Вэкфильдский священник

III

Переселение. – Оказывается, что счастливые обстоятельства нашей жизни зависят от нас самих.

Единственная наша надежда была на то, что сведения о нашем несчастии были злоумышленно преувеличены или преждевременны, но письмо моего городского поверенного скоро подтвердило его на всех подробностях. Для меня лично потеря состояния ничего не значила; я тревожился только за семью, которой предстояло испытать унижение, тогда как воспитание не приготовило ее к тому, чтобы равнодушно переносить презрение.

Прошло около двух недель, прежде чем я попробовал умерить их печаль, так как я нахожу, что преждевременное утешение только напоминает горе. В течение этого времени я придумывал, какими средствами буду я содержать семью; наконец, мне предложили небольшой приход, приносивший пятнадцать фунтов в год, в глухом местечке, где я мог спокойно жить согласно моим принципам. Я с радостью согласился на это предложение, решившись увеличивать свой заработок, занимаясь хозяйством и заведя маленькую ферму. Принявши это решение, я занялся приведением в порядок своих денежных дел: сосчитал все свои долги и уплатил их, после чего из четырнадцати тысяч фунтов у нас осталось всего четыреста. Затем главной моей заботой было то, чтобы убедить семью умерить свои требования сообразно с обстоятельствами, так как я очень хорошо знал, что положение бедных людей, стремящихся жить не но средствам, сущее бедствие.

– Вы, конечно, знаете, дети, – сказал я, – что мы с вами не могли предотвратить свое несчастие, и что оно не зависело от нашей осторожности, но теперь, при помощи осторожности, мы можем сделать многое, чтобы оградить себя от его последствий. Теперь мы бедны, мои дорогие, и здравый смысл заставляет нас приноровиться к своему скромному положению. Так откажемся без ропота от всех этих великолепий, с которыми многие люди все-таки бывают несчастны, и постараемся в бедной доле обрести тот мир, при котором все могут быть счастливы. Ведь живут же без нашей помощи бедные люди, и бывают довольны, так отчего же и нам не попробовать обойтись без их помощи! Нет, дети, оставим мы с этой минуты всякие претензии на барство, у нас еще довольно осталось для того, чтобы быть счастливыми, если мы умно распорядимся и постараемся вознаградить себя за недостаток состояния, поддерживая в себе довольное чувство.

Так как мой старший сын получил высшее образование, я решился отправить его в город, где бы он мог содержать себя и помогать нам при помощи своих способностей. Разлука между друзьями и близкими едва ли не самое тяжелое обстоятельство, сопряженное с бедностью. Скоро настал тот день, в который нам предстояло впервые разъехаться в разные стороны. Простившись с матерью и с остальными членами семьи, мешавшими слезы с поцелуями, сын мой пришел попросить у меня благословения. Я дал ему это благословение от всего сердца и прибавил к нему еще пять гиней: и это все, что я мог ему дать тогда.

– Ты отправляешься в Лондон пешком, дитя мое, – сказал я ему: – совершенно так же, как отправлялся туда в старые годы Гукер, один из твоих предков. Вот тот самый конь, которого подарил ему на дорогу добрый епископ Джуэль. Это палка, возьми ее, да захвати с собою еще вот эту книгу и пусть она служит тебе поддержкою в пути. Эти две строчки в ней стоят миллионы: «Я был молод и состарился; но никогда не видал праведного человека покинутым, или детей его лишенными насущного хлеба». Утешайся этими мыслями, сын мой. Теперь ступай. Что бы ни было с тобою, доставляй мне случай повидать тебя хоть раз в год. Не падай духом и будь здоров!

Зная, что он честен и прямодушен, я не побоялся пустить его на арену жизни без всяких средств, ибо был уверен, что, так или иначе, выйдет ли он победителем или будет побежден, но роль свою сыграет хорошо.

Вслед за ним и мы стали собираться в путь и через несколько дней покинули места, где пережили так много часов тихого счастья; подобные расставания всегда тяжелы и вряд ли могут обходиться без слез. Нам предстояло переселяться за семьдесят миль, тогда как моя семья от роду не бывала дальше десяти от дому, и такое путешествие наполняло сердца наши тоской и тревогою, которая еще усиливалась при виде плачущих бедняков моего прихода, провожавших нас на протяжении нескольких миль. К вечеру первого дня пути мы благополучно проехали сорок миль и остановились переночевать в скромном деревенском трактире за тридцать миль от места нашего будущего жительства. Заняв отведенную нам комнату, я, по своему обыкновению, пригласил хозяина присоединиться к нашей трапезе, на что он охотно согласился, зная, что на завтра поставит мне на счет то, что сегодня вместе со мною выпьет. Впрочем, он отлично знал всех наших будущих соседей и в особенности сквайра Торнчиля, нашего помещика, жившего тут же, поблизости. Судя по отзывам трактирщика, этот джентльмен признавал в жизни одни только удовольствия и отличался своим пристрастием к прекрасному полу. Он утверждал, что никакая добродетель не в силах была устоять против его искусства и настойчивости, и что на десять миль в окружности едва ли оставалась хоть одна фермерская дочка, которую он не успел бы прельстить и затем бросить. Такой отзыв несколько огорчил меня, но на дочерей моих он произвел совсем другое впечатление: они просияли, как бы с торжеством ожидая победы, да и жена моя не менее была уверена в могуществе их прелестей и добродетели. Пока мы, каждый на свой лад, обдумывали эти обстоятельства, пришла жена трактирщика и сообщила своему мужу, что неизвестный джентльмен, уже два дня проживавший в их доме, сидит без денег и отказался платить по предъявленному ему счету.

– Как без денег! – возразил хозяин, – этого быть не может; не дальше как вчера он дал три гинеи сторожу, чтобы отпустили старого инвалида, приговоренного к сечению розгами за кражу собаки.

Но так как хозяйка продолжала настаивать на первоначальном показании, трактирщик встал и, громко поклявшись, что, так или иначе, добьется уплаты, собрался уже уходить из комнаты, когда я остановил его, прося познакомить меня с человеком, способным на столь великое милосердие. На это хозяин согласился и тотчас привел джентльмена лет тридцати, одетого в поношенное платье, еще носившее следы прежних украшений. Он был хорошо сложен. а лицо его изобличало человека мыслящего. Судя по манере, несколько сухой и отрывистой, он был не светский человек, или же презирал всякие церемонии. Когда трактирщик ушел, я обратился к незнакомцу с уверением, что весьма сожалею, видя джентльмена в подобных обстоятельствах, и предложил ему свой кошелек, чтобы выручить его из затруднения.

– От всего сердца принимаю ваше предложение, сэр, – ответил он, – и даже радуюсь, что, истратив по рассеянности все, что имел с собою, я тем самым приобрел случай убедиться, что на свете еще водятся и такие люди, как вы. Но предварительно позвольте узнать имя и адрес моего благодетеля, дабы я мог расплатиться как можно скорее.

Я поспешил удовлетворить его желанию, сообщил не только свое имя и историю своих злоключений, но также и название того места, куда мы отправлялись.

– Вот счастливый случай! – воскликнул он: – я и сам направляюсь в ту же сторону и задержался эти два дня из-за разлива рек, но надеюсь, что завтра уже можно будет переправляться вброд.

Я сказал, что его общество доставит нам величайшее удовольствие, жена моя и дочери присоединили свои уверения, и мы упросили его поужинать с нами. Гость оказался очень приятным собеседником и разговор его даже настолько поучительным, что я искренно желал продолжения нашего знакомства. Но пора было подумать об отдыхе и о подкреплении сил перед утомительным путем, предстоявшим нам на завтра.

На другой день мы пустились в дорогу все вместе, моя семья верхом на лошадях, а мистер Борчель – новый наш знакомый – пешком. Он шел по тропинке вдоль большой дороги и, с улыбкою глядя на наших плохих коней, уверял, что только из великодушия не хочет обогнать нас. Так как реки все еще не вошли в берега, мы принуждены были нанять проводника, который ехал впереди каравана, между тем как мистер Борчель и я замыкали шествие. Мы коротали время философскими рассуждениями, в которых мой новый приятель оказался большим мастером. Но всего больше удивляло меня то, что он спорил со мною и отстаивал свои убеждения с таким упорством, как если бы не он занял у меня денег, а я у него. От времени до времени он сообщал мне также, кому принадлежали различные поместья, которые расположены были по дороге.

– А вот это, – сказал он, указывая на великолепное жилище, стоявшее в отдалении, – дом мистера Торнчиля, молодого человека, располагающего большими средствами, но, впрочем, состоящего в полной зависимости от своего дяди, сэра Уильяма Торнчиля. Что до этого джентльмена, то сам он довольствуется немногим, остальное предоставляет племяннику и живет больше в Лондон.

– Как! – воскликнул я, – неужели мой будущий патрон приходится родным племянником тому самому человеку, который так прославился своими высокими качествами, щедростью и странностями? Я много наслышался о сэре Уильяме Торнчиле: это, говорят, человек редкого великодушия, но совершеннейший чудак; притом щедрость его необыкновенна.

– Да, в этом отношении он дошел, кажется, до излишества, – возразил мистер Борчель, – по крайней мере, в молодости он был через чур староват; страсти были в нем сильны, а так как все они направлены были к добру, то и довели его до романических крайностей. С ранних лет ему хотелось достигнуть высших качеств военного и ученого; он вскоре отличился в полку и между людьми науки также приобрел довольно лестную репутацию. Но лесть – всегдашний удел честолюбивых, ибо они особенно чувствительны к похвалам. И вот его окружила толпа людей, которые были ему известны лишь одной стороной своего характера, так что в погони за всеобщей любовью он совсем упустил из вида личность каждого человека. Он любил весь род человеческий; богатство мешало ему распознавать в людской среде мошенников. В медицине известна такая болезнь, во время которой все тело становится необыкновенно чувствительным, так что от малейшего прикосновения ощущается сильнейшая боль; нечто подобное случилось и с этим джентльменом, но только он не телом страдал, а душою. Малейшее бедствие, все равно действительное или притворное, производило на него глубочайшее впечатление, и душа его болезненно отзывалась на всякую чужую печаль. При таком стремлении помогать ближним, не удивительно, что он всегда был окружен лицами, взывавшими о помощи. Вскоре щедроты его нанесли значительный ущерб его благосостоянию, ни мало не умерив его мягкосердечия; напротив, оно даже возрастало по мере того, как таяло его богатство. Становясь бедняком, он делался все неосторожнее, и хотя по речам его еще можно было принять за разумного человека, но действовал он совсем как глупец. Между тем просители продолжали теребить его, и когда ему нечем было удовлетворить их, вместо денег он начал раздавать обещания. Больше он ничего не мог дать им, а огорчить кого бы то ни было отказом он не решался. Таким образом, вокруг него скоплялась масса людей, ожидающих подачки, и, при всем желании помочь, он заранее знал, что доставит им одно разочарование. Эти люди продержались около него некоторое время, но наконец, отстали, справедливо осыпав его упреками. Но, по мере того, как другие перестали его уважать, он и в собственных глазах становился презренным. Он привык опираться на лесть окружающих, и когда эта опора исчезла, он уже не находил удовлетворения в сознании собственной правоты, потому что никогда не справлялся с голосом своей совести. С этих пор мир представился ему в совсем ином виде. Мало по малу лесть приятелей обратилась в простое одобрение. Потом и одобрение сменилось дружескими советами, а когда он этим советам не внимал, то они принимали форму упреков. Из этого он заключил, что дружба, приобретаемая благодеяниями, не стоит уважения; он нашел, что действительно овладеть сердцем своего ближнего можно только с условием отдать ему свое собственное сердце. Я нашел, что… что… Я позабыл, что хотелось сказать. Ну, словом, он решился возвратить себе собственное уважение и составил ним, как восстановить свое состояние. Для этой цели он, со свойственным ему чудачеством, всю Европу обошел пешком. В настоящее время ему не более тридцати лет от роду, и его имение в лучшем состоянии, чем когда либо. Он стал гораздо разумнее и умереннее в раздаче своих щедрот, но продолжает жить чудаком и находит наиболее приятным упражняться в таких добродетелях, которые наименее обыкновенны.

Мое внимание было так поглощено рассказами мистера Борчеля, что я позабыл смотреть вперед на дорогу, как вдруг крики моего семейства заставили меня оглянуться, и что же я увидел! Младшая дочь моя упала с лошади среди быстрого ручья и боролась с разлившимся потоком. Уже два раза она скрывалась под водой, а я никак не мог выпутаться, чтобы вовремя подать ей помощь. Я был так глубоко потрясен этим зрелищем, что даже не был в состоянии что либо предпринять для ее спасения, и она, наверное, утонула бы, если бы мой товарищ, заметив опасность, не кинулся немедленно в воду и, не без труда вытащив ее из реки, не доставил в сохранности на противоположный берег.

Проехав немного далее, остальное семейство благополучно перебралось в брод по более удобному месту, и тут мы могли присоединить ваши благодарения к выражению ее признательности. Насколько она была благодарна, можно скорее вообразить, нежели выразить словами: так она и делала, глядя на своего спасителя признательными глазами и продолжая опираться на его руку, как бы желая подольше пользоваться его помощью. Жена моя выражала надежду когда-нибудь отблагодарить его за услугу ласковым приемом под нашею гостеприимной кровлей. Отдохнув в ближайшей гостинице, мы пообедали вместе с мистером Борчелем и, так как отсюда путь его лежал в другую сторону, простились с ним и отправились далее. Когда мы с ним расстались, жена моя объявила, что он ей как нельзя более по душе, и будь он по рождению и состоянию под стать нашему семейству, она бы не прочь даже породниться с ним. Я не мог удержаться от улыбки, слыша, как она свысока рассуждает об этом предмете; но и не думал сердиться на такие невинные претензии, зная, что с помощью их нам легче живется.