Вечный путник

Чур от чернил!

Глянь – звезда!

Всё – судьба,

планов нет, –

есть лишь закон

этих словес1.

М. Данилевский. Дом листьев

Грустный Пьеро

– Когда человек умирает, что становится с его мыслями, впечатлениями, всем тем, чем он жил? – спрашивал Марат. – Не может же быть, чтобы они исчезли без следа.

Редкие мартовские снежинки медленно, нехотя, как будто кто-то свыше заставил их, падали на промерзшую землю. Желтый свет от фонарей шел рядом с нами, и от этого казалось, что на улице стало теплее, несмотря на ветер, толкавшийся в спины.

И правда – куда деваются все эти невидимые глазу миры?

Знаю, Марат вовсе не ждал никакого ответа, как не ждал, наверное, что я пойму его вопрос. Но когда мимо нас прогромыхал и исчез за поворотом трамвай, мне показалось, что я знаю ответ. Знала еще давно, только не думала об этом.

Ну конечно, думала я тогда, эти внутренние миры никуда не исчезают, они остаются здесь, наполняя наш, внешний мир. Иначе как объяснить то странное чувство, которое появляется в определенных местах – будь то проулок или станция вокзала, – чувство, что этот проулок или эта станция знакомы тебе всю жизнь, хотя ты видишь их впервые. И что еще удивительнее – ты как будто знаешь, что в этом проулке произошло что-то очень важное для тебя, а на станции когда-то очень давно виднелась знакомая тебе фигура. И когда ты наконец понимаешь, что́ на несколько мгновений открылось тебе, появляется легкая грусть, и не совсем понятно, отчего на душе становится так тоскливо, – то ли оттого, что все эти мысли и образы давно в прошлом, то ли оттого, что они не были твоими.

Я ничего не стала говорить Марату, и какое-то время мы шли молча, думая об одном и том же.

Наверное, кому-то может показаться странным, что двух молодых людей так интересует тема смерти, ведь, кажется, человек начинает думать о смерти только тогда, когда она уже дышит ему в спину. Но что поделать?

Нас с Маратом познакомила смерть.

За день до этой прогулки я оказалась в зале, полном родных, знакомых и незнакомцев, которые оплакивали моего старшего брата. Среди них был и Марат.

До этого дня я знала о Марате только из рассказов брата – как-никак они были лучшими друзьями, – но ни разу его не видела, и поэтому мне было интересно узнать, какой он.

Когда Марат пришел, кто-то из сидевших рядом сказал, что выражением лица он похож на Пьеро. И действительно, казалось, что грустнее него нет никого из собравшихся: лицо было очень бледно, в карих глазах поселилась мягкая, но невыносимая грусть, а темные брови поднимались выше переносицы, когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом.

Отвечал Марат невпопад, чаще всего кивал, приговаривая: «Да… да, да… ага», – затем просил подождать минутку, но проходили одна, две, три минуты, а он продолжал молча сидеть, глядя в пустоту и медленно покачиваясь. Вывести его из этого пограничного состояния между забытьем и реальностью можно было, только тряхнув легонько за плечо или взяв за руку. Тогда Марат на несколько минут приходил в себя, но затем снова проваливался в пустоту. Так повторялось до самой поздней ночи, когда наконец настало время расходиться по домам.

Многие из присутствовавших, увидев скорбь Марата, на время забывали о своем горе и начинали ему сочувствовать. Даже мне моя боль иногда казалась мелкой и недостойной, стоило только взглянуть на отрешенное маратово лицо. В душу закрадывалось ощущение, будто я только притворяюсь и что мне на самом деле не очень-то и плохо. К счастью, Марат вышел из этого тягостного оцепенения на следующий день. Боль еще не утихла – она и не могла утихнуть за столь короткий срок, – но способность осознавать происходящее все-таки вернулась.

Дон Хуан и начало пути

Спустя несколько недель, в начале апреля, Марат немного повеселел, и темы наших разговоров стали менее мрачными и печальными. Он стал говорить о себе, о своих знакомых и странных ситуациях, в которых он оказывался. С каждым нашим разговором я все больше убеждалась, что мое первое впечатление о Марате верно: это был потерявшийся сын Свободы, который искал ее всюду, несмотря на страх, что при встрече она может оказаться суровой и пустой; это был возлюбленный Земли, который не уставал любоваться ее красотой; это был старинный друг Прошлого, который с нежной грустью тосковал по нему.

Марат был хорошим рассказчиком. Нет, он не обладал красноречием, но то, о чем он говорил, всегда было важно для него, и поэтому герои его историй сразу оживали в моем воображении, вызывая смех, грусть или удивление. Люди, о которых Марат мне рассказывал, были хорошо знакомы ему, их образы он дополнял своими суждениями об их характерах и поведении.

Я хорошо помню одну из первых историй, которую он мне рассказал, когда мы гуляли на Чистых прудах. День выдался холодным, вечер же был еще холоднее, и если бы не затейливые узоры из теней, которые выводили на асфальте прожекторы, было бы совсем тоскливо. Мы с Маратом почти все время молчали, изредка делясь впечатлениями, пойманными на ходу. Не знаю, о чем думал тогда Марат, но я постоянно возвращалась в мыслях к событию, из-за которого мы оказались вдвоем на Чистых прудах, из-за которого мы вообще встретились.

Внезапно Марат легонько дернул меня за рукав и указал на скамейку, мимо которой мы проходили:

– Видишь эту скамейку? Помню, мы как-то сидели на ней с Саньком, разговаривали буквально обо всем, фантазировали о том, есть ли другие миры и каково в них. И вдруг к нам подсел странный дед. Он был похож на бомжа – весь грязный, в вонючих обносках и… Понимаешь, – Марат внезапно прервал свой рассказ, – некоторые события просто обязаны случиться, тут уж ничего не поделаешь. И есть люди, которые непонятно как появляются в твоей жизни, говорят о том, что просто переворачивает твой мир, и тут же исчезают. Это как раз такой случай.

И Марат продолжил рассказ об этом странном человеке. Из его слов мне трудно было понять, о чем именно говорил старик и что в его речи так сильно взволновало Марата, но каким-то образом я догадалась, что речь они вели примерно о тех же предметах, что и Дон Хуан с Кастанедой, не говоря, наверное, только о магических ритуалах и предметах силы. Хотя… мне-то откуда знать?

– После нашей беседы с дедом Игорем, – говорил Марат, – прошло месяца четыре. И вдруг на Арбате мы с твоим братом снова его встречаем! А я почти и забыл о нем. Ты можешь мне не верить, но все так и было, – начал уверять меня Марат, хотя я никак не показала, что не верю его словам. Напротив, такие неожиданные встречи порой случались и со мной, и для меня они не были чем-то невероятным. Любые совпадения всегда интересовали меня, и мне отчаянно хотелось проникнуть в их суть, понять, что это такое и для чего они. Однако понять истинный смысл никак не удавалось, или же его не было вовсе, так что я решила не ломать голову над каждым таким совпадением, позволяя ему оставаться нераскрытым.

– Так вот, этот дед Игорь тоже нас узнал, даже обрадовался и решил познакомить нас со своими друзьями. А! Забыл тебе сказать: этот старик оказался директором одной финансовой компании… Да-да! Клянусь тебе, я сам бы не поверил, ведь он и во вторую нашу встречу выглядел, наверное, еще грязнее и потрепаннее, чем в первую. Нет, ты представь: он провел нас по служебному ходу на спектакль в Доме актера. Там, значит, сидят богатеи в дорогих костюмах со своими женами, а к ним в ложу заходит дед Игорь и ведет нас за собой. Все с ним здороваются как со старым другом, а он представляет нас этим людям как близких по духу и разуму приятелей.

Можно было, конечно, усомниться в этой истории, но почему-то тогда мне не хотелось. К тому же по прошествии времени я достаточно узнала о Марате, чтобы почти с уверенностью сказать: эта история не была ложью.

– Последний раз я видел деда Игоря в Крыму, несколько лет назад, – закончил рассказ Марат, – и, знаешь, мы с ним даже не удивились этой встрече. Он дал мне свою визитку, а я ее где-то потерял. Но я думаю, наши пути еще пересекутся. Если честно, я очень надеюсь на это.

В этом и был весь Марат: он не чурался никаких знакомств, и повсюду у него были друзья. За их счет он частенько жил, брал, у кого мог, в долг и редко возвращал долги кому-то, причем делал это так искусно, что ему прощали многое. Марат часто катался из одного конца страны в другой – из Москвы на юг и обратно, домой.

По правде говоря, я не уверена, что у него был дом как таковой. Район Крылатское, где он вырос, Марат любил до беспамятства, но своего угла там не имел. То немногое, что я знаю о его детстве, как-то уж слишком печально. Когда Марат был еще ребенком, мать оставила его с отцом, решив жить своей жизнью. Эта красивая женщина, с тонкими чертами лица, острыми скулами и темно-карими глазами, хотела, быть может, чего-то большего, и не удивительно: в прошлом модель и любимица фотокамер, – она стала простой женой и матерью в небольшом тихом районе на окраине Москвы.

Несмотря на то что мать оставила маленького сына заботам отца, Марат твердил, что не держит на нее зла и обиды за порушенное детство. Он очень тепло отзывался о матери, поддерживал с ней связь, причем звонил в основном он, мать же давала ему знать о себе крайне редко.

Я не знаю, откуда Марат черпал всю эту нежность к матери, ведь он имел полное право презирать ее и осуждать. Он и сам знал об этих правах и понимал, что в вину ему это никто не будет вменять, и поэтому сказал мне как-то:

– Нет у меня никаких обид на мать. Я на самом деле хотел бы многое для нее сделать. Когда-нибудь я повезу ее путешествовать.

Это заявление меня не слишком убедило – складывалось ощущение, будто Марат либо старался получить любовь матери, которой она не слишком щедро его одарила, либо пытался избавиться от тех самых обид, о которых он смутно подозревал, но не желал признаться себе в их существовании.

В пятнадцать лет Марат лишился отца – тот умер, оставив после себя немного памяти, чуть больше фотографий и квартиру, сильно походившую на наркоманский притон. Теперь воспитанием Марата обязаны были заняться дед с бабкой, которые с молчаливым недовольством приняли на себя эту тяжкую ношу. К своему внуку они относились терпимо, с удивительным для старости холодом и безразличием, и Марат, не ожидавший такого обращения, не пытался наладить теплые отношения со стариками и в то же время не ожесточался против них. Да и какое было дело пятнадцатилетнему мальчишке до этих почти чужих ему людей? Все свое время он проводил на улице, катаясь на доске, на тусовках в каких-нибудь подвальных клубах, или оставался у кого-то из друзей. Дома он бывал нечасто.

Едва Марату исполнилось восемнадцать, он тут же бросился путешествовать по стране, как будто только этого и ждал всю свою жизнь и вот час наконец пробил. Первым делом он отправился в Крым автостопом и без единого гроша в кармане.

Пещерные люди

О красотах Крыма я впервые услышала от брата. Он таким же путем, как и Марат, отправился туда несколькими годами позднее, пробыл там почти все лето и вернулся в Москву немного похудевшим, с темным загаром и ярким, но спокойным блеском в глазах, – такой блеск, наверное, был лишь в глазах бодхисаттв, пробудившихся от мирского сна.

Я хорошо помню вечера, когда брат рассказывал мне о том, что он видел в Крыму, как жил, каких людей там встретил. Многое из рассказанного я позабыла, о чем сейчас очень жалею, но то, что сохранилось в моей памяти, я бережно храню.

Больше всего брату полюбился мыс Фиолент, с его лазурно-бирюзовыми прозрачными водами прямо у подножий высоких скал. Там, на высоком холме, поросшем дикими травами и кустарниками, он, бывало, днями лежал в гамаке, курил самодельную трубку из кукурузного початка и смотрел, полузакрыв глаза, на ярко-синее небо, которое бывает только на юге.

Правда, далеко не все города в Крыму были приятны и годились для курортного отдыха.

– Мне кажется, Керчь – самое отвратительное место не только в Крыму, но и на всей планете, – рассказывал брат. – Вот представь себе воздух в тропических лесах – душный и влажный, его тяжесть даже кожей можно ощутить… Так вот в Керчи, когда выходишь в порту, он такой же, только еще липкий и воняет тухлой рыбой. Когда я первый раз вдохнул этот воздух, мне сделалось дурно. Погода еще была пасмурная, и тихо, как перед грозой. Мне стало так неуютно и грустно. А от вида берега сделалось еще хуже. Повсюду мусор валялся, пакеты, битое стекло, людей очень мало, а тех, кого я видел, ну… было жаль, что ли. Алкаши какие-то, девушки, одетые, как проститутки, грустные дети… И я сразу решил, что нужно побыстрее валить оттуда.

В первый год после присоединения Крыма полуостров, говорил брат, был немного древним и диким, и праздный турист еще не успел освоиться на нем. Древним Крым казался моему брату потому, что в нем были крохотные города с узенькими улочками, выложенными булыжником, и теснившимися на них аккуратными домами – как будто милая гравюра в книжке с детскими сказками; диким же он был из-за бесчисленных пещер в холмах, в которых обосновались люди – кто-то лишь на сезон, а кто-то на долгие годы. Этих людей не очень-то интересовал внешний мир с его проблемами, они жили для себя и находили в такой жизни истинный смысл существования. Жизнь этих современных «аборигенов», как называли пещерных людей приезжие и обычные жители Крыма, привела моего брата в восторг.

– Таких людей, как там, в Москве не бывает. Те, кого у нас называют странными и креативными, на самом деле не оригинальны совсем. В Крыму бы на них никто внимания не обратил. Больше всего меня впечатлил один пожилой монах – то ли грузин, то ли абхазец, я не смог точно определить. Он был очень смуглый, с орлиным носом и, представь себе, – с дредами. Да, у него были длинные седые дреды – очень красивые, никогда еще подобного не видел. А лицо у него было такое мудрое, как будто бы он знал все тайны вселенной. Хотя, возможно, он казался таким только потому, что курил травку, – заключил брат, посмеиваясь.

Кроме необычного монаха, в Крыму обитали и другие удивительные личности, которых брат не без насмешки называл «чудиками». Один старик прожил в пещере около тридцати лет. За это время он успел обустроить ее не хуже маленькой квартирки – горшки с цветами, ковры, книжные полки… У этого старика было хобби: он искал и собирал все то, что осталось земле на память о битвах времен Второй мировой войны – пули, осколки шлемов и снарядов, жалкие остатки военного обмундирования – пуговицы и пряжки. Найденное добро он никуда не сбывал, а ставил на свои самодельные полки, на самое видное место.

Другим чудаком на холмах был молодой мускулистый парень по прозвищу Казанова. Он не был постоянным жильцом в Крыму, приезжал лишь только летом, самое раннее – поздней весной. Свою пещеру Казанова обустраивал со всем шиком – внутри все в дорогих и мягких тканях, а у входа – словно сама природа потакала капризам этого распущенного малого – разрослись во все стороны дикие кусты с великолепными благоухающими цветами. У Казановы даже были подвесные качели с белоснежным шелковым пологом. На этих качелях он обыкновенно катал каждый вечер девушек, и каждый вечер – разных.

Я слушала рассказы брата и удивлялась, что такое и правда может быть на самом деле. Тогда я еще не знала, что жизнь, настоящая жизнь, куда страннее, чем кино и книги, в ней столько необыкновенных сюжетов, что порой кажется – они выдумка, и больше ничего. Поэтому неудивительно, что мне захотелось перенести все рассказы брата на бумагу, сделать их осязаемыми, существующими всегда, и брат, словно вторя моим мыслям, сказал:

– Я бы написал книгу про все, что видел в Крыму, если бы, конечно, знал, как это делается.

Первобытный страх

Марат прожил в Крыму четыре года. За это время он кем только ни работал – от мойщика автомобилей до смотрителя в картинной галерее. Раз даже сказал, что продал свой автопортрет одному богатому голландцу, но как это вышло и почему, не объяснил. Почти обо всем, что случалось с ним в Крыму, Марат рассказывал словно между прочим, не углубляясь в детали. Складывалось ощущение, что ему самому это было неинтересно. Подробно и с чувством он говорил только о своих мыслях, волнениях и страхах.

Как-то, в очередную нашу встречу, Марат рассказал о случае, когда он испугался не на шутку:

– Помню первую ночь в Крыму. Я тогда приехал со знакомыми ребятами, мы решили, что не будем селиться в гостиницу, а сразу устроимся на природе, поживем на холмах. В тот же день я спустился в город за продуктами, а когда возвращался, было уже темно. Я взобрался на холм, но там никого нет. Сначала подумал, что меня так разыграть решили, потом пригляделся и понял, что перепутал холмы. Сейчас я вообще не понимаю, почему тогда решил остаться на том холме. Хочешь верь, хочешь нет, но такого страха, как в ту ночь, я никогда в жизни не испытывал. Это… как бы тебе объяснить… Меня, можно сказать, одолел первобытный страх. В ту ночь я готов был поверить во что угодно, лежал на земле и без конца прислушивался к любому шороху. Я даже не мог пошевелиться. Это все из-за пещер, наверное. Им же тысячи лет, в них, может, еще первобытные люди жили! Я смотрел на эти пещеры, и мне казалось, что я переместился в другой мир. Сейчас это даже звучит смешно, но как знать? Может, есть во всем этом какой-то смысл.

Я кивнула. Мне был знаком такой страх перед неясным и необъяснимым. Это не страх перед призраками и чудовищами. Я бы назвала это страхом перед другим миром, перед тем миром, каков он есть на самом деле, а не тем, который многие тысячелетия создавал человек. В такие минуты начинает казаться, будто ты в чужой стороне и все окружающее тебя – враждебно и, что еще ужаснее, непонятно. Я тут же представила Марата, бегущего что есть мочи с холма, стоило только-только взойти солнцу. Претерпев ужасы ночи, сбежав от диких кущей и притаившихся в них зверей иного мира, Марат, по его словам, вернулся к своим знакомым совершенно другим человеком. Насколько другим – этого я никогда не узнаю. Если не считать коротких обрывочных историй, мне неизвестно так же и то, как все-таки он провел эти четыре года в Крыму.

В Москву из Крыма Марат привез неутолимое желание свободно путешествовать всюду и двух котов, назвав одного из них Астрал, а другого Уксус.

Тут вам не Калифорния

Когда улицы избавились от уже надоевших всем грязи и слякоти, а ветер потеплел и сделался мягким, мы с Маратом стали подолгу гулять. Вернее, подолгу мы бывали на Площади Защитников Неба, в Крылатском. Площадь стала уже культовым местом – сюда на своих досках пригоняли парни из других районов и даже с другого конца города лишь затем, чтобы повидать друзей и покататься. Уже лет двадцать, а может и больше, здесь, особенно весной и летом, слышны стук деревянных досок о плитку и мягкое шуршание жестких пластмассовых колесиков. Почему именно Крылатское стало маленьким центром этого большого уличного спорта? Неужели во всей Москве не нашлось такого места, где можно было бы вдоволь кататься и делать трюки? Да, в общем-то, нет. Возможно, дело было не только в том, что эта Площадь была как будто создана для катания. Возможно, дело было в едва уловимом настроении беспечной радости и умиротворения, которое плыло где-то вверху, над синими панельными домами и над Площадью. Пятнадцать лет назад здесь учился кататься мой брат. Теперь училась и я.

Кроме ребят, мамаш с колясками и стариков, на Площади частенько бывали необычные персоны, которые, стоило им только появиться, тут же завладевали вниманием всех присутствующих. Несколько раз я видела, как старики-оппозиционеры разворачивали здесь свои плакаты и долго, с жаром объясняли любопытным, что же их так беспокоит и против чего они выступают.

Их было всего четверо – три женщины и мужчина, который по виду был старше их всех: говорил он редко и очень тихо, все время опирался на трость трясущейся рукой и выглядел сильно уставшим и подавленным, так что при взгляде на него во мне просыпалась жалость и к старости, и к бедности, в которой жил старик, судя по одежде – такой засаленной и порванной, что даже черный цвет ткани не мог скрыть от посторонних глаз всех этих изъянов. Женщины же выглядели куда лучше. Они следили за своими прическами и макияжем, хоть сочетания ярких цветов теней и помады выглядели крайне нелепо на их сморщенных лицах. Предводителем этой маленькой оппозиции была женщина, которая казалась моложе остальных и самой рьяной. На ней были джинсы и джинсовая куртка, на носу – большие круглые очки, а волосы длинные, русые. Увидев ее, Марат сказал: