Великая Испанская империя

6. Неприятности в Мексике

Правителям испанской Америки давали пышные титулы вице-королей, губернаторов, генерал-капитанов или, особенно в начале шестнадцатого столетия, adelantado [39]: этот чин ранее даровался тем, кто отбирал земли у испанских мавров. Аделантадо являлся по сути проконсулом, который с согласия короны предпринимал завоевательный набег за собственный счет и, при успешном завершении набега, становился счастливым обладателем государственной власти и наследственного права. На практике, впрочем, этот чин редко использовался дольше одного поколения.

Вице-короли оказались эффективными преемниками ade-lantados в Мешико / Теночтитлане и в Лиме. Они представляли в Новом Свете корону Кастилии и располагали как гражданскими, так и военными полномочиями. Жили они и вели себя так, словно были полноценными монархами.

Вице-королями Новой Испании в шестнадцатом столетии обычно становились аристократы: Антонио де Мендоса (1535–1550); Луис де Веласко (1550–1564); Гастон де Перальта, маркиз Фальсес (1566–1567); Мартин Энрикес де Альманса (1568–1580); Лоренсо Суарес де Мендоса, граф Корунья (не Ла-Корунья, 1580–1583); Педро Мойя де Контрерас, архиепископ Мешико, который управлял в период фактического «междуцарствия» (1584–1585); Альваро Манрике де Суньига (1585–1590); Луис де Веласко-младший (1590–1595); Гаспар де Суньига Асеведо, граф Монтеррей (1595–1603). Все они, кроме архиепископа Мойи де Контрераса, принадлежали к высшей знати¹⁸⁸.

В Перу вице-короли могли похвастаться не менее знатным происхождением и избытком благородной крови. Первым среди них был Бласко Нуньес, правивший с 1544 по 1546 год. Следом прибыл из Новой Испании Антонио де Мендоса, краткое правление которого длилось два года (1551–1552). Мендосе наследовал Андрес Уртадо де Мендоса, маркиз Каньете (1556–1560); далее правили Диего де Асеведо-и-Суньига, граф Ниева (1560–1564); лисенсиадо (см. Глоссарий) Лопе Гарсия де Кастро (губернатор. 1564–1567; он был letrado, человеком с университетским образованием, а не сановником); Франсиско де Толедо, величайший из испанских проконсулов (1568–1580); Мартин Энрикес де Альманса, также из Новой Испании, (1580–1583, он основал колледж Святого Мартина в Лиме); Фернандо Торрес-и-Португал, граф Вильярдомпардо, деревни в Хаэне, от которой он получил свой титул (1586, он имел толику крови королевской династии Португалии); Гарсия Уртадо де Мендоса, второй маркиз Каньете (1588–1595); Луис де Веласко-младший, снова выходец из Новой Испании, правил с 1596 по 1604 год. Последний перуанский вице-король сделал очень много для улучшения условий, в которых существовало большинство индейцев. Однако в целом наместники, как правило, предпочитали пребывать в блаженном неведении о проблемах туземцев.

В соответствии с кастильской традицией все муниципалитеты в пределах империи обладали некоторой степенью самоуправления в форме городских советов (cabildos), членами которых – здесь безоговорочно копировался кастильский образец – были советники (regidores), избранные местными жителями, и магистраты (alcaldes), отобранные советниками. До конца шестнадцатого столетия советников зачастую назначала корона, и при этом было довольно широко распространено нечто вроде передачи должности по наследству. Правда, порой в населенных пунктах проводились cabildos abiertos, собрания всех мужчин, владевших каким-либо имуществом. Несмотря на все более строгий контроль со стороны должностных лиц, назначенных короной, все муниципальные органы власти обладали исполнительными, судебными и даже законодательными прерогативами на своей территории. Время от времени появлялись защитники прав индейцев, которым иногда удавалось добиваться отдельных успехов. Финансами изначально управляли из Севильи, посредством крупного коммерческого предприятия Каса-де-ла-Контратасьон, что располагало штатом бухгалтеров, инспекторов, казначеев и факториалов (contadores, veedores, tesoreros и factores). Эта схема, с незначительными вариациями, применялась по всему испанскому Новому Свету.

В теории советников полагалось выбирать мужскому населению территории, владеющему собственностью. Второй глава верховного суда (audiencia) Новой Испании доктор Себастьян Рамирес де Фуэнлеаль поражался тому, сколь упорядоченной оказалась процедура избрания советников в американских поселениях. Он даже особо отмечал, что «вводить индейцев в состав испанских cabildos значит раскрывать им глаза на все те пороки, какие присущи испанцам»¹⁸⁹. Доброжелательный епископ Васко де Кирога придерживался схожих взглядов, как следует из его рассуждений о выборах в провинциальном городке Отумба, некогда захваченном Кортесом: выборы, по его словам, проводились столь четко и планомерно, что в это сложно было поверить.

Распространенным явлением в начальные дни существования испанской империи была encomienda, то есть приписывание какой-либо территории и ее обитателей к владениям конкретного конкистадора. Эта полуфеодальная система работала не слишком хорошо, поэтому ей вскоре стали предпочитать фиксированные квоты налогов и трудовых затрат. К концу шестнадцатого столетия смысл понятия encomienda уже сводился зачастую к праву поселенцев получать доходы от тех или иных местностей. Корона также брала на себя непосредственное управление многими энкомьендами – после кончины первого encomendero, владельца энкомьенды.

Другой обязанностью чиновников из числа criollo было устройство торжеств и празднеств. Современный историк Чарльз Гибсон проницательно заметил, что, если правители прекращали устраивать праздники, их переставали слушаться. Весьма похоже на поведение чиновников в Древнем Риме, не правда ли?¹⁹⁰

Во второй половине шестнадцатого века главным учреждением испанских и американских городов являлся cabildo, городской совет. Это слово часто использовалось в Испании, особенно в Андалусии, в качестве замены для слова ayunta-miento. В состав большинства cabildos входили два магистрата (alcaldes) и около десяти советников (regidores).

Основными официальными доходами, которые, как ожидалось, будут получать все имперские учреждения в Америках, были, во‑первых, квинта (quinta), то есть пятая часть добычи (золота, серебра, бриллиантов и прочих драгоценных камней); во‑вторых, таможенные пошлины (almojarifazgo); в‑третьих, дань с naturales (туземцев); в‑четвертых, иные налоги, например, media anata (средняя годовая рента на церковные и мирские учреждения) и cruzada (налог, суливший благую жизнь после кончины).

Помимо сбора налогов, экономическая политика испанской империи опиралась на принципы, которые позднее стали трактовать как «меркантилистские». На практике это означало, что торговля была монополизирована метрополией на родину и управлялась из Севильи; любая экономическая деятельность, способная составить конкуренцию испанской, была запрещена. Развитие товарооборота между колониями сдерживалось бюрократическими препонами¹⁹¹, а торговля с метрополией велась только из Портобело и Номбре-де-Диос, порта Картахены (на территории нынешней Колумбии), и еще из Веракруса в Новой Испании.

В декабре 1556 года в Кадис назначили нового чиновника, которому полагалось регистрировать корабли, отплывавшие из этого порта в Индии; к тому времени песчаные отмели Санлукара стали доставлять столько хлопот морским кораблям, пытавшимся уплыть из Севильи, что обычный маршрут пришлось изменить. Этим новым чиновником был Хуан де Авила, которому вначале платили 112 000 мараведи (см. Глоссарий) в год; после 1557 года эта сумма возросла до 130 000 мараведи. С той поры все отплывавшие в Америку суда принимали груз на борт в Кадисе и отправлялись в плавание из кадисской гавани; но пассажиров регистрировали по-прежнему в Севилье, а всем возвращавшимся кораблям надлежало следовать прямиком в Севилью, даже если они отплывали в Индии из Кадиса¹⁹². (Обратный путь вверх по течению Гвадалквивира был проще, и отмели мешали не так сильно.)

Несмотря на перечисленные ограничения, имелось немало положительного в контактах, которые позволяли установить культурные связи с Новым Светом. К примеру, особое внимание уделялось образованию. Университеты появились в Мешико / Теночтитлане и в Лиме (Сан-Маркос) в 1551 году, а в Санто-Доминго (имени святого Фомы Аквинского) – семь лет спустя. Во всех этих учебных заведениях использовался опыт университета Саламанки. Первая колониальная типография была открыта в Мешико / Теночтитлане вице-королем Мендосой в 1535 году. Ее руководителем стал Хуан Кромбергер, сын знаменитого Хакоба Кромбергера из Севильи. О степени его успехов можно судить по списку имущества в завещании (Хуан умер в 1540 году). На складах типографии хранилось 446 экземпляров «Амадиса Галльского», более 1000 экземпляров «Espejo de Caballerías» [40] (прозаического перевода романтического эпоса Матео Боярдо «Влюбленный Орландо» [41]) и 325 экземпляров трагикомедии «Селестина» Фернандо де Рохаса; у Хуана печатных книг было больше, чем упоминалось в завещании его отца Хакоба, скончавшегося в 1529 году¹⁹³.

Мексиканские писцы и художники ощутили себя востребованными в эпоху имперского правления: они писали христианские фрески и расписывали кодексы, которые считались способом учета дани с туземцев и юридическими доказательствами в судах. Многие мексиканские религиозные объекты были «адаптированы» под христианскую веру. Так, большая индейская чаша из базальта стала купелью для крещения в столичном соборе, пускай резьба на ней снаружи свидетельствовала, что ранее эта чаша использовалась в человеческих жертвоприношениях¹⁹⁴. Местные живописцы создавали замечательные композиции христианских образов на основе европейских печатных листов. Разрисовывание рукописей не только служило целям религиозной пропаганды, но и являлось дополнительным доказательством в спорах о наследовании и имуществе, о статусе и трудовых затратах. Кроме того, эти рисунки находили и иное применение: знаменитый, ныне утерянный lienzo de Tlaxcala, «холст из Тлашкалы» (ок. 1550) искажал историческую правду в угоду политике; на нем изображалось братание Шикотенкатля, владыки Тлашкалы, с испанцами в 1520 году, а опускалось то обстоятельство, что ранее этот владыка доблестно сражался против завоевателей¹⁹⁵.

В обоих Новой Испании (Мешико) и в Перу (Лима) 1560-е годы ознаменовались необычными событиями. Сначала обсудим происходившее в Новой Испании. С одной стороны, было достигнуто понимание между испанскими конкистадорами и покоренными индейцами. Контролируя американское общество сверху и опираясь на местных старейшин (тлатоков), Кортес и его сотоварищи и преемники с легкостью подчинили себе тысячи индейских работников. Францисканский монах святой Мотолиния свидетельствовал об этом в своем опровержении «гнусных преувеличений», как он выражался, Бартоломе де Лас Касаса¹⁹⁶. В дальнейшем большинство индейцев перешло в прямое подчинение короны. Завоевание существенно ослабило недавно крепкие племенные союзы, наподобие тех, что имелись в Мексике, и укрепило менее сплоченные союзы, вроде Чалка¹⁹⁷. В 1564 году visitor Херонимо де Вальдеррама, гражданин Талаверы-де-ла-Рейна и выпускник университета Саламанки, докладывал королю, что святые отцы как будто надеются на скорое отмирание обычая выплаты дани. (Следует отметить, что эта индейская дань составляла немалый процент общего дохода колоний.) В 1561 году городской совет Мешико / Теночтитлана рекомендовал, чтобы шесть из двадцати четырех советников в городе впредь были индейцами. Следует «всемерно закреплять сотрудничество и близость двух народов». Современный историк Феликс Хинц полагает доказанным, что древние индейские культуры «никоим образом не подавлялись полностью, они искоренялись лишь частично, а многие [коренные] культуры благополучно пережили завоевание»¹⁹⁸.

Ряд реформ, на которых настаивали завоеватели, виделся безотлагательным – в первую очередь это отказ от человеческих жертвоприношений, ликвидация мексиканского жречества, установление моногамии, ликвидация прежних мексиканских школ и отмена былой системы дани. Другие реформы являлись менее очевидными, к примеру, стремление «гуманизировать» положение туземцев-рабов по сравнению со свободными работниками и вообще положить конец практике рабовладения. Также вскоре испанская корона позволила индейским принципалам – бывшим аристократам павшего режима, членам старых королевских семейств и даже просто старейшинам – носить мечи, пользоваться огнестрельным оружием и ездить на оседланных и взнузданных лошадях. Некоторые местные князьки вернули себе прежние титулы и владения и обрели возможность передать имущество и чины своим потомкам¹⁹⁹.

Надежные маршруты снабжения к тому времени связывали город Мешико с портами Карибского бассейна, причем доставка грузов становилась все проще и эффективнее. Уже в 1540 году обозы в сотню мулов исправно передвигались от Веракруса к Мешико / Теночтитлану и обратно, а чуть позже Такуба, расположенная недалеко от столицы на западе, регулярно получала по 3000 лошадей. К 1600 году в Мешико ежедневно прибывало 3000 мулов.

Частные испанские гасиенды [42] (фермы), свободные от каких-либо феодальных оброков или обязательств «отслужить», к 1560 году существенно потеснили энкомьенду. Трое детей Монтесумы сравнительно просто добились причисления к испанскому колониальному дворянству. Несколько лет спустя туземцы-советники города Уэхосинго на восточном склоне вулкана Истаксиуатль («Белая женщина») благодарили монарха за важные для них особенности испанской политики: «Вашему Величеству следует знать, что благо, коим всех нас наделили, душевно и телесно, через поселение [в новом городе], вызывает восторг, неподвластный описанию. Теперь любой из нас, если захворает, может исповедаться и принять отпущение грехов, а его сосед может помочь ему, и, он если того захочет, этого человека похоронят в церкви… Еще мы ныне вольны приходить и слушать проповеди и мессы и жить вместе, как подобает людям… Все это было невозможно, покуда мы проживали по отдельности в горных долинах»²⁰⁰. Подобное утверждение выглядит довольно необычным и свидетельствует о благих последствиях прихода испанской империи в Новый Свет, пускай этими благами наслаждалось лишь меньшинство naturales. Город, о котором шла речь, ранее был энкомьендой конкистадора из старой Кастилии, Диего де Ордаса (соратника Кортеса).

Сотрудничеству между народами, покорившим и покоренным, содействовало внедрение на американскую почву и распространение принципов кофрадии, мирского братства тех, кто чтил какое-либо божество или Приснодеву. Членство в таком братстве сулило духовное утешение и порождало ощущение коллективной идентичности. Возникли кофрадии в старой Испании. В одной только Севилье насчитывалось не меньше дюжины братств, основанных еще в пятнадцатом столетии (некоторые из них, отмечу, уцелели до двадцать первого века). Некоторые из них учредили собственные «филиалы» в Мексике шестнадцатого столетия, а еще больше таких заокеанских «представительств» появилось век спустя. Широко мысливший францисканский миссионер Педро де Ганте с 1520-х годов пытался сочетать христианские обряды и практики с местными обычаями и традициями. Американские кофрадии потому нередко возникали на территориях, где ранние миссионеры рассказывали о каком-либо конкретном святом или о какой-то священной реликвии. Зачастую подобные культы становились своего рода «синкретическим компромиссом» между христианством и язычеством²⁰¹.

Новая Испания после завоевания во многом осталась такой же, какой была; как пишет Жак Сустель в своей замечательной книге «Повседневная жизнь древней Мексики», это была «мозаика городов»²⁰². Кабеса, то есть главный город, являлся местом проживания старой аристократии, центром сбора дани, а также «фокусом» для найма рабочей силы. Но уже во втором поколении после завоевания былая индейская аристократия лишилась прежней власти и могущества, а потому изменились и условия сбора дани, и политика трудового найма. Достаточно быстро «ядерной общиной» Новой Испании сделалась частная гасиенда²⁰³, причем вопреки тому, что все коррехидоры (советники) декларировали приверженность христианским принципам, в том числе обязательствам справедливо относиться к индейцам и их владениям, требовать от испанцев, например, не наносить урон местным сельскохозяйственным угодьям при выпасе своих стад. Тем не менее к 1560-м годам из тридцати шестидесяти энкомьенд в одной только долине Мешико одиннадцать вернулись под контроль короны и обеспечивали три четверти дохода от общего количества энкомьенд²⁰⁴. Эти владения изъяли после кончины первых владельцев, и это сулило возможность новых перераспределений земель.

Второй вице-король Луис де Веласко, как и его предшественник Антонио де Мендоза, был знатным аристократом. Родился он, как считается, в 1511 году в историческом городке Каррион-де-лос-Кондес, недалеко от Паленсии в Кастилии. Выше уже говорилось о нем как о радушном хозяине, любителе лошадей и скачек²⁰⁵. Он, кстати, сумел устроить так, что его жалованье было на четверть больше жалованья Мендосы²⁰⁶. Между прочим, именно Веласко осуществил грандиозное изменение экологического свойства. Завоевавшие новый мир испанцы не задумывались над тем, что везут за океан привычные, «дедовские» методы ведения сельского хозяйства и привычный домашний скот. «Пасторализм», наряду с цыплятами, свиньями, ослами, козами, овцами, крупным рогатым скотом, мулами и лошадьми, оказался еще одним «конкистадором», подобно людям, что привезли с собой этих животных и птиц. Вдобавок у испанцев имелись собственные заботы. Например, первое поколение конкистадоров решительно вырубало деревья: древесина шла на строительный материал и на топливо. Испанские плуги кромсали почву куда глубже, чем туземные палки-копалки, а крупный рогатый скот и овцы глодали траву до корней (что провоцировало эрозию). К концу шестнадцатого столетия встречались стада овец в 12 000–15 000 голов – ведь при надлежащих условиях и уходе поголовье способно было удвоиться в течение года²⁰⁷.

Некоторые перемены были поистине замечательными. Так, выращивание кактуса магуэй (разновидность агавы) всячески стимулировалось вследствие привязанности нового поколения индейцев к алкогольному напитку пульке, которым пытались унять беспокойство, вызванное разгулом эпидемий и крахом старого общества. Крупные маисовые плантации к 1570 году тоже оказались в руках испанцев. Тем не менее завоеватели продолжали пользоваться прежними способами обработки земли, например, высаживали растения на пригорках ровными рядами (от пяти до шести рядов на возвышенности, до 4000 рядов на акр).

В ту пору в золотой долине Мешико доминировала огромная энкомьенда в Шилотепеке, которую сначала выделили Хуану Харамильо, extremeno [43] из Сальватьерра-де-Баркарроты, местечка неподалеку от Херес-де-лос-Кабальерос. Харамильо был женат на Марине, знаменитой переводчице Кортеса, отсюда и размер его энкомьенды. В 1560-х годах области угрожали набеги чичимеков, нападавших на оседлых индейцев отоми (чей пик могущества пришелся, как представляется, на начало века), а также на испанских поселенцев²⁰⁸. Эти набеги происходили в период, когда плуг уверенно вытеснял туземные палки-копалки, когда поголовье скота повсеместно прирастало и когда одну культуру – обычно маис или пшеницу – выращивали везде в ущерб разнообразию зерновых культур в прошлом.

Несмотря на эти изменения в сельском хозяйстве, какой-либо сопоставимой революции в пищевых привычках индейцев, похоже, не произошло. Местное население продолжало придерживаться преимущественно маисовой диеты с солью из озера Тескоко, а также питалось различной водяной живностью – лягушками, пресноводными креветками, саламандрами, личинками стрекоз, водяными змеями; еще индейцы ловили и употребляли в пищу уток и гусей, других птиц, койотов, диких собак, оленей, броненосцев и ласок. Маис поедали по-прежнему в тортильях, которые выпекали к каждому приему пищи (в отличие от хлеба, эти лепешки уже через несколько часов после выпечки черствели)²⁰⁹. Собачатину ели по праздникам. Имелось множество туземных напитков, в большинстве своем алкогольных: мескаль, чингито, sangre con conejo (кровь кролика), а также жидкий шоколад из бобов из Колимы или Сокунуско.

К концу шестнадцатого столетия использование всех пастбищных угодий, пустырей, лесов и вод Новой Испании было доступным для всех. Можно даже сказать, что животные паслись повсюду, где росла трава. Местных животных, пасущихся на земле, в Индиях не было, поэтому не имелось старых правил, регулирующих использование пастбищ, – по контрасту с Испанией, где на поведение фермеров оказывали сильное воздействие множество древних, весьма сложных законов и обычаев. Очень часто в старой Испании фермеры-скотоводы также являлись земледельцами, то есть сами пахали землю, а не просто растили скот. В Новом Свете «пасторалистами» являлись белые европейцы, а все земледельцы были naturales. Владельцами крупного рогатого скота всегда тоже являлись европейцы, а правами коренных земледельцев охотно и умело пренебрегали. Чтобы сохранить контроль над пастбищами, испанцы часто прибегали к помощи африканских рабов, крепких телом, равнодушных к чужим страданиям и безжалостных; нередко эти рабы оказывались эффективным орудием в руках испанских землевладельцев. К слову, большинство пастухов в ранние дни испанского владычества в Новом Свете составляли чернокожие, свободные и рабы.

Транспортировка по озерам людей и грузов, как и до 1520 года, осуществлялась на больших каноэ, выдолбленных из цельных древесных стволов. Эти каноэ имели неглубокую осадку и квадратный нос, хороший плотник мастерил такую лодку всего за неделю или около того. Индейцы нисколько не утратили прежних навыков в этом ремесле, тогда как испанцы пользовались в основном вьючными животными или колесными транспортными средствами.

Естественно, возникало и длилось соперничество между энкомьендеро и пасторалистами, пускай все они были испанцами по происхождению. Первые воспринимали свои энкомьенды как будущие крупные поместья, где они сами станут решать, что им хочется выращивать. Своих «подотчетных» индейцев они привлекали к чрезвычайно разнообразным видам предпринимательской деятельности.

В долине Мешико в конце шестнадцатого века насчитывалось, по разным сведениям, до двадцати шести ферм, каждая из которых высаживала менее двадцати фанег (см. Глоссарий) пшеницы²¹⁰, что составляло около 5 процентов от общего производства зерна в регионе. Еще имелось до восьмидесяти умеренно крупных фермерских хозяйств, которые производили около 70 процентов зерна, засевая в среднем от двадцати до девяносто фанег каждая; и до семи крупных хозяйств, производивших 22 процента зерна. Большинство пшеничных полей к 1570 году занимали приблизительно по 150 акров, а наибольшее по размерам поле достигало 600 акров²¹¹. Территория под пшеницу, как явствует из документов, выросла вчетверо с 1560 по 1600 год, а производство зерна как будто увеличилось двенадцатикратно²¹².

Вице-король Веласко сделал многое для избавления индейских деревень от животных, ради того, чтобы предотвратить использование земли для выпаса скота безответственными пасторалистами. Даже права на общинные пастбища не действовали в пределах лиги (трех миль) от деревень, а выпас на стерне официально ограничили двумя «послежатными» месяцами. Однако к 1600 году, вследствие вымирания коренного населения, пасторалисты затеяли, как выразился выдающийся калифорнийский историк Лесли Берд Симпсон, «экологическую революцию громадных масштабов»²¹³. Эта революция, если она была таковой, стала результатом появления latifundia (больших поместий), одни из которых создавались энкомьендеро, а другие становились плодами деятельности религиозных орденов. Так, иезуитская гасиенда Санта-Лусия в долине Мескиталь вызывала всеобщую зависть²¹⁴.

В теории, распределяя тщательно «нарезанные» энкомьенды, испанская администрация делала все возможное, чтобы соблюсти права множества землевладельцев-индейцев. Например, Монтесума располагал исключительно крупным частным родовым наследством, полученным от отца. Но разрушения, причиненные вторжением и алчностью испанцев, покончили, по сути, с этой практикой, Кортес щедро раздавал энкомьенды и раздаривал земли своим товарищам. В первые сто лет после завоевания возникло до 850 частных испанских владений в долине Мешико²¹⁵.

Частные местные владения принимались как таковые, если удавалось доказать, что они унаследованы от частных лиц в период до завоевания. Но депопуляция территории из-за массового вымирания местного населения шла такими темпами, что многие земли оставались без хозяина на протяжении месяцев.

Испанцы также стремились уничтожить все, что хоть отдаленно напоминало о былом величии Мексики. Потому запретили индейские игры в мяч, сочтя, что игроки прибегают к колдовству или к ворожбе. Заодно запретили церемонию воладор, когда индеец спускался с высокого шеста, крутясь вокруг шнура, прикрепленного к макушке этого шеста, и постепенно достигал земли. Однако и игры, и воладор выжили, несмотря на запрет. Изменилась и одежда туземцев. Ткани теперь обычно изготавливали из волокон кактуса магуэй, из хлопка и даже из шерсти. Магуэйская ткань (хенекен или сизаль) постепенно подменялась хлопком, изготовление которого было в значительной степени делом женщин (правда, иногда за прясло брались и мужчины).

В целом испанцы Нового Света, будущие criollos и местные индейцы добились удивительных достижений, стараясь удовлетворить интересы друг друга. Если забыть на время о вполне объяснимых предрассудках, можно сказать, что подобная гибкость мышления заслуживает уважения применительно к обоим народам и их культурам.

7. Сыновья конкистадоров просят слишком много

Хищные притязания и амбиции потомков конкистадоров стали в 1560-х годах в Новой Испании источником серьезных проблем. Все началось с возвращения из метрополии Мартина, старшего сына Эрнандо Кортеса, второго маркиза дель Валье. Мартина сопровождали его сводные братья, Луис и Мартин-второй, потомки великого конкистадора от Антонии де Эрмосиллья и переводчицы Марины соответственно.

Второй маркиз дель Валье, родившийся в 1533 году, был сыном Кортеса и его второй супруги, Хуаны Рамирес де Арельяно, племянницы богатого и влиятельного герцога Бехара; вырос он при императорском дворе в Испании. Мартин Кортес сопровождал короля Филиппа во Фландрию в 1548-м и входил в состав посольства испанских грандов, которые отправились в Лондон в 1554 году, чтобы присутствовать на бракосочетании Филиппа с королевой Марией Тюдор. Также Мартин участвовал в трагическом походе в Алжир (вместе с отцом) в 1541 году и сражался в победной битве при Сен-Кантене с графом Эгмонтом в 1558 году. Все имущество отца, включая 23 000 подданных, досталось именно второму маркизу, и тот в одночасье сделался исключительным богачом. Король Филипп направил его в Новую Испанию в 1563 году²¹⁶.

Общая площадь владений Мартина Кортеса в Новой Испании составляла 50 000 квадратных миль и приносила ежегодный доход в размере 80 000 песо. Это был весьма солидный доход, благодаря которому Мартин являлся, пожалуй, обладателем крупнейшего в мире частного состояния. В его собственности находились, среди прочего, города Такубая и Койоакан в долине Мешико и земли в Оахаке.

В Новой Испании второй маркиз повел себя одновременно спесиво и дерзко. Он добивался того, чтобы его признавали вторым человеком в этих краях после вице-короля. По его распоряжению изготовили большую серебряную печать с гербом рода Кортесов и короной; надпись на печати гласила: «MARTINUS CORTESUS PRIMUS HUIUS NOMINIS DUX MARCHIO SECUNDUS», то есть «Мартин Кортес, первый герцог этого имени и второй маркиз»²¹⁷. Впервые этой печатью воспользовались для подтверждения уплаты королевской квинты, и ответственный чиновник Ортуньо де Ибарра, новый гранд Новой Испании, отмечал, что не подобает аристократу применять печать, схожую с королевской. Вице-король конфисковал эту печать и отправил ее в Испанию.

В августе 1563 года Мартин Кортес отказался встретиться с инспектором короны (visitor) Херонимо де Вальдеррамой и вице-королем Луисом де Веласко. Вместо того второй маркиз устроил для инспектора собственный, частный прием, чрезвычайно пышный и торжественный, что разъярило Веласко (как Мартин и рассчитывал). Следует отметить, что разница в полномочиях вице-короля и инспектора короны для стороннего наблюдателя и для самих заинтересованных лиц оставалась мизерной, и Мартин Кортес своим вызывающим поведением лишь усугубил ситуацию. В начале своего визита Вальдеррама даже остановился под кровом второго маркиза. Возникли ожесточенные препирательства по этому и другим протокольным поводам, которые (как случается в человеческих взаимоотношениях) привели к широко распространившейся вражде. Потомки былых врагов Эрнандо Кортеса, к примеру, отпрыски друзей губернатора Веласкеса, все ополчились на нового маркиза. Словом, вражда 1520-х годов вспыхнула вновь.

Однако наиболее существенные проблемы Новой Испании были связаны с энкомьендами и их владельцами. Исабель Монтесума, дочь бывшего «императора» ацтеков и encomendera Такубы, столь щедро тратила деньги, что покровителям-августинцам пришлось просить ее, что называется, умерить пыл. Новые законы 1542 года, призванные защитить коренное население и ограничить произвол со стороны владельцев энкомьенд, пока не действовали в полном объеме; мало того, их суть во многом оставалась непонятой, но многие испанские поселенцы начали думать, что корона намерена в скором времени ликвидировать все энкомьенды. Обладание «крепостными» индейцами на территориях энкомьенд внезапно оказалось под запретом, и это касалось каждого – вице-короля, чиновников, духовенства и монастырей. Также было объявлено, что новых энкомьенд выделять отныне не станут. По смерти владельца энкомьенда подлежала возвращению в распоряжение короны, а не передавалась по наследству. Судьбу индейцев такой энкомьенды предстояло решать коррехидору, чиновнику с широкими полномочиями (корона обнаружила, что в Новом Свете такие чиновники крайне полезны). Индейцу, продолжавшему трудиться в энкомьенде, полагалось выплачивать ее владельцу дань – в денежной или натуральной форме. Однако более не допускалась замена этой дани какими-либо услугами личного свойства.

Несмотря на «наследие доброй воли», оставленное первым вице-королем Новой Испании Антонио де Мендосой, 1560-е годы были отмечены ростом недовольства среди наиболее могущественных испанских поселенцев, и это обернулось нарастанием напряженности в обществе. Массовая гибель индейцев вследствие заболеваний наподобие тифа (matlazhuatl) также провоцировала усугубление противоречий. Сокращение численности населения требовало спешного восполнения рабочей силы²¹⁸.

Еще один повод для беспокойства поселенцев заключался в том, что индейцы достаточно быстро осознали: возмещение при любых спорах и конфликтах может быть получено через суд. Вице-король Веласко (1550–1564) отчасти оказался невольным виновником этого: именно он разослал по территории Новой Испании инспекторов, обязанностью которых было изучить сельскую местность на предмет злоупотреблений. Подобный шаг был, несомненно, новаторским применительно к туземцам и в какой-то степени служил своего рода компенсацией за повальное распространение страшных болезней, поскольку оспа, тиф, корь и даже грипп вели к беспрецедентному вымиранию местного населения. Две наихудшие эпидемии случились в 1545–1548 и в 1576–1581 годах (вымерло около половины коренного населения), а локальные поветрия зачастую приводили к сопоставимым потерям на менее обширных территориях²¹⁹.

Поселенцы прибегали ко многим незаконным методам, стараясь справиться с проблемами, вызванными эпидемиями и инфекционными заболеваниями. Так, они заставляли индейцев работать в небольших мастерских (obrajes), где производили шерстяную ткань; появление подобных рабочих мест было естественным следствием развития овцеводческих хозяйств. В этих мастерских первоначально трудились преступники и рабы, но позднее туда начали отправлять и свободных индейцев. Еще с 1530-х годов нанимали за плату сельскохозяйственных работников²²⁰, но имелось множество obrajes, чьи владельцы фактически запирали свой наемный персонал в мастерских, снаружи патрулировали охранники, и такие мастерские являлись, по сути, тюрьмами. В Тешкоко было восемь obrajes, в Шочимилько и Аскапоцалько – четыре и две соответственно. К 1595 году новый город Пуэбла-де-лос-Анхелес располагал сорока мастерскими-obrajes, и на каждой из них числилось в среднем по сорок пять работников (а на крупнейшей – и вовсе 120 человек)²²¹. В 1573 году эти новые мастерские производили 50 000 рулонов шерстяной ткани в год²²².

Другим источником роста социальной напряженности было то обстоятельство, что сыновья первых конкистадоров нередко возмущались чрезмерно добрым обращением францисканцев с индейцами. Кем были эти грубые мирские личности, скажем, для Антонио Валериано, заботливого правителя-индейца города Мешико на протяжении многих лет, отлично владевшего латынью и переводившего Вергилия? Валериано был одним из выдающихся ученых Новой Испании и женился на племяннице Монтесумы. Что думали отпрыски конкистадоров о фра Баутисте де Контрерасе, который, подобно Валериано, был выпускником францисканской школы Санта-Крус-де-Тлателолько и перевел на науатль сочинения Фомы Кемпийского? Кроме того, на Рождество 1553 года индеец из Аскапоцалько Франсиско Пласидо сочинил гимн, в котором ангелы, восхвалявшие рождение Иисуса, были выведены в образах, появились как кечолли, птицы Тлалока [44]. Три восточных царя, явившиеся приветствовать Христа, именовали того «драгоценностью и кецалем» [45], а жертвы избиения младенцев, устроенного царем Иродом, сравнивались с осколками лопнувшего яшмового ожерелья.

Такие сопоставления виделись опасными. Некий чиновник по имени Херонимо Лопес в 1550-х годах неоднократно предрекал, что обучение коренных народов Америк латыни и «наукам» приведет к ереси и мятежу: «Посему какую пользу принесет индейцам изучение латыни? Разве что они станут понимать, лепечет ли испанский священник глупости или нет»²²³. Лопес не был одинок в своих опасениях. Церковный совет в 1555 году постановил, чтобы все гимны и песни авторства индейцев подвергались цензуре.

Сокращение численности населения, нехватка рабочей силы и чреватые потрясениями изменения в культуре индейцев – все это оборачивалось проблемами для сыновей конкистадоров в 1560-х годах. Неизбежный «прорыв» произошел в типично темпераментной и яркой манере. В доме второго маркиза дель Валье в 1560-х проводилось множество празднеств. Хесус Суарес де Перальта, ближний кузен маркиза (сын брата первой жены Кортеса), отменный и наблюдательный автор, писал: «Никто не говорил о чем-то, кроме праздников и увеселений, а таковых устраивалось больше, чем когда-либо прежде»²²⁴. Тратились и проигрывались колоссальные суммы. Как-то раз Мартин Кортес предложил тост и вызов, кто выпьет больше остальных, а всякому, кто откажется принять вызов, грозило расстаться с кубком, который Мартин пообещал лично разбить вдребезги. После маскарадов сотня пьяных мужчин в причудливых одеяниях отправлялись искать индейских девушек. Если коротко, второго маркиза, похоже, снедала неутолимая страсть к развлечениям.

Он также затеял судебный процесс против своего богатого двоюродного брата Эрнандо Гутьерреса де Альтамирано, который совершил ошибку, позвав Мартина на отличный обед, и который, как считал Мартин, задолжал ему денег. (Гутьеррес де Альтамирано приходился кузеном Эрнандо Кортесу, будучи сыном судьи residencia Диего Веласкеса, первого губернатора Кубы^225.) Возвращение Мартина Кортеса из Испании в 1563 году подарило criollos Новой Испании (таковыми эти испанцы уже себя воспринимали) неведомую им доселе уверенность в будущем²²⁶. По рождению молодой Мартин явно превосходил тех испанских чиновников, с которыми ему доводилось вступать в контакт. Пошли даже разговоры о том, чтобы его короновать²²⁷. А вице-королем Новой Испании оставался Луис де Веласко, образец хороших манер, человек терпимый, благожелательный, гуманный, большой любитель лошадей, не желавший обязывать индейцев трудиться сверх положенного.

Веласко скончался 31 июля 1564 года от сердечного приступа; его сын позже утверждал, что смерть постигла отца преждевременно из-за дурного поведения маркиза-дель-Валье²²⁸.

Фернандо Бенитес описывал похороны Веласко как едва ли уступавшие в пышности погребению императора Карла V. Процессия двигалась от дома Ортуньо де Ибарра, официального представителя короны, до церкви Святого Франциска. В ее составе были шестеро епископов, судьи верховного суда, инспектор короны Херонимо де Вальдеррама и прочие скорбящие, а впереди шагали тридцать бедных индейцев и столько же бедных испанцев. (Легаспи, будущий завоеватель Филиппин, также присутствовал на церемонии, во главе отряда из 600 солдат, выделенных ему для покорения Дальнего Востока^229.) Веласко стал первым вице-королем Новой Испании, скончавшимся при исполнении обязанностей за океаном. Тщательно продуманная пышность его похорон стала моделью для множества подобных барочных мероприятий, которые отличали колониальный стиль в Мексике.

Смерть Веласко в 1564 году оставила лакуну во власти Новой Испании. Единственными законными правителями оставались судьи Педро де Вильялобос и Херонимо де Ороско, а также Франсиско Сеинос, престарелый судья верховного суда. Назначения нового вице-короля пришлось дожидаться долго, хотя сын Веласко, тоже Луис, ожидал соответствующего послания от короны; в конечном счете послание поступило, но через несколько лет.

На протяжении этого длительного «междуцарствия» колонисты Новой Испании все громче роптали и высказывали свое недовольство. Например, кабильдо города Мешико впал в ярость из-за королевского решения о том, что владение энкомьендой не должно распространяться за срок жизни ее текущего владельца. Некоторые видные советники даже молили корону не назначать в Америки новых вице-королей. Если этот высокий пост планируется сохранить, полагали они, его следует передать сыновьям конкистадоров. Данное мятежное предложение официально включили в резолюцию городского совета Мешико от 21 августа 1564 года²³⁰. Далее члены совета предложили, чтобы второго маркиза дель Валье Мартина Кортеса утвердили в чине капитан генерала. Двое других потомков конкистадоров, Алонсо де Авила и Хиль Гонсалес де Авила, племянники былого соратника Эрнандо Кортеса (того Алонсо де Авилы, который был с Монтехо на Юкатане), пригрозили устроить бунт, однако Мартин Кортес их не поддержал²³¹.

Недовольство ширилось. Верховный суд решил упредить мятеж потомков конкистадоров и распорядился бросить Мартина Кортеса и братьев Авила в тюрьму для простолюдинов. Заодно арестовали двух других сыновей Кортеса и некоторых других «активистов», включая Бальтасара де Сотело, брата Диего Ариаса Сотело, который женился на Леоноре, внучке Монтесумы²³².

Основными зачинщиками этого предполагаемого заговора были семейства Пачеко Боканегра, Гонсалес Давила, Вильянуэва Сервантес и Суарес де Перальта²³³. Все они притязали на правление вице-королевством.

В апреле 1565 года дела в городе Мешико обернулись к худшему. Случилось открытое восстание на улице Мартина Аберраса, вызванное столкновением между Бернардо де Боканегрой и его братом Эрнандо де Кордобой, с одной стороны, и Хуаном Суаресом де Перальтой, Алонсо де Перальтой (энкомьендеро из Тесуатлана), Алонсо де Сервантесом и неким Нахером – с другой стороны. Алонсо де Сервантеса успели ранить, прежде чем прибыла городская стража. Мартин Кортес принял сторону братьев Боканегра, поскольку испытывал романтическую привязанность к Марине Васкес де Коронадо, супруге Нуньо де Чавеса Боканегры, энкомьендеро Акаббаро в Селайе, неподалеку от Гуанахуато²³⁴. К тому времени Мартин Кортес «привык ожидать, что всякий, кого он приветствует на улице, незамедлительно присоединяется к его свите», поощряемый при надобности убедительными угрозами его брата-бастарда Луиса Кортеса, командовавшего охраной Мартина. Впрочем, влиянию Кортеса решительно противились главный магистрат (alguasil mayor) Хуан де Самано и Хуан де Вальдивьесо, член городского совета и один из первых выпускников университета Мешико (его сестра Гиомар Васкес де Эскобар вышла замуж за Луиса Кортеса). Стычки на улицах происходили все чаще. Двое видных criollo, Луис Сифуэнтес и Эрнандо Пачеко, оказались под стражей в городской ратуше, а Вальдивьесо посадили в тюрьму.

Летом 1565 года разъяренные энкомьендо во главе с Лисенсиадо Эспиносой де Айяла обратились к Алонсо де Авиле, вышеупомянутому сыну знаменитого конкистадора того же имени, с петицией, содержавшей призыв к бунту против властей вице-королевства, – в сущности, против испанской короны, – поскольку, как они считали, правительство намерено обездолить их внуков. Среди авторов петиции были Педро де Агилар, а также братья Бальтасар и Педро де Кесада, энкомьендеро обильных наделов в Шилотепеке, и Кристобаль де Онате (племянник того Онате, который возродил Гвадалахару и был энкомьендеро Кадерейты). Они принадлежали к числу наиболее могущественных и богатых людей региона.

Аналогичные встречи происходили и осенью 1565 года, а главной их целью было сохранение института энкомьенды. Алонсо де Авила и Мартин Кортес публично заявили, что «король желает лишить их куска хлеба». Они грозились убить судей верховного суда и других должностных лиц, прежде всего Луиса и Франсиско де Веласко, сына и брата покойного вице-короля, а еще сулили властям всеобщее восстание. Алонсо де Авила на маскараде на Сокало, просторной площади в центре столицы, перед собором, оделся Монтесумой и увенчал голову короной; он и его друзья вдобавок устроили торжественный парад перед дворцом Мартина Кортеса. В доме Авилы состоялся бал, на котором вся посуда на столах была украшена вензелем «R» [46] под короной, как бы намекая второму маркизу, что тому пора короноваться. Позднее Алонсо де Авила на дружеской встрече очертил план заговора для своих сподвижников, разделявших его воззрения.

План как будто состоял в том, чтобы убить судей и инспектора короны, пока вторая группа заговорщиков будет расправляться с другими королевскими чиновниками. Третьей группе заговорщиков предстояло сжечь все бумаги в официальном архиве. Далее Мартину Кортесу следовало обратиться к людям на площади Сокало. Луису Кортесу поручили захватить порт Сан-Хуан-де-Улуа, а второму брату-бастарду маркиза, тоже Мартину, велели захватить богатый город Сакатекас и тамошние запасы серебра. Франсиско де Рейносо, также сыну конкистадора, надлежало утвердиться в Пуэбле. Затем Мартина Кортеса, второго маркиза дель Валье, планировали провозгласить королем. Он же одарит верных сторонников титулами герцогов и маркизов и щедро пожалует им земельные владения. После чего Алонсо Чико де Молина отбудет в Рим и предстанет перед папой римским с богатыми дарами, которые должны обеспечить в результате признание папой фактического переворота. Алисенсиадо Эспиноса де Айяла привезет из Севильи сына и наследника Мартина Кортеса. Впрочем, последний, разрывавшийся между честолюбивыми устремлениями и приступами страха, внезапно сделался менее сговорчивым. Алонсо де Авила пытался скрепить решимость заговорщиков, убеждая их подписать некий документ, где говорилось о необходимости восстания²³⁵.

На развитии заговора энкомьендеро серьезно сказалась болезнь, неожиданно свалившая Алонсо де Авилу. На некоторое время установилось задумчивое затишье, хотя все продолжали обсуждать, что именно готовит совет по делам Индий для Новой Испании²³⁶. Весной 1566 года другой испанский аристократ Гастон де Перальта, маркиз Фальсес, опытный администратор из Наварры, был назначен следующим вице-королем Новой Испании. Указания, переданные ему советом по делам Индий, содержали пятьдесят семь абзацев расплывчатых формулировок, повторявших инструкции, врученные некогда его предшественнику²³⁷.

Пятого апреля 1566 года «заговор Кортеса», как впоследствии стали называть этот план, внезапно рухнул, поскольку Бальтасар де Агилар предательски раскрыл подробности заговора Луису де Веласко-младшему. Алонсо и Агустин де Вильянуэва выступили свидетелями, а Педро де Агилар рассказал все, что знал, доминиканцам, которые немедля известили верховный суд. Братья Кесада и лисенсиадо Эспиноса де Айяла тоже предали своих сообщников. При этом сама идея мятежа продолжала циркулировать в обществе благодаря распространению слухов о том, что испанская корона твердо намерена покончить с институтом энкомьенды. Но в июне семейство Кортес и его друзья отложили восстание, поскольку их целиком и полностью захватили празднования в честь крещения новорожденных близнецов второго маркиза. Под грохот фейерверков и звуки скрипок, флажолетов и лютней велись потешные бои и устраивались пышные салюты у собора Мешико / Теночтитлана, к которому непрестанно подвозили большие меха с вином.

Шестнадцатого июля 1566 года Мартина Кортеса судьи верховного суда обвинили в подготовке заговора с целью отделить Новую Испанию от владений испанской короны. Кортеса застали врасплох, он никак не ожидал подобного, ведь его поддерживали многие недовольные энкомьендеро во главе с Алонсо и Хилем Гонсалесом де Авила. Ему попросту не приходило в голову, что кто-то дерзнет его в чем-либо официально обвинить. Разумеется, заговор и в самом деле существовал, но непонятно, насколько Мартин Кортес и его братья Луис и Мартин эль-Бастардо, которых тоже арестовали, были в нем замешаны.

Обоих де Авила, наиболее активных, судя по всему, заговорщиков, задержали, допросили и быстро казнили на площади Сокало, а их головы, насаженные на пики, «украшали» площадь на протяжении нескольких месяцев²³⁸. Луиса Кортеса также обвинили и приговорили к смертной казни, но приговор так и не привели в исполнение. Ряд других высокопоставленных criollos поместили под домашний арест²³⁹. Повсюду царили беспокойство и страх, а самая богатая энкомьенда Мешико, в Куауитлане, принадлежавшая де Авила, перешла во владение короны²⁴⁰.

Обвинения против criollos ожидали прибытия нового вице-короля Гастона де Перальты и нового прокурора Сеспедеса де Карденаса, который отплыл из Санто-Доминго. Перальта был человеком добросердечным, терпимым, умным и не склонным бросаться в крайности. Он прибыл в Веракрус со своей женой Леонорой в июле 1566 года (это первый случай в истории, когда вице-короля Новой Испании сопровождала супруга) и вскоре направился в Мешико, вчитываясь по пути в бесчисленные противоречивые доклады о положении дел в Новой Испании²⁴¹. Он официально принял бразды правления в столице в декабре. Своим распоряжением он сразу остановил все судебные процессы против заговорщиков, лично изучил собранные доказательства, а также встретился с некоторыми обвиняемыми. Он проявил снисхождение к Мартину Кортесу и выпустил того из тюрьмы, а потом даже пригласил в качестве гостя на турнир. Это разозлило судей, привыкших проявлять власть, и те принялись сочинять компрометирующие истории о связях Перальты с предполагаемыми французскими лазутчиками (это всегда было удобной отговоркой для испанцев). Им также удалось подстроить гибель мягкого, «всепрощающего» отчета Перальты по дороге в Веракрус, а их собственный доклад, с гораздо более суровыми обвинениями против вице-короля, быстро добрался до совета по делам Индий.

В июне 1567 года Филипп II учредил комиссию из помощников судей²⁴² для расследования предполагаемого заговора. Вице-королю Перальта велели возвратиться в Испанию, а замещать его было поручено судье Алонсо де Муньосу (другой судья, Гаспар де Харава, скончался во время плавания), но без принятия титула вице-короля. В марте 1567 года Перальта составил подробную докладную записку о проблемах, с которыми ему выпало столкнуться в ходе своего расследования²⁴³.

Муньос был полной противоположностью Перальте. Он отличался нетерпимостью и активно строил новые тюрьмы; эти «муньосские подземелья» начали возводиться еще до того, как судья добрался до Новой Испании. Шестьдесят четыре человека затем обвинили в заговоре, восемь из них приговорили к смертной казни (семерых фактически казнили), а остальные подверглись штрафам или ссылке из столицы. Шестерым criollos пришлось отправиться на галеры в Оран в Северной Африке. Братьев Бальтасара и Педро де Кесада, Кристобаля де Онате и Бальтасара де Сотело повесили, затем растянули на дыбе и четвертовали без каких-либо доказательств их вины. Слуг Алонсо де Авилы тоже казнили. Братьев Боканегра (Бернардино, Фернандо и Франсиско) выпороли и подвергли разновидности пытки водой. Никто из них не признался, поскольку им не в чем было признаваться. Бернардино де Боканегру освободили по апелляциям его матери и жены, однако ему предписали двадцать лет службы на королевских галерах и лишили всей собственности. Другие criollos удостоились менее суровых наказаний. Мартину Кортесу, второму маркизу дель Валье, и его брату Луису приказали вернуться в Испанию и предстать перед советом по делам Индий в качестве политических заключенных²⁴⁴. Луис был вынужден отслужить десять лет в Оране. Маркиза Мартина освободили от ответственности, но потребовали от него остаться в Испании. Его другого брата, Мартина эль-Бастардо, по-видимому, пытали, но позднее выпустили из тюрьмы, ибо, по словам вице-короля, «он мало в чем виновен»²⁴⁵.

На судей поступало столько жалоб, что король Филипп счел, что Алонсо де Муньос лишился рассудка. В итоге этот судья тоже лишился своей должности. Ему на смену пришли два лисенсиадо, доктор Луис де Вильянуэва и доктор Васко де Пуга, два младших судьи, ранее отстраненные от дел инспектором короны Вальдеррамой. Они сразу же вернулись в Новую Испанию. В монастыре Санто-Доминго в Мешико Вильянуэва сообщил Муньосу, что тот и его коллега Луис Каррильо более не являются членами верховного суда. Обоим бывшим судьям следовало немедленно отправиться в Испанию – в течение трех часов после получения извещения. Вместо того Муньос и Каррильо бежали в Веракрус, где сели на корабль, на борту которого находились вице-король Перальта и несколько других чиновников, плывших домой, в Испанию. Каррильо умер от апоплексии после нескольких дней в море²⁴⁶. Перальта был хорошо принят королем Филиппом, а Муньос вышел в отставку и вскоре скончался.

В этой истории слух громоздится на слух, и сегодня трудно достоверно выяснить, что именно произошло. Какой-то заговор наверняка существовал, но не подлежит сомнению, что он попросту не успел воплотиться в нечто серьезное. По сути, перед нами борьба за власть между испанской короной и местными аристократами. Конфликт первоначально спровоцировало недоверие, порожденное новыми законами 1542 года. Трагедия заключалась в том, что Новая Испания, бриллиант в испанской императорской короне, столкнулась с вызовами наподобие этого мнимого «восстания», поскольку отношения между двумя народами, населявшими заокеанские территории, к тому времени значительно улучшились²⁴⁷. Приобщение множества былых аристократов Мексики к высшим слоям нового колониального общества шло весьма уверенно. Многие воспринимали себя конкистадорами, а вовсе не покоренным народом, и старались жить как таковые, владея лошадьми, мечами и даже доспехами.

8. Новая Испания в мире и покое