Вдребезги

Сперва играло солнце,

улыбаясь,

как только женщины и радуга могут

улыбаться.

Тогда кто-то зафилософствовал

(аналитично, кажется, он сказал).

Маленькая змеиная головка,

плечи, с которых все стремится вниз,

изрядная доля самоуверенности в ногах —

почем мне знать?

Но змеиная головка напоминает женскую,

и плечи знают, чего хотят,

и ноги —

почем мне знать?

В мушином жужжании моих

мыслей

я крадусь

с газетой в руках:

шлеп! шлеп!

А,

сентиментальность,

мокрое пятно на обоях,

как ты себя чувствуешь?

Не смей дрыгать ногами,

любовная тоска

шлеп! шлеп!

В окно жужжа

вылетает жирная муха.

Закрытые двери,

два пьяных

и девчонка,

умоляющая

бессердечные узоры обоев.

Я думал:

это был человек.

а это было его платье,

и я не знал,

что это то же самое

и что платья могут быть очень красивы.

Распродажа идеалов —

вы говорите, она уже началась,

но я говорю:

мы должны еще понизить цены.

Теперь я знаю —

это зависит от чулок!

Все — эротика, эстетика, религия,

человеческое достоинство

(что был бы сам

Вельзевул

в старых, шерстяных,

скверно заштопанных носках?)

Программа широких штанов:

будем

больше платьями,

меньше людьми

и душу зашьем в подкладку.

Ноги,

что вы знаете о ногах?

Вы,

которые думаете о юбках,

когда проходите

мимо витрины «Чулочного Централя».

Что вы знаете

о ногах

двадцатого столетия?

Идиоты!

Которые думают,

что у черта есть золотые платья.

У черта нет платьев!

Во всем аду

найдется, пожалуй, две-три пары

разодранных

купленных в ломбарде подштанников.

В день Большого Похмелья,

когда звезды икают

и все архангелы пьют сельтерскую воду,

мы соберемся

в кафе

слушать мелодии женских ножек.

Встретил

прекраснейшую танцовщицу Испании.

Nana de Herera

Говорила по-немецки

(очень хорошо)

у поезда в Або.

Ее губы

давали сигнал остановиться,

и все локомотивы задержали дыхание,

когда она по-немецки

(очень хорошо)…

Афиши наших лиц,

пускай они выкрикивают

свое: я, я!

Только когда они проорут:

мы! мы! мы! —

сорвем визге их гримасы,

дадим солнцу

загримировать их под человеческие

лица.

Сегодня так холодно.

Дыханье световых реклам

колет как ледяные иглы.

Тени проводов

хотят перерезать мне горло.

Воздух, дрожа,

забился в ближайший переулок.

Все они

чего-нибудь от меня хотят.

Даже папиросный дым

извивается, как вопрос.

Двери хотят меня проглотить,

ноги спичек

такие длинные и голодные.

Чашки кофе

презрительно кривят свои бледные

губы.

Поезд

вколачивает свой жесткий ритм

в мою кровь.

Не о людях эта песня,

не о Боге или любви —

она о железе

и из железа.

Склады досок жмутся ближе друг к другу,

каждая соломинка кокетничает с ветром,

галоп заборов

вслед за канавами,

так что чахоточно-бледное небо

каждый вечер

краснеет.

Крутит тьма,

полосы света, тени

в наши окна:

хотите с нами?

Разве вы не видите:

дома присели

для прыжка,

дороги готовы вскочить,

бросить об землю постовые фонари.

Телефонные провода

мечутся туда и сюда,

ловя звезды!

Хотите с нами?

Гора у Фридриксберга:

Рана через все лицо,

Истекая кровью

Под ножами локомотивных свистков.

Далеко в Tölö

Афиша автомобильных шин,

лучших в этом году.

Каждое утро,

когда я дожидаюсь трамвая,

я стою благоговейно, тихо

перед ее

гордым, приказывающим:

купи!