Вечная командировка

ГЛАВА I

Я верю, что там очень толковые ребята. И если говорить откровенно, происшествие необычное, исключительное. Можно догадываться, чьи здесь скрестились пути. Это совсем не «внутреннее» дело. Но все-таки, уважаемые товарищи, составляйте рапорт по-человечески. А то, если вдуматься в приведенные вами факты, получается мистика.

В час ночи буксир «Пестов» отошел от причала и вышел на середину Авачинской бухты, в час тридцать буксир неожиданно появился у рыбного причала (наверно, прошел под водой).

Причем команда во время этой странной прогулки буксира была на берегу.

Непонятным образом оказавшиеся на «Пестове» несколько ящиков с интересующими нас предметами сами погрузились на грузовик.

Машина (номер указан точно) прошла через весь город на Красную сопку. Ее тут же остановили и окружили. Но никого (даже шофера!!) не обнаружили.

Интересующие нас ящики были найдены в трюме парохода «Алдан», только что пришедшего с западного побережья Камчатки. Ящики были накрыты брезентом, и команда, обнаружив их, была удивлена не меньше наших работников.

Севший на «ТУ-104» пассажир Свиридов во время полета таинственно исчез. На Петропавловском аэродроме так и не могли понять, почему вышло только 39 пассажиров, хотя по списку их 40.

Установлено, что в радиорубке «Алдана» никто не находился в момент, когда передатчик начал отбивать какой-то шифр.

В общем, в Петропавловске явно резвится нечистая сила. Повторяю, уважаемый товарищ, в любом деле много странного, непонятного и невыясненного. Но постарайтесь изложить это внятно, без чертовщины.

Год назад в Петропавловске было землетрясение. Оно длилось две минуты. Треснуло здание обкома. Только два человека оставались в здании — секретарь обкома и редактор «Камчатской правды».

Секретарь обкома сидел тихо в углу приемной и смотрел, как раскачивается огромная люстра. В конце концов она рухнула.

Редактор газеты выбежал со всеми. Но вдруг вспомнил, что оставил открытым сейф с партийными документами. Вот тогда он испугался по-настоящему и пулей обратно.

Петропавловск меня поразил:

1) Отличным снабжением. Правда, кто-то, приняв меня за рафинированного москвича, пытался жаловаться. На что я ответил: «Братцы, вы заелись».

2) Авачинской бухтой. Рядом с лайнерами — парусники. Кстати, в этой бухте может укрыться флот всего мира.

3) Памятником английским морякам у здания обкома. Памятник пытались перенести в другое место. Запросили английское посольство. Там ответили, что не возражают, но по церемониалу должна прибыть английская эскадра и в торжественной обстановке… Пришлось отказаться.

Ночью ухожу на «Алдане».

Здесь наши работники толковые. Теперь сами разберутся. Да мне у них пришлось еще кое-чему поучиться.

Ночь. В свете прожекторов портовые краны как огромные кузнечики. Дождь. Редкие близкие огни Петропавловска, много труб, мачт, шлюпок, стоящих у причала судов.

Огни удаляются. Огни города разрезаны темной сопкой Любви на две части.

Курилы. Черные туши островов. Их головы окутаны туманом.

Когда «Алдан» наваливается на волну — вода вылетает из-под бортов черно-бутылочного цвета.

За кормой в белом шарфе крутящегося воздуха и пены расцветают пронзительные голубые цветы. Потом цвет их меняется.

Корабль оставляет после себя карбидные зеленые лужи.

А названия какие: остров Онекатан, мысы Темный, Крутой, Предчувствий, скалы Авось, Братья, Ловушки.

В моряки шли все-таки романтики. Магеллановские впечатления.

Кашалоты (не разглядел, наши или японские) помахали нам хвостами и ушли в Тихий океан. А наш путь — море Охотников.

Капитан мне заявил весьма меланхолично:

— Наши суда ходят до тех пор, пока не протрут железо о воду.

Он же:

— Моряков на флоте не осталось.

Первый помощник переводит:

— Лучший состав забирают на загранплаванье.

Капитан явно недоволен современным поколением.

«Современное поколение», свободное от вахты, резвится. Кто-то из машинной команды долго смотрит вниз, во второй трюм, где матросы в масках омывают застывший цемент. Потом машинист наклоняется и орет:

— Пошли ловить рыбу!

И довольный уходит.

А вот встречаются два человека, с которыми я уже беседовал по «интересующим меня вопросам». Это матрос Михайлов и второй механик Викторов.

— Михайлов, боцман просил подшлифовать конец якоря.

— А как туда пройти?

— По ватерлинии, а там повернешь направо.

Но для этого Михайлов уже достаточно опытный моряк. Он улыбается добродушной улыбкой человека, выжимающего десять раз двухпудовик.

— Кстати, Михайлов, а вы долго собираетесь плавать?

Михайлов уже заметил мое присутствие. Поэтому отвечает не двухпудовой улыбкой, а четко и громко:

— Всю жизнь!

— Пропал «Алдан»!

Теперь Викторов заметил меня. Тащит в машинное отделение.

Между прочим, неделю назад на корабль приходил мастер спорта. Он демонстрировал чудеса закалки. Он сказал, что на Камчатке можно купаться, и стал раздеваться. Но пока он раздевался, тринадцать человек «современного поколения» прыгнули в воду. И первым — Михайлов. Кстати, лично для меня интересен этот мастер спорта и два человека, что были с ним. Но я их уже встретил в Петропавловске.

А что касается Викторова, то подсмеиваться — это у него не основная специальность. Под его руководством механики отремонтировали машину за пять дней. А предполагалось, что ремонт займет месяц.

Я заметил, что настоящими моряками сейчас себя чувствуют не те, что стоят у руля и влезают на грот и фокмачту «солнцу и ветру навстречу», — а те, что в глубоком трюме, перепачканные маслом, стоят у машин.

— Петро Яковлевич, ходят слухи, что сыграем в волейбол.

— У меня нет основания им не верить. Сам распускаю.

(Викторову двадцать пять лет. Но его, как и весь командный состав, зовут по имени-отчеству. И с матросами командный состав только на «вы». Как и в армии.)

Викторов имел полные основания верить слухам.

В первом трюме натянули сетку, и машинная команда обыграла палубную. Это было захватывающее зрелище.

«Современное поколение» не теряло зря времени.

Необходимо на всех наших предприятиях ввести обсуждение работы каждого рабочего, каждого инженера, как это принято на флоте.

Целый день я на заседании судового комитета. Все — от уборщицы до старпома — отчитываются перед «совестью корабля» о своей работе. Председатель судкома — Викторов.

Судком дает оценку работы за месяц:

Лучший по профессии.

Передовик производства.

Хороший работник.

Соревнующийся.

Без оценки.

И от решения судкома зависит дальнейшее продвижение моряка, премия, рекомендация на загранплаванье.

Если бы в каждом цехе каждая бригада раз в месяц обсуждала бы друг друга, каждый рабочий и инженер чувствовал бы контроль сотен глаз.

Каждый член экипажа раскрылся передо мной на этом обсуждении, пожалуй, больше, чем в индивидуальной случайной беседе.

Я и не подозревал об огромной работоспособности старшего помощника. Он успевает быть всюду, видеть все и делать все.

Второй помощник, с которым мы много говорили о классической музыке и который подробно объяснял мне принципиальное отличие кораблей, называемых моряками весьма просто: поляк, финн, ганс, либерти, писатель, — в общем показавшийся мне образованным морским волчонком, — на поверку ленив. Оставлял несколько раз вахту во время стоянки в Авачинской бухте.

Корабль пришвартован, все добрые люди спят, что может случиться, если полчаса посижу в каюте? Начальство ушло, вахтенный матрос задремал.

А потом начинается чертовщина. Вахтенные вроде были на месте, а кто-то проник на судно…

Боцман — как и все боцманы мира древний матрос, занятый только шпаклевкой, покраской, кусками, концами, — предлагает открыть для лентяев вторую Колыму.

Капитан сказал:

— Если на нас снизойдет просветление — увидим Японию.

Туман немного поднялся. И мы увидели мыс Аниву — форпост Сахалина, и остров Ребун, и мыс Кандзаки (щупальца Японии), и маяк «Камень опасности», стоящий как памятник погибшим морякам в середине пролива Лаперуза.

Но еще раньше мы увидели американский самолет, прошедший на бреющем над нами. Все «инспектируют».

Туман такой, что даже моря не видно. Ночь. Мы тащим за собой в вышине свет (фонари на мачтах). Туман подступал еще ближе, и тогда, словно пугаясь одиночества, ревел, надрывался «Алдан».

Я сижу в каюте Вячеслава Борисовича Григорьева, двадцатичетырехлетнего штурмана. 18 апреля он женился и вечером того же дня ушел в плаванье. Все дни в календаре зачеркнуты черным, кроме 18. И август обведен радужным красным карандашом. Предполагаемый отпуск.

Фотография девушки и медвежонок. А рядом какие-то счетчики и прочие приборы. Да еще телефон.

Света, его жена, студентка, снимает комнату у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио.

Григорьев, из солидарности, тоже попробовал не включать радио. Выдержал только десять дней.

И мы пьем чай и говорим «про жисть».

И все было бы хорошо, если бы через каждые две минуты тоскливо не ревел «Алдан». Впечатление такое, будто вахтенный будит себя гудками. Ну чего он тянет из меня душу?

— Молоденький вахтенный, делает все по инструкции, — объясняет штурман. — Так и будет гудеть, пока не выйдет капитан и не спросит: «Тебе еще не надоело?» А вообще гудеть — надежнее. Может выскочить под нос маленькая деревянная шхуна японцев. Ее локатор не берет.

Я выхожу от Григорьева в два часа ночи. В Москве люди еще живут вчерашним днем. Маленьким девочкам пора ужинать и большим идти в театр.

Туман несколько рассеялся. Светлая полоска светящихся игл вдоль корпуса корабля — Японское море уже на север. Окурки отскакивают от волны. Сонный корабль. Не спит только вахта. Спят «передовики производства», спят даже «лучшие по профессии». В третьем трюме мы везем то, что надо довезти до Находки. А могли не довезти. И Света долго бы еще жила у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио. И никогда бы не увидела двадцатичетырехлетнего штурмана Вячеслава Борисовича Григорьева. И ей сообщили бы только, что «Алдан» затонул при невыясненных обстоятельствах.

Капитан ворчит:

— В пароходстве все знают, что в тумане мы идем с большой скоростью. Но молчат. Выполняем план. А если случится — все повалится на капитана.

И в то же время:

— Разве сравнишь? Сейчас как прогулка. Вся рубка заставлена приборами. А как мы начинали? Компас и кусок веревки (скорость измерять).

И опять же достается «современному поколению».

— Им все легко дается. Привыкли. А мы потом и кровью прошибали.

Наконец-то я поговорил с капитаном. Я слушал его, и мне казалось, что мне рассказывают мою жизнь, мне рассказывают то, что меня ждет в будущем.

И у него и у меня — вся жизнь «при служебных обязанностях».

Краминов не рассказал биографию капитана. Мы считаем, что это необходимо сделать.

(«Как звать?» — «Мишка». — «Сколько лет?» — «Семь». — «Мать, есть у нас такой?» — «Отец, отпусти его Христа ради». — «Ладно, беги, но смотри»).

Двенадцатый ребенок

у портового грузчика,

расстрелянного японцами в 20-м году.

В пятнадцать лет — разнорабочий. Чистил гальюны на судах, что стояли на причале. В плаванье не брали.

Флот угнали японцы.

Флот у частников.

Морякам во Владивостоке нечего делать.

Но в 27-м году (работал у частника, ходил на краболовах)

по путевке комсомола

в Херсонский мореходный техникум.

(С подготовительного курса. Шесть человек в кубрике. Хлеб по карточкам. Дружные ребята. Как лучшего ученика через два года рекомендовали в кругосветное плаванье на учебном судне.)

Не пришлось доучиться. Женился. Умерла мать. Сестры. Жена в положении. Надо зарабатывать деньги.

Рейсовый пароход Сахалин — Камчатка.

Полярная экспедиция на лесовозе «Урицкий».

(Караван с ледорезки «Литке» прорвался в Чаунскую губу. «Урицкий» застрял во льду. Машины вышли из строя. Печки из бочек. Плохое снаряжение, консервы. Цинга. Две телеграммы от наркома — покинуть корабль. Но 32 комсомольца и старый капитан «Урицкого» выжили. Ежедневные физические упражнения, охота, упорная учеба (почти вся команда училась заочно), воля к жизни. Пришли нарты с Певека. По 50 граммов свежего мяса на человека. Весной «Литке» вытащил из ледяного плена.)

«Давно мы дома не были».

И снова плаванье. Снова Север. Великий Северный путь. Грузо-пассажирское судно «Анадырь». За три месяца от Владивостока до Мурманска. Да еще в Бельгию и Ленинград.

Курсы штурманов дальнего плаванья. И четвертым помощником обратно во Владивосток с ледорезом «Литке» и Шмидтом во главе экспедиции.

И снова курсы штурманов.

А потом

получал суда в Японии,

стоял на ремонте в Шанхае,

старпомом ходил на Камчатку.

Война застала в Сан-Франциско.

Портленд, Ванкувер, Алеутские острова, Берингово море. Первым Курильским проливом во Владивосток на старом лесовозе.

Капитаном лесовоза (6 узлов в час, компас, веревка на корме и зенитный пулемет) в Сан-Франциско, Австралию, на Новую Землю. (Японцы останавливали, инспектировали надменно и придирчиво. После 43-го года переменили тон. Стали желать «Счастливого пути!»)

«Счастливый путь». Сколько товарищей осталось на дне этого пути?

«Давно мы дома не были».

Шесть узлов, компас, веревка и зенитный пулемет. Шли без огней. Начеку. Боялись немцев, японцев.

Война кончилась.

Новые корабли. Новые рейсы.

Бензин в Анадырь, металл в Китай, зерно в Антверпен, машины в Польшу, уголь в Ленинград.

В обход Тайваня (два раза красные прожекторы чанкайшистских эсминцев слепили глаза), Индийским океаном (шторм, мертвая зыбь, груз начал «гулять» в твиндеках — девять часов бросали в твиндеки лес, мешки, доски, — остановили), Северным морем, Кильским каналом. Балтика — «рекомендованным путем» от буя к бую (опасность нарваться на мину).

И снова Суэцкий канал, Аден, Сингапур, Гонконг, — ура, штормовая погода, пронеси господи мимо Тайваня, — Владивосток.

Вызов в Москву. На поезде. Два месяца проверяли, где родился, почему родился. Самолетом в Бельгию. Принимать «писателя» (грузовик — «Успенский»).

Частный пансион. Хозяин маленький, кругленький. Он и инженер, он и пивную содержит, и столовую, и мясную лавку. По вечерам гостей просит в кинга играть. Спокойно живет хозяин.

(Американцы пытались сорвать закупку. Приборов не дали. Не испугались. Довели «писателя» до Риги. А там его и снарядили, и снабдили, и команду подобрали.)

«Давно мы дома не были».

Сколько?

Сын окончил мореходку и сам плавает.

Дочь преподает английский, вышла замуж. (Так и не успел увидеть зятя. Летчиком был зять. Разбился.) Второй сын студент. Женился. Приедешь домой — «внучки, жучки».

Но сколько?

Сколько был дома в общей сложности?

Сколько времени за тридцать лет плаванья капитан спал спокойно, не ожидая сигнала штормовой тревоги?

Года полтора, в общей сложности.

За полтора года (в общей сложности) пребывания дома.

Ни разу не был на даче.

Вышел на улицу — тянет в порт.

(Знакомые «старички», тары-бары растабары («бойцы вспоминают минувшие дни»), отпуск к черту, спецрейс в Индонезию.)

Кавалер ордена Ленина

и двух орденов Красного Знамени,

пройдя 39 морей

(только южноамериканские «оставил» для сына),

испытав арктический холод

и жару тропиков, не брав ни разу бюллетеня

(не был ни на одном курорте),

прожив всю жизнь

при служебных обязанностях,

капитан

больше всего боится

п е н с и и

или

р а б о т ы в к а к о й-н и б у д ь в а ж н о й к о м и с с и и н а б е р е г у.

Берега Приморья окутались туманом. Мы подошли к входу в бухту Америка в 11 вечера.

Маяк на мысе Поворотном выл прерывисто, как раненая корова.

Мы шли на самом малом. Капитан прилип к зеленоватому экрану локатора, где белыми линиями вырисовывались берега и рисовыми зернышками стоящие на якоре суда.

Впередсмотрящие впивались в серую мглу. Медленно проплывали неясные огни застывших на рейде кораблей. «Алдан» ревел.

На первых трех кораблях при нашем приближении били в колокол. А на четвертом — наверно, в корыто (уж очень странный звук).

Радист надрывался:

— «Люлька», «Люлька», я «Алдан»! Спит, чертяка!

Наконец удалось связаться. В три часа ночи от причала отойдет «Брянск», и мы станем на его место.

Бросаем якорь. Капитан дает указания вахтенному:

— Как увидишь лапоть (имеется в виду «Брянск») — старпома за задницу! (В смысле разбудить.)

Есть дорога, головоломки, горе и неудачи. Есть тяжелые воспоминания, испытания, размышления о жизни, и прочее, и прочее.

Но вот встаешь ранним утром и бодрый и сильный, и кажется, что все легко и все ясно, и все трудное позади, и — здравствуй, будущее!

Таким я проснулся в это утро. Находка была окутана туманом, но туманом легким, свежим. Такой туман через час рассеется, и солнце зажжет миллионами бликов море и окна кают пароходов.

Я оделся, вышел на палубу и столкнулся со штурманом Григорьевым. Мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что в это утро мы оба чувствуем себя молодыми и поэтому счастливыми. Мы как заговорщики перемигнулись. Я понял, что он получил отпуск. И я схватил свой чемоданчик и спустился за штурманом по трапу.

Мне бы надо было попрощаться с капитаном, с радушным первым помощником, взять письмо от старпома. Капитан может обидеться. С ним надо было бы тепло попрощаться.

Но вот та сила, что влекла штурмана, подхватила и меня.

Мы быстро вышли из порта и зашагали по чистеньким, просыпающимся улицам Находки, где уже распустились листья деревьев и на бульварах были высажены яркие цветы. И мы подшучивали над нашим «побегом», и высчитывали время приезда во Владивосток, и все ускоряли, ускоряли шаг, хотя я-то твердо знал, что мне нет писем и что меня никто не ждет.

Между прочим, прибыв в Приморское управление, Краминов решительно отмел все подозрения, которые пали на капитана в связи с событиями в Авачинской бухте.

ГЛАВА II

Я ходил по деревянным тротуарам старого города и заглядывал в окна домов. Я видел стандартные цветы в горшочках, простые столы, железные кровати, шкафы образца прошлого века и детей, что стояли на подоконнике и глазели на улицу.

Я хотел остановить загорелого здорового парня, который, как любят говорить писатели, показывал два ряда белых зубов (в переводе это означало, что парень улыбался), и спросить его: «Скажи, браток, а как здесь люди живут?»

И если парень не примет меня за пьяного и не пошлет куда-нибудь подальше, — интересно, что бы он ответил.

Первый ответ:

«Да так, как и всюду. День и ночь — сутки прочь. Ходят люди на работу в конторы, в магазины, учреждения. Пишут бумаги и выпускают стенную газету. По вечерам молодежь идет на танцы. Старики в кино или сидят на завалинке. По воскресеньям гуляем по Пролетарской семьями. Вечером пьем чай или водку (как на любителя). Вот катаемся на велосипеде, а скоро и лодки можно будет брать. Громкоговоритель на улице передает Москву. Так и живем».

Второй ответ:

«Промышленность нашего города выполнила план первого квартала к двадцать пятому марта. Открылся университет культуры. Разбили на набережной хороший парк. Вузовская молодежь провела весенний кросс. Школьники сдали металлолома на сто тонн больше, чем в прошлом году. Приезжает на гастроли московский театр. Смотрите, вот из-за поломанного забора видно новое кирпичное здание. А к концу семилетки…»

Два ответа. Два человека. И все не то. Видимо, не так задан вопрос. Правильнее было бы:

«Чем живут люди в вашем городе?»

Ведь, с одной стороны, здесь и заводы, и Иркутская ГЭС, и вообще Сибирь, передовая семилетки. Мы агитируем нашу молодежь ехать в эти места. И кстати, девушки, которых я встретил, выходя из управления, одеты модно, по-московски. Как сказал бы один мой знакомый инженер — «восточносибирские чувихи».

Но я иду по старым улицам купеческого города. Вот улицу преграждает заборчик, вышиной мне по колено. Я обхожу заборчик. Деревянные крепкие дома на каменном (именно на каменном, а не на кирпичном) фундаменте. Деревянные луковки с деревянными шпилями напоминают мне Якутск. Сибирская, исконно русская архитектура. Резные, витиеватые наличники. И заборы. Бесконечные глухие заборы. Если в заборе приоткрыта калитка, то обязательно на цепочке. Видно, что в этих дворах несколько домов, сараи, штабеля дров — целые хозяйства (социалистические ли?). Около домов на накрепко вбитых в землю скамейках сидят старые женщины с малыми детьми и занимаются тем, чем положено заниматься старым женщинам на скамейке возле дома, когда на город спускаются сумерки и идет незнакомый прохожий.

А сумерки все густеют.

Мужчина с коромыслом и двумя полными ведрами поднимается на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице. Вот я вижу через окно, как семья садится ужинать. Но мне все реже удается заглянуть в комнаты. Ставни, ставни. И меня провожает испуганный взгляд старенького еврея, старательно завинчивающего болты железного бруса на ослепших окнах своего дома.

Город охватила ремонтная лихорадка. Закрыты все гостиницы. Меня через управление устроили в общежитие аэрофлота.

Койки в коридоре. За единственным столом и на единственном стуле сидит пожилой командировочный и штудирует прошлогодний «Огонек».

Я захожу к себе в комнату. Мой сосед просыпается, но разрешает зажечь верхний свет. Он ему не мешает. А настольных ламп здесь нет, нет даже маленького столика.

Я кладу чемодан на колени, достаю лист бумаги и по привычке прикидываю только мне одному понятными записями то, что я узнал сегодня в управлении. Ничего хорошего, в смысле ничего для меня нового и полезного, они не сообщили. Да, известно, что «интересуются районом Братской ГЭС». Это мы и раньше знали.

А ты обнаглел, Краминов. Начинаешь привыкать к тому, что сразу находишь след, что тебе везет.

Но это плохо, когда не идет работа и не привезли центральных газет. Потихоньку мысли, которые я упорно изгоняю, мысли о моей семье начинают резвиться.

Нельзя, Краминов, слышишь? Человека окружают два мира. Один — внешний, то, что происходит вокруг, то, чем живут другие люди.

Второй мир — это мысли и мечты самого человека, это его внутреннее «я», интимное.

Нельзя, Краминов. Не распускайся. Нельзя, чтобы твой внутренний мир заслонял все. Не может так жить человек. Погибнет. Тогда любая неудача, неудача его «я» кажется концом света.

Я знаю, что по большому счету для нас не существует вещей вообще. Вещи и явления для человека существуют настолько, насколько они связаны лично с ним, с его внутренним «я». В этом отношении человек остается эгоистом. Можно кричать и рассуждать о политике и о природе — и быть совершенно к ним равнодушным. И связь человека с внешним миром (я имею в виду духовную связь) начинается тогда, когда этот внешний мир так или иначе задевает внутреннее «я» или когда сам человек вкладывает себя, свои силы в этот внешний мир.

Элементарный пример. На дороге я нахожу лопату. Я ее отбрасываю. Мне она не нужна. Для меня она не существует. Но если бы мне надо было срочно рыть окоп, я сам сделал бы эту лопату…

Или город, который тебе только что не понравился, расцвел бы радужными красками, встреть ты на улицах Иру.

А чем ты сам живешь, Краминов?

Если ты погрузишься в себя, в свои личные переживания, — грош тебе цена. Но ты себя отдаешь д е л у, делу, которому ты служишь. И так как ты все отдал ему, то оно для тебя дорого. В нем вся твоя жизнь. И если рассуждать философски, то жизнь человека начинается тогда, когда он ее отдает людям.

Ты не по специальности работаешь, Краминов. Я второй раз замечаю, что из тебя вышел бы хороший автор букварей. Крупный ты знаток прописных истин.

Но, очевидно, и эти прописные истины для тебя не существовали, пока ты на личном опыте с ними не столкнулся…

Я отложил чемодан в сторону, постоял около двери и рванул ее на себя. Я спустился до половины лестницы. Остановился. Зачем? Не надо. Все равно я его не увижу.

Сегодня вечером мной владело какое-то неясное чувство (у нас его называют интуиция), что за мной кто-то идет. Я не верил (но автоматически кружил по улицам). Ведь я не должен был сюда приезжать. Приказ был получен внезапно, во Владивостоке. Они не могли знать заранее. И ты был слишком в этом уверен и откровенно пришел в управление. А ведь вы, Краминов, фигура, наверно, известная в «определенных кругах».

А может, это нервы? Но ведь сейчас ты явно почувствовал, что кто-то неслышно прошел по коридору, постоял у твоей двери. Он, может, и сейчас наблюдает за тобой? А может, все-таки нервы расшалились? Но это, Краминов, ты оставь для своего «внутреннего мира» и никому не рассказывай.

А во «внешнем мире» действительно существуют люди, которым ты явно не безразличен. Во всяком случае, один где-то близко. И они много бы дали, чтоб свернуть тебе шею.

Фотография из ФРГ. Демонстрация против войны. Несколько человек идут по улицам Эссена, несут плакат. Впереди инвалид на костылях. Напряженное, волевое лицо. А глаза уже измученные, в них — отчаяние.

И когда я смотрю на этого человека, который идет по сытым улицам немецкого города, где разгуливают долговязые американцы и местные фашиствующие молодчики, парни упитанные и нахальные, мечтающие о коричневом мундире, улюлюкающие ему вслед, и он знает, что за ним всего десяток искалеченных войной людей, которых очень легко смять, выгнать с работы, травить, пытать, и он все-таки идет, идет, чтобы разбудить совесть отворачивающихся, очень спешащих горожан, разбить скорлупу их благополучия, напомнить им, что их ожидает, — он идет, инвалид на костылях, с напряженным, волевым лицом и с измученными глазами, — когда я смотрю на этого человека…

Ты, здоровый мужик, сидишь в расстроенных чувствах, ах, Ира ушла от тебя, ты жалуешься на усталость, ты мечтаешь об отдыхе, ты запутался в каких-то мелочах, недоволен каким-то вонючим гуляшем — а он идет, инвалид на костылях.

А ты на передовой ли, Краминов? На линии огня?

Дым медленно ползет по котловану. Летят фонтаном куски диабаза. Грохот взрывов, как канонада орудий… С огромной высоты мыса Пурсей предстает Братская ГЭС. Железный каркас плотины на той стороне протянул руки к Пурсею. Братское море зальет то место, где мы сейчас стоим.

Радио в котловане:

— Товарищи, взрывные работы окончены. Отбой.

Сейчас Братсков восемь. Когда построят ГЭС, останется два Братска. Но будут новые города, будет огромный промышленный узел.

Масса народу, и причем разнообразнейшего. Конечно, как и всюду, текучесть кадров.

Что тянет сюда народ со всей страны?

Приезжают целым классом, с учителем, и все (и учитель тоже) работают бетонщиками.

Приезжают люди, имеющие специальность, дом, семью. Всё бросают и едут.

Много демобилизованных. Кстати, приезжает новая большая партия. Куда их разместят?

Итак, все хотят в Братск.

Что их все-таки тянет? Заработок? На Чукотке он больше.

Зов Севера? Поиски романтики?

Один семнадцатилетний парнишка (кончил девять классов, уже полгода скалоруб) сказал:

— Мои внуки будут говорить: «Наш дед строил Братскую ГЭС».

Вечером молодой инженер привел меня в общежитие.

— Познакомлю с хорошими ребятами моей смены.

Заходим в одну комнату. На кровати сидит азербайджанец и отчаянно ругается. В чем дело?

— Взяли билеты.

— В кино?

— Да нет.

Упражнения по русской словесности продолжаются.

— На танцы?

— Да нет.

— А куда?

— Не куда… Билеты к экзамену. Весь день мне испортили.

Дело серьезное. Парень решил заниматься. Попрощались и ушли. Инженер несколько смущен.

— Да, он хороший парень. Сын генерала, отслужил флот, приехал домой, стал крутить с девчонками. Отец подарил машину. Очевидно, накрутил там дел. Стало стыдно, и уехал Гена в Братск. Получил специальность крановщика, спортсмен — первый разряд по борьбе. Выступает в самодеятельности, упорно учится. Передовик. Но вот билеты у него девчата забрали, он и ругается. Так что вы не думайте…

(Меня инженер, наверно, принимает за красную девушку.)

Мы зашли еще в несколько общежитий.

Знакомил он меня просто:

— Алексей Иванович.

Я видел общежития и рабочих именно такими, какими себе и представлял.

Новостью было лишь одно знакомство. Человек с дипломом учителя работает на бульдозере. Инженер мне сказал, что в котловане среди рабочих есть несколько человек с высшим образованием. И они довольны своей работой.

Это интересно.

Часов в десять мы зашли в красный уголок женского общежития, на танцы. Инженер ушел танцевать со знакомой девушкой. Я сидел в углу и смотрел.

Танцы странная вещь для постороннего человека. Очевидно, музыка и близость тел должны пробуждать какие-то искры чувства, робкое влечение.

Не думаю, чтобы это было у ближайшей ко мне пары. Равнодушное лицо кавалера, блуждающий взгляд. И некрасивая, толстая девушка покорно передвигается за своим скучающим спутником. Какие тут уж к черту искры! Зачем вы танцуете? Люди всюду одинаковы, даже на Братской ГЭС.

А вот проходит другая пара. Девушка маленькая, худая. И капроновые чулки с чудовищной пяткой, какие можно увидеть только в самых медвежьих углах. Но глаза девушки… Целая поэма! В них и гордость, и радость, и даже надменность. И чего только там нет. Еще бы, девушку пригласили второй раз в жизни.

Женщины тоже всюду одинаковы. И хотят только одного — счастья. И не важно, кто его принесет. Тот низенький наголо остриженный солдат или известный в столице художник. Я прекрасно понимаю, что думала Ира. «Ритка, которая мизинца моего не стоит, бесстыжая девка, находит свою судьбу, свое счастье, свой покой. А я так много ждала, так много выстрадала — я опять ни с чем». Как она сказала: «Вдова при живом муже»? Сколько я был дома? И этому нет конца…

В консерватории рафинированные снобы. «Ах, токката не так темпераментно сыграна». А здесь? Посмотрите. Тысячи, сотни тысяч наших лучших парней и девушек танцуют каждый вечер под удивительно старые, удивительно пошлые песенки. И ведь это въедается…

С инженером высокая, трогательно доверчивая девушка. Из-за нее (он так и сказал мне) не хотел сюда идти. Не хочет зря кружить голову.

Одеты, конечно, девчата плохо. Особенно обувь. Дорогая и безвкусная. Попробуй здесь достань модный гвоздик.

Но на многих и простой сарафан лучше бального платья. Откуда такие стройные ноги? Эх, если бы вас, девушки, одеть модно да пустить по улице Горького. Пожалуй, померкли бы подкрашенные и наштукатуренные столичные «чувихи».

Между прочим, я заметил еще на одной волжской ГЭС, что девушка в комбинезоне, в платочке — красавица. А вот приходит на танцы (постаравшись одеться понаряднее) — не то.

Два развязных парня. Почему же эти две с ними пошли? Надоело стоять в углу?

Уголок набит до отказа. Радиолу сменил гармонист. Это было еще сто лет тому назад…

Инженер извиняется:

— Я вас совсем забыл.

— Ну и что, мне было очень интересно.

Танцы продолжаются. Мы выходим на крыльцо.

Инженер серьезен.

— Я, конечно, понимаю, почему вам было интересно. Я случайно узнал, кто вы.

— Случайно? Наверно, после того, как я сам представился вашему приятелю.

— Да нет, поверьте мне, я знаю, когда надо молчать. Если я вам сейчас могу чем-нибудь помочь…

— Зачем? Я просто ходил и смотрел только ради своего удовольствия. Честное слово. Я свои дела здесь закончил.

— А я думал…

— А вы думали, что участвуете в сложной детективной истории?

— Но зачем тогда вам это нужно?

Я сказал, что просто так интересуюсь, чем живут, чем дышат люди. Учусь разбираться в народе…

Инженер не очень мне поверил. Может, потому, что он целый вечер был настроен кого-то ловить или задерживать. Я понял, почему он мне упорно рассказывал, как после убийства хулиганами чертежника Комарова народная дружина держит весь поселок в кулаке.

Мы не успели отойти от крыльца. Инженеру представился случай отличиться.

Тяжелой походкой подошли пятеро подвыпивших парней. На нас они не обратили внимания, хотя мы стояли в двух метрах от них.

— Вот здесь он, сам видел, — сказал самый молодой и здоровый из этой компании.

В сущности, у него было очень доброе лицо, но начесанные на лоб волосы и выпитая водка придавали ему бандитское выражение.

— Сейчас мы Кольку вызовем, — сказал другой, поменьше.

Насколько я успел его разглядеть, он был черняв, с тонкими чертами лица. Вот такие интеллигентные на вид, хлипкие «мальчики» с твердым волевым взглядом обычно являются заводилами.

Трое остальных парней олицетворяли собой «темную массу» и разминались.

— Эх, закурить бы, — сказал парень с челкой.

— Сейчас достанем, — сказал заводила.

«Масса» захлопала себя по карманам. Папирос ни у кого не осталось.

— А ты знаешь, что этот гад мне сказал, — начал парень с челкой и замолк. Краешком глаз он увидел протянутую руку с пачкой сигарет. У меня еще остались московские, с фильтром. От неожиданности парень смутился.

— Спасибо вам, парочку можно?

Компания настороженно, искоса меня разглядывала.

— Вот что, вы, конечно, хорошие ребятишки, но сейчас давайте по домам. Поздно уже шляться. Завтра на смену.

— А мы что, перекурим, и все, — ответил кто-то из «массы».

— Ну и отлично. Давайте по домам.

И они ушли. Правда, бывает, что не уходят. Все бывает.

…Инженер провожал меня до гостиницы. На перекрестках под фонарем топтались группы рабочих в спецовках. Грузовики с крытым кузовом тормозили, и шофер кричал:

— Кому на бетонный?

Братск — город молодости и будущего. Это не Иркутск с заборами и ставнями. Здесь каждый рабочий идет, как к себе в дом, в любое общежитие, столовую, управление, в Дом спорта. Почти половина рабочих учится (Пожалуй, уже это говорит об очень многом.) И конечно, на Братской ГЭС побывало невероятно много корреспондентов. И здесь слово «корреспондент» звучит не очень лестно. Слишком много били в барабан, в литавры, подымали шум — и все по поверхности. О Братской ГЭС ничего толкового еще не написано.

Но среди самих строителей есть много ребят, которые хотят написать умную, правдивую книгу. Многие выпускники гуманитарных институтов идут работать на котлован или воспитателями в общежития.

Это полезно. Но вот что странно.

Как правило, они проходят две стадии.

П е р в а я. Вот, я думал встретить здесь героев, а на самом деле? В воскресенье на правом берегу пьянка. Драка — общежитие на общежитие…

В т о р а я. Но те же ребята выходили на работу в страшные морозы. Причем актированные дни устраивали не из-за рабочих. Нет, люди выдерживали. Машины не выдерживали. Железо ломалось. Представляете?

…Причем через это прошли почти все молодые инженеры, техники.

Странно не то, что рабочие и пьют, и дерутся, и совершают чудеса героизма, и учатся.

Странен этот взгляд на рабочих, как на людей совсем другой породы.

Почему такой разрыв?

Наверно, потому, что молодое поколение, воспитанное на образцах героизма, на подвигах, на высоких словах, представляло наш рабочий класс этакими колоссами, вдохновенно перевыполняющими план.

Давайте вспомним старую истину: героями не рождаются.

Ведь мы же все люди, одинаковые, обыкновенные. И если он колотит молотом, а я высчитываю на логарифмической линейке, мы не разные, а просто выполняем разную работу, одинаково нужную стране.

Итак, героями не рождаются. Время, обстоятельства делают героев.

А время сейчас самое подходящее,

Наша страна р а б о ч а я. Не потому, что у нас все стучат молотами, а потому, что все работают. Мы не Франция. Не страна рантье, где люди могут прожить всю жизнь, не ударив палец о палец, на проценты дедушкиных капиталов.

Надо понять сущность нашей страны.

«Выполним план к 20 декабря» — это не надоевшие лозунги. Это смысл нашей жизни. Мы не знаем отдыха, мы в постоянном напряжении. Поэтому мы и обогнали почти все страны. Но нам еще очень долго бежать. И мы бежим быстрее всех. Нам нельзя останавливаться. Пятилетки сменяются семилетками, и дальше будут десятилетки, двадцатилетки или уж не знаю что, но движение, движение вперед будет продолжаться.

И настоящие строители, настоящие герои нашей страны те люди, кто понял, что их жизнь не прогулка по бульвару (прошел — отдохнул на скамейке), а вечная борьба, вечные трудности.

«И вечный бой — покой нам только снится».

И тот, кто сознательно или бессознательно пытается выйти из борьбы — «отдохнуть у этой речки», — рано или поздно убеждается, что он выброшен из жизни, что он лишний, чужой.

И как бы человек ни хитрил, ни ловчил, но, если он не понял смысла нашей жизни, он отстает, он не с нами, и в конечном итоге оказывается, что он уже нас не понимает, он против нас.

И может быть, если бы мы чаще, подробнее и умнее разъясняли именно эту сторону нашей жизни, — ей-богу, мне и моим товарищам значительно уменьшилось бы работы.

Ведь врагов, исконных, оставшихся по наследству, уже почти нет. Волей обстоятельств нашими врагами становятся те, кто не захотел с нами идти, кто остановился.

ГЛАВА III

Мы летим над морем, по которому плавно плывут пушистые льдины. Только это не море. Пятый океан, воздушный. И льдины — это облака. Земля окутана синеватой студенистой оболочкой. А с земли кажется, что воздух прозрачен и невидим. Много узнает человек уже с высоты девяти тысяч метров.

В Москве будем через семь часов. А в Москве окажется, что прошло всего два часа. Пять часов выпадают из суток. Подарок. Можно их использовать «в личных целях».

Я сижу во втором салоне «ТУ-104». Дикая жара. Не умеют еще регулировать температуру.

Я не знаю, что сейчас — день или ночь. В Иркутске люди еще спят. А за окном самолета солнечный день. Яркий зайчик бродит по лицу моего соседа. Сосед морщится, но не просыпается.

Я достаю письмо — получил его в Иркутске, на главпочтамте. Теперь самое время прочесть.

«Послушай, Алешка, ведь это очень глупо. Я же все понимаю. Я же знаю лучше тебя, чем ты сам. Да, где-то тебе не повезло. Может, тебе нужна женщина, которая бы жила одним тобой, была бы верной подругой. Что-нибудь вроде Сольвейг. Ушел Пер Гюнт на тридцать лет, а она сидит на пороге своей избушки и поет песни и смотрит на дорогу. Но я не Сольвейг. Мне, может, тоже нужен человек, который бы молился на меня. И ты знаешь, отсутствием внимания со стороны мужчин я никогда не страдала. Я не рассказывала, а ведь мне несколько раз очень серьезные и умные люди делали предложение. И из них я бы вила веревки. А они не хуже тебя, Краминов.

Потом, нужна ли я буду тебе через тридцать лет, располневшая, пожилая женщина, когда ты прибежишь ко мне на лыжах, как сделал Пер Гюнт. А ведь ты прибежишь. И ты будешь тогда старым и разбитым, принц Пер, и никому не нужным. И может, ты схватишься за голову и скажешь: всю жизнь метался, искал счастье, а оно было рядом. А будет поздно. Время не вернуть.

И ведь самое главное, Алеша, не в каких-то бытовых неурядицах. Ты просто боишься меня. Ты боишься своей любви ко мне. Ты боишься, что в один прекрасный день ты никуда от меня не уедешь. И тогда полетят к черту все твои выдуманные высокие слова. Собственно, так в жизни и бывает. Романтика молодости постепенно переходит в простую житейскую мудрость. И так со всеми. Не ты первый, не ты последний.

Я же тебя не заставляю отказаться от работы, варить обед, толстеть и называть меня «мамочкой». Но пойми: да, было время первых героев революции, когда требовалось дикое напряжение и люди сгорали на работе. Но теперь совсем другое время. Скажем спасибо нашим отцам, но нам-то надо жить по-другому. Вдумайся: если в двадцатые годы забирали излишки черного хлеба, то теперь правительство серьезно озабочено увеличением товаров широкого потребления для населения. Это, прости меня, азбука, но как ты, так хорошо зная людей, не можешь понять самого главного: чем живут твои современники. Они работают так же, как ты, и делают нужное стране дело, но цель их жизни не только построить, допустим, очередную доменную печь и умереть. Им хочется жить, и радоваться, и узнавать новое, и отдыхать, и иметь квартиру и машину, и уехать в отпуск за границу. И на это наши люди имеют полное право.

У тебя же получается так, будто ты стоишь на посту, и стоит тебе вздремнуть, как пройдет враг. Но и часовых сменяют, дают им отдых. А ты сам лезешь: нет, не сменяйте меня! Посмотри хотя бы на своих сотрудников. Уверена, вряд ли еще найдется такой сумасшедший, как ты.

И тебе же хочется отдохнуть, остановиться. Вот почему ты боишься меня, вот почему ты бежишь от меня. Подальше от соблазна. А то, мол, не выдержу.

Не придумал ли ты сам себе страшную жизнь, Краминов?»

Я не стал дальше читать. Я знал, что когда-нибудь она мне это скажет.

Мы шли высоко над облаками. Это мне напоминало мои полеты на Север. Казалось, внизу не облака, а бесконечные ледяные поля и вот-вот увидишь спичечные коробки маленького поселка.

Странно, я не чувствовал волнения, с каким обычно читал ее письма. Вероятно, потому, что был еще под впечатлением другой новости. Ее мне сообщили в управлении, перед самым вылетом в Москву. Меня вызывает генерал. Приятно вспомнить, что, когда он говорит обо мне, он подымает палец: «Краминов? Это сверхинтуиция». Но дело не в том, что хвалят. Важен сам вызов.

Я знаю, какую работу мне предложат. Раньше я все-таки выполнял определенные задания, а теперь мне придется самому вести большие дела, и по моим указаниям будут действовать другие люди, и я буду отвечать и за себя и за них.

И наверно, все это была предыстория. Все былые трудности теперь покажутся тебе игрушкой. В принципе, из тебя получился бы хороший Валентин или Олег. Тебе же нравилось махать молотом. Но сейчас ты выходишь на самый ответственный участок. Это уж настоящий фронт!

Так что, Краминов, жизнь только-только начинается. И как будто ничего раньше не было. Ты вновь родился. Но новорожденным положено спать. И тебе надо спать, Краминов. Две бессонные ночи позади, а сколько их еще будет…

И я снова на огромной высоте. Яркое солнце слепит глаза, и под ногами у меня серебрится бесконечная дорога. А где-то далеко земля. Она маленьким пушистым шариком несется куда-то вдаль.

На дороге что-то темнеет. Солнце загораживают старые дома с балконами, что вот-вот обвалятся. Между ними, как праздничные флажки на елке, висят веревки с нижним бельем, цветными кофточками, рубашками. И навстречу мне идет пожилая толстая тетка, надувает щеки и подмигивает. И маленький мальчишка кричит хриплым басом: «Подвези». И старый генерал в длинной-длинной, до пят, шинели говорит мне «сверхинтуиция» и поднимает палец. И я чувствую настороженный взгляд старухи, что сидит в подворотне сто двадцать лет и все никак не может умереть.

Я помню, когда-то я был на этой улице. Я пытаюсь вспомнить, когда это было.

И вдруг выходят две девушки. И пропадает улица, и старые дома, и белье, похожее на праздничные флажки, и прохожие, что на меня смотрели и говорили со мной.

И снова бесконечная серебристая дорога, солнце слепит глаза, пушистый шарик земли уходит в вечную командировку.

Я все вспомнил. Это было, когда я жил на Земле. На этой улице я встретил Иру. И сейчас она идет со мной. Она пришла ко мне прямо с этой улицы. Такой, какой я ее там встретил, такой, какой я ее запомнил на всю жизнь и всю жизнь искал на длинном пути, которым я шел.

А рядом с нами идет другая Ира, такая же юная и красивая. Но глаза у нее мои и такие же светлые волосы, как и у меня. Я беру ее за руку. Я понимаю, что это моя дочь. И она спрашивает:

— Скажи, отец, ты никуда от нас не уйдешь?

Мы идем по серебристой дороге и держимся за руки. И спускаются сумерки, и блестит только дорога. И я клянусь своей жене и своей дочери. Да, я был дурак. Да, жизнь дается один раз. Да, я люблю вас больше всего. Да, это я во всем виноват. Ирка — самая лучшая из женщин. Ее надо на руках носить. Нет, я обыкновенный человек. Я хочу жить обыкновенно. Нет, теперь Ирка не будет вдовой при живом муже. Ведь это все ерунда — работа, быт. Самое главное — хотеть быть счастливым. А если я люблю вас двоих? Очень люблю. Чего же мне еще надо?

И я говорю долго-долго. И я все хочу объяснить. Да, Ира, ты была тысячу раз права. Да, виноват только я один.

— Будешь со мной?

— Всю жизнь, Ирка, только с тобой.

И становится совсем тихо. И дымный майский вечер спускается на улицы города. Сюда нас привела серебристая дорога. И старые дома маленьких уютных переулков подмигивают нам своими квадратными, продолговатыми, круглыми окнами, которые светятся, как разноцветные фонарики на елке.

— А где Женька?

— Она пошла спать. Она маленькая девочка. А у нас впереди еще очень много времени.

И очень темно. И я вижу только лицо Иры. И у меня кружится голова. Она очень близко, женщина, которую я любил всю жизнь.

И я вижу, как высоко над нами, над карнизами старых домов и ветками молоденьких деревьев краснеет небо.

Рассветает. И по улице мимо нас молча идут люди. Они в старых шинелях и рваных сапогах. Они идут нестройными колоннами, но я знаю каждого из них.

Вот ему был дан приказ на запад. А ей в другую сторону. Ему было семнадцать лет, когда он встретился с гайдамацкой саблей.

Этот оставил старуху мать и в глухом селе, председатель сельсовета, погиб от кулацкой пули.

Этот бросил университетскую кафедру, порвал бронь, ушел в ополчение и убит подо Ржевом.

Вот обыкновенный паренек, немного старше меня. В последний день войны он прикрыл грудью вражеский пулемет.

Они идут нестройными колоннами, миллионы безымянных солдат, а на небе разгорается красное зарево.

И Ирка в ослепительно белом платье, точно такая, какой я ее впервые увидел, — взгляд надменный, чуть свысока, а губы улыбаются — Ирка протягивает мне руку.

Но на моей голове буденновский шлем с красной звездой. Мне пора. Вот между этими двумя бородачами мое место.

Долгий путь, долгий марш, пока серебристая дорога не превратилась в крыло самолета и, накалившись, вылилась молочно-белой струей из ковша в форму коленвала.

Вспыхнули фонтанчики огня, заволокло все дымом. Дымовое облако уползло и обнажило раздробленные куски диабаза на дне котлована. Ангара стала шире, морские крутые волны побежали вдоль берегов, пронзительно голубые цветы расцвели за кормой. Маяк на мысе Поворотном ревел, как раненая корова, как мотор самолета на аэродроме в Крестах Нижних, и зеленые лиственницы подымались по косогору, и трактор переваливался по весенней размокшей тундре, и под ногами чавкала грязь, когда мы прошли вдоль будок…

Меня разбудили. Я увидел, что лежу на гамаке в маленьком садике и рядом стоит старая женщина с удивительно знакомым лицом. Она говорила:

— Алексей, ты спишь уже три часа. Ты никогда днем не спал. Пора обедать. Я накрыла на стол. Ты встанешь?

— Да, я встану, — сказал я и продолжал лежать и мучительно вспоминать, почему лицо этой женщины мне так знакомо.

— Встань, Алеша.

Я сел и продолжал смотреть на нее. Я хотел понять, где я. В глазах женщины промелькнула тревога:

— Алеша, ты узнаешь меня?

— Да, конечно, — ответил я. Хотя еще не вспомнил, откуда я знаю эту женщину.

— Идем, Алеша.

Я встал, и пошел за ней, и прошел через весь садик, и поднялся на крыльцо. И только тогда я понял, что нахожусь дома и передо мной моя мать.