Великан

На бахчу

Это было давно, в старое время, еще когда я был маленький. Бабка у нас старая была, глухая. Она жила у дяди Антона и ничего не делала. Только чулки вязала да летом дом караулила, когда никого не было.

Вот раз дядя Антон пришел к нам утром и говорит:

— Марья, пускай твой Гришка на бахчу съездит с бабкой. Самим нам некогда, а одну ее пустить нельзя. Знаешь ведь, какая она, еще в овраг свалится.

Это он первый раз меня за делом посылал. Раньше он даже и о смотрел на меня. Все думал — я маленький, ничего не умею. Только когда напьется пьяный, придет бывало к нам и давай насмехаться надо мной, хозяйством дразнит:

— Ну, Григорий Тимофеич, как делишки насчет работишки? Хозяйство у вас больно огромадное, небось голова кругом идет. Сказывают, вы новую избу хотите ставить — может, возьмете меня плотником? Я по этому делу умею и возьму недорого. Вы как — тесом будете крыть аль железом?

Зимой у нас в избе холодно было, а топить нечем. Мамка жалела нас, что мы мерзнем, а я утешал ее:

— Ничего, мама, постой, вот я вырасту, тогда у нас все будет. А избу мы себе выстроим большую, теплую, под железом.

Должно быть, мамка разболтала про это дяде Антону, вот он и насмехался.

Когда он пришел за мной, я обрадовался. Думаю: «Ага, теперь сам просит! Погоди, еще не так будет. Еще в работники позовет. Вот увидит, как я умею работать, и позовет».

Мамка спрашивает:

— Как же они поедут? Ведь Гришка не был на бахчах нынче, дороги не знает.

— Да бабка знает, тыщу раз там была. Иль уж вовсе памяти решилась?

Я скорей надел фуражку и пошел с дядей Антоном. Пришли к ним. Он вывел кобылу Пеганку и хотел запрягать. Я говорю:

— Дядя Антон, ты не трожь, я сам все сделаю.

Он смеется:

— А ну, а ну, погляжу я, кто из вас кого запряжет: ты кобылу или кобыла тебя?

Я принес хомут и стал запрягать кобылу. Хомут был тяжелый, я думал — не надену его. Но тут мне помогла сама Пеганка. Только я наставил хомут как следует, она как сунет в него голову! Чуть с ног меня не сшибла — вот до чего умная. А смирная: я ей заправляю шлею под хвост, тормошу ее, дергаю, — другая бы лягнула или хоть убежала, а эта ничего. Стоит себе, дожидается, пока я все сделаю.

Таким же манером, сама почти, она зашла в оглобли. Я вставил один конец дуги, а другой перекинул на тот бок. Там тоже кое-как подтянул и закрепил гуж.

Теперь надо было затягивать супонь. Я попробовал, как большие, упереться ногой — нога недостает, высоко очень. Хотел так стянуть, руками — силы нехватает. А дядя Антон стоит, смотрит. Я бы не знаю, что сделал, чтобы затянуть эту супонь проклятую, а у меня ничего не выходит.

Дядя Антон подошел и говорит:

— Ладно, давай уж я затяну. Она тугая очень.

— Дядя Антон, ну постой же, что тебе жалко, что ли? Сказал я — сам все сделаю.

— Да некогда мне с тобой!

— Ну, еще немножко. Я сейчас, ты только погоди.

И я все-таки затянул! Уперся лбом в клещевину, замотал на обе руки супонь и давай тянуть. Клещевина давит мне лоб, из глаз у меня слезы катятся, а я, знай свое, — тяну. Когда обе клещевины сошлись, я захлестнул как надо супонь, потом подтянул чересседельник и полез по оглобле уздечку продевать. Дядя Антон сам принес мне вожжи.

— Ну, ты, Гришка, молодец! Из тебя, брат, добрый хозяин выйдет.

Я хотел тут же проситься к нему работать, но он сам сказал:

— Вот что. Мы нынче молотим. Лошадь мне нужна будет. Если ты скоро съездишь, то послезавтра я возьму тебя на мельницу. Только чтобы духом: одна нога там, другая здесь — понятно?

— Понятно.

— Ну, вот и хорошо. А там еще найдем работу. Будет, побаловался.

Пришла бабка, уселась на телегу и сидит. Дядя Антон открыл ворота. Я напоследок спросил:

— Сколько накладать? Для еды только или больше?

— Накладай больше, что зря лошадь гонять! Да смотри, зеленых не навали.

— Зачем зеленых, я знаю каких.

За воротами дядя Антон еще раз окликнул нас:

— А вы скорее, слышите?!

— Ладно! Мы духом: одна нога там, другая — тут.

Пеганка бежала рысью, как будто понимала, что надо скорее возвращаться. Я сначала держал наготове конец вожжей. Думал, если пойдет шагом, так подхлестну. Но она даже у Глиняного оврага, в горку, и то бежала рысцой.

Бабка сидела рядом со мной и шептала про себя. Пошепчет, пошепчет и засмеется. И опять шепчет. За Глиняным оврагом дорога расходится надвое. Я спросил:

— Бабушка, нам куда надо — налево или направо?

— Потрава? Какая потрава? Ты про что это говоришь?

— Я говорю, по какой дороге ехать: по этой или по той?

— А!.. Езжай по этой. Все одно приедем.

— Да бахча-то где? Там, что ли?

— Должно быть, там. Ну да, там.

Я повернул, куда она сказала. Ехали, ехали. Пеганка уставать начала. Я спрашиваю:

— Бабушка, далеко еще?

— Чего?

— Далеко еще до бахчи?

— Нет. Вот тут она, за лесочком.

— Тут и лесочка-то нет никакого!

— Е-есть… Как это ему не быть, должон быть.

— Да нету же, бабушка!

— А ты не бреши, родимец. Старого человека нехорошо обманывать, грех, да…

Я ей говорю — нет, а она свое твердит:

— Я тут эсколь годов езжу, и всегда лесок был, а теперь нету? Как же это без лесочка? Без него нельзя, никак нельзя. Да…

Я над самым ухом кричу ей:

— Бабушка, да ты погляди: ведь вот с этой стороны поле, да?

— Ну, поле.

— Ас этой тоже поле. И прямо все поле — вон аж до того бугорка, видишь?

— Вижу, зачем пе видать? Бугорок, он бугорок и есть.

— А где же лесок твой?

— Там он и есть, за бугорком. И бахча там.

Выехали за бугор — перед нами село какое-то. Навстречу мужик едет. Я спросил его, он говорит:

— Да вы не туда попали. Эка вас дернуло куда! В Осиповку заехали. Вам бы надо за Глиняным оврагом налево повернуть, а вы — направо.

Я упустил вожжи из рук. «Вот тебе, — думаю, — и духом съездили!»

Мужик рассказал нам, как надо ехать до бахчи. Я достал вожжи, и мы поехали назад. Я старался не смотреть на бабку: все равно ведь с ней ничего не сделаешь. Если бы это мальчишка был, ему бы хоть по затылку можно дать, а то — старуха, бабушка. А она всю дорогу бормотала себе под нос:

— Во-от. А то: «Лесочка нет». Кто же это его, волки слопали, что ли? Да я тут эсколь годов езжу, и всегда лесочек был. Без него как же? Нельзя без него…

Ношепчет про себя, засмеется и опять:

— Лесочка, говорит, нет. Ну и озорник!

У самой бахчи она ни с того ни с сего заплакала. Выставила, вперед руки, смотрит на них и плачет.

— Бабушка, ты что это?

Она ничего мне не сказала, должно быть не расслышала. А сама с собой разговаривала:

— Сколь я его просила: «Господи, возьми ты меня, господи, туды, на небо к себе. Что я людей-то объедаю!» Нет, не берет, родимец. Да… Анисья — она сурьезная, карахтерная. Вечор как озлилась! «Горшок, — говорит, — разбила, сама того не стоишь». Человек, вишь, ей дешевле горшка. А что с ними делать, с руками-то? Не держат они, чисто деревянные…

Арбузов на бахчу как будто накатали руками. Да все большие, светлые, на солнце блестят. Дынь тоже много поспело. Мы подъехали к тому концу, где арбузы были. Я слез и говорю:

— Бабушка, я буду таскать, а ты с лошадью останешься. Я все сам сделаю.

— Ну-ну, иди. Я покараулю.

Смотрю — она тоже слезает.

— Зачем ты, бабушка? Сидела бы на телеге, я ведь скоро.

— Ничего, я на земличке малость, а то там жестко больно.

— Ну, смотри. Если лошадь уйдет, тогда нам дядя Антон даст.

— А ты иди, иди. Никуда она не уйдет.

Я пошел на другой конец, где дыни. Их выбирать труднее. Арбузы — те что: которые светлые да на щелчок не бунят, те и рви. А дыни надо пощупать, да понюхать, да на руках подержать: тяжелая или нет, да и то ошибиться можно. Чтобы вернее было, я выбрал одну и разбил ее об коленку. Лучше одну испортить, чем нарвать зеленых. Попробовал — в самый раз, поспела. Остальные я уже подбирал под эту. Срывал и тут же складывал в кучу.

У нас дыни крупные, иную насилу обхватишь. Я шестнадцать штук сорвал и больше не стал: и так куча вышла здоровая, должно быть на половину телеги. А ведь арбузы тоже надо уместить.

Солнце было высоко, и я подумал: «Может, успеем еще. И пугаться, может, никто не будет. Вот сейчас нарву поскорее арбузов, потом перетаскаю все на телегу, и готово».

Побежал к арбузам, вдруг — что такое? Прямо передо мной Пеганка. Стоит с телегой посреди бахчи и рвет зубами плетенку. Под ногой у нее раздавленный арбуз красный, как кровяной. Переднее колесо чекушкой тоже зацепило арбузные плетенки, взгорбило и запуталось в них. Дальше за телегой, до края бахчи — два следа от колес, и виднеется еще один раздавленный арбуз. На краю, боком ко мне, сидит бабка. Сложила руки на коленках, нагнула к ним голову и смотрит.

Надо бы тихонько подойти к Пеганке, взять под уздцы и им вести. А я с перепугу заорал:

— Куда те занесло?! Ах ты, собака,!

И кинулся к ней. Она оборвала все запутанные плети и — рысью назад. «Ну, — думаю, — пропал теперь я: все подавит и убежит домой!» Смотрю — нет, ничего. Сбежала с бахчи и стала. Арбуза ни одного не раздавила. Только колесами пробороздила два следа.

Я поставил ее на место, а сам к бабке:

— Бабушка, как же ты смотрела?!..

Молчит.

— Бабушка!

Молчит. Толкнул в плечо — подняла голову.

— Ась?

— «Ась»! Погляди вон, что лошадь наделала. Все арбузы помяла!

— А я, родимец, вздремнула. Солнышко распарило меня, я и заснула. Завела глаза-то, а передо мной будто лужок, цветочки всякие. И так хорошо, чисто в раю. Девчата будто, парни молоденькие! И сама я молоденькая…

Ну что с ней толковать! Я плюнул и пошел было на бахчу, потом вернулся, сжал кулак и показал ей:

— Вот, если ты еще недоглядишь, — ей-богу, побью! И дяде Антону расскажу все.

Она отшатнулась от меня:

— Что ты, что ты! Какой оборванец: слова ему не скажи, так и обрывает.

Но все-таки поднялась, села на телегу и взяла вожжи в руки.

Если бы все шло, как надо, нам бы уж дома быть. А у нас им чего не было готово. Дыни лежали в куче, арбузов даже не сорвано ни одного, а тут еще новая работа объявилась: скрывать то, что натворила Пеганка.

Я первым делом взялся за эту работу. Куски раздавленных арбузов собирал и уносил подальше от бахчи. Помятые плетенки где перевертывал на другой бок, а где вовсе отрывал. Следы не земле заравнивал руками и притаптывал ногами. Так, шаг за шагом прошел от края почти до середины и обратно.

Как я ни торопился, а все-таки, когда управился с этим, солнце уже садиться начало. Я скорее нарвал арбузов, бегом перетаскал всё на телегу, и мы поехали.

Пеганка отдохнула и теперь бежала опять хорошо. Я пошевеливал ее вожжами, старался поспеть домой до захода солнца. Бабка сидела позади меня на арбузах. В самом задке у нас лежали дыни, и она смотрела, чтобы они не попадали.

У Глиняного оврага я обернулся, вижу — сзади нас на дороге дыня лежит. Я чуть не заплакал:

— Бабушка, опять ты не смотришь! Вон дыню потеряли.

— Дыню потеряли!

— Застряли?

— Вон, дыня!

— А-а!.. Ну, подыми.

Я сбегал, эту поднял, за ней — другая, подальше немного. До той добежал — еще видно, две сразу. Ну, куда же мне, разве я утащу четыре штуки? Я только одну взял и побежал — заворачивать Лошадь назад. Уже полдороги пробежал — смотрю, Пеганка тронулась и пошла от меня вперед. Сначала тихо, шагом, потом все скорее, скорее, потом припустилась рысью. Я кричу:

— Бабушка, куда ты? Постой же, бабушка!

Она сидит на арбузах, трясется и ничего не слышит. Вот тетеря глухая!

Я бросил дыню и понесся догонять. Весь овраг обогнули, тогда только я догнал и прыгнул на телегу. Вырвал у бабушки вожжи, остановил Пеганку, спрашиваю:

— Ты что, бабушка, сбесилась, что ли?

— Чего?

— Зачем ты хотела уехать от меня?

— Я не уехать, мне кобылу жалко: навалили на нее целый воз да сами еще сидим. Ты молоденький, и пробежишь, так не беда.

— А как же дыни-то?

— Какие дыни?

— Попадали которые.

— И-и, родимый, я уж, и забыла про, них. Старая становлюсь, намять у меня плохая…

Мы завернули и поехали подбирать дыни. Нашли восемь штук. Пять совсем разбились, и мы их бросили, а три были целые, только немножко треснули. Я положил их на телегу и сказал:

— Ну, теперь смотри, бабушка. Я шибко поеду. Если еще потеряем что-нибудь, я про тебя все расскажу.

— Нет, не потеряем. Зачем терять? Мы лучше сами съедим.

Я ударил Пеганку вожжами. Она дернула и с места взяла рысью. Я крикнул:

— Держись, бабушка!

Поглядел — на возу никого нет. Лежат арбузы, в задке дыни, даже треснутые на месте, а бабки нет. Поглядел дальше — она на дороге. Лежит, ворочается, встает. Руки у меня сами собой потянули за вожжи. Пеганка встала. Я спрыгнул к бабке:

— Что, бабушка, убилась?

— Ну что это я убиваться буду! Тут мягко, — вишь, пыль какая.

Приехали домой — уже темнело. Я, чтобы не сразу отвечать, стал отпрягать Пеганку. Бабка слезла и пошла в избу. Навстречу ей вышел дядя Антон — злой, нахмуренный.

— Здравствуйте, с добрым вечером. Скоренько вы! Духом съездили. Чего доброго, еще растеряли половину.

— Чего?

— Хоть половину привезли, говорю?

— Зачем растрясли? Вот они, все целы.

Он махнул на нее рукой и направился ко мне. Я отстегиваю вожжи, а у меня руки трясутся — никак не могу отстегнуть.

— Ну как, хозяин, а?

И начал расспрашивать меня: почему долго, почему Пеганки тяжело дышит, почему дынь мало?

Спрашивает и смеется. А у самого брови нахмурены, вот-вот ударит. Я сперва отмалчивался. Потом вывел из оглобель Пеганку, стал перед ним и говорю:

— Я тут не виноват. Это всё…

Вдруг открылась дверь в сенки, и стало слышно, как тетка Анисья ругает там бабку: как собака, накинулась на нее. Дядя Антон наступает:

— Если не ты, так кто же виноват: Пеганка, что ли?

Я вспомнил еще, как давеча бабка плакала над своими руками. Вспомнил и вместо ответа отдал дяде Антону Пеганку, а сам пошел домой. Он только пробурчал мне вслед:

— Хозяева! В рот вам мякишу!

Так и не взял он меня на мельницу. И все бабка виновата. А что же с ней сделаешь? Старая ведь она, глухая.