Великие женщины Древней Руси

«Ярославна рано плачет…»

В судьбе «Слова о полку Игореве» — великой древнерусской поэмы — удивительно то, что со временем споры о ней разгораются все жарче и ожесточеннее. Горы книг и статей о поэме в сотни раз превысили сам ее объем. Центральный женский ее образ — фигура Ярославны, жены князя Игоря. Мы следим в поэме за переплетением судеб самых различных князей — современной автору или далекой для него истории, — но именно Ярославна на городском «забороле стены», заклинающая солнце, ветры и Днепр помочь ее любимому мужу вырваться из плена, куда он попал после неудачного сражения с половцами, является, пожалуй, наиболее живым и ярким лицом «Слова о полку Игореве». В самом деле, при упоминании этого героического эпоса каждый второй невольно вспомнит: «Как же, как же, Ярославна летит зегзицею на Дунай…»

Кто только не восхищался этим созданием безымянного певца! Пушкин писал о богатстве «поэзии… в плаче Ярославны». Известный австрийский поэт Рильке, влюбленный в русскую литературу и создавший лучший перевод поэмы на немецкий язык, отмечал: «Самым восхитительным местом является плач Ярославны, а также начало, где дается гордое непревзойденное сравнение с 10 соколами, спущенными на лебедей… Ничего подобного я не знаю»[3].

Если рассматривать «Слово о полку Игореве» как своего рода «Войну и мир» XII столетия, то сцены мира в поэме — это прежде всего плач Ярославны.

Какой нам ее представить — жену князя Игоря? Что мы можем сказать о ней? Ведь даже имени ее не сохранилось, а Ярославна — это отчество. Героиня поэмы носит имя отца — Ярослава Галицкого Осмомысла, что естественно для того времени, когда женщина называла себя по отцу, мужу и даже свекру. При завершении реставрационных работ в главном соборе Киевской Руси — Софии Киевской была найдена на штукатурке надпись граффити (особая техника настенного письма) XII века: «Се была в Софии многопечальная Андреева сноха, Олега сестра, и Игоря, и Всеволода»[4]. Эту надпись сделала родная сестра героев поэмы — князя Игоря, «буй-тур Всеволода» и умершего ранее злополучного похода Олега. Несчастная вдова (в летописи названная «Володимиряя» — по мужу) себя обозначила по принадлежности к княжьему дому, как сестру и сноху, но не решилась запечатлеть свое имя.

В сложной и многотрудной судьбе изучения «Слова» первой, предложившей считать Ярославну дочерью Ярослава Галицкого, была императрица Екатерина II. Любительница русской истории и генеалогии, она много работала над своими «Записками касательно русской истории», доведенными ею до конца XIII века. Та же Екатерина назвала первому издателю «Слова» графу А. И. Мусину-Пушкину имя жены князя Игоря: ее будто бы звали Евфросиния. Доказательства тому были веские: в летописных рассказах упоминались злоключения сына Ярослава — Владимира, который в 1183 году нашел пристанище у своего зятя (то есть мужа сестры) князя новгород-северского Игоря. Отсюда родилось утвердившееся предположение, что Ярославна вышла замуж за Игоря лишь за год до похода, была мачехой его сыновьям, второй женой князя, юной княгиней.

Имя Евфросиния и в самом деле встречается в Любечском синодике, поминальной книге всех черниговских князей и их супруг, но там нет точного указания, что под именем Евфросинии имеется в виду жена князя Игоря, а такой знаток черниговских древностей, как Филарет, и прямо выражал в этом сомнение. И хотя почти двухсотлетняя традиция числит Ярославну Евфросинией, слишком мало подлинных исторических данных, чтобы утверждать это решительно и реконструировать исторический образ героини «Слова». Однако кое-что напомнить о ней мы можем, хотя бы системой отсветов от других зеркал. Вглядевшись пристальней в лица и судьбы современниц Ярославны — женщин XII века, мы, возможно, надежнее высветим прячущуюся во тьме времен поэтическую фигуру героини древней поэмы, ставшую эпосом трех славянских народов — русского, белорусского и украинского.

Драматические события, развернувшиеся в то время в семье галицких князей, были столь громкими, что о них хорошо знали и в Киеве, и в Чернигове, и в Новгороде-Северском. Женою старого князя Ярослава Галицкого была Ольга Юрьевна — дочь Юрия Долгорукого. Она и родила Ярославу Галицкому дочь Ярославну. Но у князя была и возлюбленная — Настасья, от нее родился сын Олег Настасьич, который стал отцу дороже законного сына Владимира. Жена Ярослава почувствовала себя столь униженной мужем, что в 1173 году «выбежала княгиня Ярославля из Галича в ляхи с сыном Владимиром», где оставалась несколько месяцев. Сговорившись, сторонники княгини захватили Галич, Настаску сожгли на костре как «чародейку», а князя — могущественного Ярослава — водили к кресту, чтобы он поклялся «яко имети княгиню вправду». Впрочем, вряд ли это способствовало налаживанию семейной жизни в княжьих покоях. Раздоры супругов продолжались, и княгиня нашла приют у могущественных братьев — Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. После трагической смерти Андрея в любимом его Боголюбове под Владимиром-на-Клязьме Ольга Юрьевна переехала к брату Всеволоду, крестила у него дочь, а перед смертью, как это было принято у княгинь, приняла монашество. Стоит отметить, что, подобно братьям, Ольга Юрьевна была дочерью половецкой княжны Аеповны, дочери хана Аепы Осенева, на которой женился князь Юрий Долгорукий (настоящее ее имя нам неизвестно); таким образом, родная бабка Ярославны была половчанкой, что небезразлично для понимания сюжета поэмы.

Когда князь Игорь выступил в свой неудачный поход против половцев, незадачливый сын Ярослава Владимир, всю жизнь боровшийся с Олегом Настасьичем, руководил обороной Путивля, и Ярославна на его стенах появилась не зря: возможно, она помогала брату. По местным преданиям, так оно и было. Тем более справедливо, что уже в наши дни, в 1983 году, в Путивле воздвигнут памятник Ярославне. А князь Игорь помирил своего шурина с отцом, отправив к нему Владимира в сопровождении своего сына, внука Ярослава. Старый князь Ярослав Галицкий скончался спустя два года после похода князя Игоря — в 1187 году.

Трагедия матери не могла не потрясти Ярославну, так же как гибель ее родного дяди Андрея Боголюбского. Тем более что в его смерти оказалась повинна его жена Улита Кучковна. Участницей заговора стала, таким образом, тетка Ярославны.

Улита была дочерью суздальского боярина Степана Кучки, владевшего землями по берегам реки Москвы. Князь Юрий Долгорукий, проезжая его владения, поссорился с Кучкой и приказал убить его.

Историк Татищев сообщает, что ссора произошла из-за жены боярина, которая приглянулась князю. Места понравились Долгорукому, и он заложил здесь город, долго носивший имя Кучково. Лишь впоследствии стали называть его Москвой.

Детей Кучки князь взял с собой и потом женил сына Андрея на Улите Кучковне. Родные ее, Кучковичи, стали заговорщиками-убийцами Боголюбского — тот им доверял.

Каждое время создает свой идеальный женский образ, парадный портрет эпохи. И в противовес этому парадному, «идеальному» портрету существует и его отрицание: образ роковой женщины, погубительницы, олицетворяющей темные силы зла, воплощающей, как представляется современникам, все дурные стороны века. Образ «демоницы» XII столетия ярко рисует нам в своем «Молении» Даниил Заточник, автор замечательного произведения, написанного, возможно, одновременно со «Словом».

«Что такое жена злая? — спрашивает Даниил Заточник и тут же отвечает: — Злая жена, когда ее бьешь, бесится, а когда кроток с ней — заносится, в богатстве гордой становится, в бедности других злословит… Жены, стойте же в церкви и молитесь Богу и Святой Богородице, а чему хотите учиться, то учитесь дома у своих мужей… Злая жена ни учения не слушает, ни священника не чтит, ни Бога не боится, ни людей не стыдится… Нет на земле ничего лютее женской злобы!»[5]

Существует предположение, что прототипом «злой жены» послужила для Даниила Заточника Улита Кучковна, участвовавшая в убийстве своего мужа. На страницах Радзивилловской летописи (XV век), обильно украшенной миниатюрами, Улита изображена в длинном платье, она держит шуйцу (левую руку) своего супруга — Андрею Боголюбскому отсекли ее заговорщики.

Однако были в XII веке и «добрые жены». Причем канон их был создан не только церковным идеалом, например образом Богородицы в известном апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», но и былинными сказаниями, недавней историей, которая шла по пятам за своими героинями.

Такова Василиса из былины о новгородском посаднике Ставре Годиновиче. Недавно на стенах Софии Киевской, где, как уже упоминалось, была обнаружена запись сестры князя Игоря, археологи открыли и другой текст: процарапанная подпись «Ставр Гордятич», а рядом, будто в нотариальном документе, запись, удостоверяющая подлинность первой, — кто-то отмечает, что именно Ставру Гордятичу она принадлежит. Не Василиса ли подтверждала подпись мужа? Это было бы вполне в ее духе.

В былине «Ставр Годинович и Василиса Микулишна» подробно описано, как киевский князь Владимир посадил новгородца Ставра Годиновича в погреб за то, что тот похвастался своей молодой женой. Узнав о несчастье с мужем, Василиса надела мужское платье, «подбрила волосы да по-мужичьему», оседлала коня и явилась ко двору князя Владимира будто бы одним из женихов его племянницы Забавы Путятичны. Василиса перехитрила Владимира, выдавая себя за юношу, и победила его в шахматной игре, по существу выиграв мужа в шахматы.

Действие былины происходит в начале XII века, когда в 1118 году Владимир Мономах и сын его Мстислав вызвали новгородских бояр в Киев, где привели их к присяге на верность, а своевольных — среди них был друг юности Мономаха Ставр Гордятич — сурово наказали, оставив пленниками.

Образ мудрой, смелой и хитрой Василисы, которая сама освобождает мужа, отличен от женских образов рыцарских романов Западной Европы, где женщина обычно — лицо страдательное, в плену у немилого и ждет вызволения. Так томится Изольда у нелюбимого мужа короля Марка, ожидая свиданий с возлюбленным Тристаном в романе «Тристан и Изольда». Так ждет много лет своего избавителя из плена Кудруна — героиня средневековой немецкой поэмы.

Решительность, смелость и мудрость русской женщины в полной мере были воплощены в сказаниях о «вещей» княгине Ольге, которая стояла у истоков русской государственности, была первым державным правителем Древней Руси. И, хотя ее месть древлянам за гибель мужа была жестокой, Ольгу никогда не называли «злой женой».

Другой женский лик — печальный и гордый — возникает в исторических преданиях неподалеку от могущественной Ольги. Это своевольная Рогнеда. Гордая полоцкая княжна не захотела идти замуж за внука княгини Ольги князя Владимира, так как он был сыном Малуши, ключницы княгини Ольги. Когда князь Владимир послал в Полоцк сватов просить руки Рогнеды у князя Рогволода, то отец спросил дочь: «Хочешь ли за Владимира?» Рогнеда ответила: «Не хочу розуть сына рабыни, но хочу за Ярополка». Ярополк был братом Владимира. Взбешенный отказом, князь Владимир взял Полоцк приступом, ее насильно в жены, убил отца и двух братьев Рогнеды, а к брату Ярополку подослал убийц. Летописец называет Рогнеду Гориславной.

Детьми Рогнеды от Владимира были и Ярослав Мудрый, и Изяслав, потомство их стало врагами.

Герой «Слова» полоцкий князь Всеслав-волхв, колдун и оборотень, превращающийся то в волка, то в сокола, — это правнук Рогнеды и Владимира и в то же время дед замечательной русской женщины Евфросинии Полоцкой.

Полоцкая земля первой отделилась от Киевской Руси, что повело к вражде между Всеславом Полоцким и сыновьями Ярослава Мудрого (также сыном Владимира и Рогнеды). Сыновья Ярослава — Всеволод, Святослав и Изяслав поклялись Всеславу на кресте, что не причинят ему вреда, а когда Всеслав, убежденный этим «крестоцелованием», доверчиво переехал реку, то был схвачен коварными князьями, увезен ими в Киев и там посажен в тюрьму («поруб»), откуда Всеслава освободило лишь восстание киевлян. Будто в наказание за клятвопреступление, под водительством хана Шарукана на Киев впервые напали половцы. Киевские князья не смогли отразить нашествие, и тогда народ освободил Всеслава, посадил на киевский престол. Всеслав стал первым победителем половцев в 1068 году. Не оттого ли он присутствует в «Слове»? И не оттого ли Всеслав стал волхвом, языческим оборотнем, что разуверился в христианской клятве, которую так легко нарушили его братья-христиане, его дядья по прабабке Рогнеде?

«Ярославли и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои», — восклицает автор «Слова о полку Игореве», призывая князей помириться ради интересов земли Русской.

Певец Боян говорит в поэме, что у Всеслава «вещая душа». Упоминая о необыкновенных способностях Всеслава, он подтверждает это таким образом: «Тому в Полотьске позвонища заутреннюю рано, у святыя Софеи в колоколы, а он в Кыеве звон слыша», — то есть когда звонили в Полоцкой Софии к заутрене, то в Киеве Всеслав, избранный народным вечем на великое княжение, слышал этот звон. Современники «Слова», фигурально выражаясь, могли слышать в Киеве звон Софии Полоцкой и благодаря внучке Всеслава — Евфросинии.

Евфросиния Полоцкая была знаменитой просветительницей Полоцкой земли, Полоцкого княжества. И тридцать лет спустя после смерти Всеслава борьба киевских и полоцких князей не утихла, и ребенком Евфросиния испытала на себе ее жестокость.

Провозглашая в речах и «Поучении» единение русских князей перед лицом половецкой опасности, Владимир Мономах и его сын Мстислав в действительности преследовали цели самодержавного управления всей Русской землей, жестоко расправлялись с противниками и прибирали к рукам все что могли. Еще Ярослав Мудрый принял титул «самовластця», и все Ярославичи упорно бились за право владеть этим титулом. Полоцк со своим выборным вечем не уступал своей независимости, и тогда Мстислав сослал полоцких князей — сыновей Всеслава — вместе с их семьями в Византию на кораблях (из Византии была родом бабка Мстислава — мать Владимира Мономаха, и связи родства служили в то же время и связями политическими).

Расправившись с династией Всеслава, Мстислав пошел походом на Литву, одержал победу и в честь этих двух знаменательных событий заложил в Киеве церковь Богородицы Пирогощей, упомянутой автором «Слова».

Однако вернемся к внучке Всеслава Евфросинии. Мы не знаем точно года ее рождения, не знаем, побывала ли она в ссылке ребенком вместе со своими родителями. Летописи об этом молчат. Молчат, может быть, и не случайно: Мстислав за свои победы над язычниками получил прозвище Великого, был канонизирован православной церковью и причислен к лику святых. А так как Евфросиния впоследствии также была канонизирована, то отправлять в ссылку одному святому другую святую или хотя бы ее родителей — не лучшее украшение биографии канонизированного героя.

В Византии судьба сосланных сложилась, кажется, благоприятно, потому что будущий византийский император Мануил Комнин (через несколько лет он взошел на престол, годы царствования 1143–1180) женился на одной из сосланных дочерей Всеслава Полоцкого — тетке Евфросинии[6].

В ту пору в Византии процветала женская образованность, и сестра отца Мануила Комнина Анна Комнина была известной писательницей. Современники называли Анну «тринадцатой музой» и сравнивали ее со знаменитыми женщинами — философами античности. Вокруг нее группировался кружок ученых, которые комментировали труды Аристотеля. Сама Анна написала замечательный исторический труд — историю царствования отца «Алексиаду». Даже по рассказам на девочку из далекой полоцкой земли все это должно было произвести сильное впечатление.

В детстве будущая Евфросиния носила «княжое» имя — Предслава.

Отец ее князь Георгий (Святослав) был одним из младших сыновей знаменитого Всеслава Полоцкого, героя «Слова о полку Игореве». Он не получил никакого надела и жил в самом Полоцке при старшем брате Борисе Всеславиче. Юная Предслава отличалась редкой красотой и любовью к книжному учению и молитве. Даже отец «чудился» ее мудрости. Все предложения о браке княжна отвергала. Решение Предславы постричься в монахини вызвало сильное сопротивление родителей, но все-таки она сумела убедить свою родственницу-игуменью пойти навстречу ее желанию. Так княжна Предслава стала монахиней Евфросинией. Полоцкий епископ Илия, пораженный ее образованностью, благословил Евфросинию поселиться при Софийском соборе в «голбце камене» — особой келье. В соборе хранилась библиотека, и молоденькая монахиня занялась перепиской книг: «И начат книги писати своими руками». В присутствии полоцкого князя Бориса, ее родителей и сестер епископ передал в Софийском соборе Евфросинии Сельцо под Полоцком, где ей предлагалось встать во главе женской обители. Вскоре там постриглись в монахини сестры Евфросинии: родная сестра Городислава (в монашестве Евдокия) и двоюродная сестра Звенислава (в монашестве Евпраксия), дочь друцкого князя.

Не только сестер, но и других девушек, устремившихся под духовное водительство Евфросинии, она стала обучать «писанию, також ремеслам, пению, швению и иным полезным им ремеслам, да от юности навыкнут разумети закон Божий и трудолюбие». Так возникла женская школа при монастыре, куда охотно отдавали девочек, и обучение там не предполагало обязательного пострижения. Вскоре в обители был по замыслу Евфросинии зодчим Иваном воздвигнут Спасо-Преображенский собор — шедевр древнерусской архитектуры, выстроенный в рекордно короткий срок — за 30 недель. Он сохранился до наших дней.

Туда Евфросиния пожертвовала напрестольный крест — чудо ювелирного искусства середины XII века. Надпись на кресте гласила, что он сделан мастером Лазарем Богшей, что за работу он получил 40 гривен. Кроме этой деловой надписи на кресте было выбито заклятие Евфросинии, будто вспомнившей своего деда Всеслава, когда он сидел в «порубе» и молился кресту. Заклятие гласило, что никто не смеет вынести крест из монастыря: тот, кто нарушит запрет, будет проклят «и в сей век, и в будущий», независимо от того, кто это сделал — князь, епископ или простой монах. Судьба креста способна поразить воображение. Заклятие Евфросинии не пропало даром — несмотря на многочисленные злоключения в течение веков (крест увозили в Смоленск, в Москву, в Полоцк он был возвращен Иваном Грозным), эта уникальная реликвия дожила до наших дней и пропала бесследно лишь во время Второй мировой войны из Могилевского исторического музея, когда в город вошли фашисты. Крест Евфросинии еще хранил на своих гранях живое дыхание современников «Слова».

В 1173 году Евфросиния отправилась в далекое паломничество — в Константинополь, а затем и в Иерусалим. В Иерусалиме она скончалась и была там погребена, а когда уже после похода князя Игоря город был захвачен турецким султаном Салах-ад-Дином в 1187 году, мощи ее были, по преданию, перенесены русскими паломниками в Киев. Шла подготовка третьего крестового похода, и захват Иерусалима султаном имел большой резонанс во всем христианском мире. Султан приказал христианам покинуть город со всем своим имуществом. Легко допустить, что кто-нибудь из русских иноков взял с собой и мощи соотечественницы. Тогда в Киеве это должно было стать важным событием, привлечь опять внимание к Полоцку и полоцким делам. Именно такое огромное внимание Полоцку уделено в «Слове о полку Иго-реве». Это тем более объяснимо и понятно, что женою великого князя киевского Святослава, героя поэмы, была племянница Евфросинии Полоцкой — Мария Васильковна.

Брату Марии Васильковны — Изяславу Васильковичу — посвящены в «Слове» поэтические строки: о том, как он «притрепа славу деду своему Всеславу», а сам лежит на кровавой траве — «притрепан литовскими мечи».

Вместе с отцом Мария Васильковна была, вероятно, в византийской ссылке, а ее свадьба со Святославом Киевским описана в Ипатьевской летописи. Супруги прожили в любви и добром согласии 51 год, и Мария Васильковна имела на мужа огромное влияние, о чем даже нам сообщил летописец: так, говоря о походе князя Святослава в 1180 году, он особо оговорил, что поход этот князь «сдумав с княгинею своею». Приведен в летописи и последний разговор князя с женой перед смертью: описывая, как умирал Святослав, летописец не упомянул ни сыновей, ни дочерей князя, но что сказал Святослав и что ответила ему Мария Васильковна — записал подробно[7].

Итак, полоцкая княжна — помощница и друг своему мужу, образ «доброй жены». Положение дел в ее родной полоцкой земле живо волнует княгиню, вероятно, поэтому придворный певец Святослава так внимателен в «Слове» к полоцким делам и произносит хвалебную речь в честь прадеда Марии Васильковны Всеслава Полоцкого.

Можно думать, что таких придворных певцов было немало во всех княжествах — был свой певец в Полоцке, в Чернигове, в Галицкой земле, во Владимире, Суздале и иных городах. И конечно же, героические песни рождались и распевались повсюду — «и на пирах, и на поле битвы»[8]. Героические песни исполнялись придворными певцами в разных княжествах, у разных князей. Ведь XII век был веком рыцарства, крестовых походов, веком расцвета трубадурской и миннезингерской поэзии. Разумеется, не обошел этот процесс и Древней Руси.

Нельзя забывать, что Древняя Русь находилась в тесных отношениях со странами тогдашнего европейского Запада, средневековой европейской культурой. Оттого, естественно, и многочисленные аналогии, отголоски и отблески европейских жанров и сюжетов в «Слове». А в иных отношениях поэма эта и спорит, противостоит тем мотивам, какие сложились в соседней ей — письменной и устной — европейской поэзии.

Культ Прекрасной Дамы в поэзии трубадуров и миннезингеров, куртуазной поэзии возник в Провансе в XI веке. Коронованной владычицей поэзии стала любовь, а ее воплощением и носительницей — Прекрасная Дама.

Рыцарское служение Прекрасной Даме, апофеоз любви, столь сильной, что она способна изменить мир, усовершенствовать его, воспевание красоты и душевного благородства избранницы, всегда находящиеся в гармоническом соответствии с красотой природы, — вот основная тема трубадурской поэзии. А между тем в этой цельной картине остается белое пятно: до сих пор не введено в обиход сознания представление о том, что века куртуазной поэзии были, по существу, временем первой европейской эмансипации женщин. В самом деле, не только Рыцарь служил Даме, но и Дама поощряла Рыцаря служить себе, требовала этого служения и в ответ осчастливливала своей любовью. В это время — впервые после поэтесс античного мира — появляются куртуазные поэтессы, ведущие с трубадурами дуэты, защищающие в любви равенство любящих:

Наиболее известной из куртуазных поэтесс Южной Франции конца XII века была графиня де Диа, которая воспела свое чувство к рыцарю-трубадуру Рамбуату д’Ауренга (1150–1173). В любви поэтесса находит источник собственного вдохновения:

Современница и возможная соперница графини де Диа не только в стихах, но и в любви Азалаида де Поркайраргес в единственном дошедшем до нас стихотворении вспоминает свою покровительницу — «мудрую, милую и простую донну всей Нарбонны» — знаменитую Эрменгарду, виконтессу Нарбоннскую (1143–1192), которая предводительствовала в военных сражениях, выбиралась феодалами как арбитр в земельных и прочих спорах и воспевалась поэтами.

Женщины принимали участие в крестовых походах. Так, во второй крестовый поход отправилась вместе со своим мужем — французским королем Луи VII Элеонора, герцогиня Аквитанская (1122–1204).

В пути она была окружена молодыми рыцарями, ее свита из нарядных дам переносила все тяготы жарких и пыльных переходов по пустынным и скалистым дорогам Малой Азии на пути к Иерусалиму. По возвращении из похода Элеонора развелась с мужем и вышла замуж за 17-летнего английского короля Генриха II. Она была матерью короля Ричарда Львиное Сердце, поэта и музыканта, воспевавшего крестовые походы, и своей жизнью являла новый тип свободной «эмансипированной женщины» XII века. Ее придворные кружки во Франции и Англии славились поэтами и певцами.

Немецкие миннезингеры («певцы любви»), более тесно связанные с народной поэзией в юго-восточной части Германской империи, выходящей на Дунай, для своих песен часто выбирали «женскую форму».

Поэт Керенберг (работал между 1150 и 1170 годами), которого считают одним из создателей ранних редакций «Песни о нибелунгах», часто выбирал лирическим героем именно женщину.

Песни Керенберга интересны для нас и своими художественными образами:

Не правда ли, вспоминается Ярославна на забороле стены — «стою на башне»?

Обращения поэтов от лица женщины связаны не только с формой народных песен, но и с вполне сформировавшимся к XII веку представлением о высоком женском идеале, о радости служения возлюбленной, о любви как высшей форме жизни и бытия, о равном праве женщины любить и быть любимой, принимать служение и преданность отважных рыцарей. Когда созревает идеал, непременно находится и его выразитель. Гуманистическим философом, воспевшим и прославившим на Западе в эпоху «Слова» образованную женщину, равную подругу философа и ученого, был в XII веке Петр Абеляр.

Перефразируя слова поэта, поистине можно воскликнуть: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть об Абеляре и Элоизе!»

Абеляр — знаменитый французский философ и богослов, признанный церковью еретиком и затравленный своими врагами. Любовь к юной Элоизе, которая «обширностью своих научных познаний превосходила всех» — этим она была известна не только в Париже, но и «во всем королевстве»[10], — стала причиной бедствий философа (1079–1142). Но благодаря им и была написана его бессмертная автобиография. Влюбившись в прекрасную интеллектуалку, Абеляр поселился в доме ее дяди и начал давать ей уроки. Любовь Элоизы к прославленному профессору Парижского университета вспыхнула над страницами раскрытых книг (позднее Данте в «Божественной комедии» заставил Паоло и Франческу так же полюбить друг друга над книгой).

Элоиза — свободная женщина, и поэтому она отговаривает Абеляра жениться на себе, хотя ждет ребенка. Элоиза готова остаться только подругой философа-богослова, предвидя, какие трудности встанут на пути супружества: ведь тогда Абеляр лишится возможности преподавать. Тайное венчание — по настоянию Абеляра, который, как оказалось, гораздо хуже представлял себе опасности реальной жизни, чем его юная подруга, подлость человеческих страстей навлекли на них несчастья. Любовники-супруги были навсегда разлучены монастырскими стенами, Абеляр оскоплен.

В своей «Истории» Абеляр доказывает, что любовь его к Элоизе не была только любовной горячкой, страстью, унижающей человека. Любовь к женщине, доказывает философ, может быть самой высокой духовной необходимостью. С этой целью он обращается к истории Христа, вспоминает проповедь Августина, когда тот призывал уважать женщин как первых учениц Христа: «Женщины стали неразлучными спутницами Господа Иисуса Христа и апостолов и следовали за ними даже на проповедь». Августин говорит: «С ними шли верные женщины, обладавшие земными благами, и питали их, чтобы они не испытывали нужды ни в чем необходимом для поддержания жизни». А если кто не верит, что так делали апостолы, странствуя ради проповеди Евангелия, в безгрешном общении с женщинами, тот пусть послушает Евангелие и узнает, что апостолы поступали так по примеру самого Господа. Ведь в Евангелии написано: «Затем и сам Он проходил по городам и селениям, проповедуя и благовествуя Царствие Божие, а с ним двенадцать апостолов и несколько женщин, исцеленных от злых духов и болезней: Мария, нарицаемая Магдалиной, Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, Сусанна, а также многие другие, служившие Христу всем, чем могли»[11].

В сущности, мысли Абеляра можно считать философским обоснованием женского равенства в XII веке.

К сожалению, до нас не дошли любовные стихи Абеляра, обращенные к Элоизе, о которых она вспоминает в своих письмах, стихи, которые «беспрестанно звучали у всех на устах: ведь сладость мелодий, также сочиненных Абеляром, позволяла распевать эти стихи даже необразованным людям». «А так как в большинстве этих песен, — пишет Элоиза, — воспевалась наша любовь, то и я в скором времени стала известна во многих областях и возбудила к себе зависть многих женщин… Ты нередко воспевал в стихах свою Элоизу, имя которой было у всех на устах; оно звучало на площадях и во всех домах».

До наших дней дошли копии писем Элоизы с пометками на них Петрарки, передающие восхищение поэта.

История любви Абеляра и Элоизы, как и его сочинения, письма Элоизы были сохранены для нас учениками философа, которые разнесли по всей Европе списки автобиографии и переписки разлученных любовников-супругов, затравленных церковниками. Во всяком случае, эта история, «роман их жизни», раз и навсегда вошла в культурный фонд европейского любовного ритуала, проложив дорогу Данте и Петрарке, создавшим парадные портреты своих Прекрасных Дам.

Элоиза — первый тип ученой женщины нового времени (умерла в 1164 году).

Мы видим, как разнообразны и богаты женские типы XII века и как трудно их уложить в прокрустово ложе «злых» и «добрых» жен из библейского поучения Соломона, которым воспользовался русский книжник Даниил Заточник.

Может быть, среди женщин XII века самой удачливой и гармоничной была судьба грузинской царицы Тамар (около середины 1160-х гг. — 1211). Живое воплощение женского парадного портрета: самая красивая, самая мудрая — правительница, воительница, покровительница искусств, — она, подобно Элоизе, вдохновила поэта Шота Руставели, который посвятил ей «Витязя в тигровой шкуре». До нас дошло немало изображений Тамар на стенах грузинских церквей, но, вероятно, самым величественным является портрет царицы на стене уникального храма в пещерном комплексе Вардзиа. Историки ее царствования подробно описали военные победы, походы царицы, перечислили крепости и монастыри, возведенные по ее указанию. Однако нам она интересна и как Прекрасная Дама, и как «добрая жена» своего времени.

Впрочем, неожиданная связь Тамар с героями нашей истории показывает ее в аспекте не только «доброй жены».

После восшествия на престол Тамар, по настоянию всех именитых грузинских людей, за мужем для царицы послали в «русское царство, ввиду принадлежности русских племен к христианству и православию…

После известного времени прибыл посланный и привез человека весьма родовитого». Это был сын убитого Андрея Боголюбского Юрий (Георгий). После смерти отца превратная судьба и враги забросили его к половцам в крепость Сурож (Судак), где он стал их предводителем. Свадьба Тамар и Юрия состоялась в 1185 году— в год похода князя Игоря.

Сложные политические расчеты, о которых уже трудно догадаться, вызвали к жизни этот брак. Они же спустя два года и привели его к концу. Юрий оказался изгнанным грузинскими князьями: «Так что можно было его пожалеть, причем он был несчастен не столько ввиду низвержения его с царского престола, сколько вследствие лишения прелестей Тамар»[12]. Чтобы оправдать такой смелый поступок — развод с мужем, Тамар произнесла: «Я не в силах выпрямить тень кривого дерева… и отряхаю пыль, которая пристала ко мне через тебя». Разведясь с Юрием, царица выслала его в Византию, с которой имела самые близкие и родственные связи (она приходилась родственницей императору Мануилу I). Сведения о судьбе ее отвергнутого мужа, который, правда, делал попытки вернуться в Грузию, но потерпел неудачу, затерялись где-то в веках. И лишь одна былина «Суровец-суздалец», до сих пор вызывающая у исследователей недоумение, может быть, является отражением его судьбы: суровец — из города Сурожа, суздалец — сын князя суздальского Андрея Боголюбского[13].

Однако, став женой осетинского князя Давида Сослана, Тамар уже олицетворила собой вполне идеальный образ прекрасной царицы и милосердной христианки. После ее смерти все славили Тамар: на стенах домов писали акростихом ей оды, на ножах, палках и печатках вырезали ее имя. И погонщики волов, и музыканты, игравшие на гуслях и цитрах, и корабельщики, и «франки и греки» — все «писали хвалу Тамар», несомненно, одной из самых ярких личностей женской истории не только Грузии, но и Европы.

Ярославна не походит ни на один из этих типов. В чем же состоит ее загадка?

Д. С. Лихачев очень тонко подметил одну удивительную и, может быть, главную особенность «плача Ярославны». Он, по его словам, напоминает инкрустацию в тексте поэмы: «Автор „Слова“ как бы цитирует плач Ярославны, приводит его в более или менее большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать»[14]. Продолжая эту мысль Д. С. Лихачева, можно предположить: а что, если плач Ярославны — это создание неведомой нам русской поэтессы-трубадурки XII века, которое было вставлено в поэму, подобно присловьям и песням Бояна?

В самом деле, в плаче Ярославны обращают на себя внимание образы, казалось бы, далекие от рассказа о походе ее мужа князя Игоря в безводные сухие степи Придонья. Обращаясь к ветру, Ярославна вспоминает о кораблях на синем море, о далеком Дунае. Не хочет слать своей «ладе» «слез на море рано». А вместе с тем каким-то особым внутренним зрением Ярославна все время видит перед собою мужа, который потерпел бесславное поражение в половецких степях и попал в плен.

Положение Игоря тем более драматично, что перед началом похода князь Игорь торжественно провозгласил: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть, так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на синий Дон». Битва с половцами проиграна, князь Игорь пересел из княжеского «золотого седла в седло невольничье». Что может быть позорнее для воина да еще предводителя дружины?

Где же видит певец в эти минуты Ярославну? Конечно же, на стенах укрепленного родного города: она напряженно всматривается в степь, куда ушли полки мужа. Ярославна беспокоится не только за судьбу любимого, она тревожится о своих сыновьях, оставшихся с ней, о горожанах, которым угрожает нашествие половцев. И в самом деле, из летописи мы знаем, что половецкий хан Гза не только предлагал «идти на Сейм, где остались их жены и дети, там для нас готовый полон собран, будем города забирать, никого не опасаясь»[15].

Гза разорил окрестности Путивля, пожег окрестные села. Ярославна при этом вполне могла попасть в плен, как попадали в плен многие средневековые героини, например Кудруна из эпической немецкой поэмы. И тогда сюжет поворачивался другим концом: возлюбленный Кудруны — «служенья дамы ради он подвиг совершил» — освобождал ее из плена, и героиня была «горда отвагой его и делами».

Однако существовал и иной мотив, связанный с женой средневекового воина-князя. В «Алексиаде» Анна Комнина приводит пример того, как Гаита — жена известного рыцаря первого крестового похода Роберта Гвискара, увидев обратившихся в бегство воинов своего мужа, «сурово взглянула на них и оглушительным голосом на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: „Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом“. Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой»[16].

Анна называет Гаиту «второй Палладой, хотя и не Афиной», сопутствовавшей мужу в его военных походах.

Невозможно, пожалуй, представить себе Ярославну с копьем в руке, бегущей наперерез отступающим ратникам из войска мужа. Но нельзя видеть в Ярославне лишь женский страдающий лик, скорбно возникающий из-за стен Путивля. Ярославна активна и деятельна в своей любви и милосердии к потерпевшему поражение мужу.

В византийских повестях X–XI веков существовал такой сюжет: «Девушка насмехается над героем, попавшим в плен, он рвет оковы и побеждает врага»[17].

Осознавая бесчестье мужа, Ярославна силой своей любви спасает его из плена и возвращает на родину. План Ярославны — это и заговор и заклинание, в котором могучая сила слов совершает чудеса: в половецком плену находится спаситель, который поможет Игорю бежать. Слова плача, будто заговоренные стрелы, вызывают в князе Игоре невероятные магические силы, которые помогают ему обмануть бдительность врагов. Так плач Ярославны становится не только песней любви, но и волшебной помощью любимому.

В «Слове» разлиты две стихии — исторического сознания и мифологического образного мышления. И в композиции поэмы можно отметить две части: первая — собственно историческая, «летописная» часть, где рассказано о походе князя Игоря, об усобицах среди князей нынешних и прежних и даны характеристики современников Игоря. Вторая часть начинается с рассказа об оборотничестве (то есть способности принимать облик зверей, птиц, других людей, растений и проч.) полоцкого князя Всеслава, прямо переходит к плачу Ярославны, а потом рисует как бы непосредственный его результат — побег князя Игоря из плена. Это гиперболизированное сознание былин, саг и т. д.

Всеслав Полоцкий оборачивается в поэме волком — даже великому языческому богу Хорсу он «волком путь перебегал». В былине о Волхе Всеславиче (прототипом его, как выяснили ученые, послужил именно образ Всеслава) рассказано, как Волх Всеславич полетел в Индийское царство, победил врагов и женился на индийской царевне. Индийское царство тут ключ к пониманию природы оборотничества Всеслава. Ведь индийские боги Брахма, Вишну и Шива славились своим оборотничеством, постоянно перевоплощаясь то в птиц, то в зверей, то в растения. Возможно, что присутствие в былине мотива Индии указывает на далекую индоевропейскую основу оборотничества, связь с индийским пантеоном языческих божеств. Во всяком случае, когда после рассказа о необыкновенных способностях Всеслава начинается знаменитое вступление к плачу Ярославны: «На Дунаи Ярославнын глас ся слышит, зегзицею незнаема рано кычет: „Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем его теле“», — читатель, находясь еще под чарами от волхвования Всеслава, легко узнает их в полете Ярославны.

Ведь полететь кукушкой от Новгорода-Северского или Путивля на Дунай, а потом к Каяле-реке, к князю Игорю — это не меньшее поэтическое оборотничество, чем «рыскать волком» от Киева до Тмутаракани за одну ночь, как, по уверению автора «Слова», делает это Всеслав.

Кстати сказать, волхвование женщин не было в ту пору исключением и сурово осуждалось в «Повести временных лет». Интересно отметить, что рассказ о волхвовании помещен там непосредственно после сообщений о походах того же Всеслава Полоцкого под 1071 годом: «Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают… потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством»[18]. Рассуждая далее о волхвах, летописец пишет, что именно способность «оборачиваться то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивать в иной образ» является главной особенностью всякого волхва.

Вера в оборотничество была не только чертой мифологического сознания XII века, а и ярким художественным приемом, чертой стиля традиционных плачей по раненым и умершим. Любопытный образец такого плача приведен в уже упоминавшейся «Алексиаде» Анны Комниной. Говоря об участии своего брата в битве, Анна вдруг разражается настоящим бабьим плачем, хотя брат ее в этом сражении и не погиб (но мог погибнуть!): «Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняют свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе»[19].

Интерес этого текста еще и в том, что в нем вплотную сходится историческое и мифологическое сознание. Комнина-историк использует мифологический текст с доверием чувства и скепсисом ума. Однако вернемся к Ярославне.

Почему она полетела на Дунай именно кукушкой? В древнеиндийской (опять индоевропейский отголосок!), а потом и в раннесредневековой поэзии кукушка была символом любви, олицетворением любовной тоски и радости. Это осталось в народных песнях, где дочь, обернувшись кукушкой, прилетает домой — обычный сюжет, связанный с этой птицей. «Не кукушка кукует, а жена горюет», — приводит В. И. Даль русскую поговорку. Ярославна летит на Дунай, поближе к родительскому дому. И далее Ярославна обращается к трем стихиям: ветру, Днепру-воде и солнцу.

Плач ее построен по законам лирической поэзии и одновременно имеет форму народных заговоров-заклинаний.

Заговор того времени — это не просто символическая формула, это огромный заряд энергии, как бы посланный на большие расстояния, сосредоточенность великого желания, призванная привести в действие силы природы. Таковы, например, южно-славянские заговоры по отгону туч и ветров — заговоры, с которых начинается плач Ярославны. Наши предки, чтобы унять ветер, случалось, призывали на помощь утопленника, так как, по их поверьям, «ветрогоном» мог стать либо самоубийца, либо случайно утонувший в реке. Не поэтому ли после плача Ярославны следует воспоминание о юноше Ростиславе, утонувшем в реке Стугне? Эта лирическая песня имеет, таким образом, в «Слове» магическое оправдание[20].

А таинственное обращение Ярославны к «светлому и трисветлому» солнцу? Не соответствует ли оно тем «четырем солнцам», которые появились перед войском князя Игоря на рассвете дня рокового сражения? По древним поверьям, они представляют собой «нечистую силу и смерть»[21]. Силой своей любви Ярославна будто обращает эти четыре солнца гибели в четыре (одно «светлое» и еще «трисветлое») солнца спасения.

В поэтическом плаче Ярославны есть и вполне реалистическая историческая подробность: обращаясь к Днепру, который «пробил каменные горы сквозь землю Половецкую», она упоминает, что Днепр «лелеял на себе Святославли насады», то есть ладьи великого князя киевского Святослава. Эта деталь выделяется среди художественных сравнений и метафор выпукло и твердо — будто увиденная глазами Ярославны. Но где она могла увидеть «насады» — ладьи Святослава?

Ипатьевская летопись сообщает, что известие о неудачном походе своих двоюродных братьев Святослав получил, когда собирал войска для нового похода на половцев: «Когда уже на обратном пути оказался Святослав у Новгорода-Северского, то услышал о братьях своих, что пошли они втайне от него на половцев, и был этим очень раздосадован. Святослав в то время плыл в ладьях». Можно предположить, что Святослав увез Ярославну с собой в Киев, чтобы не подвергать ее опасности быть захваченной в плен. И когда Ярославна-«трубадурка» составляла свое поэтическое заклинание уже в Киеве, перед ее глазами стоял Днепр. Возможно, что на киевских холмах увидел новгород-северскую княгиню автор «Слова», когда использовал, как «драгоценную инкрустацию», сочиненный ею плач. А так как войско Игоря собиралось около Путивля («стоят стяги в Путивле»), то и Ярославну он перенес в поэме на заборолы — путивльские стены.

Сила любви, как и сила вещих слов Ярославны, могущественных, по поверьям наших предков, над всеми стихиями мира, была столь действенна, что немедленно была передана ветром или солнцем князю Игорю, томящемуся в плену. На этот случай отыскался и половец Овлур (как не вспомнить тут, что бабка Ярославны, супруга московского князя Юрия Долгорукого, была половчанкой, — сила предков!), который вызвался ему помочь. А так как чары волхвования, считалось, действуют и на расстоянии, то князь Игорь во время побега превратился в оборотня, подобно Всеславу Полоцкому: «А Игорь князь поскочи горностаем к тростию и белым гоголем на воду». «Бусым волком» по лугам Донца и соколом под облаками возвращался Игорь из плена на родину.

Каждый образ тут подлежит своей символической и магической расшифровке: народным символом жениха был издревле горностай, камыш (тростие) — владение чертей, волк слеплен из глины чертом, сокол связан с потусторонней силой и т. д.

Во время бегства князя Игоря стояла тишина: сороки, как уверяет нас автор «Слова», не трещали, вороны не «граяли», галки молчали — только «полозы» (ужи) ползали. Сорока так же, как и волк, считалась ипостасью черта. Ворон — вещая птица. Полоз (уж) в литовских и русских сказках часто связан с кукушкой супружескими узами. (Например, сказка о девушке, вышедшей замуж за ужа. После коварного убийства мужа она превращается в кукушку.)

Волшебное, языческое возвращение князя Игоря из плена замкнуто, однако, в христианскую рамку. Начало эпизода: «Игореви князю Бог путь кажет из земли Половецкой», конец: «Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей». Это почти единственные упоминания христианских святынь в поэме. Существуют различные предположения и толкования, почему, возвращаясь из плена, князь Игорь едет не в свой стольный град Новгород-Северский, а в Киев. Может быть, он едет за Ярославной? Возможно и другое объяснение. Ни в Новгороде-Северском, ни в Чернигове не было богородичных храмов — только в Киеве. Не едет ли Игорь к Пирогощей Богородице, чтобы благодарить небесную покровительницу и заступницу женщин за свое чудесное спасение? В этом особый смысл и особая благодарность его ладе-Ярославне.

Примечательно и упоминание Боричева спуска. Этот старейший киевский спуск упоминается в летописи в связи с памятным событием: Владимир приказал стащить по нему и сбросить в Днепр языческих идолов перед принятием киевлянами крещения. Может быть, поэтому Ярославна, когда волхвует, и обращается именно к Днепру как к месту последнего прибежища языческих богов?

Во всяком случае, Боричев спуск, этот путь к гибели русских языческих божеств, в «Слове» упоминается последний раз. Русь навсегда простилась с язычеством, следы оборотничества останутся отныне только в сказках и былинах. Но образ Ярославны сияет нам сквозь века милосердием любви и жалости к слабым, потерпевшим неудачу.

В сущности, любовный сюжет «Слова» выстроен как антикуртуазный роман, в котором героиню спасал ее возлюбленный или рыцарь-супруг. Ярославна сама вызволяет мужа из беды. «Трубадурка» Ярославна — это одновременно и волшебница, владеющая чарами слова, это и добрая жена, которая всегда придет на помощь своему мужу. Однако она и реальный исторический персонаж. Ярославна была внучкой основателя Москвы князя Юрия Долгорукого и связана близким родством с князьями Киева, Новгорода, Новгорода-Северского, Курска, Галича, Полоцка, Владимира, Суздаля — словом, с князьями Древней Руси, объединявшей множество княжеств на территории современных России, Белоруссии и Украины.

Теперь почти никто не вспоминает (даже на праздновании юбилея 850-летия Москвы), что матерью князя Юрия Долгорукого, первой супругой его отца князя Владимира Мономаха, была дочь последнего англосаксонского короля Гарольда — принцесса Гита. Гарольд погиб в битве при Гастингсе 14 октября 1066 года. Он был разбит герцогом Нормандии Вильгельмом Завоевателем, основавшим Норманнскую династию. То есть Ярославна — правнучка своей английской прабабки и наследница британских земель. Все боялись Вильгельма Завоевателя, и Гиту отослали на Русь.

Все мы связаны в этом мире бесконечной незримой цепью, так что у подножия памятника Юрию Долгорукому в центре Москвы витают образы не только наших предков-славян. Далекая Англия и половецкие степи — так в одной судьбе может быть сближен Запад и Восток.

Однако была рядом с князем Игорем женщина, которая носила имя Ярославна как собственное, а не как отчество — по имени отца. Ярославной звали и невестку князя Игоря, жену его сына. В «Слове о полку Игореве» упоминается сын князя Игоря — Владимир, который попал в плен к половцам вместе с отцом. В поэме половецкие ханы Кончак и Гза рассуждают, надо ли «опутывать соколенка красной девицей». Им это удалось, потому что из плена молодой князь Владимир Игоревич вернулся с дочерью хана Кончака и с ребенком. Князь Игорь «створи свадьбу» «сынови своему и венча его и с детятем» в 1187 году. Поэма кончается песней в честь молодых и старых князей: «Слава Игорю Святославичу, Буй-Тур Всеволоду, Владимиру Игоревичу!» Второй сын князя Игоря — Святослав — в «Слове» не упоминается.

Однако в Лаврентьевской летописи сказано, что в походе на половцев участвовали «Игорь с двумя сыновьями из Новгорода-Северского, брат его Всеволод из Трубчевска»[22].

Половцы прижали русских к воде, и на берегу была «лютая битва». Летописец точно указывает: «Князей всех в плен взяли». Потом «вскоре бежал Игорь от половцев… А остальных держали строго и сторожили, угрожая цепями и муками». Возможно, был среди них и князь Святослав Игоревич. В Ипатьевской летописи он уже с 1183 года числился зятем киевского князя Рюрика, соправителя Святослава, — героев «Слова»[23]. Его супругу звали Ярославна Рюриковна.

Дедом ее отца был Мстислав Великий, сын Владимира Мономаха и Гиты, англосаксонской королевны, брат Юрия Долгорукого. Так что Ярославна Рюриковна приходилась самой близкой родственницей Ярославне — супруге князя Игоря. Может быть, она и была той трубадуркой-волховой-поэтессой, что сочинила плач Ярославны, а автор «Слова» взял его в поэму как песни Бояна.