Вдова Кудер

1

Он шел и шел по пустынному шоссе, на которое через каждый десяток метров падали косые тени от стволов росших на обочине деревьев. Широкими неторопливыми шагами переходил он от одной тени к другой. Было около полудня, солнце приближалось к зениту, и перед ним скользила забавная коротенькая тень.

Дорога поднималась к вершине холма, а там как будто внезапно обрывалась. Слева в лесу слышались удары топора. Справа в полях, раскинувшихся на схожих с женской грудью холмах, виднелась белая лошадь, тянувшая бочку на колесах; там же, далеко в поле, угадывалось пугало или, возможно, человеческая фигура.

В это же время из Сент-Антуана, где был базарный день, выезжал красный автобус, он долго пробирался по городу, разгоняя людей звуками клаксона; наконец проехал нескончаемый ряд белых домиков и покатил по шоссе, обсаженному с обеих сторон вязами. По пути автобус подобрал крестьянку, в ожидании укрывшуюся зонтиком от солнца. Свободных мест в салоне уже не было. Крестьянка не решилась поставить корзины на пол и с трудом удерживала равновесие между двумя сиденьями, стоя с осовелыми глазами.

— Это мне Жанина-консьержка рассказала, она сидела рядом, в своей клетушке, сказала, что ей противно стало. Это ей-то, Жанине!

Шофер в форменной фуражке, со сбившимся на сторону сиреневым галстуком, сохранял безразличие, неотрывно глядя на дорогу, полосатую от падавших на нее теней. Над его головой висела табличка «Курить воспрещается», но к губе прилипла погасшая сигарета.

— Да уж… — понимающе проронил он.

Полненькая девушка, которая за четверть часа до отправления автобуса расположилась рядом с шофером, продолжала хихикать и нашептывать ему в ухо:

— Там был Леон, ученик парикмахера. Была Лолотта. Еще какой-то парень из Монлюсона, с авиазавода. Была Роза.

— Какая Роза?

— Да вы ее знаете. Она тут каждый день на велосипеде проезжает. Дочка мясника из Тийи. Такая толстуха с малиновыми щеками и выпученными глазами. У нее всегда слишком короткие юбки. Она ездит в Сент-Аман, учится там на машинистку и стенографистку. Противная девка!

В корзинах шевелились куры и утки. Десятка четыре, если не больше, женщин, одетых в черное, напряженно молчали, глядя перед собой, и только их головы покачивались из стороны в сторону при сотрясении автобуса, а при торможении они все, как по команде, одновременно подавались вперед.

До того человека, что бездумно шел по дороге куда глаза глядят, оставалось десять, девять, восемь километров. У него не было с собой ни сумки, ни свертка, ни даже палки, срезанной на краю дороги. Руки болтались в такт шагам.

— Леон начал приставать к Лолотте, и она так хохотала, что люди в кино даже зашикали на них…

Большой красный автобус постепенно приближался. Его обогнала серая легковушка. В ней сидели явно не местные жители, ехавшие издалека и далеко. На полном ходу машина начала взбираться на холм. Шедший впереди мужчина, услышав шум мотора, не замедлил шагов и, чуть обернувшись, неуверенно поднял руку.

Машина не остановилась. Сидевшая рядом с водителем женщина спросила:

— Что он хотел?

Обернувшись, она увидела высокую мужскую фигуру, продолжавшую идти от одной тени к другой, и тут же машина нырнула на другую сторону холма.

Следом шел автобус, натужно урча и сотрясаясь при переключении передач. Вдова Кудер, сидевшая позади шофера, с беспокойством поглядывала наверх — там, на крыше, грохотали коробки и ящики крестьянок.

Шедший по дороге мужчина снова поднял руку. Автобус остановился около него, и, не слезая с сиденья, шофер привычным движением открыл дверь.

— Куда?

Мужчина огляделся и растерянно произнес:

— Все равно. А вы куда едете?

— В Монлюсон.

— Годится.

— До Монлюсона? Восемь франков.

Автобус тронулся. Мужчина порылся в карманах, нашел пятифранковую монету, телефонный жетон за два франка и, неторопливо пошарив в других карманах, нашел еще пятьдесят сантимов.

— Держите! Здесь семь пятьдесят. Я сойду чуть раньше Монлюсона.

Возвращавшиеся с базара крестьянки с вялым интересом разглядывали мужчину. Однако вдова Кудер смотрела на него чуть иначе, чем другие. Девушка, сидевшая рядом с шофером, тоже обратила на него внимание, поскольку никогда раньше не встречала здесь таких парней.

Автобус с трудом взобрался на вершину холма. Через открытое окно потянул легкий сквознячок. Шиньон вдовы Кудер еле держался, прядь волос упала на лоб, из-под платья выступала розовато-голубоватая комбинация.

Послышались колокола невидимой еще церкви. Стало быть, наступил полдень. На краю дороги показался дом, одна из женщин вылезла из автобуса прямо у его порога, на котором сидели двое детей.

Не удивительно ли, что из всех сорока женщин только вдова Кудер смотрела на этого мужчину с некоторым интересом? Остальные сохраняли благодушие и безразличие, как коровы, которые ничуть не удивились бы, если бы на поле вместе со стадом ходил и щипал травку волк.

А ведь они никогда не видели этого мужчину в автобусе, возившем их каждую субботу на базар. Вдова Кудер раскусила его с первой секунды. Она видела, как он пытался остановить машину, шедшую впереди, и заметила, что у него нет вещей, — так ходят по дорогам только те, кому некуда идти. Прислушиваясь к тому, как трясутся коробки на крыше, она в то же время не отрывала от него взгляда, отмечая и невыбритые щеки, и пустые светлые глаза, и сильно поношенный, но не лишенный изящества серый костюм, и мягкие туфли. Такой, наверное, умеет ходить бесшумно и прыгать, как кошка. И скорее всего, кроме семи с половиной франков, которые он отдал шоферу за голубой билетик, у него больше не было ни гроша.

Он тоже посматривал на вдову Кудер, прищуриваясь, словно чтобы лучше разглядеть, и сжимал губы, подавляя улыбку. Может, его забавляла волчья метка на ее левой щеке? Так все называли пятно размером с пятифранковую монету, заросшее густыми темными шелковистыми волосиками, будто ей вживили кусочек звериной, хорьковой например, шкуры.

Автобус уже проехал вершину холма, и за деревьями временами виднелся Шер, быстрые воды которого перекатывались через крупные валуны.

Вдова Кудер тоже подавила улыбку. Мужчина моргнул. Получилось так, будто среди всех этих сонно мотающих головами крестьянок они как бы признали друг друга.

Она даже не заметила, что почти приехала, но внезапно сообразила, что автобус уже спустился с холма. Чуть наклонившись вперед, она тронула шофера за плечо, и тот затормозил.

— Вы не поможете мне снять инкубатор? — спросила она.

Вдова Кудер была невысокого роста и довольно тучная. Она с трудом вылезла из автобуса со своими корзинами — долго примеривалась, то ли слезть сначала самой, то ли поставить корзины на дорогу.

Шофер выпрыгнул из автобуса. Сидевшие женщины молча смотрели на вдову. Неподалеку стоял домик — совсем маленький, в две комнаты, домишко, окруженный голубым забором.

— Осторожней, не сломайте… Это хрупкая вещь!

По приделанной сзади лесенке шофер забрался на крышу автобуса и спустил оттуда огромный ящик на четырех ножках, который вдова Кудер подхватила и осторожно поставила на край дороги.

Найдя в кошельке двухфранковую монету, она протянула ее шоферу:

— Возьмите, молодой человек.

И в этот момент она с тенью сожаления посмотрела на мужчину, подсевшего в автобус по дороге.

Автобус отъехал. Через заднее стекло мужчина смотрел на вдову Кудер, стоявшую на краю шоссе рядом с огромным ящиком и корзинами.

— Вы знаете Фелицию? — спросила у шофера сидевшая рядом девушка. — Она, кажется, племянница этой…

Мужчина мог сесть на освободившееся место, но остался стоять. Дорога повернула, Кудер и маленький домик исчезли из вида. Вдруг он наклонился и тоже тронул шофера за плечо:

— Высадите меня здесь.

Когда автобус вновь тронулся, все женщины обернулись, заметив, что он направился в обратную сторону. Девушка поделилась с шофером своим впечатлением:

— Странный тип!

Мужчина оказался дальше, чем предполагал. Ему пришлось идти несколько минут, прежде чем он вновь увидел маленький домик, вещи у края дороги и Кудер, открывшую изгородь и стучавшую в дверь.

Она без удивления отнеслась к его возвращению. Как только он остановился, она подошла к изгороди.

— Я думала, Биша дома и даст мне тачку, — сказала она. — А тут на тебе — все заперто!

Поворачиваясь кругом, она несколько раз крикнула резким голосом:

— Клеманс! Клеманс!

Затем добавила:

— Интересно, где она может быть? Обычно никуда не выходит. Наверное, что-то случилось с сестрой.

Она обошла вокруг дома и постучала в другую дверь, которая тоже оказалась закрытой.

— Только бы найти ее тачку!

Но, кроме грядку с овощами и клумбы с несколькими цветками, на участке ничего не было. Только горлица в клетке, и никакой тачки.

— Далеко вы живете? — спросил незнакомец.

— У канала, отсюда метров шестьсот будет. Я рассчитывала взять тачку у Клеманс.

— Давайте я вам помогу.

Она не сказала «нет», потому что втайне надеялась на его помощь.

— А вы сможете донести инкубатор? Только осторожнее.

Она продолжала смотреть на него с любопытством и даже с симпатией.

— Купила по случаю. Увидала у жестянщика, как только приехала на базар. Предложила ему двести франков. И только перед самым отходом автобуса он отдал мне его за три сотни. Вам не тяжело?

Ящик был громоздким, но не тяжелым. Внутри громыхали какие-то детали.

— Осторожнее, там лампа…

Она шла за ним, неся корзины. Свернули на проселочную дорогу, обсаженную орешником, который обволакивал ее мягкой тенью. Земля под ногами пружинила, как в лесу.

На лбу мужчины выступили капли пота. Он шел быстрыми, широкими шагами.

— Вы ищете работу, да? — спросила она, стараясь не отставать от него.

Он не ответил. Рубашка уже прилипала к его телу, и он боялся выпустить ношу из вспотевших рук.

— Подождите, я открою дверь.

Однако дверь в довольно просторную кухню была открыта, и, попав в ее полумрак с залитой солнцем дороги, мужчина на секунду зажмурился.

— Поставьте сюда. Сейчас мы.

Рыжий кот потерся об ее ноги. Она поставила корзины на стол из светлого некрашеного дерева. Затем открыла другую дверь, и в комнату проник свет, заливавший сад. Когда она проходила мимо, на мужчину пахнуло потом.

— Присядьте. Я налью вам вина.

Но что-то было не так! Она была обеспокоена, как зверь, влезший в свою нору и обнаруживший в ней чужие запахи. Как она заметила следы жира на деревянном столе? Они же были почти невидимы. Она посмотрела наверх, на два подвешенных к балке окорока, и глаза ее полыхнули гневом.

— Подождите! Посидите здесь.

Она бросилась в сад, напоминавший скорее двор фермы, где виднелись куча навоза, телега с оглоблями, куры, утки, гуси.

Он следил за ней глазами. Она точно знала, куда идти. Мужчина увидел, что впереди нее шла, вернее, убегала худенькая девушка лет шестнадцати с ребенком на руках.

Девушка направлялась к изгороди, за которой угадывались канал и подъемный мост. Она ускорила шаги, но Кудер шла быстрее. Она догнала девушку и начала что-то злобно говорить ей, хотя из кухни ее голоса не было слышно.

Одной рукой девушка поддерживала малыша, а другую спрятала под фартуком в синюю клеточку. Кудер выдернула ее руку из-под фартука и вырвала из нее небольшой газетный кулек.

Что она могла кричать убегавшей девушке? Разумеется, ругала ее. Она с силой захлопнула калитку и вернулась, держа сверток в руке. Открыв дверь сарайчика, она вывела оттуда старика, который шел с опущенной головой, волоча ногу.

— Вот стерва! — выдохнула она, вернувшись в кухню и швырнув на стол два больших куска ветчины, вынутых из газетной бумаги. — Опять, пока меня не было, притащилась к деду, да еще украла у меня окорок! Представляете? Тварь этакая! Девчонка, которая в шестнадцать лет умудрилась родить.

Она сурово посмотрела на старика, стоявшего посреди кухни с отрешенным взглядом.

— А этот старый дурак готов отдать ей все, что есть в доме.

Старик уставился на возвышавшийся посреди кухни ящик, частично обернутый серой бумагой.

— Ишь нахохлился! Знает, что это ему так не пройдет! Посмотрите-ка на него.

Она открыла шкаф, выкрашенный коричневой краской, достала два стакана, показала их старику и сунула ему в руки кувшин.

— Он глух как тетерев. Не может даже говорить, с тех пор как свалился с воза с сеном. В общем, никуда не годится. Хотя иногда умеет подольститься к Тати.

В ее глазах загорелись игривые огоньки, и она оглядела мужчину с головы до пят.

— Не знаю почему, так меня называют с раннего детства. Он пошел нацедить вина. А ведь вы иностранец, правда?

Казалось, она колеблется, стоит или нет с ним связываться. Остатки недоверия еще не улетучились.

— Нет. Я француз.

— А-а!

Явное разочарование.

— А я бы поклялась, что вы иностранец. Здесь иногда попадаются такие… вроде вас. В Древане у Шаго несколько лет работал один югослав, который спал в конюшне и умел все делать.

Теперь уже мужчина проронил:

— А-а!

— Как вас зовут?

— Жан.

Между тем она вынула из корзин покупки: два фартука, пакет лапши, несколько банок сардин, катушку черных ниток, колбасу, завернутую в промасленную бумагу. Старик вернулся с запотевшим графином белого вина.

— Почему вы не садитесь? Так вы хотели ехать в Монлюсон?

— Да мне все равно.

— Чтобы устроиться на завод?

Она сунула в печку дров и налила в кастрюлю воды.

— А вы не могли бы наладить инкубатор?

— Наверное, смог бы.

— Погодите, пока я покормлю живность. Думаю, мы смогли бы сговориться.

Она села, сняла туфли и надела черные сабо. Из-под платья постоянно вылезал край комбинации ядовитого голубовато-розового цвета, островок гладкой шерстки на щеке так и притягивал взгляд.

— Выпейте… Посмотрите-ка на этого старого идиота — не смеет себе налить, потому что я застала у него эту шлюху Фелицию…

Она налила ему стакан. Старик был высок ростом и худ, с заросшим седой щетиной лицом и покрасневшими веками.

— Можешь и ты выпить, Кудер! — крикнула она ему на ухо. — Впрочем, смеха ради можешь и подождать…

Сколько же раз за все это время она успела обойти кухню?

При этом она не сделала ни одного лишнего движения. Два куска ветчины были положены в шкаф. Грелась вода. В печке трещал огонь. Все привезенные с базара пакеты и свертки были разложены по местам, и теперь она вышла во двор с корзинкой, полной зерна.

— Цып-цып-цып…

Он видел, как она, освещенная солнцем, облокотившись на оглоблю, стояла у телеги, окруженная по меньшей мере сотней белоснежных кур, а на заднем плане толпились утки, гуси, индюшки.

— Цып-цып-цып…

Она метала зерно горстями, будто засевала поле, не забывая, что Жан стоит в дверном проеме и смотрит на нее.

Стало жарко. Солнце стояло так высоко, что почти не давало тени. Старик сидел в своем углу у камина, уставившись в пол.

За изгородью, окружавшей двор, Жан заметил медленно скользившую по воде узенькую, раскрашенную как игрушка, баржу, которую с берега тянул ослик. Русло канала было проложено выше уровня земли во дворе, и было странно видеть это суденышко на высоте глаз. По палубе бегала девчушка с льняными волосами в красном платьице. Ее мать вязала, привалившись к штурвалу.

— Поешьте с нами… Правда, по субботам мы особо не готовим… из-за базара… Ну, посмотрите на этого старого идиота… Горе мое!..

Она накрыла на стол. Толстые фаянсовые тарелки в цветочек, массивные стаканы. Она открыла банку сардин, достала головку сыра и нарезала свиной колбасы.

— Хотите яичницу?

— Да.

Она думала, что он из вежливости откажется, и усмехнулась про себя.

Старик подошел к столу и достал из кармана нож. В застекленном корпусе часов медленно раскачивался большой медный маятник. Кошка вспрыгнула Жану на колени и замурлыкала.

— Сбросьте ее на пол, если она вам мешает… Так, значит, вы француз?.. Откуда именно, не спрашиваю. Вы любите жидкую яичницу?

Проследив за его взглядом, она поняла, что он рассматривает увеличенную фотографию солдата в форме Африканского легиона.

— Это Рене, мой сын.

Она не стыдилась того, что он воевал в Африканском легионе. Напротив! Она посмотрела на Жана, словно говоря: «Видите, я все понимаю».

Они сосредоточенно ели. Старик был не в счет. Свет проникал в комнату с одной стороны через маленькое окошко, выходившее на дорогу, а с другой — через распахнутую во двор дверь.

— Я сомневалась, что вам нужно в Монлюсон.

— Я тоже.

— В общем-то, я справляюсь с хозяйством одна. А Кудер… — Она почувствовала необходимость объяснить: — Этот придурок — отец моего покойного мужа. Они друг друга стоили. Ему можно поручить разве что коров пасти да сварганить какую-нибудь ерунду. Да еще на всякое свинство он горазд! Посмотрите на эту рожу! Некоторые считают, что он только делает вид, будто глухой, но я-то знаю, что это не так. — Она прорычала: — Правда, Кудер?

Он вздрогнул, но, кажется, ничего не понял и склонился над своей тарелкой.

— Эй, Кудер! Разве не правда, что ты, скотина, приставал ко мне в винном погребе еще когда был жив твой сын?

Она нарочно заговорила об этом. Глаза и губы ее сделались влажными.

— Вы не любите голландский сыр? Наверное, приехали издалека?

— Да, пожалуй, издалека.

— И у вас ни су в кармане.

Он порылся в карманах и, словно в насмешку, нашел монетку в пять сантимов.

— Вот… как раз одно су.

— Ладно, посмотрим… Пока что хорошо бы инкубатор наладить… Мне так давно хотелось инкубатор. Подумать только, при нынешних ценах на кур… если он даст сразу шестьдесят пять цыплят! Только вот брала-то я его с рук, и к нему не было инструкции. Хотя сверху, на медной пластинке, что-то написано.

Она принесла кофейник и маленькими глотками выпила свою чашку, не переставая изучать гостя.

— Кое-кто небось утром-то на рынке сказал: «Тати с ума сошла! Кто же сейчас покупает инкубаторы».

Она засмеялась.

— А уж что бы они болтать стали, если б…

Вдова обвела его взглядом. Потихоньку она прибирала его к рукам. А уж бояться не боялась нисколечко. И давала ему понять, что не боится.

— Рюмашку хотите? А старик не получит и разозлится.

Она принесла бутылку водки и налила ему несколько капель.

— А теперь попробуем настроить инкубатор… Старику же самое время пойти да приглядеть, как там коровы у канала пасутся. Вы разбираетесь в этой конструкции? Я знаю, что яйца надо класть сюда, в этот ящичек. А лампу, по-моему, надо подвесить в этом углу… Что там написано на пластинке?

Может быть, она не умела читать? Вполне возможно. Или буквы были слишком мелкими.

— «Довести температуру до тридцати девяти градусов и поддерживать ее в течение двадцати одних суток инкубации…»

— А как узнать, когда будет тридцать девять градусов?

— По термометру.

Оба сидели на корточках перед аппаратом. Было жарко, и с обоих струился пот.

— Покажите мне, где здесь тридцать девять градусов…

— Чтобы попробовать, нужен керосин.

— У меня есть… Сейчас…

Она сходила в сарай, прочистила фитиль и зажгла лампу.

— Вы уверены, что ее нужно приделать именно здесь?

Большой красный автобус уже давно прибыл в Монлюсон, высадив по пути почти всех женщин. Шофер зашел перекусить в полутемный зал маленького ресторанчика и в четыре часа должен был отправляться в обратный путь.

От Монлюсона до Сент-Амана, то приближаясь к Шеру, то удаляясь от него, тянулся Беррийский канал шириной не более шести метров, по спокойной воде которого плыли игрушечные баржи; в некоторых местах через него были перекинуты игрушечные мостики, в том числе подъемные, которые поднимали и опускали с помощью цепей сами матросы.

Был конец мая. Созревал крыжовник, наливалась клубника. В углу двора зеленела большая грядка бобов.

— Тут написано, что надо налить воды. Значит, надо налить!

Тати смотрела с недоверием, а Жан искал, куда нужно налить воды, чтобы поддерживать влажность в инкубаторе.

Он снял пиджак. Воротничок и манжеты его белой рубашки в голубую полоску были сильно потерты.

Он был худощав, но лицо казалось несколько одутловатым.

— Сейчас посмотрим… Если через несколько минут температура поднимется до тридцати девяти…

— Я уже приготовила яйца… Одни леггорновские… А где вы собираетесь сегодня ночевать?

Он улыбнулся — он давно все понял. Еще в автобусе, хоть они и словом не перекинулись, а уже поняли друг друга.

— Не знаю… Может быть, здесь?.. Вот, смотрите! Тридцать семь. Почти тридцать восемь. Ну всё, через несколько минут…

— Хотите спать на чердаке?

— Можно и так.

— И будете делать все, что понадобится?

Он встал на пороге двери в кишащий птицами двор.

— Ну, если вы не боитесь, — проронил он, потягиваясь.

— А чего я должна бояться?

— Вы же не знаете, кто я и откуда…

— Я никогда не боялась мужчин!

— Но все-таки, вдруг я…

— Что?

— Вдруг я только вышел из тюрьмы?

Кажется, она и сама догадалась.

— Ну и что?

— Вдруг ночью я вас ограблю и сбегу?

Его игривое настроение постепенно улетучилось. Он посмотрел на нее почти серьезно:

— Странная вы женщина… Послушайте! Старик… это ваш свекор, не так ли?

— А вас удивляет, что я с ним сплю, да? Прежде всего, я не виновата, что он такая скотина. И потом, разве вам больше бы понравилось, если бы я позволила вышвырнуть себя из дома, где все сделано моими руками, чтобы это перешло к другим, в том числе этой воровке Фелиции, которую вы видели?

— О, смотрите! Уже тридцать девять…

— Так вы думаете, что он работает? Тогда его надо перенести в погреб. Постойте, я вам помогу.

— Лучше подождать до завтра и тогда уж положить яйца.

Она с сожалением согласилась:

— Значит, потеряем день.

Пока они устанавливали инкубатор в прохладном погребе, она продолжала:

— Поступайте, как хотите. Как я вам уже говорила, я приняла вас за иностранца, за югослава или что-то в этом роде. Если вам нужна крыша над головой, пища, иногда деньги…

За изгородью он увидел девушку, сидевшую на берегу канала с ребенком на руках. Она кормила его грудью. Мост был поднят. Неслышно двигалась баржа, которую хозяин толкал шестом. Еще дальше, по другую сторону канала, виднелся кирпичный заводик. В безветренном небе летали неповоротливые голуби.

— Заметьте, я не хочу вас принуждать.

Он посмотрел на пятно, напоминавшее клок звериной шкуры, на ее широкое лицо с лукавыми глазами, на ее коренастое приземистое тело, на розовую комбинацию, которая больше, чем обычно, торчала из-под платья.

— Ну, что ж, попробуем, — сказал он. — Если это вас не пугает.

Увлекая его, как добычу, в дом, она промолвила:

— Меня не испугаешь, мой мальчик!

Она сразу перешла на «ты». Отныне она стала его хозяйкой.

— Ты умеешь пользоваться дробилкой? Ну и отлично! Тогда приготовь мешок овса и гречихи для птицы. А вечером увидишь, как мы проучим старого Кудера!

2

Его железная кровать, стоявшая почти посреди чердака, прямо под слуховым окном, пахла сеном, отдававшим затхлой плесенью, но в этом даже была своя прелесть. Пока он пытался заснуть, его отвлекал стук капель, падавших иногда откуда-то сверху, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Но ведь в доме не было водопровода. И дождя не было, иначе бы он слышал стук капель о наклонное стекло слухового окна.

Внезапно ночь сменилась утром, и единственное, что осталось у него в памяти от этой ночи, был запах сена и плесени, ставший для него ароматом деревни. Дневной свет выделил два ярких прямоугольника над его головой. В углу чердака возвышался портняжный манекен — огромный разбухший торс, имитировавший женскую фигуру, у которой вместо бедер была точеная деревянная подставка.

На чердаке не было ни туалетного столика, ни таза. Он надел брюки, заправил в них рубашку с открытым воротом и пригладил ладонью волосы.

Капли продолжали стекать из подвешенного к балке марлевого мешка с творогом. На полу стояла миска, наполовину заполненная желтоватой жидкостью.

Все это и многое другое, включая тюфяк, и составляло аромат чердака — сплетенные гирляндами головки чеснока и лука, травы, названий которых он не знал, наверное, лекарственные, причем настолько высушенные, что от малейшего прикосновения превращались в пыль.

По лестнице, когда-то перевезенной с мельницы, он спустился в кухню, где в камине уже пылали несколько поленьев. По утрам печь не растапливали. Он заметил голубой кофейник с большим черным пятном на месте отбившейся эмали и, будучи уже как бы дома, достал из шкафа чашку, налил кофе и нашел сахар.

Было шесть часов утра. Во дворе никого, но он услышал шум под навесом, где и нашел Тати, пересыпавшую компоненты птичьего корма из мешков в чан.

Уже привыкая к его присутствию в доме, она позвала:

— Подсоби мне!

И, глянув на его незашнурованные туфли, добавила:

— Там, в прачечной, возьми сабо. Это сабо Кудера. И принеси горячей воды — она на печке.

От росы и птичьего помета земля была вязкой, и на ней отпечатывались следы куриных лапок.

Солнце взошло, но в воздухе еще сохранились остатки утреннего пара. Между рядами деревьев по обеим сторонам канала виднелась длинная пелена тумана. Старик, видимо, доил в хлеву коров, поскольку слышался ритмичный звон стекающего в ведро молока; из хлева веяло тяжелым животным запахом, и иногда старик задевал башмаками перегородку между стойлами, издавая характерный стук.

— Постарайся запомнить пропорцию, в которой я уже издавна смешиваю корм! Ведро отрубной муки. Ведро отрубей. Полведра рыбной муки. Теперь добавь воды, чтобы чуть-чуть залить отруби.

От нее пахло постелью. Поверх розовой комбинации, в которой она, по всей вероятности, спала, был надет старый линялый халат без пуговиц и без подкладки, а волосы были убраны под платок. На голых ногах просвечивали голубые вены.

— Теперь наполни ведра.

Время от времени она украдкой на него посматривала.

— У меня была девушка, которую мне прислали из отдела социального обеспечения. Она мне помогала. Но из-за этой скотины Кудера пришлось от нее отказаться. Он заманил ее в хлев и пытался пощупать. Хорошо еще, что дело не зашло слишком далеко. Сюда, сюда…

Пока он таскал воду, она деревянной лопатой наполнила кормушки, к которым сразу устремились куры.

— Сейчас займемся свиньями.

Он находил живность всюду, в каждом закутке, в каждой из построек, окружавших двор. Кур, еще сидевших на яйцах. И кур, уже выведших цыплят, помещенных в решетчатые загончики. И кроликов, шевелившихся в обитых сеткой клетках, установленных в несколько рядов.

Когда все трое вернулись в кухню, Тати влезла на стул и, отрезав три ломтя ветчины, бросила их на печку. У окна в тишине они позавтракали.

— Ты сумеешь накосить травы для кроликов?

— Наверное, сумею.

Она пожала плечами — это не ответ.

— Пойдем, я дам тебе серп и мешок. Перейдешь мост. Там, между каналом и Шером, травы сколько угодно.

Когда он уходил, держа серп в отставленной руке, Тати напомнила:

— Постарайся не порезаться.

Он еще не знал, что сегодня воскресенье. Он даже об этом не подумал и слегка удивился, увидев неподвижные баржи с закрытыми люками, означавшими, что речники еще не проснулись. Затем он заметил человека с удочкой, который слез с велосипеда и устроился на берегу.

Шлюз находился в сотне метров от дома — такой узкий, что Жан мог бы перемахнуть через него одним прыжком. Ставни на домике шлюзовщика были еще закрыты. От воды исходил легкий пар, и на поверхности иногда лопались пузырьки воздуха.

Перейдя мост, он смог лучше сориентироваться в окрестностях. У поворота канала он заметил деревушку, вернее, предместье городка, до которого было около одного километра. Перед ним был луг, круто спускавшийся к Шеру, где чистая вода пенилась на валунах, а по ту сторону реки стоял густой лес.

Дом Фелиции, девушки с ребенком, стоял напротив шлюза, между каналом и Шером, среди штабелей красного кирпича.

Он нагнулся, чтобы накосить травы, еще влажной от росы. Изредка вдоль канала проезжали люди на велосипедах. Он увидал, как на одной из барж открылся люк и едва одетая женщина принялась развешивать белье на веревках, натянутых от носа до кормы.

Послышалось мычание. Старый Кудер пересек мост, погоняя двух коров, которые медленно переступали, покачивая полным брюхом. Выйдя на заросший травой берег канала, они наклонили к земле розовые морды, и старик с прутиком безучастно остановился.

Жан понял, что сегодня воскресенье, увидав стайку празднично одетой молодежи на велосипедах, а затем и женщину, видимо жену шлюзовщика, которая вышла из дома и направилась в деревню с молитвенником в руке.

Он подошел к старику.

— Ну вот… — промолвил он, забыв, что старик был глух.

Одновременно Жан подмигнул ему, но старик отвернулся, не поддержав попытку завязать разговор. Он не доверял Жану и, наверное, боялся его, ибо, когда тот подошел еще ближе, старик сделал пару шагов назад, к коровам, словно желая сохранить дистанцию.

С почти полным мешком травы Жан вернулся домой. Тати в шляпке и воскресном платье ставила кастрюлю на печку, где уже был разожжен огонь.

— Я полагаю, в церковь ты не ходишь? — спросила она, не обернувшись.

Из кастрюли несло вареным луком. Она достала из ящика щепотку гвоздики и пару лавровых листиков.

— Дай кроликам травы. И иногда присматривай за рагу. Когда оно хорошо проварится, добавь немного воды… только совсем немного… и сдвинь кастрюлю с огня.

На стене под календарем висел осколок зеркала. Она посмотрелась в него, поправила шляпку, нашла свой молитвенник в чехле из черной шерсти и, наконец, повернулась к нему.

— Ну как, все в порядке? — спросила она.

И опять такой же короткий взгляд, в котором он прочитал удовлетворенность, даже обещание, но и некоторую сдержанность. Она его не боялась. Просто ей нужно было еще некоторое время за ним понаблюдать.

— Порядок!

— Тебе нужно еще набрать воды из колодца, чтобы помыться. Мыло и полотенце в прачечной.

Почему вдруг в ее глазах появились веселые искорки?

— Держу пари, что у тебя нет бритвы. Сегодня возьмешь бритву старика. Она должна быть в его комнате. А я привезу тебе новую, когда поеду в Сент-Аман.

Через несколько секунд, невысокая и коренастая, с ног до головы в черном, она шла вдоль канала, прижав к груди молитвенник и держа в другой руке зонтик.

Он побрился в кухне перед осколком зеркала и вышел во двор, где помылся ледяной водой из колодца.

Когда он почувствовал себя чистым, стоя посреди двора с еще мокрыми волосами, в расстегнутой рубашке, ему страшно захотелось курить. Сигарет у него не было, не было и денег для их покупки.

Пошарив по дому, он нашел в кухне на камине початый пакетик серого табака. Трубки старика висели на полке. Он выбрал одну из них и, поскольку испытывал некоторую брезгливость курить ее после Кудера, нашел в шкафу бутылку водки, налил немного в головку и тщательно ее вытер.

Время от времени он поглядывал на асимметричное дегенеративное лицо Рене, сына вдовы Кудер, неподвижно застывшего в кепи и мундире на фотографии.

— Вот тоже скотина, — проворчал Жан.

Он знал, что говорил. Грязная скотина, и к тому же двуличник!

Рагу медленно варилось, в кастрюле булькало мясо, и, когда ему показалось, что все хорошо проварилось, он не забыл добавить воды, как велела Тати. Затем от нечего делать он вышел на дорогу вдоль канала; он чувствовал себя легко, как человек, которого ничто ни с чем не связывает.

Старик по-прежнему находился с коровами на другой стороне канала. Рыболов закинул две удочки с большими красными поплавками, надеясь поймать то ли карпа, то ли линя, и неподвижно сидел на складном стульчике.

Часто проезжали люди на велосипедах, с привязанными к рулю охапками сирени. Наверное, они направлялись в город к родственникам. Один из матросов, стоя в лодке, с помощью кисти на длинной ручке обмазывал смолой борт своей баржи.

Жан дошел до шлюза. Шлюзовщик, имевший деревянный протез, сидел на пороге своего дома и чинил верши для угрей. Дверь была открыта. Где-то слышался детский плач. И с другой стороны канала дверь домика, стоявшего посреди штабелей кирпича, тоже была открыта, только нельзя было разобрать, что происходило внутри.

Жан собрался повернуть назад, чтобы присмотреть за рагу. Его трубка едва дымилась. Раньше он курил только сигареты. Он обернулся, услыхав звонки двух велосипедов, и увидел двух жандармов, ехавших медленно и внимательно разглядывавших его.

Наконец жандармы слезли с велосипедов и подошли.

— У вас есть документы?

Как накануне женщины в автобусе, эти двое тоже не ошиблись. Их пышные брови были подозрительно нахмурены. Они переглядывались с лукавым видом людей, которых не проведешь.

Из заднего кармана брюк Жан вынул сложенную бумажку, которую они внимательно изучили. Один из жандармов тоже вынул из сумки какие-то бумаги и сравнил их с документами Жана. Пошептавшись между собой, они вновь обратились к нему:

— Вы знаете, что не имеете права покидать департамент?

— Знаю.

— И что вы должны у нас отметиться, как только найдете жилье?

— Я уже нашел… и собирался сходить к вам завтра.

В обращении жандармов угадывалось некоторое уважение к Жану. Если бы он был простым бродягой, они говорили бы ему «ты». Но перед ними был человек, о котором разосланы особые инструкции, благо он провел пять лет в Фонтевро.

— И какое же жилище?

— У мадам Кудер.

— Она наняла вас?

— Да, взяла работником.

— Мы заберем ваши документы. Вам их вернут после того, как их посмотрит капитан.

Они уехали. Жан, заложив руки в карманы, перешел на другую сторону канала и начал слоняться вокруг кирпичного заводика в надежде увидеть Фелицию. Он даже несколько раз посмотрел в открытую дверь дома. Но видимо, девушка ушла на мессу, поскольку в полумраке кухни он заметил кровать и плетеный манеж, в котором копошился ребенок. Какая-то женщина, обнаружив его присутствие, вышла рассмотреть его поближе. Взгляд ее был недобрым. Не найдя что сказать, она захлопнула дверь перед его носом, оказавшись в почти полной темноте.

Не зная, чем заняться, он уселся рядом с рыболовом, который явно не испытывал необходимости вступать с ним в разговор и время от времени, приманивая рыбу, бросал в воду пахнувшие сыром шарики.

Вскоре он увидел Тати, возвращавшуюся с мессы, а следом — тех же жандармов, ехавших вдоль канала. Они остановились около дома и вошли в кухню. Жандармы вышли только через четверть часа, вытирая усы, — это означало, что им налили по стаканчику.

Тати не переоделась. Камея на ее груди так же привлекала внимание, как пятно на левой щеке. Она собрала посуду в ведро, вытерла стол и предложила:

— Можно посидеть на воздухе. Поставь у двери кресло и стул.

Он понял, что это было частью воскресной традиции, и принес плетеное кресло с красной подушкой на сиденье и треугольной подушечкой в изголовье. Тати пошла снять туфли, которые, видимо, были ей тесны, и вернулась в новеньких голубых шлепанцах.

— Давай положим яйца в инкубатор. Сегодня утром градусник показывал тридцать восемь с половиной. Если чуть поднять фитиль…

Но сегодня воскресенье. Она еще успеет. Жандармы выпили водки, о чем свидетельствовали два грязных стакана.

— Ты взял трубку у Кудера?

И действительно, а где же был старик? Он исчез сразу после завтрака.

— У меня кончились сигареты, — признался Жан.

— Я дам тебе три франка, сходишь и купишь. Но не вздумай оставаться до вечера в деревне!

Посмотрев ему вслед, она разложила вязание и долго выбирала спицы.

Деревня почти вымерла. И только двое мальчишек лет шестнадцати-семнадцати, с лоснящимися лицами, развлекались на улице, что-то громко крича друг другу.

На обратном пути Жан встретил старого Кудера, который тоже принарядился и в черном костюме и широком белом галстуке, казалось, направлялся на свадьбу или похороны. Неторопливыми слабыми шагами он шел вдоль канала. Он притворился или не заметил нового жильца в своем доме.

— Однако ты там не задержался. Это хорошо! Садись! Возьми стул.

Он принес из кухни стул с плетеным соломенным сиденьем и уселся на него верхом. Потом молча выпустил голубую струйку табачного дыма, глядя на мальчишку, ловившего рыбу удочкой из длинного срезанного в лесу хлыста.

Тати вязала. Позвякивали спицы, и иногда она шевелила губами, считая петли. Когда она поднимала голову, он чувствовал, что она смотрит на него.

Наконец после долгого молчания она решилась заговорить:

— Ты не тот мужчина, который способен меня испугать.

А затем, словно начиная заводиться, продолжила:

— Все вы одинаковы! Вам бы только повыпендриваться! С виду вы словно готовы все разнести в пух и прах, а на самом деле…

Он не ответил. Может быть, он стал более сдержанным? Прошла туча. Он больше не видел мальчишку, ловившего рыбу.

— Жандармы сказали мне: «Тем хуже для вас! Мы вас предупредили».

Она замолчала и вывязала еще один ряд.

— А я им ответила: «Не такая уж я дура! Меня-то он не проведет».

— Они вам сообщили мое имя?

— Пассера-Монуайер. Оно легко запоминается, поскольку его можно прочесть на всех бутылках. Странно, что у вас та же фамилия, что и у владельца винных подвалов в Монлюсоне.

— Ничего странного.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего странного, потому что это мой отец.

Он сказал это с беспечностью, словно забавляясь, и таким же тоном она возразила:

— Да ладно!

— Что ладно?

— Нет, мой мальчик. Я знаю месье Пассера-Монуайера. Я его очень хорошо знаю, моя сестра много лет была у него в услужении… Это слишком благородный человек, чтобы позволить своему сыну сесть в тюрьму. Кроме того, он достаточно богат, чтобы его сын нуждался в…

Она смолкла, посмотрела ему в глаза и спросила:

— Наверное, вам неприятно, что я об этом говорю?

— Да нет же.

— Ну, ладно! Я не об этом. Жандармы мне все рассказали. Они меня предупредили, что я вас беру на свой страх и риск. Ну а я, в свою очередь, хочу предупредить вас. Вы понимаете, мой мальчик? Я вас не боюсь, никого не боюсь. Сегодня воскресенье, и можно немного отдохнуть.

Она обратила внимание, что перестала обращаться к нему на «ты», наверное, потому, что речь шла о семействе Пассера-Монуайер.

— Ты должен беспрекословно подчиняться! И всё. Тебе нужно по утрам вставать чуть раньше, потому что скотина хочет есть. Она не будет ждать, пока солнце взойдет высоко. Принеси мои очки. Они на камине справа.

Часам к трем гуляющих вдоль канала стало значительно больше. Много было деревенских, чинно прогуливавшихся семьями. Впереди бегали дети, поддевая ногами камешки на дороге. Многие были на велосипедах, попадались и туристы с рюкзаками на спине. Трава стала более темной, а вода в канале почернела. И только молодая листва каштанов казалась свежей, светясь крупными золотыми солнечными пятнами.

— Когда тебя выпустили?

— Пять дней назад.

— Рене в свое время тоже получил полгода, и я каждую неделю ездила к нему на свидания. Бедный мальчишка! И за что? За несколько зажигалок, которые они не сумели продать прежде, чем их взяли, за несколько марок да несколько трубок.

— Они ограбили табачный киоск?

— У них была компания… человек пять или шесть… Они выпили. Дело было в Сент-Амане. Киоск не был закрыт ставнями, и даже ночью была видна вся витрина. Они разбили стекло. Когда он вернулся, я ни о чем не догадалась. Заметила только, что его тошнило. Утром он, как обычно, поехал на работу. Он учился на столяра в Сент-Амане. Полиция и жандармерия искали две недели, и если бы не этот идиот Шаго… Парень оказался слабаком… хотя и хулиган, каких мало. Он ночью понес всякую чушь. Его отец служит в какой-то скобяной лавке. Есть же люди, которые считают себя честнее других. Так вот, этот идиот — я имею в виду папашу Шаго — пошел в полицию со слезами на глазах, с трясущимися руками. «Мой долг гражданина и отца…» — заявил он им. И всё! Моего парня взяли. Его даже не пришлось долго допрашивать, потому что нашли у него в кармане украденную зажигалку. «Это Кудер нас подговорил…» Неправда, у моего сына и мыслей таких не могло быть. Теперь он там, в Африке. Я каждую неделю посылаю ему деньги. А он пишет мне длинные письма. Как-нибудь я вам почитаю.

Почему она продолжала называть его на «вы»? Жан курил с отсутствующим взглядом, обняв руками спинку стула. Неподалеку от них на траве расположилось какое-то семейство, мать резала сладкий пирог, вынутый из газетной бумаги.

— Наверное, это долго — пять лет, а?

Наконец их осветило вышедшее из-за крыши солнце, и сразу трава начала излучать свой особый летний аромат.

— И за все это время ни одной женщины?

Он пожал плечами.

— А после?

Он улыбнулся, отрицательно покачав головой. Она вздохнула:

— Ну, что ж, может, самое время положить яйца в инкубатор? В деревне ведь не бывает выходных.

Тщательно рассмотрев яйца на свет, они разложили их в ящике инкубатора. Лампа была заправлена керосином, фитиль вычищен, вода долита в посудину, предназначенную для поддержания влажности. При этом Жан чувствовал, что Тати занята только яйцами и не думает ни о чем другом.

— Тут неподалеку живет одна женщина, которая поставляет трехдневных цыплят в специальных картонных коробках, продает их по пять франков. Пятью шестьдесят — это триста франков чистыми каждый месяц.

И через несколько секунд добавила:

— Надень-ка лучше пиджак. Становится прохладно. На неделе я куплю тебе одежду. В таком костюме в деревне не работают. Вот, объясни мне!

— Что?

— Почему ты только что меня обманул, когда мы говорили о владельце винных погребов? Зачем ты сказал, что это твой отец? Хотел схитрить, а?

— Не знаю.

— Ты такая же скотина, как и Рене. Постой! Наполни-ка это ведро овсом. И каждый вечер в это же время будешь давать курам овса. Потом будешь ходить за травой, чтобы наутро покормить кроликов. А по утрам у тебя будут другие дела.

День клонился к закату, и они с удивлением увидели, как покраснело солнце и нежно-сиреневым стало небо.

— Ты мне правду сказал только что? Что после выхода из тюрьмы ты не имел…

Огонь в печке был погашен. Они разожгли несколько поленьев, чтобы разогреть вечерний суп.

— По случаю первого воскресенья можно и по рюмочке налить. Кудер небось в кафе сидит, играет в карты. Не понимаю, как с ним можно играть, если он ничего не слышит. Подумать только, ведь до пятидесяти лет был нормальный мужик. Он начал ко мне приставать, когда Марсель был еще жив. Марсель — это мой муж. Он не был бабником. А старик все время подстерегал меня. Пей! Эту водку пять лет назад я сделала из винограда… из того, что растет за домом.

Яркие солнечные лучи проникли в комнату через маленькое окошко. Тати держала в руке рюмку и не могла ни на чем задержать взгляд.

— Может быть, наверху найдется одежда, которая тебе подойдет. А я пойду переоденусь, сниму воскресное платье.

Она подумала, не налить ли ему еще рюмочку, но решила, что не стоит.

— Пойди посмотри.

В ее чистой, выбеленной известью комнате стояли большая кровать из красного дерева и старый шкаф. Она открыла шкаф, из которого пахнуло нафталином.

— Вот! Примерь-ка эти брюки. Это штаны Марселя. А я пока переоденусь.

Через опущенную штору пробивался неяркий золотистый свет. Кровать была покрыта кроваво-красным покрывалом.

— Ты стесняешься? У тебя кожа белая, как у девушки.

Она нервно засмеялась, посмотрев на известное место его тела.

— Ты, наверное, уже отвык, а?

Все остальное навеяло Жану прежние воспоминания, когда он шестнадцатилетним мальчишкой вместе с приятелем, сыном строительного предпринимателя, украдкой проник в хорошо известный в Монлюсоне дом.

Те же вполне откровенные слова. Те же доведенные до автоматизма движения. И точно такое же верховенство женщины, не дававшей ему никакой инициативы, словно он был лишь предметом. И такая же чистосердечная откровенность.

— Ты доволен?

Он бы ее страшно удивил, если бы признался, что все время только и смотрел на ее волосатое пятно, только и думал об этом кусочке кожи, столь заметно украшавшем ее лицо.

— Предупреждаю тебя только об одном — не пытайся этим пользоваться. Я все понимаю! Можно иногда поразвлечься.

Она надела свою розовую фланелевую комбинацию и старое платье.

— Тем не менее работа есть работа. Что ты делаешь?

Он приподнял штору и посмотрел на дорожку вдоль канала, служившую местом прогулок для окрестных жителей.

— Поищи себе брюки по размеру. А что до Кудера, так он вечером все равно пристанет. Ты еще не готов?

Мальчишка продолжал сидеть у воды и иногда вытаскивал маленькую рыбешку. Мимо прошли парень и девушка, склонив головы и не касаясь друг друга. Может, они только что поссорились? Может, опять не решились в чем-то признаться друг другу? Может, они надеялись провести всю жизнь в лучах вечернего солнца, в то время как тени деревьев чрезмерно вытянулись, предвещая приближение ночи.

Девушка держала в руке желтый цветок и размахивала им как хлыстом. Парень же явно не знал, куда девать свои слишком длинные руки.

Двухлетний ребенок чуть не попал им под ноги, и мать, сидевшая рядом с отцом на берегу канала, позвала:

— Анри! Анри! Иди сюда!

Медленно и степенно, наверное третий раз за день, проехали жандармы на велосипедах, столь же тяжелых, как и они сами.

— Пора загнать кур, — сказала Тати, открыв дверь, и, глядя на него, с удивлением добавила: — Можно подумать, что тебе не понравилось?

— Да нет, наоборот.

— Ну, ладно, поторапливайся. Я приготовлю суп.

Была ли довольна она им? Или недовольна? Она еще не знала. Выходя, она еще раз оглядела свою комнату, где у шкафа Жан примерял брюки ее покойного мужа.

3

У Тати, которая за день ни разу не присела и, казалось, несла на своих могучих плечах весь дом, наступили минуты расслабления.

Это случилось после полуденного завтрака, который она называла обедом. Чем ближе было к лету, тем более резкой становилась разница между яркой солнечной погодой и прохладной свежестью кухни. По крайней мере, в дальнем углу, около старого шкафа со снятыми дверцами, всегда стояли два ведра колодезной воды и рядом кружка, и никогда Жан, даже припадая к родничку в лесу, не ощущал такой свежести и такого желания напиться холодной воды.

Дверь кухни была закрыта, чтобы не залетали мухи и не забегали куры. Однако под створкой оставалась широкая раскаленно-золотистая щель, через которую виднелись лапки копошащихся кур.

Доев последний кусок, Кудер вытер свой нож о край стола, испещренный в этом месте зазубринами, и, как лошадь, которая сама идет к ожидающим ее оглоблям, потянулся своим худым телом и тяжелыми шагами пошел во двор, откуда сразу послышался шум передвигаемых ящиков и повозок.

Он все время что-то мастерил — чинил изгородь, обтесывал колья для ограды, колол дрова для камина, выстругивал подпорки для гороха и помидоров — и всегда с пустыми глазами и капелькой пота на кончике носа, будь то летом или зимой.

Прижавшись животом к столу, Тати глубоко вздохнула и резко оттолкнула свой стул, соломенное сиденье которого жалобно скрипнуло. Казалось, что ее груди уютно покоятся на раздувшемся животе. Кожа блестела, взгляд стал влажным и мягким.

Жан по привычке сходил налить себе чашку кофе из стоявшего на печке голубого кофейника, на который из окна падал солнечный луч.

Тати рассматривала свой стакан, в котором растворились два кусочка сахара, — она всегда пила кофе из стакана. Она смотрела на стакан с умилением, вдыхая аромат коричневого напитка.

Создавалось впечатление, что жизнь вокруг остановилась. На застывших баржах наступил послеобеденный отдых, ослики и мулы спрятались в тень. Если не считать воркования голубей, стояла почти полная тишина, нарушаемая иногда криком петуха или стуком молотка.

— Подумать только, ведь я приехала в этот дом прислугой, когда мне было четырнадцать лет…

Тати ласковым взглядом обвела стены, которые ничуть не изменились с тех пор, хотя их каждый год белили известью. Календарь с полочкой для газет, на картинке которого были изображены жнецы, видимо, висел с тех далеких лет. По обе стороны от старой квашни, служившей теперь хранилищем наиболее причудливых безделушек, висели тронутые временем два портрета в овальных рамках.

— А вот каким тогда был Кудер.

Та же удлиненная голова, но густые волосы. Длинные усы в разные стороны, делившие лицо на две части. Тяжелый взгляд человека, исполненного собственной важности.

— Ему было тогда тридцать пять лет! Он владел кирпичным заводом, который ему достался от отца. Он и родился-то в этом доме. Их земли простирались до деревни, а в хлеву было десять коров.

Она помешала ложкой в стакане и с каким-то кошачьим удовольствием отпила глоток.

— Его жена к тому времени умерла, и он остался с тремя детьми. Когда я приехала, ее только что похоронили, и в доме еще пахло свечами и хризантемами.

Другой портрет, висевший рядом, казался более выцветшим и поблекшим, словно знал, что он представлял собой лишь тень покойницы. Расплывшиеся, полустершиеся черты лица. Печальная улыбка. Высокая прическа. И камея — та самая, что Тати надевала в воскресенье.

— Я и понятия не имела, как моя мать узнала, что кому-то потребовалась прислуга для ухода за детьми. Мы жили далеко отсюда, около Буржа. Сосед посадил меня в двуколку. А мать, боясь, что меня сочтут слишком молоденькой, сделала мне высокую прическу и одела в длинное платье.

Время от времени в ее голосе слышались горькие нотки.

— Мальчику было одиннадцать лет, и он был одного роста со мной. Девочек звали Франсуаза и Амелия. Они были глупенькие и противные, особенно Франсуаза. Вы ее видели. Это мать Фелиции. Она вышла замуж за Торде, который только и годился в сторожа кирпичного завода.

Жан тоже размяк, сидя верхом на стуле и навалившись на спинку. И только тонкий дымок струился от его сигареты.

Тати вздохнула:

— В общем, это целая история!

Ей-то все было понятно. Для нее и стены, и мебель, и вся утварь были живыми. Она видела их в разные времена, начиная с тех пор, когда четырнадцатилетней девочкой вставала раньше всех в доме и зимой разводила огонь в холодной кухне, прежде чем сколоть лед в поилке для скота.

— Кудер был муниципальным советником… Он мог бы добиться и избрания мэром… В то время это был серьезный человек, который не очень-то заглядывался на женщин. Я никогда не знала, каким образом он начал терять свое состояние. Он связался с каким-то предпринимателем, обанкротился и вынужден был продать кирпичный завод.

Жану хотелось увидеть фотографию Тати тех лет. Были ли у нее уже тогда этот властный вид и эта манера смотреть на людей, словно оценивая, как далеко можно вместе с ними идти.

Она смотрела на него точно так же, как и накануне, в автобусе. Она привыкала к нему. Нагая, она держала его в своих объятиях и ласкала его не тронутую загаром кожу. На рассвете ей пришлось подняться на чердак и, прежде чем разбудить его, понаблюдать за ним спящим.

И при этом она продолжала приглядываться к нему, держа его словно на поводке.

— Мне было семнадцать лет, когда мальчишка, такой же вредный, как и его сестры, сделал мне ребенка. Я даже могла бы вспомнить, как это произошло… Он лежал с ангиной… Я принесла ему бульон. «У тебя жар!» — сказала я ему. А он, наверное, долго думал, прежде чем набрался храбрости: «Постой! Вот почему у меня жар». Кончилось тем, что разгневанный Кудер поженил нас. Сестры тоже вышли замуж: Франсуаза — за сторожа кирпичного завода, а Амелия — за служащего из Сент-Амана.

— Кофе еще есть?

Она посмотрела на часы. Маятник медленно раскачивался под стеклом.

Тати размышляла еще несколько минут.

— Как-нибудь ты мне расскажешь, что ты натворил.

И пристально посмотрела на него.

— Скажи, ты убил из-за женщины? Ладно. Я ни о чем не буду тебя расспрашивать. Понимаю, что тебе неприятно.

Ну, хватит! Пора было подниматься и стряхнуть теплое оцепенение, охватившее все тело. Убедившись, что в голубом кофейнике не осталось ни капли, она поставила греться чайник, налила горячей воды в миску для мытья посуды и бросила туда щепотку кристалликов.

— Хорошо, если ты сегодня прополешь картошку. А сейчас я уверена, что старик вот-вот придет. Вот уже два или три дня он занимался этим, и если я его не заставлю…

Так Жан узнал историю семьи Кудер. Он узнавал ее отрывками, которые наконец сложились в цельную картину. Оставался лишь муж Тати, которого он не мог себе представить, ибо ему даже не показали ни одной его фотографии. Может, в доме их вообще не было?

Насколько Жан понял, это был болезненный унылый человек. Он умер от воспаления легких. Еще при его жизни старый Кудер начал приставать к невестке, подстерегая ее в тени дворовых построек.

— Понимаешь, — сказала как-то Тати в минуты отдыха, — Франсуазы я не боюсь. Она слишком глупая. Еще когда она была молоденькой, над ней все потешались, потому что она ничего не понимала. Какой-то парень наплел ей, что дети появляются из носа, и она заливалась горючими слезами. Что же касается Амелии, то я сумею ей ответить. А эта гадина Фелиция все время крутится около своего деда, чтобы лишний раз показать ему ребенка. Она совсем из другого теста, и я хотела бы знать, от кого Франсуаза ее родила. Во всяком случае, явно не от мужа! Стоит только посмотреть.

Жан часто наблюдал за ней издали. И может быть, именно такая отдаленность и волновала его больше всего.

Дом Фелиции был заслонен откосом канала, и со двора Жан мог видеть только верхнюю часть его белой стены и розовую черепичную крышу. По вечерам, на закате Фелиция с ребенком на руках обычно располагалась на траве около шлюза.

Она была худенькой и сгибалась под тяжестью ребенка, как стебелек тяжелого цветка. Ее можно было принять за совсем еще девочку, если бы, поддерживая малыша, она не выпячивала живот, что придавало ей черты истинной женственности.

Издали Жан разглядел голубое пятно ее халата и копну рыжеватых волос.

Он вразвалку шел вдоль канала по направлению к ней, чувствуя, что она за ним наблюдает. Он знал, что в ее зеленоватых глазах сверкают золотые искорки и от внимания раздуваются ноздри.

Чтобы приучить ее к себе, он избрал беспечность, останавливаясь понаблюдать за поплавком рыбака или сорвать цветок на откосе.

Шлюзовщик с деревянным протезом крутил свои рычаги. Его дети сидели на пороге дома, перед ними на дорожке валялась безрукая кукла.

Когда Жан приблизился еще на несколько метров, Фелиция внезапно повернулась к нему спиной и поспешила к дому, закрыв за собой дверь.

Несомненно, она воспринимала его как врага. Подойдя еще ближе, он увидел, как дверь открылась, но из нее показалась не Фелиция, а ее вздорная и сварливая мать, вставшая в дверях, будто защищая свое гнездо.

— Как дела? — машинально спросил Жан у шлюзовщика.

Тот бросил на него недоверчивый взгляд и тоже отвернулся.

Жана это никак не задело. В его взгляде по-прежнему сквозила беспечность. Думал ли он о чем-то? Да нужно ли было ему о чем-то думать?

Он жил в каком-то даровом времени, на которое никак не мог рассчитывать. Его голова была полна солнцем, ноздри вздувались от пьянящих запахов, конечности казались невесомыми — полное спокойствие.

— Жан! Жан! — услышал он резкий голос Тати.

Он вернулся к ней, коротконогой, короткошеей, стоявшей подбоченясь посреди двора.

— Ну вот, ты уже начал увиваться вокруг Фелиции, а? Давай-ка быстро вычисти кроличьи клетки. Я тебе три дня напоминаю. Если я буду делать все сама, то на кой мне…

Несколько раз в день они склонялись над инкубатором, который казался Тати настоящим волшебным ящиком. Она пока никак не могла поверить, что он сразу принесет целых шестьдесят цыплят.

— Посмотри, сколько он показывает. У меня при себе нет очков. Ты уверен, что не нужно добавить воды? Ночью я всегда боюсь, что лампа погаснет, и не знаю, что меня удерживает встать и посмотреть. А завтра ты должен наладить маслобойку. В субботу я привезу тебе бритву и все остальное. На днях надеюсь получить письмо от Рене.

Но сначала ей пришлось принять гостей. Это было в четверг. Послеобеденный отдых кончился, и она принялась мыть посуду.

— Нужно выполоть сорняки вдоль дома, — велела она Жану.

Вдоль белой стены пышно разрослась крапива. Он сходил в сарай за лопатой. Без шапки, в расстегнутой рубашке, с сигаретой во рту, он начал ковырять землю и услыхал шум в конце пустынной улицы.

В тени густого орешника, пропускавшего лишь редкие солнечные лучи, по направлению к дому Тати шло целое семейство — мужчина с бородкой в темном костюме и канотье, коренастая женщина, от ходьбы обливавшаяся потом и державшая за руку маленького мальчика в матросском костюмчике, размахивавшего прутиком.

Чисто по-крестьянски Жан неподвижно наблюдал, как они приближаются, словно это зрелище представляло какой-то интерес. Он обратил внимание, что семейство на секунду остановилось для короткого совещания. Женщина воспользовалась паузой, чтобы поправить пояс под платьем, и тут же дала подзатыльник сыну, нагнувшемуся что-то поднять.

— Что там, Жан? — крикнула из кухни Тати, увидев неподвижно стоявшего Жана.

Он не расслышал, поскольку дверь и окно были закрыты. Он заметил лишь ее шевелящиеся губы и приоткрыл дверь:

— По-моему, к вам гости.

Нахмурившись и поправив волосы, она выглянула из окна:

— Это Амелия с мужем. Я приведу себя в порядок. Скажи им, что я сейчас спущусь.

Она мигом спрятала посуду в шкаф, и Жан услышал ее шаги на лестнице, а затем и в комнате на втором этаже.

Гости же, пройдя еще метров пятьдесят, вновь остановились, завидев на пороге дома Жана с лопатой. Снова небольшое совещание. Муж был в пенсне, на лацкане его пиджака виднелась фиолетовая ленточка.

Наконец они подошли, приняв какое-то решение. Они прошли мимо молодого человека, будто он вообще не существовал, и Амелия приоткрыла дверь.

— Тати, ты здесь? — крикнула она в пустоту дома.

— Пожалуйста, входите, Тати сейчас спустится.

Женщина попятилась, избегая столкнуться с Жаном. Ее муж обошел Жана, едва не коснувшись его, и приказал сыну:

— Пройди. Сядь на стул и постарайся вести себя тихо.

Несмотря на их старание не замечать его, Жан вошел, оставив лопату во дворе, и придвинул им стулья:

— Садитесь, пожалуйста. Сегодня жарко, правда? Надеюсь, вы не пешком пришли из Сент-Амана?

У мужа непроизвольно вырвалось:

— Мы приехали на автобусе.

Жена грозно посмотрела на него, поскольку он вступил в разговор с этим типом.

Наступила тишина. Жена уселась на стул, а муж остался стоять и, сняв канотье, утирал череп носовым платком.

— Сиди спокойно, Эктор.

Над их головами раздавались тяжелые шаги Тати, поспешно надевавшей выходное платье и приводившей себя в порядок.

Обратившись к мужу и по-прежнему игнорируя Жана, Амелия сказала, пытаясь нарушить молчание:

— Я уверена, что отец где-то пасет коров. При таком солнце его может хватить удар.

Наконец на лестнице показалась Тати, открыла дверь и направилась к золовке:

— Здравствуй, Амелия.

Два поцелуя в обе щеки, сухие и отчетливые, как щелчки клюва.

— Я не думала, что ты сегодня приедешь. Твой муж уже в отпуске? Здравствуй, Дезире. Садись же! Здравствуй, Эктор. Ты не поздороваешься с тетей?

— Здравствуйте, тетя. Мне хочется половить рыбу в канале.

— Я запрещаю тебе идти ловить рыбу, — вмешалась мать. — Только не хватало тебе свалиться в канал. Сиди здесь.

Жан был готов выйти по первому знаку, по первому взгляду Тати. Но именно она и удержала его:

— Жан, принеси бутылочку вина. А для Амелии — черносмородиновую наливку, там, у входа в погреб.

Она поставила на стол стаканы с золотым ободком, которые вынула из буфета в столовой.

— Какие новости? — спросила она, усаживаясь за стол со вздохом облегчения. — Ты можешь остаться, Жан. У нас нет секретов. Ведь правда, Амелия? Дезире доволен своим новым местом? Или он по-прежнему в москательной лавке на улице Гамбетта?

— По-прежнему! — сухо подтвердил Дезире.

— Ну что ж, тем лучше! За ваше здоровье! Можно налить мальчику немного наливки?

— Спасибо! Лучше не надо.

— Мама, я хочу пить.

— Сейчас тебе дадут воды. А отца нет дома?

— Он, наверное, где-нибудь при коровах.

— Как он себя чувствует?

— Как всегда.

И тут последовало объявление войны:

— Мы получили вчера письмо от Франсуазы.

— Ой, бедняга, если Франсуаза сама его написала, то ты вряд ли что-нибудь поняла. Ведь она отродясь не умела писать. Да и читает лишь то, что написано крупными буквами.

— За нее написала Фелиция…

— Она что, снова беременна? Бедняжка! Когда проходит столько барж и столько мужиков хотят поразвлечься…

Жан с потухшей сигаретой стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— Во всяком случае, — парировала Амелия, — жандармы к ней никогда не наведывались.

— Зачем ты так говоришь? Разве к тебе приходили жандармы?

— Я-то знаю, что кое к кому приходили. Кстати, Франсуаза должна сюда подойти. Удивляюсь, почему ее до сих пор нет.

— А на который час вы договорились?

Амелия необдуманно выпалила:

— На три часа.

Было еще без десяти три. Дезире, видимо для приличия, протянул руку к стакану. Жена остановила его:

— Может быть, ты не будешь пить? Ты же знаешь, тебе потом всегда нехорошо.

— Ну что ж, дети мои. Давайте подождем Франсуазу. Давненько я ее здесь не видела. Но она, во всяком случае, подсылает сюда дочку, когда меня нет, чтобы стащить ветчины или яиц. Не далее как в субботу…

— Но Фелиция имеет полное право приходить к своему деду.

— Она могла бы спросить у меня разрешения взять ветчину.

— Но ведь это такая же папина ветчина, как и твоя. Всё, что здесь есть, принадлежит ему и, следовательно, всей семье. Это первое, что я хотела тебе сказать.

— Почему? Тебе тоже здесь что-нибудь нужно?

— Подожди, сейчас придет Франсуаза, — остановил ее муж, которому на стуле было явно не по себе.

Наконец все увидели подошедшую Франсуазу. Она на секунду замешкалась, прежде чем постучать в дверь. Она тоже явилась в выходном платье. У нее были большие испуганные глаза, и она не знала, куда девать руки.

— Здравствуй, Амелия. Здравствуй, Дезире. Здравствуй, Эктор. Я не опоздала? Я боялась прийти раньше вас, потому что после всего, что здесь происходит…

Она тяжело вздохнула.

— Садись, Франсуаза, — сказала Амелия. — Как твой муж?

— Уже более месяца приступов не было.

— А что с кирпичным заводом?

— Да уж хуже некуда. На днях его выставят на продажу, и как знать, не выгонят ли нас его новые хозяева. Тогда мы окажемся на улице. Странно подумать, что можно потерять свой дом и…

Долгим взглядом она обвела стены комнаты и вновь тяжело вздохнула.

— Мы уже рассказали Тати, что ты нам написала.

Бедняга Франсуаза испугалась. По всей видимости, ей явно не хотелось быть непосредственно причастной к происходящему.

— Ты не видела отца?

— Да он даже не смеет близко подходить к нашему дому. Чувствуется, что старик запуган.

Амелия, многозначительно поглядев в сторону Жана, протянула:

— Понятное дело!

Проглотив слюну, героически вмешался Дезире:

— Конечно, коли приходится жить под одной крышей с людьми, только что вышедшими из тюрьмы.

Тати прервала его с явным удовольствием:

— Тем более что ему самому там самое место! Вы помните бедняжку Жюльетту? Девчонку четырнадцати лет, оставшуюся без отца и матери. Ей бы еще в куклы играть! Она боялась рассказывать…

— В конце концов, не тебе судить о поступках нашего отца. Ты же прекрасно знаешь, что после несчастного случая он так изменился.

— Можно подумать, что до падения с воза он был лучше!

— Замолчи, Тати! Я запрещаю посторонней…

— Что ты мне запрещаешь? Говорить правду? Говорить, что ваш отец старый развратник и что не далее как на прошлой неделе он расстегнул штаны перед девчонкой, возвращавшейся из школы? Кстати, Франсуаза ее знает! Она может у нее спросить, правда ли это. Это дочка Котеля из Мулен-Неф.

— Тем не менее, — провизжала Амелия, — этот дом принадлежит ему! Хотя ты здесь у него живешь и приводишь в дом людей, которые вообще не имеют права кому-либо смотреть честно в глаза. Поищи отца, Франсуаза. А ты, Эктор, посиди на пороге, только не ходи к каналу, а то получишь у меня. Ты понял? Иди поиграй.

— Я не хочу играть. Хочу пить.

— Выпей воды.

— Я не хочу воды.

— Дезире, ты можешь увести ребенка?

Раздался шлепок. Неповортливая и тяжелая, Франсуаза вышла, пылая от гнева и страха.

— Ну что ж, посмотрим, не применить ли нам более сильные средства! — заявила Амелия, которая явно была мозговым центром семьи. — Скажу сразу, что я ходила к юристу.

— Чтобы посадить Кудера в тюрьму?

— Кончай свои шуточки. Ты же понимаешь, что находишься в невыгодном положении. Мы-то уж тебя знаем! Мы-то знаем, что ты всегда храбришься, что с тех пор, как появилась в этом доме, ты все хотела устроить здесь по-своему. Мой бедный брат — храни Господь его душу! — об этом тоже знал.

— Жан, налей мне еще стаканчик. Почему ты не сядешь? Я же предупреждала тебя, что это странная семейка, а!

— Тебе не стыдно?

— За что?

— Держишь у себя убийцу. Правда, твой сын немногим лучше. Если бы это видела наша мама! Бедная мамочка! Уж она-то, которая…

Влажными глазами она посмотрела на расплывчатый портрет.

— Хорошо, что ее уже нет, а то теперь натерпелась бы горя и стыда.

На дороге послышался голос Франсуазы. Она, видимо, разговаривала сама с собой, чтобы успокоиться, поскольку старик, шедший за ней следом с опущенной головой, словно она вела его на поводке, все равно ничего не слышал.

— Входите, бедный папочка.

Ослепленный солнцем, он прищурился, пытаясь различить лица в полумраке кухни.

— Садитесь. Бумага у тебя, Дезире? Что до тебя, Тати, то посмотрим, что папа думает о всех твоих происках. Где он был, Франсуаза? Небось на солнце? Ему в таком возрасте приходится делать самую тяжелую работу. К нему здесь относятся как к старой кляче, уже не представляющей никакой ценности, ожидая, что он подохнет от работы. Дай-ка мне бумагу, Дезире.

Ввиду невозможности говорить со стариком, ему писали записки. Дезире, как самый аккуратный, начертал ему большими печатными буквами:

Старик тупо посмотрел на записку, не понимая, чего от него хотят. Он был обеспокоен, но, странное дело, уцепился взглядом именно за Тати.

— Эх вы, вы даже не знаете, что старый идиот не способен читать без очков! В хорошеньком вы бы оказались положении, если бы я их ему не дала. Но я хочу, чтобы он прочитал вашу записку. Бедный старик! Да без меня он и ширинку не смог бы застегнуть.

Она достала из ящика очки в железной оправе и нацепила их на нос Кудеру. Старик колебался, читать ли ему записку, будто чувствовал ловушку.

Несколько раз он принимался читать ее. Но может быть, стекла очков были недостаточно сильными?

— Эй ты, старый развратник! Ты тоже имеешь право на свой стаканчик.

Со стороны казалось, что она бравирует перед гостями.

— Неужели вы думаете, что я не понимаю вашей игры? Вам же не старик нужен! Он бы вас здорово обременил! Вам хватило бы недели, чтобы упрятать его в какой-нибудь приют. Да, да! Не надувай губы, Амелия. Я же тебя знаю. Я же не виновата, что ты вышла замуж за человека, который зарабатывает семьсот франков в месяц и вынужден каждый год менять работу, ибо продолжает считать, что знает больше хозяина. Ну, а ты, моя бедная Франсуаза, ты настолько глупа, что вместо того, чтобы разговаривать с тобой, хочется дать тебе в рот охапку сена. Ну вот! Что он там говорит, ваш папочка? Посмотрите на него! Может, попробуете увести его?

Старик был напуган. Ребенок, которого незнакомец пытается увести, например, из скверика, оглядывается с таким же страхом и испугом, с каким он поглядел на Тати.

Однако Амелия улыбнулась ему во весь рот и покачала головой, будто старалась приручить новую собаку, появившуюся в доме.

— Напомни ему, Дезире, что за ним будут ухаживать и что он сможет целыми днями отдыхать. Напиши ему также, что в его доме живет убийца и что в один прекрасный день все может произойти.

Она повернулась к Тати:

— Насколько я понимаю твою игру, этот человек здесь не случайно. В один прекрасный день ты добьешься — Бог знает каким образом, — что папочка подпишет тебе бумагу. И тогда старик сразу исчезнет, чтобы уже не смог изменить свое решение. Признайся! Признайся, что уже в тот день, когда ты пришла сюда — а мы были тогда еще совсем девочками, — ты решила, что командовать здесь будешь именно ты! Наш бедный брат был ослеплен и ничего не понимал. Ты уже тогда была ловкой и хитрой. И я все думаю, не от того ли он умер. Ты написал, Дезире?

Он протянул ей блокнот, в котором написал несколько строк.

— Напиши еще, что здесь его жизни угрожает опасность.

Старому Кудеру не терпелось уйти. Он выпил свой стаканчик, и Амелия вздохнула:

— И при этом она еще разрешает ему выпивать, хотя знает, что он всегда плохо переносил спиртное и врач ему запретил.

— Читай, Кудер! — рявкнула Тати, которая, казалось, развлекалась происходящим и с вызывающим видом стояла посреди кухни. — Тебе будет хорошо у них в трехкомнатной квартирке на втором этаже какого-нибудь серого дома. И с кем ты будешь заниматься любовью, а?

— Тати! — воскликнула Амелия, очнувшись от оцепенения.

— Как будто ты его не знаешь! Как будто ты не знаешь, что он начал это, когда еще был жив твой брат! Ну вы, все, посмотрите-ка на него. Неужели вы думаете, что он хочет к вам?

Старик поднялся, уронив блокнот на пол, и пересел поближе к огню, чтобы выбраться из эпицентра событий.

— Ты пользуешься тем, что старик не в своем уме. Но предупреждаю, ты еще ничего не выиграла. В таких случаях существует право назначать семейный совет. Я-то знаю, мне юрист сказал. И скоро… — Она оглядела стены комнаты и резко махнула рукой: — Тебя вышвырнут отсюда вместе с твоим убийцей. — Ее трясло, губы дрожали. Ее взгляд упал на окно, позолоченное солнцем. Видимо, оно ей о чем-то напомнило, поскольку она воскликнула: — А где Эктор? Дезире! Быстро найди Эктора… Он же может…

Тати довольно улыбалась, теребя камею, приколотую к черному шелковому платью, ту самую, что была видна на портрете свекрови.

— Может, ты выпьешь что-нибудь, чтобы успокоиться? — спросила она, взяв бутылку наливки.

И тут Амелия сделала неловкое движение, вырвав бутылку, которая упала и разбилась. Тати непроизвольно сорвала с золовки шляпку, упавшую в красную вязкую лужу.

— Амелия! Тати! — завизжала испуганная Франсуаза.

— Хорошо еще, что я сдержалась! — прерывисто дыша, произнесла Амелия, глядя на Жана в опасении, что тот вмешается. — Где Дезире? Дезире! Дезире! Эктор! Где вы там?

Она открыла дверь. В лучах проникшего в кухню солнечного света, обрисовавшего на красном плиточном полу причудливый ромб, золотилась в воздухе мелкая неподвижная пыль.

Амелии хотелось зарыдать. Франсуаза поднялась со стула.

— Дезире! Эктор! Клянусь, мальчишка упал в канал.

Что и дало ей повод разрыдаться.

— И ты тоже уходи, старушка! — произнесла Тати, слегка подталкивая безучастную Франсуазу к двери. — Иди к своей мерзавке-дочери. Иди, иди!

Ударом ноги она захлопнула дверь.

— Этот дом… — обратилась она к Жану, дойдя до середины комнаты. — Да они с ума сошли! Сама идея делить дом… А кто должен будет ходить за стариком, а? Разве это будет справедливо?

Первый раз она посмотрела на Кудера с какой-то нежностью.

— Небось испугался потерять свою Тати и возможность время от времени шалить…

Она потрепала его по щеке, подарив ему обещающий взгляд:

— Пойдем! На этот раз ты заслужил.

Кивком головы она показала ему на лестницу.

Отвернувшемуся в тот момент Жану даже показалось, что она сделала какой-то непристойный жест.

Он смотрел в окно. Амелия без шляпки и с растрепавшимися волосами эмоционально объяснялась с огорченным мужем. Мальчишка, у которого промок ботинок, только что получил оплеуху, ибо его щека покраснела и он тер глаза грязными руками.

Амелия и Франсуаза долго целовались, точно так же, как прощаются после похорон. Затем трое гостей из Сент-Амана вышли на шоссе, где им пришлось полтора часа ждать автобуса.

Когда Жан отвернулся от окна, в кухне никого не было. Он услышал шум у себя над головой и вышел во двор, где куры спрятались в тени телеги.

Что ему еще осталось сегодня сделать?

Он набрал воды из колодца и принялся поливать салат.

4

Для него эта суббота стала таким же праздником, как когда-то в детстве, а тогда он начинал готовиться к праздникам задолго до их наступления.

И начался-то он с чисто детских воспоминаний. Жан испугался, когда сквозь сон услышал, как барабанил дождь по наклонному стеклу прямо над его головой. В предшествующие дни погода была солнечной. Уж не нарочно ли пошел дождь? Он с трудом приоткрыл глаза. У него всегда был крепкий сон, и пробуждался он медленно и тяжело. К счастью, было еще темно. Который мог быть час? Виднелась луна, и по стеклу зигзагами стекали капли.

Он снова заснул, подумав, что погода еще может улучшиться, когда же услышал стук хлопнувшей двери и мгновенно вскочил, светило яркое солнце, еще более яркое, чем накануне. Умытые дождем каштаны словно окрасились в глубокий зеленый цвет.

Когда он спустился под навес приготовить корм курам, открылось окно в комнате Тати. Тати высунулась, расчесывая спадавшие на плечи волосы.

— Не забудь про цыплят, которые в корзине!

Он был проворен, будто предчувствовал, что должно произойти нечто исключительное. Он даже насвистывал, аккуратно укладывая всё, что Тати собиралась взять с собой на базар: корзину с белоснежными цыплятами, попарно связанными за лапки, двенадцать дюжин яиц, три дюжины утиных специально для кондитера и пять огромных гусиных, а также несколько кусков масла, обернутых капустными листьями.

— Ты собрал смородину? — крикнула она, почти готовая к отъезду.

Старик занимался коровами. В огороде было сыро после ночного дождя. Тати не хотела, чтобы хоть что-то пропадало, и, поскольку смородина в этом году удалась, она возила ее на базар.

Она наспех перекусила стоя, потому что боялась опоздать на автобус.

— Поторопись, Жан!.. И поосторожнее с яйцами!

Она нахмурилась. Может быть, он показался ей чересчур веселым? Он продолжал насвистывать, подхватывая самые большие корзины, и вышел на пустынную дорогу, где земля после дождя была еще темно-бурой, а кусты источали резкий свежий аромат.

— Если вдруг она придет, не бойся вышвырнуть ее за дверь. Да, чуть не забыла. Может быть, придут по поводу страховки. Агент всегда приезжает по субботам. Деньги в супнице, которая в столовой. Там же и счет.

Впервые за эти дни он увидел маленький домик с голубой оградой, стоявший у самой дороги. На этот раз дверь была открыта.

— Пока, Клеманс! — крикнула Тати, даже не видя хозяйку дома.

Внутри послышался шум. Стиравшая женщина подняла голову и тоже крикнула:

— Пока, Тати.

Они немного подождали на обочине, глядя в сторону Монлюсона. Автобус пришел через десять минут. Тати влезла, Жан передал ей корзины, и дверь захлопнулась.

Засунув руки в карманы, он не спеша пошел обратно и по пути остановился, пытаясь прикинуть, каков в этом году будет урожай орехов.

Он еще не знал, что начавшийся день будет не таким, как прежние, что его беззаботности и беспечности приходит конец! И не только беззаботности! Это было еще чудеснее, и это чудо продолжалось уже целую неделю. Целые дни, полные невинности и наивности!

Он не чувствовал своего возраста! Он чувствовал себя никем! Он уже не был даже Пассера-Монуайером!

Он был просто Жаном, словно первым желанным ребенком, который играет у края дороги, не задумываясь ни о будущем, ни о прошлом! Как ребенок, он срезал прутик! Как ребенок, радующийся своей собственной игре, он, сказал себе:

— Лишь бы только она пришла туда.

И действительно, с тех пор, как за ним закрылась тяжелая дверь тюрьмы в Фонтевро и человек в форме напоследок бросил ему: «Желаю удачи!» — с тех пор, как он вышел оттуда, сам не зная куда, его ничто ни с чем не связывало, все было даром, дни потеряли счет, и ничто не имело значения, кроме чудесного, наполненного солнцем настоящего.

Он вышел из кухни во двор и тщательно умылся холодной водой. Он с удовольствием лил воду на затылок, намочив свою густую шевелюру; от мыла у него защипало в глазах, и он долго обливался водой, предварительно намылив грудь, поясницу, бедра.

Иногда он слышал нежный звук трубы, которым очередная баржа возвещала о своем подходе к шлюзу, и шлюзовщик с деревянной ногой ковылял открывать затворы.

Теперь он знал, каким образом лучше к ней приблизиться. У него созрел план. И тем хуже, если придет агент за страховым взносом!

Он пересек мост через канал, а затем и мост через Шер. Углубившись в заросли и цепляясь за кусты ежевики, он шел вдоль реки. Заметив розовое пятно кирпичного заводика, пересек реку по торчавшим из воды камням, боясь лишь наделать шума.

Затем он бросился в высокую траву и пополз.

Он боялся опоздать, Фелиция уже была там. Он слышал ее голос. Ему не терпелось увидеть ее, и он пополз быстрее, держа в зубах травинку.

— Вот идет волк… большой волк… большущий волк. У-гу-гу-гу!

В том же голубом халатике, под которым, наверное, ничего не было, разве что майка, она тоже ползла по траве и вдруг вскочила:

— Я тебя съем… я тебя съем… съем тебя!

Сидевший в траве ребенок испустил крик, в котором смешались радость и испуг, и залился долго не смолкавшим смехом, от которого у него на глазах выступили слезы. Она опрокинула его на землю и начала покусывать его коленки, икры, ляжки и пухлую попку.

— Еще?

Она выпрямилась, и Жан увидел ее раздувшиеся ноздри и глаза с золотистыми искорками. Она откинула волосы назад. Казалось, все ее тело было наполнено радостью лета. Сделав несколько шагов, она присела на корточки и оперлась руками о землю:

— Берегись! Идет волк… волк… большой серый волк! У-гу-гу-гу!

Ребенок в ожидании замер. Он ждал, когда она бросится на него. Через секунду он снова издал радостно-испуганный крик.

Они одновременно захохотали. Ребенок катался в траве. Ухватившись маленькими пальчиками за рыжеватую прядь материнских волос, он постепенно успокоился и попытался по слогам произнести:

— Е-ще!

И Фелиция начала снова. Время словно остановилось. Слышались лишь журчанье Шера да иногда скрежет рычага, которым шлюзовщик открывал затворы. За домом Франсуаза в сабо на босу ногу, привязав к груди мешок вместо фартука, стирала в лоханке белье и бросала его на траву, где уже образовалась большая мокрая куча.

— Волк… большой волк…

Она замерла, глаза ее стали неподвижными и холодными, поскольку только что в высокой траве, неподалеку от сына, она заметила лицо Жана.

Он подумал, что она торопливо схватит ребенка и поспешит к дому. И мысль о том, что он внушает ей страх, была ему не так уж неприятна. А разве все здесь не боялись его, потому что он вышел из Фонтевро и отлучка из этих мест была ему запрещена?

Его никто не знал и не мог знать. Когда-нибудь, когда она привыкнет, он ей все спокойно объяснит.

Она смотрела ему в глаза. Видимо, она не боялась его, ибо не бросилась спасать ребенка, находившегося между ними.

Вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, она показала ему язык.

Он улыбнулся. Ему осталось лишь встать, подойти к ней и заговорить. Однако она поднялась первая, наклонилась и взяла на руки ребенка. В этой позе она показалась ему еще более юной и хрупкой.

Он тоже встал, и в этот момент, проходя мимо него, она сплюнула и прошипела:

— Гнусный тип!

Не торопясь и не оглядываясь, она направилась к матери, продолжавшей стирку.

Как и было условлено, он встретил автобус у края шоссе. Он помог Тати спуститься и подхватил большую часть свертков. Увидев его, она нахмурилась и, как только они вошли в пустынную аллею, спросила:

— Что с тобой?

— Ничего.

— Кто-нибудь приходил?

— Нет.

Как она догадалась, что произошло нечто оставшееся таким неясным и неуловимым? А что, в общем-то, с ним произошло? Он не испугал Фелицию! Ведь не потому, что он вышел из тюрьмы, она ушла, едва завидев его!

Она сплюнула и проронила:

— Гнусный тип!

Это звучало совсем по-иному. Эти слова были адресованы мужчине, который жил у Тати и был ее любовником.

Тати же, задыхаясь от быстрой ходьбы, на этом не успокоилась и, смерив его недоверчивым взглядом, спросила:

— Фелиция не приходила?

Он ответил «нет», не прибегая к обману. Он не полюбопытствовал, что было в свертках. Ему испортили его день и, возможно, даже больше; ему испачкали небо; ему больше не хотелось насвистывать; ему не хотелось есть; он не ощущал, как в прежние дни, ставший привычным запах кухни.

— Я заказала второй инкубатор! — объявила Тати, снимая шляпку.

В ней самой тоже что-то изменилось, и у него создалось впечатление, что между ними образовалась некая дистанция, которую она боялась преодолеть.

— Ты даже не спрашиваешь, что я тебе привезла? Послушай, Жан! Дай-ка я рассмотрю твое лицо на свету. Ты помнишь, что ты мне тогда говорил и что я тебе ответила?

— А что я говорил?

Вместо ответа она произнесла:

— Незадолго до закрытия базара, у «Отель де Франс» остановилась машина. Ты ведь знаешь «Отель де Франс»?

— Конечно знаю…

— Большая открытая машина, каких немного в наших краях. В ней сидели мужчина и женщина. Женщина очень красивая, совсем юная, в почти белоснежном костюме. Вылезая, мужчина негромко сказал: «Я только на пять минут, дорогая». Ты знаешь, кто это был?

Он нахмурился. Он смутно догадывался, но не хотел проявлять интереса.

— Дай-ка я на тебя посмотрю. У него такой же невысокий лоб, как у тебя, только волосы седые. И брови сходятся на переносице, тоже как у тебя. Почему ты не стал настаивать, когда я не поверила, что ты сын месье Пассера-Монуайера?

— Я же сказал, что я его сын.

— Но ведь я возразила, что это неправда.

— Это не имеет значения.

Она предпочла заняться свертками.

— Вот! Я привезла тебе бритву, мыльный порошок и кисточку. У тебя сорок первый размер воротничка? Вот три рубашки. Примерь одну, потому что я могу вернуть их, если не подойдут.

Холщовые туфли. Две пачки сигарет. Ремень с металлической пряжкой и голубые полотняные брюки.

— Ты доволен?

Теперь, когда она заговорила о виноторговце, между ними вновь образовалась словно пустота.

— А где Кудер?

— Наверное, при коровах.

— Помоги мне накрыть на стол… Я сейчас переоденусь.

И, передвинув кастрюли, продолжала:

— Теперь я знаю, кто такой их юрист. Это Бокийон, бывший помощник нотариуса. Он в свое время женился на горбатенькой, стал торговать имуществом, а потом сделался управляющим. Я видела его. Я сказала ему, что заплачу больше, чем они, и он мне все рассказал. Если они найдут врача, который подтвердит, что старик сумасшедший…

Она с удивлением посмотрела на Жана.

— Что с тобой? Ты сегодня какой-то не такой. Я заметила это, когда вылезала из автобуса. Это не из-за отца ли?

Он усмехнулся.

— Какой-то ты унылый сегодня. Уж не заболеваешь ли? Так что ты делал утром?

— Ничего.

— Ты горох подвязал?

— Да.

— Кроликов покормил?

— Да.

— За взносом приходили?

— Нет.

Ладно. Она решила разобраться во всем позже. Неслышно вошел Кудер и уселся на свое место. Она распаковала колбасу, которую по традиции привозила по субботам из города.

— Они там все думают, что инкубатор не будет работать, что цыплята подохнут при рождении. Но я все выяснила у одного мужчины, который разводит цыплят для оптовой продажи. Нужно только установить инкубатор в прачечной. Поэтому я и заказала инкубатор, обогреваемый углем.

Она чувствовала, что он не слушает и едва пережевывает пищу. Значит, надо еще подождать. После еды старик уйдет. Она нальет себе кофе, размешает сахар, отставит стул…

Она расстегнула черный шелковый корсаж, за которым показались фланелевая комбинация и белое тело.

— Я же тебе все объяснила. Я еще не знаю, как все получится с Бокийоном, но если с ним не выйдет, то у меня есть… Я буду защищаться до конца, даже если придется сжечь дом. Ну, что ты скажешь?

— Ничего не скажу.

— Если я заставлю его подписать бумагу сейчас, то, как считает Бокийон, ей будет грош цена. Но всегда можно придраться к завещанию, особенно если его сделал такой, как Кудер. Кстати, что ты о нем думаешь?

— Не знаю.

Она взглядом упрекнула его за равнодушие, за намеренную безучастность, которая создавала в кухне пустоту.

— Ну, ладно! А теперь я тебе откровенно выскажу мое мнение. Кудер не так глуп и не настолько слабоумен, как кажется с виду. Я не утверждаю, что он хорошо слышит, но обо всем, что говорят, он догадывается по движениям губ. Это старый хитрец. Он просто не хочет осложнять себе жизнь. У него есть свои пороки. Он думает только об этом. Он прекрасно знает, что пока он притворяется дурачком, к нему не придерешься. Ты же видел его несколько дней назад с дочерьми. «Там за ним будут ухаживать…» Как же! Да я клянусь, что они тут же отправят его в приют, и старая обезьяна это знает. Понимаешь? Со мной-то он может иногда поразвлечься. Ему не стыдно. И эти шлюхи хотят вышвырнуть меня из дома! А если с ним завтра случится несчастье и они будут вынуждены продать дом? У них есть такое право, Бокийон предупредил меня. А я, которая здесь все делала, которая всю жизнь работала как вол, содержала старика, — а я здесь буду посторонней, хотя, по существу, здесь всё принадлежит мне, ибо если бы домом владели они, то судебный исполнитель давно бы всё описал. О чем ты думаешь?

— Я не думаю.

Это было правдой. Он ощущал недомогание, какое обычно бывает при гриппе. Он ничего не поел и чувствовал жар.

— Меня немного стесняет, что ты сын месье. Пассера-Монуайера. Подумать только, моя сестра была у них служанкой! Ты, может, ее знал.

— Когда это было?

— Лет десять назад.

— Ее звали Адель?

— Да.

— Я помню. Она терпеть не могла мою сестру. А теперь, наверное, моя сестра вышла замуж за врача из Орлеана.

— Да, он хирург… доктор Дорман.

Они замолчали. В это время они обычно вставали из-за стола. В кофейнике и чашках кофе кончился.

— Хочешь водки? Возьми в шкафу. Ничего, что я тобой командую и обращаюсь к тебе на «ты»?

— А что?

— Да так. Не наливай мне так много. Довольно! А ты можешь налить себе в большой стакан. Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

Сложив руки на груди и уставившись в окно, в котором виднелась пыльная дорога, она произнесла:

— Если бы тебе было двадцать три… Столько сейчас моему Рене. Когда он совершил это, ему было только девятнадцать. Скажи мне, Жан…

— Что?

— Ты убил мужчину?

— Да, мужчину.

— Старого?

— Наверное, лет пятидесяти.

— Из пистолета?

Он отрицательно покачал головой и посмотрел на свои руки.

— Тебя раздражает, что я об этом спрашиваю?

Нет! Это его не раздражало. Он знал, что рано или поздно такой разговор должен состояться. Но всё это было так давно! И так отличалось от того, что люди могли себе представить!

— Ты не хочешь мне рассказать? Я же тебе все рассказала.

И он начал, будто отвечал выученный урок:

— Это началось на бульваре Сен-Мишель, в пивной под названием «Мандарин». Я даже не знаю, существует ли она теперь.

— Ты был студентом?

Разумеется! И его отец, с тех пор как овдовел… Но к чему это все рассказывать?

— У тебя была любовница?

Бедная Тати, она еще ревновала его к Зезетте! Ну, пусть любовница, коли это именно так называется! Ее содержал инженер с фирмы «Крезо». Ну, и намного ли удалось Тати продвинуться вперед?

— Ты ее любил?

Он уж и не знал, любил ли, но он был ревнив.

— Поклянись мне, что больше не увидишься со своим инженером.

— Дурачок ты, Жан!

Так она и сказала. Она была моложе его, но всегда норовила говорить с ним покровительственным тоном, целовать его в глаза и повторять:

— Ты дурачок!

А в моменты наибольшей нежности:

— Ты же круглый дурак!

Она давала ему почти материнские советы:

— Напрасно ты связался с такой женщиной, как я. Ну что тебе от того, что Виктор иногда ко мне приходит? Ведь именно он оплачивает мою квартиру и мои платья!

Это приводило его в ярость. Он писал отцу, сестре, придумывал любые причины, чтобы ему присылали больше денег.

— Ты слишком много тратишь. Зачем ты заказал еще шампанского?

Да затем, чтобы на них смотрели, вот и всё! А она зачем-то всегда демонстрировала свои счета, когда он бывал у нее.

Но все это было давно и затянулось дымкой времени. Теперь он с трудом вспоминал Люксембургский сад, скамейки, на которых он часами ее ожидал, и предметы, к сдаче которых он готовился, держа книги и тетради на коленях. И вечера, когда они оба не знали, что делать! И партии в жаке в подвале «Мандарина», где остальные играли в покер.

Тати знала, что это происходило в неведомом ей мире, и силилась понять:

— Так, значит, ты убил из-за денег?

— Я должен был оплатить ее квартиру за три месяца, а также беличью шубку, которую я ей подарил, не заплатив. Я боялся, что она вернется к своему инженеру. Знал, что втайне от меня она ему пописывала. Я даже теперь думаю, что иногда она с ним виделась. Она мне все время врала. И как-то сказала: «Тебе нужно готовиться к экзаменам. Будь я твоим отцом…»

Я умолял отца прислать мне денег… А он тратил и тратил их на любовниц. Я ведь имел право на долю моей матери, но он поклялся, что откажется от меня, если я потребую.

Как-то вечером, когда я только что продал свои часы, я увидел, как в подвале «Мандарина» начали крупную игру в покер.

Вообще-то, я продал не свои часы. Это был золотой хронометр, который я украл у отца, когда последний раз приезжал к нему. Мне дали за него три тысячи франков. А он стоил втрое дороже. Трех тысяч мне было недостаточно.

Один из игравших, провинциальный толстяк, предприниматель из Ле-Мана, проиграл… и был вне себя. Мои приятели, которые играли с ним, подмигивали мне.

Тати испустила глубокий вздох, будто смотрела фильм, приближающийся к развязке.

— Я был с Зезеттой. Она в беличьей шубке. Она сказала мне: «Клянусь, твои приятели мошенничают. Они хотят его обобрать, и для него это плохо кончится. Ведь у него, наверное, есть жена и дети».

Она вообще с уважением относилась к семье. Говорила: «Не играй, Жан… Что ты собираешься делать? Ты слишком много пьешь и еще заболеешь. Веселая будет у меня забота отхаживать тебя всю ночь, как в прошлый вторник».

— Вы проиграли? — спросила Тати, крутя в руках пустой стакан.

— Сначала он выиграл мои три тысячи. Я то и дело заказывал выпивку. Потом я захотел играть под честное слово. Я подписал векселя. Меньше чем за час я проиграл десять тысяч, а толстяк со смехом приговаривал: «Я отыгрался. Я отыгрался! И теперь папа Пассера-Монуайер мне заплатит! Теперь уж я попью его ликера!»

Когда игра закончилась, Зезетта уже ушла. На улице моросил дождик. Было, наверное, часа два ночи, и последние кафе закрывались.

Этот человек вышел из пивной. Я на некотором расстоянии пошел за ним. У меня не было никакой цели. Он прошел Сите и вышел на набережную, затем перешел мост в конце острова Сен-Луи, и я приблизился к нему.

«Послушайте, — сказал я, — мне крайне необходимо, чтобы вы вернули мне если не три тысячи франков, то хотя бы векселя, которые я вам подписал». Он расхохотался. Наверное, я был бледен и напряжен, его смех быстро потерял свою естественность, и по его взгляду я понял, что ему страшно, что он ищет помощи, оглядываясь вокруг.

В то время я, как и многие студенты, таскал в кармане американский кастет. Так… ради шутки.

Тот человек продолжал смеяться, когда я врезал ему по лицу, и упал как куль.

— Он умер? — спросила Тати, у которой от волнения колыхался живот.

Жан пожал плечами:

— Я забрал его бумажник и положил к себе в карман. И быстро ушел. Потом…

— Так он не умер?

Жан закричал:

— Да нет, черт возьми, не умер! Или скорее… Да откуда мне знать? Я уже отошел на сто или двести метров и вдруг подумал, что надо вернуться к нему, потому что совершающие ночной обход полицейские могли его обнаружить и тогда бы он меня выдал Я вернулся. В ту минуту я только боялся, что… Я наклонился над ним. Он хрипел.

Я поскорее поднял его, сам не знаю, как мне это удалось — ведь он очень тяжелый, и перебросил через парапет.

В бумажнике было четырнадцать тысяч франков и фотография — двое детей, близнецы, прижавшиеся щекой к щеке.

— Вас взяли сразу?

Он опустил голову:

— Четыре месяца спустя. Тело нашли только через пять недель, у плотины. Следствие шло. Но моего имени никто не называл.

— А Зезетта?

— Я уверен, что она обо всем догадывалась. Я потратил на нее все четырнадцать тысяч. Как-то утром консьержка сообщила мне с загадочным видом, что обо мне справлялась полиция.

Я исчез. Ночевал у приятеля, жившего у своего дяди. Причем дядя не знал, что я находился в доме. Я боялся выходить. Днем прятался под кроватью. Приятель приносил мне остатки со стола, крутые яйца, куски холодного мяса.

Я написал отцу, чтобы прислал мне денег для отъезда за границу. Он прислал в ответ только одно слово: «Подыхай!»

Наконец однажды утром, когда у меня начался кашель, я добровольно пошел на набережную Орфевр. Там никто не знал, кто я такой, и мне пришлось два часа ожидать в приемной.

Мне назначили адвоката… Он посоветовал мне сказать, что тот человек перекувырнулся через парапет, когда я его ударил. Я так и сказал. Они не поверили, но, поскольку доказать не могли, дали мне только пять лет.

Тати спросила:

— А ты сам что чувствуешь?

— Как что?

— Ну, то, что ты убил.

— Я уж и не знаю, право, — сказал он, глядя на улицу.

Истинная правда: пока он хмурил лоб во время разговора, он думал отнюдь не о своей хозяйке, а о потерянном дне, о том, как сплюнула Фелиция, о чем-то неуловимом, чего он не мог выразить.

— Не пей больше, — мягко сказала Тати, забирая бутылку.

Он провел ладонью по лицу и вздохнул:

— Хочу спать.

— Иди ложись.

— Да… пожалуй…

Он тяжело поднялся по лестнице и рухнул на матрац, пахнувший сеном и плесенью. Через открытое слуховое окно над его головой на чердак проникал свежий воздух. Слышалось кудахтанье кур, поскрипывание грабель, которыми орудовал то ли Кудер в глубине сада, то ли рабочий на дороге у канала.

5

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

Он вздрогнул, словно кто-то внезапно положил ему руку на плечо, хотя он понимал, что был один. В памяти всплыли слова, словно написанные в пространстве, и он машинально закончил:

— Статья двенадцатая Уголовного кодекса!

Он имел неосторожность поспать после обеда.

Потом, когда он спустился вниз, Тати поглядела на него слишком внимательно, будто в нем что-то изменилось. Этот взгляд преследовал его и в темноте чердака, куда через слуховое окно проникал лишь голубоватый лунный свет.

«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро, а сами они попарно сковываются цепью…»

На этот раз ему послышалось, что веселый голос закончил:

— Статья пятнадцатая Уголовного кодекса…

Это был голос его адвоката мэтра Фагоне. Ему было двадцать восемь лет, но выглядел он моложе Жана. Он вошел в камеру в черной мантии, с мягким запахом аперитива на губах и следами улыбки, адресованной подружке, которую он оставил в машине в ста метрах от тюрьмы.

— Ну что, старик? Что мы сегодня расскажем нашему славному Оскару?

Следователя звали Оскар Дарьела. Мэтр Фагоне считал более забавным называть его просто Оскаром.

— Вы схлопотали триста пятую статью?

Воспоминание было столь ясным и присутствие Фагоне столь реальным, что Жан сел на кровати, устремив широко открытые глаза в темноту. Он прерывисто дышал, как в свое время в детстве, когда он, тщетно пытаясь заснуть, скидывал с себя одеяло.

Удивительно, что такого с ним не было на протяжении многих лет. К тому же в те времена, когда эти события происходили в действительности, он едва обращал на это внимание.

Это было слишком сложно. Его засыпали вопросами, а адвокат беспрерывно цитировал статьи Уголовного кодекса.

«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление». Теперь вы понимаете, мой мальчик, почему нам никоим образом не избежать истории с бумажником?

В то время это не казалось столь трагичным. Даже его охранник утром весело спросил:

— Как спалось?

И даже следователь, знаменитый Оскар, был весьма вежлив, будто не желал настаивать на некоторых деталях.

— Садитесь. Итак, вы говорите, что он ударил вас первый, но не слишком сильно, чтобы остались какие-то следы. Допустим. Но ведь нам надо убедить господ из суда, не так ли?

Во время допроса ему позвонила жена. Он ответил ей:

— Да, дорогая. Да, дорогая. Разумеется. Я запомню. Да, три кило.

Три кило чего?

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

Он тяжело перевернулся на кровати. У него расшалились нервы.

— Статья триста двадцать первая, старичок. Без этой статьи мы пропали. Именно по ней я и буду вас защищать. Но если вы не в состоянии мне помочь…

«Убийство, а также ранения или телесные повреждения заслуживают снисхождения, если они были вызваны физическим воздействием или насилием над личностью».

Мэтр Фагоне провел расческой по своим густым блестящим волосам.

— Вы догнали его на мосту, не имея дурных намерений. Вы только хотите просить его вернуть вам часть денег, которые он у вас выиграл. Вы говорите ему о Зезетте. Он смеется над вами. Вы делаете движение рукой, а он подумал, что вы хотите его ударить. Он бьет первым. Вы теряете голову и в рукопашной схватке перекидываете его через парапет.

И тут же мэтр Фагоне добавил иным тоном:

— Они нам не поверят.

— И что тогда?

— Мы воспользуемся отсутствием доказательств.

Иной раз он рассказывал подследственным содержание спектакля, который он видел накануне.

Сам процесс тоже разворачивался как спектакль. На него смотрели с любопытством, а он с удивлением разглядывал людей, думая совсем о другом.

— Господа, суд идет!

И вот только теперь, через столько лет, лежа на матраце, пахнущем заплесневелым сеном, он вдруг понял, насколько все было серьезно и опасно и что он чудом избежал отсечения головы.

«Смертный приговор осуществляется…»

Он хотел встать и спуститься к Тати, чтобы не оставаться наедине с собой. Ему было страшно. Он покрылся потом и почувствовал перебои в груди — наверное, сердце.

— Господа судьи, перед вами молодой человек, который является жертвой…

Жертвой чего? Да совсем не того, о чем говорил мэтр Фагоне! И пока он говорил, постоянно откидывая крылья своей мантии, Жану ужасно хотелось в знак несогласия помотать головой.

— Раз… два… три… четыре… пять…

Капли жидкости стекали с подвешенного бурдюка с творогом. Ему хотелось кричать, потому что его мозг все время работал, потому что в его голове всплывали слишком четкие картины, которые накладывались друг на друга и смешивались с голосами и ощущениями, в том числе с ощущением солнечного луча, который тогда в зале упал на его руку маленьким дрожащим пятнышком.

Все было неправда, в том числе и то, что он рассказал Тати. Правда, которую знал только он, заключалась в том, что, когда ему было четырнадцать лет, единственным виновным был, по существу, его учитель английского языка.

Он забыл его фамилию. Странно, что он ее забыл, ибо все другие детали полностью сохранились в его памяти. Бледный, нескладный, словно деревянный, мужчина с большими темными глазами и черными усами, носивший всегда слишком длинные пиджаки, похожие на сюртуки.

— Пассера-Монуайер…

Его фамилию он произносил каким-то особым тоном, и у всех учеников по спине пробегали мурашки. Открытое окно выходило в лицейский сад. Где-то на третьем этаже женщина выбивала ковры.

— Я полагаю, что спрашивать вас бесполезно, не так ли? Ведь сын месье Пассера-Монуайера достаточно богат, чтобы думать о том, как потом зарабатывать себе на жизнь. Он не обязан быть умным.

На мгновение из-под усов показывались мелкие острые зубы. Учитель был удовлетворен, получив одобрительные улыбки нескольких учеников.

— Вы можете сесть, Пассера-Монуайер… К сожалению, правила не позволяют мне выгнать вас с урока. И тем не менее я считаю вас отсутствующим.

Собирая контрольные работы, он отложил в сторону работу Жана, медленно подошел к камину и пренебрежительно швырнул ее в огонь, сделав вид, что греет руки.

Кто виноват? Его щеголь-отец, которого учитель английского регулярно видел на улице в своей машине, причем, как правило, в обществе какой-нибудь юной красавицы.

Своим сыном он не занимался. Если вдруг Жан поздно вставал и опаздывал в школу, он сразу шел в кабинет к отцу.

В тот год Жан довел себя до болезни, чтобы не сдавать экзамены. Весь июль он прожил в саду и наконец стал передвигаться как настоящий больной, усвоив все осторожные повадки и жесты.

Он остался на второй год в третьем классе. Перестал учиться, зная, что отныне это стало бесполезным. Он отступился.

Он был более крупным, более худым и элегантным, чем его товарищи, и, поскольку у него всегда было полно денег, он угощал их мороженым.

Если случайно его кошелек оказывался пуст, он брал наудачу немного денег из ящика, что мог заметить только старый бухгалтер отца.

Он не желал ничего делать. Дважды провалил экзамены на степень бакалавра, но в конце концов сдал их благодаря протекции.

Вот так все и началось. Он любил слоняться по улицам с приятелями, есть мороженое, а позже и потягивать пивко в уличных кафе.

Иногда его охватывала тревога: кем он станет, если?..

Да никем! Он никем не станет. Он сдался. Было уже поздно.

Он поднялся с кровати и босиком замер посреди мансарды, чтобы немного остыть.

«Смертный приговор осуществляется путем…»

Эта мысль была навязчивой, мучительной, неожиданной. Когда он пережил всю драму — и суд, и тюрьму, он едва ли отдавал себе отчет, что все это произошло именно с ним. Он слушал председателя, задававшего вопросы свидетелям.

— Поднимите правую руку. Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Вы не являетесь ни родственником, ни…

Ему казалось, что вся эта судебная машина была непропорционально велика по сравнению с его личностью! Как можно раздувать столько разных процедур из-за какого-то пустяка?

О его деле спорили, словно он действительно мог отвечать за свои поступки. Он же, сидя на скамье между двух жандармов, продолжал чувствовать себя школьником!

Отец не явился. Сестра тоже не пришла. Правда, тогда ей еще не было двадцати лет.

— Поднимите правую руку. Поклянитесь.

В перерывах они выходили в коридор покурить, а то и пропустить кружку пива в буфете! Вечером они возвращались домой!

«Смертный приговор осуществляется…»

Он кусал губы. Ему было нехорошо.

Неясная тревога охватила все его тело до кончиков пальцев, которые свел настоящий спазм.

Почему Тати так смотрела на него? Иной раз казалось, что она поняла, а иногда чувствовалось, что еще пытается понять.

Никого не разжалобила судьба предпринимателя из Ле-Мана, имевшего к тому же двоих детей. У Жана она тоже не вызвала сожаления. Он никогда не мучился угрызениями совести. Он едва вспоминал о нем, скорее, просто об очень крупном теле и тяжелом ратиновом пальто.

— Не следует забывать, господа судьи, что, когда мой клиент совершил неудачное движение, он находился в состоянии сильного опьянения и…

Это тем более неправда. Он выпил, но голова была ясная. Даже еще более ясная, чем всегда. Более того! Выходя из «Мандарина» следом за предпринимателем, он нарочно задержался и подумал про себя: «Сейчас ты совершишь глупость».

Он же мог уйти. И если он этого не сделал, то не потому ли, что хотел покончить с ним? Ведь ему было противно, ему все это надоело.

Ему хотелось чего-то определенного, чтобы никогда больше к этому не возвращаться.

Это было настолько правдой, что в тот момент, когда он ударил кастетом, ему показалось, что перед ним учитель английского языка.

Он ушел оттуда спокойный, даже с облегчением. Он перешел мост, прежде чем вернулся и увидел темную массу на тротуаре.

Он еще раз поколебался. Разве не проще сбросить тело в воду? Это позволило бы избежать осложнений на следующий день. И ему будет спокойнее.

Он вернулся чуть ли не вразвалочку и наклонился над телом.

А почему бы и нет?

«Смертный приговор осуществляется…»

И тем не менее через столько лет, когда он уже ничем не рискует, у него возник страх — обращенный в прошлое, непреходящий и мучительный. Он дошел до двери. Ему хотелось спуститься, войти к Тати, сесть на край ее кровати. Она бы поняла, что ему нужно побыть с людьми.

Кем стал мэтр Фагоне? Он всегда вполне доброжелательно относился к Жану, который, помимо своего желания, доверил ему дело. В конце концов они подружились, и адвокат ему рассказывал о своих похождениях с женщинами.

Жан поднял створку слухового окна, потянуло свежим ветерком. Он услышал пение птиц, видимо ночных. Впрочем, в птицах он не разбирался.

Ему стало холодно, и он плюхнулся в кровать.

Почему еще вчера он чувствовал себя таким счастливым?

У него болела голова, и, заснув лишь под утро, он пробудился с трудом. Тати поняла это с первого взгляда.

— Плохо себя чувствуешь? Пойди выпей чашку кофе, а уж потом покормишь кур.

Наверное, она была первым человеком, который его понимал. Уже с той субботы, с автобуса, когда она еще не знала, кто он такой и что он натворил, она начала называть его на «ты». В сущности, она так и не считала его взрослым человеком.

«Сделай то! Сделай это! Умойся! Побрейся! Выпей кофе…»

Она наблюдала за ним, думая что-то про себя. Если бы он заболел, она наверняка взяла бы его на руки, как ребенка, рассмотрела бы со всех сторон, уложила бы, сделала бы припарки.

«Успокойся. Я сделаю…»

Вот именно так ему всегда мечталось поболеть. Дома ему прислали бы нянек, или врача, или сиделку.

— Да, это я виновата! — вдруг произнесла Тати, когда он наклонился над инкубатором, чтобы поправить лампу.

— В чем?

— Мне не нужно было с тобой об этом говорить.

Он пожал плечами:

— Да мне все равно.

Он отмерил отрубей, добавил теплой воды и перемешал кашицу.

В это утро Тати решила не оставлять его одного.

— В субботу поедешь со мной на рынок. Немного отвлечешься. К тому же тебе пора постричься. А то вся шея заросла.

А ему хотелось перебраться через канал, завалиться в высокую траву и дождаться Фелицию. Он вполне бы удовлетворился, если бы издали увидел розовую крышу и дымок над ней.

Уже давно, когда ему было всего лишь двенадцать лет, у него обнаружили плеврит. Встревоженный врач велел сделать рентген, чтобы убедиться в отсутствии туберкулеза. В Лейзене, в санатории он нашел себе приятеля.

Тогда ему страстно хотелось, чтобы у него оказался туберкулез. Он тоже смог бы ходить в горы. Ему не пришлось бы ничего делать. Он лежал бы в шезлонге — именно так он понял санаторную жизнь, и все суетились бы вокруг него, кормили бы, как птенца, любезно исполняли бы все его желания, а сам он мог бы предаваться мечтам с утра до вечера.

— Ничего нет, мальчуган! Твои легкие абсолютно чисты.

Тати с сожалением посмотрела на часы:

— Мне пора на мессу.

Снова было воскресенье, но он не обратил внимания ни на рыбаков у канала, ни на возросшее количество велосипедистов.

«Смертный приговор осуществляется путем…»

Его могли приговорить к смертной казни. Он это знал. Статья 314-я.

«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».

Это был как раз его случай. Кража бумажника. Кроме того, статья 304-я в точности предусматривала обстоятельства: «Убийство также предусматривает смертную казнь, если оно имело целью подготовку или совершение правонарушения, либо создание благоприятных условий для бегства или ненаказания виновных или соучастников этого правонарушения».

Иначе говоря, если бы он не обманул и не поклялся, что предприниматель ударил первым и что именно в драке он перекинул его через парапет…

— Тати! — позвал он.

Он поднялся до двери ее комнаты, где она переодевалась перед мессой.

— Что с тобой?

— Да нет, ничего.

Он чуть было не признался, что ему страшно.

Никогда еще он не испытывал такого желания заболеть. Почему бы ему не пойти на мессу вместе с ней? Может быть, это позволило бы ему переключиться и подумать о чем-то другом?

— Последи за огнем, ладно? Картошку положи только в половине двенадцатого. Кстати, застегни мой корсаж! И постарайся не прищемить кожу.

Он остался один, не зная, где старик. Он приоткрыл дверь столовой, но не затем, чтобы украсть лежавшие в супнице деньги, а ради единственного удовольствия заглянуть в комнату, куда никто при нем не входил. Открывшаяся дверь издала звук, подобный хлопку откупориваемой бутылки. Застоявшийся и более плотный, чем в других помещениях, воздух внезапно сдвинулся, и Жан почувствовал на своей щеке его легкое прикосновение. Казалось, что посуда, и в том числе супница, неподвижно стоявшие в тишине, слегка содрогнулись.

Ведь кто-то подарил им на свадьбу этот сосуд из белого металла, легкий как бумага, который возвышался посреди покрывавшей стол скатерти-дорожки.

Он не обратил внимания на шум мотора. Он его слышал, но не подумал, что это может иметь какое-то отношение к нему. Теперь он вздрогнул, заслышав шум шагов по плиточному полу кухни и женский голос, позвавший:

— Эй, кто-нибудь!

Шторы в музейной столовой были всегда опущены, и потому, выйдя из полутьмы в кухню, освещенную через дверь солнцем, Жан невольно заморгал глазами.

На нем были голубые полотняные штаны, расстегнутая на груди белая рубашка и холщовые туфли. И, как уже заметила Тати, у него на шее образовалась густая грива нестриженых волос.

Он увидел молодую женщину в светлом платье и яркой шляпке с маленькой сумочкой в руке. Он собрался ее о чем-то спросить и тут же узнал — в тот момент, когда она поднесла к глазам платок.

— Билли!

Она покачала головой, давая понять, что не может говорить, и шмыгнула носом. Он пододвинул ей стул с соломенным сиденьем, на который она машинально уселась с тем сдержанным достоинством, которое свойственно людям в минуты сильного горя.

Он не чувствовал волнения. Он отметил про себя, что не ожидал от себя такого, увидев свою сестру через столько лет: например, полюбовался ее прекрасными туфлями, которые она, видимо, приобрела в дорогом магазине. На ней были тонкие обтягивающие ногу чулки. Его сестре Билли всегда была свойственна элегантность.

Она еще раз шмыгнула носом, покачала головой и кинула на него короткий взгляд:

— Не думала, что так разволнуюсь.

Она сначала подумала, что, наверное, было бы уместно его поцеловать, но затем вспомнила, что он все-таки убийца. И это все изменило. Он сразу перестал быть для нее обычным человеком. Тем не менее он произвел на нее впечатление. Он стал взрослее.

— Напрасно я ждала. Мне написали… что случайно видели тебя здесь, в этой кухне.

— Мы с тобой виделись в последний раз…

Она, видимо, помнила, потому что покраснела.

— Это было в твоей комнате.

Настоящая комната богатой девушки, прекрасная комната в белых и голубых тонах, со шкурами на полу вместо ковров.

— Ты не хотела показываться, потому что у тебя был прыщ на носу. А я пришел попросить у тебя немного денег.

Ей было тогда всего семнадцать лет, но отец давал ей денег столько, сколько она хотела. Это было проще, чем давать что-то еще. Самые красивые платья и шляпы. Пребывание на прекрасных пляжах и в лучших отелях. Их дом был самым красивым в Монлюсоне.

— Почему ты напоминаешь мне об этом, Жан? Я была так далека от предположений…

— Что мне действительно было нужно. Знаешь, ты изменилась. Ты раньше была толстушкой с большой грудью, которая приводила тебя в отчаяние. А теперь ты похудела.

— У меня двое детей.

— А-а!

Она хотела положить сумочку на стол, но в нерешительности остановилась.

— Там чисто, — сказал он. — Подожди-ка…

Он взял с полки тряпку и протер поверхность стола, и без того отдраенную с песком.

— Выпьешь что-нибудь? Чашку кофе? Или рюмочку?

— Жан!

— Что?

— Я не знаю… Не знаю, как тебе сказать…

Она посмотрела на его полотняные брюки, на холщовые туфли, на его шевелюру, которую он приглаживал, когда прядь волос спадала на лоб. Он удивительно непринужденно чувствовал себя на этой кухне!

— Ты замужем, не так ли?

Она нервно улыбнулась:

— У меня же двое детей.

— Это ничего не значит! Муж не с тобой?

Она выглянула за дверь и показала ему на белую машину, стоявшую в тени деревьев в ста метрах от дома.

— Он воспользовался моей поездкой, чтобы побывать у одного из коллег в Сент-Амане.

Она нервно теребила носовой платок.

— Я должна забрать его на обратном пути.

— Конечно!

— Почему ты сказал «конечно»?

— Просто так. Ты часто встречаешься с папой?

— Тебе что-нибудь сказали?

— А что мне могли сказать? Ты же была его любимицей. Он исполнял любые твои желания. Он женился снова?

Ну, полно! Он узнавал свою сестру. Теперь она подозрительно смотрела на него, уверенная, что за этими словами что-то скрывается, и поэтому улыбнулась. Ему это понравилось больше, чем ее слезы.

— Выслушай меня, Жан.

— Что я должен выслушать?

— Не надо так отвечать. Я ведь чувствую, что все это неестественно. Ты скрипишь, словно пружина.

— Клянусь, Билли, я не скриплю… Ты приехала… И хочешь со мной поговорить… Неужели это так трудно?

Она приложила платок к глазам, чтобы выиграть время и не отвечать сразу. Показав на двери, она спросила:

— Здесь никого нет?

— Тати на мессе. А старый развратник — не знаю где.

— Старый развратник?

— Это мы его так называем. Не обращай внимания. Так как там папа?

Он взял с камина старую трубку Кудера, которую еще в прошлое воскресенье он промыл водкой.

6

— Если ты думаешь, что я приехала сюда как враг, то я, пожалуй, уеду. Я же не виновата, что нашла тебя здесь.

— Тебе здесь не нравится?

Она, разумеется, жила в доме, подобном дому своего отца. Новая современная вилла у склона холма. Предприниматель сфотографировал ее со всех сторон и поместил ее цветные виды во всех своих каталогах, поскольку она соответствовала его представлениям о том, как люди создают себе счастье.

Там было светло. Свет проникал через широкие проемы, а окна открывались с помощью хорошо смазанных шпингалетов из дорогого белого металла, напоминавшего серебро. По обеим сторонам крыльца буйно росли цветы, а на веранде обычно пили кофе и ликер.

Прохожие бросали любопытные взгляды поверх ограды и видели гараж на три машины, шофера, неустанно наводившего блеск на автомобили, лужайки, вращающийся фонтанчик, склонившегося над клумбами садовника. И в глубине, под остроконечной красной крышей, затененную веранду, людей в белом, расположившихся в плетеных креслах и смаковавших напитки.

Невдалеке раздался скрежет. Билли насторожилась, но Жан ее успокоил:

— Ничего страшного. Это подъемный мост. Наверное, подошла самоходка, ведь обычные баржи по воскресеньям не проходят.

— Ответь мне откровенно, Жан. Ведь ты устроился здесь из-за отца? Ты его видел?

— Нет.

Она по-прежнему ему не верила.

— И ты не знаешь, что он женился на девчонке, которая на два года моложе меня? На продавщице из кондитерской…

— Рано или поздно это должно было случиться.

— И что ты собираешься делать?

— А ты?

— Что, я? Клянусь, Жан, я тебя не понимаю… Ты говоришь какую-то бессмыслицу. Ты не хочешь разговаривать. Ты кого-то ждешь?

— Нет. Я жду половины двенадцатого, чтобы поставить картошку.

— Ты здорово намучился?

— Когда? Когда застал папу с Люсеттой?

— Что ты болтаешь?

— Да нет, ничего. Ты знаешь, мне часто вспоминается один случай. Я думаю, он многое решил. Мама только что слегла…

— Но тебе же было всего девять лет!

— Вот именно. Около ее комнаты была ванная, а рядом гардеробная, где хранилась одежда. За пять минут до этого пришел врач. Мама, которую мучили боли, задремала. Я хотел войти в гардеробную и застал там папу с Люсеттой. Сказать тебе, в каком они были виде?

— Замолчи!

— Ну, тогда скажи, зачем ты приехала?

— Ладно! Мы больше не видимся с отцом! Через несколько дней после его свадьбы был скандал. И когда я узнала, что ты здесь, я подумала, что ты приедешь в Монлюсон.

— Зачем?

— Не валяй дурака, Жан! Папа, наверное, ждет твоего приезда. Ты не заставишь меня поверить…

Когда Жан поставил кастрюлю с картошкой на огонь, подбросив в печку немного дров, она резко встала, крайне возбужденная.

— Успокойся же! И кончай эту комедию.

— Какую комедию?

— Ты хочешь меня убедить, что действительно собираешься остаться в этом доме? Но в качестве кого?

— Слуги!

— Слуги?! Ну и ну…

— Показать тебе моих кур? Через несколько дней в инкубаторе вылупятся шестьдесят цыплят.

— И ты не хочешь повидаться с отцом, не так ли? И не хочешь потребовать у него свою долю маминого наследства?

— Я об этом не думал.

— Не хитри, Жан. Ты же знаешь, что со мной это не пройдет. Я-то тебя слишком хорошо знаю.

— Ты так думаешь?

Она нетерпеливо топнула ногой:

— Зачем ты полез в шкаф?

— Достать водку и стаканы. Я хочу пить. Может, выпьешь смородиновой наливки?

— Я серьезно говорю. Если хочешь жить по-своему, это твое дело. Ты мне расскажешь, когда повидаешься с отцом…

— Ты собираешься его разыскать?

— Я ему написала.

— Потребовала свою долю материнского наследства?

— Это наше право. Филипп вложил большие средства в свою клинику. Знаешь, как реагировал отец?

— Нет.

— Он ответил мне по телефону. Я знала, что в конце концов он отзовется. Он заявил мне, что, пока он жив, не даст ни су. Он утверждает, что женился на матери не из-за денег и все, что он имеет, заработано им самим.

— Это верно.

— Как ты смеешь так говорить?

— По правде сказать, мама всегда болела… Она бы не могла…

— Но ведь это не причина лишать нас наследства. Ну ладно, я думаю, поскольку ты поедешь к нему…

— Нет.

— Что нет?

— Я говорю, что не поеду.

— Ты надеешься закончить свои дни в этом доме?

— Может быть, и так.

Ей хотелось разреветься. Как всегда, на нервной почве. Малейшее препятствие, малейшее несогласие приводило ее в такое состояние.

— Я скажу Филиппу…

— Что ты ему скажешь?

— Ты ведь нас ненавидишь, правда?

Почему статья двенадцатая постоянно вертелась у него в голове, как припев популярной песенки?

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

— Теперь я начинаю понимать, что ты вернулся в наши края только для того, чтобы довести нас. Ты даже не прячешься. Называешь свое имя всем и каждому. Люди-то уже забыли. А теперь начинают вновь говорить. Признайся, что собираешься добиться, чтобы папа отдал тебе твои деньги! Ты нарочно одеваешься как бродяга и живешь черт знает с кем.

— С Тати.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что живу с Тати. Это моя любовница. Есть еще старый развратник, как она его называет. Ее свекор. Иногда она спит с ним — это вроде конфетки, которую дают ребенку, чтобы хорошо себя вел. Это единственный способ сохранить дом.

— Жан!

— Что?

— Мне плохо от этого. Неужели ты не понимаешь? Я знаю, ты это делаешь нарочно. Я же приехала помочь тебе. Филипп помог бы тебе устроиться.

— Где-нибудь подальше отсюда!

— Я тебя умоляю! Ты все время шутишь. Хочешь, я встану на колени? Я чувствую, ты еще наделаешь глупостей. Ты пошел по дурной дорожке.

— Я всегда шел по дурной дорожке…

— Замолчи. Послушай меня. Подумай только, если бы мама была здесь, она сказала бы то же самое.

— Она спросила бы меня, не слишком ли я несчастен.

— А я? Я же целый час тебя только об этом и спрашиваю. Я ведь приехала, чтобы попытаться увезти тебя отсюда. Ты же молод. У тебя…

— У меня добавочная жизнь. Сегодня я должен бы быть мертвым. Мне должны были отрубить голову…

— И у тебя нет никакой жалости, никаких чувств?

— Я устал.

Он поискал глазами вокруг и, найдя деревянную чурку, принялся медленно и тщательно ее обстругивать, как настоящий крестьянин.

— Мне лучше уехать? — спросила сестра, не зная, куда деваться.

Он посмотрел на нее невидящим взглядом и вытер лоб.

— До чего же ты надоедливая, — вздохнул он. В ту же секунду он насторожился и, держа в руках чурку и ножик, сделал несколько шагов к двери.

— Что случилось? — крикнул он.

Прибежала Фелиция в голубом халатике, с растрепанными волосами и ужасом в глазах.

— Скорей идите. Там тетя. Тетя.

Он повернулся к Билли, стоявшей в полумраке кухни. Он хотел с ней попрощаться, но не успел.

— Ну! Что произошло?

— Она… Она ранена. Пойдемте!

Выскочив на улицу, он оказался во власти солнца. Они будто перескочили в другой мир — Жан и Фелиция, бежавшая впереди и слишком взволнованная, чтобы рассказывать.

Рыболовы на берегу канала ни о чем не догадывались. На поверхность воды всплывали пузырьки воздуха. Показалась розовая крыша… Темная дверь в белой стене…

— Она обливается кровью. Я боюсь. Это мой отец.

Шлюзовщик с деревянным протезом курил трубку, сидя на пороге своего дома. Перед ним на четвереньках ползал сынишка.

Можно было предполагать, что в один прекрасный день дело примет плохой оборот, но не в воскресное же утро, не в такую солнечную погоду.

Тати в нарядном черном платье шла вдоль канала, тяжело дыша, как обычно при ходьбе. В одной руке был молитвенник, в другой зонтик. Зонтиком она укрывалась на незатененных участках пути, но здесь, под каштанами, росшими по обе стороны канала, тень была густой и свежей. Иногда ее обгоняли велосипедисты. Молодежь ехала, переговариваясь и смеясь. Тати по привычке разговаривала сама с собой.

Подходя к шлюзу, она внезапно остановилась. Ее взгляд стал жестким. В сотне метров от себя она увидела подъемный мост и на нем двух своих коров, перегородивших проход, и мальчишку, который пытался их прогнать. Для других этот эпизод ничего не значил, разве что просто пятно в пейзаже. Тати же все поняла и, вместо того чтобы продолжать свой путь домой, прошла через шлюз и направилась прямо к маленькому домику у кирпичного завода.

Фелиция, вернувшаяся с мессы на велосипеде, уже успела переодеться и играла с ребенком около порога. Она едва успела привстать, увидев проходившую мимо нее тетку. А та без колебаний, не останавливаясь, вошла в кухню, где, как и ожидала, застала старого Кудера, сидевшего за столом с бутылкой вина. Шапку он так и не снял. Стол был покрыт клеенкой в мелкую клеточку.

Расположившись у печки и чуть раздвинув ноги, Франсуаза чистила картошку и бросала ее в ведро.

Было тихо, как вечером у пруда. Тати нарушила тишину, прошла через кухню и схватила старика за плечо, приподняв его за рукав пиджака:

— Иди отсюда! Я подозревала, что они воспользуются моим отсутствием, чтобы продолжить свои происки.

И тогда Франсуаза, всегда олицетворявшая кротость и глупость одновременно, сбросила на пол очистки, поднялась и с вызывающим видом встала посреди кухни. На ее ногах, торчавших из-под слишком короткой юбки, были черные шерстяные чулки.

— Нет, моя милая, это ты катись отсюда! — прошипела она, бросив беспокойный взгляд в окно. Потом, повернувшись к двери, крикнула: — Фелиция! Позови-ка отца…

Тот находился за домом, копая клочок земли, где всегда, даже зимой, виднелась поросль лука-порея. Послышались шаги, и он постучал своими сабо о порог.

— В чем дело? — спросила Тати. — Что это значит?

— Это значит, моя милая, что отец останется у нас, если захочет, а ты отсюда уберешься. Поняла? Проводи ее, Эжен.

— A-а, ты же хотела ухаживать за стариком. Вот, значит, чем кончилось ваше шушуканье с Амелией. Так это, верно, ваш адвокат посоветовал вам действовать таким образом? Ну что ж, посмотрим, как Кудер…

Она схватила старика за руку и потянула его. Но вмешалась Франсуаза:

— Я же сказала, что он останется у нас.

— А я тебе скажу, ведьма… Ну-ка, отпусти меня!

— Я тебя отпущу, уродина, когда вышвырну… Ах ты…

Неожиданно Тати вцепилась в волосы золовки, растрепав прическу.

— Ах, ты хочешь ухаживать за стариком. Ах ты…

— Мама! — крикнула заглянувшая в дверь Фелиция. — Мама!

— Ах ты…

Тати рванула изо всех сил. Франсуаза ударилась коленом о стул и закричала:

— Эжен! Ну же. Что ты…

Фелиция плакала. Старик прижался к стене. Эжен, нахмурившись, не решался вмешаться.

Наконец он схватил стоявшую на столе бутылку.

— Отпусти мою жену! — рявкнул он. — Отпусти, или я…

В ту же секунду бутылка разбилась о голову Тати, и все на мгновение застыли в каких-то странных позах.

Эжен посмотрел на горлышко бутылки, оставшееся у него в руках, и, казалось, оторопел.

Сама Тати тоже на секунду остолбенела. Проведя рукой по голове, она увидела кровь и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.

Она не ощущала боли, но кровь струилась по лицу, достигла бровей, носа, обогнула уголки губ и начала стекать с подбородка.

— Сядь! — сумела вымолвить Франсуаза. — Подожди! Фелиция! Фелиция! Сбегай за кем-нибудь, не знаю за кем… А ты можешь похвастаться. Ну, сиди на месте, идиотка. Может, лучше обрезать ей волосы? Тати! Тати!

Тати пришла в себя. Ее покачивало. Ее успели подхватить, когда она падала, и уложили на полу.

— Фелиция! Где ты?

Фелиция, бросив ребенка в траве, бежала вдоль канала.

— Подай мне уксус, дурак! Да нет же! Это масло. Лишь бы… Ты-то хоть не упадешь в обморок?

Эжен действительно чувствовал жуткую слабость. Ему пришлось сесть на стул, откуда, погруженный в свои мысли, он не осмеливался взглянуть на золовку.

Когда Жан вошел, в кухне пахло уксусом; на полу расплылась лужа крови, которая продолжала сочиться через седеющие волосы Тати. Она приоткрыла глаза, глубоко вздохнула и позвала, словно зная, что он рядом:

— Жан!.. Не давай им обрезать мои волосы…

Ее с трудом можно было узнать. Она казалась еще более тучной, и он подумал даже, что у нее распухла голова, наверное, из-за обилия алой крови.

— Воды, — потребовал он.

Они подчинились. Фелиция пошла за полотенцем в соседнюю комнату.

Если бы в этот момент нагрянули жандармы, Эжен, наверное, выдохнул бы с облегчением:

— Сдаюсь.

Франсуаза принялась плакать, Фелицию поташнивало. Заинтригованный шлюзовщик смотрел на дом, не решаясь ковылять туда на деревянной ноге.

— Я не вижу, где тут у тебя… — глухо произнес Жан.

— Осторожно! Ты делаешь мне больно. Ты что, не чувствуешь, что отрываешь мне кожу?

Ее волосы слиплись. Он безуспешно пытался найти рану.

— Их нужно обрезать, — повторила Франсуаза, видимо сама не понимая, что говорит.

Судя по всему, Тати было совсем не так плохо, как могло показаться, поскольку она возразила сварливым голосом:

— Я тебе обрежу! Погоди у меня…

Наконец Жан объявил:

— Ничего страшного. Просто порез… сантиметра два длиной. Думаю, что неглубокий, хотя и сильно кровоточит.

— Помоги мне встать, Жан!

— Не торопись, — вмешалась Франсуаза. — Подожди немного, приди в себя. Сейчас дадим тебе рюмочку. Принеси рюмку, Фелиция.

— Чтобы я еще что-нибудь у тебя выпила!

Дело уже выглядело не столь трагичным. Эжен тоже отошел и, когда дочка поставила на стол бутылку, налил себе стакан.

Тати настойчиво хотела встать.

— Поддержи меня, Жан.

Опять вмешалась Франсуаза:

— Ты сама виновата! Если бы ты не вцепилась мне в волосы, как… как…

Она не решилась употребить крепкие слова в адрес женщины, только что пришедшей в сознание.

— Как кто?

— Да ладно. Пройдет. Эжен же не нарочно. А что касается отца, то это его право.

— Держи меня, Жан. Кажется, я упаду. У меня голова раскалывается.

— Пойдем.

Без Кудера? Чуть поколебавшись, она повернулась к нему. Тем не менее она чувствовала себя действительно больной и боялась вновь потерять сознание.

— Я-то уйду, но они свое получат.

Выводя Тати из дома, Жан увидел на ее глазах слезы — слезы бессилия и ярости.

— На лице еще осталась кровь?

— Почти нет.

— Что люди подумают!

Проходя мимо рыболова у канала, она ускорила шаги и отвернулась.

Обе коровы наконец перешли мост и тупо остановились перед домом, словно не решаясь войти в кухню, дверь которой осталась открытой.

В конце дороги Жан заметил машину сестры, которая еще не уехала. Билли сидела за рулем. Видимо, ей хотелось знать, что произошло.

Едва они вошли в дом, она включила двигатель, выжала сцепление, со скрежетом переключила передачу и въехала в узкую дорожку.

— Кто-то приходил? — машинально спросила Тати.

В кухне еще сохранился аромат духов Билли.

— Помоги мне лечь. В голове словно колокола гудят. Ты действительно считаешь, что мне не пробили череп?

— Можно вызвать врача.

— А что твой врач может сделать? Подтолкни меня. Кажется, я никогда не поднимусь по этой лестнице. Никогда бы не подумала, что этот идиот Эжен способен…

В ее спальне стоял пресный запах.

— Расстегни мне платье. Побыстрее.

Он раздел ее, будто ободрал кролика. Черный шелк прилип к телу, на котором образовались складки. Она начала тихо плакать:

— Ты славный, Жан. Постой! Я буду спать одна. Кстати, а кто приходил?

— Моя сестра.

— А что она хотела?

Внезапно она поднялась на кровати:

— Ты не собираешься уезжать? Она ведь за тобой приезжала?

— Успокойтесь. Погодите. В доме есть дезинфицирующие средства?

— В шкафу должен быть йод.

Впервые в жизни он ухаживал за больным. С удивлением он ощутил в себе легкость, способность за всем уследить и даже некоторую сноровку.

— Ты куда?

— За кипятком.

— Поклянись, что ты не уедешь.

— Да не уеду.

— Поклянись!

— Клянусь. Оберните голову полотенцем, чтобы не запачкать подушку.

Ему вдруг захотелось, чтобы сестра вернулась, чтобы посмотрела, как он здесь управляется, будто дома, как разводит огонь, набирает воду из колодца, кипятит ее, как открывает шкаф со старыми пахнущими нафталином платьями и ищет маленький коричневый флакончик.

Лежа в постели, Тати прислушивалась ко всем шумам и боялась лишь внезапной тишины.

— А, коровенки! Входите, входите… Да не сюда, дурехи! Сейчас мы вами займемся.

Умел ли он доить? Он видел, как это делал старик, но сам не пробовал.

Когда он поднялся в комнату, Тати одарила его признательным и восхищенным взглядом.

— В чем дело? — спросил он.

— Да нет, ничего. Однако ты занятный. Можно подумать, что ты всю жизнь был санитаром.

Он надел голубой фартук, висевший в кухне около двери.

— А теперь постарайтесь сидеть спокойно. Наверное, я сделаю вам чуть-чуть больно, но это по необходимости.

— Ну что, немного их там теперь?

— Чего?

— Волос. Тебе не противно? Кстати, у тебя вся рубашка в крови.

— Если вы не будете сидеть спокойно, то я…

— Хорошо! Но ты дерешь кожу.

Он сделал ей повязку в виде тюрбана, которая полностью изменила ее внешность.

— Я чувствую такую слабость, будто… А что ты будешь есть, Жан?

— Картошка уже варится.

— Отрежь себе кусок ветчины. Сейчас я постараюсь встать. Будь добр, опусти штору. Свет режет мне глаза.

Она украдкой поцеловала тыльную часть его ладони. Он спустился и взял в шкафу тарелку.

Поев, он замер в проеме двери с сигаретой в зубах, засунув руки в карманы.

Воскресные прохожие заполнили дорожку вдоль канала, где тень от деревьев приобрела фиолетовый оттенок.

«Может, принести ей чашку кофе?» — подумал он.

Он забыл о своих ночных кошмарах. Ему было хорошо.

7

С утра до вечера шел мелкий теплый дождь, и вокруг царило такое спокойствие, такая тишина под мягким, как мебельная обивка, серым небом, что, казалось, было слышно, как растет трава.

Дальние и ближние звуки, создававшие в солнечную погоду впечатление огромного оркестра, теперь в тишине казались разрозненными, так сказать, сольными, будь то кукареканье петуха, или грохот рычага, который шлюзовщик бросал на камни, пропустив очередное судно, или сигнал трубы с баржи.

Жан проснулся раньше обычного и, увидев в свое маленькое окошко темно-серое небо, вполне мог предположить, что ночь еще не кончилась. Мычавшая в хлеву корова напомнила ему, что Кудера в доме нет, и ему пришлось пойти еще раз помучить бедную скотину.

Тишину нарушил неожиданный пронзительный крик, донесшийся из дома:

— Жан!

В крике чувствовалась тревога и отчаяние. Он напомнил ему несчастные случаи на городских магистралях, когда еще секунду назад веселая и шумная улица вдруг превращалась в приемный покой больницы, или потерявших рассудок людей, выбегающих из домов с дикими от ужаса глазами: «Пожар! Там пожар!..»

Жану стало почти страшно. Он даже не понял отчего. Наверное, от ожидания беды. Он ворвался на лестницу и резко открыл дверь в комнату Тати.

— Жан! Посмотри…

Он не сразу ее разглядел, потому что она лежала против света.

— Я, наверное, умру, Жан…

Он был неприятно поражен, разглядев наконец деформированное лицо Тати, ее отекшие, почти закрытые глаза, перекошенные губы. Ему показалось, что ее голова увеличилась примерно вдвое, и, глядя на себя в зеркало, Тати с ужасом пробормотала:

— У меня будто вода в голове. Я знала одного такого же, у которого кровь превратилась в воду, но у него отекали ноги. Что ты думаешь об этом, Жан? Неужели я умру?

Но самое любопытное, что, выйдя из комнаты, он не ощутил ни печали, ни тревоги, а вспомнил походя, что нужно открыть дверь курятника. Он бросил курам горсть зерна и, вернувшись в кухню, с сожалением обнаружил, что на столе не осталось вчерашнего кофе.

Он шел с непокрытой головой вдоль канала, плотная и гладкая поверхность которого напоминала черный бархат. Обитатели домика у кирпичного завода тоже встали. Наверное, они сидели за столом и пили кофе с молоком. И только неумытая и непричесанная Франсуаза показалась в дверях, метнув на него взгляд.

Он глухо поздоровался со шлюзовщиком, чуть не задев его деревянную ногу, но тот не удостоил его ответом.

Он шел легко, словно был на прогулке, обогнав двух ребятишек, направлявшихся в школу. Когда он вошел в бакалейную лавку, на двери зазвонил колокольчик. Здесь же продавались сигареты и находилась телефонная кабина. Маленькая старушка в шлепанцах бесшумно вышла из другой комнаты и с удивлением посмотрела на него через стойку.

Она ничего не спросила. Видимо, боялась его.

— Я могу позвонить?

Он улыбнулся, сообразив, что она знает, что он убийца, и вошел в кабину.

— Алло!.. Это квартира доктора Физоля? Доктор Физоль? Я хотел бы… Да… К госпоже Кудер… К вдове Кудер. Это в Ге-ле-Сонуа. Алло! Ах, вы знаете? Да, я полагаю, что весьма срочно.

Заодно он купил сигарет и при выходе заметил тех же ребятишек, шедших в школу, которых он обогнал еще у канала.

На обратном пути он надеялся увидеть Фелицию, но у порога, не обращая внимания на мелкий дождик, сидел лишь старый Кудер в кепке. Его поза наводила на мысль о собаке, которую привязали к двери и за которой иногда приглядывают, чтобы не убежала.

— Жан, он приедет? Ты ему хорошо объяснил, где это? Тебе нужно подоить коров. Они беспрерывно мычат.

— Ну конечно. Не беспокойтесь.

— Да, и прислушивайся почаще. Я ведь могу позвать. Что-то мне сегодня хуже.

Он развел огонь, чтобы приготовить кофе, и подумал, что понимает настроение тысяч, сотен тысяч женщин, которым приходится рано вставать, когда еще весь дом спит, суетиться в кухне, отчищать печку и добавлять в нее немного керосина, чтобы уголь быстрее разгорелся.

Он поступил точно так же, и одновременно с разгоревшимся в печке голубым пламенем в кухне распространился приятный аромат. Он покрутил кофейную мельницу; в его душе было почти так же пусто, как в доме.

Наверху Тати иногда ворочалась в постели. Он принес ей чашку кофе.

— Ты думаешь, мне можно? Посмотри на меня. Тебе не кажется, что я все время распухаю? И поторопись подоить коров, Жан.

Он уселся на трехногую табуретку старика. Хвост коровы ему мешал, и ему захотелось его привязать, но он не нашел веревки. Под копытами лежал теплый навоз. Коровы обернулись на него с удивлением.

Что теперь делать с ними после дойки? Наверное, они хотят есть.

— Жан! Жан! Поднимись на минутку.

Он знал, что она прислушивается ко всем шумам, следит за ним по звукам, которые сопровождают все его передвижения.

— Возьми в сарае колышки, они около старой двуколки. Там же цепи. Я не помню, где деревянный молоток, но он должен лежать где-то рядом. Открой ворота. Коровы сами пойдут на лужайку, через мост. Ты привяжи каждую из них к колышкам и оставь достаточно длинную цепь.

Задание было сложное и произвело на него впечатление. Неужели эти огромные животные с неподвижными глазами будут ему повиноваться? На всякий случай он взял в кухне палку. Посмотрел в сторону домика под черепичной крышей, где по-прежнему сидел старик, надеясь, что тот инстинктивно придет на помощь.

Он чувствовал себя неловко. Трава была мокрой, а он забыл надеть сабо.

— Иди сюда, коровенка. Не бойся. Что ты смотришь на меня, как бакалейщица сегодня утром?

Он подумал, что Фелиция смотрит на него из-за занавески и, возможно, посмеивается над ним. Когда он вернулся домой с молотком в руке, доктор, маленький худой человек в очках, тщетно стучал в дверь.

— Там никого нет? — спросил он с досадой.

— Там Тати. А я отводил коров на лужайку.

Доктору, видимо, не понравился устоявшийся запах кухни, и он молча поставил саквояж на стол.

— У вас есть кипяток?

Он неторопливо и тщательно намылил руки и потом безнадежно долго вытирал их.

— Где она?

Ни одного лишнего слова. Он неодобрительно посмотрел на всю окружающую обстановку, на скрипящую лестницу, на комнату Тати и на саму вдову, со страхом ожидавшую его появления.

— Нельзя ли дать больше света?

— Я могу зажечь керосиновую лампу или свечу, — сказал Жан. — Здесь нет электричества.

— Откройте окно.

И поскольку Жан остановился у изголовья кровати, добавил:

— А вы чего здесь ждете?

Уж не тот ли это был врач, у которого муж Билли провел воскресное утро?

Жан спустился покормить кур и кроликов. Чтобы срезать травы, ему пришлось пройти в глубь сада, откуда он слышал доносившиеся из окна стоны и жалобные вздохи. Вернувшись, он уже не услышал никаких звуков. Окно на втором этаже было по-прежнему открыто. Его удивила эта тишина, и вдруг он услышал шум отъезжавшего автомобиля.

— Ты здесь, Жан?

Когда он подошел к ней, она сказала:

— Бедный Жан! Я все думаю, как ты справишься. Кажется, мне придется пролежать не меньше недели.

— Что он нашел у вас?

— Он не сказал… Оставил рецепт на столе… Он хотел знать, как это произошло. Я сказала, что упала, спускаясь в погреб, и наткнулась на бутылку. Ты покормил кур? Кудера не видел, когда ходил в деревню?

— Он сидел на пороге дома…

— Они его стерегут! — злорадно произнесла она. — Понимают, что, если хоть на минуту выпустят его из виду, он вернется сюда… И все-таки он вернется! Я его знаю! Что касается рецепта… Слушай… Ты сходишь на шоссе… Когда будет проходить автобус, отдашь рецепт и деньги водителю. Возьми сто франков в супнице. Если бы ты сам поехал в Сент-Аман, мне было бы неспокойно… одной в доме.

Теперь, после визита врача, ее огромная голова пугала его меньше.

— Послушай, Жан! Они ведь наверняка видели, как врач выходил из дома. Теперь они гадают, что я ему сказала. Да если бы я захотела, я могла бы отправить их за решетку. Но я сделаю по-другому. Вот увидишь.

— Что увижу?

— Что они сделают. Не стоит им говорить. Наоборот! Пусть мучаются от страха. Только привяжи коров чуть подальше.

Он подождал, пока опустят мост после баржи, прошедшей мимо него; на палубе вязала женщина, укрыв от дождя спину мешком.

С этого момента все пространство как бы состояло из одинаковых теплых, бархатных, вкусных крупинок. Пожалуй, даже время, как и трудно различимые капли дождя, накрывало людей и все вокруг.

Фелиция стояла около деда. Она заметила Жана, и тот обратил внимание, что она провожает его глазами. Он забыл молоток и вынужден был вернуться за ним. Он отвел коров чуть дальше, подумав, что к концу дня они окажутся около кирпичного заводика.

Эжен же около шлюза разговаривал со шлюзовщиком, причем оба тоже смотрели в его сторону.

Эжен целыми днями почти ничего не делал. Его обязанности охранника были скорее фиктивными. Но он относился к себе более чем серьезно. В деревенском бистро он обычно говорил громко, стучал кулаком по столу, оглядывая всех присутствующих огромными глазами, казалось говорившими: «Кто считает иначе? Кто не согласен со мной, Эженом Торде, а?»

С утра его зрачки загорались от вина. Он сурово обращался со своими женщинами, как он любил говорить, — с Франсуазой и Фелицией. Садясь, он требовал:

— Принесите мне мою трубку.

Говорил тоном человека, много поработавшего и сгибающегося под тяжестью непосильных обязанностей, которому все должны помогать и оберегать от излишних усилий. Ему обычно было на все плевать. И он часто безадресно повторял:

— Вот свинство!

Иногда, крайне редко, когда находился в хорошем настроении, он позволял себе немного покопаться в саду и тут же звал:

— Франсуаза! Фелиция! Кто-нибудь! Привезите тачку! Ну, ты, бездельница, принеси грабли!

Тати не ошиблась: они действительно испугались. Франсуаза суетилась в кухне, испуская тяжелые вздохи. Ребенка посадили на подстилку в уголке.

— Фелиция, что он там делает?

— Перегоняет коров на другое место. А теперь направляется домой.

— Он сюда смотрит?

— По-моему, да.

— Как он выглядит?

— Да никак.

— Твой отец не должен был этого делать. Он все время молчит, но уж если за что-то возьмется, так держись! Фелиция! Не сходить ли тебе туда?

— Ты хочешь, чтобы я с ним поговорила?

— Даже не знаю. Я беспокоюсь. Я видела, она вызвала врача…

Жан догадывался о таких разговорах. Вообще, он старался много не думать; в его голове время от времени проносились обрывки мыслей, которые никак не связывались между собой.

Ему захотелось картошки, пришлось ее почистить. А почему бы и нет? Он расположился у открытой двери, как Тати, как все деревенские женщины в теплый период года, когда нет необходимости греться у огня. С тихим шорохом качался медный маятник. Было уже одиннадцать часов. Ему еще нужно было добавить воды в инкубатор, а потом, в полдень, встретить на шоссе автобус и получить лекарство.

Дорога была пустынной. На земле, выгоревшей под солнцем добела и приобретшей теперь теплый цвет подгоревшего хлеба, виднелись следы красноватых улиток. Кое-где на деревьях, обрамлявших дорогу, под тяжестью воды свешивались листья, с которых стекали крупные капли.

Жан очистил три картофелины и бросил их в ведро с чистой водой точно так же, как это делали другие.

Он поднял голову, почувствовав, что перед ним кто-то стоит, и увидел Фелицию, с трудом сдерживавшую улыбку, несмотря на обуревавшее ее беспокойство. Что она хотела ему сказать? Ему тоже захотелось улыбнуться. Он ведь впервые видел ее без ребенка на руках, и она, казалось, не находила места рукам.

— Тете не хуже? — наконец спросила она, приняв серьезный вид.

— Ей неважно.

— Доктор ведь приходил, правда? Что он сказал?

— Он выписал рецепт.

Он почувствовал, что она заглянула в кухню и удивилась, обнаружив там порядок. Ей больше нечего было сказать, и она не знала, как уйти.

— Жан! Жан!

Тати звала его, услышав голоса. Он встал, уронив на землю две картофелины.

— Кто там, Жан? Это она?

— Да, приходила Фелиция.

— Это мать ее послала. Они там с ума сходят со страха. Ты, надеюсь, не сказал, что со мной все не так серьезно?

— Я сказал, что вам стало хуже.

— Зачем ты вообще с ней говорил?

Бедная Тати! Она и так-то была некрасивой. Она это знала и страдала от этого. И тем не менее она не могла удержаться от взгляда, полного ревности.

— Ты больше ничего ей не говорил?

— Нет. Вы позвали, и я сразу поднялся.

— А чем ты занимался?

— Чистил картошку.

Она немного смягчилась, но тут же грустная мысль пришла ей в голову:

— Тебе, наверное, надоело?

— Надоело что?

— Ну… ты меня понимаешь… Ведь тебя все это не касается. А мне-то…

Она чуть не разрыдалась. Она исходила потом в кровати, укутанная фланелевым одеялом и бинтами.

— Я о другом подумала. Думаю об этом с утра. Если твой отец узнает, что ты здесь! А ведь он узнает! Твоя сестра, хоть и живет в Орлеане, ему скажет. Он приедет за тобой. Такой гордец вряд ли допустит, чтобы его сын…

И тут же она задала вопрос, который, по-видимому, долго вертелся у нее на языке:

— Жан, зачем ты это сделал?

— Сделал что?

— Сам знаешь, что я имею в виду. Ты вылез из автобуса и помог мне донести инкубатор. Потом остался. А теперь я называю тебя на «ты», сама не знаю почему.

— Глупая вы, Тати! — вымолвил он, чтобы скрыть смущение. — Вам лучше отдохнуть.

— Я хотела попросить тебя об одном. Поклянись, что не откажешь.

— Хорошо.

— Нет! Поклянись! Ты ведь знаешь, как мне плохо. Лежу тут одна. Как ни прислушиваюсь, все равно ничего не слышу. Клянешься?

— Клянусь!

— Что не откажешь? Так вот, обещай мне, что в любом случае, что бы ни случилось, ты не уедешь, не предупредив меня.

— Ладно. К тому же мне и не хочется уезжать…

— Поклянись своей матерью!

— Клянусь.

Внезапно она погрустнела:

— Тебе не противно делать здесь все, что ты делаешь?

— Да нет, это даже забавно.

— А если тебе надоест? Ладно, иди. Ты, наверное, голоден. Что ты собираешься есть?

— Яичницу. Потом картошку и кусок ветчины.

— Принеси мне немного яичницы. Завтра я постараюсь встать. Правда, доктор велел мне не двигаться, если я хочу поправиться.

Она снова позвала, когда он уже спускался вниз:

— Жан! Я хотела еще сказать тебе… Наверное, я тебе надоедаю, да? И если Фелиция крутится вокруг тебя…

— Не волнуйтесь! У нее нет никакого желания крутиться около меня. Она меня ненавидит.

И он отправился варить картошку.

Он не стал дожидаться, пока она позовет. Поднялся, осторожно приоткрыл дверь, боясь потревожить ее сон, но в очередной раз наткнулся на ее вполне ясный взгляд.

— Я закончил. Что-нибудь еще нужно сделать?

— Дождь еще не кончился?

— Скорее уже какой-то туман.

— Ты хочешь еще чем-то заняться? Жаль, что не могу тебе показать, где что лежит. Знаешь, Жан, никто бы для меня столько не сделал, сколько делаешь ты. Даже моя мать, которая только и думала меня куда-нибудь пристроить, чтобы освободиться от лишнего рта! Она даже не побеспокоилась узнать, в каком доме я живу. Тебе не попадался на глаза окуриватель?

Он отрицательно покачал головой.

— Он в сарае. Это такая гармошка с длинным шлангом. Внутри, наверное, еще осталась сера. Если нет, то возьми коробочку на подоконнике. Коробку из-под печенья. В ней желтый порошок. Только не ошибись. Наполни емкость, соединенную с гармошкой.

— Понял. И что я должен окурить?

— Виноградник, что у изгороди.

Он занялся окуриванием после полудня. Скитаясь по сельской местности, он часто видел крестьян, работавших в своих садах. Его всегда удивляли их спокойствие и безмятежность. Он не знал, чем они занимаются, и замечал разве что верхнюю часть тела, помятые шапки да погасшие трубки.

Теперь ему предстояло стать таким же крестьянином, и он знал, что Фелиция наблюдает за ним и Франсуаза тоже иногда поглядывает на него.

Старик же с отсутствующим видом слонялся около своих коров. Он даже наклонился, чтобы переставить колышек и распутать намотавшуюся цепь.

— Папа! — крикнула Франсуаза, забыв, что старик ничего не слышит.

— Фелиция! Сходи-ка за дедом. А то он уйдет через мост.

Окурив серой все виноградные кусты, Жан вернулся в кухню, налил стакан вина и выпил его, не отходя от стола.

— Это ты? — крикнула Тати.

«Смертный приговор…»

Эти слова вновь беспричинно пришли ему на ум, и настроение сразу упало.

— Почтальон не приходил? Обычно он приходит в три часа.

— Я его не видел.

— А мне послышалось. На столе нет письма? Вот уже две недели от Рене ничего нет. Может, его наказали? Дай мне воды, Жан. От тебя пахнет серой. В глаза-то не попало? А то будешь мучиться целый день, и назавтра глаза покраснеют.

— Вы помните, что я вам говорил раньше?

— О чем?

— Когда вы меня просили рассказать. Так вот! В одном месте я соврал.

Она с беспокойством посмотрела на него. Зачем он об этом брякнул, когда она меньше всего ожидала?

— Это касается Зезетты. Я же сказал вам, что все произошло из-за женщины. Иногда я даже сам так думал. Но это неправда. Я никогда не любил Зезетту. Не будь ее, все случилось бы, наверное, иначе. Вы понимаете? Я совершил бы что-то другое.

Нет, она не понимала! Прежде всего, она не понимала, почему он вновь окунулся в свои воспоминания. Стало тепло. Он неторопливо работал целый день, как работают в деревне, с перерывами, чтобы освежиться и оглядеться вокруг.

— Да, наверное, я совершил бы что-то другое. Все равно что! Я давно чувствовал, что это должно кончиться. И даже хотел, чтобы все произошло скорее. Вы приняли таблетку?

— Нет еще. У меня нет воды.

— Извините. Я сейчас принесу свежей.

Спустившись к колодцу, он задумчиво повторил:

— …что-то другое…

Эжен, отец Фелиции, наверное, сидел в бистро, играл в карты и даже говорил о Жане и теперь тяжелой походкой, с багровыми глазами возвращался домой, чтобы проглотить свой суп и провалиться в тяжелый хмельной сон.

Тати рассказала Жану историю шлюзовщика. Ногу он потерял не на войне, а в колониях. У него случались приступы малярии, и иногда он на четыре-пять дней запирался в своей комнате. Время от времени оттуда слышалось его рычание. Если иногда его жена открывала дверь спросить, не нужно ли ему что-нибудь, в нее летел стул или другой предмет, оказавшийся под рукой.

— Оставьте меня в покое, ради Бога, не то я сожгу эту лачугу!

Речники его знали. Не видя его на посту, они догадывались, что у него очередной приступ, и сами управлялись с воротами шлюза.

Его жена не жаловалась. Она была беременной. Она всегда была в положении, даже не успев оторвать от груди последнего ребенка. Родимое пятно неприятного желтого цвета покрывало половину ее лица.

— Почему ты постоянно об этом думаешь?

Он вздрогнул. Он размышлял совсем не о том, о чем она подумала, и от этого улыбнулся.

— Я думал о шлюзовщике! — сказал он.

— У него опять приступ?

— Нет. Я подумал о нем просто так, без причины.

— Тебе скучно?

— Нет. Кажется, мне пора идти за коровами. А завтра вы мне обязательно объясните, как я должен сбивать масло.

Из-за пелены, весь день закрывавшей небо, незаметно наступили сумерки.

Уже привыкшие к нему коровы посмотрели на него и, освобожденные от цепей, резво затрусили к дому.

Кстати, дождь кончился. Земля под ногами стала пористой. Нагнувшись, он выдернул колышки и подобрал цепи.

С удивлением он услышал голос неподалеку от себя:

— Обычно их оставляют.

Это была Фелиция. Она подошла с ребенком на руках, выпятив живот. Ее рыжеватые волосы были усеяны мелкими дождевыми капельками. Он почувствовал, что ей хочется улыбнуться.

— Это верно, — пробормотал он.

Действительно, зачем относить домой колышки и цепи? Разве их кто-нибудь украдет?

Отвернувшись к мосту, по которому уже шли коровы, он тихо сказал:

— Спасибо.

Проводив его несколько секунд глазами, она тоже направилась к своему дому. Каждый возвращался к себе, и тем не менее она бросила вдогонку:

— Спокойной ночи.

Он резко обернулся. Слишком поздно. Она уже шла к дому, высоко поднимая ноги в мокрой траве.

И он пошел какой-то тяжелой походкой, слегка тыкая концом палки в коровий бок. У Франсуазы зажегся свет. За занавеской он разглядел силуэт старика Кудера.

Вернувшись, он нашел в хлеву лампу и зажег свет.

— Ну, не сердись ты. Ты же видишь, я делаю все, что могу.

Одна из коров обмочила ему ноги и дважды перевернула ведро, а другая, глядя на него, надрывно мычала. А ведь он еще не загнал кур. Кстати, не забыть бы добавить керосина в инкубатор.

Наверху Тати лежала в темноте. В широко открытое окно тянуло вечерней прохладой. В низине по обеим сторонам Шера расквакались лягушки.

— Жан, как дела? — послышался голос сверху.

— Все в порядке! — откликнулся он.

Найдя в прачечной обливные керамические кувшины, он перелил в них пенистое молоко. Он вспомнил, как его сестра, тогда еще совсем маленькая, ходила пить молоко от только что подоенных коров на ферму, которую купил отец.

Будет ли он сегодня лучше спать? Нахлынут ли сегодня опять те же воспоминания, которые, как невралгические боли, приходят в строго определенный час, как только он укладывается в свою постель под слуховым окном.

«Смертный приговор осуществляется…»

Он быстро закончил все дела, зажег в кухне лампу старинного фасона с сосудом из голубоватого стекла, закрыл дверь и накинул цепочку.

— Это ты? — крикнула Тати.

Ну конечно! Это он!

Войдя в ее комнату, он ощутил в темноте ее глаза.

— Сначала закрой окно, а то мошкара. Потом зажги свечу. Ты ел?

— Нет еще.

— Много молока пролил?

Разумеется, она слышала, как два раза падало ведро.

— Нет, не очень.

— Я ведь не упрекаю. Я знаю — ты делаешь все, что можешь. Ты не забыл про инкубатор? Я все думаю, как нам быть в субботу с рынком.

— Я мог бы съездить.

В тот момент, когда он зажигал свечу, она из суеверия схватилась за дерево. Он не стал говорить с ней о столь отдаленном будущем. До субботы надо еще дожить…

— Фелицию видел?

— Нет.

Он ответил без колебаний, инстинктивно солгал, сам тому удивившись.

— Лучше бы родители устроили ее работать. Она ведь целыми днями ничего не делает. Правда, и отец ее тоже ничего не делает. Да и Франсуаза не надрывается. Им больше нравится жить как паразиты, чем утруждать себя. Они считают, что им все должны, и даже старый Кудер. У них всегда есть что кушать. Правда, мясо не часто бывает у них на столе. Однако это более благородно, чем…

Она вдруг удивилась окружавшей ее тишине.

— Ты что делаешь?

— Ничего! Слушаю.

— Я не надоела тебе со своей болтовней, а? Но если бы ты попал в этот дом, как я, в возрасте четырнадцати лет. И в куклы мне нечасто приходилось играть. Тати туда! Тати сюда! Принеси воды! Набери воды! Почисти хлев! И всюду и везде Тати как лошадь! А две дочки, которые только жрали да жирели, так и не научились ничего делать своими руками. Что ты будешь есть, мой бедный Жан?

— Не знаю. Я еще не думал об этом.

— Завтра в деревню приедет мясник. Возьмешь у него большой кусок мяса. А сегодня… Там, в шкафу, должны быть две банки сардин. Съешь одну. Мне же принеси кружку молока, в которую добавь чуть-чуть кофе. А то я боюсь, что не засну.

Спускаясь по лестнице, он подумал: «Я тоже…»

Но он утешал себя тем, что завтра снова будет день, не важно — пасмурный или солнечный, что он разожжет в печке огонь, смелет кофе, пойдет в хлев, где коровы опять будут мешать ему своими хвостами, отведет их на лужайку, а Фелиция, наверное, будет сидеть около дома или наблюдать за ним из-за занавески. Раз уж сегодня она попрощалась с ним, то завтра поздоровается. Она еще не совсем привыкла к нему, но лед уже тронулся.

Он в одиночестве поел на краешке стола и согрел кофе для Тати. Выкурив последнюю сигарету, он поднялся к себе на чердак, где сегодня, в отличие от прежних дней, ощущалась сырость. Даже простыня отсырела. Свернувшись калачиком, он лежал с открытыми глазами.

Он все ждал, нахлынут ли снова те воспоминания, и не хотел этого.

«Смертный приговор…»

Тати тоже не спала. В комнате старика было пусто. Где же спал Кудер в доме своей дочери, ведь там всего две комнаты?

Вовсю расквакались лягушки. Если замучают воспоминания, Жан может встать и выйти на воздух. Или нет, это напугает Тати, она подумает, что он хочет уйти.

Приедет ли отец? Она об этом думала и, пожалуй, была не так уж не права. Он помнил отца с чуть поседевшими волосами, что очень украшало его. Теперь, по-видимому, он стал совсем седым. Но лицо-то, наверное, осталось молодым и сохранило игривость и ироничную веселость, столь свойственные всем ловеласам.

Его всегда интересовали женщины, причем все поголовно, и всю жизнь он только и делал, что менял их, ныряя из одной постели в другую.

— Жан, ты спишь?

Она позвала вполголоса, но он услышал.

— Почти, — откровенно ответил он.

— Спокойной ночи.

Фелиция тоже пожелала ему спокойной ночи. Что может подумать о нем такая девушка, как Фелиция, зная, что он убил человека? И откуда у нее ребенок? Кто ее наградил? И где?

Ему послышался веселый голос его адвоката, пришедшего от парикмахера, о чем свидетельствовали розовая гладко выбритая кожа и следы талька на ушах.

— Ну что, старик?

«Статья 314-я Уголовного кодекса…»

— Нет! — закричал он словно в кошмарном сне.

Он сообразил, что Тати могла услышать его крик. Наверное, она подумала, что он провалился в глубокий сон, как ребенок.

Лягушки… Не забыл ли он подлить керосина в инкубатор? Что она ему еще говорила? Ах да… Мясник… в деревне… Это его день… Он должен купить мяса…

А у Франсуазы не едят мяса, потому что…

— Спокойной ночи!

Но она уже повернулась и пошла…

Кукареку!

В слуховое окно просвечивало бледное, почти белое солнце, а внизу Тати ворочалась в своей постели.

8

Сначала появилась сдержанная, немного высокомерная женщина в трауре, жена бакалейщика, с обвязанным горлом — утром она внезапно потеряла голос.

Затем показалась Фелиция. К грузовичку мясника подходили люди почти из всех домов и занимали очередь. Многие подходили, жуя на ходу и выпячивая животы, словно гуси.

Позади грузовичка соорудили своего рода палатку, где виднелись подвешенные куски мяса, весы, медные гири и висевшие на веревочке куски серой оберточной бумаги.

— Кто следующий?

Обслужив очередного покупателя, мясник трубил в рожок, оглядывая всю деревню, будто желая убедиться, что все услышали о его прибытии.

Упали последние капли, и дождь прекратился. Фелиция пришла в сабо, в красной шали поверх голубого халатика, держа в руке клеенчатую сумку.

Заметив подходившего к машине Жана, она чуть улыбнулась. Только он не понимал, что здесь его не ждали! Неожиданным для всех был не только он сам, но и малейшие подробности его биографии, и даже манеры.

Он шел быстро. Он спешил, ибо заметил Фелицию еще с дорожки у канала. Его волосы растрепались, поскольку он был без шапки. Его худощавое небритое лицо чем-то напоминало лицо Христа.

Он и шел-то не как все. Казалось, что он идет без какой-либо цели. Его руки болтались. В своих холщовых туфлях он шел бесшумно, отчего его походка казалась гибкой и мягкой. Голубое пятно брюк, белое пятно выстиранной, но неглаженой рубашки.

Сам он считал вполне естественным прийти сюда, ждать своей очереди, иногда поглядывать на Фелицию и смущенно отворачиваться.

— Семь пятьдесят, красавица. А тебе что, девушка?

— Мне мяса для жаркого. Не больше фунта. Сколько это будет?

— Четыре франка фунт.

С удивлением Жан разглядывал маленький кусок почерневшего мяса — ну прямо кожа да кости.

Девушка решительно возразила:

— Мне нужно только на четыре франка. Отрежьте немного.

Она приготовила в руке две двухфранковых монеты. Заплатив, она мельком взглянула на Жана и пошла в направлении канала, постукивая деревянными подошвами.

— Что вам, молодой человек?

— Бифштекс.

— На сколько человек?

— На одного.

— Вы, наверное, любите толстый?

— Пожалуй, да.

Он торопился. Он смотрел на уходившую Фелицию, не отдавая себе отчета в том, что собравшиеся крестьяне смотрят на него почти как на диковинное животное.

— Восемь франков.

Он был поражен. Восемь франков за его бифштекс и только четыре франка за мясо, которое будут есть Фелиция, ее мать, отец и старик Кудер.

— Вы забыли сдачу.

— Ах да… Извините.

— Ничего страшного.

Не решившись бежать, он нагнал Фелицию лишь на середине пути. По каналу навстречу ему шла баржа, которую тянул ослик. Ослика вела совсем маленькая девочка.

Шлагбаум, видимо, был опущен, потому что на мосту никого не было. Над прямым, как стрела, каналом светилась такая же прямая полоска неба между двумя рядами деревьев, росших по обе стороны воды. И ни души кругом, если не считать девчушки и ее осла.

— Зачем вы бежали? — не оборачиваясь, спросила Фелиция, услышав сзади его шумное дыхание, пока он замедлял шаги.

— Я не бежал.

Ему было нечего ей сказать, просто хотелось побыть рядом с ней, причем он даже не думал, о чем он будет с ней говорить. На ходу он разглядывал ее профиль, отметив про себя толстую, как бы набухшую, нижнюю губу, делавшую ее лицо надутым и недовольным. У нее были маленькие уши и тонкая белоснежная кожа, как у всех рыжеволосых.

Ее не смущало, что он так пристально ее разглядывает. Она шла в своем ритме и, когда они молча прошли метров двести, спросила, словно подводя итог своим мыслям:

— Что вас удерживает у моей тетки?

Он не раздумывал ни секунды. Быстрый ответ удивил прежде всего его самого, тем более что он никогда не задавался этим вопросом.

— Пожалуй, дом.

Немного помолчав, она сказала:

— Я все думаю, что в этом доме особенного. Всем он нужен. Моей матери. Тете Амелии.

— А вам?

— Мне? Мне все равно.

Когда они подошли к шлюзу, она заметила:

— Смотрите-ка! К тетке кто-то приехал.

— Почему вы так считаете?

— В тени, на дороге стоит машина. Вам лучше поторопиться.

Действительно, у дома стояла машина. Жан ее не узнал и забеспокоился. Войдя в кухню, он столкнулся с мужчиной, вытиравшим руки, и признал в нем доктора из Сент-Амана.

— Я не знал, что вы сегодня приедете, — сказал он извиняющимся тоном.

— Я же не к вам приехал.

— А как Тати?

— Плохо.

Он, наверное, всегда так разговаривал со своими пациентами, испытывал радость, говоря неприятные вещи, и глаза его блестели под стеклами очков в золотой оправе.

— Ей действительно плохо?

— Действительно плохо. В самом деле. — Он навел порядок в своем саквояже. — Я хочу вас спросить, как долго вы собираетесь здесь оставаться.

— Но… А в чем дело?

Разве этот вопрос, поставленный в еще более презрительной форме, не напомнил ему вопрос Фелиции?

— Меня это не касается. Вернее, касается в определенном смысле. Мадам Кудер придется несколько недель полежать, ей потребуется уход. Насколько я знаю, кроме вас, в доме никого нет, и к тому же у нее не самые лучшие отношения с родственниками. Если вы собираетесь со дня на день уехать, то я должен принять меры, чтобы перевезти ее в больницу. Поэтому вам лучше ответить откровенно. Сможете ли вы ухаживать за ней столько, сколько потребуется?

— Разумеется.

— Но ведь это не самое приятное занятие.

— Это не имеет значения.

— Хорошо!

Доктор присел к столу, чтобы выписать рецепт.

— Это опасно?

— Достаточно серьезно. Я приеду через пару дней.

Не попрощавшись, доктор уселся в машину. Жан же побежал на второй этаж и на секунду задержался на лестнице, чтобы подавить волнение.

— Входи! — послышался голос Тати. — Что он тебе сказал?

— Ничего. Он вообще не слишком разговорчив.

— У меня ведь это надолго!

— Да нет же. Через несколько дней вы встанете.

— Зачем ты врешь? Ты, оказывается, способен врать!

— Клянусь вам.

— Не клянись, Жан, а то я перестану тебе верить. Сначала он сказал, что выздоровление займет несколько недель. А потом, я ведь отсюда все слышу, о чем говорят на кухне. Ты правда останешься?

— Ну конечно, правда.

— Ты же знаешь, за мной не так-то приятно ухаживать. Со вчерашнего дня у меня по всему телу пошли фурункулы. Я думаю, что это критический возраст, ты понимаешь? Кровь… Посмотри на градусник. Он смотрел, но ничего мне не сказал.

— Тридцать девять.

— Ты купил мяса?

— Да, один бифштекс.

— Кого-нибудь встретил?

— Нет.

— Кудера видел? А Фелицию?

Он чувствовал, что она ему не верит. И вновь всплыл тот же самый вопрос, только в чуть иной форме:

— Я часто думаю о том, что тебя здесь держит.

Он не посмел ответить так же, как Фелиции, — дом. Он продолжал смотреть на Тати с улыбкой, переминаясь с ноги на ногу.

— Только что, когда подъехала машина, я подумала, что это твой отец. Я даже была рада, что тебя не было дома. Потом услышала, что в кухне кто-то ходит и льет воду в таз. Я же не могла спуститься и ждала с пересохшим горлом. Меня удивляет, что старик еще не появился здесь. Не сомневаюсь, что они стерегут его днем и ночью. Ты посмотрел инкубатор?

— Да, все в порядке. Там крольчиха окотилась, а другая начала готовить гнездышко.

— Фелиция не пыталась с тобой заговорить?

Почему она заставляла его врать как мальчишку?

— Да нет, уверяю вас.

— Знаешь, что надо сделать? Я тут мучаюсь. А комната Рене свободна с тех пор, как он уехал. Окно выходит на канал. Нужно только перенести железную кровать. Ты можешь ее перенести?

— Могу.

— В шкафу под лестницей надо найти матрац и подушку.

— Вы хотите перебраться в другую комнату?

Он понял, что она хотела следить за ним и Фелицией. Ее нынешняя комната была больше по размеру и светлее. Кроме того, ее окна выходили во двор и в сад, так что даже лежа она могла наблюдать за своей живностью.

— Иди быстрей! Позовешь меня, когда все будет готово.

Она не стала ждать, пока он ее позовет, и босиком, завернувшись в одеяло, доплелась до комнаты, вдоль стен которой были сколочены полки, предназначенные для хранения фруктов.

— Принеси молоток и клещи. Разбери полки. И перенеси из моей комнаты ночной столик. Смотри-ка.

Через открытое окно она показала ему Кудера, робко бродившего вблизи своих коров.

— Он придет. Ты его пустишь, ничего не говоря. Сделай так, чтобы он поднялся ко мне, а я уж помешаю ему вернуться к Франсуазе. Так принеси же молоток и клещи.

Она потела при малейшем движении, но ни секунды не оставалась в покое.

— Фелиция приходила за мясом?

— Мне кажется, я ее видел.

— Ты же только что сказал, что не видел ее.

— Я не обратил внимания.

Он отодрал доски, и в обоях остались дыры от гвоздей.

— Подвинь кровать поближе к окну, чтобы я могла видеть их дом. Во всяком случае, пока я больна, они не смогут ничего сделать. Смотри-ка, Кудер меня увидел.

Старик действительно поднял голову и застыл возле коров.

— Ты можешь спуститься, Жан. Пора готовить обед. Мне можно только молоко и овощной бульон.

Он целый день думал о Фелиции, и в этом отчасти была виновата Тати, ибо он догадывался, что она все время думает о том же самом. Отправившись перегонять коров, он едва осмеливался поглядеть в сторону домика у кирпичного завода, потому что Тати следила за ним из окна.

Сначала Фелиция ни о чем не догадывалась. С ребенком на руках она подошла к Жану, забивавшему колышек в землю. Наверное, она хотела что-то ему сказать, но, подняв голову и проследив за его взглядом, увидала свою тетку в окне.

Пожав плечами, она ушла. Неужели она вообразила, что он боится Тати?

— Что я тебе говорила? Я же знала, что она начнет увиваться вокруг тебя. Она поступает так со всеми мужиками.

Он не смог удержаться:

— Неправда, Тати. Вы говорите так, чтобы внушить мне отвращение. Но даже если это и так, мне все это абсолютно безразлично.

Тати попросила его принести палку и прислонила ее к спинке кровати. Если ей что-то требовалось, она стучала ею в пол. Когда он был во дворе, она кричала пронзительным голосом, как матери зовут своих детей:

— Жан! Жан!

Его это стесняло, ведь Фелиция все слышала.

— Ты не знаешь, кто только что приехал к ним на велосипеде? Посмотри, Жан. Велосипед оставили у дома. Это Амелия. Наверное, приехала узнать, что новенького. Тоже небось думает, что я собираюсь делать. Гляди-ка! Вот и она сама на пороге.

Оба дома — большой дом Тати и маленький домишко Франсуазы — разделяли каких-нибудь две сотни метров. Франсуаза смотрела на окошко Тати. Тати глянула на Франсуазу.

— Интересно, посмеет ли она прийти сюда.

Амелия уехала, с трудом удерживая равновесие на велосипеде, которым, судя по всему, она не часто пользовалась.

— Чтоб ей свалиться в канал. Побудь здесь, Жан. Она может воспользоваться тем, что мне еще долго лежать.

— Ты здесь, Тати? — раздался голос из кухни.

— Как будто она не знает, что я здесь!

— Можно подняться?

— Поднимайся, уродина! — сквозь зубы прошипела Тати.

— Ну вот, я узнала от Франсуазы… Что, пока все неважно? И доктор уже два раза приезжал. Неужели еще кровоточит?

Тати не предложила золовке сесть, продолжая глядеть ей прямо в глаза.

— Как ты здесь одна управляешься? Мне сказали, что папа решил остаться у Франсуазы… Что же, вполне естественно, что он предпочел перебраться к одной из дочерей.

— Жан, дай мне стакан воды…

— Мы все думаем с Франсуазой, что нужно сделать. Тебе не кажется, что было бы лучше лечь в больницу, чем оставаться одной в этом доме, куда любой может войти, пока ты лежишь?

— Я не одна.

— Сейчас — да! Но кто может поручиться, что ты не останешься одна завтра или послезавтра? В один прекрасный день ты напрасно будешь ждать птичку, которая уже улетела. Хорошо еще, если не прихватит с собой что-нибудь на память.

— Жан!

— Что?

— Вышвырни-ка ее отсюда!

— Я и сама уйду. Так вот! Мы тебя предупредили. И теперь, если с тобой что-то случится, ты будешь знать, что винить нужно только себя. Кстати, папа просил принести ему…

— Ничего он у тебя не просил. Жан! Не пускай ее в комнаты и не позволяй ничего взять.

— Ты же оставишь отца без единой рубашки…

— Выгони ее, Жан! Она меня утомила. Возьми палку. Не бойся…

— Прощай, старуха!

— Прощай, прощай.

И снова на дорожке у канала они увидели Амелию, возвращавшуюся к Франсуазе.

— Жан, что я тебе говорила? Они стремятся всеми средствами выманить меня из дома. И если бы, не дай Бог, я отлучилась хоть на час, они мигом прибежали бы сюда и захлопнули дверь перед моим носом. Что ты там видишь?

— Ничего.

Она тоже посмотрела в окно, увидела Фелицию на пороге своего домишки и поняла, что секунду назад взгляды Жана и девушки встретились.

— Поклянись, что между вами ничего нет.

— Клянусь.

— Поклянись, что ты ее не любишь.

— Я ее не люблю.

Тем не менее в тот же вечер он уже знал обратное. Он только об этом и думал, иногда даже слишком по-детски. Словно мальчишка, изыскивающий причину пропустить школу, он строил планы, как им встретиться, чтобы не видела Тати.

Возясь с кроликами, он обнаружил окошко в стене сарая. Собственно говоря, это было даже не окошко, ибо в нем не было стекол. Скорее, просто проем с остатками переплета. Чтобы добраться до него, он в полутьме на что-то встал и поставил друг на друга два кроличьих ящика, убедившись, что конструкция оказалась достаточно прочной.

Таким образом, он оказался ниже и чуть слева от Тати. Как ни глядела она на канал, он был вне ее поля зрения.

Около часа он просидел в полумраке. Стало прохладно, и Фелиция вновь надела красную шаль; в синем вечернем свете алый цвет казался более броским, чем утром.

Она прогуливалась, может быть, даже нарочно, чтобы с ним встретиться. Ребенка на руках не было. Она знала, что тетка лежит у окна, но не понимала, где может быть Жан.

Тогда он помахал рукой из своего окошка, даже не сообразив, насколько это могло показаться смешным. Она увидела его руку. Он был уверен, что увидела, поскольку на секунду остановилась. Ему показалось, что на ее лице промелькнула забавная и одновременно довольная улыбка.

Почти сразу она повернулась и медленно пошла домой, покачивая всем телом; по пути она сорвала травинку и принялась ее жевать.

— Спасибо, Жан! Я тебя не слишком обременяю? Не очень приятное дело — ухаживать за больной женщиной, а? Кстати, не странно ли, что твой отец до сих пор не приехал?

— Он и не приедет.

— А я думаю, приедет.

Бедная Тати! Дом стал ее крепостью, а комната с постоянно открытым окном превратилась в сторожевую башню. С утра до вечера она была начеку, улавливала малейшие звуки и вздрагивала, заслышав шум машины на шоссе и ожидая, что та вот-вот остановится напротив дома на обсаженной орешником дорожке. Иногда, потеряв на время Жана из вида, она с тревогой вслушивалась в ничем не нарушаемую тишину.

— Где ты был?

— Окучивал картошку. Утром я видел, как шлюзовщик чем-то обрабатывал свою.

— Ее еще нужно удобрить специальной кашицей. Ты сможешь? Только что кто-то пришел к Франсуазе. Я его не знаю. А Кудер чуть не перешел мост. Желания-то у него хватает. Только Франсуаза его вовремя перехватила. Ты Фелицию видел?

— Нет.

— Она ходит где-то рядом, потому что перешла мост. К несчастью, я не могу высунуться в окно. Ты ни с кем не разговаривал четверть часа назад?

— Нет.

Это была правда — он ни с кем не разговаривал. А Фелиция прохаживалась, но не с той стороны канала, где Тати могла за ней следить, а по дороге, проходившей возле дома. Жан лежал у проема. Он показал ей обе руки с восемью растопыренными пальцами. Поняла ли она? Он настойчиво указал ей также на ограду слева от дома, с которой заранее снял замок и цепочку.

К сожалению, в восемь часов вечера Тати, словно ее кто-то таинственным образом предупредил, надумала заниматься процедурами. Жан даже не знал, пришла ли Фелиция к ограде. А если пришла, то что подумала?

С утра до вечера он жил только ею. Ее образ и мысли о ней преследовали его и в доме, и во дворе, и в саду, и в коровнике, и когда он кормил кур, и когда возился с инкубатором. Перед глазами неотвязно стояли ее полные губы и изогнутый стан, когда она держала на руках ребенка.

— Жан, что ты делаешь?

— Ничего! Я тут, с кроликами.

Он часто возился с кроликами, чтобы лишний раз выглянуть в проем; и вчера, и сегодня он с комичной настойчивостью показывал ей восемь пальцев.

Поняла ли она? Смеялась ли она над ним? Может, возвращаясь домой, объявляла матери:

— Он опять делал мне знаки. По-моему, он сходит с ума.

А Тати каждый раз, когда он поднимался к ней, ловила его взгляд, словно надеясь отыскать в нем какие-нибудь улики! Какие улики могли быть в его глазах?

— Я думала, что в субботу ты поедешь на базар вместо меня, но я боюсь оставаться одна. Попрошу зайти Клеманс, ту, что живет справа у дороги. Ты знаешь ее дом с голубой оградой. Если ее невестке стало лучше, она заберет масло и яйца.

Она хотела знать, вздрогнет ли он, выразит ли досаду или недовольство, ибо тогда это будет означать, что в городе он собирался встретиться с Фелицией.

Ведь все это происходило в момент, которого она не могла предвидеть, и в условиях, которых Жан не мог предусмотреть. Когда он высунул в проем руки с восемью пальцами, он абсолютно не знал, что произойдет, если Фелиция придет в восемь часов. Он знал лишь, что это будет самой приятной минутой за весь день, окрашенный грустной нежностью, и думал о том, как ее красная шаль будет выделяться на сине-фиолетовом фоне наступающей ночи.

Под его ногами кролики в ящиках устроили шумную возню, а куры время от времени перелетали на освободившиеся на насесте места.

Он не знал, какое было число и какой день недели. Он в одиночку перекусил на кухне и крикнул Тати, стоя у лестницы:

— Схожу посмотрю, как там живность. Не нужно ли им чего.

Едва он вышел в огород и оказался среди картофельных грядок, как внезапно увидел Фелицию, стоявшую буквально в метре от него.

Именно ее он и ждал. Он не видел ее взгляда, различая только ее фигуру. Она молчала. Он тоже ничего не сказал и самым естественным образом, словно они договорились заранее, обнял ее, и губы их слились.

Она не выказала ни малейшего сопротивления и ни малейшего удивления. Оказавшись в его объятиях, она сразу обмякла, и после долгого поцелуя ее губы остались послушно приоткрытыми.

Жан сразу подумал, что им нельзя оставаться здесь, посреди огорода, и молча повлек ее к сараю, пока не думая о том, что будет дальше. Там он снова ее обнял и увидел ее закрытые глаза и тело неестественной белизны.

Все словно было предопределено: что они встретятся сегодня вечером именно здесь, что им будет нечего сказать друг другу, что они узнают друг друга и тем самым лишь осложнят свою судьбу.

В тот момент Жан даже не знал, куда он ее уложил, — это была куча травы, приготовленной для кроликов. Даже лежа она оставалась инертной, в то время как Жан торопливо ее раздевал. Ее голые ноги были холодными. Чуть выше он почувствовал тепло ее тела и мгновенно, с какой-то сказочной легкостью, проник в нее.

Она стиснула зубы. В нескольких сантиметрах от их голов копошились кролики. От лампы стоявшего в углу инкубатора исходил слабый желтоватый свет, напоминавший маленький огонек дароносицы в огромном полутемном пространстве церкви.

Она помотала головой, давая понять, что затянувшийся поцелуй мешает ей дышать, словно птичка, которую неосторожно держат в руках и которая делает робкие попытки освободиться.

Вдруг она резко напряглась и через несколько секунд ее тело размякло. Он прошептал:

— Фелиция!

Он почувствовал, что она открыла глаза, посмотрела на него, наверное, с некоторым удивлением и попыталась высвободиться.

Она поднялась и оправила платье, стряхнув с него травинки, которые не могла видеть в темноте.

Пока он неловко стоял перед ней, она прислушалась и прошептала:

— По-моему, тебя зовут…

Это были единственные слова, которые она произнесла в тот вечер. Она сделала попытку уйти, но он удержал ее за руку. Она не стала ее вырывать, но не понимала, что должен означать этот жест, и еще больше удивилась, когда он нежно провел кончиками пальцев по ее губам и пробормотал:

— Спасибо.

В доме послышался шум. Это Тати колотила палкой в пол.

— Ты здесь, Жан?

— Здесь.

Ему хотелось глянуть на себя в осколок зеркала, висевший в кухне, но он не успел зажечь лампу.

— Что ты делаешь?

— Я пришел.

Он поднялся по лестнице, растирая обеими руками лицо, будто старался скрыть следы преступления.

— А что ты делал? Зажги свет.

— Я был в сарае, у кроликов.

Он снял с лампы стеклянный колпак, подкрутил фитиль и чиркнул спичкой. Его пальцы продолжали чуть дрожать.

— Мне показалось, что во дворе кто-то ходил. Чуть ли не на цыпочках.

Он не ответил.

— Ты никого не видел?

— Никого.

— Если б ты знал, Жан, как мне страшно! Я тебе надоела, да? Ты скоро начнешь меня ненавидеть.

— Да нет же!

— Как только подумаю, что какая-то женщина… Особенно эта Фелиция…

Почему она заговорила о Фелиции именно в эту минуту? Она лежала с багровым лицом. К вечеру у нее поднималась температура, и лицо казалось более крупным, чем обычно. Он посмотрел на ее щеку, где темнело пятно густых волос.

— Не знаю, что я сделаю, но…

Тень Жана занимала почти всю стену и доставала до потолка, на обоях были видны дырки от гвоздей, оставшиеся от разобранной полки.

— Тебе не скучно?

— Нет.

— Ты действительно думаешь, что можешь остаться здесь надолго?

— Ну конечно.

— Вот этого я и не понимаю. Когда я увидела, как ты идешь за мной по шоссе, я на это надеялась, я же приняла тебя за иностранца, похожего на югослава, а им, оказавшимся на чужбине, всегда нужен угол.

Она замолчала, но Жан словно не обратил на это внимания.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю.

— А о чем я говорила?

— Вы говорили о югославах.

И, беспричинно улыбнувшись, он пожелал ей доброй ночи, поднялся на цыпочках в свою мансарду и, не раздеваясь, бросился на кровать.

9

Прошла секунда, другая… И он начал смутно догадываться, что это был сон. Ему хотелось досмотреть его до конца и не слышать звука капель, мерно стекавших из бурдюка с творогом. Вопреки своей воле он открыл глаза и посмотрел на находившееся над его кроватью слуховое окно, за которым виднелось темно-синее небо.

Он долго пребывал в угрюмом отупении, чувствуя ломоту во всем теле, но одновременно дрожал от восторга. Самым необычным было присутствие Тати. Она смотрела на их объятия со счастливой и ободряющей улыбкой и приговаривала:

— Любите друг друга, голуби вы мои.

Он даже не мог сообразить, где это происходило. Только не в комнате и тем более не в сарае. Было так светло, что можно было предполагать, что они находились под ясным солнечным небом, и сердце билось в ритме какой-то невидимой и неслышимой музыки, словно сотни скрипок старались воодушевить влюбленных.

Он силился вспомнить, было ли во сне у Тати пятно на щеке, но не мог вспомнить ни пятна, ни ее одежды, разве только что-то розово-голубое, как ее комбинация. А Фелиция в таком порыве прижалась к нему…

Веки его вздрагивали, будто глаза были наполнены слезами. И вдруг он почувствовал, что все начинается снова, что тоска и ужас вновь наполняют его грудь тупой болью.

— Господи, сделай так…

Ему случалось точно так же обращаться к Богу с какой-то полунадеждой, когда он, еще ребенком, не мог заснуть в своей кровати.

— Сделай так, чтобы я снова заснул! Сделай так, чтобы кошмары не мучили меня…

Но было уже слишком поздно, и он это знал.

«Смертный приговор осуществляется…»

Нет! Это его больше не пугало. Это было уже слишком далеко. Постепенно его голова стала ясной, он уже не мог лежать и сел на кровать с широко раскрытыми глазами.

Что бы случилось, если бы его с Фелицией застал вдруг в сарае ее отец? Или если бы Тати, несмотря на болезнь и фурункулы, спустилась в своих войлочных туфлях?

Что скажет Фелиция, когда они снова увидятся? Кто знает? Будет ли она приходить еще? Он уже не может без нее… И тогда неизбежно, рано или поздно…

Он вспомнил то мгновение своей жизни, которое легкостью и ясностью напомнило ему минуту выхода из тюрьмы. Это было летом. Приближались экзамены. Окна класса были открыты настежь. А учитель английского языка был похож на противную марионетку.

Жан поднял руку, якобы желая попроситься в туалет. Учитель пожал плечами. Жан щелкнул пальцами.

— Ну, так что вам угодно? Вам не нужно просить у меня разрешения выйти, ибо я и так считаю вас отсутствующим.

— Я хотел бы уйти домой. Мне кажется, я заболел.

Он еще не был в этом уверен, но тем не менее решил заболеть. В одиночестве он пересек школьный двор, куда из десятков окон доносились голоса учителей и учеников. На улице он чуть не попал под трамвай. Прежде чем вернуться домой, он зашел в кафе «Питигрилли», где, несмотря на температуру, съел три порции мороженого.

Он даже оставил свой портфель на краю тротуара. Теперь он ему не нужен. Он больше не будет учить уроки и не пойдет сдавать экзамены.

Выйдя из тюрьмы, он тоже пошел есть мороженое. Ему выдали немного денег — двести с чем-то франков, и он даже не знал за что. Он сел в автобус. Он ночевал то в одном городе, то в другом, и ничто его ни с чем не связывало, и все, что он ни делал, не имело абсолютно никакого значения.

Дом Тати напомнил ему игрушку-конструктор. Он разглядывал старый календарь с позолотой, как рассматривают глянцевые открытки, вдыхал все запахи этого дома — и запах кухни, и запах коровника. Не спеша он делал в доме все — разжигал печь, молол кофе, доил коров, готовил корм для кур.

А в восемь часов в полумраке сарая…

Лежа в постели, он горько усмехнулся. Все началось снова — настоящая жизнь со всеми осложнениями, и, как всегда, именно на него ополчилась судьба. Он был в этом уверен.

Уверен точно так же, как когда-то в Париже, когда он познакомился с Зезеттой и первый раз пришел в ее квартиру.

Он снова лег, но сон не приходил. Он встал и босиком начал расхаживать по своему чердаку, подумав, спит ли Тати.

Он ощущал чудовищную усталость. Причем не только от прошлого и настоящего, но и от всех сложностей, которые его еще ожидали. Он с благодарностью вспоминал последние прожитые дни. Ум его был ясен и трезв. Только дважды в жизни он ощущал такое же душевное спокойствие: впервые — когда заболел и избавился от школы, и второй раз — здесь, когда еще сегодня утром размашистыми шагами шел в деревню и стоял вместе с крестьянами в очереди у грузовичка мясника.

— Жан! Жан!

Он сообразил, что его зовут. Он не понимал, где находится и что пора вставать. Наоборот, он еще глубже погрузился в яркий утренний сон. И внезапно открылась дверь.

— Месье Жан!

Незнакомый голос. Женщина, которую он видел лишь мельком, чей домик с голубой оградой стоял у шоссе. Она была молодой, но у нее не хватало двух передних зубов, что ее весьма портило.

— Я пришла взять масло и яйца.

Освещенный солнечным лучом, он встал с постели. Было поздно. Первый раз он проснулся так поздно, ибо заснул только под утро.

Он спустился к Тати.

— Ты не слышал, что я тебя звала?

— Прошу прощения. Я слишком крепко спал.

— Быстро отдай ей яйца и масло. И проводи до автобуса.

Он чувствовал себя ватным и разбитым. Его преследовало то же смутное ощущение беспокойства, если не тревоги. Он огляделся вокруг, словно не зная, с какой стороны ждать опасности.

— Тати действительно тяжело больна?

— Да… Я не знаю…

На дороге, обсаженной орешником, пахло сырым лесом. Жан иногда пытался вспомнить обрывки своего сна. Фелиция, наверное, удивляется, что он до сих пор не появился. Нужно скорее подоить коров и вывести их на луг. У него не хватило смелости приготовить себе кофе, и он ограничился стаканом белого вина, чтобы хоть как-то освежить горло.

Он помог женщине занести корзины в красный автобус и тупо посмотрел, как он отъехал.

Когда он погнал коров на луг, Фелиция стояла на пороге с ребенком на руках, и ему показалось, что она сделала ему какой-то знак. Он обернулся на окно, в котором виднелась Тати; ее длинные седеющие волосы спадали на ночную рубашку.

Как было бы легко жить на свете во сне! Достаточно лишь…

— Поднимись, Жан!

Он не знал, что почтальон сегодня пришел раньше обычного и уже уехал. Он кричал снизу, а потом звал с лестницы.

— Входи! Я получила письмо от Рене. Хочешь прочесть?

Она была явно озабочена. Ему не хотелось читать письмо, но он взял листок, чтобы не обидеть Тати.

Почерк первоклассника и множество ошибок.

— Опять о деньгах! — вздохнула Тати. — В каждом письме он требует денег, но ведь это все равно ни к чему не приведет. Почему ты не садишься? Небось думаешь о чем-то другом? А ты не получил письмо? — Она вернулась к своей прежней мысли: — Только для него я делала все, что могла. Жила хуже, чем рабыня. Всего лишала себя. Только чтобы он не остался без средств. И сколько раз я думала…

Странно, что в этот день, когда Жан чувствовал себя угнетенным и измотанным, ей тоже было грустно до такой степени, что она готова была разреветься.

— Я ведь скопила денег. Они спрятаны здесь, в доме. Причем достаточно много. Двадцать две тысячи франков.

Она пристально посмотрела на него, ожидая реакции, однако он слушал, не вникая в смысл сказанного.

— Я скопила эти двадцать две тысячи по сантиму с тех пор, как попала сюда. Крала у них всех. Обманывала, ловчила. Здесь зажмешь франк, там франк… В общем, незадолго до того, как Рене попался, он… Ты слушаешь меня, Жан?

Он словно очнулся и увидел старика Кудера, бродившего вокруг коров.

— Даже не знаю, зачем я тебе об этом рассказываю. Наверное, потому, что никогда никому не могла этого сказать. Рене был пьян. Он вернулся поздно, за полночь. Он хотел уехать в Южную Америку. Видимо, приятели подкинули ему эту идею.

«Отдай мне деньги! — сказал он. — Тебе они ни к чему, а мне…»

Я не хотела ему отдавать их и пыталась его успокоить:

«Выпей хоть чашку кофе, Рене. Ты не в себе».

«Ты думаешь, я пьяный? Повторяю, мне нужны твои деньги, и я уеду отсюда не позднее завтрашнего утра».

Он принялся перерывать весь дом. Разговаривал сам с собой. Ругался. Я не смела выйти из своей комнаты, и он пришел ко мне.

«Ты мне скажешь наконец, где прячешь кубышку?»

Поверь мне, Жан, он ударил меня. В ту ночь я боялась самого худшего. Я даже подумала, что он может убить.

С трудом мне удалось его выставить и запереть дверь на ключ. Спускаясь, он грохнулся с лестницы, и утром у него на лбу была здоровенная шишка.

Жан прекрасно понимал, что она ему об этом рассказывала не без причины. При этом она пристально смотрела на него, словно держа в голове какую-то заднюю мысль.

— Его без конца наказывают, и я даже думаю, что он вообще не вернется.

Он начал смутно догадываться. Все это как бы означало: а ты-то здесь и никуда не уедешь.

Она вздохнула, попросила воды, и он спустился к колодцу.

— Посиди еще со мной. Вроде на утро срочных дел не осталось. С тех пор как я оказалась в постели, я все время думаю. Дожила вот до сорока пяти лет и целыми днями валяюсь в постели… А раньше, больная или здоровая, работала как лошадь. О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Ты не жалеешь?

— О чем?

— Ты понимаешь, что я хочу сказать. Кстати, об этих двадцати двух тысячах. Догадайся, где они лежат.

Он вздрогнул и, пожалуй, не захотел слушать продолжения. У него появилось неприятное ощущение, что она его испытывает.

— Ты спишь рядом с ними. Тебе достаточно протянуть руку. Манекен… Видел? Если отвинтить ножку, то будет отверстие. Вот там.

Ну вот! Значит, он не ошибся, когда проснулся среди ночи, не досмотрев столь прекрасный сон? Это началось! Это началось снова!

— Я скажу тебе, о чем подумала. Это касается дома. Если ты не согласишься, я не рассержусь. Так вот!

Жан украдкой посмотрел в сторону кирпичного заводика.

— Сядь! Когда я лежу, мне не нравится, если передо мной стоят. Ты мне кажешься слишком высоким. Возьми стул! Так! Поближе… Что с тобой сегодня? Ты какой-то сердитый. Я тебя раздражаю? Так ведь я быстро поправлюсь! Не бойся. Им еще рано радоваться.

Как ты думаешь, сколько за такой дом дадут на торгах?

— Не знаю.

— С учетом земли и издержек он потянет тысяч на сто двадцать. Не следует забывать, что я имею право на треть, даже если Кудер умрет, поскольку я его невестка, да я и выходила замуж на условиях общности имущества. Поэтому мне должно причитаться сорок тысяч франков. Ты слушаешь?

— Да.

— Сорок и двадцать две. Это шестьдесят две тысячи… Больше половины стоимости дома. Предположим теперь, что я получу ссуду от Земельного банка или ипотеку на остальную часть. Я знаю, что это трудно.

Теперь она говорила более осторожно, более обдуманно, постоянно сверля его тревожным взглядом.

— Предположим, кто-то даст мне гарантию.

Он по-прежнему не понимал.

— Ты мне говорил, что не поднимал вопрос о причитающейся тебе доле от матери. Это не мое дело. Но ведь ты имеешь право. Если ты сердишься, скажи сразу, и я не буду продолжать.

— Да не сержусь я!

— И ты получил бы все бумаги, пока я не расплачусь. То есть ты ничем не рискуешь. Слушай дальше. Видишь ли, я много думала, а я ведь не глупее других. Тогда на базаре все смеялись, когда я покупала инкубатор. Ну что ж, пусть теперь увидят результаты. Здесь не хватает земли. При покупке дома придется одновременно приобретать и кирпичный завод.

Он вздрогнул и машинально посмотрел на домик с розовой крышей.

— Прежде всего, это избавит нас от Франсуазы и ее семейства. Им придется куда-то уехать, ведь им здесь не заработать себе на жизнь, благо их слишком хорошо знают. И можно было бы получить кирпичный заводик за кусок хлеба. Подай-ка мне журнал с комода.

Это был сельскохозяйственный журнал. Она показала ему несколько страниц, заполненных рекламой породистых кур и цыплят.

— Можно купить большой инкубатор и получать по тысяче яиц сразу. И вместо продажи кур на рынке их можно отправлять в картонных ящиках по всей Франции. Смотри. Вот ящики.

— Вижу.

— Я не прошу тебя отвечать сразу. У тебя есть время подумать. Я тебе правда не надоела, говоря обо всем этом? Я даже думала, что если приедет твой отец… А сегодня они не посмеют ничего сделать. Пока я лежу и слежу за ними, они слишком боятся, что я подам в суд. Смотри-ка! Она опять тащится к моему дому.

Он высунулся и увидел Фелицию, медленно шедшую с ребенком на руках по дорожке вдоль канала. Она напоминала маленькую смешную девчонку, которой еще время играть в куклы и которая находит удовольствие, раздражая и нервируя взрослых.

Довольно улыбаясь, она смотрела на тетку, и, когда в окне показался Жан, несколько раз прикрыла веки, словно здороваясь с ним.

— Не смотри на нее, — сказала Тати. — А то подумает, что ты в нее влюблен. Она бегает за мужиками как телка и… Что с тобой?

— Ничего!

— Это из-за того, что я о ней что-то сказала?

— Нет.

— Из-за моих проектов относительно дома?

— Нет. Я просто устал.

Он действительно чувствовал себя раздраженным, встревоженным и совершенно разбитым в ожидании того, что не могло не произойти. Тати была не в состоянии этого понять. Тем не менее она обладала сильной интуицией.

— Она тебя интересует?

— Кто?

— Фелиция, ты же знаешь.

— Я же вам уже говорил, что нет!

С какой же яростью она каждый раз заговаривала о Фелиции! Не эта ли ярость, в конце концов, мешала ему думать о чем-либо другом?

Он спустился во двор и столь же яростно наколол дров. Ему безумно хотелось попасть себе топором по руке, чтобы посмотреть, что было бы дальше. Вызвали бы врача и, наверное, отвезли бы в больницу.

Но кто пришел бы на помощь? Ведь Тати-то лежит.

Он отправился перегнать коров. Внезапно Фелиция оказалась рядом с ним, и он почувствовал, что она хочет ему что-то сказать, но Тати не выпускала их из вида.

Он почти надеялся, что сегодня она не придет, и одновременно хотел, чтобы пришла. Он мучил себя словно для забавы.

— Жан!

— Да. Я здесь.

— Нужно сходить к Клеманс за корзинами и деньгами.

Он пошел. Он делал все, что от него хотели. Накосил травы для кроликов, вычистил голубиные клетки и разбросал навоз на клубничные грядки.

Тати вполне могла позвать его как раз в восемь часов. Пойдет ли он? Она не звала, и он был почти разочарован.

Было уже пять минут девятого, когда он вышел в сад, где нашел Фелицию спокойно сидящей на оглобле телеги.

— Ее так и тянет к мужчинам, — сказала как-то Тати.

Ему хотелось поговорить с ней, сесть рядом, обнять за талию. А еще лучше пройтись с ней под руку вдоль канала, слушая кваканье лягушек и вдыхая вечерний покой.

У него непроизвольно вырвалось:

— Ты пришла!

Едва он успел дотронуться до нее, как она бросилась ему на шею и прилипла губами к его губам.

Он растерялся. Она была податливой, будто потеряла сознание. Она ждала. Они были на том же самом месте, что и накануне. Он подумал, что ее отец, наверное, следил за ней, и что могла спуститься Тати.

Она закрыла глаза. Он чувствовал на губах вкус ее слюны и вдыхал аромат ее рыжеватых волос.

Наконец, смирившись с неизбежным, он опустился на нее. Она издала короткий, почти детский вздох и сразу напряглась. Схватив его за руку, она словно хотела ногтями процарапать его кожу.

— Ты делаешь мне больно! — глухо простонала Фелиция.

Вчера у него все получилось с удивительной легкостью! А сегодня он почему-то был неловким. Его раздражали кролики, копошившиеся вблизи их голов, раздражали хрустевшая под ними солома, голоса, доносившиеся с баржи, пришвартовавшейся у шлюза, где семейство речников сошло на берег размять ноги.

— Тетя ничего не говорила? — спросила Фелиция после паузы.

— Нет.

— Она, наверное, что-то подозревает. Судя по тому, как она целый день следит за мной из окна.

Она поднялась удовлетворенная, но, видимо, не совсем.

— Ты собираешься оставаться у нее?

— Не знаю.

— Мне пора домой. А то отец может…

Она на секунду вернулась и быстро поцеловала его. Он услышал скрип петель калитки, поднял голову и с удивлением увидел усыпанное звездами небо.

Безмерно уставший, он присел на оглоблю телеги и услышал голос Тати, которая от беспокойства встала с постели и, с трудом передвигая толстые ноги, беспрерывно звала:

— Жан! Где ты?

Со свечой в руке она вышла на лестницу. Он с удивлением заметил тонкую полоску света под дверью кухни, но дальше его мысль не сработала. Он был где-то очень далеко, в каком-то почти звездном мире. Его несли какие-то невидимые потоки, мерно покачивая в разные стороны. Словно обломки потерпевшего крушение судна, качающиеся на волнах. Его то несло вперед, то отбрасывало назад. На секунду волна приблизила его к Фелиции. Он ухватился было, уцепился было за нее. И тут почувствовал обратные потоки.

— Что ты делаешь, Жан?

Тати с облегчением вздохнула, увидев его в одиночестве.

— Я уж подумала, не уехал ли ты. Понимаешь, эта мысль… Но мне кажется, было бы еще страшнее, если бы Рене…

Она не закончила фразу, словно боясь прогневить Бога.

— Входи в дом.

— Сейчас.

— Помоги мне. Я, по-моему, переоценила свои силы.

От нее исходил запах постели, нездорового тела и лекарств.

Как было прекрасно, когда в тот солнечный день он вышел из автобуса! Когда он вошел в этот дом и она возложила на него множество мелких хлопот, которые занимали его с утра до вечера!

— Как глупо. Я думала, что ты не один. Не знаю, что я тогда сделала бы…

Теперь волна привела его в кухню, на лестницу, где ему пришлось поддерживать Тати, и далее в ее комнату, где он закрыл ставни.

Наконец он добрался до своего чердака, зная, что не уснет, что будет мучиться кошмарами, в то время как Фелиция, удовлетворенная и спокойная…

Наверное, во сне у нее свешивается рука, из-под одеяла обнажается грудь, время от времени по лицу пробегает улыбка, словно легкий ветерок на поверхности воды, и она во сне беззвучно шевелит губами.

10

Не зря Тати считала, что лето выдалось гнилым. Каждые два-три дня грозы грохотали где-то вдали, но не приносили спасительного ливня. На горизонте, со стороны Морвана, небо постоянно было предгрозовым, свинцово-серым. Дышать было тяжело. Солнечные лучи иногда казались нанесенными масляными красками. Часто со всех сторон грохотал гром, вода в канале покрывалась рябью, листва каштанов дрожала, юбки ехавших на велосипедах девушек вздувались от порывов ветра, как бы неохотно с неба падало несколько капель, и небосвод надолго затягивался серой пеленой, сопровождаемой шквалистым ветром и изморосью.

Впервые это произошло в воскресенье, Жан тогда смеялся…

Утро было еще солнечным, даже жарким, и, покормив живность, он зашел в комнату Тати. Недавние события уже приобрели для него прелесть воспоминаний, будто он знал, что они больше никогда не повторятся. В том числе первое воскресенье, когда после завтрака они расположились около дома — Тати с вязаньем в плетеном кресле, а он верхом на стуле с соломенным сиденьем. Он курил трубку старика Кудера, предварительно промыв ее водкой.

— Я уже целую неделю в постели! — заметила Тати, поглядывая на темный дверной проем белого домика Франсуазы.

Он тоже поглядел. Он обратил внимание, что во всех деревенских домах двери всегда держали открытыми.

«Иначе, — подумал он, — внутри было бы мало света. Окошки-то ведь совсем маленькие».

В этот час Фелиция, наверное, одевалась к мессе. Он был уверен, что она вымылась в кухне, поставив на пол таз с мыльной водой, чтобы вымыть ноги. Ребенок, как всегда чумазый, тоже сидел на полу. Эжен, как всегда по воскресеньям, словно отдыхая после тяжелой недельной работы, расположился в саду. Старик же ждал, когда его помоют, помогут надеть черный костюм, белый галстук и туфли на толстой подошве.

Уж не для него ли Фелиция купила или сшила себе новое платье? Яблочно-зеленое. Выйдя из дома, она сразу посмотрела на открытое окно напротив, где на первом плане увидала голову Тати. Интересно, заметила ли она Жана, стоявшего в глубине?

Она пошла по дорожке вдоль канала. Тати же наблюдала за Жаном, который притворился, что думает о чем-то другом, и вздохнула.

Люди, не предполагавшие, что будет гроза, готовились провести обычный выходной день. Кто-то расположился у воды, кто-то с рюкзаком за спиной ехал куда-то на велосипеде.

— Можешь зарезать курицу, — вдруг сказала Тати. — Несладко тебе пришлось на этой неделе.

В доме никогда не ели кур, предпочитая разводить их для продажи. Тати как раз об этом подумала.

— Если тебе придется говорить с кем-нибудь обо мне, то тебе скажут, что я скупая. Просто они не знают, что значит быть всю жизнь прислугой у других. Если бы я покупала себе платья, как эта девка, я ничего не накопила бы к сегодняшнему дню и рисковала бы.

Тем временем Фелиция пропала из вида; уже давно ее зеленое платье исчезло за двумя рядами зелени, сходившимися где-то у горизонта. Однако Тати продолжала мысленно следить за ней. И Жан тоже?

Тут на дороге послышались голоса.

— Смотри-ка! Автобус прошел, — заметила Тати и через несколько секунд снова прислушалась. — Мне кажется… Ну конечно! Это голос Амелии.

Вскоре на мосту показалось все семейство — отец в пенсне и канотье, сынишка в матросском костюмчике и Амелия, бережно несшая пакет с пирожными. Мальчик обернулся, и мать, не переставая смотреть под ноги, дала ему звонкий подзатыльник, видимо запретив оглядываться на этот дом.

Они шли к Франсуазе. Старик был вымыт и одет, ему дали в зубы трубку и выставили на солнышко, где он сидел в смирном ожидании, словно пригвожденный к месту. Только Франсуаза не успела привести себя в порядок. Заслонив глаза от солнца, она увидела подходившее к дому семейство и крикнула:

— Уже одиннадцать часов!

Она поспешила внутрь дома, чтобы хоть как-то навести порядок в комнате.

— Можно подумать, они никогда раньше не виделись! — заметила Тати. — Дезире считает себя очень умным и недолюбливает Эжена и его жену. Но с тех пор, как они объединились против меня…

Стол вынесли во двор. Дезире снял пиджак и, оставшись в рубашке, манжеты которой сверкали сказочной белизной, помогал Франсуазе, однако стол был слишком широкий, и им едва удалось протащить его через дверь.

Фелиция вернулась с мессы и сразу взглянула на окно дома напротив. К ее новому платью был приколот красный цветок.

Накрыли скатерть, принесли стулья.

— Они забили кролика, — произнесла Тати, не спускавшая с них глаз.

Они сосредоточенно поедали кролика, но тем не менее не могли временами удержаться, чтобы не бросить короткий взгляд на окно Тати. Из них только Эжен пользовался перочинным ножом, разрезая мясо. Амелия привезла огромный кремовый торт.

В тот момент, когда она не без гордости начала разрезать его на части, по поверхности воды пробежал легкий ветерок, а затем деревья задрожали так, что посыпались листья. Скатерть вздулась. Упали первые капли дождя.

Жан от души расхохотался. Забавно было наблюдать, как все вскочили, как Амелия спасала свой торт, как Дезире, не зная, что делать, искал свой пиджак, оставленный в доме.

Всю вторую половину дня моросил мелкий дождик, и им пришлось перебраться на кухню, где они расположились полукругом перед открытой дверью. В пять часов Амелия с мужем и сыном уехала. Им дали старый зонтик, под которым они, прижавшись друг к другу и наклонив вперед головы, пошли на шоссе.

Но все-таки, придет ли сегодня Фелиция?

Вдали слышались разрывы петард, иногда ветер доносил звуки шарманки.

— Я же забыла, что сегодня там гулянка, — произнесла Тати, взглянув на Жана. — Наверное, будут тир, карусель, музыканты, танцы.

Потому-то Фелиция и крутилась так долго около своей двери, часто поглядывая на дом Тати. Наконец она надела старый клеенчатый плащ с капюшоном и направилась в деревню. Она шла на танцы и, видимо, надеялась, что Жан тоже придет.

Вместо этого он месил грязь на еще мокром после дождя дворе и, едва закончив чистить клетки и кормить живность, со злобой посмотрел на то место, куда Фелиция приходила к нему на свидания. В ту же секунду, как наваждение, раздался голос Тати:

— Жан! Жан! Ты что делаешь?

Сырой ночной воздух доносил разрывы петард, которые он слышал, лежа в кровати. Он даже видел огни скромного фейерверка и слышал далекие звуки кларнета, скрипки и рояля.

Следующие два дня обошлись без дождя. Сначала погода долго восстанавливалась — небо было сине-зеленым, а поверхность воды в канале по-прежнему рябило. Но листва постепенно высыхала. Можно было ожидать, что лето начинается вновь, но после полудня вдали снова послышались раскаты грома.

Фелиция пришла в понедельник. К вечеру прекратился дождь, ливший весь день. Сено издавало сильный аромат. Жан был в плохом настроении.

— Ты ходила на танцы? — спросил он, пытаясь найти ее на ощупь в темноте. — В котором часу ты вернулась?

— Не помню. После полуночи.

— С кем ты танцевала?

— Со всеми ребятами.

— А ничего другого ты не делала?

Она засмеялась, не ответив. Ему было не по себе. Она представляла себе, каково ему.

— Ты ревнуешь? Нельзя так…

И она протянула ему свои влажные губы.

После того как ему приснилась их первая близость, он больше не испытывал наслаждения от объятий. Ведь тогда это произошло так естественно. И теперь они вновь искали то место. Фелиция расположилась на сене.

— Постой… Вот… Теперь давай… Не сжимай меня так сильно…

Как-то Зезетта, вздохнув, сказала ему:

— Мне здорово повезло! Я думала, что ты простой альфонс, а оказалось — нормальный мужик.

Потому что он был ревнив! Потому что он не позволял ей платить, когда они где-то бывали вместе! Потому что он упорно пытался ее содержать, хотя и был не в состоянии!

— Ты вчера ни с кем?.. — шепотом спросил он у Фелиции.

— Да нет же! А что?

Не надоело ли ей приходить к нему каждый вечер к восьми часам? На следующий день она спросила:

— Ты действительно собираешься надолго остаться здесь?

— А что? — в свою очередь спросил он.

Они мало говорили, но для них и этого хватало, потому что разговор, как правило, не клеился.

— Не знаю. Мне бы хотелось жить в городе или в каком-нибудь пригороде Парижа. Иметь маленькую трехкомнатную квартирку, где можно чувствовать себя спокойно. И работу, где каждую субботу выдают зарплату.

Это было приглашение? Он не ответил. Все его раздражало, тревожило, вплоть до некоторых неожиданных подробностей.

— Нет… Оставь меня. Сегодня нельзя.

Может быть, для нее все это было просто возможностью затихнуть в его объятиях, прижаться в темноте к его щеке и тихо шептаться?

— Мне пора домой. Если завтра мы не увидимся, то это из-за отца.

К Тати приехал врач и посмотрел на Жана, удивляясь, что тот еще здесь.

— Ей хуже?

Врач пожал плечами.

Целый день Жан месил во дворе грязь в старых сабо Кудера, которые были ему велики. Земля была размокшей, влажной. Жан перепачкался с головы до ног. Собравшись перегнать коров на новое место, он укрыл мешком голову и плечи. По пути он с трудом различил Фелицию за спиной Франсуазы, которая неподвижно стояла на пороге своего дома.

Тати забеспокоилась. Ей нужно было периодически видеть Жана для собственного спокойствия, и, как только он вернулся, она пристально посмотрела на него, словно ища на его лице признаки катастрофы:

— Тебе не надоело? Зря ты остался в деревне, а?

— Напротив. Мне никогда еще не было так хорошо.

Он произнес эти слова мрачным голосом, потому что отныне это было неправдой.

— Знаешь, о чем я иногда думаю? Только не сердись. Для нас обоих было бы лучше, если бы ты был настоящим югославом. Ты не помнишь? Я спросила тебя, француз ли ты. Подумала, что ты югослав или что-то в этом роде. А когда ты сказал, кто ты, я тебе не поверила.

Она вновь вернулась к своей идее:

— Удивительно, что твой отец не приехал.

И следом с какой-то подозрительностью добавила:

— Ты уверен, что он не приезжал? Я написала во Вьерзон одному нотариусу, адрес которого нашла в газете. Чтобы узнать, как начать дело с домом.

В точности как Зезетта, заявившая в один прекрасный вечер:

— Я нашла квартирку.

И он должен был ее снять! И эта квартира стала как бы отправной точкой всего, что случилось позже, ибо он должен был занять денег в тот же день!

— У нас будет свое гнездышко, как ты хотел.

— Да. У нас будет свой уголок.

Фелиция же мечтала о трехкомнатной квартире в городе!

Целыми днями Тати строила планы, каким образом навсегда отстранить Франсуазу вместе с Фелицией!

А он с утра до вечера крутился среди вещей, которые уже приобрели для него значение воспоминаний, — календаря, печки, которую он разжигал каждый день, стола, на который из окошка с маленькими стеклами падал солнечный свет, фотографии Кудера и его покойной жены.

Все было бы так просто! Они жили бы здесь втроем или даже вчетвером, ведь у них родился бы общий ребенок. Ее ребенок не стеснял бы его. Его даже не интересовало, от кого он был. Он просто был бы частью окружающей обстановки, как он себе ее вообразил. Пусть будет и Кудер в крайнем случае! А почему нет?

Они жили бы все вместе, разводили бы кур и кроликов, продавали бы яйца, косили бы траву, выращивали бы овощи.

Тати по привычке командовала бы:

— Жан! Принеси угля.

И он шел бы за углем под навес.

— Жан! Дрова кончились.

И он колол бы дрова тем самым топором, который с первых дней брал в руки с ужасом и страхом.

Он наблюдал бы за Фелицией, ползающей на четвереньках в траве с ребенком:

— Берегись! Я волк. Я большой волк! Я большой серый волк!

Он слышал бы смех ребенка и смех матери в зарослях травы, видел бы ее голубой халатик, ее растрепанные рыжеватые волосы, веснушки под глазами.

— Любите друг друга, голубки вы мои!

Время от времени Тати поднималась бы к себе в комнату, особенно в душные часы послеобеденного отдыха. За ней бы шел Кудер, которому она дарила бы удовольствие точно так же, как собаку награждают куском сахара.

В четверг Фелиция не пришла, и он добрую четверть часа в ожидании сидел в сарае. Когда он поднялся, Тати сразу поняла, что произошло нечто необычное.

— Где ты был, Жан?

— В саду.

— Что ты там делал?

— Даже не знаю. Так, ничего.

У него был виноватый вид, хотя именно в этот день он был ни в чем не виноват! Просто в этот день ее подозрения обострились до предела. Окно было открыто.

Громыхавшая в отдалении гроза не освежила воздух, только иногда от порывов ветра надувались занавески и начинала коптить лампа.

— Ты правда был один?

— Да.

— Почему ты не садишься? У тебя что-то случилось? Это потому, что твой отец не приезжает?

— Нет.

— Или ты устал за мной ухаживать?

— Да уверяю вас…

— Тебе надоело?

— Нет.

— Это из-за Фелиции?

Ее взгляд стал пронзительным, и Жан тщетно пытался сохранить естественность.

— Признайся, что ты думаешь только о Фелиции. Ну да! Я же вижу. Она вертится около тебя. Она себе на уме! Вместо того чтобы ходить через мост, где я ее всегда увижу, она ходит через шлюз, и я не знаю, куда она идет. Фелиция была с тобой в саду?

— Нет, клянусь вам.

— В общем, я хочу тебе сказать… Слушай. Наверное, мне не следовало бы тебе этого говорить. Я как-то призналась тебе, что у меня есть сбережения, и нарочно сказала, где они спрятаны. Даже Рене я бы не сказала.

Ну конечно! Конечно! Он понимал, что значил для нее больше, чем Рене. Он ведь взял ее сторону, подхватил ее дело, и даже больше.

— Так вот! Ты бы мог уехать, прихватив деньги. Не сердись. Я знаю, что у тебя даже не было такой мысли. Но если бы ты это сделал, я подумала бы, стоит ли на тебя сердиться. А теперь, если ты мне скажешь: «Тати, мне надоело, я должен уехать»…

Он увидел, как заходило ее горло. Болезнь обезобразила ее. Теперь же она стала еще более неприятной и некрасивой, все ее черты расплылись и она заплакала, по-детски надув губы.

— Не обращай внимания. Дай-ка мне платок! Если бы… Если бы ты захотел уехать…

Внезапно, несмотря на слезы, взгляд ее стал суровым, и она приподнялась на кровати.

— Единственное, чего я никогда бы не простила и никогда бы не позволила, если бы ты с этой девкой, которую я ненавижу… Видишь ли, Жан, если бы ты сделал это… Как только я подумаю, что эти люди всю жизнь мне…

Она не нашла достаточно сильных слов.

— Не знаю, что бы я сделала. Даже если бы меня прибили гвоздями к кровати, я, пожалуй, нашла бы в себе силы встать и…

От ярости и бессилия она дернула себя за прядь волос.

— Если бы ты нашел в городе другую… для развлечений… Но Фелиция! Ты молчишь?

— Нет.

— Ты ее любишь?

— Нет.

Во всем доме и в комнате, где гулял легкий сквознячок, их было двое. Их можно было разглядеть с другой стороны канала. Наверное, оттуда за ними никто не наблюдал. Фелиция же не пришла!

В домике у кирпичного завода уже легли спать. Там, наверное, было душно. В двух маленьких комнатках дышали четыре человека, причем от Эжена, как обычно, разило алкоголем.

— Да!

Он сказал «да» после того, как секунду назад сказал «нет». И сделал это сознательно. Он сказал «да», потому что ему больше не хватило смелости лгать, разыгрывать комедию, ложиться спать и обливаться в постели холодным потом в ожидании того, что не могло не произойти.

— Жан! Что ты сказал?

Она прекрасно видела, что он явно не в своей тарелке. Он был слишком спокоен и смотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Жан! Ты ее любишь?

— Да.

— И ты спал с ней?

— Да.

Он робко, словно извиняясь, улыбнулся.

— Жан! Это невозможно! Скажи, что это неправда. Жан!

Она отбросила простыню, и Жан увидел ее перевязанное бинтами тело. Никогда еще так резко ему не бросалось в глаза ее волосяное пятно на щеке.

— Не уезжай, Жан! Послушай! Я должна тебе объяснить… Скажи мне… Как это могло произойти?

Почему она так разволновалась? А он сам? Он же, напротив, был абсолютно спокоен! Он замечал все детали в комнате, включая вздувшуюся занавесу, будто за ней кто-то находился. Он встал, чтобы прикрутить фитилек коптившей лампы.

— В сарае… около кроликов…

— Послушай, Жан… Я встану на колени. Ты слышишь? Я приползу к твоим ногам. Я знаю, что я старая женщина, старая лошадь, которой не на что надеяться. Но если бы ты знал… Всю мою жизнь…

Она действительно опустилась на полу на колени.

— Не смотри на меня так. Послушай!

А как он на нее смотрел? Совершенно спокойно, как никогда раньше.

— Обещай мне только больше никогда с ней не видеться. Я заставлю их уехать. Я найду способ, чтобы они уехали.

«Смертный приговор осуществляется…»

По его лицу промелькнула бледная улыбка.

— Почему ты улыбаешься? Неужели я так смешна? Я сделаю все, что ты захочешь. Я отдам тебе… Послушай! Деньги, о которых я говорила… Возьми их. Они твои! Я же тебе говорю… Не улыбайся же!

Он не улыбался. Просто губы сами собой скривились. Наоборот, он был печален и даже угрюм.

Коли уж так получилось, он смирился с неизбежностью происходящего. Стоя на коленях, она обхватила его ногу, в то время как ему слышались чеканные слова:

«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро…»

— Жан! Мне лучше умереть, чем…

Ну конечно! Конечно! Только это ему и осталось сделать. Он давно об этом знал. Это было предусмотрено. Разве это не было самым простым выходом?

«Любое предумышленное лишение человека жизни считается убийством…»

Он ничего не замышлял. Это была не его вина!

— Мне плохо, Жан. Помоги мне встать и уложи меня. Я очень хочу, чтобы ты понял… С четырнадцати лет…

А он?

— Что ты ищешь? Жан! Не пугай меня! Жан! Посмотри на меня. Скажи мне что-нибудь.

— Что сказать?

— Не знаю… Я… Жан!

Он нашел тот самый молоток, который он принес, когда Тати решила расположиться в этой комнате и велела снять полки, на которых хранились фрукты.

— Жан! Умоляю тебя!

Зачем? Все началось снова! Опять и опять! С него довольно!

— С меня довольно! Довольно! Довольно! — вдруг прорычал он. — Ты понимаешь? Вы все понимаете? Хватит с меня!

Он успел стукнуть четыре или пять раз по перемотанному бинтами черепу, прежде чем подумал, стоя над неподвижной Тати, слышали ли у Франсуазы раздавшийся крик. Не выпуская молотка, он подошел к окну. Он увидел, что в домике у кирпичного завода свет погашен. Шел дождь.

Тати несколько раз дернулась и замерла с открытыми глазами. С отвращением он ударил еще пару раз и, вытянув из-под ее головы подушку, закрыл ею лицо. У него дрожали колени, пересохло горло, ощущалась пустота в груди.

Теперь-то он знал Уголовный кодекс. Он с трудом улыбнулся и вполголоса процитировал знаменитую 314-ю статью, которая наделала столько хлопот мэтру Фагоне:

— «Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».

На этот раз ему не придется лгать. Он не возьмет деньги, спрятанные в портняжном манекене.

Кто знает? Может, его опять поместят в ту же камеру?

Зезетта один раз приходила к нему на свидание. Придет ли Фелиция?

Он не стал тушить лампу, спустился вниз и в темноте нашарил на камине спички. Его рука наткнулась на трубку Кудера. Ему захотелось закурить. Но прежде всего нужно было выпить. Его мучили жажда и голод.

Он зажег свет и, заметив, что гиря часов спустилась почти до конца, перевел ее в верхнее положение.

Теперь завода хватит на целую неделю.

Он отрезал кусок ветчины, полез в шкаф за хлебом и нахмурился: почудился шум наверху.

Да нет же! Она мертва!

Все кончено!

Ему осталось только поесть, выпить бутылку вина, выкурить трубку старика и ждать…

На улице шел дождь, дробно стуча по листве и делая круги на поверхности канала. Сидя верхом на стуле, он смотрел прямо перед собой и иногда вполголоса произносил:

— Я им скажу, что она все сделала нарочно. Ведь она все делала нарочно. С первого же дня…

Он шел по шоссе в ясный солнечный день, у его ног плясала короткая тень, он шел упругим шагом от одного освещенного солнцем участка дороги к другому.

Он поднял руку, просигналив проезжавшей мимо машине, но та не остановилась.

Потом показался большой красный автобус, натужно ревевший на подъеме. И Тати ему сделала знак глазами.

Вдруг он встал, подумав о чем-то другом. Он открыл дверь во двор. Медленно начинался тусклый рассвет. Он подошел к инкубатору, откуда раздавалось щебетанье цыплят. Стало быть, они уже появились. Одни пытались освободиться от разбитых скорлупок, а другие уже стучались клювами, стремясь разбить свои темницы. Тати была бы довольна.

Вино ли он выпил? На столе стояли две пустые бутылки. Вторая была из-под водки.

Нужно предупредить Фелицию. Пусть придет.

Он рухнул и, словно идя ко дну, заснул.

Около десяти часов утра на велосипедах приехали жандармы, которых вызвала Франсуаза, обеспокоенная тишиной в доме, где лишь надрывно мычали и били копытами коровы. Его нашли лежащим близ корыта, где он каждое утро готовил корм для птицы.

Он спал. На его щеке сидела муха, и только приоткрывались, выпуская алкогольные пары, губы, надутые как у ребенка, как у Фелиции.

Его разбудили, толкнув ногой в лицо и в живот. Он сморщился и, открыв глаза, узнал жандармов.

— Ах да! — произнес он, силясь подняться.

Потом попросил:

— Не бейте меня.

И наконец, встав и покачиваясь, произнес:

— Я устал! Я так устал…