Великая Стена

«Вот и варвары прошли…» При этих словах мой помощник вздохнул, неотрывно глядя туда, куда ускакали их кони. А мне подумалось, что во всем великом Китае, не только в маленьких городишках, где уж наверняка, но и в больших городах, да и в самой столице, где всегда знают обо всем лучше, чем в провинции, — словом, в целом Китае не найдется, пожалуй, человека, которому могло бы прийти в голову, что кочевники, хотя бы и их посланцы, перейдут Стену, сопровождаемые словами «вот и варвары прошли» и даже вздохом, как вздыхают, когда кончается нечто, о чем будут вспоминать с тоской.

Хотя вот уже десятки лет здесь царит безлюдье, подданные нашей империи продолжают пребывать в убеждении, что Стена и северные кочевники остаются по-прежнему в неразрывной связи, а точнее — в нескончаемой схватке друг с другом, когда летят стрелы, и льется смола, и противники лишаются один глаз и волос, а другой — камней.

Впрочем, меня это больше не удивляет, поскольку я знаю, что не только, так сказать, героическое, связанное со Стеной, но и все остальное, от ее внешнего вида и до высоты, люди представляют себе совершенно превратно. Да и откуда им знать, что Стена, кое-где и вправду высокая и величественная, как, к примеру, на нашем участке, где даже голова кружится, когда посмотришь вниз, на большей части своей протяженности пришла в запустение, более того — из-за небрежения и кражи камней окрестными жителями стала такой низкой, что едва ли превосходит высотою всадника на коне, я уж не говорю о той ее части, что лишь называется Стеной, а на самом деле представляет собою разбросанные тут и там камни, очевидно наметки первоначального проекта, по какой-то причине оставшегося незавершенным. Словно ползучий гад, едва различимый в болоте, она достигает границ пустыни Гоби, где и исчезает бесследно.

Глаза моего помощника пусты, как у всякого, кто вынужден почему-либо смотреть почти все время вдаль.

— Теперь подождем, какой поступит приказ, — сказал я, не дожидаясь его вопроса «А что нам теперь делать?».

Было понятно, что приказ, если таковой вообще последует, зависит от результатов переговоров с официальными представителями кочевников.

Мы ждали распоряжений все лето, ждали и в начале осени, когда император с министрами должен был возвратиться с отдыха. Но они не пришли ни с дождями, ни с зимним мокрым снегом.

Как обычно бывает в таких случаях, приказ, а вернее, его содержание стало нам известно, когда мы уже и не ждали. Я говорю «содержание» потому, что еще до прибытия повозки с императорской почтой мы догадались, каково правительственное постановление, наблюдая за жителями селений и становищ, расположенных вдоль Стены. Они покидали свои жилища и укрывались в горных пещерах неподалеку, как поступали всякий раз накануне ремонта Стены, о котором ведомыми лишь им одним путями всегда узнавали раньше нас.

Это были, безусловно, разумные действия, так как, лишаясь жилища, они избегали, во всяком случае, чиновничьих плетей и неизбежных казней. Как я ни старался их понять, для меня так и осталось загадкой, как они отваживаются выламывать камни из Стены для своих хижин, зная, что в один прекрасный день за этими камнями обязательно придут.

Мне известно лишь, что это продолжается из века в век и камни Стены, подобно шерстяным ниткам, из которых сначала связали шарф, потом, распустив, кофту, а потом снова распустили и опять превратили в шарф, уже по многу раз перемещались из жилищ в Стену и обратно. Кое-где на них можно заметить следы копоти, будоражащие воображение иностранных туристов и дипломатов, которым и невдомек, что это не свидетельства героической борьбы, а всего лишь копоть от очага, на котором годами готовился скудный и однообразный ужин какого-то земледельца.

Итак, в тот день, когда мы заметили, что села опустели, стало ясно, что по всему великому Китаю пронеслась весть о ремонте Стены.

Ремонт, хотя он и свидетельствовал об ухудшении обстановки, все же не означал еще войны. Он случался гораздо чаще, чем войны, так часто, что само слово «ремонт» могло бы служить вторым названием для Стены. Да и вообще это была не столько стена, сколько бесконечный ремонт. Поговаривали даже, что она и возникла-то в результате восстановления другой, более древней, а та, в свою очередь, — еще какой-то стены, и так далее. Более того, говорили, что самая первая стена стояла когда-то в центре государства и с каждым ремонтом отодвигалась все дальше, пока не оказалась на границе, и там, словно дерево, посаженное наконец в подходящую почву, вознеслась, дабы внушать страх миру.

Даже тех, кто, подумав о Стене, не мог не вспомнить о кочевниках, порой охватывало сомнение, действительно ли именно они стали причиной возведения Стены. А что, если это сама Стена, придвинувшись к границе, приманила их к себе?

Если б мы не видели собственными глазами, как прошествовала, и даже дважды — туда и обратно, — делегация варваров, то, возможно, тоже были бы склонны, как и другие, которых, впрочем, совсем немного, объяснять очередное обострение обстановки, как в большинстве, случаев, какими-то событиями в нашем государстве, более того — в самом его центре. С приятнейшим чувством человека, обнаружившего истину в океане лжи, мы проводили бы долгие зимние ночи в догадках и предположениях о том, что и как происходило, наверное, об интригах, которые, конечно же, плелись во дворце и имели порой столь глубоко скрытые корни, что их не смогли бы отыскать и сами участники, о лютой зависти, от которой, как рассказывают, трескаются в сумерки зеркала у дам, и обо всем прочем, что повелось от века.

Однако все произошло у нас на глазах: кочевники проехали прямо здесь, внизу, под нашими ногами, мы еще не забыли ни разноцветных лент на их одеждах, ни топота их коней, не говоря уж о словах «вот и варвары прошли», о последовавшем за ними вздохе моего помощника и его отрешенном взгляде.

Не случись того, что случилось, мы еще могли бы сомневаться или делать вид, что сомневаемся, но теперь места для сомнений не оставалось, и как ни скучны были зимние вечера, приходилось заполнять их чем угодно, только не поисками какой-то иной причины обеспокоенности в государстве, кроме кочевников.

С севера веет тревогой. Вопрос уже не в том, связано ли беспокойство с угрозой извне. Это очевидно. Речь может идти лишь о том, будет ли война.

Прибыли первые каменщики, но большинство еще в пути. Одни утверждают, что их сорок тысяч, другие — много больше. Предстоит, несомненно, самый большой за несколько веков ремонт.

Дикая утка, взлетев, криком своим разбудила бесконечность безмолвия… Эта строка поэта, имени которого не могу вспомнить, пришла мне на память вчера, когда я созерцал пространство к северу от нас.

С некоторых пор именно тишина беспокоит меня больше всего. Я слышал, у кочевников нынче единоличный предводитель, потомок Чингисхана, и из их пыльного и безумного хаоса он пытается создать государство. Пока о нем не известно ничего определенного, кроме того, что он хромой. Таким образом, о его увечье мы узнали раньше, чем о том, как его зовут.

Вот уже несколько дней подряд кочевники появляются и исчезают в тумане, словно стаи галок. Наверняка следят за ремонтом. Я уверен, что Стена, без которой мы не мыслим своей жизни, недоступна их пониманию и, должно быть, приводит их в такое же смятение, как нас — пустынное пространство к северу от нее.

Мне говорят: скачи и гляди в оба, но она тянется без конца, все одно и то же, камень на камне и камень под камнем, камни ряд за рядом, скрепленные известью; я скачу, а они не двинутся с места, все тянутся без конца и края, как тот проклятый снег, что стлался под копытами коней, когда мы преследовали Тохтамыша в Сибири в конце года Собаки, когда наш славный хан Тимур сказал нам: потерпите, ребята, еще немного, а что до снега, так он как капризная шлюха, сначала напускает на себя холодность, но скоро размягчится и растает; да только ведь эта груда камней похуже будет, не оседает, не тает, стоит на пути и, кричи не кричи, не пускает меня; не возьму в толк, почему наш хан не прикажет ударить по этой каменной дуре, сровнять ее с землей, как в Чубукабаде, когда мы захватили в плен султана Баязида Молниеносного и хан прислал нам ярлык:[1] молодцы, мол, что взяли в плен Молнию, а что не сумели пока надеть оковы на само небо, так это ничего, придет и его очередь; а потом в Акшехире в год Тигра, когда мы закопали пленников живьем, сложив их, как младенцев в материнском чреве, и славный хан сказал нам: если они невинны, как считает колдун Тятши, то чрево земли, которое попросторней человечьего, родит их снова; ах, как было здорово, но больше наш хан не присылал ярлыка о штурме, и предводители наши говорят на курултае: то, что называют городом, — это точно гроб, остерегайтесь входить в него, войдете — вам уже не выйти, да ведь и ярлыка о разрушении Стены нет как нет, приходят все те же приказы, одинаковые, как эти распроклятые камни: скачи и гляди в оба, кочевник.

Ремонт идет, по-моему, на всем северо-западном участке Стены. Каждую неделю прибывают тысячи каменщиков, весело размахивающих разноцветными флагами и вымпелами провинций, которые вступили в соревнование, какая из них пошлет больше добровольцев. Однако передвижения войск нигде не заметно. Как и прежде, появляются на горизонте кочевники-лазутчики, но из-за густого зимнего тумана не различить ни всадника, ни его коня; порою видно лишь полтуловища того или другого, так что они походят не на всадников, а скорее на куски порубанных тел, взметенные на воздух и принесенные сюда ураганом с неведомого поля боя.

Все происходящее — настоящая загадка. Похоже, обе стороны стараются доказать свою силу, при этом делая вид, будто не замечают друг друга. Но это лишь на первый взгляд. Приглядевшись повнимательней, можно увидеть некоторую несообразность.

Впервые мне показалось, что есть какой-то разлад между Стеной и столицей нашего государства. Я всегда был уверен в их неразрывной связи — не только когда служил в столице, но и до этого, когда был мелким чиновником в далеких горах Тибета, и уж тем более когда меня перевели сюда, на Стену. Что они влияют одна на другую так же, как, по утверждениям, Луна влияет на воды, вызывая приливы и отливы, — это мне было известно давно. Но есть еще одна вещь, которую я понял, лишь прибыв сюда: Стена может передвигать столицу, притягивать ее к себе или отодвигать, та же не в состоянии ей противиться. Все, на что она способна, так это попытаться самой отодвинуться подальше от Стены, как муха старается выпутаться из паутины, или, наоборот, придвинуться ближе, прильнуть к ней, словно живое существо, охваченное страхом.

Все перемещения столицы Китая за последние два века то на юг страны, подальше от Стены, в Нанкин, то на север, поближе к ней, в Пекин, я всегда считал следствием поведения Стены, которая то отталкивала столицу, то притягивала ее к себе.

Как ни пытаюсь я в последние дни разобраться в происходящем, разгадки не нахожу. Порою мне кажется, что нынешний разлад, если он есть, вызван именно близостью столицы. Вряд ли мы получали бы так много распоряжений, находись она, допустим, в четырех-пяти месяцах пути отсюда, так что повозка со вторым распоряжением, отменяющим первое, или не сумела бы нагнать отправившуюся ранее, или в дикой спешке перевернулась бы где-нибудь, а может, и с обеими случилось бы что-нибудь подобное.

Вчера вечером, когда мы беседовали с моим помощником (лениво перебрасываясь словами, погруженные в блаженную истому после одного из тех мгновений, которые тем дороже для нас, чем старательнее мы их скрываем ото всех), итак, вчера вечером мой помощник сказал, что, даже если бы переместилась не только столица, но и весь Китай, Стена все равно осталась бы стоять там, где стоит. «Такое, кстати, уже случалось», — добавил он небрежно. И мы оба принялись вспоминать, как за те тысячу с лишком лет, что стоит Стена, Китай несколько раз выходил за ее пределы и столько же раз сжимался, оставляя ее одиноко и бессмысленно торчать посреди серых степей.

Мне припомнилось, как у моей тетки забыли снять с руки надетый еще во младенчестве медный браслет, рука становилась все толще, и браслет почти врезался в нее. Так, наверное, было и с Китаем: Стена то сдавливала его, то становилась слишком широкой, были и такие годы, когда она снова приходилась ему впору. А что будет дальше, неизвестно… Всякий раз при встрече с теткой я вспоминал о браслете, и, не знаю почему, это было мучительно для меня, я невольно представлял себе, что было бы, если б этот браслет так и не сняли, мало того, я воображал, что сталось бы после смерти тетки и как он, позвякивая, болтался бы, теперь уже совершенно свободно, на руке скелета… Я схватился за голову, неожиданно поймав себя на том, что ведь это сам Китай представился мне истлевшим трупом… с болтающейся на нем побрякушкой… Как я только мог об этом подумать?!

Ночь стояла беззвездная, и лунный свет наводил такую истому, что казалось, к утру все замрет, и кочевники, и птицы, и даже государства в полном изнеможении так и останутся лежать, словно мертвые, друг подле друга, как мы двое…

Стало известно наконец имя правителя кочевников: Тимурлонг, то есть Тимур Хромой.[2] По сведениям, он вел долгую войну против турок-османов и их царя Баязида, что на их языке означает «молния», а после его пленения пересек всю степь вдоль и поперек. Судя по всему, скоро повернет против нас. Теперь все становится ясно: и приказ о ремонте Стены, и временное затишье, которое мы поспешили назвать загадочным, как всякое непонятное государственное дело. Грозный хромой, пока он сражался с османами, был неопасен. Ныне же…

От нарочного, вчера вечером остановившегося у нас по пути назад в столицу, мы узнали страшную новость. К западу от нас напротив Стены, всего в нескольких сотнях шагов от нее, варвары воздвигли пирамиду, только не из камней, а из отрубленных голов.

Пирамида эта, по словам нарочного, не так уж высока — примерно в два человеческих роста, с военной точки зрения не идет ни в какое сравнение с нашей Стеной, но все же пострашней будет, чем сотня крепостей, вместе взятых. И хотя на собраниях воинов и каменщиков разъяснялось, что пирамида в сравнении с нашей Стеной просто огородное пугало (а такая мысль пришла бы в голову всякому при виде кружащего над нею воронья), паника охватила всех, даже военных. «Никогда еще я не возил столько писем в столицу», — сказал нарочный, похлопав ладонью по кожаной суме. Большая часть писем была от офицерских жен, которые жаловались своим высокородным подругам в столице на невыносимые головные боли и всякое такое прочее, проще говоря, просили их походатайствовать о переводе своих мужей.

От пирамиды, говорил нарочный, несет таким зловонием, что ему впервые в жизни показалось вдруг, что Стена стала тоньше, и он взмолился Богу, чтобы ремонт, такой своевременный, был скорее завершен.

Он отправился дальше, оставив нас в крайне угнетенном состоянии духа. Мы молчали, но и без слов было понятно, что каждый из нас смотрит теперь другими глазами на поврежденные участки Стены, на ее трещины и пятна, словно оставленные проказой.

— Поговорка «стену лбом не прошибешь», из-за которой нам когда-то досталось столько палок на уроках каллиграфии, похоже, ничего не стоит, — сказал мой помощник, когда нарочный уехал. — Выходит, что как раз лбами-то легче всего прошибить стену.

Никакого движения войск по направлению к границе. Было сильное землетрясение, разрушившее все, кроме Стены, для которой, впрочем, это уже не первое землетрясение. После него вокруг стало еще тише, чем прежде… Такое впечатление, что ремонт делается лишь для виду. За день до землетрясения рухнула во второй раз после ремонта сторожевая башня справа от нас. Иногда у меня мелькает мысль, уж нет ли какой измены в императорском дворце. Хотя мой помощник полагает иначе. Он уже давно уверен, что в столице все только и думают что о наслаждениях и любовных утехах, никто и знать не хочет о каких-то там кочевниках и государственных границах. Вчера он рассказал мне, что слыхал, будто придумали такие зеркала, в которых мужской член кажется чуть ли не вдвое больше. И что женщины ставят их в своих спальнях, чтобы возбудиться перед любовными играми.

Единственное утешение, что и за Стеной все недвижимо, лишь изредка проносятся как ветер конные лазутчики. Да время от времени появляются кучки оборванных турецких солдат. Когда они появились впервые в конце лета, наша разведка очень встревожилась, уж не воины ли это кочевников, замаскированные под турок. Но позже из донесений наших лазутчиков, проникших в их ряды, стало ясно, что это всего лишь остатки османской армии, разгромленной под Чубукабадом.

Дни идут за днями, а они все бродят у Стены. Большинство из них — старики, по ночам они вспоминают далекие края со странно звучащими названиями, где когда-то сражались, и, конечно, султана Баязида, свою потухшую молнию, память о котором таскают с собой по степи.

Несколько раз они просились к нам на работу ремонтировать Стену, а когда снова рухнула правая башня, один из них настоял-таки на том, чтобы я его принял, и на ломаном китайском языке принялся рассказывать мне, что видел в какой-то дальней-предальней стране мост, в опору которого замуровали человека. Показывая на свои глаза, он клялся, что видел вот этими самыми глазами замурованного, и попросил клочок бумаги, чтобы нарисовать мост. «Мостик совсем небольшой, а все равно понадобилось принести жертву, чтоб не рухнул, — продолжал турок. — А такая бесконечная стена, разве она будет стоять без жертвоприношения?»

Несколько дней спустя он явился снова, опять заговорил о том же и на сей раз нарисовал мост. Когда я спросил, почему мост изображен вверх ногами, турок побледнел. «Сам не знаю, — ответил он. — Может, потому, что так он отражался в воде. Вот так, вверх ногами, он приснился мне позапрошлой ночью».

Когда он ушел, мы долго рассматривали странный рисунок. Крестиком, как он нам пояснил, было помечено место, где замуровали жертву. Я так долго и напряженно смотрел на рисунок, что мне почудилось, будто мост в самом деле колеблется. Или, быть может, на меня так подействовали слова турка, что ему запомнился не столько сам мост, сколько его отражение в воде. Таким он видится воде, а она, как объяснял турок, видит все иначе, чем, допустим, человек или земля. Это вода потребовала жертвы (так, по крайней мере, гласит предание), а точнее, чтобы замуровали, погубили человека.

Настала ночь, и лунные лучи, косо падая на камни Стены, вычерчивали тут и там какие-то человекоподобные лики. «У, проклятый», — бранил я про себя турка, по вине которого, как мне казалось, я стал замечать это недоброе сходство. А потом мне подумалось, что вот так же, как это перевернутое изображение моста, ходят, наверное, по земле добрые и дурные вести. Может быть, и народы вот так же дают знать о себе друг другу задолго, за сотни, а то и тысячи лет до того, как явится наконец официальная делегация с документами и черными печатями.

Начальники снова собрались на курултай, пришел ярлык от хана Тимура: ни за что не переходить за Стену, иначе — конец, таков приказ; но чем больше мне говорят нельзя, тем сильнее мне хочется перейти, увидеть города, женщин, одетых во что-то воздушное под названием шелк, как они отражаются в зеркалах, говорят, щелки наслаждения в их телах слаще меда; да только эта каменная громадина не пускает меня, она будто давит на меня, так и подмывает вонзить в нее нож, но что ей нож, когда землетрясение с ней не справилось; ах, когда они сошлись в поединке — эта каменная громада и землетрясение, как я орал: «Давай! только ты можешь ее развалить!», да что толку, эта уродина одолела само землетрясение, задушила его; я плакал, глядя на его предсмертные судороги, так бьется о землю раненый конь, пока не издохнет; какая жалость, мне стало тоскливо, как когда-то в степи Бек-Пек-Дала, я еще сказал тогда начальнику Абага: «Такая тоска, прямо хоть вой», а он мне: «Это же Бек-Пек-Дала, Голодная степь, это голод на тебя действует, если и не твой, так кого-то еще, так что давай скачи быстрее, сынок». Все так говорят: «Скачи быстрее и не останавливайся, сын степей», а эта каменная дура не пускает меня, опять она на моем пути, так и льнет к шкуре моего коня, притягивает его к себе, да и меня самого затягивает в свою мертвящую известь, ой, что это, она засасывает, губит меня, я пропал, пропал, ох…

Дни, словно состарившись в одночасье, еле тянутся. Мы никак не оправимся от потрясения, которое испытали в конце недели.

Как только его повозка остановилась возле нашей башни и он объявил: «Я из Двадцать второго музыкального управления», сердце мое сразу почуяло недоброе. Когда я поинтересовался, что это за Двадцать второе управление и действительно ли они намереваются устраивать концерты для воинов и строителей или показывать им отрывки из опер, он расхохотался и долго не мог успокоиться. «Наше управление этим не занимается», — сказал он.

То, о чем он нам поведал после, было столь удивительно, что мой помощник не выдержал и прервал его. «Неужели это все правда, а может, ты просто потешаешься над нами?» — воскликнул он умоляющим тоном.

Мы слыхали и прежде, что некоторые управления и высокие учреждения, сохраняя свои названия, постепенно поменяли содержание своей деятельности, но чтобы дело дошло до того, что управление флотом начнет заниматься главным образом заготовкой средств для повышения мужской силы императора, а военным флотом станет командовать главный дворцовый евнух, — такое нам и в голову прийти не могло. «И это еще не все, — продолжал он. — Знаете, чем занимается управление медных рудников и всего плавильного производства? А кто ведает внешней политикой? А большими стройками?»

Мы слушали его раскрыв рот, а он, наслаждаясь нашим ошарашенным видом, сам же и отвечал на тот или иной свой вопрос, словно бросая нам подачку. «Тайной слежкой, а также оскоплением будущих евнухов занимается Центральная библиотека», — рассказывал он, понизив голос. И, не давая нам опомниться, поведал о том, что евнухи в императорском дворце сговорились и в последнее время творят что хотят. Они-де скоро вообще захватят власть, и тогда Китай, нашу Поднебесную, Срединную империю, можно будет с полным правом назвать империей Поднебесных скопцов…

Он долго смеялся, потом погрустнел. «Вы смеетесь, потому что не знаете, какой это кошмар», — сказал он, хотя мы не только не смеялись, но сидели с каменными лицами. И все же он и дальше каждую свою фразу начинал со слов «вот вы смеетесь, а…». Выходило, будто бы мы смеемся из-за того, что не осознаем всей глубины бедствия. Откуда нам знать, что оскопление удесятеряет у мужчины жажду власти и так далее и тому подобное.

За ужином, во время которого он много выпил, и особенно после ужина, подталкиваемый желанием покрасоваться перед нами и покичиться тем, что явился к нам аж из самой столицы, он принялся рассказывать нам о самых страшных тайнах. Было видно, что он большой болтун, однако это ни в коей мере не умаляло смысла того, что он говорил: по всему чувствовалось, что его рассказ абсолютно правдив. Когда заговорили об угрозе с севера, он прямо-таки зашелся от смеха. Война с кочевниками? Неужели же вы, чиновники, так наивны, что поверили этим глупостям? Ремонт Стены? Да он никакого отношения не имеет к войне. Напротив, это первейшее условие тайного соглашения с варварами. Чего вы выпучили глаза? Как раз варвары-то и потребовали ремонта.

— Ой, не надо! — вскрикнул мой помощник, схватившись за голову.

Наш гость заговорил опять, более спокойно. Да, действительно, Китай когда-то возводил Стену для защиты от кочевников, но ведь с тех пор прошло столько времени и столько произошло перемен…

— Изменилось многое, и очень сильно, — продолжал он. — Это правда, Китай долгое время опасался варваров, не исключено, что такое может повториться и в будущем, но ведь бывали и такие времена, когда варвары боялись Китая. Мы живем как раз в такое время. Варвары боятся Китая. Потому-то и требовали, даже настаивали на ремонте Стены.

— Но какой же в этом смысл? — вмешался мой помощник. — Бояться какого-то государства и требовать укрепления его стены… тут что-то не вяжется.

— О небо! — воскликнул гость. — Что вы за люди такие — никакого терпения. Дайте мне объяснить все по порядку… А то вылупили глаза и трещите все время как сороки. Все потому, что не знаете сути дела. А суть эта — опасение, страх, если хотите. Слушайте меня внимательно и попытайтесь понять, что страх, который испытывает Китай, — это совсем не тот страх, какой испытывают варвары, хотя слово одно. Китай страшится разрушительной силы варваров, а варвары — разлагающего влияния Китая. Иначе говоря — его дворцов, прекрасных женщин, его шелка. Для них это означало бы погибель, так же как для Китая — стрелы кочевников и степная пыль. Так что Стена-матушка, построенная, чтобы разделить стороны, служила то одной из них, то другой. Сейчас очередь кочевников…

Желание бросить ему в лицо: «Ах ты, лжец, бахвал, негодяй», пропало у меня окончательно. Чувствовалось, что это правда, как и все, что он говорил. Я смутно помнил из истории завоевание Китая Чингисханом. Он сверг тогда нашу императорскую династию и поставил на ее место своих людей, однако через какое-то время сам же и ополчился на них, убедившись, наверное, что они… разложились. Вспомним министра Ян Жея, осужденного несколько лет назад за то, что сказал однажды, будто династия Мин — если и не вся, то уж по крайней мере в четырех поколениях — по сути, династия монгольская!

Итак, ремонта Стены потребовали варвары. Тимур счел не только бессмысленным, но и просто невозможным завоевание Китая. Там, где терпел поражение китайский меч, побеждал китайский шелк. Вот почему нападению Тимур предпочел закрытие границы. Этим же объясняется и безлюдье, воцарившееся по обе стороны Стены после визита его посланцев. То, что по своему неведению мы считали загадкой или следствием увлечения зеркалами, увеличивающими мужской член, на самом деле было всего лишь выполнением двустороннего соглашения.

Чего я только не передумал за ночь. Государство оказывается всякий раз умнее или глупее, чем мы полагаем. Теперь для меня наполнились новым смыслом обрывки разговоров между чиновниками, что проезжали мимо нас. «Ослабел дух Чингисхана», — говорили побывавшие с каким-то секретным заданием на севере. Мы не придавали значения их словам: у них, у варваров, всегда так — то присмиреют, то снова принимаются буйствовать, обращать на это внимание — все равно что искать какой-то смысл в полетах галок. Однако на сей раз дело обстояло иначе. В серых степях что-то происходило. Чем больше я об этом думал, тем удивительнее мне это казалось. В мире совершалась глубокая перемена. Кочевничество, видно, шло к концу. Именно Тимур, хромой по прихоти судьбы, явился, дабы установить новое равновесие. Великое смешение варварских народов он связал единой верой — исламом, а теперь стремится закрепить их на территории единого государства. Судя по всему, бессмысленное кочевание народов по земле прекратится, хотя неизвестно, хорошо это или плохо, и кто скажет, какое варварство менее опасно — тайное или явное… Тимур представлялся мне столбом, вбитым в самый центр Азии, а вокруг него — кочевые народы, которые не очень-то склонны прислушиваться к его призывам остановить свой безумный бег.

Сквозь бойницу была видна часть Стены, словно перерезанная надвое лунными лучами. Я пытался представить себе, что подумал Тимур, когда ему впервые показали изображение Стены. Наверняка первым его побуждением было смести ее, сровнять с землей и посеять траву на этом месте, чтобы от нее не осталось и следа. Но, размышляя о том, как оградить свое по-монастырски суровое государство от пагубного влияния, он, наверное, пришел к выводу, что лучшего дара свыше, чем эта Стена, нельзя было и пожелать.

Когда на рассвете наш гость садился в повозку, мне захотелось было спросить его, что же это все-таки за Двадцать второе музыкальное управление, но что-то меня остановило. И не столько правила приличия, сколько боязнь услышать от него еще какую-нибудь гадость. «Чтоб тебе пусто было!» — выругался мой помощник вслед повозке, со скрипом продвигавшейся меж двух каменистых насыпей. Мы стояли, уставившись на простиравшуюся перед нами картину, которая за долгие годы так нам опостылела, что и глаза б на нее не глядели. Хотя нет, теперь она представлялась нам иной. «Чтоб тебя перевернуло!» — бранились мы вслед нашему гостю, который опередил нас, перевернув все в наших головах.

Итак, Стена совсем не то, что мы думали. Та, что, казалось, стоит нерушимо и неколебимо, в то время как у ее подножия все меняется и проходит — границы, время, союзы, сам вечный Китай, — в действительности лишь видимость, и все совсем не так. Стена сама подвержена переменам. Коварней, чем женщина, переменчивей, чем облака на небе, она простерла свое гигантское тело на тысячи ли, но это лишь маска, скрывающая ее вероломную сущность.

Дни шли за днями, а на душе у нас было все так же тяжело. Вот когда мы поняли, как прочно мы связаны со Стеной. Мы проклинали ее за неверность, чувствуя, что от этого нам становится еще хуже. Уверения нашего гостя, что придет день, когда она снова будет служить Китаю, были слабым утешением, так же как и его утверждение, что именно в этой переменчивости и заключается, быть может, истинная мощь Стены, да и чем бы она была, оставайся неизменной, — мертвые камни, и только.

Глядя по утрам на нее, покрытую инеем, я не мог отделаться от мрачных мыслей. Что мы все перед нею? Такой же серой и загадочной она останется стоять и тогда, когда не будет уже и самого человечества. И будет себе разрушаться на трупе Китая, подобно браслету на руке моей тетки, которая уже давно покоится в могиле.

Из душевного оцепенения нас вывела гибель кочевника-лазутчика прямо под Стеною. В последние дни он повадился пускать вскачь коня вдоль Стены, так близко от нее, словно желал слиться с нею воедино, и вот ночью разбился об нее, как слепая птица.

Не дожидаясь указаний, мы составили объяснение на случай, если явится комиссия с нашей стороны или от варваров. Когда мы осматривали Стену, забрызганную кровью на протяжении нескольких десятков шагов (уже раненный, всадник, как видно, продолжал свою безумную скачку), я вспомнил про мост где-то там далеко, которому потребовалась жертва. «Боже мой! — подумал я. — Неужели между ними какая-то связь?»

Мне представились пространства, где кочуют предчувствия и откуда приходят к нам предзнаменования. Я снова задумался о тайне опрокинутого изображения моста — одной из многих обманчивых картин этого мира, истинная суть которых всегда остается скрытой от нас.

Теперь, когда я оказался здесь и, чтобы передвигаться, мне не нужно ни коня, ни даже птицы, достаточно легчайшего дуновения или проблеска лунного света, словом, теперь, когда я оказался в этом мире, даже больше, чем телесная неуклюжесть земных людей, меня поражает воистину удручающая ограниченность их ума.

Именно ею объясняется, без сомнения, поверхностность их суждений, свидетельством которой может служить (упомяну лишь об одном воплощении людской суетности, тем более что я сам, к сожалению, имел к этому отношение) китайская стена, считающаяся там, на Земле, чем-то великим, хотя на самом деле это всего лишь жалкий заборчик, в особенности если сравнить ее с истинной преградой, каковой является Стена-Праматерь, или, как ее принято называть, Стена Смерти, та, что разделяет жизнь и смерть. Перед нею всякому становится ясно, что все стены и перегородки там, на Земле, — лишь бледные ее подобия.

Не нуждаясь в коне, я прекрасно обхожусь здесь и без знания иностранных языков, без образования и вообще без всего того, что называют цивилизацией. Душам, чтобы общаться между собой, все это совершенно не нужно.

За те несколько мгновений, что длилось мое страшное падение в бездну, когда я разметал свое бедное тело по китайской стене, я успел впитать в себя такие познания, каких на Земле не усвоить и за тысячи лет. К мудрости через ужас — что значат в сравнении с этим все цивилизации и академии, вместе взятые. Думаю, именно в этом основная, если не единственная причина того, почему нам не позволяют вернуться обратно, хотя бы на время. Как видно, боги полагают, что за короткое время мы стали бы властителями Земли, а они этого не желают.

Удивительно, что в большинстве своем души, вспоминая с усмешкой свои злоключения там, на Земле, свои обиды, столкновения и войны, все же жаждут вернуться туда, хоть ненадолго. Некоторым не терпится разоблачить своих убийц, раскрыть какую-то государственную или иную тайну, разгадку которой они унесли с собой, но большинство просто тоскует. К мечте о том, чтобы повидаться с близкими, примешивается, конечно, и желание рассказать им о том великолепии, что окружает нас здесь.

Каждые десять — пятнадцать тысяч лет разносится слух, что откроют выход. Несметными толпами души устремляются к Великой Стене. Ее мрачные башни стерегут безмолвную небесную ширь. Говорят, стражи слепы. А пропускают только в одну сторону: сюда и никогда обратно.

Но мы, взбудораженные слухами, все равно не теряем надежды, что выход откроют. Многие плачут навзрыд. Одного, как он уверяет, уже заждались его близкие, другому просто необходимо посетить храм, чтобы облегчить свою совесть, а кого-то ожидают с нетерпением целые народы. «У нас есть приглашения!» — кричат они, размахивая издалека письмами и справками о том, что их действительно ожидают и ручаются за их возвращение. Мелькают печати академий с королевскими гербами, иные важные печати и даже какие-то непонятные штампы. Но ворота не открываются ни для кого.

Души горячатся и шумят, их ропот поднимается к вершинам башен. «Что же это такое, все как на Земле, — возмущаются они. — Те же косность и… бездушие».

Поскольку и тут речь идет о переходе некоей границы, мы, то есть те, кто и прежде имел дело со стенами и пограничными заграждениями, надеемся, что уж нам-то будет какое-то послабление. Столпившись в сторонке, мы переговариваемся между собой, вспоминая свист пуль, рваные раны от колючей проволоки, тела, распоротые пиками на железной ограде вокруг иностранных посольств. Нам кажется, этого достаточно, чтобы стражи смягчились. Однако очень скоро мы понимаем, что надежды наши тщетны и никаких льгот никому не будет.

Увидев, что даже на нас не обращают ни малейшего внимания, остальные впадают в уныние. Они устало удаляются небольшими группами, но лишь до следующего раза, продолжая надеяться, что когда-нибудь закон смягчится.

В последний раз мне показали в толпе ожидавших некоего Иисуса Христа. Говорят, вот уже в течение долгого времени приходят бесчисленные ходатайства за него, ему даже поют гимны, а символ его, сияющий над церквами, свидетельствует о том, что ни единого из нас не ждут на Земле так, как его.

И все же вряд ли у него есть хоть какая-то надежда. Он кружит под Стеною, как и все остальные, показывая издалека раны от гвоздей, которыми его прибивали к кресту, но стражи как будто ничего не видят. Может быть, они действительно слепы, как говорят.