Вечная жизнь святого Видикона Катодного

(Окончание)

— Значит, наш Орден был основан тем, кто послужил каналом для Творения? — спросил аббат с горящими от гордости глазами.

— Так гласит предание. — Глаза сестры Патерны-Тесты блеснули. — Но разве лукавый не восторжествовал бы, если бы мы поверили, что такое предание может оказаться вымыслом какой-нибудь монахини с необузданным воображением?

— Или священника вроде нашего отца Риччи — тот тоже был не прочь пошутить. — Аббат усмехнулся, разделяя ее веселость. — Что ж, сестра, когда я стану писать отчет, то предупрежу всех, кто будет его читать, чтобы воспринимали этот рассказ как выдумку — забавную историю, не более, которая иллюстрирует натуру отца Видикона.

— А именно?

— Праведник, но наделенный чувством юмора, к тому же находящий огромное наслаждение в иронии и удовольствие в разрешении парадоксов. — Аббат умерил свою веселость и кивнул. — Не волнуйтесь, сестра, — может, это предание и неправда, но оно вдохновит очень многих.

— Воистину так — ибо все члены вашего Ордена должны были поработать инженерами, прежде чем смогли стать монахами, верно?

— Верно.

— Тогда как же мы можем утверждать, что произошли от святого Видикона? — осведомилась сестра Патерна-Теста. — Мы же не инженеры, а учителя и целители.

— Целители человеческих душ, — напомнил аббат, — а я никак не могу отделаться от мысли, сестра Патерна-Теста, что столь сложный объект, каковым является мозг, должен быть подвержен замешательству и парадоксам не меньше любого компьютера.

Теперь сестра Патерна-Теста улыбнулась с неподдельной теплотой, и ее лицо, когда она склонилась и накрыла его руки своими, сияло.

— Поверьте мне, святой отец, — в этом человеческий мозг превосходит любой компьютер.

Когда святой отец наш Видикон схватился за высоковольтный провод и не отпускал его даже в смерти своей, чтобы слова его святейшества Папы через спутники могли достигнуть всех телепередатчиков мира спасения ради нашей Святой католической церкви — да, когда свершил он сей подвиг духа и через это погиб за веру, в тот нескончаемый миг ослепительной боли его поддерживала и давала силы уверенность в том, что, приняв смерть мученическую, он отправится прямиком на небеса и к лику святых причислен будет.

Сколь же глубока была бездна смятения его, когда боль притупилась и пришел он в сознание и обнаружил, что падает во тьму, в холоде, который леденит его душу. Вдалеке заметил он несчетные солнца, и понял он, что летит сквозь пустоту и это его нескончаемое падение — и не падение вовсе, а лишь отсутствие гравитации. О да, он узнал это место, ибо не было в нем ничего, и страх овладел душой его, ибо таков, знал он, должен быть ад: пустота, лишенная всякой жизни.

И тогда, охваченный ужасом, вскричал он в гневе своем:

— Господи! За Тебя отдал я жизнь свою! За что Ты отверг меня?

Но едва сорвались слова эти с губ его, как раскаялся он, и назвал себя глупцом маловерным за то, что даже теперь, в смерти своей, усомнился в том, что Христос не оставит его.

А следом за этой мыслью снизошло на него ослепительное, словно молния, озарение: понял он, что если воистину, отдал он жизнь свою ради того, чтобы обхитрить демона Извращенности и упрямством своим посрамить самого лукавого, должен он ожидать обратного тому, на что надеется, и если отдал он Господу душу свою, ожидая воскреснуть в райских кущах, то ждет его бездна ада.

И вернулось к нему мужество, а за ним и решимость его, ибо понял он: не окончена еще борьба, но лишь начата сызнова, и если ищет он рая, то придется ему заслужить его. И задумался он: а святые, те, что пребывают с Господом, могут ли считать, что закончены их труды земные — или вечно они сражаются с силами зла?

И увидел он ясно свое предназначение, и понял святой, зачем попал он в пустоту эту. Враг, с которым боролся он всю жизнь свою, не сложил еще оружия — и теперь отец Видикон восстанет против него и взглянет в лицо его.

Так подумал он, и замедлилось вдруг падение, и увидел он разверстый во тьме перед ним зев туннеля, и озаряло чрево сего туннеля зловещее красное зарево. Все близился и ширился дьявольский туннель, разевая пасть, готовую поглотить его, но не дрогнул святой отец наш Видикон, не попытался отступить. Нет, храбро держался он, неколебимый даже в небытии своем, и рвался вперед, и ступил он на дряблую, пористую плоть и отважно устремился прямо в чрево адово.

Так шел он, и с каждым шагом все ярче разгоралось красное зарево, все сильнее опаляло жаром тело святого, пока не овладел им страх, что не выдержит плоть его, но вспомнил он, что нет у него плоти. Все ярче и жарче становилось зарево, пока не завернул он за поворот туннеля адского и не очутился перед лицом демона Извращенности.

Огромен он был и осязаем, раздувшийся от ложных утверждений и искаженный от парадоксов. Силлогизмы торчали из боков его, тянулись к отцу нашему Видикону всеми своими посылками и заключениями, и стоял он, но не держался, на экзистенциальных экстенсиях.

— Прочь! — взревел демон со злобой ужасною. — Регрессируй, ретроград! Ибо никто из тех, кто попал внутрь, прогрессировать не может!

— Изыди! — вскричал отец наш Видикон. — Ибо мне ведомо, кто ты таков, старый злобный демон! Это ты подталкиваешь к краю каждого самоубийцу, это ты укрепляешь единственную руку Однорукого Бандита, что обирает до нитки игрока заядлого, ты засыпаешь снегом леденящим лежачую фигуру наркомана бессознательного? Нет, давно известен ты мне, и знаю я, что тот, кто хочет удалиться от тебя, должен тебя преследовать! Встань позади меня — ибо я одолею тебя!

— Так ты тщишься одолеть меня? — вскричал демон. — Тогда защищайся — ибо я сотру тебя в порошок!

И снизошло тогда на блаженного спокойствие великое, и медленно выпрямился он, и улыбнулся ласково, и сказал:

— Нет, не стану я защищаться — ибо ведомо мне, что тот, кто защищается, обращает меч свой против себя самого. Нет, не защищаться я стану, но нападать!

И, сказавши так, бросился он на демона и ударил его кулаком своим.

Но демон выставил щит, пластину из белого металла, гладкую как факт и неприкрашенную как статистика, и отполированную до такого блеска, что могла она и не существовать вовсе.

— Зри! — вскричал демон в злобной радости. — Зри чудище, твоей злобой порожденное!

И взглянул отец наш Видикон, и узрел в пластине лик, ненавистью искаженный и самосомнением истерзанный, бесстыдный, как ложь, и в белый воротничок права римского затянутый.

Но не отступил блаженный. Нет, не дрогнул он, не усомнился ни в себе самом, ни в деле своем правом; лишь вскричал он голосом, муки исполненным:

— О Господь всемилостивый! Не оставь меня в этот час! Молю Тебя, дай мне оружие, чтобы мог отразить я гнусные хитрости щита искажения демонического!

И воздел он в мольбе руки свои и — глядь! Слева от него клинок возник светло-блестящий, с лезвием остроты моноволоконной, а рукоять его сама в ладонь блаженного легла.

Ощерил демон зубы свои в хохоте и вскричал:

— Зри, как отблагодарил тебя хозяин твой! За жизнь твою отдарил тебя железякой никчемною, что не сможет пронзить даже неверного понимания!

— Нет, — вскричал святой отец наш Видикон, — ибо это бритва Оккама!

С этими словами ударил он по щиту клинком божественным. Завизжал демон, съежился, но не отступился блаженный, и продолжил кромсать щит искажения, и вскричал:

— Нет, никогда не восторжествовать тебе! Ибо мог бы я целую вечность искать грех в душе своей, что мог так исказить лик мой и наложить на него печать Зла! Но лезвие сие видит истину, и не устоит против него щит твой!

Так сказавши, взмахнул он клинком, и рассек он щит надвое, и обнажились скрытые контуры, выпуклости и вогнутости, увертки и двусмысленности. Завизжал демон в ужасе, и вскричал блаженный:

— Это не мой лик страшен, но твой щит искривлен! И бросил демон свой щит, и кинулся прочь, чтобы скрыться во внешней тьме.

И преисполнился блаженный гнева праведного, и бросился было вдогонку за ним, но остановился, когда озарила его мысль, ибо прозвучала она громко, как голос, в душе его: «Нет! Не должен ты стремиться умертвить его, ибо тем самым сам превратишься во врага сущего. Останови лишь и обуздай его; ибо жизнью приумножается благодать Господня, а умерщвление само по себе пагуба добру!»

И склонил блаженный главу свою в досаде — и там, прямо во чреве адском, преклонил колени свои и сложил руки в покаянии.

— Прости мне, Владыка Небесный, что в слабости своей позабыл я Твои заповеди.

И поднял лезвие на ладони, и взмолился он:

— Забери назад инструмент, созданный для Тебя верным слугой Твоим, Уильямом, ибо больше нет у меня нужды в нем. Ибо в Тебе, Господи, сила моя и щит мой; с Тобой в душе ничто больше не нужно мне.

Вспыхнуло лезвие огнем божественным — и исчезло в единый миг.

И поднялся отец наш Видикон с колен, безоружный и одинокий, но на сердце у него было легко, и укрепилась решимость его.

— Куда бы ни повела меня воля Твоя, Отец мой Небесный, — пробормотал он, — я последую за Тобой, и с какими бы врагами Ты ни свел меня, я буду сражаться.

Так сказавши, зашагал он вперед в чрево адское, и псалом был на устах его.

Неустрашимо шагал святой Видикон в чрево адово. Разгромивши демона извращенности, не бежал он прочь, но устремился вперед, следуя на зов, который вел его, исполняя призвание, которое Господь указал ему.

Так шел он и шел, и стены кроваво-красные потемнели и стали рубиновыми, и еще потемнели, и стали пурпурными. Протуберанцы начали вырастать на пути его, и каждый последующий был выше предыдущего, и стояли они на стеблях высотой по грудь ему. И стали их кончики разрастаться и раздуваться, и увидел он, что через каждые несколько шагов стоит шар светящийся. И увидел он полосу на потолке, что ширилась прямо у него на глазах, и горели на ней узоры затейливые, завитушки и арабески причудливые. И вырастали оттуда люстры, и были они квадратные и прямоугольные, и подвешены были за углы на цепях. Да не цепи то были, но кабели или даже стержни.

— Похоже на столы, — удивился отец наш Видикон, — вверх ногами повернутые.

И заметил он выпуклость в потолке, и расширялась она, и пустила ростки сбоку. И нахмурилось чело отца нашего Видикона, и снизошла на него мысль:

«Это похоже на стул».

Так оно и было воистину.

И понял блаженный, что ступает он по потолку коридора длинного, устланного дорожкой ковровой персидскою и уставленного столами и стульями, что висели над головой его. Глядь! Прошел он мимо зеркала настенного, что отражало стену багряную; и увидел он в зеркале себя, перевернутого, и терялись вверху грудь и бока его. Зажмурился он и потряс головой, чтобы рассеялся морок, и когда открыл он глаза свои, то увидел, что стены уплывают вперед, и прошел мимо зеркала во второй раз, в обратную сторону. С каждым шагом все дальше вперед уходили стены, и одолело его головокружение. И пробежала по жилам его дрожь опасности, ибо понял он, что вступил в область обратных превращений, где вверх ногами все и прогресс в регресс обращается, где каждый шаг вперед уводит на два шага назад и все противоположно тому, как должно быть.

«Ближусь, ближусь к демону», — сказал он себе, и понял, что подошел к духу алогизма Противоречия.

Но понял блаженный, что не сможет подступить к духу этому если не отыщет какой-нибудь способ вперед двигаться. Остановился он, и стены остановились с ним вместе, как и следовало; и возликовал отец наш Видикон, и шагнул назад. И воистину начала тогда стена двигаться назад спереди. И рассмеялся он от радости, и продолжил идти таким образом. И снова миновал он зеркало, от начала к концу его, как и надлежало. И так, назад отступая, шел отец наш Видикон вперед, к духу Противоречия.

Глядь! А дух уж приблизился, хотя и не сдвинулся с места; ибо стоял, подбоченясь и расставив ноги свои, и улыбался при виде праведного отца нашего Видикона; и были глаза духовы скрыты за двумя искривленными плоскостями мрака. С головы до ног облачен он был в хаки, даже рубаха его, там, где виднелась она между лацканами, и галстук его были этого цвета. С чисто выбритым удлиненным лицом улыбался он отцу Видикону цинично, и была голова его увенчана фуражкой с тульей высокой и козырьком сверкающим, и блестели на погонах его знаки отличия.

И остановился тогда отец наш Видикон в нескольких шагах поодаль — из осторожности — и рек он так:

— Я знаю тебя, дух, — ибо ты есть Мерфи! Но молвил дух:

— Нет, ибо все черты всех людей, что населяют твой реальный мир, слились в мифическую фигуру, которая росла сама по себе и стала мной. Следовательно, я не Мерфи, но тот, кто носит такое же имя.

И потемнело чело отца нашего Видикона.

— Тебе не обмануть меня. Ты — тот, кто сформулировал тот гнусный принцип, что обрекает на провал все проекты рода человеческого.

— Корни провала — в душах исполнителей, — коварный дух ответствовал. — Как могу я выкорчевать их? Нет, не моя в том вина, а их.

— Слова твои ложны, лютый враг! — вскричал отец наш Видикон. — Ведомо тебе, что желание потерпеть крах глубоко сокрыто в душах почти всех людей, и если не шевелить его, так оно и останется почивать мертвым сном. Это ты подстрекаешь всех смертных, ты питаешь и взращиваешь те семена гибельные!

Но не померкла улыбка на губах духа.

— Даже если и я, что с того? Обвинишь ты в потворстве меня?

— Да, в том, что взращиваешь пагубную неосмотрительность! И то было бы тебе самому ведомо, если бы не смотрел ты на мир сквозь фильтры обратного превращения.

И бросился отец наш Видикон вперед — схватить затемненные линзы духа, сорвать экраны мрака, и вскричал он:

— Не смотри сквозь очки свои!

И подались они под рукой его, но не только линзы темные, но все лицо сошло с головы духа, как оболочка сморщенная, открыв гриву волос.

Ошарашен был отец Видикон.

И тогда медленно развернулся дух, и отвел в сторону волосы, и показалось из-под них другое лицо. И устремил он глаза свои на блаженного, и были они воистину темны, но без оправ, ибо глаза его были из матового стекла, и ухмылялся кривой рот его.

И сглотнул отец наш Видикон, и взглянул на руки свои, и увидел изнанку пустого лица.

— Вот она, истина! — вскричал он. — Должен, должен был догадаться я! Ты носишь все задом наперед.

И возликовал дух:

— А вот и нет! Взгляни на башмаки мои!

И опустил отец Видикон глаза свои, и увидел он, что дух речет истину. И были спереди задники ботинок его, а носки смотрели в другую сторону.

— Увы! — воскликнул святой праведный отец Видикон. — Какая разница! — И поднял он глаза свои, и воскликнул: — Они смотрят назад.

— Воистину так, — ухмыльнулся дух. — А ты ожидал чего-то еще?

— О нет! — И зажмурился отец наш Видикон, и пошло чело его морщинами. — Я должен был догадаться! Ты — Янус враждебный.

— Двуликий, истинно, — согласился дух.

— Нет, не бывать тому! Нет истины в том, кто двулик. Твое заднее лицо было ложным!

— А еще что? — пожал плечами дух. — Как можешь ты быть уверен в ложности того лица? Быть может, под волосами у меня еще один лик, и у меня воистину есть глаза на затылке, как те, что ты видел тогда?

— О нет, я должен это видеть, — сказал тогда святой, и устремил глаза к небесам, и взмолился: — Отец наш небесный, прости же мне, что я в гордыне своей и глупости счел себя способным сражаться с такими коварными недругами. Молю Тебя, окажи мне помощь Свою, ниспошли мне оружие, чтобы мог я противостоять этому создателю скорбей наших!

Но хихикнул дух:

— Тщетны твои мольбы! Разве может дать тебе твой Заступник оружие, что способно сделать верным неверное?

И сверкнула тогда в руке святого праведного отца Видикона вспышка света, горящего и переливающегося в стекле, и поднял отец Видикон зеркало.

И расхохотался недруг его.

— Что? И ты хочешь бороться с духом Поражения таким ничтожным оружием?

— Да, — ответствовал отец наш Видикон, — если показывает оно истину.

— Нет, ибо оно темно, хотя и стекло. Разве не припоминаешь ты?

Но поднял отец Видикон зеркало, и отразилось в нем лицо духа.

— Нет, у меня есть другое! — вскричал тот тогда. И скользнул он рукой во внутренний карман, и выхватил оттуда другое зеркало, в целый фут шириной, и поставил его напротив того, что держал праведный святой отец Видикон, чтобы отразилось в нем отражение в зеркале преподобного.

— Нет, не поможет оно тебе! — вскричал святой отец, и выросло тогда зеркало, и стало вполовину такого размера, как зеркало духово, и узрел дух лик свой с зеркалом рядом с ним, и внутри того зеркала был его лик рядом с зеркалом, а внутри того зеркала — маленький лик его рядом с зеркалом, в котором был его лик рядом с маленьким зеркалом, и так далее, пока не стали отражения настолько малы, что и не разглядеть их было совсем. И возопил дух, и отшвырнул прочь свое зеркало, но лик его остался отражен в зеркале отца нашего Видикона.

— Поздно теперь! — вскричал святой отец. — Неужели не видишь ты, что вызвал обратную реакцию неконтролируемую?

И воистину случилось так.

— Нет, не могло такого быть! — взвыл дух. — Не может происходить обратная реакция там, где нет силового входа!

— В руках моих — вход величайшей силы, какая существует только, — объяснил святой с неземным спокойствием. — Вся сила во Вселенной проистекает из этого божественного источника!

Все ярче и ярче сияло зеркало, ярче и ярче, пока не раскалилось добела, и пылало оно, и загорелось в нем отражение демона, и горело оно, и горел и сам дух.

— Ибо, — рек отец наш Видикон, — воистину был он лишь отражением.

Так, завывая и вопя, расползался и распадался дух, и догорел он, и не стало его.

— Значит, в основе своей был он не чем иным, как голограммою, — протянул отец наш Видикон задумчиво, — а что зеркалами создано, ими же может быть и уничтожено.

Положил он зеркало, духа поглотившее, осторожно на землю вниз и, руки на груди сложивши, вскинул глаза свои к небу.

— Господь всемилостивый, возношу я Тебе хвалы свои, ибо Ты и во второй раз спас от гибели слугу Твоего недостойного! Молю Тебя лишь о том, чтобы не оставил Ты меня Своей милостью и ниспослал мне силы духа и смирения, без которых не смогу я выстоять против врагов, на коих Ты посылаешь меня.

Замигало зеркало, блеснуло и исчезло в единый миг.

Взглянул отец наш Видикон на место, где только что было оно, и выдохнул:

— Благодарю Тебя, Господи, что услышал меня. Сохрани же меня, молю Тебя, от всех опасностей, что грозят мне.

Так сказавши, осенил он себя крестным знамением, и поднялся он, и зашагал дальше во чрево адово.

Долго, долго шагал святой праведный Видикон по коридору кроваво-алому, и одолела его усталость; но услышал он позади рев оглушительный, и все выше и громче становился он, как будто близился. Оглянулся отец Видикон и увидел аэроплан приближающийся, и пропеллер на носу у него пятном казался смазанным. И изумился отец Видикон, как такой крупный объект может передвигаться в таком пространстве ограниченном, но понял он, что была то модель. А потом понял, что несется она прямо на него, да точно так, как будто кто-то в него целился.

— Ложись! — вскричал отец наш Видикон, и бросился он на пол, и прикрыл руками голову. С ревом промчался над ним аэроплан, и приподнялся тогда отец Видикон, и услышал, что завертелся пропеллер медленней, а самолет снизился, и коснулись шасси его пульсирующей земли, и покатился он, замедляясь, пока не остановился совсем.

Изумленно взирал на него отец Видикон, потом нахмурился; слишком уж странным, слишком уместным показалось ему совпадение, что явил себя самолет в тот самый миг, когда усталость одолела его. Но слишком уж большим искушением был для него аппарат летательный; даже в смерти желание управлять им одолевало его; и направил отец Видикон к самолету стопы свои, и очутился рядом с фюзеляжем размером не больше роста его, с открытой кабиной, в которую мог он втиснуться — так и сделал он.

И заработал пропеллер в тот же самый миг, превратился в расплывчатый диск в секунду единую, и накренился аэроплан вперед, подпрыгнул и побежал, и взмыл в воздух, и помчался в глубь зева темнеющего. Святой Видикон, не понаслышке с авариями знакомый, поискал ремень безопасности, но не нашел его, и содрогнулся от дурного предчувствия. Может, появление аэроплана было чистой случайностью, а отсутствие ремня безопасности — простым совпадением, но собрался он с духом и приготовился к третьей неприятности.

И точно: закашлял двигатель, затрещал и заглох, и с ужасом смотрел отец Видикон на пропеллер, который сначала замедлился, а потом и остановился совсем. Подстегнутый неудачей, схватился он за штурвал, поставил ноги свои на педали управления, и взглянул он на датчики. Нет, топлива в баках оставалось в изобилии, значит, все дело в неисправности.

В изобилии! Накренился вниз аэроплан, помчался к полу гнусному, студенистому. Потянул за штурвал отец наш Видикон, и нос снова вверх пошел. Вспомнил отец Видикон ту малость, что в книгах об этом читал, и выпустил он закрылки, чтобы нос самолета вверх смотрел, пока самолет снижается. И ударился он о мясистый пол с такой силою, как будто то был асфальт; и подскочил он, и снова ударился, и снова подскочил, и так, подскакивая, затормозил и остановился совсем.

И выбрался отец наш Видикон из этой вероломно гостеприимной кабины, и строго сказал себе, что никогда больше не станет управлять машиной, которую не осмотрел прежде, — ибо если первый раз мог быть случайностью, а второй совпадением, то последний, третий раз точно происками его врага подстроен.

Но какого врага?

Недостаточно было данных у отца Видикона для достоверного вывода. Сначала пошатываясь, затем твердым шагом, продолжал он идти вперед, в темнеющий зев, освещенный лишь сиянием неких сферических выростов на стенах.

И вырисовался перед ним объект, сначала смутный и расплывчатый, потом прояснившийся, — и очутился отец наш Видикон перед уменьшенной моделью танка «шерман», гусеничной крепостью высотой чуть за его плечо, что стояла посреди туннеля, как будто специально его поджидая — хотя без враждебности, ибо пушка его смотрела вперед.

И остановился блаженный, и напомнил себе, что лишь минуту назад дал себе слово никогда не управлять механизмом непроверенным, поэтому осмотрел он все гусеницы с особым тщанием, после чего открыл отсек двигателя и дизель изучать принялся. Довольный тем, что не обнаружил он никаких дефектов, ступил он ногой своей на гусеницу, вскарабкался на башню и спустился в люк.

Сквозь прорезь над панелью управления виднелся тускло освещенный туннель. И сел он перед панелью, и сжал рычаги по обеим сторонам, и двинул их вперед с осторожностью. Завелся танк, чихнул и с лязгом пришел в движение. Но отец наш Видикон с присущей ему осторожностью скорость держал невысокую, лишь немногим быстрее, чем мог бы идти он пешком. Выгода его заключалась в том, что мог он таким образом сидя путешествовать, но превыше этого было наслаждение управлять машиной, доселе не виданной.

Так, лязгая гусеницами, продвигался он по туннелю вперед, прибавляя по чуть-чуть скорости, потом еще по чуть-чуть и еще — пока не достиг он темпа весьма приличного, как вдруг справа что-то грохнуло и закрутился на месте танк его. В мгновение ока сбавил отец наш Видикон газ, и танк послушно замедлил ход, но крутиться не прекратил, и понял блаженный, что кружит и кружит он на одном месте.

И потянул он рычаги, и заглушил двигатель, и выбрался из люка, ступив на правую гусеницу, и обнаружил, что пустота под ногою его. Замер на месте он, развернулся и спустился вместо того по левой гусенице; затем обошел он вокруг танка и узрел он, что правой гусеницы и вправду нет. Оглянулся он назад и увидел, что лежит она на дороге полосой бесполезною. Тогда нахмурился он, подошел ближе и присел на корточки, чтобы концы осмотреть, и увидел, что растрескался металл кристаллизованный, как и могло случиться, если бы стоял этот «шерман» здесь и ждал его шестьсот лет.

— Природа всегда действует заодно со скрытыми дефектами, — пробормотал он и помертвел, поняв, что процитировал из закона Мерфи следствие. Но он же нанес Мерфи поражение — так кто же из его прихвостней подстроил эту аварию?

А если то и не прихвостень был вовсе? А если то было чудище, ни в чем ему не уступающее, ибо закон Мерфи сам представлял собой следствие общего утверждения Финэйгла, и не было числа его приспешникам.

Решив отложить это решение, поднялся блаженный, и направил стопы свои вперед, и зашагал в глубь туннеля дальше.

И подошел он к группе магнитофонов, на чьих бобинах крутились ленты двухдюймовые. И нахмурился он, вспомнив, что было такое во времена его юности, но не нашел ни телевизионных камер, ни контрольных цепей поблизости. Но при виде старинной пишущей машинки без валика загорелись глаза его.

— Компьютерный терминал! — вскричал он восторженно, и бросился к консоли, и вошел он в систему.

Зажужжали бобины за спиной его, и похолодел он, и напомнил себе, что имеет дело с прибором неведомым. Потом ненароком напечатал имя программы, которую знал хорошо, но когда дал он компьютеру команду запустить ее, лишь минуту крутились бобины, а потом застрекотал принтер. И взглянул на него отец наш Видикон, и увидел слова «Ошибка в строке 764», но продолжил принтер печатать, и печатал он до тех пор, пока не появилась на листе картина, знаками препинания начертанная. И вгляделся отец Видикон, и узрел он образ жука.

— Видать, не отловили в своих программах всех блох программисты здешние, — рек отец наш Видикон и тут вспомнил, что в мире находится, где в каждом приборе скрытый дефект имеется.

И поднялся он, и дал себе зарок крепкий, что не подойдет больше ни к одному прибору здесь, и зашагал вперед.

И шагал он так добрых десять минут, пока дверь не встала на пути его, и горело над нею световое табло, и желтыми буквами было на нем написано: «РЕПЕТИЦИЯ». И забилось часто сердце блаженного, и забыл он разом все зароки свои, ибо при жизни был он видеоинженером, и приблизился он уверенно к телестудии, что почти ничем не отличалась от той, где впервые постигал он искусство управления телекамерой в дни своей юности.

И задумался святой отец наш Видикон — войти или не войти, но не видел он никаких причин, почему входить туда ему не следует, если внутри всего-навсего репетиция. И дернул он на себя дверь, песком наполненную, и оказалась за ней небольшая комнатка в шесть футов квадратных, с такой же дверью напротив него и еще одной сбоку, как и подобает приличному тамбуру звукоизолирующему. Тщательно закрыл он дверь за собой, чтобы звук внутрь не проник, открыл ту дверь, что сбоку была, и ступил в аппаратную.

Была она темна, и возвышались в ней три ряда кресел, обращенных в сторону мониторов бесчисленных: первый ряд для инженеров, второй для режиссера, его помощника и оператора, а третий — для наблюдателей. И каждый из них был залит светом крохотных прожекторов, что висели вверху.

Пусты были все три ряда. Один он был в помещении.

И выглянул он в окошечко, и узрел он студию, такую же безлюдную, но с камерами старинными черно-белыми, на мольберты нацеленными, и на каждом мольберте был ворох картин. И увидел отец наш Видикон, как огонек на камере «Один» погас и загорелся на камере «Два» товарищ его, а с мольберта камеры «Один» одна картина на пол слетела, а за ней другая обнаружилась.

И нахмурился отец Видикон; то определенно была автоматическая студия, и еще более определенно — искушение. Но не видел он большой в том беды, а поскольку студия поперек туннеля стояла, так и так нужно было пройти ее. И сел за видеомикшер он, и улыбнулся ласково, увидев, что есть там лишь один блок просмотра изображения, два блока микширования да группа выпускающих клавиш; и пробудились сладостные воспоминания в душе его.

Но недолго предавался ностальгии он, ибо объявил из интеркома голос металлический:

— До эфира пять… четыре… три…

Быстро нашел блаженный кнопки аудиомикшера и отключил его.

— … два… один… Эфир! — прогремел голос.

И запустил отец наш Видикон камеру «Один», и увидел на мониторе программном площадь Святого Марка, и услышал голос приятный, о ней повествующий. И взглянул отец Видикон на монитор камеры «Два», и увидел крупный план позолоченного льва, и поднес он палец к кнопке «Два» в группе эфира. И начал голос о льве рассказывать, и нажал он кнопку, и появился крупный план льва на мониторе программном. И улыбнулся отец наш Видикон, и попал он вновь в былой ритм программы, и вспомнил он все мелочи, а потом увидел он кадр с гондолой на канале, и начал он наплывать на него.

Только стало достаточно резким изображение, как поплыло оно, сжалось, затем снова расширилось, и снова сжалось — и исчезло совсем. В мгновение ока переключился на камеру «Один» отец Видикон, но и она тоже вспыхнула и погасла.

— Аппаратная! — взревел отец наш Видикон, чтобы режиссер мог услышать глас его сквозь наушники (ибо на нем самом наушников не было). — Неполадки в эфире! Дайте заставку!

Глядь! Появился на экране образ инженера, видеопленкой обмотанного, который пытался отчаянно с допотопным видеомагнитофоном справиться, пленку зажеванную извлечь силился. Но неподвижен был кадр, и со вздохом откинулся назад отец наш Видикон, и поднялся на дрожащих ногах.

— Я должен был знать, — пробормотал он в отчаянии. — Должен был помнить!

И побрел он, качаясь, сперва назад в тамбур звукоизолирующий, потом снова в студию. И обошел он камеры, и отодвинул в сторону занавесь тяжелую, бархатную, что скрывала стену заднюю. И обнаружил он в ней дверь потайную, двойную, что вела в хранилище реквизита. И рванул он дверь, и пошел меж рядов контейнеров, и пробрался мимо диванов, в штабеля сложенных, и кресел, одно на другое составленных, и нашел он за ними дверь входную. И открыл он ее, и переступил порог, и очутился в тусклом свете туннеля багряного. Пустился он снова в путь, губы угрюмо сжавши, и сказал он себе; «Знаю я теперь, с каким приспешником Финэйгла предстоит мне бой вести», — ибо не было у него сомнений в том, кто действовал заодно с дефектом скрытым, кто заставлял оборудование давать сбой в самый ответственный миг, кого притягивало к приборам тем сильнее, чем они были совершеннее, и была то не природа.

Глядь! Чудище приблизилось — или, точнее, святой приблизился к чудищу, и улыбнулось оно, видя приближение блаженного, и сверилось с пометкой в папке своей, и, поднявши глаза, ухмыльнулось оно — или то были только губы его, ибо глаз его не видел отец Видикон; были прикрыты они козырьком зеленым, и было лицо его лицом не человека, но гнома. И облачен он был в рубаху полосатую с манжетами, и стянут был воротничок его галстуком, но поверх всего был надет на нем комбинезон в тонкую полоску, а на левой руке его вместо пальцев были ключи торцевые гаечные. Чисто выбрит он был и круглолиц, и цинично улыбался он от удовольствия, тогда как рука его правая клавиатуру нежно поглаживала.

И остановился тогда отец Видикон в нескольких шагах поодаль, и исполнилось сердце его настороженности, и возвестил он:

— Я знаю тебя, дух, — ибо ты есть гремлин!

— Не я определяю политику! — отозвался злодей. — Я лишь провожу ее!

— Не увиливай! — строго рек ему отец Видикон. — Это ты выискиваешь все дефекты скрытые и обрекаешь на провал все проекты рода человеческого.

— Создавать их — в природе человеческой, — гремлин парировал. — Я лишь привожу в исполнение то, что они не заметили.

— И хочешь ты, чтобы поверил я, что это природа действует заодно с дефектами скрытыми, хотя нам обоим ведомо, что не природа создает механизмы?

— Природа действует заодно со мной! — гремлин ответствовал. — Смеешь ты обвинять меня в том, что иду я на поводу у природы?

— Не природе ты служишь, но энтропии!

— А что есть природа, если не энтропия? — согласился гремлин. — Человек созидает, но в природе заложено разрушение.

— Но лишь в свой срок, — напомнил отец наш Видикон, — когда пора роста позади остается.

— Нет, — отвечал ему гремлин, — дефект изначально заложен в новорожденном создании. Но лишь тогда, когда достигает он зрелости, разрушение его явным становится.

— А как же те, в ком дефекты обнаруживаются прежде зрелости?

Пожал гремлин плечами.

— Те не достигают возраста, когда могут они творить, и, лишь назад оглядываясь, видят они жизнь, которую прожить стоило.

— Лживы слова твои, негодяй, — твердо отец Видикон ответствовал, — ибо не может быть позади то, что впереди находится!

— Да? Так, значит, ты никогда о муле не слыхивал?

И застучали пальцы гремлина по клавишам, и замерцали в сумраке перед лицом его буквы зеленые: «ЗАГРУЗКА МУЛА». И отступил назад отец Видикон, и охватило его дурное предчувствие; и исчезли вдруг слова, а рядом с гремлином встало четвероногое длинноухое, и разинуло оно пасть, и заревело во всю глотку.

— Я должен был догадаться, — ахнул отец Видикон. — Этот зверь более всего должен быть восприимчив к наущениям твоим, ибо славится он упрямством своим; и когда более всего нужно нам, чтобы работал он, ни за что не станет он работать.

— А все те, кто не работает, со мной заодно действуют, — отвечал гремлин, — как и те, что, давая волю характеру, проявляют упрямство свое.

И протянул он руку свою, и погладил тварь длинноухую, и затянул:

И увидел святой перед лицом своим мулов хвост, и брыкнул мул копытами своими, и лягнул его в голову. Но пригнулся отец наш Видикон, и не задели копыта головы его.

— Не оскорбляй меня, — рек он, — ибо ведомо мне, что тварь эта часто ошибкам подвержена.

— Так воспользуйся этим, — посоветовал гремлин, — ибо снова собирается он лягнуть тебя.

И было это воистину так — изготовился мул снова ударить копытами. И обежал отец Видикон мула вокруг, чтобы оказаться у головы муловой.

— Где перед, а где зад? — вскричал гремлин. — Зри, здесь только что была голова его, а теперь он потерял ее! Ибо если ведомо нам, зачем те, что сзади, тогда те, что сзади, у нас впереди!

И выпрямился отец наш Видикон перед головой мула — и увидел он, что это зад мула и копыта его, которыми лягнул он отца нашего Видикона.

— Этот мул от упрямства своего явно потерял голову! — сказал гремлин.

Вскрикнул святой праведный отец Видикон, отскочил в сторону быстро, но недостаточно быстро, и задело копыто мулово плечо его, и пронзила спину его боль мучительная. Закричал он, но потонул крик его в хохоте гремлиновом, что эхом раскатился вокруг.

— Некуда бежать тебе, — с торжеством злорадным вскричал дух, — ибо с какой стороны ни обежишь ты мула, найдешь лишь то, что потерял!

И снова мелькнули копыта муловы, и бросился святой отец на землю. Просвистели копыта муловы в воздухе над головой его, и встали на землю, и двинулись к нему.

— Ну же! — вскричал гремлин. — Вся жизнь твоя всегда была в работе твоей! Неужто станешь ты сейчас валяться и затруднять других? Смиришься с поражением?

Но поднялся святой отец на ноги, и побежал он, и услышал громогласное эхо топота копыт позади. Но вдруг озарила его мысль, и повернул обратно он.

— Если две пары задних копыт одновременно бегут, то движутся они в разные стороны и, следовательно, на одном месте оставаться должны!

И воистину, именно это происходило с тварью бедною; ибо каждая пара ног, вперед двигаясь, уравновешивала усилие другой.

— Пусть это не тревожит тебя, — гремлин посоветовал, — ибо до сих пор я его сдерживал, но ныне дам я ему голову и во весь опор вперед погоню!

И понял отец Видикон, что остался у него лишь миг, чтобы воззвать к силе Того, кому служил он, и воздел он руки к небесам, и взмолился он:

— Боже правый, прости мне, что я в гордыне своей счел себя способным побить искателя дефектов. Ниспошли мне, молю Тебя, орудие, что сможет найти и уничтожить все ошибки, им порожденные!

И потяжелели внезапно руки его. И опустил он глаза свои, и увидел недоуздок.

И услышал он рев ослиный, и увидел, как померк мулов хвост, а на месте его показались ноги передние, а над ними голову с зубами острыми, которые укусить его силились.

Закричал отец наш Видикон, отскочил в сторону, но накинул на мула недоуздок божественный. Рванулся мул, вскочил на дыбы, заревел протестующе, но не отпустил поводьев отец наш Видикон, и развернул мула к его хозяину, и вскочил на спину мулову. Но не утратил действия приказ нападать, что мулу гремлин дал, и пустился мул галопом вперед, и схватил зубами своего хозяина.

— Это еще что?!! — гремлин возопил, по клавиатуре стуча. — Как смог ты обратить против меня артефакт мой собственный?

И исчез мул, и рухнул на пол святой с недоуздком в руке — но было мягким его приземление.

— Ты ожидал падения! — гремлин его упрекнул. — Откуда мог ты знать?

— Потому что готов я был к любой случайности, — отвечал святой, — и ожидал любой неисправности, которую даже назвать не мог, ибо не придумал ее.

— Не мог же ты ожидать неожиданного!

— Еще как мог, ибо всегда ожидал я тебя, с тех самых пор, как начал учиться на Коболе программировать. — И приблизился к нему святой праведный отец наш Видикон, и занес недоуздок вверх. — Знай же, что с Божьей помощью могут эти ремни любого обуздать, кто их энергию расходует.

И приблизился он еще на шаг, и недоуздок еще выше занес.

— Ты говоришь о тех, кто энтропию воплощает, — гремлин возразил и назад попятился.

— Неважно, — святой праведный отец наш Видикон ответствовал, — ибо жизнь есть расходование энергии, но рост — обретение структуры.

— Неужто будешь ты настолько глуп, что саму энтропию повернуть вспять попытаешься! — гремлин вскричал и назад еще больше попятился.

— Лишь на время короткое, — святой ответствовал, — но каждая минутка малая, с другими сложившись, может составить жизнь целую.

— Но все равно погибнет народ твой в конце концов! Всего-то миллиард-другой жалких лет — и взорвется солнце ваше, и поглотит всех пламень безжалостный! Все тщета, все бессмысленно, все есть абсурд!

— Но покуда длится жизнь, противоречит она абсурду — если есть в ней структура.

И опустил недоуздок отец Видикон, а потом набросил его на гремлина.

Взвыл гремлин — и исчез, как и не было.

И остался отец наш Видикон стоять одиноко, и осенила его дума безрадостная: «Не навеки исчез он, но вернется вновь там, где люди что-нибудь создать попытаются, — ибо против таких, как он, мы боремся, чтобы смысл найти».

И опустил он взгляд свой на недоуздок, и созерцал его миг, а потом к небу воздел его.

— Благодарю Тебя, о Отец мой небесный, за то, что не оставил Ты слугу своего тщеславного, дал ему оружие уничтожить этого врага рода человеческого, пусть даже на краткий миг. Возвращаю Тебе недоуздок Твой, что даровал Ты мне, чтобы обуздать нашу склонность все дела проваливать, и благодарю Тебя от всей души.

И минуты не прошло, как засиял недоуздок огнем божественным, вспыхнул — и исчез совсем.

И остался блаженный стоять в одиночестве, и размышлял он о том, что безоружен опять; но вспомнил он слова псалма, и произнес их вслух:

— «Ибо в Тебе, о Господь мой, мудрость и сила моя». Нет, не беззащитен я, пока Ты со мной.

Так сказавши, зашагал он снова вперед по туннелю, ожидая, какого еще противника ему Господь пошлет.

Так шагал отец наш Видикон в чрево адское, исполненный решимости сражаться с любым, кто бы на пути его ни встал. И шел он вперед, и сгустился багрянец стен, и превратился он в пурпур, и потемнел еще, пока не стал индиговым. И стал тогда свет тускнеть, и потемнело вокруг, и очутился отец наш Видикон во мраке кромешном. И овладел им ужас, и превратились в воду все суставы его, и обессилели все члены его, но собрал он воедино всю решимость свою, и укрепил сурово сердце свое, и обуздал он страх свой. И протянул он руку вперед, ожидая на стену наткнуться — но коснулось пальцев его что-то влажное, мягкое и податливое, и пошевельнулось оно под прикосновением его. И отдернул он руку стремительно, и содрогнулся он, и едва было не ушло в пятки сердце его; но собрался он с духом и шагнул вперед ногой правою, а за ней и левою — и так дальше пошел по туннелю адскому.

И земля под ногами его смягчалась, пружинила, и споткнулся он, и упал наземь, но успел он подставить руки свои. И вскрикнул он, и отпрянул назад со словами молитвы на устах, ибо оказалась земля влажной и податливой, как живая ткань.

— Воистину, — пробормотал отец наш Видикон, — я иду в чрево адское.

И поднялся он, и заставил себя идти вперед, сгибаясь под гнетом страха своего, но не останавливаясь.

И вспыхнул вдруг свет ослепительный, и зажмурил отец Видикон глаза свои, а потом приоткрыл их медленно, чтобы привыкнуть к такой яркости, и узрел отец Видикон голову мертвую, ухмыляющуюся, от которой свет исходил — но не собственный свет ее, ибо была она бледною и мертвенно-зеленою, а горела слишком ярко, чтобы могло такое сияние изнутри исходить. Но не было вокруг больше ничего. И нахмурился тогда отец наш Видикон, и прикрыл глаза ладонью своей, но не мог все равно на нее глядеть.

— Воистину, — прошептал он, — что это за свет такой, который сам по себе есть тьма, что это за свет такой, что может так гореть? Как может свет отбрасывать тьму?

И тут же осенила его мысль спасительная, и сорвал он с себя воротничок свой, и взглянул на него, и увидел, что светится тот голубовато-белым огнем.

— Он флюоресцирует! — вскричал отец наш Видикон торжествующе, и понял он, что свет, наполнявший зал, невидим для ока человечьего. Но воротничок его, что частицы стирального порошка содержал, незримый этот свет преобразовывал и отражал его, и тот-то отраженный свет и воспринимало его око как сияние.

И вернул тогда отец наш Видикон воротничок на место, и почти не дрожали руки его, и пробормотал он:

— Так значит, пришел я в царство духа Парадокса.

И дрогнуло тогда сердце его, ибо понял он, что все те страсти, с которыми прежде столкнулся он, ничто в сравнении с духом Противоречия, с каким ему вскоре столкнуться предстоит. Но склонил он главу свою в молитве, и почувствовал, как воспрянуло сердце его. Вознеся Господу благодарность безмолвную, поднял он главу свою и снова зашагал вперед по туннелю гигантскому. Мертвая голова слева осталась, а справа узрел он скелет, в странной позе замерший, как будто бежал он куда-то, и был он или мал, или просто удален сильно. И продолжил отец наш Видикон бесстрашно вперед шагать, и миновал он черепа и кости скрещенные, что остались слева от него, а справа узрел он скелеты в позах, что могли бы быть соблазнительными, если б только на костях их плоть была — каковы они, должно быть, духу Парадокса казались. И взмолился отец наш Видикон, чтобы не видеть существа во плоти, ибо верил он, что дух решит мертвым прикинуться.

И повернул тогда налево и вниз коридор, мимо костей и левосторонних спиралей, в обратную сторону развернутых. И кружилась слева от него Галактика; но были по краям спиральные рукава ее, а в сердце ее была тьма — диск пустоты. Справа от него сливались звезды в единое целое, образуя шар удлиненный, и вся Вселенная двигалась в обратном направлении и вывернута наизнанку была.

И пошел наверх коридор, продолжая все так же налево заворачивать, и услышал отец наш Видикон шаги над головой своей, которые сперва приближались к нему, а потом удаляться начали. Нахмурился он, но продолжил вперед идти, мимо горящих символов смерти, по коридорам, что бесконечно влево заворачивали. Только начал туннель снова вниз клониться, вниз и вниз, и так шел он милю или больше даже, пока в конце концов увидел слева от себя…

Ухмыляющуюся голову мертвую.

Остановился отец наш Видикон как вкопанный. И побежали мурашки по спине его, и встали дыбом волосы, ибо мог он поклясться, что именно эту голову видел, когда только вошел в туннель этот непроглядный. И вспомнил он шаги, что слышал над головой своей, и понял он (хотя и сам не знал, откуда ему то ведомо), что шаги те были его собственные. А сверху прозвучали они потому, что шел он тогда снаружи туннеля, внутри которого находился сейчас, и теперь он снова по нему прошествовал.

— Воистину. — прошептал он, — я брожу по бутылке Клейна.

Так и оказалось все — находился он внутри трубы, которая изгибалась и внутрь себя уходила, а там изгибалась еще раз и расширялась, наружу выходя незаметно. Так мог бы он вечно бродить по этим коридорам темным и так и не выйти никуда, кроме точки вхождения. Так и блуждал бы он, и старел бы все более и более, пока не упал бы — старый, дряхлый и древний дух. Но…

— Нет, — вскричал он, — ибо нахожусь я в царстве Парадоксов, и по мере того, как время вперед движется, не старею, но молодею я!

И озарила его мысль еще одна: блуждая здесь, он может никогда не найти духа, в чей зев он забрел, — духа, что окружал это место.

Или это место окружало духа?

— Да! — вскричал он ликующе. — Ибо попал я не в зев адский, но в зев Фингэйла, а его горло было бутылке Клейна подобно.

И снова пустился в путь отец наш Видикон, и воспрянул он духом, и улегся страх его, и шел он вперед и вперед, вниз и влево, затем влево и вверх, пока стена под его рукой не подалась и пол под его ногами вниз не ушел. И вскричал он тогда торжествующе:

— Я наружу выбрался! Взгляни же на меня, дух, ибо я вышел наружу и стою на коже твоей! Зри же меня!

И распахнулась с грохотом дверь в нескольких футах в стороне, и едва не задела отца нашего Видикона. И шарахнулся он, пригнулся, от страха вскрикнувши, кулаками вкруг себя молотя в полной панике, и наткнулась его рука на спицу, что росла из поверхности. И вонзились в руки его шипы острые, и причинили ему боль жестокую; но не обратил он на нее внимания, но глаза вверх поднял и узрел око, злорадством горящее, и заполонило око это все его зрение.

— Воистину теперь я вижу тебя, — пророкотал глас оглушительный. — Да пребудет хвала в порицании! Начал уж я беспокоиться, что вовек не изгнать мне тебя из организма моего!

— А ты и не изгнал меня, — возликовал отец наш Видикон, — ибо наружная поверхность организма твоего одновременно является внутренней! Воистину, изнанка твоя есть наружность твоя, а наружность — изнанка! Едины они, друг в друга перетекающие бесконечно!

— Рано, рано торжествуешь победу ты, — пророкотал глас громоподобный, — ибо взываешь ты к Фингэйлу, автору всего, что имеет с самим собой точку пересечения! Я — тот грозный дух, что порождает все парадоксы и делает две стороны единого целого обособленными и друг другу противоположными, как тезис и антитезис в дуализме гегельянском.

— Ах, значит, он принадлежит Гегелю? — вскричал отец наш Видикон.

— Нет, — голосом громовым Фингэйл ответствовал, — ибо Гегель принадлежит мне.

— Не напугать тебе меня, — воскликнул отец наш Видикон. — Наконец-то я узнал тебя! Ты — мост между завтра и вчера, между плюсом и минусом, между центробежной силой и силой центростремительной! Ты — мост, что соединяет все, что противоположным кажется!

— Ты сам произнес это, — эхом раскатился вокруг Фингэйлов глас. — Соответственно я — начало и конец всему. Преклони же колени свои и поклонись мне, ибо я тот, кого ты зовешь Господом своим!

— Нет, не Господь ты! — вскричал отец наш святой Видикон, и охватил его гнев праведный. — Нет, ты — часть Его, как и мы все, — но только часть! Следственно, должен ты быть Им ограничен и контролируем.

— Ты так уверен? — Великанское око в гневе сощурилось. — Ибо если я есть начало и конец в одном, как могу я лгать?

— Да потому, — отец наш Видикон ответствовал, — что ты есть дух всех парадоксов и можешь речь правдивые слова так, что они ложными кажутся! Лжешь ты, говоря истину!

— Чересчур уж ты понятлив на мой вкус, — пророкотал Фингэйл. — Берегись же, жрец! Ибо должен я испепелить душу твою!

И вспыхнул свет ослепительный, и озарил тьму кромешную, и запылало везде пламя жаркое. И прикрыл святой праведный отец наш Видикон глаза ладонями, и зажмурился он что было сил — но остался свет. И вспомнил блаженный, что в царстве Парадоксов находится, и приоткрыл он немного глаза свои, и свет, что в них проник, притушил сияние ослепительное, и смог блаженный снова различать очертания и детали мелкие.

И узрел он птицу гигантскую, огненную, что восставала из пепла, и взмахнула она крыльями, готовясь взлететь, и хотела она ударить его клювом своим. И овладел ужас душою блаженного, и сжал он спицы, что держали его на коленях на плоти Фингэйловой, и вскинул он голову, и вскричал:

— О, Отец мой небесный! Услышь меня — или навеки погибну я! Увидь слугу Твоего на земле распростертого беспомощно пред грозной птицею, называемой фениксом, которая обладает силой великою, ибо в начале ее конец ее! Молю Тебя, ниспошли мне щит, ниспошли мне оружие, чтобы мог защитить я себя, или обречен я на гибель мученическую! Исчезнет навеки душа моя, превратится в чистую немодулированную энергию, всякой структуры лишенную, если эта грозная тварь убьет меня!

И воздел он к небесам руки в мольбе — и свет воссиял на ладони его, запульсировал, взорвался, собрался вместе вновь, сгустился — и очутилось в руке блаженного яйцо Света!

И наполнил Вселенную хохот духа оглушительный, и взревел он в торжестве злорадном:

— Нет, глупый жрец! Тщетно взываешь ты к Создателю, не может Он больше ничего дать тебе! Яйцом ищешь ты победить птицу ширококрылую! Покорись же воле моей, ибо ныне пришел срок сгинуть тебе!

— Нет, — воскликнул святой праведный отец наш Видикон, — ибо я знаю тебя, и то мне ведомо, что, когда громче всего смеешься ты, одолевает тебя страх, а когда торжествуешь победу ты, владеет тобой страх поражения. А иначе и быть не может — ибо для феникса твоего, что берет начало в конце, принес я начало его, а с ним и смерть!

И поднялся отец наш Видикон, чтобы встретить величайшую угрозу самому его существованию во весь рост и с бесстрашием, и поднял он яйцо в чаше рук своих, словно было оно приношением.

И закричал феникс, и забил по сторонам крыльями огненными. И нацелился на отца нашего Видикона клюв пламенеющий, словно луч лазерный, и не дрогнуло лицо отца Видикона нашего, но внутри его поселилось смятение. Со всех сторон окружало его пламя жгучее, все ближе и ближе подбиралось оно к нему — и накрыл его собой дух чистой энергии, и впитал в себя его…

И очутился отец наш Видикон внутри. И опалил жар лицо его, и зажмурил он глаза свои. Но коснулось его щеки дуновение прохладное, и открыл он глаза, и увидел птицу, и была она теперь размером с ладонь, и далее уменьшаться продолжала. И пронзил его слух и сердце отчаянный ее крик, ибо, съеживаясь, погибала она. Поглотило яйцо весь огонь и каждый эрг энергии до последнего, и исчезла голова феникса в скорлупе его. И воссияло яйцо в ладонях отца Видикона нашего, так ярко и светло, как никогда не сияло.

И вырвался из груди отца Видикона нашего вздох, и вскричал он:

— О, благодарю Тебя, Господи, за то, что спас Ты меня от горы Света Смерти!

И померкло сияние, и снова узрел он гигантское око, взиравшее на него все так же злокозненно.

— Ну и ну, жрец! — прогремел голос Фингэйла. — Лишил ты меня слуги моего самого могучего. И что же ты теперь сделаешь со мной? — И звучала насмешка в голосе его. — Уничтожишь меня? О да, сделай так — и освободишь ты народ свой от тяги к саморазрушению, что одолевает его!

И снизошло на отца нашего Видикона спокойствие безмерное.

— Нет, — рек он, — ибо не под силу мне положить конец твоему существованию, и никому не под силу, ибо ты есть часть Господа нашего, как и мы все, и ты есть дух — дух Парадокса гибельного. Нет, не искушай меня впасть в грех гордыни и самонадеянности, ибо ведомо мне, что, уничтожь я тебя, даже тут наизнанку ты все вывернешь и превратишь гибель свою в созидание. И восстанешь тем самым против Господа — ибо Он один Создатель наш, но никто другой. Не умрешь ты, лишь обретешь форму иную — но лучше, чтобы оставался ты таков, какой есть, ибо сейчас твое обличье нам ведомо.

Ступай на все четыре стороны, ибо ты есть необходимая часть бытия.

— Ах вот как?! — пророкотал глас с досадой нескрываемой — нет, звучало в нем почти что отчаяние. — Значит, ты даруешь мне жизнь?!

Но знал отец наш Видикон, что, когда дух Парадокса доведенным до отчаяния кажется, на деле торжествует он.

— Умерь гордыню свою, — он посоветовал, — ибо даже в этот самый миг ты во власти Божией, что и доказал Он тебе чрез меня, и даже тебя разумом возможно постичь и примирить с гармонией бытия. И тем самым твоя тяга к саморазрушению может быть в рост преобразована. Вечно пребудешь ты с племенем Адамовым и Евиным — но ни один мужчина и ни одна женщина не станут больше страшиться тебя. Ибо будут знать они, что ты — такая же часть мира вне их, как ветер и дождь, и такая же часть мира их внутреннего, как и тяга к милосердию.

— Значит, вот какие речи ведешь ты? — пророкотал дух. — Но разве не насмешка то над твоей победою? Неужели не видишь ты, что восторжествовал я над тобою? Что теперь станешь делать ты, умертвивши феникса тем, что спрятал его вновь в сферу рождения? Уничтожишь его, а с ним и все начинания?

И покачал тогда головой отец наш Видикон.

— Нет, ибо не мне она принадлежит по справедливости. Должен я вернуть ее туда, откуда взята она.

И вскричал он тогда:

— Отец мой небесный! Отдаю Тебе ныне яйцо Возрождения, и возношу Тебе благодарности и хвалы свои. Спасибо Тебе, Господи, за то, что спас меня, но и не только — за то, что счел меня достойным Твоим орудием, чтобы дать этой твари жизнь новую!

И воздел он яйцо высоко к небесам в ладонях своих, как подношение, и воспарило оно над ладонями его, и взмыло вверх, и выше и выше поднималось оно, и вскричал тогда отец Видикон:

— Зри! Это яйцо Всего Сущего, яйцо Космическое, Единоцелое!

И, достигнув вершины, взорвалось яйцо, и заполнило всю пустоту светом своим, и заполнило космос семенами энергии и материи, и пылью космической, а с ними и структурой пространства и времени, сотворивши порядок из хаоса.

И стоял там отец наш Видикон, подобно свече пылающей, ибо пламя окружало его со всех сторон — окружало, но не сжигало его; и вознесся он сквозь пространство и время прямиком в Разум Божественный.