Вдова в январе

Ружье было вскинуто слишком рано, руки скоро устали, и мушка, яркая золотая капелька между двух вороненых стволов, начала прыгать.

Снизу, как из глубокого колодца, многократно отдаваясь о стены, перила и запутываясь в решетке лифта, долетали шаги Димды. Туфли у него с высокими каблуками, сейчас это в моде, вот и стучат эти каблуки особенно звучно.

Ружье опустилось, и руки расслабились. Человек зачем-то стал считать шаги Димды. Сколько же еще ждать, сколько еще шагов Димде осталось? Двадцать? Тридцать?

Полуэтажом ниже раскрыто окно с красно-сине-желтым витражом; с весны правую створку открывают обычно на целый день, чтобы проветрить затхлую сырость, накопившуюся за зиму. И тут уж сквозняк свищет от чердачных до подвальных дверей — глядишь, через неделю вся духота и затхлость улетучились.

Сколько шагов Димде еще осталось?

Когда-то давно, сразу после войны, витраж основательно пострадал, так как старик, который и посейчас еще живет на втором этаже, увлекался рыбной ловлей, ему нужен был свинец для грузил, и сам господь бог догадался обеспечить его этим металлом, только из двери выйди: цветные стеклышки витража — на свинцовом каркасе. Он брал отвертку и среди бела дня шел за своим свинцом. И никто ему был не указ, потому что тогда он пребывал в самом расцвете сил. Потом витраж малость починили — чтобы оставшиеся стеклышки не выпадали, вместо цветных вставили простые, потому что цветных нигде нельзя было достать. И теперь на оконный косяк падали красные, синие, желтые и самые обычные солнечные зайчики.

В окно видна та часть двора у ворот, через которую нужно пройти, чтобы выйти на улицу. Иного пути во внешний мир у людей, живущих во дворе, нет.

Вот внизу скрипнула, потом со стуком распахнулась дверь.

Ружье вновь поднялось, вновь приклад вжался в плечо, прорезь прицела поймала золотую капельку, боек стукнул по капсюлю, за ним — второй боек — грохнули выстрелы.

Димда вздрогнул, остановился, потом повернулся лицом к окну, из которого стреляли, и на лице этом было самое настоящее изумление. Потом проковылял еще несколько шагов, точно желал выбежать на середину двора, и повалился навзничь, глядя стекленеющими глазами в детское голубое небо, которое висело сегодня над этим домом и над этим городом.

Убийца не видел, как он упал, не видел, как потекла кровь по асфальту двора, не видел слипшихся от этой крови волос. Выстрелив, убийца сразу же бросился бежать. Бегство это было рассчитано по минутам, времени оставалось мало, но он был убежден, что подвести его может только случайность.

Распахнулись окна, стали перекликаться люди, каждый старался кого-то к чему-то призвать, в воздухе витал страх, и только старик со второго этажа не растерялся: один он знал, что надо делать, — он позвонил в милицию.

— Убит? — усомнился дежурный милиционер.

— Готов! — сказал старик. — Я их столько видел, этих мертвецов, что мне и щупать не надо, сразу вижу, что кончился.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Снега зимой выпало много. Сначала его пытались вывозить машинами, но он повалил еще обильнее, люди осознали свое бессилие и махнули рукой. Поэтому и сейчас еще, в конце апреля, вдоль тротуаров чернели грязные, осевшие сугробы, из которых сочились тонкие струйки, отчего асфальт был мокрый и чавкал под ногами.

По одной из главных рижских улиц спешил уже немолодой человек в хорошо сшитом плаще. На голове у него была коричневая шляпа из искусственной кожи, на ногах — такого же цвета ботинки на толстой подошве, сработанные как будто нарочно для ходьбы, по таким вот грязным тротуарам.

На ходу он смотрел на номера домов, пытаясь определить, какой ему нужен, так как жил неподалеку и знал все фасады домов этого квартала. И если не помнил нумерации, то повинна в этом была сама нумерация, так как сорок седьмой мог быть с близнецами, обозначенными буквами А, В и даже Д, и пятьдесят первый тоже.

Дома по этой улице большие, почти все шестиэтажные, грузные. Большинство свежепокрашенные в желтые и серые тона, и фасады почти у всех с декоративными элементами в зависимости от того, что каждый владелец мог себе позволить. Один дом предлагает вниманию ангелов, другой — японских драконов и европейские гербы, а на третьем лишь под самой крышей надпись: «Anno 1901». В войну им повезло — ни бомба, ни снаряд в них не попали.

Человек еще не дошел до конца, как уже понял, куда ему надо. Над воротами этого дома четыре обнаженные девы с греческими лицами, стоя на сильных рыбьих хвостах и выпятив пышную грудь, держали тяжелый балкон.

«Похоже, что здесь я никогда не бывал», — подумал человек и взглянул на часы. С того момента, как в его комнате зазвонил телефон, прошло четыре минуты — машина уже должна быть в дороге.

В арочном, холодном проезде, который казался еще холоднее от выкрашенных в синий цвет ободранных стен и ветра, свистящего в закрытые створки ворот и в приоткрытую калитку для пешеходов, стояли несколько человек и опасливо глядели на неподвижное тело посреди двора. Людям явно было не по себе оттого, что они стоят здесь, а не находятся там, подле лежащего: ведь ему, может быть, требуется помощь. Но рисковать они не хотели. Тем более что медика среди них нет, так что помочь никто не может, а в «Скорую помощь» и в милицию уже позвонили. И все равно им было конфузно друг перед другом.

И тут с улицы вошел человек в плаще.

— Не заходите во двор, — предупредили его. — Мы ждем милицию.

Человек ничего не ответил, а подошел к краю арки и обвел глазами окна, выходящие во двор со всех сторон.

— Откуда стреляли? — спросил он и как-то сразу стал управлять дальнейшими событиями.

Кто-то встал рядом с ним и неопределенно указал на левое крыло.

— Оттуда.

Человек с минуту разглядывал асфальт, пока не увидел растрепанные пыжи. Направление указали верно, хотя в таких многоэтажных колодцах легко ошибиться.

— Никто отсюда не выходил?

Ответ был отрицательный.

Человек в плаще еще раз обвел взглядом окна и увидел, что одно из них на втором этаже открыто и всклокоченный старик властно машет ему рукой:

— Проходить запрещено! Чтобы сохранить следы!

Еще две минуты прошло, а машины все нет. «Глупое положение, — раздосадованно подумал человек. — Не могу же я вот так стоять вместе со всеми и трусливо ждать».

Он разглядел выбоины, которые оставили в асфальте пули. Одна мелкая, другая поглубже — эта пуля прошла мимо. Теперь примерно известно пространство, которое убийца может обстреливать.

Прицелиться — две секунды, две десятых секунды нажать на спуск, одна десятая — на полет пули… Можно успеть. Не стоять же здесь и ждать!

— Откройте ворота, но не впускайте с улицы любопытных. Сейчас прибудет милиция! — приказал человек в плаще и с необычной для его возраста ловкостью метнулся из-под арки к левому крылу.

Здесь он остановился у лифта, огражденного слегка заржавелой, пыльной сеткой, из которой делают изгороди вокруг частных домов. Кабина где-то между этажами, потому что не видно ни ее, ни бетонного противовеса. Металлическая дверь шахты окрашена той же темно-коричневой краской, которая покрывает на высоту человеческого роста стены на лестнице, и так же исцарапана и исписана мальчишками.

Слева от лифта начинается лестница наверх. Справа — другая, узкая, вниз, в полутьму. Стрелявший наверняка нырнул в подвал, так как в этой части города всюду под домами просторные подвалы — вначале эти квартиры все были с печами, и в подвалах, теплых и сухих, хранились дрова.

Человек в плаще был явно недоволен собой. Зачем было рисковать? Какой смысл? Сделай это кто-нибудь из его подчиненных, он бы его так взгрел, что «храбрец» надолго бы отучился от эдаких штучек. Подобный риск может только усложнить поимку преступника. Всадит тебе, пулю в живот этот отчаявшийся недоумок, который уже отправил на тот свет человека и, может быть, впал сейчас в глубокую апатию, а может быть, поведет себя как затравленный зверь, который видит спасение только в бегстве. Этот может выстрелить в любой момент, но выстрел можно предотвратить, если он увидит явное превосходство противника и осознает безнадежность своего положения. Окажись здесь сейчас группа со служебной собакой, он стрелять не станет, но при виде одинокого пожилого человека, который может помешать, сорвать план бегства, созревший в охваченном больной идеей мозгу, он нажмет курок не моргнув глазом.

В человека в плаще уже стреляли, поэтому он, стоя возле лифта, где можно сейчас получить пулю с обеих сторон, чувствовал себя довольно неуютно, а от этого не переставал ругать себя за необдуманный поступок.

Человек оглянулся на двор, но оперативной группы все еще нет, и надо на что-то решаться. Самое верное, кажется, кинуться по лестнице в подвал. Он толкнул ногой входную дверь, чтобы не стоять перед преступником, как на освещенной сцене.

Теперь время работает на него. Если он присядет у лифта, то преступник вообще не сможет в него попасть, а престиж милиции не пострадает, так как дверь захлопнута и люди под аркой его не видят. И он присел на корточки.

Внизу, в конце узкой лестницы, вдруг послышались странные звуки, происхождение которых трудно было объяснить: похоже, что металлической щеткой скребут стену, а вот сейчас — металл, только этот звук приглушеннее.

Азарт, обычный азарт игрока, который уже не являлся к нему много лет, сначала было вызвал неприязнь, а сейчас уже верховодит им и приказывает рискнуть. Потом он будет ворчать на себя за это мальчишество, а сейчас азарт сильнее.

Можно, конечно, распутать загадку логически — внизу подвальный лабиринт, преступник явно собирался бежать по нему, но тут случилось что-то непредвиденное.

Человек нервно похлопал себя по карману плаща и достал фонарик, небольшой, но с сильным лучом, узким, как стрела.

Сам оставаясь за прикрытием, он отвел руку с фонариком вбок и нажал на кнопку. Луч света пробился сквозь темноту и отразился от неоштукатуренной стены. Выстрела нет. Царапанье продолжается.

— Выходи! Никто не отвечает.

Фонарик погас и тут же вспыхнул снова — человек в плаще уже не мог оставаться в укрытии. Упрямо сморщив лоб, он пошел вниз. Пошел, хотя и слышал, как во двор въезжают машины, хотя знал, что в одной из них его ребята, и даже слышал, как они переговариваются со стоящими под аркой людьми.

Еще пять шагов.

Лестница такая узкая, что промахнуться почти невозможно.

Еще пять шагов. На лбу выступил пот. Кому и что я хочу доказать?

У подножия лестницы площадка — для дворницких инструментов. В углу лопаты, большой совок, метлы и обшарпанный шланг для поливки на деревянной катушке.

Человек озадаченно посмотрел вокруг, ожидая, что вновь послышится этот скребущий звук, но нет. Слышно, как колотят молотком по зубилу. За стеной. Вот работающий крякнул, отложил инструмент, взял другой.

— Я просто законченный идиот! — прошипел человек в плаще.

Он чувствовал себя одураченным, он был просто зол на себя за этот не очень умный спуск в подвал, за азарт, которому поддался. Теперь-то ясно, что там, за стеной. Там работает сантехник. Вот теперь он проволочной щеткой сдирает ржавчину… Вот стукнул раз-другой молотком, чтобы стронуть гайку… Регулирует вентиль…

В воздухе пыль, и пол по неделям не метен. Квартира вся какая-то несуразная и неуклюжая, слишком широкая и слишком короткая. Архитектор, конечно, спланировал ее иначе, но в связи с послевоенным жилищным кризисом она подверглась перестройкам — как утвержденным домоуправлением, так и неутвержденным. Длинный коридор, по обе стороны которого размещались жилые комнаты и подсобные помещения, тянувшийся от входной двери до самого «черного хода», посредине заложили, и у Димды от пяти комнат остались две — одна большая, темноватая, с окнами во двор, вторая маленькая, но солнечная.

Отец Рудольфа Димды, известный своей принципиальностью советский работник, сам попросил разделить квартиру.

— Я депутат, — объяснил он жене, — не могу я себе позволить жить в пяти комнатах, если в той среде, которую я представляю, многие еще ютятся в подвалах. С девятнадцатого года я борюсь за бесклассовое общество, а получится, что боролся только за теплое место под солнцем. Придет время — можно будет эту стену в коридоре убрать.

И вот последние вещи Цилды были увезены, маленькая комната стояла пустая, и голые стены явно взывали к ремонту. Цилда, все делавшая кое-как, даже не удосужилась подмести, и теперь тетушка Паула вооружилась мокрой тряпкой, чтобы придать полу хотя бы сносный вид.

— А ты не мог себя пересилить и простить ей? — спросила Паула. — Только не рассказывай, что сам по этой линии всегда безгрешен.

— Тут другое дело, — ответил Рудольф.

— Чего там другое! С чего это вы, мужчины, вообразили, что вы все какие-то другие?

— Простить я бы мог, но забыть не смог бы. А какой тогда смысл прощать?

— Простил — и живите себе дальше!

— А мне кажется, что была бы одна видимость.

— А на что она поменяла?

— Да вроде две комнаты, только без удобств.

— Как бы не попался какой-нибудь пьяница. Тогда ты скоренько поседеешь. Главное, с самого начала поставить его на свое место! Главное, с самого начала, чтоб уважать тебя привык! Распустишь, потом уже слова ему поперек не скажи!

— Да ладно… Седина у меня уже есть.

— Это еще не седина! Вот у моего мужа, как перевалил за сорок, вся голова была как снег. У тебя еще ничего, у тебя только на висках…

Рудольф ничего не ответил, а пошел убирать большую комнату. Хотя фактически разошлись они с Цилдой уже с год, но он так и не успел по-настоящему обосноваться в большой комнате. Имущество поделили, но все было в куче. Что-то из принадлежащего Рудольфу еще стояло в комнате Цилды, а ее вещи — в комнате Рудольфа. И если они и провели какую-то разграничительную линию, то Сигита ее начисто не признавала и блуждала со своими тетрадками по обеим поделенным через суд территориям, когда ей заблагорассудится. Только теперь он по-настоящему понял, что большая некогда квартира сократилась до одной комнаты, что отступать уже некуда и будь готов обосноваться здесь надолго.

Во дворе послышался шум мотора и громкий голос. Голос этот сливался с шумом мотора и сотрясал дом до самого чердака. Посреди двора стоял плечистый человек в сером, запачканном известкой комбинезоне и исполнял обязанности этакого лоцмана — жестами и возгласами регулировал действия шофера. Грузовик с высоким брезентовым верхом застрял под аркой ворот, которая, проходя сквозь дом, соединяла двор с улицей. Наконец, ободрав арку, грузовик все же протиснулся, из кузова выпрыгнули люди в таких же комбинезонах и поспешно откинули задний борт с немилосердно скрипящими петлями.

Тут же за грузовиком мягко вкатило такси. Дверца раскрылась, и оттуда, опираясь на костыли, осторожно выбрался довольно молодой человек. Он обвел каким-то удивленным взглядом двор, точно сомневаясь, сюда ли его привезли. Шофер такси тем временем раскрыл багажник, извлек чемоданы и поставил их рядом с разобранной мебелью, которую грузчики вытягивали из крытого брезентом кузова, как фокусник вытягивает вещи из блестящего цилиндра.

— Ну, хозяин, показывай, куда нести! — крикнул один из грузчиков, взвалив на плечо тумбочку письменного стола.

— Десятая квартира, — сказал человек на костылях и подал ключи. — А вы не могли бы вытащить коляску? Мне трудно стоять.

Димда услышал на лестнице тяжелые, шаркающие шаги и вышел отпереть дверь. По дороге он распахнул и дверь бывшей комнаты Цилды, а потом ушел на кухню к тетушке Пауле. Он ничуть не пытался скрыть, что новый сосед ему не по душе.

— Я в уборщицах у больного ходить не собираюсь, — сердито сказал Рудольф.

— Так ведь человек, может, не виноват, что у него такое несчастье, — спокойно ответила Паула.

— Я тоже. Пойдем в мою комнату, посмотрим, как мебель расставить.

Вскоре оборвались голоса грузчиков на дворе, уехал грузовик, потом хлопнула дверь, и все как будто стихло. Но вдруг они услышали свист. Сомнений не было — в комнате Цилды насвистывает молодой человек на костылях, и насвистывает он одну из тех навязчивых мелодий, которые в середине семидесятых годов заставляли целый танцевальный зал вскакивать и трястись в шейке.

Рудольф улыбнулся. Уживемся, подумал он, определенно уживемся.

Вскоре после этого началась благородная миссия тетушки Паулы в этой обители холостяков. Она приходила убирать квартиру, приводила в порядок белье, ковыляла на базар и готовила обед. Делала она это больше ради удовольствия, чем ради денег. Своя семья у нее уже давно разлетелась по свету, привычка хозяйничать вошла в плоть и кровь, а тут опять есть куда руки приложить.

— Уж хоть бы ради дочки не разводился.

— Да, может, ты и права… Но теперь уже поздно…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда на лестнице появились приехавшие, человек в плаще стоял у лифта. Большая служебная овчарка хорошо его знала, но выказала это весьма своеобразно — сделала вид, будто не замечает.

— Доброе утро, товарищ полковник! — поздоровался сержант, державший в руке длинный брезентовый поводок.

— Доброе утро! — произнес и Арнис. Он, с точки зрения полковника Конрада Ульфа, был еще совсем молодым парнем, всего лишь под тридцать, но рассудительным и уравновешенным. Из тех, у кого много талантов, но ни одного такого, который возвышает над собратьями. Такие люди отличные работники, но никогда ярко не выделяются на фоне других и потому часто остаются незамеченными.

Полковник ответил на приветствия.

— Тут, должно быть, подвал, — кивнул Арнис на лестницу, ведущую вниз, и сержант сразу понял, что делать. Он уже собирался пустить собаку впереди себя или даже спустить с поводка, так как лестница оказалась чрезвычайно узкой.

— Внизу никого нет, — сказал полковник. — Зря время терять.

Сказать это было нелегко: Арнис сразу же поймет, как он поступил. Сегодня при нем даже оружия нет, и Арнис это тоже знает.

Все молча повернулись и пошли наверх. Собака впереди. Не дергала поводок и не поскуливала, значит, никакой угрозы вблизи нет.

Лестничная площадка на втором этаже выложена восьмигранными плитками — на светло-желтом фоне красная чайная роза. По обе стороны высокие дубовые двери. Когда уже миновали их, в одну изнутри постучали, чтобы привлечь к себе внимание. Потом старческий скрипучий голос произнес:

— Стреляли здесь, выше! Вы поняли, где надо искать?

— Откройте, пожалуйста…

Дверь открыли на длину цепочки.

— Это я звонил, я сообщил о происшествии. Стреляли наверху…

Старик с высохшим лицом, в ужасно помятой полосатой пижаме, с достоинством выслушав благодарность Арниса, тут же метнулся обратно к кухонному окну, откуда можно было наблюдать внешний мир. Сегодня в этом мире происходили чрезвычайно интересные события, и ему хотелось в них активно участвовать. Старик раскрыл окно и облокотился, в ожидании когда к нему обратится с вопросом кто-нибудь из милиции или «Скорой помощи». Ему даже подумалось, что он мог бы и дверь открыть, чего уже десять лет не делал. К нему только раз в неделю являлись две особы: одна доставляла продукты из стола заказов, другая — чистое белье из прачечной и забирала грязное, но и этих он впускал лишь после пристального изучения в глазок двери. Магазинная особа ужасно ворчала, что ей приходится тащить еще и хлеб, но старик сразу ставил ее на место, доказывая свои права. Чем старее он становился, тем больше боялся, что на улице его кто-нибудь толкнет и он попадет под мчащийся троллейбус или трамвай, боялся, что под длинной аркой ворот, где всегда сумрак, его ударят ножом в спину, как многие когда-то обещали, если они вернутся, а ведь он уже заметил, что многие вернулись. Со временем страх стал болезненным, и он заперся в своей большой квартире, как в тюрьме, превратив ее в трехкомнатную одиночную камеру, куда в половине восьмого почтальон совал через щель почтового ящика пачку газет и где после обеда можно было включить телевизор.

Стоя на лестничной площадке третьего этажа, Конрад подумал, что стреляли, очевидно, отсюда, так как в открытое окно виден был убитый, вокруг которого сейчас возились следователи, эксперт и фотограф. Поодаль ожидали два медика в белых халатах, но им нечего было делать. Следователи что-то записывали, о чем-то переговаривались. У следователя прокуратуры на плече болтается новенький диктофон, только непохоже, что он им пользуется.

— Идеальное место, — сказал Арнис. — Даже ствол не надо высовывать в окно, так пали.

— Где Бертулис?

— За дворничихой пошел, она не в этом доме живет.

Конрад рассеянно обвел взглядом одинаковые двери квартир — их здесь три, — после чего последовал за сержантом, который, увлекаемый собакой, был уже этажом выше.

Не оставляло ощущение какого-то промаха. Такое чувство, будто ты вышел из дома и тебе кажется, что ты забыл что-то сделать, кому-то позвонить, что-то захватить.

У чердачной двери, запертой на два огромных заржавелых замка, стоял сержант. Собака, вывалив язык, сидела рядом и с интересом смотрела на Конрада, который тяжело дышал после быстрого подъема.

— Дохлый номер, товарищ полковник, — кивнул сержант на висячие замки.

— М-да… А надо бы все же заглянуть…

Это относилось к Арнису, и Арнис кивнул, что понял. Профессионалам, уже много лет работающим вместе, чтобы понять друг друга, нужно куда меньше слов, чем потом это будет в бумагах, которые начнут гулять по следовательским и судебным инстанциям.

— Надо подождать Бертулиса с дворничихой… Я думаю, что на чердаке никого не будет.

— А осмотреть надо… Неужели этот парень забился в какую-нибудь квартиру?

Арнис пожал плечами. Он полагал, что лучше исполнить приказ и «осмотреть». Слово довольно емкое. Это значит, что надо дождаться Бертулиса, потом послать висячие замки для экспертизы в лабораторию, где установят, не пользовались ли отмычками или подобранными ключами. Теоретически может быть, что преступники действовали вдвоем, что соучастник закрыл стрелявшего на чердаке, а сам ушел в свою квартиру. Открыв дверь, надо будет осторожно осмотреть чердак, установить, нельзя ли по крыше перебраться на соседний дом, не остались ли какие-нибудь следы, говорящие об этом.

— Он на редкость глуп, если думает, что в квартире мы его не найдем, — брюзгливо сказал Конрад.

Мистическое о н было произнесено работниками угрозыска в четырнадцать пятьдесят пять, когда Арнису сообщили о случившемся и он отправился по длинным коридорам к оперативной машине, чтобы выехать на место происшествия. Перед этим он еще успел позвонить Конраду и предложить послать к нему домой вторую машину, но Конрад ответил, что дойдет пешком, так как это совсем близко от его дома. Мистическое о н не означало ни мужчину, ни женщину, ни представителя какой-то профессии; оно обозначало врага, обозначало человека, который совершил убийство, человека, которого им надо найти и передать следователю прокуратуры. Потом будет суд, последует наказание, но это уже не их дело.

Где-то внизу хлопнула дверь. Сначала дверь квартиры, потом дверь лифта, и кабина быстро поехала вниз.

Арнис шагнул к окну, выглянул, но ничего не сказал, и Конрад понял, что движение лифта внизу замечено и едущего в нем задержат.

— Я уж думал, что дом совсем вымер, ан нет, — сказал Конрад.

Даже если бы они не знали никого из тех, кто сейчас работал во дворе, человека, спустившегося в лифте, они указали бы сразу. Слишком он выделялся на фоне этой деловитой среды, среди этих деловитых людей. У него был высокий, открытый лоб, симпатичное лицо с висячими модными усами, безупречно ухоженными, так же как и черный спортивный ежик волос. Возраст трудно определить, но уж никак не больше тридцати. Голубая тренировочная куртка с белой отделкой, черные брюки с тщательно отутюженными складками.

Человек этот сидел в инвалидной коляске на велосипедных колесах. Здесь, на солнце, хромированные крылья и костыли сверкали и отсвечивали. Перемещаясь, он крутил колеса руками — бархатисто мягкими, белыми руками, и Конрад заметил, что маневрирует он удивительно ловко.

— Вы что-то хотели нам сказать? — спросил Конрад, спустившийся во двор вслед за ним.

— Нет… Я… Мы… Хотелось бы знать, есть какая-нибудь надежда? — смущенно спросил он и быстро добавил: — Я его сосед по квартире. Его зовут Рудольф Димда.

— Поднимитесь наверх, мы сейчас к вам зайдем.

— Он… умер?

— Да, он умер. Поезжайте, мы сейчас будем. Нам нужна ваша помощь, мы осмотрим квартиру покойного.

«Он усиленно старается не показать, насколько он взволнован», — заметил про себя Арнис, не зная, что и Конрад отметил то же самое.

— Валдер, Валдер… Где я эту фамилию слышал? — пытался вспомнить человек, которому руководство комбината надомного труда поручило обеспечить Валдера работой. Человек этот был из тех болельщиков, которые все свободное время торчат на трибуне стадиона и горестно стонут, когда телевидение в одно и то же время передает две разных игры. Несколько лет назад он превозносил имя Валдера при каждом разговоре, а теперь вот оно уже погасло в его памяти. Только явившись к Карлису домой, он вспомнил парня и растерялся, так как былой кумир выглядел человеком, которому надоело жить. Какое-то время они поговорили о футболе. Человек этот все смотрел на груды книг, заполнявших комнату Карлиса, и думал, что парень их в лучшем случае всего лишь перелистал. Он понимал, что Валдеру первым делом нужна интересная работа, но знал, что в рамках своего комбината ничего подобного предложить не может, что вязать женские кофточки или делать мишек для ребятишек — такое занятие Валдеру никакого удовлетворения не доставит. Но тут он узнал, что Карлис довольно хорошо рисует.

— А может быть, попробовать обратиться в комбинат «Художественное творчество»? У меня там знакомство, — предложил он.

Карлису Валдеру было все равно. Так началась его карьера мастера по янтарю. В бывшей комнатке для прислуги поставили шлифовальный станок и вентилятор, в начале месяца принесли мешочек с небольшими кусками янтаря, показали, как его обтачивать, шлифовать и полировать, как просверливать дырочки и вделывать мельхиоровые крючки. И он стал изготовлять запонки. Для подобной работы требуется элементарное умение и столь же элементарные познания. Работа восторга не вызывала, о янтаре он ничего не знал. Познания и восторг пришли позднее, но это занятие позволяло сознавать, что другим в тягость он уже не будет, а даже наоборот — приносит пользу.

Но вскоре удивительный солнечный камень, который в отличие от других драгоценных и полудрагоценных камней подернут какой-то дымкой таинственности, потому-то немцы и зовут его горючим, а финны и эстонцы морским камнем, вошел в жизнь Карлиса Валдера, чтобы прочно в ней остаться.

Карлис узнал, как по структурным признакам различать наплывной, капельный и пластинчатый янтарь, при какой температуре он становится пластичным и начинает плавиться, узнал, что из янтаря делают янтарную кислоту, янтарное масло и янтарный лак. Вскоре он, взяв в руки кусок янтаря, уже мог сказать, крапчатый ли это, выродившийся или дутый, и радовался, когда мог присоединить к своей небольшой коллекции красно-желтый геданит, найденный под Гданьском, или черный станденит. Если попадался терпеливый слушатель, Карлис рассказывал, какой янтарь находят на Байкале и на Сахалине, у подножия вулкана Этна и в Северной Сицилии, в Бирме, Новой Зеландии и Гренландии.

Он стал посещать выставки декоративного искусства, где экспонировались украшения как латвийских студий, так и студий соседних республик, сравнивал приемы обработки. Появился интерес к латышской археологии.

В те годы янтарь использовали главным образом для украшений — в кулонах, брошах или кольцах, для цепочек и оправы все художники брали медь или мельхиор и очень редко теплое серебро, к которому янтарь так и просится. Выставляли украшения с ажурным металлическим плетением или литьем, где янтарю отводилась второстепенная роль.

Но вот как-то Карлис увидел изделия из янтаря старого мастера Артура Берниека. В книге. Цветные фотографии. Какая нежность и спокойствие в этих гладких фигурках пловцов! Раньше он и не слыхал об изваяниях из янтаря. Фигурки эти выявили совершенно новые возможности солнечного камня, но он понял, что сам так работать никогда не сможет, потому что он не ваятель.

— Смотри, что я раздобыл! — весело воскликнул как-то Рудольф, входя к нему. На его ладони лежал необработанный кусок янтаря размером с персик. — Классная штука, жаль, что с дыркой. Хоть ты и не именинник, подношу тебе эту красотищу! Будь здоров, мне пора на работу!

Янтарь по форме напоминал яйцо. Мутный верхний слой в трещинах, но по смолисто-желтым жилочкам в трещинах Карлис заключил, что внутри он должен быть прозрачный. Когда он ободрал верхний слой, камень открылся во всей красе — в самой середке удивительно прозрачного камня виднелось вкрапление: комар с распростертыми крыльями. Липкая смола застала врасплох дремлющее насекомое — в те времена в тропическом лесу смола капала с каждого поврежденного дерева. Комар очнулся, ноги его влипли в вязкую массу, он попытался взмахнуть крыльями, но масса текла и текла, пока не охватила его всего. И тогда крупная капля под силой земного притяжения начала скользить по стволу дерева, пока не наткнулась на сучок и не затвердела. За тысячелетия веточка истлела, а смола превратилась в красивый янтарь, и только отверстие в этом янтаре указывало место, где проходил сучок.

Подобные вкрапления уникальны. Несколько месяцев Карлис Валдер не решался обрабатывать этот кусок. Целыми днями он набрасывал металлическое плетение, которое должно было служить оправой для ценного камня. Но какой бы узор и какую бы форму он ни находил, все делало янтарь неживым, искусственным.

И тогда он решил — никакого металла, никаких плетений! Он бережно отполировал громадную каплю, вместо цепочки пропустил в отверстие от сучка узкий замшевый ремешок и послал на выставку. Кулон с названием, придуманным Рудольфом Димдой, — «Веселый комар».

«Комар» два года не возвращался к владельцу, все перелетал с выставки на выставку по столицам разных государств, где его фотографировали для популярных иллюстрированных и профессиональных журналов по прикладному искусству, и приносил славу своему мастеру. А вернувшись, занял почетное место на черном бархате над рабочим столом.

Лифт, сотрясаясь, пошел наверх. Остановился.

Карлис Валдер выкатил коляску на площадку и въехал в квартиру. Из его комнаты слышалось рыдание Паулы.

«Надо действовать сейчас, потом будет поздно», — стиснул губы Валдер. Как ясно работает мысль. Как раньше, когда на штрафной площадке противника, в толчее, он получал пасовку. А дальше все как в замедленной съемке: он сразу все охватывает, видит, как продолжают двигаться защитники, в каком положении они окажутся в момент удара, улавливает свободный угол в воротах противника и сильно посылает туда мяч. И все это в несколько мгновений.

Хоть бы Паула не вышла!

Карлис Валдер тихо открыл дверь комнаты Рудольфа Димды и вкатился туда. Там он пробыл неполную минуту, а выехав, тут же отправился на кухню, чтобы сказать Пауле, что Рудольф Димда мертв. Но старушка об этом уже догадалась.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В воротах появился высокий, плечистый, прямо тебе из американской баскетбольной команды, с аккуратным пробором и приглаженными волосами Бертулис. Рядом женщина в пальто салатного цвета и мохнатой лиловой шапке. Лицо топорное, выражение недовольное, голос гулкий. Всегда у нее претензии к жильцам, а у жильцов всегда претензии к дворничихе, так как подметала она ровно столько, чтобы сохранить квартиру. В домоуправление она перешла работать только ради казенной квартиры и теперь ждала, когда кончится срок трудового соглашения, после которого ее уже нельзя будет выселить. А там найдет работу в другом месте, где — этого она еще не знала, поскольку никакой специальности не имела.

Конрад спросил у нее, знает ли она убитого, и дворничиха ответила, что вроде когда-то видела, может, он даже и живет здесь, но поручиться не может. И вообще не могла сказать ничего связного о жильцах дома, только что на втором этаже живет старик, который никогда не отворяет дверь.

— А другого выхода с лестницы нет? — Вопрос был задан только для порядка, только потому, что задать его надо. Ведь они же были на лестнице и прошли ее снизу до самого верха.

— Там коридор есть… Раньше его запирали, а теперь замок испорчен и больше не запирают…

Выйдя из лифта на третьем этаже, они очутились как раз перед дверью, на которой не было ни номера квартиры, ни фамилии жильца. Единственное отличие от двух других дверей на этой площадке. У Конрада даже не было оснований упрекать себя, что он не сразу заметил это отличие, так как подобные двери встречаются часто, особенно в старых рижских домах, где преобладают огромные квартиры в восемь, а то и в одиннадцать комнат. У этих квартир обычно было два выхода: парадный — для господ и «черный» — для прислуги. «Черный» вел в темный конец коридора или прямо в кухню. В шикарных домах у «черного» хода и лестничная площадка отдельная, но в менее презентабельных обе двери в квартиру обычно находятся рядом.

— Тут вон, — ткнула в воздух дворничиха.

Бертулис побежал вниз за сержантом с собакой и сотрудником, который соберет вещественные доказательства.

Осторожно, чтобы не стереть отпечатки пальцев, если они оставлены, Конрад нажал на дверную ручку, гладкую, бронзовую ручку, во впадинах которой скопилась ядовито-зеленая патина.

Дверь открылась, тонко заскрипев, и показался узкий длинный коридор. Конрад достал фонарик, и в свете его они увидели, что метров через пятнадцать коридор заворачивает влево.

— Электричества здесь нет? — резко спросил Конрад.

Дворничиха покачала головой.

— И не подметалось лет двести!

— Пусть подметает кому надо! Мне этот коридор не засчитывают! Что мне, больше всех надо!

Несмотря на пыль, висящую в воздухе и перекатывающуюся комками по полу при малейшем дуновении, здесь явственно чувствовался резкий запах сгоревшего бездымного пороха.

Вернулся Бертулис с проводником собаки. Ни о чем не спрашивая, сержант прошел в коридор, пустив собаку на поводке. В другой руке у него был большой, мощный фонарь, освещавший коридор, как фара автомашины. Собака натягивала поводок и, похоже, не только приличия ради.

— Нечасто здесь ходят, — сказал Арнис, внимательно изучая пол.

Никто ему не ответил, так как сержант остановился и уставился в землю недалеко от того места, где коридор сворачивал влево.

На полу лежала гильза от охотничьего ружья, а через несколько шагов вторая. Здесь сильнее, чем раньше, пахло порохом.

Больше ничего не нашли, если не считать очень давно заложенную кирпичом дверь в стене коридора. Свернув налево, коридор выводил на другую лестницу, в другом доме. Она была без лифта, но очень широкая и светлая, с коричневыми полированными дверями, похожими на платяные шкафы. Тяжелая наружная дверь с системой противовесов открывалась легко и бесшумно, а если оставить ее открытой, сама так же мягко и бесшумно закрывалась.

Здесь был переулок, некогда сказочный тихий уголок в самом центре города, а теперь, когда город перенасытился автотранспортом, здесь возникла улица с довольно оживленным односторонним движением и многочисленными пешеходами.

Собака не взяла след ни в начале коридора, ни тогда, когда нашла гильзы, ни сейчас. Не желая, чтобы прохожие разглядывали его и собаку, словно музейные экспонаты, сержант попросил у Конрада разрешении уйти и удалился в оперативную машину.

— Просто удивительно, как этот коридор еще не разнюхали аферисты, — сказал Арнис, прикидывая, сколько домов остается до угла улицы. — Более идеального места и желать нельзя… Что-то похожее есть недалеко от университета. Там приезжих обчищали. Два чернявеньких мальчика прибили на дверь коридора квартирный номер, приспособили ключ и даже табличку с фамилией приладили. Уже около двадцати ковров сумели «продать» узбекам из туристического поезда, когда я их взял. Один постучит в дверь, второй, в майке, лицо в мыльной пене, высунется в дверь, хозяина квартиры изображает, а бедные узбеки, рот раскрыв, терпеливо стоят перед дверью, ждут, когда им вынесут обещанный ковер или деньги.

— Надо искать машину, — сказал Конрад. Как будто он из рассказа Арниса ничего не слышал.

— Почему именно машину?

— А потому, что в моей практике еще не было случая, чтобы убийца с ружьем под мышкой спокойно шествовал к трамваю! — отрезал Конрад.

И как он сразу не подумал о коридоре? За каким чертом этот коридор вообще сделан? Будь здесь место для какой-нибудь подпольной явки или конспиративная квартира, так здесь бы уже давно висела мемориальная доска. А будь здесь… Судя по площади, оставляя такой коридор, хозяин терял почти целую квартиру.

Когда Конрад и Арнис вернулись во двор, труп уже увезли и кровь засыпали песком.

— Я еще нужна? — нетерпеливо осведомилась дворничиха.

Конрад ответил, что ей придется идти вместе с ними осматривать и опечатывать комнату убитого.

Криминалист достал из портфеля два полиэтиленовых мешочка с найденными в коридоре гильзами и показал Арнису.

— Похоже, что ружье не новое, бойки здорово сбиты.

— А что с отпечатками?

— Нет.

— Теперь все дошлые, да и перчатками каждый может обзавестись.

— Не было перчаток. Или брался за ручку через носовой платок, или потом вытер. Что тебя еще интересует?

— Пока что ты и сам немного знаешь.

— Думаю, что до вечера я дам свое заключение. Занесу Конраду.

Машина выехала со двора, а Конрад Ульф, приказав Бертулису узнать, в каких квартирах в момент выстрела находились Люди и что они могут показать, вместе с дворничихой и Арнисом пошел в квартиру Рудольфа Димды.

Пока дворничиха звонила в дверь, Конрад все смотрел на коридор и пытался понять, как он возник и почему сохранился. Такой уж он был дотошный, не уймется, пока не узнает что хочет, и не уснет, если не удастся узнать. Вечером, придя домой, он долго изучал старые планы Риги и своды земельных участков. Наконец нашел, что искал, но это устроило его лишь частично — против номера земельного участка с обоими домами значилось: «Унаследовано семейством Бас». Ага, значит, оба дома выделены из какого-то наследства и завещаны каким-то Басам, стало быть, у них был один владелец. Может быть, в завещании даже было сказано, что оба дома надо соединить коридором, чтобы лучше за ними присматривать? По заложенной двери ясно видно, что коридор возник позже, а не во время постройки дома. Поди знай, сколько у этого старца завещателя осталось ума, но если он написал, что коридор нужен, то закон требовал, чтобы ты его непременно проделал…

Дальше этих размышлений Конрад в тот вечер не продвинулся, и прошло еще два года, прежде чем он наткнулся на информацию, которая могла удовлетворительно объяснить происхождение коридора. Его внучка, которая вошла уже в тот возраст, когда девицы начинают интересоваться модами, как-то заговорила об этом, и он решил показать ей, как основные линии фасонов повторяются в определенной последовательности. Чтобы все было наглядно, он разыскал в своей обширной библиотеке комплекты старых журналов, и вместе с внучкой они принялись листать их — предпоследние страницы и тогда, так же как и сейчас, предоставлялись откровениям диктаторов моды. И, листая эти страницы, он наткнулся на небольшую заметку, в которой упоминался номер дома, где был застрелен Рудольф Димда.

После первой мировой войны лотоклубы были довольно выгодным предприятием и процветали вроде игорных домов в Монте-Карло. Вначале доходы шли в кассы различных благотворительных обществ и для поддержания профсоюза актеров, но потом игра так распространилась, что по решению сейма лотоклубы закрыли. Только желающих играть было много, и предприимчивые дельцы стали создавать тайные клубы, чтобы не упускать деньги, которые сами текли в их карманы. Так продолжалось до конца двадцатых годов, и именно благодаря этому игральному азарту и возник коридор…

Дверь открыла старая низенькая старушка с седыми волосами и заплаканными красными глазами, а за нею виднелся тот самый молодой человек в инвалидной коляске. Лицо его казалось еще бледнее, чем внизу, во дворе.

— Это из милиции, — сказала дворничиха, и голосом ее вещала сама власть.

Старушка молча отошла в сторону, пропуская дворничиху, Конрада и Арниса в коридор, который резко разделял квартиру надвое.

Квартира выглядела довольно странно: справа, сразу же от входа, тускло отсвечивали створки широкой двери с матовыми стеклами, по краешкам которых были выгравированы цветы с длинными стеблями. По другую сторону коридора — дверь в другую комнату и только потом кухня и прочие удобства.

— Раздевайтесь, — предложила старушка, указав на вешалку.

Конрад и Арнис поблагодарили и повесили свои пальто, но дворничиха не пожелала следовать их примеру. То ли решила, что пребывание здесь будет кратким, то ли хотела подчеркнуть, что не доверяет этим людям. Старушка сделала вид, что больше не замечает ее.

— Мы должны осмотреть комнату Рудольфа Димды, — объяснил Конрад. — Ключ у вас есть?..

— А мы здесь ничего не запираем… Пожалуйста! — И старушка распахнула двустворчатую дверь.

Комната очень просторная, метров сорок, не меньше. И с первого взгляда видно, что здесь живет фотограф. Дальний угол у окна даже выглядит небольшим ателье — на стене ослепительно белый экран, а перед ним трехножные металлические штативы с мощными лампами и рефлекторами, в которых отражаются окружающие предметы. Из-за сферической поверхности рефлекторов предметы эти теряли свои истинные пропорции: довольно пролежанный диван неимоверно вытянулся, а письменный стол, на одном конце которого стояли фанерные картотечные ящики, так вымахал в высоту, что напоминал небоскреб.

— Вы не знаете, где у него хранятся документы? — спросил Конрад.

— Я покажу, — вызвался молодой человек в инвалидной коляске и, подъехав к письменному столу, выдвинул средний ящик.

Технический паспорт машины, водительские права, членский билет охотничьего общества и разрешение на оружие, сберегательная книжка…

С весны фотограф Рудольф Димда был одержим идеей «Натюрморта с диким кабаном». На это его вдохновил объявленный одной большой фирмой, производящей охотничье оружие, конкурс на рекламный снимок, который должен был бы заинтересовать покупателей разных стран. Задание было поистине трудным, потому что выделиться, запомниться читателю толстенного, в несколько сот страниц, каталога сначала казалось просто невозможным. Оружие там демонстрируют красивые женщины, обладательницы необычайно стройных ног, даже популярные кинозвезды с непередаваемо ослепительными улыбками. Эти женщины позировали на фоне айсбергов или медвежьих шкур. Вот они на сафари в Африке, где виднеется кусочек саванны с баобабами и носорогами вдали, а в тексте говорится о стоимости лицензий на отстрел. Вот они в элегантных каминных залах, где на однотонных стенах, высоко над камином, на резной дубовой панели, висят самые большие в мире рога маралов, привезенные с зеленых холмов Монголии. Мужчин в каталогах мало, а если и есть, то это прославленные завсегдатаи сафари или видные общественные деятели, которые с признанием отзываются об охоте как об активном отдыхе, что позволяет им «расслабиться», не думать о повседневной работе с ее проблемами, что в особенности важно для деятелей умственного труда. Рекламируют и самые простые одностволки за двадцать-тридцать долларов, и те, что стоят тысячи. И автоматические, и двустволки, и с горизонтальными и вертикальными стволами, и калибры от восьми до пятидесяти двух, крошечные, как ячменное зернышко, ружьеца. Посмотришь такой каталог, и кажется, что уже ничего нового нельзя придумать, что все, что ты найдешь, тут же утонет в груде таких же снимков, растворится и забудется.

Познакомившись с условиями конкурса и еще раз перелистав каталог, Рудольф Димда решил в нем не участвовать, потому что изготовление конкурсной фотографии — процесс очень трудоемкий и только в случае удачи приносит удовлетворение, но ведь такой счастливчик приходится один на полтысячи неудачников. Что он может выставить против кинозвезд с жемчужными зубами и вызывающей улыбкой? Ну, ладно, найдет он красивую девчонку, даже очень красивую, уговорит ее сниматься для конкурсного снимка, она преодолеет укоренившийся у нас предрассудок, что, рекламируя что бы то ни было, девушка рекламирует и себя как товар, и все равно это будет всего лишь фотография красивой девушки, потому что она дилетантка, не умеет создать образ, а для хорошей рекламы важен конкретный образ. Если на фотографии женщина с яхтой, то с первого взгляда должно быть ясно, что она умеет уцепиться за ванты и повиснуть, спиной касаясь воды, не давая яхте перевернуться, а если уж она на кухне у плиты, то не должен возникнуть вопрос, в какой воде она варит картофель — в холодной или в. кипящей. Для хорошей рекламы надо приглашать хороших актрис — это понимают все, но так же понимают и то, что просто неловко ее приглашать, занимать почти на целый день за какие-то рубли с копейками, на какой бы максимум оплаты ни шла осмелевшая бухгалтерия. До сих пор в некоторых авторитетных кабинетах считают целесообразным сэкономить несколько десятков рублей на рекламе и в то же время упускают тысячи на экспортных заказах.

Только в одном отношении Димда чувствовал себя сильнее авторов виденных им рекламных фотографий — в ощущении реальности. Почти ни в одной фотографии не чувствовалось атмосферы подлинной охоты. Авторы хорошо разбирались в композиции, в освещении и прочих элементах фототехники, но сами, очевидно, не были охотниками, и поэтому от снимков веяло статической красивостью, не исходило от них того неповторимого возбуждения, которое охватывает охотника, когда он слышит, как ломаются под ногами животного ветки, как оно приближается; в них не было того трепета, который пробегает, когда в сумерках слышишь вальдшнепа, вот он все ближе и ближе, и пальцы сами спускают предохранитель.

Дикий кабан, вот что ему нужно! Только что застреленный кабан, у которого на загривке еще стоит щетина, глаза застыли, но все еще красные от ярости, на страшных клыках, длинных и острых, как бритва, еще налип песок и мох, потому что он в миг агонии еще бил ими в ту и другую сторону, но вместо врага поражал только землю.

И все же Димда лишь раздумывал об участии в конкурсе, еще сомневался, понимая, что одного кабана мало. В сомнениях прошло месяца два, и вдруг ему повезло. Он зашел в охотничий магазин купить дробь — пятый номер, так как приближался сезон охоты на уток и тогда дробь станет дефицитом. У двери директора томилось несколько человек, желавших сдать ружья на комиссию. В руках у них были более или менее потрепанные чехлы, и они ворчали, что приходится долго ждать.

Димда уже сунул мешочек с дробью в портфель, когда от директора вышла пожилая женщина с чем-то завернутым в полосатый деревенский полог. Она посмотрела на ожидающих, потом увидела Димду и пошла к нему, так как своим видом он внушал доверие больше других.

— Скажите, а в Риге еще где-нибудь принимают ружья?

— Вы хотите продать?

— Ну понятно, что продать, да только он, — и она сердито кивнула на дверь кабинета, — не берет. Не будут, говорит, такое покупать, в милицию надо сдать. Из таких теперь никто не стреляет.

Во время этого разговора полог слегка развернулся, и Димда увидел часть приклада с отделкой, которой у современных ружей уже не бывает, если не считать роскошного оружия, предназначенного больше для коллекционирования, чем для охоты. И ему тут же стало ясно, что должно быть на фотографии рядом с кабаном. Старинное ружье. Старинное ружье и охотничья шляпа с еловой веточкой, которой венчают отличившегося охотника. Это символизирует поединок, в котором одержал верх охотник, и победил он не с помощью пятистрельного новейшего автомата, а с помощью самой обычной фузеи, что делало эту схватку одинаково опасной для обеих сторон. Разумеется, небольшой театр тут есть, но ретро-театр теперь в моде. В него не поверят, его примут с оговоркой, но примут — и он останется в памяти. И рекламный текст о предлагаемом фирмой современном оружии прочитают, потому что фотография привлечет внимание.

Чтобы вокруг не толпились зеваки, они с тетушкой пошли в соседний двор и совершили там сделку. Цена была пустяковая. Потом Рудольф поехал в милицию, чтобы зарегистрировать ружье и получить разрешение на его хранение.

Лейтенант, которого Димда знал довольно хорошо, так как несколько раз ездил с ним на охоту, долго крутил в руках старинное ружье, поочередно разглядывал заржавевшие стволы и щелкал курками.

— С таким еще на мамонтов ходили, — наконец сказал он.

— А ты погляди, какая резьба на замке и на ложе!

Лейтенант засомневался, можно ли внести ружье в разрешение Димды. Ведь ружье-то заказное, нигде ни фирмы, ни номера. На барочной резьбе по ложу можно разобрать два причудливых вензеля, которые явно обозначали изготовителя, но для регистрации этого маловато. Наконец на стволах обнаружили еще стершиеся буквы Н с еще более стершимися царскими коронами над ними — знак, что для стрельбы можно пользоваться бездымным нитропорохом.

— Слушай, ты что, пришел меня разыграть? — рассердился лейтенант. — Где у этой шомполки номер?

Рудольф пожал плечами:

— Я же с ним охотиться не собираюсь… Я для фотографирования купил.

— Тогда иди и просверли в патронниках дырки, чтобы нельзя было стрелять, и я выдам тебе разрешение, что можешь держать на стенке… Договорились?

— Будет сделано!

Эти дырки в патронниках можно было проделать сразу, ничего хитрого тут нет, так как стволы не делают из слишком твердой стали. У Карлиса, который зарабатывал теперь свой хлеб насущный, делая металлические и янтарные украшения, и сверло найдется, и станок, но Димда боялся, что отверстия на фотографии можно будет различить. Бутафория, как ее тонко ни делай, всегда вызывает у зрителя подозрение. Димда решил сначала сделать фотографию и только потом проделать дырки.

Лицензию на отстрел кабана Рудольф получил в охотничьем обществе без особых трудностей, так как после нескольких теплых зим кабаны расплодились и стали наносить ущерб полям. Больше вытаптывали, чем съедали. Каждое лето колхозники составляли акты об этих потравах, а охотники набивали патроны и садились в засаду подле полей, втайне надеясь, что уж на этот-то раз удастся кого-то подстрелить и тем самым внушить этим свиньям уважение к колхозному имуществу. Но то ветер к лесу, откуда кабанам выходить, — и их тонкий нюх ловит запах охотников, — то охотник вскорости после захода солнца дезертирует, не в силах отбиться от комаров, то вдруг свиньи задумают на диете посидеть и вовсе не вылезают из чащобы.

Сначала Димда ездил на охоту один, потом стал брать с собой Карлиса, за что тот был ему очень благодарен: есть возможность подышать свежим воздухом. Димда усаживал Карлиса возле ближнего картофельного поля — с расчетом, что если кабаны пойдут туда, то присутствие Карлиса их отпугнет и, возможно, они кинутся сюда, где их поджидает с ружьем сам фотограф. Благодаря этому Димда уже дважды мог выстрелить, только кабаны были далековато, а раненый зверь все равно уберется в лес, и попробуй его ночью найди — и опасно и безнадежно.

Карлис от поездок приходил в восторг. Ему еще не доводилось бывать на природе. Как все горожане, он знал, что в лесу живут зайцы и косули, но сам видел их только в зоопарке, знал, что на свете бывает туман, что он пластами залегает во впадинах на опушке, но никогда не думал, что может увидеть торчащую из него гордую голову лося, который пройдет совсем рядом, даже не ускорив шаг при виде Карлиса, потому что прошлая охотничья осень для него уже что-то далекое, какое-то нереальное прошлое и он уже давно без страха, величественно обходит свое царство.

Для Карлиса понемногу раскрывалось великое чудо природы, в которое нельзя проникнуть, совершая экскурсии в горы или в далекие прославленные города. Он сидел, закутавшись в овчинный полушубок Рудольфа, на валуне или куче камней и пней, которую оставил посреди поля бульдозер мелиораторов, и с неослабным вниманием смотрел распахнутыми изумленными глазами, как ребенок, зашедший в магазин игрушек, где полки ломятся от кукол, мишек и всяких игр. Вот в сумерках юркнула лиса, выслеживая уток и вынюхивая их гнезда, вот ловкими прыжками пронеслась косуля, чтобы в кустах остановиться и оглянуться на то, что ее спугнуло, а вот заяц, тот совсем безмятежно похрустывает своим диетическим ужином из сочных корешков и лишь изредка поднимает длинные уши, когда на ближайших хуторах скуки ради зальется собака или низко над головой пронесется со свистом запоздалая пара уток.

Видимо, намерения кабанов не совпадали с намерениями Димды, а срок конкурса неумолимо приближался. Димда стал нервничать. Теперь они ездили на охоту каждый вечер, видели десятки зверей, но не тех, кого нужно. А кабаны бродили где-то совсем недалеко, потому что жители окрестных усадеб жаловались леснику чуть не каждый день. Тогда Димде пришло в голову удвоить свои возможности. Карлис говорил, что раньше он стрелял из мелкокалиберки, а ведь у Димды два ружья, не считая старинного, предназначенного для фотографирования. Если одно дать Карлису… Разумеется, неприятности могут быть. И не отопрешься, потому что передавать охотничье оружие не разрешается.

Идея возникла после того, как стая кабанов второй раз не подошла на выстрел, потому что стрелять из гладкоствольного ружья дальше пятидесяти метров могут только идиоты или злоумышленники. Вот если бы усадить Карлиса со вторым ружьем метрах в ста поодаль, тогда была бы перекрыта вся опушка. Лесник уже привык, что Карлис приезжает, и ничего не заподозрит. Лишенный охотничьей жилки, лесник никогда не оставался охотиться, а указав место, шел спать. Ружье Карлису можно принести потом. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Начал поспевать овес, и они устроились возле него. Кабаны проделали там широкие округлые туннели. Если овес по всему полю одинаковой высоты, то стрелять можно только на самой опушке, когда животные пересекут межу, но, к счастью, посреди поля на взгорке овес низкий, всего по колено. Здесь их хорошо будет видно.

— Сейчас я тебя проэкзаменую, — сказал Рудольф, пригласив Карлиса в свою комнату. — Сейчас тебе придется признаться, что ружье ты видишь впервые в жизни!

Рудольф достал из шкафа ружье, сунул в стволы по патрону, потом долго шарил в столе. Наконец нашел огарок свечи, расправил фитиль, зажег и прилепил на шкаф.

— Вот тебе ружье, и покажи, на что ты способен, — протянул он заряженное ружье Карлису.

— Давай… — Карлис спокойно взял ружье, спустил предохранитель и долго целился, ожидая, когда Рудольф удержит его своим криком. Но нет, не кричит. Карлис опустил ружье, многозначительно посмотрел на Рудольфа, потом быстро прицелился и выстрелил.

Выстрел оказался негромким, штукатурка нигде не посыпалась, свеча на шкафу продолжала гореть.

— Промахнулся, дружок, — насмешливо сказал Рудольф, взял двустволку и выстрелил сам. Огарок погас, будто его задули. — Тренировка нужна. — И Рудольф дал ему еще патронов. По правде говоря, это были пустые гильзы с пистонами жевелло. — Вот так в цирке трюкачат. Красивая девушка ставит на голову зажженную свечу, а кавалер стреляет — и фук! потухло! Если бы он стрелял настоящими пулями, так ему бы то и дело пришлось хоронить хорошеньких блондинок, и дирекция этот трюк запретила бы, потому что практики возрождения красоток из мертвых в мире пока что не существует. Пали еще раз: если прицелишься точно — свеча обязательно погаснет! Весь трюк в колебании воздуха, ничего сложного нет… Ловкость глаза и никакого мошенства! Тебе надо серьезно потренироваться, потому что охотиться — печалить по животным, а убивать их. Лицензия у нас только одна, а пистонов жевелло пол-литровая банка.

Ружье принесло Карлису совсем новое, еще неизведанное чувство. Лежащий на коленях холодный металл придавал смелости — ему, Карлису, даровано право казнить или миловать. Если вначале он боялся, что не сможет выстрелить в зверя, то потом, свыкнувшись с ружьем, от всей души желал, чтобы из леса вышел какой-нибудь волк или енот, которого можно сразу уложить и к которому не надо испытывать жалости. И он не будет жалеть, он будет мужественным, он вскинет ружье и выстрелит. Если на опушку выходила косуля, он долго и тщательно целился под лопатку, чтобы привыкнуть видеть мушку на силуэте зверя, ловить место, куда должна ударить пуля, а когда мимо шествовал спокойный барсук, Карлис вел мушку за ним, пока видел его, так как Рудольф учил, что, стреляя по идущему зверю, надо ружье вести за ним.

Чувство это бывает у каждого охотника, когда он впервые берет в руки оружие, но оно проходит, когда к оружию привыкаешь, когда знаешь, на что оно способно, когда в сознании «убивать» и «охотиться» уже не смешиваются, а стоят, не соединяясь, на своих местах. Так по птице бьют только по летящей, а по косуле — только по бегущей. Так свыкаются с предоставленной властью, когда ясно понимают, какую ответственность она возлагает.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Нам надо немного побеседовать, — сказал Конрад старушке.

— Что? Повторите, я плохо слышу…

— Нам надо бы побеседовать, — повторил Конрад громче.

— Хорошо, — старушка кивнула седой головой. — Спрашивайте. Меня зовут Паула.

— Здесь будет неудобно. Здесь сейчас люди начнут работать, мы им будем мешать.

— Можно к Карлису пойти или на кухню.

— Лучше на кухню, я с детства люблю кухню.

Шаркая шлепанцами, старушка вышла в коридор. Конрад последовал за нею.

— Кто приходил к Димде в гости?

— Карлис знает… Я здесь уже мало бываю, обед приготовлю да пыль оботру… Немолодая уже, скоро ровно восемьдесят.

Кухня была чистая, и Конрад подумал, что, пожалуй, это самое чистое место во всей квартире. И довольно большая — вон дровяную плиту после установки газовой не разобрали, надо думать, иногда даже пользуются ею.

Стол, три стула и выкрашенный в белый цвет старомодный буфет в углу, над ним дощечки с аккуратно развешанными кухонными принадлежностями, еще выше полка, на которой тесно стоят фаянсовые баночки с немецкими надписями: Muskat, Mandeln, Zimt. Над раковиной блеклый, но чистый коврик с вышитыми синими гномами, которые тащат большущий кувшин с водой. Справа дверь в кладовку, слева… Наверное, комната для прислуги, подумал Конрад, и приоткрыл ее. В нос ударил запах смолы, в глаза бросился толстый слой белой пыли, которая, словно только что выпавший снег, запорошила все, что есть в комнате, — шлифовальный круг, бормашину, электромотор и провода от него, а кое-где даже висела гроздьями.

— Здесь Карлис, уж вы простите, свой янтарь обрабатывает, — сама пояснила Паула.

— Да-да, — кивнул Конрад, прикрыл дверь и выглянул в окно. То место, где лежал Рудольф Димда, уже можно было узнать только по очерченному мелом силуэту и по кучкам песка, которым засыпали кровь. — Где вы живете?

— Да недалеко… Прихожу им обед готовить и немного убрать… Только говорите, пожалуйста, громче, я последнее время совсем плохо слышу.

— Каков был Рудольф Димда?

— Фотограф он был.

— Это я знаю, я другое имею в виду… Может быть, любил весело пожить? Может быть, имел подозрительные знакомства? Кто к нему приходил?

— Рудольф был порядочный человек, я его с детства знаю, мы с его матерью дружили. И Карлис порядочный… Для него это большая потеря. Рудольф о нем очень заботился… Это вам все скажут, все, кто в этом доме что-то о соседях знает…

— Может быть, у Димды были враги?

— Не верю, — покачала головой Паула. — Слишком он был незлобивый, чтобы заводить врагов.

Слышно было, как время от времени в коридоре открывается дверь, входят или выходят люди. При осмотре комнаты собрались сотрудники угрозыска, понятые, следователи.

— Что вы делали, когда это случилось?

— Повторите еще раз, я же плохо…

— Что вы делали, когда раздались выстрелы?

— Мы с Рудольфом только что пообедали. Карлис сказал, что пока обедать не будет, ему надо работу кончить. Рудольф, как всегда, спешил, ему в три обязательно нужно было вернуться в лабораторию… Я осталась на кухне одна, мою посуду… Тут слышу, как что-то ухнет, как во дворе кто-то закричит… Что кричат, я не слышала, не могла слов разобрать, но голос такой взволнованный, вот я и подошла к окну… И тут я его увидела… Открыла окно, зову по имени… Кричу людям, чтобы объяснили, что случилось. А он лежит и не двигается… Тогда к Карлису. Он работал за своим столом и ничего не слышал, у него окна на улицу выходят. Потом вы приехали. Карлис дал мне лекарства и велел сидеть в его комнате, он боялся, что в кухне я не выдержу и подойду к окну. Сам он спустился к вам. А я сидела сама не своя. Сейчас самое тяжелое уже позади… Я много близких в жизни потеряла… Две войны столько людей забрали… И между войнами…

Старушка увидела возле плиты шелуху, подняла ее и бросила в ведро.

— Не везло ему, Рудольфу… Хороший человек был, а все как-то не везло…

В дверь кухни постучали, и появился Арнис.

— Пришла какая-то женщина… Требует начальника… Хорошо бы вы, товарищ полковник, с ней поговорили… Удивительно настойчивая…

— У вас там еще надолго?

— Скоро кончим.

— Есть что-нибудь интересное?

— Абсолютно ничего.

— Пусть эта женщина войдет.

— Пройдите сюда, — сказал Арнис кому-то в коридоре, пропустил ожидающую мимо себя в кухню, а сам ушел опять в комнату Димды.

Женщине было лет сорок, больше сухощавая, чем стройная, хорошо одетая, но довольно экстравагантно. Ярко-красные сапоги на высоких каблуках. Вся как напряженная струна. Кратким кивком поздоровалась с Паулой и тут же обратилась к Ульфу:

— Я его жена!

— Как жена?

— Я жена Рудольфа Димды. Моя фамилия тоже Димда.

— Ты, Цилда, бывшая его жена, — вмешалась старушка. Голос ее зазвучал вдруг сильно и строго.

— Насколько я знаю, Паула, других жен у него нет, есть только любовницы!

— Вы хотели мне что-то сказать? — спросил Ульф.

— Я хотела бы сейчас же получить документы на машину и ключи от гаража. И чтобы вы комнату непременно опечатали.

— Как стервятник какой. Человек еще и остыть не успел, а она уже тут, — с отвращением скривилась Паула, но Цилда хладнокровно пропустила это мимо ушей.

— У Димды должны быть ценные вещи и порядочно денег, — пояснила бывшая жена Димды.

Старушка покачнулась на стуле и взглянула на нее с нескрываемым удивлением.

— Двести пятьдесят в месяц… И еще халтура… Разные там балы и свадьбы снимал, — продолжала Цилда. — Вот и должно скопиться! Не раздавал же он калекам всяким!

— Ты Карлиса не трогай! Он и сам хорошо зарабатывает!

— Я никого не обвиняю, я только должна быть уверена, что здесь никто ничего не сможет утащить! — При виде усмехающейся старушки она взвилась еще больше: — Да, Паула, мне нужны деньги! Я должна воспитывать его ребенка. Ребенка этого повесы и бабника!

— Ты-то ему тоже ничего, кроме рогов, не приносила!

И вдруг старушка мелко и звонко засмеялась:

— Вот уж у тебя, Цилда, денег никогда не было и не будет. Слишком уж ты за ними гонишься!

— Товарищ начальник, так могу я сейчас получить ключи от гаража?

Ульф задумчиво смотрел во двор. В окна все еще высовывались люди, видимо, в ожидании еще каких-то зрелищ.

— Вы, может быть, предполагаете, кто это мог сделать? Может быть, у вас есть подозрения? Может быть, у него есть враги? Не грозил ли кто-нибудь посчитаться с ним?

— Не знаю. Меня это не интересует.

— А меня интересует.

— Но я действительно не знаю. Ну, разве что какой-нибудь ревнивый муж. Но ведь таких мужчин больше уже нет. Тряпки! И представить не могу, кому понадобилось прикончить его… С последними подонками он все-таки не водился, для крупного мошенника был глуповат…

— Товарищ начальник! — поднялась старушка. — Я этого больше не могу слушать… Я пойду к Валдеру, пока вы тут беседуете…

И, не дожидаясь разрешения, пошла к двери, потом вернулась и прошипела Цилде прямо в лицо:

— Ты поганка в красных сапогах!

— Да садитесь же! — кивнул Конрад, когда они остались вдвоем. — Кто вам сказал, что Рудольф Димда мертв?

— Не знаю. — Женщина села, закинув ногу на ногу. Стройные, довольно красивые ноги.

— Как это не знаете?

— У нас была договоренность, что я позвоню ему на работу сразу же после обеда. Трубку взял кто-то другой — откуда мне знать кто, их там много — и сказал, что с Рудольфом дома случилось большое несчастье. Я отпросилась с работы и помчалась сюда, у ворот встретила соседей, и они мне все рассказали.

— По какому поводу вы ему звонили?

— Он обещал выплатить мне алименты… — Женщина замялась. — У меня предвиделись кое-какие расходы. Скажите, а формальности с наследством долго протянутся? У него никого больше нет, только дочь. Да, насчет ключей от гаража…

— Какую сумму вы должны были от него получить?

— Мы говорили о трехстах… Ему взбрело в голову дать мне сразу за шесть месяцев. — И женщина деланно улыбнулась.

Какими бы различными ни были люди, с которыми следователям приходится сталкиваться в повседневной практике и задавать им вопросы, отличий в их ответах и жестах немного. Пусть эти люди представляют различные социальные слои, пусть имеют совершенно различный уровень образования — все они сразу же подпадают под следовательскую — зачастую он и сам этого не сознает — классификацию, в зависимости от того, как держатся со следователем. Это может быть надменный ответ: «Я не знаю!», — хотя в действительности человек хочет сказать: «Вам не удастся ничего доказать!» Это может быть плачущее: «Я не помню…» вместо того, чтобы сказать: «Я не хочу закладывать друга…» Есть категория произносящих это кокетливо, чтобы следователь непременно уловил второй смысл. И дружка «заложил», и до конца дней может клясться и документально доказывать, что он сказал всего лишь: «Я не помню…»

Конрад Ульф допросил и разгадал куда больше людей, чем его молодые сотрудники, поэтому его классификационная система была разработана куда основательнее. Когда Цилда Димда выхватила из сумочки крохотный платочек, приложила его к глазам и всхлипнула, Конрад Ульф подумал: в чем-то она проговорилась и сейчас постарается утопить ошибку. Скорее всего попытается дать дополнение к уже выложенной информации.

— Ему так было удобнее, сразу за шесть месяцев… Он платил за прошлые месяцы, а не вперед!

— Почему вы на это соглашались?

— Потому что дура! Он всегда крутил мной как хотел! — Женщина вновь всхлипнула, но уже не так демонстративно. — Товарищ начальник, эти деньги должны быть у него в кармане, если он шел на работу. Он мне сказал, что перед обедом снимет их с книжки, а после обеда чтобы я позвонила, тогда договоримся, где нам лучше встретиться… Фактически это деньги ребенка… Девочке уже двенадцать лет… То школьные принадлежности нужны, то всякое другое… У меня зарплата маленькая, я продавщицей работаю… Мыло, лосьон, всякая мелочь… Сейчас у нас есть лезвия «Полсилвер». Вы безопасной бреетесь?

— В кармане у Рудольфа Димды было только несколько рублей, — сказал Конрад. — А в комнате вообще никаких денег не обнаружено.

— Не может этого быть! — воскликнула Цилда. — Если Рудольф сказал, что после обеда деньги будут, значит, так оно и есть! Уж в чем в чем, а в таких делах он был пунктуален.

Ульф нервно пожал плечами. Не верил он, что Рудольфа Димду убили из-за этих трехсот рублей, но какую-то роль эти триста рублей должны играть, потому что именно эту сумму Димда снял сегодня с книжки. Сберкнижка найдена в письменном столе, а денег нет.

— Кому вы сказали, что получите от Димды деньги после обеда?

— Н-н… никому…

— Даже дочери?

— Нет.

— Подумайте, подумайте.

— Один человек об этом знал… Но… Но он вне подозрений. Это директор нашего магазина. Я звонила Рудольфу из его кабинета, он сидел рядом…

— Вы полагаете, что директор мог уловить из вашего разговора, что речь идет о трехстах рублях?

— Нет… Нам удалось как-то так насчет этих денег выразиться, вообще… Я между прочим это сказала…

— Зачем вам нужны были эти деньги? — спросил Конрад.

Цилда слегка вздрогнула, словно ее на чем-то поймали, но спокойно продолжала:

— А почему вы думаете, что это мне нужны деньги? Деньги нужны не мне, а ребенку! Ребенку есть надо! Бог с ними, с деньгами, отдайте только ключ от гаража!

— Во-первых, я не имею права этого делать, он уже занесен в протокол осмотра.

— Но ведь ключи висели здесь, на кухне!

— Да, Карлис Валдер предъявил их и сказал, что они принадлежат Рудольфу Димде.

Цилда выразила сожаление, что Конрад ее не понял или не хочет понять. Напряжение ее стало проходить, она обмякла, ее категоричность исчезла. Она даже сказала, что юридически Конрад, конечно, прав, и, по сути дела, неважно, получит она машину сейчас или позднее, когда дочь введут в права наследования. У Рудольфа Димды действительно нет больше наследников, кроме дочери, это могут засвидетельствовать и Паула, и Карлис Валдер, а если надо, то и у него на работе, в «Фоторекламе». Формальности могут продлиться все лето, какой же смысл машине весь сезон ржаветь в гараже? Водительские права у нее есть, и если бы она имела возможность пользоваться этой старой «Волгой», дочка хотя бы по вечерам или в конце недели могла подышать воздухом за городом…

— Я и без того столько пережила всяких несправедливостей. — И губа ее уже задергалась. — Когда разводились, суд присудил мне две тысячи, а машину оставил мужу. Тогда на рынке меньше чем за десять «Волгу» нельзя было получить. И тогда она была еще совсем новенькая, теперь и говорить-то о ней не стоит. Но на ходу все же, вот Рудольф и ездил. И нам с дочерью хватило бы…

— Мы сейчас ведем пустой разговор. Я неправомочен решать наследственные дела.

— Может быть, вы хотя бы скажете, куда обратиться, и замолвите там слово?

— Поговорите со следователем, он скажет то же самое… Когда вы последний раз виделись с Рудольфом Димдой?

— Я ему позвонила утром, чтобы он по дороге на работу зашел ко мне в магазин. Я сказала, что мне нужны алименты, и он пообещал снять триста с книжки и сразу после обеда передать мне. Где я могу найти следователя?

— Он находится в соседней комнате, но сейчас он занят. Я дам вам его рабочий телефон, позвоните, ну, скажем, через несколько дней.

Конрад написал на листке записной книжки телефон следователя, вырвал листок и подал Цилде.

— Вы невероятно любезны! — поднимаясь, ехидно сказала Цилда. Можно было подумать, что в ней клокочет ярость, хотя на самом деле она была близка к отчаянию.

— Но чтоб поели, с пустым желудком нечего спать ложиться! Во сколько обратно будете? — спросила Паула.

— Часа в два, не раньше, — деловито ответил Карлис.

Все ружья — в том числе и то, которое предстояло фотографировать, — находились в футлярах, — рюкзак с патронташем лежали на полу рядом с ними, а полушубки висели в коридоре. Оставалось только Карлису скинуть мягкие шлепанцы и натянуть длинные резиновые сапоги, чтобы ноги от росы не промокли.

Покамест он переобувался, вошел Рудольф.

— Послушай, — озабоченно начал он. — А у тебя самого нет какой-нибудь шубейки потеплее? Может быть, с нами поедет одна дама.

«Марина?» — почему-то подумал Карлис о неразговорчивой женщине, которая из всех посетительниц Рудольфа была ему наиболее симпатична. Все ее существо как будто выражало извинение за то, что она пришла к этому мужчине, как будто она сожалеет об этом, и рано утром она исчезала невидимо и неслышимо.

— Нет, не Марина… Ее… — Похоже, что Рудольф не был уверен, что верно помнит имя этой женщины, поэтому так и не назвал его. — Я ее пригласил на охоту, она согласилась, но, может быть, и не придет… Это дама, у которой ничего нельзя понять…

Карлис достал толстый вязаный джемпер с высоким воротом, а на него надел ватник, чтобы не продувало.

Валдер мог медленно передвигаться на двух костылях или с помощью одного костыля и палки. Последний вид передвижения был ненадежен и давался с большим трудом, но все же, когда он ездил в художественный салон сдавать продукцию или по другим делам, он всегда прибегал к палке, чтобы не выглядеть таким уж беспомощным калекой. На сей раз нужды в палке не было, и тем не менее он взял ее. Можно бы вообще не брать ничего, так как по полю к месту охоты Рудольф носит его на закорках и так же снес бы и к машине, но в окнах все время кто-нибудь торчит и смотрит, так что Карлис это небольшое расстояние к машине через двор всегда преодолевает сам.

Старая «Волга» — это все, что осталось у Рудольфа от супружеской жизни. Он даже свои костюмы не взял, а Цилда потом отказалась их отдать — в судебном решении о них ничего не говорилось. Рудольф плюнул и не стал настаивать, хотя с деньгами у него тогда было туго, так как жене пошли все сбережения. «Волга» оказалась старым и надежным средством передвижения и громыхала гораздо меньше, чем от такой старушенции следовало бы ожидать.

Стартер долго тарахтел, пока не дал искру, и мотор наконец застучал. Карлис поудобнее устроился на заднем сиденье, погрузился в него чуть не по уши и с интересом стал поглядывать в окно, и на дома, и на машины, и просто на прохожих. Как обычно под вечер, у светофоров приходилось долго стоять, а поток пешеходов заливал переход даже при желтом свете с такой беззаботностью, что сквозь него невозможно было пробиться и танку.

— Тут прождешь! — тоскливо прозвучал голос Рудольфа.

Но вот вырвались из толкучки в центре, и ехать стало легче.

На тротуаре недалеко от большого перекрестка стояли две женщины и оживленно беседовали. У одной в руках была авоська, у другой рюкзак.

Димда притормозил и крикнул:

— Привет прекрасным охотницам!

В нем вдруг проснулась какая-то бодрость, он стал улыбчивым и энергичным. Выскочил из машины, чтобы открыть дверцу. Можно подумать, что из галантности, хотя виной была разболтавшаяся защелка дверцы. Чтобы дверца держалась крепко, надо ее уметь закрыть.

Женщины поспешно простились. Та, что с авоськой, пошла дальше, бросив через плечо: «Ни пуха вам, ни пера!», за что Рудольф послал ей воздушный поцелуй. Взяв под руку вторую женщину, Рудольф повел ее к машине. Стройная фигура, живое, выразительное лицо с маленькими морщинками под глазами — от смешливости, и длинные, свободно ниспадающие волосы. По требованию моды поверх блузки джемпер с разноцветными горизонтальными полосами, узкие бедра затянуты в элегантные джинсы. Красивая женщина и явно сознает это. На Карлиса она бросила беглый взгляд, так же бегло обронила «добрый вечер» и привычно, удобно устроилась рядом с Рудольфом, который, вновь заведя мотор, с удовольствием поглядывал на ее фигуру и пытался угадать ее возраст. Под тридцать, заключил он, хотя из-за манеры держаться и одеваться выглядит девчонкой. Вновь влиться в поток машин было трудно, тут требовалось все внимание, поэтому Рудольф не заметил, что Валдер на приветствие женщины не ответил и еще глубже ушел в сиденье.

Как он хотел встретить Мудите! Все эти годы. И даже не встретить, а хотя бы увидеть. Хотя бы на улице, мимоходом. В тех немногих случаях, когда он выезжал в коляске, ехал он медленно и сам себе не признавался, что из-за нее. Иной раз, чаще на противоположной стороне улицы, он видел женщину, которую сначала принимал за Мудите. У одной ее грациозная походка, небольшие шаги, у другой такая же фигура, у третьей свободно ниспадающие волосы. Вначале каждый раз он бешено крутил колеса, мчался к следующему перекрестку, чтобы переехать на другую сторону, чтобы оказаться поближе, но потом перестал это делать, катил по своей стороне и лишь поглядывал, пока не убеждался, что это была не она. С годами желание увидеть Мудите не уменьшилось, но он уже не хотел с нею встретиться и поговорить. Ради самой Мудите. Он не хотел, чтобы ее стало мучить сознание вины, а ведь встреча могла бы привести к этому. Он сам перестал писать ей, и его немного задело, что, не получив ответа, Мудите уже не написала другое письмо, как будто предыдущее не могло затеряться на почте или в санатории, где он тогда лежал.

Желание увидеть Мудите было так велико, что он рано утром ехал на такси к ее дому и, остановив машину напротив ворот, ожидал, когда она выйдет. Шоферы стоять не любят, они на этом теряют, поэтому ругаются или говорят, что о таком ожидании надо заранее договариваться, они из-за всяких сумасбродных идей терять в заработке не намерены. И через полчаса приходилось ехать обратно. Так что позволить себе такие поездки он мог только раз в месяц.

В больнице и в санатории прошли несколько лет. Мудите уже должна стать взрослой женщиной. Он думал, что, может быть, встретит ее с ребенком или с мужем. Но увидел только ее мать, уже довольно дряхлую старушку. Потом случайно встретил в художественном салоне бывшего школьного товарища, и тот рассказал, будто слышал, что Мудите вышла замуж и поселилась где-то далеко, чуть ли не в деревне.

И все же, проезжая по улице, он продолжал внимательно смотреть по сторонам.

— Как по лугу едет! — сердито воскликнула Мудите, когда передняя машина, не просигналив о повороте, стала менять ряд. — Меня зовут… — Она повернулась назад, к мужчине на заднем сиденье, на которого, садясь, не обратила как следует внимания. — Меня зовут Мудите…

— Да, я знаю…

— Карлис… Карлен! О, какие у тебя шикарные усы, какой ты сейчас чужой! Карлен! — звонко и сердечно рассмеялась она, и все вдруг стало на свои места. Это была все та же Мудите, которая, запыхавшись и опаздывая, прибегала на свидание, которая, сверкая глазами, махала Карлису с трибуны стадиона и, безуспешно скрывая грусть, оставалась ждать, когда он по трапу поднимался в самолет, улетая на матч в другом городе.

— А что ты имеешь против моих усов? — И Карлис провел указательным пальцем по верхней губе. — Усы как усы… Массового производства.

Когда он увидел ее на тротуаре, в голове промелькнули десятки мыслей сразу. Он решил, что она станет изображать обиду на то, что он первый бросил писать, допускал даже, что она его больше не узнает, допускал все, только не то, что в ее голосе услышит теплоту.

— Куда ты запропастился! Я у всех расспрашивала, никто про тебя ничего не знает! Вот так встреча!

— Сидит как паук в своем гнезде и подстерегает хорошеньких женщин! — сказал Рудольф, уже придя в себя от изумления. — И вообще я протестую! Только познакомишься с красивой женщиной, кто-то уже рвет ее из рук. Но вы, Мудите, ему не верьте, он опасный человек!

— Ничего, я не из боязливых! — И Мудите вновь взглянула на Карлиса. Он увидел, что только сейчас она заметила костыль и палку, стоящие рядом с ним. Это внесло тревогу в беззаботную интонацию. Голос ее нервно завибрировал.

— Где ты живешь? Чем занимаешься? Никто ничего о тебе не знает. Наш класс собирается раз в три года. Обычно у Дзинтры, она врачом с Саулкрасты… У Астриды трое мальчишек, она математический окончила… Элла с Казиком поженились, в Вентспилсе живут… И мой старший брат там… Казис ничуть не изменился, все такой же болтун, как был… И будет! Это уж я ручаюсь… Ивар огребал деньги за мытье окон, потом перешел в стройконтору прорабом… Мы всегда всех вспоминаем. Тех, кого нет рядом. А уж тебя-то вдвойне, ты же был знаменитостью. Теперь уж не отвертишься, теперь и ты будешь приходить! Я запишу твой адрес… Телефон у тебя есть?

— Да.

— Ну вот, совсем удобно…

Мост, который с началом разговора как будто опять соединил их, стал расшатываться.

Большое красное солнце быстро клонилось к горизонту. Все вокруг приобрело серые тона, которые становились все темнее и темнее, пока ели на опушке совсем не почернели, и вот уже силуэты их не выделяются на фоне леса. Тишина. Только желтое спелое овсяное поле шелестит, когда налетит ветер, да в кустах с криком ужаса вспорхнет спугнутая мелким хищником пичуга.

Карлис поймал себя на том, что все время напряженно вслушивается, не донесутся ли какие звуки оттуда, куда ушли Рудольф и Мудите. Рудольф, конечно же, быстро придумал причину, почему Мудите не должна оставаться с Карлисом: груда камней мала, двоим здесь сидеть будет неудобно, зато там, где он подстерегает кабанов, места сколько угодно.

— Хорошо, хорошо… — торопливо согласилась Мудите. — Идем.

Сначала Карлис еще слышал короткий смешок Мудите, потом он стих. И хотя они были в какой-то сотне шагов, до Карлиса не доходило ничего.

Если он… Если он обидит Мудите, я ему пулю всажу в брюхо! Нет, на насилие Рудольф не способен, хотя с женщинами не очень-то церемонится, и даже удивительно, что это им нравится.

Чего Рудольфу надо от Мудите, Карлису было ясно. Он только не мог понять, как этого не понимает Мудите. Ведь уже взрослая женщина, должна бы соображать, что означает приглашение на ночную охоту.

Ничего не слышно… Может быть, они ушли дальше? Но ведь Мудите могла бы настоять, что хочет остаться с Карлисом, и Рудольфу пришлось бы согласиться. Может быть, она в спешке не поняла этого?

Сначала он услышал глубоко в лесу хруст ветвей, потом шлепанье, словно стая кабанов продирается сквозь чащу. Да, приближаются, уже слышно, как вожак остановился и тянет воздух. Принюхивался долго, может быть, больше угадывая, чем улавливая, чужой запах, так как ветер дует от леса в поле.

Карлис дрожал от волнения, даже дышать боялся. Уже который раз он внушал себе, что надо делать: как отвести предохранитель, как нащупать выключатель прожектора, что надо нажать одновременно со спусковым крючком. Ведь кабан, наткнувшись на сноп света, не будет стоять и удивляться, как в старину, а быстро прыгнет в сторону — почти после каждой такой вспышки в них стреляют, и эти на редкость умные животные хорошо все усвоили.

Опять хрустят ветки — кабаны перебрались через канаву на опушке. Топоча по высохшей земле, пробежали кусочек и с хрюканьем принялись теребить овес. Слышно, как взвизгивают поросята, которых отпихивают большие свиньи, когда те слишком бесцеремонно путаются под ногами.

Пока что все это Карлис мог определить на слух, надо еще выждать, когда на фоне желтого овса метрах в двадцати он увидит черную спину. Карлис поднял ружье, и в этот же момент к нему вернулось хладнокровие. Поскольку прожектор нужен лишь для корректировки, Карлис целился в темноте. Он уже прикинул, насколько ниже линии спины стрелять, чтобы выстрел был смертельным, и приготовился ко второму выстрелу, так как сразу после первого кабан потащится в чащу.

И тут рядом с первой спиной возникла вторая, куда выше и отчетливее.

Если я свалю этого, подумал Карлис, это будет настоящий триумф! Если я свалю его… Надо подождать, пусть кабан подойдет поближе…

В этот момент вспыхнул прожектор и грянули два выстрела. Казалось, они грохнули совсем рядом, хотя на самом деле стреляли на втором поле, которое отделяла узкая, заросшая кустами канава.

Овсяное поле перед Карлисом как будто ожило и двинулось с места — это свиньи скачками кинулись к опушке. Самих рассыпавшихся по полю кабанов не было видно, только слышался визг и можно было различить, как пляшут длинные стебли овса. Карлис включил прожектор и заметил своего кабана уже у самых кустов. Он казался совершенно черным. Черная прыгающая копна с зелеными горящими глазами.

На соседнем поле выстрелили еще раз, и только тогда зажегся фонарь и послышались голоса. Переговаривались быстро, оборванно, потом стало видно, как человек с фонарем идет к лесу.

— Карлис!

— Да.

— Темно, как в пекле, ничего невидно! Включи свет, а то я шею сломаю!

Через поле по пояс в овсе шел Рудольф.

— Готов. Точно попал, как в аптеке, оставил там Мудите сторожить.

Карлис осторожно попытался встать с груды камней, но чуть не упал.

— Лезь на закорки, отнесу!

— Не надо. Возьми только ружье, я сам.

— Не придуривайся, все равно же провозимся до утра, пока со всем управимся.

— Я сказал, что сам! — Карлис подал Рудольфу ружье и, опираясь на костыль и палку, решительно двинулся.

Рудольф больше не настаивал, закинул ружье за плечо и пошел к машине за фотооборудованием.

Спустя полчаса они добрались до того места, где Мудите ожидала возле убитого кабана. Это был на редкость крупный экземпляр с пожелтевшими клыками и вздернутой верхней губой, щетина на загривке жесткая, как иголки у ежа.

— Посвети! — скомандовал Рудольф, протягивая Мудите плоский электрический фонарик. Потом достал из кармана наждачную бумагу и принялся обрабатывать ею клыки. — Надо снять желтизну, чтобы на снимке контрастнее были.

— Неужели вам обоим и впрямь не жаль его? — вдруг спросила Мудите. — Ведь он же вам ничего плохого не сделал. Он же вокруг Риги не рыскал, вас не подстерегал! Жил там, где ему природой отведено было жить. Тогда уж лучше убивайте тех людей, которые вас чем-то обидели. Ну хоть из корысти стреляйте, это можно понять и логически объяснить!

— Ему на роду написано быть съеденным, и да будет так! — торжественно произнес Рудольф и тут же добавил: — А что, Карлис, в вашем классе все девчонки были такие, ханжи?

— Я не ханжа.

— Тогда вы, Мудите, просто чего-то не понимаете. Охота — это прежде всего удовлетворение инстинкта. Во-вторых… А вы отбивную любите? Наверняка. Про вас не скажешь, что вы вегетарианка, которая довольствуется лютиками да ромашками.

— Я говорю про убийство!

— Ага! Ясно, мясцом, значит, не гнушаетесь. Но в таком случае вы соучастница убийства, потому что именно ради вас овечкам и телочкам перерезают глотку. Если бы вам не хотелось мясца, то овечки могли бы жить и плодиться вечно. Значит, мы с Карлисом в ваших глазах величайшие мерзавцы, хотя мы участвуем в процессе естественного отбора. Если бы этот кабан окончил свой кабаний университет, то он бы нас учуял и из кустов не вылезал, а если бы окончил кабанью спортивную школу, то он после выстрела смог бы интеллигентно исполосовать нас своими клыками, что, между прочим, случается почти каждый год. Мы с Карлисом вышли на бой, как гладиаторы, и мы же еще и плохие, а какой-нибудь деревенский старичок, который приносит в ведерке болтушку, чешет своей свинье спинку и уговаривает получше поесть, чтобы потом раз — ножиком своей милой крошке по горлышку, да так, чтобы и капли крови на землю не упало, потому что ее всю можно в колбасу пустить, старичок, который бренные останки своего сокровища волочет на базар и продает за полновесные рубли, — он для вас хороший. Стыдно, Мудите!

Мудите засмеялась, достала платок и стерла со лба Рудольфа пот, который стекал по лицу и щипал глаза. Ночь была на редкость жаркая, быстрая пробежка к машине и возня с клыками сделали свое — вот-вот пот покатится градом.

Карлис, присев на межу, угрюмо смотрел на них. «Какие у них отношения? Пока что, кажется, никакие, если еще на „вы“. Неужели и Мудите скоро станет одной из тех, кто прибегает к Димде и потом кутается в его мохнатый утренний халат? Ну, раз она такая, так пусть идет! Мне это совершенно все равно! Тогда я откровенно буду ее презирать!»

— Уберите руку! — резко воскликнула Мудите.

— Это действительно было нечаянно, — с явной иронией откликнулся Рудольф.

Он стоял возле кабаньей головы на коленях. Мудите рядом, чтобы лучше светить. Ее ноги были так близко, что он не удержался от соблазна погладить их.

— Еще раз вот так нечаянно сделаете — и я уйду. Не волнуйтесь, до шоссе я доберусь, дорогу найду!

— Не глупи, Мудите! Никуда я тебя не пущу! — крикнул Карлис. Опираясь на палку, он попытался подняться.

— Все в порядке. Мы уже договорились, так ведь? — И Мудите заглянула в нахмуренное лицо Димды.

— О чем договорились?

— О мирном сосуществовании.

— Если вы думаете, что у вас самые красивые ноги, которые я когда-либо видел…

— Я ничего не думаю.

— Что ж, чисто женское занятие!

И Димда стал готовиться к съемке. Сначала он попросил Мудите отойти подальше, чтобы прожектор освещал большее пространство. Мудите отошла и села рядом с Карлисом. Как будто она даже готова прижаться, только присутствие Димды мешает.

— Посмотри, что сейчас будет, — шепнул ей Карлис. — Когда он начинает возиться с аппаратом, то становится просто одержимым… Ничего тогда вокруг не видит…

Рудольф оттащил кабана за задние ноги немного подальше, к самому краю утоптанного места. Над ним, точно благословляя его, свесились колосья овса. От того, что его протащили, щетина зверя еще больше взъерошилась, глазки, маленькие и злые, смотрят с ненавистью, глазные яблоки налиты кровью, красная пасть слегка раскрыта, жуткие клыки зловеще белеют на черном фоне.

Карлис тихо рассказал Мудите о конкурсе, объявленном оружейной фирмой. А вот заметил ли он, с каким интересом стала теперь поглядывать на Димду Мудите?

Рудольф отступил на несколько шагов, потом подскочил к кабану, прислонил старое, покрытое декоративной гравировкой ружье и положил охотничью шляпу с приколотой еловой веточкой. Нет, что-то ему не понравилось, повернул шляпу, чтобы видно было эмблему охотничьего общества. Вот так. Готово.

Нет, еще не совсем. Шляпу еще правее, ружье наклоннее. Слишком бросается эмблема, надо лишь край ее, она должна не привлекать внимания, а только создавать ощущение достоверности, не больше. Ровно настолько, чтобы было ясно, что шляпа с узкими полями принадлежит охотнику, а не какому-то фланеру.

— Карлис, ты оставайся там со своим фонарем, а Мудите, становитесь правее… Мудите, держите выше! Еще выше, на вытянутых руках! Замрите, черт вас подери!.. Три… Два… Один… Порядок! Еще раз… Три… Два… Один… И еще разок…

Затвор фотоаппарата беспрерывно щелкал.

— Спасибо, голубчики… Все…

Рудольф сел на вытоптанной площадке перед кабаном, потом повалился на спину, глядя в черное небо, словно надеясь что-то там высмотреть.

— На три с плюсом, не больше… — спокойно произнес он немного погодя. — Слишком статично и плоско… Не стоило и труда… — И вновь молча уставился в небо.

— Не пора ли домой? — спросила Мудите.

— Сейчас я управлюсь… Это недолго… Только выпотрошу и по дороге скажу леснику, чтобы приехал с телегой… На три с плюсом, не больше… Черт бы побрал! Да пошли они с их конкурсом!.. И конкурс-то идиотский…

И вдруг он перевернулся на живот и жадно уставился на Мудите. Зрачки его расширились, взгляд бесцеремонно шарил под ее одеждой, ощупывая тело сантиметр за сантиметром.

Мудите почти физически чувствовала этот взгляд, до того ей стало неловко.

— Ну, сделали что собирались, а теперь едем! — И она решительно встала.

Взгляд Рудольфа не отрывался от нее, оценивая ее грудь.

— Раздевайтесь, — прошептал он. В глазах его была странная, ненормальная яркость, губы вдруг пересохли.

Мудите опасливо взглянула на Карлиса и увидела, что происходящее поразило его точно так же, как и ее.

— И еще что? — тускло спросила она.

— Раздевайтесь, я вас сфотографирую!

— Привет!

— Погодите, Мудите! Не уходите! — Рудольф вскочил на ноги и крепко схватил ее за руки. — Второго такого случая не будет! Это единственная возможность… Я уже вижу, как колоссально это будет выглядеть!.. Белое пропорциональное женское тело, кабан и ружье… Это будет потрясающе!

Его одержимость и отталкивала, и одновременно привлекала. Мудите ничего не ответила, но и рук не вырвала.

— Карлис, помоги мне! — взмолился Рудольф. — Карлис, скажи ей, чтобы она согласилась! Другого такого случая не будет, ты же знаешь, сколько раз мы ездили впустую… Белое женское тело, кабан и старинное ружье… Мудите, неужели в вас нет ничего от художника? Это же будет колоссально! Нечто фантастическое!

— Отпустите руки, мне больно!

— Простите! — И Рудольф отпустил ее.

— Голой я сниматься не желаю и не буду, — величественно сказала она и тут же пожалела об этом, увидев, что в Рудольфе что-то потухло, опало, что он вновь становится таким же, как всегда, ничем особенным не выделяющимся, разве что бросающейся в глаза одеждой и манерой отпускать вольные шуточки, впрочем, без особых сальностей.

В большом женском царстве, которым был склад готовой одежды, где работала товароведом Мудите, он появился давно, правда, заглядывал редко. Обычно его водила, показывая товар для рекламирования, какая-нибудь начальница. Поговаривали, что с одной из них у него был мимолетный романчик. Так оно, верно, и было, потому что вдруг стало известно, что он разведенный, имеет свою квартиру. Позавчера показать фотографу ассортимент мужских рубашек выпало Мудите. Она сразу поняла, что понравилась ему, да он и не пытался это скрывать и тут же с целеустремленностью избалованного в любовных делах человека предложил ей встретиться. Мудите это польстило и, хотя она не приняла Рудольфа всерьез, пофлиртовать не отказалась.

— Вы поведете меня в кино? — насмешливо спросила она.

— А вы хотите в кино? Извольте!

— В кино меня уже приглашали, в театр тоже. Много всяких было приглашений. Вот бы что-нибудь оригинальное…

— Извольте! Будет! Ради вас я на все готов! Мы с приятелем едем на охоту, официально приглашаю вас принять участие!

— Во-первых, я завтра работаю.

— Извольте, я перенесу охоту!

Так ни до чего конкретного и не договорились, и Мудите была уверена, что все останется на уровне заигрываний, но на следующий день Рудольф позвонил, и Мудите была почти вынуждена согласиться на встречу, так как вокруг сновали навострившие уши подруги и долго вести переговоры было нельзя. И что она теряет, отправляясь на такое свидание? Насчет того, чтобы вечер прошел интересно, Димда позаботится…

Во всяком случае, это же приключение, а приключений в ее жизни пока что не было, потому что вся она налажена и отрегулирована безупречно, иди по ней хоть со стаканом воды в руке — ни одна капелька не выплеснется. Единственно, чего она боялась, так это что Жирак не поедет за дичками, к которым собирается привить редкий сорт розы, но все сложилось удачно — и в три часа дня Жирак уехал. Когда Димда позвонил, у нее от радости все так и затрепетало. Даже еще больше затрепетало, чем в те времена, когда она еще не была замужем и собиралась вечером на свидание.

— Возьмите ружье… Одной рукой за приклад, другой под ложе… Вот эта ложа, эта деревянная штука под стволом… А ну поставьте одну ногу на шею кабану!.. А ну, Карлис, посвети как следует!.. — командовал Рудольф, но в голосе его уже не было ничего от прежнего энтузиазма, и Мудите стало его жаль. Теперь Рудольф действовал как обычный ремесленник, не больше.

«Я же лицемерю, — подумала она. — И что я лицемерю? Наверно, потому, что так принято? И откуда взялись такие предрассудки и кому они нужны? Жирак этот журнал никогда не увидит, даже если он тиражом в сто тысяч. Никуда он не ходит, ничего не видит, ничто его не интересует. За исключением цветоводства. Ему можно готовить раз в день, но если и этот раз пропустишь, то вряд ли он заметит. Схватит кусок хлеба — и доволен. Фигуры мне стыдиться нечего, такой каждая женщина может гордиться. Даже кинозвезды». Ей стало стыдно, что у Димды из-за нее не будет нужного снимка, которого он добивается с таким вдохновением. Но, упрекая себя, она не думала о главном, она даже не сознавала его — Димда не простит. Что бы потом ни было — он не простит.

Рудольф, прищурясь, поглядел в видоискатель, потом махнул рукой:

— Не стоит… Гаси свет, Карлис, потрошить и при фонаре можно…

Рудольф отставил аппарат на межу и достал из ножен охотничий нож. Мудите продолжала стоять, поставив ногу на шею кабана. И вдруг она решилась.

— Карлен, хотя бы ты не смотри.

— Что?

— Закрой, пожалуйста, глаза. Отвернись!

— Ладно…

Джемпер… Блузка… Она быстро разделась.

— Рудольф… Пожалуйста… Мне неловко…

Рудольф отвернулся и стал торопливо возиться с аппаратом.

— Я готова.

— Сейчас! Присядьте на беднягу… Грудь, слишком много груди… Повернитесь немного вправо и пригнитесь… Нет, лучше все-таки прямо… Мудите, вы прямо богиня… Ах какой будет снимок! Это труд всей моей жизни, и поэтому я вас буду любить всю жизнь! Волосы, слегка пригладьте волосы! Нет, совершеннее уже ничего быть не может… Только вот лицо… Не хватает отношения к происходящему… Представьте, что вы его убили и теперь это переживаете… Не годится… Нет, нет… Как в плохом театре…

— Что же мне делать? Я же не могу заплакать ни с того ни с сего… И мне холодно…

— Держите патрон… Зарядите ружье… О, это вы великолепно умеете… И стрелять тоже? От сарая в поле попасть можете?

— У брата есть ружье… Мы ворон стреляли.

— Так вы действительно умеете стрелять?

— Немного… Стреляла… Только давно.

— Берите ружье и идите сюда! Рядом!

— Я что-нибудь надену…

— Не надо надевать! Некогда. Да идите же! — Он схватил ее за руку и потащил вдоль межи. В другой руке у него был карманный фонарик, которым он описывал шарящие круги по земле.

Вся живая тварь в траве уже устроилась на ночлег, только какая-то мохнатая гусеница крутила во все стороны головой в поисках новой точки опоры, вот ловко шмыгнул в убежище паук, рассерженный слишком ярким светом.

Еще дальше, вперед. Через межу, где трава мокрая от росы. И тут в луч света попала лягушка. Свет ослепил ее, и она недвижно продолжала сидеть. Только вытаращенные глаза вращаются да бока ходят.

— Стреляйте! — приказал Димда.

— Зачем? Что с вами?

— Стреляйте! — закричал Димда, уже не сдерживая себя.

— Я буду звать на помощь!

— Глядите! — Димда схватил ружье и выстрелил в лягушку.

Выстрелил дробью, и от маленького существа осталась только кровавая кашица и клочки кожицы.

— Видели? Вот и запомните! — Димда уже подтащил Мудите обратно и толкнул к кабану.

— Карлис! Большой фонарь! Куда ты светишь? Ты что, действительно зажмурился? Открой глаза и посвети сюда, ничего красивее ты никогда не увидишь!

Позднее, когда проявили пленку и сделали отпечатки, на лице Мудите можно было различить и страх, и смятение, и жалость…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пока Конрад беседовал с Паулой и Цилдой, инспектор Бертулис успел обойти большинство квартир на лестнице и расспросить других жителей дома, но ничего конкретного этот опрос не дал. Фотографа Рудольфа Димду знали многие, но близких контактов с ним не имели. Женщины, чьих детей он снимал на детских праздниках, говорили, что снимки он делал дешево, потому что брал только цену материала, а от платы за работу категорически отказывался. Кто-то сказал, что у Димды есть «Волга», довольно уже разбитая, которую он держит в гараже у Гризинькална, что Димда — заядлый охотник и что он часто возит на охоту своего соседа, частично парализованного, Карлиса Валдера, бывшего футболиста юношеской сборной, который теперь дома янтарные брошки делает. В общем, улов был небогатый, но совпадало одно — почти никто не видал Димду с каким-нибудь другим человеком, кроме Карлиса Валдера.

Свой обход Бертулис закончил стариком на втором этаже.

В двух комнатах висели люстры мейсенского фарфора с цветочками. Заметив, что Бертулис бросил на них заинтересованный взгляд, старик объяснил, что привез их из Германии и что таких теперь нигде не достанешь. Он выменял их на мясные консервы. Наверное, на те же консервы выменял он и серебряные каминные часы, которые стояли на полированной секции, так как по своим габаритам нигде больше не помещались. Фигурки на них участвовали в битве, даже слоны и верблюды тут были, не говоря уже о вооруженных копьями и луками воинах. Очень старая работа, может быть, даже и Динглингера.

На письменном столе аккуратно сложены газеты. Старик сел в свое кресло и вдруг превратился в статую, на губах которой застыл вопрос: «По какому делу?», а в голове запрограммирован один-единственный ответ: «К сожалению, ничем не могу помочь!»

Разумеется, и старик в момент выстрела не находился у окна, так что все им сказанное было совершенно несущественно.

— Вы давно здесь живете?

— С сорок пятого.

— Тогда вы могли бы охарактеризовать Рудольфа Димду как соседа, — сказал Бертулис рассеянно, подумав при этом, что в сорок пятом году даже его отец и мать еще не могли быть знакомы, а он в семье третий, самый младший сын.

Старик встал и большими шагами принялся мрачно мерить комнату. Разумеется, он может кое-что рассказать о Димде, хотя ни разу с ним не встречался и даже не здоровался.

— К нему часто приходили разные женщины.

Уже порядочно лет тому назад, когда сын старика оканчивал высшее военное училище, в квартирах меняли систему центрального отопления. Работу эту делали три человека, лицо одного из них показалось старику знакомым. Именно этот человек обещал посчитаться, когда вернется, — его посадили за неуплату налогов.

И вот этот человек здесь и меняет трубы центрального отопления, прикидываясь, будто не узнает хозяина. Самое поразительное — спокойствие, с которым этот уже постаревший человек нарезает концы труб и набивает сальники. «Вот с такой же спокойной деловитостью он свернет мне шею», — подумал старик. У него еще оставалась надежда, что он ошибся, но с помощью окольных расспросов он выведал, что тот действительно проживал в той самой волости, более того, у этого человека умерла вся семья. Используя свои связи, старик добился, чтобы этого человека перевели на другой объект. Вдобавок ко всему сын окончил военное училище, и его послали служить в Заполярье. Старик остался в квартире один и чувствовал себя совершенно беззащитным. Он пока ходил в магазин, в баню, еще кой-куда, но как-то встретил неподалеку от дома человека, у которого были основания посчитаться с ним, и больше старик никуда не ходил, заперся и стал усиленно интересоваться окружающим, чтоб быть готовым к нападению. Ничего не происходило, но именно от этого страх не только не унимался, но даже возрастал. Страх действовал по какому-то странному закону сохранения энергии. Некогда старик сеял его в других, и вот теперь он прорастает в нем самом. Если бы он умел молиться, то, может быть, бог как-то уменьшил бы его терзания, но молиться старик не умел.

Днем он спал, а ночью, приставив к двери тяжелое кресло, сидел и прислушивался, что творится на лестнице. Если он будет информирован об опасности своевременно, то сумеет позвонить в милицию. Он слышал, как дочка соседей поздно возвращается с танцев, как иной раз она целуется и перешептывается с парнем, перед тем как закрыть дверь, как снует вверх и вниз лифт, слышал шаги в пролетах. Все эти шумы он мог логично объяснить, поэтому не боялся их, но скоро до него донеслись такие звуки, которые логическому объяснению не поддавались. Где-то выше, скорее на третьем, чем на четвертом, этаже хлопнула дверь, раздался голос, скрежетнул замок, и все стихло. Потом, позднее, ночью, эти звуки повторились уже в иной последовательности. Все указывало на то, что там кого-то впускают и выпускают из квартиры, но никто не едет на лифте вниз и не спускается пешком.

Старик знал о коридоре, который ведет с третьего этажа в соседний дом, он понял, что пользуются им. Как и положено, возникло подозрение к людям, которые не хотят, чтобы видели, как они идут через двор. С какой целью они подобрали ключ? Тут же он сообщил об этом в домоуправление, но ему грубо ответили, что замок там давно испорчен, что починить его нельзя, таких больше не делают, и что вообще домоуправление не видит причин, почему этот коридор нужно запирать. Раз уж коридор есть, то и пусть по нему ходят кому надо. Старик не успокоился, он позвонил участковому, а потом, когда тот не кинулся незамедлительно исправлять замок, начальнику районного управления внутренних дел. Но он перестарался, живописуя, какие страшные последствия может вызвать этот проклятый коридор, и его приняли за человека слегка невменяемого. Кроме того, нельзя требовать, чтобы милиция занималась тем, что находится в ведении домоуправления. Старик понял, что он уже не имеет власти даже на то, чтобы заставить кого-то починить паршивый замок, и, тяжело переживая свое бессилие, он еще глубже забился в логово.

Но в интересах безопасности требовалось все же разобраться, что за люди пользуются коридором и как часто приходят в квартиру на третьем этаже. Он пытался уловить разговор через открытое окно — безуспешно. С помощью стремянки пытался услышать что-нибудь через потолок, но и это не дало результатов. Шаги слышны, но не более, дом же старый, с хорошей звукоизоляцией. Тогда он вспомнил средство, помогающее переговариваться из помещения в помещение, хоть там и толстые стены, и даже разные этажи. Алюминиевую кружку прижимают дном к стояку центрального отопления, проходящему через все этажи, и говорят как в микрофон. Для приема используют ту же кружку, только прижимают ее наоборот.

Кружка старику помогла: он слышал наверху музыку, голоса, иной раз даже отдельные громкие слова, если люди сидели близко от радиатора.

— К этому Димде ходило очень много женщин. У меня вечером окна открыты, и тогда я не знал, куда деться от их хихиканья и болтовни, — сказал сердитый старик.

— Может быть, вы видели хоть одну из них?

Старик покачал головой:

— Он проводил их к себе через темный коридор… Да, через коридор! Запишите мое предложение закрыть его, а может быть, даже замуровать! Это вам зачтется как профилактическая работа, которая приведет к уменьшению преступности в нашем городе… Я дам вам это письменное предложение с собой, чтобы и ваше начальство подписало!..

Ее звали Мудите. Они учились в одном классе девять лет, но он ее не замечал, так же как не замечал и любую другую девчонку, потому что все его мысли и время занимал спорт. Ему предсказывали известность и славу, в пятнадцать лет он уже играл в чемпионате республики в команде юниоров, а в юношеской сборной единогласно был признан лучшим нападающим, так как у него были завидные физические данные, он великолепно видел поле, обладал ситуационным чутьем, комбинационным умением и в любой свалке точно бил по воротам. Если в промежутках между учебой и стадионом у него оставалось хоть немного свободного времени, то и его он отдавал футболу, читая и анализируя всю возможную литературу о манере игры Пеле и прикидывая, как он может забить одиннадцатиметровый Яшину — этому загадочному феномену, который чувствует, в какой угол ворот сейчас ударят и на счету которого была почти половина взятых одиннадцатиметровых.

Он не ходил на танцы, на школьные вечера, так как не умел танцевать, и не проявлял к танцам никакого интереса, и даже не замечал девичьих кокетливых взглядов.

Но вот как-то играли на стадионе неподалеку от школы, и он, уходя в перерыве в раздевалку под трибунами, увидел Мудите. Зрители сидели редко, как обычно на республиканских играх. Мудите сидела одна, держа на коленях большую папку с нотами. Прогуляла урок музыки. Она уже жалела об этом, наверняка учительница послала с кем-нибудь записочку матери, и дома жди хорошую взбучку. А Мудите не настолько самостоятельная и храбрая, чтобы самой признаться матери, что не будет больше ходить на музыку. Она понимала, что соврать не сумеет, что взбучка будет основательная и за ней последуют всякие карательные меры и запреты. Ей хотелось по возможности отдалить этот миг, потому она и сидела тут и смотрела на зеленое поле, по которому гоняли мяч.

— Алло, Мудите! — махнул ей Карлис, возвращаясь с перерыва.

— Алло! — махнула Мудите и улыбнулась.

Ему вдруг захотелось играть особенно хорошо и как-то выделиться. Он провел несколько весьма сложных комбинаций, которые чуть не закончились голом, и решил, что Мудите должна это оценить. Его вдохновляла мысль, что на его игру смотрит кто-то из своих и переживает за него, разделяет удачи и неудачи. Ему очень хотелось забить гол, больше, чем когда-либо, но противник был сильный и счет остался ничейным.

— Подожди меня! — крикнул он, когда игра кончилась и игроки под звуки марша, льющегося из всех динамиков, вновь зашагали к раздевалке.

— Я буду у ворот! — ответила Мудите.

Для Карлиса это было потрясением — он заметил первую девушку в своей жизни. Заметил, какая она красивая и отзывчивая. И он заволновался, как бы не опоздать, как бы Мудите не ушла, не дождавшись его. Даже не пошел под душ, только ополоснул лицо и причесался.

Мудите ждала.

И он проводил ее домой, неся ее нотную папку. Поговорили о школе, о футболе, без всякого подтекста, без всяких намеков. Подтекст заключался уже в том, что они были вместе и, расставаясь, смутно ощущали какие-то права друг на друга. Оба были взволнованы и счастливы. Карлис потому, что заметил Мудите и она не отстранилась, Мудите потому, что ее наконец-то заметили, так как в классе она не была самой красивой, только сейчас ее фигура начала приобретать женственные линии, тогда как с другими девочками это произошло гораздо раньше, и именно из-за этих линий старшеклассники их замечали и приглашали танцевать.

После школы Карлис под каким-то предлогом пошел в ту сторону, где жила Мудите, потом пригласил ее на следующую игру. Мудите обещала прийти, но не пришла, так как из-за пропущенного урока музыки была переведена на особый режим. И когда начались следующие игры, она со слезами на глазах написала Карлису длинное письмо, сунув его утром в гардеробе ему в руку. Пусть знает, что она хотела, очень даже хотела прийти… Письмо было на двух тетрадных листах. Она просила прощения, что пишет на такой бумаге, но другой возможности нет, так как сейчас она делает уроки за кухонным столом, а мать все время ходит мимо и единственная возможность — писать прямо в тетради, чтобы видели, что человек сидит и готовит домашнее задание.

На следующую игру Мудите пришла. Опять она ждала у ворот, и опять Карлис спешил, успев только ополоснуть лицо над раковиной. Тренер был человек опытный, он все понимал, даже слишком хорошо. На следующей тренировке он сказал Карлису:

— С девчонками начал водиться… Рановато, дружок! Я видел много талантов, которые закатились, попав к бабе под одеяло!

Тренер мыслил в иных, понятно, категориях.

Карлис покраснел, ничего не ответил и продолжал встречаться с Мудите. Как обычно, препятствия делают цель только еще желаннее.

И вот настал день, который рано или поздно должен был наступить. Была середина июня, последние экзамены, на радость себе и учителям, сданы, кому-то надо ехать к бабушке в деревню, кому-то в лагерь, кому-то запрягаться в работу, чтобы сколотить за лето на одежку, но на такую, какую сам хочешь, ведь она же заработанная, а не родителями подаренная.

И Мудите собиралась работать, уже нашла место — где-то в самом конце Юрмалы, за Вайвари. Там много пионерских лагерей и всегда не хватает вожатых. Мудите охотно взяли, тем более что она умеет играть на пианино. У отца на фабрике она заработала бы куда больше, мастер даже предлагал то же самое место подсобницы, что и прошлым летом. Но разве сравнишь работу в литейном цехе, где всегда пахнет горелой землей, где всегда что-то дымит, а из-за пыли на обрубке отливок рабочие друг друга разглядеть не могут, разве это сравнишь с пустым пляжем утром, когда солнце еще не вышло из-за сосен, но уже чувствуется. Разве сравнишь это с тем же пляжем вечером, когда толпы людей, как на бульваре, и все хорошо одетые, вышли прогуляться и полюбоваться кроваво-багряным закатом. Разумеется, лишние пятнадцать рублей в месяц тоже не помешают, потому что одному отцу на пять ртов заработать нелегко, а мать из-за большой домашней нагрузки может работать только на полставки уборщицей, но Мудите хотелось моря — и мать ее поддержала. Понимала ли она, почему Мудите этого хочется? Наверняка. Иначе она не говорила бы так много о целебном свежем воздухе. Мать, конечно же, понимала, что больше всего Мудите хочет какое-то время, хоть какое-то время, чувствовать себя самостоятельной, иметь свою собственную кровать. Дома у нее таковой не было, потому что из-за газового баллона в кухне нельзя было ставить ни диван, ни какую-нибудь другую мягкую мебель. А так как в небольшой комнатке впятером они спать не могли, приходилось использовать и площадь в кухне. По вечерам Мудите снимала со шкафа раскладушку и стелила себе там. Но уже тогда, когда все помоются, так как изножье раскладушки выходило прямо под раковину.

В пионерлагере Мудите обещали отдельную комнатку на двоих, с другой девушкой.

И вот настал день расставания. Кое-кто из девочек воспринял его трагично и пролил горькие слезы, кое у кого из ребят вырвался подавленный вздох, не обошлось и без клятвы писать длинные письма. И разумеется, не обошлось без вылазки на лоно природы. Всегда находятся организаторы таких вылазок, всегда их имена держатся в глубокой тайне, так как участвуют только те парни, у которых есть свои девушки, хотя в действительности о вылазках знают все, включая директора школы, и он обычно, мысленно перебирая список участников, решает, что ничего ужасного произойти не может, поэтому и продолжает делать вид, будто ни о чем не слышал и ничего не знает. Происходят краткие и лихорадочные сборы, достают палатки, потому что такого рода вылазки проводятся непременно с ночевкой и непременно с удочками. Куда ехать, всем ясно — чем дальше, тем лучше, но в конце концов верх берет здравый смысл и избирают легкодосягаемое, но живописное и тихое место. Компания, в которой были Карлис и Мудите, поехала на Малую Юглу, на берегах которой еще цвела запоздалая черемуха и где самые закаленные могли поплескаться в холодной воде.

День выдался жаркий, безветренный — листочек не шелохнется. Когда разбили палатки и на скорую руку перекусили, парочки разбрелись во все стороны: одни вооружились удочками в надежде наловить на уху, другие просто пошли посмотреть окрестности, холмистые, с заросшими орешником оврагами и лесными лужками. Лужки эти скрывались в ивняке, и трава там была такая густая и зеленая, что просто манила к себе.

Карлис был охвачен беспокойством ожидания. Видя, как другие ребята ходят, обхватив девушек за талию, он тоже осмелился на такой жест, и его поразило, что Мудите ничуть не возражала, а даже прижалась к нему. Затрепетав, Карлис повел Мудите подальше от палаток, подальше от посторонних глаз. Так они прошли по берегу километр или два, давно уже не видя людей, потому что день был будничный, рабочий. Наконец Карлис предложил присесть у заводи, со всех сторон закрытой кустами.

Карлис бросил на землю свою спортивную куртку. Так они посидели, прижавшись, глядя, как в заводи снует рыбешка, проверяя, действительно ли не годится в пищу упавший в воду мусор и листья.

Карлис погладил мягкие волосы Мудите, и это просто наэлектризовало его. Он хотел поцеловать ее, но не знал, как это сделать. И тут Мудите повернула голову, и у нее были слегка приоткрытые губы.

Мудите откинулась в траву, он целовал и целовал ее губы, ее глаза, ее волосы, ее шею. Всякая робость уже исчезла. Мудите была его, Мудите была часть его самого… Она вся принадлежала ему, и это была правда, и пусть даже не физически, тем не менее ничуть не меньше…

Ночью они спали в палатке. Она уткнулась ему в бок и легко, неслышно дышала, но Карлис не мог уснуть, ему казалось, что он стал страшно богат, и все думал, уже как взрослый человек, о своем и ее будущем.

Через несколько дней Карлису надо было играть в далеком южном городе. Мудите пришла в аэропорт проводить его с цветами и не испытывала никакого смущения от того, что она здесь как равная среди жен других футболистов и, так же как они, уже сейчас с нетерпением ждет возвращения своего любимого, а когда машина поднялась в воздух, она уже проклинала футбол, принесший эту разлуку, на миг забыв о той гордости, которая охватывает тебя, когда игроки под звуки марша выбегают на поле.

Никто не был виноват в несчастье, которое постигло Карлиса Валдера. Так уж сложились обстоятельства, предвидеть их было невозможно, и повториться такое может только через много лет. Противники играли корректно, но скорость была слишком большая, страсти кипели, и желание победить было сильнее всего. То и дело перед воротами образовывалась свалка. Карлис поскользнулся, кто-то налетел на него, на того другой, стараясь не задеть кого-то шипами, и вдруг Карлис почувствовал дикую боль, словно в позвоночник всадили шило. Больше он уже ничего не помнил, в сознание пришел лишь в больнице. И двинуться не мог, так как находился в гипсе. Врачи выражали уверенность, что особых последствий не будет, хотя с футболом, конечно, придется проститься. Только ведь и врачи не пророки, при всем их старании и познаниях обе ноги остались парализованными. Из больницы его отправили прямо в санаторий, потом еще в один, и еще, и еще, и все равно частичный паралич остался, и Карлис мог передвигаться только на костылях или в инвалидной коляске.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дворничиха скучала. Впервые ей довелось присутствовать при обыске. Сначала она интересовалась, что извлекают из шкафов и выдвижных ящиков, даже попыталась было дать ценный совет, но следователь, писавший за столом протокол, довольно резко осадил ее.

— Прошу не мешать! — сказал он и так свирепо взглянул, что у дворничихи пропало всякое желание указывать. Теперь она только смотрела, вытягивая шею, на предметы, которые держал Арнис, — подержит, осмотрит и кладет обратно. Потом попыталась завязать тихий разговор с Карлисом насчет больших фотографий, которыми были увешаны все стены. Начала она с того, что вот эта фотография красивая, а другая, рядышком, никуда не годится.

— Да, да… — машинально соглашался с нею Валдер, глубоко уйдя в сиденье своей коляски. Он очень внимательно следил за каждым словом Арниса, за каждым его движением.

— А чего там подписано под каждой карточкой? — не унималась дворничиха.

— Название журнала, где она напечатана, или выставки, где она экспонировалась…

— И в Москве тоже?

— И в Лондоне, и в Париже, и в Сан-Паулу, и в Рио-де-Жанейро.

— Гляди-ко! Такой знаменитый и жил в нашем доме… Я его как-то видела. Еще поздоровался со мной, теперь вспоминаю. Здравствуйте, Мария Павловна, сказал. А Рио-де-Жанейро это где?

— В Бразилии.

— Ага, верно, мальчишка про это учил. У самой-то из головы вылетело, запамятовала. А вон там карточки не хватает! Вон там, в самой середке. — И дворничиха указала на пустое место. — Сразу видно, что недостает. — И никак эта баба не могла уняться. — Сверху ровненький рядочек, низом идет ровненький рядочек, а в середке пусто. Наверно, стекло разбилось или рамочка повредилась… Бывает, что стекло не держит. Я на магазинный клей не надеюсь, я беру муку и клейстер развожу, хоть для обоев годится, хоть для чего!

— Да помолчите же, мы работать мешаем! — резко одернул ее Валдер, будто кнутом щелкнул. Почему-то он вдруг стал еще бледнее, и губы сжал плотнее, а глаза встревоженные.

— Действительно, вы бы, товарищи, могли помолчать, — сказал следователь, начиная новую страницу. — Можешь называть… Фотоаппараты?

— «Пентафлек», номер… — Арнис медленно, цифра за цифрой продиктовал номер фотоаппарата, отложил его в книжный шкаф и взял другой. — «Никон», номер…

Проводив Цилду за дверь, в комнату вошел полковник Ульф. Постоял, посмотрел, как Арнис со следователем работают, взял уже исписанные страницы протокола и стал проглядывать. Да, здесь есть то, что он искал, память не подвела. Квитанции денежных переводов.

Конрад прошел к письменному столу в другом конце комнаты — на нем лежали документы Димды, все, что были найдены в указанном Карлисом Валдером ящике.

Пачка квитанций довольно толстая, схваченная большой скрепкой. Конрад сел, включил настольную лампу, надел очки и стал перебирать их. Все переводы были отправлены Цилде Артуровне Димде, и всюду значится одна и та же сумма — пятьдесят рублей. И пометки — «алименты за июнь 1978 года», «алименты за январь 1979 года». В семьдесят девятом году деньги посылали четыре раза, значит, алименты заплачены и за апрель, который еще не кончился. Подобное аккуратное ведение дел не редкость, если у разошедшихся супругов имеется договоренность об определенной сумме. Надежная страховка от обвинений, что за тот или другой месяц деньги не получены.

Зачем же Цилда солгала? Почему сказала, что бывший муж выплачивал за полгода? За прошедшее время — это еще можно понять: надежда получить деньги еще раз, если они найдутся в его кармане. Несолидная, но надежда.

Конрад перелистал сберегательную книжку. Нет, он помнил верно. Сегодня Рудольф Димда был в сберкассе и снял триста рублей, осталось еще двести восемнадцать с копейками. Значит, насчет этих трехсот Цилда не солгала. Но где же они, черт бы их побрал. Может быть, Цилда уже успела их получить до обеда и теперь только прикидывается, будто ничего не знает? В подобном поведении нет логики, или же логика есть только в одном случае, если Цилда знала, что в кармане Рудольфа Димды лежат триста рублей. Так же нелогично думать, что убийство произошло из-за исчезнувших денег. Ведь стрелявший дал Димде спуститься по лестнице и только тогда нажал курок. Если же жертва была ограблена на лестнице, она бы спокойно не шла по двору. Арнис со следователем внесли в протокол найденные охотничьи ружья, сравнив их номера с номерами, вписанными в разрешение на хранение оружия.

— Охотничье ружье образца Иж-26, охотничье ружье образца Иж-27… — диктовал Арнис. — Оба ружья находились в книжном шкафу, в разобранном виде, дверь шкафа не заперта, стволы протерты…

— Димда с кем-нибудь говорил в обеденное время по телефону? — спросил Ульф у Карлиса Валдера.

— Нет… Не помню… Мне кажется, что нет…

— А утром?

— Я был в ванной… Помню, кто-то звонил… Рудольф подходил к телефону — он у нас в коридоре — и довольно долго разговаривал…

— Он не говорил, кто звонил?

— Он на работу спешил.

— Даже не простился?

— Наверное, очень торопился.

— О чем вы разговаривали за завтраком?

— Ни о чем… Какой может быть разговор за столом.

— А эта старушка, Паула, сказала, что за завтраком Рудольф Димда много болтал. Все ему казалось хорошим, чудесным и красивым. И день чудесный, и деревья. Сказал, что в июле вас покинет и поедет в Карелию. С девушкой. Вас он не приглашал?

— Сегодня так случилось, что мы не обедали вместе.

— Он собирается ехать только с девушкой или еще с кем-нибудь?

— Не знаю. Рудольф мне ничего конкретного не говорил.

— Его часто навещали?

— Приходили иногда. Натурщицы… Он часто фотографировал дома… И так женщины приходили. Мужчина интересный. Разведенный.

— Вы можете назвать нам фамилии, адреса?

— Всех я не знаю. Они часто менялись. Быстро забывались… Да и жили мы каждый сам по себе.

— Вот на стенах многих можно видеть.

— Эта с краю — Инара. На киностудии администратором работает, кажется, так… Для рекламного плаката позировала. Видели, наверное, в витрине рыболовных принадлежностей… Девушка в таком купальнике, который почти и не заметен, в высоких рыбацких сапогах, в одной руке спиннинг, а в другой — большая щука с разинутой пастью… Жених ей не позволял одной приходить, мы во время съемки пили с ним кофе, а он курил одну сигарету за другой… Еще помню…

— Пока что спасибо! Если моим ребятам что-нибудь будет интересно, они к вам обратятся. — И Конрад, собираясь уходить, стал застегивать плащ.

Арнис спросил, оставить ли ружья здесь, опечатав шкаф отдельно, или взять с собой. Конрад спросил, как шкаф запирается, и, получив ответ, согласился — можно оставить. Но все документы покойного взять с собой. А когда вернется инспектор Бертулис, пусть тут же берется за картотеку. Для начала достаточно просмотреть сведения за последний год, но пусть всю увезет с собой! Словом, Бертулис сам увидит, что в картотеке ему годится и каким периодом оперировать. Когда закончите, позвоните, за вами придет машина.

Конрад Ульф быстро направился к двери, но, так и не выйдя, быстро повернулся и, глядя прямо в глаза Карлису, спросил:

— Где его записная книжка?

— Что?

— Записная книжка Рудольфа Димды. У фотографов много контактов с разными людьми, им надо знать множество адресов и телефонов. Я еще не видел фотографа, который мог бы обойтись без записной книжки.

— Да… У него была записная книжка… В черной обложке…

— Здесь ее нет. И при нем не было.

— Может быть… Может быть, на работе?

— Возможно… — Конрад не мог отделаться от ощущения, что этот парень что-то утаивает, чего-то недоговаривает. Он знает больше, чем говорит, и сейчас только седьмым чувством можно уловить в его ответах и его лице хорошо скрытую неискренность, а тогда, во дворе, когда он спустился со своей коляской узнать, жив ли Димда, это проявлялось куда ярче, тогда он еще не наловчился так хорошо скрывать эту неискренность.

«Может быть, я и ошибаюсь, — подумал Конрад. — Ощущения, бывает, подводят».

— Что вы сделали, когда увидели Рудольфа Димду лежащим во дворе?

— Я поехал в коридор звонить в «Скорую помощь», но кто-то успел это сделать раньше, и мне сказали, что машина уже выехала.

— Паула сказала, что вы звонили долго.

— Ну, не так уж и долго… Паула в это время сама не своя была… С первого раза я не добился соединения, наверное, набрал неверный номер, но не так уж и долго…

Явная неправда. Карлис Валдер промолчал, что после «Скорой помощи» он позвонил еще куда-то.

Позвонил и мысленно увидел желтый телефонный столик с двумя толстыми абонентными книгами. Но трубку там никто не поднял, хотя Карлис, вслушиваясь в протяжные гудки, ждал довольно долго.

— Мне надо принять лекарство, — заерзал в своей коляске Карлис, ожидая разрешения от Арниса, так как Конрад Ульф уже ушел.

— Буквально две-три минуты, и мы кончаем… Вы можете начать читать протокол. Подпишитесь на каждой странице внизу.

…Наконец-то ушли! Карлис прислушивался к тому, как затихают, удаляясь, шаги.

Он набрал номер и стал ждать, когда ответят, асам все глядел на опечатанную дверь Рудольфа. Полоска бумаги с двумя подписями и с круглыми печатями.

— Зигурд Жирак на проводе! — отозвался громкий и вызывающий голос. Судя по интонации, мужчина был в изрядном подпитии.

— Пожалуйста, позовите Мудите…

— Она здесь больше не живет! Послушай, а кто ты такой? Чего тебе надо?

— Я ее знакомый… Приятель… Вы меня… не знаете…

— А выпить тебе, жучок, не хочется, а? А то мне одному не пьется! Слушай, знакомый-приятель… Мы, похоже, оба с носом остались, ха-ха-ха! С носом!..

Магазин, где работала Цилда, по форме напоминал большую квадратную скобку. В нем было несколько отделов; в одном торговали молочными продуктами, в другом — кондитерскими изделиями, в третьем — хлебом, а четвертый, самый маленький, находился в ведении Цилды — витрины его были завалены тюбиками зубной пасты, кремом, одеколоном и туалетным мылом в самой разной упаковке. Кроме того, здесь продавались сигареты и всегда на полке стоял коньяк двух сортов, хотя брали его редко, так как неподалеку был винный магазин. Покупатели шли туда в надежде на больший выбор и возвращались лишь в том случае, если очередь в соседнем магазине была слишком длинная.

Пара бутылок коньяка и начальнику треста глаза не колют, а у завмага благодаря этому спасательный круг в руках. Окрестным заводам зарплату выдают в последние числа месяца, когда завмаг уже видит, выполнил он план или нет. Если план горит, завмаг мчится на базу и вырывает машину-две с дешевым крепленым вином, которое сам и в рот не берет и никому из знакомых не советует. И на базе ему не отказывают, потому что, если смотреть сквозь пальцы, законное основание все же есть — алкогольные напитки в магазине так и так продают, вон и коньяк стоит на полке!

На другой день Цилда ставит на своем прилавке табличку «Отдел закрыт» и перебирается торговать на улицу, где прямо на землю сгружены с машины штабеля винных ящиков. Товар этот она распродает быстро и бойко, так как перехватывает жаждущих, идущих в магазин, — от какого завода ни иди, мимо этих ящиков не пройдешь. Благодаря этому «спасательному кругу» магазин постоянно выполнял взятые обязательства и в тресте его ставили в пример другим. Справедливости ради надо отметить — жалоб от покупателей здесь было мало, вот и поговаривали, что завмага скоро переведут на работу в министерство.

Когда Цилда в это утро снимала пальто и вешала его в шкаф (работники магазина раздевались в углу обширного складского помещения), на пороге своего кабинетика появился завмаг и угрюмо сказал:

— Зайди ко мне!

Цилда сразу поняла, что ее тайна раскрыта. Со страхом перед этим моментом она жила уже почти год, и вот час расплаты настал. Она все надеялась, что еще положит деньги в кассу, но всегда подворачивались другие, неотложные траты, и погашение долга всякий раз отодвигалось еще на одну зарплату. Бог его знает, куда только деньги разошлись! То именины у одной подруги, то свадебное торжество у другой, то знакомые парни устраивают поездку в финскую баню, то девочки из промтоварного принесли такую венгерскую блузку, что глаз не оторвешь. И всегда, транжиря, Цилда прикидывала, что остается еще что-то от зарплаты, чтобы вернуть в кассу, и даже откладывала что-то, только, к сожалению, не всегда, и сумма растраты постепенно росла.

— Вот уж от тебя, Цилда, я не ожидал! Теперь получишь по заслугам! Расхищение государственного имущества, статья восемьдесят восьмая, пять лет я тебе гарантирую!

Цилда тихо заплакала.

Раньше она еще думала, что если что и откроется, то удастся выкрутиться, поскольку прямых доказательств нет: может, экспедиторы виноваты. А сейчас все стало на свои места и даже как-то легче, что не надо врать.

Продавщицы менялись по вторникам, отдел принимала другая материально ответственная смена, поэтому в понедельник вечером проводили нечто вроде инвентаризации.

Вначале, чтобы сдать смену, Цилде не хватало рублей сорока, и она в нижний ящик штабеля с коньячными бутылками — ящики стояли в загроможденном складе — сунула несколько пустых бутылок. Сменяющие этого не заметили, на следующей неделе Цилда долг погасила, но тут опять понадобились деньги. На этот раз она пустые бутылки наполнила чаем и надела на горлышки металлические колпачки. Понемногу число поддельных бутылок росло, содержимое верхних ящиков распродавали, их место занимали новые, а нижние продолжали стоять на складе. И Цилда по-прежнему оставалась бы непойманной, если бы одному из знакомых завмага не понадобился непременно молдавский коньяк. На полке его не оказалось, и завмаг сам пошел на склад посмотреть, не завалялась ли где бутылка-другая. Да, в самом нижнем ящике был молдавский коньяк. Знакомый расплатился и радостно убежал, но спустя полчаса вернулся с руганью: он такие шуточки не признает, за такие шуточки можно и по морде съездить! Долго еще он кипятился, пока завмаг не сообразил, в чем дело. Выпроводив разъяренного знакомого, он осмотрел все оставшиеся коньячные бутылки, все колпачки, изучил все надписи на них и пришел к выводу, что недостает товара на триста рублей.

— Я тебя сейчас прокурору передам, такую стерву нечего жалеть! — кричал он на Цилду, которая не переставала плакать. — Доигралась со своими хахалями, которые тут перед Новым годом крутились! Тот, что с красным шарфом, уже сидел, да и второй не лучше, вся биография у него на морде! Я-то сразу смекнул, что они ради водки сюда таскаются, на что им еще сдалась такая драная коза! Ладно, меня твои постельные дела не интересуют, но деньги сегодня же должны быть в кассе!

— Я внесу, — прошептала Цилда, хотя ей было совершенно ясно, что такую сумму и за неделю собрать трудно. Мысленно она уже прикидывала, что можно сделать. Нет, надежд мало — одета она хорошо, но одежда эта не из дорогих, именно из-за дешевизны продавщицы из промтоварного и придерживали этот товар «для своих». И все уже ношенное — можно ли вообще продать? И нет такого знакомого, который может сотнями одалживать. Занятая в мыслях судорожными поисками выхода, она только урывками слышала крик завмага.

— Сколько я здесь работаю, никогда ничего подобного не случалось!.. Тебе и дела нет до репутации нашего магазина, которую коллектив заслужил усердным трудом!..

Вообще-то говоря, орал завмаг без особого энтузиазма, потому что результат разговора его уже устраивал. Даже не в интересах магазина, а в своих собственных интересах замять это дело. О растрате будут кричать на всех собраниях, скажут, что завмаг не обеспечил эффективный контроль, что завмаг не воспитывал коллектив, все примутся обличать и поучать, хотя сами не могут толком сказать, как обеспечить этот надежный контроль и как именно воспитывать. Что красть нельзя, это одинаково хорошо знает как тот, кто крадет, так и тот, кто не крадет. Может быть, прикажете каждый вечер осматривать пробки и перевешивать пакеты с мукой? И что ты скажешь на таком собрании? Повинись и обещай исправиться, умнее ничего не придумаешь. Он в торговле с самых низов работает, сначала грузчиком, потом учеником, потом младшим продавцом, уже и трестовское руководство стало для него не таким недосягаемым. Теперь, когда ему намеком дали понять, что возможна должность в министерстве, — и вот на тебе! Если только эта история куда-нибудь просочится, все пойдет прахом. Ведь наверняка он не единственный кандидат, и, когда начнут обсуждать кандидатуры, достаточно кому-то сказать: позвольте, да ведь этот не смог обеспечить руководство одним магазином, там же растрата была… И кончен бал, жди потом еще сколько-то лет, пока вакансия появится, а ему уже и до пенсии совсем немного осталось. А что в торговле может завтра случиться, этого никто не знает, пока же репутация у него чистенькая.

— Где ты деньги возьмешь? — спросил завмаг.

— Позвоню бывшему мужу, — тихо всхлипнула Цилда.

Завмаг придвинул ей телефон.

Цилда взглянула на часы и позвонила Рудольфу домой; наверняка еще не ушел.

— Прости меня за вчерашнее, — сказала она. — Я была не права. От злости даже не соображала, что говорю, нервы совершенно разболтались. Я знаю, как ты любишь Сигиту. Ребенок же не виноват, что у нас жизнь не сложилась, он-то почему должен страдать? Теперь я понимаю, что ты был совершенно прав! Я сделаю все, чтобы исправить положение. Вы должны чаще встречаться, она уже достаточно взрослая, вы поладите. Зайди по дороге ко мне в магазин, поговорим серьезно. У меня, кстати, к тебе небольшая просьба, но об этом потом, когда зайдешь, это не для телефона.

К пяти вечера в кабинет завмага, еле держась на ногах, вошла женщина в высоких красных сапогах. Она села на стул и долго сидела, раскрыв рот и тупо глядя на завмага.

— Денег я не достала, но скоро я буду богатой… В обед застрелили моего бывшего мужа, я получу его «Волгу» с гаражом, обстановку и сберкнижку… Не я, а моя дочь, но это почти одно и то же.

У завмага глаза от страха выкатились. Он вскочил, схватил Цилду за плечи и затряс ее:

— Где ты была весь день? Ты же пьяная!

— Немножко… Деньги искала… Никто не хочет дать, ни у кого нет, ха-ха! А в обед убили моего мужа. Паф — и готово! А мне осталась машина с гаражом. В десять мы еще пили кофе и рассуждали о семейном счастье, а в три — уже душа его вон. Паф — и готово! Убийца не найден…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ну, конечно, он мог бы поручить это кому-нибудь другому! Арнис или Бертулис справились бы не хуже его. Может быть, даже лучше, сказал себе Конрад Ульф. Потому что они моложе и поэтому ближе Рудольфу Димде, Карлису Валдеру и Цилде в красных сапогах. У каждого поколения немного иное видение мира, каждое, целуя девушку, обнимает ее иначе. Может быть, тут всего лишь нюансы, но умение разбираться в этих нюансах дает инспектору угрозыска большое преимущество. Конечно, Арнис или Бертулис справились бы с этим, но у них уже есть задания, а Конрад не хотел перегружать их.

Хотя Ульф располагал точным адресом, отыскать «Фоторекламу» оказалось нелегко. Полуподвальное помещение во дворе, зарешеченные окна и маленькая табличка с официальным названием конторы на двери.

Ступеньки вниз, мимо туалета, затем поворот налево и еще более крутой спуск, а там расходятся три коридора. Ульф наудачу пошел по среднему и дошел до съемочного павильона, заставленного прожекторами и штативами. На желтом возвышении три бутылки «Солодового напитка». Конрад повернул и пошел назад.

Во втором коридоре несколько запертых дверей, но Конрад не сдавался — раз уж не заперта наружная, то хоть одна живая душа должна здесь быть. Наконец он услышал шум за дверью «Лаборатория» и постучал.

— Войдите! — отозвался резкий тенорок.

В темноте при красном свете маячит какая-то фигура в цветастой рубашке и слышится плеск воды. В большой цементной ванне плавают фотографии, и, тихо жужжа, крутится барабан большого глянцевального аппарата.

— Вы ко мне?

— Вероятно, поскольку больше никого нет…

— Подождите немного, я сейчас кончу… Какая организация?

— Министерство внутренних дел.

— Нет, такой заказ через мои руки не проходил, придется вам завтра прийти. Мы работаем только до пяти, все уже давно ушли.

Человек щелкнул выключателем, и с легким потрескиванием зажглись лампы дневного света. Конрад увидел невысокого усатого парня в потертых джинсах.

— Вот так, папаша, — сказал он. — Придется завтра…

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

Парень вопросительно взглянул на него. Лицо живое.

— Вы, наверно, насчет Димды?

— Угрозыск. Кончайте свою работу, у меня есть время, — сказал Конрад, изучая фотографии ярко накрашенных девиц, вырезанных из журналов и рекламных проспектов, которыми были оклеены бока цементной ванны.

— Я только руки сполосну… Весь день с химикалиями… Мы с Димдой вместе работали, он даже в какой-то мере был моим учителем… Такого хорошего фотографа этой яме уже не видать! Мы все фотографируем, но по сравнению с Рудольфом это младенческий лепет.

Парень охотно рассказал, что у них с Рудольфом было даже что-то вроде дружбы, хотя он ручается, что ни одного настоящего друга у Димды не было.

— Он типичный одиночка, и, как только кто приблизится, он прикидывается этаким весельчаком.

— Ну, от женщин он не особенно шарахался, — возразил Конрад.

— Бывало, что иной раз и прижмет какую-нибудь, а кто не прижимает?

— Я, например.

— Ну, вы уже человек старый. — Парень открыл бутылку с минеральной водой и наполнил стакан. — Минеральной не желаете? Ничего лучше нет, я ведь спиртного не признаю. Наше поколение вообще алкоголь не признает. Разумеется, за исключением дегенератов. Какой смысл притуплять удовольствие водкой?

— Боржом? — спросил Конрад, выпив предложенный стакан.

— Нарзан… Если кого Рудольф и любил по-настоящему, так это свою дочурку. Он очень переживал, что его бывшая жена настраивает девочку против него. Это уж действительно свинство!

— Вы знаете его жену?

— А чего там знать. Сорок лет, все ясно.

— Не понимаю…

— Сексуальные ножницы! Потребность в мужчине стремительно нарастает, готова на любые глупости, поиски партнера значительно моложе… Вы что, не читали? Об этом везде пишут, было бы время, я бы вам все графически продемонстрировал, с диаграммами… К счастью, период нимфомании у них непродолжительный, потом секс сходит до нуля — и можно уже звать бабушкой.

— Кого из подружек Рудольфа Димды вы знаете?

— А вы знаете, чем отличается северянин от южанина? Южанин о своих любовных похождениях кричит на весь мир, да еще приукрашивает, а северянин ничего не рассказывает. Рудольф ничего не рассказывал.

— Но ведь кто-то же к нему сюда приходил?

— Неправда! Звонить звонили. Да и то редко, так как телефон у нас в том конце, людей много и начальник неохотно зовет.

— Сегодня не звонили?

— Не знаю. Я даже думаю, что романов у него было не особенно много. Пожалуй, только с той, которую он сфотографировал подле убитого кабана. Фантастическая комбинация — обнаженное женское тело и кабан!

— Не знаете, как ее зовут?

— Сразу не вспомнить. Мирового класса снимок! Она работает в магазине, только не знаю где. Мне к другу на свадьбу, а сорочки модной нет, ну, Рудольф через нее раздобыл. Импортную. Первый сорт, на прилавках такие не появляются.

Конрад спросил, где у Димды находятся его вещи. Парень кивнул на вешалку, где висели темно-серые замызганные халаты.

— Вы знаете, меня очень интересует его записная книжка, — спокойно сказал Конрад. — Там я бы смог найти адреса и телефоны… Это нам может пригодиться…

Парень широко улыбнулся, подошел к одному из халатов и стал обшаривать карманы.

— Я вас правильно понял? — хитро спросил он. — Сами не смеете?

— Смею или не смею, но это заняло бы много времени. Закон требует соответствующих формальностей. Вы на редкость сообразительны.

— Ничего. Совершенно пустые карманы. — Он пошел к своему месту, но по дороге спохватился: — Может быть, в письменном столе?

Действовал он весьма бесцеремонно и как будто даже ждал, что Конрад оценит его ловкость. Ключа от стола Димды у него, конечно, не было, но парня это не смутило. Он раздобыл большую отвертку, сунул в щель между ящиком и столешницей, налег на ручку — поверхность поднялась, язычок замка выскочил из паза, и ящик можно было выдвинуть. Совершенно пустой ящик.

— Так я и думал, — сказал парень. — Что-нибудь существенное здесь нельзя хранить, разве какую-нибудь документацию в связи с заказом или готовые снимки… Вы знаете… Может быть, это вас заинтересует… Все, как один, утверждали, что Рудольф ушел обедать в очень приподнятом настроении… Странно, верно?

— А больше у него здесь ничего нет?

— Только халат и ящик. Нас много, а места нет.

— А если бы ему понадобилось оставить здесь деньги? Куда бы он их положил?

— Пойдемте посмотрим!

Парень повел Конрада по коридору, потом открыл одну из многих дверей.

Видимо, это была бухгалтерия, так как на столах стояли счетные машины и валялись типографские бланки — чистые и заполненные. В углу громоздился тяжелый приземистый коричневый сейф.

Вновь пустив в ход отвертку, парень проник в закрытый ящик письменного стола и под грудой документов отыскал ключ от сейфа.

Сейф был вместительный, но пустой. Парень достал несколько конвертов. На них были написаны фамилии и суммы. Парень вытряхнул содержимое конвертов на стол, пересчитал и вложил обратно.

— Ничего лишнего нет! Для надежности позвоните завтра нашей секретарше, я вам дам телефон… — Парень написал на клочке шестизначное число и подал Конраду. Потом спрятал обратно ключ от сейфа и сказал: — Из-за денег Рудольфа убивать не стали бы, мы здесь не такие деньги зарабатываем, чтобы из-за них убивать.

— Обычно в таких случаях все допытываются, как да почему это случилось, а вы необычно сдержанны, — сказал на прощание Конрад.

— У меня девушка учится на юридическом…

— Ну и?..

— Следствие еще не закончилось, вы все равно ответите уклончиво и правду не скажете… Судя по вопросам, вы и сами еще не много знаете… А Рудольфу, к сожалению, уже все равно. Я могу спросить у наших, может быть, кто-нибудь знает о его романах побольше, только сомневаюсь.

По дороге в магазин, где работала Цилда, Конрад попытался установить связь между записной книжкой и пропавшими деньгами. Он почему-то решил, что записная книжка скорее могла явиться поводом для убийства Димды, а деньги прихватили лишь для отвода глаз. Но как преступник мог завладеть своей добычей? На лестнице и после выстрела он это сделать не мог. Значит, до обеда или по дороге домой, но это никак не вяжется с приподнятым настроением Димды. Надо еще раз побеседовать с Цилдой, узнать, что она сказала по телефону и что ответил Димда.

В магазине он прошел вдоль прилавка, но Цилду нигде не увидел. В отделе, где продавали зубную пасту, одеколон и сигареты, торговала другая женщина. Конрад спросил заведующего, и она ушла позвать его.

— Кто спрашивает? — Завмаг сегодня выглядел очень нервным.

— Не знаю.

Завмаг через приоткрытую дверь испытующе пригляделся к Конраду, который топтался в другом конце зала, и задумался. Потом достал из бумажника триста рублей, свернул, чтобы пачечка стала как можно меньше, и сунул в карман халата продавщицы.

— Положишь в кассу, Но так, чтобы никто не видел!

Продавщица кивнула и вернулась к своему прилавку. И тут же за нею последовал завмаг.

— Кто меня здесь спрашивает? — осведомился он, напряженно вытянув шею, точно отыскивая в толпе знакомого.

Конрад подошел к нему и тихо произнес:

— Я из милиции.

Когда он сунул руку за удостоверением, завмаг удержал его.

— Не надо, не надо… Я верю… Может быть, пройдем в мой кабинет, там будет удобнее разговаривать… Сюда, пожалуйста…

— Ах, какое ужасное происшествие, — сказал завмаг, когда они уселись. — Целая трагедия… Хотя они давно уже разошлись, Цилда страшно переживает. Я отпустил ее домой, в таком состоянии нельзя стоять за прилавком! Ребенок лишился отца… Ужасно! Вы уже напали на след убийцы? Цилда полагает, что это сделал какой-нибудь ревнивый муж. Рудольф… если я правильно помню, его звали Рудольфом… он ведь был порядочный бабник…

— Цилда сказала мне, что вы утром слышали ее разговор по телефону с Рудольфом Димдой,

— Частично, только частично, — покачал головой завмаг. — Вот по этому самому телефону она и говорила, но я не знаю с кем… Я во время разговора выходил, на склад вроде бы… Сейчас мне кажется, что да, со своим бывшим мужем, потому что упоминалась дочь… Цилда сказала, что он должен чаще встречаться с дочерью.

— А насчет денег? Что она сказала про деньги?

— О деньгах речи не было! — подпрыгнул завмаг. — О деньгах определенно не говорилось, это я поклясться могу! Она еще сказала, что он был прав, но о деньгах ни слова. И мы о деньгах никогда не говорили, касса у нее всегда в порядке, она вообще очень сознательный и старательный работник, разве что немного нервная…

— А что у нее за друзья?

— Откуда я могу знать! Женщина она еще интересная, наверняка какой-нибудь друг есть. Но я его не видел. Я сижу здесь, она работает там… — Завмаг беспомощно развел руками. — Если бы было что-нибудь неприглядное, до меня непременно дошло бы, теперь уж так водится, что руководитель должен отвечать за все… Кто-то должен получать взбучку… Наверняка друг у Цилды есть, но я не видел… Там, у прилавка, всегда кто-нибудь стоит, поди знай, кто покупатель, кто кавалер…

Цветы в саду подле этого дома цвели всегда. Машины, проезжая мимо по довольно оживленной улице, притормаживали, чтобы можно было взглянуть на ковер роскошных красных тюльпанов, который тянулся от высокой металлической изгороди до парников, где, стоя на цыпочках, грелись на осеннем солнышке белые, лиловые, пламенеющие и всяких прочих оттенков гладиолусы. Обычно сад только радовал глаз проезжающих мимо, но порою машины останавливались и пассажиры долго-долго смотрели сквозь изгородь, иной раз доставали карандаш и что-то записывали. Лексикон их пестрил одним только цветоводам понятными специальными терминами и названиями сортов: Вирсавия… Гелиос… Кениген Вильгельмина… Оксфорд… Президент Рузвельт…

— Белые голландские Маурен у него были уже тогда, когда в ботаническом саду о них впервые услышали… Мы вызывали его в общество, требовали, чтобы он представил карантинное свидетельство…

— Кто ему привозит? Моряки?

— Контрабанда, она контрабанда и есть, хоть моряки привезут, хоть железнодорожники, хоть туристы! Но мы ему ничего не могли доказать. Сказал, что луковицу Маурен ему предложил кто-то на базаре, человек по виду порядочный, ну он и рискнул купить. И действительно, белые Маурен у него принялись!

— Говорят, жулик!

— Не жулик, а бандит! Так-то и блоху не убьет, но, когда дело коснется цветов, становится самым страшным гангстером, любому глотку готов перегрызть. Его уже чуть было не посадили! Эта изгородь была куда ниже, и вот какой-то парень, желая доставить удовольствие своей девице, перелез и сорвал один тюльпан. А это был как будто селекционный экземпляр. У Жирака пена на губах пошла пузырями, он этого парня до тех пор лопатой бил, пока тот и шевелиться перестал, хорошо, в ворота ворвались прохожие. Парень долго пролежал в больнице, а Жирак ходил сам не свой. Говорят, потом вроде поладили, только Жираку это в копеечку влетело.

— Шерсть у него густая, есть что стричь!

— Ерунда! Я думаю, он все деньги в коллекцию всаживает. На богатство он не падок, да и на славу тоже. Только вот со своим сортом ему не везет! Я шутки ради послал на международную выставку свой и, пожалуйста, девяносто восемь очков получил!..

Из теплицы вышел человек с наголо обритой головой и принялся вытирать платком потное лицо и шею. Все в нем было каким-то коротким и разбухшим — руки, ноги, массивное туловище. Только лицо правильное и солидное. Несмотря на пятьдесят лет, кожа на лице свежая, хотя и заметны мешочки под глазами. Человек приставил к стене дома тяпку и принялся сыпать в лейку какие-то химикалии.

Сидевший в машине шофер выжал сцепление и включил передачу.

— Не хочу, чтобы он меня увидел. — И машина тронулась с места.

— Ему что, за того парня условно дали? — спросил пассажир.

— Мне кажется, до суда вообще не дошло. Но страху натерпелся. Даже на тещу дом отписал, на мать Мудите, жены, чтобы не конфисковали.

— Типично бандитский прием!

— Но если тебе что надо, иди к нему смело. Поможет.

— Ничего мне не надо, у меня есть все.

— Не скажи, не скажи…

Жирак налил в лейку воды из черной, нагревшейся на солнце бочки и стал помешивать ее деревяшкой, чтобы растворилось удобрение. Потом опять пришлось утереть лицо, хотя уже поздняя осень, но солнце хорошо пригревает.

«Какие у него толстые пальцы», — подумала Мудите, глядя в кухонное окно. За десять лет их жизни она как-то не замечала этого. Позже, за ужином, она увидела, что и щеки Жирака, и двойной его подбородок основательно обвисли. А как он по-мужицки ломает хлеб и чавкает… «Он уже совсем не считается с моим присутствием, я, видимо, для него ничего не значу».

— Ну, ладно… — И Жирак, продолжая жевать, поднялся. — Мне еще надо заглянуть в теплицу.

— Может быть, съездим в кино? — кротко улыбнулась Мудите.

— Когда? — Жирак развел руками и вышел из кухни.

— Но я хочу! — воскликнула Мудите.

— Загляни в программку, по телевизору сегодня должно быть что-то интересное, — крикнул Жирак из коридора.

Моя посуду, Мудите слышала, как он возится в теплице и что-то передвигает.

Лет двадцать пять назад имя Зигурда Жирака склоняли все республиканские газеты, и известность эта доставила ему много неприятностей. В частности, она принесла ему прозвище «дезертир зеленого фронта». Этим званием, на время ставшим газетным штампом, награждали всех специалистов сельского хозяйства, сбегавших из деревни в город, но Жираку пришлось претерпеть больше всех, потому что по случайному стечению обстоятельств, — может быть, именно потому, что сельскохозяйственную академию он окончил с отличием, — его протаскивали в сатирических журналах, сатирических приложениях к газетам и с высокой трибуны. Как-то он даже попытался защищаться и написал в редакцию открытое письмо. Колхоз, куда его по распределению направили, находясь долгое время в руках нерадивых хозяев, совершенно пришел в упадок. С крестьян бесконечно требовали, но взамен ничего не давали. У колхоза не было финансовой базы, поэтому он не мог обеспечить себя минеральными удобрениями в нужных количествах, а без них еще никто не наловчился собирать нормальный урожай. Техника была изношенная. Кто не хромой да не немощный, тот искал себе работу в лесничестве или в районном городке.

Письмо Жирака не напечатали, но стали цитировать по кускам с трибуны, и куски эти, вырванные из контекста, обращались теперь против самого автора. Послышались пламенные призывы лишить Жирака диплома, но никому конкретно это не поручили, да никто, собственно, и не рвался.

Объехав несколько районных городков, «дезертир зеленого фронта» вернулся в Ригу. Отец его к этому времени умер, и Жирак поселился во временной постройке на участке, отведенном покойному, и стал выращивать раннюю капусту, которую перекупщики возили в Псков.

Жирак удачно устроился преподавателем труда в одной начальной школе на окраине: пусть зарплата маленькая, зато свободного времени много, поскольку в столярной мастерской, где чудесно пахло стружками или отвратительно воняло столярным клеем, приходилось бывать только несколько часов в неделю, чтобы показать мальчишкам, как из фанерок склепать солонку на стену или выпилить хлебную доску. Сам преподаватель почерпнул эти сведения из «Спутника пионервожатого», а может быть, из довоенного «Юного техника».

Другие учителя равным себе его не считали, так как были уверены, что имеют дело с довольно-таки ленивым мастеровым, раз уж он работает в школьной мастерской, а не на фабрике, где заработок куда больше. Разве можно с ним разговаривать о явлениях высшего порядка и изящных искусствах, может, у него на самом деле и законченного среднего нет? Мало ли что в бумажке написано…

Но когда было дано указание незамедлительно организовать кружки для внеклассной работы, вспомнили и о Жираке: у него же нет общественной нагрузки. И весьма удивились, когда тот без всякого сопротивления взялся вести кружок юных ботаников.

Был конец апреля. Жирак посадил немногочисленных членов кружка в электричку и повез в лес. Вернулись они с вкусными, сочными листьями медвежьего лука в бумажных кульках и с латинским названием «аллиум урсинум» в голове. Кроме того, они узнали, что обычный лук «аллиум сативум» относится к семейству лилий, что его пьют со сладким молоком от глистов, с солью от колик в животе, с медом кладут на раны, лошадям от рези дают лук с табаком.

После этой небольшой экскурсии в ботаники готовы были записаться все, но Жирак брал только тех, кто усерднее всех работал в школьном саду, где теперь беспрерывно копали, рыхлили, пересаживали, подстригали и опрыскивали.

К сожалению, осенью Жирак из школы ушел. На него пожаловалась учительница физкультуры. На соревнования по метанию гранаты не явились шесть мальчишек, что нанесло непоправимый урон спортивной чести не только школы, но и всего района. Допрошенные мальчишки сознались, что в это время они преспокойно пекли с другими ботаниками выращенный ими картофель сорта Черный гамбийский.

И вместо того чтобы самокритично признать свою вину и пообещать исправиться, разъяренный Жирак подал заявление об уходе.

Когда Мудите познакомилась с Жираком, ему еще не было сорока. Эпоха выращивания ранней капусты и картошки на частных участках кончалась, так как заготовители неожиданно открыли, что в нашей огромной стране есть республики с более изобильным солнцем, чем в Латвии, и оттуда пошли вагоны с ранними овощами по умеренным ценам. Частный сектор быстро перестроился, и началась эра цветов и цветочных луковиц. Жираку это принесло известность, так как в отличие от других он изучал агрономию. К нему приходили за советом, просили определить кислотность почвы или порекомендовать посадочный материал — наконец-то его познания кому-то пригодились. Кое-как был достроен нижний этаж дома, и начато возведение теплицы. Ради дома Жирак особенно не отказывал себе, носил хорошо сшитые костюмы, которые скрывали дефекты его фигуры, ходил на концерты и в театр, и поскольку был человеком, который лишь в исключительных случаях поднимал рюмку с коньяком или бокал с шампанским, выглядел моложе своих лет и чувствовал себя весьма бодро.

Мудите восхищалась его познаниями и спокойствием, с которым он по десять раз объяснял посетителям одно и то же. На каждом шагу она чувствовала превосходство Жирака, подчинялась ему, слегка даже побаивалась и полагала, что именно таким и должен быть глава семьи — на Жирака можно было положиться. Наверняка сыграл роль тот факт, что еще в двадцать два года Мудите по вечерам ставила на кухне свою раскладушку и слышала сквозь сон, как капает вода из крана. Если многие девушки в ее возрасте уже пресытились любовными приключениями, то Мудите к ним еще не прикоснулась. Может быть, это была заслуга и ее матери, может быть, обстоятельства так сложились, а именно то, что стряслось с Карлисом Валдером, на вечера она не ходила, чувствовала себя покинутой, перестала учиться музыке и поступила в торговый техникум, откуда и попала на склад готовой одежды, который был настоящим женским монастырем.

Жирак еще какое-то время колебался, раздумывал о разнице в годах, потом по секрету от Мудите поделился своими опасениями с ее родителями. И получил благословение.

Мудите фактически уже сдалась, оставалось только опустить подъемный мост и выйти с ключами на вышитой подушечке. Мудите вошла в дом, под крышей которого никогда не было ни бурь, ни вьюг, всегда только ясная погода, мягкий, ровный климат…

Жирак, покряхтывая, все возился в теплице — перетаскивал ящики с саженцами подальше от вентиляционного люка.

«Так все и осталось, и ничто уже не изменится», — подумала вдруг Мудите, и ей стало грустно.

Она попробовала все три канала, но ничего интересного по телевизору не было.

«Почему я не могу позвонить? Даже обязана сделать это ради приличия!» Прислушавшись к тому, как Жирак уходит в другой конец теплицы, она набрала номер.

— Попрошу Карлиса Валдера.

— Валдер слушает.

— Говорят из института общественного мнения. Скажите, какого размера у вас квартира, площадь ванной и ширина дверей. Метр у вас есть?

— Мудите! Почему ты так долго молчала, Мудите? Я так рад, что ты позвонила! Снимок колоссальный, Рудольф просто на крыльях парит и называет тебя ангелом!

— О нем я этого не могу сказать…

— Я тебя понимаю… Есть у него такая слабость, а так он вполне приличный человек. Ты его хорошо осадила, до самого дома пыхтел. Мудите, если тебе неудобно приходить, я могу тебе одну фотографию прислать. Честное слово, мирового класса!

— Не присылай! У меня же муж, что я ему скажу?

— Тогда приходи!

— Я заскочу… Когда будет побольше свободного времени, вот квартал кончится, а то мы по уши в бумагах сидим…

Жирак что-то перевернул в теплице и потом долго ворчал себе под нос. Мудите подумала, что раньше у него ничего из рук не валилось и с собой он не разговаривал, как старик склеротик.

— Карлен… Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь еще эту фотографию видел…

— Глупости, Мудите, это настоящее искусство, в ней нет ничего предосудительного… Ты на ней божественная! Когда ты сможешь прийти?

— У меня тут звонят… Пока!

— Привет Рудольфу передать?

— А он там, что ли?

— Нет, куда-то вышел.

— Не вздумай передавать, а то еще бог знает что подумает!

— Ты позвони перед приходом, чтобы я мог тебя как следует принять.

— Хорошо, хорошо… — Мудите положила трубку. Она вспомнила Рудольфа, как он лежал на спине на вытоптанном овсе и в отчаянии смотрел в черное августовское небо. — Нет, не пойду! — решила она, хотя очень хотелось видеть фотографию.

Но когда в середине декабря местком стал ломать голову, где заполучить фотографа для новогоднего карнавала, Мудите дала телефон Карлиса.

— Пусть попросят Рудольфа, — наказала она. — Придумайте что хотите, только не говорите, что я имею к этому какое-то отношение!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Арнис помог Бертулису поднести большой черный полиэтиленовый мешок с картотекой, усадил его в автобус, а сам свернул в переулок, точнее, на улицу Метру, прикидывая, могла ли здесь остановиться машина, на которой приехал стрелявший, и кто бы мог его видеть. Работу весьма облегчало то обстоятельство, что одна сторона улицы автоматически исключалась для стоянки. Разумеется, это не означает, что не придется разговаривать с дворниками домов на другой стороне, но если машины стоят плотно, найти нужного человека уже проще. Хотя бы потому, что приезжающего или уезжающего лучше всего запоминают водители других машин. Во-первых, соседние машины мешают им стоять там, где бы им хотелось, во-вторых, неловкий водитель, который пытается встать, — а неловким каждый считает почти всех остальных, потому что манера водить почти у каждого своя, — вызывает трепет за состояние своего лакированного бока, а в-третьих, у них неистребимое любопытство ко всем другим машинам. Почему он не покрасил диски? Глянь-ка, у него переднее крыло уже почти проела ржавчина, а судя по номеру, машина совсем еще не старая! Что это за погремушка висит за задним стеклом? Словом, интерес к другим машинам и стремление сравнивать их со своей столь велико, что вопросы возникают десятками, не говоря уже о тех случаях, когда объект сравнения является изделием фирмы, редко у нас встречающейся.

Хотя на сей раз надежда получить информацию у дворников была невелика — какой дворник будет тебе подметать улицу в три часа дня! — Арнис обошел близлежащие дома. Нет, дворники ничего не могли сказать. Какие-то машины стояли, каждый день их полно, но владельцев и каких-либо особых примет у машин назвать не могут.

Рядом с подъездом, из которого стрелявший должен был выйти, находилась другая, столь же солидная дверь. Сквозь матовые стекла ничего не видно, на окне с внутренней стороны масляной краской намалевана огромная дымящаяся кофейная чашка. Такая большая, что края блюдечка упираются в оконные рамы, и нет возможности заглянуть в кафе хотя бы потому еще, что остающееся свободное место занято информацией на двух языках о принадлежности кафе к какому-то предприятию общественного питания, о выходных днях и часах работы. «Закрыто от четырнадцати до пятнадцати», — прочитал Арнис и подумал, что обслуживающий персонал, который, скучая, поглощал в это время свой обед, мог бы все же что-то видеть в окно. Он толкнул дверь, над головой звякнул звонок, и он очутился в маленьком помещении с двумя четырехместными и одним двухместным столиком. Зато кофе здесь без дураков — один запах чего стоит! За стойкой крутилась женщина средних лет в ярком сатиновом халате и с усталым лицом.

Арнис заказал кофе, похвалил его и тут же, привалясь к венгерскому автомату «Экспрессе», стал пить. Нет, отсюда, улицу не видно, только силуэты прохожих.

Неожиданно в стене за стойкой открылось откидное окно и появилась мужская голова в высоком белом поварском колпаке.

— Эрна, принимай товар! — произнесла голова, жилистые руки просунули противень с булочками, и окно захлопнулась. Видимо, в глубине помещения находится кондитерский цех какого-то ресторана и кафе относится к нему, так как здесь не торгуют ни коньяком, ни вином.

— Наконец-то! — радостно воскликнула женщина за маленьким столиком, единственная посетительница, кроме Арниса. — Заверните мне полдюжины.

— Вечером всегда можно получить, — сказала продавщица, накладывая еще теплые булочки в кулек, — а днем так давятся в очереди!

— Что ж, таких вкусных нигде больше в Риге не пекут, — сказала покупательница, собирая с тарелки сдачу. — До свидания!

Арнис сказал продавщице, что его интересует, но она ничего не видела, и он простился.

Смеркалось. На противоположной стороне улицы над галантерейным магазином зажглись красные неоновые буквы. Рядом с магазином, в парикмахерской, можно было лицезреть под хромированным колпаком для сушки волос величественную круглолицую женщину с золотыми полумесяцами в ушах и тройным подбородком.

Но ни в галантерейном магазине, ни в парикмахерской ему ничего интересного не могли рассказать, поэтому он решил поиски сегодня не продолжать, сел в троллейбус и поехал в таксомоторный парк.

Возможность, что стрелявший воспользовался для бегства такси, весьма реальна. Он мог просто подъехать на любом такси, попросить подождать, а потом вернуться как ни в чем не бывало, так как выстрела на этой улице слышно не было. Но в такси, с точки зрения преступника, имелось одно большое неудобство — машину надо было оставить как раз у парадного, раз уж для такси с включенным счетчиком знак «Стоять запрещено» не существует. Но подъезжать к самой двери не в интересах преступника, может найтись человек, который заметит такси, а водитель, в свою очередь, запомнит пассажира. Преступнику надо было бы, чтобы машина стояла хотя бы за полквартала, но тогда шофер, видя, что пассажир уходит по улице, решит, что тот убегает, не заплатив, и погонится за ним. А если ему заплатить вперед, то нет гарантии, что тому не надоест ждать и он не уедет, предоставив пассажиру добираться пешком.

Но ведь такси можно вызвать по телефону по определенному адресу и к определенному времени. Обычно в таких случаях диспетчер таксопарка даже не звонит заказчику и не сообщает ему номер машины. Так что неважно, из какого дома, к какому дому вызывают, просто надо подойти и дать шоферу хорошие чаевые, для пущей надежности даже оставить в машине какой-нибудь чемодан и сказать, что надо еще забежать за угол, так что минут десять-пятнадцать придется подождать.

Но больше всего Арнис надеялся на другое. Хотя сама улица Метру довольно узкая, дома здесь большие, жильцов, как обычно в центре, много. Могло же так случиться, что кому-то понадобилось вызвать такси как раз в то время, которое интересует Арниса. Водители такси — люди глазастые и с не меньшим любопытством разглядывают стоящие рядом машины. А что еще делать шоферу в ожидании клиента, который вот-вот должен подойти? Разве что «Вечерку» почитать, но в половине третьего ее в киосках еще нет.

В диспетчерской таксопарка, где за полированным прилавком одновременно разговаривали по телефону несколько сотрудниц, принимая заказы и уточняя маршрут, Арнису вручили регистрационный журнал.

Не везет. Между половиной третьего и тремя на улицу Метру ни одно такси не вызывали.

Что еще здесь делать? Да почти ничего. Но Арнис для надежности написал объявление, в котором просил дать о себе знать водителя, который около трех брал пассажира на улицу Метру, собственноручно прикрепил листок на доске объявлений у ворот и отправился домой спать. С утра его ожидают свидетели по другому делу, которых он еще до происшествия с Димдой вызвал из далекого курземского городка. Хотя приказом Ульфа от этого дела он временно освобожден, нельзя же заставлять людей напрасно ездить в такую даль.

Новый год… Ведь, в сущности, завтра будет самый обычный зимний день, как и сегодня, вчера и позавчера. Ради праздника ни метель не начнется, ни гололед. Новый год… Просто повод пображничать, за десятилетия возведенный в ранг закона.

— Ну, Карлис, съешь еще чего-нибудь… Под Новый год надо есть рыбу и в двенадцать часов держать в горсти чешую, чтобы деньги водились.

— Эти глупости ты мне, тетя Паула, в конце каждого года говоришь…

— Да ведь и я не верю, а все-таки… И бумагу можно жечь, а потом держать против свечи, чтобы тень на стену падала… По-всякому люди гадают… От души это идет, не от ума. Ум, он холодный… Погадаешь, и тут же подумается — а вдруг да сбудется! Если не будешь больше есть, я в кладовку снесу, на столе держать нельзя, тепло!

Оставляя по дороге все двери распахнутыми, чтобы на обратном пути не надо было открывать, Паула начала выносить яства праздничного стола. Только сейчас Карлис заметил, что ходит она уже мелкими, шаркающими шажками и может держать в каждой руке всего лишь по маленькой тарелочке. И все равно бодрости в ней еще хватает. Вернувшись в комнату, она повелительно наказала:

— Рудис, наверное, уже пообедал, но если захочет, то целый холодец пусть не трогает, в холодильнике есть начатый! И пусть рыбу попробует! Хрен со сметаной может сам смешать — если я сейчас сделаю, то он осядет…

По телевизору передавали праздничную программу. В ней участвовало несколько редакций, и каждая считала своим долгом пожелать зрителям счастья и успехов в новом тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

Наконец на экране появился циферблат, быстрая секундная стрелка отмечала последние мгновения старого года.

— Тетушка Паула, да идите же! — крикнул Карлис, откупоривая шампанское. Он хотел, чтобы пробка выстрелила одновременно с последним ударом курантов Кремля, но опоздал.

Шампанское тихо шипело в бокалах.

— Ну, Карлис, всего тебе, чего сам хочешь… чтобы сбылось… За твое здоровье. Здоровье никогда лишним не бывает.

— И вам того же, тетушка Паула!

Они чокнулись, старушка отпила половину, облизала губы.

— И спокойной ночи!

— Сейчас концерт начнется!

— Нет, нет… Я человек старый, мне уже спать пора… Подъезжай-ка к окну, как красиво сверкает!

Над ночными крышами домов взлетали красные, зеленые, желтые ракеты, но, как будто испугавшись высоты, застывали и медленно сплывали вниз. Некоторые погасали, вместо них с шипением взлетали к облакам новые.

Карлис открыл окно. На улице слышались веселые голоса. С пятого этажа дома напротив бросали горящие бенгальские огни. Посередине улицы со всеми зажженными огнями промчалась машина. Возле парадной двери, между парикмахерской и галантерейным магазином, парень целовался с девушкой в светлом платье, им кричали что-то бросающие бенгальский огонь, те помахали и пошли в дом, — видимо, одна компания.

Когда Карлис вернулся к телевизору, правительственное приветствие уже кончилось, на экран выскочил танцор с бамбуковой тросточкой и в цилиндре. За его спиной колыхался кордебалет девиц со стройными, длинными ногами.

— Спокойной ночи! — на прощание еще раз пожелала Паула.

— Спокойной ночи! — улыбнулся ей Карлис.

Он налил себе еще шампанского, поднял бокал, но передумал и поставил обратно.

В коридоре зазвонил телефон. Карлис медленно поехал туда.

— Карлис? — Судя по голосу, Рудольф был в отличном настроении. В трубке слышался гул голосов и оркестр. Кто-то настоятельно просил закрыть дверь в зал, так как абсолютно невозможно разговаривать. — Карлис, привет в новом году! И Паулу позови, нашу добрую, старую Паулу! Мне надо сказать ей кое-что важное!

— Паула уже пошла спать.

— Жалко, до утра забуду! Я думал, что здесь будет тоска и уныние, а все идет лучше не надо!

— Сколько тысяч народу там собралось, этакий шум устраиваете! — нехотя пошутил Карлис.

— Нас тут… Погоди… Первая шеренга, становись!.. Быстрей, быстрей, другие тоже хотят поговорить по телефону! На первый-второй рассчитайсь! Семь! Ура! Семь — счастливое число, семеро могут усесться в два такси! Карлис, мы сейчас едем к тебе!

— Кофе сварить?

— Не надо! У нас тут целая сумка шампанского! Только приличия ради еще минут на пять вернемся к столу. Приготовь мешок, для тебя будет, особый сюрприз!

Карлис достал из шкафа большую коробку с шоколадом «Лайма» и отвез в комнату Рудольфа. Потом долго выбирал в кладовке закуски и приготовил в стеклянном кувшине морс из малинового сока. Достал из буфета бокалы, аккуратно протер салфеткой. Накрытый стол его самого восхитил, он уже слышал громкие похвалы, гости уже, наверное, в дороге. Вернувшись к себе, он привернул телевизор, чтобы слышать, как поднимается лифт, и заранее открыть дверь. Если уж принимать гостей, то с фасоном! Потом решил, что гости захотят зажечь елку, поэтому поменял свечи и перетащил ее к Рудольфу.

Он ждал часов до трех, потом выключил лампу, прилег одетый и продолжал ждать, хотя не верил уже, что гости приедут.

Разбудил его скрип двери у Рудольфа, шорох в коридоре у вешалки и чей-то шепот. Знакомый женский голос твердил: «Ну тише, да тише же!» Неужели Мудите?

— Карлис! Ты уже спишь?

Карлис не ответил.

— Храпит! — сообщил Рудольф стоящим за ним.

— Не стоит будить, — сказал кто-то.

— Ни в коем случае, — произнес уже знакомый женский голос. Сомнений не было, это Мудите. — Пожалуйста, не надо! — даже прикрикнула она на Рудольфа, который еще пытался было возражать.

Слышно было, как все ввалились к Рудольфу, восхищаясь накрытым столом, как двигают стульями.

Потом дверь закрылась и стало тихо.

Немного погодя кто-то вышел в коридор позвонить и долго разговаривал по телефону, а еще кого-то Рудольф выводил показать, где туалет.

— Ты так сопел, что мы и добудиться не могли! — сказал Рудольф, когда они часов в девять столкнулись на кухне. В голосе Рудольфа слышались виноватые нотки. Меньше всего он хотел сейчас встретить Карлиса.

— Что же я могу поделать, если у меня такой крепкий сон?

— Да и не было смысла ради такой компании будить. Все слишком уж поддали, все говорят в один голос, а слушать никто не хочет.

На газовой плите зашипел кофейник, Рудольф снял крышку, заглянул, сколько там воды, и подлил еще немного — у него кто-то есть.

«Если это Мудите, я плесну ему кипящим кофе в лицо, — зло подумал Карлис. — Если она осталась здесь ночевать, то это черт знает какая подлость по отношению ко мне. Нет, на такую подлость человек неспособен!»

«Все равно же он ее заметит — пальто висит в коридоре, — размышлял Димда. — И я еще буду виноват. Я ее не удерживал, она сама хотела остаться!»

— Карлис, погляди за кофе, я чашки отнесу! — Это Рудольф нашел предлог предупредить Мудите, но она уже сама встала и причесывалась у зеркала.

— Кошмар! — воскликнула она. — Уже десять… Что я скажу дома?

— Придумай что-нибудь. Что у тебя, опыта нет?

— Ты не поверишь, но действительно нет. Вызови, пожалуйста, такси.

— На улице схватим, так скорее.

В дверь постучали. Держа в одной руке исходящий паром кофейник, въехал Карлис.

Диван только что застелен… Мохнатый утренний халат Рудольфа лежит в ногах… Как обычно после такой ночи… Старинное ружье со взведенными курками лежит поперек стола среди неубранной посуды. То ли какую-то игру затеяли, то ли просто так баловались.

Мудите и Карлис обменялись стандартными пожеланиями.

— Поставь кофейник, я сейчас налью, — сказала Мудите и, ловко собрав грязные тарелки, вынесла их на кухню. Рудольф спустил курки и прислонил ружье к стене, но оно соскользнуло и упало. Он поставил его вновь.

Вернулась Мудите и разлила кофе по чашкам.

— Вот что я придумала… — сказала она и выжидательно взглянула на руки Карлиса. В одной он держал чашку, а второй быстро размешивал сахар ложечкой. — Карлис может мне помочь… Если только согласится…

— Слушаю с большим интересом, — резко отозвался Карлис, но Мудите не уловила в его голосе ни ненависти, ни презрения, хотя он и вложил все это в свои слова.

— Сударыня, я и сам вас провожу, — вмешался Рудольф, предчувствуя продолжение.

— Ни в коем случае. Только Карлис может поехать со мной… Он мой школьный товарищ… И у Жирака не будет причин для глупых подозрений, для которых, как ты, Рудольф, сам знаешь, нет никаких оснований…

Рудольф не выказал удивления, только в глазах можно было прочесть: а ты, женщина, далеко пойдешь!

— Без бутафории даже самый лучший театр не смотрится! — громко сказал Димда.

— У меня в альбоме должна быть фотография нашего класса… — заметила Мудите.

— Он не поверит, что ты так поздно едешь со встречи Нового года! Ты, Карлис, в принципе согласен?

— Ты этого хочешь? — Карлис спокойно взглянул в глаза Мудите.

— Так определенно будет лучше! — И она опустила глаза.

— Без декорации этот номер не пройдет. — Рудольф плеснул в свой кофе бальзама, предложив остальным, но те отказались. — Если бы можно было еще раздобыть шубу Деда Мороза и свернуть ее в узел! Сразу каждому видно, что действующие лица возвращаются с работы. Или набить какую-нибудь большую коробку блестящими елочными игрушками… Слушай, Карлис, возьми вот это ружье и сунь в карман пистонов жевелло. Скажешь, для аттракциона надо было…

— Ничего не надо, вполне достаточно, если Карлен поедет со мной! — Мудите встала и направилась к вешалке.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Инспектор Бертулис, прозванный друзьями «магистром гражданского права», так как в угрозыск он попал из университета по распределению и не скрывал, что по истечении трехлетнего обязательного срока уйдет отсюда, поскольку решил специализироваться в области авторского права, расставил картотечные ящики Рудольфа Димды на письменном столе в кабинете, который он называл своим, так же как и три его товарища. Случалось, что они одновременно вызывали для допроса свидетелей, и тогда здесь царила такая же толкотня, как в летнее время у бочки с квасом.

Сейчас, поздним вечером, все было темно и тихо, только в длинных коридорах горели тусклые дежурные лампочки.

Фотоархив Рудольфа Димды был в идеальном состоянии: маленькие черные квадратики в строгом, хронологическом порядке, к каждому конвертику приклеена полоска бумаги с датой и местом нахождения объекта. «1.IV.78. — Олайне», «4.IV.78. — павильон „Фоторекламы“», «5.IV.78. Сад скульптур», «3.V.78. — Река Огре в Эргли возле усадьбы „Грантыни“». Вскоре Бертулис уразумел смысл указаний на место съемки и уже не удивлялся, если на некоторых конвертиках его не было. Димда боялся забыть фон, на котором снимал объект, освещенность, которую давал определенный павильон. Так, на фотографии «Река Огре в Эргли возле усадьбы „Грантыни“» нельзя было увидеть ни зданий, ни реки. О присутствии реки говорили только брызги и нос складной лодки, вонзившейся в снимок, как клин дровокола в чурбан. На снимке лица лодочников, несущихся ранней весной по порогам: на одном — дерзость, на другом — растерянность, на третьем — страх. И все это на фоне огромного красноватого обрыва, где еле держится одна-единственная береза, которая вот-вот рухнет вершиной в омут. Если будет нужда еще раз сфотографировать что-то на фоне такого обрыва, Димде не надо терять времени на поиски — садись в машину и поезжай в Эргли. Кроме того, должным образом продемонстрированный обрыв может повлиять на ход переговоров с заказчиками рекламы, которые почти всегда хотят показать, что у них тоже есть вкус, а может быть, и почище вашего! С ними надо считаться, потому что они платят «Фоторекламе» деньги, от них зависит план и зарплата.

В каждом конвертике негатив и такого же размера отпечаток, иногда — в случае публикации — сведения о номере издания, каталоге или проспекте.

«Магистр гражданского права» отложил конвертики за последний год, остальные сунул обратно в черный полиэтиленовый мешок и отнес вниз, в подвальное помещение, на хранение.

Когда Бертулис разложил фотографии, словно пасьянс, по всему столу, у него даже душа ушла в пятки — объем работы был такой, что всю ее все равно не переделаешь. Тогда он решил классифицировать каждый снимок и так отделался от целой груды снимков детских садов, таких, на которых нет воспитательниц. Отошли в сторону снимки похорон и свадеб, потом, с тяжелым сердцем, вообще все групповые фотографии.

Веселый новогодний карнавал в каком-то учреждении, серпантин вокруг танцующих и в женских волосах, глаза сверкают, как драгоценные камни, большая елка осела от тяжести украшений, как старая дама, девушка декламирует Деду Морозу с мешком подарков, другая получает лотерейный выигрыш… «Магистр гражданского права» поколебался, потом отложил и эти. Фотографирование карнавала — это явно для заработка.

Ну, теперь можно и передохнуть, хотя самое трудное еще впереди. Как все фотографы, Димда часто использовал для рекламных снимков одних и тех же натурщиц. Вот эта блондинка предстает то с пачкой стирального порошка, то с удочкой, то в кружевном фартучке с электрической соковыжималкой.

Из-за малого размера фотографий черты натурщиц различить трудно, так как на переднем плане всегда какое-нибудь рекламируемое изделие. Бертулис воспользовался увеличительным стеклом: он сравнивал, откладывал ту или эту, потом опять возвращался к первой — надо отобрать самые отчетливые лица с самыми выразительными чертами. Стебелек за стебельком перебрал он весь стог сена, чтобы найти иголку, и, когда на последнем трамвае ехал в Задвинье, от всей груды лиц остались одиннадцать женщин и двое мужчин, личность которых завтра надо будет выяснить, так как теоретически кто-то из них и может, иметь отношение к убийству Рудольфа Димды.

— Тринадцать нехорошее число, но я надеюсь, что ты не суеверный, — сказал разбуженный рано утром Конрад, когда Бертулис доложил ему по телефону план дальнейших действий, который полковник и одобрил.

Когда инспектор явился в «Фоторекламу», дверь еще была закрыта, но вскоре пришла одна из технических работниц, которая занималась оформлением договоров. Она тут же выразила готовность помочь Бертулису. Фотографов можно и не ждать, они приходят позже.

Если натурщица согласна фотографироваться и теряет на позирование время, то ей наверняка за это платят, а если платят, то в бухгалтерии должны быть платежные ведомости с паспортными данными и росписями.

Обоих мужчин и четырех девушек работница «Фоторекламы» узнала по лицам, так как они фотографируются часто, демонстрируя новые модели одежды.

— Манекены из Дома моделей… — Работница подошла к шкафу со стеклянными дверцами, за которыми виднелись корешки синих, зеленых и желтых скоросшивателей. — Я сейчас найду старые трудовые соглашения, там все данные имеются…

Через несколько минут «магистр гражданского права» заносил в свою записную книжку:

А дальше застопорилось, так как остальных семерых женщин работница в лицо не знала. Но выход нашелся: на некоторых конвертиках написано, где и когда реклама печаталась. Бертулису дали комплекты газет и журналов, он находил номер с опубликованной рекламой, показывал ее любезной сотруднице «Фоторекламы», она читала текст и тут же определяла, кто заказал, доставала журнал регистрации заказов, находила соответствующую запись, заглядывала в какую-то толстую тетрадь и уже твердым шагом направлялась к шкафу за трудовым соглашением.

К обеду только на двух фотографиях оставались женщины, инкогнито которых не было раскрыто, так как снимки нигде не публиковались и ничего не рекламировали — немного грустная грузинка на берегу моря и откинувшаяся на скрещенные лыжные палки смеющаяся лыжница в вязаной пестрой шапочке. Оба снимка Бертулис показывал и работницам конторы, и фотографам в павильоне и в лаборатории, но никто ничего не мог сказать — снимки они видели впервые. И парень в цветастой рубахе, который вчера советовал Ульфу расспросить о знакомых Димды его коллег, ничего не смог прояснить. Когда Бертулис уходил, парень проводил его по лестнице, даже за дверь, и вдруг без всяких предисловий выдал:

— Хотите взаимовыгодную торговую сделку?

И, спокойно глядя в лицо Бертулису, продолжал сгибать упругую металлическую линейку.

— Я читал, что выгодные сделки чаще всего приводят к банкротству…

— Могу представить магнитофонные записи… Лучшие ансамбли… Самые последние. Если понадобится что фотографировать, в любое время я в твоем распоряжении…

— А что я должен взамен?

— Отдай мне женщину с кабаном. Я никому не скажу.

Только не выказать удивления, не прерывать его, пусть продолжает!

— Гм… — задумчиво протянул Бертулис.

— Пойми меня правильно, мне нужна не фотография. Это работа Рудольфа — честь ему и слава! Скажи только адрес этой дамы или где ее найти. Это модель, о которой мечтают всю жизнь. Я хочу ее фотографировать. У нее не внешний эффект, а внутренний. Вот таких и надо снимать! Чтобы мужчины, увидев снимок, готовы были бросить жену, детей, профессию, а женщины от злости рыдали бы, рвали и метали. Секс, сдержанный, дикий секс!..

Металлическая линейка вырвалась из его рук и звякнула об асфальт двора, он даже не поднял ее.

— Красивых девчонок я тебе могу выставить вагон. Глаза яркие, но холодные, рыбьи… Кому такие нужны? Женщина прежде всего объект желания, а уж потом идет красота. И такой ее и надо показывать!

— Как ты сказал? Как ее зовут?

— Мудите… Кажется, Мудите… Нет, это точно, Мудите…

— Ты мне фамилию скажи, имя я не запомню.

— А знай я фамилию, так не валялся бы у тебя в ногах, сам бы дотрюхал до справочного бюро. Ты, верно, меня не понял, я не собираюсь ее куда-то утащить, выгородить, по мне, можешь ее допрашивать до помрачения. Мне только адрес нужен. У тебя он есть. У тебя же не хватает только грузинки и лыжницы.

— Не припомню что-то фотографии с кабаном…

— Тогда ты слепой! Или прикидываешься слепым, потому что боишься!

— Я попробую согласовать ваш вопрос с начальством…

— Будка-то у тебя вроде как у нормального, а душа заячья!

Парень с нескрываемым презрением оглядел Бертулиса с головы до ног, ловко повернулся и, видимо, забыв про линейку, ушел обратно в мастерскую. К черту эту работу, чертыхнулся Бертулис. Заячья душа!.. А ведь прав он: заяц, которому надо играть дурака!

Но самое неприятное из того, что выяснилось: архив-то неполный, в нем недостает снимков! Сколько же отсутствует? Десять? Сто? Почему?..

Шофер такси крутился на своем месте и всячески выказывал нервозность. Счетчик тикал, набрасывая по копейке.

От калитки через весь участок тянется чисто подметенная дорожка к гаражу, с сугробами по обе стороны.

Карлис все еще видел Мудите, идущую по этой дорожке. Идущую упругой, неповторимой походкой. Прошло уже несколько минут, как она вошла в дом, но Карлис все еще видел ее — пальто расстегнуто, в одной руке платок и сумочка, волосы тяжелыми волнами спадают на плечи.

Шофер испытующе оглядывал владения Жирака. Родственник его недавно выразил желание перебраться из деревни в город и просил поинтересоваться ценами на дома. Шофер аккуратно выписывал из рекламного приложения к «Вечерке» адреса, по дороге осматривали беседовал с хозяевами, так что уже считал себя специалистом в вопросах купли-продажи. И ему нравилось, глядя на законченное или незаконченное строение, решать своеобразный ребус. Начнем с участка, говорил он себе. Участок тут больше шести соток, значит, еще в пятидесятых годах отводили. Вокруг у всех домишки были готовы, когда этот стал строиться. У всех они приплюснутые, четырехугольные, по типовым проектам той поры, и снаружи не смотрится, и внутри не ахти что, а у этого в два этажа, с верандой и гаражом. Это уже говорит о шестидесятых годах с их послаблениями, когда архитекторы по-другому запели. Домик, конечно, игрушка, не какая-нибудь тебе дранка или шлакобетон, а хороший силикатный кирпич, дерево и оцинкованное железо на крыше. И теплица основательно построена. Колонки не видно, значит, в подвале насос, и, стало быть, внутри все удобства, включая ванну. Сад явно ухоженный, подумал еще шофер, глядя на высокие кусты гортензий вдоль изгороди и дорожки, на макушках которых еще темнели высохшие, шуршащие шапки соцветий.

— Интересно, что бы ты сказала, если бы я как-нибудь не явился ночевать домой! — гневно произносил в это время Зигурд Жирак. Он стоял в коридоре у телефона и стаскивал с себя грязный запыленный ватник. Рукава слишком длинные, поэтому он их засучил, так что виднелись жесткие манжеты модной рубашки с серебряными запонками. Безупречно повязанный галстук лежит на животе.

— Я пойду и скажу, чтобы он уезжал, — сказала Мудите, стряхивая с тщательно выглаженных брюк Жирака приставший песок. И укоризненно добавила: — Мог бы и переодеться, когда идешь в подвал!

— Только переодеванием мне и заниматься, на дворе свыше двадцати градусов, глаза стынут от холода!

— Так я пойду и скажу, чтобы он ехал. Я скажу, что ты очень устал.

— Нет, нет, пойдем вместе! Я хоть взгляну на хорошего человека, который утром доставил мне жену обратно домой!

— Ну, перестань!..

Жирак все еще был полон подозрений, торопливые объяснения Мудите их не рассеяли, хотя выглядели они логично и прицепиться было не к чему. Жирак знал, что Мудите одна из организаторов новогоднего бала, и понимал, что это накладывает на нее дополнительные обязанности. Мудите сказала, что некоторых гостей до восьми невозможно было выпроводить, а потом еще надо было убрать столы, подмести пол и вымыть посуду. На балу оказался ее школьный товарищ, которому посчастливилось вызвать такси, и он согласился сделать крюк и подбросить Мудите домой.

— Надеюсь, ты не возражаешь, если я с ним познакомлюсь, — скривясь, сказал Жирак и стал искать на вешалке, что бы ему надеть.

— Зигурд, перестань изображать ревнивца! Противно!..

— Может быть, и ты пойдешь со мной, чтобы представить его? Я, между прочим, звонил тебе, но никто не подходил к телефону.

— Как будто ты не знаешь, что все остальные помещения перед праздником опечатаны.

— А я и не подумал, — сказал Жирак. И сказал неправду. Сразу же после звонка он подумал об этом и позвонил на проходную. Но когда дежурная сняла трубку, он дал отбой. Было это часа в три ночи. По телефону были слышны далекие голоса и оркестр. А что он мог сказать дежурной? Попросил бы позвать Мудите? А знает ли она такую, Мудите? Ведь на базе работает несколько сот человек. А если и знает, где она отыщет ее в суматохе бала?

Жирак надел хорошо сшитый пиджак и проверил, есть ли в кармане деньги. В пиджаке он не выглядел таким по-мужицки коренастым. Выдавали только красные натруженные руки с короткими пальцами, а так его можно было принять за начальника среднего ранга.

Из калитки на улицу Жирак вышел первым. Мудите следовала в нескольких шагах. Резкий взгляд мужа тут же отыскал на заднем сиденье Карлиса, и в нем вновь забурлила ярость, копившаяся всю ночь: слишком уж красивое и молодое лицо.

Жирак обошел машину и открыл переднюю дверцу.

— С Новым годом, — сказал он, взглянул на счетчик и протянул шоферу пятерку. — Сдачи не надо!

Потом резко повернулся и подал Карлису руку:

— Жирак. Муж Мудите.

— Валдер.

И тут он увидел рядом с Карлисом костыли и большой сверток, в котором находилось старинное ружье. Ты гляди, они мне тут театр разыгрывают, подумал он, приходя в еще большую ярость, могли бы и без бутафории обойтись. Раньше он никогда в верности Мудите не сомневался, и поэтому теперь сомнение удвоилось. Этот юнец наверняка наставил мне рога, если они разыгрывают такой спектакль! Костыли, видите ли, ему понадобились!

— Мудите про вас так много рассказывала… Рад познакомиться… Как насчет бокала шампанского?

— Зиги, оставь его в покое! Он устал, ему надо домой! — взволнованно сказала Мудите, подойдя к дверце.

— Всего лишь бокал! А потом я вызову такси, телефон у нас есть. Согласны? — Жирак пристально глядел в растерянное лицо Карлиса.

— Я школьный товарищ Мудите… Мы в одном классе учились…

— Я вам помогу вылезть! Мудите про вас столько рассказывала…

Мудите стиснула губы: ничего она не рассказывала. А Жирак уже распахнул заднюю дверцу и чуть ли не силой вытащил Карлиса из машины.

— И Мудите просит… Она тоже хочет, чтобы вы зашли, посмотрели, как мы живем!..

Посмотрим, знаешь ли ты, как костыли под мышку приставить, красавчик!

— Возьмите, пожалуйста, этот сверток… Там ружье… Оно нам нужно было для одного номера.

До самого дома Жирак вглядывался, как передвигается Карлис, и понял, что ошибся: Валдер действительно инвалид. Нет, это не конкурент! И вообще, как я мог подумать о Мудите такое! А парень, похоже, приличный, вполне даже приятный юноша!

Песок — это проклятие частных домов, и неважно, находится ли это строение в глухой деревне или в самой Риге. Клади три половика подряд, и все равно в комнатах песка не избежать. Всегда с обувью наносится, переобувайся не переобувайся в передней, все равно набьется в дорожки. И когда выколачиваешь коврики, просто диву даешься, откуда берется столько песка и такая туча пыли. Коридор у Жираков даже, пожалуй, грязнее, чем в других подобных дачах, так как повсюду — на полках, на полу, даже на ступеньках, ведущих наверх, — ящики с рассадой. Везде виднеются пробивающиеся из жирного чернозема бледно-желтые ростки.

А вообще-то все в доме, кажется, удобно, все-таки три или четыре комнаты, хотя Жирак сказал, что верх еще не закончен, так что временно приходится пользоваться лишь гостиной и спальней. Мудите тут же упрекнула мужа, что он никогда не закончит второй этаж, последний год там вообще ничего не делается.

Гостиная просторная, с камином, отделанным красным кирпичом, но, видно, пользуются им редко, так как в доме центральное отопление. Обставлена без претензий на оригинальность, недешевой, но стандартной мебелью, полировка которой требует постоянного ухода.

Жирак поставил на журнальный столик водку и шампанское и пригласил Карлиса осмотреть теплицу, пока Мудите приготовит закуску. Если Жирак и мог чем-то гордиться в своем доме, то это теплицей.

Воздух там, душный и влажный, обволакивал кожу. Даже холодные лампы дневного света не раздражали, И Карлис подумал, что именно такой сырой и настоянный воздух должен быть в тропиках, где небо закрыто листвой огромных деревьев.

В цветах Карлис разбирался не больше, чем рядовой горожанин, который покупает их дважды в год для подношения. Разумеется, он мог различать розу, тюльпан, каллу и лилию, но этим его ботанические познания и исчерпывались. Здесь были такие цветы, которые он видел в магазине или на базаре, только не знал их названий, и такие, которых он явно не видал никогда. Три широкие полосы цветов тянулись во всю длину теплицы, большинство еще в бутонах, нераспустившиеся, но кое-где на темно-зеленых крепких стеблях разноцветные солнышки фрезий и пышно-консервативные амариллисы. И декоративные растения есть — покорно, вроде кактусов, дремлют в глиняных горшочках или вьются по узловатым веревкам, взбираясь под самый потолок, затягивая все пышной листвой и кое-где выбрасывая огненные фонарики.

Лицо Жирака преобразилось; казалось, что морщинки возле рта, делающие его жестоким, разгладились, в нем появилась размягченность, даже мечтательность.

— Чувствуете, как пахнет? — шепотом спросил Жирак и глубоко втянул воздух. — Запах-то какой!

Карлис кивнул, хотя этот коктейль из ароматов не вызывал в нем особого восторга.

— Присядем здесь, на ящиках, — сказал Жирак, все еще жадно втягивая аромат теплицы. — Садитесь смело, здесь все видно!

— Йеллоу долл, — указал Жирак на небольшую розу. — Я ее выращиваю среди камней, к ним она больше всего подходит… А вон рядом Голдн слиппер… Довольно редкий сорт… Во время цветения лепестки у него меняют окраску. Что касается роз, то тут я вывел кое-какие новинки, охотно рассказал бы, но вас ведь это, наверное, не интересует.

— Я просто ничего в этом не понимаю, — улыбнулся Карлис. — Но мне здесь очень нравится. Никогда еще не бывал в теплице.

— Приезжайте весной, увидите, что тут творится! Тогда здесь рай! За цветами вы листьев не увидите! Вам бы приехать накануне женского дня. Для нас, цветоводов, это самая страда, тогда хорошая цена держится, но иной раз, честное слово, рука не поднимается срезать. В конце концов срезаешь — а куда денешься, для того и выращивают, чтобы срезать. И тому, кто дарит, приятно, и той, что получает. Куда денешься, такова жизнь! Один цветок срежешь, а тут уже ростки нового пробиваются. У вас нет блата насчет каменного угля?'

Карлис покачал головой.

— Но если что-то наметится, не забудьте, позвоните. В холодную зиму я при этом лимите даже до февраля не могу дотянуть, все время приходится левака искать, но последние годы на предприятиях так туго с этим стало, что и за двойную цену не получишь… Как повеселились на балу?

— Бал как бал, ничего особенного…

— Я, знаете, раньше одержимый был танцор, а теперь уже не тянет. Лучше дома посижу, зайду сюда, что-нибудь поделаю. По правде сказать, я бы вообще из дома не выходил, я же здесь все сам построил, все мне дорого. Что меня там ждет? Чужая чесотка? Телевизор есть, захотел — посмотрел, что тебе надо. Пойдемте в дом, а то Мудите рассердится… Цветы красивые, но они много требуют постоянного ухода. Даже на новогодний бал я не мог пойти! На дворе такой мороз, что страшно от котла отойти… Всю ночь уголь подбрасывал. Если ртуть в теплице упадет до нуля, то половина саженцев у меня пропала… Каторжный труд! Так как вы там повеселились?

Карлис, держась одной рукой за стенку, медленно двинулся по ступенькам.

— Да всякие… смешные номера выкидывали…

— Ну-ну… Это интересно!

— Вот будем в комнате, я покажу.

— А я в полночь олово лил. Стою в котельной, гляжу на огонь и думаю, почему бы мне не погадать на счастье. Консервная банка валяется, ведро с водой есть, а олова у меня сколько хочешь… Накатила этакая сентиментальная глупость! Теперь самому смешно!..

Стол был накрыт довольно богато. Мудите угощала то одним, то другим, Жирак наполнял рюмки и предлагал не сбиваться с темпа. Сам он пил до дна, быстро опьянел и то ли не замечал укоризненных взглядов Мудите, то ли и не хотел замечать. Время от времени он вставал и шел бросить лопату угля. В последний раз он уже маршировал к двери, громко топая и лихо распевая: «Я конь рабочий, дайте мне овса!» Карлис начал чувствовать себя неуютно. Вызвали такси, но оно долго не появлялось. Жирак настойчиво требовал, чтобы ему показали смешной номер. Пришлось развернуть ружье, поставить на камин свечку и выстрелить по ней капсюлями жевелло, которые Карлис прихватил с собой. Но ни Карлис, ни Жирак не попали. Жирак был очень удивлен своей неудачей, так как он был отличником по военной подготовке и чуть ли не чемпионом академии по стрельбе. Последний раз он промахнулся чуть ли не с двадцати сантиметров, разозлился и сшиб стволом свечу — хорошо, что та погасла, падая, и закатилась под диван. Ружье Жираку очень понравилось, он его уже не выпускал из рук. Сел в кресло, зажал его между коленями, неожиданно уронил голову и заснул.

— Не спи! — возмущенно крикнула ему Мудите.

Жирак с удивлением приоткрыл глаза, оглядел все вокруг идиотским взглядом, ухватился за ствол ружья, как за кол в изгороди, чтобы удержать равновесие, сказал: «Договорились!» — и громко захрапел.

— Да не спи ты! — встряхнула его с еле сдерживаемым гневом Мудите, но это ни к чему не привело, и она, точно оправдывая Дирака или саму себя, сказала: — Когда мы поженились, он почти не пил…

Наконец приехало такси.

Карлис вопрошающе взглянул на ружье. Мудите поняла, но махнула рукой:

— Я завтра по дороге на работу, завезу…

Ей хотелось поскорее убрать со стола и лечь спать. Если Жирак сейчас проснется, он, пожалуй, долго будет бродить по дому в поисках, чего бы еще выпить. Начав, он уже не мог остановиться и делался отталкивающим, болтливым и назойливым, но, к счастью, больше двух-трех раз в году Жирак не напивался.

Мудите проводила Карлиса к такси.

Уже садясь в машину, Карлис собрался с духом.

— Только пойми меня правильно… — выдавил он. — Я хочу тебя предупредить… Рудольф…

— Не надо больше об этом говорить… Никогда больше не говори… Это не повторится!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Коридоры в управлении уголовного розыска длинные, замкнутые в кольцо, соединяющее лестничные клетки по периметру здания. Но почему-то большинство лестничных площадок и дверей в коридор закрыто — то ли в целях экономии топлива, то ли чтобы сквозняки по всем этажам не гуляли. Надо хорошо разобраться в местной топографии, чтобы без излишнего петляния и многократных расспросов попасть именно туда, куда нужно, так что один представитель прокуратуры, побывавший здесь впервые, сказал потом: «Не жизнь у вас, а малина! Если кто-то заработал пять лет, надо только выставить его из кабинета, а спустя пять лет указать, где выход, чтобы бедняга не блуждал лишний срок!»

Поэтому Ульф был весьма удивлен, когда Цилда Димда уже ждала у кабинета, удобно сидя в кресле, закинув один красный сапожок на другой.

— Вы ранняя пташка, — сказал Ульф, взглянув на свои электронные часы. — Девяти еще нет.

— Я только что явилась… Доброе утро. — Цилда встала, ожидая, когда Конрад откроет дверь.

— Доброе утро…

— Когда я пришла домой, дочка передала мне оставленное вами приглашение. — Цилда порылась в сумочке и протянула Ульфу повестку. Лицо у нее уже не было напряженным, скорее на нем виднелось скучающее спокойствие. Следуя приглашению Конрада, Цилда уселась, продолжая рассказывать: — У меня есть дальний родственник, который работает адвокатом. Я поехала к нему поговорить насчет наследства. Он думает, что часть его я могу получить по судебному постановлению раньше определенного времени…

— Когда вы вчера встретились с Рудольфом Димдой?

Ульф задал этот вопрос как нечто само собой разумеющееся, как будто у него и сомнений не было, что Цилда с Рудольфом встречались вчера, хотя это было всего лишь его предположением. Завмаг сказал, во всяком случае, так Ульфу показалось, что во время телефонного разговора Цилды с Рудольфом деньги не упоминались. Кроме того, звонила-то Цилда, а не Рудольф, как вытекало из ее прежних показаний. И вполне логично, что разговор о деньгах произошел, когда они встретились. Но для надежности Ульф подготовил себе отступление, и если Цилда скажет, что с Рудольфом вчера не встречалась, он скажет, что оговорился, что хотел сказать: «Когда вы созвонились с Рудольфом Димдой?»

— Около девяти. По дороге на работу он зашел в магазин, и тогда мы пошли поговорить в кафе.

— Вчера вы о встрече не говорили…

— Вчера я вообще ходила как дурная. Такое происшествие. Я только на таблетках держалась! Да, теперь я припоминаю… О деньгах могли слышать в кафе… За соседним столиком сидели два совершенных дегенерата с трясущимися руками. Я припоминаю, что один из них все время прислушивался, о чем мы говорим. Рудольф сказал, что идет прямо в сберкассу, снимет триста рублей и после обеда отдаст мне. Эти синюшники были в таком состоянии, что для них триста могли показаться миллионом! Наверняка официантка помнит их, может быть, даже, знает…

Да-да, подумал Конрад, выглядит вполне правдоподобно, я бы охотно в это поверил, если бы несколько человек не утверждали, что в середине дня Димда был в приподнятом настроении. Это был бы первый случай в моей практике, когда у кого-то после ограбления поднимается настроение. И один из немногих случаев, когда ограбленный тут же не спешит за помощью к милиции. Цилда заинтересована в наследстве, по темному коридору она и сама ходила много раз, и она знала, что Димда пойдет домой обедать…

— Какое кафе? — И Конрад приготовился записывать.

— «Капелька».

— Спасибо. О чем вы беседовали?

— Ну, обо всем. Я предложила Рудольфу больше заниматься воспитанием дочери… Главным образом говорили о дочери и о деньгах… Вы простите, я вчера немного солгала… Я попросила Рудольфа заплатить алименты за полгода вперед… Я подумала, что деньги у него в кармане, что вы мне их не отдадите, если я не скажу, что это алименты за шесть прошедших месяцев… Деньги нужны, весна идет, у них в школе выпуск, их класс собирается в дальнюю экскурсию… Платьице надо какое-нибудь сшить…

— Вы правильно сделали, сказав о том, что солгали… В противном случае на суде оказались бы в неловком положении…

— На каком суде?

— Когда убийцу поймают, будет суд, и вам обязательно придется выступать свидетельницей!

Никакой реакции. На лице все та же сонная скука.

— Прошу назвать фамилии и адреса ваших близких знакомых. Начнем с адвоката, у которого вы вчера были…

Ага, встревожилась!

— Я жду. — Ульф покрутил в пальцах ручку.

— Рихард Левен… Не понимаю, к чему это! Может быть, поясните? Или вы считаете, что это я стреляла? Ха-ха! Да я ни к одному ружью в жизни не прикоснулась!

— Да, у вас есть алиби. В момент происшествия вы находились за прилавком.

— Нет, никаких фамилий и адресов я вам не назову! У вас нет права вмешиваться в мою личную жизнь! — В глазах Цилды горел гнев, кровь отлила от лица.

Выпятив толстые губы, Конрад Ульф долго и спокойно смотрел в ее лицо.

— Я познакомлю вас со сто семьдесят четвертой статьей уголовного кодекса… Отказ давать свидетельские показания карается лишением свободы на срок до пяти лет… — Конрад достал из ящика кодекс и подал его Цилде. Она нервно принялась листать его, переспросила, какая статья, прочитала, захлопнула кодекс и с вызывающей улыбкой произнесла: «Достаньте бумагу побольше!»

Записывая, Конрад вспомнил слова парня из «Фоторекламы» насчет «сексуальных ножниц»…

В кабинет полковника Ульфа продолжала стекаться информация. Медицинская экспертиза дала заключение о времени, когда наступила смерть Рудольфа Димды, о том, куда попала пуля, криминалистическая лаборатория сообщила о составе пороха, о материале, из которого сделаны пыжи; по гильзам было видно, что использованы магазинные патроны, заряженные пулями Мейера.

Разделавшись со свидетелями из Курземе, вошел Арнис, а за ним сразу же и Бертулис. Он рассказал о недостающей фотографии в архиве Димды и при этом был страшно расстроен тем, что вся работа по разбору архива ни черта теперь не стоит: ведь может статься, что не хватает не одной, а многих фотографий. И, как учит опыт, недостает всегда именно той, которая нужна. Это новое известие не понравилось и Конраду, но он поспешил успокоить Бертулиса.

— Нет худа без добра! — заверил он, расхаживая по кабинету по диагонали. — Это даже неплохо, что никому не удалось эту Мудите увидеть! Если негатив такой хорошей фотографии Димда не держал в архиве, стало быть, на это у него были причины. И это еще раз говорит об их конспиративных встречах. Эта женщина замужем, и у нее ревнивый муж!

— Или у Димды ужасно ревнивая любовница, — так же серьезно продолжил Арнис, чтобы поддеть Конрада, — и это тоже не так уж плохо…

Конрад ядовито взглянул на него, высморкался в большой платок и приказал Бертулису съездить к Карлису Валдеру. Он единственный может знать, кто из девиц приходил к Рудольфу Димде.

— Я тоже хочу съездить туда, — сказал Арнис. — Собираюсь выйти из подъезда именно в ту минуту, когда вышел стрелявший.

— Тебя что, осенило, а? — нахмурился Конрад. — А у меня для тебя есть кое-какое заданьице. Было бы весьма полезно узнать, не забыла ли Цилда Димда назвать мне кое-кого из своих знакомых. А если забыла, то почему бы это? И что этот знакомый делал вчера? Шаг за шагом, не упуская ни минутки. Только если она никого не забыла, мы возьмемся за список. Я записал адреса и нескольких хороших подруг, уж они-то насчет ее кавалеров все выложат.

— Все ясно, только я хочу сначала заглянуть на улицу Метру. Нельзя оставлять поиски стоянки машины, завтра узнать что-то будет уже куда труднее.

— Ага, у тебя есть идея! — проворчал Конрад. — Бери свою идею и дуй на улицу Метру!

— Я там долго не задержусь, с полчаса, не больше.

— Ну, так поезжайте, на часах уже скоро два. Погодите! Этот парень из фотомастерской, а он явно парень не дурак, утверждает, что фотография «Женщина с кабаном» была великолепная. Не делал же ее Димда ради своего удовольствия, и, если бы она была напечатана в каком-нибудь журнале, коллеги его знали бы об этом. Может быть, посылал на выставку за границу?

Арнис пожал плечами.

— Хорошо, ступайте! Все равно ничего толкового не сможете сказать. Я позвоню какому-нибудь деятелю от фотографии. Должен же кто-то знать, куда такую фотографию можно послать. Может быть, мы ее еще раздобудем! Ну, пошли, пошли!..

И Бертулис с Арнисом вышли в коридор.

Вскоре после полудня Жираку позвонил знакомый администратор Дома культуры, который немного занимался выращиванием гладиолусов в своем огородике за ипподромом и любил заглядывать к Жираку за консультацией. На редкость навязчивый тип. Ему, видите ли, нужны цветы, чтобы поздравить каких-то там артистов, обзвонил уже полмира, но никто не хочет продавать: начало марта, и все придерживают цветы для женского дня, когда будут самые высокие цены. Жирак бы тоже послал его подальше, но администратор сопровождал танцевальный коллектив в поездках по Чехословакии и Венгрии и всегда оттуда привозил новейшую литературу по цветоводству, делясь и с Жираком.

Помочь, конечно, можно, но в теплице еще куча всяких мелких дел, которые никак нельзя отложить. Администратор готов был хоть сейчас приехать, однако Жирак пообещал привезти цветы вечером сам. Когда-то еще придет с работы Мудите — стоят холода, и оставлять без надзора котел пока нельзя.

Три раза в неделю Мудите посещала курсы кройки и шитья, хотя Жирак и пытался ее от этого отговорить — все равно же платья себе не шьет, а маленьких детей в доме нет. Но потом, видя, как Мудите расстроилась, уступил. Чем бы дитя ни тешилось…

Курсы были через день, но иной раз занятия переносили, поэтому Жирак позвонил на базу и попросил позвать Мудите к телефону.

— Только что где-то крутилась, — ответил совсем юный женский голос, потом он же послышался в отдалении от трубки: — Эй, Мудите! К телефону! — Спустя минуту ему сказали, что на складе ее нет, так как на железнодорожной ветке разгружают вагон с товаром и начальник послал Мудите туда приходовать груз. — Что сказать, если появится?

— Скажите, чтобы непременно позвонила домой.

— Хорошо! До свидания!

Конспирация соблюдалась безукоризненно, и главная заслуга тут принадлежала молодым подружкам. Уже расставаясь с Димдой, Мудите позвонила на базу, узнала о звонке Жирака и позвонила домой. Рассказала, что еще на работе, но сейчас выезжает.

Из-за Карлиса встречаться у Димды было неудобно, но у одного из друзей Рудольфа была дача недалеко от Риги, и он предоставил ключи от нее. Рудольф приезжал туда за час, колол дрова и топил камин, чтобы хоть морозные цветы с окон согнать.

— Оцени, женщина, мое самопожертвование! Из-за тебя у меня скоро будет ломота во всех костях!

— Скоро уже весна… — мечтательно отозвалась Мудите.

— Мне кажется, что Карлис все равно догадывается… Только он слишком благороден, чтобы намекнуть.

— Почему ты мне это говоришь?

— Потому что ты мне нравишься. Только поэтому. — Рудольф обнял ее голые плечи и привлек к себе.

— Ты хочешь, чтобы мы перестали встречаться? Во-первых, это зависит от тебя!

— Надо будет подумать.

— О, ты уже прибегаешь к удобным для тебя ответам! — В голосе ее прозвучала горечь.

— Несмотря на Карлиса, через мою комнату могла бы пройти сотня других, а вот ты — нет.

— У него нет на меня никаких прав. Мне было тогда семнадцать годочков! Великая любовь и великие клятвы! Не знаю я такой девушки, которая в семнадцать лет не клялась бы, и такой, которая эти клятвы позднее сдерживала бы! Детские игры, больше ничего, а ты теперь делаешь из этого бог знает какую проблему.

Рудольф понял, что зашел слишком далеко, поэтому принялся целовать Мудите. «Лучше было бы с этим романом кончать, но, пожалуй, не сумею, — робко подумал он, — она сильнее меня. Ни с одной женщиной мне не было так хорошо и наверняка не будет». И вдруг он возненавидел Жирака, которого ни разу не видел.

— Ты спишь с ним в одной постели? — спросил он, но Мудите вовремя уловила в его голосе презрение и тут же соврала:

— Я перебралась на второй этаж. Сказала, что не могу больше выдержать, когда он по нескольку раз за ночь встает и идет обогревать свою теплицу.

— И он согласился?

— Я сомневаюсь, чтобы его интересовало еще что-нибудь, кроме гладиолусов и тюльпанов.

— Тогда ты могла бы спокойно развестись.

— Женщине сначала нужна семья, а уж потом муж.

— Ну что это за семья — без детей?

— Я в этом не виновата. И давай кончим этот пустой разговор. Я буду с тобой, пока ты хочешь, и достаточно!

После этого разговора Мудите начала часто навещать Карлиса. Заходила после работы, приносила что-нибудь сладкое, пила чай и болтала о давних школьных временах или о жизни вообще. Если дома был Димда, то и его приглашали, играли в лото и смотрели телевизор. Потом Рудольф галантно провожал ее до автобуса, за что и получал поцелуй в щечку. В журнале посещаемости на курсах кройки и шитья все чаще появлялись «н/б», а вскоре она и вовсе забросила их, потому что ведь и на дачу к Рудольфу надо ездить. Димда сказал, что за два месяца он наколол тысячу кубометров дров…

Цветов клубному администратору понадобилось много. Жирак увязал целый тюк нарциссов, открыл гараж и стал прогревать мотор старых «Жигулей», который долго не заводился, так как машиной с осени не пользовались. Положил тюк на заднее сиденье — в багажнике цветы могли замерзнуть — и выехал на улицу.

Администратор нервно ждал в фойе. Цветы он тут же передал контролерше, велел разделить на букеты, чтобы на всех артистов хватило, а Жирака пригласил с собой в бухгалтерию за деньгами. Пришлось подняться на второй этаж.

— Не хотите заглянуть в зал? — предложил администратор, когда финансовый вопрос был разрешен.

— Времени мало, — попытался отговориться Жирак, так как театр его не интересовал, а такие вот литературные вечера и подавно.

— Сейчас Акмене будет петь свои песни. Это стоит посмотреть, она изумительна! Ради нее одной народ сбегается, за два часа билеты были распроданы.

— Я видел по телевизору…

— Что телевизор! Здесь ее живую можно увидеть!

Из коридора на втором этаже вело несколько дверей на балкон. Администратор тихо приоткрыл одну из них.

— Сюда, — шепнул он, — здесь директорская ложа.

Стулья были заняты, и они остались стоять в дверях. Отсюда была видна половина переполненного зала, часть зрителей даже стояла возле стен. На сцене какой-то поэт читал по обтрепанным листкам свои стихи. Читал монотонно. Время от времени отрывался от рукописи и бросал сердитый взгляд на яркие прожекторы, которые целились в него. Поэта проводили вежливыми аплодисментами.

«Пора и уходить», — подумал Жирак, но в этот момент на освещенное пространство вышла стройная светловолосая женщина с гитарой. Декольтированное пурпурное платье ее касалось затоптанных досок сцены.

Зал принялся бурно аплодировать, женщина, робко улыбаясь, несколько раз натянуто поклонилась. Администратор толкнул Жирака в бок.

От противоположной стены отделился человек с фотоаппаратом и, подойдя к сцене, сделал несколько снимков — вспышка его работала как пулемет, даже когда женщина уже запела.

Человек отошел на свое место к стене и принялся укладывать орудия производства в четырехугольную кожаную сумку, которую держала в руках…

Жирак почувствовал, как краснеет даже его гладко выбритый затылок. Сумку держала Мудите. Хотя в зале был полумрак, Жирак видел ее довольно хорошо — обтягивающий джемпер и темно-зеленую юбку с отгибом, эту знакомую улыбку, которая делала ее совсем девчонкой и которую она подарила сейчас фотографу, когда тот обхватил ее за талию, чтобы удобнее было стоять.

— Долго еще до конца? — Голос у Жирака дрожал, но администратор этого не заметил.

— Минут десять.

— К сожалению, мне пора… До свидания!

Администратор пожал плечами и оскорбленно подумал: «Стоит ли метать бисер перед свиньей? Не только лыс, но еще и глух!» Вслух он ничего не сказал. Только кивнул.

Жирак перегнал машину на противоположную сторону улицы и стал ждать. Время от времени он выключал мотор, и тогда слышался голос певицы, только слова не проходили сквозь окна, И различить их было невозможно. Одновременно с аплодисментами из клуба посыпались владельцы машин, торопясь завести моторы.

Только спустя какое-то время на улицу хлынул поток людей в зимних пальто и разделился на отдельные ручейки.

Мудите шла, держась за локоть фотографа, который нес на правом плече уже знакомую Жираку сумку. Они перешли улицу и, о чем-то оживленно беседуя, пошли куда-то.

Жирак почти догнал их и поехал вдоль самой кромки тротуара. Улица была людная, пешеходов много, и он боялся потерять их в толпе. Но и двигаться медленно тоже нельзя — мешаешь другим машинам.

У телефонной будки мужчина подождал, пока Мудите позвонит, и потом они медленно пошли дальше. К автобусной остановке.

Жирак сообразил, что если на этом автобусе переехать за Двину и там пересесть, то можно добраться до их дома.

Когда вдали появился автобус, мужчина попытался привлечь к себе Мудите, но она со смехом вырвалась, поцеловала кончики своих пальцев, потом приложила их к губам мужчины и в последний момент прыгнула в заднюю дверь автобуса, которая тут же закрылась. Мужчина поднял руку и помахал, потом повернулся и прошел мимо самой машины Жирака. «Привычно глупо улыбаясь», — подумал Жирак.

Выждав, когда он дойдет до угла, специалист по гладиолусам развернул машину, продолжая исполнять взятую на себя роль детектива.

Не пройдя и квартала, фотограф свернул в парадное большого дома рядом с кафе. И хотя Жирак затормозил всего на несколько секунд позже, ему не удалось узнать, в какой квартире мужчина исчез, так как замешкался внизу, опасаясь очутиться с преследуемым фотографом с глазу на глаз. Где-то наверху слышались его шаги, потом стукнула дверь, и все стихло. Жирак стремглав помчался наверх, но нигде не запирали дверь изнутри и ни за одной дверью не было движения. Потом он долго изучал доску со списком жильцов, но знакомых имен среди них не нашел.

Из ближайшего автомата Жирак позвонил на работу Мудите. Отозвался все тот же молоденький голос:

— Мудите? Ну что вам стоило позвонить несколько минут назад! Только что была здесь и уехала домой!

Жирак повесил трубку.

До этого он еще надеялся, что это не серьезный роман, а только случайный флирт с походами на концерты, но сейчас эта надежда угасла: слишком уж основательно были прикрыты тылы. Необходимо принять решение, как действовать, и выслушать, что скажет сама Мудите.

С несокрушимым мужицким терпением Жирак слушал болтовню Мудите, сколько сегодня было работы и как она устала. А ведь ему хотелось крикнуть: «Стерва ты, я же все знаю!» — но он подавлял это желание, так как знал пока слишком мало.

Вечером, когда Мудите раздевалась перед сном и он увидел ее упругую фигуру, на которую давно уже не обращал внимания, да и теперь заметил только потому, что на эту его собственность покусился вор, он вновь задрожал от ярости, но опять сумел ее подавить, так как рассудок взял верх над эмоциями, которые за последние годы, проведенные в теплице, совсем заглохли. И чтобы они не вспыхнули вдруг, как забытый в золе уголек, он собрал постельное белье и перебрался на диван в гостиной.

— Передавали, что ночь будет холодная, — пояснил он. — Надо много топить, и я тебя буду все время будить…

— Хорошо, хорошо, — согласилась Мудите. — Только не забудь взять вторую подушку!

«Вот и не надо больше лгать Рудольфу. Знал бы он, что я по-прежнему сплю с Жираком в одной постели, он бы меня прогнал, а может быть, и оплеуху влепил», — подумала она со странной гордостью за Димду, хотя и не чувствовала себя виноватой перед ним, как не чувствует себя виноватой ни одна любовница, которая вынуждена довольствоваться редкими любовными минутами и которой будущее больше ничего не сулит.

Жирак ночью не спал: он вырабатывал стратегический и тактический план. Измученный размышлениями, он действительно несколько раз вставал и ходил в котельную подбросить угля и брикетов. Как опытный полководец, Жирак решил прежде всего произвести подробную разведку и потом ударить по самому слабому месту противника.

Он вытряхнул на стол содержимое сумочки Мудите, но ничего компрометирующего там не обнаружил. Потом просмотрел алфавитную тетрадь, прозванную в их доме «шнуровой книгой», которая лежала на телефонном столике. Ни один из телефонов и адресов не вызывал у него подозрений — всех этих людей он знал, хотя большинство не видел уже годами. Были и старые записи на отдельных листочках, но сделаны они его твердым, каллиграфическим почерком. Карлис Валдер… Номер телефона и адрес… Но и эти сведения Жирак сам записал, только не мог вспомнить, когда это было. Ну да, поддал тогда как следует, тыкал пером куда попало, вон буквы разбрелись, будто лошади, кто куда… Нет, и Карлис Валдер не может Жирака интересовать.

Оставшись ни с чем, он обшарил карманы ее пальто, потом принялся рыться в ее белье и наткнулся на большой тяжелый сверток. Осторожно развязал бечевки, развернул оберточную бумагу и увидел забытое Карлисом Валдером ружье. На другой день, когда у него было похмелье, Мудите попросила его разобрать это ружье, но то ли забыла потом отвезти, то ли Валдера не было дома. Видимо, ружье этого калеку совсем не интересует, если он так и не дал о нем знать! Жирак вновь завернул его в бумагу и засунул под вышитое, кружевное и цветастое хозяйство Мудите.

А вообще-то с ружьем получилось не совсем так, как предполагал Жирак. Сначала Мудите не отвозила его Димде нарочно, понимая, что он сам рано или поздно о нем вспомнит и ему придется отыскивать Мудите, хотя бы позвонить. А когда он вскоре это сделал, они тут же о ружье забыли, а потом последовало нечто непредвиденное, и Рудольф попросил Мудите подержать еще какое-то время ружье у себя.

Рудольф Димда получил вызов явиться в милицию для перерегистрации охотничьего оружия. Уложив в чехлы и сунув под мышку обе свои «ижевки», он поехал в охотничье общество. В небольшом зале для собраний, который использовали для осмотра и перерегистрации, толпилась довольно большая кучка охотников, а за письменным столом сидел темноволосый милиционер в офицерской форме, которого Рудольф не знал. Работал он на совесть старательно — осматривал на свет стволы, проверял предохранитель и, держа ружье в вытянутой руке, делал резкие движения, чтобы проверить, нет ли «люфта». Двоим он отказался продлить разрешение — пусть идут сначала в мастерскую и отремонтируют, а у одного даже конфисковал изношенную «Тикку».

Когда подошла очередь Димды, милиционер отыскал его регистрационную карточку, сравнил с выданным разрешением и, отодвинув оба документа, принялся за проверку. Оружие у Димды было в полном порядке, но милиционер, осмотрев его, поставил в угол к конфискованным.

— Где третье? — У него были маленькие, острые глазки.

«Вот так камуфлет! Из охотничьего общества выпрут сразу же!» — подумал Рудольф и прикинулся дурачком.

— У меня только два, — изумленно пожал он плечами, понося, однако, себя последними словами. И чего надо было тянуть с этими дырками в патроннике? Ведь есть же у Карлиса дрель, за две минуты все мог сделать! Может, соврать, что дырки уже просверлены и ружье висит на стенке? До утра можно заполучить ружье у Мудите и все сделать, а если милиционер заставит принести сейчас же? А если вздумает поехать с ним на квартиру, что ничуть не исключено? Незарегистрированное оружие да еще переданное на хранение постороннему лицу!.. Из охотничьего общества тут же на веки вечные, и хорошо еще, если обойдется без суда!

— Честное слово, у меня только два, — поклялся Димда.

Ему показали регистрационную карточку. В нижней строчке простым карандашом легко вписано:

— Валентин меня не так понял! — тут же громко стал рассказывать Димда, назвав сослуживца этого милиционера по имени. — Ко мне в магазине пристала старуха с берданкой допотопных времен. Ну, я притащил ее сюда, чтобы выяснить, дадут ли мне разрешение на коллекционирование. Я уже собирался купить, но тут старуха сразу заломила столько, что и для миллионера было бы дорого! Пусть Рокфеллера ищет, мне такую берданку не надо!

— Адрес продававшей?

— Не знаю, села в трамвай…

— А вы сами где живете?

— Здесь, в центре… Недалеко…

— Подождите немного… Сейчас я закончу и, если не возражаете, съездим взглянуть, как вы храните оружие.

— У меня в этом отношении все в порядке. Ружья и снаряжение хранятся в запираемом шкафу… Хорошо, я подожду!

Разрешение офицер подписал только в квартире Димды, убедившись, что третьего ружья в шкафу нет и что патроны действительно хранятся под замком, но Рудольф не был убежден, что он еще раз не явится для проверки, поэтому попросил Мудите пока что ружье не привозить. И все думал, как бы провернуть легализацию этой покупки, потому что совсем расставаться с ним не хотел — для фотографирования ружье было уникальным.

Промтоварная база, где работала Мудите, возникла лет двадцать назад на самой черте города. Тогда там были только луга, заросшие осокой, годившейся скоту лишь на подстилку, а старые усадебки с ухоженными садиками и огородиками разбросаны так редко, что еле видели одна другую, зато перед всеми тянулась полоска сосняка. Строительство вели с размахом, построили шестиэтажные просторные склады, где даже дирижабли можно держать, провели железнодорожную ветку с эстакадой, заасфальтировали конечную автобусную остановку — пассажирами на этой линии, за редким исключением, были только работники базы, все посторонние сразу бросались в глаза. У многих в автобусе были свои излюбленные места, которые другие не решались занимать. Если бы Жирак решил выслеживать Мудите в прежние времена, ему пришлось бы зарыться в землю по шею, да и тогда его бы наверняка заметили. Теперь же он мог спокойно ставить машину на стоянку, и его «Жигули» среди своих лимонно-желтых, красных и васильковых собратьев становились чем-то таким малозначительным, что даже вездесущие пронырливые мальчишки не обращали на него внимания. За невероятно короткий срок база оказалась в окружении белых девятиэтажных домов, современных продмагов, желтых цистерн, из которых летом продавали квас и пиво, цветочных киосков, кафе, почтовых, отделений и бытовых мастерских — былые луга пошли под самый обширный жилой массив, в перспективе на сто тысяч жителей. Высотные дома росли как грибы: вчера еще крыш нет, а сегодня уже на балконе развешано голубое и розовое белье.

Со стоянки Жираку был виден вход в административное здание и ворота, куда въезжали и выезжали грузовые машины. Иногда оттуда выходили и люди, но редко.

На следующий вечер Мудите честно поехала домой, но спустя день уселась возле проходной в старую «Волгу» и умчалась так быстро, что Жирак не успел записать номер: пока он старался выбраться со стоянки, «Волга» была уже далеко. Жирак надеялся нагнать ее на главной улице, но «Волга» куда-то свернула, и след ее исчез. Вернувшись довольно поздно, Мудите рассказала, что училась шить рукава.

Еще день спустя Мудите села в автобус, но не тот, который возит ее домой. Жирак следовал в отдалении, соблюдая осторожность. Сошла она на остановке, до которой проводил ее после концерта в клубе фотограф. Жирак просунул голову на лестницу; оказалось, что он опять опоздал — так и не услышал ее шагов и запираемой двери.

Ничего не поделаешь, оставалось сесть в машину и ждать. Раздражали запотевающие окна машины, а кроме того, не оставляла мысль о прорастающих луковицах. Сегодня он перевел их из холодного режима в более теплый, но перепад температур может повлиять на прорастание. Понервничав, он поехал домой, подбросил в котел брикетов и слегка приоткрыл вентиляционный люк. И хотя старался действовать быстро, все это вместе с дорогой обратно заняло полтора часа, и он подумал было, что Мудите уже ушла. Но все же решил подождать, раз уж вернулся.

Спустя несколько минут из парадной двери вышла Мудите с фотографом. Она все так же держала его под руку, и так же они пошли к автобусу. Глядя, как они целуются на прощание, Жирак вдруг осознал: а ведь ему решительно все равно, что этот мужчина делает с Мудите. Его даже это ошеломило, и он попытался убедить себя, что это не так, что он просто был подготовлен к этому поцелую и поэтому он его не затронул.

Когда автобус уехал и фотограф повернул к дому, Жирак проехал мимо него, чтобы первым попасть на лестницу. Он прошел к чердаку и прислушался, но сердце от напряжения колотилось и мешало услышать шаги. Медленно и тихо Жирак направился вниз, и на сей раз ему удалось увидеть дверь, в которую вошел фотограф. Жирак приложил к ней ухо, но ничего не услышал. Припал покрепче и нечаянно задел ручку. Скрипнули петли, и он увидел темный коридор.

Несмотря на свою мешковатую внешность, Жирак был не трусливого десятка, но без света в темный коридор идти не хотелось. Он подъехал к ближайшему хозяйственному магазину, купил карманный фонарик. Проходя мимо полок, он остановился и долго задумчиво смотрел на тяжелый разводной ключ, потом попросил продавца хорошенько завернуть его.

С фонариком и разводным ключом он вернулся в коридор и по нему вышел на другую лестницу. На двери рядом с выходом висела табличка: «Карлис Валдер и Рудольф Димда».

«Если бы Мудите входила в подъезд, а выходила через двор, меня бы еще долго водили за нос, — подумал Жирак. — И этот проклятый калека с ними заодно! Одна шайка-лейка!»

В тот же вечер Жирак поехал к родителям Мудите. Купил плитку шоколада и бутылку вина, так как вопрос, который он собирался обсуждать, был весьма деликатного свойства и старики никак не должны почувствовать, что он собирается с Мудите разводиться.

Старый деревянный дом слегка подремонтирован, кое-где в обшивке виднеется новая доска, но пол в коридоре все такой же скрипучий. На натянутых вдоль и поперек веревках в кухне болтались пеленки, и теща торопливо принялась освобождать часть стола, чтобы было куда усадить дорогого зятька. Отца нет дома; как вышел на пенсию, стал подрабатывать сторожем. Всего и дела-то сходить да выспаться, а глядишь, семьдесят в месяц и к празднику премия.

В комнате был включен телевизор — верно, фильм показывают, так как между разговорами слышалась музыка. Потом заплакал ребенок, его принялись успокаивать, и вскоре он заснул.

— Вилнис вывел собаку погулять, сейчас будет… Он в охотку рюмочку выпьет, я уже не могу, у меня давление…

«Глупые же люди, в такой тесноте еще собаку заводят! Но старуха на все согласна, наверное, никакого веса в доме не имеет», — подумал Жирак и попытался вспомнить, как выглядит жена Вилниса, младшего брата Мудите. Нет, никак не мог представить, давно здесь не бывал.

— Арнис в плавание ушел…

— Я знаю, мне Мудите говорила, это же ее любимый брат.

— А больше ничего нового, так вот и живем…

— У меня дело к вам, мама. Надо как-то пойти и переписать дом обратно на меня… — Жирак заметил, что старушка плоховато слышит, поэтому заговорил громче: — Сначала нам надо в милицию съездить, выписаться, потом можно к нотариусу дарственную оформить… Вы только паспорт не забудьте… Когда поедем, я еще напомню…

Почти одновременно распахнулась дверь в комнату и наружная. В дверях комнаты появилась невестка с ребенком на руках — молодая, полная, как всегда, с обиженным лицом. Белый фланелевый халатик, в ушах сережки с жемчужинками. Не поздоровавшись с Жираком, она закричала на свекровь:

— Вы, мама, с этим домом не путайтесь! Сначала надо с Вилнисом поговорить!

— Это так, это так… — поспешно закивала старушка.

В этот момент, вытерев ноги, вошел младший брат Мудите — в плечах широкий, в бедрах узкий, с черными, зачесанными назад волосами. Только кожа лица уже не такая свежая, какую Жирак помнил. Теперь она была уже изжелта-темная, морщинистая.

На поводке Вилнис вел породистую таксу с медалькой. Именно такую, о какой мечтает весь охотничий коллектив. В нору может залезть за лисой или енотом, косулю гонит медленно, лось на такую смотрит с презрением и уходит шагом, а не скачками, как от лайки или гончей, но кабана такая вот такса держит на месте, пока не подойдет охотник и не свалит клыкастого.

С характерной для этой породы смелостью и нервностью такса тут же кинулась облаивать Жирака и, пожалуй, вцепилась бы ему в штанину, если бы Вилнис не ухватил ее за загривок и не кинул в комнату, куда тут же ушла его жена.

— Привет! — сказал Вилнис.

— Привет! У тебя семья растет не по дням, а по часам!

— Я же пока еще не дряхлый импотент, из которого песок сыплется.

— А какого черта тебе еще и собака понадобилась? Здесь же и так повернуться негде.

— Из-за таксы меня теперь рвут на охоту наперебой и ни один хмырь-интеллигентик не сопит, что я в автобус с нею влезаю! Теперь я привожу домой две порции мяса — одну себе, другую таксе. А насчет тесноты это ты, Жирак, верно сказал! Тесно, тесно нам здесь…

— Он насчет дома приехал поговорить, — несмело вставила мать.

— Лад-дно, потолкуем. Иди в комнату!

— Да, да… надо приглядеть за маленьким… — И мужчины остались одни.

Жирак почуял что-то неладное.

— Ну, разлей, зятек, коли принес! — Вилнис вымыл руки и долго вытирал их висевшим возле раковины полотенцем. — Всухую трудно разговаривать.

Вилнис опрокинул свою рюмку, будто ягодку в рот бросил, а Жирак чуть пригубил и тут же налил еще зятю.

— Мы с Мудите решили, что пора дом оформлять обратно на мое имя, — соврал Жирак. Все равно же с Мудите придется говорить. — Расходы я покрою и за все труды устраиваю шикарный пир в кабаке. Только вы должны придумать, куда наследника деть, потому что твоя жена, — Жирак никак не мог вспомнить ее имя, — тоже обязательно должна пойти!

Вилнис выпил вторую рюмку и угрюмо сморщился.

— Сволочь ты все-таки, Жирак! — нахально заявил он. — Наша семья тебе помогла, когда ты сидел в дерьме по уши? Помогла! Факт! Мама всю неделю по нотариусам бегала, когда ты дарственную затевал. А теперь ты даже про ее день рождения не вспомнил и на смотрины к моему сыну не пожаловал! Это родственник, да?! Сволочь ты, Жирак!

— Вы же к нам тоже не приходите!.. — ощетинился Жирак.

— Не дам я больше маме таскаться по нотариусам и заниматься всякими махинациями. Точка. Потому что дерьмовые вы родичи.

— Погоди, погоди… Но это же мой дом, никто к нему и палец не приложил…

— Жирак, ты чуть не убил человека, и мы спасли тебя от суда. Если бы у тебя дом остался, ты бы определенно загремел на долгие годы! И этот дом у тебя бы конфисковали! Как мы тогда из-за тебя бегали, как маму отсюда выписывали и к тебе прописывали! А теперь ты ее на улицу хочешь выбросить?

— Слушай, что с тобой сегодня? Что ты от меня хочешь?

— А ты знаешь, почему меня на фабрике в очередь на квартиру не поставили? Потому что муттер у тебя прописана и у нас не меньше четырех с половиной метров на человека,

— Да ты бы хоть позвонил… За неделю бы все уладили…

— Теперь уже поздно. И нам здесь всем тесно. Берите стариков к себе! Верхний этаж у тебя не достроен, старик быстро эти комнатушки доведет до ума. Он еще крепкий мужик. Мебели никакой покупать не надо, шкаф и кровать с собой заберут. Мама тебе в саду помогать будет, про старика и говорить нечего, нет такого ремесла, которого бы не знал! Не пожалеешь, рад будешь!

— А ты знаешь, каким трудом я этот дом поднял? — У Жирака от злости даже губы затряслись. — Да ты знаешь, сколько я работал, чтобы под крышу его подвести? Восемнадцать часов в день! Ни праздников, ни воскресений годами не знал и теперь еще не знаю!

— Он мне, работяге, рассказывает про работу! Лох ты этакий! — Вилнис вскочил, сделал круг по кухне и вновь уселся, — Работают на фабрике! Как я работаю!

— Да что ты умеешь, работничек, когда даже восьмой класс тебе было трудно закончить! Только тачку гонять и умеешь! Придешь на работу и знай перекуры устраиваешь, а потом жалуешься, что зарабатываешь мало!

— Ни к каким нотариусам мать не пойдет! И точка!

Жирак выскочил за дверь, Вилнис крикнул ему вслед:

— Штаны от злости не обделай, баба базарная! И Мудите чтобы сюда не являлась, я ее тоже выставлю!

Адвокат, который был знаком Жираку еще по студенческим годам, выслушал его горестный рассказ очень внимательно, только позевывая и прикрываясь ладонью, — бессонница его мучила.

— Этот малый просто глуп! Он мог бы снять с тебя все до последней рубашки! — покачал адвокат головой. — Радуйся тому, что он еще не заставил мать переписать дом на него! И тогда в один прекрасный день в твою калитку постучал бы судебный исполнитель, чтобы ты чемоданы укладывал. Как только дело против тебя прекратили, надо было сейчас же к нотариусу бежать и аннулировать дарственную. С согласия лица, которому дарят, это можно было сделать. И вообще, зачем надо было затевать такую аферу, не верю я, чтобы приговор был с конфискацией имущества.

— Мы с женой подумали — для пущей надежности… У меня еще тогда была небольшая неприятность с крокусами. Что я дом строил своими руками, это все соседи могут показать. Я у некоторых даже деньги занимал на материалы… У нотариусов в книгах записано, можно найти… — растерянно стал объяснять Жирак.

— Это все не поможет… Дом ты подарил, и этим все сказано. Может, ты этому прохвосту пообещаешь отступного? — прикинул адвокат. — Нет, лучше не обещай. Такой только почует, что деньгами пахнет, глотку перервет. Ты понимаешь, он уже свыкся с мыслью, что дом его. Плевать ему на то, что ты строил и работал. Он считает, что у тебя добра много и отнять у тебя что-то даже похвально, этим он докажет свои умственные способности. Нет, Зиги, ты просто дурак! — Знаток кодексов даже сам разнервничался. — А вдруг старуха неожиданно умрет?

— Видишь ли…

— Что видишь? И видеть нечего! Дом твой поделят ее наследники. Сколько у нее детей?

— Второй сын порядочный человек. Моряк.

— Хорошо, даже если он откажется от своей доли, у вас с женой останется лишь третья часть, ведь и отцу…

— О, черт! Ну что мне проку от твоей надгробной речи?

— А я хочу, чтобы ты серьезно оценил свое положение. Совет есть, и очень простой. Бери стариков к себе, иного выхода нет. Когда они расстанутся с тем прохвостом, страх пройдет, и старушка за милую душу вернет тебе дом. Насколько я понимаю, она человек честный…

— Непременно! За стариков я ручаюсь! Я думаю так, — помолчав, продолжал Жирак. — Может быть, подождать, пока вернется из плавания старший брат, и собрать семейный совет?

— А что это даст? Пока старики с этим прохвостом, они и не пикнут. Боятся, но и любят, наверное. Дочь, конечно, тоже не чужая, но ведь у сынка-то это единственный шанс как-то выбиться… Поступай как знаешь, я тянуть не советую!

— Но пойми, сад для меня все… Если у меня отнимут сад и теплицу, я — ничто. Когда я вижу заросшие сорняком грядки, то спать не могу.

— Поэта ты еще мог разжалобить, юрист руководствуется законом. Почему ты не хочешь взять стариков к себе? Думаешь, не уживетесь?

— Я этого не говорил.

— Что ты еще выгадываешь? На кофейной гуще гадаешь, как бы худа не было?

Мудите Жирак сказал, что по дороге заезжал к старикам. Пятерым с собакой там определенно тесно, и он решил, что старики могли бы перебраться сюда. Хотя бы на лето.

— Зиги, ты просто ужасен! — воскликнула Мудите. — Ты хочешь, чтобы отец даром отстроил тебе второй этаж, а мать от зари до зари полола твой сад!

Она уже забыла, что значит снимать вечером со шкафа раскладушку и всю ночь слышать, как из крана капает вода.

Выдав себя за человека, который собирается менять квартиру, Жирак узнал в домоуправлении, что, кроме Валдера, в десятой квартире живет еще некий разведенный Рудольф Димда, работающий в «Фоторекламе». И хотя уже не было никакого смысла больше следить за ним, он все же несколько раз выслеживал фотографа.

И тут он задался вопросом: чего я от Димды хочу? Ответ вроде бы убедительный: он хочет узнать, насколько глубокие чувства связывают фотографа с Мудите и какие у Димды дальнейшие планы, хочет ли он жениться или только встречаться, как до сих пор. Умом Жирак понимал, что он должен бы взорваться, надавать этому фотографу по морде, может быть, наехать на него машиной в тихом месте, отомстить за унизительный для него увод жены, за наставленные рога, но нет, его вовсе не привлекает скандал. Будь это возможно, Жирак подошел бы и дружески спросил, серьезно это у него с Мудите или только для времяпрепровождения.

Мудите, не подозревавшая об осведомленности мужа, вновь поздно возвратившись, рассказывала о сверхурочной работе или о курсах, которые, как поговаривают, продлят еще на пару месяцев. Хотя Жирака и раздражало это вранье, он был доволен уже тем, что знает правду и в любой момент может бросить ей в лицо: «Я могу сказать, где проходят эти курсы и кто там преподает!» И только при виде ее упругой фигуры чувствовал себя куда старее. Это угнетало. Он пытался определить, когда же началось его отчуждение, почему он не тянется больше к этому телу, и никак не мог вспомнить, где был поворотный пункт. Оставалось смириться с выводом: к сожалению, это произошло. Он старался не находиться рядом с Мудите, когда та приходила с работы, — исчезал в теплице, шел, когда звали ужинать, и тут же опять исчезал. «Может быть, поговорить с нею прямо? — размышлял он. — Но что она знает? Этот фотограф в постели… В постели правду не говорят!»

Расхаживая по теплице, которая сплошь наполнилась распустившимися цветами, он радовался хотя бы тому, что вопрос с переселением стариков продвинулся вперед. Для переезда решили использовать свободные майские дни. Вилнис уже сговорился с помощниками у себя на фабрике, Жирак должен только обеспечить им обед с выпивкой.

— Приедем оравой, чтобы долго барахло не таскать. Потом дерябнем как следует. Официально! Пускай этот жмот ставит ящик белой, а то промеж глаз ему засветим! Раз обещал выставить, пусть обеспечит! — так сколачивал свою бригаду добровольцев Вилнис.

В конце марта Жираку позвонила подруга юных лет. Он и помнил-то ее только по необычному имени — Эстер. Когда-то у них был короткий, но бурный роман. И откуда только она раздобыла его телефон?.. Словом, она была в полном отчаянии. Ей надо ехать на свадьбу к племяннице, а любимый котик изодрал приготовленный букет. Наверное, соседи по квартире облили его валерьянкой. Времени до поезда остался всего час.

Жирак был ошеломлен при виде элегантной, стройной женщины на высоких каблуках и с ярко накрашенными губами. Годы как будто ничего не могли с нею поделать.

— По шведскому календарю тридцать первого у меня именины, — с улыбкой сказала на прощание Эстер. — На именины никого не приглашают! Я сейчас живу одна. Дочери замужем, сын женат. Только внуки иногда терроризируют, но я им не разрешаю называть себя бабушкой. Я еще не созрела для этого.

В последний день марта Жирак побрился и вырядился почище принца Уэльского. Вернулся около четырех утра, сияющий и самодовольный. Подкинуть разве угля? Серебряные запонки с монограммами сверкали как звезды, когда он размахивал лопатой.

Утром Мудите нечаянно услышала его разговор по телефону, заставивший ее задуматься.

— Доброе утро, дорогая… Какие у тебя планы на сегодня? Ага! Хорошо, сходим!

ГЛАВА ОДИННАДЦАЯ

Теперь на каждой улице и в каждом дворе есть свои постоянные машины. Раньше купит кто-нибудь «Москвич», а потом с заявлением в руках и с отчаянием в сердце годами готов просиживать в приемной исполкома или рыскать по всему свету, лишь бы найти для своего лимузина дровяник хоть у черта на куличках, куда на поезде два часа ехать. Машина без гаража казалась чем-то невероятным, непростительным и предосудительным. Сегодня, когда известно, что гаражей нет и не будет, гараж кажется какой-то излишней роскошью. Те, у кого гаража нет, держат машину возле дома. Они ездят часто и используют с комфортом вложенный капитал, так как дольше пяти лет кузов «Жигулей» не выдерживает ни с гаражом, ни без гаража. У каждого такого машиновладельца есть место на дворе или на улице, которое видно из окна квартиры, и четырехступенчатая сигнализация от воров. Такое же обжитое место есть и возле работы, потому что кто это будет давиться в трамвае, когда машина ржавеет от безделья дома.

Вот на этом и строил свои надежды Арнис, когда расстался с Бертулисом у двери Валдера и свернул в темный коридор, чтобы выйти на улицу Метру. Вышел он как раз в ту минуту, когда и стрелявший. Только спустя сутки. Машин стоит мало, и именно те, что находятся здесь всегда. Не то что вчера — после рабочего дня все машины сбились в кучу, люди едут в центр города за покупками, в кино, по делам, тогда обочины заполнены машинами и некоторые вынуждены останавливаться здесь потому, что там, куда им надо, невозможно втиснуться. Эти бегут квартал, а то и два пешком, попробуй их отыскать! И что заметит человек, который бежит куда-то? Ничего! А вот гражданин, который поставил свою машину, а сам работает рядышком, этот не забывает время от времени поглядывать на персональное транспортное средство. А вдруг там кто-нибудь «дворники» снимает? Или какой-нибудь парнишка гвоздем на дверце чертика рисует?

Пройдя коридор, Арнис спустился вниз и резко рванул наружную дверь, открывающуюся внутрь. Он почти втянул на лестницу женщину в клетчатом платке, которая, видимо, прислонилась к ней. Он извинился и прошел по улице Метру сквозь очередь, которая скопилась к концу обеденного перерыва перед маленьким кафе, где можно купить булочки.

Машин действительно мало. Арнис даже не пытался сразу же найти их владельцев — это займет много времени и не все же здесь местные.

Он достал записную книжку и, обходя «Жигули» и «Волги», стал записывать номера. Так он прошел от одного угла до другого и захватил еще следующую улицу. Завтра в это же время придет и вычеркнет случайные номера. И тогда останутся лишь постоянные. Через автоинспектора он узнает адреса владельцев, вечером за два часа объедет их, и, возможно, что-то удастся узнать. А почему не может повезти? Другие даже в лотерее выигрывают. О происшествии наверняка во всем районе сейчас говорят, так что время помнится. Может быть, и сейчас кто-то рассказывает: «Стреляли средь бела дня… А я как раз рядом работаю… Еще не нашли, даже на работу побаиваюсь ездить!»

На обратном пути Арнис увидел, как женская очередь ворвалась в кафе, и оттуда начинают выходить уже поодиночке с большими свертками. Выйдут, перейдут улицу — и в парикмахерскую…

И тут его осенило. Стрелявшему тоже вчера пришлось прорываться сквозь очередь в кафе! Нельзя выйти из парадного, чтобы не наткнуться на очередь.

Большинство любительниц булочек уже получили их, но у прилавка еще оставались три-четыре покупательницы и в дверь еще входили, так что Арнис решил не ждать. Он отозвал продавщицу в сторону и показал служебное удостоверение.

— Кто у вас обычно покупает?

— Кому нужны теплые, вкусные булочки, те и покупают. Я их не знаю.

— Никого?

— Ну, не то чтобы совсем… Вообще-то одни и те же… Поблизости… Парикмахерши приходят ко мне, а я к ним забегаю причесаться или маникюр сделать… Из галантереи… В лицо я всех продавщиц знаю и они меня. Там вон, за углом, сапожная мастерская, оттуда приемщица приходит… Таких булочек, как у нас, вы во всей Риге не найдете! Попробуйте — и не захотите ни взвешивать, ни в лабораторию отсылать!

— А вот сейчас в очереди стоят парикмахерши?

— Нет, эти из швейного цеха. У меня еще обеденный не кончился, а у них уже начинается, так что на улице топчутся. Они вон там напротив шьют. Спрашивайте быстрей, что надо, а то меня ждут…

Спустя десять минут Арнис был уже в комнате мастера, отделенной стеклянной перегородкой от цеха, широкого четырехугольного помещения, посередине которого тянулась конвейерная лента с низко висящими над нею лампами дневного света. По обе стороны ленты жужжали электрические швейные машины. Как обычно в швейном цехе, в синеватом свете ламп плавали серебристые, посверкивающие пылинки. Работницы, не поднимая головы, быстро хватали из проплывающих мимо пластмассовых ванночек выкроенную деталь и так же быстро клали обратно, как только была сделана нужная строчка.

И лишь у пуговичного автомата, точно петух среди кур, возился с отверткой механик — единственный мужчина в этом женском царстве, в белоснежной рубашке, с галстуком, в коричневом пиджаке.

— Как он был одет? — спросил Арнис.

Обе женщины пожали плечами. Наконец старшая осмелилась:

— Уж что одет, это точно, не голышом!

— Ну, попытайтесь вспомнить еще раз! В пальто? В куртке? В пиджаке?

— Ну, не особенно высокий и не особенно низкий, иначе мы бы его заметили. Мы у самой двери стояли, ему между нами пришлось проталкиваться. Шляпа такая, самая простая.

— Да-да… Шляпа, это я тоже заметила, — подхватила младшая, совсем еще девчонка.

— В руках у него что-нибудь было? — настаивал Арнис.

— Парусиновый чемодан. Верх и бока дерматиновые, с большими, блестящими…

— Хромированными, — вставила младшая.

— С большими хромированными застежками, а бока парусиновые. В такую мелкую черно-красную клетку. Кажется, у нас «Сомдарис» такие делает, довольно часто на улице попадаются.

Больше о мужчине, который вышел из парадной рядом с кафе в третьем часу, Арнис ничего узнать не смог. Свидетельницы даже не назвали приблизительный его возраст, так как лица не разглядели.

Выйдя, мужчина повернул направо и спокойно удалился.

Человек с чемоданом, и как раз незадолго до трех! Сколько там на лестнице может быть квартир? Десять? Хорошо, пусть даже двенадцать! Хоть бы и пятнадцать! Это уж, конечно, придется зайти во все, выяснить, расспросить. Был у вас вчера гость? Во сколько ушел? Ах, около трех? Спасибо! Где живет? Есть у него спортивная сумка или чемодан?

Пока Карлис Валдер рассматривал женские фотографии — они уже были увеличены до размера открытки, — взгляд Бертулиса блуждал по комнате. В самом центре стоит большой цветной телевизор. Когда Бертулис входил, он был включен, да так и остался включенным, Валдер лишь убрал звук, чтобы не мешал разговаривать. Певицы, когда не слышно музыкального сопровождения, выглядят весьма импозантно со всеми их жестами и телодвижениями. На письменном столе, покрытом толстым зеленым картоном, инструменты Валдера: Бертулис оторвал его от работы. На самом видном месте стоит коробка с одинаковыми металлическими крючками — видимо, детали какой-то подвески или ожерелья. Картонная коробка с отшлифованными кусочками янтаря, наковаленка на круглом деревянном чурбачке, различной формы щипцы и пассатижи, чтобы выгибать мельхиоровые пластинки и дужки, мелкие винтики, комплект мелких сверлышек и зубоврачебная бормашина с мягким приводом. Все в определенном порядке, все под рукой.

В дальнем углу комнаты, частично отделенном четырехдверным темным полированным шкафом, застеленная кровать. Если не считать почетных грамот и дипломов над письменным столом — за выставлявшиеся работы или за успехи в футболе, — стены голые и комната какая-то нежилая.

Бертулис сидел на единственном стуле, Карлис в коляске. Он отъехал к широкому окну, где было много света, и раскладывал врученные ему фотографии на две кучки. Бертулис встал рядом с ним. За окном тянулась главная улица с ее кипучей жизнью, трамвайными звонками и фырчанием легковых машин, которое особенно раздражало, когда на перекрестке зажигался зеленый свет и стая машин с ревом устремлялась вперед.

— Порядок, — сказал Валдер. — Вот этих пятерых я видел. Астра, — он еще раз вгляделся в правильный овал лица с длиннющими ресницами, — эта приходила только фотографироваться. И эта маленькая тоже, но имени ее я не знаю. Заставляла Димду выходить из комнаты, когда переодевала платье или блузки для демонстрирования. Другие обычно говорят, чтобы не пялил глаза.

— Значит, вот с этими тремя были интимные отношения?

— Я не хотел бы их оговаривать… Это было бы бестактно с моей стороны…

— Нам же надо найти убийцу.

— Вы помните халат Димды? На крючке висит у печки. Мягкий такой, пушистый… Серый, с серебристой крапинкой. Кому-то из Аргентины прислали, и Рудольф перекупил за большие деньги. Потом хвастал, что такого даже у императора нет.

— Не помню. Я в осмотре комнаты почти не участвовал.

— А что я могу подумать, если я видел этих женщин на кухне или возле туалета одетыми только в этот халат? Димда ни одну из них не любил. Я его за это презирал и сейчас еще презираю.

— А что сам Димда говорил?

— Как-то сказал, что он дурак — в своей округе ворует. Кто-нибудь еще навесит ему по маковке.

— Он это серьезно высказал?

— Вроде бы. Вот это Элита, — и Валдер протянул фотографию женщины в купальнике в точечку, — прибегала ко мне прятаться. Все в том же халате, одежда под мышкой, в руках туфли, еле дышит от страха. Машет мне, чтобы я молчал. Она замужем была. И каждый раз скрывалась, когда позвонят в дверь, а особенно тогда…

— Когда это было?

— Давно. Осенью. Или в начале зимы?

Бертулис взглянул на пометки на обороте фотографии. Элита Заскевич. Снималась неоднократно, последний раз в декабре.

— А не могло это быть в декабре?

— Нет. Раньше. Может быть, бывала и в декабре. Если кто-нибудь приходил, я старался не высовываться и не путаться под ногами. Иной раз Димда сам позовет. Часто кофе надо было сварить, потому что фотограф он был отличный, позировать у него приходилось часами, пока не сделает такой снимок, какой хочет. Тогда мы сидели в перерывах и кофе пили. Иной раз сюда приходили телевизор посмотреть, если интересная программа. Насколько он со мной был хорош, — такого хорошего соседа у меня уже не будет, — настолько с женщинами вел себя гнусно! — В глазах Валдера вспыхнула злость. — Он считал, что все женщины только для того и созданы, чтобы с ними баловаться! Верно, врал им и обещал бог весть что. Сам как-то говорил мне, что достаточно только десяти минут красивого вранья. Для любой достаточно. Должна же была когда-то и расплата наступить за эту ложь, ничто не вечно под луной!

Бертулис сунул фотографии в карман, но уходить еще не собирался.

— Ему не дано было понять, что любовь должна быть святыней, — с жаром продолжал Валдер. — Он не понимал, что ради любви могут жертвовать собой. Для него любовь — это только когда кровать скрипит! Прискорбно! Его любовь не могла толкать на высокие чувства, у него…

— Скажите, а кроме того архива, который мы взяли, был у Димды еще какой-нибудь?

— Думаю, что нет. — Валдер сразу насторожился, и Бертулису показалось, что даже слишком.

— Может быть, он какие-то негативы спрятал или уничтожил?

— Не думаю.

— Вам не приходилось видеть фотографию, на которой сняты женщина и кабан?

— Нет. Определенно — нет!

— Женщину зовут Мудите. Фотографии у нас еще нет, но в ближайшее время мы ее раздобудем. Мудите… Попытайтесь вспомнить…

— Как я могу вспомнить, если впервые слышу такое имя! — резко ответил Валдер.

На этом разговор кончился, и инспектор Бертулис распрощался. Спускаясь по лестнице, он решил сначала отыскать Элиту Заскевич. То ли на работу к ней поехать, — хотя уже довольно поздно, — то ли прямо домой…

— Не будь дурой! — наставляли сослуживицы. — Если хочешь его удержать, надо действовать! Ни один мужчина добровольно не скажет: я хочу на тебе жениться! Если он это говорит, то это уже заслуга женщины. Их надо ставить перед фактом, и только тогда они открывают рот!

— Это будет нечестно, — возражала Мудите.

— Ты хочешь, чтобы его перехватила другая?

Понемногу в шкафу Рудольфа Димды стала скапливаться одежда Мудите. Сначала появился халатик, потом ночная рубашка, за ними последовало платье, блузка и выходные туфли.

Рудольф забеспокоился, но старался не выдать себя, чтобы не обидеть Мудите. Паула долго не протянет, должен же кто-то заботиться о хозяйстве. И все пытался придумать, как покрепче привязать Мудите, не обременяя себя обязанностями главы семьи, хотя и понимал: любое начинание, в котором права не сбалансированы с обязанностями, в самом зародыше обречено на провал.

Ловушку помог устроить и Карлис. Вначале он предлагал перебраться жить к Пауле, чтобы Рудольф с Мудите заняли и его комнату, но, когда Рудольф категорически отказался от подобного свадебного подарка, у Карлиса возникла новая идея. Он посмотрел чердак, где хозяйки сушат белье, и нашел, что чердак высокий и там еще много свободного места. Потом, никому ничего не говоря, пригласил опытного строителя, чтобы выяснить, возможно ли там устроить мастерскую и во что это обойдется. Строитель походил с метром в руках, полазил по стропилам, постучал костяшками пальцев по трубе. И все удивлялся, как это такой чердак не попал на глаза какому-нибудь художнику, потому что свет здесь падает сверху, прямо из слуховых окон в крыше. Если поставить две стены и настелить пол, то мастерская выйдет немного меньше нормы, зато не будет мешать хозяйкам сушить белье и не надо будет техническую инспекцию упрашивать, чтобы та приняла зажмурясь.

Но когда Валдер с заявлением в руках явился в домоуправление, там уже лежало другое заявление. Подал его известный художник, которому мог подарить или продать эту идею приглашенный Валдером строитель.

— Им будет тесно с Рудольфом в одной комнате, — объяснял Карлис ход своих мыслей. — Ему надо где-то работать. Для моего янтаря места и так хватит. Мастерская пойдет Рудольфу, если только мы сейчас начнем оформлять документы. У меня, как у инвалида, преимущество!

Словом, стремительно приблизился момент, когда Рудольфу надо было решаться на что-то.

А что скажет Сигита, когда узнает, что папа вновь женился? Подростки так впечатлительны и категоричны. Лучше сказать ей заранее, чем потом поставить перед фактом.

Рудольф отправился навестить Сигиту, надеясь, что Цилды не будет дома, но оказалось наоборот — Цилда чистила на кухне картошку, а Сигита только что убежала на спевку.

Цилда тут же заговорила о деньгах.

— Пятьдесят рублей в месяц! А что нынче можно купить на пятьдесят рублей? — завела она, и Рудольф понял, что опять назревает скандал.

— Одежду я ей кое-какую покупаю…

— Да-да… Копейку бросишь иной раз своему ребенку.

— Я не требую, чтобы ты ребенка кормила, достаточно и того, что ты ее одеваешь и обмываешь… Но тебя я содержать не собираюсь. Пятикласснице двух студенческих стипендий вполне достаточно, еще останется.

— Меня тебе содержать не приходится, я и сама зарабатываю!

Это понятно, что Цилде денег не хватает. С ее бестолковостью и неумением хозяйничать, с ее потребностью вечно быть в обществе и в центре внимания, при ее абсолютном безразличии к своему дому и повседневному быту, конечно, может не хватать средств.

— Если одежду Сигите буду покупать я, тебе это обойдется дешевле… Я все же работаю в торговле. Но вот если бы ты заплатил алименты, скажем, за шесть месяцев вперед…

— То обошлось бы и совсем даром, — закончил за нее Рудольф и ехидно усмехнулся. — Ты достаточно долго была моей женой, и наверняка еще и сейчас я бы ради Сигиты тянул этот воз, как осел, если бы не давал тебе больше трех рублей за один раз!

— Опостылел ты мне с твоей скупостью!

Рудольфу захотелось сказать что-нибудь особенно язвительное.

— Зато теперь у тебя щедрые друзья. Одного я как-то видел, он в наших краях живет. Явно заколачивает большую деньгу, раз уж смог перешить мои костюмы!

Рудольф понял, что попал в цель: обычно бледное лицо Цилды побагровело.

— Убирайся! — прошипела Цилда, так что даже и губы у нее не шевельнулись. — Убирайся и больше никогда сюда не приходи. В эту дверь ты больше не войдешь!..

Было уже темно, но в актовом зале все еще повторяли конец какой-то песни. Рудольф присел на скамейку перед школой, закурил и стал ждать. Спустя полчаса к нему присоединился благодушный папаша. Появились две мамаши. Поговорили перед дверью, потом стали прохаживаться по дорожке, посыпанной тенниситом.

Рудольф заметил Сигиту, когда она вышла вместе с другими девочками, но тут же застыла и кинулась обратно в школу. Димда подумал, что она что-то забыла, и спокойно продолжал ждать. Остальные хористы вместе с поджидавшими их родителями разошлись. Прошел учитель пения, уже престарелый человек, который еще пытался держаться стройно и подтянуто. Под мышкой у него был футляр со скрипкой.

Рудольф встал и подошел к двери. Широкая, застекленная двустворчатая дверь, сквозь нее видно фойе и лестницу, ведущую вниз, в гардероб.

Сигита стояла в углу лестницы, лицом к стене. Плечи ее дергались, она плакала.

— Сигита… — Рудольф легко прикоснулся к ее плечу.

— Оставь меня…

— Достань-ка платок…

Девочка вырвалась и, глотая слезы, выскочила на улицу, в темноту. Рудольф нагнал ее, крепко схватил и прижал к себе. И сквозь пальтишко чувствовалось, как дергается ее худенькое тельце.

— Сигита, милая ты моя…

— Папа, вернись к нам обратно!.. — И она посмотрела на Рудольфа большими зареванными глазами. Взгляд ее искал спасения. — Маме плохо… Ей очень плохо… — И девочка опять зарыдала. — Ее никто не любит, только я…

Он хотел объяснить, почему ему нельзя вернуться, хотел сказать, что мама сама этого не хочет, но вспомнил Сигиту совсем крохотную, как она ковыляет по комнате босыми ножонками, вспомнил ручонки, которые всегда поджидали его у двери, чтобы обвиться вокруг шеи, вспомнил первый школьный год, когда Сигита приходила делать домашние задания к нему, а не к Цилде, — и все объяснения так и застряли в горле…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Телефон на столе полковника Ульфа зазвонил медленно и тихо, точно нехотя. Ульф взглянул на него с удовольствием — всю вторую половину дня он регулировал его громкость. «Не выношу, когда меня по пятьдесят раз на дню заставляют подпрыгивать», — туманно пояснил он сослуживцу, сваливая все на громкость звонка. От долгой службы разболтался упорный винт и язычок слишком свободно ходил между чашечками звонка. Ульф ножом для разрезания бумаги поворачивал винт на четверть оборота и ждал, когда кто-нибудь позвонит, потом подкручивал еще. И сам себя похваливал за то, что процесс регулирования совсем не занимает линию.

— Товарищ Конрад Ульф?

— Я слушаю.

— К сожалению, не знаю вашего отчества… Хорошо, хорошо, не до этого… Я звоню в связи со вчерашним убийством… В данный момент в десятой квартире сжигают вещественные доказательства! Клубы дыма вырываются в окно.

— Откуда вы звоните?

— Я живу этажом ниже… Я предоставил информацию о том, что к Димде приходили женщины легкого поведения… Приезжайте быстрее… Сожжение началось сразу же после того, как ушел инспектор Бертулис… Не теряйте ни минуты, пожарным, я позвоню сам!

Хотя были открыты обе вьюшки, дым в трубу не шел, пламя от горящей бумаги выбивалось между кругами плиты. С тех пор как установили центральное отопление, трубы не чистили, застоявшийся воздух сидел там пробкой. Дым заполнил кухню, ел глаза и горло. Карлис открыл окно, дым повалил наружу. Фотография с кабаном сгорела быстро, лишь на миг в пламени мелькнуло лицо Мудите, и бумага тут же распалась пеплом. Рамка от фотографии затрещала и рассыпалась, а вот записная книжка Рудольфа Димды в пластмассовой обложке, только тлела и корчилась, хотя Карлис то и дело бросал сверху скомканные газеты. Наконец и корочки уступили, задымили и охватились синеватым пламенем, расплавились и впитались в золу.

Конрад Ульф с пожарными появились одновременно, и обе машины — милицейская «Волга» и большая красная машина — встали у обочины тротуара одна за другой.

— Сюда… — приказал Ульф офицеру пожарников. — Я знаю куда.

Молча прошли они под аркой, остановились во дворе и взглянули на кухонное окно десятой квартиры, откуда дым уже тянулся лишь тонкой струйкой.

— Там уже сами справились, нам тут делать нечего, — уверенно сказал пожарник. — Но сходить поглядеть надо.

— Что здесь происходит? — строго осведомился пожарник, когда перед ними открылась дверь.

— Я пытался растопить плиту, но труба не тянет… — объяснил по дороге на кухню Карлис. Он заметил и Конрада, но не поздоровался.

— Не шутите с дровяной плитой, у вас есть газовая, — сказал пожарник, осмотрев плиту и подойдя к окну. — Труба, конечно, давно не чищена… А ради вас одного чистить не станут… Трубочистов не хватает… До свидания!

Пожарник ушел, но Конрад остался стоять в кухонных дверях. Какое-то время они молча смотрели в глаза друг другу.

— Пойдемте в мою комнату, я хочу вам кое-что сказать. — И Карлис ловко выбрался на своей коляске из кухни. Конрад пропустил его и пошел следом.

Возле двери покойного Димды полковник на миг остановился. С одного взгляда видно, что полоска бумаги, которой запечатана дверь, осторожно отклеена от косяка и не приклеена обратно. Почему? Не успели?

— Вы были в комнате Димды?

— В связи с похоронами. Паула волновалась, что не может достать его черный костюм и туфли… Вот видите, я их оставил здесь, в коридоре. — Карлис кивнул на вешалку. — Вы удивлены? А мне терять нечего!

— Товарищ полковник, — торжественно начал в комнате Карлис, потом попытался проглотить слюну, до того у него пересохло в горле, и из-за этого слова как будто не проходили.

— Товарищ полковник, — повторил он. — Я, Карлис Валдер, рождения тысяча девятьсот…

— У меня мало времени. — И Конрад взглянул на часы. Он подумал, что парня в инвалидной коляске надо немного вывести из равновесия, для предстоящего разговора это только полезно.

— Я убил Рудольфа Димду!

И какой же реакции он ожидал от старого полковника? В первую очередь, конечно, изумления. Изумления и какого-то одобрения. Вроде того, что тот должен дружески хлопнуть его по плечу: правильно, парень, сделал, у лжи короткие ноги, все равно бы тебя поймали. Как в школе, когда нашкодивший собирался с духом и шел каяться к директору в кабинет, и тот никогда его сурово не наказывал.

Но лицо полковника Ульфа не дрогнуло, осталось столь же маловыразительным. Какой-то момент Карлису даже показалось, что он так и не произнес признания, а только собирался, и поэтому повторил полушепотом:

— Я убил Рудольфа Димду.

— Вы хотите сделать официальное признание?

— Да, хочу. Только скажите, как это сделать.

— Бумага и ручка у вас есть?

— Я найду… — И Карлис нервно задергал ящиками в поисках бумаги и ручки.

— Обращайтесь к начальнику Рижского управления внутренних дел… Далее фамилия, имя, отчество и место жительства… Вы сделали это с заранее обдуманным намерением?

— Мы поссорились. Я указал ему, что нельзя жить так, как он живет. Я сказал ему, что это недостойно человека, что другие из-за него страдают, а он только посмеялся. Тогда я взял ружье и убил его.

— Вы должны подробно описать, как это произошло.

— Хорошо, постараюсь.

— Отложим пока заявление, пройдемте в кухню.

— Вы хотите увидеть, как это произошло? Я покажу!

Конрад заметил, что на сушилке над раковиной стоят две тарелки и три маленьких алюминиевых судка, которые скрепляются одной ручкой. То ли Паула принесла обед из столовой, то ли приготовила у себя дома. Ульф уселся на место Димды за столом, Карлис подъехал к своему.

— Я слышал, как он в ванне моет руки и потом идет в свою комнату. Я знал, что он сейчас уйдет… У меня возник план… Следуйте за мной… Я покажу…

Валдер развернул коляску и на миг застыл. Только позднее Ульф нашел сравнение. Так застывает спринтер на старте. Каждый мускул напряжен, как струна, вся нервная сила сосредоточена на одном, от лица отливает кровь, глаза ничего не видят вокруг.

Когда Валдер двинулся, Ульф нажал небольшой выступ на своих электронных часах. От этого они начали работать как хронометр, и в прорези запрыгали, обгоняя одна другую, цифры.

Карлис быстро проехал через кухню, открыл дверь, въехал в коридор и остановился у комнаты Димды. Но только на миг, чтобы развернуть коляску и без промедления нырнуть в следующую дверь. Движения у него были точные и рассчитанные, словно он проделывал этот маршрут уже десятки тысяч раз. Даже ящик письменного стола, где хранились ключи от шкафа, он выдвинул ровно настолько, насколько это было нужно, ни на сантиметр больше. С верхней полки шкафа достал два патрона, а с нижней ружье с горизонтальными стволами. Тут ему показалось, что он замешкался, и он закрутил колеса еще быстрее, даже на лбу блеснул пот. В несколько секунд он пересек комнату, проехал по коридору к двери, перебрался через порог и выехал на лестничную площадку. Ружье он держал между коленями.

Довольно громко щелкнули пружины бескуркового ружья, ружье вскинули к плечу, и тут же щелкнули скрытые бойки.

Конрад остановил хронометр. Прошло ровно двадцать восемь секунд. В тот же день, но уже без Карлиса, Ульф дважды спускался от десятой квартиры до того места на дворе, где был застрелен Рудольф Димда. В первый раз он проделал этот путь за тридцать четыре секунды, во второй за тридцать восемь. Рудольф Димда был моложе Ульфа, поэтому Конрад старался идти быстрее, чтобы компенсировать разницу в возрасте. Итак, чтобы спуститься по лестнице, Димде необходимо было тридцать четыре секунды, а Валдеру, чтобы оказаться с ружьем в лестничной площадке, только двадцать восемь. Прибавить еще секунды, чтобы прицелиться и нажать на спуск, но все равно времени у Валдера хватало.

— Что вы сделали потом?

— Не понимаю…

— После того как выстрелили…

— Открыл дверь в темный коридор и бросил туда выстреленные гильзы, чтобы вы подумали, что убийца убежал туда. Потом вычистил ружье и поставил обратно в шкаф. Времени у меня было достаточно: вы крутились во дворе и бегали по лестнице, а Паула плакала на моей кровати. Она плохо слышит, я мог действовать в комнате Димды свободно.

Где-то вверху стукнула дверь, я они вернулись в квартиру.

— Вы же не психопат, чтобы из-за какой-то ссоры пойти на убийство.

— Я не убивал. Я прикончил. Это не одно и то же.

— Для того, кто прикончен, это одно и то же.

— Я не жалею, что сделал это.

— Вы тщательно проработали свой план. Довольно долго над этим думали.

— Я прикончил его, чтобы он не мешал жить другим!

Конрад почувствовал, как в нем поднимается гнев. И рад бы подавить его, да сил нет. Конечно, у этого правдолюбца есть свой резон, впрочем, его можно найти в мотивах любого преступления. Но ведь этот парень прямо-таки доволен собой, лаврового венка жаждет.

— Чтоб не мешал жить другим! Красиво! Одевайтесь, я вызову машину! Даже председатель Верховного суда не берется лично решать, кому жить, а кому нет! Даже когда речь идет об особо опасном преступнике!

— Я не виноват, что законы несовершенны! Сюда приходила Марина… Я вам про нее рассказывал… У нее двое детей… Она думала, что Димда на ней женится… Детям нужен отец… Не знаю, может быть, он и обещал… Наверняка обещал, потому что она все приходила и приходила. А потом у него оказалась другая. Я видел, как Марина плачет. Ни одного звука, только слезы катятся. И эту другую сменила еще одна. И опять он, наверное, что-то обещал. Весь мир должен служить ему садом для удовольствий…

Конрад Ульф вызвал по телефону специальную машину, так как подумал об инвалидной коляске, которую надо прихватить с собой, подумал об изоляторе временного содержания, который находится в подвальном помещении управления, куда придется втащить коляску. Из ничего возникла проблема, и не знаешь, как ее разрешить. Если он попросит, прокурор, может быть, и не откажет в разрешении оставить Валдера до суда на свободе, но нельзя ему оставаться одному. Валдер может пойти на другую крайность, он может вспомнить, сколько хорошего сделал для него Димда, еще возьмет и в муках раскаяния накинет на шею петлю.

— Он никогда ни одну женщину не любил, но ведь они-то искали любви! И, не найдя ее, уходили осмеянные. И ведь на следующий раз они уже не будут ее искать и уже сами над нею посмеются! Он душу в них уничтожал!..

Конрад прошел к шкафу и взял оба ружья. По дороге занесет их в лабораторию и отдаст Игорю. Он уже знал, что Игорь скажет при виде их:

— А, опять железяки с дыркой! Оружие, которое не заряжено, всего лишь железяки! Что ты от меня хочешь?

— Гильзы ты уже получил, — скажет Конрад.

— Тебе повезло! Сначала гильзы, потом ружье. Ты не только в рубашке родился, но и в рубашке под счастливой звездой. Заходи завтра.

— Сегодня.

— Нет, старик, сегодня я не управлюсь.

Игорь, разумеется, прав, так как на часах уже пять, и пока ружья окажутся на письменном столе Игоря, пройдет не меньше часа.

Но завтра до полудня заключение Игоря наверняка будет, и Валдера еще можно будет переслать в следственный изолятор. Там у него хотя бы будет отдельная койка и коляску можно будет держать в коридоре. Наверняка разрешат держать в коридоре и пользоваться ею для прогулок. Для него это куда лучше.

— А эта девчушка, Инара, с другой лестницы? Как-то он снимал ее, я сам слышал, как она кричала: «Не хватайте! Уберите свои руки!» А он: «Милая, кто же так ведет себя с начальством! А ведь я в какой-то мере для тебя начальник». Потом слышу, она уже смеется… А ей только двадцать лет, она замуж собиралась…

Конрад слушал это краем уха. Многое пролетало мимо, тут надо думать, как поскорее закончить это дело и передать его следователю прокуратуры. Спорить с Валдером он не хотел, это парня только взбудоражит и ничего хорошего не даст ни тому, ни другому. Бедняга хочет душу выложить? Ладно, пусть выкладывает. Он как будто не от мира сего. Как будто обитает в некоем мире подростков, где живут книжные Джульетты, где представления о любви и духе обожания Беатриче и Лауры. Где любовь существует как чистое искусство, вне времени и какого-то практического смысла. А может быть, это и есть настоящий мир? Мы же уходим из него не намеренно, а всего лишь заблудившись.

Конрад очень хорошо понимал, что теоретически такой мир может существовать, но, будучи человеком практичным, он знал и многое другое. Есть еще много других миров наряду с нормальным, в котором живет большинство. Он видел детские дома, видел молодых, модно одетых девиц, которые навсегда отказывались от только что родившихся младенцев без всякого смущения и сожаления. Как будто отказываются от билета на скучный фильм или от вещи, которая никогда больше не понадобится. В его кабинете сидели женщины, которые вызывающе говорили: «Шлюха? Ну и что? Тоже работа! Побольше тебя, начальничек, зарабатываю!», и женщины, для которых любовная игра только средство, чтобы попасть в чужую квартиру и прибрать к рукам, что в ней есть ценного.

Он старался понять Валдера, но не спешил осудить Рудольфа Димду. Он думал, что Валдер преувеличивает цинизм Димды, так как смотрит на это с высоты своего идеала. Женщины приходили к Димде сами, силы он не применял, да и хитрости особой, наверное, тоже. Если бы Валдер знал что-то об этой хитрости и уловках, так сразу бы это выложил. Сорокалетний мужчина с довольно легким, возможно, даже предосудительным образом жизни, так бы характеризовал Ульф Рудольфа Димду. Предосудительно, но неподсудно. Ульф и не пытался что-то доказать Валдеру, не пытался его переубедить. Он не видел смысла в этих проповедях, это дело суда, в распоряжении которого будет более широкий фактический материал. Задача Конрада Ульфа куда проще: ему надо найти убийцу — и он его нашел.

Когда во двор въехала милицейская машина, они вышли на лестничную площадку, и Ульф опечатал квартиру.

Нет, все же он испытывает к Валдеру симпатию. Хотя бы потому, что преступление не банальное, как девять тысяч девятьсот девяносто девять из десяти тысяч других — украл, потому что эту вещь хотелось иметь; убил, потому что деньги были нужны; ограбил, потому что надо было продолжить гульбу; избил, потому что не понравилось, как тот посмотрел. Все прямолинейно и однотипно. Валдер хотя бы пытается доказать свою правоту, допустим, весьма сомнительную, но ведь правоту.

Гудящий лифт спустил их вниз.

Тяжелая, толстая, обитая железом дверь и глазок размером с пятак. Время от времени в него заглядывает дежурный, чтобы видеть, что происходит в камере. Снаружи глазок закрыт фанерным кружком.

Камеры по обе стороны длинного коридора. Сначала слышны шаги дежурного, потом, как он останавливается, и в глазке появляется глаз, посмотрит, кружок упадет, и шаги удаляются.

В большое окно под самым потолком видна лишь узкая полоска синего неба. Окно забрано решеткой, а перед нею еще дощатая конструкция. Кроме полоски неба, в него ничего не видно, разве что слышно, как чьи-то шаги простучат или трамвай прокатится.

Сколько бы Карлис ни смотрел на синюю полоску, он не видел ни одного голубя. Странно, ведь Рига не только переполнена голубями, они уже считаются здесь бедствием.

Пол цементный, стены и нары окрашены темно-зеленой краской. Нары своими отполированными досками напоминают полок в большой городской бане. Только лежать удобнее, в головах повыше, а в ногах пониже. Когда красили, старый слой краски не соскребли, и сквозь верхний слой проступают очертания всего нацарапанного. Чаще всего инициалы или имена, реже тексты. Два из них Карлису удалось разобрать: «От судьбы и от тюрьмы не убежишь» и «Опасайтесь Костелова из Вецмилгрависа!»

Под потолком, покрытая пылью и известкой, день и ночь горит тусклая лампочка.

Часов в восемь в камеру впустили какого-то серого человека средних лет. У него тряслись руки и дергалось лицо. Он устало сел на нары и сказал:

— Вот похмельице…

— Ну и напился, — спустя какое-то время вновь произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к Карлису. — Я-то все думал, долго ли это протянется… И вот на тебе. Та же самая статья. Теперь уж точно добавят, что условно давали!

Он снял у себя на работе электромотор и как раз переправлял его через забор, когда охрана сгребла его за шиворот.

— Две бутылки «Тейзела» раздавил, да еще хотелось. Дурак! Теперь вот сиди ни за что!

Потом повалился на нары и, к великому удивлению Карлиса, захрапел. Просто заснул здоровым непробудным сном.

Довольно, поздно, когда на дворе было уже темно, по коридору провели женщину. Она громко поносила милиционеров, всю милицию в целом и персонально какого-то следователя, которого она называла по имени. Выражения были увесистые и сочные. Половины сказанного Карлис не понял из-за блатного жаргона. После того как ее заперли в камеру, женщина принялась во все горло петь, но после краткой перепалки с дежурным, который пригрозил наказать, все стихло.

Под утро Карлис заснул, а когда проснулся, дверь камеры была открыта и в ней стоял надзиратель с костылями в руках. Он подал костыли и показал, куда пойти помыться. Сосед был уже там и украдкой затягивался где-то раздобытым окурком.

— Хочешь затянуться? — предложил он. Карлис сказал, что не курит.

— А помыться сможешь? Помочь тебе?

— Ничего. Смогу.

— Тогда мойся скорей, скоро завтрак дадут. Слышишь, на лестнице уже посудой громыхают.

Видя, что Карлис собирается высыпать сахар в чай, сосед наставительно сказал, что надо разломить кусок, чтобы получилось два, потом смочить и сахар тонким слоем распределить на оба, а чай пить так.

— Иначе сыт не будешь, это уже проверено. Обед здесь хороший, потому что из столовой приносят. Для нескольких человек не окупается специально готовить… А вообще-то норови поскорее перебраться в тюрягу, там совсем другая жизнь. Я уже сознался, меня, может, сегодня же туда шуранут, — и, как будто оправдываясь, добавил: — Какой был толк запираться. За руки схватили, свидетели есть… Да, надрался я!.. В тюряге у тебя будет коечка, простыни дадут… Каждый день целый час на свежем воздухе, гуляй, в шашки можно, козла забивай. А как в тюряге будешь, поскорее в колонию отрывайся. Там уж все равно что на воле, только забор вокруг. Родня может к тебе с кешером ходить… Не знаешь, что такое кешер? Ну, передача, продукты всякие… Так и зовут — кешер. Восемь классов кончил? Так тебе совсем хорошо будет, в вечернюю школу не потянут! Да, а я вот надрался!.. Я уж и сам думал, когда же это кончится, каждый день в дупель пьяный. Только и имел от этой свободы, что помогал ликероводочному заводу план выполнять. А уж какую они пакость делают — на другой день ни работать, ни помереть. Одно время звон было пошел, что не станут больше такое выпускать, но я сразу сказал, что звон один, потому что винным заводам план каждый месяц накидывают. Я знаю, у меня там дружок слесарит по всяким трубам. Звон этот только для старых баб, которые вопят, что мужиков у них спаивают, а это винишко поганое как раз для их мужиков, чтобы те не слышали бабьей ругани. И все хорошо! А у тебя какая статья?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Ты же подписал!

— А я не смотрел.

— Дурак! Тебе же бог знает что наклепают! Государственное имущество? Частное?

— Убил я.

— Мокрое дело, значит… — В голосе соседа прозвучало что-то вроде уважения, даже сочувствия. — Вещи при тебе нашли?

— Нет, я ничего не брал.

— Ясненько… Насчет вещей не признавайся, а то горишь! А какую тебе шьют — девяносто восьмую или девяносто девятую?

— Я же сказал, не знаю.

— Если девяносто восьмую, то хороший адвокат еще может повернуть на сто вторую или на сто первую.

— Ничего я в кодексе не соображаю.

— Ну, ты вроде как защищался… Ты же инвалид, драться не мог, вот и схватил пушку, значит, так и дуй…

— Я издали его убил, в спину.

— А это доказано? Это еще пусть эксперты докажут… А может, у вас перед этим ссора была?

— Да.

— Тогда ты жми на это и стой на своем, хоть ты тресни! Он тебя, дескать, ругал, толкал до тех пор, что ты уже не соображал, что делаешь. Если только вещи у тебя не найдут!..

— Да не брал я ничего, на самом деле!

— Ладно, ладно…

Инструктаж в подвальном помещении еще не закончился, когда наверху в своем кабинете появился Конрад Ульф. Он решил как можно быстрее покончить с формальностями, связанными с делом Карлиса Валдера, и сегодня же передать документы следователю прокуратуры. Чтобы сделать это, ему не хватало лишь заключения криминалистической лаборатории. Он позвонил секретарше, но телефон был занят. Какое-то время он поработал над документацией, потом перечитал собственноручное признание Валдера, порадовался, что оно такое детальное, и позвонил снова. Телефон все еще был занят.

Ульф решил, что проще и быстрее спуститься в лабораторию самому, запер дело Валдера в сейф и вышел.

Жирак увидел Мудите, когда та открывала калитку. Она тащила большой желтый чемодан, держа его за ручку обеими руками. С плеча свисала сумка, необычно набитая, разбухшая.

Жирак сразу все понял, но в это время он находился в теплице. Пока пробегал по ней. пока схватил на бегу куртку — в теплице он работал в одной рубашке, — пока добежал до улицы, прошло не меньше минуты, а то и больше, и Мудите уже шла к автобусу. Какой-то железнодорожник помог ей втащить в салон вещи.

— Мудите! — крикнул Жирак, но она, видимо, не слышала, так как от калитки до автобуса было порядочное расстояние. «Это она, глядя в окно, дождалась, когда автобус отойдет от предыдущей остановки, и тогда лишь пошла к калитке», — подумал Жирак, глядя на номер отъезжающего «Икаруса» — двести семнадцать. Медленно и тяжело автобус заколыхался по ухабистой улице, расплескивая то одну, то другую лужу.

Жирак раскрыл ворота, которые днем обычно не запирал, откатил дверь гаража, включил мотор и схватил с телефонного столика бумажник с водительскими правами. Подумал было, что надо переодеться, но махнул рукой, — выбравшись на асфальт, автобус покатит быстро, можно и не догнать.

На этот раз Жирак гнал свой лимузин, не жалея ни амортизаторов, ни рессор. Поехал он не по автобусному маршруту, а прямо к той остановке, где Мудите должна пересесть, направляясь к фотографу.

Двести семнадцатый уже ушел, а Мудите ждала на остановке. Чемодан стоит рядом, сама ищет в сумочке проездные талоны. Отсчитала, оторвала, сунула в карман пальто. Даже не заметила, как Жирак подъехал, как подошел к ней.

— Поговорим, Мудите, — сказал он спокойным, даже усталым голосом.

— Не подходи ко мне, я закричу! — У Мудите сверкнули глаза. Говорила она тихо, сквозь зубы, но взгляд ее метался по ожидающим автобуса, выбирая возможных спасителей из мужчин. Нет, здесь на успех надеяться трудно. — Ничего твоего я не взяла. Только свою одежду и трехпроцентные облигации, которые на свою зарплату купила. Пятьсот рублей, больше ничего. Не станешь же ты из-за этого шум поднимать, Жирак?

— Отойдем в сторонку, на нас начинают обращать внимание…

— Никуда я не пойду, я жду автобус.

— Не думаешь ли ты, что я стану удерживать тебя силой?

Мудите перенесла чемодан к стене дома.

— Зигурд, я бы хотела обойтись без такого разговора… Так будет лучше.

— Тебе чего-нибудь не хватало в моем доме?

— Все слишком сложно… Просто между нами ничего больше нет…

— Может быть, можно еще все как-то изменить?

— Нет!

— Он хочет на тебе жениться?

— Он на этом настаивает, — соврала Мудите и, ободренная своим враньем, продолжала: — Я уже подала заявление о разводе. Это просто, детей у нас нет.

Теперь была его очередь врать:

— Мудите, ты получишь все, что хочешь. Только не оставляй меня одного. Только сохраним семью. Любовь пройдет, сгорит, а семья должна остаться. Я не буду тебе запрещать, можешь ходить, куда и когда захочешь… Я буду терпеливо ждать… Только сохраним семью…

Подошел автобус, с шипением раскрылись пневматические двери.

— Помоги мне внести чемоданы…

— Подумай еще раз… Я прошу только одного, хорошенько подумай… не спеши… — И Жирак послушно понес чемодан.

Автобус отошел от кромки тротуара, и его подхватил транспортный поток.

Поодаль Жирак увидел надпись: «Бутербродная».

— С сыром? С колбасой? — спросила буфетчица, отмеривая стопку водки.

— Пять. С килькой, — пробормотал Жирак, подавая деньги. Широкий, покрытый пластмассой прилавок огибал на высоте груди все небольшое помещение. Придерживая стаканы, подле него стояли и галдели старые и молодые мужчины. Забившись в угол, Жирак хлопнул все пять стопок подряд.

Да, Мудите не вернется, старики не переедут… И пропал я, без сада мне не жить…

Водка подействовала. Жирак опять протиснулся к буфету и заказал еще три стопки. Из затененных углов на него взирали с явным уважением.

Он понимал, что здесь не то место, где можно искать выхода, и уже пошел к двери, но вынужден был остановиться, так как в нее ввалился потасканный тип, подбирающий обычно недоеденные бутерброды. Высокий, нахальный, обтрепанный. Буфетчица тут же принялась его честить, выгонять и грозить милицией. Тип, отвечая ей довольно дерзко, тут же принялся шарить по еще неубранным тарелкам. Слова его вызвали хриплый смех присутствующих. И это, в свою очередь, вызвало у Жирака зависть к этому безмятежному восприятию жизни.

Оставив машину у обочины, Жирак взял такси и поехал к знакомому юристу.

— Барахла этого в доме мне не жаль, пусть все им достается. Мне жаль того труда, который я в теплицу и в сад вложил, ведь они же теперь все испортят.

— Тебе надо все вывезти. Вырви и разбросай все посаженное. Чтобы ни корешка на грядке не оставалось. Только тогда и начнем разговаривать с прохвостом. Из квартиры тебя выселить не могут, а дом с жильцом продать трудно. На этих двух факторах и должна теперь строиться твоя защита.

— А сад?

— Сад выкорчуй! Сейчас же! Незамедлительно! На хороший сад всегда найдется покупатель! Если не сорвешь и не снесешь все цветы на базар, их снесет тот прохвост. И рядом будет стоять судебный исполнитель, когда он будет это проделывать!

Совет адвоката все же давал какую-то надежду. Жирак вернулся домой.

С двумя пустыми ящиками вошел он в теплицу, так как справедливо решил, что распродажу надо начать с самых ценных сортов. Но рука не поднималась вырвать хоть один.

Уже в темноте, когда родители Мудите ужинали на кухне, неожиданно появился Жирак. Выглядел он странно, сказал, что ему надо поговорить о чем-то очень важном. Так как от предложенного чая он отказался, его провели в комнату. Но спустя несколько минут он вышел и простился, сказав, что зайдет завтра или послезавтра.

Мудите накормила Карлиса ужином, но сама есть не стала — в ожидании Рудольфа.

Карлис думал, что она что-нибудь скажет насчет большого чемодана, внесенного в комнату Димды, но она молчала, и это обидело его. Он всегда защищал интересы Мудите, пытался как-то воздействовать на Рудольфа, но сейчас, очевидно, никакая помощь не требуется, и мавр, сделав свое дело, может уходить.

Карлис уехал в свою комнату. Передавали хоккейный матч. Глядя в телевизор, Карлис нервничал, хотя игра была неинтересная. «Неужели Мудите думает, что я не понимаю, почему она явилась с чемоданом? Или нарочно молчит? Хочет указать мне, что мое место, как у собаки, в углу! Чтобы понял, что у них своя жизнь и мне запрещено в нее вмешиваться! Извольте, сударыня! Я человек гордый, вмешиваться не буду! Мне от вас ничего не надо!» И он с довольно злорадным чувством подумал, что разрешение на мастерскую на чердаке еще не получено.

Пальцы его все ломали спички — паршивая привычка, от которой он никак не может отвыкнуть. Карлис сердито швырнул коробок на письменный стол, а взгляд его в это время задержался на прозрачном янтаре на черном бархате. На этой подвеске, принесшей ему такую славу. Он взял большую теплую каплю в руки, посмотрел на свет. Казалось, комар, увековеченный благодаря смоле древних лесов, трепещет раскинутыми крыльями. Губы Карлиса искривились в улыбке.

Крутя левой рукой колесо, он выехал в коридор. В правой был зажат «Веселый комар». Мудите еще возилась на кухне.

— Рот открой, глаза закрой! — с улыбкой скомандовал он. Такая была детская игра, когда закрывший глаза получал конфетку или что-нибудь вкусное. — И пригнись!

Надевая янтарь на шею Мудите, он вынужден был прикоснуться к ее волосам. И по нему пробежала огромная электрическая искра. Он даже качнулся от такого удара.

— Это тебе свадебный подарок!

— Карлен, я не могу его принять! Это было бы жестоко с моей стороны! Все, что угодно, только не это!

— Поцелуй за это! — И Карлис подставил лицо.

— Да нет же еще свадьбы, Рудольф еще официально не сделал мне предложения.. — Мудите легко и быстро прикоснулась губами к его щеке.

— Как же не будет свадьбы, когда сундук с приданым уже привезен! — И Карлис поехал к себе в комнату.

Вопрос Мудите задержал его на полдороге:

— Ты не знаешь, где Рудольф сегодня так долго болтается?

— Старых подружек обходит… Так уж принято.

— Я не ревнива, — громко засмеялась Мудите. И уже с восторгом принялась разглядывать подарок Карлиса. — Все свои вещи я не могла взять. Я не забыла, но мне просто некуда было их положить. Как-то надо будет договориться, съездить и забрать все. Как ты думаешь, ваша старая хозяйка не обидится, если теперь я буду готовить?

— Вот уж хоть это вы могли бы уладить без моего посредничества! — резко бросил Карлис и поехал к себе.

По голубому льду резво сновали красные и белые хоккеисты. Практически одни уже проиграли, и обе команды только тянули вовремя, то и дело поглядывая на табло. Карлис выключил телевизор, принял две таблетки снотворного и лег в постель.

Разбудил его шум в коридоре. Он не мог понять, что происходит. Какое-то время еще думал, что это ему снится. Комната была в темноте, но в окно падал отсвет уличного фонаря.

В коридоре что-то упало и покатилось по полу, потом с вешалки сорвали плечики. Приглушенный мужской голос урезонивал, пытался кого-то остановить и без конца твердил: постарайся и меня понять! Время от времени мелькало имя — Сигита.

Женщина громко плакала, и то, что она говорила, скорее выкрикивалось: «Будь проклят тот день, когда я тебя повстречала!», «Нет, ни минуты я здесь не останусь! Уйду, хотя мне некуда больше идти!», «Оставайся, негодяй! Будь счастлив!»

Карлис стал сердито одеваться, но так и не успел. Хлопнула входная дверь, и в коридоре стало тихо.

Когда Карлис открыл дверь своей комнаты, он увидел Димду, поднимающего телефонный столик. Волосы растрепаны, лицо растерянное.

— Ты чего не спишь? — глупо спросил он.

— Ты прогнал Мудите, — констатировал Карлис.

— Не гнал я ее, она сама убежала. Она вне себя. Она бы меня в порошок стерла, если бы могла. Я ей говорю, а она ничего не желает слышать!

— Ты прогнал Мудите! — тихо повторил Карлис, И Димда увидел в его глазах что-то дикое, несдерживаемое, что заставило его даже вздрогнуть.

— Да все уладится, завтра опомнится.

Карлис спиной въехал в свою комнату, закрыл дверь и запер изнутри.

Димда прибежал к двери и забарабанил в нее кулаками.

— Безумный мир! — кричал он. — В женском журнале сидят брошенные бабы, которые учат, как строить супружескую жизнь, бесплодные смоковницы диктуют, как растить детей, а ты будешь мне указывать, когда и на ком жениться! Безумный мир!..

Ответа не было.

На другой день в четырнадцать пятьдесят фотографа Рудольфа Димду убили выстрелом из ружья.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Если войти в коридор, то рабочий кабинет Игоря первый, хотя сама лаборатория тянется и дальше. Конрад сожалел, что так до конца жизни и не узнает, что делается в разных комнатах и комнатушках, где над сдвоенными и обычными микроскопами, над колбами и пробирками колдуют женщины и мужчины в белых халатах. Вечно где-то горят газовые рожки, шипит жидкий воздух, пахнет какими-то химикатами, и ревет вентилятор. Конрад говорил, что достаточно одних названий: кабинет аналитической, синтетической и физической химии, кабинет баллистики, трасологии и одорологии, чтобы человек вставал и отдавал честь. И вечно по всем кабинетам слышно, как трещат счетные машины и стучат пишущие машинки. Просто диву даешься, как такой тарарам могут поднять всего каких-то две дюжины человек.

Игорь ухитрялся выглядеть так, будто приходит на работу в своем лучшем костюме, а галстук и рубашку приобрел по дороге. Ногти на длинных пальцах аккуратно подстрижены, ботинки блестят как лакированные, хотя всучить их кому-то за новые он бы никак не смог. Когда Конрад вошел, он сидел за столом и через большую лупу словно от нечего делать разглядывал какой-то винтик. И вообще выглядело все так, будто он никогда ничего не делает, а так просто сидит за столом и демонстрирует ослепительно белую рубашку и галстук в голубоватую искорку.

— Доброе утро, — произнес Конрад.

— Садись, — кивнул Игорь. — Сейчас я смогу полюбоваться, как ты упадешь в обморок. Вода в графине свежая, не бойся!

Он еще покрутил под лупой винтик, потом положил его в ящик стола. Глаза красные и слегка слезятся. И ведь регулярно промывает их борной, только мало помогает, потому что приходится работать при ярком освещении и с разными оптическими приборами.

Не вставая со стула, он открыл сейф, достал оба ружья Димды, положил перед собой на стол и придвинул Конраду.

— Гильзы, найденные в коридоре, не от этого оружия. — Игорь с насмешливым любопытством посмотрел на Конрада, ожидая его реакции.

— Кончай меня разыгрывать, — сказал Конрад и побарабанил пальцем по ружью с горизонтальными стволами. — Вот это. Из этого он стрелял.

Игорь покачал головой.

— Из этого ружья стреляли год назад, а может быть, и два. Это точно.

— Не валяй дурака!

— Заключение перепечатывается, сейчас ты его получишь.

Конрад налил воды, выпил, встал и принялся прохаживаться мимо стендов взад и вперед, время от времени поглядывая на них, словно его сейчас больше всего интересовали разложенные пистолетные и револьверные гильзы с оставленными следами бойков в центре или с краю пистонов, словно он никогда раньше не видел таких вот пуль с закругленными, острыми и спиленными носами.

— Ты сам смотрел? — спросил он, неожиданно остановившись!

— Сам. Я сам разобрал затвор, хотя в этом не было никакой нужды, и так все видно. Вот из этого, — Игорь кивнул на ружье с вертикальными стволами, — стреляли с месяц назад, может быть, немного раньше. Даже если оно все время находилось в закрытом шкафу в лежачем положении, как ты писал в сопроводиловке. Точнее ничего сказать не могу. Но совершенно определенно утверждаю, что у этого ружья нет ничего общего с теми гильзами, которые вы нашли в коридоре, соединяющем обе лестницы. И еще я утверждаю, что именно из этих гильз вылетели пули, которые угодили в фотографа.

— Когда я вошел, там еще слышался запах пороха.

— Совпадает не только время. Все точно, это те самые гильзы.

— Впервые сталкиваюсь с чем-то подобным! — И Ульф вновь заметался по кабинету. Теперь уже поперек его. — А не хочешь ли ты сказать мне еще что-нибудь, что ты не берешься утверждать?

На лице Игоря появилась самодовольная улыбка. Он мягко откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, поставил локти на подлокотники и оперся подбородком на сложенные большие пальцы.

— Есть еще третье ружье, — сказал он.

— Это-то я и сам теперь понимаю? — отрезал Конрад, так как его всегда раздражала театральная игра Игоря.

— Я долго думал насчет третьего ружья, — невозмутимо продолжал Игорь. — Оно появилось на свет не в Туле, не в Ижевске, так как мне кажется, что диаметр ствола другой. По двум гильзам утверждать это трудно, но пули полностью деформированы. Диаметр канала может колебаться в пределах трех десятых миллиметра. Сначала я думал, что это бельгийское «франкотт» или английское «холлэнд энд холлэнд». Ружей «франкотт» в Латвии хватает, но у них короче патронник, а «холлэнд энд холлэнд» — это такая шикарная фирма, что ты его не найдешь, пяти пальцев на одной руке хватит. Исключительно ручная работа и такая цена, что нам с тобой за долгие годы не заработать. И у этого ружья эжекторы, автоматически гильзы выбрасывает. Вывод? — И Игорь выжидательно замолк.

— Говори, говори! Меня твои лекции страшно увлекают.

— Именно эжекторы «холлэнд энд холлэнд» заставили меня удивиться, почему вы нашли гильзы. Потоку что — это ты можешь записать в свою книжечку, я разрешаю, — гильзы после выстрела должны оставаться в стволах, а не валяться на полу. Даже у ружья с эжекторами они остаются в стволах, если ты разламываешь ружье. В сопроводиловке ты пишешь, что расстояние между гильзами составляло шестьдесят сантиметров.

Конрад кивнул и сел.

— И ввиду этого я не могу допустить, что стрелявший разломил ружье нечаянно перед разборкой, так как эжектор выбрасывает гильзы на несколько метров, они бы непременно отскочили бы от стены коридора, угол отражения разный, расстояние между ними было бы куда больше. Даже если не ударились бы о стену, это я только так, между прочим. Есть одна-единственная возможность, почему гильзы оказались так близко. Когда ружье разбирали, гильзы выпали из стволов. Вывод? Это старое ружье с разношенными патронниками, может быть, даже сделанное для стрельбы металлическими гильзами. Ищи такое ружье!

Такими нынче не хотят пользоваться из-за плохого качества. Может быть, из-за этого владелец расточил патронник? И для снятия размера пользовался не новой картонной гильзой, а уже бывшей в употреблении? Иного объяснения я дать не могу. Фирмы могут быть самые различные. «Ронже и сын»? «Пайперс»? «Пирло»? «А. Кузнецов»? Даже в самых старых каталогах обычно не указывали, что ружье предназначено только для стрельбы металлическими гильзами, но такое бывает, и не так уж редко.

— Не пойму, какой смысл был этому Валдеру… Ну, это уже моя забота. Спасибо, Игорь!

— Какой смысл? Я тебя не узнаю! Смысл очевидный! Сейчас он признался, а когда дело дойдет до суда, скажет, что не виноват и ничего не знает, что хотел лишь пошутить, ну что-то в этом роде. Что делает суд? Посылает мне ружье на экспертизу. А я могу сказать лишь то, что только что сказал тебе, — из этого ружья не стреляли. И он свободен из-за отсутствия доказательств. Бери разрешение на обыск, может быть, он еще не успел закопать или утопить третье ружье.

— Ты знаешь, это другого рода человек…

— Я знаю одно, что это другое ружье. Бери разрешение на обыск!

— Это-то я сделаю, это само собой понятно.

Когда Конрад вернулся в свой кабинет, Арнис уже пришел и стучал на машинке. Заключение эксперта обескуражило его. После этого они целый час крутили и так и этак и вынуждены были констатировать, что никуда не продвинулись. Поведение Карлиса Валдера оставалось непонятным. Логика требовала, чтобы он, давая ложные показания, откручивался от тюрьмы, а он прямо рвется туда. Таких, кто норовит убежать от тюрьмы, они видели десятками, подготовлены были к их уловкам и умели с ними бороться. Людей, которых не смущали ни ложные показания, ни симуляция психических заболеваний, ни неожиданная пропажа вещественных доказательств, совершенно сбил с толку этот парень в инвалидной коляске. Так они и не смогли придумать ничего, кроме постановления на обыск. Секретарша прокурора сказала, что постановление можно будет получить около десяти, так что оставалось еще полчаса.

Пришел Бертулис. Он удивился, с чего это видит мрачные лица и не слышит фанфар. Ведь виновный уже признался. Ему вкратце рассказали о случившемся.

— Валдер старается кого-то выгородить, — спокойно сказал Бертулис и сел.

Конрад с Арнисом снисходительно улыбнулись: ответ не показался им гениальным.

— А что вы посмеиваетесь? Факт, что он кого-то спасает и платит за это своей шкурой.

— Нас удивляет цена, которую он готов заплатить, — сказал Конрад.

— А может быть, он свою шкуру не так уж высоко ценит?

— Несколько лет назад в одном городе застрелили начальника патентного и изобретательского бюро. В его кабинете. Сделал это маньяк, который полагал, что его изобретение просто не может пробиться через бюрократический барьер. И он надеялся, что убийство привлечет внимание к его изобретению.

— Валдер не маньяк. Он даже не чудак, хотя некоторые его взгляды кажутся нам детскими, — сказал Конрад. — Но не исключено, что это мы со своими взглядами чудаки.

— Мы думаем так, как думают все, — поставил точку Бертулис.

— Думать так, как думают все, еще не значит думать правильно, — проворчал Арнис.

— Мы должны искать женщину, — неожиданно сказал Конрад. — Ради ревнивого мужа он не возьмет на себя вину, но ради женщины может это сделать. В особенности если у нее семья, дети. Парень очень впечатлительный, даже нервный. Более вероятное мне что-то в голову не приходит.

— Не годится, — покачал головой Арнис, — это противоречит фактам. Каково положение за минуту до убийства? Димда выходит на лестницу, закрывает за собой дверь. Замок автоматический, сам защелкивается за ним, а «глазка» в двери нет. Стрелявший стоял на лестничной площадке возле десятой квартиры. Чтобы его увидеть, Валдеру достаточно было открыть дверь. Но если бы он ее открыл, то выстрела не было бы, поскольку рядом свидетель, а при свидетелях никто не идет на убийство.

— Погодите! — Бертулис вскочил и убежал в соседний кабинет. Вернулся он с показаниями ворчливого старика со второго этажа. — Старик пишет, что сразу же после выстрела он слышал, как наверху хлопнула дверь. Мы полагали, что это дверь в коридор, а ведь это могла быть и дверь Валдера.

— Почему мы считали, что в квартире были только Валдер, Димда и Паула? В квартире мог быть и кто-то четвертый. И именно он мог быть зол на Димду, именно он мог убить Димду и вновь вбежать в квартиру. И Валдер мог спокойно спрятать его у себя в комнате. Мы же туда не заходили. — Конрад даже оживился.

— У нас и не было права туда заходить, — сказал Арнис. — А ружье? А Паула? Вы думаете, что четвертый сидел в шкафу?

— Ружье все еще в комнате Валдера, или же преступник, уходя ночью, унес его. Теперь я понимаю, почему Валдер спустился к нам во двор. Ему было очень важно узнать, жив ли еще Димда. Он уже тогда готов был принять вину на себя.

— Почему же он этого не сделал? При этом он мог бы отдать и настоящее ружье? Так сказать, еще дымящееся.

— Надеялся, что четвертый сумеет избежать наказания.

— А теперь уже не надеется? — спросил Бертулис. — В таком случае действительно ищите женщину! Жаль, что он успел сжечь… А что он успел запихнуть в плиту? Остается только с прискорбием констатировать, что у Валдера было достаточно времени, чтобы сжечь решительно все, что могло бы навести нас на след этой женщины. Даже одежду, не говоря уже о фотографиях, записной книжке и прочих мелочах. Вот что самое неприятное!

— Придется ждать постановления на обыск, — сказал Арнис.

Конрад встал и вновь принялся ходить из угла в угол.

— Обыск ничего не даст. Мы ничего не найдем, — снисходительно заметил он.

— Всегда же какая-то мелочишка остается, — возразил Арнис.

— Но мы даже не знаем, что искать! В распоряжении Валдера были целые сутки. Он забрал доказательства не только из своей, но и из комнаты Димды, если только они еще оставались. Рассказ о костюме и обуви для похорон — чистый предлог.

Бертулис заерзал на стуле. Ему было неловко оттого, что он не знает, куда девать свои длинные ноги и руки. Руки он наконец скрестил на груди, но ноги все равно оставались на полу и Конрад ходил чуть не по ним. При этом полковник двигался как во сне, почти ничего не видя вокруг себя.

Бертулис отъехал со стулом к самой стене и подобрал под стул ноги.

— Надо побольше узнать о корреспонденции Карлиса Валдера, — предложил Арнис.

— Да, да, — кивнул Конрад, продолжая расхаживать. Он так погрузился в размышления, что казалось, его здесь нет.

Спустя какое-то время он заговорил, но словно про себя, ни к кому не адресуясь. Одиннадцать шагов в одну сторону, поворот, одиннадцать в другую, поворот.

— Почему Валдер взял вину на себя! Потому что убежден, что мы близки к цели поисков. Это хорошо, что он все сжег… Сожжены только дополнительные доказательства, главные в наших руках. Сожжением он как бы сказал: вы знаете виновного. Он взял вину на себя и сжег все, что еще могло вызвать интерес к этой женщине, так как боится, что на допросе она может признаться.

— Послушай, Магистр, — обратился Конрад к Бертулису, когда его метание прекратилось и он спустился на землю, — перескажи подробно свой разговор с Валдером. В конце концов сразу же после твоего ухода он и принялся жечь. Он что, похож был на человека, который вот-вот готов признаться в убийстве?

— Насколько я могу судить, нет… Только… Когда я спросил, были ли у Димды, кроме взятых нами фотографий, еще и другие, он очень насторожился…

— И когда ты упомянул женщину с кабаном по имени Мудите…

— Он сказал, что не видел такой фотографии и не слыхал такого имени.

Рассказывая это, Бертулис выложил на стол фотографии разыскиваемых женщин. И тут Конрад поудобнее уселся в кресло, сложил фотографии в стопку, словно колоду карт, и торжественно поднес их Бертулису.

— Спрячь в сейф и забудь!

Арнис и Бертулис недоуменно посмотрели на полковника.

— Нет такого художника, который сначала не показал бы удачную работу друзьям и коллегам. Нет и такого мастера фотографий, который не поступил бы так же с удавшейся фотографией. К тому же фотограф в гораздо лучшем положении, так как фотографию можно сунуть в карман, а иная картина даже в грузовик не влезет. Женщину с кабаном специалисты считают на редкость удавшейся работой, так что друг и сосед Валдер ее, конечно, видел. Но он этот факт скрывает. Значит, эту женщину нам и нужно искать. Имя ее мы знаем, и это уже не так мало. Надо искать людей, которые видели их вместе. Они должны быть. Чтобы убить из ревности, нужно, чтобы был и объект ревности. А вдруг у Рудольфа Димды назревал новый роман?

— Что будем делать с Валдером?

— Ты знаешь, этот парень мне даже симпатичен, но пусть еще полежит на нарах, иначе, оказавшись на свободе, он опять начнет совать нам палки в колеса. Кроме того, у нас есть законное основание подержать его. За введение в заблуждение следствия.

После ухода Мудите из дому прошло два дня. Жирак не выдержал и поехал по городу. Незадолго до конца работы он привел свою машину на стоянку возле базы и вновь стал ждать, как тогда, месяц назад, когда у него возникли подозрения.

Прождал до темноты, но Мудите не появилась. Он предположил, что не заметил ее, так как несколько раз к воротам подъезжали грузовики с прицепом. Нагруженные высокими контейнерами, в которых перевозят швейные изделия, они на какое-то время закрывали проходную и дорожку, по которой работники базы шли к автобусной остановке. Жирак поговорил с охранником, и тот разрешил ему позвонить на склад, но там уже никого не было. Поколебавшись, он набрал номер Валдера, но и там никто не снял трубку. По дороге домой Жирак дважды останавливал машину и звонил из автомата, но в квартире Димды по-прежнему никто не отзывался: Карлис в это время уже пребывал в изоляторе временного содержания в управлении внутренних дел.

Подъехав к дому, Жирак вновь передумал, развернул «Жигули» и помчался в другой конец города, к родителям Мудите. Как и пообещал во время позавчерашнего краткого визита. Решил выведать окольным путем, не изменилось ли положение и готовятся ли старики на майские праздники перебраться к нему, успела ли Мудите сообщить о разводе и приняло ли семейство другое решение.

Нет, родители дочь свою не видели, мать даже спросила, как Мудите себя чувствует, и Жирак ответил, что все по-старому. А потом принялся подробно расписывать, какая прекрасная жизнь их ожидает. Воздух там куда чище, чем в этом промышленном районе, и человек чувствует себя куда бодрее. Снег почти уже сошел, но грядки еще сырые, чтобы что-то высаживать, однако ревень на солнцепеке уже высунул свои морщинистые головки, напоминающие красные сморчки. И нежный первый лук можно будет скоро есть, а там и до щавеля недалеко. И все единогласно порешили, что щавелевый суп с крутым яйцом и сметаной еда не только вкусная, но и чрезвычайно полезная.

— От меня тебе уже никакой помощи не будет, — чуть не всплакнула теща; сгибаться ей, видишь ли, тяжело, голова кружится.

— Насчет большой работы, это вы, тещенька, из головы выкиньте! — отрезал Жирак. — Хватит, побегали, погнули спину!

На глазах старушки выступили неподдельные слезы.

Тесть сказал, что уже подал заявление об уходе, никакого резона в такую даль таскаться, сторожем везде можно устроиться. А как насчет второго этажа? Какой материал уже имеется? У него есть еще с довоенной поры доски для пола. Метров двадцать, на одну комнату должно хватить. Инструмент он уже весь перебрал, завернул и уложил в большой ящик. Показывая его Жираку, он вдруг вспомнил что-то и заорал на Вилниса:

— Ты мне принеси от этого паршивца мой рубанок с фасонным железком! Взяли на два дня, а целый год не несет! И по какому такому праву ты вообще ему дал? Подержит, подержит, а потом толкнет с похмелья — и пиши пропало!

— Ладно, ладно, принесу, — пробормотал Вилнис и ловко улизнул из комнаты. Жираку показалось, что злополучный «рубанок с фасонным железком» уже давно «толкнули».

Разговор со стариками успокоил Жирака; наконец-то в его руках есть какие-то козыри. Если только умело их использовать… Завтра он перехватит Мудите у базы и скажет, что был у стариков, что они уже уложились, и если отменить переезд, это их расстроит.

«Последствия могут быть еще печальнее, — скажет он. — Ты же знаешь, что у матери больное сердце, что ей надо побольше бывать на свежем воздухе. А там ни в доме ей нечем дышать, ни на улице. Все в дыму! — И, выдержав паузу, закончит: — Возвращайся, Мудите! Не обязательно нам в одной постели спать, даже в одной комнате не обязательно жить. Или сама скажи старикам, что разводишься со мной. Я не смог, мне их жаль, они так настроились на спокойную старость… Ты же знаешь, у меня родичей нет, я даже согласен, чтобы старики жили у меня, если ты и не захочешь вернуться. Одному в таком большом, пустом доме не очень уютно».

А когда будут прощаться, он скажет:

«Ты что-то плохо выглядишь. По лицу не скажешь, что у тебя медовый месяц. Что-нибудь случилось?»

В зависимости от ответа он бы медленно повел разговор к своей цели. Варианты возможны разные, он их по дороге домой детально проработал.

Но сначала надо поймать Мудите. Он опять звонил Карлису Валдеру и вновь слышал в трубке долгие гудки. Тогда он подумал, что, может быть, Мудите ночует у какой-нибудь подруги. Но где тогда ночует инвалид? Наверняка испорчена линия. Скорее всего.

Ничего, до утра можно подождать.

Но грянувшие утром события спутали все его планы. Его выдернули из постели еще в шестом часу. На дворе только начинало светать, и он ничего не мог понять со сна. Долго и настойчиво звонил в коридоре телефон.

— Что? Кого позвать? — Жирак одной рукой держал трубку, а другой пытался протереть глаза и прогнать сон, но понял поначалу только то, что стоит босиком на холодном полу. — Жену?

Звонил начальник Мудите. Говорил он быстро, просто сыпал словами. Надо отправлять какие-то вагоны, Мудите должна подписать какие-то документы, так как юридически никто не правомочен это делать. Да, он понимает, что Мудите больна, он выражает сочувствие, но обстоятельства вынуждают его прислать с шефом документы, это-то Мудите может — нацарапать пару строчек.

— Ее нет дома… Уже третью ночь ее нет дома…

— И вы так спокойно это мне сообщаете! — ошеломленно воскликнул начальник.

— А что мне еще делать?

— А кто ее муж? Я или вы?

— Я думал, что на работу она ходит.

— Он думал! Звоните и разыскивайте свою жену! Может быть, с нею несчастье случилось. Звоните в милицию! Обегайте все больницы! — И начальник принялся сыпать советами и приказаниями, а бросая трубку, сказал еще кому-то рядом: — Ну и кретин!

Сотрудник районного отделения внутренних дел, к которому обратился Жирак, сначала попросил написать заявление, потом стал задавать вопросы.

— Была ли ваша жена, уходя, в состоянии депрессии?

— По-моему, нет.

— Между вами был конфликт?

— Как вам сказать… Мы не ссорились, но… Она сказала, что уходит к другому…

— Вы этого человека знаете?

— Нет. А какое это имеет значение?

— Видите ли, вернуть вам жену мы не сможем…

— Я отлично понимаю, что вы хотите этим сказать. Особым тактом вы не отличаетесь. И все же я настаиваю на поисках. Она не явилась на работу, даже не звонила туда. Никогда ничего подобного с нею не случалось, и, кроме того, на складе она материально ответственное лицо.

— Напишите подробно, как она была одета! — И сотрудник отделения сердито подтолкнул Жираку заявление. — И какие вещи при ней были? Деньги?

— Пятьсот-шестьсот рублей трехпроцентными облигациями, — ответил Жирак, принимаясь писать.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Корреспонденции была целая куча, толстые и тонкие конверты. Сверху секретарша положила телеграмму.

Сердито поморщившись, Конрад повесил в шкаф плащ. Почти каждое утро портит настроение давка в троллейбусе.

Усевшись, он прочитал телеграмму.

«Уважаемый товарищ, — мысленно обратился Конрад к автору телеграммы, — я участвовать не буду. Я плохо фотографирую».

Читать было трудно, так как знаки препинания надо было вставлять самому. Конрад перескочил через остальные условия, занимавшие еще полстраницы. Наконец нашел ответ на вопросы, которые его интересовали.

«Интересно, сколько времени займет это ближайшее время? — мысленно спросил Конрад. — Год? Полтора? Десять лет?»

В дверь постучали.

— Войдите!

Вошла Цилда Димда. В трауре.

— Я пришла внести ясность относительно этих трехсот рублей, — сказала она, усаживаясь и закидывая ногу на ногу. Платье поднялось довольно высоко.

Конрад вопросительно взглянул на нее, но ничего не сказал.

— Я получила их! Все-таки какой он был крохобор!

— Простите, кто?

— Рудольф Димда. Вместо того чтобы передать мне из рук в руки, он прислал их по почте. Телеграфом. И я вчера получила. — Цилда нашла в сумочке корешок перевода и подала Ульфу. А тот уже знал, что там будет написано: «Алименты за V–X месяцы 1979 г.» Конрад взглянул на штамп почтового отделения: похоже, что все в полном порядке, но ведь он не эксперт и может ошибиться.

После нашей встречи он побежал в сберкассу за деньгами и перевел их мне. Я просто оскорблена таким поступком! Он не мог мне доверить какие-то рубли, ему обязательно нужно иметь доказательство, что такая-то сумма в счет алиментов выслана. И это после того, как мы поговорили с ним в кафе! Я уже почти согласна была вернуться к нему. Ради дочери, разумеется!

— Удивляюсь, как вы не обнаружили квитанции! — переведя дух, продолжала она с тем же запалом. — А в гараже вы смотрели? Может быть, он поехал на машине и бросил квитанцию в ящичек, а потом забыл взять. Это довольно часто бывает!

— Спасибо, что пришли! — поднялся Конрад. — Корешок я с вашего позволения приобщу к делу.

— Пожалуйста, пожалуйста! — поднялась и Цилда.

Конрад проводил ее до двери, но не открыл ее, пристально посмотрел в глаза Цилды.

— Вы в трауре…

— Это так… Из-за Сигиты… — улыбнулась она.

— Вы знаете о своих слабостях?

— Я была бы несчастнейшим человеком на свете, не будь у меня их.

— Это не моя обязанность, но все же хочу дать вам совет. Напишите сами заявление, чтобы девочке назначили опекуна.

— Мы и сами с наследством управимся! — Глаза Цилды вновь стали злыми.

— Она еще слишком мала, чтобы управляться, а у вас есть кое-какие слабости. Кроме того, суд может назначить опекуна и без вашего согласия. Девочка впоследствии будет вас упрекать, и тогда вы потеряете и ее. Примеров подобных много. До свидания! — И Конрад открыл дверь.

— До свидания, — растерянно пробормотала Цилда и, не поднимая глаз, вышла в коридор.

Конрад продолжал просматривать корреспонденцию.

Позвонил Арнис и спросил, нет ли срочного задания, так как он собирается обойти все квартиры дома на улице Метру. Это не займет много времени. Кроме того, он получил в автоинспекции адреса и телефоны нескольких владельцев машин… У некоторых есть и телефоны на работе. Если других указаний не будет, он займется этим. Управившись с квартирами, позвонит.

Конрад вскрыл очередной конверт и, все еще слушая Арниса, рассеянно прочитал:

Взгляд его перескочил центральную часть страницы и задержался на последних строчках:

Фотография была размером во весь конверт, но изображением вниз, так что он и не заметил ее.

В центре выхваченный из темноты ярко освещенный кусок овсяного поля. На переднем плане обнаженная женщина. Она присела на убитого кабана, на красивом лице растерянность и страх, рядом старинное ружье, украшенное гравировкой.

Вот оно оружие, о котором говорил в лаборатории Игорь!

— Алло! Попрошу лейтенанта Бертулиса. Магистр? Сейчас же ко мне!

Вскоре они уже разглядывали фотографию. Бертулис вздохнул:

— На редкость красивая женщина…

— К сожалению, в Риге много красивых женщин, — сказал Конрад, тщательно разглядывая отделку ружья. — Будь всего одна-единственная красавица, так каждый знал бы, где она живет… И возле ее дома вечно бы толпились…

— Пойду отдам размножить… Одну сделаю в натуральную величину, чтобы на стенку у себя повесить, а остальные в размер открытки… Не волнуйтесь, товарищ полковник, там будет только лицо!

— Возмутительно красива… Ладно, хватит веселиться! Скажи, чтобы привели Валдера.

— Вот увидите, ни слова не скажет.

— Сказать не скажет, да может проговориться.

— Так я пошел… Да, вот что я хотел сказать… Вы вчерашнюю сводку проглядывали? Какой-то человек разыскивает свою жену, Мудите, которая вышла из дому несколько дней назад и пропала без вести.

— Ступай, я сейчас прочитаю…

Бертулис взял фотографию и ушел. Даже идя по коридору, он не мог оторвать от нее глаз.

Для сотрудников милиции сводка — это поле повседневной деятельности. Если, скажем, ночью был задержан подозрительный субъект с автомобильным колесом, которое, как он утверждает, принадлежит ему с детства, и если инспектор угрозыска почему-то не поверит его словам, то он утром первым делом прочитывает сводку и обычно находит там следующее:

Полковник позвонил капитану, который получил заявление. Тот прочитал ему по телефону приметы.

— А у вас есть ее фотография? — спросил Конрад.

— Она была у мужа с собой, но он обещал принести еще.

— Где она работает? Вы говорили, но я пропустил мимо ушей.

— Товароведом на складе готовой одежды.

«Так вот откуда у парня из „Фоторекламы“ шикарная рубашка, — подумал Конрад. — Вовсе не из магазина, а со склада».

— Мне нужны все данные о Мудите Жирак, — спустя несколько минут приказал он Бертулису. — И фотография. Наверняка нам придется объявить всесоюзный розыск, ты лично отвечаешь за то, чтобы имелась самая подробная информация. Кроме того, нужны данные и на ее мужа. Есть ли у них машина? Есть ли разрешение на хранение оружия?

— Понял, товарищ полковник! — вытянулся Бертулис. Обычно он держался сутуло, смущаясь своего роста, поэтому сейчас выглядел весьма внушительно.

— Ну, конечно, — проворчал Конрад, — тебе сверху самому должно быть лучше видно.

Как только Бертулис вышел из кабинета, вошел дежурный — доставили Валдера.

Два дня, проведенные в изоляторе временного содержания, сказались — хорошо ухоженное лицо приобрело желтовато-серый оттенок, и еще темнее стали висячие усы. Глубоко запавшие глаза горели ненавистью. Глядя, как Ульф заполняет протокол допроса, он так сильно заламывал пальцы, что суставы трещали.

— Прежде чем мы начнем разговаривать официально… — Полковник на минуту прекратил писать. — Может быть, у вас есть какая-нибудь просьба?

Валдер упрямо покачал головой. «А я тоже хорош, не поинтересовался, с кем его посадили», — попенял себе Конрад.

— Может быть, вы хотите дать дополнительные пояснения?

Валдер вновь покачал головой.

— Ваши жесты я не могу зафиксировать на бумаге. — Конрад отложил ручку, встал и пошел к сейфу за прежними протоколами. Он заметил, что Валдер внимательно следит за ним насмешливым взглядом победителя, однако сделал вид, что не замечает этого.

— Товарищи по камере научили вас молчать на следствии? Глупый прием. Правда все равно выяснится, — произнес спокойно и монотонно Конрад. Звучало это наставительно, по-учительски. — Опытные люди в камере всегда учат тех, кто попадает к ним впервые. И все время твердят: не говори, иначе влипнешь! Удивительно, но ни один рецидивист сам не следует этому совету!

Валдер продолжал насмешливо смотреть, только перестал ломать пальцы.

«Героем себя воображает», — подумал Конрад. И переменил тон, перейдя на резкий, безжалостный.

— Вы ведете себя со мной недостойно, — сказал Ульф, садясь в свое кресло. — Вы отнимаете у меня время. Вам недостаточно того, что вы, запутывая следствие, признались в убийстве, которого не совершали! Теперь вы еще разыгрываете немого! Хотя я собираюсь предложить освободить вас от уголовной ответственности за введение в заблуждение. Не заставляйте меня передумывать. Мудите Жирак мы все равно найдем, а вы пострадаете ни за что! Страдать ни за что — это не геройство, а глупость!

— Оставьте ее в покое… Пожалуйста, оставьте ее в покое! — взвился Валдер. — Она не виновата!

— Димда сам застрелился!

— Это Рудольф довел ее! А она просто была очень гордая!

— Я бы на вашем месте не рискнул брать на себя функции суда. Где она взяла ружье?

— Рудольф сам отдал ей на хранение! Если бы я это предвидел! Если бы я предвидел, что она способна выстрелить! Я бы вызвал такси и съездил за ружьем в тот же самый вечер, когда она ушла… Жирак отдал бы, он думал, что ружье мое. Я бы взял и бросил его в Даугаву! Ружье наверняка было у нее с собой в чемодане… Не знаю… Я действительно ничего не знаю…

Чтобы выяснить, о каком ружье идет речь, Конрад собирался было показать Валдеру фотографию с кабаном, но тут же передумал. Снимок усилит эмоции вдвое, а ведь Валдер все еще любит Мудите. По-рыцарски, отрекаясь во имя любви к ней даже от самого себя. Как в старых романах. Сегодня такую любовь и понять невозможно, сегодня она многим покажется даже смешной, потому что она не требует: «Все мне!», а застенчиво предлагает: «Все тебе!»

— Что побудило вас взять снимки из фотоархива Димды?

— Во дворе вы сказали мне: поднимайтесь к себе, мы сейчас к вам придем. И добавили: мы осмотрим комнату покойного. Въехав в квартиру, я послушал, как плачет Паула на моей кровати. Она плохо слышит, я это знаю. И тут мне пришло в голову, что надо убрать все, что как-то связано с Мудите. Если окажется, что стреляла не она, ей хуже не будет. Хотя после разрыва с Димдой в прошлую ночь я понял, что она в полном отчаянии. Что она смертельно оскорблена, опозорена… В комнате Димды я сорвал со стены две большие фотографии Мудите, взял из архива негативы и из письменного стола записную книжку. Хотя имя Мудите там совсем не значилось, только телефон замдиректора склада, куда Мудите могли звонить на работу. Димда был связан с ним по работе — там регулярно заказывали рекламные проспекты. Все, что я взял, я спрятал у себя в комнате. Когда вы ушли, я позвонил ее мужу, Жираку. Он был пьян и откровенно сказал мне, что Мудите его бросила. Я понял, что она сбежала или… Вы действительно ее еще не поймали?

— Еще нет.

Валдер закрыл лицо руками.

— Боюсь, что вы напрасно ее ищете…

— Почему вы не сожгли фотографии сразу, а только после разговора с лейтенантом Бертулисом? — Конрад вернул разговор на прежние рельсы.

— Я хотел… Я собирался… Но не мог! Я понял, что никогда больше ее не увижу. Потом появился этот долговязый юноша, и у меня уже не было другого выхода… Я сказал все… Прошу, не спрашивайте меня сегодня больше ни о чем!

— У нее были подруги?

— Я не скажу! Я ничего больше не скажу! Может быть, ей повезет… Случается же, что не могут найти…

— Но ведь никогда не знаешь, что лучше — чтоб нашли или чтоб не нашли. — И Конрад принялся заполнять документы, необходимые для освобождения Валдера. Может быть, послать кого-нибудь за Паулой? Очень важно, чтобы хотя бы ближайшее время подле этого парня был какой-нибудь человек.

Обход квартир дал Арнису не очень много. Как он рассказал Конраду, в большинство из них он даже не смог попасть и собирался наведаться в дом на улице Метру вечером, когда люди уже приходят с работы.

Зато он узнал, что между половиной третьего и тремя в переулке стояли две чужие машины, а третья находилась на соседней улице, довольно далеко за углом.

— Человек, который сказал мне об этом, даже взглянул на ее номер, только не запомнил ни цифр, ни серии. Он работает в обрамочной мастерской. Брат попросил его пропустить через строгальную машину несколько деталей, а он их с утра забыл в багажнике и вспомнил только тогда, когда уже пообедал. Он полагает, что это было около половины третьего или чуть позже. Вспомнил и сломя голову побежал за своими дощечками. Багажник закрыт, а открыть никак не может. Так и этак крутился, все не открывается. Только тогда опомнился, что это вовсе не его машина, что его-то «Жигули» рядом стоят. Обе машины светло-коричневые, вот и перепутал.

— Когда машина уехала?

— Этого он не знает. В смысле времени нас может заинтересовать «Волга». Там ручались, что за рулем сидела женщина. В половине третьего ее видели вылезающей из машины с толстым длинным рулоном бумаги, а в три часа машины уже не было.

— Что это значит, длинный, толстый?

— Когда его поставили на землю, он был высотой почти с машину, но в смысле толщины рулон, похоже, был все-таки тонковат, чтобы в нем можно было спрятать охотничье ружье. Кроме того, на боку машины была надпись: «Служба безопасности движения». Третью машину видели как раз перед тремя часами, но не удалось заметить ни ее марку, ни модель. Единственное, что заметили, это яркую игрушку, болтавшуюся рядом с внутренним зеркалом, и то, что из переднего крыла выходила согнутая антенна.

— Какие организации могут писать на машинах «Служба безопасности движения»?

— Кажется, таксопарк… Может, и еще кто… — Арнис пожал плечами. — Надо будет в автоинспекции справиться…

— А ты знаешь, как выглядит Зигурд Жирак? — ни с того ни с сего вдруг спросил Конрад. — Не знаешь? И я не знаю. Почему бы нам с ним не познакомиться? В ожидании Магистра мы же все равно здесь бездельничаем.

— Вы думаете, что Мудите скрывается у подруги или родных?

— А нам все равно надо установить ее адрес…

Когда садились в оперативную машину, Арнис вернулся к мысли, которую уже высказывал накануне.

— Я допускаю, что Мудите Жирак вовсе не стреляла в Димду. Валдер же не видел, как она стреляла, он только думает, что это она. У людей вроде него повышенная чувствительность. Я верю, что он способен глубоко переживать то, что сам себе внушит. Кроме того, он знал, что Димда оставил ей на хранение ружье…

— Да уж найдется кто-то, кто видел, как стреляли! Мудите Жирак сбежала, вот это важный аргумент!

— Дорогой начальник! — воскликнул Арнис. — Вы не знаете женщин! Мудите так же хорошо могла спрятаться у какой-нибудь подруги, чтобы поглядеть со стороны, как Димда ее ищет. И если бы это случилось, она бы великодушно простила, чтобы тут же уложить фотографа на лопатки!

— Нет, ты никогда не женишься! У меня пропала последняя надежда!

— Вы слишком высокого мнения обо мне. В женитьбе есть известное благо — отделываешься от невесты!

— Да откуда ей у такого старого холостяка взяться?

Машина остановилась у двухэтажного частного дома с необычно высокой проволочной изгородью, сквозь которую виднелись черные, хорошо унавоженные грядки с талой водой в бороздах, и шофер сказал: «Прибыли!»

По дорожке навстречу им шел Зигурд Жирак. Конрад и Арнис представились. Жирак спросил, чем может быть полезен. Адреса подруг и родственников?

— Здесь неудобно беседовать. Прошу! — И Жирак указал на дверь дома. Непринужденно, как полагается хорошо воспитанному человеку. Поведение его и манеры свидетельствовали о годах, проведенных в вузе и обществе, в котором приходилось вращаться. Если это и выглядело сейчас немного нелепо, то единственно потому, что он только что работал в теплице, — фланелевые лыжные штаны, резиновые сапоги с отвернутыми голенищами, поношенный пиджак. Давным-давно сшитый у первоклассного портного, пиджак этот сохранил хорошо проработанную грудь и лацканы.

Внимание Арниса привлекли ворота гаража, ему очень бы хотелось незаметно заглянуть туда, но он не знал, как это сделать. Сбоку в стене есть узкое, продолговатое оконце. Если подпрыгнуть, можно ухватиться за подоконник, подтянуться, как на турнике, и заглянуть.

— Вот сюда, налево. — И Жирак пропустил неожиданных гостей в гостиную, а сам, следуя за ними, взял с телефонного столика в коридоре алфавитную «шнуровую книгу». — Присаживайтесь! — указал он на кресла, а сам подтянул к себе обычный стул. Раскрыл книгу на «А». — Аснате… Здесь, к сожалению, только телефон, но по нему вы сможете узнать и адрес…

— Записывай, — кивнул Ульф Арнису, который уже приготовил записную книжку.

Какого же цвета машина? Может быть, попросить у хозяина разрешения и позвонить Бертулису? Но успел ли он вернуться?

— Ты что, заснул?

— Ручка не пишет.

— Один момент… Что-нибудь найдем, — сказал Жирак, но не успел встать, так как Арнис уже вскочил и мягко усадил его обратно на стул.

— У меня в машине есть другая… Я сейчас…

Арнис вышел в коридор, слышно было, как за ним захлопнулась дверь.

Жирак скучающе встал, подошел к окну и без особого интереса поглядел, как Арнис идет по дорожке к калитке.

«Надо спасать положение», — подумал Конрад.

— У вас красивый сад, — сказал Конрад.

— Я ведь агроном по специальности…

Дальше ждать нельзя. Если в калитке появится Арнис, будет уже поздно: Жирак догадается об уловке. Он только напускает на себя скучающий вид, отсутствие Арниса тревожит его.

Конрад перешел в другой конец комнаты и стал разглядывать посредственную акварель на стене.

— Красиво, — сказал он, чтобы Жираку пришлось повернуться к нему. — Только вот подпись невозможно разобрать. «Черт возьми, подойдет он сюда или нет! Даже и не собирается разговаривать со мной, спиной повернулся!»

— Подпись вам ничего не скажет, это любительская работа, — оглянулся через плечо Жирак.

— А вы искали жену?

— Только у ее родителей. — Это Жирак уже не мог сказать через плечо, пришлось встать спиной к окну. — А где же еще мог я ее искать? А если бы и нашел, что бы я ей сказал? Единственное, что ее ищут на работе. Но я думаю, что она вернется… Уход ее был необдуманным шагом, минутным импульсом, и теперь она наверняка об этом жалеет. Если бы не настаивал директор склада, я бы и не тревожил вас своим заявлением.

— Знакомым не звонили?

— Трезвонить на весь мир, что тебя бросила жена?! И вы бы не стали этого делать. В приемные отделения звонил, но напрасно.

На обратном пути Арнис увидел, что Жирак стоит спиной к окну. Он ловко скользнул за угол, подтянулся к узкому оконцу и заглянул туда. Там стояли «Жигули» светло-коричневого цвета.

Входя в комнату, Арнис подал Конраду одним им понятный знак, что подозрение подтвердилось, сел к столу и принялся записывать телефоны и адреса.

Какое решение примет Конрад? Уедет с только что полученными сведениями, чтобы усыпить внимание Жирака, или, получив подкрепление и разрешение, произведет обыск?

— Гражданин Жирак, я хотел бы взглянуть на ружье, которое оставил в вашем доме Карлис Валдер, — неожиданно сказал Конрад.

Арнис был ошеломлен. Так прямо? Без всякой подготовки? Как новичок? И это делает сам полковник Ульф? Но тут же понял ход мыслей Конрада: он сам разговором о машине натолкнул его на это.

Конрад руководствовался железной логикой; он пришел к выводу, что Жирак находится в безвыходном положении и просто не мог избавиться от ружья. Ружье должно находиться там, где его спрятала Мудите. Даже перепрятать его было невозможно! Мудите неожиданно вернется домой и не обнаружит ружья, и уж тут-то она обратится в милицию и сообщит о своих подозрениях. Она молчать не станет, потому что убит мужчина, за которого она собиралась выйти замуж. Не станет она жить с убийцей.

Жирак раскрыл шкаф и достал из-под белья сверток в бумаге, перевязанный бечевкой. Когда он подавал его Ульфу, сверток выпал из его рук, грохнулся на пол, бумага порвалась и появились части ружья, покрытые мелкой серебряной чеканкой.

— Вы не поверите, но я сначала вовсе не хотел его убивать… Я хотел выстрелить мимо, чтобы Мудите поняла, насколько положение серьезно, и стала бы опасаться за жизнь фотографа… Ей бы пришлось прийти ко мне объясниться, и мы бы поладили… Димда о своем ружье, понятно, помалкивал бы… Я был готов на компромисс. Но когда я увидел его на мушке… До сих пор я его не ненавидел… Но когда увидел на мушке, все вдруг изменилось… У меня появилась власть над этим человеком, я мог позволить ему жить, а мог и не позволить… Вот он, там внизу, на дворе, а можно сделать так, что его и не будет… Есть, но не будет…

— Кто вам продал патроны?

— Не знаю. Не могу сказать. На Центральном рынке предложил какой-то незнакомый человек. Довольно давно уже, — ответил Жирак.

— Было бы лучше, если бы вы сказали правду, — спокойно посоветовал Арнис.

Ульф видел, что Жирак заколебался.

— Я уже сказал правду…

«С патронами он будет запираться долго, — подумал Ульф. — Почему? Какой ему смысл запираться? Видимо, не хочет выдать друга, который, сам того не сознавая, становится соучастником убийства».

Жирак вспомнил тот вечер, когда ушла Мудите, разговор с адвокатом и себя с пустыми ящиками для рассады в теплице. Нет, он не сможет вырвать ни одного стебелька! Пусть это делает кто-то другой, он не сможет! И тут ему пришла в голову абсурдная мысль, которая тогда показалась логичной; когда дом перейдет к родственникам Мудите, он снимет у них теплицу и сад.

Ему показалось, что разговор надо провести сейчас же, незамедлительно.

В каком-то помрачении явился он к будущим домовладельцам. В самом конце стола, лицом к двери, сидел Вилнис. Нагнувшись над тарелкой, он хлебал макаронный суп и с усмешкой поглядывал на гостя. Растрепанная жена его нянчила ребенка. Из какой-то дальней дали слышал Жирак голос тестя; он предлагал чаю, а когда Жирак отказался, сказал, чтобы он шел в комнату и посмотрел пока телевизор.

На экране серьезные мужчины разговаривали о весеннем севе. За дверью, в кухне, скреблась и лаяла злая такса. Окрики на нее совсем не действовали. И вдруг в углу у шкафа Жирак увидел ружье в дерматиновом чехле и рюкзак. Видимо, Вилнис собирался на охоту. Рюкзак был затянут неплотно, сверху виднелся патронташ коричневой кожи.

— Патроны мне дал брат Мудите. Я попросил, и он дал… — нахально солгал Жирак. И ложь эта укрывалась за мелкой, злой усмешкой. На очной ставке эта усмешка перешла в открытую улыбку. Чем темпераментнее Вилнис клялся, что ничего не давал Жираку, тем убедительнее Жирак утверждал противоположное. Экспертиза установила: некоторые патроны из патронташа Вилниса идентичны тем, которые были выстрелены по Димде. И младший брат Мудите со слезами молил, чтобы Жирак признался, что украл их, но зять упрямо настаивал на своих показаниях…

Когда в дверь коротко позвонили, Паула в очередной раз воевала с раковиной: чуть ли не кипяток лился на ее красные руки, полные пасты для мытья, жесткая щетка оттирала эмаль до ослепительной белизны.

Сначала Паула решила, что и не подумает открывать, так как ей уже надоели стычки с дворничихой. «Вы здесь не прописаны! По какому такому праву вы здесь находитесь?»

Звонок повторился, Паула сполоснула руки и, вытирая их передником, пошла к двери.

На пороге стояла незнакомая красивая женщина.

— Я бы хотела видеть Валдера…

— Проходите в коридор, я погляжу, не спит ли он…

— Карлис, к тебе! — позвала она Карлиса, заглянув в комнату, и он принялся одеваться. — Вы из собеса?

Женщина покачала головой.

— Сейчас он выйдет, — сказала Паула и ушла в кухню завершать схватку с раковиной.

Карлис выехал в коридор и увидел Мудите.

— Добрый вечер… — смущенно поздоровалась она.

— Добрый вечер, — ответил Карлис. Все как будто уже отболело, ушло, отмерло, хотя прошла лишь неполная неделя. — Идем в комнату.

— Нет, я только на минутку… Мне на поезд надо, я теперь в Вентспилсе живу, у старшего брата… Приехала забрать документы с места работы… У меня все в порядке… Брат сам в море, а мы с его женой и ребятишками ладим… Один вечер в кошки-мышки играем, другой в прятки… Я оставляю тебе адрес, напиши мне как-нибудь…

Мудите нацарапала на листочке в блокнотике адрес, вырвала и подала Карлису.

— Спасибо, Мудите! — улыбнулся он.

— Ну, я побежала… — Она сама открыла дверь и вышла на лестницу. Карлис задержал коляску в открытой двери.

Подойдя к черному ходу, Мудите повернулась и сказала:

— Если доведется когда-нибудь быть в Вентспилсе, не стесняйся, заходи…

Карлис молча кивнул, так как слова застыли на его губах. Кто-то другой в ужасе кричал в нем: «Уходи! Сейчас же уйди с этого места, женщина!»

Вчера именно на этом самом месте напротив коридора стоял Зигурд Жирак и показывал следователям, как он целился в Рудольфа Димду. Даже ружье у него было то самое, старомодное, с чеканкой.

Мудите повернулась и быстро побежала по лестнице.

Карлис Валдер проехал в кухню, поджег листок с адресом и бросил в плиту. Он еще не понимал, что это ни к чему. Наспех набросанные строчки запечатлелись в его памяти, и нет надежды, что он когда-нибудь от них избавится.

«Они все время будут меня преследовать», — в отчаянии подумал Карлис…