Ведьма

26 ИЮНЯ, СВ.АНТЕЛЬМ

Он пришел.

Рослым, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.

Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.

Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.

И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.

— Ты предала меня, — сказал Агеларре. — Ты разболтала ему о нашей любви.

— Агеларре, — выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.

И дьявол снова хлестнул ее кнутом.

— Ты продалась Иеронимусу, — повторил он. — Завтра ты умрешь.

Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову.

Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом.

— Дура, — сказал он. И засмеялся еще громче. — Кунна.

Женщина заметно вздрогнула.

Агеларре привзвизгнул от удовольствия.

— Ты умрешь, — повторил он. — И твой бог не примет тебя.

— Почему я должна умереть? — тупо спросила женщина.

— Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь — не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправит тебя на казнь.

— Иеронимус фон Шпейер? — повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: — Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.

Агеларре заскрежетал зубами.

Она подняла голову, посмотрела.

— Ты уходишь?

— Будь ты проклята, Рехильда Миллер, — сказал Агеларре.

Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо. Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.

— Что случилось?

— Ведьма кричит, — сказал Ремедиос.

Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, машинально подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.

Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:

— Она звала именно меня?

— Она никого не звала, — ответил Ремедиос. — Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.

— Вероятно, — согласился Иеронимус. — А почему ты сам не зашел к ней?

Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:

— Я испугался.

Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.

В камере было пусто.

— Сбежала, — шепнул Ремедиос.

Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.

— Никуда она сбежать отсюда не могла, — сказал Иеронимус. — Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.

Ремедиос помялся на пороге, а потом дал стрекача.

Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку.

— Рехильда, — позвал он.

Женщина выбралась из кучи соломы — под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от бича, в волосах сухая трава.

Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее.

— Кто ты? — спросила Рехильда хрипло.

— Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.

Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины, неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.

Дикий ужас в ее глазах.

— Я пришел забрать твои страхи, — сказал Иеронимус. — Клади их сюда, на плащ.

— А что ты будешь делать с ними? — спросила она.

Иеронимус пожал плечами.

— Спалю в печке, — сказал он.

— А со мной?

Он не ответил.

— То же самое, — сказала Рехильда Миллер. — Спалишь.

— Он приходил к тебе?

Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:

— Успокойся, ты, потаскуха!

Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился — терпеть не мог женских слез.

— Он пришел, но не захотел вызволить меня, — пролепетала Рехильда Миллер. — Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.

— Разве ты говорила не то, что думала? — удивленно спросил Иеронимус.

— Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.

— Да пошел он в задницу, твой Агеларре, — сказал Иеронимус. — Что тебя так испугало?

— Он проклял меня.

Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.

— Блюй, — сказал он. — Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда — и я выкину их вон.

Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.

— Тебя ведь тошнит, не так ли? — сказал он.

И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто водой. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.

Иеронимус сидел на лавке все в той же позе.

— Все в порядке? — спросил он как ни в чем не бывало. — Заверни это, не так вонять будет.

Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.

И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет.

Но Иеронимус опередил ее.

— Сядь, — велел он.

Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.

— Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, — сказал Иеронимус. — Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и, несомненно, является достойным пастырем Оттербахского рудника.

— Избавь меня от проповедей, святоша, — прошептала Рехильда Миллер.

— Я всегда был противником проповедей, — невозмутимо сказал Иеронимус фон Шпейер. — Было сказано Слово, нет смысла передавать его своими словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных.

И раскрыл библию.

Начал читать.

Не по-латыни — на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не поняла, что именно он читает. Потом сказала — и ужас ее возрос многократно:

— Это же запрещено!

— Срал я на все, что запрещено, — оборвал ее Иеронимус. — Я хочу, чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя, я передам его на языке, который будет тебе понятен.

— Это ересь, — сказала Рехильда, не веря собственным ушам.

И надежда затеплилась в ней.

— Даже ересь может послужить доброму делу, — ответил Иеронимус. — Иначе зачем Бог допускает ее существование?

Он продолжал пересказывать священное писание, на ходу перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся, завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.

В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом, на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.

Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.

Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem Baum des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt.

Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und die Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben und tun.

Слово «Zauberer» разрушило странное состояние полусна, полуяви, напомнив о том, что происходит на самом деле.

Камера.

Ведьма.

Инквизитор.

Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.

Агеларре, должно быть, помирает со смеху.

Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос. Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в растрепанных волосах Рехильды Миллер.

Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.