Веласкес

ОТКРЫТИЕ МИРА

— Ты стал уже совсем большим, сын мой, — сказал отец Саласар восьмилетнему Диего, который по обычаю зашел к нему перед вечером в церковь. — Настало время, мальчик, показать тебе жизнь. Каждый человек должен, наконец, научиться видеть.

— Видеть? Что вы, падре! — тряхнул кольцами длинных смоляных кудрей Диего. — У меня хорошие глаза. Когда бабушка Каталина наносит узоры, я вожу ее угольком…

Падре не дал Диего закончить торопливый рассказ. Он взял мальчика за руку и вывел на середину церкви. Повинуясь его жесту, Диего поднял голову. Прямо перед ними во всю ширину стены висело полотно. Там, в вышине, Санта Мария шла по облакам, бережно неся на руках своего сына младенца Христа. Не в первый раз видел Диего это полотно, но в первый раз. слушая пояснения отца Саласара, он понял смысл происходящего. Живая женщина, женщина-мать была перед ним. Ему даже показалось, что она тихонько вздохнула, он стал пристальнее вглядываться в ее развевающееся покрывало и внезапно обмер: край его дрожал! Лучи света, падая с высоты, освещали лишь часть стены, и он живо представил себе, что еще минута — и женщина сделает шаг-второй вперед, выйдет из полутени за пределы картины. Она, вся залитая солнечным светом, пойдет навстречу людям, неся им на вытянутых руках своего ребенка.

Мать отдавала свое дитя людям в надежде, что его муки спасут их от бед и лишений. В ее взгляде были и любовь, и тоска, и мольба…

Диего повернулся к отцу Саласару.

— Кто рисовал это, падре?

— Это был великий мастер, мой мальчик. Случилось так, что искусство стало ему дороже всего на свете. Он не отказался от него даже за такую цену, как жизнь.

— И что же, он умер?

— Да, умер. Он написал вот это полотно в несколько дней. Она, — отец Саласар поднял на мадонну глаза, — пришла к нему вот такою. Во сне ли, наяву — никто этого не знает. А может, он ее сердцем увидел. Говорят, у художников есть такой дар. Увидел и воссоздал — для людей. А кто-то, гореть ему на вечном огне, донес в Santa casa[3]. Завистник, очевидно, а может быть, просто черная душа. Суд святой инквизиции заседал долго. Он предложил маэстро уничтожить картину самому. Признали, что не похожа его мадонна на божью матерь, словно кто-то из них мог сказать, какая она была на самом деле!

— Он отказался, да? — голос Диего дрожал. — Пусть бы исполнили приговор Санта Каса. Прошло бы время — написал другую, может, еще лучше прежней.

— Нет, мой сын. Человек не должен отказываться от своих дел, от творения рук своих. Что же он за человек тогда? Нет, — качал седою головою старик, — он сам умер, а ей завещал нести от его имени красоту.

— Как же ее не сожгли?

— Ее арестовали. Как человека. Потом бросили в тюрьму. Подвал монастыря признали для этого подходящим местом. Прошли годы, о картине забыли. А когда случайно нашли, то к тому времени все судьи давно умерли, уже почти никто не помнил, почему картина оказалась в темнице. Вытащили на свет божий полотно — и изумились. Все в один голос признали: такая красота! И повесили вот в нашем приходе. Не печалься о художнике, дитя, пока жива картина, мастер не умирает. В этом смысл жизни великих. До сегодня о ней знал только я, а теперь будешь знать ты. Это бессмертие художника и настоящего человека.

Старик вывел мальчика из храма. Они шли улицами города мимо хаотически разбросанных белых домиков с тенистыми зелеными патио, шли, и каждый думал о своем. Мальчик крепко держал за руку падре, словно искал опоры при вступлении в новый для него мир — прекрасный и непонятный.

Взору их открылась площадь Майор — центральная площадь города. Там в январе 1481 года состоялось первое в Испании аутодафе. Именно отсюда Начала свой поход на ересь беспощадная и жестокая инквизиция. Вооруженная широкой системой шпионажа, кодексами, она хотела искоренить на испанской земле сам дух всякого свободомыслия. Но, вопреки всему, он продолжал жить. С помощью инквизиции церковь превратилась в самое страшное оружие абсолютизма.

Много названий знала эта площадь в старину. Среди них «ступень в рай» и даже «врата любви». Здесь казнили еретиков, и названия эти звучали насмешкой. То, что происходило на площади Майор, было так далеко от любви.

Совсем еще недавно на этой площади аутодафе происходили каждый день. Отец Саласар хорошо помнил, как шли вереницею на казнь обреченные. У каждого во рту была «железная груша», дабы никто не мог произнести последнего слова. Впереди шествовали дети, наряженные ангелами, девушки в белом пели отправные молитвы. Важно выступало духовенство, монахи в белых и черных саванах с факелами, позади всей процессии шло войско.

Мальчик внимательно слушал своего учителя. Отец Саласар чувствовал: семена должны дать всходы — Диего будет ненавидеть насилие и произвол. Как знать, может, он станет хорошим художником, ведь как отлично рисует. Все свои тетради разрисовал. Может, в будущем создаст полотно, достойное вечности, на котором изобразит все, о чем сегодня слышал. Пусть знают потомки об ужасах прошлого и никогда не допустят подобного еще раз. Нужно только научить мальчика видеть жизнь, правильно видеть, а не в кривом зеркале.

Они шли дальше мимо причудливых домиков цирюльников, выкрашенных в зеленый или голубой цвет, с желтыми полосами. Из окон виднелись выставленные напоказ головы манекенов в париках, банки с пиявками и инструменты для различных операций. Веселый народ цирюльники! Не только исправно бреют, но и дергают зубы, ставят пиявки, пускают кровь. Мальчик и старик стали свидетелями интересной сцены: ловкий мастер, бросив гитару, быстро обслуживал своего клиента, запихнув ему за щеку большой орех, чтобы было удобнее брить. Между делом он рассказывал о последних городских новостях. Еще бы! Цирюльник должен знать все. К нему ведь в мастерскую ходят как в клуб.

Мальчик жадно всматривался в открывшийся ему внезапно мир. Вот кузнец в ожидании работы чистит у дверей кузницы инструмент. Толпа полуголых мальчишек играет посреди улицы в бой быков. Вот прошел, звеня ключами, ночной сторож — серено, который может помочь каждому открыть его дом, скажет время, подсобит в работе. Проехал на ослике щеголь, насвистывая сарсуэлу[4]. На седоке куртка, вышитая пестрыми арабесками, синие в обтяжку штаны с множеством металлических пуговиц по бокам шва, высокие, до колен, кожаные штиблеты, прошитые шелковыми узорами, и белые чулки. Картину дополняли шелковый цветастый платок, обмотанный вокруг шеи, и низкая с загнутыми полями шляпа, лихо надетая набекрень.

— Скажите, падре, почему вы решили показать мне все это? — глаза мальчика испытующе смотрят на учителя.

— Дорогой мой, каждый человек обязан знать свою отчизну. Может статься, ты вырастешь и покинешь наш город, будешь жить в чужой стороне. Не годится человеку забывать родную землю. А захочешь вспомнить ее — и не сможешь. Ничего не останется в памяти, не приведи бог. Так вот теперь смотри, внимательно смотри на людей, на их обычаи и нравы, на дома, воздвигнутые нашими предками, на храмы. В твоем сердце они должны найти свое место.

— А почему именно сегодня?

— Я стар, сын мой. Могу завтра уже не успеть показать тебе всего. У людей таких, как я, завтра может не наступить. Я вижу, ты любишь рисовать. Но если хочешь стать настоящим художником, научись смотреть и видеть. Неизвестно, кто будет твоими учителями. Свидетель бог, я не хочу наводить напраслину на людей, которых не видел и не знаю! Но укажут ли они тебе правильную дорогу? А я понял, кажется, что нужно тебе, мальчик.

С этого дня в самых разных концах шумной, говорливой Севильи можно было видеть старого священника и мальчика, чинно шествовавших улицами.

Они подолгу простаивали у древних храмов, воздвигнутых руками трудолюбивых мавров. И мудрый старик рассказывал своему ученику историю этого народа, которая больше походила на прекрасную сказку из «Тысячи и одной ночи».

Это было давным-давно. Повинуясь голосу пророка, арабы двинули свои бродячие племена на запад и дошли до берегов Атлантики. Слово Магомета несли арабы в чужие земли. Но со временем, когда их воинственный пыл улегся, воины спешились с коней, обратили взоры на землю и стали украшать ее. Всюду, куда ни бросишь взгляд и сегодня, видны следы их многовекового труда. Они засадили огромные равнины прекрасными садами, привезли новые культуры из восточных стран — рис, сахарный тростник, гранатовое дерево. И везде, где только было можно, сажали розы — свой любимый цветок.

А потом они — те, кто когда-то сжег великолепную библиотеку в Александрии, — вдруг с жадностью обратились к наукам. Они по крупицам собирали памятники греческой и римской мудрости, переводили книги на свой язык. Их государи — халифы и эмиры — приглашали к своему двору ученых со всего света, без различия веры, создавали академии и школы. Расцвела Испания.

Арабы не вмешивались ни в быт, ни в верования побежденных. Все народности, населявшие страну, уравнивались в правах. В арабской Испании было 70 публичных библиотек, всегда открытых для всех желающих. Управитель главной библиотеки считался высоким лицом в государстве, эта должность была очень почетной. Небывалых высот достигли астрономия, медицина, математика, ботаника, музыка и поэзия.

Во славу пророка в городах возводились мечети. Самую прекрасную из них воздвигли в Севилье в X веке. По преданию строил ее архитектор аль-Гебор (будто бы изобретатель алгебры). Века проносились над нею, а она стояла нерушимо, заставляя всех восторгаться собою. Годы и землетрясения были бессильны. По своей величине мечеть уступала лишь одному храму в мире — римскому собору св. Петра. Ее розовая башня Хиральда, гордо устремленная ввысь, была хорошо видна отовсюду при въезде в Севилью. Кажется, что все свое искусство, все свое пылкое воображение вложили арабы в эту мечеть.

Позже, в XV — начале XVI века, мечеть была перестроена под собор. Переделали и Хиральду. Знаменитый архитектор Эрнан Руис поднял ее на несколько этажей ввысь, отчего она превратилась в самую изящную колокольню в мире. Над Хиральдой вместо обнесенной зубцами платформы возвели несколько этажей, уменьшающихся кверху. Башню венчала статуя Веры с хоругвью в руках.

О гордой красавице башне жила в народе легенда. Когда король Кастильский, гласила она, отвоевал у арабов Севилью, горю проигравших сражение не было предела. Но не о своей судьбе заботились арабы в этот горький час. Все думы их были обращены к Хиральде. Посоветовавшись, послали они к королю-победителю послов, прося избавить Хиральду от позора быть побежденной, и предложили ему колоссальный выкуп за право разобрать ее по камням. Не согласился король на уговоры. Ибо кто хоть раз видел это бело-розовое чудо, не мог не оценить дива. Башня осталась стоять.

Девять дверей вели внутрь храма. Падре повел мальчика через вход Крокодила. Не ищите среди официальных названий порталов этого слова. Люди сами придумали ему такое имя. Дело в том, что у входа внутри собора висел на цепях огромный высушенный крокодил, набитый соломой. Его еще в 1260 году подарил королю Альфонсу египетский султан. С тех пор он и висит в соборе.

Приподняв тяжелый кожаный полог, заменявший дверь, путники очутились внутри. Гигантские столбы-колонны уводили взгляд вверх. Мальчик поднял голову. Там, на неимоверной высоте, поддерживая своды, колонны казались необычайно ажурными и легкими. Самих сводов почти не было видно, они лишь угадывались, подернутые фантастическими тенями от остывающего дыма свечей.

Главный алтарь посреди церкви во всю свою ширину с трех сторон был покрыт великолепной резьбой по дереву. Тут господствовала готика с присущей ей строгостью рвущихся к небу линий. На стене слева сквозь свежие краски проглядывала позолота. Это витиеватая вязь древнего арабского письма упорно проступала по всей ветхозаветной росписи. Как только она обнаруживала себя, ее не менее упорно записывали новыми слоями красок.

Маленькому художнику казалось, что он попал в сказочный мир. Все, что его окружало, было полно таинственности и необыкновенности, которые присущи лишь древности.

Однажды отец Саласар принес мальчику небольшую книгу в простом переплете, ничем не обращающем на себя внимания. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».

— Прочти, сын мой, — сказал он, протягивая ее Диего. — Я уверен, что ты по достоинству оценишь ее, она тебе обязательно понравится. Написал ее дон Сервантес — великого и редкого таланта человек.

Несколько дней спустя падре спросил Диего о книге. Мальчик, казалось, только и ждал этого. Он говорил торопливо, глотая слова, словно боялся, что его остановят. Диего принял славного рыцаря дона Кихота из Ламанчи всей душою. А бедный Санчо Панса? Он вечно попадает в смешные истории…

— Да, мой мальчик, — дав высказаться Диего, заговорил отец Саласар, — там действительно много смешных историй, но другим замечательна книга. Не удивляйся моим словам. Пройдет время, и ты поймешь, что старый Саласар был прав. Книга похожа на сказку, это верно. Но какая горькая и смелая правда сказана писателем о нашей бедной стране! Он не ослеп от блеска могущества Испании. У жизни, как и у платья, есть изнанка. Писатель увидел другую сторону медали. Внешнюю сторону видят все, а вот что там, внутри, — избранные. Ты понял?

— Но, падре…

— Не торопись, у тебя еще все впереди. Теперь же ты должен запомнить то, что я тебе сейчас прочту. Накрепко запомнить.

Священник открыл книгу и медленно, делая большие паузы, прочел:

— «Свобода… Это один из самых драгоценных даров, ниспосланных человеку небесами; с ней не сравняются сокровища, которые таят в себе недра земли и скрывают морские волны; и наоборот, рабство — это одно из величайших несчастий, которые могут постигнуть людей». Где бы ты ни был, Диего, всегда умей постоять за свою свободу и уважай людей, которые борются за нее.

Вскоре отец Саласар по секрету сообщил своему Диего новость. Родители Диего, видя старание и любознательность сына, решили отдать его в латинскую школу.

Мальчик принял сообщение настороженно. Он занимался дома с отцом Саласаром, это было привычно. Школа была неизвестностью, и она пугала.

Старый Саласар поспешил успокоить юного друга:

— Тебя многому научат в школе. Учителя откроют тебе двери в мир знаний. Литература и философия, искусство, история! Каким смыслом зазвучат для тебя эти слова! Я рад, что у моего Диего будут хорошие наставники.

Диего не уставал задавать вопросы. В будущей жизни, где он выступал в роли ученика латинской школы, он обязательно хотел оставить место и для отца Саласара. Старика трогало, как мальчик заглядывал ему в глаза, обещая прибегать в храм каждодневно. Маленький человек боялся остаться один, без привычных ему людей.

В доме на Кале де ля Горгоха родители мальчика тоже постоянно возвращались к теме о школе. Донья Херонима, пристально наблюдавшая за изменениями, происходящими в младшем сыне, тревожилась. Раньше он был таким веселым и подвижным. А теперь сразу повзрослел, стал тихим, замкнутым. Мать и вовсе разволновалась, когда добрый гений их семьи отец Саласар принес тетрадки Диего: все их страницы были покрыты набросками. Уж не думает ли он, что мальчик должен, чего доброго, стать маляром? В их роду не было художников. Да и может ли человек добиться чего-то в жизни, стоя день за мольбертом?

Дон Хуан был другого мнения. Он, как и отец Саласар, считал, что у мальчика талант. Конечно, это не значит, что его занятия должны ограничиться только рисованием. Пройдет время, он может стать литератором. Но нет ничего плохого в том, что он рисует. Можно быть настоящим идальго и одновременно большим художником. Талант не нанесет оскорбления предкам-дворянам.

Убедить донью Херониму было трудно. Она каждый раз поднимала глаза на портреты своих высокочтимых предков. Среди них центральное место занимал старый Диего Веласкес. Его имя громом гремело в дни реконквисты и конквистадоров. Основатель славного рыцарского ордена Калатрава[5], воинственный гранд и первый губернатор острова Куба, он казался ей образцом для подражания. Таким хотела мать видеть и своего маленького Диего. Пусть говорят, что настоящий мастер своего дела, будь он художником, ничуть не хуже воина. Да, времена изменились, и в Севилье редко встретишь кавалера, не умеющего торговать. Но лучше было бы, чтобы ее сына ждала карьера юриста.

Донья Херонима согласилась на занятия мальчика живописью лишь тогда, когда муж пообещал отдать его учеником в мастерскую знаменитого Франсиско де Эрреры.

1609 год был страшным годом для Испании. Звоном мечей ознаменовалось его начало. Король Филипп III приказал произвести по всей стране военные приготовления. Из Италии отзывались старые испанские войска, на море был спущен весь имеющийся в наличии флот — сицилийские, португальские и каталонские галеры; призвана к оружию кастильская конница. По городам поползли зловещие слухи — высказывались самые различные предположения и догадки. Поговаривали, что король дал торжественный обет святому Иакову — «за успешное окончание предприятия».

С кем же война? Это объявлен крестовый поход против арабского племени, которое мирно возделывало поля и сахарные плантации, против бедных, давно крещенных и обезоруженных морисков. Давняя ненависть некогда побежденных к победителям не давала покоя испанской знати и духовенству. Они забыли, что арабы превратили Испанию в цветущий сад, осушили ее болота, построили каналы, мосты и дороги, возвели прекрасные города. Не могли они простить им, что арабы завоевали их страну за два года, тогда как испанцам ради отвоевания своих земель понадобилось дать 3700 битв и истратить 800 лет! За это долгое время война против неверных вошла в обычай. Духовенство неистовствовало, высшие сановники церкви разжигали дикий, безудержный фанатизм у верующих. Арабам приписывались все смертные грехи. Их упрекали в том, что они, приняв новую веру, недостаточно ревностные католики и тайно исповедуют религию своего Магомета. Они-де не идут в священники и монахи, все женятся, а потому непомерно размножаются. В армии ведут себя как шпионы, монополизировали ремесло и торговлю и разбогатели так, что подкупают всех и вся, за что они заслуживают всяческого осуждения.

Так на протяжении десятков и сотен лет велась травля целого народа. А совсем недавно, при взятии Гранады, духовенство учинило чудовищный «акт веры». На огромном костре, разложенном на городской площади, было сожжено около миллиона томов. Книги и рукописи уничтожались только потому, что в них обнаруживали арабские буквы. Их нарекали «проклятым» именем корана и предавали всепожирающему огню. Чем не варварский праздник невежества! Морискам мстили даже за гуманизм их предков, которые были веротерпимы и разрешали всем «славить господа по обычаям и законам праотцов своих».

Но была и другая — главная — причина у этой войны. Их ненавидели и хотели от них избавиться, чтобы завладеть их имуществом, отобрать у них жилища и мастерские.

Католические святоши не могли этого сделать без разрешения и помощи короля. И вот 22 сентября свершилось то, о чем говорили в народе с самого начала года. В Валенсии был обнародован королевский декрет, основные пункты которого гласили: «Все мориски, как рожденные в Испании, так и чужеземцы, за исключением рабов, по истечении трех дней после сообщения приказа обязаны явиться в порты для посадки на суда; разрешается им взять с собою столько движимого имущества, сколько они сумеют унести».

Вскоре власти издают новые декреты, касающиеся изгнания морисков из других областей — Кастилии, Ламанчи, Гранады, Андалузии.

Земли многострадальной страны вновь огласились криками о помощи. Каждый день приносил новые известия. То здесь, то там мориски решали не подчиняться приказу и оставались на местах. Иные изгоняли испанцев и брались за оружие, чтобы до конца отстаивать свою свободу и независимость. Народ роптал. Зачем гнать в неведомые края людей? Многие, не боясь быть услышанными, громко говорили, что они ничего дурного не думают о своих соседях-морисках, с которыми прожили бок о бок всю жизнь, и что мориски не меньше католики, чем сам папа римский.

Глухо гудела Севилья. На улицах толпились встревоженные жители. Но едва из переулка показывалась черная сутана, двери патио хлопали, поглощая людей: святая инквизиция всегда бодрствует, это помнили все. Неспокойно было и в доме у де Сильва-и-Веласкес. Служанка Марианнелла лила горькие слезы — ее разлучали с любимым. Старая кухарка, сродни которой, пожалуй, было полгорода, целыми днями пропадала у своих.

— Херонима, — говорил вечером дон Хуан жене, — я сегодня был у Хуана Соролья. Там рассказывали, что многие идальго проявили великодушие и решили не давать своих вассалов в обиду. Чтобы их не убивали и не грабили по дороге, герцог Гандиа и маркиз Албайда сами провожают морисков к портам отправки в Берберию, а герцог Македа дал им вооруженное сопровождение до самого Орана.

— Не перевелись еще рыцари на свете, — вздыхала донья Херонима, — да пошлет им бог благословение.

Диего слышал все, занятый своим любимым делом. Перед ним лежали наброски. Вот двое морисков на конях скачут широкой равниной, прекрасная чернокудрая арабская красавица с алой розой в волосах и младенец, протянувший руки к цветку.

Мальчик многое передумал за эти дни. Один вопрос не давал ему покоя: почему бог, великий и всесильный, допускает на земле такие ужасы. Опять война! Что может быть ужаснее войны? А он, всезнающий и справедливый, не хочет помочь несчастным. Может, и вправду так велика их вина? Жаль, болен отец Саласар, он бы помог разобраться во многом. Правда, последнее время он не очень охотно отвечает на такие вопросы. И только однажды сказал, что если бы в жизни всегда побеждали не хитрость и сила, а честность, образование и трудолюбие, то арабы вечно могли бы жить в Испании. Что же имел в виду старый священник? Пока Диего размышлял, уголек под рукой послушно выводил замысловатые узоры, похожие и на арабскую вязь и на затейливое заморское кружево.

Не мог знать будущий художник, что пройдет всего несколько лет и он вновь прочувствует сегодняшний день и, до конца разобравшись в происходящем, напишет прекрасное, достойное гения полотно.