Великие женщины Киевской Руси. Книги 1-5

Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона т. II. СПБ, 1890.

нна Ярославна — дочь великого князя Ярослава, по некоторым свидетельствам, была второй супругой французского короля Генриха I; родилась в Киеве. Нарочно посланный королем епископ города Мо (по свидетельству французского историка Мезере) привез ее во Францию в 1044 г. Восемь лет она оставалась бездетной, а в 1053 г., благодаря молитвам св. Викентия, родила сына Филиппа; в благодарность за это Анна Ярославна построила в его честь церковь (St. Vincent a Senlis) в Санлисе. Затем родила от Генриха I еще двух сыновей: Роберта (рано умершего) и Гуго, впоследствии графа Верманду. Генрих I умер в 1060 г., и Анна Ярославна удалилась в Санлис, откуда была похищена Раулем де Пероном, графом Валуа, женившимся на ней, но брак этот был признан незаконным; через 5 лет граф Рауль умер, и Анна Ярославна возвратилась в Россию, где прожила еще 7–8 лет.

Глава первая. День рождения

еликий князь Киевский и всея Руси Ярослав Мудрый в ночь накануне Ивана Купалы никак не мог уснуть, и даже крепкая медовуха ему не помогала. Он радовался и печалился. В сей веселый праздник его любимой дочери Анне, в крещении — Анастасии, исполнялось двенадцать лет. Возраст — отроческий. И ей бы с мамками-боярынями заниматься шитьем-вышиванием, учиться всякому женскому рукоделию, грамоту одолевать, как давно повелось в роду от прапрадеда великого князя Игоря[43] для отроковиц, ан нет, у этой княжны все повадки, замашки, как у отчаянного отрока. И нет ей укороту даже от родительской строгости.

День назад, возвращаясь с сотней гридней[44] из села Берестова берегом реки, Ярослав увидел, как его любимица в версте выше Киева вместе с боярскими отроками плыла через Днепр. Великий князь едва не потерял дар речи от страха за жизнь безрассудной дочери, сам готов был пуститься вплавь за сумасбродкой и ринулся к воде с воплем: «Господи, она же утонет!» Но воевода Глеб Вышата вовремя остановил великого князя:

— Не испытывай судьбу, батюшка. — И крикнул своему младшему брату: — Обереги княжну!

Ян Вышата вмиг стащил с себя сапоги и кафтан, бросился в воду и пустился догонять Аннушку. Днепр в эту пору «макушки» лета был спокойный, тихий. Даже на стремнине Могучей реки воды катились медленно. Ян Вышата видел, как княжна Анна прошла самое опасное место на стрежне, и облегченно вздохнул: «Миновала прорву». И три отрока[45], которые плыли обочь княжны, одолели стремнину, приближаясь к луговому низменному берегу. Однако в этот миг с Аннушкой что-то случилось. Крикнув «ой» и вскинув руки, она скрылась под водой. Ян нырнул следом и мощными гребками догнал княжну. В прозрачной воде он увидел, что ноги Аннушки запутались в густых водорослях. И вот Ян рядом. Обняв Анну, он с силой рванул ее вверх, водоросли оборвались, и Ян с княжной всплыли. Берег был уже близко, вскоре воин почувствовал под ногами песчаное дно, встал и, подхватив Анну на руки, побежал. Ноши на руках он не чувствовал.

Той порой около великого князя Ярослава собрались княжьи мужи, сбежались досужие горожане, все ахали и охали без проку. Брат Анны, молодой князь Владимир, уже раздобыл челн и плыл с двумя воинами к левому, луговому берегу. Ярослав увидел, как Вышата вынес Анну на берег, как, опустив ее на песок, кулаком грозил отрокам, кои выбрались из воды. Тут пристал к берегу челн, князь Владимир подбежал к сестре, скинул с себя кафтан и укрыл ее.

— Ах ты, мокрая курица! Зачем дерзнула тягаться с пере-летками? — укорил Владимир сестру. — Вот уж будет тебе от матушки с батюшкой!

Юная княжна, однако, весело засмеялась. Она одолела себя и была счастлива своей победой. Парнишкам она крикнула:

— Эко я вам нос утерла! — И тут же, вскинув на Владимира из-под бархатных ресниц большущие синие глаза, взмолилась: —Братец, оборони меня от батюшки! Он строг и замкнет меня в тереме.

— Того заслужила. Скажи спасибо Яну, что оберег тебя от водяного дядьки, — отозвался Владимир.

Он поднял сестру на руки и понес ее к челну. Когда уселись отроки и воины, повелел:

— Гоните ко граду во всю мочь!

В тот же день великий князь Ярослав держал в своем покое совет с великой княгиней Ириной.

— Как нам укоротить, матушка Ирина, нрав неуемного дитяти? Даже мальцы не приносят нам столько хлопот. Ноне она Днепр переплывала, а завтра умчит на челне к порогам.

— Если бы ты, князь-батюшка, меньше потакал ей да приставил строгих мамок, так и печали бы не знали. — Сама великая княгиня, роду норвежского, никогда не баловала своих детей, а их у Ярослава и Ирины было семеро. — Ты упрекни ее твердо да приставь к ней боярынь Степаниду и Феофилу. Они-то ей спуску не дадут.

— Верно речешь, матушка, да всякий раз Аннушка смущает меня своим кротким, как у Богородицы, взглядом. То то уж плутовка! Вот и строгости моей конец.

— А ты одолей смущение. Строг же ты с воеводами.

— Ей-ей, не ведаю, достанет ли сил на одоление, — тяжело вздохнул любящий батюшка. И все-таки князь Ярослав нашел мудрое решение: — Ладно, будь по-твоему, матушка, возьму ее в хомут и отдам по осени книжной мудрости учиться, речь греческую и латинскую познавать, как было заведено при батюшке. А пока, как день рождения минует, в Берестово ушлю под строгий надзор твоих мамок.

— И во благо, — согласилась княгиня. — Да в пример Елизавету ей поставь, дабы равнялась на старшую сестрицу.

Позже, за вечерней трапезой, когда вся великокняжеская семья, близкие княжьи мужи и бояре сидели за столом, Ярослав объявил дочери Анне свою волю:

— От тебя, княжна Аннушка, нам с матушкой большая докука, потому велю тебе сидеть до осени в Берестове под присмотром мамок, коих поставлю над тобой, чтобы не вольничала. Слово мое тому неизменно.

Выслушав батюшку, княжна посмотрела на любимого брата Владимира, на старшую сестру Елизавету: их лица были строги и они не проявляли к ней никакого сочувствия. Княжич Владимир поджал полные губы, словно замкнул их на замок, а княжна Елизавета даже погрозила ей кулачком. Аннушка поняла, что они осуждают ее поведение. «И правильно делают», — согласилась она. Не было подобного в княжеском роду, чтобы отроковицы так вольничали, смущали родителей и вгоняли их в страх. И, будучи умной головушкой, Анна безропотно приняла наказание. А уж как ей хотелось побыть в хороводе на берегу Днепра, побегать вокруг костра, а то и попрыгать через огонь, как это сделает сестра Елизавета! Смирение, смирение — вот что осталось ей, и она тихо сказал отцу:

— Батюшка, ты волен меня наказать, я того стою. И в Берестове буду вести себя богобоязненно.

— Вот и славно. Ты ведь разумная, и тебе пора за грамоту садиться. Так ли я говорю, матушка-княгиня?

— Истинно так, князь-батюшка, — отвечала княгиня Ирина.

На том и закончился разговор отца с любимой дочерью. В этот день между воеводами, князьями и боярами шла более важная беседа о военных делах. Завершалось трехлетнее стояние против Польши и хождение в нее. Король Мечислав после смерти отца, пользуясь тем, что Ярослав ходил с дружиной в Ливонию, дабы собрать дань с чудь и латышей да заложить город Юрьев, дерзнул напасть на западные земли Руси. Поспешив из Ливонии, Ярослав остановил Мечислава, разбил его войско и взял город Бельз. На том, однако, не успокоился. Как пришел к нему на помощь любезный брат Мстислав, вернул в лоно Руси все города червонские, прошел победным походом по Польше. За этот поход было кому воздать хвалу и благодарность Ярославу Мудрому и его брату Мстиславу. Они вывели из Польши тысячи русичей, плененных ранее поляками, и заселили ими берега близкой к Киеву реки Роси.

Разговоры о минувших боевых походах и сечах сменили жаркие споры об охоте, лились меды, кипели страсти. Но то мало интересовало отроковицу Анну. Она не спускала глаз с молодого воеводы Яна Вышаты, у коего ноне побывала на руках. Боярин Ян Вышата пришел из Новгорода лет восемь назад, был стременным у старшего брата, а за каких-то шесть лет поднялся до тысяцкого и воеводы. Высокий, широкоплечий, светлокудрый и голубоглазый Вышата, по мнению княжны Анны, был самым красивым воеводой из княжеского окружения. Разве что с ним мог посоперничать недавно появившийся в Киеве норвежский принц Гаральд. У Гаральда были светло-рыжие волосы, какие-то необыкновенные серо-зеленые глаза, и весь он казался горящим факелом: безудержный, неукротимый, отважный. Он не поладил с отцом, королем Норвегии, и покинул родину. В Ливонии он нашел дружбу великого князя Ярослава и поступил к нему на службу. Теперь он сидел напротив Елизаветы и, как отметила Анна, пялил на нее глаза. Зоркая отроковица, кидая взоры с Гаральда на сестру, увидела, что принц и княжна очень похожи друг на друга. Было у них лишь одно различие: Елизавета не была такой огневой, как Гаральд. Анна невольно завидовала сестре. Та могла ласково смотреть на приезжего принца, ежели он ей был люб. Однако Елизавета умела сдерживать свои чувства. Твердость нрава пришла к ней от матушки, а больше, как сказывал батюшка, от прапрабабки — великой княгини Ольги. По тому домашнему преданию Аннушка была похожа по нраву на бабушку Рогнеду, жену великого князя Владимира Святого. Все Анна взяла от нее, да пока не проявила того, лишь неугомонность Рогнеды торжествовала в ней, за что и упрекал ее батюшка. Но дальше упреков дело пока не дошло. Было похоже, что всю любовь, кою Ярослав питал к матери, он перенес на младшую дочь.

Княжна Анна грустила и печалилась, что день рождения у нее оказался скучным и за столом ей делать было нечего. Она горевала о том, что завтра покинет стольный град и ее увезут в глухое лесное село Берестово. В том селе Анна была лет пять назад: батюшка возил туда всю семью на освящение нового храма. В селе Ярослав и его семья провели один день, и в памяти Анны остались лишь палаты княгини Ольги да церковь, построенная ею. Стараясь быть незамеченной, Анна ушла из трапезной, поднялась в свою опочиваленку, сама разобрала постель и спряталась под одеяло. Однако печаль не разгулялась в ней, и отроковица вскоре сладко уснула.

Матушка разбудила ее чуть свет, приласкала, к груди прижала, посетовала:

— Горевать по тебе буду, дитятко мое неразумное. Да на батюшку уж ты не гневись, что шлет в неволю сельскую.

Княгиня сама облачила доченьку в дорожную одежду, отвела в трапезную, а там, едва Аннушка что-то пожевала, пришел князь Ярослав и повел ее на двор, прижимая к крепкому отцовскому боку. На дворе Анну усадили в возок вместе с двумя мамками-боярынями, и в сопровождении десяти воинов княжна покинула отцовское подворье. Утренняя заря еще только-только разгулялась. На прощание отец сказал:

— Я по тебе буду скучать, сердешная.

— И я тоже, батюшка, — ответила Анна с теплой улыбкой на полусонном лице.

Берестово встретило княжну Анну тишиной и покоем. Здесь вот уже сто лет жизнь протекала по заведенному великой княгиней Ольгой уставу. Правда, село выросло, расширились крепостные стены, душ прибавилось. Но Ольгины палаты сохранились в том виде, в каком стояли в последние годы ее жизни. Как ни крепилась княжна, но, увидев скучную И размеренную жизнь берестовчан, вовсе пришла в уныние. Как она будет коротать время до осени в окружении строгих мамок-боярынь? Правда, в первый же день, когда мамки вывели ее на прогулку, Анна отметила, что и в глухом лесном селе люди весело справили праздник Ивана Купалы. Княжна, насытившись однообразным зрелищем села, упросила таки мамок погулять с нею за крепостной стеной, и там, на берегу большого пруда, она увидела потухшее кострище, притоптанную траву на лугу и еще плавающие на воде венки из полевых цветов. «Да что с того, ежели мне этими забавами не довелось усладиться», — подумала княжна, покидая берег пруда. Она поспешила в терема, чтобы спрятаться в опочивальне и окунуться в уныние, от коего и польза есть благая: когда надменные боярыни Степанида и Феофила придут к ней, она может прогнать их из своих «владений». Нелюбовь к этим боярыням нарастала в ней с первого дня, как только их приставили к верховодству. А сегодня Анна и вовсе взбунтовалась в душе против них. Когда шли по селу, берестовские бабы и мужики кланялись ей в пояс. Анна тоже склоняла перед ними голову. Но сперва боярыня Степанида одернула ее, а потом и Феофила не отстала да больно ущипнула.

— Батюшка наказал держать тебя в строгости, а ты вольничаешь, шею гнешь пред смердами[46]. Негоже сие. Вот и терпи именем великого князя, — скрипучим голосом отчитывала Анну Феофила.

Анна прикусила нижнюю губу и стерпела щипок от боярыни. Тут заклокотала Степанида:

— Ахти, Феофила, ты забыла, что батюшка-князь вовсе велел держать ее в теремах, а мы ее на волю повели. И она же забывает о доброте нашей. Ишь раскланялась смердам!

Придя в опочивальню, Анна закрылась и никого не впускала. А на досуге дала тому незаслуженному щипку свою цену. Такая вольность над чадом великокняжеской семьи никому не позволена. И Феофиле еще придется претерпеть наказание за свою вину. Да и за смердов княжна заступилась: высокомерие боярынь к ним непростительно.

Скука и досада на тошную жизнь развеялись у Анны лишь на другой день в храме во время богослужения. Вечерняя служба шла в честь святой великой княгини Ольги, вел ее священник Афиноген, внук протоирея Михаила-корсунянина. Второй внук, Илларион, тоже был священником. Служил он в новом храме Святой Софии. Во время богослужения Анна заметила возле себя отроковицу одних с собой лет. Та мелькала мимо нее, словно муха, каждый раз скрываясь и появляясь неведомо куда и откуда. Как поняла Анна, делала это берестовская докучница умышленно, дабы обратить на себя внимание. И княжна не утерпела, спросила ее:

— И чего как курочка-ряба мельтешишь? — И сердито добавила: — Молению к тому же мешаешь. Говори, кто такая?

Незнакомка остановилась, улыбнулась. Веснушки заиграли на ее лице, ярко-зеленые глаза засверкали камушками самородными.

— Я Настена. Здешняя. Тебе понадоблюсь. Оттого и дала знать.

Феофила цыкнула на нее:

— Изыди, негодница, не мешай молитве.

Настена поклонилась Феофиле и смиренно ушла в ризницу. Там она увидела свою бабушку по матери, спросила:

— Баба любая, скажи, как звать княжну, коя с мамками стоит близ алтаря?

— Не ведаю, внученька. Их у батюшки Ярослава много. Ты у деда Афиногена спроси, — ответила румянолицая Пелагея.

— Осердится. Лучше сама у нее узнаю. — И Настена вновь ушла в храм.

У княжны тоже проявилось любопытство: заинтересовала ее Настена. И когда та вновь появилась около амвона, Анна подошла к образу Иоанна Предтечи, возле которого служка зажигал свечи, и спросила:

— Чья эта рыжая в конопушках?

— Настенка-то? Так внучка тиуна[47] Данилы и батюшки Афиногена. Ты ее сторонись, матушка, она куролесица вельми знатная.

— Спасибо, отче, — ответила Анна и вернулась к мамкам.

— Чего это ты к дьячку приставала? — спросила подозрительная Степанида. — В храме то не положено.

— Нет, положено, — твердо ответила Анна. — Я спросила, что это за святой, строгий ликом. И он мне поведал, что сие есть Иоанн Предтеча. А вы того не знаете.

Вскоре служба завершилась, певчие исполнили последний благодарственный канон. В храме появился священник Илларион. Он подошел к Анне, поклонился ей и боярыням, сказал:

— Мой отец помнил твою прапрабабушку, княжна-отроковица, и рассказывал, какою она была после крещения. Верю, что Всевышнему будет угодно и тебя, матушка-княжна, наполнить той же благодатью и милосердием к ближним. Твоя прапрабабушка была святая. И в этом храме пятнадцать лет покоились ее нетленные мощи. Приходи днем, и я покажу тебе, где стояла ее рака.

— Спасибо, отче, я приду, — ответила Анна, а сама заглянула за спину Иллариона, так как увидела в дверях ризницы сперва Настену, а потом какое-то светящееся облачко. Анна ждала, превратится ли опять облачко в Настену. Но Илларион сделал шаг в сторону и закрыл собою дверь в ризницу. Он хотел было рассказать еще что-то о святой Ольге, но догадался, что за его спиною кудесничает Анастасия, и сказал Афиногену:

— Братец мой, укроти неуемную отроковицу.

Той порой боярыням речение Иллариона показалось скучным, и они увели княжну из храма.

Летний вечер еще благоухал и манил на природу. Но Степанида и Феофила ложились в одно время с курами, когда они на насесте засыпали. Поэтому в согласии боярыни увели Анну в терем. В опочивальне Анна помаялась-таки от скуки, но уснула, как только угасла вечерняя заря. Вскоре в палатах наступила глухая ночная тишина. А ровно в полночь из поварни через трапезную неслышно промелькнула серая тень, поднялась по лестнице во второй покой и растворилась перед дверью в опочивальне княжны, минуя храпящих в боковушке мамок-боярынь. Спустя мгновение тень приблизилась к постели Анны, развеялась, и вспыхнул розовый сарафан Настены. Осветилось ее лицо. И не было в нем ничего отроческого, а словно из глубины веков смотрела на княжну сама Мудрость, и губы Анастасии шептали таинственную молитву:

— От Всевышнего и от Богородицы в тебе прорастает некое зерно, и нет тому зерну начала, и уходит оно в беспредельность. Оно постоянно в тебе и, как все благое, породит любовь и милосердие, силу и нежность, разумные порывы и доброту ангельскую, восторг и удивление, терпимость и чистоту деяний — все безмерно, все отдаваемо тобою ближним.

Анастасия прикоснулась к лицу Анны, и княжна проснулась. Она провела руками по лицу, будто сбрасывала наваждение, и спросила:

— Зачем ты здесь? И как ты вошла, меня же стерегут?

— Ты ведь звала меня, — сказала Настена, — вот я и пришла.

Она была уже земная, и Анна отмахнулась от нее.

— Напрасно говоришь. Ты мне без надобности, — ответила за Анну гордыня. — А уж ежели моих мамок разбудишь, то будет тебе от них на орехи.

— Не бойся, они крепко спят. — И Настена погладила руку Анны. — Вспомни, о человеке ты думала, когда засыпала.

— Да вроде бы шуршало что-то в голове сквозь дрему, — оживилась Анна. — Я подумала, что ты чудная и не как все…

— А еще о чем?

— О том, что хочу с тобой дружить.

— И сомнений не было?

— Как ты можешь о том спрашивать? — И Анна приподнялась на локте.

— Прости, что брякнула лишнее. Вставай. Я покажу тебе то, чего никто не покажет. — Настена подала Анне сарафан. — Я поведу тебя к твоей судьбе.

Княжна не стерпела над собой насилия однолетки:

— И чего это ты рвешься верховодить? Говори, куда идти, сама приду. А не то гуляй.

И все-таки княжна поднялась охотно, сама надела поверх рубашки сарафан и босая последовала за Настеной.

Они вышли из опочивальни. Анна услышала храп спящих боярынь, усмехнулась и поспешила за Настеной вниз, в трапезную, оттуда в поварню. Они покинули палаты. И не увидела ни одна живая душа. Даже большой рыжий пес у конюшни не проявил к ним интереса, лишь постучал по земле хвостом и продолжал дремать. Ночь стояла теплая, звездная, месяц лежал на окоеме, словно серп после жатвы на ниве. А на востоке небо уже наливалось алым соком. Близ церкви, под старым дубом, Настена остановилась, приблизилась к Анне. Ее ярко-зеленые глаза и в ночи испускали тонкие лучики. Она сказала:

— Сейчас мы войдем в храм, и, если ты не задрожишь от страха, я покажу тебе дух святой Ольги.

— Как можно, — возразила Анна, — ведовство в храме — смертный грех. И добром прошу: оставь меня в покое.

— То не ведовство, а все в согласии духом твоей прапрабабушки. И на грех я тебя не толкаю.

— Не смущай, Настена. Не было у нас в роду таких, кто бы вызывал дух предков. Я лучше уйду, — сопротивлялась Анна.

— От меня тебе не уйти. Я твоя судьбоносица и тень твоя. И о том сказано в священных писаниях.

— Как смеешь, дерзкая! Ничего подобного том не может быть написано. И моей судьбоносицей тебе не быть. И ежели в храме дух святой Ольги, то я увижу его без тебя! — И Анна побежала к церкви.

Настена поспешила следом. Она что-то шептала, и было похоже, будто наставляла Анну. В воздухе шелестело: «Иди вправо, теперь прямо, там малая дверь, потяни сильно, открой, входи в храм».

— Ой, верховодит она мной! — воскликнула Анна, но послушно шла по пути, который указывала Настена.

Анна нашла малую дверь, с силой потянула ее и шагнула за порог, словно в черную яму. Ей стало страшно оттого, что подвигнулась на богохульство. Нет у нее права вызывать дух святой Ольги. Сие дано лишь Божьим людям. «Господи, что скажет батюшка, когда узнает о моей бездумной вольности!» — воскликнула в душе Анна и привалилась к стене, почувствовав слабость и дрожь во всем теле. Простояв так с минуту, она сочла, что нужно покинуть храм. Но ноги не слушали. Анна стукнула кулачком по стене и снова попыталась выйти из церкви, но напрасно. Однако страх прошел, потому что в этот миг к ней прильнула Настена.

— Идем к амвону, — тихо сказала она и, взяв Анну за руку, повела ее в глубь храма.

Они вышли из придела на освещенное двумя лампадами место. Княжна увидела в свете лампад лик Божьей Матери, поспешила к нему и, опустившись на колени, взмолилась:

— Пресвятая Богородица, помилуй меня, заблудшую, за помыслы грешные. Да, обуреваема гордыней, хочу увидеть святую Ольгу, мою древнюю бабушку. Но сие желание греховно. Наставь меня на путь истинный, милосердная…

Настена перебила Анну:

— Твое желание священно, сказала мне о том Богородица. Следи за мной, не спуская глаз.

Настена плавно подошла к иконе Божьей Матери, вознесла руки над лампадой, горящей близ образа, и пошевелила ими, словно что-то стряхивая с ладоней. Прошептала:

— Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, исполни просьбу Настены, яви дух равноапостольной великой княгини Ольги ее праправнучке, дочери великого князя Ярослава.

С этим словами Настена отошла от иконы, опустилась на колени, перекрестилась трижды и замерла, сложив на груди руки.

Княжна Анна смотрела на Настену во все глаза. Но она вдруг исчезла, а на том месте возникло белое облачко, и из него шагнула навстречу княжне сама великая княгиня Ольга. На ней была пурпурная мантия, в которой она стояла на крепостной стене во время осады Киева. Мантия во многих местах была пробита стрелами, опалена огнем. Анна об этом знала из рассказов отца. На голове Ольги сияла золотая корона, лицо великой княгини было кротким, немного бледным, голубые глаза светились ласково. Она сказала приветливо:

— Анна-благодать, Анастасия-утешительница, тебе моя воля на все богоугодные дела. Аминь.

И святая Ольга прикоснулась рукой к голове княжны-праправнучки. Рука была теплая, мягкая. Анна почувствовала головокружение и закрыла на миг глаза, когда же открыла их, то увидела, что святая Ольга уходит в алтарь. Мелькнула в царских вратах пурпурная мантия, и видение исчезло. С минуту Анна еще стояла на коленях в ожидании, что чудо повторится. Но из алтаря на нее подул легкий ветерок, голова княжны прояснилась, она поднялась на ноги и тем же путем ушла из храма. О Настене она забыла, словно та и не появлялась в ее судьбе. Княжна вернулась в терем, без помех прошла в опочивальню, забыв скинуть сарафан, упала на постель и мгновенно уснула.

Утром Анна проснулась через силу. Она долго пребывала в дреме, не открывала глаза. Ей никак не удавалось зацепиться мыслью за явь минувшего хождения в церковь. Да, она видела некие сны, но они не оживали в картины, и она не могла сказать себе, что была в храме, что лицезрела святую Ольгу. Вспомнила лишь одно: когда ложилась спать, на ней был сарафан поверх ночной рубашки. Чтобы убедиться в этом, княжна откинула одеяло — на ней не было никакого сарафана. И она подумала: «Наваждение одно нашло на меня». Однако постепенно ночная явь ожила, она увидела себя в ночном храме, увидела святую Ольгу. Но сомнения были так велики, что все это Анна приняла за сказочный сон. «А ежели бы не так, то на мне был бы сарафан», — утвердилась она в одном.

И за весь день, который Анна провела в тереме, изнывая от безделья близ скучных сварливых мамок, ее никто не разубедил в том, что минувшей ночью к ней приходил не сон, а свершилась явь. К тому же Анна ощущала недовольство coбой, будто сделала что-то плохое. Закрывая глаза, она «видела» неясные очертания человека, но не могла вспомнить, кто это. Анна напрочь забыла о Настене. Выветрилось из памяти даже то, о чем разговаривала с «курочкой-рябой» накануне в храме днем. «У меня не голова, а тюфяк с соломой», — сетовала Анна.

Однако «курочка-ряба» не забыла княжну. Да и не могла забыть, потому как истинно Провидением Господним ей суждено было стать при Анне судьбоносицей до исхода земного, взаимного. Настена знала сие. Выросшая без матушки и батюшки, кои вот уже много лет как покинули ее: матушка умерла, а батюшка — рыжий Серафим — служил князю Мстиславу и строил в Тмутаракани храм Богоматери, и воспитанная дедом Афиногеном книжно и письменно, Настена тайно познала греческие законы белой магии. Как это далось отроковице, лишь Господу Богу ведомо да ей, потому как никто из берестовчан не подозревал о тайной силе Настены. В селе любили ее, и все берестовские отроковицы и отроки дружили с нею. Она была добрая, отзывчивая и очень смелая. Подростки никогда не ходили без нее в лес по грибы или ягоды. Тайная жизнь Настены началась около года назад, со Дня Святого Духа. В тот день после вечерни, лишь только певчие завершили канон: «Иже в видении огненных язык…» — Настена спряталась в ризнице. Батюшка Афиноген покликал ее да и махнул рукой: «Где-то куролесит». А когда верующие покинули храм и Афиноген закрыл его, Настена вышла из ризницы и опустилась на колени перед образом Софии Премудрости. Эту икону в Берестове чтили превыше многих иных. С малых лет берестовчане знали, что икону Софии Премудрости привезла из Византии сама великая княгиня Ольга, как и многие другие иконы, что заняли достойное место в двух берестовских храмах.

— Святая София, к тебе припадаю я, в грехах утонувшая, — произнесла Настена, как искушенная жизнью женщина. — Я дерзнула ступить за грань дозволенного смертным христианам и проникла в тайны белой магии. Как мне искупить сей грех, милосердная?

И Настена упала на каменную плиту. Она лежала долго, боясь поднять лицо, дабы не сгореть от взора прогневанной Софии.

Ан нет. Премудрая не сожгла лежащую ниц с покаянием. Подул легкий ветерок, зашелестели одежды святой Софии, и Настена почувствовала прикосновение теплой руки.

— Всевышнему ведомо твое движение. И Он допустил его, нарекая тебя судьбоносицей того, кто явится в Берестово с твоим именем, — произнесла Святая Дева.

Настена испугалась: София Премудрость обрекала ее на служение неведомо кому. Отроковица не взбунтовалась, но с мольбою подняла глаза на Святую Деву. София поняла ее душевную боль, произнесла:

— Да останешься ты сама собой. Так сказано в скрижалях Вседержителем. Аминь. — И образ Софии вознесся под купол храма.

— Господи, Премудрая, но как я открою того, кому мне служить судьбоносицей завещано?

Ответа не последовала. Настена тяжело поднялась на ноги и, не помня как, покинула храм. Дед Афиноген водил ее к причастию, побуждал к исповеди, говорил ей: «Очисти душу в покаянии, внученька». Но Настена оставалась молчалива, как рыба. Дни превратились в ожидание, томительное и долгое. И чувство страха в душе не исчезало. А вдруг ей суждено стать поводырем сирого и убого существа? И имя ее пугало. Получалось, что служить ей придется какой-то Анастасии. Однако проходили недели, месяцы, а с именем Настены никто в Берестове не появлялся. Отроковица вновь стала самой собой, как было ей заповедано.

Приезд княжны Анны в Берестово не вызвал поначалу у Настены никаких чувств. Она даже посмеивалась над приезжей «цацкой», которую за ручки водили по селу две пыхтевшие от одышки мамки. Но душа призывала Настену присматриваться к юной княжне. И однажды в груди Настены прозвучало: «Ты ее судьбоносица!» — «Ан нет, — возразила упрямица, — она же не Анастасия!» — «Ищи и найдешь!» — было сказано загадочно. Настена, однако, поняла суть загадки и побежала искать. Увидев священника Афиногена, спросила:

— Дедушка, как звать княжну Ярославову?

— Нарекли в рождении Анной.

Настена надула губы. Афиноген заметил сие:

— Чем смущена, внученька? Аннушка — хорошее имя.

— Ничего меня не смутило, а спросила я просто так. Не кричать же ей: «Эй, рыбка, скажи слово!» — ответила Настена и хотела уйти.

Дед задержал ее:

— Ведомо мне, что ты ищешь. Слушай же. Великая княгиня Ирина вот уже шестое дитя рожает у нас в Берестове.

Лучшей повитухи, чем наша Филофея боголюбивая, на Руси не сыщешь. И Анна на свет Божий появилась здесь.

— А как ее в крещении назвали? — нетерпеливо спросила Настена.

Дед словно бы и не слышал вопроса внучки, говорил свое:

— Ты же появилась на свет в один день и час с княжной. Твои матушка и батюшка назвали тебя Анастасией. А как крестили, то Матерь Божия побудила наречь тебя Анной.

— Господи, дедушка, а как княжну назвали в крещении? — вновь нетерпеливо спросила Настена.

— Эко, право, дитя недогадливое! Я же изрек тебе, что Анастасией, — почему-то слукавил Афиноген.

— Прости, деда, я ослышалась.

— Бог простит, внученька.

Но Настена уже не слушала его. Она убежала из храма, белкой взлетела по сучьям на старый дуб и спряталась в его густой кроне. Ей было над чем подумать. Нет, не хотела она стать чьей-то тенью, и уж тем более княжны Анны. Однако Настена понимала, что свою судьбу ни пешком не обойдешь, ни на коне не объедешь. Она спустилась с дуба и отправилась искать Анну. Судьба свела ее и княжну в храме. Но странным показалось Настене поведение Анны после того, как она открыла княжне дух великой княгини Ольги. «Может, поторопилась я, назвав этой надутой утке себя ее судьбоносицей. Вот уж, право, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь», — корила себя Настена. Теперь, похоже, Анна избегала ее и никак не хотела замечать, даже если Настена стояла перед ней нос к носу. Наконец она не стерпела такой обиды и спросила Анну, когда встретила ее у храма:

— Княжна Ярославна, что же, ты не узнаешь меня?

Но Анна, побуждаемая некоей темной силой, даже не взглянула на Настену и прошла мимо. И спроси ее в сей миг даже батюшка, что с нею происходит, она бы не нашла ответа.

Промаявшись два дня в тумане чувств и памяти, Анна наконец ощутила жажду освободиться от терема и мамок и побродить по улицам села одной. И в синих сумерках июньской благодати она убежала тайком на сельскую площадь, где собрались берестовские подростки, парни, девушки. Появление княжны никого не смутило. К ней подбежала Настена, спросила:

— Ты пойдешь с нами в хоровод?

И тут Анна вспомнила все, что случилось с нею в ночном храме два дня назад. И чтобы поверить в то окончательно, Анна взяла за руку Настену. Рука была прохладная; как и ночью, крепкая и не по-девчоночьи сильная — та самая рука, коя вела ее по храму. Анне стало легко и радостно. А Настена уже поставила Анну в круг сверстниц и сверстников. Княжну взял за руку отрок лет тринадцати, и Настена повела хоровод. Парни заиграли на свирелях, и девушки в лад со свирелями завели хороводную песню. Анна окунулась в мир неведомого ей сельского веселья. Она тоже что-то пела и радостно прыгала. И все у нее получалось, как у Настены. А та ве спускала глаз с Анны и улыбалась.

— Как жаль, что ты опоздала к нам на праздник Ивана Купалы. Там был костер, и мы прыгали через огонь…

Неожиданно в хороводе возникло волнение, будто подул холодный ветер. В это время на площади появились боярыни Степанида и Феофила. Увидев свое «дитя» в кругу деревенских парней и девиц, они пришли в ужас. Степанида, более легкая на ногу, попыталась догнать Анну и вытащить ее из хоровода, но ей это не удавалось. Всякий раз, когда боярыня приближалась к княжне, ей что-то попадалось под ноги, она спотыкалась и падала. И площадь взрывалась беззаботным смехом. Анна и Настена тоже вольно смеялись. Но на пути хоровода встала Феофила и остановила его своими телесами. Степанида ухватила Анну за руку и вытянула ее из круга.

— Именем батюшки, я замкну тебя завтра в тереме! — крикнула злая боярыня. — Держи ее крепче, Феофила!

И две боярыни повели сгорающую от стыда Анну с площади. Она не сопротивлялась, но в груди у нее бушевал вулкан возмущения. А на другой день, вскоре же после утренней трапезы, Анна, пренебрегая недовольными лицами боярынь, собралась гулять. Боярыни заслонили ей дверь.

— Никуда не пойдешь. Велено тебя держать в строгости! Зачем батюшке перечить?! — распалялась Степанида.

И тут княжна показала мамкам-боярыням свой истинный твердый нрав. Глаза у Анны были холодные и пугающие.

— Ни батюшке, ни матушке я не перчу! Но вашей воле не быть выше моей! Прочь с дороги!

Степанида и Феофила онемели и смотрели на Анну с великим страхом. Едва шевеля ногами, они отступили от двери.

— Что же это будет отныне? — наконец произнесла Степанида. — Да батюшка-князь нас в батоги возьмет за такую поблажку тебе!

— И поделом, ежели мне встречь[48] пойдете… Что это выдумали сверх даденного вам брать?

Анне было жалко своих мамок: им достанется от батюшки за ее вольности. «Да что пожелаешь, ежели я хочу воли?»— мелькнуло у Анны.

Они же попросили ее об одном: чтобы берегла себя.

— Пожалей наши бедные головушки. Случится какая беда с тобой, нам не сносить их.

— За доброе радение я вас оберегу, — пообещала княжна и покинула терем.

Но, обретя волю, юная княжна несла ее бережно. Да и Настена, с которой теперь Анна не разлучалась, не толкала, не увлекала ее на лихие проделки. Княжна и внучка Афиногена жили в эти летние месяцы теми же заботами, кои составляли быт деревенских детей. На свежем воздухе, под щедрым летним солнцем, в посильном труде, коим Анна занималась вместе с Настеной в саду священника Афиногена, еще в хождении в лес за ягодами и грибами, Анна и Настена взрослели, тянулись к солнцу и расцветали, как цветы мальвы, — чем выше, тем краше.

Однако вскоре вольной сельской жизни пришел конец. И Анна все чаще жалела о том, что так быстро пролетело лето. Близился новый год. Из Киева примчал гонец с повелением великого князя: быть Анне в стольном граде к первому сентября[49]. Анна загрустила, ей не хотелось в Киев, она не представляла себе, как будет жить без Настены. Подружка Анны тоже страдала от предстоящей разлуки. Где-то в глубине души Настена верила, что расставания не будет, ежели она исполнит то, что должно исполнить. Ей надо было лишь решиться приподнять завесу будущего княжны. И как-то под вечер, когда они сидели под соснами на берегу берестовского пруда, Настена загадочно сказала:

— Ты не печалься, наша разлука будет короткой, всего одну нынешнюю ноченьку. А чтобы тебе было что вспомнить ночью, пока не сморит сон, я покажу тебе то, чему ты порадуешься. — И Настена побежала к воде. Остановившись у самой кромки пруда, она тихо произнесла: — Матушка София Премудрость, твоим повелением открываю полог в будущее княжны Анастасии. Яви ей, Премудрая, то, что предписано в книге судеб. Да прости меня, грешную, за дерзновение.

Прозрачная и тихая вода в пруду была живая от многих родников. Закатное солнце золотило ее. С противоположного берега в пруду отражался купол храма. Он был похож на царскую корону. Настена склонилась к воде и, плавно развела ее руками, позвала княжну:

— Дочь великого князя Ярослава Мудрого, в крещении княжна Анастасия, подойди ко мне степенно и все, что увидишь в глубинах вод, не отрицай.

Нехотя поднявшись с травы, Анна спускалась к пруду медленно, думая при этом, что неугомонная Настена увидела какую-нибудь ракушку.

— Ну что там? — спросила княжна, склоняясь к игравшей золотыми бликами воде.

И обомлела. Хотела что-то крикнуть Настене, но язык не слушался. В водной глади она увидела свое отражение, но там стояла во весь рост не Анна-отроковица, а молодая красивая женщина в пурпурной мантии и с королевским венцом на голове. По телу Анны пробежал трепет. Она зажмурилась, надеясь, что видение исчезнет. Ан нет, когда открыла глаза, то узрела другие образы. Впереди нее стояли два мальчика и красивая девочка, а справа от Анны, судя по обличью, возвышался король. Да так оно и было, потому как он держал золотую корону в руках, которую и надел. Анна отступила от воды, строго посмотрела на «куролесицу».

— Откуда сие и что это? — спросила княжна. На ее лице вместо радости и удивления отразилось недоумение и страх.

Настена же беззаботно и весело засмеялась:

— Господи, да утихомирься же! Просто мы заглянули за окоем. И все, что ты видела, это твое, чего не миновать. — Настена усадила Анну на траву и погладила ее по спине. — Тебе бы радоваться, а ты…

— Но там я увидела королевскую семью! Почему?

— Так и будет. — И хотя Настена говорила весело, но зеленые глаза ее были строгие и словно повелевали Анне поверить во все, что та увидела. — Так все и будет, Анастасия, — повторила Настена, выделив имя Анны в крещении.

Однако дух Анны сопротивлялся. В груди у нее звенело: «Того не может быть! Того никогда не будет!» И она крикнула:

— Ой, куролесица, я бы отлупила тебя за худые вольности!

Глаза Настены оставались пронзительными, но она продолжала весело пояснять:

— Полно, Аннушка, я ведь не по своей воле заглядывала за твой окоем. Я еще не знаю, в какой державе ты будешь королевой, но быть тебе ею неизбежно, как то, что завтра наступит новый день.

— Ты меня пугаешь!

— Ой, Ярославна, ты не из пугливых.

— Да уж подальше бы держаться не мешало, — с грустью твердила Анна.

— И этого не делай. Нам с тобой идти по жизни до исхода.

Подруги посидели молча. Настена прижалась к плечу Анны, и княжна успокоилась, миролюбиво сказала:

— Ладно, чему быть, того не миновать.

— Ты становишься мудрой, — засмеялась Настена, освободившись наконец от нервного напряжения.

Она встала, подала руку Анне:

— Пора и нам. Солнышко спать отправляется.

Настена и Анна покидали берег пруда задумчивые. Судьбоносица была довольна тем, что открыла Анне ее будущее. Княжна, однако, досадовала, потому что в ее беззаботный отроческий мир влилось нечто новое и вовсе не желанное.

Наутро селяне провожали княжну Анну в Киев. Настена стояла рядом с тиуном Данилой и священниками Афиногеном и Илларионом, за ними стояли бабки Настены, а сбоку справа, слева — все берестовские. Анна уже простилась с Настеной, проговорила:

— Жди гонца, примчит за тобой. — Но Анне показалось, что Настена не слышит ее, и лица не поднимала, смотрела в землю. — Я же сказала: жди гонца! — повторила громко Анна и хотела было уйти, но поняла, что не сможет. Боль в груди разлилась, на глаза навернулись слезы, рука сама потянулась к Настене, ухватилась за запястье ее руки, слова нужные пришли: — Батюшка Данила, батюшка Афиноген, именем великого князя, моего батюшки, быть отныне Настене неразлучно со мной! И не судите нас.

После этих слов, прозвучавших твердо и властно, ни у тиуна Данилы, ни у священника Афиногена, ни у мамок-боярынь Степаниды и Феофилы не нашлось ни слова возражения. Все они поняли, что сказанному княжной Анной перечить нельзя. И за всех ответил тиун Данила:

— Воля твоя, матушка-княжна.

— Аминь, — добавил священник Афиноген и осенил княжну и внучку крестным знамением.

Княжна Анна усадила Настену в возок рядом с собой, боярынь отправила в другой возок. И вскоре берестовчане проводили за околицу села возки с отъезжающими и десять конных воинов. Еще и ворота не успели закрыться, как киевские гости скрылись на лесной дороге.

Глава вторая. Битва с печенегами

Было жаркое лето 1036 года от Рождества Христова. К стольному граду Руси приближалась беда. С южных рубежей на княжеское подворье примчались вестники и упали от усталости возле красного крыльца. Их было трое. Двое по обличью воины: с мечами, в кольчугах и шлемах, а третий, изможденный, загоревший на солнце до черноты, был черниговским горожанином, захваченным три года назад печенегами в полон. Эти годы он пас табуны лошадей у князя Тутура. Нынешним же летом табуны паслись довольно близко от рубежей. Черниговец понял, что сие не случайно, и отважился убежать, дабы упредить русичей о набеге печенегов. В степи у Дона ему удалось встретить русский дозор и поведать о том, что печенеги готовятся к большому военному походу на Русь.

К крыльцу сбежались придворные. Вестников окатили холодной водой, напоили, и они пришли в себя. Увидев великую княгиню, коя вышла из терема, старший из них, крепкий рыжебородый воин Улеб, сказал, что печенеги от Дона до Днепра и дальше на восход солнца собирают силы для похода на Киев.

— Вот с нами полонянин-черниговец Мешко, убежавший из вражьего стана. Так он говорит, что всюду по степи скачут сеунщики[50], созывают на совет к большому князю Родиону старейшин родов. И его князь Тутур отправился на главное стойбище.

Выслушав суровую весть, великая княгиня Ирина спросила Улеба:

— И когда же выступят в поход?

— Вот черниговец Мешко лучше об этом расскажет, — ответил Улеб.

— Целуй крест, Мешко, и говори правду, — промолвила княгиня Ирина. — Я ведь знаю, что враги и лжецов посылают на нашу землю, чтобы с толку сбить.

Мешко шагнул поближе к великой княгине, опустился на одно колено и поцеловал протянутый ему крест:

— Клянусь памятью батюшки и матушки, павших от рук печенегов, что изреку только правду. В прошлом году они собирались в большой поход на булгар пятнадцать ден. Так, поди, и ноне будет.

— Я верю тебе, Мешко. И дай-то Бог, чтобы раньше не собрались. — Княгиня повернулась к придворным боярам: — Я думаю, успеем оповестить батюшку Ярослава, дабы подоспел ворогов встретить.

— Успеем, матушка, — ответил Ирине старый Якуб Короб. — Токмо гонцов надо бывалых послать да сменных коней им дать.

И все-таки эта весть вызвала у придворных великого князя смятение. Никто не знал, какими силами защищать город от степняков, ежели они придут раньше, чем сказал черниговец Мешко. Сам Ярослав с большой дружиной ушел далеко на запад, чтобы урезонить мазовшан. Оттуда его путь лежал к Балтийскому морю: там пошли в бунт данники литовцы и ятвяги. Заодно ему нужно было посадить на удел в Новгороде своего старшего сына, князя Владимира. Не было в Киеве и храброго воеводы Глеба Вышаты. Он ушел с малой дружиной в Тмутаракань, которая после смерти брата Ярослава, князя Мстислава, вновь вошла со всеми землями восточнее Днепра в единую Русь.

Среди членов великокняжеской семьи старшими в Киеве оставались княгиня Ирина и ее дочь княжна Елизавета. Эти мужественные женщины, не сомневаясь ни в чем, взяли на себя заботу и бремя защиты города от печенегов. При дворе великого князя в эту пору находился с полусотней воинов норвежский принц Гаральд. Елизавета знала, что отважный варяг пылко и преданно любит ее и ради этой любви готов на любые подвиги. Тут же на дворе Елизавета сказала великой княгине:

— Матушка, я сей же миг попрошу принца Гаральда мчать в Новгород за батюшкой.

— Я благословляю его, — промолвила Ирина.

Принц Гаральд выслушал свою прекрасную принцессу с радостной улыбкой и ответил с поклоном:

— Я готов мчаться хоть на край света. Но позволь, моя королева, остаться в Киеве и защищать тебя.

Елизавета тоже любила Гаральда, и ее выразительные глаза смотрели на него с нежностью. Но, будучи человеком твердого нрава, она отказала витязю:

— Нет, принц Гаральд, исполни все же нашу с матушкой просьбу. Только на тебя мы можем положиться, что мой батюшка вовремя придет к Киеву.

— Я все понимаю, моя королева, и исполню, как сказано.

Гаральд приложил руку к сердцу и поспешил в воеводские палаты собираться в дальний путь.

В этот же час княгиня Ирина отправила трех воинов вслед воеводе Глебу Вышате. Да не медля она созвала совет городских старейшин-старцев градских. Знала она, что многие из них — бывалые воины и воеводы — били печенегов еще в княжение Владимира Красное Солнышко. Старцы собрались в гриднице скоро. И сказал в ответ великой княгине боярин Стемид Большой, ходивший при князе Владимире в Царьград:

— Стояли мы в Белгороде против печенегов, когда князь-батюшка Володимир в Новгород ушел. Тако же было — помощи ниоткуда. Ан выстояли. И жарынь была такая, и брашном[51] оскудели. И ноне выстоим, ежели киян на стены позовем да из ближних селений старых ратников соберем, смердов кликнем.

И славный Путята, боярин и воевода, свое мудрое слово сказал:

— Токмо не мешкая нужно припас в городе пополнить, брашно свезти в стольный град со всей ближней земли, животине корма запасти, о воде позаботиться. Тут мелочей нет, все важно.

Княгиня Ирина, крепкая северянка, обликом похожая на воина, слушала старцев внимательно, каждому их слову давала свою цену и уже готова была распоряжаться по их советам. Но не только великая княгиня слушала старцев. Позади трона, на коем сидела Ирина, стояли ее сыновья и дочери, придворные бояре. И среди них самой внимательной была княжна Анна. Она ловила каждое слово старцев, и делала сие не праздно. Особую цену она придавала речи воеводы Путяты. Он же говорил:

— Вели, княгиня-матушка, горожанам сегодня же носить на стены камни с днепровских берегов и с речки Почайны. Вели смолу свозить, что есть в округе. Еще жерди-слеги в лесу рубить, запас их в дело привести — и все на стены. Воду чтобы в чаны запасли на каждом подворье. Да чтобы о прохладе люди забыли, жарко, рьяно все исполняли.

И княжна Анна сообразила, что и для нее есть место среди защитников города. И не только для нее. В Киеве много отроков и отроковиц ее возраста. Она позовет их и нынче же поведет на берег Днепра собирать камни, носить их на стены. А придет час, и вместе со сверстниками пойдет охотиться за горящими стрелами, кои печенеги горазды пускать при осаде городов. Путята и об этом предупреждал. Душа Анны уже горела жаждой действа.

Княжна поискала Настену. Но ее ни в гриднице, ни на дворе не было. «Куда ее нелегкая унесла?» — возмущалась Анна. В последнее время Анне с Настеной было нелегко. Та стала вдруг какая-то своенравная, упрямая, все делает по-своему. Вчера сказала, что пойдет в Десятинную церковь, в книжный покой. Поди, там корпит над книгами, а она весьма нужна здесь. И Анна отправилась за Настеной в храм. Год назад Анне не без труда удалось упросить батюшку оставить Настену в Киеве при дворе.

— Кем она для тебя будет? — спрашивал князь Ярослав дочь.

— Никем, батюшка. Просто мы с ней по нраву сошлись. Она мне товарка, и мы с ней как сестры.

— Того не должно быть. Ежели останется дворовой девкой, пригрею. А по-иному не быть. Пусть в Берестово отправляется.

— Нет, батюшка, мне не нужна такая Настена.

— Вот и я о том.

— Но и в Берестово я не отпущу ее.

— Опять ты батюшке перечишь, — посуровел Ярослав.

— Да не перечу я, батюшка любый. Она мне ой как по душе. И оставь ее при мне товаркой.

— Нет такого чина в домашнем обиходе.

Анна могла бы убедить отца оставить при ней Настену как товарку, рассказав о ней правду. Даже строгий Ярослав не дерзнул бы лишать дочь Настены, скажи Анна: «Да, батюшка, Настена несет мою судьбу. Сие открыла мне София Премудрость». Но Анна не могла выдать эту тайну. Княжна и Настена скрепили ее целованием креста пред ликом Божьей Матери. Они поклялись нести заветное в себе до конца дней своих. И все-таки Анна нашла ключ к сердцу отца.

— Батюшка, Настена книжна и письменна в чужой речи. Она читала мне греческие писания и толковала их. — Анна немного преувеличивала, но малая ложь во спасение товарки, как сочла княжна, не грех. — И пусть она станет при мне поводырем в книжной мудрости.

Ярослав был покорен доводом дочери. Сам почитающий книжную премудрость превыше всего, он охотно согласился с дочерью. И Настене определили при княжне место книжного поводыря. Однако Ярослав, будучи дотошным, спросил Анну:

— А тебе, родимая, книжность легко дается?

— Да, батюшка. Она укладывается во мне, как вишня в кузовке.

— Ну говори.

Анна лишь на миг подняла глаза к расписанному узорами потолку и словно увидела там письмена. На лице ее вспыхнул румянец, она заволновалась, но прочитала их твердо и звонко:

— «И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих тварей, и говорил им: «написано: «дом Мой домом молитвы наречется»; а вы сделали его вертепом разбойников».

Ярослав слушал Анну внимательно и улыбнулся: дочь допустила ошибку. Сказано у Матфея: когда Господь прогнал торжников из храма, то он изгонял продающих голубей, но не тварей. Однако Ярослав не поправил дочь, он согласился с тем, как она увидела деяния Христа. Лишь промолвил:

— Покажи мне свою товарку Настену.

— Спасибо, батюшка. Я так ждала этого часа. Ноне же и к приведу. Да уж не испугай ее грозными очами, родимый.

— Или из робких она? Я таких не люблю.

— Ой нет, батюшка. Она куролесица… — И тут же Анна спохватилась, поняла, что лишнее у нее выпорхнуло, поправилась: — Боевитая она, Настена, батюшка.

Слово, которое обронила Анна, понравилось князю. Улыбаясь, он сказал:

— Куролесица — это хорошо. В дрему тебе не даст впадать.

Внучка священника Афиногена из Берестова пришлась великому князю по душе. Он относился к ней ласково, ценил за то, что она переняла от деда предание о великой княгине Ольге и хранила его. В эту же осень, как Настена появилась в княжеских теремах, Ярослав определил ее и Анну постигать книжную и письменную премудрость. Вскоре же при Десятинной церкви открыл школу и туда, кроме княжеских и боярских детей, отправил учиться многих отроков простых горожан. А из великокняжеской семьи, помимо Анны, встали на учебу князь Владимир, Елизавета, княжичи-отроки Всеволод, Изяслав и Святослав. Ярослав позвал из Византии священников и ученых мужей, поручил им учить русичей всему тому, что они знали. Он хотел, чтобы на Руси появились свои ученые священнослужители. Никому он не открывал своих замыслов, кои сводились к тому, чтобы русская православная церковь не была зависима от византийских священников и архиереев.

Ярослав нередко проверял, чего добились его дети в науках. К среднему сыну Всеволоду у отца никогда не находилось упреков. Уже через год тот разговаривал и читал по-гречески, а спустя еще полгода овладел латынью. Ему легко далась норвежская, матушкина речь. Правда, княгиня Ирина сумела привить любовь к ее родному языку всем своим детям.

Зимними вечерами Ярославичи сходились в палату, где отец хранил книги. Горели свечи, в очаге пылал огонь. Пока отца не было, дети шумели, играли. Владимир и Елизавета пытались утихомирить их, но куда там! Однако как только появлялся Ярослав, дети садились к столу и, волнуясь, ждали, с кого батюшка начнет опрос. Да больше всего в такие вечера доставалось Анне. Ярослав знал, что она, как и Всеволод, очень сильна в памяти, и часто говорил ей:

— Моя Аннушка, порадуй нас словом из Священного Писания. Вспомни, как протекали дни молодого Иисуса Христа, Спасителя нашего. Не забывай дать цену каждому его подвигу.

— Хорошо, батюшка, — отвечала Анна, вставая. — Да не суди строго, ежели я расскажу, что случилось с Иисусом Христом, когда ему было столько же лет, сколько и мне.

— Ну попробуй. Только не искази истины, — предупредил Ярослав.

Анна согласно покачала головой, задумалась, обвела взором всех сидящих и остановилась на любимом брате Владимире. И было похоже, что она только ему рассказывала о сокровенном:

— «Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нем. Каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи. И когда Он был двенадцати лет, пришли они также по обычаю в Иерусалим на праздник. Когда же, по окончании дней праздника, возвращались, остался отрок Иисус в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и Мать Его, но думали, что Он идет с другими. Прошедши же дневной путь, стали искать Его между родственниками и знакомыми; и не нашедши Его, возвратились в Иерусалим, ища Его. Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его». — Анна замолчала. Ей нужно было высветить товарку, и она посмотрела в конец палаты, увидела Настену и сказала: — Батюшка, мы с Настеной дали обет отвечать урок пополам. Позволь же ей молвить свое слово.

— Ишь как срослись, — удивился Ярослав. — Эй, Настена, говори, да чисто: мне не слукавишь.

Настена встала, в глазах горение, лучики от него улетали к князю Ярославу, он чувствовал их тепло, дивился: «Эко, полна загадок сия малая дева!» А голос Настены, мягкий, завораживающий, уже звучал, достигая тайников души слушающих:

— «И увидевши Его, удивились; и Матерь Его сказала Ему: Чадо! Что Ты сделал с нами? вот отец Твой и Я с великой скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Но они не поняли сказанных Им слов».

— И я бы не понял, — заметил Ярослав. — Луке-апостолу должно было сказать: «Отцу Моему Всевышнему».

Настена склонила голову в знак согласия и, вскинув лучистые глаза к потолку, дочитала стих:

— «И Он пошел с ними и пришел в Назарет; и был в повиновении у них. И Матерь Его сохраняла все слова сии в сердце своем. Иисус же преуспевал в премудрости и в возрасте и в любви у Бога и человеков».

Исполнив свой урок, Настена склонила Голову вновь и ждала с волнением слова великого князя. Но ни Ярослав, ни его дети не хотели нарушать покой, навеянный Божественным Писанием. Они знали, что впереди у них много подобных уроков и каждому будет время показать свое прилежание.

Два года учебы в Десятинной-Богородичной церкви пролетели незаметно. Теперь Анна вольно читала греческие книги, разговаривала по-латыни, писала славянской кириллицей.

Прибежав к Десятинному храму на площадь, Анна увидела близ паперти Настену. Когда сошлись, спросила:

— Ты где была?

— Бегала на Подол. Там тьма народу, все знают о степняках, а ничего не делают.

— Идем! Соберем отроков и отроковиц, скажем, что делать.

И Анна побежала на Подол. Настена не отставала. Сказала в пути:

— Слышала, что боярин Путята дал разумные советы. И потому ты хочешь позвать киян носить на стены камни, не так ли?

— Так.

— Тогда и учеников наших должно собрать.

— Ты верно говоришь. Да всех позовем, кто не немощен.

На Подоле, близ Иоанновой церкви, уже сошлось сотни три горожан. Они сбежались, опаленные вестью о скором нашествии печенегов. Страсти на площади кипели. Но многие смурные горожане толпились кучками, о чем-то говорили да больше разводили руками. Все переживали, что в стольном граде нет дружины, нет великого князя.

— А кто без них прогонит поганых? — тут и там гулял один и тот же вопрос и оставался без ответа.

Анна и Настена любовались толпой горюнов недолго. Они увидели своих сотоварищей по школе, других городских отроков, табунившихся возле взрослых, и позвали всех за ограду храма. А как собралось не меньше сотни, Анна поднялась на валун и громко произнесла:

— Слушайте, кияне! Зову вас к радению![52] Идите в толпу, бегите по городу до посадов, зовите всех отроков и отроковиц к Иоанновскому храму. Буду говорить с ними и с вами!

Не вымолвив в ответ ни слова, отроки убежали исполнять волю Анны. Лишь только они исчезли, Настена позвала княжну в храм.

— Предание о святой Ольге живо в киянах, — сказала она по пути, — потому как свершенное ею нельзя забыть. Сейчас ты увидишь, как великая княгиня защищала Киев от печенегов, как выстояла. А ратников при ней была только тысяча.

Анну взяла оторопь: «Господи, опять она чудодейничает. Не во грех ли вводит себя и меня?» — но не подвергла сомнению силу Настены, послушно вошла в храм и следом за нею подошла к большой иконе, на которой во весь рост была изображена святая Ольга. Говорил батюшка, что эту икону писали в Киеве лучшие греческие иконописцы вскоре же после исхода великой княгини. Она была в окружении множества воинов и стояла на крепостной стене. Руки она вскинула вверх, и перед нею остановился рой летевших в Ольгу стрел. За стенами крепости виднелаеь печенежская орда, и все воины целились в Ольгу.

Настена сняла с головы платок и накрыла им Анну, оставив открытыми лишь глаза. И наплыл туман, а как рассеялся, Анна увидела живую картину осады печенегами Киева. Их тьма — конных и пеших. Они пускали стрелы, лезли по лестницам на стены, женщины лили на них кипяток, смолу, отроки и отроковицы подносили камни. И над всеми, в пурпурной мантии, стояла Ольга. В нее летели тучи стрел, но не касались ее. Летели и в город горящие стрелы. Но всюду горожане хватали огненных ос и бросали их в чаны с водой. Но вот Анна увидела убегающих печенегов, услышала трубный глас боевых рогов, и появились лавины русских воинов. Она затрепетала от волнения. Ей показалось, что и она вместе с ратниками мчит на врагов. Княжна закричала: «Вперед, вперед, русичи!»

В этот миг Настена медленно сняла с Анны платок, и видение исчезло. Перед глазами отроковиц вновь сверкал лишь образ святой Ольги.

— Так было, и так должно быть. Мы не отдадим стольный град печенегам, — тихо сказала Настена.

— Спасибо, мой ангел. — Анна прижала Настену к себе. — А теперь за дело. Мы всех взбудоражим!

Они вышли из храма. Взволнованные, горящие жаждой поскорее взяться за военные дела, появились на церковном дворе. Махая рукой, Анна привлекла к себе внимание. В ограде уже собралось больше двух сотен подростков, и с каждой минутой они прибывали. Анна и Настена остановились на паперти храма и увидели немало людей на площади. Многие горожане подошли к ограде церкви, ждали, что им доведется увидеть и услышать. Анну не смущало присутствие взрослых горожан. Она уже понимала свое назначение и знала, что у нее есть право на власть. Она относилась к ней бережно, дабы не огорчить батюшку, не пойти ему наперекор. Но там, где эта власть шла на пользу Руси, Анна сумела дать ей ход. И когда церковный двор заполонили не только подростки, но и взрослые, княжна подняла руку, как это делал отец, и сказала те лов самые слова, с которых начинал свои речи великий князь:

— Слушайте, славные русичи! Вам мое слово!

Близ храма смолк говор. За спиной у Анны появился священник отец Герасим и дьячки. Анна продолжала:

— Пришла злая весть! На нас идут печенеги. Но вам ведомо, что великий князь с дружиной в Новгороде, что воевода Вышата ушел в Тмутаракань. Потому нам с вами защищать стольный град, в который испокон веку не ступал враг! — Анна перевела дыхание, глянула на Настену, на отца Герасима. — Я думала позвать сверстников, дабы носить на стены камни. Теперь и вас, отцы, матери, сестры, зову к тому же. В злую годину святая Ольга защитила город от печенегов. То и нам посильно. Идемте же на берега Днепра и Почайны собирать камни. — Она повернулась к священнику: — Тебе, отец Герасим, с крестом идти впереди.

— И во благо, — ответил Герасим и сошел с паперти.

Почти тысячная толпа потянулась за Герасимом, Анной и Настеной. Анна повела горожан через детинец, прямой дорогой к Боричеву взвозу, к Днепру. Там кияне рассеялись по всему берегу могучей реки, и каждый нашел себе посильную ношу. И вот уже вереница горожан медленно потянулась в гору, к крепостной стене, дабы положить на нее свое оружие и убить им врага, ежели он посмеет подняться на стену, вломиться в мирный город. Пришли за камнями и две очень старые горожанки. Зоряну и Пересвету знали в Киеве все. Им было почти по сто лет, и они хорошо помнили княгиню Ольгу, потому как сенными девицами состояли при ней. Анна и Настена, спускаясь в пятый раз к Днепру, увидели этих согбенных под тяжестью ноши женщин и поспешили к ним. Анна подошла к Пересвете.

— Бабушка, дай мне камень, я отнесу его ради тебя, — сказала Анна и взяла нелегкую ношу.

И Настена не отстала от Анны. Она подошла к Зоряне и проговорила:

— Знаю, матушка Зоряна, что у тебя нет внуков, они погибли в сечах. Вот я и буду тебе за внучку. И понесу твою ношу.

Зоряна отдала Настене камень, но придержала ее за руку, заглянула в глаза, покачала головой, с трудом от одышки произнесла:

— Ты освятована Богом. Нести добро тебе ближним не порочно. Иди же.

Догадливые товарки приспособили для переноски камней крепкие холстины. Они клали в них камни и, взвалив на спины, несли. А навстречу Анне и Настене из города шли и шли все, кто имел в руках хотя бы малую силу. Многие торговые люди послали своих работников с повозками. Так же поступали именитые горожане. Звонари подбадривали трудников-киян колокольным звоном. Это был еще не набат, колокола благовестили. А священнослужители и монахи вместе со всеми носили камни и, возвращаясь к реке, каждый раз пели псалмы или каноны.

К вечеру первого предосадного дня в городе появились селяне. Они тоже поспешили на помощь стольному граду. Многие приехали на лошадях, привезли зерна, овощей, пшена, вяленой рыбы и говядины — всего, что могло спасти киян от голода во время осады. Припас принимали княжьи мужи, тут же рассчитывались за товар. Появились и беженцы из сел, из Вышгорода, дабы укрыться от врага за крепостными стенами.

Три дня и три ночи по берегам Днепра и Почайны русичи собирали камни, добывали их в пещерах под холмами. Много дней готовили жерди, колья, рогатины, бревна, дабы сбрасывать врага со стен. Семь дней и семь ночей все кузни Киева и посадов ковали мечи, наконечники стрел и копий. И все эти дни Анна и Настена не покидали улиц города, появлялись там, где были кому-то нужны, кого-то могли ободрить словом, оказать помощь. Великая княгиня Ирина в эти дни пребывала в страхе за свою среднюю дочь. Ирина знала, чем занималась Анна, но это не избавляло ее от переживаний за жизнь неугомонной и рисковой головушки. Но приходили минуты, когда мать радовалась тому, чем была занята ее дочь. Увидев вереницу горожан, несущих с Днепра камни следом за Анной, великая княгиня воскликнула, обращаясь к Елизавете:

— Господи, ты посмотри! Ведь она как истая государыня верховодит.

Ирина благодарила Всевышнего за то, что он вложил в душу дочери сильные стремления. Княгиня видела Анну будущей государыней. Она еще не знала, в какой державе княжна обретет свою новую родину, но верила в то, что эта держава никогда не упрекнет Русь за государыню-славянку. Сама Ирина была довольна тем, что свила свое материнское гнездо в России. Ее северная родимая земля, викинги морей, землепроходцы не упрекнут ни в чем свою дочь, принцессу Ингигерду. Она достойно несет честь великой княгини. И сегодня, когда предстояли тяжелые испытания перед лицом жестокого врага, она не дрогнула и занималась тем, чем должно заниматься великой княгине в час отсутствия государя.

И настал день, когда до Киева дошли вести о том, что печенеги уже двинулись в поход на стольный град. Они дерзнули нарушить мирный договор и вот-вот войдут в пределы Руси. Их вели большие князья Темир и Родион. Давно степняки не поднимались такой силой и теперь спешили ухватить легкую победу, зная, что великого князя Ярослава с дружиной нет в Киеве.

Но и князь Ярослав получил весть от принца Гаральда о том, что печенеги двинулись на Русь. Прервав все дела в Новгороде, великий князь поднял немедленно дружину в седло и скорыми переходами — лишь короткий отдых на сон да передышка коням — помчал из Новгородской земли спасать свой стольный град. Знал он, что в Киеве всего лишь сотня гридней в личной охране великой княгини. Вся воинская сила была с ним. С Ярославом шли новгородская дружина во главе с воеводой Лугошей Евстратом и две тысячи варягов[53], коих вел принц Ярлем Рагневад, поступивший к великому князю на службу. Знал Ярослав, что, какой бы многочисленной ни была орда, он прогонит печенегов с Русской земли и сурово накажет их за нарушение мирного договора. Но сейчас великого князя беспокоило одно: успеют ли его воины подойти к стольному граду до того, как степняки начнут его осаду. Знал Ярослав, что кони печенегов легки в пути и за летний день проходят больше ста верст. Однако и русичи не уступали им. Верил Ярослав и в то, что если печенеги придут под Киев раньше его, то с ходу город не возьмут. Великой княгине не занимать мужества, и она поднимет горожан на оборону города. А им поможет выстоять духом предание о подвигах святой Ольги, которое бережно хранилось в каждом доме. С надеждой на лучший исход и стремился Ярослав к стольному граду. И вот уже до Киева осталось одно поприще[54].

Воеводе Глебу Вышате было труднее. Получив от гонцов весть о печенегах и повернув дружину к Киеву, он хотел вести ее коротким путем, но это значило, что ему пришлось бы идти через степи вблизи становищ печенегов. И тогда не миновать преследования степняков и схваток с ними. Вышата на то не отважился. Нужно было беречь силы и воинов для главной сечи с печенегами. И он повел дружину полукружием, через лишние водные преграды. Слева от него, может быть, в сотне верст двигалась орда. Дозоры, шедшие впереди, неусыпно следили за ее движением.

В Киев той порой примчались воины со сторожевых застав. На княжеском дворе их встретила княгиня Ирина.

— Говорите, какие вести принесли? — спросила она воинов.

— Матушка великая княгиня, вороги в двух поприщах, катят тьмою широким валом, — доложил молодой сотский Анастас, черный от пыли, с горящими голодными глазами.

Княгине Ирине нечего было сказать в ответ, и она послала вестников в поварню. Сама отправилась на крепостные стены, дабы проверить, все ли готово для отражения врага. Но едва она покинула княжеское подворье, как появились новые вестники. Прискакал с пятью воинами старший сын Владимир. Узнав, что мать на крепостной стене, побежал искать ее там. А как нашел, воскликнул:

— Матушка, мы спасены! — Он обнял мать. — Мы собрались уходить из Новгорода, как примчал с полусотней огневой Гаральд. Все обсказал, и мы в тот же день выступили в поход. Я от батюшки. Дружина уже прошла Галич и завтра будет здесь.

— Господи, слава тебе! — воскликнула и княгиня. От радости она прослезилась. Осмотрела сына, вздохнула: — Лида на тебе нет. Ты устал, изнемог. Иди поешь и отдохни. Время еще есть.

Это было правдой. Князь Владимир и его воины провели в седлах несколько суток, спали урывками, питались кое-как. Однако об отдыхе князь не думал. Спросил мать:

— Что слышно о печенегах?

— Они близко. Уже в наших пределах. Но теперь верю: князь-батюшка успеет подойти. А мы вот приготовились встретить ворогов. Идем, я покажу тебе, чем будем отбиваться.

Ирина повела сына за собой. Она показывала всюду высившиеся у бойниц груды камней, жерди, короткие бревна.

— Всем миром готовили. Никто не жалел сил. А подняла народ твоя сестрица Аннушка.

У Владимира на лице лишь удивление. Он понимал, что, ежели приготовленное горожанами на стенах доведется обрушить на степняков, тысячи их найдут погибель под стенами Киева.

— Славная моя Аннушка. Я люблю ее, — шептал Владимир.

Великий князь Ярослав той порой уже был в Любече. Сделав небольшую передышку в городе, он двинулся к Киеву. Ехал и размышлял. Да было о чем. Над Русью в минувшие несколько лет витала Божья благодать. Во всех войнах Ярославу светила удача. Со смертью князя Мстислава Русь стала великой державой, равной которой в Европе не было. Города на Руси процветали торговлей, ремеслами. Богатели Новгород, Псков, Киев, Полоцк, Чернигов, Белгород, Любеч, Смоленск. Крестьяне кормили горожан вволю, никто в державе не голодал. Неужели же теперь от русичей отвернется Божья благодать? Так размышлял великий князь, покидая с дружиной Любеч. На его лице сквозило удивление, когда он думал о дерзких печенегах. Как смели они нарушить мир? Не думают ли, что их набег на Русь останется безнаказанным?

Было раннее утро, солнце лишь поднялось над степью. День обещал быть жарким, тяжелым. А до Киева еще немало верст. Не упасть бы с коня, не сникнуть, сохранить силы для схватки с врагом под стенами Киева, схватки трудной, жестокой, потому как врагу так удобнее стоять против усталых русичей. Но судьба и на этот раз благоволила к Ярославу. Едва дружина перебралась на правый берег реки Тетерев, притока Днепра, как из Киева прискакал гонец, внук воеводы Путяты Данила.

— Князь-батюшка, шлет тебе свое слово княгиня Ирина, — сказал гонец. — Слово знатное.

— Говори.

— Печенеги могут подойти к Киеву только завтра — так передал сотский Анастас, который примчал с заставы.

Ярослав невольно улыбнулся. С сердца скатился тяжелый камень переживаний за стольный град.

— Спасибо за добрую весть, внук Путяты. Нет, не подойдут вороги к Киеву. Не видать им стольного града! — И князь, повернувшись к ратникам, крикнул: — Слушай, дружина! Киев здравствует! И у нас есть время прийти к нему раньше печенегов. Вперед, русичи! Вперед! Скрестим мечи с поганцами в чистом поле!

И прибыли силы у воинов, они воспряли духом. Каждый знал, что оставшиеся версты они пройдут до ночи. Потом будет короткий отдых, а тогда уже и в сечу можно… И рать Ярослава двинулась навстречу врагу. А в полночь, в версте от Киева, великий князь собрал воевод и сказал им:

— Пусть город мирно спит. Ведаю, люди уже намаялись. Я пошлю человека только к великой княгине — упредить. Мы же идем к реке Вета, там и встретим орду.

Воеводы не возражали. Князь отправил Яна Вышату к Ирине с наказом выслать вслед ему всех ратников, сам повел дружину за Киев.

Дозорные на стенах крепости заметили движение рати близ города. Со стен послышались голоса воинов: «Ярослав с нами». Распахнулись северные ворота, Ян Вышата скрылся в них. И вскоре же из Киева выехал конных отряд в триста-четыреста воинов, коих вел старый воевода Путята и Ян Вышата. Анна с Настеной в этот час горевали на крепостной стене. Им было обидно оттого, что матушка-княгиня отказала Анне и ее товарке уйти с войском.

— Отроковицам на поле брани делать нечего, — произнесла Ирина строго. — А вам лишь дай волю…

— Так мы же не пойдем в сечу, — попыталась возразить Анна. — Мы только при рати будем.

— Сказано, стойте на стене, за окоем смотрите. Может, еще и печенеги прихлынут. У наших один путь, а у них — много.

Довод был убедительный, и Анна смирилась. Пригревшись возле Настены, с которой сидела рядом у бойницы, княжна задремала.

Речка Вета была мелководная, но широкая — на полет стрелы, — с заболоченными топкими берегами. Перед речкой, со стороны русичей, тянулась гряда низких холмов. За этими холмами и затаилась рать Ярослава. Встали как нужно. Норвежские витязи Гаральда и Ярлема, как наемные, заняли место в середине. Им, может быть, предстояло выдержать первый удар, ежели печенеги пойдут не лавиной, а клином. Слева от норманнов изготовились к битве двадцать тысяч ратников большой дружины Ярослава. Новгородцы во главе с воеводой Лугошей заняли берег справа от норманнов. В степь были высланы дозоры. И кстати: воины успели поспать, отдохнули, потрапезничали. Лишь на вечерней заре, когда она угасла, примчались дозорные с вестью о том, что орда приближается.

— Катятся без устали, батюшка-князь, — доложил десятский Якун.

— Ты уверен, что печенеги пойдут сюда, а не минуют нас стороной? — спросил князь дозорного. — И когда они здесь будут?

— Пойдут, князь-батюшка, мы их заманивали. — Высокий, крепкий детина, держась за луку седла, посмотрел на запад и добавил: — А вот как вовсе увянет заря, так и явятся.

Ярослав велел собрать воевод. Когда они сошлись к его шатру, упрятанному в зарослях ивняка, сказал:

— Ноне полнолуние. Видите, поди. Бить ли нам печенегов ночью или ждать утра?

Воеводы посмотрели на новгородца Лугошу. Он понял, чего от него ждут, как от старшего по возрасту. Ответил просто:

— Как отказаться от ночной сечи, ежели нам будет светить сама Божья благодать?!

— Сказано верно, — согласился Ярлем. — В лунном свете любой враг словно заяц на току.

— Нам ли искать легкий путь! — воскликнул пылкий Гаральд.

— В согласии и будем ждать ворогов. Но вот непременное для всех. Мы дадим передовой лавине печенегов перейти через Вету. А когда приблизятся к холмам, когда увязнут в болоте, мы и навалимся на них. Идите же к воинам и скажите о том тысяцким и сотским.

С тем воеводы и разошлись по своим дружинам.

Над Ветой все замерло: ни движения, ни звуков. Лишь шелест крыльев выпей и чибисов над поймой реки нарушал тишину. Вечерняя заря уже погасла. Только небо на закате солнца оставалось светлым. Когда же оно потемнело, а на востоке поднялась из-за окоема полная луна, с юга послышался ровный и нарастающий гул: орда приближалась.

В стане русичей все ожило. Воины поднялись в седле, обнажили мечи, изготовили щиты. Расчет князя Ярослава был всем ратникам понятен: лишь только печенеги начнут переправу через Вету, приблизятся к холмам и будут скованы в движении, валом скатиться на них с вершин холмов, смять первые ряды врага, погнать его обратно к реке в топь. У русичей были и простор для удали, и сила для натиска.

И вот печенеги показались. Они шли широко, дабы сразу на большом пространстве одолеть реку, о которой они, несомненно, знали. Степняки уже заполонили левый берег, и первые ряды конников спустились к воде и двинулись к правому берегу. Послышалось ржание лошадей — им хотелось пить — и яростные, гортанные крики воинов, погоняющих коней. У степняков в голосах ни страха, ни тревоги. Многие всадники уже одолели водный рубеж и угодили в топь низменного берега, кони начали вязнуть, задние воины погоняли передних, возникли шум, гвалт. На правом берегу становилось все теснее. Часть воинов, однако, выбралась из топи и приближалась к холмам. Но степняков близ них было еще мало, и Ярослав сдержал русичей, готовых ринуться в сечу. И совсем немного прошло времени, когда все пространство от Веты до холмов заполонили ордынцы. Медлить было уже опасно. С каждым мгновением у врага прибывали силы.

И прозвучал боевой рог и боевой клич великого князя:

— Во имя Господа Бога! Во имя Руси! Да не будет сраму с нами! — И он первым помчался с вершины холма навстречу врагу.

Над холмами загулял гром. И в сей же миг вся русская рать и две тысячи норманнов ринулись с холмов на печенегов. И никто из них не успел прийти в себя. Забыв обнажить сабли, печенеги в ужасе поворачивали коней и, давя друг друга, устремились к реке. Вслед им неслось: «Бей поганых! Бей!» Лунный свет заливал речную долину, и у русичей не было помех, дабы увидеть в ночи врага, догнать его и уничтожить. Ратники Ярослава, витязи Гаральда и Ярлема, новгородцы Лугоши настигали растерявшихся печенегов и разили их без сопротивления. Сверкали мечи, и падали под могучими ударами русичей и варягов степняки, падали их кони. Воины Ярослава пробивались на левый берег по трупам, словно через лесной завал.

Отважнее всех сражался принц Гаральд со своей сотней. Он добывал себе славу, чтобы принести ее к ногам своей принцессы Елизаветы. Гаральд первым поднялся на вражеский берег, ломился сквозь смятенных печенегов, чтобы найти их князя, сразиться с ним. «Мне нужна твоя голова, дикий кочевник!» — твердил Гаральд, нанося удары тяжелым мечом. Сотня Гаральда, словно мощный таран, пробивала дорогу к вождям орды, чтобы покончить с ними и сломить всякое сопротивление печенегов.

Было, однако, очевидно, что печенегские князья Родмон и Тенир потеряли над ордой власть. Родовые князья, находясь близ своих воинов, тоже были охвачены паническим страхом, потому как ночью никогда не бились с врагом, боясь ночных духов. Следом за варягами вклинились в печенежскую орду дружины Ярослава и Лугоши и уже били степняков на всем пространстве Веты, кое заполонили степняки.

За полночь Родмон и Темир сумели наладить сопротивление своих воинов. На рассвете они начали теснить правое крыло новгородцев, пошли на них большой силой. Воевода Лугоша понял, что его ратникам не сдержать натиск орды, и отправил воина просить Ярослава о помощи:

— Скажи батюшке, что тьма на нас навалилась.

И князь Ярослав был вынужден послать на помощь новгородцам запасную тысячу воинов. При этом он проворчал:

— Не помню, чтобы Лугоша пятился.

Сеча продолжалась. Родмон и Темир гнали и гнали воинов к Вете и за нее, но там они гибли, как в прорве, так и не сумев овладеть правым берегом, добраться до холмов. К утру Темир, как более опытный воевода, потребовал от старшего по чину князя Родмона вывести воинов из сечи:

— Если мы не уйдем от этого гиблого места, то погубим племена и орду. Нам нужен степной простор. Потому умоляю тебя, князь Родмон, ради наших детей и пока не все потеряно, отойти в степь. Мы сумеем оторваться от русов.

Молодой и гордый Родмон, получивший власть от отца всего год назад, заносчиво ответил:

— Как только взойдет солнце, я повергну русов и войду в Киев. Он будет мой!

Хвастливое заверение печенежского князя так и осталось пустыми словами. В рассветный час никто ни в стане печенегов, ни в лагере русичей не знал, что с правого тыла к ордынцам приближалась дружина воеводы Глеба Вышаты. Его воины падали на луки седел от усталости, а кони от тысячеверстного перехода утомились и спотыкались. Однако у всех нашлись силы ввязаться в сечу. Глеб Вышата во главе дозорной сотни, обнаружившей печенегов еще в степи, подобрался к ним по балкам и лощинам и налетел со спины. Дерзость русичей ошеломила печенегов. Они не знали, сколько воинов ударили сзади и где искать спасения. А когда все шесть тысяч ратников Глеба Вышаты напали на орду с тыла, в стане степняков вновь возникла паника, они оказались между молотом и наковальней. И почти не было уже обоюдной сечи, началось уничтожение степняков, дерзнувших захватить стольный град Руси. Печенеги были парализованы. Первыми покинули поле брани князья Родмон и Темир. Убегали, кто как мог, и родовые князья, оставляя своих родичей на погибель.

Над приднепровской степью взошло солнце, но там, где русские рати уничтожали полуокруженную орду печенегов, дневное светило не бросало своих лучей на землю, они рассеивалось в облаках густой пыли, поднятой конскими копытами. Орда повсеместно бросилась спасаться бегством. Ярослав, однако, отважился преследовать степняков, дабы наказать их за вероломство и нарушение мира. Окрыленные ночной победой, русичи настигали врага, их трупами устилали степь витязи Гаральда и Ярема. И еще тысячи печенегов погибли от мечей русских и варяжских богатырей.

«Великий князь Ярослав одержал победу, самую счастливую для отечества, сокрушив одним ударом силу лютейшего врагов его. Большая часть печенегов легла на месте; другие, гонимые раздраженным победителем, утонули в реках, немногие спаслись бегством; и Россия навсегда освободилась от их жестоких нападений», — сказано у Н. М. Карамзина в «Истории государства Российского».

Глава третья. Нашествие женихов

Был праздник Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Во всех храмах Киева с утра до вечера шла служба. В Десятинном-Богородичном храме отслужили Божественную литургию и был молебен в честь победы русской рати над печенегами. Горожане молились, ликовали с того чaca, когда до Киева дошла весть о том, что русская рать повергла степняков, и теперь кияне с нетерпением ждали возвращения князя Ярослава с дружиной. Ведь всем хотелось знать, уцелели ли их отцы, братья, сыновья, женихи. Однако пройдет еще немало дней, когда русская рать вернется с доля брани.

Князь Ярослав задерживался в степи по многим причинам. Русичи продолжали гнать печенегов до Днепра. Это было трудно, потому как враги знали, что на берегу могучей реки их ждет полная погибель, знали, что им, конным, не справиться с прибрежным заграждением из скал и утесов. А без коня ни один печенег не мог бы одолеть бурную водную преграду. В отчаянии князья Родмон и Темир повернули своих воинов на русов, дабы прорваться-таки через их ряды и уйти в степи. Два могучих усмана[55] помчались впереди своих воинов. Но им навстречу вырвались богатырь Глеб Вышата и отважный витязь принц Гаральд. Схватка была скоротечной. Дважды Вышата взмахнул мечом и с первого удара вышиб из рук Родмона саблю, а со второго поверг его на землю, ударив мечом плашмя. Тут же подлетели гридни Вышаты, заслонили Родмона от печенегов, спешивших выручить своего князя. И вокруг него завязалась упорная схватка.

— Да пошли вы прочь, дьяволы! Не отдадим мы вам князя! — кричал Глеб Вышата, отбивая с гриднями степняков Родмона.

Вскоре телохранители князя Родмона полегли близ него. А он открыл глаза и пришел в себя. Но это уже случилось тогда, когда Родмона связали по рукам и ногам сыромятными ремняии.

Упорнее бились Темир и Гаральд. Сильный печенег, казалось, вот-вот повергнет норманна. Но искуснее оказался Гаральд. Его меч сверкал как молния, и в тот миг, когда сабля Темира ударилась о сталь кольчуги на груди Гаральда, он снес голову печенежского воеводы.

Гибель одного князя и пленение другого вновь повергли врагов в панику, от которой они уже не могли оправиться, и на всем пространстве обратились в бегство. Той порой Гаральд соскочил с коня, схватил за волосы голову князя Темира, поднял ее и пошел навстречу приближающемуся Ярославу Мудрому.

— Великий князь, мы победили! Вот голова одного из двух презренных вождей. — И Гаральд бросил голову Темира под ноги коня Ярослава. Потом он показал рукой на отряд воинов, вскинувших мечи, и сказал: — Ты видишь, государь, там воеводой Вышатой повергнут их второй вождь.

— Спасибо за службу, принц! Вышате тоже спасибо! — ответил Ярослав и поскакал туда, где был пленен князь Родмон.

Дружины великого князя наконец прижали печенегов к скалистому берегу Днепра и там их добивали. Но часть кочевников все-таки сумела уйти на правом крыле в степь. Их уже не преследовали. И когда перед русской ратью открылся могучий Днепр, по его берегу бродили лишь одинокие кони. И только здесь Ярослав Мудрый понял, что русичи одолели печенегов, победили их и им уже долго не прийти в себя. Князь снял шлем, перекрестился и тихо произнес:

— Слава тебе, Господи. Ты не оставил нас своими заботами.

Возвращались в Киев дружины медленно. На всем пути, который прошли, преследуя врага, и там, где была первая сеча, воины хоронили павших, собирали оружие, ловили коней. И наконец, упоенные победой, сморенные усталостью, двинулись к Киеву.

Позади дружин русичи гнали сотни три плененных печенегов. Среди них были вождь орды князь Родмон и несколько мурз. Осмотрев полонян, великий князь решил, что в рабство он их не продаст, но за каждого потребует выкуп, а за князя столько же, сколько за всех вместе. В часы возвращения в Киев Ярослав думал о многом. В нем поселилась уверенность в том, что никакие беды теперь не прихлынут на Русь. Лишь днепровское половодье будет тревожить, а то и радовать глаз. Потому настало время возвеличения державы, и прежде всего — стольного града. Осталось только подумать, с чего начать преображение Киева. Жизнь, однако, подсказала сама, к чему раньше всего приложить руки. И еще в пути Ярослав обратился к воеводе Глебу Вышате, который ехал рядом с ним:

— Ты, Глебушка, не пойдешь больше в Тмутаракань. Нет в том нужды. И в Чернигове тебе не быть с дружиною. Веди ее в Киев.

— Где же мне стоять с воями? Во граде?

— Встанешь на Почайне, пока теплынь. Великое дело будем мы творить, Глебушка. Весь град на ноги подниму. Ну да об этом потом, пусть пока созреет… Задумке вызреть надо, — произнес князь, вновь окунувшись в свои замыслы.

Великий князь въезжал к Киев как победитель, как отец-радетель. И встречали его тому подобающе. Тысячи людей поспешили на южный шлях. Над городом плыл торжествующий, неумолкаемый звон колоколов. Священнослужители вышли навстречу дружинам с чудотворными иконами и хоругвями. Но первой поздравила Ярослава с победой его любимая дочь Анна. Она ускакала со своей товаркой Настеной далеко в степь, там встретила отца, подлетела к нему, осадила коня и поцеловала руку.

— Батюшка, с победой тебя! Ты победитель! — Глаза Анны сверкали, вся она сияла от счастья.

— Заслуга в том русичей и наших друзей варягов. — Он дотянулся рукой до головы дочери, погладил ее. — Ты уже в цвету, как яблонька. А где же наша матушка?

— Она рядом. Вон мчит ее колесница. — И Анна показала на четверку серых коней.

Вместе с великой княгиней Ярослава встречали дочь Елизавета, сыновья Изяслав, Святослав и Всеволод. Ирина плакала и улыбалась.

— Родимый батюшка, как ты отощал и черный, аки грач, — загоревала она, держась за стремя.

— Вот отмоюсь в бане да на твоем брашне нагуляю запас, буду как молодой конь, — пошутил Ярослав. Он сошел на землю и обнял княгиню. — Натерпелись тут страху, лебедушка…

— Некогда было, родимый, в страхе пребывать. Да и горожанам спасибо. Вселили они в меня дух веры, с Ольгиных времен хранимый.

— Сие верно. Кияне ее помнят и чтут. Под ее стягом и ты бы выстояла перед погаными.

Ярослав въехал в Киев под несмолкаемые крики тысяч россиян. Жаркий полдень оглашали возгласы: «Слава великому князю! Слава!»

— И вам слава, русичи отцы и матери, за то, что ваши родимые не щадили живота своего и сражались храбро!

Ярослав не спешил в терема, ему хотелось побыть среди горожан, посмотреть, как они подготовились защищать стольный град. К тому его побудила Анна.

— Батюшка, ты поднимись на стены и пройдись по ним. Тебе будет ведомо, с чем мы печенегов ждали.

— Батогов, что ли, на них приготовили?

— Да уж добрую справу нашли. — И Анна лукаво улыбнулась.

Великий князь внял совету дочери. Но, еще не поднявшись на стены, он увидел многое из того, что говорило о намерениях киевлян защищать стольный град так, как защищали его прадеды во времена святой Ольги. Внизу, у стен крепости, лежали бунты бревен, жердей, чурбаков. Все это должно было обрушиться на головы врагов, сбить их со стен, низвергнуть в ров. «Не в чем мне вас, кияне, упрекнуть», — мелькнуло у Ярослава, и он продолжал осматривать припасы. На луговинках он увидел множество котлов, корчаг, висевших на жердях и крюках. В них горожане думали варить смолу, кипятить воду — все для печенегов. Ярослав был доволен. А поднявшись на стену, ахнул от удивления. Там вдоль бойниц, насколько хватал глаз, лежали горы камней. И, как счел Ярослав, любой камень, брошенный со стены рукой женщины или старца, мог поразить врага.

— Славные мои дети, славные русичи, склоняю голову пред вами, — тихо произнес Ярослав.

— Батюшка, о чем ты там шепчешь? — спросила Анна.

— Все так, родимая, шепчу молитву в честь россиян. И эти каменные горы меня радуют.

— А это наши ученики из Десятинной школы да отроки городские наносили, — небрежно ответила Анна.

Ярослав посмотрел на дочь, взял ее за руку, провел по ладони:

— Догадываюсь, что и ты с Настеной от них не отставала.

Анна не отозвалась на замечание отца. Сказала с сожалением:

— Нам так и не удалось камешками потешиться. Сколько их теперь пропадет!

— Ох, Анна, ты меня удивляешь! Хвали Бога, что он не допустил ворогов к стольному граду! — горячо воскликнул Ярослав. — А камню найдется место…

— Ладно уж, тащим обратно на берег Днепра.

— Не серди меня, Аннушка, — строго проговорил Ярослав. — Я же говорю, что камню найдется место. — Он подвел Анну к бойнице и показал на возвышенность саженях в ста двадцати от старых стен: — Видишь этот холм? На нем и от него вправо и влево поднимается новая стена, она опояшет стольный град и будет каменной, а не деревянной. Теперь скажи: доброе место я нашел для вашей добычи?

— Очень доброе, батюшка.

— И еще стократно попрошу всех горожан добыть камня на стены. Но не только на них. На том шляхе, коим дружины вернулись в город, мы вознесем врата с храмом и назовем их в честь победы над печенегами Золотыми.

— Охо-хо, — по-взрослому вздохнула Анна, — многие лета утекут, пока поднимутся стены да врата с храмом.

— Ан нет! — горячо возразил Ярослав. — Через неделю мы заложим первый камень. И не улыбайся! А теперь нам пора в храм.

Воеводы, кои поднялись на стену вместе с Ярославом, прислушивались к разговору князя и княжны да переговаривались. Им все услышанное было в новину. Но никто не думал отрицать, что иные стены Киеву не нужны, и все готовы были таскать на них камни. Вот только после сна, после отдыха. На воевод навалилась многодневная усталость, напряжение битвы. Их ноги подкашивались. Но они пока держались. Ради победы они были готовы не только отстоять молебен, но и не спать ночь, провести ее за трапезой с хмельным и с былинными песнями, как во времена Владимира Красное Солнышко, отца князя Ярослава.

Лишь принц Гаральд пребывал в удрученном состоянии. Нет, не от усталости, а оттого, что княжна Елизавета не смотрела на него. Он ни на шаг не отступал от нее и всячески старался обратить на себя внимание. Он жаждал рассказать, как дрался с печенежским князем-усманом, как отсек ему голову и бросил ее под ноги великому князю. Но природная скромность мешала принцу хвалиться своими подвигами, и он, покорный воле судьбы, шел за княжной молча.

В этот час витязя Гаральда, влюбленного в Елизавету, понимала только юная Анна, которая также безуспешно добивалась внимания молодого сотского Яна Вышаты. Его сердце еще не замирало при виде красивых девиц. А княжну Анну он просто не замечал, а ежели и смотрел на нее, то как на пустое место. Анна злилась и шептала Настене:

— Он прямо каменный идол.

— Не сердись на него, нельзя слепых попрекать, — отвечала Настена. — Котенок и есть…

— Помогла бы прозреть, пожалела бы свою товарку, — горячилась Анна. — Подсказала бы, каково мне-то.

— Придет время, и прозреет, голубушка. И сердце вспыхнет, как береста. Да берегись тогда.

— Того не боюсь, — ответила Анна, и весь вид ее, гордый, отважный, говорил о том, что так и будет.

Настена это знала. Она даже видела, как это произойдет. Но не думала открывать Анне свое видение, не хотела подбрасывать хвороста в огонь.

В день Преображения Господня, вскоре же после богослужения, возликовал весельем весь Киев. Повелением великой княгини на теремном дворе и на площадях города торговые люди за счет княжеской казны выставили бочки с хмельными медами, брагами и пивом, привезли туши баранов и быков, вынесли короба с хлебами. Горожане разводили костры, готовили обильную трапезу. И первым на площади Десятинного храма подошел к столу великий князь. Ему подали кубок. Он же сказал громкое слово своему любезному народу:

— Нам теперь, русичи, жить вольно многие лета. Враг растоптан, и в наших пределах ему вовеки не быть! Слава россиянам! — И Ярослав осушил свой кубок.

— Слава ратникам! Слава великому князю! — прозвучало над площадью.

И началось невиданное веселье. Праздновали победу под благовест колоколов весь день и почти всю ночь. А на рассвете тысячи воинов окунулись в сон там, где пришлось: на улицах, площадях, в палисадах, во дворах. До полудня горожане не тревожили сна победителей, а потом взялись выставлять свои припасы на угощение воинов.

На Руси наступила мирная жизнь. Лишь у великого князя не было покоя. Он разослал во многие концы державы гонцов, дабы собрать в Киев мастеров каменного дела. Когда же Ярослав поделился с близкими тем, что желает в честь победы над печенегами возвести в Киеве храм, подобный царьградскому храму Святой Софии Премудрости, митрополит Феопемид, родом из Византии, сказал:

— Благое дело задумал, сын мой, великий князь, но, ежели мыслишь угодить Господу Богу, позови зодчих и каменотесов из Константинополя, достойных святости.

— Твое слово, владыко, мне по душе, — ответил Ярослав.

Он внял совету митрополита и отправил послов в Царьград. Но за год до того, как положить первый камень в основание собора Святой Софии, через неделю после победы над печенегами Ярослав вывел всех горожан Киева и всех воинов своих дружин на возведение каменных крепостных стен. Строили всем миром. В августовский погожий день горожане, воины княжеской дружины, варяги воеводы Ярлема, ратники воеводы Лугоши вышли за старые стены и по обозначенным вешкам начали копать котлованы под башни, рвы под стены. Тысячи людей с повозками собирали камень на берегу Днепра, на Почайне. Сотни умельцев пошли добывать его в каменоломни под ближними холмами. Опустели великокняжеские терема. Придворных повела за собой княгиня Ирина. Даже затворница Елизавета не усидела в тереме, правда, не без участия младшей сестры Анны. Она сказала Елизавете:

— Там будет принц Гаральд. Он же герой. Он пленил многих печенегов и победил их князя. Ты ему люба.

Анна считала, что старшую сестру нужно расшевелить лаской и лестью. И она говорила Елизавете, что та самая красивая девица на свете, похожа на волшебную лесную деву, что та всегда загадочна, всегда за легкой завесой тумана.

— Но тебе надо выйти из пелены тумана, — добавила Анна, — и тогда Гаральд увидит твою волшебную красоту и полюбит тебя еще сильнее.

Елизавета была согрета теплом младшей сестры и отозвалась на ее зов:

— Ладно уж, идем. От полезного дела нас не убудет.

Обе они оделись попроще и в сопровождении мамок отправились за стены старой крепости. По пути Анна и Настена взяли по камню и прочих уговорили. Елизавета посмеялась над ними:

— Много ли проку с того, что положим свои горошины на стену?

— Ой, сестрица, ежели все кияне многажды принесут по камушку — вот и поднимется новая стена. — И добавила мудро: — Всякое радение оставляет добрый след, ежели идет от души…

— Право, Аннушка, ты слишком умная растешь. И какой поднимешься с годами? — озадачила старшая сестра Анну.

— От тебя далеко не уйду, — отшутилась Анна и заговорщицки посмотрела на Настену.

Та улыбнулась.

Наконец-то они добрались до южных холмов, где горожане и воины копали рвы и котлованы. Елизавета удивилась невиданному зрелищу: земля была похожа на лесной муравейник. Тысячи людей усердно трудились, и где-то орудовал заступом ее рыцарь. Тайно Елизавета гордилась тем, что Гаральд любит ее. Она тешила себя мыслью о том, что стоит ей пожелать, и голубоглазый принц-воин падет к ее ногам. Но ее воображение рисовало иного героя, чем Гаральд. Ей хотелось, чтобы ее избранник, как древние предки королей Олофов, прославил себя рыцарскими подвигами. И то, что Гаральд поверг грозного печенега Темира, ей показалось недостаточным. И все-таки, когда Анна рассказала Елизавете о поединке Гаральда с Темиром, она в душе порадовалась. Ведь это ради нее, сочла она, Гаральд отважился на смертельную схватку. Но Анне Елизавета с усмешкой сказала:

— Наши воеводы и даже гридни не похваляются подвигами, а он…

Анна осталась недовольна сестрой и при встрече с Гаральдом по простоте душевной поведала страдальцу о равнодушии к нему Елизаветы. Не зная того, Анна подлила масла в огонь. В этот день Гаральд и еще несколько его воинов сбрасывали камни со старых крепостных стен, и принц, терзаемый сердечными муками, делал это как одержимый. Даже сам Ярослав его похвалил:

— Ты, принц, и в работном деле отважен.

Великий князь знал, что старшая дочь люба Гаральду, что тот мечтает заполучить ее в жены. Однако Ярослав считал, что Елизавета — красавица и умница — достойна иной судьбы. Знал Ярослав, что королевский трон далек от Гаральда и корона не светит ни ему, ни его будущей жене. Все это взвесив, Ярослав скрепя сердце сказал однажды Гаральду:

— Все я прикинул, все обдумал, принц: не будет тебе удачи в Норвегии. Потому смирись. И Елизавете не лететь к твоему гнездовью в паре с тобой. Не казни меня за то, что так мыслю. Ты далек от трона, а мне нужна дружба с твоей державой.

— Нет, князь-батюшка, трон будет за мной. В это я свято верю. И придет час, я покорю и тебя, и твою дочь, — показал свой неуемный нрав норвежский принц.

— Ну-ну, дерзай, — улыбнулся Ярослав, даже не рассердившись на отважного варяга, лишь подумал: «Ишь ты, покорить нас с Елизаветой решил. Да покоряй!»

Однако опасность для Гаральда возникла с другой стороны. С наступлением мирной поры при дворе Ярослава все чаще стали появляться иноземные гости и сваты, коим захотелось заполучить в жены для своих сюзеренов и государей достойных дочерей великого князя великой державы. Одними из первых примчались польские послы от короля Казимира. Что ж, Польша была самым ближним соседом Руси, и мир с этим государством всегда был желателен для ее великих князей. Следом за поляками прибыли германские послы. Их гоже дружелюбно встречал Ярослав Мудрый: все-таки великая империя. А ближе к осени, на удивление всему Киеву, прикатили испанские купцы. Однако к горячим испанцам у великого князя было прохладное отношение. Знал он, что в их державе год за годом бушевали военные страсти и мирной жизни ни короли, ни народ там не знали.

Едва Ярослав Мудрый проводил обиженных испанских сватов, как в Киев приехал юный венгерский принц Андрей в отважился сам свататься за младшую дочь великого князя Анастасию. И хотя была она еще отроковица, сговор состоялся, потому как Андрею надежно светил трон, а Венгрия всегда была доброжелательна к Руси. И теперь принцу Андрею оставалось ждать, когда невеста подрастет, а старшие сестры выйдут замуж. Принц был терпелив и дожидался своего часа.

В великокняжеских теремах гадали в этот год, чем вызван наплыв на Русь иноземных женихов и сватов. Но все оказалось просто. Тому был виновником, как сочли в княжеских покоях, французский путешественник и сочинитель Пьер Бержерон. Это он побывал в гостях у Ярослава Мудрого, он любовался дочерями князя и все нахваливал их. И позже, возвращаясь из Киева в Париж, он разнес по Европе похвалу Ярославовым дочерям. Он же хлебосольство великого князя вознес по иноземным столицам. И теперь кто только не спешил к гостеприимному русскому государю, кто только не слал к нему сватов и женихов!

Великий князь Ярослав и впрямь был хлебосолен и радушно принимал гостей — королевичей, принцев, графов и других вельмож. Но в этот год одно смущало иноземцев: он принимал их чаще всего за чертой города, на холмах, где возводились каменные крепостные стены. Там Ярослав как простой каменотес облагораживал камни и клал их на раствор в стены. Сам же месил из песка и извести «каменное тесто». Ко всему он следил за тем, чтобы стены поднимались гладкие и ровные. И спуску за огрехи никому не давал.

Время в этом году бежало для россиян, как быстрые воды в Днепре. Еще зимой из Византии поступила весть о том, что по первой воде в Киев прибудет караван судов и на них император пришлет зодчих, каменотесов и многое для того, что потребно на украшение храмов.

Караван прибыл по июньской воде. И с ними в Киеве появился византийский царевич Андроник из династии Комнинов. Ярославу сей приезд отпрыска императорского дома показался удивительным и даже насторожил. Он знал, что Византия никогда не искала для своих царствующих особ императорского рода невест за рубежами своей державы. Конечно же Ярослав подумал о том, что породнение с Византией — большое благо для Руси. Но в выборе женихов для своих дочерей великий князь оставался щепетилен. Потому по его воле царевича привели на стройку. Когда толмач представил гостя, Ярослав ласково осмотрел высокого, тощего, бледнолицего царского отпрыска и сказал:

— Милости просим, славный царевич, на стену. Тут и побеседуем. — И Ярослав протянул ему лопату. — Да и сноровку свою покажешь.

Проницательные серые глаза князя светились приветливо и с лукавинкой. Он улыбался. Под этим взглядом византиец почувствовал себя увереннее, улыбка ободрила его, и Андроник взял лопату. В этот час рядом с Ярославом трудились сыновья Всеволод, Святослав, Изяслав. Тут же были Елизавета и Анна. Неловко поорудовав лопатой, королевич покрылся потом и остановился в изнеможении. Но, отдохнув, он не взялся за работу, а не спускал глаз с Елизаветы и шептал: «Господи, она прекрасна, как богиня!»

К Андронику подошел князь Всеволод. Он начал месить раствор и сказал по-гречески:

— Ты, царевич, не серчай на великого князя, нашего батюшку. Таков у него обычай привечать женихов. А чтобы великий князь был к тебе добр и снисходителен, побудь с нами на стене до полуденной трапезы. Да потрудись в меру своих сил…

Рядом с Всеволодом появился принц Гаральд, спросил его:

— Зачем появился сей хвощ? — Андроник и правда в своем шелковом зеленом полукафтане походил на древнее растение. — Я вижу, что он точит глаза на Елизавету. Дай-ка я встану рядом с ним, и пусть увидит великий князь, чего мы стоим.

Подошел Ян Вышата, который носил камни на самый верх стены, где над «Златыми вратами» сооружалась церковь. Он спросил Всеволода:

— Что это Гаральд пылает огнем? К гостю не должно быть непочтительным. — Ян тронул Гаральда за руку: — Помоги мне камень на стену поднять. — И увел принца. По пути сказал: — Ты не суетись. Елизавета сама даст цену тому хвощу.

— Господи, да ведь не только она над своей судьбой властна, — возразил Гаральд.

Его грызла тревога, он не находил себе места.

Со стороны за норвежским принцем наблюдала Анна. И когда работный день для трудников завершился и печальный Гаральд ушел на берег Днепра, то такая же печальная княжна Анна последовала за ним. Гаральд сел над кручей. Анна опустилась рядом на траву. Они долго молчали. Потом, как-то тихо, Гаральд запел песню. Анна попросила его петь погромче:

— Это и моя печаль.

Принц внял просьбе княжны:

Анна слушала внимательно. Положив голову на колени, она смотрела на мужественное и красивое лицо норманна и думала о сестре с осуждением: почему она не откроется этому прекрасному витязю? А Гаральд продолжал петь:

Анна улыбалась, вспоминая свое сокровенное. Песня звучала:

Однако песня Гаральда заставила Анну не только улыбаться. У нее появилась обида за сестру. Она сочла, что Гаральд робок перед Елизаветой, та же не могла сама идти ему навстречу. Гаральд не видел обиды на лице Анны и продолжал:

— Вот уж неправда! — крикнула Анна, вовсе встав на защиту сестры. — Она никогда тебя не презирала, она просто гордая! Уж мне ли не знать Елизавету!

— Что же ей нужно от меня? — горячо спросил Гаральд.

— Подвигов, о которых она знала бы не из твоих песен, а из уст воинов, тебе близких, и от врагов твоих, — выдохнула Анна.

— Вон что! — воскликнул озадаченный принц. — Выходит, что я еще недостоин ее?

— Сам суди, — ответила Анна. Она нашла камешек и бросила его в Днепр.

Гаральд задумался. Он жил по законам времени, когда нежные рыцари жаловались на мнимую жестокость своих возлюбленных. «Что ж, если тебе нужен не мнимый герой, а истинный витязь, я добуду себе славу», — закончил свой спор с Елизаветой влюбленный принц.

Оставаясь человеком дела, а не слова, Гаральд стал собираться в дальний путь на поиски славы и доблести. И вскоре после неудачного сватовства царевича Андроника к Елизавете воспрянувший духом Гаральд попрощался с Киевом. На купеческой скидии, прибывшей в Киев с судами соперника Андроника, он со своими тридцатью воинами уплывал в Царьград на службу к императору Константину Мономаху, который воевал в эту пору с арабами.

Узнав, что Гаральд покидает Киев, князь Ярослав велел остановить судно и сам поспешил на берег Днепра.

— Чем огорченный покидаешь наш двор? — спросил он у Гаральда. — Я ведь сказал, что придет твое время и тогда будет тебе милость от россиян.

Принц умел сдерживать свой горячий нрав. Ответил достойно:

— Не огорчен, князь-батюшка. Елизавету твою люблю пуще жизни. Вернусь на щите во славе и отдам ей свое сердце, свою корону!

— Вон как! Что ж, держать не буду и пожелаю тебе доброго пути, во всем удачи от Бога. Иди и добывай славу. Да береги себя, на рожон не лезь. А дочь моя дождется тебя. Так ею сказано.

— Крылья ты мне подарил этими словами, князь-батюшка! — И в порыве благодарности Гаральд обнял Ярослава.

Елизавета и Анна провожали Гаральда издали, махали платками и были грустны. У Елизаветы роса выпала на глаза, но не пролилась: сдержалась княжна.

Позже Анна первая узнает, что в Царьграде Гаральд вступил в императорскую гвардию, воевал в Африке и Сицилии против неверных, дважды посетил Иерусалим. И где бы он ни воевал, всюду ему светила удача. Когда же пришел час стать королем Норвегии по причине наследства трона, Гаральд дал знать в Киев, что скоро вернется. Но до того дня пройдет больше трех лет.

Той порой Анна поднялась, сбросила с себя отроческие сарафаны и превратилась в прекрасную девушку. Она удивляла всех, кто хоть однажды увидел ее: статью и лицом благородна, взгляд темно-синих глаз привораживал. И вся она излучала тепло, и каждый, кто приближался к ней, ощущал сие тепло. И таял в людских душах лед, и смывались, словно пена, низменные чувства, человек становился добрее, мягче, душевнее. Он забывал порочные помыслы, искал тех, кому нужна была его помощь, и бескорыстно оказывал ее.

Однако, расставшись с отрочеством, Анна не изменилась нравом. Ее ласковые глаза, прикрытые бархатными ресницами, могли загораться озорством и недевической удалью, она с лихостью молодого воина поднималась в седло и давала полную волю самому резвому скакуну из великокняжеской конюшни. Но это случалось не так часто, а лишь в те дни, когда батюшка брал ее на охоту. Больше она удивляла близких своей величественной и легкой походкой, неповторимым поворотом головы, когда золотистые локоны вдруг закрывали ей лицо. А когда она откидывала их и смотрела на своих родных, то они с удивлением замечали: перед ними стояла вылитая княгиня Ольга. Знатоки женских прелестей, каким был французский сочинитель Пьер Бержерон, сходились в одном: в Анне, как в драгоценном сосуде, воплотилось все лучшее, чем были богаты славянские девы.

— И других, подобных Анне, в мире не сыщешь, — заключал землепроходец Бержерон.

Сама Анна тоже замечала свои прелести, но была ими недовольна и тем делилась с Настеной. Анне казалось, что они мешали ей творить то, что было больше всего ей по душе. Будь она попроще, батюшка чаще брал бы ее на охоту. Скакать на быстроногом степном скакуне за мчащейся сворой собак, пускать стрелу в бегущего оленя или вепря — какое наслаждение! Теперь, однако, ее, как и Елизавету, пытались сделать затворницей, теремной девицей. И великая княгиня Ирина надумала держать при ней уже четырех мамок-боярынь вместо двух. Они же позволяли ей посещать лишь храм да церковную школу, где Анна сама продолжала учиться и вместе с Настеной учила городских детей. Быть может, Анна была бы не так искрометна и рьяна во всем, если бы не было рядом с ней Настены. Они оставались неразлучны вот уже какой год подряд. Настена ни в чем не уступала княжне, когда приходилось вдвоем скакать на конях или зимой кататься на санках с гор, наконец, просто без устали ходить пешком по холмам вдоль Днепра. В науках же, в познании чужой речи Настена опережала княжну. На торжища в Киев приезжали иноземные купцы. Настена, случалось, кружила среди них и запоминала без особых усилий многое из того, о чем они говорили. Да и в палатах было чему поучиться. У венгерских принцев Андрея — жениха княжны Анастасии — и его брата Левиты Настена научилась их речи, сама добилась того, что они кое-что говорили по-русски.

Так было и тогда, когда в палатах Ярослава Мудрого появились братья-изгнанники Эдвин и Эдвард, сыновья к этому времени покойного английского короля Эдмунда. Однако произношение английских слов давалось Настене с трудом, и она вскоре отступилась от грубых, по ее мнению, братьев, увлеклась французской речью. Княжна Анна тянулась за своей товаркой Настеной в познании чужой речи. Но пока ей казалось, что она увлекается более важным делом. В те годы, когда великий князь отлучался из Киева с дружиной то на усмирение мазовшан, независимых от Польши и делавших набеги на Русь, то на наведение порядка на рубежах с литовцами и ятвягами, государственные дела исправляла великая княгиня. А первой ее помощницей и советчицей была Анна. Не все сказанное дочерью умудренная жизнью великая княгиня принимала и пускала в оборот, но многие советы Анны были разумны и обретали жизнь. Это она подсказала матушке, чтобы при росписи стен собора Святой Софии иконописцы написали лики самой великой княгини и всех ее дочерей.

— Так делают в Византии, матушка. Берестовский отец Илларион тому очевидец, — подкрепила Анна свой совет веским доводом.

— Я вняла твоим увещеваньям, доченька. Как встречусь с владыкой, так и донесу ему наше желание.

Митрополит всея Руси Феопемид воспротивился было тому. Выслушав великую княгиню, в немалом смущении изложившую свою просьбу, он хоть и в мягких словах, но отказался уважить ее.

— Ты, матушка великая княгиня, и сама знаешь, что в храмах возносят в образа только достойных святости. Вот лик святой Ольги мы вознесем. А ежели придет ваш час и церковь получит вещание, тогда и вас увековечат.

Ирина была донельзя смущена и корила Анну за то, что та толкнула ее идти к митрополиту. Феопемид, как показалось ей, был справедлив в отказе.

— Прости, владыко, что пришла беспокоить тебя невесть с чем, — оправдывалась великая княгиня.

Сухой по природе своей Феопемид ничем не утешил княгиню Ирину. Но кончилось все тем, что тайно от великокняжеской семьи с митрополитом встретилась Настена. Он знал, что это внучка берестовского священника Афиногена и правнучка греческого митрополита Михаила, что она наделена Божьей силой ясновидения, и выслушал Настену с почтением. Она же сказала немного:

— Ты, святейший, исполни волю великой княгини. Ее в грядущем причислят к лику святых. И дочери княгини идут по стопам святой Ольги. Сие достойно памяти русской православной церкви.

Строгий нравом Феопемид смотрел на отважную деву с уважением. Обычно суровые черные глаза его светились теплом. Сказал он в ответ всего лишь три слова:

— Тебе верю. Аминь.

Позже Ирина и ее дочери Елизавета, Анна и Анастасия были увековечены при росписи храма Святой Софии.

Сразу же после освящения лучшего творения времен Ярослава Мудрого, собора Святой Софии, началось возведение монастыря Святого Георгия. Анна, как и ее родители, любила черноризцев за их подвижнический образ жизни. И когда возводили в монастыре храм, кельи, трапезную, хлебодарню, Анну часто видели среди работных людей. И если они в чем-то нуждались, она помогала им. Иногда, в часы сердечной тоски от неразделенной любви к Яну Вышате, коя накатывалась на Анну, она сама готова была уйти в монастырь. Примером тому служила бабушка Рогнеда, что в расцвете лет ушла от мирской жизни и закончила дни свои в обители под Полоцком.

Ян Вышата в те горестные для Анны дни был в дальнем походе. Он шел с новгородской дружиной князя Владимира на край земли Русской, дабы образумить финнов, кои пытались вырваться за пределы своей бесплодной земли. Свою сердечную боль Анна поверяла только Настене. Случалось это тихими летними вечерами, когда парубки и девицы выходили на берег Днепра и там водили хороводы.

— И я бы с ними повеселилась, ежели бы любый был рядом, — жаловалась Анна. — Господи, какая же я несчастная! Нет бы родиться мне, как вот ты, у простых матушки с батюшкой или хотя бы в боярской семье. То-то была бы вольна…

— Полно горевать! Да в боярской семье тебе меньше было бы волюшки, чем при твоем батюшке, — утешала Настена Анну. — А ежели хочешь в хоровод, так идем со мной. Да не пристало тебе отныне в простых забавах резвиться.

— Ах, Настена, что тебе чужие горести!

— То так, — согласилась без обиды судьбоносица.

— Вот тебя присушит любый, и ты вольна семеюшкой[56] ему быть. А я словно полонянка: кому батюшка пожелает отдать, тому и служить мне. То ли не рабыня? Вон венгерский петух кружит в палатах, к батюшке с матушкой подкатывается, дабы заручиться их словом. Еще немецкий принц журавлем вышагивает. Мне бы волю, так я бы их всех метлой прогнала. А там бы Янушку ненаглядного до закатных дней миловала… Настена полулежала на траве, смотрела в глаза Анне так пристально, что княжна смутилась и замолчала. Товарка указала ей:

— Правду тебе должно знать, Аннушка: ты не однолюбка. И вины твоей в том нет: все Аннушки подобны тебе. Потому по весне днепровские воды смывают все прошлогоднее с берегов, так и твое сердце омоется вешним соком новой любви. Анна от такого откровения Настены опешила да тут же прогневалась:

— Зачем чепуху городишь? Говори, что сие неправда!

Анна встала. Поднялась и Настена, посмотрела на Анну таким взглядом, что княжна поняла: сказанное судьбоносицей — правда, но бунт в душе княжны еще не угас, с криком: «Несмываема моя любовь к Яну, знай о том!» — она побежала к реке, вошла в воду, что-то высматривая в ней. Увидела лишь камешки под ногами.

— И чего это ты ищешь в днепровской глуби? — спросила Настена, спускаясь к воде.

— А вот и не скажу, — еще сердитым голосом ответила княжна.

Да гнев ее на товарку уже погас, и теперь она хотела, чтобы Настена заглянула за окоем и показала ей судьбу Яна Вышаты.

Настена тоже думала о Яне Вышате, но ей не хотелось ничего показывать Анне. Знала, что увиденное княжной сильно повредит ее здоровью. И вместе с тем что-то подсказывало Настене, что Анна должна пройти через тернии, а иначе все может быть хуже. Из двух зол ясновидица должна была выбрать меньшее и сочла, что меньшим будет та правда, которую Анна вот-вот узнает. И, вознеся молитву к Софии Премудрости, Настена вошла саженях в десяти от Анны в воду и шла, пока она не достала ей до пояса. Сильное течение вымывало из-под ног песок, и стоять было трудно, но Настена не обращала на то внимания, разгребла перед собой руками воду, склонилась к ней с молитвой и замерла, вглядываясь в то, что несла живая днепровская вода. Увидела она многое. Мчались вниз по стремнине белокрылые ладьи, и на одной из них стоял молодой богатырь Ян Вышата, а на другой, что летела за ним, прижавшись друг к другу, стояли Анна и сама Настена. «Господи, а мы-то зачем следом за Яном? Или судьбе так угодно? Да что ж, смотри теперь до упора». И ясновидица склонилась к воде ниже. А там уже в виду Царьграда шла морская битва. На ладьи русичей летели как на крыльях боевые греческие скидии, триеры, дромоны. И низвергался с них на русские суда смертоносный огонь. Все перед глазами Настены полыхало в пламени. Но ладья Яна Вышаты выскочила из огня невредимая и двинулась навстречу скидии, на которой стоял сам император Константин Мономах. Как только сблизились суда, Ян Вышата перескочил через борт скидии и, выхватив меч, пошел на императора. Перед ним возникали телохранители Константина, но ловок и силен был Ян Вышата и прорубал себе путь. Сошлись два витязя, скрестили меч и бились, ни в чем не уступая друг другу. Но вскинулась чья-то рука с копьем и нацелилась Яну в спину.

Настена в этот миг закрыла лицо руками, дабы не видеть, что будет дальше. Но некая властная сила заставила ее смотреть в воду, и, как должно, она увидела летящее копье и то, как Ян Вышата упал. Настена отшатнулась от воды и в тот же миг услышала крик Анны, которая давно подошла к ясновидице и, стоя рядом, видела в речной пучине все, что узрела ее судьбоносица.

— Нет! Нет! Тому не быть! Никогда не быть! — И Анна с силой начала бить руками по воде. — Обман! Все обман!

Настена опомнилась, обняла княжну и увлекла ее из воды на берег. Они поднялись на взгорье, и обессиленная Анна упала на траву. Она долго лежала без движения, потом медленно повернулась к Настене и сурово спросила:

— Зачем ты вызвала видение без моей на то воли?

Настена хотела сказать, что у Анны нет на то воли, но сдержалась. Подумала и о том, что хотела посмотреть одна и вовсе не предполагала, что Анна возникнет рядом. И этого не сказала. «Теперь уж ничего не исправишь и несчастной княжне придется испить эту чашу до дна». И Настена, опустившись возле Анны, попросила у нее прощения:

— Не казни меня, любая, не казни. Думала, как лучше… — Она прикоснулась рукой к плечу Анны и погладила его.

Княжна встала. Мокрый сарафан прилип к ее ногам, она одернула его, посмотрела на Настену уже миролюбиво и произнесла:

— Что уж там. У судьбы возвратной дороги нет. А теперь мокрым курицам пора в терема.

И Анна побежала — легко, свободно. Настена, которая трусила следом, была озадачена поведением княжны, а поразмыслив, даже порадовалась. Заглянув в будущее, Анна нашла в себе силы одолеть отчаяние, остаться прежней — Жизнелюбивой и милосердной.

Глава четвертая. Побег от женихов

Стольный град великой Киевской Руси в лето 1040 года, как никогда ранее, заполонили иноземные гости и купцы. Не проходило и недели, чтобы в Киеве не появился со свитой какой-нибудь граф, принц, герцог из западных держав. Большинство из них приезжали на поиски невест из великокняжеского рода, а то и просто из княжеских родов. Это давало себя знать, как говорили досужие русичи, поветрие той поры, которое гуляло по Европе. У великокняжеского подворья с утра до вечера толпились сводницы и даже сводники, которые любому иноземному жениху подыскали бы достойную невесту. В терема их не пускали, и они ловили каждое слово оттуда, цену ему давали, пытаясь найти тайный смысл даже там, где его не было. На поверку выходило, что ехали на Русь не только женихи, но и обеспокоенные разными событиями вельможи. И гуляли по городу слухи один нелепее другого. Купцы, видавшие разные страны, говорили, будто гости табуном мчат на Русь по той причине, что на западные державы нахлынули из аравийских пустынь сарацины и сельджуки и покорили все земли от Италии до Англии и Норвегии. И некуда вельможам Германии и Франции бежать, как только к могущественному великому князю Ярославу Мудрому. И то сказать, многие принцы и королевичи не понаслышке знали, как умеет князь Киевский привечать гостей. Он их холил и тешил. Жили они при нем как у Христа за пазухой, ели-пили вдоволь, на пирах гуляли, для них устраивались потехи, охоты на дикого зверя.

Умудренные жизнью городские старцы утверждали, что иноземцы не только ищут на Руси пристанища, но будут просить помощи от великого князя, дабы вместе встать против орд кочевников. Так и перекатывались досужие вымыслы, словно волны на Днепре в ветреную погоду, пока наконец не проявилась старая и забытая истина.

Как-то пришли в Киев торговые люди из Дании. Бывали они на Руси не раз, славянскую речь понимали, сами могли сказать нужное. И поведали они киевским торговым людям о том, что год назад появился в Брюсселе французский путешественник и сочинитель Пьер Бержерон. Говорили, что он был принят королем Канутом Великим. У того был сын в возрасте. Так тот сочинитель Бержерон будто бы присмотрел для принца невесту на великокняжеском подворье Ярослава, потому как у князя якобы семь дочерей, и все красавицы. Вспомнили киевляне, что года два назад и правда бродил по городу некий бойкий остробородый иноземец, ко всем примерялся, обо всем расспрашивал, все записывал. Да часами любовался на семейство великого князя, когда он со своими княжатами и княжнами, племянниками и племянницами укладывал камень на крепостную стену. Видели, как француз млел от восторга, восхищаясь княжной Елизаветой, да и на младших красавиц заглядывался. Однако справедливые киевляне обиделись на Пьера: лишних дочерей насчитал у Ярослава француз, о сыновьях же ни слова молвы не пустил. «Наши княжата любую королевну за милую душу засватали бы», — утверждали досужие торговые люди.

Вскоре киевляне узнали, что Ярослав Мудрый отказал королю Дании, не отдал за его сына Елизавету и ни с кем из сватов речи о ней не вел, будто и не было у него такой дочери. Обещал благословить Елизавету на брак с принцем Гаральдом и слово свое держал крепко. Так что со старшей дочерью у князя мороки не было. И случилось это после того, как великий князь узнал, что норвежский трон после смерти короля Олофа Святого перейдет к принцу Гаральду. Горожанки по этому поводу сказали просто: «Елизавета — отрезанный ломоть. А вот с Аннушкой наш Ярослав-батюшка помается», — утверждали они.

Так и было, потому как любимица Ярослава приносила ему с каждым днем все больше беспокойства. То, что в свои юные годы Анна была самой красивой невестой в Киеве, Ярослав не сомневался. Знал он, что любой княжеский или боярский сын, однажды увидев княжну, загорался неугасимой страстью. По мнению батюшки Ярослава, его средняя дочь была не только красива, но и умна. И не каждому молодому вельможе доступно было вести с Анной разговор на равных. Уж как он сам был искусен в книжной грамоте и в рассуждениях, но случалось, что дочь и его озадачивала своей премудростью. Радовала она отца и державностью своего ума. И когда в Киеве появились иноземные женихи, дабы получить в жены княжну Анну, Ярослав был тем очень доволен. Правда, как рачительный хозяин, он не хотел продешевить и отдать Анну первому подвернувшемуся королевичу. Он даже сыновьям искал выгодные партии. Для сына Изяслава высватал дочь польского короля Мешко Второго, Гертруду. А сына Всеволода женил на дочери самого византийского императора Константина Мономаха. Конечно, на всех сыновей не нашлось невест царского и королевского рода. Но и Святославу и Всеволоду князь нашел достойных супруг из именитых графских родов. Знал Ярослав, что, вступая в родство с королевскими и графскими фамилиями, он возвеличивал Русь. Добиваясь своей цели, Ярослав был упорен и тверд. Никто из детей не смел перечить ему, когда он решал их судьбу. Лишь со стороны Анны он встретил сопротивление. Анна позволяла себе многое, что не нравилось Ярославу, и он мирился с этим. Правда, пока ее вина перед батюшкой была терпимой.

Минувшей зимой, как показалось Ярославу, Анна увлеклась знахарством. Как-то перед Рождеством Христовым она приглашала на торжище к храму Святой Софии. Там по базарным дням появлялись торговые гости из Византии. Они продавали церковную утварь, и, случалось, Анна покупала у них то красивые медные подсвечники, то хрустальные лампады. На сей раз она увидела рукописную книгу. Полистала и узнала, что это поэма о растениях монаха Одо из Мены-на-Луаре. Она была написана по-латыни, живым языком общения, тем, какой Анна изучала в церковной школе с двенадцати лет. Княжна купила книгу, поспешила в терема и, уединившись, взялась за чтение. И с каждой минутой она открывала простой и доступный мир врачевания многих болезней и ран, полученных в сечах. Она удивлялась богатырской силе неприхотливых растений. Вот ода «Укропу». Анна читала ее как былину:

Прочитав еще несколько од могучим растениям, Анна поспешила к отцу, чтобы поделиться с ним лекарской находкой, почитать ему, что он сочтет желанным.

Был ранний зимний вечер. Ярослав уже посоветовался о делах с боярами и воеводами и отдыхал в любимом книжном покое. Он сидел в византийском кресле у очага и думал. Анна подошла к нему и опустилась рядом на лавку.

— Батюшка, вот книга, полная чудес. Я купила ее у храма Святой Софии. Можно, я почитаю тебе?

— Покажи однако, — сказал Ярослав и, взяв у Анны книгу, открыл ее, но читать не смог: не знал латыни. Но нарисованные яркими красками растения насторожили его. — Как смела ты купить сию колдовскую книгу?! — воскликнул он. — Вот мак! Он отравлен. Зерна его в сон вгоняют смертельный! — Пролистав несколько страниц, князь снова гневно воскликнул: — Сие рута! Она ядовита! К ней прикоснешься — тлен испускает тяжелый. Прочь сию книгу из терема! В огонь ее! — И Ярослав нацелился бросить поэму в очаг.

— Не надо, батюшка! — крикнула Анна и перехватила книгу. — Да, здесь рута и мак описаны. В книге же сказано, как от их яда спастись. Как не знать об этом!

Великий князь стал редко терпеть возражения. С годами — а ему шел шестьдесят третий год — эта черта нрава преобладала над разумом в минуты ярости. И он закричал:

— Не перечь мне! Сказано — в огонь, и быть тому! Ты хоть и любая дочь, но чародейства близ себя не потерплю! — И Ярослав ловко вырвал книгу из рук Анны и бросил-таки ее в очаг.

Но в мгновение ока Анна подскочила к нему и вырвала книгу из огня, который не успел ее охватить.

— Батюшка, как мог ты бросить священную книгу в пламя?! Она же от Бога. — Анна торопливо раскрыла книгу, — Ты послушай, послушай ради Христа, что здесь написано. — И Анна взялась читать: — «Средь исполинских растений, вздымающих стены высоко, дивный раскинулся сад, он и хозяину мил. Здесь из различных семян растут жизненосные травы. Свойства целебные их нам исцеленье несут. Здесь от недугов любых средство открыто тебе. Знай же, что сад — это неба частица, где правят боги; ведь травам дано самое смерть победить!» — Анна закрыла книгу. — Не серчай на меня, батюшка. Ведомо мне, что за миром приходят войны. И я поручу дворовым мастерицам готовить мази и отвары по этой книге впрок.

Ярослав, похоже, выслушал дочь, но сказал совершенно неожиданное для Анны:

— Уходи с глаз. Твое непокорство неуемно. Потому быть тебе вскорости замужем.

Анна ушла. Она нагнула голову, но шаг был твердый, о такой не скажешь, что она убоялась отцовской угрозы. Ярослав покачал головой и остался наедине со своими нелегкими думами, перебирая в памяти имена знатных гостей, дабы выбрать супруга, достойного дочери. Но вспоминались женихи с трудом, и за каждым именем он находил какой-либо изъян и, умаявшись от тщетных поисков, задремал.

Прошло полгода, а те зимние думы не развеялись, стали еще сумрачней. Но к лету, как показалось Ярославу, он видел просвет. Еще по весне князь отправил в Немецкую землю послов, чтобы узнать от короля Генриха его побуждения по поводу своего вдовства. Послы вернулись ни с чем, потому как Генрих смирился с долей вдовца, а наследники у его были. И тогда Ярослав решил выдать Анну за сына английского короля Эдмунда Железный Бок. Сей сын Эдвин и брат его Эдвард уже больше года находились на Руси в изгнании по воле своего дяди, нынешнего короля Канута, занявшего престол брата Эдмунда.

Принц Эдвин еще год назад добивался руки Анны. Когда сватовство не состоялось, Ярослав попросил Эдвина и его брата пожить в Новгороде у князя Владимира, подождать лучшей «погоды». Ярославу показалось, что такая погода наступила, и он на всякий случай послал гонца в Новгород за братьями. Жили в Ярославе сомнения. Он не мог утверждать, что английская корона достанется Эдвину, потому отваживался на риск. Знал Ярослав однако, что Анна терпеть не могла этого грубого и лицом и нравом принца и не будет с ее стороны доброй воли стать его женой. Да тут уж Ярослав готов был проявить всю силу отцовской власти. Ведал он, что Анна уже какой год вздыхает по молодому воеводе Яну Вышате, младшему сыну новгородского боярина, который еще в княжение Ярослава в Новгороде был при нем воеводой. Сыновья у Савватея, что Глеб, что Ян, были богатыри, и умом Господь их не обошел. Положа руку на сердце, великий князь признался бы, что Ян Вышата мил ему: отважный воин, роду достойного да и лицом пригож. Не отрицал Ярослав того, что Ян Вышата похож на древнегреческого бога, высеченного из мрамора, коего византийцы привезли однажды на продажу в Киев. Голова у Яна золотыми кудрями украшена, глаза есть камень лазурит, на пламени согретый. Щеки словно яблоки румяные. И ростом вымахал под матицы, и силой Бог наградил. Мимо такого богатыря ни одна девица не пройдет, не сомлев от страсти. Вот и Анна споткнулась на нем. Поначалу и сам Вышата возомнил, что ему можно пялить глаза на великокняжескую дочь. «Ой, Ян, как смеешь зариться на чужое добро?!» — подумал однажды Ярослав и с глазу на глаз высказал молодому воеводе свою волю: «Ты, Янка, не ищи того, чего не потерял. Анна не про твою честь. А ежели пойдешь на рожон, то добра себе не сыщешь!»

Ян Вышата был честный и мужественный воин, признался Ярославу:

— Каюсь, князь-батюшка, сохну по славной девице, а что делать — не знаю.

— Я за тебя ведаю. Не быть тебе отныне в Киеве. Тысяцким ставлю, и пойдешь к земле Булгарской. Там булгары вольничают, усмирить надобно. И тебе сие посильно.

— Как велишь, так и исполню, князь-батюшка, — покорно ответил Ян, зная, что никогда не будет того, чтобы любая ему Анна стала его семеюшкой.

— В субботу поутру и уходи. Воины тебе будут готовы, — предупредил великий князь.

И летними погожими днями, когда вокруг Анны кружили женихи, Ян Вышата ушел с дружиной старшего брата к рубежам Камской Булгарии.

Однако все повернулось не так, как задумал великий князь. Не ведал Ярослав истинной твердости нрава своей дочери. Она отчаянно пошла наперекор своему отцу, не вняла никаким увещеваниям матушки. Узнав, что батюшка отправляет Яна Вышату к берегам далекой Волги, Анна отважилась уйти следом за ним. На тот дерзкий шаг ее побудила не только разлука с любимым. В эти летние дни вернулись из Германской земли посланники Ярослава. Они ушли от немецкого вдовца ни с чем. Дошел до Анны слух, что он боялся молодых и красивых женщин, потому предпочел жизнь вдовца. Когда посол Ярослава рассказал королю о прелестях княжны Анны, а в конце добавил, что она смела, любит охотиться на вепрей и буйволов, что метко стреляет из лука и крепко держит в руках меч, Генрих выпроводил посла из замка, сказав на прощание:

— Благочестивому королю такая жена не нужна. Она как язычница. И я не удивлюсь, если узнаю, что сия княжна отрубила мужу голову и отнесла ее на жертвенник.

Услышав от послов пересказ из неметчины, великий князь вознегодовал на Генриха:

— Он оскорбил меня, рыжий дьявол! Да буду ратовать за него, чтобы пожалел.

На дочь Ярослав тоже рассердился. При этом досталось и великой княгине Ирине:

— Это твоя кровь испортила девицу. Варягам всегда только бы разбойничать, народы смущать, и она от них не далеко ушла.

Ирина умела хранить спокойствие:

— Ты, князь-батюшка, не гневайся на доченьку. Все, что в ней есть: — хорошее и плохое, — от твоей прабабки Ольги да от матушки Рогнеды. Потому надейся: придет час, и все в ней прорастет добром.

Чуть позже у Ярослава появится повод упрекнуть супругу за эти слова. А пока великий князь пригласил в терема английского принца Эдвина и повел с ним беседу о помолвке и свадьбе:

— Ты, принц Эдвин, давно добивался руки моей дочери Анны. Ежели жажда не угасла, мое согласие ты получил.

Эдвину польстило расположение к нему государя великой державы. Но он не понимал, что заставляло Ярослава Мудрого породниться с будущим государем бедной и маленькой страны. И сам он уже поостыл к прекрасной русской княжне. Он знал, что если ему даже удастся жениться на Анне, то их брак не назовут счастливым, потому как она никогда не полюбит его, некрасивого мужлана. Однако принц знал и то, что, если вино раскупорено, его надо пить. К тому же нищий принц надеялся получить за Анной богатое приданное. Понимал он и другое: породнение слабого и бедного английского королевства с Русью сулило многие выгоды и блага. Как бы далеко ни были острова Англии от великой земли, русы оказали бы его родине помощь. Какой она могла быть, Эдвин не знал, но верил, что Ярослав Мудрый не оставил бы свою дочь в беде. И он ответил:

— Князь-государь, ты велик во всем. Ты дал нам, изгнанникам, кров и пищу, ты ободрил нас надеждой. Мы верим, что с твоей помощью вернемся на родную землю и я по праву займу престол. И если рядом со мной будет твоя прекрасная дочь, смею сказать, что судьба не обделила меня милостью.

Ярослав и Эдвин еще обговаривали действа, как превратить княжну Анну в английскую королеву, как она, узнав о сговоре отца и английского принца, вознегодовала. «Видеть не могу этого чурбана! — воскликнула она. Да повинилась за глаза перед батюшкой: — Прости, родимый, но по-твоему не быть». И выбрала себе иной путь, ступила на него. У Анны были друзья и воздыхатели в дружине Глеба Вышаты, и кое-кто из них не ушел в поход. Все они были хорошо знакомы в Настене. Еще не остывшая от негодования, Анна позвала Настену в свою опочивальню и рассказала обо всем, что замыслила, дабы не стать женой Эдвина. Она знала, какой гнев обрушится на ее голову, когда задуманное ею станет ведомо отцу. Но уже ничто не могло ее остановить.

— И потому сейчас ты поезжай в Вышгород, — продолжала Анна начатый разговор, — там найди гридней Полюда и Олдана — новгородцев, еще Анастаса и скажи им, чтобы они к полночи были конными в посаде на подворье воеводы Обыслова. Там, на Почайне, и будете ждать меня. Еще скажешь Обыслову, чтобы снабдил воинов брашном на дальний путь.

— Велено — сделаю, — ответила Настена, но предупредила: — Токмо ты, любая, делая первый шаг, думай о последнем. Чтобы из близких к тебе никто не пострадал от гнева великого князя. Да и сама ты сумеешь ли выстоять перед батюшкой, когда твоя вольность дойдет до него.

— Господи, Настена, ты считаешь, что я из каприза взбунтовалась. Думала я, и не одну ночь. Преданием живу. Бабушка Рогнеда смогла уйти от мужа, ставшего ей нелюбым, нарушившего верность семье.

— А когда надругался, так и оружие на него подняла, — добавила с улыбкой зеленоглазая Настена.

— И я подняла бы, — отозвалась Анна. — Мне же грех на душу не брать, уходя от нелюбимого жениха.

— Но ты преступаешь волю батюшки. — Внучка берестовского священника была сильна в прозорливости. — Он же того не потерпит, хотя ты ему и люба.

— Не потерпит, то мне ведомо, — согласилась Анна. — Но что мне делать, вещунья?

Настена погладила Анну по спине. Ее судьбу она знала до исхода, потому сказала без сомнений:

— Иди своей стезею. Живи сердцем. Оно в побуждениях от Бога и посему не обманет.

— Спасибо, ладушка. С тобой я ничего не боюсь. Теперь в путь. И успей ко времени. Я же приготовлю воинскую справу.

Настена переживала: возьмет ли Анна ее с собой? В глаза княжне заглянула. Анна улыбнулась.

— Господи, и ты пойдешь со мной. Вижу твою жажду. В гридня, однако, переоденься.

Товарка ничего не ответила, лишь кивнула головой и скрылась за дверью. Анна молила Бога, чтобы дал ей удачу в пути. Она знала, что до Вышгорода, где стояла дружина Глеба Вышаты, конному полчаса пути, пешему — три. А Настена, легкая в седле, птицей долетит до городка. И потому Анна не мешкая принялась за сборы в дорогу. Она не раз собиралась в дальний путь и вскоре была готова покинуть терем. Оставалось малое: обвести вокруг пальца мамок Степаниду и Феофилу. Но и это не составило труда. Выйдя из опочивальни, Анна повелела им:

— Идите в мыльню, велите топить ее да проследите, чтобы жаркая была. Как солнце скроется, так мыться буду. Завтра с суженым встречаюсь. — И Анна улыбнулась мамкам.

Нудная и желчная Степанида и себе на уме Феофила переглянулись, плечами пожали, потому как никогда подобного не случалось, чтобы Анна отправляла их за дворовыми надзирать.

— Не наша это справа, матушка-княжна, — попыталась возразить Степанида. — Вот и Феофила о том скажет.

— Мы сейчас девок пошлем, — отозвалась Феофила.

Анна поняла их смятение и упрямство, топнула ногой и жестко сказала:

— Вижу, опять перечить готовы! Надоели вы мне, и завтра у батюшки попрошу дать покладистых мамок! А ну с глаз долой!

Боярынь как ветром сдуло из покоя.

Анна вернулась в опочивальню, быстро переоделась во все воинское, кольчугу надела, печенежской саблей препоясалась, темный плащ с капюшоном накинула на плечи, помолилась образу Божьей Матери и покинула палаты. Она успела выйти из ворот княжеского подворья, пока их не закрыли на ночь. И городские ворота миновала без помех, потому как таких молодых ратников в княжеской дружине было много. Оказавшись за крепостной стеной, Анна поспешила к речке Почайне, спустилась на берег и там укрылась в малой пещере, коих тут было множество. Вход в пещеру зарос кустарником, и найти его было трудно. Потому Анна сочла себя в безопасности от посторонних глаз. Ей оставалось дождаться полночи, зайти на подворье воеводы Обыслова, подняться в седло и вместе с Настеной, с воинами умчать к переправе на Днепр, уйти в степи, все на восток, на восток, вслед за любым. «А там пусть все течет, как Богу угодно», — подумала Анна, усевшись на камень близ входа в пещеру и перекрестившись.

Ей была видна река и быстрое течение, она видела, как кружились сверчки-воронки, улетая к полным водам Днепра. И Анна вспомнила, как переплывала могучую реку, когда впервые хотела удивить любого ей Яна Вышату, и как ей было отрадно, когда он нес ее на руках.

Глава пятая. Свидание в степи

Ярослав Мудрый узнал о побеге Анны лишь к полудню следующего дня. Правда, его удивило, что Анна не появилась на утренней трапезе, ибо ранее это за княжной не водилось. Боярыни Степанида и Феофила, смертельно перепуганные, искали ее всю ночь и полдня. Вначале они, словно оглашенные, бегали по всему подворью, обыскали все хозяйственные службы, спускались на берег Днепра, поднимались на Священную гору, где в былые времена высилось капище языческих богов. Потом, уже на рассвете, Степанида убежала в Вышгород, а Феофила бегала по Киеву, по домам тех вельмож, к коим иногда заходила вместе с Анной. В полдень, усталые, почерневшие от страха, они ввалились в покой великого князя, упали на колени и согласно возопили:

— Батюшка-князь родимый, вели нас казнить: твое дитя Аннушку мы упустили! Пропала она!

Ярослав без сомнения поверил сказанному, и екнуло от страха сердце отца, спросил залубеневшим языком:

— Как пропала, мамки? Куда могла деться?

— Не ведаем, милосердный, — ответили мамки вместе.

— Как не ведаете? Да я с вас шкуру спущу! — гневно крикнул великий князь. — Толком говорите, как все было!

Степанида взялась пояснять:

— Вечером, как еще солнце не село, повелела она истопить мыльню. Мы было воспротивились, девок думали послать. Она же топнула на нас и велела быть при мыльне, пока истопят. А как мы приготовили жаркую да вернулись в терема, ее и след простыл. Вот и все, что нам ведомо, батюшка милосердный. С того часу и искали по всему Киеву.

— Только летник в опочивальне и нашли, — добавила Феофила, размазывая по лицу обильно текущие слезы.

Боль в груди Ярослава уже прошла, но нахлынули страсти, гнев опалил лицо. Да усмирил себя князь, не накричал мамок, понял, что они невиновны, по покою из угла в угол забегал, дабы огонь в сердце унять. Да быстр был на разгадку, поднял на ноги боярынь, повелел:

— Зовите Ивара Ждана! Да сей же миг чтобы у меня был! Воевода Ивар Ждан оказался скор на ногу, вломился в покой Ярослава, как лось.

— Князь-батюшка, что повелишь?

— Коня мне. Сотню — в седло!

Ивар Ждан был сотским великокняжеских гридней уже несколько лет. Бесстрашный, сметливый воин-новгородец знал давно, как исполнять волю великого князя. И потому, когда побежал на его зов, велел десятским поднять воинов, оседлать коней и стоять в строю на хозяйственном дворе.

— Батюшка Ярослав, сотня в строю! — выдохнул Ждан. — Сей миг и коня подам! — И убежал из палат.

Через несколько минут все близкие Ярослава, все придворные высыпали во двор, немые от страха и беспомощные, проводили великого князя в погоню. Княгиня Ирина, держась за стремя, повторяла:

— Верни ее, негодницу, верни, батюшка. Она, поди, за Яном Вышатой увязалась.

Возле Ярослава Мудрого кружил принц Эдвин, надеясь, что и его позовут на поиски Анны. И даже выразил желание:

— Великий государь, позволь и мне идти в степь.

— Нет, королевич, ты волен ждать или не ждать меня, но в путь не возьму. Дело тут семейное…

Сотня Ярослава покинула Киев через северные ворота и на рысях ушла к переправе на Днепр. За рекой Ждан с лазутчиками взяли след дружины Глеба Вышаты и повели воинов на восток. Три дня и три ночи, не зная отдыха, Ярослав погонял своего коня и понукал Ждана:

— Вперед, вперед! Догнать беглянку!

Лишь на четвертый день Ярослав настиг маленький отряд беглецов близ селения Рыльск, что на реке Сейм. Они остановились на ночь на крутом берегу в рощице. С рассветом приготовились в путь, и в это время Анастас-псковитянин заметил конников, идущих рысью.

— Княжна, там воины! Видно, наши. — И, улыбнувшись, добавил: — Похоже, что преследуют кого-то.

Анна поняла, кто и кого преследовал. И хотя она ведала, что ей грозит от отца, и мужественно готовилась к этому, сердце ее зашлось от страха. Знала Анна, каким бывает отец во гневе, и увидела себя заарканенной и брошенной на круп коня. «Нет, тому не бывать», — мелькнуло у нее. И природная дерзость, отчаяние от порушенной любви толкнули ее на поступок, какой в ее годы не каждому дано свершить. Она посмотрела вдаль, увидела, что впереди на сером жеребце Буяне скачет отец, и побежала к реке, успела достичь обрыва и встала над ним. Далеко внизу катил свои воды Сейм. Там было ее спасение и погибель. Шаг — и она уйдет от принудительного замужества с нестерпимым ею принцем Эдвином, уйдет от потери отчей земли. Она увидела бабушку Рогнеду, стоящую на коленях со склоненной головой, и деда Владимира с занесенным над нею мечом. Гордая Рогнеда без стенаний отдавала себя на погибель. Что ж, и она не дрогнет, утвердилась в своем поступке Анна. И, когда ее отец был в тридцати шагах от нее, она крикнула:

— Батюшка, стой! Стой, родимый! А не то прыгну в прорву!

— Не гневи отца! — крикнул Ярослав, но осадил отца.

Следом за ним остановились и гридни. Князь знал, что дочь не просто захотела его припугнуть, она способна была прыгнуть с обрыва. В Ярославе все кипело от гнева. В какой-то миг он подумал, что Анна не решится на невозвратный шаг, и уже было рванул коня, дабы плетью повергнуть дочь под ноги Буяна. Но в это мгновение, словно птица с неба, возникла перед князем товарка Анны Настена. Он помнил, что у нее были зеленые глаза, но тут они показались князю оранжевыми, жгучими, будто угли на жаровне. Она взмолилась, но в голосе прозвенел металл:

— Князь-батюшка, остановись ради Бога. Лишь милость твоя к дочери пойдет тебе и ей во благо!

— Как смела встать на моем пути?! — крикнул Ярослав и замахнулся плетью, да не ударил: рука не слушалась разума во гневе. Однако и гнев схлынул, осталось лишь удивление. — Говори суть!

— А ты, князь-батюшка, сойди с коня. Тайное поведаю, — еле слышно сказала Настена.

Ярослав услышал произнесенное шепотом, хотя и был туговат на ухо за возрастом. Спешился, подошел к ясновидице.

— Ну, что у тебя?

— Внимай, князь-батюшка. — Настена взяла Ярослава за руку, положила его ладонь на свою. Смотрела на князя твердо, рта не открывала, но он уловил слова, летящие откуда-то из горных высей, и это был голос Настены: — Ты слушаешь Судьбу. Говорю тебе: исполни сказанное мною, и все твои чаяния сбудутся. Твердости Анны тебе не одолеть. Потому не упрекай ни словом, ни намеком и отпусти ее следом за Яном, дай ей полсотни воинов. Судьба говорит тебе: дочь твоя Анна, в крещении Анастасия, будет королевой Франции.

Ярослав смотрел на Настену, не спуская глаз. Он понимал, что слышит ее слова, но они исходили не от нее, а с небесной лазури. Наконец он собрался с духом и спросил:

— А что же Вышата? — Ярослав по-прежнему не спускал глаз с Настены. Он видел ее правдивые, чистые, теперь зеленые глаза. — Ведь срам падет…

— Сраму не будет: судьба Вышаты нам ведома, — произнесла Настена. — Но тебе, князь-батюшка, знать того не следует. В твоих руках его жизнь, но не рок. Меня же не казни за сказанное, ибо ты слышал, чьи уста с тобой говорили.

Великий князь в эти минуты был светел умом, и теперь он видел, как Настена произносила слова, и вновь подверг сомнению сказанное провидицей. Он ответил, как того желала Настена:

— Я прощаю дочь и потворствую ей по твоей воле. Зови ее.

И Ярослав отвернулся от Настены, от дочери, стоящей на крутояре, и провел ладонями по лицу, будто смахивая с него некое наваждение.

Все эти долгие минуты, пока ее судьбоносица Настена вела разговор с отцом, Анна стояла над обрывом в напряжении, будто камень, катившийся в пропасть, но удержанный на мгновение какой-то неведомой силой. Но вот Настена повернулась к ней и приблизилась. Анна увидела на ее лице незнакомое ранее выражение, словно перед нею была старая и умудренная жизнью женщина, какую она однажды увидела в далеком сне.

— Иди к батюшке. Ты прощена и вольна, — сказала Настена и, сев на траву, спустила ноги с обрыва.

В полдень Ярослав и Анна расстались. Прощаясь, дочь проговорила:

— Батюшка, спасибо, что сменил гнев на милость. Я люблю тебя, батюшка, пуще самой жизни. И поверь: тебе никогда не будет стыдно за свою дочь.

— Скажи спасибо своей сударке. Моя бы воля… — Ярослав не досказал угрозы и, осенив дочь крестным знамением, поднялся в седло.

Свою сотню Ярослав разделил на две полусотни и умчал в Киев. И теперь Анна была озабочена одним: догнать дружину Глеба Вышаты. В минуты откровения она говорила Настене, что, были бы у нее крылья, полетела бы к Яну Вышате. Так или иначе, но спустя десять дней отряд воинов, который вел Анастас, догнал дружину русичей. Они уже шли вдоль восточных рубежей державы, кои пришли защищать.

За минувшие со дня бегства из Киева дни и ночи у Анны выпало немало времени подумать о своей судьбе. Она знала, что ей не сломить волю отца, что Вышате ее семеюшкой не быть. Все равно отец выдаст ее замуж за того, кто приумножит величие Руси. Такова судьба большинства великокняжеских дочерей, считала Анна. Да и в других державах, знала княжна, жил подобный обычай. Мать ее, принцесса Ингигерда, была выдана за Ярослава лишь по одной причине: Швеции нужны были мир и дружба с великой славянской державой. Не миновать и ей подобной участи. Что ж, теперь Анна окончательно поверила, что Настена увидела за дымкой грядущего то, чего и впрямь ни обойти пешком, ни объехать на коне. А как же Ян? И что будет с их любовью, спрашивала Анна. Да ответ был очевиден: ее батюшка готов закрыть глаза на все вольности, когда она встретится со своим любым. И свободу, кою дал ей отец, Анна отважилась исчерпать так, как на ее месте поступили бы многие лихие россиянки.

Когда Анна и Настена увидели наконец тысячу Яна Вышаты, княжна сказала товарке:

— Ты за мной не рвись. Я догоню Яна одна.

— Зачем одна? Я ведь твой стременной, — улыбнулась Настена.

— Вечно ты мне перечишь. Вот и еще одна мамка близ меня, — возмутилась княжна.

— Ладно уж, будь по-твоему, скачи одна, — миролюбиво ответила Настена.

И Анна умчалась догонять Яна Вышату. Она нашла его в первой сотне воинов, поехала рядом. Тысяцкий с удивлением посмотрел на воина-отрока, спросил:

— Кто такой? Откуда взялся?

Анна улыбалась, ее большие темно-синие глаза светись радостью. Ответила, дабы не томить загадкой молодого витязя:

— Янушка, это я, Анна. — И, потупив глаза, смущенно добавила: — Искала тебя, вот и… нашла.

— Господи, за тысячу верст! Зачем?! — воскликнул Ян и оглянулся: ни полусотни, ни Настены он за спиной не увидел. — И ты одна? Как отважилась?

На лице у Яна была лишь настороженность. Он помнил слова великого князя, помнил жесткий наказ старшего брата держаться подальше от княжны. И сказано Глебом это было тогда, когда Ян бросился в Днепр, дабы спасти Анну. Старший брат словно слышал, когда, неся на руках Анну, он проговорился: «Век бы тебя нес, лебедушка». Шли годы, Анна подрастала, становясь все прекраснее. И Ян, старше ее всего на семь лет, все глубже увязал в пучине дурманящей страсти. Ничто не могло отвлечь его от дум о княжне. Она приходила к нему во сне, легким ангелом кружила вблизи. Но никогда больше ему не удавалось прикоснуться к ней. Даже во сне он летал за нею следом и бегал по острым камням босиком — она оставалась недоступной. С годами Ян понял, что преграды, кои высились между ним, сыном незнатного новгородского боярина, и дочерью великого князя, ему никогда не одолеть. И он смирился с неизбежным, нес мужественно крест, возложенный на плечи судьбой, и не замечал иных девиц, каждая из которых положила бы в его ладони свое сердце. Потому-то он и был так жаден до военных походов. Только в них он забывался от наваждения, которому имя — любовь.

Появление Анны около него за тысячу верст от Киева показалось ему чудом. Он даже не поверил, что видит ее наяву. Но нет, никогда во снах он не видел таких прекрасных, радостных и нежных глаз, такой щедрой улыбки и сверкающих белизною первого снега зубов. Рядом с ним ехала сама княжна Анна — и это был не сон. И было похоже, что она вольна в своих действах, потому как не оглядывалась назад: ничто не грозило ей из-за спины окриком или опасностью. И Ян Вышата наконец обрел дар речи:

— Я у твоих ног, любушка. Чем заслужил твою милость, что помчалась за мной на край света?

— Полно, Янушка, будто не ведаешь, — ответила Анна.

— Но близ тебя бушевали страсти. Как вырвалась из них?

— И не спрашивай, Янушка. Как удалось овраги осилить, и не ведаю того. Да они отныне позади. Тебя хочу спросить: рад ли, что явилась? Не завернешь меня в Киев?

Ян понимал, какие преграды пришлось преодолеть Анне ради него. Из груди молодого воеводы все, что хранилось под крепким замком, вырвалось на простор и улетучилось, с лица схлынула напускная хмурость, под пшеничными усами появилась милая улыбка, серые глаза наполнились солнечным светом, и он выдохнул:

— Ты принесла мне радость на всю жизнь!

И после этого Анна и Ян долго ехали молча, лишь не спускали друг с друга влюбленных глаз. Но до ночного привала было еще далеко, и время поговорить у них нашлось.

Уже к вечеру возле Анны появился еще один молодой воин — Настена в сопровождении Анастаса. Увидев их вместе, Анна засмеялась:

— Вот уж, право, пара голубков — Анастас и Настена.

Княжна заметила, что с первых дней побега из Киева псковитянин рдеет как маков цвет, лишь глянет на зеленоглазую русалочку.

Так было и на сей раз: Анастас покраснел, словно кумач. Настена попыталась защитить Анастаса:

— Ты, княжна-матушка, считай, что нас нет с тобой рядом.

— Пусть будет по-твоему, — весело отозвалась Анна.

На ночной привал воевода Глеб Вышата остановил дружину на берегу реки Мокши. Между реками Мокшей и Цной лежали земли народности мордвы. Во времена Владимира Святого мордва платила русичам дань. Но в годы междоусобиц сей народ отпал от Руси. Отправляя Глеба Вышату в поход, Ярослав Мудрый наказал ему привести мордву через клятву верности Руси и отторгнуть их от камских булгар.

— Велю тебе, Вышата, народ мордву не зорить, но до князя тамошнего добраться, его и вразумить моим именем.

— Так и будет, князь-батюшка, — пообещал воевода Глеб.

И теперь ему надо было найти становище князей мордовских. Потому Глеб решил послать брата своего Яна с тысячей воинов строго на восход солнца, к селению Алатырк, сам же двинул на север, к Волге. Глеб отправил воина за братом, и каково же было его удивление, когда перед ним возник не только Ян, но и полусотня воинов Ярослава, коих вел Анастас! Глеб относился к молодому сотскому по-братски, знал, что он отважен и смел, что в сече ему мало равных. Спросил же с настороженностью:

— Зачем ко мне явился Анастас?

— Волею случая, батюшка-воевода. А еще повелением великого князя, — ответил он.

— И великий князь наказал передать мне что-либо?

— Никаких наказов, воевода-батюшка. Завтра, поди, буду возвращаться в стольный град.

— Ну коль так, гостем будешь. Сейчас огонь разведут, за трапезу сядем. — А взглянув на брата, Глеб спросил: — Ты что это как молодой месяц сияешь?

Ян тут же потускнел, нахмурился, на Анастаса посмотрел. И тот понял значение просящего взгляда, выручил побратима:

— У твоего братца, батюшка-воевода, славно на душе по той причине, что со мною появилась в дружине княжна Анна.

— И сему удивляюсь.

— Нет на то резона, воевода, — продолжал Анастас. — Князь-батюшка позволил ей в поход с нами сходить. Вот и все.

— Тебе верю, да не во всем, — заметил Глеб и строго поглядел на младшего брата: — Ты-то почему в молчанку играешь?

— Мне и сказать нечего, брат-батюшка. Знаешь же все сам.

— Охо-хо, — тяжело вздохнул Глеб. — Уж лучше бы ничего не ведать. — И, схватив брата за кафтан, потряс его: — Ну вот что. Запомни: без вольностей! Коснешься княжны ручищами — сам голову тебе снесу!

Ян ответил со смирением:

— Наказ твой свят для меня. И воля Божия — тоже.

— То-то. Господи, сколько же раз мне вразумлять тебя! — горячился старший брат. — Девиц тебе мало, что ли, иных?!

— Впрок мне твое вразумление, брат-батюшка. А девиц я вроде бы и замечать стал, — вновь смиренно ответил Ян.

Забыли, однако, братья Вышаты, что человек предполагает, а Бог располагает. Пока Ян ходил к брату, в его стане шатер поставили для княжны. Уже стемнело. На ясном августовском небосводе высыпали звезды. Южный Крест еще на боку лежал, а ковш Большой Медведицы сливал воду. Ян и Анастас пришли от Глеба, развели перед шатром костер.

Анна и Настена сидели близ огня. Ян стоял за их спинами. Анастас добывал в прибрежных кустарниках хворост. Когда вернулся с охапкой, наломал веток да подбросил в костер, Настена увела его на берег реки. И княжна с Яном остались вдвоем. Молодой воевода вел себя скованно. Анна понимала, откуда скованность, знала она, насколько строг брат Яна, Глеб. Анна поднялась от огня, встала перед Яном и, не спуская глаз с залубеневшего лица любимого, сказала:

— Ты, Янушка, растопи лед на лике своем. Сегодня над тобой и Глебушка не волен верховодить. Мы с тобой во власти Всевышнего и великого князя. А они к нам милостивы.

— С чего бы им проявить к нам милость, коль каждый наш шаг к греху ведет. Разве это непонятно, любушка?

Ян всегда отличался сообразительностью и не поверил сказанному Анной: не мог великий князь дать полную волю дочери. Да, допустил потворство и разрешил побывать в степях, еще позволил встретиться с ним: ведь разлука предстояла. Но и предупредил, поди, о том, чтобы княжна блюла свою честь. И милость великого князя не могла идти дальше дозволенного. Сказал, однако, Ян то, что жаждала услышать от него княжна:

— Понял я лишь одно, лебедушка. Ноне я волен смотреть на тебя без опаски. — И Ян улыбнулся.

— Но мне того мало, — заметила Анна, взяла Яна за руку и потянула. — Присядь со мной рядом к огню, любый. Твои воины спят, и нам с тобой нет помех погреться.

— Тому не быть, любавушка. Я сам себе помеха. — И Ян попытался высвободить руку, но Анна сжала ее сильнее.

Княжна поняла суть признания. Однако ее влекло к Яну с неодолимой силой. Она обняла его за шею и приникла к груди. Да тут же подняла лицо и вымолвила:

— Полно, любый, я ждала это часа всю жизнь. — И прильнула к его губам.

Ян помолился Богу, сказал себе: «А, будь что будет!» — и отозвался на страстный поцелуй княжны. И растаяли остатки опасений, он забыл обо всем, лишь страсть преобладала над другими чувствами. Ян обнял Анну и прижал ее к груди, жадно целуя в губы, в лицо, в шею. Он страстно шептал нежные слова, и сердце его разрывалось от блаженства вовсе не земного.

— Любавушка, пусть на нас идут поганцы, я никому тебя не отдам. Никто не тронет тебя и пальцем…

В кустах за шатром послышался шорох, взметнулась ночная птица выпь. Ян в тот же миг выхватил меч и метнулся во тьму. Вскоре он вернулся, улыбаясь:

— Анастас там шумнул.

Костерок у их ног уже догорел, лишь малиновые угольки рдели. Где-то на пастбище тихо ржали кони, иногда перекликались дозорные, и больше ничто не нарушало покоя становища. Анна взяла Яна за руку и увлекла в шатер. Он не сопротивлялся. Влюбленные знали, что идут навстречу извечному побуждению любящих сердец, к познанию друг друга. Они понимали, что сулит им будущее, но их ничто не могло остановить. Они готовы были сгореть в пламени любви и нежности, но не могли отступиться от извечно священного шага. И все-таки воевода был осторожнее княжны. Он ни к чему не побуждал Анну, а был в ее власти. Ее желания, как повеления, не вызывали у него возражений, он исполнял их послушно. Его смущало лишь то, что Анна была в одежде воина. Как притронуться к ее кафтану, снять его? Анна поняла состояние Яна, сама все сбросила с себя и принялась раздевать его. Он же дрожащими руками гладил ее по спине, касался талии. Все это он делал впервые, потому как не знал женской близости. Его сознание мутилось от блаженства. Когда же была сброшена последняя одежка, Ян поднял Анну на руки, приник к ее грудям да так и замер, не соображая, что делать дальше.

В это время к шатру подошли Настена и Анастас. Молча, шорохом не нарушив тишины, они опустились близ погасшего костра. Анастас накинул на плечи Настене и себе конскую попону, они прижались друг к другу и замерли. У них все было проще. Их не разделяла пропасть сословий, а чувства их были такими же сильными и острыми, как у Анны с Яном. Потому их сближение было простым, они познали блаженство близости как милость от Бога. Нежась на траве после содеянного, Анастас обыденно сказал:

— Отныне ты, лапушка, моя семеюшка. Ведь я же взял тебя силой.

— Вот уж неправда. Я не признаю насилия, — подзадорила Анастаса Настена. — Да и зачем тебе было брать меня силой?

— А как же? Ведь должен был я завоевать первый поцелуй — и завоевал, — настаивал Анастас. — Да и силу немалую приложил.

— Коль силу, так и владей, а я покорна твоей воле, — ответила Настена, как принято.

Теперь, сидя у погасшего костра, Настена думала не о своей судьбе. Она ведала, что за таинство вершилось под сводом шатра. И ей, товарке княжны, надо было подумать, чтобы любовная утеха Анны и Яна не обернулась для них бедой. Ни Анне, ни Яну прелюбодеич был не нужен. Да и тут Настена осталась спокойна, потому как знала, что надо делать. Степь велика, в ней много трав и кореньев по берегам рек и в суходолах. А найти бузину совсем нетрудно, у каждого селения заросли есть. Она все очищает, к чему ни прикоснутся ее листья и растертые ягоды. А в суходолах можно найти брионию с ветвями, подобными лозе. «Стоит лишь сделать отвар из нее, как очищение матки свершится, плод пресекая, еще не сложившийся в чреве», — вспомнила Настена прочитанное о силе трав.

Но заботы Настены пока были неведомы Анне. У нее и у Яна в эти ночные часы гуляло в груди блаженство любовных утех. Они пребывали в теплом омуте нежности. И даже если бы над шатром разразилась гроза, засверкали молнии, ничто не достигло бы глубин омута, в коем они существовали. И лишь тогда, когда любящие поднялись на вершину блаженства, до изнеможения вымотав силы, они поняли, что им пора спуститься на землю. И спустились.

— Любый Янушка, нам ведь сегодня расставаться, — с грустью сказала Анна.

— Нужно ли? Может, и дальше пойдешь с дружиной? Ведь с полусотней воинов опасно по степям гулять, — заметил Ян.

— Опасно, сокол мой ясный, — призналась Анна. — Да властвует надо мною батюшка и данное ему слово.

— Нам с тобой остается только смириться, лебедушка.

— Смиримся пока. Да будет еще на нашем дворе праздник, — с некоей уверенностью сказала Анна.

И она не ошиблась. У нее с Яном был еще долгий праздник по меркам минувшей ночи.

За шатром в эту пору занимался рассвет. У шатра, близ потухшего костра, укрывшись конской попоной, спали их преданные друзья, Настена и Анастас. Анна и Ян вышли из шатра, миновали спящих, скрылись в зарослях прибрежного кустарника, скинули кафтаны, под коими ничего больше не было, вошли тихо в воду и омылись. Выйдя из воды и накинув кафтаны, они посмотрели друг на друга и беспечно засмеялись, не желая ведать того, что их ждет сегодня, завтра. Они жили только этими счастливыми мгновениями.

А когда взошло солнце, к этому же месту на реке спустилась Настена. Ясновидица вошла по колени в воду, склонилась к ней, разгребла и увидела в речной вещунье то, что Должно было случиться: Анна и Ян расставались. Княжна поднималась вверх по течению реки, а тысяча Яна Вышаты другим берегом шла на восток.

После утренней трапезы, как повелел великий князь, тысяча воинов во главе с Яном Вышатой уходила на восход солнца, а дружина старшего брата двинулась степью на север. Замыкали ее полусотня великого князя, и среди воинов ехали полусонные Анна и Настена.

Глава шестая. Поход на Византию

На следующий год после похода в Камскую Булгарию, в котором побывала и княжна Анна, в Киеве вновь появился французский путешественник и сочинитель Пьер Бержерон. На сей раз он прибыл не из Франции, а из Византии. Там встречался с императором Константином Мономахом. Любознательный француз пытался выведать у Мономаха истинное отношение к северному соседу — великой Руси. Император заверил Бержерона в том, что Византия питает к россам самые добрые чувства, даже несмотря на то, что Ярослав Мудрый отказался отдать в жены царевичу Андронику свою старшую дочь. Упоминание о неудачном сватовстве насторожило Бержерона. И заверение Мономаха о доброте чувств к Руси насторожило его. Он почувствовал в них ложь.

На другой день, когда император принял Бержерона с почестями и долго беседовал с ним в голубой гостиной, где в аквариумах плавали золотые рыбки, а за окнами в саду летали райские птицы и цвели диковинные цветы, какие-либо подозрения француза по поводу Константина Мономаха развеялись. Император был в расцвете возраста и сил. Черные глаза его светились отвагой и мудростью. Борода цвета воронова крыла отливала синью. Под атласными одеждами проглядывала богатырская стать. Он был смелый и искусный воин. Однако и в дипломатии оказался силен. Бержерон услышал от него лишь самые лестные слова о Руси.

— Наша дружба с Киевом утвердилась с времен Владимировых, когда сей великий князь вернул нам Тавриду и Херсонес, захваченные изменником Фокой Вардой. Мы же отдали Владимиру царевну Анну. К тому же вольно позволили торговать в Константинополе купцам россов.

— И что же, вы уже многие годы живете с Русью в мире? У вас нет никаких разногласий? — спросил Бержерон.

— Конечно же были трения, и не раз. И было время, когда война между нами могла вспыхнуть. В ту пору, уже после кончины Владимира Святого, пришел на ладьях к Константинополю какой-то князь, близкий покойному. Он намеревался поступить к нам на службу. Но у него не было согласия великого князя. И мы ему отказали. Простояв с судами два дня в Золотой Бухте, он ушел к берегам Пропонтиды. Там же разбил полк наших воинов и открыл себе путь к острову Лимну. — Император угостил Бержерона волшебным золотистым вином и продолжал с сожалением в голосе: — Что ж, мы вынуждены были наказать дерзкого росса. Князь был убит полководцем Салунским. При князе пали восемьсот воинов. Россы за то не мстили Византии, и теперь мы живем без обид. В царском доме растим невест для князей россов.

Беседа была приятной. Бержерон уже думал о том, как расскажет об этой встрече великому князю Ярославу Мудрому.

Но перед самым отъездом из Константинополя летним днем Бержерон стал свидетелем того, как ватага горожан ворвалась на Восточный рынок и принялась громить лавки русских купцов, растаскивать товары. Потом откуда-то из города притащили молодого русского купца и бросили на площади. Он был убит в спину кинжалом. Бержерон был поражен зверством толпы и равнодушием императорских чиновников.

Уже по пути на Русь Бержерон многажды вспоминал побоище на Восточном рынке Константинополя и давал себе слово не рассказывать о нем в Киеве. Однако он понимал, что утаить это невозможно. Все равно Ярослав узнает об убийстве своего купца. И при первой же встрече землепроходец поведал великому князю о событии в Царьграде, чему был свидетелем.

Ярослав вознегодовал:

— Как смели греки поднять руку на моего торгового человека! Дорого им это встанет. Между державами вот уже полвека покоится мир, и у нас есть договор о торговле, о заботе и охране купцов от обид и зла. А тут ну прямо разбой!

— Может быть, у них была причина расправиться с купцом. Я пытался узнать, расспрашивал, но мне никто толком ничего не сказал.

— Нет такой причины, — твердо произнес Ярослав. — Мои торговые люди всюду ведут себя достойно. Они торгуют по всей Европе, и никто на них никогда не жаловался. Не знаю, как у вас, французов, но по нашим законам и по нашему договору с Византией император должен наказать виновных в убийстве смертью. Так же и мы поступили бы, ежели бы на Руси случилось убийство греческого человека. Когда же русича убивали в иной державе и там душегубов не наказывали, великие князья поднимали дружины и шли карать обидчиков.

— Государь, подумай, однако, вот о чем. Ведь у кого-то из византийцев есть основание затаить на Русь обиду.

— С какой стати?

— Ну, тобою отказано царевичу Андронику в выдаче за него своей дочери. Разве это не может послужить основанием для обиды и…

— Это правда! — воскликнул великий князь. — Я совсем забыл о том случае. Что ж, от Андроника можно было ожидать неприязни, и он мог подбить толпу на разбой. Спасибо, сочинитель. Сам я должен выяснить. И давай-ка сходим для начала на торжище.

В тот же день князь Ярослав с Бержероном и многими боярами пришел на главный торг города. Там было множество греческих купцов. Ярослав велел собрать их, а как сошлись, сказал им:

— Вот вы у меня торгуете, и вас никто не трогает, не грабит, не убивает. Зачем же ваши люди в Царьграде чинят нам зло? Вот мой гость Бержерон говорит, что месяц назад на торжище были избиты многие купцы, товары их разграблены, а один купец убит. Почему ваш государь допускает разбой и убийство? Или и мне вас преследовать?

Толпа купцов зашумела, послышались выкрики:

— Мы потребуем предать смерти виновных!

Из толпы вышел почтенный грек, поклонился Ярославу:

— Прояви к нам милость, великий государь. И мы отплатим тебе добром.

— Вот и говорю: никого из вас не трону, всех отпущу с миром. Однако ноне же выберите послов к царю Мономаху, и пусть они потребуют наказать злодеев. Пусть возместят урон, нанесенный русичам. Если же Константин укроет преступников, миру не быть.

— Мы заверяем, великий государь, справедливость восторжествует, — сказал почтенный грек. — И сегодня же найдем тех, кому идти к императору.

Почтенный византиец не бросил слов на ветер. Вскоре с греческими послами из купцов ушли в Царьград и послы великого князя Ярослава. Отправляя их в Византию, он наказал:

— Помните, что вы служилые люди великой державы. Требуйте от моего имени торжества закона и договора. Ежели Мономах дорожит миром между нами, он найдет и накажет виновных или отправит к нам в железах. Когда же Константин нарушит клятвы и договора, быть войне. Русь никому не позволит убивать безнаказанно ее детей. Теперь идите. С вами Бог и святая Русь!

Прошло не так много времени, когда посланцы Ярослава возвратились из Царьграда. Вид у них был унылый, потому как они вернулись несолоно хлебавши. Сказано им было придворными чиновниками, что император Мономах запретил искать виновных, потому как их якобы не было. Ко всему было добавлено, что торговый человек был убит по праву виновного. В чем была его вина, послам не пояснили. Однако дотошные посланцы Ярослава попытались докопаться до истины. Они установили, что купец Огмунд был убит ударом ножа в спину. За деньги послы нашли и свидетелей, которые будто видели, как все произошло. Причиной того, что Огмунд был убит, стало то, что он отказался дать налоговому чиновнику взятку и хотел рассказать о вымогательстве императорскому смотрителю рынка. Но в пути по рынку Огмунд был схвачен. Тут его и зарезали в спину. А как русичи сбежались, дабы отомстить за собрата, греки и затеяли побоище и грабеж товаров, разорение лавок.

Слушая посланцев, Ярослав пытался понять поведение императора Константина, и выходило, что византиец не очень дорожил миром и дружбой с Русью. Это и удивляло и возмущало великого князя. Отпустив посланцев, он долго размышлял, как ответить Мономаху на его вызов. И все сводилось к одному — к тому, чтобы наказать строптивых византийцев. Однако единолично великий князь не хотел принимать решения о военном походе на Византию. И Ярослав повелел собрать большой совет. Перед полуденной трапезой в гридницу сошлись именитые бояре, воеводы, княжьи мужи, старейшины. Когда собравшиеся уселись и угомонились, Ярослав сказал:

— Вольно нам жить в мире. Но недруги вынуждают взяться за оружие. Знаете вы, что в Царьграде убит наш подданный, торговый человек Огмунд из Чернигова, отец семейства. Будем ли терпеть обиду? И не подвигнемся отомстить кровью за кровь?

Гридница не взорвалась голосами, как того ожидал Ярослав. Все молчали, многие опустили головы, не смотрели на великого князя. Долгая мирная жизнь расслабила не только пожилых — бояр, воевод, но и молодых воевод — тысяцких, сотских. Да и сам главный воевода Глеб Вышата молчал. Знал он, что в случае похода ему вести войско в Царьград, а не хотелось. Но был Глеб Вышата в согласии с великим князем: нужно византийцев наказать и, быть может, к Царьграду не рваться, а отрезать ломоть окраинных земель в уплату за убитого и разорение русичей. И главный воевода сказал свое слово:

— Со времен Владимира Святого не было того, чтобы Византия предавала смерти русичей. Потому срамом покроем себя, ежели не накажем надругателей и убийц. Потому говорю: я готов повести дружины на коварных злодеев.

— Но почему же молчит совет? Не затем я собрал вас, дабы играть в молчанку, — строго заявил Ярослав.

И поднялся градистый старец Всеслав, поди, самый старый киевлянин. Годы уже согнули его, белая борода достигала пояса. Но не постарели, не выцвели у Всеслава карие глаза. Они светились живо и мудро. Он оперся на посох и ясно промолвил:

— Ты, великий княже, забудь о кровной мести. Она ушла с Ольгой. Тому я очевидец. Всем тут ведомо, что твои посланцы до императора не дошли, а споткнулись на чиновниках. Потому вернулись ни с чем. Говорю: пошли достойных и твердых бояр, воевод, дабы достигли царя. Они и принесут правду. Там и суди.

Ярослав был озадачен. В прежние годы его слово было первым и последним. А ныне за старцем Всеславом и старейшины, кои помнили, чем оборачивалась кровная месть при Ольге, скажут ему «нет».

— Ты молвил правду, боярин Всеслав. Но мы и не думаем идти в Византию, дабы омыть руки кровной местью. Нам важно дать понять иноземцам, что Русь всегда способна защитить своих подданных, где бы они ни попали в беду. Или я не так сказал? — И Ярослав посмотрел за спины старейшин, где сидели молодые воеводы, тысяцкие.

И великого князя поддержала молодая поросль с горячей кровью. Он еще и дух не перевел, отвечая бывалому воеводе, как поднялся его старший сын Владимир и сильным голосом заявил:

— Князь-батюшка и вы, мудрые люди, вольно вам вести умные разговоры и уповать на Бога. Вольно вспоминать нашу прародительницу. Нам же, молодым, не в укор действа моей прапрабабки Ольги, но в пример и мы готовы наказать ромеев![57] — И Владимир поклонился отцу: — Прибыл я, батюшка, с дружиной погостить в Киев, да позволь выводить ладьи на вольную воду, а мне вести дружину. Со мной пять тысяч воинов, кои готовы защитить нашу честь.

Великий князь порадовался, что у него такой отважный наследник.

— Тому и быть, — согласился Ярослав. — Благословляю и верю: не посрамишь отца. Тебе идти на судах, верно. А ты, воевода Глеб Вышата, пойдешь с главной дружиной конными. — Да тут же Ярослав решил, что должен добиться согласия совета старейшин, а иначе и собирать бы их не следовало: — Теперь говорю вам, мудрые мужи. Вы уж простите своего князя за вольность. Я благословляю поход на ромеев и вас прошу благословить его, потому как знаю норов византийцев. Они только того и ждут, чтобы мы спустили с рук им злодеяние. Многажды будут чинить его над русичами, и тогда наши с вами седины покроются позором. Слушаю вас, мудрые люди. — И великий князь опустился на трон.

И вновь встал старейший воевода Всеслав. Он повернулся лицом к сидящим и спросил их:

— Скажем ли князю-батюшке добро? Пошлем ли своих наследников воевать?

В гриднице возник говор. Он перекатывался от стены к стене долго, пока наконец не встал другой преклонный и уважаемый русичами воевода Путята-старший:

— Ежели великий князь считает сие дело правым, а оно, по моему разумению, правое, — быть походу. — И Путята возвысил голос: — Так ли я говорю, русичи?

— Так! — выдохнули мудрые мужи.

— А коль мы согласны на поход, подтверди же, великий княже, нет ли в тебе сомнений? — спросил Путята Ярослава.

— И тебе, славный воевода, и всем остальным говорю: нет! Твердо я уверовал в то, что разбой допущен происками царевича Андроника! Потому благословляю я и благословите вы поход на Византию! — И великий князь низко поклонялся боярам, воеводам и старейшинам.

В тот же день в Киеве, а там и по ближним от него городам все пришло в движение. Любеч, Белгород, Чернигов спешно cобирали дружины, выводили на быструю воду ладьи, струги с воинами, отправляли сушей конные сотни. Не прошло и трех дней, как ранним утром стольный Киев провожал в поход большую конную дружину, которую должен был вести через степи и горы Глеб Вышата, и водную дружину во главе с князем Владимиром. Одни воины уходили через Золотые ворота, другие уплывали на белокрылых судах от берегов Днепра и Почайны.

И все шло, как должно. Ярослав был доволен тем, что сборы в поход не затянулись. Июль, считал великий князь, самое благодатное время как для всадников, так и для людей на ладьях и стругах, кои пойдут через днепровские пороги. Однако за день до выступления дружин в поход в княжеском дворце случилось событие, которое лишило великого князя покоя и сна. После полуденной трапезы Ярослав уединился в библиотеке. Понадобилось ему заглянуть в сочинение византийского патриарха Фотия «Амфилофия», в котором тот как бы спорил с киевским митрополитом Амфилофием о сущности Святой Троицы. Открыв рукописный фолиант славянской вязи на нужной странице, где Фотий писал об искуплении и всепрощении, Ярослав примерял свои действа последних дней к мудрым советам патриарха. Читая, Ярослав испытывал то сомнения в своих решениях, то воодушевление. Наконец он забыл тревоги минувших дней, почувствовал легкость на душе, пребывая где-то вдали от окружающего мира. И в этот час блаженное созерцание было нарушено. В библиотеку вошли сын Владимир и дочь Анна. С ними же пришла загадочная Настена. Удивился Ярослав такому нашествию, но не попрекнул ни сына, ни дочь. Спросил:

— Ну, говорите, что привело вас?

— Ты, батюшка, не прогневайся на нас за то, что озадачим тебя, — начал Владимир. — Позволь сестрице моей Анне идти в поход с нами. Сказывает, надобность у нее есть в Корсуни побывать.

— Вот уж, право, огорошен. Какое у нее там дело? Нет, о том и разговора не хочу вести.

— Но ты выслушай нас, батюшка. Анна сетует, что греческую речь забывать стала, потому как поговорить не с кем.

— Полно выдумывать. В Киеве ромеев много. Вот и пусть толмачит с ними. Ишь, в Корсунь пустите ее за тридевять земель. А теперь уходите, не мешайте!

— Но ромеи на торге, а ей туда вольно ходить не следует, — стоял на своем князь Владимир.

Анна пряталась за спиной брата, но вышла вперед.

— Батюшка, то верно: византийцев в Киеве много. А вот место, где крестился твой родимый, а мой дедушка, на земле одно — Корсунь.

— То так, — согласился Ярослав. — Но я там не бывал, а ты впереди меня норовишь встать. Негоже. — И сказал последнее, словно взмахнул мечом и пресек проявление воли неугомонной дочери: — Не пущу! — И для большей страсти топнул ногой: — Не пущу! И вольностям твоим положу конец!

Однако вновь нашла коса на камень. Но на сей раз на прекрасном лице Анны не вспыхнуло ни гнева, ни возмущения, ни даже малой обиды. Она шла к отцу с улыбкой, ласковая и нежная. И встала перед ним на колени, словно перед иконой Господа Бога. Попросила мягко:

— Отпусти, батюшка, отпусти, родимый. Потому как твоей любой доченьке осталось только спеть лебединую песню. О большем я тебя и не прошу.

— Какую такую «лебединую песню»? Что еще за досужие выдумки?

— Да нет, батюшка, тут истинная правда. Как вернусь из Корсуни, так и расскажу, словно на исповеди.

И Ярослав дрогнул. Он вновь испугался за жизнь этой дерзкой девицы. Он вспомнил все, что она вытворяла за свою короткую жизнь, чем ущемляла его сердце, усмиряла его разум, добиваясь исполнения своих желаний. И великий князь сдался. Но не потому, что она поборола его нрав, а по той причине, что, богатый мудростью, вспомнив то, что каждое дерзкое начинание дочери приносило благие плоды, подумал: и на сей раз все пойдет во благо великокняжеского дома Рюриковичей. Как покажет время, мудрость его была прозорливой. Он видел, что Анна год за годом приумножала свои достоинства. Нет ныне на Руси более умной и образованной девицы, нет более рьяной хранительницы семейных, родовых преданий. Она знала, что сделала для Руси ее прапрабабка Ольга, ее прадед Святослав. Она жаждет выведать и сохранить для грядущего все, чем возвеличил Русь ее дед, великий князь Владимир Святой. И того было достаточно, чтобы благоволить ее малым вольностям. Великий князь счел, что может даже закрыть глаза на ее свободную любовь к воеводе Яну Вышате. Знал же он, размышлял Ярослав, что не быть супругом Анны, так пусть хоть малым счастьем вознаградит себя за будущее, может быть безрадостное, когда наконец ей будет найдет супруг королевских кровей. И решил Ярослав все просто и мудро, все в пользу любимой дочери. «Господи, пусть Всевышний хранит тебя во всех твоих деяниях», — помолился князь и сказал обыденно:

— Встань и подойди ко мне. А вы идите, нечего вам слушать наши речи, — обратился он к сыну и товарке Анны.

Владимир и Настена ушли. Анна поднялась на ноги, подошла к отцу и прижалась к его плечу:

— Батюшка, родимый, прости меня, окаянную, каюсь тебе: меня влечет в дальний поход не только Корсунь, но и мой любый Ян Вышата. То и будет нашей лебединой песней.

— О том я догадываюсь. Токмо сомнения у меня, что сия потеха явится последней. Да и почему «лебединая песня»? Не пойму, что за сим кроется.

— Я сказала истинно, как перед Господом Богом. О большем и не спрашивай, батюшка.

— И не спрошу. Да вспомнил же, вспомнил! — И князь ударил себя ладонью по лбу. — Товарка твоя все зелеными глазами поведала. Вот поруха-то! Мне ведь тоже жалко Яна Вышату. Мало на Руси таких богатырей. Да уж что тут сетовать на судьбу. Об одном подумай: к матушке как подойдешь? Она тебе судья от Бога. Вот как отпустит, так и получишь мое благословение.

— Батюшка, не найду я тропки к сердцу матушки. Она меня осудит, и делу конец, как клятву наложит. То и тебе ведомо. Потому на тебя вся надежда, родимый. Не пойдет она встречь тебе. — И польстила отцу: — Из любви к тебе волю мне даст.

— Сладу с тобой нет. Пользуешься моей добротой. Уходи с глаз, пока не взбунтовался, — проворчал по-доброму Ярослав и поцеловал Анну в лоб.

— Нет, нет, батюшка! Я уж лучше здесь подожду, пока ты вольную от матушки не принесешь, — заявила Анна.

Великий князь ушел и вернулся довольно скоро. На лице у него было удивление.

— Твоя матушка знает о всех твоих проделках больше, чем мы с тобой. Да моли Бога, что она мудрее нас. Она дала тебе волю, — сказал Ярослав, едва переступив порог.

— Батюшка, я каждый день молюсь о матушке. Лучше ее на свете нет.

Великий князь и его дочь еще долго оставалась вдвоем и о многом поговорили. Да было о чем. Они одинаково понимали свое место в жизни державы. Стараниями Ярослава появились на Руси школы, о коих народы западных стран и думать не могли. Их открыли не только в Киеве, но и в Чернигове, в Новгороде, в Смоленске. Учили отроков без сословий, лишь бы даровитыми были, готовили служителей православной веры. Волею князя в школах заботились о том, чтобы позже с амвонов храмов несли Божье слово не невежды, а ученые священнослужители. Их ждали во многих городах и селах. Засиделись Ярослав и Анна допоздна. А на другой день князь и княгиня провожали свою дочь в поход. Расставаясь, мать наказывала Анне:

— Веди себя разумно и за Настену держись. Если бы не батюшка и она, я бы тебя не отпустила. Батюшка с Настеной одолели мою твердость. — Княгиня Ирина прижала дочь к себе и тихо добавила: — Береги себя, доченька. Боль в груди за тебя осталась…

Провожали дружины и горожане от мала до велика. На берегу близ города яблоку негде было упасть. Днепр заполнили сотни ладей, стругов, челнов. В Киеве трезвонили колокола, священники благословляли воинов чудотворными иконами. Горожане плакали, отправляя мужей, отцы наставляли сыновей. И великий князь сделал внушение воеводам Владимиру и Глебу Вышате:

— Ратников берегите. Думайте прежде, когда на врага пойдете. Не только силой ломите, но и хитростью берите. И всех воинов в сечу не бросайте, запас держите.

Воевода Глеб Вышата во всем соглашался с Ярославом, но, ощущая какую-то незнакомую ранее тревогу, сказал:

— В неведомое идем, князь-батюшка. Ничего мы не знаем о ромеях. Да и сил у нас ноне мало. Надо бы с дальних городов дружины позвать, новгородскую конную взять, переяславскую тоже. Древлян пошевелить.

— Знаешь же, брат мой, — отвечал Ярослав, — новгородец Петрила Якун с конной дружиной ушел в дальний поход на Ямь. Переяславцы бережением себя обеспокоены. Там берендеи разбойничают. А древляне проволочку затеют на год. Вот и вся недолга…

— То так, — согласился Глеб.

— Помните об одном: ваше дело — устрашить Византию. Пеню потребовать за убийство державного россиянина. А в большую сечу, Боже упаси, не ввязывайтесь.

Великая княгиня Ирина свои наставления в какой раз давала Анне:

— Через пороги в ладье не ходи, конным путем минуй их. В Корсунь пойдешь, чтобы три ладьи с воинами сопровождали. По городу без воинов и шагу не делай…

Сестры Елизавета и Анастасия простились с Анной проще. Сказали коротко: «Мы тебе завидуем».

И вдруг на днепровском берегу, на водном просторе наступила тишина. Воины расстались с близкими, поднялись на суда, и они медленно, вытягиваясь клином, покинули причалы и журавлиной стаей потянулись к Черному морю.

Анна и Настена, обе в одеждах воинов, стояли на корме, на их лицах виднелось напряжение, они волновались, и больше, чем Анна, переживала за предстоящий поход Настена. Живая вода поведала ясновидице о многом из того, что их ждало под стенами Царьграда. Волею судьбы они доплывут почти до самых врат древнего города. Но не приведи Господь даже знать, что их там ждало. И открыла Настене днепровская вода тайну накануне похода, когда Анна оставалась в тереме с отцом. Настена спустилась к Днепру, вошла в его воды и попросила Всевышнего открыть ей лик убитого в Царьграде купца. И, надеясь увидеть благообразное лицо, Настена испугалась, когда пред нею возник обольстительный образ Прелюбодея. Настена даже не поверила и отшатнулась от живой воды.

— Господи, неужели это русич?! — воскликнула ясновидица. — Да таких я никогда не видывала среди купцов. — Но, моля Бога, она попросила открыть ей деяния купца Огмунда. — Я не разуверюсь в тебе, милосердный, какой бы ни была правда.

И Господь внял светлой душе. Настена увидела Огмунда в восточном покое, как он в борении с молодой и красивой византийкой овладел ею, как сорвал с нее одежды и взялся чинить насилие, да тут же был застигнут гневным мужем. Сверкнул кинжал, и Огмунд, поверженный в спину, был сброшен на пол. В дом ворвалась толпа горожан, схватила тело Огмунда, выволокла на улицу, притащила на рынок я растерзала. И вот уже разъяренные византийцы грабят, разоряют лавки русских купцов, а императорские чиновники покидают рынок, чтобы не видеть бесчинств.

Настена отпрянула от воды, выбралась на берег и побежала вверх по Боричеву взвозу. Ее первым побуждением было открыться великому князю, дабы остановить поход. Неправедным он будет, потому как нельзя мстить за прелюбодея. Однако близ крепостных стен она образумилась. Вспомнила, что Всевышний не дал ей воли изменять течение судеб: только он имеет власть над живым и сущим. И потому «чему быть, того не миновать» гласила заповедь для Настены. Сей закон еще никто не посмел нарушить. «Прости меня, Всевышний», — помолилась Настена и смирилась с неизбежным. Однако, покорившись, она знала, что Бог отвернулся в этом неправедном походе от русской рати. Она вспомнила свое видение Яна Вышаты несколько лет назад, завершившееся печалью, и, окутанная болью за всех, кто не вернется из похода, кто падет в сечах и будет взят в полон, стала безучастна к окружающему. Остаток дня, ночь и ныне до полудня она прожила в полусне. И теперь она стояла рядом с Анной на ладье, оставаясь по-прежнему ко всему равнодушной. Даже красавец вольный Днепр не волновал ее.

Но и княжна Анна в этот час забыла о Настене. Она думала о своем — о том, что где-то на одном из первых судов, может быть так же всматриваясь в уплывающий Киев, стоит ее ясный сокол Янушка и, поди, страдает о ней, потому как не знает, что она близко. Вернувшись из похода в Камскую Булгарию, он лишь однажды встретил Анну, да и то в храме Святой Софии. Тогда они обменялись только взглядами. В тот же день Ян уехал в Вышгород и там пребывал всю зиму и весну до нынешнего дня. Теперь у Анны было больше воли, и она жаждала поскорее увидеть его, побыть с ним день и ночь, сколько придется, спрятать лицо у него на груди, поцеловать его в ласковые глаза, ощутить его силу, насладиться счастьем. Тут же у Анны мелькнула горькая мысль: «Последним счастьем».

В эти же первые часы плавания Анна пришла к мысли о том, что ей нет нужды уходить от Яна в Корсунь — она побывает там на обратном пути, ежели встреча с византийцами завершится миром, — а пока длится поход, она будет с Яном, дабы помочь ему в трудную минуту. Вопреки предсказанию Настены, Анна верила, что, если она будет возле Яна, с ним ничего не случится. Она сумеет защитить его; как — Анна того не знала, но верила в свою силу свято.

Однако Анна еще не представляла, как она освободится от опеки брата, коему наказано не спускать с нее глаз, беречь ее. И она знала, что Владимир не нарушит воли отца: недреманное око его всюду уследит за нею, пока она не уйдет в Корсунь. Вот и сейчас за ее спиной стоят гридни, и им приказано быть ее стражами. Терпение ее иссякло, и она попыталась прогнать их, но они не вняли ее «грозным» словесам, оставаясь похожими на истуканов.

Путь по Днепру протекал без помех. Анна и Настена не покинули ладью, когда приблизились к днепровским порогам. Князь Владимир, помня наказ отца и матери, хотел отправить Анну с товаркой на берег, дабы там они на конях прошли до острова Хортица, где обычно, пройдя пороги, отдыхали путники. Анна сказала брату:

— Мы не сойдем с ладьи. И пороги-драконы нас не пугают. Еще хочу увидеть порог Неясыть и остров Георгия, где отдыхал мой дедушка.

— Но ты нарушаешь наказ матушки и батюшки.

— Надеюсь, от тебя они о том не узнают, — ласково улыбнулась Анна, обезоружив брата.

И как ни убеждал Владимир Анну, она не поддалась на уговоры. А вскоре уже поздно было. Флот русичей полетел через пороги по водным стремнинам, и казалось, что ладьи и струги вот-вот начнут разбиваться словно скорлупки о каменные быки или нарываться на «зубы дракона Неясыти».

Анна и Настена стояли на носу ладьи, дрожали от страха, но в деревянный шатер так и не спрятались. По рассказам отца, через эти пороги сто лет назад проплыла великая княгиня Ольга. И Анна, взявшая многое от своей именитой прародительницы, не дрогнула перед лицом малой опасности. И все-таки, когда суда одолели шестьдесят с лишним верст порожистой реки и вышли на вольный днепровский лиман, Анна и Настена вздохнули с облегчением.

— Вот и миновали нас страсти! — воскликнула княжна.

Они сбежали по сходням на берег острова Хортица и в сопровождении Анастаса отправились на поиски Яна Вышаты. Прошли не одну версту, пока не нашли его ладью близ самого мыса острова. Спутать ее с другими судами было невозможно. На ее носу стоял вырубленный из дубового кряжа архангел Михаил. На берегу уже горели костры, воины варили пшенный кулеш с салом, а Ян оставался на ладье. Он смотрел на просторный разлив Днепра и думал о принце Гаральде. Перед тем как уйти в поход, у Яна была встреча с княжной Елизаветой. Она приезжала в Вышгород вроде бы к брату Владимиру, а на самом деле к нему, Яну, и просила узнать что-либо в дальних краях о своем возлюбленном. Теперь она страдала оттого, что когда-то была строга и холодна к Гаральду. Ей хотелось, чтобы он поскорей вернулся и, ежели не разлюбил, попросил бы у батюшки ее руки.

Ян горевал оттого, что Анна никогда не побудит его к тому, чтобы он упал на колени перед великим князем с просьбой отдать ему дочь. «Как немилосердна к нам судьба», — подумал с горечью молодой воевода. И в поход он ушел с плохими чувствами, ждал с нетерпением сечи, чтобы избавиться от сердечных мук. Они были настолько тягостны, что сама жизнь сделалась для него никчемной.

В этих горьких размышлениях и застали Яна Анна с Настеной. Как и при встрече в степи, Ян вначале не поверил, что юный воин в алом кафтане, возникший перед ним, есть его несравненная любушка. И понял это только тогда, когда Анна, не стыдясь двух воинов, кои были в ладье, подошла к Яну и поцеловала его.

— Наконец-то мы свиделись, желанный, — сказала Анна.

— Ты послана мне Богом, — отозвался Ян.

— Как я хочу, чтоб он никогда не разлучал нас, — тихо молвила Анна и, прижавшись к Яну, посмотрела на Настену и Анастаса.

Судьбоносице не надо было говорить, она все поняла по взгляду Анны. И княжна с Яном еще стояли в молчании, прильнув друг к другу, а Настена потянула Анастаса с ладьи и позвала воинов:

— Эй, богатыри, сходите к нам, на берег.

И Анна с Яном остались одни. Они были освещены солнцем, и чайки пролетали над ними с ленивыми криками. О борт ладьи плескалась днепровская вода. Они же ничего этого не видели и не слышали, словно оказались в безмолвной пустыне. Взявшись за руки, они смотрели друг на друга. Слов у них не было. Лишь глаза выражали их чувства: любовь и нежность. Анна гладила сильную, крепкую руку Яна. Он же прикоснулся к талии княжны и привлек ее к себе. Она положила голову на грудь богатыря и услышала, как гулко и мощно бьется его сердце. У Анны мелькнуло: «Господи, закричать бы от горя! Ведь скоро оно перестанет биться».

«Почему она так бледна? — в свой черед подумал Ян. — Ей бы знать, что рок воина в руках Бога. И потому я должен развеять ее грусть, избавить от боли». Он склонился и поцеловал Анну. Она ждала этого поцелуя и ответила горячо, Страстно, ненасытно. И Ян вложил в свой поцелуй весь огонь, всю силу своих чувств. Истосковавшаяся по ласке Анна принимала поцелуи Яна как Божий дар, но жаждала большего и повлекла любого на корму ладьи в шатер.

— Идем, желанный, я хочу согреться, — прошептала она.

И было похоже, что влюбленные покинули ладью, остров, речной простор. Ничто не выдавало их присутствия на судне. Лишь на траве, близ сходней, сидели Настена и Анастас и спроваживали воинов, кои пытались взойти на ладью. И так шел час за часом. Уже стало смеркаться. Анастас сходил к воинам, добыл у них кулеша, хлеба, сыты, накормил Настену, поел сам. Потом Анастас набрал сухого плавника, возродил дремавшие угольки костра. Вскоре заиграли огоньки и костер запылал. Приближалась звездная ночь. Днепр потемнел. Природа замерла. Анастас поднялся на ладью, нашел войлочный полог, вернувшись, укрыл Настену, накинул на себя конец, прижал «русалочку» к груди, и так они молча продолжали сторожить покой молодого воеводы и княжны Анны.

А ранним утром затрубили боевые рога, воины поднялись на суда, и поход на Византию продолжился. В конце августа флот русичей остановился перед выходом в Черное море, вблизи острова Березань. Отсюда шел ближний путь на Корсунь. Князь Владимир, помня наказ отца, решил отправить Анну двумя судами с воинами в места, где полвека назад искал славу их дед, Владимир Святой. Владимир нашел сестру не сразу. Она в последние дни не покидала ладью Вышаты. Но на сей раз и там ее не оказалось. Анна увлекла Яна в часовню святого Еферия, дабы помолиться ему. Найдя сестру, Владимир сказал:

— Анна, тебя ждут воины и два струга. Отправляйся в Корсунь, пока ветер попутный.

Княжна подошла к брату и тихо, но твердо произнесла:

— Не неволь меня, родимый, я пойду с вами. А почему, о том не спрашивай.

— Но есть воля батюшки и твое слово идти в Корсунь. И запомни: пока тебя не отправлю, мы будем стоять здесь, — пригрозил Владимир.

— Умоляю тебя, братец, не настаивай. Тщетны твои потуги, и ты только батюшку прогневишь. Я буду в Корсуни не возвратном пути.

Анна едва сдерживала голос, чтобы не закричать. Владимир понял, что сестра вот-вот сорвется на крик, и попытался успокоить ее:

— Остынь, сестрица, и подумай о родителях.

— Думала и передумала. Да все сводится к одному: я пойду с вами.

Пока брат с сестрой разговаривали-пререкались, Ян Вышата покинул часовню, и Анна, увидев, как он удаляется, побежала следом. Князь Владимир с досады стукнул кулаком о рукоять меча и, зная, что ему не сломить упрямства Анны, побрел на свою ладью.

В тот же день флот русичей вышел в Черное море и потянулся вдоль берегов, кои населяли дружественные племена молдаван и румын, к византийским владениям.

А за двое суток раньше вышло из Днепра в открытое море легкое византийское судно скидия. На ней возвращались из Киева торговые люди, и среди них был императорский лазутчик, который спешил уведомить Константина Мономаха о приближении войска россов. И грекам удалось на три дня опередить армаду Владимира.

Константин Мономах никогда не стремился к войне с великим северным соседом. И на этот раз он послал навстречу россам своих послов. «Греция вспомнила бедствия, претерпленные некогда от флотов российских, и послы Константина Мономаха встретили Владимира», — отмечали позже летописцы и историки.

Но встреча была неудачной. Перейдя с галеры на ладью, посол Клавдий сказал князю Владимиру:

— Ты, сын великого князя Ярослава, в прозвании Мудрого, должен быть также разумен, как и отец. Пишет вам император Константин Мономах, что дружба двух великих держав, столь счастливая и долговременная, не может быть нарушена по причине столь маловажной. Ваш именитый купец был женолюбцем. Он обесчестил жену императорского вельможи Платия. Что сие так, целую крест. — И Клавдий поцеловал свой нагрудный крест.

Среди русичей, кои стояли за спиной Владимира, были Анна и Настена. И товарка прошептала княжне:

— Он речет правду: нет вины греков в смерти купца Огмунда. Потому уговори брата внять просьбе императора и уйти из пределов Византии. Сие нам во благо.

Настена все-таки отважилась сказать об этом вопреки воле Всевышнего. Но Анна отказалась выполнить волю своей судьбоносицы:

— Полно, Настена, ты не знаешь Владимира. Он не уступит послам. Для него воля отца и старейшин превыше всего.

— Император Константин желает мира и клянется наказать виновных, кои побили россов на торговой площади. Он готов заплатить за урон чести россиянам и за их товары. Но в смерти купца Огмунда виновных нет. Он пытался обесчестить женщину. Говори же, князь Владимир, уйдет ли твоя армада с миром?

— Тому не бывать! Руси тоже нанесено бесчестие, и она не терпит его, — высокомерно ответил Владимир.

Анна в этот миг все же подошла к брату. Она поняла, что сказаное послом Клавдием и Настеной совпадало. Значит, все-таки Византия наказала Огмунда заслуженно. И Анна проговорила:

— Брат мой, не делай невозвратного шага. Правда за послом Клавдием. Потому вернемся домой. Сие не бесчестие, а разумный шаг.

— Не мешай мне, Анна. За кровь россиянина должно отплатить кровью. — И, отстранив сестру, князь жестко сказал Клавдию: — Посол императорский, возвращайся с моим словом: Русь пришла наказать строптивых ромеев и, пока не исполнит того, не уйдет. А теперь идите на свое судно, пока не взял вас в железа. — И Владимир дал знак воинам.

Они потеснили послов к борту ладьи, выпроводили на их галеру. Флот россиян продолжал путь к стольному граду Византии. Но быстроходная галера, которую гнал не только попутный ветер, но и сорок сильных гребцов, пришла к Царьграду раньше, чем суда Владимира. В тот же день император Мономах велел взять в городе под стражу всех купцов и воинов, что были при них. Сам сел на быстроходную царскую яхту и повел свой флот навстречу россам.

Той порой дерзкий и опрометчивый по молодости лет князь Владимир выстроил свои суда в боевой порядок в виду маяка Фара, указывающего путь в пролив Боспор. Но теперь уже сам император попытался образумить князя Владимира. Царская яхта почти вплотную подошла к ладье, на которой находился князь Владимир. И он услышал голос императора. Мономах узнал от посла, что русский князь понимает греческую речь и сам говорит по-гречески, и сказал:

— Гордый князь Новгородский, сын великого князя Киевского, последний раз прошу о мире. Иди с Богом в свою землю, а мы заплатим вам золотом за урон вашей державе, мы выпустим на волю всех купцов и воинов, кои пребывали в Константинополе. Говори же свое слово!

— Я пойду на такой мир, ежели вы, богатые греки, дадите по три фунта золота на каждого воина моей рати — водной и пешей. На меньшее я не согласен. Да не медлите: жду до завтра, а там будет поздно.

— Сколько же воинов в твоем войске? — спросил Мономах.

— Без малого сто тысяч. Тридцать на судах и в два раза больше на суше.

Император знал, что князь россов его обманывает. Военачальники Мономаха вели счет русской рати. По их мнению, стотысячное войско на Руси за короткое время не соберешь. Да и лазутчики уже принесли весть об истинном числе конных и водных россов. Но Мономах не упрекнул Владимира за ложь. Он был уверен, что на сей раз войску россов не погулять с разбоем по его священной земле. Владимиру он тоже не открыл правды:

— Нет, столько золота в моей империи не найдется. Иди, князь, с Богом домой, а мы не будем тебя преследовать.

— Хватит! — крикнул Владимир. — Ты скупой царь и еще пожалеешь об этом. — И князь велел трубить в боевые рога. — Вперед, на ромеев! — приказал он.

Тотчас воины на ладьях подняли луки, положили на тетивы стрелы. Затрепетали под ветром паруса. Но и Мономах не замешкался. Едва его легкая яхта удалилась на полет двух стрел, как в тот же миг от греческого флота отделились три галеры и стали стремительно приближаться к судам русичей. Воины Владимира удивились дерзости греков: что они могли сделать, влетев в стан сотен ладей, стругов, челнов? — и беспечно подпустили галеры вплотную к себе и даже позволили им врезаться в гущу судов. И вдруг, когда русичи еще смеялись над «глупыми греками», на галерах со всех сторон вспыхнуло пламя и шары-молнии смертоносного огня полетели на русские суда. И от шаров, от молний, словно сухое сено, вспыхнули паруса, обшивка, снасти и сами воины. В мгновение ока больше десяти судов были охвачены пламенеем, и в стане русичей возникла паника, их охватил ужас, лишил разумных действий. Ратники покидали горящие суда, прыгали в море и, отягощенные кольчугами, тонули.

Однако галерам не удалось уйти безнаказанно. Едва на них иссяк смертоносный запас, как первым в атаку на греков бросился со своими воинами Ян Вышата. Три ладьи сблизились с греческими галерами, и греки не успели опомниться, как русичи были на их судах. Нападение протекало скоротечно и жестоко: всех греков, которые не успели прыгать в море, русичи порубили. Суда Владимира уже шли на сближение с греческим флотом. Но греки не приняли вызова и поспешно удалялись. Той порой Ян Вышата посадил своих воинов на галерах за весла и велел гнать их подальше от места сражения.

— Они нам нужны, мы разгадаем их смертоносный огонь, — сказал он воинам.

Вскоре русичи избавились от панического страха. Захваченные галеры подняли их дух. Да, грекам удалось поджечь одиннадцать судов, погибло около полусотни воинов, но и сами греки понесли большие потери. Бывалые воины вспомнили рассказы дедов, как греки жгли ладьи великого князя Игоря и как он тогда нашел защиту против огня. И пошла гулять по судам команда в случае приближения галер греков смачивать паруса водой, всем воинам держать при себе мокрые кошмы, попоны, все, чем они укрывались в ночные часы от холода.

Ян Вышата тоже думал, как бороться с огненосными галерами. Осмотрев захваченные суда и снаряжение убитых воинов, он увидел, что они не были вооружены луками и стрелами. Еще он вспомнил, что греки пускали огонь из своих снарядов не дальше как с десяти сажен. Не подпускать их на такое расстояние, разить стрелами, метать в них копья — и тогда огненосные суда не страшны. Пересев на легкий челн, Ян Вышата поспешил к князю Владимиру, дабы поделиться с ним своими находками. По молодости лет он радовался такому началу сражения. Приплыв к ладье Владимира и поднявшись на нее, Ян сказал князю:

— Нам не надо бояться огненосных галер. Стоит выставить десять лучников на каждом судне, и греки не достанут нас.

— Но нужны меткие лучники, — заметил князь Владимир.

— Они у меня есть, — заметил Ян.

— Тогда благословляю тебя. Пойдешь первым, как только греки двинутся на нас.

Радовалась за Яна и княжна Анна. Она улыбнулась ему, когда он поднялся на ладью Владимира. Лишь Настена была пасмурна. Она знала, что худшее еще впереди. В тот час, когда русичи готовились к новой встрече, она одной из первых увидела и поняла, что греческий флот и не думает навязывать им новое сражение. Флотилия греков возвращалась к Царьграду.

— Смотри, Анна, море пред нами чистое. Но нам следом за греками нельзя идти. Нас ждет жестокое испытание.

— Полно, Настена! Греки удрали, потому что испугались нас, — заявила княжна. — Что ж Владимиру остается делать, как не преследовать их.

— Если бы это было так, я бы порадовалась с тобой. Ты посмотри на небо, что перед нами: оно черное от Божьего гнева.

В это же самое время на берегу бухты Золотой Рог появились священники и епископы с чудотворными иконами — и начался молебен. Священнослужители просили Господа Бога покарать вероломных россов за вторжение в пределы их державы, за угрозу опустошить греческие земли. Они смиренно утверждали, что никто из византийцев не виновен в смерти росса-прелюбодея. И Всевышний внял их молитвам. Когда флот императора вошел в бухту Золотой Рог, из пролива Боспор хлынули на суда русов огромные волны, подул страшный ветер, началась буря. Она налетела на русский флот так неожиданно и с такой силой подхватила легкие суда, что понесла их в открытое море. Они трепетали под натиском бури, опрокидывались в пучину, и не было русичам никакого спасения. Они гибли, не успевая призвать на помощь. Да и некому было спасать их. Устоявшие под натиском бури суда стремительно уносило все дальше от бухты Золотой Рог.

Княжна Анна и Настена спрятались в шатре на корме ладьи и, забившись в угол, молили Бога о милости. Он, казалось, не слышал их. Буря свирепствовала более двух часов. Не меньше сотни ладей и стругов было выброшено на песчаные отмели, разбито о скалистые берега. Не обошла стихия стороной и самую большую и устойчивую ладью князя Владимира. Ее подхватило огромной волной и бросило на торчащий из воды близ берега утес. Днище ее было пробито, она стала тонуть. Многие воины были смыты волной и пошли ко дну. Лишь чудом Яну Вышате удалось подойти к ладье на греческой галере и спасти князя Владимира, Анну, Настену и уцелевших воинов.

Вскоре море утихло. Сохранившиеся суда пристали к берегу, воины высадились на спасительную землю. Князь Владимир велел построить ратников по сотням и пересчитать их. Он схватился за голову, когда ему донесли, что в строю из восьми с половиной тысяч воинов осталось лишь шесть тысяч двести пятьдесят.

Едва прошла ночь, как появился греческий флот. Император Мономах, торжествуя победу, кою принесла буря, выслал следом за войском россов, дабы добить их, два легиона отборных воинов и двадцать четыре галеры с воинами, вооруженными греческим огнем. Но греки не застали русичей врасплох, они были готовы к сече. Едва галеры вошли в бухту и попытались приблизиться к русским судам, как выход из бухты перекрыли легкие ладьи воеводы черниговца Творимирича и все греческие суда были взяты в хомут. Греки делали попытки сблизиться с русскими судами, но это им не удавалось. На них летели тысячи стрел, и легионеры гибли под ними, не сумев привести в действие свой губительный огонь.

И все-таки легионеры бились отчаянно и отважно. Над ними властвовал страх перед императором. Он наказал военачальникам не возвращаться без победы. Вернувшимся с поражением грозила смерть от палача. Понимая безысходность положения, греки топили суда, прорубая днище, и гибли вместе с ними в морской пучине.

Князь Владимир, увидев отчаяние греческих воинов, был удивлен их жертвенностью.

— Смотри, они топят свои суда! — крикнул Владимир Яну.

— Выходит, полона боятся, — высказал предположение Ян.

— Да нет, тут что-то другое. Я прекращаю сечу. Пусть с Богом возвращаются в Царьград.

— Но греческие воины предпочли возвращению плен и сдались. Десять галер достались воинам князя Владимира. Русичи радовались. Они одержали победу над дерзким врагом.

Однако не успела дружина насладиться успехом, собрать вражеское добро и погрузить его на суда, загнать на галеры пленных, как в сумерках того же дня из Болгарии примчались три всадника от воеводы Глеба Вышаты. Усталые гонцы едва держались на ногах, когда появились перед князем Владимиром на ладье. Старший из них сказал:

— Княже Владимир, нас прислал воевода Глеб. Ежели ему не будет подмоги, дружина поляжет костьми.

— Где Глеб Вышата и что с ним? — спросил Владимир.

— Близ Варны нас обступила ночью несметная рать. Мы пытались вырваться, но нас крепко засупонили. Потом мы пробились из лощины к холму, там и держимся.

Владимир дрогнул. Он подумал, что их преследует злой рок, что греки наблюдали за каждым шагом русских дружин и остановили, словно загнав в клетку. Теперь оставалось одно: разделить дружину на две части и одну из них послать берегом на выручку окруженных, другой половине идти туда же морем. Придя к такому решению, князь подумал, кого отправить сушей: Вышату-младшего или Творимирича?

Ян наблюдал за князем и, когда увидел, что тот смотрит то на него, то на черниговца, подошел и сказал:

— Ты, княже, не сомневайся во мне. Я пойду на выручку брата. К тому же мои ратники легче на ногу, чем у Творимирича.

Владимир вздохнул с облегчением:

— Поведешь три тысячи молодых воинов. Ежели подойдешь ночью, бей клином. Мы тоже снимаемся сейчас же.

В стане русичей все пришло в движение. И вскоре три тысячи воинов, ведомые гонцами, уже наступившим вечером потянулись берегом на восток.

Княжна Анна сумела-таки проводить Яна в путь, пожелать ему успеха. В горле у нее стоял комок боли, но она крепилась. Поцеловав Яна, она перекрестила его:

— Благословляю тебя, любый, береги себя, помни обо мне. Мы еще не испили свою чашу.

У Яна защемило сердце, оно вещало, что Вышата-младший видит Анну в последний раз. Он прижал ее к себе, поцеловал:

— Я люблю тебя, Анна, ты свет моей души.

— Янушка, возвращайся в Киев, я буду ждать тебя.

— Помолись за меня, как придет час, — сказал он и ушел к воинам.

Спустя немного времени, уже в полной темноте, рискуя разбиться на камнях, Владимир повелел своим воинам покинуть берег Византии. Погрузившись на суда, русичи посадили к веслам на галерах пленных греков и двинулись к берегам реки Варны. Однако устремления князя Владимира были тщетны. Дул сильный встречный ветер, и флот почти не продвигался вперед.

— Господи, все силы против нас, — сетовал князь, стоя на носу галеры.

И все сводилось к тому, что Владимир со своими воинами сможет прийти на выручку Глеба Вышаты в одно время с Яном. Лишь на четвертый день суда Владимира вошли в устье Варны. И спустя какой-то час дозорный заметил, что из прибрежных зарослей показался легкий челн и поплыл к судам. Когда он очутился рядом с головным судном, Анна увидела на нем знакомых ей воинов Полюда и Олдана. Челн пристал к борту галеры, воины поднялись в нее, и Полюд сказал:

— Князя нам.

Рядом с Анной стоял Анастас. Она попросила его:

— Разбуди Владимира.

Анастас скрылся на корме галеры, разбудил князя, который спал после долгого ночного бдения. Владимир вышел не мешкая, спросил Полюда:

— Говори, с чем явились?

— Худо, князь-батюшка. Дружина Глеба полегла. Мы вот, — Полюд кивнул на друга, — не ведаю, как вырвались. Многих же взяли в полон и угнали на заход солнца.

— А что Ян Вышата, помог ли вам? Где его сила?

Анна стояла рядом с братом, смотрела на Полюда и молила его о милости, кою он не мог проявить. И по мере того как он все ниже опускал голову, Анна бледнела, становясь как льняное полотно после отбеливания под августовскими росами.

— Мы слышали, как ночью за спиной греков началась сеча. Так и подумали, что наши подошли. Сами рванулись своих встретить. Но греков была тьма, и они тоже окружили воинов Яна Вышаты. Брат его, наш воевода Глеб Вышата, дважды раненный, собрал в кулак дружину и на рассвете вновь повел ее навстречу Яну, но был сражен. И все вокруг него пали. Сеча еще длилась до полудня. Да полегли наши и сраму не имут. — И Полюд замолчал, низко склонив голову.

«Неправда! Неправда! — словно удары колокола звенело в душе Анны. Он жив! Он жив!» — твердила она. Увидев Настену, Анна подошла к ней, взяла за плечи, потребовала:

— Говори, вещунья, что с Яном?

— Нет у меня слов утешения тебе. — Настена не отвела глаз от Анны и продолжала: — Днепровские воды отразили правду.

— Настена, не гневи меня! — сорвалась на крик Анна и потрясла ее за плечи. — Я знаю, что он жив!

— Я в твоей воле, но иного сказать не могу, — ответила Настена.

Анна припала к ней и заплакала.

В этот день на судах спустили паруса, и они застыли в устье Варны. Воины справили тризну по павшим товарищам. Князя Владимира что-то побуждало добраться до греческих галер и предать смерти всех полоненных византийцев. Его душа по зову языческих предков жаждала крови. Однако он сдержал в себе звериный порыв и дал себе слово, как вернется в Киев, собрать новую сильную рать и наказать Византию. Ему еще не было дано знать, что великий князь Ярослав Мудрый смирится с поражением в этой неправедной с его стороны войне и она окажется последней между Русью и Византией.

Глава седьмая. Вновь на окоеме Бержерон

На сей раз французский землепроходец и сочинитель Пьер Бержерон появился в Киеве по зимнему пути, спустя два месяца после возвращения остатков дружины Ярослава из похода в Византию. На княжеском дворе, в палатах да и во всем стольном граде еще царило уныние. Еще плакали по убитым и пропавшим сыновьям матери, не утешились жены и невесты. В своем тереме страдала по Яну Вышате княжна Анна, и вкупе с нею тосковала по странствующему рыцарю Гаральду княжна Елизавета.

А неутомимый француз пожаловал в княжеские палаты веселый, жизнерадостный, неугомонный.

— Здравствуйте, здравствуйте, славные россы. Я привез вам добрые вести, — говорил он всем, кого уже знал по прежним посещениям Киева.

И в палатах стало шумно от его присутствия. Не успев отдохнуть с дороги, он, мешая славянскую речь с французской, одаривал всех новостями. И первый визит его был к княжне Елизавете. Худой, черный, со сверкающими карими глазами, расправляя клинышек бородки и лихие усы, он раскланялся перед княжной, поцеловал ей руку и весело сказал:

— Принцесса Елизабет, я привез тебе низкий поклон и тысячу поцелуев от твоего несравненного принца Гаральда. Елизавета не сдержала радости, прекрасное лицо ее зарумянилось, глаза засверкали, она воскресла и спросила:

— Он жив? Он не забыл меня?

— Сей витязь никогда тебя не забудет. Ты у него в сердце навечно.

— Но где он? Как он? — Елизавета коснулась плеча Бержерона, усадила его в византийское кресло, велела мамке-боярыне принести крепкого меду и попросила: — Пьер, расскажи все, что знаешь и слышал о Гаральде. Вернется ли он на Русь?

— О, об этом долго говорить. Потому наберись терпения, прекрасная россиянка. — Бержерон поудобнее уселся в Кресле и, жестикулируя, повел рассказ: — Я встретил его на острове Сицилия. Он бился в рыцарском поединке с сарацинским князем и победил его. О, это было великолепное зрелище. После боя я подошел к нему, напомнил о встречах в Киеве и о тебе, несравненная принцесса. Он обнял меня, расцеловал и произнес: «Ты путешествуешь по всему свету. Давно ли ты видел ту, по которой я страдаю?» Я сказал, что видел тебя совсем недавно и поведал, как ты страдаешь-печалишься о нем. Потом мы пили вино, и он спел мне вот эту песню:

— Господи, он все тот же! Но я никогда его не презирала. Он мне люб, и я жду его! — горячо воскликнула Елизавета.

— О, не принимай его песню с печальным присловьем близко к сердцу. — И Бержерон ласково улыбнулся. — Он знает, что ты его любишь и не презираешь. Да уж так повелось у рыцарей петь. Он сказал, что ему достаточно подвигов и славы. И свой корабль, полный сокровищ, он направит в ваши земли, как только минует время зимних бурь.

— Спасибо, спасибо, славный Пьер! — по-детски радовалась княжна. — Я скоро увижу своего ясного сокола.

— Очень скоро. Лишь под солнцем растают льды. — И Бержерон поднялся навстречу боярыне, которая принесла ендову[58] с медовухой и кубки. Он наполнил один кубок доверху, другой — малой дозой и подал его княжне: — Выпьем за удачное возвращение твоего сокола. — И пока Елизавета лишь прикасалась к хмельному, Бержерон одним духом осушил свой кубок и воскликнул: — Пусть царит между вами сердечное согласие! А теперь мне пора к великому князю. Позже я расскажу тебе еще кое-что о твоем рыцаре. — И Бержерон покинул покой Елизаветы.

Ярослав Мудрый, однако, принял французского гостя не тотчас. По заведенному великим князем обычаю, он отправил землепроходца в баню:

— Ты мне любезен, Пьер Бержерон, И мы с тобой вволю поговорим. А пока смой дорожную пыль и тяготы.

— Спасибо, государь. Твоя баня мне во сне снится.

После жаркой, с вениками и квасным духом, бани, которая и раньше приводила Бержерона в восторг, великий князь и сочинитель долго сидели за трапезой и без помех, без свидетелей беседовали о том, чего пока не дано было знать ни домочадцам, ни придворным. Наслаждаясь старым болгарским вином из золотого кубка, Бержерон «открывал» перед великим князем Руси двери в далекую Францию.

— Всего месяц назад я был в Париже и дал отчет королю Генриху о моем путешествии в Сицилию и на остров Крит. Государь любит слушать рассказы о путешествиях. О, там я увидел много интересного и полезного для короля и моей Франции. Но об этом поведаю позже. А сейчас, сир, послушай о том, что нужно знать тебе. Моя Франция — это не великая держава, как твоя Русь. Франция уместится на ладони твоей державы. Вассалы короля Генриха ему не подвластны, и половина герцогств и графств богаче и могущественнее королевского домена[59]. Герцоги и графы, не ведая чести и чинимого ими зла, пытаются уничтожить королевство, разорвать его сердце на части.

— И что же там вельможи не поделят? — спросил Ярослав.

— Там все в вечном переделе. Вот уже десять лет король Генрих воюет со своим братом, герцогом Робертом, и матерью, вдовствующей королевой Констанцией, которые пытаются отнять у короля герцогство Бургундию — родовые земли королей Капетингов…

Великий князь слушал Пьера Бержерона с большим вниманием, но пока не понимал, почему откровенничает француз, говоря о своей бедствующей державе, о ее неустройствах, государю, к которому примчал не без корысти. Да, князя всегда волновали междоусобные распри, где бы они ни протекали. И хотя Франция была далеко от Руси, происходящие там раздоры Ярослав воспринимал болезненно. Они предупреждали государя о том, что и на Руси может возникнуть подобное. Но Русь уже прошла через усобицы, и тому Ярослав был не только очевидцем, но и вождем слияния ее в единую державу. Ныне Русь — великое государство лишь благодаря его, Ярослава, радению. И великий князь прервал пространный рассказ Бержерона:

— Однако, любезный Пьер, к чему ты освещаешь столь печальную судьбу короля Франции? Почему не воздаешь ему хвалу? Как говорят у нас, пустил бы ложь во спасение, и делу конец.

— Наберись терпения, государь, и познаешь истину. — И Бержерон, пригубив вина, продолжал: — Так вот мы, парижане, верим, что наш король выстоит против коварного брата Роберта, а вкупе с ним и против всех графов и герцогов вместе. Конечно, ему было бы легче, если бы не козни матери. Он любит ее, а она его ненавидит, плетет интриги, устраивает заговоры. Она вовсе стала волчицей, когда несколько лет назад король Генрих овдовел. Его супруга, королева Матильда, умерла, не оставив Франции наследника Капетингов. Как горевал Генрих, как страдал в прежние годы, что Матильда не может родить ему сына! Сколько даров принес он к стопам покровителя Франции, святого Дионисия, прося его протянуть милосердную длань и помочь Матильде одарить державу наследником! И вот Генрих пустился на поиски достойной супруги…

Ярослав начал понимать, почему Бержерон так пространно показывает бедственное положение короля Франции. Похоже, надеялся получить от Руси какую-либо помощь бедному Генриху. Что ж, француз не ошибся, явившись на Русь в поисках благодетеля. Одно смущало великого князя: Бержерон не был уполномоченным посланником короля Генриха. Он, как странствующий рыцарь, искал клады для короля из личных побуждений. «Однако же они похвальны», — подумал Ярослав и с еще большим вниманием стал слушать благородного рыцаря.

— Но Божья кара властвует над несчастным Генрихом, — продолжал Бержерон. — Его молитв Дионисий и поныне не слышит. Вот уже два года вдовец ищет себе достойную супругу, которая защитила бы королевство Парижа и Орлеана от сиротства. Наш король еще молод, ему всего тридцать три года, он полон сил и жажды творить добрые дела. И он нашел бы невесту благородного рода, но тому мешают происки матери. Она ополчила против короля самого папу римского Бенедикта Девятого, и тот шлет Генриху всякие епитимии и запрещения. Этот итальянец из рода графов Тускунь имеет какие-то родственные связи с королевой Констанцией и запрещает нашему благочестивому королю вступать в брак с родственницами по мужской и женской линии до седьмого колена. Это неслыханно. Парижане во гневе. Но волю папы им не сломить.

Ярослав удивился: как можно налагать такой запрет?

— Подожди, братец, — остановил он Бержерона. — Выходит, что такой мерой папа Бенедикт лишил Генриха возможности жениться на любой благородной девице Франции?

— И не только Франции. Королева Констанция доказала папе, что Генрих не может искать жену среди принцесс Италии и Германии, Дании, Бельгии и Голландии.

— Экая напасть на бедного Генриха, — согласился Ярослав. — Но ведь ему мало одной нашей жалости. Потому выкладывай, землепроходец, чем можно помочь королю Франции? Ты ведь с этим прикатил за тысячу верст. — Ярослав пригубил вино и продолжал слушать Бержерона.

А тот повеселел и хлебнул из кубка от души. Он уже добился того, к чему шел: великий сир великой державы не остался безучастным к его печальной повести о короле Франции. Теперь надо было сказать о главном. Но, будучи склонным к многоречию, Пьер опять-таки отправился в путь не через гору, а в обход:

— Я ведь сочинитель, князь-батюшка. И потому, осматривая земли от берегов Средиземного моря и до Северного, до Черноморья и Беломорья на Руси, думаю о будущем этих земель и тех государств, которые лежат в этих пределах. И увидел я через свои хождения, что придет время, и Русь с Францией породнятся. Да, да, государь, и в этом ты мне поверь. Я ведь провидец, — похвалил себя Пьер. — У нас один Господь Бог, мы — христиане. У нас близкие нравы. Мы так же молоды, как вы, разве что чуть постарше; мы ищем ратной славы не в разбоях, а во имя торжества добра и справедливости. — Бержерон на миг задумался, еще хватил вволю вина и выдохнул наконец то, о чем болезненно размышлял с того дня, как покинул Париж: — Да что там ходить вокруг да около. Пора допить вино из открытой бутылки. Князь-государь, отдай нашему прекрасному и мужественному королю Генриху свою прекрасную княжну Анну. Ярослав склонил набок голову, прищурил хитрые глаза и долго рассматривал Бержерона, даже улыбался. Наконец сказал:

— О том я давно догадался, что услышу от тебя подобное. Да думал и о том, что ты не посланец короля Генриха, а лишь странствующий сочинитель. И что же ты мне ответишь, ежели я соглашусь?

— Согласись, князь-батюшка, согласись, — горячо произнес Пьер. — А там и послы заявятся. Я и приведу их. Да мигом, мигом! Птицей полечу на берега Сены!

Бержерон не сказал Ярославу всей правды. Перед отъездом на Русь у него была встреча с королем Генрихом. И об этой встрече Пьер будет вспоминать потом. А пока он повторял:

— Птицей, князь-батюшка! Я примчу с самыми именитыми сватами Парижа!

— Ты к тому способен, — похвалил его Ярослав. — Вот только скажи мне, каков ликом твой государь?

Сие не очень-то волновало великого князя, но ему хотелось услышать слово влюбленного в своего короля француза. Да и про Анну подумал.

Бержерон поспешил наполнить кубок вином и удивленно спросил:

— Сир, а каким ты представляешь себе рыцаря, который в году по нескольку раз бросается в сечи? Шрамов у него больше, чем у нас пальцев на руках. Но он красив, как рыцарь. Он похож на меня, а разве этого мало?

Ярослав засмеялся, но от ответа уклонился. Сказал же о том, что насторожило Бержерона:

— Не знаю, что и поведать тебе, любезный. Анна своенравна, и у нее есть причины отказать Генриху.

— Ой, князь-батюшка, сие неискренне от тебя. Ты в силах убедить Анну, и даже неволить ее не будешь. Сказывал же ты, что королевами становятся не ради личного счастья, но ради блага державы. Нам, французам, нужна такая королева, как твоя дочь.

— Однако ты, сочинитель, видел мою дочь отроковицей. Как можешь утверждать, что вам она подойдет как королева?

— О государь, прожженный Бержерон узнает дичь по шелесту крыл. Статью она — царица, ум у нее державный! Разве этого мало, чтобы быть королевой? — Бержерон приблизился к Ярославу и тихо, с улыбкой сказал: — К тому же россиянки плодовиты. Я наслышан о бабушке Анны, Рогнеде.

Ярослав устало покачал головой. Он понял, что Бержерон не отступится, пока не выжмет из него согласия. Промолвил:

— Не будем толочь воду в ступе, любезный. Ты отдохни с дороги в моих покоях и оставь все заботы мне. Добавлю, что на Пасху в Киев съедутся князья-русичи с семействами, и многие княжны красотой сверкать будут. Посмотришь на них, может, выберешь для своего государя.

И Ярослав позвонил в колокольчик. Появился дворецкий, и князь сказал ему:

— Матияш, отведи гостя в покой на отдых.

Бержерон поклонился и ушел следом на Матияшем. А князь Ярослав, мерно шагая по палате, думал о судьбе Анны. Он считал, что было бы достойно для Руси, ежели бы Анна стала королевой Франции, пусть пока маленькой и слабой державы. Но знал Ярослав, что Анна так и осталась для него загадочной и получить ее согласие на замужество с вдовцом не так-то просто. Найдет ли он убедительные увещевания? Не понадобится ли ему употребить наконец-то власть отца, чего он не хотел? В конце концов, ежели он добьется согласия Анны, не испугается ли она убожества Франции? Жалко было отцу любимую дочь. Дрогнет — и жизнь будет сломана. Да и кого не устрашит королевский домен, окруженный алчущими поглотить его! Размышления привели мудрого князя в растерянность. Он понял, что избавиться от нее может только после того, как поговорит с дочерью. Тогда в разговоре с Анной о супружестве с английским принцем Эдвином он не добился ее согласия. Теперь где-то в глубине души у него жила вера в то, что в Анне произошли многие перемены и победит ее благоразумие, ибо она уже осознала свое назначение. Вера принесла Ярославу успокоение, и он ушел почивать со светлой душой.

А до утренней трапезы Ярослав встретил озабоченного Бержерона. Великий князь любил чуть свет выйти из покоев на подворье, пройтись по хозяйственному двору, заглянуть в конюшни. Близ них он и увидел сочинителя.

— Ни свет ни заря, а ты уж на ногах. Почему так? И что это хмур, как осенняя туча? — спросил Ярослав.

— Да вот в Польшу собираюсь, государь, — ответил Бержерон.

— В чем причина? — удивился князь.

Бержерон поднял голову, твердо посмотрел в глаза Ярославу:

— Зачем ты, великий государь, играл вчера со мной в кошки-мышки? Французы гордый народ и ни от кого не терпят унижения.

— Не гневи меня, сочинитель. Ярослав никогда и ни с кем не играл в кошки-мышки. У него достаточно власти и силы обращаться со всеми открыто. Говори же, в чем дело. А то ведь за оскорбление государя и батогов на дорогу получишь.

— Хорошо, государь, хорошо! Может, я и погорячился. Но почему ты, сир, в нашей беседе ни словом не обмолвился, что не так давно дал принцу Эдвину согласие выдать за него замуж княжну Анну?

Ярослав ухмыльнулся. Вспомнил, что вчера вечером перебирал ту беседу с принцем Эдвином и дал свое согласие на супружество. Но ведь и тогда он оставил за Анной право волеизъявления. Великий князь остыл от гнева, положил на плечо Бержерона руку и миролюбиво сказал:

— Да, было мое согласие. И Эдвин мог надеяться засватать Анну. Но тебе, сочинитель, замутили голову. Не раскрыли два условия, при которых Анна станет женой английского принца. Первое — это ежели Эдвин получит трон и второе — ежели будет согласие Анны.

— О, спасибо, спасибо, государь. Ты великодушен, и ты прибавил мне сил и возродил надежду. И вот что, вот что послушай! Да будет тебе ведомо, что Эдвин не получит корону Англии. В том клянусь святым Дионисием. — И Бержерон торопливо продолжал: — В Северной Франции есть большое герцогство Нормандия. Так вот ее герцог, сын знаменитого Роберта Дьявола, Вильгельм, имеет на английский трон значительно больше прав, нежели принц Эдвин. О том знают и Франция и Англия. А чем закончится борьба Вильгельма и Эдвина, можно предположить. У Вильгельма под рукой до пятнадцати тысяч воинов, прекрасных воинов, а у Эдвина и дюжины не наберется.

— А в Англии чей вес тяжелее? — спросил Ярослав.

— Того не знаю, в Англии не был. А по слухам, так пятьдесят на пятьдесят — доброжелателей и недругов.

— Да, пути Господни неисповедимы, — покачивая головой, произнес Ярослав. И добавил: — Ну идем посмотрим моих лошадок.

Вернувшись из похода в Византию, увидев гибель тысяч россиян, потеряв любимого, сама заглянув смерти в глаза, Анна очень изменилась, повзрослела и в свои двадцать лет смотрела на мир глазами умудренной женщины. Большую часть времени она вместе с Настеной проводила в школе, открытой при соборе Святой Софии. Обе они учили грамоте отроковиц, но не забывали и о книгохранилище, где читали византийские книги. Встречаясь с Анной за вечерней трапезой, Ярослав по ее виду догадывался, что она не может забыть Яна Вышату. И хотя ей много раз было сказано, что Ян погиб в сече под Варной, она не верила тому. Делясь своими печалями с Настеной, она говорила, что сердце не вещает ей о гибели любимого. И позже, когда из Византии пришла весть о том, что в то скорбное лето под Варной греки полонили восемьсот русичей, Анна воспрянула духом: надежда на то, что Ян жив, укоренилась. Анна повеселела и часто смеялась над своей товаркой:

— Ты, Настена, хоть и зришь за окоемом, ан не увидела моего Янушку. Он не лишен живота, он еще вырвется из полона, или батюшка выменяет его на греков.

Настена ни словом не перечила Анне. В те же дни княжна пришла к отцу с вестью о плененных воинах и попросила:

— Батюшка, зачем тебе держать греков в неволе, отдай их императору за наших.

— Так и будет, поди, как мои посланники вернутся по воде, — ответил Ярослав. — Наберись, однако, терпения.

— Хорошо, батюшка, мне его не занимать.

Великий князь знал о своих русичах, попавших в руки греков, больше, чем Анна, и ему трудно было сказать правду. Всех русских воинов, взятых в плен под Варной, повелением Константина Мономаха ослепили. Был ли среди них Ян Вышата, Ярослав не ведал, но знал, что Анна уверена: он среди полонян. Потому Ярославу не хотелось углублять горе дочери. И он не спешил слать послов на переговоры об обмене, не питал надежды на милость Мономаха. Он ответил полуправдой:

— По рубежам державы на заходе солнца печенеги гуляют. Как пройдут через их становища мои люди, не ведаю. Потерпи уж.

— Ты, батюшка, говоришь то так, то эдак, — осталась недовольной Анна. — Одни твои посланники вернуться не могут, других, похоже, ты слать не хочешь.

— Прости старого. Вот соберусь с духом и все исполню, как должно.

Когда Анна поведала Настене о беседе с отцом, та все-таки отстояла свое провидение. И сказала на сей раз довольно жестко, ибо только так могла вывести княжну из лабиринта, в коем плутала Анна в поисках своего Яна:

— Не льсти себе надеждой, Аннушка, не жди своего сокола. Сложил он голову в честной сече. Человеку не дано избежать начертания судьбы.

Княжна обиделась на Настену, возразила ей и даже упрекнула:

— Зачем ты бередишь мою рану? Батюшка, ты, Елизавета — все об одном и том же! А я верю, что он жив! Верю! Верю!

— Ну прости меня, глупую, может, и впрямь несу напраслину, — повинилась Настена.

В этот день они отправились с княжеского двора в собор Святой Софии. Погода была солнечная, тихая, легкий морозец щипал лица. На площади близ собора они увидели Бержерона. Анна с ним уже встречалась в покое Елизаветы, когда он вновь рассказывал о Гаральде. Княжна подошла к Пьеру, спросила:

— Что вы здесь делаете, Бержерон?

— Да вот любуюсь вашим храмом. И вижу в нем величие и смирение, твердый и могучий дух державы и простоту вашей чистой веры. У нас таких храмов нет.

— Почему же? Ведь ваша церковь древнее нашей. Так я слышала от епископа Михаила, а он побывал в Риме.

Сорокалетний Бержерон нравился Анне за открытый и горячий нрав, за неугомонность и бесстрашие. Сколько земель он исходил вдвоем со слугой! Вот и на Русь пришел во второй раз.

— Франция — бедная страна, и мы не можем позвать зодчих и каменотесов из Византии или даже из Рима. Вот если бы нам помогла твоя великая держава.

— Полно, Пьер, вы так далеко от нас, что даже золото потускнеет, пока его доставят к вам. К тому же у нас и каменотесов нет на ваш вкус. Мы пока учимся у Византии.

Бержерон встал перед Анной, в его глазах засветился отважный огонь, и он с улыбкой сказал:

— Золото, может быть, и не потускнеет, мудрая княжна. Но твоя красота под синим небом Франции засверкает еще ярче. Соверши на мою землю путешествие, прекраснейшая из прекрасных. Ты увидишь красивые реки и множество мельниц на них. В лесах у нас много дичи, а на полях растет лучший в Европе виноград. Едем же, великолепная. Я буду твоим пажом.

— Вот уж никогда не думала о таком странствии, — засмеялась Анна и тут же поблекла: — Мне хватило путешествия в Византию.

Продолжая разговор, Анна и Настена привели Бержерона в книгохранилище, просторный и светлый покой с красивыми стрельчатыми окнами. Вдоль двух стен высились полки для книг, и на них, как прикинул Бержерон, покоилось более полутысячи рукописных творений. В углу за столом у окна сидел довольно молодой монах и старательно переписывал большой и толстый фолиант на чистые листы. Он встал, поклонился и вновь взялся за работу. Бержерон прошелся вдоль полок с книгами и с грустью подумал: «И такого у нас нет». Остановись близ Анны, сказал:

— Вот и опять подкатилась под сердце зависть. В нашем королевстве нет и сотой доли такого богатства, какое вижу здесь.

— Это собрано стараниями батюшки. Он у нас великий книгочей.

О себе Анна умолчала. А ведь она никогда не проходила мимо торжища, дабы не купить книгу.

Бержерон вспомнил о своих родителях. Ни отец, столяр-мебельщик, ни мать, белошвейка, не знали грамоты. Он же учился чтению по монастырским уставам и молитвенникам. И его сочинения, кои он привозил из путешествий, пока оседали в бенедиктинском монастыре под Парижем. Он благодарен суассонским монахам. Пока он был служкой в храме, они привили ему любовь к книгам, к чтению. И, следуя заветам Кассиодора и Марка Аврелия, Бержерон овладел искусством переписчика и переводчика сочинений древних языческих авторов, знания которых необходимы христианам для лучшего понимания Библии. Когда же Священное Писание породило в молодом Бержероне жажду путешествий, он покинул монастырь и отправился на Юг Италии, чтобы подышать воздухом Вивария, основанного Кассиодором и ставшего первым центром науки Апеннинского полуострова.

При Виварии была образцовая библиотека, и Бержерона допустили к ее богатствам.

В этот день Бержерон рассказал Анне о своем первом путешествии. Он так красочно все описал, что Анна загорелась желанием побывать в Виварии. Увы, судьбе не было угодно исполнить стремление пылкой княжны, и со временем Анна o нем забыла. Но другую жажду, кою заронил в ней Бержеpoн, она удовлетворила сполна. Разговаривая с княжной, сочинитель часто перемежал русскую речь французской. Потом по просьбе Анны все толковал. И Анна удивилась доступности познания речи французов. Она легко запоминала многие слова, фразы и произношение их. Когда Бержерон назвал Анну «бель эспри», что значит «человек с острым умом», она весело рассмеялась и повторила:

— Бель эспри, бель эспри! — А потом заявила: — Я хочу выучить ваш язык, сочинитель. И пока ты в Киеве, будешь учить меня. И, пожалуйста, не возражай. Я чувствую, что ваша речь, как и наша, мягка и приятна на слух.

— Я выражаю сердечное согласие, — ответил Бержерон по-французски.

— Ты молвил, что готов учить от всей души. — Анна поняла сказанное Бержероном по-своему.

— Почти так.

Несколько дней подряд Анна, Бержерон и Настена сразу же после утренней трапезы приходили в библиотеку, как по просьбе сочинителя они стали называть хранилище книг, и усердно занимались. Анна и Настена были такими прилежными ученицами, что через две недели вольно вели обыденный разговор. Но вскоре они были вынуждены прервать занятия.

Ярослав вновь позвал Бержерона к себе на беседу. Принял он его в покое для послов. Когда Бержерон появился, не предложил ему сесть, словно перед ним был простой придворный.

— Слушай меня внимательно, Пьер Бержерон. И последнее слово будет за тобой. Мы посоветовались с великой княгиней и приглашаем тебя к нам на службу. По первому случаю ты идешь нашим посланником к королю Генриху и говоришь ему, что ежели он пришлет сватов, то мы готовы отдать ему нашу дочь Анну в жены. Когда же сватовство состоится, ты всегда будешь при королеве все тем же посланником. Сказано мною все. Я слушаю тебя.

Предложение великого князя было для Бержерона столь неожиданным, что он не сразу нашел ответ. Ведь он терял самое дорогое свое достояние — свободу. И вместе с тем речь Ярослава сводилась к тому, чтобы он служил не только Руси, но и Франции, ее королю Генриху, которого он обожал. И Бержерон, вскинув голову, твердо сказал:

— Я согласен служить тебе, великий князь, согласен быть посланником при Анне. — И он поклонился Ярославу.

— В таком случае ты уже при службе. И у тебя всего один день на сборы, чтобы выехать в Париж. Лучшие кони и отважные ратники в твоем распоряжении. — И тут великий князь сошел с трона и обнял Бержерона. — Я верю тебе: супружество Анны будет благополучным и, может быть, счастливым. Вот и все. Собирайся в путь.

— Спасибо, государь. Франция оправдает твои надежды.

И Бержерон еще раз поклонился Ярославу. Он хотел спросить, есть ли согласие Анны, но счел, что сие будет лишнее, потому как все было очевидно.

Так оно и было. Еще после первой беседы с Бержероном Ярослав Мудрый зашел в опочивальню дочери и сказал ей всего несколько слов:

— Помнишь, голубушка, наш короткий разговор на реке Сейм? Тогда ты молвила, что мне никогда не будет стыдно за тебя. Пришло время доказать сие. Я хочу, чтобы ты стала королевой Франции. Согласна ли ты выйти за короля-вдовца, которому тридцать три года?

Анна стояла у изразцовой печи и, словно камея, приросла к ней. После вопроса отца она чуть побледнела, но, смотря ему в глаза, ответила без сомнения:

— Родимый батюшка, согласна ли я выйти замуж за французского короля-вдовца, я скажу тебе в чистый четверг, ты уж потерпи три дня. Ты всегда был терпелив ко мне, а это моя последняя просьба.

— Анна, я прогневаюсь на тебя! Сколько же можно водить за нос! И что я сегодня скажу Бержерону, которого уже принял на службу твоим посланником?

— То и скажи, родимый. В четверг я приду к тебе, и пусть там будет Бержерон. Ему ведь важно знать, что я решу.

Ярослав только покачал головой и ушел. Вернувшись к себе в покой, где его ждал Бержерон, он молвил:

— Доченька моя умница. И в четверг в этот час ты придешь ко мне, и мы услышим ее последнее слово.

Однако в четверг Ярослав не принял Бержерона. В день Герасима-грачевника, когда начиналась Масленица, в Киев примчал гонец из юго-западных земель. Стражи распахнули перед ним ворота. Это был варяжский воин, и на княжеском дворе он попросил, чтобы его пропустили к княжне Елизавете. По бронзовому, омытому всеми ветрами лицу гонца придворные догадались, что он привез благую весть, и не мешкая провели его в терем княжны. Представ перед Елизаветой, гонец, как истинный рыцарь, встал на одно колено, прижал руку к сердцу:

— Я примчал из Болгарской земли. В трех днях пути за мной идет принц Гаральд. Он шлет тебе, принцесса, поклон и поцелуи. Он спешит навстречу русской княжне, которую он любит. Все это истинная правда. — Гонец увидел, как в глазах Елизаветы вспыхнула радость. — Я счастлив, что исполнил повеление моего принца.

— Спасибо, воин, — сказала Елизавета и повела гонца к великому князю. Гонец доложил ему без смущения и по-воински просто:

— Государь-батюшка, принц Гаральд мчит к своей невесте и через три дня преклонит пред нею колени. Он возвращается героем. В битвах ему не было равных.

Выслушав гонца, Ярослав посмотрел на дочь и разгадал ее состояние. Остался доволен:

— Иди, любая дочь, позови ко мне служилых бояр. Велю им готовить встречу будущему королю Норвегии.

Вскоре молва о возвращении в Киев принца Гаральда облетела весь город, и сотни варяжских семей загорелись заботами о встрече своего любимца. Старейшины этих семей отправились в палаты великого князя просить благословения на торжество в честь будущего короля. А за день до приезда принца составился отряд молодых варягов, дабы встретить его в степи. Они спешили увидеть своего кумира, чтобы, возвращаясь, петь песни о русских красавицах, «которые их презирают».

Той порой отцы молодых варягов собрались на совет, дабы обсудить свои действа в помощи будущему королю Норвегии. Знали они, что король Магнус захватил престол силой, пользуясь тем, что Гаральд в это время добывал себе славу в Средиземном море. Для киевских норманнов Гаральд был уже королем, потому как его племянника Магнуса никто из них не признавал государем. Договорились быстро. Все были готовы помочь Гаральду и деньгами, и военной силой. После чего старейшины и многие именитые русские бояре пришли на княжеский двор, били челом Ярославу и просили:

— Князь-батюшка, дозволь на твоем дворе накрыть столы для встречи желанного гостя и чествования его вместе с невестой.

— Даю вам волю, кияне, на все, — ответил Ярослав. — И из своих погребов велю поднять хмельного и брашна сколь нужно.

— Ты, княже, всегда уважал нас. Спасибо тебе, — сказал за всех старейший из варягов боярин Верамид, помнивший Владимира Святого.

И сутки в стольном граде царила небывалая суета. В прежние годы лишь великих князей так встречали после знаменательных побед над врагами. А тут возвращался чужой будущий король. Да что с того? Ведь на Руси не было еще такого, чтобы родная держава породнилась с Норвегией. На третий день после Герасима-грачевника горожане высыпали на шлях, ведущий к Болгарии, поднялись на крепостные стены и с нетерпением ждали прихода Гаральда с дружиной.

Он появился в полдень. Светило яркое солнце, таял снег, обнажая черные полосы земли. И в какой-то миг на окоеме показалась еще одна черная полоса. Она приближалась, росла, и вскоре горожане услышали мощное пение в пять сотен голосов:

Елизавета в этот час находилась на крепостной стене в окружении братьев и сестер. Анна обнимала ее и уговаривала:

— Да уйми ты лихоманку. Слушай, о чем поют воины.

Елизавета, услышав песню воинов, побежала к лестнице, спустилась со стены и, поспешив навстречу своему отважному рыцарю, встретила его на весенней дороге. А Гаральд, увидев Елизавету, птицей слетел с коня, подбежал к ней, опустился на колено в мокрый снег и приник губами к ее руке:

— Наконец-то ты улыбаешься, моя королева.

— Я счастлива видеть тебя, мой рыцарь.

Потом они шли мимо тысяч горожан, прижавшись друг к другу, и сердца их бились как одно. Они ступили на княжеский двор, подошли к Ярославу и Ирине и согласно упали на колени.

— Батюшка и матушка, благословите нас! — воскликнули они дружно.

Глава восьмая. Оговор

Весна только-только подступила к Новгородской земле. В нынешнем году она двигалась от южных морей медленно. И ежели под Киевом уже сошел снег, то Новгород и округа еще утопали в сугробах и озеро Ильмень покоилось под толщей льда. Но если весна не спешила торжествовать в северных землях, то вести из Киева прилетали в Новгород словно на крыльях. Досужие новгородские купцы, которые торговали в Киеве, успели вернуться до распутицы в родной город, чтобы по полой воде вновь отправиться на удачливые киевские торги со своими товарами. Они-то и привезли в Новгород полные короба свежих новостей о том, что произошло в мартовские дни в стольном граде. И все вести новгородцы принимали со вниманием и пускали их по городу. Многие из них вскоре угасли без последствий. Однако была в коробах и такая новость, которая взбудоражила немало новгородцев и гостей, а кое-кого лишила сна и покоя.

Еще по осени вместе с дружиной Владимира Ярославича, вернувшегося из неудачного похода в Византию, пришли с ним из Киева погостевать английские принцы, два брата — Эдвин и Эдвард. Сыновья короля Эдмунда, изгнанные родным дядей, королем Канутом, ждали в эту пору из Англии вестей о его кончине. Канут был при смерти, и Эдвин уже договорился с норвежскими купцами и мореходами в случае надобности отвезти его в Англию, дабы встать на королевский трон.

Тогда же и пришла весть из Киева о том, что французы якобы прислали послов к Ярославу Мудрому сватать его дочь, княжну Анну, за короля Франции Генриха Первого. Эдвин воспринял эту весть очень болезненно: ведь он уже заручился почти два года назад согласием великого князя выдать Анну за него и все еще надеялся с восшествием на трон послать сватов в Киев. Он рассчитывал, что ему по-прежнему будет оказана поддержка великого князя, но теперь все рушилось. В этот час Эдвин был на вечевой площади в детинце, и, когда до его ушей долетело имя княжны Анны, он тотчас подошел к кучке новгородцев, окруживших молодого купца. Новгородцы помнили своего князя Ярослава, поставившего собор Святой Софии, и чтили его, потому внимали рассказу купца с усердием.

— Сей землепроходец Бержерон не впервые взял на себя волю свата. Я его и на торге встречал с княжной Анной, когда они книги покупали, — щеголял новостью купец, заломив бобровую шапку. — Теперь, сказывали, он вовсе хотел увезти ее в Париж в жены своему королю Генриху. Да батюшка воспротивился, молвил: возвращайся в свою державу да приходи с именитыми сватами, там, дескать, и поговорим.

Услышанное обожгло Эдвина. Ничто не задело бы его с такой силой, если бы сватались короли других держав. Не мог он позволить, чтобы дочь великого князя Руси, богатейшего человека, стала женой французского бедняка и его личного врага. Да, врага, потому как Англия уже полстолетия враждовала с Францией из-за Бретани, которую французы отторгли от нее. Позволить оказаться Анне королевой Франции было для Эдвина смерти подобно. Знал он, что Ярослав Мудрый даст дочери в приданое столько серебра и золота, что ее будущий муж сможет нанять и вооружить любое войско, которое сумеет защитить Бретань от англичан и выгнать их с земли Гиен за Ла-Манш.

Новгородский купец уже делился с горожанами мелочами киевской жизни, кои Эдвина не волновали, и он отправился в княжеские палаты, чтобы закрыться в своем покое и поразмышлять, что делать, дабы прервать сватовство французов. В сенях хмурого Эдвина встретил брат. Остановил его, спросил:

— Ты что мрачен, словно осенняя туча? Идем в трапезную. Там ждут нас. Будем слушать купцов с вестями.

— Оставь меня, Эдвард, я уже наслушался на площади. — И Эдвин ушел.

Эдвард лишь развел руками и поспешил в трапезную. А старший брат вошел в свой покой, сел к столу, положив на него сжатые в кулаки руки, вперил взгляд своих холодных светло-голубых глаз в венецианское окно да так и застыл. Но в голове бушевали стихии. Еще по пути в княжеские палаты он решил, что ему надо немедленно мчаться в Киев. И теперь он пытался что-то придумать, чтобы сватовство не состоялось. На ум пришло самое простое решение: перехватить сватов на пути в Париж и сделать так, чтобы они туда не доехали. На поверку же сия простота оказалась обманчивой по той причине, что Ярослав Мудрый не отпустит сватов без воинов и даст в сопровождение от своей щедрости полусотню, а то и всю сотню. Вот и конец задумке, потому как ему, принцу Эдвину, с пятью воинами, коих он привел из Англии, можно только помахать руками вблизи французских сватов.

Другое дело, если попытаться убедить великого князя не отдавать свою дочь за нищего короля. Да только ли нищего? И тут расчетливый ум принца начал плести такие несуразицы оговора Генриха, что, услышь их кто-либо из знающих французского короля людей, сказал бы, что сию грязь может лить на Генриха лишь лютый враг. Спасти Эдвина от посрамления могло только то, что Ярослав Мудрый знал о Генрихе все понаслышке. И ежели он поверил Бержерону, что король Франции достоин его дочери, то почему не поверить и ему, принцу Англии, в том, что князь совершит большую ошибку, ежели отдаст дочь в жены дикому варвару. «Да, да, варвару», — попытался убедить себя Эдвин. И он счел, что у него хватит красноречия нарушить сватовской сговор. Но и эту свою задумку принц отверг по той причине, что она окажется шитой белыми нитками. Выдавая Генриха за варвара и недостойного такой супруги, как княжна Анна, он вольно или невольно восхвалял бы себя как единственного жениха, достойного руки дочери великого князя. А Ярослав не так глуп, чтобы поверить черным словам, исходящим из уст соперника.

Разрушив свою вторую задумку, принц, словно утопающий, схватился за соломинку. И этой «соломинкой» оказался брат Эдвард. Лишь он способен помочь разрушить сговор. Эдвин поверил, что Эдвард донесет до Ярослава Мудрого правду и только правду. И тогда будет очевидно, что принц Эдвард бескорыстен и бьется за брата лишь из чувства справедливости. Уверовав в то, что Эдвард по-братски отзовется на его просьбу, Эдвин приободрился и поспешил на трапезу, чтобы застать за нею Эдварда. Однако он был крайне удивлен, что за столом не увидел брата. Спрашивать у кого-либо из княжеской семьи было неудобно, и Эдвин прошел на свое место, слегка поклонился сидящим за столом и принялся за еду. Спустя минуту, князь Владимир спросил его:

— А почему не пришел принц Эдвард? Не занемог ли?

— Да нет. К началу трапезы он шел сюда. Я сам удивлен, куда он мог пропасть…

Князь Владимир глянул на княгиню Всесвяту и улыбнулся, как заговорщик.

— Ты поищи его в Святой Софии, — сказал он, но пояснять причину, по коей молодой принц ушел в храм, не стал.

Однако все было просто. Князь давно заметил, что Эдвард заглядывал в собор, дабы полюбоваться во время моления на боярыню Милену, дочь новгородского боярина-посадника Ивана Немира. Владимир не раз уже подумывал о том, чтобы английский принц засватал новгородскую девушку. Городу это во благо. Сегодня кочи[60] торговых новгородцев ходят в Данию и Норвегию, а там недалеко и до Англии. Эдвард же рано или поздно вернется туда. Вот она и родственная связь двух держав.

На душе у Эдвина стало неспокойно. Он догадался, по какой причине брат убегал в храм, и испугался, что, увязнув в сердечной маете, тот не будет-таки сговорчивым и вряд ли поедет в Киев. Забыв о трапезе, Эдвин встал, вновь поклонился всем и ушел.

В главном храме Новгорода в эти часы было малолюдно. На утреннюю службу приходили немногие. Однако боярин Иван Немир был усердным прихожанином и посещал утреню непременно. И с ним бывала вся семья: жена, три сына, две дочери. Младшей было лет одиннадцать, старшая уже вышла из отрочества и невестилась. Она была синеглаза, строговата лицом, но когда девушка улыбалась, то оно излучало тепло. И как-то, улыбнувшись Эдварду, она пленила его сердце. Принцу всегда не хватало тепла, и ему показалось, что Милена неизменно согревала бы его. Теперь принц не пропускал ни одной утренней службы, на которую приходил с семьей боярин Иван Немир. Отец в первые же дни заметил, что иноземец не сводит глаз с его старшей дочери. Иван знал, что это английский принц, и был доброжелателен к нему. Но в разговоры с Эдвардом не вступал, ждал, чем кончится это стояние принца близ его семьи.

Эдвин не нарушил любования брата боярышней и пробыл за колонной до конца службы. И только после ее окончания, когда Иван Немир повел свою семью из храма в Людин конец Новгорода, подошел к брату и спросил его:

— Ну что, свататься пойдем скоро?

Эдвард был повыше старшего брата, пригож лицом и статью. К Эдвину он питал двойственные чувства. Он был благодарен брату за то, что тот увез его из Англии от тирании дяди, короля Канута. И вместе с тем испытывал неприязнь за то что не он, а Эдвин унаследует корону. Однако эта неприязнь таилась в груди Эдварда так глубоко, что никогда не выплескивалась наружу. И на сей раз о своем отношении к боярышне Милене он ответил брату доверительно:

— Конечно, пойдем. Нам ведь с тобой всегда не хватало женского тепла. Я бы предложил ей руку и сердце, но…

— Но у тебя не хватает смелости сказать ей о том.

— Что поделаешь, я боюсь, что мне откажут. Есть и охотник за этой молодой добычей — новгородский воевода.

— Он не перейдет нам дорогу, — проговорил Эдвин и, положив руку на плечо брата, повел его из детинца к реке Волхов. — Я помогу тебе овладеть россиянкой, — и тут Эдвин вонял, что это тот самый миг, когда он может просить Эдварда об одолжении ему, — если и ты поможешь мне в самом малом. Готов ли, братец?

— Разве я в чем-либо тебе отказывал?

— Ты должен отлучиться из Новгорода. И пока ты будешь в отъезде, я засватаю за тебя боярышню.

— Нет, брат, ничего не выйдет.

— Все у нас с тобой получится. Я найду что сказать боярину Немиру. К тому же позову в сваты князя Владимира. Уж ему-то Немир не откажет.

— Это верно, ему не откажет. Да боюсь, что боярышня воли не проявит.

— Э-э, братец, этого не бойся. У россов все просто: воля отца превыше всего.

Эдвард улыбнулся, но не напомнил брату, что воля княжны Анны оказалась выше воли великого князя. Братья вышли на крутояр к Волхову. Внизу по речному льду пролегала зимняя дорога к озерам Ладожское и Ильмень. По ней тянулись конные обозы. За рекой белели стены Ярославова дворища. Эдвин знал, что совсем недавно, может чуть больше двух десятков лет назад, там жил Ярослав Мудрый, правил Новгородом. Братья в этот миг думали о нем, и Эдвин сказал:

— Я догадываюсь, куда ты хочешь меня послать. В Киев, да?

— Верно, братец. Слышал, поди, что там вновь побывали сваты французского короля Генриха. Но нам нельзя позволить, чтобы он заполучил в жены княжну Анну. Помни, как только она станет королевой Франции, Англии никогда не вернуть в свои владения Бретань. А нам с тобой хотелось бы ее иметь.

— Что же я должен сделать в Киеве?

— Расстроить сватовство, только и всего.

— Но как?

— Я много думал, как этого достичь. Сам хотел ехать в Киев, но мне неудобно. Теперь вся надежда на тебя.

— Однако выкладывай, как достичь цели.

— Все очень просто, Эдвард. Ты должен рассказать великому князю всю правду о нищем короле Франции, который предал свою мать, изгнал из Парижа брата и в жизни ни о чем другом не помышляет, как только о злодеяниях. Это по его вине Франция год за годом ведет братоубийственную войну.

— Но, Эдвин, я не знаю, насколько это правда. Я слышал, что Генрих пытается усмирить драчунов — герцогов и графов.

— Может быть, и так, братец. Разве мы не можем впасть в заблуждение? Пусть не король затевает войны, а вассалы. Но это не меняет сути. Ярославу важно знать о другом — о том, что близок день, когда падут города Париж и Орлеан, а с ними и королевский домен. Граф Рауль де Крепи из рода Валуа уже занес меч над Орлеаном. И в этом, я думаю, ты со мной согласен.

— Я не отрицаю возможности падения Орлеана и Парижа. Опасаюсь иного: если Анна согласна выйти за Генриха, а Ярослав дал слово отдать ее, то он останется верен своему слову…

— Пока не узнает истинную суть о Генрихе, перебил Эдвин. — Все будет зависеть только от тебя. И пожалуйста, не проявляй никакой жалости, милости к этому королишке.

Эдвард задумался. Знал он, что ему не видеть Милены, ежели брат не поможет. Чем же поступиться? Совестью? Пустить клевету на человека, который не причинил ему никакого зла? Или же отказаться от девушки, которую он любит? Никогда еще Эдвард не попадал в такое щекотливое положение. И светила молодому принцу одна надежда: великий князь Ярослав не случайно слывет Мудрым и отличит клевету и оговор от правды. К тому же он человек твердый в своих деяниях: уж ежели отважился отдать свою дочь за французского короля, то слову своему не изменит. «И тогда ты, братец, не сможешь обвинить меня в том, что я не выполнил твою волю», — заключил свои размышления Эдвард и ответил Эдвину так, как тот и ждал:

— Собирай меня в путь. Я готов отправиться в дорогу хоть сегодня.

— Спасибо, брат, я не забуду твой благородный шаг, — произнес Эдвин и обнял Эдварда.

Старший брат был доволен и уверен в том, что теперь ему удастся разрушить сватовство Генриха. А чтобы поддержать дух Эдварда, Эдвин решил сегодня же попросить князя Владимира быть сватом брата, сходить к боярину Немиру в Людин конец.

— Слушай же, братец, мое слово. Ты отправишься в Киев конным строем. Князь Владимир, думаю, ссудит нам коней и даст десяток воинов. А сейчас мы пойдем к нему с поклоном. Да попросим Деву Марию помочь нам исполнить сговор с боярином Немиром. Согласен ли?

— И ты еще спрашиваешь, брат? — Эдвард обнял Эдвина.

И братья покинули берег Волхова.

Боярин Немир был на подворье и смотрел, как дворовые люди убирают снег, грузят его на сани, дабы вывезти на берег реки. Парни работали споро, весеннее солнце хорошо пригревало, и у Ивана Немира было благостное расположение духа. Но его кто-то нарушил. В ворота постучали кнутовищем, и стук был властный. Боярин сам пошел открывать калитку. Он увидел князя Владимира, ратника, стучавшего в ворота, и двух иноземцев.

— Милости прошу, княже Владимир, — поклонился боярин. — А я-то думаю, кого Бог прислал.

Немир позвал дворового человека, велел открыть крепкие дубовые ворота, и конные, въехав во двор, спешились.

— Гости мы незваные, да не обессудь, — сказал князь Владимир.

— Днем и ночью для тебя, князь-батюшка, палаты открыты.

— Тут такое дело, боярин Иван сын Немиров, надо бы нам по обряду прийти к тебе, да время подпирает.

— С тобой, княже, и без обряда за милую душу побеседую.

— Ты знаешь моих гостей, принцев Эдвина и Эдварда?

— Они всему Новгороду ведомы.

— А младшего ты видел в храме? — Князь показал глазами на Эдварда.

— Многажды зрел. Пялит он на мою старшую глаза. Да не знаю, как быть: то ли гнать, то ли самому глаза закрыть.

— Ну коль так, вот я и старший брат его пойдем с тобой в терема поговорить. А он пусть снег расчищает.

— Руки молодые, справа проста, пусть порезвится, а нам в покоях сподручнее…

Эдвард не стал ломаться — дескать, принцу лопату срамно держать, — а взялся за нее и пошел к порожним саням. Работу начал рьяно, с настроением. Дворовый парень подбежал, встал в пару. И дело пошло. И пришлось принцу нагрузить трое саней, пока из палат не вышел Эдвин. Как глянул на старшего брата Эдвард, так и сердце забилось от волнения. Тот шел и улыбался.

— Ну что там? — поспешив навстречу ему, спросил Эдвард.

— Ты в рубашке родился, братец.

— Выходит, в согласии все?

— И так можно сказать. Не отвергли нас. Но еще смотрины будут. Там все и решится. Обряд не обойдешь, не объедешь на Руси. А тому обряду быть, как вернешься из Киева.

Радость у Эдварда схлынула.

— Ой, брат, сколько воды утечет и как все повернется за это время! — с горечью выдохнул он.

— Да ты не горюй, россы тверды в своем слове. Нам же с тобой пора на подворье князя, будешь в путь собираться. Утром чуть свет сам князь Владимир в Киев уходит. И ты с ним отправишься.

— Боюсь я, брат. Чует мое сердце, что все пойдет не так, как нам хотелось бы.

— Не унывай, братец. Князь Владимир на нашей стороне. И он поможет тебе уговорить великого князя. Я все ему расскажу. А теперь в седло!

Разбудили Эдварда очень рано. Едва ночь перевалила на вторую половину, как князь Владимир велел поднимать всех на ноги. Третий год принц жил на Руси и всегда удивлялся этому порядку — отправляться в поход задолго до рассвета. Потом увидел в том резон. За день конники проходили как раз столько, чтобы попасть на ночлег в обжитые места.

Потому, не сетуя, он поднялся с ложа, оделся, ополоснул лицо, съел кусок мяса с хлебом, выпил медовой сыты, подпоясался мечом и был готов в поход. Выйдя на двор, принц оказался перед лицом сотен трех воинов. Они были уже в конном строю. Князь появился сразу, как только подали к крыльцу вороного скакуна. Тут и Эдварду подали коня. Открылись ворота. На площади князя уже ждали еще две тысячи воинов. У Эдварда стало холодновато на душе от мысли о том, что князь Владимир уезжает в Киев с такой силой не случайно.

Так и было. С первыми купцами, вернувшимися до распутицы из Киева, был и гонец от великого князя. Ярослав прислал сыну весть о том, что польский король Болеслав Смелый опять собирается с разбоем на западные земли Руси и князю Владимиру должно быть с дружиной в Турове. Эдвард всего этого не знал и потому, поразмышляв о причинах похода, успокоился. В думах он вернулся в Новгород, стоял в храме Святой Софии и не спускал глаз с желанной боярышни Милены. Он уже примерялся к тому, как сложится жизнь в будущем. Конечно же после кончины дяди он вернется вместе с Эдвином в Англию, получит во владение какие-либо земли и будет там мирно жить, растить с Миленой сыновей и дочерей. Знал он, однако, что о спокойной жизни в Англии можно только мечтать, что после смерти короля Канута в державе станут бушевать страсти. Но Эдвард был уверен, что Эдвин призовет народ под свои знамена и наведет там порядок. К тому же решит в свою пользу многолетний спор с Францией из-за Бретани.

Той порой движение дружины с каждым днем замедлялось. Дорога под конскими копытами превращалась в месиво снега и земли, и кони шли только шагом. Тысячеверстный путь казался бесконечным. А дни убегали с необычайной быстротой. И только в середине апреля дружина Владимира пришла в южные земли. Но, как скоро понял Эдвард, она шла не к Киеву, а значительно западнее его. И наконец на горизонте принц увидел незнакомый ему город-крепость. Это был Туров. За ним в нескольких десятках верст пролегал западный рубеж Руси, за которым раскинулись земли враждебной ей Польши.

Узнав, куда прибыла новгородская дружина, Эдвард поспешил найти князя Владимира. И нашел его близ крепостной стены. Он с воеводой Будным осматривал стены на случай приступа поляков или осады их. Увидев обеспокоенное лицо Эдварда, князь сказал ему:

— Ты, принц, не переживай, что мы приехали не в Киев и что моего батюшку не узришь. Может, завтра он будет в Турове. А пока, ежели есть страсть, осмотри с нами стены крепости. Днями могут подойти к ней поляки… Вот мы их и встретим по обычаю.

Эдварду ничего не оставалось делать, как запастись терпением в ожидании великого князя и всюду следовать за князем Владимиром, может быть, подсказать что-то полезное. Увидел Эдвард, что весь город от мала до велика помогал воинам подготовиться к встрече врага. Наступила ночь, возможно последняя спокойная перед появлением польского войска, и в городе никто не спал. Лишь воины, утомленные долгим походом, отдыхали. Нашлось место и Эдварду. Князь Владимир позвал его с собой в дом наместника. После вечерней трапезы его отвели в покой, и он, захмелевший от крепкого меда, не помня как повалился на ложе и уснул.

В самую полночь приснился Эдварду сон. Будто в полдень вышел он на главную площадь Турова, увидел, как открываются ворота и появляется великий князь со свитой. Эдвард поспешил ему навстречу, но перед ним возникла молодая дева с рыжими косами и зелеными, жгучими глазами. На ней пурпурный греческий хитон, она величественна и строга. Вскинув перед Эдвардом руку, она сказала: «Не спеши навстречу великому князю, слушай о судьбе своего брата. Не быть ему мужем княжны Анны, не быть ему королем Англии. И он все это знает, но спешит в Англию, где справляют тризну по почившему королю Кануту!» — «Я не верю ни одному твоему слову!» — крикнул Эдвард. «Это в твоей воле. Но помни, принц: судьбу еще никому не удавалось обмануть. Ты рвешься к великому князю и хочешь оговорить короля Генриха, очернить Францию. Тому не бывать! Возвращайся же в Новгород, иди к своей суженой. Тебя ждут там. А ежели твой брат вознамерится взять в жены россиянку, пусть шлет сватов к князю Изяславу, сыну великого князя». — «Прочь с дороги! Вот он, великий князь, предо мной, и я хочу услышать его слово!» — «Тому не бывать. Ты не увидишь его!» И дева подняла руки, повела ими в стороны и исчезла. Пропал и великий князь, а перед Эдвардом расстилалась просторная степь, и по ней пролегала пустынная дорога.

Принц проснулся. У него разламывалась от боли голова, он сел, ухватился за нее и стал качаться из стороны в сторону. Потом кое-как поднялся, в предрассветной дымке увидел жбан с водой, ковш. Напившись, он подошел к окну и распахнул его. В покой хлынул холодный и свежий воздух. Принц вздохнул полной грудью, и ему стало легче. Он подумал: «Какая бесовщина приснилась. Того в яви не может быть». Но лицо девы показалось ему знакомым. Он попытался вспомнить, где ее видел. И всплыл в памяти образ княжны Анны, а за нею стояла рыжая, со жгучими зелеными глазами фаворитка княжны. И Эдвард горестно вздохнул:

— Господи, она же не будет вещать пустое.

Принц осмотрел себя. Одеваться ему не было нужды, он спал в том, в чем приехал в Туров. Покачав головой с досады, что вечером дал себе волю выпить чрез меру крепкого меду, Эдвард вышел из покоя. На площади он увидел князя Владимира. Перед ним стоял молодой воин, держа на поводу коня, и о чем-то говорил. Слушая его, князь кивал головой, а заметив принца, поманил его к себе и отпустил воина.

— Хорошо что рано встал. Собирайся в путь, — сказал князь. — Я дам тебе воинов, и они проводят тебя в Новгород.

— Князь Владимир, я не могу туда ехать, пока не выполню волю старшего брата.

— Не тщись, принц, тебе ее не выполнить. — Владимир положил на плечо Эдварду руку и повел его в сторону от воинов. — Все, что ты был намерен поведать великому князю, по моей воле сказано ему моим гонцом, сыном Ивана Немира. Было ему передано все дословно: Франция — нищая держава, французы — тати и разбойники, король Генрих — жестокий драчун и беден, как церковная мышь. Ну да ты и сам знаешь, о чем твой братец велел сказать Ярославу Мудрому.

— И что же, великий князь не поверил всему этому? — спросил Эдвард.

— Многому поверил, потому как подобную правду знал от французского землепроходца Пьера Бержерона. Многое же мой батюшка назвал оговором, разрешаю тебе о том спросить у гонца. И ко всему батюшка добавил, что сие недостойно благородного человека, каким себя чтит твой брат принц Эдвин.

— Не было оговора, князь Владимир, — с неким вызовом произнес Эдвард.

— Не будем спорить, принц, не желай себе худа, — строго проговорил Владимир. — Бог наделил моего батюшку мудростью и прозорливостью, и подозревать его в нечестье я никому не дам. К тому же он великодушен, сказал, что, ежели Эдвин хочет взять в жены россиянку, пусть едет к его сыну Изяславу. Это и мой брат. Да быть ему великим князем — так на роду написано.

— И все же, княже Владимир, прости меня за горячность, но я бы хотел увидеть твоего батюшку. Проводи меня в Киев.

— Сие невозможно. Батюшки в Киеве нет, а где он, то никому не должно знать. Да и болестями он мучается. И то сказать, он уже в маститой старости.

Князь замолчал. Принцу тоже нечего было ответить. Наконец он собрался с духом и тихо молвил:

— Спасибо тебе, князь Владимир, за доброту, за то, что пригрел нас и заботился. Мой брат уже на пути в Англию. Я же, как ты советуешь, еду в Новгород. А там куда судьба поведет. Милену бы только добыть.

— Однако, принц, откуда тебе ведомо, что Эдвин на пути в Англию?

Эдвард посмотрел на Владимира. Темно-карие глаза его лучились, на лице мелькнула улыбка:

— Ночью мне приснился вещий сон. Явилась предо мной зеленоглазая Настена и поведала, что брат мой покинул Новгород. Да я бы не поверил. А теперь верю. Потому что она сказала мне то же самое, что и ты. Все один к одному.

Владимир похлопал Эдварда по плечу, весело промолвил:

— То-то, знай наших! Ладно, принц, желаю тебе в Новгороде удачи. И не забывай Русь. Идем за конем, за винами, и я провожу тебя в путь. А то не дай Бог навалятся поляки.

Спустя каких-то полчаса принц Эдвард и с ним десять воинов покинули Туров. На душе у принца было отрадно. Он радовался, что его «вояж» завершился так благополучно. Это был честный человек. И в сердце своем он увозил благодарность к великой державе, пригревшей его в тяжкие годы изгнания.

Глава девятая. В Париже

Всякий раз возвращение Пьера Бержерона в Париж вызывало среди горожан жажду увидеть его и послушать. Он так красочно рассказывал о разных диковинных странах и городах, о народах, населяющих их, что все, что слышали от него парижане, было похоже на сказку. Так случилось и на сей раз после его возвращения из великой восточной державы, кою французы называли Россией. На набережной Сены, близ острова Ситэ, его встречали сотни горожан и просили рассказать, где он побывал недавно. Бержерон спешил к королю, но не мог отказать парижанам, хотя и был в этом случае краток:

— Я посетил далекую страну Гардкардию, раскинувшуюся далеко на востоке, где солнце поднимается на много часов раньше, чем у нас, и опускается тогда, когда здесь уже ночь. Так велика эта земля белокурых славян и златокудрых славянок. А теперь, парижане, простите меня, я расскажу вам обо всем позже. Мне же пора бежать к королю! — пробираясь сквозь толпу к мосту, ведущему на остров Ситэ, кричал Бержерон.

Толпа не хотела отпускать путешественника, его задерживали за руки, но он умолял людей освободить его и наконец вбежал на мост под защиту королевских гвардейцев.

Король Генрих принял Бержерона немедленно, лишь только тот появился во дворце. Он послал за ним камергера Матье де Оксуа и наказал ему:

— Веди Бержерона ко мне и никаких разговоров ни с кем не позволяй. Я жду его с нетерпением.

Сегодня, как никогда ранее, король испытывал волнение. Почти высокий, статный тридцатитрехлетний парижанин нетерпеливо расхаживал по приемному залу и не спускал карих глаз с дверей. Бержерон не ошибался, когда описывал Ярославу лицо этого мужественного воина: шрамы его не уродовали. Правда, Бержерон не говорил Ярославу, что в лице Генриха таилась доброта и оно часто озарялось приветливой улыбкой. Все выдавало, что король в расцвете лет и сил. И аккуратные бороду и усы еще не тронул иней седин.

Бержерон низко поклонился королю. Генрих позвал его к столу, накрытому для трапезы, сам тоже сел к нему в кресло:

— Говори, месье Бержерон, чем порадуешь короля? Что увидел в далекой России?

Бержерон оглянулся. Король заметил:

— Мы одни.

— Государь, моя миссия увенчалась успехом, — повел речь Бержерон.

— Какая из дочерей готова принять мое предложение?

— Средняя, княжна Анна, потому как старшая, Елизавета, помолвлена и любит норвежского принца Гаральда.

— Достойна ли принцесса Анна быть королевой? Умна ли?

Глаза Бержерона засверкали восторженным огнем. Похоже, он сам был влюблен в россиянку. Выпив из кубка чудесного виноградного вина шеверни из-под Орлеана, он страстно заговорил:

— Она прекрасна! Если бы я имел честь быть рыцарем, то сочинял бы и посвящал ей стихи. Она божественна, сир, и, простите, породиста, как арабская кобылица. О, эта северная красавица покорит ваше сердце.

— Северная? Тогда она холодна, — насторожился Генрих, забыв о том, что спрашивал о ее уме.

— О нет, в ней течет кровь бабки, великой княгини Рогнеды, в которой всегда бушевало пламя.

— И все-таки умна ли она? — вспомнил Генрих о главном. — Мне достаточно было одной дуры.

— О сир, я боюсь сказать правду и огорчить вас. Как можно даже думать такое о княжне Анне!

— Не огорчишь. Говори же!

— Умом она вся в батюшку Ярослава Мудрого. Знает греческую, латинскую и французскую речь. Ей знакома история Византии. Я сам беседовал с ней на греческом языке об императорах Константине Великом и Константине Багрянородном, который писал историю Руси.

— Вот как! — удивился Генрих. — Но не опасна ли она? Ведомо, что умные женщины склонны к коварству.

— Знаю определенно: она коварству не подвержена. Истинный крест! — И Бержерон размашисто перекрестился.

— А как в государстве? Часто ли великий князь воюет со своими вассалами? Говорят, что россы задиристый народ.

— В том великом государстве вот уже двадцать лет нет междоусобиц. И вассалов там нынче нет, как у нас, а есть единая держава.

— О мой Бог, где это видано, чтобы за двадцать лет никто ни с кем не поссорился! — воскликнул Генрих.

— Тому причина — крепость великокняжеской власти и мудрость Ярослава. — Отвечая на вопросы короля, рассказывая, Бержерон не забывал о пище, о шеверни, потому как последние дни пути не давал себе времени на отдых, на трапезы, питался в седле, как воин. — К тому же в России любят Ярослава. А посадники и воеводы от Новгорода Великого до Тмутаракани чтят своего князя. Ну а всякие там дикие племена берендеев, печенегов или государи Польши, Венгрии боятся великого князя и его войска. Его воины сильны и стремительны, и никто не осмеливается вторгаться в пределы державы Ярослава.

Загадочная Россия все больше привлекала короля бедной и маленькой Франции. Породнение с Россией, как считал Генрих, сулило ему многие блага, укрепляло его власть и военную мощь. Король верил, что миролюбивый великий князь не откажет ему в помощи, если королевский домен окажется под угрозой уничтожения. Да, Россия далеко, но Ярослав пошлет своих воинов, и они рано или поздно придут на берега Сены. И Генрих спросил:

— А что, у великого князя большое войско?

— О том не спрашивал, сир. Я ведь не шпион. Правда, однажды я видел дружину Ярослава. В ней тысяч пятнадцать воинов. И все как один — богатыри.

Тут Бержерон малость преувеличивал, и он это знал, да как не похвалить Ярославову рать, ежели скоро князь будет тестем его короля.

— Да Бог с ним, с войском, — заметил король. — Нам пока надо думать о другом.

Генрих отпил из кубка вина и подумал, не спросить ли Бержерона, как богат князь россов? Много ли даст приданого? Сам он был беднее всех своих сеньоров. Безденежье мучило короля. И будь у него в избытке золотые монеты, он бы нанял войско и заставил брата, принца Роберта, покорно служить ему. Он бы и других сеньоров привел к повиновению во имя блага Франции. И конечно, вытеснил бы англичан с юго-запада державы. А германцев он бы не пустил в Лотарингию. Жажда хоть как-то пополнить казну заставила короля все-таки спросить Бержерона:

— А что, великий князь богат?

— Именно богат, — не мешкая ответил Пьер. — Все народы, все города исправно платят дань и налоги, снабжают всем нужным дружины, когда Ярослав собирает их под свое знамя. К тому же Ярославу досталось большое наследство от отца, великого князя Владимира Святого. Был я на пиру у Ярослава. Столы на триста человек были уставлены золотой и серебряной посудой, золотыми приборами.

— Ну а приданое своей дочери он приготовил?

Задавая этот вопрос, Генрих испытывал неловкость. И все-таки он должен был знать, за кем и за чем охотится.

— Я видел, как провожали в Норвегию дочь Ярослава Елизавету. Более десяти колесниц богатства увозила она из Киева. Только три воза шуб, мехов, ковров персидских ушло с нею. А сколько золотых и серебряных монет, драгоценных камней, жемчуга, парчи, золотых и серебряных кубков, братин, ваз — того не счесть.

Генрих посмотрел на Бержерона с сомнением. Он уже захмелел от выпитого вина и, по мнению короля, был способен все преувеличивать. Однако Генрих ни в чем не упрекнул Пьера. К тому же и оснований не было. Такая огромная страна должна быть богатой, счел король, и потому его супружество с княжной Анной будет только во благо ему.

— Да хранит Господь князя россов и его семью, — завершая беседу, произнес Генрих.

Король был доволен путешествием Бержерона. Он даже не пожурил его за то, что Пьер поступил на службу к великому князю. Да и с чего бы, если это на пользу Франции. И все, что Бержерон рассказал, внушало радужные надежды. Но пора было подумать и о другом, не менее важном, чем согласие князя Ярослава Мудрого отдать ему в жены свою дочь. Прежде чем отправить на восток послов просить официально руки княжны Анны, Генриху нужно было получить благословение папы римского. Было же, когда палы перекрывали ему путь. После первого запрета папой римским Бенедиктом Девятым Генрих просил нового папу — Григория Шестого, но и тот запретил ему искать невесту среди принцесс Германии, Италии и Франции, находящихся в родстве до седьмого колена. За минувшее время на престоле церкви в Риме сменилось еще три папы. Теперь там сидел папа Дамас Второй, баварец. К тому же Генрих знал, что и папа Дамас едва держится. В эту пору упорно и умело стремился к папскому престолу епископ Бруно, эльзасец из рода графов Эгистейм Дагебургских. Честно признаваясь себе, Генрих боялся Бруно. И причины у него были серьезные. Знал он, что ежели Бруно достигнет престола, то ему, королю Франции, не избежать неприятностей от этого человека, потому как тот был под влиянием матери Генриха, вдовствующей королевы Констанции. И Генрих решил поторопиться с отправкой послов к папе римскому Дамасу Второму.

Посильно наградив Бержерона, король призвал камергера Матье де Оксуа и приказал ему найти каноника-канцлера Анри д’Итсона:

— Вели ему сегодня же явиться ко мне.

В эти часы каноник-канцлер Анри вел службу в кафедральном соборе Святого Дионисия. Закончив ее, он отправился во дворец и предстал перед королем.

— Государь, сын мой, я слушаю тебя, — едва переступив порог королевского покоя, сказал Анри д’Итсон.

— Любезный канцлер, я назначаю тебя главой миссии к папе римскому Дамасу. Возьми с собой нужных служителей церкви и постарайся через день отбыть в Рим.

— Государь, сын мой, в чем причина такой поспешности? Я просто не готов к такому дальнему путешествию.

— Соберись, святой отец, с силами. Мне не на кого больше положиться. Только тебе я доверяю эту тайную миссию и требую хранить ее мотивы, пока не окажешься пред лицом папы и не изложишь моих причин, побудивших его потревожить.

— Благочестивый государь, я служу тебе верой и правдой. Твое слово для меня священно. И ежели это богоугодное дело, то Господь прибавит мне сил.

— Он не оставит тебя милостью, святой отец. Слушай же. Тебе известно, что я добиваюсь позволения папы римского вновь обрести королеву. Потому прошу тебя получить благословение папы Дамаса на мой брак с княжной Анной, дочерью великого князя Ярослава Мудрого, государя России. Папе должно быть известно, что князь Ярослав христианин. Знает он, поди, и то, что никто из княжеского рода россов не был в семейных связях с королевским домом Капетингов. Об этом ты должен напомнить папе.

— Мой государь, в сказанном тобой напрашивается, как ты говоришь, очень простое решение. Но это только так кажется. Дай мне подумать.

Пятидесятилетний канцлер-каноник с круглым открытым лицом, доброжелательный и богобоязненный, был осведомлен о личной жизни короля Генриха больше, чем кто-либо другой, потому как состоял при нем духовником. Он знал причину смерти королевы Матильды и считал, что король справедливо печется о сохранении тайны в его, каноника, миссии. Но имелось одно препятствие, коего ни Генриху, ни ему, Анри д’Итсону, не дано было одолеть. Папа Дамас Второй находился в полной зависимости от германского императора Генриха Третьего.

Император, получивший хорошее как светское, так и церковное образование, был твердо убежден в верховном назначении императорской власти и всегда ставил ее выше церковной. Он мнил себя главой империи и церкви, потому не сомневался в своем праве смещать не только епископов, но даже пап. Он был ярым противником симонии[61] и повсюду пресекал покупку и продажу церковных должностей даже с согласия пап. Генрих Третий оказался первым реформатором в ликвидации симонии. Когда в 1044 году в римской церкви на этой почве возник раскол, он вмешался в ее дела и, собрав войско, двинулся в Италию. Он повелел собрать в Сутри собор и, выяснив, что римский престол целиком зависит от тускулонских графов, положил конец их власти над церковью. В короткое время, менее чем за три года, он сменил трех пап. На том же соборе в Сутри Генрих Третий получил титул римского патриция, а с титулом и право располагать апостольским престолом римских пап. В декабрьские дни 1046 года римляне попросили императора назначать папу из немецких епископов, не имеющих связей в Италии. Таким подходящим епископом оказался баварец Дамас. Исполнив волю христолюбивых римлян, император поддерживал папу всей силой своей власти, но и от него получал поддержку в борьбе с непокорными вассалами. «Господи, сын мой Генрих, куда же мы с тобой стремимся, как не на Голгофу», — с состраданием к своему королю подумал духовный отец.

И получалось, что размышления каноника-канцлера Анри д’Итсона были грустными и он ничем не мог порадовать своего короля, потому как Дамас Второй обязательно уведомит императора о том, что король Франции добивается благословения на брак со славянской княжной. Генриху Третьему этот брак будет явно нежелателен, ведь он способствовал бы усилению маленького и слабого французского королевства. Знал же Генрих Третий мощь славянского государства Русь. Знал и то, что тестю ничего не стоило бы поднять в седло двадцать-тридцать тысяч воинов и послать их во Францию защищать интересы короля в борьбе за Лотарингию, кою Генрих Первый считал достоянием своего дома.

Вывод из своих размышлений Анри д’Итсон сделал единственный: ежели его король твердо намерен взять в супруги славянскую княжну, то он должен исполнить свою волю без ведома папы и уж тем более без ведома императора. Потому, собравшись с духом, каноник-канцлер с ангельским терпением изложил суть своих мучительных размышлений и в заключение сказал:

— Остается тебе, благочестивый государь, одно: тайно слать послов и сватов в далекую Россию и наказать им привезти невесту. А по-другому у нас с тобой, сын мой, ничего не получится. К тому же поберегись матушки. Ежели Констанция прознает что-то, быть тебе вдовым до конца дней их.

— Ты прав, святой отец. Меня, как вепря, загнали в болото и нет из него ни одной тропы, дабы обрести свободу.

Король был повергнут в уныние. Будь у него побольше силы и власти над сеньорами, будь они милосерднее к нему и прояви они желание поддержать его, он бы не задумываясь поступил так, как советовал его духовный отец. Но сегодня никому из герцогов и графов — всем вассалам французской короны — брак Генриха с княжной из России не будет желателен. И только норманнский герцог, верный друг короля, сын покойного Роберта Дьявола, Вильгельм, поддержит его. Как этого мало для успешного визита в Россию! И Генрих в отчаянии крикнул:

— Святой Дионисий, помоги мне, надоумь раба твоего верного, как поступить! Молюсь тебе и стенаю!

— Ты помолись, сын мой, помолись. И придет озарение. Мы вместе будем искать праведный путь, и Господь Бог не оставит нас в беде, — мягко сказал каноник-канцлер.

— Спасибо, святой отец, спасибо. Ты моя опора.

— А завтра утром я приду к тебе, и, надейся, мы найдем праведный путь к цели. Только помолись, — твердил каноник.

С тем он и ушел, оставив короля наедине с грустными думами.

Генрих согласился со всем, что открыл ему Анри д’Итсон. Да, ежели он попытается просить благословения папы римского, то его ждет неминуемая неудача. Невольно он вспомнил о матери, вдовствующей королеве Констанции. Генрих бранил ее самыми нелестными словами, сравнивал с горгоной, которая умела жалить, как бы далеко ни была. Однако Генрих винил и себя за то, что произошло уже очень давно, когда ему было всего восемь лет.

Тогда он стал свидетелем прелюбодеяния матери с молодым графом Дофеном Ферезским. Генрих случайно застал их в охотничьем домике Булонского леса. А в этот день неожиданно вернулся из Реймса отец принца Генриха, король Роберт. И маленький принц в простоте душевной сказал ему при встрече:

— Батюшка, а у нас сегодня гость.

— Где он? Кто? Куда послать слуг, чтобы позвали гостя к столу? — спросил отец, потому как знал уже, что во дворце в этот час никого из посторонних нет.

— А граф Дофен-охотник в Булонском доме. Он там с матушкой, — сверкая большими карими глазами, ответил с детской наивностью юный принц. — Я гулял там и видел.

Король Роберт побледнел, потом побагровел. Он давно подозревал королеву в супружеской измене. Крикнув камергеру: «Коня!» — он побежал к коновязи, где стояли оседланные кони телохранителей, вскочил в седло и помчался к Булонскому лесу, который начинался в полулье от острова Ситэ. Следом за королем мчались три его воина-телохранителя.

Генрих в тот день не узнал, что случилось в охотничьем домике Булонского леса. И только позже он понял из разговоров старших, какую бурю породил своими неосторожными словами. Король Роберт влетел в домик, когда Констанция и Дофен еще нежились в объятиях друг друга. В страхе они соскочили с постели, Дофен схватился за меч, но поднять его не успел. Меч короля пронзил ему грудь. В тот же миг Роберт повернулся к Констанции и ударил ее кулаком по голове. Констанция упала, потеряв сознание. Роберт поднял ее, выбежал из домика, вскинул супругу на круп коня, вскочил в седло и в сопровождении воинов — теперь уже свидетелей — поскакал к дому парижского епископа Филиппа. Роберт внес ее в дом, опустил в кресло. Она лежала полуобнаженная, с красными пятнами поцелуев на шее. Король Роберт потребовал от епископа Филиппа:

— Владыка, немедленно сверши обряд расторжения супружеских уз с этой мерзкой женщиной. Вот свидетели ее неверности. Или я убью ее, если ты откажешь! — И король выхватил меч.

Епископ Филипп знал крутой нрав короля. Измена Констанции была очевидна. И епископ, подумав, что отказ свершить обряд развода будет чреват для него многими бедами, сказал:

— Мой сын, в доме своем я не могу выполнить твою просьбу даже при свидетелях. Идем в храм. Там и я свершу таинство расторжения брака. Неси же ее, как она есть.

Королева все еще пребывала в небытии. Роберт вновь взял ее на руки и ушел следом за епископом. В храме Филипп окропил Констанцию холодной водой, и она открыла глаза. Ее поставили на ноги. Воины держали ее за руки, чтобы она не упала. К этому времени в храме собрались другие священнослужители, которых позвали ночные служки. Кто-то из них накинул на королеву мантию, укрыл ее наготу. И послe этого епископ Филипп совершил обряд расторжения супружеских уз короля и королевы. Констанция ни словом, ни жестом не воспротивилась тому, что сделалось над нею. Король тоже был молчалив. Лишь на скулах гуляли желвака, да смотрел он в одну точку мрачным взором и видел лишь убитого им графа Дофена Ферезского. Епископ Филипп дважды приносил ему чашу с вином, король, не вымолвив ни слова, выпивал вино и продолжал оставаться безучастным ко всему. Так он просидел в некоем оцепенении до полуночи. Потом сказал епископу:

— Там, в Булонском лесу, в охотничьем доме убит мною граф Дофен Ферезский, донесите весть о том его близким.

— Исполним, сын мой, — ответил епископ Филипп.

Королеву Констанцию в ту же ночь отвезли в родовой замок Моневилль. Ночь в пути она провела без сна и вспомнила, как в сумерках перед нею промелькнуло в дверях охотничьего домика лицо ее сына Генриха. Она поняла, что только он стал причиной ее позора, и возненавидела его. Позже она добилась, чтобы бывший супруг отдал ей младшего сына Роберта. Этот маленький, четырехлетний принц, личиком был похож на Констанцию, и король без сожаления отдал его матери. Констанция, получив от Роберта сына, каждый вечер, укладывая его в постель, пела ему колыбельную: «Ты будешь королем великой Франции, я приведу тебя к трону». И многие годы, до возмужания юного принца, она воспитывала в нем ненависть к отцу и к старшему брату. Время покажет, что ей это сполна удалось.

Спустя три года отец Генриха отправился в поход, заехал по пути в замок дальнего родственника графа Пуатье де ла Марша и там провел несколько дней. За это время он влюбился в юную дочь графа Маргариту и попросил ее руки. Граф Пуатье любил Роберта и дал согласие. Маргарита и Роберт обвенчались. Они были счастливы. Но Констанция сумела отравить жизнь бывшего мужа и его молодой жены. Ее происками по воле папы римского Иоанна Девятнадцатого, итальянца из рода графов Тускуло, брак Маргариты и Роберта был признав кощунственным и недействительным, потому как Маргарита приходилась Роберту родственницей в пятом поколении по мужской линии. И наступил роковой год. Роберт, безумно любивший молодую жену, вынужден был с нею расстаться и стал искать себе смерти. И в одном из походов во Фландрию, с которой Роберт вел постоянные войны, отчаянный король врезался в самую гущу фландрийских рыцарей и был убит.

Восшествие на престол Франции двадцатилетнего Генриха Первого в 1031 году было омрачено проклятием матери. Его брак с принцессой Матильдой, дочерью германского императора Конрада, принес одни страдания. Через шесть лет Генрих овдовел. Тогда-то Констанция и сказала своему сыну Роберту: «Милый принц, тебе, а не Генриху продолжать династию Капетингов. И помогут тебе в этом мои друзья — император Германии Генрих Третий и граф Анри де Блуа». — «Спасибо, матушка-королева, я не уроню чести дома Капетингов», — ответил молодой Роберт.

И вот уже почти пятнадцать лет мать и сын враждовали против короля Генриха и погубили в междоусобицах за Бургундию не одну тысячу своих подданных. Каждый из братьев, а вкупе с Робертом его мать, считал, что только он должен владеть этим благодатным и богатым краем.

Ночь была на исходе, когда Генрих забылся в тревожном сне. А утром, едва наступил рассвет, в королевскую опочивальню пришел каноник-канцлер и голосом, полным ликования, сказал:

— Государь Франции, сын мой, все, что ты задумал, мы исполним благополучно. — По виду Генриха прозорливый Анри понял, что у короля была бессонная ночь, что он не исполнил совета помолиться. Но духовный отец простил королю сей малый грех и продолжал: — В долгом молении я нашел тот праведный путь, и с Божьей помощью мы пройдем его удачно.

Генрих встал с ложа, позвал слугу. Тот пришел с тазом и кувшином, помог королю умыться, одел его. Генрих в эти минуты преобразился и выглядел оживленным, деятельным. Он усадил Анри близ камина, в котором уже пылал огонь, и попросил:

— Прости меня, святой отец, ныне я не сомкнул глаз. Я буду слушать тебя, но не жди, что пойму. Голова гудит, словно котел.

— Ничего страшного, сын мой. Сейчас в твоей голове прояснится. У меня все родилось вольно и само собой. Тебе остается только повелеть мне собираться в дорогу. И пока совсем недальнюю.

— Господь, святой отец, ты можешь сказать сей же миг о сути?! — воскликнул Генрих нетерпеливо. — Говори, мой друг, о главном и не испытывай мое терпение.

— Нет, сир, не могу. Спешке не должно быть места. Наберись терпения. — И хотя сие было сказано мягко, Генрих знал каноника: ничто не заставит его спешить в важном деле. А тот продолжал: — Слушай со вниманием, сын мой. Много веков назад, если мне не изменяет память, в девяносто седьмом году от Рождества Христова, наместник Спасителя, понтифик Вселенской церкви папа римский Климент Первый отправился с миссионерами в дальнее путешествие по Черноморью. Прибыв в благодатную Таврическую землю, папа пришел в Херсонес и попытался обратить в христианскую веру его жителей, кои пребывали в язычестве. И надо же случиться такому, чьим допущением, ныне неведомо, но папа Климент был убит при таинственных обстоятельствах, и тело его исчезло. Донес эту весть до Рима епископ Эварист, родом грек из Антиохии. Ему поверили, и он остался служить в Риме, был избран папой. И первым делом он послал в Херсонес святых отцов и воинов, дабы они нашли мощи Климента. Но никто из святых отцов и воинов из Тавриды не вернулся. Все они погибли там за дело Христово. И тогда папа римский Эварист завещал всем грядущим папам не оставлять поиски священных мощей Климента. Увы, — тяжело вздохнул канцлер-каноник Анри, — шли век за веком, а поиски оставались тщетными. Папу Климента христианская церковь чтит и поныне, он причислен к лику святых. И это знаменательно.

— Не пойму, святой отец, при чем тут папа Климент из минувших веков и какое отношение он имеет к нашей с тобой заботе.

Однако Анри д’Итсон был спокоен и не дал сбить себя с повествования о далеком прошлом:

— В последний раз в Херсонес уходили святые отцы тридцать семь лет назад при папе Сергии Четвертом. С тех пор сменилось шесть наместников Иисуса Христа, но они, занятые грешной суетой в борьбе за панский престол, забыли о святом Клименте. — Анри д’Итсон смочил горло вином, передохнул и продолжал: — Но вот блаженные звездочеты-астрологи утверждают, что скоро на престол церкви на долгие годы встанет благочестивый пастор и поиски можно будет возобновить. — Анри д’Итсон встал, подошел близко к королю и сказал: — Мне ведом тот преемник престола. Потому прошу тебя, сир, отправить меня с визитом к нему. И я получу благословение будущего папы на поиски мощей святого Климента. И тогда… — Каноник-канцлер посмотрел в глаза королю и, увидев неподдельный интерес, сообщил о главном: — Тогда ты снарядишь послов, кои пойдут в Херсонес Таврический через германские, богемские, венгерские земли, через Россию. И стольный град Киев будет лежать на нашем пути. Мы встретимся с великим князем Ярославом, свершим сговор о супружестве, сходим в Херсонес, найдем мощи и вернемся в Киев. Там возьмем с собой несравненную княжну Анну и придем в Париж. Вот и все. — Добрые глаза Анри д’Итсона светились лаской и любовью к королю.

Генрих понял, что скрывалось за этим выразительным взглядом и, обняв каноника, сказал с глубоким чувством благодарности:

— Святой отец, славный Анри, ты мой спаситель. Спасибо тебе. Слушая тебя, я хотел придраться, остановить поток слов, но, к моей радости, ты изложил все так, что у меня нет возражения. И благословляю тебя в путь. Поезжай вначале к тому человеку, имени которого ты не назвал, получи от него согласие на поиски святых мощей. В остальном же я во всем тебе доверяю. Теперь скажи, сколько времени нужно на сборы и кто с тобой отправится в путь? Только, пожалуйста, поспеши.

— Первый шаг я сделаю сегодня. И покину Париж в полночь. Ты дашь мне небольшой отряд воинов и карету. За сколько дней управлюсь, пока не ведаю, но больше недели не уйдет. Потом буду собираться в Россию.

— Все нужное для первой поездки тебе приготовят к вечеру. Я дам лучших воинов и самых быстрых коней.

— С нами Господь Бог, сын мой, и все исполнится. Теперь мне пора на утреннюю мессу. — И Анри д’Итсон покинул спальню короля.

Генрих же выпил кубок вина, чтобы унять волнение, но оно не проходило. Он принялся перебирать все сказанное каноником и искал ближний путь к исполнению своего желания. Княжна Анна, еще далекая, как звезда в поднебесье, уже притягивала его все неотвратимее.

Глава десятая. Послы из Франции

Три дня пировали киевляне по поводу возвращения принца Гаральда и его помолвки с княжной Елизаветой. Похоже, погреба у Ярослава, у именитых варягов опустели, а торжество не прекращалось. Однако на четвертый день повелением великого князя шумное пиршество завершилось. Ярослав не был бы Мудрым, позволив событиям идти так, как текут вешние воды: сошли — и забыли о них. Еще в те дни, когда Пьер Бержерон принес весть о возвращении на Русь норвежского принца, великий князь отправил в Норвегию толковых людей — все именитых купцов из варягов, — дабы узнали они, чем живет северный народ да как крепко сидит на престоле король Магнус. Посланцы исполнили волю великого князя и вернулись в Киев как раз в те дни, когда в стольном граде шел пир горой. И старший из них, купец Фарлов, он же боярин и воевода, правнук того Фарлова, который еще при великом князе Святославе подписывал договор Руси с Византией, доложил Ярославу так:

— Ты, князь-батюшка, хорошо поступил, что послал нас в землю наших предков. Скажем мало. Трон, что под королем Магнусом, еще крепок, и за чих он его не уступит. И дружина при нем сильная. Придворные вельможи называют его Магнусом Добрым, а народ и соседи шведы — Магнусом Мерзким, злодеем. Войско Магнуса злочинствует на рубежах державы. Вот-вот быть войне. Народ живет в ярме и страдает от чрезмерных поборов.

— А что там говорят о Гаральде? Может быть, и он им неугоден, странствующий викинг?

— О нет, великий князь, Гаральд слывет в народе героем. Норманны знают о его подвигах, поют о нем саги и ждут его возвращения. Одним словом, принц Гаральд им любезен и они желают его.

— И встанут рядом, как явится?

— Как пить дать, — убежденно ответил Фарлов и, словно винясь, добавил: — Мы там переступили через край тобою дозволенного и намекнули норманнам, что скоро Русь породнится с ними.

Ярослав задумался, спросил совета:

— Что же теперь принцу делать? Ломиться с дружиной в королевский дворец или ждать чего-то?

— Ждать, князь-батюшка. У норманнов вот-вот лопнет терпение, и они прогонят мерзкого Магнуса. А чтобы сие случилось скорее, Гаральду надо быть рядом с родиной. Потому ты отправь его в Новгород и дружину варяжскую Яровита отдай ему. И семеюшка чтобы при нем была. Как только народ всколыхнется, Гаральд тут как тут.

Ярослав на это ничего не ответил, лишь сказал:

— Спасибо, Фарлов, за радение. Мне же подумать надо.

— Тебе спасибо, государь, за доверие. А мы готовы послужить и Руси, и нашей древней отчей земле.

На сей раз великий князь думал недолго. Решил все в тот же день, как отрубил: три дня Елизавете и Гаральду на сборы после венчания и чтобы не мешкая уехали в Новгород. Так все и было. Потому что подпирали другие заботы. Нужно было проводить в Париж путешественника Бержерона. Тут оказалось все сложнее и даже болезненнее. Уже не один раз Ярослав мягко предлагал Анне согласиться стать королевой Франции. Она отвечала одно: «Батюшка, не неволь меня так скоро, не неволь, родимый!» Бержерону Анна говорила иное: «Вот когда батюшка решит, тогда…» Однако французскому языку она училась охотно и уже разговаривала с Бержероном как заправская француженка. Пьер знал причину, по которой Анна оттягивала согласие на брак с королем Франции. Он часто повторял ей, что Генрих сумеет залечить ее раны. Анна лишь грустно улыбалась и отвечала Бержерону наболевшим:

— Но ведь он жив, он вернется. — И каждый раз просила Настену: — Скажи мне, что с Яном? Когда он вырвется из полона?

Настена переживала за Анну из-за того, что у нее появилась навязчивая боль. Она еще дважды ходила на Днепр, смотрела в глубины живой вещей воды. И видела такое: поверженный Ян Вышата падал на землю и ему наступал на грудь воин, чем-то похожий на императора Мономаха. Анна встречала Настену с реки, спрашивала. Настена повторяла ей неизменно одно и то же:

— Судьбу не обойдешь, не объедешь. Пал твой Янушка, в честной сече пал. Потому смирись.

— Не знаю, Настена, не знаю. Почему у меня сердце так настойчиво вещает: жив мой Янушка, жив!

— Идем же еще раз на Днепр, и ты сама увидишь вновь и вновь, что пал твой сокол.

— Нет, не пойду, сил не хватает. И поверь, что разумом я в тобой, с твоей вещей правдой.

У Бержерона наконец иссякло терпение, и он пришел за последним словом к Ярославу:

— Великий князь, мне пора и честь знать. Ты был для меня как родной отец, низко кланяюсь тебе за доброту. А мне надо отбывать в Париж. Что мне передать королю Генриху? У Ярослава был готов простой ответ: дескать, возвращайся, Бержерон, к своему королю и скажи ему пусть шлет послов и сватов. И он знал, что сей ответ устроил бы француза.

А дальше власть отца и государя державы давала ему право проявить твердость и заставить Анну смиренно исполнить его волю, тем более что однажды она дала слово быть покорной. Но Ярослав, как любящий отец, хотел поступить по-иному. Для начала он решил взять к себе на службу Бержерона и о том уже сообщил ему. И наконец в последний раз отважился призвать дочь к благоразумию. Потому сказал Бержерону:

— Я ценю твое желание помочь королю и родимой Франции. И ноне с тобой заодно. Но вот сейчас я позову Анну, и мы услышим от нее окончательное слово. И помни: ломать ее я не буду.

— Ты мудр, государь, я преклоняюсь пред тобой, — ответил покорно Бержерон и, вскинув руки, добавил: — Да вразумит ее Матерь Божия.

Ярослав послал за Анной дворецкого. Анна пришла не замешкавшись. Ярослав заметил, что дочь бледна и глаза у нее воспалены. «Господи, когда она оправится от своей болезни? Вот уж, право, наваждение!» Спросил же ласково, обеспокоенно:

— Чем маешься, голубушка?

— Немочь, батюшка. Да сойдет скоро, — ответила Анна.

Сама голову опустила. Знала она, что быть у нее ныне пред лицом Бержерона последнему важному разговору. Потому и ночь у нее прошла без сна, и думы голову разламывали, и сердце болью изошлось, и душа из груди рвалась. Однако и впрямь пословица верна, что утро вечера мудренее. На рассвете она благоразумно согласилась с Настеной, что от судьбы, не уйдешь и теперь ждала последнего слова великого князя.

— Ну коль так, послушай батюшку. Вот наш гость уезжает домой. С чем он от нас уедет? С добрыми вестями или с дурными?

Ярослав встал, подошел к дочери и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза. И что же случилось с его любимой доченькой? Она, как всегда, оказалась непредсказуемой. Лицо ее озарилось еще болезненной улыбкой, но она уже была обещающей. В глазах зажегся веселый огонь, и, обращаясь к Бержерону, а не к отцу, она сказала ему что-то значительно по-французски.

Бержерон вскинул руки и в восторге крикнул:

— Государь-батюшка, а она молвила: «Я беру свое добро там, где нахожу его!» Виват! Виват!

— Как сие понимать, Анна? — удивленно спросил Ярослав.

— Так и понимай, батюшка, как сказано, — ответила Анна. — И вели месье Бержерону, чтобы гнал к королю на перекладных. Пусть мой Генрих шлет сватов.

— Вот оно что! Скажу: Бержерон уже у тебя на службе. Он твой посланник.

— Тогда, батюшка, повели принести вина.

Княжна Анна преобразилась. Сделав невозвратный шаг, как она считала, Анна вновь обрела живость нрава, вновь загорелась жаждой что-то делать, вершить.

— Вино нам кстати, — сказал Бержерон, поклонился Анне, подошел к ней и поцеловал руку. — О прекрасная, я уже вижу тебя королевой Франции. Благодарю, благодарю!

— Полно, сочинитель, благодарить меня. Лучше, как будешь в Париже, накажи моему Генриху, чтобы берег себя.

— Он всегда был благоразумен, — ответил Бержерон. — Но боюсь, что от доброй вести, которую я привезу, он потеряет голову. — И Бержерон заразительно засмеялся.

Слуги тем временем принесли вина, кубки. Пришла великая княгиня Ирина, и Ярослав произнес:

— Княгиня-матушка, славная моя семеюшка, наша дочь Анна дала согласие стать женой короля Франции Генриха. Выпьем за ее благоразумие.

— Я благословляю сию упрямицу на разумный шаг, — ответила княгиня.

Так, после долгих мучений и страданий, как-то обыденно и просто, как показалось Ярославу, был завершен сговор в породнении между Русью и Францией. На другой же день Бержерона проводили в путь. Он уезжал на лучших конях из великокняжеской конюшни, со многими подарками и кошельком, набитым византийскими золотыми монетами, а главное, он был на должности посланника княжны Анны.

Невеста и ее товарка вызвались проводить Бержерона. Ярослав не противился им. Он снарядил в сопровождение дочери сотню гридней. Они вернулись через восемь дней. Весь дуть, почти до рубежей державы, Анна и Настена провели близ сочинителя, и он рассказал им о своей Франции все, что знал. Расставание было нелегким.

— Возвращайся с послами, Пьер, и поскорее, — попросила Анна. — Без тебя мне будет худо. Я люблю тебя, — добавила Анна по-французски.

— Так и будет, волшебница, я вернусь очень скоро, — пообещал Бержерон.

В Киеве Анна несколько дней не находила себе места, металась туда-сюда, бралась за дела и бросала их. Настена, мучаясь вместе с нею, сказала наконец:

— Ты изведешь себя, Ярославна. Отпросись-ка в тишину у матушки с батюшкой. Там благодать сейчас.

Анна поняла, о какой «тишине» говорила Настена, и во время полуденной трапезы поклонилась батюшке:

— Отпусти меня в Берестово, родимый. Там я порезвлюсь на приволье и помолюсь пред образом святой Ольги.

— И я о том думал. Поезжай, очистись от всего, что за спиной, — согласился Ярослав. И выдохнул: — Господи, если бы ты знала, как мы за тебя маялись.

В Берестове Анне не пришлось скучать. Ее встречали всем селом. Был торжественный молебен в храме Успения, были гульбища, хороводы, костры. Анна и Настена гуляли, веселились вместе с деревенскими девицами и парнями. А там наступили полевые работы, огородные заботы, и сельская улица опустела. Настена помогала бабке ухаживать за огородом, досматривала скотину. А княжна шла к священнику Иллариону и вела с ним долгие беседы о вере, об истории христианства, читала книги, коих в старом сельском храме скопилось много с времен Ольгиных.

Наступила осень. После Нового года из Киева наведались в Берестово гонцы, передали от матушки с батюшкой поклоны и сказали, что вестей из Франции пока нет. Анну охватила досада и грусть. Она жаждала перемен. И как-то погожим сентябрьским утром, когда паучки-летуны опутывали село паутинками, Анна попросила Настену:

— Голубушка, сердце у меня щемит от некоей маеты, места себе не нахожу. Давай сходим на речку к живой воде. Покажешь мне, что там, за окоемом.

Настена заглянула в темно-голубые глаза Анны и в них увидела все, что ей хотелось знать. Однако повела княжну за версту на речной перекат. Анна спешила к реке чуть ли не бегом. И в воду вошла первой. В потемневшей осенней воде Анна сначала увидела больших черноспинных рыб, упрямо стоящих против течения. И Настена увидела их. Подошла к ним, опустила руку в воду и подняла покорную ей красивую рыбину.

— Это голавль. Он мудр, как твой батюшка. Смотри, какие у него пристальные глаза.

— И правда, — согласилась Анна. — Да отпусти ты его, а то ведь и задохнется.

— Он терпелив и знает, что я дам ему волю. — И Настена разжала ладонь. Голавль легко соскользнул в воду.

Настена отошла от стаи рыб, встала над чистой протокой, таинственно поиграла над живой водой, и вместо голавлей княжна увидела в пространстве конный строй и впереди на белом скакуне из Ярославовой конюшни Бержерона. Он ехал навстречу утреннему солнцу, за ним следовала большая свита. Лик сочинителя был торжественным и многообещающим.

— Ты этого хотела? — спросила Настена Анну.

— Да, — отозвалась княжна, все еще всматриваясь в зеркало живой воды. — Спасибо тебе, голубушка.

Вещунья покинула реку, отошла от берега, села на опавший лист и тихо молвила:

— Нам пора возвращаться в Киев. Будет дальняя-предальняя дорога.

— Я к ней готова.

— Не спеши так говорить. Ты еще не знаешь, в какой конец света мы отправимся.

— Я надеюсь, что он приведет нас в Париж.

— Сие верно, ты все-таки будешь в Париже.

Настена так и не открыла, куда предстоит им «дальняя дорога», Анна же не спрашивала, думая, что Настена имела в виду Францию.

Послы появились в Киеве в день Покрова Пресвятой Богородицы по первому зазимку. Несмотря на то что их ждали давно, они возникли неожиданно. В великокняжеских теремах не оказалось ни Ярослава, ни всей его семьи. Послов разместили в гостевых покоях, а за Ярославом умчался гонец. Князь и его двор уехали ранним утром в Вышгород на освящение нового храма. Тот маленький городок с княжескими палатами, с воинскими помещениями и двумя сотнями домов и изб Ярослав любил за тишину и красоту, коя открывалась с его холмов на лесные и заречные дали.

В Киев великий князь вернулся с семьей через сутки, в полдень. Послов уведомили о его приезде, и глава посольства епископ города Мо Готье Савьейр Ученый, а с ним каноник-канцлер Анри д’Итсон, граф Госселен де Шалиньяк и Пьер Бержерон, а также другие члены посольства вышли на явор, дабы встретить великого князя с супругой. Но пока Ярослав и Ирина катили в колеснице, на теремной двор прискакали дети Ярославовы, все румянолицые, разгоряченные от быстрой ездой, и среди них в наряде воина была княжна Анна. Все они, сойдя с коней, тесной группой остановились поодаль и с интересом рассматривали иноземных гостей. Они узнали Бержерона и улыбались ему. И гости были неравнодушны к появлению молодых Ярославичей. Молчания никто не нарушал. Все знали, что нужно дождаться великого князя: его слово должно прозвучать первым. Нетерпеливая Анна, однако, по-своему нарушила устав, помахала Бержерону рукой, и он ответил ей тем же.

А в это время на теремном дворе появилась колесница великого князя. Слуги открыли дверцу, помогли выйти сперва княгине Ирине, потом князю Ярославу. Он выбирался тяжело: годы давали себя знать, ему шел восьмой десяток, и он жаловался на здоровье. Но глаза князя оставались молодыми, смотрели живо, притягательно. И на этот взгляд первым отозвался Бержерон. Лишь только Ярослав Мудрый приблизился к гостям и поздравил их с приездом на Русь, Бержерон представил послов великому князю:

— Епископ Готье Савьер. — Ярослав и Готье поклонились друг другу. — Королевский каноник-канцлер Анри д’Итсон, граф Госселен де Шалиньяк, барон Карл Норберт.

Познакомив великого князя с послами, Бержерон подошел к Анне, взял ее за руку и подвел к епископу Готье:

— Княжна Анна Ярославна, дочь великого князя, ради которой мы проделали столь дальний путь.

— Благословенная дочь России, Франция ждет тебя. Ты будешь желанна ее народу и церкви, — тихо сказал епископ Готье.

Он смотрел на Анну жгучими темно-вишневыми глазами, его сухое лицо было суровым. Но что-то притягивало к нему.

И Анна в необъяснимом порыве склонилась к его руке и поцеловала ее. Он же произнес:

— Да хранят тебя Христос Спаситель и Святая Дева Мария.

Когда гости и хозяева были представлены друг другу, князь Ярослав распорядился отвести гостей на отдых и к нужному часу пригласил их на трапезу. Позаботился он и о бане, помня, что путники провели в дороге многие дни. Вскоре близ красного крыльца остались лишь Анна, Настена и Бержерон. Он спросил княжну:

— Прекрасная россиянка, не забыла ли ты мою речь?

— Как можно, Пьер. Я полюбила ее и умножаю, — ответила Анна.

Неугомонный француз позвал княжну и ее спутницу пройтись по городу. Ему было что сказать княжне Анне, и он хотел это сделать без посторонних, но при Настене. Они покинули двор, и Анна повела Бержерона к собору Святого Илии, самому древнему храму Киева. Анна не побуждала Бержерона к разговору, потому как еще не пришла в себя от волнения, вызванного приездом послов. Молчал и Бержерон, не зная, с чего начать беседу. И начал с извинения:

— Я обещал тебе, прекрасная Анна, вернуться в Киев летом. Увы, опоздал потому, что много препон оказалось на пути. И слава Святому Дионисию, покровителю Франции, что он помог нам одолеть их. Будь ко мне милосердна и прости.

— Бог простит, — ответила Анна, — а я смирилась в ожидании. Одно скажи, сочинитель: здоров ли король, не ранен ли? Ты говорил, что он отважный рыцарь и много воюет.

— О, последняя кампания была удачной. Он проучил своего спесивого брата герцога Роберта. Победа далась нелегко, но Бургундия здравствует в лоне королевства.

— А не искал ли за это время король себе супругу в иных землях: в Италии, в Норвегии или в какой-нибудь Богемии? Мне показалось, что французы нетерпеливый народ.

— Как можно! Мы терпеливы, как и россияне, — загорячился Бержерон. — Лишь только я рассказал королю о несравненной княжне Ярославне, как он потерял сон и покой. Когда же я спел песню о русских красавицах, он заставил повторить ее. О, надо было видеть, с каким лицом он слушал мое пение.

— И что это за песня? Спой нам ее, — попросила Анна.

— Нет, нет, я петь не буду, здесь неудобно. Но я перескажу ее. «Мы стремились к берегам далекой Тавриды, плывя на быстрых кораблях, мы искали славы, потому что смелые воинские подвиги лучше бездействия, чтобы заслужить любовь русских красавиц!»

— Но сия песня сложена в честь княжны Елизаветы, — ответила Настена. — Ее пел принц Гаральд.

— Вот уж нет, славная Анастасия. Это песня о всех славянках и, может быть, о тебе. Ты ведь тоже можешь свести с ума любого рыцаря.

На площади близ храма Святого Илии Бержерон остановился. Тут было людно. Нашлись желающие поглазеть на княжну и ее спутников. Но никто из них не обращал внимания на любопытных. Анна спросила Пьера:

— И скоро ли вы будете возвращаться?

Ей вдруг стало страшно расставаться со всем, что окружало ее на родине. И теперь она была готова отодвинуть час замужества на неопределенное время. Да ведомо христианам, что пути Господни неисповедимы, и ответ Бержерона принес Анне большую радость:

— Увы, наше возвращение зависит не от нас и даже не от вас, а от воли Господа Бога и его священников.

— Удивительно, — отозвалась Анна.

— Да, и удивительно и странно. Пока меня не было во Франции, в государстве произошли многие важные события. Наша церковь при короле Гуго Капете, деде короля Генриха, получила много свободы. Гуго не признавал власть папы римского и сам назначал епископов и аббатов. И это было во благо Франции. Но после кончины короля Гуго церковь взяла над государями большую власть и порою решает судьбы королей и вершит государственные дела. Сегодня церковь ближе к королю как никогда. И Франция объята движением «Божий мир». Церковь борется с разбоем феодалов. Они же сопротивляются, чинят всякие препоны своим сюзеренам.

— И что же теперь? — нетерпеливо спросила Анна.

— А теперь о главном, ради чего я позвал тебя, княжна, уединиться. Совет епископов Реймса, Орлеана и Парижа наказал епископу Готье и его спутникам не только исполнить посольский долг в Киеве, но и побывать в Херсонесе Таврическом.

— Это так важно, что вы отваживаетесь ехать за тысячу верст через дикие степи и горы?

Очень важно. И мои спутники готовы к опасностям, которые ждут их в пути к цели.

— И что это за цель?

— Сие ты узнаешь, набравшись терпения. Древние хроники сохранили для нас тайну смерти одного из первых римских пал, святого Климента. Это случилось тысячу лет назад. Он был римлянин и захотел посетить римскую провинцию Таврию. Там, в Херсонесе, папу постигла жестокая участь: он был убит. Как и кто это сделал, осталось тайной. Прах его, ежели он сохранился, покоится в Херсонесе, но в каком месте — сие неведомо никому.

— Зачем же туда идти? — спросила Настена.

— Чтобы найти останки и привезти их во Францию.

— И вы найдете их? Не напрасно ли тешите себя? За тысячу лет они превратились в прах, — заметила Анна. Однако, еще не сознавая того, она проявила интерес к предстоящему путешествию французов.

— О нет, не напрасно! — воскликнул Бержерон. — И я пойду туда первым. Мы разгадаем тайну Херсонеса, мы верим, что святые мощи сохранились, и добудем их.

Анна глянула на Настену, но та стояла спиной к княжне, похоже, потеряв интерес к разговору. Княжна спросила:

— Настена, ты слышала, о чем рассказал Бержерон?

— Кое-что слышала, — ответила та безучастно.

— Подожди, товарка, ты стояла рядом и должна была слышать все.

— Мне хочется домой, — молвила Настена.

Странно, но Анну тоже потянуло в палаты. И, больше ни о чем не расспрашивая Бержерона, она направилась вместе с Настеной на княжеский двор. Бержерон пожал в недоумении плечами и пошагал следом. Он не ожидал такого поворота событий, думал, что княжна заинтересуется их путешествием.

На Руси потеплело. Отошел снег первого зазимка, и установилась тихая и ясная погода. По всем приметам выходило, что зима в этом году придет не скоро. Так случалось и раньше, когда октябрь, ноябрь и половина декабря были бесснежными и с легкими морозами. Епископ Готье и граф Госселен сочли, что лучшей погоды для путешествия в Тавриду они не дождутся, и стали собираться в путь. У послов Из Франции уже прошла деловая встреча с Ярославом и Ириной. Услышав от Готье, что он и его послы пришли по воле короля Генриха просить руки дочери Анны, Ярослав ответил:

— Мы согласны отдать Франции самое дорогое из нашего достояния. Мы благословляем дочь Анну на царство в вашей далекой, но дружественной нам державе.

— Великой России и тебе, государь, тебе, государыня, низкий поклон от Франции и ее короля Генриха за то, что делитесь с нами бесценным достоянием, — ответил епископ Готье. Сговор проходил в гриднице при большом стечении бояр, воевод и других именитых горожан. Княжна Анна была их любимицей. Они чаще, чем с другими княжнами и княжичами общались с ней, помнили, как она с их детьми носила камни на стену для отражения печенегов. Теперь вот она учила их детей и внуков грамоте. Им было жаль отпускать Анну в неведомые земли. Но они знали, что сие служит возвышению Руси, и с болью отрывали от сердца свою любимицу.

— Слава Анне Ярославне, слава! — прокричали горожане многажды, когда она, блистающая красотой и облачением, появилась перед собравшимися в гриднице на высоком помосте.

Сватовство шло во всем согласно, потому как Ярослав Мудрый ни в чем не обманул надежд сватов. А после принародного сватовства православные и католики вместе отслужили в соборе Святой Софии молебен в честь Анны и Генриха. Потом гости полюбовались достойными внимания красотами Киева, отдали дань уважения зодчим за величественные соборы и церкви. И придет час, когда епископ Готье и сочинитель Бержерон согласно скажут, что Киевская Русь есть более объединенная, более счастливая, могущественная и просвещенная держава, чем многие европейские государства.

Историки поздней поры сходились в другом мнении. Изучавший эпоху Ярослава Мудрого переводчик Нестеровской летописи Луи Пари писал, что между Киевской Русью Ярослава Мудрого, княжеской и рыцарской, вполне сходной с остальной Европой, и Московией времен Ивана Грозного, азиатской и деспотической, едва освободившейся от монгольского ига, — целая бездна.

Той порой в Киеве случилась неприятная заминка. Известие о том, что французские послы, прежде чем вернуться на родину, должны побывать в Херсонесе Таврическом, не очень порадовало Ярослава. Ему не хотелось откладывать на неопределенное время бракосочетание Анны.

— И что это они надумали гнаться за двумя зайцами? — сетовал великий князь, обращаясь к супруге.

Ирина была не так быстра мыслью, но говорила умно.

— Может, я и ошибаюсь, батюшка, но над сватами тяготеет воля церкви. И ты, сокол мой, не суди их строго, — успокаивала великая княгиня Ярослава.

И великий князь внял совету супруги: он вынужден был смириться пред волей совета епископов Франции. И не только смириться, но и поспособствовать успешному путешествию послов в Корсунь. И все бы прошло безболезненно, если бы не добавила ко всему этому горечи Анна. Она вспомнила о своем желании побывать в Корсуни и проявила-таки твердость своего нрава.

В тот день, когда послы приступили к сборам в дорогу, Анна пришла к отцу в опочивальню и с лаской, с нежностью сказала:

— Батюшка родимый, ты теперь знаешь, что я во всем была послушна твоей воле. Порадуй и ты своей милостью дочь в последний раз. Сие посильно тебе, и твоей доброты я никогда не забуду.

Ярослав подумал, что речь пойдет о каких-то пустяках, и щедро пообещал:

— Проси о чем хочешь, дочь моя. Исполню все посильное мне. А то ведь придет время и ты попросишь чего, не сумею исполнить, потому как уедешь на край света.

— Спасибо, родимый, что безмерно добр ко мне. Я все это знала. Да на попятный не пойди. — Анна села поближе к отцу и, не спуская с него ласковых глаз, продолжала: — Помнишь, я рвалась в Корсунь и не исполнила своего желания лишь по воле Господа Бога. Ныне он милостив ко мне, потому отпусти нас с Настеной. Со сватами-то ой как будет мило побывать там, показать им, где дедушка наш крестился.

Ярослав был озадачен. И доброта его рассеялась, в груди вспыхнул гнев. Смирившись с отъездом послов в Корсунь, он не хотел мириться с желанием дочери. Как же так, счел он, ему хотелось видеть ее, может быть, последние месяцы близ себя, а тут, на тебе, умчит по прихоти на край земли, навстречу непредсказуемым опасностям. Но и отказать после данного слова не мог. Не хотел он на склоне лет, чтобы между ним и Анной пробежала черная кошка. Однако же спросил:

— Обо всем ли ты подумала, дочь моя, рискуя совершить опасное путешествие?

— Да, батюшка, я о много помыслила. И прежде всего о том, что с вами мне больно расставаться перед долгой разлукой. Знаю я и то, что в зимнюю степь опасно идти. Но если ты снарядишь со мной тысячу воинов, все будет хорошо.

— Одно хорошо, что о нас с матушкой подумала. Прочее все плохо. Хотя печенеги и ушли в Черноморье, к Дунаю, на зимние стойбища, они коварные и могут появиться.

— Но у нас с ними замирение.

— Было и тогда, когда на Киев хлынули. То и тебе памятно. Да и в Корсуни вас не встретят с распростертыми объятиями. Сама знаешь о наших отношениях с Византией. Там не забыли мой безрассудный поход.

— Однако, батюшка, наши гости все равно пойдут.

— В том-то и беда. — Ярослав тяжело вздохнул и, как скупец, поплакался: — Господи, скоро вовсе без ратников останусь. Варяжская дружина с Елизаветой в Новгород ушла, Владимир с дружиной ятвягов вразумляет, с тобой тьму войска отправлю. А у меня что останется?

Анна знала, что батюшка прибедняется. У великого князя в Вышгороде и в Любече зимовало не меньше шести тысяч воинов. В Киеве почти столько же. Стояли ратники в Чернигове и в Белгороде. Напомнить бы о том отцу. Но сказала Анна о другом:

— Батюшка, Бог нас помилует, и нынешняя зима будет мирной.

— Тоже мне, вторая вещунья нашлась, — проворчал великий князь. — Спросила бы лучше у товарки, как ваш поход сложится.

— Пожалуй, спрошу, батюшка.

Ярослав сдался. И, зная, что тысяча воинов не сумеет защитить послов от печенежских разбойничьих ватаг, расщедрился на две тысячи.

— Иди, досужая, позови тысяцких Ингварда и Творимирича.

— Бегу, батюшка, — отозвалась Анна и умчалась за воеводами.

Первым предстал перед великим князем молодой воевода Ингвард. Он был одногодком Анны, сильный, рослый воин. В его голубых глазах отражалась чистая душа, способная не пожалеть живота за други своя. Ярослав сказал ему немного:

— Велю тебе с воинами сопровождать послов в Корсунь и обратно. В сечи не ввязывайся, но спуску не давай, коль силу покажут.

— Так и будет, князь-батюшка.

— Но пуще глаза береги свою ровесницу, коя идет с Настеной туда.

Ингвард покраснел, но ответил достойно:

— Живота не пощажу, но княжну Анну в обиду не дам.

— Того и жду от тебя.

Пришел и Творимирич. Он был значительно старше Ингварда, бывалый воин. Ему Ярослав наказал другое:

— В Корсуни будь осторожен. Сие — Византия. Помнишь, поди, минувшее. Воинов в строгости держи, чтобы вином не совратили.

— Все понял, князь-батюшка. Вот только ежели греки вольничать будут над нами, тогда как?

— Тут уж постойте за себя. Честь свою берегите. Да возвращайтесь без потерь.

На княжеском подворье начались сборы в дальний поход. Воины Ярослава знали, что им нужно взять с собой, дабы кони были сыты и сами не отощали, — дело привычное. И вскоре переметные сумы были наполнены и увязаны. Французские послы тоже оказались способными к дальним дорогам. И был уже намечен день отправления в путь. Но за день до отъезда у княжны Анны в опочивальне случилось то, что могло изменить ход событий. Ранним утром, когда княжна еще нежилась в постели, к ней пришла Настена и, присев на край ложа, сказала:

— Родимая, не принимай близко к сердцу то, в чем откроюсь.

Анна впервые услышала от Настены подобное и насторожилась:

— О чем ты?

— Пришел час нашего расставания, княжна-матушка. С болью рву нити, связывающие нас, а по-другому не могу.

— Полно, товарка! Как можешь говорить о том?! — испугалась Анна. — Ты для меня больше, чем сестра.

— То ведаю, но и ты давно знаешь, что я люблю Анастаса и хочу быть при нем семеюшкой. Зовет он меня завтра в храм совершить обряд. Потом к родителям на проживание уйдем.

Сердце княжны зашлось от неведомой ей ранее боли, и она в отчаянии крикнула:

— Ты не должна оставить меня! Не должна! Да ведь нас Божья сила до исхода повязала!

— Но так угодно моей судьбе, чтобы я пошла тебе наперекор, — стояла на своем Настена. — И жить мне отныне в доме Анастаса. Гнездо вить вместе будем.

— Да полно, Настенушка! Зачем ты хочешь осиротить меня? — снова крикнула Анна со слезами на глазах, поднявшись на ложе на колени. — Живите с Анастасом при мне, покои вам будут. После во Францию вместе поедем. — И Анна протянула к Настене руки. Но та отшатнулась.

— Тщетны твои уговоры, княжна-матушка. Настена не может пойти на попятную, коль сказала.

— Зачем казнишь? За что?! — опять крикнула Анна. — Я же не против твоего замужества! — И Анна, упав на постель, зарыдала.

— Успокойся. Зачем рвешь себе душу? — как-то отрешенно и спокойно произнесла Настена.

Однако это спокойствие ее удивило. Откуда оно, что с ней происходит? Настена знала, что Анна вправе негодовать. Больше десяти лет они жили душа в душу и были неразлучны, словом не обидев друг друга. К тому же сама Настена называла себя нитью судьбы Анны. И вот теперь в одночасье, жестоко, бездумно, она рвала эту нить. Что с нею случилось, Настена не понимала. И супружество тут было вовсе ни при чем. Ее никто не приневоливал жить с родителями Анастаса. Настена не сознавала, что с нею. Знала же, что можно стать семеюшкой Анастаса, но не покидать Анну, но какая-то нечистая сила все сильнее толкала ее на смертный грех, на предательство чистой души. Где эта сила, в чьем образе пришла, что неотвратимо толкает в некую прорву? Из души вырывался крик. Ей хотелось позвать Анну на помощь: «Помоги мне, помоги!» Но перед глазами замелькал какой-то иной образ, нечто страшное из кошмарных снов.

Рыдания Анны разрывали Настене сердце. Она заметалась по опочивальне, распахнула окно, словно хотела выпрыгнуть из него. Но нет, разум повелевал ей искать ту злую силу, коя одолевала ее. И она обшарила глазами углы, заглянула под ложе. И если бы кто-нибудь увидел ее, то подумал бы, что она лишилась ума. Но Анна продолжала рыдать, и никто безумия Настены не видел. Она металась все сильнее и была словно одержимая. Но разум властвовал в ней. «Господи, милосердный, помоги! Если не избавлюсь от наваждения, всему конец! Всему конец! Да мне и свет немил будет!» — звенело в голове Настены, бегущей к двери опочивальни.

И вдруг у самой двери на скамье она увидела медный кувшин и таз, которых ранее никто в опочивальню не приносил. Настена метнулась к кувшину, схватила его — он был с водой — и вылила содержимое в таз. Вода оказалась темной, она волновалась, ходила рябью. Некая злая сила колыхала рябь все сильнее. И от воды послышался знакомый Настене с детства скрипучий голос: «Час торжества моего пришел. Утони же в этой воде!» И столько власти было в резких словах, столько силы вложила в них девяностолетняя прабабка Настены Гирда, что правнучку, словно хворостинку, согнуло в поясе и бросило ее лицо в таз с водой. И не было у Настены сил сопротивляться. Она обмякла, а захлебнувшись, окаменела, и дух ее готов был покинуть плоть.

Но божественные силы спасли Настену. В этот миг княжна Анна подняла голову, увидела, как погибает Настена, птицей слетела с ложа, в мгновение ока оказалась рядом с несчастной и с силой вырвала из-под Настены таз. Вода расплескалась по полу, и Анна увидела уползающую под ложе гадюку. Княжна швырнула в нее таз. Он со звоном упал, встал на ребро, прокатился полукольцом и накрыл гадюку. Анна бесстрашно наступила ногой на таз, да так и замерла, не зная, что делать дальше.

Той порой Настена словно бы проснулась от кошмарного сна. Все еще согнувшись, она со стоном избавилась от воды и выпрямилась. Бледная, но с горящими зелеными глазами, она подошла к Анне, опустилась рядом на пол, освободила таз от ноги Анны, отстранила ее подальше, потом взяла таз за край, откинула его и мгновенно схватила гадюку близ головы. Вскочив на ноги, она метнулась к кувшину и опустила в него гадюку. Увидев лежащий на скамье рушник, обвязала им горловину кувшина. Опустившись на скамью, она долго сидела обессилевшая, с пустыми глазами. Но движение в ней было. Из глубины памяти поднялся черный лик прабабки Гирды, и Настена вспомнила проклятие, какое та наложила на трехлетнюю правнучку в день ее крещения. Гирда была язычницей, жила в лесу, говорили, что на исходе дней превратилась в змею.

— Анна, помоги мне, — тихо сказала Настена.

— Что с тобой, родимая? — Анна подошла к Настене, присела рядом. — Какая нечисть на тебя навалилась?

Настена промолчала. Потом тихо попросила:

— Оденься. Сходим в мыльню и сожжем это. — Она показала на кувшин. — Зло прошлого.

Вскоре они покинули терем. Настена спрятала кувшин под полу заячьей шубки. В мыльне холопы топили печи: баня всегда была готова для жаждущих помыться. Анна и Настена вошли в просторный предбанник, княжна выпроводила из него истопников, закрыла на засов дверь. Настена подошла к печи и бросила кувшин в огонь. Пламя охватило его, и спустя несколько мгновений из горловины кувшина вырвались клубы черного дыма. Они покружили под сводами печи и вылетели в трубу. А кувшин сам по себе подкатился к устью печи.

— Вот и все. Исчадье адово сгинуло в огне, — произнесла Настена и устало откинулась к стене.

— Но откуда взялись кувшин с гадюкой, таз? — спросила княжна Анна. — Того не может быть, чтобы принес кто-то из наших.

— Подожди, голубушка, все поведаю.

— Бедная, какой ужас ты пережила, — посочувствовала Анна.

Настена взяла кочергу, достала из печи кувшин, перевернула его, постукала по донышку. На каменной плите, что лежала близ печи, Анна увидела горку золы. Настена отломила от метлы прутик и разгребла золу. Под нею лежал золотой перстень со сверкающим сапфиром. Надев перстень на прутик, Настена подняла его.

— Какой он красивый, — отозвалась Анна.

— Сей перстень носила моя матушка. В тот день, когда меня крестили, в наш дом пришла Гирда. Проклиная свою внучку за то, что она изменила вере отцов и богу Перуну, Гирда схватила матушку за руку и сильно дернула. С тем и ушла. Исчез и этот перстень, хранитель матушкиной судьбы. Через месяц моя родимая угасла. А батюшка вскоре взял новую семеюшку и ушел с нею в Тмутаракань строить храм.

Рассказывая, Настена плакала. Анна утирала ей ладонями слезы и прижимала к себе.

— Я ничего не могла понять, будто и не ты пришла в опочивальню. И прости, что накричала на тебя, — повинилась Анна.

— Ты, княжна, спасла мне жизнь, и впредь я раба твоя на все времена. — Настена горько улыбнулась. — В твоей я власти отныне.

— Не смей так говорить! Ты моя сестра, и больше. — Анна сняла с прутика перстень и надела его Настене на безымянный палец правой руки. — Да хранит тебя от всех напастей сей волшебный сапфир.

Перстень придал Настене сил, поднял дух. Она освободилась от родового проклятия, потерла камешек и легко вздохнула.

— И еще раз спасибо тебе, княжна, что надела мне перстень.

Настена не сказала, что сей перстень дает ей новую силу творить добро. Она обняла Анну, они встали и покинули баню.

В тот же день в храме Святого Илии священники венчали Анастаса и Анастасию. За посаженого отца был у них воевода Ингвард, а за мать — княжна Анна. Свой медовый месяц молодожены провели в походе. Анастас встал во главе личной сотни гридней княжны Анны, а Настена оставалась при княжне товаркой. Бержерон нарек ее по-своему — фавориткой.

Глава одиннадцатая. Мощи святого Климента

Поход в Корсунь французов и русичей длился больше трех недель. Он прошел благополучно. Лишь близ Крарийского перевоза через Днепр гридням Анастаса и сотне воинов Ингварда пришлось прогнать ватажку печенегов-разбойников, которые всегда охотились на перевозе за купцами. Сразу за Крарийским перевозом начинались бескрайние степи, в которых вольничали малые орды печенегов. Они уходили до Кавказских гор и там нападали на селения касогов и ясов. На южные земли Руси печенеги в эти годы не делали набегов. С Русью был мирный договор, и печенежские князья, зная, как жестоко Ярослав может наказать за нарушение мира, запретили своим племенным вождям вторгаться в пределы Киевской державы. Но в степях, где печенеги хозяйничали более двух столетий, они могли себе позволить напасть на русичей и тем более на путников, незнакомых им по обличьям, одеждам и военным доспехам. И путешественники увидели большие конные ватаги печенегов уже на третий день пути после переправы через Днепр. Они подолгу маячили на окоеме и как бы сопровождали русичей. Иногда воеводы Ингвард или Творимирич посылали сотню воинов прогнать печенегов, ежели те подходили близко. Тогда печенеги скрывались в степи. А на десятый день пути они вовсе исчезла из вида, и путешествие шло без помех.

Наконец степи остались позади, и путники вошли на Крымский перешеек, омываемый гнилыми водами. Они спешили его миновать, чтобы вновь выйти на степной простор, но уже Таврической земли. Путешествие проходило скучно, монотонно, и все с облегчением вздохнули с приближением Таврических гор. Повеселели и Анна с Настеной. Иногда княжна с личной сотней воинов, ведомых Анастасом, вырывалась далеко вперед. Но каждый раз ее порывы подвергались осуждению со стороны епископа Готье и каноника-канцлера Анри. Он разговаривал с Анной по-французски и с трепетом.

— Принцесса Анна, дочь моя, ты должна беречь себя. За тобой — корона Франции.

— Не волнуйтесь, святой отец Анри. Ежели мне доведется надеть корону, то постараюсь не потерять ее.

Как и Бержерон, духовный отец короля пришелся Анне по душе за добрый нрав, за ум. Княжна заметила, что для всех французов в походе он был за отца-наставника.

Корсунь встретила нежданных гостей настороженно. Грозная крепость показалась им мрачной. С крепостной стены пришельцам было приказано отвести воинов за пределы посадов.

— Именем наместника императора Миндовга повелеваем всем воинам уйти из вида крепости! — так прокричал французским посланцам начальник воинов гарнизона Херсонеса, Полиен-многохвальный.

И только после того, как воины ушли, греки открыли ворота и впустили в город лишь четверых французов и троих русичей. Воина Анастаса впустили только по просьбе Анастасии. Она сказала грекам, что ее муж потомок корсуньского священника Анастаса, который крестил великого князя Руси Владимира. Предание о том крещении хранилось в Корсуни свято.

Еще по просьбе княжны Анны в город позволили въехать повозкам, на коих великий князь Ярослав прислал грекам подарки: ценные меха, рыбий зуб, воск. А принимая от воеводы Ингварда повозки, Анна наказала ему:

— Далеко с воинами не уходите, сразу же за посадами и остановитесь. К воротам же поставьте доглядчиков.

— Так и будет, матушка-княжна, — ответил Ингвард.

В крепости воины Полиена-многохвального окружили вошедших и повели на площадь к дворцу наместника Миндовга. Неведомо, как все произошло бы дальше, но благодаря Анастасу, внуку именитого корсунянина, и благодаря дочери Ярослава Мудрого наместник императора в Корсуни вельможа Миндовг и экзарх[62] таврической православной церкви Петр приняли и выслушали французских послов.

Всех их привели во дворец Миндовга. Им отвели комнаты, дали отдохнуть, затем пригласили к обеду. В просторном зале были накрыты столы. Здесь Анна преподнесла Миндовгу и Петру меха соболей, бобров, белок, моржовую кость.

— Примите, славный наместник Миндовг и экзарх церкви Петр, подарки от великого князя всея Руси Ярослава Мудрого. Он чтит греческий народ и великую Византию искренне, — сказала Анна.

Миндовг остался доволен подарками, и речь его стала мягче:

— Мы тоже преклоняемся перед молодым и сильным русским народом. И у нас помнят великого князя Владимира, принявшего крещение на нашей земле.

А после трапезы епископ Готье попросил княжну Анну изложить наместнику и экзарху суть их путешествия в Корсунь.

Анна свободно говорила по-гречески, потому как еще в школе при соборе Святого Илии изучала вместе с Настеной язык с помощью греческого священника. Она сказала:

— Многочтимые Миндовг и Петр, государи земли Таврической и Корсуни, здесь, на земле бывшей Римской империи, десять веков назад скончался папа римский Климент. В ту пору тут был языческий край и потому прах святого пастыря христианской церкви не был предан земле по обычаям христианства. Ваши гости из Франции хотели бы найти сей прах, перевезти его на родную землю и захоронить в Риме, в усыпальнице собора Святого Климента. К просьбе ваших гостей присоединяет свое слово великий князь всея Руси Ярослав Мудрый. Он наказал нам ни в чем не нарушать вашего покоя, не приносить ущерба ни духовного, ни другого.

Корсуняне выслушали Анну не перебивая. Она стояла перед ними в белоснежном платье греческого покроя с голубой отделкой и была божественно прекрасна. Говорила она чистым и певучим голосом. Наместник и экзарх были покорены ее великолепием и проявили готовность во всем пойти ей навстречу, но только ей, а не неведомым им людям из какой-то далекой Франции или Галлии, кто знал. И, оставаясь чиновниками великой империи, верными слугами императора, они не дали положительного ответа на просьбу княжны. Миндовг произнес уклончиво, найдя, как ему показалось, убедительный довод:

— Мы только слуги великого императора и можем лишь выслушать вас. Вот если бы наши гости привезли его повеление, мы открыли бы пред вами все двери, даже если за ними кроются тайны тысячелетия. А так французы — это еще не римляне, и попадут ли мощи святого Климента в Рим, нам неизвестно.

Когда Анна перевела парижанам сказанное Миндовгом, они засуетились, заговорили все разом. Бержерон подошел к Анне и торопливо, но тихо промолвил:

— Принцесса, Миндовг прав. Ему неведомо, кто мы такие, и только от тебя зависит успех, только ты именем великого князя можешь убедить их позволить нам искать прах святого. К тому же тебе везти мощи во Францию, ежели Господь поможет найти их.

Княжна Анна, слушая Бержерона, кивала, как бы соглашаясь с ним. Сама же думала о другом — о том, что лишь в беседе с глазу на глаз с наместником и экзархом она сможет добиться желаемого. И, выслушав Бержерона, улыбнувшись грекам, Анна мягко сказала:

— Гости согласны: ваш ответ справедлив, иначе вы не были бы верными слугами великого Константина Мономаха. — Миндовг благодарно кивнул, а Анна продолжала: — Потому мы будем терпеливы и подождем, пока вы, ваша светлость Миндовг и ваша светлость Петр, пошлете к императору гонцов и испросите у него позволения. Лично же я прошу вас показать мне и моей Анастасии храм и купель, в которой принял крещение великий князь Киевский Владимир Святой.

Экзарх Петр отозвался первым:

— Мы исполним твою просьбу, княжна россов, с великой радостью. Корсуняне свято хранят предание о том, как царевна Анна вместе со священнослужителями и экзархом Анастасом крестили Владимира Киевского. И я приглашаю всех наших гостей.

— Нет, нет, гостям нужно отдыхать, — возразила Анна. — Мы пойдем только вдвоем с моей Анастасией.

— Твоя просьба для нас священна, — согласился экзарх Петр. — Мы ведь не знаем, какой веры наши гости.

Вскоре слуги увели французов и Анастаса на отдых в отведенные им покои. В зале остались четверо. Анна подошла к окну, выходящему на море. Оно было полуоткрыто. Анна распахнула его пошире и, повернувшись к Миндовгу, заговорила:

— У этого окна, по преданию, стоял ослепший в Корсуни великий князь Владимир. Он хотел видеть, как приближались корабли царевны Анны, дочери вашего императора, но не мог этого сделать. Он и прекрасную Анну не видел, когда она появилась в этом зале. Отсюда мужественная царевна повела слепого князя на площадь и в храм Святого Василия. Она вела князя среди его воинов-язычников, и они готовы были взбунтоваться. Но их остановил величественный вид царевны и зов князя Владимира: «Князь пошел, дружина за мной!» Так и было. В Корсуни крестилось пятнадцать тысяч русских воинов. Крестился Владимир. В купели он прозрел и воскликнул, блаженствуя: «Я узрел истинного Бога!» — В порыве вдохновения княжна Анна подошла к Миндовгу, взяла его под руку и горячо произнесла: — Идемте же в храм! Я хочу видеть ту купель, хочу омыть в ней лицо! — И Анна повела наместника из дворца.

Петр и Анастасия поспешили следом.

— Я удивляюсь. Княжна очаровала женоненавистника Миндовга, — тихо сказал спутнице экзарх. — И это я вижу впервые.

— Княжна Анна похожа на вашу царицу Анну, — польстила Настена.

— О да, да. Я об этом подумал, — признался экзарх Петр.

Выйдя из дворца наместника, Анна продолжала речь все так же горячо и убежденно:

— Вот здесь, на площади, великого князя встретила его дружина — пятнадцать тысяч воинов-язычников. Они были насторожены, зная, что великий князь надумал отступиться от веры отцов, предать забвению бога Перуна. Они грозно гудели. Но наша великая царевна Анна мужественно провела нареченного ей в супруги варвара в храм и не дрогнула перед угрозой смерти. Это она побудила позвать дружину к новой вере. И он позвал и ступил в храм. В тот день ваш удивительный город принял в лоно христианства пятнадцать тысяч воинов, сто двадцать пять воевод и бояр, а с ними — великого князя. Ваш город должен гордиться великодушными предками, — закончила самозабвенно Анна.

— Спасибо, славная россиянка, за похвалу моему народу, — с почтением произнес Миндовг.

На паперти собора, где в этот час было пустынно, княжна остановилась и, когда на нее поднялись Петр и Настена, сказала о главном, ради чего так вдохновенно повествовала о более чем полувековом событии:

— Потому говорю: вы еще выше вознесете величие вашего города, ежели позволите нам открыть тысячелетнюю тайну и найти мощи святого Климента.

Наместник и экзарх переглянулись, вздохнули, и, похоже, Миндовг выразил общее с Петром мнение:

— Господи, бесподобная Анна, если бы ты просила за великую Русь, мы бы и слова не молвили против.

И тут вмешалась в разговор Анастасия. Она как-то вольно взяла руки Миндовга и Петра и, глядя им в глаза своими жгучими зелеными глазами, посылая на греков неведомую им мощную силу, сказала:

— Знайте же, славные византийцы, она просит для себя, только для себя. Она будущая королева государства Франции. Если мы найдем мощи святого Климента, она повезет их на свою новую родину и там явит той державе бескорыстие и милосердие нашей с вами православной веры. А те, кто с нами пришел в Корсунь, — сваты короля Генриха французского. Потому сотворим общее благое дело во имя Господа Бога нашего, во имя великой Византии и великой Руси.

Анастасия замолчала, но ни Миндовг, ни Петр не ощущали в себе желания отвести от нее глаза и освободить свои руки. Оба они смотрели на россиянку с изумлением. Над ее золотистой головой они увидели сияющий нимб. И лицо ее показалось грекам таким знакомым, таким близким, что у них перехватило от волнения дыхание. Перед ними стояла сама София Премудрость, словно сошедшая с образа корсуньского храма Святого Василия. И экзарх Петр сказал:

— Да будет по-вашему. Мы исполним волю Святой Софии, коя говорила твоими устами, блаженная Анастасия. Не так ли я выражаю наше желание, императорский наместник Миндовг?

— Да, да, я с тобой согласен, святой отец, но… у нас еще есть время подумать и посоветоваться. — Чиновник оставался чиновником даже под завораживающим взглядом «Софии Премудрости».

Анастасия не проронила ни слова в ответ, лишь опустила руку Миндовга и, по-прежнему держа за руку экзарха Петра, вошла с ним в храм. Анна и Миндовг последовали за ними. Наместник повел княжну к алтарю, и там, с правой стороны от царских врат, она увидела большую серебряную чашу с ведущими в нее ступенями. Анна спустилась к самой воде и позвала Анастасию. А когда та встала рядом, спросила:

— Настенушка, увидим ли моего деда?

Анастасия не ответила, но, склонившись к освященной воде, разгребла ее руками и привлекла Анну к себе. И они обе, припав к самой воде, увидели в глубине ее лик Владимира Святого. Он смотрел на них ясно, поощрительно. Анна и Анастасия не могли отвести от него глаз. Княжна прошептала:

— Он с нами, он благословляет нас.

Когда же лик источился, Анна и Анастасия умылись святой водой, поднялись и посмотрели в купол храма. Что они там узрели, никому не было ведомо, но княжна вышла из чаши в таком же возвышенном состоянии души, как когда-то поднялся из святой купели после крещения ее дед. Ей показалось, что она парит в воздухе, словно птица, летящая в поднебесье. К ней подошел экзарх Петр и спросил:

— Исполнилась ли твоя мечта, внучка святого Владимира?

— Истинно исполнилась, святой отец. В этом храме я вижу, как витает дух моего деда.

— Твои слова — надежда нам, священнослужителям. И об этом я скажу прихожанам в час божественной литургии.

Помолившись, Анна и Анастасия вышли из храма вместе с греками и увидели на площади сотни горожан. Они бурно приветствовали россиянок, а в центре толпы мужчины держали на руках Анастаса. Они поднесли его к паперти и поставили рядом с Анной. К ней подошел пожилой грек.

— Я был мальчиком, когда его дед, — грек показал на Анастаса, — спас Херсонес от разорения. Тогда здесь правили наместники коварного императора-самозванца Варды Фоки. — И старец поклонился. — Мы вас приветствуем, россиянки.

— Спасибо, корсунянин. Прими мой поклон как благодарность от великой Руси.

Толпа зашумела, забурлила, всем хотелось подойти к Анне и Анастасии. Но Миндовг поднял руку, и наступила тишина.

— Горожане, успокойтесь. Гости из далекой Руси пробует у нас долго. Все вы их увидите. Им же пора отдыхать с дороги. — И Миндовг повел княжну Анну и ее спутников ко дворцу.

Отдых искателей мощей святого Климента затянулся на неделю. Внешне покладистый Миндовг на самом деле был хитер и коварен, потому и достиг высокого положения на императорской службе. Ночью он тайно покинул город, и никто, кроме экзарха Петра, не знал, куда исчез наместник. А тот отплыл на легкой скидии в таврическую Сугдею, где в это время пребывал большой императорский вельможа. Сгоряча Миндовг допустил, как показалось ему, роковую ошибку, дав согласие на поиски мощей, и теперь спешил исправить ее, потому как боялся поступиться интересами империи.

Вельможа Амфилогий строил себе дворец близ горы Медвежья Голова, потому и приплыл из Константинополя посмотреть, как идут работы. Умудренный опытом государственной службы, Амфилогий был не менее хитер, чем Миндовг. И сказал он наместнику Херсонеса вразумительно, что поиски святыx мощей ущерба империи не принесут. К тому же им, грекам, останки римлянина славы не прибавят, если будут лежать втуне. А вот когда найдут их галлы или россы, не важно кто, честь достанется Византии, рассудил вельможа и именем императора Константина Мономаха разрешил поиски.

— Пусть они потрудятся во имя нашей великой Византии. А там уже дело за тобой, разумный Миндовг, — заключил Амфилогий.

— Я свято помню одно: честь Византии превыше всего. И я сохраню ее и приумножу, — в порыве благодарности произнес Миндовг перед расставанием с важным вельможей.

Миндовг возвращался в Херсонес, окрыленный мыслью послужить великой империи всеми своими силами. То, что честь должна достаться Византии, он понял по-своему. Но об этом послы Франции и Анна узнают значительно позже, когда свершится знаменательное событие.

Вернувшись в Корсунь опять-таки ночью, Миндовг пригласил гостей на завтрак и сделал им приятное сообщение:

— Словом и волею императора великой Византии Константина Мономаха мы позволяем вам начать поиски мощей святого Климента. Наш божественный император всегда великодушен и добр к дерзающим во благо веры.

Удивлению гостей не было предела. Никто из них не понимал, как Миндовгу удалось получить благословение императора. Лучше всех состояние французов передало лицо каноника-канцлера Анри д’Итсона: оно светилось от радости. Миндовг продолжал:

— Мы разрешаем вам позвать на помощь горожан, кои проявят добрую волю и коих вы должны вознаградить за труд. Пусть и ваши воины ищут останки, но введите в город не больше сотни. Вы не должны чинить ни городу, ни горожанам никакого ущерба. За всякий ущерб будете платить пени в городскую казну. А если преступите наши законы, станете платить штраф или же вас сурово накажут.

Княжна переводила французам речь Миндовга, и они согласно кивали. Однако на последних словах Миндовга Анна споткнулась. Она не хотела доносить их до послов, но Миндовг потребовал:

— Переведи и это. Честь и порядок превыше всего.

— Хорошо, — согласилась Анна. И обратилась к послам: — Наместник сказал, что за всякое нарушение законов империи виновные будут строго наказаны. И еще. — Это Анна добавила уже от себя, помня ранее сказанное Миндовгом: — Вы должны запомнить, что ежели мощи будут найдены, то владелицей их будет определена княжна Анна, внучка святого Владимира, принявшего крещение в Херсонесе. — И Анна повернулась к Миндовгу: — Так ли я донесла твою мысль, славный наместник Миндовг?

— Да, у нас с экзархом нет возражений против сказанного тобой. Мы так ранее решили, — объявил наместник.

Французы были озадачены заявлением Миндовга. Их не испугало предупреждение о суровом наказании, но привело в недоумение последнее. «Что будет, ежели княжна Анна откажется стать супругой короля Франции?» — подумал епископ Готье. Он поделился своими опасениями с Бержероном. Но Пьер не разделил их:

— Анна не изменит данному слову, Ярослав Мудрый — тоже. Потому выразим Миндовгу и Анне согласие во всем, — сказал соотечественникам Пьер Бержерон.

В Корсуни все пришло в движение. Анастас привел в город сотню своих воинов. Экзарх Петр собрал на площади горожан и призвал их оказать помощь россиянам и французам. Он же пригласил на совет старейших корсунян и спросил их:

— Есть ли в вашей памяти предания старины о кончине святого Климента? Случилось это десять веков назад.

Старцы молчали, разводя руками. Никому из них не было дано владеть легендами тысячелетнего прошлого. И никто из них не высказал предположений, где вести поиски, все старцы помнили события сорокалетней давности, когда в Херсонес пришли морем римляне и тоже искали мощи святого Климента. Однако об этом помнил и сам экзарх Петр. Он с сожалением заметил:

— То были гулящие люди, они больше думали о питии вин и увеселении плоти. Они даже в древние хроники не заглянули. А в них могли быть ответы на их вопросы.

Старцы согласились с экзархом, и один из них, более крепкий духом и телом, сказал:

— Так все и было, владыка: вольничали не в меру.

А княжна Анна, выслушав экзарха, ухватилась за его последние слова и попросила:

— Святой отец, допустите меня и Анастасию к хроникам. Мы способны их прочитать.

— Я готов исполнить твою просьбу, дочь моя. И сегодня священник отведет вас в хранилище. Прошу об одном: не делайте списков без моего ведома.

— Мы постараемся все запомнить, — улыбнувшись, молвила Анастасия.

— Тебе это посильно, дочь моя, — ответил экзарх Петр.

И спустя какой-то час Анну и Анастасию привели в один из приделов храма Святого Василия, и хранитель древних хроник положил перед ними на стол первый рукописный фолиант. Он достал из кармана рясы льняную тряпицу и протер его от пыли.

— Она копилась на нем веками, — заметил хранитель. — Дай-то Бог, чтобы вы нашли в нем то, что ищете.

Анна и Анастасия с волнением прикоснулись к древней рукописи в богатом кожаном переплете и открыли ее в надежде найти какие-либо следы событий далекого прошлого.

— Не надо только торопиться, — проговорила Анастасия.

— И нужно быть внимательными, — поддержала товарку Анна.

Но каково же было разочарование россиянок, когда они установили, что хроники начинались лишь с времен императора Константина Великого! И первая запись была обозначена 312 годом от Рождества Христова, более чем за два века после гибели папы римского Климента. И никаких упоминаний о событиях до этого года в летописи не оказалось. Лишь двумя строчками было сказано, что до четвертого столетия на Таврическом полуострове существовало царство язычников. Однако все, что было написано на пожелтевших пергаментах о четвертом веке, давало повод для размышлений. Шло время царствования Константина Великого, и повествование в хрониках об этом достойном человеке доказывало, что мощи святого Климента надо искать. Причина одна: между первыми христианами и язычниками два века длилась постоянная борьба, и можно было сказать, что она была для верующих в Христа успешной. Ведь сам Константин Великий отошел от язычества и принял христианство в зрелом возрасте. И если мощи Климента будут найдены, то сие еще более вознесет Константина и убедит человечество в том, что подвижники не напрасно добивались торжества христианской веры.

«В начале 313 года, — читала Анна, — в Медиолане появился манифест императора Константина, святого и равноапостольного, дозволяющий свободное исповедование веры и, в частности, разрешающий свободный переход в христианство всякому желающему». Анна порадовалась этой находке.

— Читай-ка, Настена. Ведь это ниточка, за кою можно ухватиться и прийти к желанной цели, — горячо сказала княжна.

Теперь она была убеждена в богоугодности поисков.

Однако ответа на вопрос, где искать святые мощи, Анна и Анастасия не нашли. Тысячелетняя толща минувшего похоронила всякие следы событий той поры. И оставалось только уповать на Божью милость и на знамение Божье.

— Ой, голубушка, ступили мы на стезю, ведущую в лабиринт. Выйдем ли из него, — посетовала Анастасия.

— Но нам не дано иного. Отступать некуда, поиски уже начались, — заметила Анна, — и нам пора присоединяться к прочим. А в хрониках, мне кажется, мы не найдем ничего более важного, чем нашли.

Поиски мощей и правда начались. Вооруженные молитвой и упованием, сто ратников и более сотни горожан приступили к дотошному обыскиванию всех доступных и недоступных тайных мест в городе. Были обследованы оба храма и подвалы под ними. Все подвалы древних зданий в крепости тоже не миновали тщательного обследования. Два дня ушло на изучение крепостных стен и выработок близ них в поисках захоронений. Наконец ушла неделя на поиски таинственного захоронения в подземельях, словно ветви дерева метавшихся под городом. Людей там на каждом шагу поджидала опасность: могла обрушиться кровля или случиться завал. Но воины и горожане вели себя мужественно и осторожно, страхуя друг друга. Вооруженные мотыгами и заступами, они с факелами день за днем обследовали каждый уголок бесчисленных пещер-выработок, сотни сажен проходов и лазов. Епископ Готье и каноник Анри днями не уходили с площади, все ждали, что вот-вот откуда-нибудь им принесут благую весть. Они возносили молитвы к Богу, просили его о милости. Но их ожидания оставались тщетными. По вечерам за ужином все сидели молчаливые и не поднимали глаз друг на друга. Наконец Бержерон высказал предположение, что язычники той далекой поры сожгли труп убитого ими Климента.

— А мы вот уже две недели бьемся впустую, как рыба об лед. Зачем? И нам остается сожалеть, что мы потерпели неудачу, как терпели те, кто приходил на поиски до нас. А они, пожалуй, искали упорнее, чем мы, ибо это были сами римляне.

У экзарха Петра нашлось возражение Бержерону:

— Должен вас уверить, что язычники той поры предавали сожжению тела только достойных величия и славы героев. Это был священный ритуал во благо богов. Прочих же выбрасывали на съедение мерзким животным. Вероятным может быть то, что, сочтя Климента своим врагом, язычники так и поступили с ним. А по-иному и не могло быть.

— И что же вытекает из сказанного? — спросила княжна Анна.

За экзарха Петра ответил наместник Миндовг:

— Вытекает из сказанного одно: пора прекращать поиски. Мы отрываем горожан от дела, а они должны работать во благо державы.

— Выходит, мы должны уехать ни с чем? Но того не должно быть, — возразил граф Госселен. — Нам пора выйти за городские стены и продолжать поиски там. Может быть, Климент был убит язычниками в поле.

— Нам нужно обследовать все захоронения, все кладбища, — добавил свое барон Карл Норберт.

— Конечно, вы там найдете много останков, но не мощи святого, а прах тысяч воинов, кои пали под стенами крепости. Там будут и кости россов, которые много раз пытались взять приступом Херсонес, — пояснил Миндовг.

Анна и Анастасия не вмешивались в острый разговор мужчин. После трапезы они ушли в свой покой и продолжали молчать. Однако думали они об одном — о том, где и как продолжать поиски. И первой нарушила молчание Анастасия. Она стояла у окна, смотрела в темноту ранней ночи и размышляла вслух:

— Мы ищем мощи там, где их нет и не может быть. Нам нужно заглянуть в пласты тысячелетней старины. Однако на это уйдет много времени и сил.

Анна хотела спросить: «И куда же ты думаешь направить поиски?» — но промолчала. Однако Анастасия дала на этот невысказанный вопрос ответ.

— В ту далекую пору, — продолжала она, — все случилось на главной площади, что перед нами. Климент созвал на нее язычников и с какого-нибудь возвышения, может быть с капища языческих богов, призывал их к новой вере. Они не слушали его, ярились. Климент выходил из себя, был гневен и зол, видя тщету своих усилий. Жрецы язычников увидели в пришлом злого духа и призывали огнищан убить его. Над Корсунем стояла полуденная жара, она мутила разум язычников. Перед ними был уже не простой смертный, а божество зла и смерти — Тартар. Он отнял у матерей молоко, и их дети умирали с голоду. Он наслал на них беспощадное солнце, лишил прохлады и воды. Она иссякла во всех колодцах, она не сбегала ручьями с гор, не лилась с неба из благородных туч. Он, коварный и жестокий Тартар, лишил их жизненной силы, дерзнул сжечь в пламени жажды. И когда жрецы вновь вознесли клич, призывая язычников убить Тартара, молодые воины подняли копья и бросились на исчадие зла. Климент побежал от них, но разъяренные воины настигли его, пронзили копьями, подняли над площадью, с криками: «Смерть ему! Смерть!» — подбежали к иссохшему колодцу и бросили в него труп коварного «Тартара».

Анастасия замолчала. Но она еще видела беснующуюся толпу на площади и то, как сотни язычников хватали камни, выворачивали их из-под ног и бросали, бросали в колодец. И она слышала, как трубно гудело сухое чрево прорвы. Забросав колодец, язычники принялись неистово плясать на нем. И вскоре от колодца не осталось даже следа. Она подошла поближе к княжне.

Анна, которая стояла у соседнего окна, отозвалась, словно угадала, о чем думала и что видела перед своим мысленным взором Анастасия:

— Но в преданиях о дедушке и его походе в Корсунь сказано, что в городе не было колодцев.

— И мне Анастас о том же говорил, — согласилась Анастасия. — Он услышал сие здесь от родственников своего деда. Но, может быть, тысячу лет назад в городе были колодцы. Ведь водоводы сооружены лишь четыре столетия назад, как утверждал экзарх.

— Но ты забыла, что под городом катакомбы. Откуда же быть в колодцах воде? И по всему выходит, что надежды наши и потуги тщетны. И я готова согласиться с Бержероном и Миндовгом и прекратить поиски, если бы не жажда отцов церкви обрести мощи святого.

Анастасия не отозвалась на слова Анны, лишь сказала:

— Идем спать. Утро вечера мудренее.

А на другой день ранним утром, когда все еще спали и никто не собирался заниматься поисками мощей, Анастасия пришла в казарму, где стояла сотня Анастаса, и позвала его на пустынный двор. Он обнял семеюшку, поцеловал ее и спросил:

— Чем ты озабочена, неугомонная?

— Проводи меня в подземелья.

— Надолго?

— Не ведаю. Может быть, на весь день или больше. Потому запасись всем, что нужно, и брашна немного возьми.

— Ладно. Вот только десятских уведомлю и справу нужную найду. Не знаю, остались ли у нас витени[63]. — И Анастас убежал.

Вернулся он быстро. Анастасия порадовалась его ловкости. На поясе у него вместе с мечом висели пять витеней и веревка. За спиной покоилась торба, набитая неведомо чем.

— Вот я и готов.

— Истинно соколом слетал, — отозвалась с улыбкой Анастасия.

Вход в подземелье находился близ Иаковлевской церкви в старом каменном сарае. Вниз вела лестница из дубовых плах. Она прерывалась на широкой площадке. Глубже, сажен на десять, уходила другая лестница, вырубленная в скальном грунте. Под светом факела здесь открылась большая пещера. Сказывали корсуняне, что лет сто назад в ней держали рабов и они ковали здесь мечи, копья, наконечники для стрел. О том говорили тяжелая наковальня на дубовом кряже и остатки очага у стены. Миновав эту пещеру, Анастас и Анастасия вошли в подземный ход, ведущий в сторону Иаковлевской церкви. В конце хода они вновь вошли в пещеру. Она была меньше первой, и лестница из нее вела наверх.

Анастасия заметила эту особенность, спросила Анастаса:

— Почему устроен такой перенос лестниц: вниз и вверх?

— Того пока не ведаю. Но мы с тобой найдем отгадку, — ответил Анастас. — За тем и пришли.

Подземный ход, в который вошли искатели, как показалось им, был проложен полукружьями, и, когда прерывалось одно полукружье, они попадали в малую пещеру, а из нее спускались вниз или поднимались наверх. Анастасия была поражена.

— В чем тут смысл, любый? Я совсем запуталась. Вот уже четвертый раз мы то поднимаемся, то опускаемся. И смотри, смотри, мы же были в этой пещере! Мы прошли по кругу. Но ради чего?

— Прости, я тоже ничего не понимаю.

— Идем еще раз и попытаемся отгадать эту загадку.

И они отправились по второму разу. В пути они заметили, что из пещер и переходов нигде не было входа внутрь круга, лишь наружу. «Но почему? — гадали Анастасия и Анастас. — И зачем несколько пещер и переходов замыкает некий огромный столб? Да и столб ли это? Может быть, в нем тоже есть пещеры и в них тысячелетия не ступала нога человека?» От догадки Анастасию зазнобило. Она прижалась к Анастасу. Он почувствовал, как она дрожит.

— Тебя лихорадит. Может, уйдем? Ведь впустую бродим, — сказал он.

— Нет, нет, нам уходить нельзя, — возразила Анастасия. — Поиски только начинаются. Если мы осмотрим шаг за шагом вот эту стену, то найдем ниточку… — И Анастасия прикоснулась к внутренней стене.

— Но где искать ниточку?

— Господи, Анастас, — рассердилась Анастасия, — тут должен быть вход. Поди, он замурован, и нам нужно его найти. Иди за мной и ощупывай стену. Ищи шов. Где-то должен быть заделан проем.

— Ладно. лапушка, я буду терпелив, как и ты.

Они потеряли счет времени и, освещая камень факелом, двигались вдоль стены, словно улитки, придавая особую цену каждой трещине, каждому выступу. У них сгорели все пять факелов, и Анастас был вынужден подниматься, а Анастасия сидела в полной тьме, боролась со страхом и ждала. Хорошо, что Анастас принес в торбе полукафтан, Анастасию донимал холод, и было чем заняться: она жевала сушеные абрикосы, о коих тоже позаботился Анастас. Им оставалось пройти один переход и одну пещеру, и Анастасия предчувствовала, что на оставшемся пути их ждет удача. О, как она была нужна!

И когда Анастас пришел с зажженным факелом, они и десяти шагов не сделали по проходу, как под рукой у Анастаса показалось нечто похожее на шов. Он позвал Анастасию:

— Любушка, иди скорей ко мне. Смотри…

Анастасия провела рукой по шву вверх, на уровне головы он закруглялся и сбегал вниз. От волнения она лишь прошептала:

— Здесь, здесь…

Анастас отдал факел Анастасии, достал меч и, тронув острием шов, сильно нажал. Посыпалось нечто серое, податливое. Анастасу сил было не занимать, он взялся расчищать шов со старанием и вскоре вытащил первый камень, потом второй, третий. И наконец расчистился узкий ход.

— Господи, мы нашли, что искали! — воскликнула Анастасия. — Ведь проход замурован не случайно.

— Вовсе не случайно, — отозвался Анастас. — Ну, я пошел.

Он взял у Анастасии факел и боком полез в узкий проход. Анастасия шла следом, держась за пояс Анастаса. Они сделали шагов тридцать и очутились в большой и высокой пещере. Она показалась им загадочной. В полукружии стены факел осветил огромную каменную чашу. Поднявшись по выступам, Анастас заглянул в нее.

— Похоже, что здесь хранили воду, — сказал он.

Анастасия поднялась к Анастасу, осмотрела чашу и согласилась:

— Конечно. Видишь, на дне белый песок. Но где же водосток? Все ровно, гладко.

— Он должен быть. А иначе какой смысл в чаше?

Каменная чаша была в два человеческих роста глубиной и сажени три в поперечнике, как сочла Анастасия, с гладкими стенами без единой трещины. Одну сторону чаши полукружьем занимала гранитная стена. Она была слабо освещена факелом. Анастас поднял его, и свет упал не нее.

— Тот водосток должен быть на той стороне, — сказал Анастас.

— Наверное, вода оттуда как-то стекала. Надо искать замурованное гнездо, — отозвалась Анастасия.

Анастас подтянулся еще выше, вытянул руку с факелом и вдруг заметил в стене выше чаши два выступающих камня, образующие как бы лоток для стока воды.

— Смотри, Настена, там желоб! — крикнул он.

— Да, да, там желоб, — присмотревшись, ответила Анастасия. — Но отверстия-то нет. Ах, как бы достать до него и осмотреть!

Но дотянуться до желоба было невозможно. Он находился больше чем в сажени от края чаши. Однако было заметно, что водосток замурован. Анастасия почувствовала волнение и слабость в ногах. Она поняла, что стоит на пороге открытия некоей тайны. Спустилась на пол пещеры. Ей надо было сосредоточиться и подумать, с какого конца взяться за разгадку тайны. Пока Анастасии было ясно одно: в пещере им делать больше нечего. Разгадка там, наверху. Она позвала Анастаса:

— Идем отсюда, любый. Мы ухватились за ниточку, и она ведет нас на вольный воздух.

— Я тебе верю, — отозвался Анастас.

Было далеко за полдень, когда они покинули подземелье. Но ноябрьское солнце, еще щедро излучавшее тепло, ослепило их. Они долго стояли под навесом, пока глаза не привыкли к яркому свету. Потом вышли на площадь, где царило большое оживление. Звонили колокола, в храмах начиналось богослужение. Перед тем как отправить мужа в казарму, Анастасия сказала:

— Как будет смеркаться, приходи к Иаковлевскому храму.

— Приду, — ответил Анастас.

Он знал, зачем звала его Анастасия: каждый день в эти часы они где-нибудь уединялись, дабы насладиться лаской, нежностью, близостью, ежели удавалось спрятаться от людских глаз. Он обнял ее и поцеловал.

— Но я вижу, что ты устала. Может, сегодня обойдемся без встречи?

— Нет, нет, обязательно приходи. Я поведаю тебе очень важное.

Лишь только Анастас ушел, Анастасия спряталась в тени акации и попыталась представить себе, что было на месте храма тысячу лет назад. Толща времени лежала огромная, но взор ясновидицы пробился сквозь нее. И на месте храма, стоявшего на возвышении, она увидела капище языческих богов. Их было семь, грубых каменных изваяний, олицетворяющих силы добра и зла. А пред ними высился каменный алтарь, перед коим стояла каменная же чаша, где пылал огонь. За капищем Анастасия увидела некое строение из камней без крыши. Площадь, выложенная плитами известняка, сбегала к тому строению покато. Анастасию мучила жажда, она молила о дожде, и он пошел. Потоки его стекали к каменному строению, исчезали под ним в оконцах. Анастасия подбежала к строению. Но, уходя от акации, она покидала и прошлое: исчезло капище, а на его месте возвысился храм, пропало малое строение, а вокруг того места раскинулось городское кладбище. Однако Анастасия нашла остатки древнего строения. Там, где когда-то возвышались каменные стены, на земле квадратом лежали замшелые валуны. В квадрате рос большой куст терновника, и на его ветвях было множество фиолетовых, уже сморщившихся от усыхания плодов. Анастасия сорвала несколько штук, опустилась на камень и обглодала плоды до косточек. Они были терпкие и сладкие. Мелькнула невольная мысль: «Я прикоснулась к плоти святого Климента». И в этот миг какая-то сила подняла ее на ноги, увлекла с кладбища, от храма, с площади и привела во дворец. И только там, поднимаясь по лестнице, она подумала, что ей немедленно нужно увидеть княжну Анну. Войдя в ее покой, она обрадовалась, что Анна здесь.

— Слава Богу, что ты на месте, — сказала Анастасия.

— А вот я тебя целый день не видела. Где ты пропадала?

— Это не важно. Идем скорее в Иаковлевский храм.

— Зачем?

— Пока не знаю. Идем же, идем, — торопила Анастасия Анну. — Там все и узнаем.

— Хорошо, я готова идти.

Анна закрыла греческую книгу, накинула голубую шерстяную мантию и поспешила за Анастасией.

— Не беги же, Настена, я за тобой не угонюсь.

— Матушка-княжна, соберись с духом! — крикнула Анастасия, не сбавляя шаг.

Анна вынуждена была бежать и поверила, что это необходимо. Им встретился Бержерон, спросил, куда они бегут, но женщины отмахнулись от него и пересекли площадь. По пути к храму Анастасия сказала:

— Сейчас ты попросишь у протоиерея серебряный таз и кувшин с освященной водой. Ежели спросит зачем, скажешь, что для омовения.

— Господи, какое омовение?! — недоумевая, спросила Анна.

— Придумай что хочешь, — отмахнулась Анастасия.

В храме Анна нашла священника и попросила у него все, что нужно было ее товарке. Он, не расспрашивая, принес все, в чем нуждалась княжна, и даже вызвался отнести кувшин с водой. Анна отказалась от помощи, поблагодарила и покинула храм. Анастасия ждала Анну с нетерпением, она была возбуждена, глаза у нее сверкали.

Взяв у княжны таз и кувшин, Анастасия побежала на кладбище. Анна поняла, что на нее снизошло Провидение, и, не спрашивая больше ни о чем, поспешила следом. На кладбище Анастасия переступила через древние развалины, поставила таз глубоко под куст терновника, вылила из кувшина воду и, взяв Анну за руку, потянула ее под колючие ветви. Они царапали княжну, но она мужественно терпела. Опустившись на колени, Анастасия привлекла к себе Анну, склонилась над тазом, легким движением рук по воде «раскрыла окно» за тысячелетие. Она всматривалась в бездну долго, и Анна заметила, что лицо Анастасии с каждым мгновением становится все бледнее, а зеленые глаза испускают лучи. Анна знала такое состояние ясновидицы. И когда Анастасия взяла княжну за плечо, приблизила к себе, велела склониться над тазом, Анна увидела то, что они тщетно искали две недели.

— Настена, родимая, свершилось, — прошептала княжна.

— Тому воля Провидения, — ответила Анастасия.

Перед ними в воде разверзлась толща камней, и там, казалось, на недосягаемой глубине Анастасия и Анна увидели очертания распростертого тела и яркое пятно светящегося креста на груди.

— Чудо! Истинное чудо! — прошептала Анна.

В этот миг за спинами женщин послышались шаги. Анастасия в мгновение ока опрокинула таз с водой, выбралась из-под куста и поднялась навстречу идущему. Анна тоже встала. К ним приближался Бержерон.

— Ты зачем следил за нами, сочинитель? — гневно спросила Анна.

— Нет, нет, я не по своей воле, княжна Ярославна. Меня прислал Миндовг. Там что-то случилось, — скороговоркой выложил Бержерон.

— Но что там могло случиться?

— Не знаю. Но наместник гневен. Таким я его ни разу не видел.

Анна посмотрела на Анастасию, и та сказала:

— Иди, матушка-княжна. Да будь стойкой: правда за тобой.

— Спасибо, голубушка. — Анна благодарно кивнула и пошла следом за Бержероном.

Площадь была почти пустынна. Анна и Бержерон вышли на нее и увидели на крыльце дворца Миндовга, а перед ним крестьянку и крестьянина. Женщина плакала, а пожилой грек что-то требовал от наместника. Когда Анна и Бержерон подошли, Миндовг сказал крестьянину:

— Вот госпожа тех насильников. С нее и спросите.

— О каких насильниках ты говоришь, правитель Миндовг? — осведомилась Анна.

— Они тебе скажут, россиянка, — ответил Миндовг.

Пожилой грек, смуглолицый, худощавый, с черной бородой, смотрел на Анну с ненавистью, но молчал. И Анна спросила:

— Кто тебя обидел, византиец?

— Твои воины. — Грек вытянул сильную руку с заскорузлыми пальцами и чуть не ткнул Анну в грудь. — Они обесчестили моих дочерей!

— Я накажу их, — сказала Анна. — Ты только укажи мне этих воинов.

— Они заслужили смерти! — крикнул грек. — Вот моя жена, и она укажет тех насильников.

— Если заслужили, если они и впрямь насильники, то за честь ваших дочерей мы накажем их лишением живота, — приняла вызов Анна. — Но ты приведи сюда дочерей, и мы спросим их, в чем вина моих воинов. Не так ли я говорю, наместник императора Миндовг?

— Ты говоришь справедливо, княжна Анна. Но и я скажу справедливо: твои воины стали вольничать. Они разгуливают по селениям и смущают девиц и вдовых женщин. Потому вам пора уходить с нашей земли. И не позже как завтра вы должны покинуть Херсонес и Таврию, не то прольется кровь.

Это заявление наместника озадачило Анну. Она задумалась и поняла, что, доведись императорскому чиновнику узнать о том, что они нашли мощи, он запретит их добыть и увезти. Тому надо как угодно воспротивиться, и Анна миролюбиво произнесла:

— Не сердись на нас, славный Миндовг, наместник великого императора и властитель Тавриды. Мы не принесем больше ущерба твоим подданным и твоей земле. А если принесем, то оплатим сполна. Поверь моему слову. А день отъезда мы обговорим вечером.

— Хорошо, — согласился Миндовг и вновь обратился к крестьянину: — Скажу еще раз: требуй ответа с нее, веди сюда обиженных дочерей. — С тем и ушел во дворец.

В эти минуты Анна увидела, как через площадь бежал Анастас. Он остановился шагах в десяти и позвал Анну:

— Матушка-княжна, можно тебя?

— Что случилось? — спросила Анна, подойдя к Анастасу.

— Из дружины прибежали два воина. Просят защиты. Они ни в чем не виновны, слово воина.

— А они, — Анна кивнула на крестьян, — добиваются их смерти. Вот что: иди с крестьянами в селение и приведи вместе с ними их дочерей. Тогда и узнаем правду.

— Исполню, матушка-княжна, — ответил Анастас.

Анна вернулась к крестьянам, сказала им:

— Ваши обидчики в Корсуни. Мой воевода пойдет с вами, и вы вернетесь сюда с девицами. Да время не тратьте, нам некогда ждать. — И Анна с Бержероном тоже ушли во дворец.

Миндовг ждал Анну у окна большого зала. Он произнес:

— Княжна Анна, собери своих спутников сей же час. Я объявлю вам волю от имени императора.

— Славный наместник Миндовг, ныне император милосерден к русичам. Потому не спешите. Сегодня мы уладим мир с вашими подданными, и я вознагражу их за ущерб чести. Нам нужна еще одна неделя на поиски мощей. И тогда у нас не будет на тебя обид.

Анна смотрела на Миндовга пристально. Она не хотела, чтобы он запретил поиски. И она уже знала, что, когда мощи будут найдены, ей придется прибегнуть к силе, чтобы взять их. Может ли Миндовг помешать ей, ежели у нее в седлах две тысячи воинов против отряда воинов-земледельдев?

Миндовг тоже все взвешивал и, видя перед собой решительную, умную женщину, подумал, что если он поведет себя слишком недружелюбно, то многое потеряет. Кроме того, Миндовгу не хотелось обидеть прекрасную россиянку, от которой исходило некое благодатное тепло, и сделать своим недругом самого Ярослава Мудрого. Знал же он, что тому ничего не стоит привести в Тавриду пятнадцать-двадцать тысяч воинов и покорить ее. И наместник миролюбиво сказал:

— Хорошо, еще неделю я буду терпелив. Но спокойствие в Херсонесе теперь зависит только от тебя, княжна Анна. Потому своих воинов возьми в узду и не давай им вольничать.

— Никто из моих людей не принесет вам больше огорчений, славный Миндовг. И спасибо за доброту и отзывчивость.

Так все и было. На исходе дня Анастас вернулся в Корсунь, с ним пришли родители девиц и сами они, две очень милые семнадцатилетние сестры-близнецы. Их сопровождали два крепких молодых грека. Но они держались в стороне, и их вид показывал, что парни больше обижены на девиц, нежели на россов. Анастасия, присмотревшись к ним, сказала Анне:

— Ты, княжна-матушка, не слушай родительских оговоров. Виновны вон те женихи. — И Анастасия кивнула на молодых греков.

— Только справедливость положит конец распре, — ответила Анна.

На площади собралось много горожан, пришли священнослужители и сам экзарх Петр. Рядом с Анной, не отходя от нее ни на шаг, стояли Анастас и Анастасия. Вместе они подошли к юным гречанкам, и Анна спросила их, прикоснувшись к плечу каждой:

— Так ли, славные сестрицы, что вас обидели вон те русичи-воины?

Услышав родную речь от незнакомой принцессы, девицы Хриса и Фотина удивились, но под пристальным взглядом россиянки смущенно опустили головы и покраснели.

— Говорите, не бойтесь, — настаивала Анна.

И одна из сестер, которую звали Фотина, подняла голову и тихо ответила:

— Они нас не обижали. Тарас и Мирон ласковые. А обидели нас вон те, из наших. Они нам противны.

— И что же вы хотите? — продолжала расспрашивать Анна. — Чтобы я наказала воинов и отрубила им головы?

— Нет, нет, не наказывайте их! — в страхе закричали сестры. — Они ни в чем не виновны.

— А за себя вы не боитесь? Ведь родители желают вам блага.

— Не будет нам без Мирона и Тараса благой жизни. Съедят нас, — ответила с горечью Хриса.

— Что ж, сейчас Мирона и Тараса приведут на площадь, и вы скажете родителям свое желание. Знайте одно: ежели они вам любы, я зову вас на Русь. И там будет ваша свадьба.

Гречанки заулыбались, повеселели, на родителей посмотрели без страха, и бойкая Фотина ответила Анне:

— Мы пойдем за Мироном и Тарасом на Русь. То всем нам во благо.

Миндовг наблюдал за происходящим на площади из дворца, и, когда сестры улыбнулись, он понял, что Анна победила, и теперь уже окончательно сделал вывод, что придется позволить продолжать поиски мощей.

Вскоре на площади все мирно завершилось. Увидев Мирона и Тараса, которых вели под стражей, сестры ринулись к ним. Толпа уступила девицам дорогу, стражники — тоже, и Хриса и Фотина угодили в объятия молодых ратников. Анна подошла к родителям сестер.

— Нужно ли кого наказывать? — спросила она. Мать с отцом промолчали. — Хотите ли, чтобы мои воины обвенчались с вашими дочерями в храме Святого Василия? Выкуп — за мной, свадьба — тоже.

И тогда сказал свое слово отец:

— Жена, мы не будем беднее, ежели у нас из девяти дочерей останется семь?!

— Что уж, отец, мы будем богаче. Как выйдут старшие замуж, так у нас появятся два зятя, — ответила супруга и поклонилась Анне. — Мы благословляем Хрису и Фотину.

— Вот и благословляйте принародно, — согласилась Анна и позвала молодых: — Идите сюда, грешники! — Подошли все четверо. — На колени! — повелела Анна.

Венчание Христины-Златой и Тараса, Фотины-Светлой и Мирона состоялось в храме Святого Василия в тот же день. А вечером на площади при свете факелов Анна устроила угощение для горожан и крестьян селения Христы и Фотины.

Все пили вино, веселились до полуночи, а потом провожали молодоженов в поставленные близ казармы шатры.

На другой день утром у Анны и Анастасии была короткая беседа.

— Скажи, любезная Настена, что нам делать дальше? — спросила княжна. — Может, рассказать обо всем Миндовгу?

— Ни слова Миндовгу. Он хитер и приставит к делу своих людей, а мы останемся ни с чем.

— И как же тогда быть?

— Надо вскрывать колодец так, как будто мы идем в никуда.

— А нужно ли сказать грекам о том, что ведомо нам?

— Тоже не надо, матушка-княжна. Мы с тобой не святые и могли ошибиться. Вот вскроем колодец и тогда уж… А сейчас вели лучше Анастасу привести на кладбище к терновнику двадцать воинов. Туда и я иду. И чтобы у них были заступы, кирки, веревки, большая бадья. Еще деревянные стойки, ворот — все, что нужно для работы в колодцах. Скажи Анастасу — он все знает.

— И больше ничего тебе не надо? — спросила Анна.

Анастасия подумала, что хорошо бы укрыть работы от посторонних глаз, и попросила:

— Еще поставь вокруг кладбища стражей и накажи им никого не пускать… Так будет лучше.

— А если Миндовг спросит, зачем стражи?

— Скажи, что там быть опасно. Может случиться обвал.

— Он не поверит.

— Убеди. Ты ведь это можешь.

— С тобою не заскучаешь, Настена. Ладно, иду исполнять твою волю.

К полудню все, о чем просила Анастасия княжну, было исполнено. На кладбище пришли воины, и закипела работа. Им пришлось снять полсажени мягкого грунта, пока добрались до горловины колодца. И здесь были обнаружены четыре каменных лотка для водостока. Зачем они здесь были положены, Анастасия знала: по ним в колодец стекала с площади дождевая вода. Под мягким грунтом начинался в скальной породе колодец. Он был забросан камнями. Двадцать воинов, сменяя друг друга, спускались в колодец, укладывали камни в бадью и воротом поднимали ее вверх. Работали молча, сосредоточенно. До темноты прошли около трех сажен ствола. На ночь Анастас выставил у колодца пост, и вокруг кладбища продолжали стоять воины. С рассветом вновь закипела работа. Анна не приходила на кладбище. О том, как идут дела, она узнавала от Анастасии. К середине третьего дня воины расчистили двадцать две сажени колодца. По расчетам Анастасии, был уже близок выход в подземный водоем. Но пока никаких признаков того, что искали, не было. Из ствола поднимали лишь ровные тесаные камни. Присматриваясь к ним, Анастасия догадалась, что они были взяты из стен какого-то строения, потому что на некоторых камнях остались следы раствора.

Воины, выбираясь из колодца на отдых, говорили, что видят звезды и над ними черное небо. Третий день уже был на исходе, когда вдруг из колодца вырвался и оборвался отчаянный крик. И заскрипел ворот, ратники торопливо поднимали бадью. Воин, успевший забраться в нее, казалось, был без признаков жизни. Его вытащили из бадьи, положили на траву. Кто-то принес воды и плеснул ему в лицо. Ратник глубоко вздохнул и открыл глаза, оглядел товарищей и выдохнул:

— Слава Богу, жив!

— Что с тобой? — спросила Анастасия.

— Вонь, злая вонь, — ответил он тихо. А передохнув, продолжал: — Бадья еще спускалась вниз, как я увидел словно живую воронку на воде. В нее осыпался песок, но, похоже, булькало, и я почувствовал вонь. Голова закружилась, я успел положить в бадью лишь два камня и подумал, что пора убираться. Я влез в бадью, крикнул и больше ничего не помню. Спасибо братцам, спасли.

Вместо огорчения Анастасия испытала радость: она близка к цели. Но, посмотрев на воинов, поняла, что никто из них не отважится первым спуститься после случившегося. И, словно в подтверждение этой мысли, к ней подошел Анастас:

— Настена, как работать дальше? Спускаться туда опасно. Эта вонь заполонит весь колодец. Мы погубим воинов.

— Нет, не погубим. — Анастасия соображала быстро. — Зажгите факел и опустите его в колодец. Тление выгорит.

— Неужели все так просто? — удивился Анастас.

— Да, да, и не возражай, славный.

Анастас распорядился принести витень. Его привязали к палке, которую закрепили на конце веревки, зажгли и опустили в колодец. Витень горел ровно, но у самого дна огонь начал тускнеть, а потом вдруг вспыхнул с новой силой, засветился ярко. Тому способствовал газ тления. Но вот он выгорел, и факел снова стал тускнеть.

— Поднимите витень, — велела Анастасия. Когда же бадья была наверху, она взялась за ее край и попросила: — Помогите мне забраться в нее. Я посмотрю, что там.

— Только этого и не хватало, — возразил Анастас.

Он легко отстранил Анастасию, забрался в бадью и дал знак опускать его в колодец.

— Берегись, любый. Два камня в бадью и сам туда же, — успела сказать Анастасия.

— Так и будет, — ответил Анастас.

Ворот заскрипел, и бадья пошла вниз. Вот и последний оборот. Потянулось томительное ожидание. Наконец Анастас дернул веревку, и его быстро подняли. В бадье лежали три камня, сам Анастас улыбался.

— Там чисто. Только запах смолы, — сказал он.

И ушел вниз следующий воин. И вновь удачный подъем. А вскоре открылось дно колодца, и воин, который складывал в бадью камни, опять всполошил своим криком всех, кто рыл наверху. Стремительно закружился ворот, четверо воинов работали слаженно. И вот уже голова воина показалась над землей. На лице у него был дикий страх.

— Чего испугался? — спросил Анастас. — Ишь лихоманка колотит!

— Там кости! — выдохнул воин. — Я как поднял камень, а под ним — череп. Ух, страсти!

Анастасия, которая стояла рядом с Анастасом, приникла к его плечу и воскликнула:

— Господи, хвала тебе, что проявил к нам милость! — И сказала Анастасу: — Любый, теперь ты сам достань последние камни и больше ничего не трогай, ни к чему не прикасайся. И к колодцу никого из чужих не подпускай. Я же иду во дворец. Княжна Анна и французы все должны увидеть воочию.

— Иди, светлая головушка. Я все исполню, как велено.

Анастасия появилась в большом зале дворца, когда Миндовг и его гости сидели за трапезой. Анна первая увидела Анастасию, подошла к ней, догадываясь по ее сияющему лицу, с какой вестью та пришла. Положив руку на плечо, спросила:

— Ты на щите?

— Да, и можешь открыться.

— Спасибо, судьбоносица. — И Анна обняла и поцеловала Анастасию.

Она вернулась к столу, села, рядом посадила Анастасию и сказала:

— Наместник великого императора, славный Миндовг, спасибо тебе за доброту и терпение, за заботу о нас. Мы завершаем пребывание в Корсуни, потому как нашли мощи святого Климента.

Эта весть, словно гром среди ясного неба, оглушила всех, кто был в зале. И ни у кого не оказалось слов, чтобы выразить удивление или спросить о чем-либо, в глубинах душ у людей еще таилось сомнение в том, что свершилось чудо. А оно было налицо. И первым обрел дар речи Миндовг:

— Я хотел бы убедиться, что сказанное есть правда. Думаю, экзарх Петр склонен к тому же.

— Это мой святой долг, — отозвался экзарх, вставая. — И я хочу убедиться, что кто-то здесь не вошел в заблуждение.

— Да, безусловно, ваше желание идет от законов церкви. И мы готовы его исполнить. Ибо вам утверждать истину. — Анна встала, взяла Анастасию за руку. — Все идите за нами. — И покинула зал.

Однако в чудо пока еще никто не верил, и трапезники покидали стол с обильными яствами неохотно. Когда же все вышли из дворца и увидели, что Анна и Анастасия убегают к кладбищу, греки и французы ускорили шаг и кое-кто даже побежал трусцой.

Глава двенадцатая. Смерть Миндовга

«Все позади, все позади!» — монотонно проплывали эти два слова в полудремной голове княжны Анны. Вкупе с этими словами стучали колеса о мерзлую землю. Анна лежала в печенежской кибитке под медвежьим пологом, и рядом с нею сладко спала Анастасия. Впереди и позади кибитки цокали сотни конских копыт, а за оконцем проплывала пустынная и голая степь. Анна, ее спутники и две тысячи воинов возвращались в Киев. Княжна не ведала, сколько было проделано пути, но таврические земли, гнилой перешеек остались в прошлом. В голове у Анны продолжало вызванивать: «Все позади, все позади!» — и она никак не могла избавиться от этих слов. Да и не хотела, потому что, как только она переставала повторять «все позади», в ее голову врывалось то, что случилось в последний день пребывания в Корсуни.

Все началось со слов Анастасии: «Ты можешь открыться. Мощи найдены». А если бы она не произнесла этих слов и они вместе с французами попытались бы вывезти мощи из Корсуни тайно, не произошло бы того жестокого несчастья, которое так потрясло Анну. Но теперь уж ничего не изменишь, и нужно было мужественно пройти адов круг терзаемой совести.

На кладбище в тот час все прибежали как оглашенные. И возле колодца толпилось множество горожан, которые словно пытались в него прыгнуть. Прихлынули все, кто принимал участие в поисках мощей две недели назад, и теперь, не пугаясь окриков Миндовга, рвались заглянуть в колодец. И тогда Миндовг встал на кромке ствола и грозно закричал:

— Не подходите! Никто не подходите! Это собственность императора Константина Мономаха! Это честь Византии! — Миндовг вспомнил слова вельможи Амфилогия, сказанные им в Сугдее: — Кто посягнет на мощи, тому смерть! — Миндовг был похож на рехнувшегося умом. С его красного лица стекал пот, седые волосы взлохматились, глаза гневно сверкали, он продолжал кричать на корсунян, а потом заревел и на Анну: — И ты, княжна россов, сей же миг уведи своих воинов отсюда! Сей же миг! Кто посягнет на мощи, тому смерть! — повторил Миндовг.

Анна опешила. Она не была готова к такому повороту событий и попыталась подойти к Миндовгу, чтобы вразумить его, но не успела. В этот миг сквозь толпу пробился пожилой, но еще крепкий горожанин-ремесленник, похоже кузнец, и потребовал:

— Правитель, дай глянуть!

— Эй, Полиен, Полиен! Воинов сюда немедленно! — закричал Миндовг.

— Да полно, каких воинов! Дай же глянуть, что я там искал две недели! — Горожанин схватился за бадью, потянул ее к краю колодца.

Все остальное случилось в мгновение ока. Миндовг с силой оттолкнул горожанина, бадья вырвалась из его рук, ударила Миндовга по ногам, и он упал в колодец.

Толпа ахнула. Взлетел в небо последний крик несчастного. И наступила мертвая тишина. У Анны, которая стояла в полутора саженях от колодца, помутилось в голове, и, не будь рядом Анастасии, она не удержалась бы на ногах.

Оцепенение у толпы прошло. Все что-то кричали. Кузнеца, о которого «споткнулся» Миндовг, греки толкали в колодец, и только чудо спасло его от гибели: он успел ухватиться за стойку, на которой крепился ворот. Гвалт продолжался. Многие именитые горожане слали проклятия на голову княжны Анны и ее спутников, обвиняя их в гибели наместника. Даже экзарх Петр крикнул канонику-канцлеру Анри д’Итсону:

— Кара Божья падет на ваши головы! Из-за вас Миндовг угодил в прорву. Вы виновники его гибели! Как смели вершить святое дело втайне от правителя и церкви!

И тут раздался громовый голос Анастаса:

— Тихо! Миндовг, может быть, жив! Кто из вас спустится за ним?

Желающих не оказалось, горожане попятились от ствола колодца. Анастас крикнул:

— Сами виноваты в его падении, а теперь на нас вину валите! Эй, ратники, очистите площадь!

Воины тотчас решительно потеснили горожан от колодца. И вновь наступила гнетущая тишина. Теперь все следили за действиями Анастаса. Он поставил четверых сильных воинов к вороту, сам влез в бадью и велел опускать себя в колодец. Горожане, стоящие поодаль, замерли. Они надеялись, что россы поднимут живого Миндовга. Но их надежды не оправдались. В бадье, которую наконец подняли, лежал мертвый Миндовг. Он упал головою вниз, и она была разбита, сломаны позвоночник, ключицы. Экзарх Петр велел отнести наместника в храм. Воины Анастаса уложили его на плащ и унесли с кладбища. Следом ушли и многие горожане. Русичи и французы долго молчали. Никто не знал, что делать. Первым пришел в себя епископ Готье:

— Господи, Христос Спаситель, все мы грешны пред тобой. Упокой душу раба твоего Миндовга. — Он прочитал молитву и сказал: — Спустите меня в колодец, я соберу мощи святого Климента. Только я, и никто больше.

Первым возразил граф Госселен:

— Святой отец, есть и помоложе тебя. Мне и спускаться в колодец.

— Слушайте мою волю! Мощи поднимет Анастасия, и никому другому сие не дано. — Анна попросила каноника Анри отдать свою мантию Анастасии и сказала ей: — Иди, славна, это твоя честь.

— Спасибо, княжна, — ответила Анастасия.

Соломоново решение княжны она приняла как должное.

Но прежде чем ступить в бадью, тихо молвила Анастасу:

— Подними всех воинов, любый. Сотню поставь к стремени и пошли воинов в селение за дружиной. Или греки не выпустят нас.

— Сделаю, как велено, — ответил Анастас и, тут же подозвав десятского, приказал ему: — Ефрем, пошли Ивара в казарму, пусть приведет сюда сотню оружно. Сам беги в дружину, поднимай ее в седло и — в крепость. И чтобы были готовы к походу.

— Исполню, воевода. — И Ефрем ушел.

Анастас с воинами взялся за ворот, и бадья с Анастасией медленно уползла вниз. И пока она была в колодце, никто наверху не проронил ни слова. Все ждали ее знака. Анна стоила бледная, ее бил озноб. Она шептала:

— Господи, помоги славной Анастасии свершить последний благой шаг. Дай ей силы.

Анастасия же, выбравшись из бадьи и дернув за веревку, чтобы бадью приподняли, опустилась на корточки и увидела то, что открылось ей в серебряном тазу за толщей тысячелетия. Лишь золотой крест скрывался под слоем осыпавшегося песка. Она сгребла песок, и крест засверкал первозданной чистотой. Анастасия не пыталась поднять его, она с изумлением смотрела на мощи святого Климента. Тысячелетие уничтожило лишь ткани одежды и плоти. Кости же окаменели и были накрепко соединены между собой, составляли целое. И тогда Анастасия приподняла правую сторону мощей, подложила под них мантию, умостила мощи на середине и завернула их в одеяние каноника. Она дернула за веревку, бадью опустили на дно. Анастасия поставила мощи в бадью, сама встала рядом и дала знак к подъему. Перед нею уплывала вниз стена колодца, прорубленного в скале чьими-то титаническими руками. «Конечно же здесь мощи пролежали бы еще не одно тысячелетие», — мелькнуло у Анастасии, И это было похоже на сожаление о том, что чья-то воля нарушила покой великомученика за веру.

А веревка медленно наползала на ворот. Мгновения казались вечностью. Анну продолжал бить озноб. С лица Анастаса градом катился пот, и не оттого, что он устал и ему было тяжело, а от внутреннего напряжения, от переживаний за свою отважную семеюшку.

Сотня воинов, за которой посылал Анастас, была уже на кладбище. Они встали близ колодца плотным кольцом, руки их лежали на рукоятях мечей, лица были суровые, сосредоточенные. Французы даже дивились этому. «Зачем такая предосторожность?» — подумал епископ Готье. Но он посмотрел на Анну, и ее обеспокоенность передалась ему.

И вот наконец бадья возникла над землей. Анастасия стояла в ней во весь рост, белый прах веков осел на ее обнаженную голову, и всем показалось, что она поседела. Анастасия же стояла в бадье с полуулыбкой на лице и прижимала мантию с мощами к гуди. Воины тотчас перекрыли колодец плахами и опустили на них бадью. Анастас помог Анастасии выбраться на землю. Она же попросила его перерезать веревку и отнести бадью от колодца. Лишь после этого подошла к Анне и сказала:

— Ярославна, вели воинам Анастаса закидать прорву камнями, все сравнять с землей.

— Скажи им сама, — отозвалась Анна.

Она еще была потрясена гибелью Миндовга и ощущала в груди болезненную пустоту.

— Хорошо, — проговорила Анастасия и попросила Анастаса: — Исполни последнее: верни камни на место, засыпь землей, а терновник поставь в материнское лоно.

Анастас распорядился. Его воины встали в четыре цепочки и, передавая друг другу камни, бросали и бросали их в колодец. Он глухо и однообразно гудел.

Той порой начальник воинов Херсонеса Полиен-многохвальный, узнав о гибели наместника, счел, что в этом виноваты чужеземцы, и решил их арестовать. И он, может быть, исполнил бы задуманное, будь у него под руками хотя бы легион, тот самый легион из старых воинов, который всегда стоял в Херсонесе. Но его не было. Еще летом по воле императора Мономаха легион отплыл на кораблях в империю и там встал на защиту восточных рубежей, дабы отражать набеги сельджуков. И все-таки Полиен попытался исполнить свой долг. Он собрал три десятка стражников, кои охраняли ворота, и повел их на кладбище. У входа он встретил заслон из воинов-русичей и грозно крикнул:

— Расступись!

В прежние времена перед ним дрогнули бы многие. Это был могучий воин. Но годы оставили в нем лишь грозный взгляд да зычный голос. И потому русичи не шелохнулись, лишь взялись за рукояти мечей.

— Повелеваю именем императора! — вновь крикнул Полиен. — Это земля империи! Все покиньте ее!

На крик грека прибежал Анастас. Окинув взором стражников, он сказал своим воинам:

— Пропустите их да возьмите в хомут. И пока мы здесь, не выпускайте никого.

Полиену открыли путь. Навстречу ему шла Анна, за нею — французы.

— С чем пришел, Полиен, начальник стражей? — спросила Анна и добавила: — За нами нет никаких грехов.

— Есть, россиянка. Ты и твои люди виновны в смерти Миндовга. Именем императора я арестую тебя и всех, кто с тобой.

— Если бы ты все видел, не судил бы так, Полиен-многохвальный. Мы не виновны. Он сам нашел свою погибель, — ответила Анна.

Пока Анна и Полиен пререкались, Анастас взял с собой десять воинов и побежал с ними к городским воротам. Знал он, что вот-вот к крепости подойдут с дружинами воеводах Ингвард и Творимирич. Так и было. Едва Анастас оказался вблизи ворот, как за ними послышался цокот копыт, говор, раздался стук в ворота.

Два стражника, пожилые греки, поспешили к ним, выглянули в оконце, тотчас захлопнули его и принялись осматривать ворота. Но Анастас был уже рядом. Он сказал:

— Не мешайте нам, отцы, не ищите себе худа. Мы собираемся домой, и потому освободите путь.

Воины Анастаса отобрали у стражников оружие, втолкнули их в каменную камору в башне и распахнули ворота. Въехав, Ингвард спросил Анастаса:

— Мы ко времени?

— Да, — ответил Анастас. — Всем на площадь. Встаньте строем и ждите слова княжны.

И вскоре две тысячи ратников заполнили городскую площадь, выстроились перед дворцом Миндовга и замерли в ожидании.

Анастас вернулся на кладбище, сказал Анне:

— Дружина в крепости. Что повелишь делать, княжна-матушка?

— Пока ничего. Все хорошо, Анастас. Скоро выступаем, — ответила Анна. — Пошли, однако, воина узнать, с нами ли Хриса и Фотина.

— Исполню, — ответил Анастас и ушел к воинам.

Колодец был уже завален камнями, земля над ними лежала гладко, и терновник стоял на старом месте. Его обильно полили водой, и он зеленел по-прежнему. Воины в сопровождении Анастасии унесли бадью с мощами в казарму. Там их аккуратно переложили в белый холст, увязали и спрятали в колесницу.

— Вот и все. И дай нам Бог благополучно выбраться из Тавриды, — сказала Анна.

— Все будет хорошо. Небо над нами безоблачное, — заметила Анастасия. — И пора уезжать.

— Да, колокола пробили, — почему-то с загадкой отозвалась княжна.

— Пробили, — согласилась Анастасия. — Но ты иди, матушка-княжна, а я на минуту задержусь.

По пути на площадь Анна и ее спутники зашли в Иаковлевский храм, дабы проститься с телом покойного Миндовга и с экзархом Петром. Ему Анна сказала:

— Святой отец, мы покидаем Корсунь. Но ты не держи на нас обиды. Нет ни в чем нашей вины. Честь для нас тоже превыше всего.

Анна не знала, понял ли Петр ее намек о чести, но ей это уже было безразлично.

Экзарх Петр, однако, ни словом не обмолвился в ответ. Он понимал, что княжна права, но все-таки она ввела его, экзарха, и Миндовга в смущение тем, что в ее руках оказались мощи святого Климента. Это, как счел Петр, большая потеря для православной церкви и для Херсонеса. Но здравый смысл говорил ему, что, не появись в Херсонесе эти чужеземцы, миновало бы еще не одно тысячелетие, а мощи покоились бы в недоступном для простых смертных тайнике.

В этот миг экзарху Петру страстно захотелось увидеть в последний раз Анастасию и поклониться ей. Экзарх признался себе, что никогда прежде ему не приходилось видеть такое сильное проявление божественного начала, какое он увидел в таинственной россиянке. И Петр не сдержался, спросил:

— Где ваша Анастасия? Могу ли я зреть ее?

— Я скажу ей, чтобы она зашла в храм, — ответила Анна.

И, еще раз поклонившись покойному Миндовгу, она покинула церковь.

На площади русичи встретили свою княжну бурными криками. И в первом ряду она увидела Тараса и Мирона, коих так удачно благословила на супружество с Христиной и Фотиной. Гречанки на конях были возле мужей. Одеты они были в воинский наряд и ничем не отличались от молодых воинов. Вскоре на площади появилась личная сотня княжны Анны. В окружении конных воинов пришли стражники Полиена и он сам. Показалась с сотней и Анастасия. Она шла рядом с колесницей, в которой были спрятаны мощи. Увидев Анастасию, Анна послала ее в храм.

— Экзарх Петр жаждет тебя увидеть.

— Господи, что ему нужно? — чуть ли не с досадой спросила Анастасия.

— Не знаю, голубушка. Но сбегай, исполни его просьбу.

— Ладно, бегу. Он был ко мне добр. — И Анастасия ушла. К княжне подъехала крытая печенежская кибитка, запряженная четверкой лошадей. Оставалось лишь дождаться Анастасию, открыть дверцу, сесть в кибитку и покинуть Корсунь. Анна окинула его взглядом, задержалась на храме Святого Василия. Исполнилась ее давняя мечта, она увидела здесь все, что было связано с ее дедом, Владимиром Святым. Предание о подвигах великого князя было теперь полным и улеглось в памяти навсегда. И все-таки что-то удерживало ее в городе. На сердце лежал тяжелый камень. Смерть Миндовга потрясла впечатлительную Анну, и вольно или невольно она сочла себя виновной в ней. Теперь она считала, что ей надо дождаться, когда тело покойного предадут земле. Однако это было чревато бедой. И ее опасения подтвердил граф Госселен. Он подошел к ней и спросил:

— Славная принцесса, что еще удерживает нас здесь? Не пора ли покинуть Херсонес? Думаю, что за Миндовга с нами попытаются рассчитаться. Смотри, город затаился.

— Да, граф, я тоже думаю о том, что пора в путь, — отозвалась Анна и, увидев спешившую Анастасию, взялась за дверцу кибитки.

Анастас и его сотня первыми оставили город. Следом простилась с Корсунем Анна. За нею потянулись три колесницы с французами и мощами Климента, а замыкали поезд две тысячи воинов Ингварда и Творимирича. Задержись они на три-четыре часа, русичам не удалось бы так легко уйти из Корсуни. Супруга Миндовга и его пять сыновей, кои жили во дворце близ Инкерманского мужского монастыря, были уведомлены о гибели мужа и отца и теперь созывали крестьян, монахов, ремесленников, велели им вооружаться, дабы отомстить за смерть наместника императора. Но Миндовги опоздали. Когда тысячная толпа греков при оружии подошла к Херсонесу, россияне уже были от него более чем в десяти верстах. И Миндовги не отважились преследовать двухтысячную дружину.

И вот княжна Анна уже какой день в пути, пройдены сотни верст. А в голове, как вода на перекате, звенит одно и то же: «Все позади, все позади!» И твердит она эти слова из страха, дабы события последнего дня в Корсуни не захватили ее вновь и вновь. Может быть, так и случилось бы, останься княжна наедине со своими переживаниями, если бы не сидела рядом с нею Анастасия. Верная спутница жизни, судьбоносица, умела отвлечь Анну от тягостных размышлений. Иногда она бесцеремонно говорила:

— Свет Ярославна, ну-ка выйдем на волю в степь. — И приказывала возницам остановить коней, брала Анну за руку и увлекала за собой. — Ты посмотри, какое приволье, как легко дышится!

— И что это ты тянешь меня, понукаешь? Я хочу спать, — ворчала Анна. — Только во сне я забываюсь от всего, что случилось у прорвы.

— Не казни себя, голубушка, ни в чем. Ты чиста перед людьми и Богом, — увещевала Анастасия княжну.

Сначала они шли медленно, и Анастасия, находя в однотонной, с поникшей травой степи что-то интересное, показывала Анне. Вот они полюбовались соколом в поднебесье и тем, как он камнем упал за добычей и взмыл, унося в когтях степную зверюшку. Потом Анна и Анастасия шли быстрее, быстрее, наконец бежали, словно застоявшиеся кони. Тело княжны обретало легкость, молодая кровь будоражила, дух поднимался, и Анна убегала вперед, оставляя Анастасию позади. Иной раз, увидев бегущую княжну, пускал следом за нею коня Бержерон, догонял, спешивался и бежал рядом. Постепенно бег их замедлялся, к ним присоединялась Анастасия, и они шагали втроем, весело болтая о пустяках. Случалось, к ним подходил граф Госселен или каноник Анри, и если погода была благодатная, без пронизывающего ветра, то все долго шли пешком и граф рассказывал спутницам о светской жизни Парижа. Увы, по мнению княжны Анны, она была скучной. Если же рядом с ними приходилось бывать епископу Готье, то веселые разговоры прекращались, потому как Готье начинал расспрашивать Анну и Анастасию о жизни русской православной церкви. Однако не только русская церковь интересовала епископа. Находясь вблизи россиянок, он мучился одним и тем же: как могла Анастасия найти мощи святого Климента? Эта мысль у него стала навязчивой. Иногда ему казалось, что Анастасия владеет силами черной магии. Ведь только черным магам, считал он, дано заглядывать в столь отдаленное прошлое. Готье заводил речь об оккультных науках, о магах, чародеях, колдунах и спрашивал то Анну, то Анастасию, есть ли такие темные силы на Руси.

Анна и Анастасия лукаво переглядывались, и чаще княжна отвечала Готье:

— У нас, как и у вас, святой отец, есть все, что от Бога. Правда, случается, что и нечистые силы заводятся. В деревнях и селениях появляются бабки-ведуньи, деды-ведуны.

Еще духов много. Есть домовые и водяные, лесные и болотные. Вот уж кого они не любят, так это грешников.

Рассказывая детские байки, Анна посматривала на Готье. Он хмурился и был явно недоволен ответами. Однако епископ напрямую спросил Анну:

— Дочь моя, ответь мне как на исповеди: что помогло вам найти мощи святого Климента?

— Мы были упорны в поисках. Нам удалось отыскать древний колодец. Вот и все. А иного и не могло быть, — ответила княжна.

Анне не хотелось ссориться с епископом, хотя настырность его надоела ей. Чего он добивается? Думает уличить их в дружбе с нечистой силой? Нет, ему сие не удастся, сочла Анна и, чтобы прекратить неприятные домогательства, проговорила:

— Святой отец, нам холодно в степи, и мы идем в кибитку.

— Идите с Богом и не сердитесь на меня. Я ведь ищу истину.

Как-то погожим днем княжна продолжала свой путь верхом. Анастасия, как всегда, была рядом. К ним подъехал Бержерон, и Анна спросила его, заглянув в глаза:

— Скажи, месье Пьер, почему епископ Готье так дотошен? Он мне неугоден. И зачем, спрошу я тебя, его послал король? И как он не может понять, что Анастасия — дочь от Всевышнего, а не от дьявола!

— Прости его, княжна. Он не только священнослужитель, но и ученый. Он пытается разгадать твою товарку, как ты ее называешь, и найти объяснение тому, что позволило Анастасии обнаружить мощи за толщей столетий.

Анна задумалась, посмотрела на Анастасию. Та улыбнулась, и в ее зеленых глазах была сама детская наивность. А княжна вспомнила, как они с Настеной постигали греческие науки, и главную из них — логику. Готье, как показалось ей, не владел искусством логического взгляда на жизнь. Она ответила с сожалением:

— Я думала, что ваши священнослужители ближе к наукам, чем мы. Скажи ему, Бержерон, что в бессонные ночи мы размышляли над тайной корсуньских колодцев. Мы поставили себя на место корсунян, которые жили тысячу лет назад, и потому достигли цели.

— Так и передам. Думаю, что он не обидится на вас. Однако тогда вы, женщины Руси, станете для него еще более загадочными.

— Пусть он считает нас загадочными, лишь бы оставил в покое.

— Наверное, так будет лучше, — согласился Бержерон.

Близ Крарийского перевоза мирное и спокойное путешествие паломников было нарушено. Опытный воевода Творимирич забеспокоился. Хотя на последнем поприще перед Днепром ничто еще не предвещало беды, Творимирич прискакал в передовую сотню Анастаса, нашел его и сказал:

— Не будем испытывать судьбу, друже, пошлем к перевозу в ночь сотню Ефрема, поручим ему проведать все, поискать печенегов. И не только по левому берегу, но и в глубь от Днепра.

— Творимирич, что тебя тревожит? — спросил его Анастас.

— Они, мерзкие, в эту пору всегда приходят на Днепр. Наступает время возвращения купцов в Тавриду и в Тмутаракань.

— Страшны ли нам малые ватажки разбойников?

— Если бы малые. Им, поди, ведомо, что в степи и наша дружина.

— Будь по-твоему, Творимирич. Ты мудр по жизни, и не мне тебя учить, — согласился Анастас.

В глухую полночь сотня Ефрема подошла к Днепру. Вокруг было тихо, пустынно, лишь на правом берегу реки, где-то далеко в роще, горел одинокий костер. Простой путник сказал бы, что там, у очага, греются купцы в ожидании рассвета. Но Ефрем и его воины знали повадки печенегов: один костер в степи мало кого насторожит и испугает, и прячутся в стороне от этой приманки сотни и тысячи степняков, готовых налететь на случайную жертву. Пустой паром, стоявший у левого берега, тоже служил приманкой. Вводите, путники, на него коней, тяните канат, и вот вы уже на желанном берегу. Ан нет, сотский Ефрем был не так прост. Он послал воинов поискать челн. Вскоре они нашли его. Три воина и Ефрем тихо поплыли к правому берегу саженях в трехстах ниже перевоза. Вот и песчаная отмель. Втащив на нее челн, воины поднялись на крутой берег и, пригибаясь к земле, а где и ползком, словно пластуны, двинулись к роще. Приблизившись к ней на полет стрелы, лазутчики ощутили оторопь. Даже в темноте они увидели, что вся роща забита печенегами. Сколько их, сказать было трудно. Взяв с собой одного воина, Ефрем пополз вдоль рощи. Они пропадали долго. Вернувшись, Ефрем сказал:

— Молите Бога, что ветер на нас. Печенегов тьма. Уходим, пока не пронюхали их псы.

Перед рассветом Ефрем вернулся в дружину. Воеводы Ингвард, Творимирич и Анастас ждали его. Он доложил:

— За перевозом в роще — печенеги. И за рощей в чистом поле — тоже они. Затаились и расползлись по степи, словно змеи. Уходить надо левым берегом.

— Пожалуй, Ефрем прав, — высказался Творимирич.

— Но ведь это иной путь, в полтора раза длиннее, — заметил Анастас.

— Ничего не поделаешь, ежели не хотим лишиться живота.

Бывалый воевода задумался. В летнее время он повел бы дружину вниз по течению Днепра, там одолел бы его вплавь и вышел бы печенегам в спину. А там уж чья возьмет. Но в ледяной воде, когда плыла по Днепру с верховьев сплошная шуга, переправа принесла бы гибель сотням воинов и коней. И Творимирич сказал молодым воеводам:

— Идемте к княжне. У нас остался один путь, как сказал Ефрем, левобережьем. Он длинный и трудный, но безопасный.

Княжна Анна выслушала воевод внимательно и поступила мудро: согласилась с воеводой Творимиричем, потому как не хотела рисковать жизнью ни русичей, ни французов. Ей не хотелось потерять и то, что такой большой ценой добыли в Корсуни.

— Ведите, воеводы, дружины левобережьем. Как бы ни было трудно, одолеем путь, лишь бы иных помех не случилось, — сказала Анна.

Путь их и впрямь был труден. В степи пришла суровая зима. Подули жестокие ветры, разгулялись, словно в феврале, метели. И понадобилась неделя, дабы одолеть расстояние, которое в летнее время прошли бы за три дня. Французы в пути простудились. То их бил озноб, то внутри горело пламя. Лишь Бержерон держался молодцом.

Морозным декабрьским днем путники наконец увидели за Днепром златоглавый Киев. Оставалось преодолеть могучую преграду, Днепр, который на стремнине еще не замерз. Но путешественники ненадолго задержались на левом берегу. По воле Ярослава горожане расчистили на Почайне лед, вывели в Днепр около полусотни стругов, провели их к Боричеву взвозу, поставили бортами один к одному от берега до берега, уложили на них настил из досок и всего за один день наладили переправу. Тысячи горожан, великий князь со всей семьей, все вельможи и священники вышли встречать паломников. Над Киевом стоял колокольный благовест.

Глава тринадцатая. Прощание с родимой землей

Ярослав Мудрый пробыл на великокняжеском престоле тридцать пять лет. Столько же властвовал его отец, Владимир Святой. Но никто до Ярослава не был богат так, как он. И тому причиной были не грабеж соседних народов в разбойничьих набегах, не непосильные поборы с подданных, не дань, получаемая с малых народов, а мудрое правление великой Русью. Это Ярослав написал Русскую Правду, кою народ назвал «законами Ярослава». Сказано в этих законах, что главная цель их — достичь личной безопасности россиян, защитить их неотъемлемое право на достояние. Законы Ярослава утверждали то и другое. Они же приносили ему богатство через судные дела. Местом суда служил княжеский двор. Суд над нарушителями законов вершили вирники с помощниками — писцами и воинами. Они же собирали пошлины и пени в казну князя. Всякое нарушение порядка считалось оскорблением государя, блюстителя общей безопасности, утверждали летописцы той поры.

Однако свои богатства Ярослав Мудрый не держал втуне под семью замками. Он не жалел ни золота, ни серебра для устроения земли Русской, для украшения стольного града новыми теремами, храмами, для укрепления от врагов. Десятую часть своего достояния Ярослав, как и его отец, отдавал церкви. Он закладывал новые города на просторах великой Руси. «Счастливое правление Ярослава оставило в России памятник, достойный великого монарха», — сказано в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Но все это всплывет позже. А пока Ярославу Мудрому предстояло проводить в далекую Францию свою любимую дочь Анну. Она уже подошла в своей жизни к той черте, за коей, как покажет время, лежал невозвратный путь.

Призвав Анну после возвращения из похода в свою опочивальню, Ярослав вместе с княгиней Ириной долго расспрашивали ее обо всем том, что пережила она за время пребывания в Корсуни и в пути.

— Мы уж с матушкой хотели было послать за тобой пять тысяч воинов, потому как на Крарийском перевозе печенеги грабеж и сечу учинили над переяславцами. Болели за тебя. Да и то сказать, ликом изменилась.

Анна была немногословна, поделилась только тем, что не могло добавить родителям горечи:

— В Корсуни у нас получилось все хорошо. Искали долго, но благодаря Настене нашли мощи. Проводили корсуняне нас с миром. В храме Святого Василия, где дедушка крестился, была, в купели умылась да помолилась. И Настена со мной молилась.

— Ох уж эта Настена! Вот уж спица в колесе, — по-отечески проворчал Ярослав. — Ты ее возьмешь с собой?

— Возьму, батюшка. Невозможно нам расстаться.

— Вровень она с тобою встала, — строго заметила княгиня Ирина.

— Да нет, матушка, она знает, на какой ступени стоит. А пора бы поднять ее и повыше. И Анастаса тоже. Они того заслуживают.

Ярослав и Ирина на этот намек дочери никак не отозвались. Но под конец беседы великий князь сказал Анне:

— Ты там, во Франции, не забудь возвеличить свою товарку, а с нею и супруга. Резону больше.

— Так и будет, батюшка, — ответила Анна.

Наступило время проводов невесты в далекую Францию.

И они вылились в большое торжество. Князь Ярослав был щедр как никогда раньше. В храмах прошли молебны, а потом вся киевская братия получила от великого князя обильное питие и сытное угощение. Бочки с брагой и медами выкатывали на княжий двор дюжинами. В палатах Ярослава пировали бояре, воеводы, тиуны, знатные торговые люди. Всё на удивление французам, потому как их Париж ничего подобного не знал и не видывал.

Согревшись вместе с графом Госселеном и бароном Карлом Норбертом, Пьер Бержерон весело говорил им:

— Как видите, есть чему поучиться у россов.

— Ты прав, сочинитель, в питии мы от них далеко отстаем.

Княжна Анна, как виновница торжества, сидела на пиру между отцом и матерью. В ее честь произносились здравицы. Она их не слышала. При одной мысли о скорой разлуке с Киевом, с Русью, со своим теремом сердце ее заходилось от боли, от тоски. Вещало оно, что, покинув родную землю, она больше никогда не увидит доброго материнского лица, мудрых глаз отца, любящих ее братьев, никогда не приласкается к родимым в минуты печали и горя. И с сестрой Анастасией она больше не по секретничает. И с братьями, кои впятером сидели справа от отца, ей тоже не доведется свидеться. Все они: Изяслав, Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь, — такие разные, были любимы Анной. Но особую любовь она питала к старшему брату, Владимиру, коего не было за столом, а пребывал он в Новгороде, где княжил. Любила она и Всеволода, не как прочих, за его жажду познания чужой речи. И вот она уже на пороге расставания с ними.

Иной раз Анна поглядывала на французов, кои сидели в конце стола плотной стайкой. Они много ели и пили, как заметила Анна, вели оживленные разговоры, смеялись. Особенно Бержерон и граф Госселен. Им нравилось Ярославово пированье. Знала Анна по рассказам Бержерона, что у себя на родине ему никогда не доводилось видеть такого множества перемен пищи, такой богатой сервировки стола. Они ели из серебряных блюд, пили из золотых кубков, брали в руки тяжелые золотые ножи и вилки. Перед ними стояли ендовы и ковши из чистого золота, украшенные драгоценными камнями. А в них золотилось лучшее византийское вино.

— Увы, у нас такого вина нет, — признался граф Госселен.

Но французы удивлялись не только богатству накрытых для пира столов, но и убранству великокняжеских палат. Они увидели здесь сказочной красоты ковры и незнакомую во Франции мебель из Византии. Та великая держава питала молодую Русь законами моды, наполняла ее всем, чего такая юная Европа не знала. Граф Госселен, один из придворных вельмож королевского двора, с сожалением отметил, что женщины Парижа одеваются не так, как киевские модницы. Шелк и парча, дорогие меха, драгоценные украшения — все это носили боярыни и боярышни в теремах Ярослава Мудрого так же просто, как французские дамы носили платья из грубой шерсти, ожерелья из простых металлов и камней.

— А ведь у нас во Франции каких только нелепостей не говорят о «дикой Скифии», — заметил граф Госселен.

— И храмы у них богаче наших, — сожалея, признался епископ Готье. — Как не породниться с такой державой…

И сваты из Франции гадали меж собой, чем же наделит великий князь свою дочь, дабы удивить двор короля Франции Генриха, много ли драгоценностей, золота, серебра, мехов, персидских ковров получит Анна в приданое. Не забывали сваты подумать и о себе: будут ли им достойные подарки. И позже никто из них не остался в обиде на Ярослава Мудрого. Все они получили от него богатые дары.

Однако ни великий князь, ни невеста пока об этом не думали. В силу своего нрава Ярослав и его дочь считали это не столь серьезным, дабы забыть о более важных заботах, вызванных отъездом княжны. Оставшись наедине с дочерью, Ярослав постарался дать ей мудрые советы, кои, как он считал, помогут ей стать любезной королевой не только для супруга, но и французского народа.

— Ты не сиди сиднем в палатах и дворцах, любая дочь. Иди на улицы, скачи в селения, будь ближе к простым людям, прислушивайся к тому, что они говорят, чем живут. Ведомо и мне и тебе, что Франция очень бедная держава. Вот я беседовал с графом Госселеном, так он говорит, что народ Франции разорен войнами. И года не проходит, сказывал он, чтобы землепашца не оторвали от земли, ремесленника от его дела и не гнали на войну убивать друг друга. А поборы на нужды войска, говорит, вытянули у французов не только все добро, но и души.

— Батюшка родимый, я внимаю твоим советам и, ежели будет моя воля на то, дам тем советам жизнь.

— Слава Богу, что ты меня понимаешь. А коль так, то послушай самое важное. Ты уедешь во Францию не с пустыми руками. И дам я тебе такое приданое, какого Европа не видывала, и серебра, и злата, и денег византийских. А для чего? Слушай внимательно. Вот мы с тобою живем в единой великой державе. Милостью Божьей государь над всеми здесь властвует. Так должно быть и во Франции. И сие вам с королем посильно будет сделать, ежели будут у вас серебро и злато. Во Франции много баронов и графов, даже герцоги есть, кои бьются от бедности. Так вы их на королевскую службу берите, стол им дайте. А земли их выкупайте и к державе присоединяйте. Дружину королевскую сильную соберите, дабы везде поспевала бунты и смуты усмирять. За силу и мудрую власть король у народа в чести будет. Под его власть потянутся и крепкие владетели земель. Тебе это все понятно?

— Да, батюшка. Я не только понимаю, но и вижу, что ты так и властвуешь во благо державы.

— Вот и славно. И еще мой наказ прими к сердцу, а без того я тебя и не отпущу.

— Батюшка, ты так строг ко мне! — воскликнула Анна.

— Нисколько. Прошу тебя еще об одном непременно. Королю будь верна и любезна с ним. Знаю, что он не люб тебе, потому как ты не забыла Яна. Да отрекись от дум о Вышате. Помни, что ты королева Франции и тебе Господом Богом велено служить королю, быть ему надежной опорой и ласковой семеюшкой. В пример тебе — матушка.

— Верно родимый, матушка нам всем в пример. И ты за меня об этом не переживай. Чести твоей и матушки я не уроню. Да и как можно на зыбком песке строить семейный дом!

— Ты у меня разумна. Хвала Богу за то. Да вот пора уж тебе и к отъезду готовиться.

Сборы и проводы Анны в дальний путь продолжались больше недели. Зима тому не была помехой, а оказалась доброй помощницей, потому как по санному пути изо всех ближних городов: из Любеча, Чернигова, Белгорода, Искоростени — спешили торговые люди, дабы от них были Анне подарки на память в далекой иноземной державе. Рассчитывали они побывать там с товарами, а коль королева своя, то и на пошлины слабина будет. Князь Новгородский Владимир сам примчал на проводы сестры и привел за собой купцов, кои отважились идти с княжной Анной в далекую Францию по торговым делам. Сами купцы приехали с товарами, но и Анне от великого града пять возов подарков спроворили. Новгородский тиун Ратша в пояс поклонился Анне:

— Тебе, Ярославна, наш поминок, потому как и иные купцы новгородские явятся в Галльскую землю торговать.

— Милости прошу, тиун Ратша, на ярмарки в славный Руан. Рада буду новгородцам, — ответила Анна и поблагодарила купцов за щедрые дары.

Вскоре княжеский двор заполонили сани и колесницы, запряженные крепкими и выносливыми степняками. И было в них уложено столько домашнего добра, шуб, парчи, шелка, сарафанов, далматиков, хитонов, накидок, отороченных мехами и шитых золотой нитью, головных уборов, сафьяновых сапожек, что всего этого достояния хватило бы, чтобы нарядить-одеть всех придворных дам короля Франции, ежели в бедном королевском дворце или замке эти дамы водились. Мехов соболя, горностая, бобра, белки и другой ценной рухляди уложили целый воз. Да воз заняло постельное белье из чистого льняного полотна. Драгоценные украшения, разные пояса, отделанные камнем и золотом, наручни, височные кольца, бусы, золотые цепи и цепочки, шумящие подвески, зеркальца — все это мамки-боярыни Степанида и Феофила уложили в кованый сундук. Туда же спрятали золотую подвеску с изображением сиринов — птиц-дев, которая надевалась на грудь поверх одежды и, по древнему поверью, приносила радость материнства и семейного счастья. Особое место в свадебном поезде занимали возы с золотыми и серебряными приборами и посудой на сто двадцать гостей. Щедрой рукой великий князь разделил свое трапезное достояние на три части, и одну из них Анна увозила в Париж.

Не забыли россияне снабдить Ярославну и всех ее спутников съестными припасами, кои тоже заполнили почти два десятка возов. Все, чем богата была щедрая земля Руси, брала с собой Анна в далекую Францию. А к нему и медовухи столько же. Еще копченья, варенья, соленья разные укладывались возами. И конечно же Ярослав проявил щедрость к послам короля. По ритуалу, он наградил их золотыми византийскими монетами. Все они получили кто шубу, кто парчовые кафтаны. А королю Генриху великий князь отсылал в подарок меч, добытый его дедом, великим князем Святославом, в битве против императора Византии Никифора Фоки. Бержерон получил в дар от Ярослава, кроме бобровой шубы, две редкие византийские книги. И одна из них, списанная с книги, созданной Константином Багрянородным, содержала историю славян и Руси с древнейших времен до княжения Владимира Святого.

Возбужденный Пьер Бержерон, принимая подарок от Ярослава Мудрого, воскликнул:

— Сии драгоценные дары — отныне лучшее мое достояние!

Наконец все приготовления к дальнему путешествию завершились. Довольный епископ Готье бережно упаковал мощи и крест святого Климента в холсты, уложил их в ларь и поставил его в своей колеснице. Он и каноник-канцлер Анри ни на минуту не оставляли без присмотра свой драгоценный клад. Княжна Анна милостиво отказалась от мощей в пользу французов и была довольна: Готье больше не пытался узнать, как россиянки нашли мощи.

— Нам с тобой, Настена, не будет досаждать этот въедливый пастор.

— Ты мудро поступила, княжна, сбросив заботу с плеч, — улыбаясь, сказала Анастасия.

Душевное состояние Анны как-то незаметно для нее самой изменилось, и она с нетерпением ждала день отъезда из Киева. Ей надоели суета и толчея, кои лишали ее покоя и будоражили дух. Оказалось, что сотням горожан — вельможам и простым людям — нужно было попрощаться с княжной. К ней приходили те, с кем она училась в школе при Десятинном храме, и родители тех детей, кого она учила при храме Святой Софии. С Анной жаждали проститься многие священнослужители, кои считали ее самой благочестивой верующей. А однажды к ней пришли отец и мать Яна Вышаты и поклонились ей в пояс. Анна увела их от глаз придворных в свой покой, там и поговорила с ними.

— Мы приехали из Любеча, чтобы молвить слово любви за нашего Янушку, — сказал отец Яна, богатырскую стать коего унаследовал сын. — Ведомо нам, что вы были любы друг другу. Да хранит тебя Всемогущий Бог многие лета, доченька.

— Я не забыла Янушку. Нас свела с ним судьба, и мы были счастливы. Спасибо, что вы приехали и милостивы ко мне.

Родители Яна прослезились. И Анна вместе с ними уронила горькую слезу.

Встречи-расставания навевали на Анну многие грустные воспоминания, и она наконец пришла к Ярославу и сказала:

— Родимый батюшка, все уже готово к отъезду и завтра проводи меня в дальний путь.

— Да уж пора, — согласился Ярослав. — Вот только думаю: великую ли дружину тебе дать?

Анна и сама о том думала, да сочла, что ей не нужна большая ратная сила, а отважилась попросить две сотни воинов, кои были бы при ней во Франции.

— Ты, батюшка мой, дай под мое начало двести ратников. Да поставь над ними Анастаса. Они же останутся и во Франции со мной. Ежели ты проявишь такую милость, то я и на чужой земле буду как дома.

— Так и сделаю, любая. Дам тебе надежную опору. И подберу я тебе витязей один к одному. А пойдете вы через дружественные земли, и большая военная сила там ни к чему.

И великий князь сдержал свое слово, подобрал лучших, рослых воинов, коим во Франции будут дивиться.

В тот же день Анна во второй раз в жизни «споткнулась» о свою любимую Анастасию. Та была грустна и молчалива.

— Что с тобой? — спросила Анна уже перед самым сном.

— Не ведаю. Мне бы радоваться, а я печалуюсь.

— Вот уж право. Говори же, поделим твою печаль.

— Ты забыла, Ярославна, что я мужняя семеюшка. Вот и понесла… Да не ко времени. Думала очиститься, да ведь Анастас то поймет за урон семье.

— И верно сделает, что не поймет. И что же не ко времени? Останешься здесь, родишь, а там, глядишь, через год прикатишь ко мне с сынком или доченькой. — Сказав так, Анна все-таки почувствовала боль в груди.

Анастасия посмотрела в глаза Анне и увидела ее смятение. Голову нагнула, подумала, что больно ранила княжну, сказала:

— Ты не печалься. Я, однако, соберусь с силами и поеду с тобой. Возьмешь ли ты Анастаса — вот о чем горюю.

— А об этом не следует горевать, — отозвалась повеселевшая Анна. — Без Анастаса нам с тобой и ехать нельзя. Ему над воинами стоять. И поведет твой Анастас две сотни воинов во Францию. Тому воля великого князя.

— Слава Богу, что все так хорошо получается, — улыбнулась Анастасия. — А то я уж думала…

— И не думай. Все у тебя будет лепо, товарка. Я повезу тебя в мягкой колымаге, и ты со своим чадом не колыхнешься в ней.

И наконец морозным февральским днем, уже в преддверии марта, весь Киев и сотни русичей из других городов вышли провожать в путь свою любимую княжну, ее спутников и две сотни воинов. Благовестили колокола, священники вынесли чудотворную икону Киевской Божьей Матери и благословили Анну. Ярослав и Ирина расстались с дочерью далеко за Киевом, в степи. Братья умчали домой лишь к ночи. На пустынном пространстве остались те, кому следовало достичь Франции. Последние дни февраля выдались благодатными, и через просторы Руси обоз Ярославны, купцы и ее воины проехали без ветров и снежных заносов. На отдых останавливались в селениях, а иной раз в рощах и даже в лесах, когда они потянулись вдоль пути. За проводника был Пьер Бержерон. Он прошел этим путем трижды и даже шутил: «Я как по парижским улицам хожу — все здесь знакомо». Пользуясь тихой погодой, Анна часто садилась на коня, как говорила, чтобы размять косточки. К тому времени верховая езда приносила ей наслаждение и она была умелой наездницей. Одевалась она тогда в ратную одежду. Кафтан, подбитый мехом, меховая шапка, теплые штаны и сапожки на меху выдры преображали княжну, она становилась воином и с удовольствием проводила в седле полные дни. Правда, иной раз сожалела, что нет рядом с нею Настены. Да тут уж ничего не поделаешь, той надо было беречься.

И вот уже мартовским днем Русь подступила к чужому рубежу. Вошли в Ужгород, еще Ярославов город. А за рекой Тиссой лежала Богемия, дружественная русичам держава, но все-таки не своя. Остановились путники в городе. И в первую ночь Анне не спалось. Как ни пыталась она отвлечься от грустных размышлений, они неотвязно одолевали ее. Она прощалась с тем, что ей было дорого, — с родимой землей, и страдала о том. Ведь она уезжала в чужую, неведомую державу. Только честолюбие отца заставило ее дать согласие на супружество с французским королем. Господи, а ведь на русской земле было столько достойных ее внимания князей, бояр, воевод, с кем она связала бы судьбу без сожаления и сумела бы прожить многие годы без душевной маеты о родине! Правда, за полгода, что прошли со дня сватовства, и сама Анна ощутила в себе некое новое движение. Ей было лестно стать королевой: не быть же ей ниже сестер! Потом, узнав, что собой представляет Франция, и крепко запомнив наставления отца, Анна почувствовала желание что-то сделать для этой бедной страны, для ее народа, дабы облегчить его тяжелую долю. Постепенно это желание высветилось, стало не расплывчатым, а очерченным, как месяц в полнолуние. А после похода в Корсунь и всего там пережитого Анна уже знала, какое место она займет рядом с королем Франции. Она поверила в свои силы и в то, что в состоянии быть равной среди государственных мужей державы, а может быть, оказаться и впереди них.

Но, примеряя одно и отвергая другое, Анна все-таки сдерживала свое честолюбие. Оно могло завести ее далеко и породить вокруг не друзей, а недругов. Того она не хотела. Из рассказов Бержерона она помнила, что представляло собой окружение короля. Да, ни у коннетабля графа Гоше де Шатайона, ни у других военачальников не отнимешь военного дара. И канцлер Жан де Кошон был умен и хорошо помогал Генриху в управлении государством. Как встанешь над ними? Может быть, она найдет, в чем придворные вельможи слабы, и дополнит их. Может, они не хотят знать, чего жаждут их подданные, какой жизни ищут.

Постоянно находясь вблизи отца и ведая о всех государственных делах и заботах великого князя, Анна хорошо знала, почему россияне любили своего государя. Причина была одна: интересы русского народа всегда ставились великим князем выше личных интересов. Исподволь Ярослав и ее учил тому же. Но, соглашаясь с отцом во всем, что касалось государственного устройства, Анна не могла принять его совет по поводу веры. Он сказал ей накануне отъезда:

— Ты, дочь моя, обретаешь новую землю. Не ведаю, вернешься ли когда в родимые края. Но память о них береги. Без того не прожить. И вере отцов не изменяй. Ты — православная христианка. Твой будущий супруг — католик и в вере, надо думать, тверд. Так сказал мне епископ Готье. Но и тебя прошу сохранить верность православию. Ничто не заменит тебе нашей молитвы, наших канонов, нашей прелести церковных служб, а паче всего христианского милосердия. Оно превыше, чем в любых других верах.

Анна слушала отца внимательно, не перебивала, не пыталась возражать. Однако согласия с ним в душе не ощущала. Понимала она твердо одно: Бог един у французов и русичей, у германцев и греков. Он, Всемогущий, владычествует над душами всех, кто исповедует христианство, и различие у католиков и православных лишь в обрядах. Да, их нужно соблюдать как французам, так и россиянам, но только в своих храмах. А ежели православный пришел в католический храм, тем более с близким человеком, что же, быть истуканом? Не осквернение ли это чужого храма? Да и возможно ли сие, не кощунство ли это над иной верой? Не на все эти вопросы у Анны были ответы. Она могла их получить только там, во Франции, ежели ей будет суждено стать супругой короля. Ведь если она станет упорствовать в своей вере, родится ли между нею и Генрихом то, что называют доверительностью душ? И Анна настраивала себя на то, чтобы, переступив порог королевского покоя, обрести твердую почву под ногами, потому как только это даст ей уверенность в ее деяниях. Нет, она не хотела притворяться, надевать ложную личину, скрывающую истинное состояние душевного мира. Она должна предстать перед супругом в чистоте помыслов, и прежде всего в отношении к вере, к Богу, к католичеству.

И теперь, лежа в постели на рубеже родимой земли, Анна просила у Господа Бога милости и прощения за то, что скрыла от отца свой взгляд на веру, свое отношение к ней. Помолившись, очистив душу молитвами покаяния, Анна почувствовала облегчение и уверенность, нисколько не сомневаясь в том, что Генриху нужна именно такая спутница жизни. Правда, в своих размышлениях Анна чувствовала некую незавершенность. Что-то она не домысливала, с кем-то не посоветовалась. И вспомнила: «Господи, конечно же я должна знать, что об этом подумает Настена, моя судьбоносица». И, не откладывая на долгое время разговор, она решила утром же, как только двинутся в путь, посидеть с нею в колымаге и поговорить по душам. С тем и уснула.

Правда, утром, пока не покинули Ужгород, не перебрались через Тиссу, у Анны не оказалось свободной минуты. На богемской заставе надо было представить великокняжескую печать и уведомление, куда и с какой целью вступает на Богемскую землю почти трехсотенный отряд россиян, среди которых две сотни воинов. Но вот стражи-богемцы разрешили переправу и проезд по Богемской земле. Анна еще версты три проехала в седле, потом нырнула в просторную колымагу, кою тянула четверка лошадей, и оказалась рядом со своей товаркой.

— Ну как ты тут, Настенушка, не растрясло тебя?

— Скучно одной-то. А ты все как соколица летаешь.

— Прости, товарка, со вчерашнего вечера совсем о тебе забыла, да причины тому были: то заботы, то думы одолевали.

— Поделись, голубушка. Может, и подскажу что-либо.

— Все не так просто, сердешная. Как провожал меня батюшка, так наказал не предавать веру отцов, оставаться там, во Франции, в православии. А я с батюшкой не согласна. Тебе-то проще, а мне…

— Твой батюшка мудр, и он прав по-своему. Верой отцов легко не бросаются. Но я понимаю и тебя. Ты во Франции не хочешь считать себя пришедшей на побывку. У тебя будут дети, и тебе должно обрести чувство отчей земли. А то ведь и дети тебе станут чужими, как супруг.

Анну такой поворот разговора задел за живое.

— Ишь ты как все повернула! — вспыхнула княжна. — А почему это супруг останется для меня чужим? Может, я его полюблю и буду ему доброй семеюшкой?

— Конечно, полюбишь. Я же знаю тебя. Но ведь вам вместе не ходить в храм. И народ державы тебе не поклонится, потому как ты иной веры.

— А ты на моем месте что бы сделала?

— Да ведь я не буду государыней. Тяжело, голубушка, на твою маету найти нужный ответ. Да уж возьму и эту ношу. В одной упряжке должно быть тебе с супругом. А по-другому ты останешься чужой в той державе. Все у вас должно быть вкупе: и сердечные привязанности, и верование.

Анна радостно улыбнулась, обняла Анастасию, поцеловала в щеку:

— А ты умница, моя судьбоносица. Я все боялась, что ты занозу мне приготовишь, кою ввек не вырвешь. Ан нет, я ведь так и думала, как ты рассудила. А батюшка… Что ж, он простит своенравную дочь.

— Он у тебя добрый. И не такое прощал, — засмеялась Анастасия.

— Ну, ну, не надо ворошить сено, которое пересохло. — Анна тронула Анастасию за живот: — Как он там?

— Топчется, похоже. Словно в пути ножонками топочет, — мягко ответила Настена.

— Ну, топчитесь вдвоем. А я пойду на коня, душа ветра жаждет, — сказала Анна и покинула колымагу.

Двигались россияне медленно. Случалось, останавливались в понравившихся городах на день, на два. Иногда Анна и французы посещали правителей городов и земель. Всюду дочь Ярослава Мудрого принимали с великим почтением. Может быть, по этой причине или велением, благорасположением судьбы путешествие Анны и ее спутников через Богемию, Венгрию и Австрию протекало благополучно. Правда, чем дальше уходили русичи на запад, тем слякотнее и теплее становилась погода. И пришлось менять сани, коих в поезде было много, на колесные повозки. Не враз, но вскоре с санями, столь привычными и удобными на Руси, расстались.

Анна все чаще стала вызывать из колымаги Анастасию. Твердила ей:

— Тебе надо больше ходить. Когда матушка бывала на сносях, она и часу не оставалась без ходьбы. Сновала туда-сюда. Так и родов, похоже, не замечала.

— Ты права, моя королева, — соглашалась Анастасия.

Она раз за разом, настойчиво называла Анну королевой.

Та на нее сердилась, но наконец смирилась. Анастасия же охотно выполняла совет Анны и покидала колымагу. При этом виновато говорила:

— Мне ведь не у кого было перенимать, как себя вести, когда затяжелеешь.

Они шли обочиной дороги и жадно смотрели на новую природу, на непривычные для них селения, хутора. Постепенно западный мир все больше привлекал внимание Анны и Анастасии. Они увидели города, которые были непохожи на города Руси. В Западной Богемии и Австрии они располагались за мощными каменными стенами. Их площади и улочки были стиснуты каменными домами, кои, за редким исключением, походили на маленькие крепости с окнами-бойницами. Храмы, кои довелось увидеть Анне и Анастасии, имели строгий и даже мрачный облик. А в самих храмах и следа не было того величия, той радующей глаз красоты, какие царили в церквах и соборах Руси. Во время посещения храмов россиянок всегда сопровождали каноник-канцлер Анри и епископ Готье. И Анна спрашивала их о том, что было непонятно ей в обрядах богослужения и почему храмы не несут в себе притягательной силы. У каноника и епископа мнения на сей счет были различными.

— Западные страны не так богаты, как Россия, и уж тем паче Византия, и потому не могут позволить себе возводить храмы из мрамора и блистающей серебром и золотом отделки, — говорил Анри.

Епископ Готье утверждал иное по поводу бедного убранства храмов и их сурового внешнего облика. И был ближе к истине.

Нам не нужны храмы, несущие блеск и позолоту. Они искушают верующих, отвлекают их от прилежания в молитвах, от раскаяния и скорби, толкают на грешные мысли и еретичество.

Анна слушала каноника и епископа, не подвергая их слова сомнению, хотя с Готье могла бы в чем-то и поспорить. Может быть, лишь по той причине, что он не нравился Анне. И все-таки, по ее мнению, у священнослужителя Готье не было понятия о милосердии. Он не был склонен к прощению грехов ближнего, ежели тот покаялся. Похоже, Готье не помнил слов Спасителя: «Если брат покаялся в грехах семь раз, прости его и за седьмой грех».

Первое осложнение на пути русичей во Францию случилось на рубеже Германской империи. Едва французские послы пересекли границу державы, как их остановили конные солдаты. Они были в рыцарских доспехах, в шлемах и с поднятыми забралами, вооруженные копьями и мечами, все с мрачными лицами. На переговоры с германцами поспешили каноник-канцлер Анри д’Итсон и граф Госселен. Они знали немецкую речь и надеялись, что получат разрешение двигаться дальше.

— Мы едем из России во Францию, — начал свою речь граф Госселен. — Мы приветствуем рыцарей Германской империи и просим пропустить нас через ваши земли.

Высокий, крепкий рыцарь-барон, возглавляющий заставу, сказал кратко и жестко:

— Пропустить не можем. Воля императора Генриха Третьего для нас превыше всего: не нарушим!

— Но мы же сегодня с великой Германской империей в добрых отношениях. Мы добрые соседи! — пытался умаслить барона граф.

— Не ведаю того. Франция от меня далеко. Добрые и мирные соседи — так не бывает. И здесь мне никого не велено пропускать, тем более воинов, — стоял на своем барон.

Анри д’Итсон помнил, как обговаривали с королем возможность проезда через земли Германской империи. И выходило, что настал час назвать имя графа Бруно Эгисхейма Дагсбурга.

Однако за время отсутствия каноника Анри в католическом мире много изменилось. Граф Бруно уже сидел на престоле вселенской церкви, был избран папой римским и наречен Львом Девятым. И когда Анри д’Итсон попросил рыцаря-барона пропустить послов и их спутников именем графа Бруно Эгисхейма, тот сухо ответил:

— Ищи своего графа в иной земле. Он теперь наместник Иисуса Христа в Риме.

К большому удивлению рыцаря, каноник Анри возрадовался.

— Всемогущий Господь! — воскликнул он. — Ты внял молитвам верующих в тебя и вознес своего сына на престол вселенской церкви!

И, произнеся хвалу Всевышнему, каноник подумал, что теперь может возвестить католическому миру о том, что он, каноник-канцлер Анри д’Итсон, и все, кто следует с ним в Париж, сопровождают мощи святого Климента из далекой Таврии и путь им всюду должен быть открыт. И он сказал о том рыцарю-барону:

— Мы везем святыню, с нами мощи папы римского Климента, погибшего за веру десять веков назад! Святого Климента!

Однако железный рыцарь не понял восторга француза и не придал значения его словам о мощах какого-то святого, о котором не знал и не слыхивал. Он твердил свое:

— Волю императора мы не нарушим!

Вскоре каноник и граф вернулись ни с чем. Узнав, что переговоры шли впустую, Анастас подъехал к колымаге Анны, в коей она сидела с Анастасией, и сказал:

— Княжна Ярославна, германцы не хотят пропускать нас на заставе. Дай моим воинам взять рыцарей в хомут. Тогда и двинемся вперед.

— Господи, Анастас, как мог ты удумать подобное. Нет, дерзостью мы не пройдем по этой земле.

Анна вышла из колымаги, попросила подать ей коня и велела Анри д’Итсону идти следом за нею. Подвели коня, Анна поднялась в седло и медленно поехала к заставе. Съехавшись с отрядом немецких воинов, спросила Анри д’Итсона:

— Святой отец, что вы с графом сказали рыцарю?

— Чтобы открыли нам путь, дочь моя. Мы сказали о мире и дружбе Франции и Германии. Однако рыцарь и слушать нас не пожелал.

— Не забыл ли ты поведать, что мы исполняем волю папы римского?

— И о том сказал, славная княжна. Ведь на престоле теперь любезный мне бывший граф Бруно. Я ведь о нем говорил.

— И что же? Не поворачивать же нам вспять!

Немецкий рыцарь не знал, что перед ним княжна россов, но красота ее поразила молодого барона настолько, что он почувствовал, как застучало его сердце. В это время каноник-канцлер Анри сказал ему:

— Славный рыцарь, вот княжна Ярославна из России. Это она сопровождает мощи святого Климента по воле папы римского. Надеюсь, теперь ты откроешь нам путь. Господь вознаградит тебя.

Рыцарь не обратил внимания на каноника и поклонился Анне:

— Я барон фон Штубе, готов служить тебе, прекрасная принцесса. Повелевайте, и ради вас я открою границу!

— Спасибо, барон фон Штубе. Я рада, что у меня будет такой верный рыцарь. — И Анна улыбнулась ему.

Когда каноник Анри перевел слова Анны, Штубе воскликнул:

— Я готов сопровождать тебя вечно!

— Он говорит, что мы можем ехать, — перевел по-своему каноник слова барона.

Анна еще раз улыбнулась ему и поскакала вперед по дороге. Барон фон Штубе помчал следом, солдаты за ним, а далее потянулась длинная вереница колымаг, карет, повозок. Так в сопровождении фон Штубе и Анастаса Анна повела за собой отряд немцев, французов, дюжину русичей и весь обоз через земли Германской империи, держа путь на Страсбург. Путешествие по Германии длилось больше недели. Фон Штубе отослал свой отряд с младшим рыцарем на восточный рубеж, а сам сопровождал Анну. Он оказался ненавязчивым. Ему, двадцатитрехлетнему барону, влюбленному в женскую красоту, достаточно было только смотреть на Анну своими выразительными голубыми глазами и вздыхать.

Княжну Анну подобное ухаживание не смущало, и она иной раз даже улыбалась барону. А воспользовавшись великодушием очарованного рыцаря, она попросила графа Госселена послать в Париж гонца:

— Прошу тебя, славный граф, уведомить короля, что мы приближаемся и скоро будем на его земле.

— Я сам отправлюсь за гонца, а уведомив, вернусь к тебе, государыня, — ответил граф.

— Спасибо, благородный Госселен, ответила княжна.

В тот же день парижанин и два воина в сопровождении барона ускакали к рубежу Германии и Франции. Там слово барона фон Штубе помогло Госселену и его воинам перейти рубеж без каких-либо помех. И когда на границе Франции настал час расставания с влюбленным рыцарем, Анна подарила ему золотой перстень и позволила поцеловать руку. Он был наверху блаженства, готовый следовать за Анной до Парижа или на край света.

Однако на рубеже Франции влюбленному фон Штубе уже не было места в свите княжны. Анну встречали около десяти графов и баронов — придворных короля Генриха и вассалов их земель восточнее Парижа. Привел их граф Госселен. Он представил всех вельмож Анне. В эти часы княжна Анна осознала окончательно, что ее путешествие подошло к концу, что Русь уже далеко, а она вступила на землю, которая до конца дней станет ее второй родиной. Здесь у нее появятся дети, внуки — будущие короли и герцоги Франции.

Глава четырнадцатая. Венчание в Реймсе

Король Генрих Первый подъехал в старинный Реймс в первых числах мая. При нем была большая свита из придворных вельмож и тех, кто считал себя парижской знатью. Но истинные знатные вельможи — герцоги, графы, князья, — кои были против супружества короля, отсиживались в своих родовых замках и землях. Генрих по этому поводу сказал графу Госселену:

— Когда княжна Анна станет королевой Франции, они пожалеют, что не встретили ее.

Король Генрих провел в городе три дня, встретился с епископами, с мэром, посмотрел, как готовят замок к приему невесты и гостей, и счел, что пока ему в Реймсе делать нечего. Прикинув, что княжна может быть в Реймсе только к середине мая, он покинул город. С небольшим отрядом телохранителей и придворных король поскакал навстречу невесте. Он взял курс на Шелон, и там герольды доложили ему, что кортеж славянской принцессы Агны — так назвал Анну камергер короля Матье — покинул Страсбург и находится в пути в Нанси. Переночевав в Шелоне, король поскакал дальше. Его влекло желание поскорее увидеть свою нареченную. Он истосковался по женскому теплу, вдовствуя уже какой гож. Да и в те годы, когда была жива королева Матильда, он редко находился в ее обществе, убивая время то в военных ходах, то на охоте, которую любил превыше всего. Часами не покидая седла, король ехал впереди своего отряда и был словно в одиночестве. Потому Генриху вольно думалось. Он испытывал волнение, переживал, что Франция не понравится славянской княжне. Ей, по рассказам путешественника Бержерона выросшей в просторном, без конца и края, государстве, придется не по душе лоскутная держава где нельзя ступить, чтобы не перешагнуть границу графства, хозяин которого вовсе не зависел от своего сюзерена. «Десять графств и герцогств, — вздыхал Генрих, — и ни одного почтительного вассала. Матерь Божья, помоги мне одолеть их неприязнь, их вражду», — молился иной раз король. Нынешняя Франция не нравилась и самому Генриху, королю династий Капетингов, политика коих все годы сводилась к тому, чтобы искоренить во Франции междоусобицы. Да как можно их уничтожить, ежели он со своим братом не может помириться много лет и уже погубил тысячи жизней своих подданных в постоянных кровавых схватках!

В пути было время у Генриха вспомнить и о том, что рассказывал Бержерон о сказочном богатстве Ярослава Мудрого и его державы. Она торгует с Византией и вывозит туда самую ценную в мире пушнину. И выручает за нее огромные деньги. Еще вывозит на продажу мед, воск, моржовую кость — все, чего в европейских державах нет. И сами россы везут из Византии сказочные товары, которых бедная Франция и не видывала. И женщины при великокняжеском дворе, сказывал Бержерон, одеваются по византийской моде. Сам Генрих считал, что женщин не следует одевать красиво. Да и свою пригожесть им не должно выставлять напоказ. Но то говорил в Генрихе неприхотливый воин и обиженный красавицей матерью сын.

Как короля, Генриха уязвляло то, что Византия делилась с Россией не только предметами быта и роскоши, но и сокровищами культуры. Генрих вспоминал рассказы Бержерона, которые ему, бескнижному и бесписьменному королю, были загадочны и удивительны.

— Наследница древней Эллады, Византия, вот уже какой век служит для России образцом роскоши императорской жизни. И сами великие князья живут по законам Константинополя. Они одеваются пышно, носят много золота и драгоценных украшений, — упоительно вспоминая впечатления от великокняжеского двора, говорил Бержерон.

— Ну полно, хватит, — останавливал Генрих Пьера. — Ты, сочинитель, знаешь, что Франция — это королевство воинов, а не придворных дам. Нам нужно добывать железо для мечей, а не золото на украшения.

И от рассказов Бержерона о богатстве России Генрих сумел откреститься. Да, золото ему нужно, но только для того, чтобы купить оружие, нанять воинов.

Но то, что пылкий Бержерон поведал о принцессе Анне, не выветривалось, но вкоренялось в душу Генриха все сильнее. И в то же время многое пугало Генриха в потоке похвал Анне.

— О, если бы ты, сир, знал, как она умна, как вольно разговаривает по-латыни, по-гречески, а теперь вот и по-французски, ты был бы от нее в восторге. Она даже перед папой римским не уронит чести и достоинства. Книжность помогает ей быть человеком государственного ума.

— Хватит, хватит, — сердился Генрих. — Кого ты мне сватаешь? Книжную бабочку? А я хочу, чтобы моя супруга умела скакать на коне, стрелять из лука и не пугаться при виде дикого вепря.

Помнил Генрих, что при этих словах Бержерон лишь лукаво улыбнулся.

— Ты еще увидишь, государь, скачущую амазонку, — заверил Пьер Генриха. — В России прежде учат детей ездить на коне, а уж потом ходить ножками.

— То твои выдумки, — сердито отозвался король.

Размышления Генриха по поводу загадочной славянки продолжались часами. И он не замечал, как пролетали сутки за сутками. И теперь вовсе для него неожиданно герольды сказали ему, что его ждет встреча с княжной, которая стоит лагерем неподалеку от Бор-де-Люка на берегу Мааса.

Последнее лье король одолел на рысях без остановки. И еще издали увидел в стороне от деревни на лугу скопление воинов, лошадей, повозок. Камергер Матье де Оксуа, скакавший рядом с королем, показал на лагерь и произнес:

— Это россы княжны Анны.

— Слава Богу, наконец-то мы их достигли, — заметил Генрих.

Навстречу королю от лагеря примчала группа всадников во главе с канцлером Жаном де Кошон. Он с удивлением воскликнул:

— Государь, как ты оказался здесь?! Ведь было сказано тобой графу Госселену, что ждешь нас в Реймсе.

— Мне пришлось изменить свое решение, — ответил король и спросил: — Что делает принцесса Анна?

— Сегодня я ее не видел.

— Сир, могу ли я уведомить о твоем прибытии россов? — спросил короля камергер Матье.

— Конечно. И немедленно.

И тот ускакал в лагерь. А когда Генрих появился близ становища, то его встретили более трехсот воинов — французских и русских — и десятка два вельмож. Среди них были епископ Готье, граф Госселен, каноник Анри д’Итсон, барон Карл Норберт. Король сошел с коня и отдал повод стременному. Каноник и епископ подошли к королю, и Готье осенил его крестом:

— Благословляем тебя, сын наш, король Франции. Говорим: все чаяния твои исполняются. Мы бережно доставили из далекой Таврии добытые там мощи святого Климента, и с вами пришла из России твоя невеста, дочь великого князя Ярослава Мудрого, княжна Анна.

— Благодарю вас, святые отцы, — ответил король.

Но смотрел он не на них, а поверх их голов, на свою нареченную. «Почему она не идет навстречу? Ведь я жду ее!» Однако та молодая женщина продолжала стоять и тогда, когда Генрих двинулся к ней. Глаза их встретились. Ее взгляд привлекал Генриха. Ему это не понравилось. Король подошел к незнакомке и рассматривал ее в упор: рыжие волосы, правильные черты лица, красивые губы, нос — все привлекало, особенно ярко-зеленые глаза притягательной силы. «Ну! Бержерон, как ты лжив! Она же вовсе не красавица!» — воскликнул в душе Генрих. Лишь глаза — опять они — у этой славянки были особыми. Они завораживали и, как показалось Генриху, лишили его дара речи.

В сей миг к нему подошел каноник-канцлер Анри и тихо сказал:

— Мой государь, пред тобою фаворитка княжны Анастасия. Самой Анны в лагере нет.

Король облегченно вздохнул, почувствовал себя свободнее и ответил канонику:

— Ты спас меня от конфуза, Анри. Но где же принцесса? Может, она еще отдыхает в шатрах?

Он еще раз оглядел Анастасию и нашел, что на ней изящное византийское платье свободного покроя, скрывающее беременность.

— Скажите, где ваша госпожа? — спросил он.

— В шатре Анны нет. Она на прогулке и поехала осматривать замок Сен-Дени-Эбикуле, — ответила Анастасия по-французски.

Король был удивлен ее хорошим французским выговором и благодарно кивнул ей. Он осмотрелся, увидел ряды воинов россов. Это были статные, сильные витязи, светлолицые, светловолосые, в добротных кафтанах и в сапогах. Все вооружены мечами и червлеными щитами. Взгляд короля задержался на Анастасе. В нем король отметил нечто богатырское. «Ах, какой славный рыцарь! Да посмотрим, каков ты на турнирах!» Но вспомнил про Анну, потребовал коня, легко поднялся в седло и крикнул телохранителям:

— За мной!

И Генрих поскакал к замку Сен-Дени-Эбикуле, который виднелся в полутора лье от лагеря. А перед ним все с той же завораживающей силой светились зеленые глаза Анастасии.

— Вот наваждение! — воскликнул Генрих и, ударив коня плетью, перешел на галоп. Глаза Анастасии исчезли.

Анна не спешила возвращаться на становище. Теплый майский день, благоухающие луга и кустарники вдоль реки, лес, который поднимался близ замка, — все это было привлекательным и необычным для ее взора. Рядом с нею скакал Бержерон и рассказывал, что представлял собой замок Эбикуле. Анна понимала назначение замка просто: все эти графы и герцоги строили их для того, чтобы защитить свою жизнь. Здесь мало думали об обороне городов от вражеского нашествия, и потому во Франции, как считала Анна, не было крепостей, подобных Киеву, Белгороду, Новгороду, в коих за стенами прятались десятки тысяч мирных русичей, выдерживавшие долгие осады врагов. И все-таки замок Эбикуле поразил ее воображение. Он стоял на высоком холме, и каменные стены его, казалось, вознеслись в поднебесье. Замок окружал глубокий ров с водой, и трудно было представить, как враги могли одолеть и этот ров, и стены в пятнадцать сажен высотой. Еще более удивилась Анна мощи замка, когда ей любезно разрешили въехать во двор. Он лежал за второй, такой же высокой каменной стеной. Сам замок был похож на мрачную крепость, в коей, как сочла Анна, она не смогла бы жить.

— Слушай, Бержерон, но это же темное жилище. Как можно в нем жить? — обратилась Анна к спутнику.

— Помилуйте, княжна, это стиль нашей жизни. Ведь мы воющий народ, — ответил Бержерон.

— Но почему же ваши города не защищены?

— О россиянка, ты права. У нас города беззащитны. Над ними лишь воля Божья.

— Вот тебе и воюющий народ, — усмехнулась Анна.

И она не задержалась близ замка. Каменная громада давила ее, и Анна покинула двор, вырвалась на луговой простор и пустила коня рысью, оставив далеко позади себя Бержерона. Она летела как птица. В разгоряченное лицо упруго бил ветер. И тут она увидела, как к ней приближался небольшой конный отряд. Однако она не сдержала коня, не дождалась своих гридней и Бержерона, и продолжала скачку. Вскоре она заметила, что от всадников, скачущих ей навстречу, отелился один сильный белый конь и помчался вперед так быстро, что Анна и опомниться не успела, как всадник оказался почти рядом. Анна остановила своего коня, всадник тоже придержал своего и теперь ехал шагом. В его лице Анна увидела нечто знакомое и догадалась, что перед нею король Франции Генрих. Нос, глаза, посадка головы, широкие плечи — все сходилось с описанием облика короля Бержероном.

Представление короля об Анне, однако, было противоположным тому, что он увидел. Он представлял ее на прогулке сидящей в карете и потому счел, что она еще где-то близ замка. Он не мог даже подумать, что это и есть его невеста, а не русский воин, довольно красивый, стройный, юный. К тому же смелый и ловкий. Так скакать на резвом коне дано далеко не каждому. И он громко спросил:

— Воин, где принцесса Анна?

В это время подъехал Бержерон. Он слышал вопрос короля и сказал:

— Мой государь, русская княжна Анна Ярославна пред тобой.

— Полно, — возразил Генрих. — Того не может быть. Я не верю, чтобы россиянка, и уж тем более княжна, скакала на лошади, как отважный наездник.

Анна весело засмеялась, крикнула по-французски: «Догоняй, король!» — ударила коня плетью и помчалась по чистому полю. Генрих поднял коня на дыбы, развернулся и пустился преследовать Анну. Он старался изо всех сил, но скоро понял, что его скакун тяжелей, чем резвая кобылица Анны, и стал отставать. Княжна заметила это и сдержала свою Соколицу.

Вскоре король догнал Анну и воскликнул:

— Я никогда не думал, что моей супругой будет лихая амазонка!

— У нас на Руси все женщины такие, — задорно ответила Анна. А сойдясь нога в ногу с Генрихом, уже тихо и скромно сказала: — Здравствуй, мой государь, и прости меня за дерзость. Я ведь не думала, что встречу тебя в поле.

— Конечно, прощаю. Мне лестно, что моя будущая супруга может утереть нос любому наезднику. — Он смотрел на Анну внимательно и упорно. В карих глазах светилось неподдельное удивление. — Во сколько же лет ты впервые села на коня?

Анна потупила взор, склонила голову, но, одолев смущение, сама пристально всмотрелась в лицо человека, который через каких-то несколько дней станет ее супругом.

— Не помню, государь, кажется, в ту пору, как научилась ходить.

Наделенная проницательностью, она поняла, что Генрих доброжелательный и милосердный человек, готовый на самопожертвование и умеющий понимать других людей, не склонный к гневу и уж тем более к злобным поступкам. Крупный нос с горбинкой, карие глаза чуть навыкате, впалые щеки, бородка клинышком — все это не привлекало к нему как к мужчине. Однако из рассказов Бержерона Анна знала о его ловкости и силе, его широкие плечи, крепкая грудь говорили о том, что он посвятил свою жизнь единой цели: сделать Францию мощной и сильной державой. Все это согревало Анну. И она прервала затянувшееся молчание:

— А скакать на коне меня научили пространства Руси. К тому же батюшка отроковицей брал меня на охоту. Там, сам знаешь, государь, плохому всаднику делать нечего.

Слушая Анну, король почувствовал наслаждение от ее мягко звучащего голоса. Она говорила правильно и не так, как парижанки, у которых грубые звуки и слова таковыми и оставались. Удивило короля и то, что не только от ее слов, но от нее самой исходило некое тепло, и оно, как огонь камина в зимнюю стужу, притягивало к себе, и наступала приятная нега.

— Я тоже люблю охоту. И когда отец был жив, он брал меня в леса.

Король и княжна продолжали путь к лагерю в уединении. Им не нужен был толмач, и они избавились от скованности и неловкости, ехали свободно, ведя разговор о том, что считали нужным узнать друг о друге. Генрих спросил, как живут и здравствуют великий князь и великая княгиня. И Анна охотно поведала о батюшке с матушкой, а к тому же о братьях и сестрах.

— Мой старший брат, князь Владимир, правит Великим Новгородом. Старшая сестра Елизавета ныне королева Норвегии. А младшая, Анастасия, выходит замуж за короля Венгрии. Обе они у меня такие красивые, что я им завидую. Генрих понял лукавство Анны и улыбнулся:

— Об этом мы еще узнаем и услышим, кто из вас лучше очаровывает рыцарей.

— Я говорю правду. Король Гаральд без ума от сестрицы Елизаветы. А уж он-то повидал на своем веку красавиц. И Анастасия любима, — рассказывала Анна о сестрах.

Их разговор оборвался близ лагеря. Генрих и Анна остались довольны случайной встречей. Не будь ее, они не тотчас избавились бы от натянутости в общении. Однако ночь в становище на Маасе для Анны и для Генриха была долгой. Анна лежала рядом со спящей Анастасией, вновь и вновь вспоминала все, что случилось за минувший день, и благодарила Бога, что он дал ей возможность так просто познакомиться со своим будущим супругом. Она увидела в Генрихе достойного государя. Он любил свою бедную Францию и ее народ. Как оказалось, у них не было расхождений и во взглядах на религию. Они и об этом поговорили, и оба чтили единого Господа Бога, его Сына Иисуса Христа и Матерь Божью Деву Марию. Что ж, и она в урочный час войдет в его храм как равная и будет заботиться о простых французах. Наконец, уже под утро, придя к мысли о том, что она постарается никогда и ни в чем не огорчать короля Франции, Анна уснула.

Мысли Генриха в бессонную ночь кружили вокруг иного. Он думал о той великой державе, с которой ему предстояло породниться. Что ж, считал он, сие породнение доброе. В трудное время тесть никогда не откажет ему в помощи, ежели она понадобится для благого дела. Генриха удивляла и радовала доброта Ярослава к иноземным изгнанникам. Сколько их нашло приют при дворе этого великодушного государя! Слышал он от Бержерона, что даже английские принцы Эдвин и Эдвард гостили у Ярослава три года. Старший к тому же сватался за княжну Анну. Вот была бы для него, короля, потеря, считал он. Согревало Генриха и то, что теперь через сестер Анны он найдет добрый отклик в сердцах королей Венгрии и Норвегии. Хватит жить Франции словно в монастырском заточении, отделенной от миролюбивых стран Восточной Европы стеною Германской империи. К тому же Генрих надеялся, что Анна внесет свою лепту в скудную казну домена. Надо думать, Ярослав Мудрый не поскупился для любимой дочери на серебро и золото. В таких думах протекала последняя ночь короля Франции перед вступлением в брак с княжной Анной.

На другой день с рассветом в лагере убрали шатры, и едва поднялось солнце, как на дороге, ведущей к Бор-де-Люку, появилась длинная вереница колесниц свадебного кортежа. В пути Генрих никого не погонял, сам не спешил. Еще в Реймсе архиепископ Гюи сказал королю, что самый благодатный день для бракосочетания, дабы не маяться, — это день Святой Троицы, который приходится на четырнадцатое мая. И добавил:

— Бракосочетание в сей день пребывает под десницей Господней.

— Я внял твоему совету, святой отец, — ответил Генрих. — Мы войдем в храм в день Святой Троицы.

Дни до четырнадцатого мая протекали в благодати. Генриху доставляло огромное удовольствие видеть в течение этих дней свою нареченную рядом и узнавать о ней все больше нового. По утрам он с нетерпением ждал ее появления к трапезе. И каждый раз он видел иную, еще более загадочную Анну. Она преображалась во всем, и особенно во внешности. Утром она выходила в свободном византийском платье, и райские розы переливались на шелке словно живые. И косы ее были уложены венцом, их украшала девичья корона. В полдень она появлялась в простом нежно-голубом сарафане, ее тонкую талию перехватывал золотой поясок. Косы были распущены, лишь алая да золотая ленты ниспадали вместе с локонами чуть ли не до пояса. Голубые глаза Анны были еще глубже, и в них умещалось все чистое и синее небо Франции.

И случилось так, что в свои тридцать девять лет Генрих влюбился в свою невесту, словно пылкий юноша. Он забывал о ранах, которые давали себя знать, забывал об усталости, душа его ликовала, и он только что не пел.

Когда подъезжали к Реймсу, Анна, смущаясь от влюбленных взоров короля, сказала Анастасии:

— Я боюсь за государя. Он потерял из-за меня голову.

— Сама не потеряй, — засмеялась Анастасия. — Французы умеют покорять сердца женщин.

— Нет, Настенушка, мое сердце всегда с Янушкой, — возразила Анна, но говорила она это весело, без намека на грусть.

Судьбоносица Анастасия знала о своей любимице больше, чем та о себе. Зрила за окоемом ясновидица еще две лебединые песни. И обе они покажут любвеобилие сердца королевы Анны.

Огромная толпа горожан Реймса встретила короля и его невесту за городскими улицами, и с восторженными возгласами французы проводили кортеж до замка, где королю и княжне предстояло приготовиться к венчанию. До обряда оставалось несколько вечерних часов и последняя ночь. Анне показалось, что их не хватит, чтобы ко времени собраться к венцу. Она волновалась не в меру. Анастасия ее успокаивала:

— Забудь обо всем, сочти, что пойдешь обыденно в храм на молебен.

— Удивляюсь тебе, Настена. Как можно не волноваться о том, что случится завтра, — ворчала Анна.

— Завтра исполнится то, к чему вела тебя судьба. Вспомни Берестово, пруд, вечер. Вот и лихоманка пройдет. Батюшке с матушкой поклоны пошли. Они тебя кои годы вели к королевскому венцу.

— И правда, чего это я всполошилась, — успокоилась Анна и присела рядом с Анастасией. — Давай-ка лучше былинную споем про моего дедушку, Владимира Красное Солнышко.

В городе в этот вечер никто не уходил домой. Горожане веселились и пели песни, танцевали, и многие из них провели ночь без сна, толпами бродили по улицам. То были истинные французы. Лишь одна улица — от замка, где располагались король и его свита, до Реймского кафедрального собора, где быть венчанию, — пустовала. Ее охраняли три сотни воинов — французских и русичей, — чтобы дать жениху и невесте проехать утром до собора без помех.

И наступило время венчания. В часовне замка Генриха и Анну исповедал епископ Готье. Анна не нашла отличия в католической исповеди от православной. Все было так, когда она ходила в собор Святой Софии на покаяние, за отпущением грехов. Знала она, что сам человек не может без Божьей помощи очистить свою душу. Ему важно утвердиться в безмерности милосердия Бога. Так утверждал митрополит Михаил в Киеве, и то же самое говорил епископ Готье в Реймсе, исповедуя Анну. Княжна, как ей показалось, очистилась от грехов. Она в них покаялась, но и сама не ведала, грехи ли это. И все-таки Анна скрыла то, что была любима и сама любила и наслаждалась близостью с любимым. Считала Анна, что об этом грехе нет нужды знать католическим священникам, ибо на Руси она за свою любовь к Яну Вышате, за свои вожделения покаялась многажды.

После исповеди невесту одели в белое шелковое подвенечное платье византийского покроя, кое она привезла из родительского дома, надели и многие драгоценные украшения, заплели косу и хотели было подрумянить лицо, чтобы скрасить бледность, но Анна не позволила того мамкам-нянькам. У крыльца замка Анну ждала колесница, запряженная шестеркой белых лошадей. По воле Анны позади нее сидели Анастасия и Пьер, коих она попросила быть посажеными матушкой и батюшкой. Король Генрих ехал за колесницей верхом на своем белом скакуне. Его сопровождали придворные вельможи, многие вассалы и два отряда воинов — французов и россов. За русскими воинами бежала толпа подростков, мальчишек, были среди них и молодые мужи. Они не могли налюбоваться на славянских витязей.

Площадь перед собором уже заполнили горожане, оставив лишь проезд для свадебного кортежа. Они бросали под ноги коней и в колесницу цветы и кричали: «Виват! Виват!» Но вот и паперть собора. Бержерон помог Анне сойти с колесницы, вместе с Анастасией взяли ее под руки и повели в собор. Король спешился и в сопровождении каноника-канцлера Анри д’Итсона и епископа Готье направился следом за невестой. В соборе Готье подвел короля к Анне, и они вместе прошли к алтарю. В храме было сумрачно, потому как солнечный свет мало проникал в него. Анна вспомнила киевские храмы, светлые и просторные. Алтарь выглядел скупо.

Справа и слева от него высились статуи Девы Марии и Иисуса Христа. Песнопения в храме пока не было, лишь тихо звучала музыка. Архиепископ Гюи читал молитвы. Он был стар, но его глаза смотрели ясно, молодо. Окинув взором Анну, он подумал, что с нею король обретет покой и счастье. Когда же Гюи подошел совсем близко к жениху и невесте, то почувствовал нечто необыкновенное: от Анны шло тепло, и оно не только согревало, но и поднимало дух, возносило душу. Он подумал, что от славянки исходит божественная сила и поверил, что оправдаются династические надежды короля Франции и у него появятся сыновья. Династии Капетингов здравствовать! Архиепископ Гюи тому возрадовался приступил к исполнению обряда венчания. Вознеся в молитве хвалу Господу Богу и Деве Марии, он спросил жениха и невесту, хотят ли они соединиться узами супружества, по доброй ли воле пришли к алтарю. Анна и Генрих отвечали согласно:

— Над нами Божья воля, и мы покорны ей.

Тогда на золотом блюде были поданы обручальные перстни. И перстень для короля Генриха был из сокровищницы Ярослава Мудрого, а для Анны — из Корсуни, купленный там Пьером Бержероном. Жениху и невесте перстни пришлись впору. И это было хорошим знаком: они не спадут с их рук, пока в жилах течет кровь.

Анна улыбалась Генриху, когда он надевал ей перстень. Она почувствовала, что с нее спали некие путы, в душе, в груди была легкость. Генрих заметил перемену в супруге. Теперь уж она была его супругой пред Богом и людьми. И он вздохнул с облегчением, зная, что между ним и Анной уже нет никаких рвов или холмов. Он может прижать ее к груди, поцеловать в жаркие губы. И Генрих прошептал:

— Моя королева.

— Спасибо, мой государь, — ответила Анна.

Завершив обряд венчания, архиепископ Гюи, теперь уже с помощью каноника-канцлера Анри и епископа Готье, исполнил обряд миропомазания Анны на королевство, и духовный пастырь короля Анри д’Итсон возложил на голову Анны королевскую корону. Архиепископ Гюи прочитал Анне краткие наставления.

В какие-то мгновения Анна воспринимала действа священнослужителей, находясь в нахлынувшем на нее полутуманном состоянии духа. Ей показалось, что все это происходит с каким-то другим человеком. Будто она вновь склонилась над берестовским прудом с живым родником и ее судьбоносная подруга Настена показывала ей в глубине ту Анну, которая стояла перед алтарем в сверкающей короне. Но обряд завершился, сознание у королевы прояснилось, и она посмотрела на Анастасию. Их взоры встретились, и на лицах сверкнули мало кому понятные легкие улыбки. Анастасия поняла Анну как должно: все эти годы с далекой отроческой поры княжна верила в предсказание и пришла к алтарю Реймского собора без страха и с ясными желаниями, осознавая свое назначение.

Молодожены вышли из собора на площадь под несмолкаемый гул многотысячной толпы. Она ликовала искренне. Горожане уже полюбили «свою» королеву и провожали ее до самого замка. Она вместе с Генрихом стояла в карете, и оба они, подняв руки, приветствовали своих подданных. А после того как король увел Анну в замок, началось всеобщее веселье. И три дня в богатом Реймсе продолжались пиры, гулянья. Подданные короля Генриха пели, танцевали, утешались вином. А на дворе королевского замка устраивались рыцарские ристалища. Однако король и королева побыли среди пирующих совсем немного. Близко в полуночи вельможи проводили их в спальню. И они уединились, дабы провести первую супружескую ночь.

Эта ночь и все, что в ней должно было произойти, были не менее, а может быть, более важными, чем само венчание. И она прошла так, как жаждали того новобрачные. Они не ощущали стеснительности, а выполняли свой «долг» так же просто, как если бы делили ложе много лет. К одному Анна проявила истинное любопытство — к шрамам от ран на теле Генриха. Они были на груди и на руках, на боках и на ногах. Лишь спина короля оставалась чистой.

— Господи, Генрих, я вижу, что ты никогда не показывал своей спины врагам! — воскликнула Анна. — Ты — великий воин!

— Ну полно. Просто мне некому было показывать спину. Я видел пред собой только спины врагов. Так уж случалось…

Утром ни у Генриха, ни у Анны не было ни разочарования, ни горечи от минувшей ночи. Было лишь торжество Генриха, показавшего немалую чадородную силу. Он был ненасытен. Не засыпала всю ночь и в Анне жажда близости. Она отдалась супругу без угрызений совести за утраченное целомудрие. И Генрих не упрекнул ее в том, даже не спросил, как сие случилось. Он положился на житейскую мудрость о том, что истинная любовь умеет понимать многое и не мучает себя ревностью за минувшее.

Глава пятнадцатая. Время Генриха

Весть о том, что король Генрих обвенчался в Реймсе со славянской княжной и уже справил свадьбу, была для доброй половины французов неожиданной, как если бы в конце цветущего мая выпал обильный снег. «Как так? — спрашивали они. — Когда он успел добыть в далекой, неведомой стране себе супругу?» Да, многие знали, что в ту страну уходили паломники, но они, сказывали, прошли ее, дабы достичь древней Таврии, где искали мощи святого Климента, погибшего за веру. Но мощи святого — понятное дело. О том и с амвонов церквей вознесли, и в Рим повезли их с великими почестями.

Многим же французам важнее было знать подноготную о супружестве короля. Простой народ был доволен, что наконец-то долгая жизнь вдовца завершилась обретением новой супруги. Знали крестьяне и ремесленники по себе, как это тяжело — потерять жену или мужа. Женщины — а их во Франции вдовствовало в три раза больше, чем мужчин, — не только проявляли любопытство, но и радовались за короля: «Слава Деве Мари! Наконец-то наш справедливец обретет семейный покой!»

Но королевских вассалов, особенно знатных сеньоров[64] — герцогов, графов, — этот брак не радовал. Ведь теперь у короля может появиться престолонаследник, а это никак не входило в их расчеты. Многие вассалы хотели, чтобы после Генриха королем стал его брат, герцог Роберт-обиженный. Потому поспешное бракосочетание в Реймсе, а не в Париже породило в столице множество досужих домыслов. Одни говорили, что королева желтолицая и узкоглазая, но сказочно богатая. Будто она привезла в Париж десять возов золота и драгоценных камней, а еще десятки возов золотой утвари и лучшей в мире пушнины. Другие утверждали, что она птица — то ли северная белая сова, то ли соколица, принявшая облик женщины. Сказывали, что она каждую ночь будет улетать в Россию, а по утрам возвращаться. Ходил даже слух, что она магометанка и ее прячут под покрывалом. А когда она снимает его, то ослепляет всех черным жгучим взглядом. И якобы при венчании в Реймсе была под покрывалом, дабы не ожечь священников. Христианства она будто бы не приняла, и теперь в Париже будут строить магометанскую мечеть.

Однако, несмотря на самые нелепые слухи, тысячи парижан с нетерпением ждали возвращения короля и королевы из Реймса. Сотни их вышли на восточную дорогу. И когда появился свадебный кортеж и парижане не увидели королеву, потому как она сидела в закрытой карете, они потребовали, чтобы король сорвал верх с кареты и показал своим подданным королеву. Тут же толпа нашла прозвище королю: Генрих Скрытный — и скандировала:

— Генрих Скрытный! Генрих Скрытный! Покажи королеву.

Король был озабочен. Это по его просьбе Анна ехала в крытой карете. Она же просила посадить ее в открытый экипаж. Теперь он понимал ее. И сама Анна сочувствовала парижанам, вышедшим навстречу: они хотят и должны видеть свою королеву. Но пока Генрих колебался, не зная, что предпринять, в карете было решено в пользу парижан.

— Что ты скажешь, Настена? Ведь парижане правы.

— Ты знаешь, дорогая, что тебе делать. И потому не сомневайся.

Рядом с каретой находился граф Госселен. Анна попросила его позвать короля, который ехал впереди кортежа. И когда он очутился у кареты и склонился к оконцу, Анна сказала:

— Мой государь, выполни волю своих подданных. Очень прошу тебя.

Генрих пожал плечами и промолчал. Оказывается, он был суеверен и в Париже боялся сглаза. Но и отказать Анне не мог, потому как за минувшие дни почувствовал страстное желание служить своей королеве по-рыцарски — преданно и безропотно. Однако он спросил:

— Но ты не боишься колдовских глаз, моя королева?

— Нет, государь. Я под крылом Всевышнего, — ответила Анна.

Генрих распорядился окружить карету отрядом конных воинов, и, когда Анна и Анастасия вышли из нее, воины в мгновение ока сняли с экипажа парусиновый верх. Генрих и Анна сели рядом, воины встали в строй за каретой. И теперь парижане могли смотреть на свою королеву. Они прихлынули к экипажу плотной толпой, и все, кто увидел Анну, изумились ее незнакомой для французов красоте. Волна восторга прокатилась над толпой от края и до края. «Виват королеве! Виват королева!» — катилось несмолкаемо. Откуда-то появились цветы, и букеты полетели под ноги королеве. А из Парижа на дорогу выкатывались новые толпы парижан. И Анна встала, чтобы ее видели все. Встал и Генрих. Он положил руку на плечо Анны, другой приветствовал своих подданных. Парижане были довольны своей королевой и забыли все, о чем еще недавно распускали слухи, кричали на улицах. Красота Анны вызвала бурный восторг у пылких молодых парижан, теперь уже и ее подданных.

Однако горячие проявления чувств парижанами не затмили зрения королевы Анны. Она многажды видела большие скопления людей на улицах Киева и заметила значительную разницу между французами и россиянами. Среди подданных Ярослава не было столько бедняков, сколько она увидела на улицах Парижа. Отовсюду на Анну смотрели худосочные лица. Большинство парижан, особенно женщины, были одеты более чем бедно. «Франция, как ты убога! Вот до чего довели тебя войны! — воскликнула в душе королева. — Чем тебе помочь, Франция?»

А дальше оказалось, что не все французы нуждались в помощи и сочувствии. Когда кортеж проезжал мимо узкого переулка, оттуда выехала конная группа, и среди воинов были рыцари в доспехах. И один из них угрожающе крикнул:

— Королева, убирайся вон! А не то мы прогоним тебя в Скифию!

Глаза Генриха вспыхнули гневом, он схватился за рукоять меча.

— Я покажу вам, слуги дьявола! — закричал он и приказал графу Госселену: — Прогони этих мерзавцев!

Граф Госселен взял несколько вооруженных баронов и поскакал в переулок. Но возмутители спокойствия успели скрыться. Генрих подумал, что этих смутьянов прислали в Париж матушка Констанция и брат Роберт. И он не ошибся.

А вокруг королевского кортежа по-прежнему гудели и ликовали парижане. Им было на что посмотреть, чем восторгаться. Две сотни конных воинов-россов выглядели великолепно. Все, как на подбор, сильные, статные, светловолосые, с червлеными щитами, в алых кафтанах, они никак не были похожи на диких скифов, о чем кричали слуги Констанции. Славяне понравились парижанам, и особенно юным парижанкам. Им было хорошо ведомо значение цветов, и они бросали их воинам на крупы коней.

Наконец перед королевской четой показался замок на острове Ситэ. Спущен подвесной мост через протоку, распахнуты тяжелые ворота. По ту и другую сторону въезда выстроились закованные в латы рыцари. Они приветствовали короля и королеву молча, лишь вскидывая мечи.

Был полдень, когда Генрих и Анна вошли в стены замка-дворца.

— Вот мы и дома, моя королева, — сказал Генрих.

— Спасибо, мой государь. Мы обойдем наши покои вместе, — ответила Анна.

Их встретили все придворные и именитые парижане. Все поздравляли короля и королеву и проводили их в покои на второй этаж, чтобы они отдохнули и переоделись с дороги. Генрих привел Анну в предназначенную ей спальню. Это был большой покой, стены которого были обиты красивой розоватой тканью с рисунком. И от этого в спальне было уютно. Довольно широкие окна ее выходили во внутренний двор, за которым высились деревья сада. В спальне было много света. И мебель была светлых тонов. Широченная кровать под шелковым балдахином сулила покой и негу. И у Анны от всего этого стало легко и празднично на душе. Правда, она не знала, что за подобное убранство опочивальни ей надо было поблагодарить Бержерона, который в свое время просветил Генриха о вкусах славянской княжны. Она же поблагодарила супруга. Что ж, и он тут приложил руку.

— Спасибо, мой государь, за этот уют.

— Мне помог создать его твой поклонник, сочините ль Бержерон, — признался король. — Без него здесь было бы убого.

Генрих смотрел на Анну внимательно и ждал от нее еще каких-то слов. Она поняла, о чем хотелось услышать королю.

— Все хорошо. И мы сегодня справим здесь маленькое торжество.

Король согласно кивнул. Он знал, какое наслаждение его ожидало, и ликовал в душе. Никогда ранее он не испытывал ничего подобного, что было в первую брачную ночь в Реймсе. И вот близилось новое узнавание загадочной славянской женщины. Загадка, как он считал, крылась в том, что Анна еще не успела полюбить его, но ее поведение во время их неги и близости говорило о том, что она отдается страсти, освещенная большой любовью.

— Я буду считать мгновения до нашей встречи под покровом ночи, — сказал Генрих и, не удержавшись, поцеловал ее. Она ответила взаимностью.

^— Мне тоже желанен сей праздник, мой государь. Но прежде всего вот о чем хочу попросить.

— Твое слово для меня свято.

— На Руси есть обычай. Когда великие князья совершают бракосочетание и справляют свадьбу, то вместе с ними празднует весь народ. На княжьем дворе, на площадях и торжищах великий князь выставляет бочки с медовухой, с брагой и пивом, выносит короба гостинцев. И тогда наступает людской пир. — Генрих согласно кивал, но был серьезен. Анна поняла его озабоченность, добавила: — И не сомневайся, этот пир будет подарком моего батюшки Ярослава парижанам. Он позаботился об этом, провожая меня.

— Твой батюшка безмерно щедр. Но повсюду у нас есть другой обычай: вино гостям подносит жених.

— Хорошо. Но пусть мой батюшка хоть как-то поделит с тобой потчевание парижан.

— Я не хочу обидеть твоего батюшку и подумаю о том. Так и будет, моя королева.

И все-таки Генрих вознамерился угостить парижан за свой счет: «Я возьму у торговцев в кредит все, что нужно». И было похоже, что простые парижане надеялись на щедрость короля, ждали угощения, а именитые горожане и торговые люди ожидали, что король обратится к ним за помощью. Ожидания и тех и других не были обмануты. Вскоре из королевского замка во все концы города помчались герольды к купцам и именитым горожанам с повелением или просьбой выставить за королевский счет на улицы и площади бочки с вином и угощение.

В этот день и вечер, а похоже, всю ночь Париж веселился, ликовал и плясал, воздавая хвалу и честь королю и королеве.

А весть о том, что король Генрих тайно привез из далекой России, или Скифии, невесту и тайно же обвенчался с нею в Реймсе, а не в Париже, круговой волной расходилась от столицы и докатилась до герцогств и графств от Клермона, Артуа, Шампани, Бургундии до Тулузы на юге Франции и Нормандии на севере. Во многие города, ближние от Реймса, известия о венчании короля пришли на другой же день после свершения обряда. В тот день в кафедральном соборе Реймса были шпионы вдовствующей королевы Констанции. Они не теряли из вида короля с того часа, когда он только выехал из Парижа в Реймс. Мать Генриха следила за каждым его шагом. Она все еще не могла простить сыну мнимую вину тридцатилетней давности. Как и в молодости, кроме злобы и ненависти, в сердце старой королевы ничего иного к Генриху не было. Вскоре же после смерти бывшего своего мужа, короля Роберта, и восшествия на престол Франции сына Генриха она совершила длительную поездку к сеньорам короля — герцогам и графам — и добивалась свержения короля с престола. В ту пору она еще не увяла, умела очаровывать мужчин, и, пользуясь этим оружием, ей удалось выставить себя страдалицей и восстановить против законного короля многих вассалов. Однако мудрые мужи, такие, как могущественный герцог Нормандии Роберт Дьявол, не нашли оснований, чтобы помогать Констанции свергнуть государя с престола. И все-таки у некоторых герцогов и графов из южной части страны нашлись претензии к молодому королю. Оказалось, что в Бургундии, которую Генрих взял под свое крыло и включил в королевский домен, были нарушены интересы графов Шампани и Клермона, Пикадилии и Арраса. Что ж, Бургундия всегда была лакомым куском, который пытался проглотить каждый сильный сеньор и до Генриха Первого.

Стычки и сечи между молодым королем и его вассалами на землях Бургундии начались через два года после того, как Генрих Первый надел корону Франции. Свару затеял граф Рауль Второй из рода Валуа, потомок Карла Великого. Собрав двухтысячный отряд рыцарей и лучников, граф Рауль двинулся на Париж и шел победно, ломая всякое сопротивление. Лишь под Парижем Рауля остановили. Подоспел с помощью герцог Роберт Дьявол, в ту пору верный друг Генриха. Герцогу удалось разбить войско графа Рауля и выгнать его из королевского домена.

С каждым годом борьба с сеньорами и их вассалами ширилась, становилась ожесточенней. Генрих первый не знал покоя. Все его подданные, кои исправно платили налоги, обнищали настолько, что сами были готовы взбунтоваться против короля. А ему постоянно нужны были деньги, дабы содержать войско и нанимать рыцарей из Германии, пока империя допускала это. В городах и селениях королевского домена уже не оставалось здоровых мужчин, способных держать оружие. Осаждаемому Парижу грозило уничтожение, как некогда Карфагену. Но если тот древний город разрушили пришельцы, то Париж мог стать жертвой междоусобной брани, жертвой мстительной матери короля.

Порой к выдержанному, храброму и стойкому Генриху приходили такие минуты отчаяния, что он искал себе смерти в сечах. Но стрелы пролетали мимо него, мечи оставляли лишь шрамы-отметины. И однажды он понял, что его жизнь и судьба в руках Всевышнего. И пока Милосердный властвует над ним, он должен жить и бороться за единство Франции. И тогда он созвал архиепископов и епископов, многих других служителей церкви и вместе с ними обратился к народу, прося его раз и навсегда покончить с войнами и разбоями. Не все церковники с ним согласились. «Войны приносит Господь в наказание за грехи наши», — говорили они.

— Неправда, — утверждал Генрих. — И если мы этого не сделаем, то Франция развалится, как старый горшок, на сотни черепков и их растащат. Тогда Германии и Англии ничего не стоит поглотить нас.

И отцы церкви вняли увещеваниям миролюбивого короля. И им тоже было о чем сказать своей пастве. Они призывали христиан защищать от разорения храмы. Епископ Ги д Анжу из Пюи написал обращение к верующим. И когда каноник-канцлер Анри д’Итсон принес это обращение королю и прочитал его, то Генрих увидел в нем спасение для государства. Он велел сделать с него множество списков и разослать их по всем городам Франции, по графствам и герцогствам и читать слово пастырей с амвонов храмов, на площадях, на рынках.

Церковь и король призывали французов заключить мир Божий.

«Да не захватывает никто отныне в епархиях и графствах церквей, да не приводит никто на чужие земли строить замки или осаждать замок иных людей, кроме тех, кто не живет на его земле, в его аллоде[65], в его бенефиции[66]. Да не нападет никто на монахов и их спутников, странствующих без оружия, да не берет никто в плен крестьянина и крестьянку, чтобы получить за них выкуп».

В этом обращении к французам было высказано немало увещеваний-призывов к миру и согласию. Но воинствующие сеньоры и их вассалы, будучи бескнижными и редко посещающие храмы, не услышали призывов церкви и государя, не прекратили разбоев, грабежей, междоусобной брани и не избавились от жажды прогнать короля Генриха с престола.

Правда, когда скончалась супруга Генриха, королева Матильда, могущественные графы Валуа сумели-таки добиться мира и покоя во Франции, но не в угоду королю, а лишь для того, чтобы укрепить свое влияние среди королевских вассалов. Графов Валуа побуждало к этому то, что у Генриха не было наследника престола. И если его не будет, считали графы Валуа, то по закону престол перейдет к королевской ветви потомков Карла Великого династии Каролингов. Именно по этой причине семейство Валуа всячески препятствовало новому бракосочетанию Генриха. И только по вине графов Валуа и королевы Констанции Генрих вдовствовал почти десять лет.

— Они меня обложили, как медведя в берлоге. Никуда нет ходу, — жаловался на исповеди король своему духовному отцу Анри д’Итсону.

И вдовствовать бы Генриху до исхода дней, если бы не путешествие Пьера Бержерона в Россию, не встреча с княжной Анной.

Загадочное появление во Франции дочери могущественного великого князя Ярослава Мудрого, скоропалительное и почти тайное бракосочетание короля в Реймсе — все это давало роду Валуа повод для законного беспокойства и поисков каких угодно мер для разрушения брака. И вновь начались происки и интриги, вновь подняла голову вдовствующая королева и принялась чинить зло своему сыну.

— Я отниму у него корону. И пока он в Реймсе, я попрошу германского императора ввести в город легион рыцарей, захватить его, а вместе с ним и короля, — говорила Констанция в полубреду, провожая в Реймс своего преданного барона Этьена де Сюлли, чтобы шпионить за Генрихом.

Барон Этьен де Сюлли примчался в Реймс накануне бракосочетания короля Генриха и княжны Анны. А на другой день, как только были завершены обряды бракосочетания и коронования, барон погнал коня обратно. Он мчался больше суток, чуть не загнал коня и к вечеру на другой день появился в замке Моневилль. Запыленный и усталый, он возник перед Констанцией. Она ждала гонца с нетерпением, но, утомленная ожиданием, уснула в кресле. Услышав сдержанный разговор, она проснулась, открыла глаза и спросила:

— Кто там? Зачем беспокоите?

— Это я, матушка, — отозвался ее сын, герцог Роберт. — Из Реймса прискакал барон Этьен.

— И что же там случилось? — Констанция выпрямилась в кресле, приняла гордую осанку.

— Вести неприятные, матушка. Вот барон Этьен обо всем расскажет. — Герцог оставил барона близ Констанции, сам отошел в сторону, сложил на груди руки.

Роберт был среднего роста, худощавый, черноволосый и черноглазый. Выглядел он значительно старше своих тридти пяти лет. Лицо его прорезали глубокие морщины, под лазами висели синие мешки. Сходство с пожилым человеком усиливали сутулые плечи. За спиной у Роберта была бурная жизнь. Отправляясь в военные походы, он мало заботился об успехах в сечах и больше предавался праздной жизни, утехам, женолюбию, словно мстил матери за то, что по ее воле до сих пор оставался холостым. Роберт давно знал, что его домогательства французского престола напрасны. Брат Генрих во всем превосходил его. И Генрих был неуязвим в поединках, в схватках, что сильнее всего злило Роберта. И все-таки герцог не остался безучастным к тому, о чем рассказывал барон Этьен де Сюлли.

— Я приехал в Реймс за день до появления короля и его невесты, — начал барон. Он был еще молод, подвижен, с обветренным, мужественным лицом. Единственным его «недостатком» была бедность. И за это он расплачивался службой у Констанции и Роберта, чтобы кормить мать и двух сестер. — Я побывал в храме, узнал, что короля ждут с часу на час…

— Этьен, ты утомил меня потоком слов, — перебила барона Констанция. — Говори о самом важном. Видел ли ты невесту? На кого она похожа? Японка? Китаянка?

— Ни на кого, государыня! Только на себя, — торопливо ответил Этьен. — Я видел ее так близко, как вижу вас, государыня.

— И что же? Да говори короче!

— Государыня, вели казнить, но я скажу одно: она прекрасна, как цветущий сад в весеннюю пору!

— Этьен, я прогоню тебя! Ты говоришь неугодное мне. Скажи, может ли эта варварка родить Генриху сына?

Барон оставался самими собой: восторженным рыцарем.

— Если бы я был супругом этой «варварки», она принесла бы мне дюжину сыновей.

— Несносный! Выходит, у Генриха появятся дети, — тяжело вздохнула Констанция и, закрыв лицо руками, воскликнула: — Господи, лиши ее чрево детородной силы!

Этьен побледнел. А Роберту стало жалко незнакомую россиянку. Он знал, о чем скажет мать, и упредил ее:

— Но, матушка, послушаем рассказ о том, как проходило венчание. Ведь это твой сын женился!

— Не смей упоминать о нем, — оборвала Роберта Констанция. — И запомни, что варварке нет места на земле Франции. И об этом позаботишься ты! — Вдовствующая королева говорила властно, жестко, голос ее окреп. Куда только девались болезни! — Тебе чинить над нею суд и расправу моим именем.

— Но, матушка, против женщин я не воюю, — не очень твердо ответил Роберт. — Да и зачем нам сия междоусобица, ежели графы Валуа отказались участвовать в сражениях против короля?

— Это ложь. Я знаю, что графы Валуа не сложили оружия. И пока я жива, ты будешь вместе с ними воевать даже против самого дьявола.

Увы, Роберт знал, что воля его подавлена матерью и, как бы он ни бунтовал, она возьмет над ним верх. И не только она. Семейство Валуа всегда поддерживало Констанцию, а Роберта подминало под себя во всем, что касалось борьбы против Генриха. И он покорно сказал:

— Извини, матушка, я сделаю все, что ты повелишь.

— Спасибо, сын мой, ты всегда был послушен и потому любим мною.

И пока Констанция и Роберт замышляли новые козни против короля и королевы, благая весть о супружестве Генриха с княжной-россиянкой достигла самых отдаленных земель Франции. В Париж потянулись все сеньоры, которые в это время были в замирении со своим сюзереном. Больше месяца Генрих и Анна принимали гостей. К этому времени Анна уже освоилась с положением королевы и чаще Генриха встречала герцогов и графов, мэров городов и прелатов, богатых купцов и со всеми находила о чем поговорить, оставляя у них хорошее мнение о себе. Когда Генрих вместе с каноником-канцлером Анри и епископом Готье отлучился ненадолго в Орлеан, дабы присутствовать при передаче мощей святого Климента посланцу папы, римскому кардиналу Бонифацию, королева Анна принимала герцога Нормандии Вильгельма, сына давнего друга Генриха, герцога Роберта Дьявола. Роберт скончался от ран несколько лет назад. Сын его, Вильгельм, продолжал дело отца и боролся за престол Англии, на который претендовал, как понимали во Франции, на законном основании. Встреча Анны и Вильгельма была теплой и осталась в памяти надолго. Она имела благотворное влияние на государственные дела. Вильгельм был покорен не только красотой Анны, но и ее тонким умом. Да и герцог произвел на королеву большое впечатление. Это был высокий и сильный рыцарь. К тому же красив. Но эту красоту скрадывала суровость, отпечаток нелегкой жизни. Многие годы он провел в постоянной борьбе против посягателей на английский престол, дрался с королем Канутом, пытался свергнуть его. И как-то в беседе Анна узнала от Вильгельма, что он уже однажды сошелся в сече с принцем Эдвином, бывшим претендентом на ее руку и сердце. Анна поведала об Эдвине и его брате Эдварде все, что знала.

— Они у нас на Руси были три года в изгнании, и Эдвин даже сватался за меня.

— О королева, я не позавидовал бы тебе. Твой брак с ним был бы несчастным.

— Я так и предполагала, — ответила с улыбкой Анна. — И я желаю тебе быть королем Англии. Одно мне непонятно: почему тебя называют Робертом Завоевателем?

— Увы, королева, я и сам того не знаю. Но довольно обо мне, расскажи лучше хоть немного о своей родине.

И королева охотно поведала гостю о державе Ярослава Мудрого. В конце же не без гордости добавила:

— Русь — великое и доброжелательное государство.

— Я хочу, чтобы и Франция была такой же великой державой. Конечно же в тех пределах, в каких она ныне есть. И верю, что вы с Генрихом того добьетесь. А нужно тут немного: покончить раз и навсегда с междоусобной бранью, прекратить войны.

Покидая замок Ситэ, герцог Вильгельм заверил:

— Я всегда с вами, моя королева, и приглашаю вас с королем в Руан.

А гости все прибывали в Париж и жаждали увидеть «свою» королеву. В тот день, когда вернулся из Орлеана Генрих, в королевском замке появился граф Рауль Пэронн де Крепи из рода Валуа. Он приехал с женой, графиней Алиенор, и сыном от первого брака, графом Франсуа. Придворные Генриха задавали себе вопрос: «Как они могли явиться с визитом, если более полувека между династиями Капетингов и Каролингов не прекращается вражда?» Еще дед Генриха, Гуго Капет, претерпел от потомков Карла Великого немало жестоких бед, хотя сам никогда не пытался притеснить их или ущемить в правах. Но Каролинги продолжали злобствовать, добиваясь возвращения престола всеми правдами и неправдами. Не раз королю Генриху приходилось воевать с отцом Рауля, графом Артуром. И немалая вина графов Валуа в том, что Франция разобщена на враждующие кланы. Десятилетия графы Валуа, вроде бы подданные короля, считали себя независимыми государями на своих землях.

Граф Рауль де Крепи был несколько иным в роду графом Валуа. Он не страдал захватнической жаждой, хотя мог бы успешно завоевывать чужие земли благодаря своему могуществу. Что же привело графа Рауля де Крепи в Париж, во дворец к короля, коего он не почитал? На этот вопрос у Генриха не было ответа. И он попросил совета у Анны:

— Принять ли мне графа Рауля де Крепи с семьей? Я не уверен, что мне удастся стерпеть его появление. И вовсе меня удивляет, как он осмелился явиться в Париж.

Анна понимала двойственное состояние Генриха: его удивление и негодование, — но попыталась пробудить в нем иные чувства:

— Мой государь, если недруг пришел с поклоном в твой дом, будь к нему милосерден и хотя бы на время забудь про обиды.

— Не увидит ли он в том мою слабость? — засомневался Генрих.

— Почему ты так думаешь?

— Да хотя бы потому, что допустил его непрошеным в замок.

— Но ведь ты считаешь графа Рауля умным. Ежели это так, то он будет тебе благодарен за теплый прием.

— Хорошо, моя королева, я принимаю твой совет.

Генрих смотрел на свою супругу с нежностью, хотя в суровых глазах воина это угадывалось с трудом. Генрих и Анна вышли в приемный зал, где их ждали граф Рауль, его сын Франсуа и графиня Алиенор. Зал был большой, и, пока они сходились, у них было время рассмотреть друг друга. Но на графе Рауле и его сыне Анна задержала свой взгляд недолго.

Да, оба они были гордыми и властными вельможами, оба по-своему красивы. Большего Анна не отметила, потому как все внимание свела к графине Алиенор. Она была в пышном светло-золотистом платье, с пышными же цвета воронова крыла волосами, большими черными и жгучими глазами, которые выдавали ее горячий нрав. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не тонкие губы, не острый нос и такой же острый подбородок. Анне показалось, что Алиенор похожа на ласку. Таких маленьких красивых зверьков она видела в Берестове. Позже, когда король пригласил гостей к столу, Анна заметила в глазах графини те же обжигающие огоньки, кои зажигаются у ласки, когда она выходит на ночную добычу.

Короткая пауза оценки друг друга завершилась, и Генрих представил гостям свою супругу:

— Королева Франции, Парижа и Орлеана княгиня Анна, дочь великого князя Ярослава Мудрого, государя великой России.

Граф Рауль де Крепи склонился к ее руке и поцеловал, а когда выпрямился, то глаза их встретились. И Анна с Раулем на какое-то мгновение остались как бы наедине. Спустя двенадцать лет они вспомнят это мгновение и поймут, какое значение имело оно в их судьбах.

За трапезой, после того как выпили по кубку лучшего французского вина из королевских виноделен Бургундии, мужчины завели разговор, вспомнили минувший сезон. Анне это было интересно, потому как она тоже любила охоту. Она даже рассказала, как охотилась с батюшкой в зимнюю пору на волков.

— Правда, мне не удалось сразить волка, стрела моя улетела куда-то в лес, — смеясь говорила Анна.

Рауль улыбался. Ему нравилось ее произношение французской речи — мягкое, завораживающее. Но он гасил улыбку, понимая, что это смущает Анну. Однако лицо королевы все больше привлекало его внимание, и с каждым мгновением оно казалось ему прекраснее. «Она божественна», — мелькало у графа в голове.

К счастью для Анны и Рауля, ни король, ни графиня не заметили состояния графа Рауля, и беседа за столом завершилась мирно, доверительно. Лишь молодой граф Франсуа де Крепи загадочно щурил глаза, будто прозревал некое будущее. Король Генрих во время этой беседы думал о своем. Он счел, что эта встреча с графом Раулем де Крепи будет иметь благие последствия. И он не обманулся в своих ожиданиях, однако несколько позже понял, почему это произошло.

Проводив гостей, Генрих сказал Анне:

— Знаешь, моя королева, я очень доволен этой встречей. Если Рауль не лицемерил и не скрывал под маской приличия коварных замыслов, его расположение к королю будет благопристойным.

— Я рада за тебя, мой государь. Ты сегодня был дружелюбен и ласков с графом и его сыном. И они отплатят тебе тем же, — ответила Анна. — Думаю, что и других сеньоров нам не следует отпугивать от Ситэ и Парижа.

— Пожалуй, так и будет, — согласился король. — Надо же начинать искать тропы и дорожки к мирной жизни.

Генрих давно не испытывал такого удовлетворения от посещения своего замка знатными вельможами. И что-то подсказывало ему, что за это надо благодарить Анну. Уже не первый раз он отмечал, что само присутствие при нем королевы делало его сеньоров сговорчивыми, доброжелательными. Покидая трапезный зал, король взял Анну за руку и, приблизив к себе, повел в спальню. У него уже давно прошла дорожная усталость. Он жаждал, чтобы загадочная Анна была с ним рядом и, разделив ложе, наградила его блаженной близостью. Сама Анна не ликовала от предстоящей семейной утехи, она была всего лишь примерной супругой, исполняющей с мужем извечный долг. Однако все ее поведение было полно огня и таинственности, как древний танец, — Генрих это уже испытал.

Глава шестнадцатая. Виват королева

Ранним утром августовской благодатной поры, когда земля отдавала людям свои плоды, королевский замок Ситэ огласился детским плачем. В своей опочивальне любимица королевы Анастасия родила сына. Это было крупное и сильное дитя, и плакало оно громко, торжествующе. Анна провела минувшую ночь возле товарки и, странно, мучилась при родах болями вместе с нею. И радовалась благополучному исходу, первая приняла дитя из рук повивальной мамки. Пожилая женщина, принявшая при родах сотни младенцев, с доброй завистью сказала:

— Таких богатырей только славянки и рожают.

Потом, когда Анастасия пришла в себя и Анна сидела близ нее, роженица тихо спросила:

— Моя королева, ты не будешь возражать, ежели мы с Анастасом назовем сына Янушкой?

Анна сама хотела попросить Настену об этом и теперь порадовалась:

— Я ждала этого. Спасибо, родимая. Янушка на французской земле — это хорошо. Только по-русски лопотать учи его.

А через несколько дней после родов Анастасии, сидя возле нее и любуясь ее спящим сыном, Анна призналась счастливой матери:

— Голубушка, я тоже понесла. Вот уже второй месяц… Чего же еще?..

— Я это знаю, — ответила Анастасия и, погладив Анну по плечу, добавила: — И радуюсь за тебя.

— Тогда скажи, кто будет? Нам нужен сын.

— Подожди, моя королева. Еще не настал тот день, когда без ущерба дитяти можно сказать то, чего ждешь.

Анна не настаивала. Доверилась Анастасии.

— Я ведь пока не говорила королю, что затяжелела.

— И не надо. Все пойдет своим чередом. Вот как вернетесь из похода, так и порадуешь.

— Из какого похода? — удивилась Анна.

— А ты сама скажешь из какого.

Анна поняла, что Анастасия права, надо будет рассказать ей о задуманном. Минувшей ночью у них с Генрихом была беседа о том, что им нужно обойти и объехать все герцогства и графства Франции. И эта мысль родилась у нее, королевы, когда она вспомнила напутствия батюшки. Но пока об этом никто не знал. Анна тогда попросила короля:

— Ты, мой государь, дай посмотреть своему народу на тебя и твою королеву. Знаю, он ждет того. Потому самое время пройти-проехать по державе.

— Но какая в том необходимость? — спросил он.

Генрих не понимал сути поездки, потому как раньше подобного не бывало. Да, он ходил по стране, но в военные походы. А чтобы ради парада? «Нет, такого не должно быть, — решил он.

— Не вижу я, будет ли от подобной поездки прок, — сомневался Генрих. — К тому же все накладно будет.

— Накладно не будет, а прок великий придет, мой государь. О том знаю по Руси. Батюшка и матушка мои дважды объехали державу. Их знали в лицо горожане и смерды.

И победили не расчет, а чувства. Генриху хотелось угодить супруге и показать ей Францию. Может быть, она права, что хочет предстать перед своими подданными. И пусть знают, какая у них королева.

— Что ж, я исполню твою просьбу, моя королева, — согласился Генрих. — Но когда мы с тобой отправимся в путь?

— Сейчас самое время, — ответила Анна. — К тому же погода благодатная, уже близок конец уборки урожая.

— Ну что ж, завтра и начнем собираться в дорогу. И поедем мы с тобой сначала на север, к Руану, потом на запад, а там по кругу. Буду надеяться, что тебе придется по душе эта поездка.

Он, как ему казалось, готов был сделать для нее все, о чем бы она ни попросила. А все потому, что день за днем открывал в ней новое и нечто притягательное. Но самое важное для него было то, что от общения с нею у него прирастали силы. Никогда ранее он не чувствовал себя так молодо. Он был стариком, особенно в ту пору, когда рядом с ним находилась чопорная и строгая немка Матильда. Она отдавалась ему редко, и никогда в ней не проявлялось даже малого всплеска страсти, словно в ее жилах текла рыбья кровь. Со временем Генрих сам не искал с нею близости и в те ночи, когда разум одолевала плоть, находил себе утешение в ласковой, хотя и бесплодной служанке-птичнице. В глубине хозяйственного двора у нее была камора. Туда и приходил Генрих за утешением. Матильда умерла при родах после семи лет бездетного супружества. Девочка пережила мать всего лишь на полтора месяца. Генрих отслужил Деве Марии благодарственную мессу, потому как Господь Бог избавил от страданий мать, отца и дитя: девочка родилась уродцем с заячьей губой. Генрих скоро сумел избавиться от воспоминаний о Матильде, ибо в том супружестве не было ничего радостного.

И теперь, когда Всевышний послал ему в супруги достойную и душевно щедрую женщину, он был счастлив. Именно это и заставляло его быть во всем согласным со своей молодой королевой.

Анна, однако, видя задумчивого короля, напомнила о себе:

— Ты все-таки посмотри, мой государь, ежели есть у тебя более важные заботы, мы отложим путешествие.

— Нет, нет, славная, у меня никаких важных и неотложных дел не предвидится, — заявил Генрих.

А утром, когда король распорядился готовиться в дальний путь, Анна попросила его:

— Мой государь, было бы хорошо отправить по державе гонцов, дабы уведомить мэров и других служилых, что ты навестишь их города и селения. — Анна посмотрела Генриху глаза и увидела, что он недоволен этой просьбой. Так и было. Горячий нравом Генрих почувствовал, что его покладистая, мягкая Анна пытается, однако, навязывать ему свою волю, дает советы, кои идут вразрез с его желаниями. Он ведь думал появляться в графствах неожиданно и видел в том для себя пользу. Если же помчат впереди него герольды, то одному Богу ведомо, как поведут себя сеньоры и вассалы. И Генрих уже хотел возразить. Но кроткий взгляд Анны, ее лицо, выражающее веру в него, остановили короля.

— Хорошо, моя королева, сегодня же гонцы умчат во все земли державы.

— Ты не сомневайся, государь, нам это только на пользу, — заверила его Анна.

Что-то побуждало королеву пояснить королю роль гонцов, но она не сделала этого и, понимая состояние Генриха, была с ним согласна: да, ее просьбы похожи на навязывание государю чужой воли. Она была благодарна Генриху за то, что он не упрекнул ее в этом. Себе же сказала, что будет впредь полагаться на его здравый смысл. Свой обет Анна выполняла свято и не давала повода королю обвинять ее в том, что она заставляет его делать все по ее прихоти.

Седьмого августа ранним утром королевский кортеж, сопровождаемый сотней славянских воинов, коих вел Анастас, и сотней французских рыцарей и лучников, возглавляемых самим королевским маршалом Убальдом, покинул Ситэ и Париж. Провожающих было немного. Да и они остались в пределах замка. Королева Анна отправилась в путешествие в открытой карете. Ей не хватало Анастасии, но с этим она смирилась как с чем-то неизбежным. Король ехал верхом в окружении графа Госселена, коннетабля Гоше де Шатийона, графа Толомена Ферезского и барона Карла Норберта. Каноник-канцлер Анри д’Итсон катил в возке, потому как сан и возраст не давали ему возможности путешествовать верхом. Путь держали в Нормандию. Дорога пролегала левым берегом Сены. Вскоре королевский домен остался позади, и кортеж ступил на земли одного из самых больших графств королевства. На дороге стало оживленнее. В главный город графства Руан, где в августе ежегодно проводились торговые ярмарки, шли обозы из разных земель Франции. По Сене плыли караваны судов. Анна смотрела вокруг с неослабевающим интересом. Она видела много странников и паломников, отважных искателей приключений. Все это было знакомо Анне по летним дорогам Руси. И она умела читать «письмена» дорог, кои открывали ей многое из жизни Франции. Проделав путь от Парижа до Руана, Анна во второй раз поняла главное: народ Франции жил бедно. На ярмарку крестьяне везли последнее, дабы купить на вырученные деньги самое необходимое для хозяйства, оружие для будущего воина, который подрастал в семье. Анна делилась увиденным с королем, когда он подсаживался к ней в карету. И Генрих соглашался с нею.

— Да, это сама правда шагает по дорогам Франции. Наш народ беден, потому что мы отбираем у него последнее на войну.

Во всех малых городах и селениях, кои попадались на пути, король и королева останавливались. Там их встречали сотни горожан или крестьян. Генрих сходил с коня, Анна покидала карету, и они шли по площади или улице, взявшись за руки, и приветствовали свой народ. За королем и королевой следовали слуги и раздавали бедным горожанам деньги. По обоюдному согласию Генрих и Анна делились с бедняками тем, что она привезла с Руси. Анна могла себе позволить быть милосердной, потому как великий князь Ярослав Мудрый знал, что розданные бедным деньги вернутся сторицей, и приложил к приданому дочери немало золота и серебра для благих дел.

Но чаще всего еще на подступах к городам и селениям подданные сами встречали короля и королеву подарками. Несли к карете вязаное рукоделие крестьянки, какие-нибудь хитрые вещи ремесленники или мечи оружейники. На торгах купцы дарили королеве заморские шелка. Богатые бароны приводили коней-однолеток или охотничьих собак. Многие горожане приносили цветы, чтобы порадовать королеву. Всем хотелось поближе увидеть загадочную россиянку, воочию убедиться, насколько она красива. А молва о красоте Анны давно уже шагала на сотни лье впереди нее. Какой-то пылкий молодой француз, утверждавший, что ему знакома истинная женская красота, ликуя, кричал: «Она богиня! Она настоящая богиня!» Он гарцевал на резвом коне и, перехватывая у нерасторопных букеты цветов, летел к карете, бросал в нее цветы и кричал: «Виват королева!» И старый каменотес, вырубавший из мрамора фигуры святых мадонн для украшения Руанского собора, согласился с пылким юношей. «Она богиня красоты!» — кричал он близ городских ворот города Эвре, в который король и королева приехали перед тем, как достичь Руана.

В конце пути к Руану Анна поняла еще одну черту нрава французов. Несмотря на скудость жизни, это был веселый, жизнерадостный и влюбчивый народ, способный, как говорятся, плясать и на пепелище.

Налюбовавшись ярким зрелищем на площади Эвре, королева сказала Генриху, который сидел с нею рядом в карете:

— Мой государь, во Франции, кажется, никогда не бывает ненастья. Твой народ разгонит своим весельем любые тучи.

— Ты права, моя королева. А ведь это северяне. То ли будет в южных землях, где-нибудь в Марселе, в Лионе.

В Руане короля и королеву уже ждали, и встреча была более бурной, чем в Эвре. К тому же их приезд совпал с открытием торговой ярмарки, на которую съехались тысячи французов со всех земель, из западных и южных графств. Многие сеньоры, оповещенные гонцами, прибыли только для того, чтобы увидеть королеву и показать себя. Во главе встречающих был герцог Вильгельм Завоеватель. В его свите было не меньше полусотни вассалов. С большой свитой прискакал в Руан из графства Артуа молодой граф Робер де Морне. Пожаловали граф Филипп Валуа из Вермандуа. Графы Аласонские, Пикардийские и другие все ехали и ехали, словно на званый пир. И для всех у Генриха и Анны находилось время поговорить, обменяться приветствиями. Анне целовали руку, рыцари становились на колено, прижимая правую руку к сердцу, и клялись ей в «вечной преданности».

Мэр Руана граф Луи Клермон распахнул ворота своего замка, чтобы принять короля й королеву. Но прежде была встреча с горожанами на площади близ возводимого Руанского кафедрального собора.

— Вы должны увидеть создаваемое чудо, государь и государыня, — приглашая их на осмотр храма, сказал граф Луи Клермон.

Генрих и Анна въехали в городи на площадь, стоя в карете. По случаю теплой погоды Анна была в византийском платье-далматике, подпоясанном золотым поясом. Голову ее украшала корона. Государь тоже был с короной на голове, в алом парчовом полукафтане. Их встретили бурей восторга. Над площадью стоял рев голосов, и тишина наступила лишь тогда, когда толпа выдохнула единой грудью: «Виват королева!», «Виват королева!».

Генрих был удивлен и обескуражен таким приемом. Ему и во сне не могли присниться те почести, какие оказали руанцы королеве. Да и как могло пригрезиться, ежели всего год назад отношения с руанцами были натянутые, а сегодня они встречали короля и королеву словно самые верные подданные. Из каких глубин души поднимались горячие чувства руанцев, король понять не мог. В эти минуты его хватало лишь на то, чтобы отвечать на приветствия. Он очень громко говорил, поднимал руки, торжественно смотрел на горожан, на герцога Вильгельма, который вместе с мэром Луи Клермоном был во главе руанской знати. А горожане были довольны, потому что никогда раньше не видели своих королей и уж тем более королев, словно сюзерены боялись показывать их простым людям. Какой-то красивый молодой руанец подбежал к карете и крикнул:

— Королева, мы тебя любим!

Карета продвигалась медленно. Со всех сторон в нее падали цветы. Их было так много, что вскоре король и королева утопали в них по колени. Анна улыбалась. Глаза ее сверкали изумлением и радостью.

— Спасибо! Спасибо! — повторяла Анна и пожимала протянутые руки. — Я вас тоже люблю, руанцы! — Она вспомнила, что даже батюшку Ярослава россияне не встречали так бурно.

Женщины протягивали к карете детей, и Анна гладила их по головкам, благословляла, говорила матерям:

— Да будут счастливы ваши дети!

Молодые горожане слали Анне поцелуи. Рыцари вскидывали мечи и мощно кричали: «Виват королева Франции!» Лишь только карета остановилась близ храма, на площади расчистился круг и множество, молодых людей и девушек устроили пляску. Звучали барабаны, дудки.

Но не только доброжелательность царствовала на площади. Вместе с цветами влетел в карету камень и ударил Анну в ногу. Она стиснула от боли зубы, дабы не закричать: не хотела, чтобы на площади начался переполох. Однако он возник. Зоркие воины-телохранители увидели руку злодея, бросившего камень, и трое из них бросились в толпу. Руанцы расступились перед всадниками, они подскакали к тому месту и увидели человека, кинувшего камень. Два мастеровых держали его за руки, третий обыскивал и нашел в кармане еще один камень. Воины Анны не вмешивались. Подоспевший Анастас сказал им:

— Пусть горожане сами разберутся.

Они и разобрались. Сдернув со злочинца капюшон и плащ, повели его к королевской карете. Близ нее поставили на колени.

— Мой король, вот тот разбойник, который бросил камень, — сказал невысокий, но широкоплечий руанец с руками каменотеса. — Позволь нам посчитать ему ребра!

Худой, бледнолицый и жалкий человек, лет сорока, смотрел только на Анну. В его карих глазах не было ни страха, ни мольбы о пощаде, светилось лишь изумление.

— Спроси его, зачем он бросил камень, — сказал Генрих руанцу. — Может, он бросал не в нас.

— В вас. У него в кармане нашли еще один камень, — ответил руанец.

Королю не хотелось омрачать радостный день расправой над преступником. Но руанец желал торжества справедливости. Он схватил злодея за волосы, повернул к себе и спросил:

— Говори, чью волю исполнял? Не скажешь, повесим на первом суку!

— Я отвечу. Только отпусти. — Руанец выпустил волосы. — Мне было сказано, что наша королева — ведьма из скифских лесов. И ежели ее ударить освященным в храме камнем, то она обернется злобной собакой, которую горожане убьют. Я исполнил волю господ и бросил камень, ударил в ногу, но Божья воля не проявилась. И я узрел в королеве не ведьму, а ангела.

— Откуда ты сам и какие господа послали тебя творить зло? Говори! — сурово потребовал руанец.

Из толпы пробивался торговый человек, его не пускали, но он твердил: «Несу государево слово! Несу государево слово!»

— Пропустите его! — крикнул король Генрих.

Купец лет пятидесяти, с открытым и честным лицом, подошел к карете и сказал королю:

— Сей злодей служит у королевы Констанции. Был я в замке Моневилль с товарами и видел его там. Он исполняет чужую волю, мой государь. Но в Моневилле праведников нет.

Король понял, чего добивалась Констанция: она хотела породить против Анны людской гнев — ведь в народе не любят всякую нечистую силу. И он молчал, думая, как поступить с подручным Констанции.

Анна, слышавшая сказанное купцом, попросила Генриха:

— Мой государь, отпусти его с Богом. Он меня ударил, но я не обернулась никем, видят Дева Мария и руанцы.

— Спасибо, моя королева. — Генрих благодарно склонил голову. — Ты сняла с моей души тяжкий крест. — И повелел своим воинам: — Уведите его с площади и отпустите. Да чтобы волос с головы не упал.

Жалкого наемника подхватили под руки и потащили сквозь толпу, наделяя все-таки под бока тумаками. Площадь вновь всколыхнулась, и еще сильнее зазвучали здравицы королю и королеве. А на паперти старого собора появился епископ Готье, другие священнослужители. Короля и королеву позвали на торжественную мессу.

На званой трапезе в замке мэра Руана графа Луи Клермона собрались, как показалось Генриху, сеньоры со всей Франции. Конечно же тому причиной была ярмарка, но король остался доволен встречей со своими вельможами. Ему было приятно видеть за столом не только герцога Вильгельма и графов Нормандии, но и графов Анжу, Вермандуа, Пуату, Шампани. Тут были сеньоры из Альби, Тулузы, Бордо. Герцоги, графы, бароны, виконты — все хотели быть представленными королеве. И Генрих понял, что только благодаря Анне гости спешили в замок графа Клермона, добивались того, чтобы преклонить колени перед королевой Франции.

— Ты нас прости, король, что мы чествуем только твою супругу, — выразил общее настроение герцог Нормандии Вильгельм.

Король Генрих редко смеялся, но на этот раз не удержался:

— Я завидую моей королеве, у нее появились сотни поклонников.

— Завидуй, но не ревнуй, — прикоснувшись к руке Генриха, сказал Вильгельм. — Ведь это наша королева! — И он обвел зал, полный гостей, широким жестом руки.

В этот августовский вечер в замке Клермона в Руане родилась молва о чарующей силе королевы Анны, о том, что своим взглядом и теплом, исходящим от нее, она лишала недругов ненависти и злобы и подвигала всех, с кем общалась, к добродетели и милосердию. И об этом под конец званой трапезы громогласно сказал мэр Руана граф Луи Клермон, произнося здравицу:

— Ваше величество, королева Франции Анна, вы совершили чудо, сблизив нас и породнив в едином дыхании с вами.

— Спасибо, граф Луи, за лестные слова, спасибо всем, кто признается мне в своих чувствах. Я хочу быть всегда рядом с вами, — сказала в своем ответном слове королева Анна, и это слово тоже всем пришлось по душе.

Тем часом молодые и пылкие сеньоры, рыцари, коим не довелось быть приглашенными в замок, толпою собрались на дворе замка и слагали гимны, восхваляя красоту королевы. Они же готовились идти следом за ней по землям Франции и защищать ее от невзгод и от тех, кто вздумает напасть на нее. «Рыцари есть рыцари», — скажет потом король Генрих. Он знал своих молодых вельмож. Страсть поволочиться за красивой дамой или девушкой была у них в крови. И король не считал это пороком, а видел в том благо. Он хорошо знал, что вельможи графства Анжу и графства Вермандуа, соседствуя, испокон веку враждовали между собой. Теперь же они вместе чествовали королеву, были любезны друг к другу и как истинные кавалеры вели себя так, будто никогда не враждовали. Уж на что огневые южане из герцогства Гасконь и графства Тулуза на своих границах годами не прекращали стычек и сражений, а тут в обнимку подходили к королеве и представляли один другого: «барон Жан де Фурье», «виконт Анри де Кольон».

Королю Генриху было любо смотреть на мирных и добродушных французов, на веселье, царящее в замке Клермона. Даже рыцарское ристалище обошлось без крови. Перед началом поединков Анна подошла к рыцарям и попросила:

— Милые сеньоры, все мы мужественны и смелы, и я готова смотреть на вашу борьбу. Покажите удаль, ловкость, силу, но не проливайте кровь.

— Ее не будет, наша королева, — дружно ответили рыцари.

Они разделились на два отряда, и на просторном внутреннем дворе замка началось ристалище. Анна знала толк в боевых играх, многажды любовалась единоборством на Руси. Но французские рыцари показались ей искуснее русских витязей. Они были быстры в движениях, мечи их сверкали чаще. Правда, они были легче, чем у ее воинов. Но ведь и легкий меч искусного воина может поразить сильного врага. Здесь врагов не было, считала Анна, и потому зрелище только радовало ее. Анна, прижимаясь к плечу Генриха, сказала:

— Подобного я не видывала. Спасибо твоим подданным, мой государь.

Один из дней пребывания в Руане король и королева провели на ярмарке. Впечатлительная Анна ранее не видела такого обилия и многоцветья товаров. Здесь можно было купить, что пожелает душа и позволит кошелек. Анне рассказывали о торжищах Царьграда, и руанская ярмарка была похожа на них. Изумила она Анну и многоязычием, словно на нее съехались народы со всего мира. Так почти и было. Не в состоянии рассмотреть все, что продавали на ярмарке, Анна повела Генриха в те ряды, где красовались товары Средиземноморья. Рябило в глазах от шелков, парчи, ковров, от блеска оружия, дорогих доспехов. Голова кружилась от запаха благовоний из Египта, Византии, Дамаска. Анна не устояла от соблазна и накупила всякой всячины. Там же в рядах у восточных купцов граф Руанский купил вороного арабского скакуна и подарил его Анне. Он подвел этого красавца к ней и под восторженные крики толпы сказал:

— Моя королева, я знаю от путешественника Пьера Бержерона, — граф поклонился в его сторону, — что ты искусная наездница. Прими мой подарок, пусть этот красавец принесет тебе радость.

— Благодарю тебя, славный граф, за столь щедрый дар, — ответила Анна и посмотрела на короля. — Не правда ли, мой государь, конь прекрасен?

В этот миг у Генриха кольнуло от ревности сердце: «Господи, она же и правда для них богиня!» Но ничем не выдал своего низменного чувства и вместе с Анной поблагодарил графа Руанского за подарок.

В последний час пребывания на ярмарке Анна словно бы окунулась в целительный источник, оказавшись в рядах, где торговали купцы-русичи. Она сразу узнала их, новгородских и псковских торговых людей, пришедших сюда морем на своих кочах. Они торговали льняным полотном, воском, речным жемчугом, рыбьим зубом и ценными мехами. Но Анна любовалась не товарами, а купцами из родной земли. Едва она сказала: «Русичи, здравствуйте!» — как многие сошлись к ней, и между ними завязался оживленный разговор.

— Как там на Руси? Здоров ли мой батюшка, князь Ярослав, здорова ли матушка? Нет ли раздоров?

— Русь здравствует, — первым отозвался маститый новгородец. — Тебе же поклон от посадника Ратши. Он и призвал нас сюда. А батюшка с матушкой здоровы, и великий князь правит державой разумно и крепко.

— Спасибо, торговые люди, за вести с родимой земли. А как будут ваши сотоварищи в Киеве, пусть не обойдут княжеские палаты и скажут обо мне слово.

— Так и получится, королева, — пообещал крепкий чернобородый псковитянин. — По весне и будем в Киеве стольном.

Анна провела среди купцов больше часа. Наказала им чаще приезжать во Францию. Рассталась с ними, унося подарки. Но и сама в долгу не осталась: попросила мэра Руана и короля не взимать с русичей пошлин.

Лишь на четвертый день Генрих и Анна покинули Руан. Их кортеж вырос вдвое. Десятки молодых руанцев, а с ними влиятельные сеньоры из других городов Северной Франции сочли за честь сопровождать короля и королеву в путешествии по державе. Из Руана кортеж выехал в город Кан, тоже один из крупных городов Нормандии, чтобы оттуда кратким путем достичь герцогства Бретань, а потом двинуться к югу, в графство Пуату и герцогство Аквитания.

Размышляя по дороге в Кан о днях, проведенных в Руане, Генрих пришел к выводу, что путешествие по Франции с королевой Анной обернется для него большим благом. Он заметил, что, где бы ни появлялась Анна, она согревала сердца вассалов и сеньоров и они забывали о том, что когда-то питали вражду к королевскому дому и воинственно поднимали мечи. Помнил Генрих, как в прежние годы сеньоры искали повод, чтобы поссориться со своим королем. Графы, утверждая незыблемость своей независимости, не считались со средствами, какими достигали ее. Их «евангелие» держалось на полдюжине принципов, кои они защищали с пеной у рта. Они считали, что владетельные сеньоры имеют право вести между собой войны, обладают правом ленных властителей чеканить во владениях свою монету и почитать короля за символ, но не более. Так оно и было. Но вот появилась рядом с ним, королем, женщина, и она оказалась для тех же воинственных сеньоров святыней, на которую они готовы молиться, чье желание для них — закон. Вон они за спиной, над кем властвует королева. Генрих повернул голову и увидел длиннющий хвост благородных рыцарей, сопровождающих королеву.

Чем же покорила их Анна? Только ли красотой? Или еще чем-то иным, что имеет над людскими сердцами большую власть? Теперь уже Генрих не сомневался, что сила ее влияния на людей не только в красоте, но и в том тепле, какое она излучала. Он ведь и сам испытывал силу этого тепла, лишь только приближался к Анне. И всегда оно влияло на него благотворно. Однако, осмыслив все это, король почувствовал сомнение: уж не превозносит ли он чрезмерно ее благие силы и влияние на людей? Не попал ли он под ее обаяние из-за того, что по-юношески оказался в нее влюблен? Не должен ли государь быть более хладнокровен и трезв? Все это смутило его. И чтобы хоть как-то привести в равновесие свое душевное состояние и избавиться от смятения, Генрих сказал Анне, что ненадолго отлучится, пересел в экипаж к канонику-канцлеру Анри д’Итсону и исповедался в своих чувствах и досадных сомнениях.

— А теперь скажи, святой отец, в чем я заблуждаюсь, а в чем прав?

Каноник-канцлер и сам ощущал тепло Анны, ее влияние на свою душу, сам преклонялся перед россиянкой с первых дней путешествия в Корсунь. Времени познать человека у него оказалось предостаточно. И, оценив с разных сторон откровение короля, он наконец сказал:

— Не сомневайся, сын мой, в деяниях королевы Анны, в ее силе влиять на людей. Все это в ней от Господа Бога и Пресвятой Девы Марии.

— Я тебе верю, святой отец. Ты снял с моей души камень тревоги, — ответил король и вернулся в карету Анны.

Шли дни. Благодатная осень, казалось, только ради королевы не бушевала ветрами, не докучала дождями. Рдели багрянцем лиственные леса, сады, виноградники. Крестьяне еще трудились на полях. Одни отвоевывали у мусорных зарослей кусочки земли под пашню, корчевали пни, вырубали кустарники, вывозили камни, кои засоряли почву. Другие пахали землю, поднимали зябь. Анна видела, что земля Франции на севере и в центральной части значительно беднее, чем киевские черноземы. Но не только природа привлекала внимание Анны. Она проявляла интерес и к быту крестьян, к их достатку. Увы, того достатка, в каком жили русичи, она не видела в селениях, которые проезжала. Генрих догадывался, как близко к сердцу принимала Анна убогость жизни простого народа, говорил ей:

— Нам бы всего десять лет мира и тишины. И жизнь крестьян будет другой. Нужно добиться, чтобы королю были послушны сеньоры и вассалы, чтобы деньги чеканились только государством. Не будет усобиц, и мы сможем защитить себя на рубежах державы, построить там крепости. И тогда народ Франции станет пахать землю, выращивать хлеб и виноград, а не воевать. Тогда можно будет снизить налоги, избавить от поборов. Нам нужен мир. Без него мы превратимся в гуннов.

Анна понимала чаяния короля и рассказывала ему о том, что после смерти великого князя Владимира Святого ее держава тоже пребывала в раздорах.

— В ту пору Русь развалилась на уделы и брат пошел войной на брата. Горели города и селения, войны разоряли россиян. Когда мой батюшка взял бразды правления в свои руки, то ему понадобилось более десяти лет, чтобы остановить разгул междоусобиц, добиться мирной жизни. Теперь все позади, и россияне благодарят великого князя за то, что вновь сшил Русь в единую державу. Еще батюшка написал законы, кои служат во благо государству и народу.

— Я завидую твоему отцу. Мне говорили много доброго преподобный Анри и дотошный Бержерон. Он и впрямь мудрый, как величает его народ. Поди, и сыновья у него сильны править державой.

— О, мои братья славные. Они радеют за Русь вместе с батюшкой.

Такие беседы короля и королевы чаще всего протекали во время переезда из города в город. Если в первые дни путешествия Генрих большую часть пути проводил в седле, то после Руана он с желанием ехал в карете близ Анны. Много пищи для бесед дал королю и королеве гостеприимный Кан, где они провели два дня и побывали, как в Руане, на возведении собора. Мастера уже заканчивали перекрытие сводов над ним. Горожане с гордостью говорили Генриху:

— Наш государь, мы возводим самый большой собор во Франции. Уж поверьте нам. И когда будем освящать его, то дадим вам знать и позовем вместе с королевой на торжественную мессу.

— Ну уж нет, самый высокий собор мы построим в Париже, — с немалой долей честолюбия заявил Генрих. — А на праздник освящения мы приедем обязательно, — ответил горожанам король.

Канский епископ Симеон Франсуа не согласился с Генрихом:

— Парижский собор будет величественнее и выше только тогда, когда вы, сир, позовете наших или лионских каменотесов. Иные не осилят.

— Вот ты, святой отец, и отберешь мастеров для нас, — завершил спор Генрих.

Все больше за спинами королевской четы оставалось земель, по коим они совершили удачное путешествие. Вскоре Генрих и Анна расстались с гостеприимными бретонцами, посетив города Нант и Сомюр. И наконец королевский кортеж въехал на земли графства Пуату. В пути по ним король и королева заметили странное поведение жителей. Крестьяне были угрюмы, горожане чрезмерно раздражены и крикливы.

— Что-то здесь не так, моя королева, — заметил Генрих. — Не иначе как графы Пуатье вновь учинили драку с Аквитанией. Господи, и когда этому придет конец, — тяжело вздохнул король.

Так и было. В городе Пуатье королевской чете наконец доложили, что графство Пуату ввязалось в войну с герцогством Аквитания. В городе не видно было мужчин. Выяснилось, что всех их графы Пуатье угнали драться с аквитанцами. Чтобы узнать суть распри, Генрих посетил знакомого прелата Поля Меня. Он принял короля и королеву в храме. Лет сорока пяти, подвижный, с высоким лбом, живыми умными глазами, он походил скорее на ученого-исследователя, нежели на священнослужителя.

— Святой отец, что заставило твою паству взяться за оружие и пойти войной на Аквитанию? — спросил Генрих.

Прежде чем ответить, прелат Поль Мень дважды тяжело вздохнул.

— Нет ничего Божьего в той затее кровавой. Великий грех взяли на душу братья Пуатье. Не проходит и года, чтобы они не обнажали мечи на аквитанцев. Креста на них нет. — И прелат поведал печальную историю враждующих соседей. — Это случилось четверть века назад. Тогда один из сыновей герцога Аквитании намеревался жениться на дочери графа Пуатье, но, обесчестив ее до свадьбы, отказался от супружества. Она не вынесла позора и, бросившись с крепостной стены замка Ворде, погибла во рву с водой. С той поры в начале сентября графы Пуатье собирают армию и уходят разорять земли аквитанцев. Господи, сколько невинной крови пролито за четверть века! Я много раз пытался помирить недругов. Увы, напрасно.

— Ты слышала, моя королева? — спросил Генрих Анну. — Это для тебя я попросил рассказать сию жестокую историю. Сам я тоже не знаю, как избавить аквитанцев от кровной мести графов.

Анна восприняла печальную историю болезненно и все-таки нашла в себе силы сказать должное:

— Мой государь, надо попытаться остановить жестокую и напрасную бойню. Кровная месть — это зло язычества. Мы же христиане.

— Я согласен с тобой. И святой отец тоже. Но как это сделать?

— Не знаю, мой государь, — ответила Анна, хотя знала, что только перед лицом двух армий можно добиться их примирения. И она поведала о том: — Одно мне кажется разумным: надо ехать на поле брани, там и решить спор.

— И я готов отправиться с вами, государь и государыня, — не промедлив и минуты, отозвался Поль Мень.

— Но, мои дорогие, тут поспешность может только навредить, — возразил король.

— Однако подумай, государь, другого выхода у нас нет, — заявила Анна и спросила прелата: — Далеко ли ехать к войску?

— Часов пять-шесть хорошей езды. Как раз к ночи…

Король между тем задумался. Не втянется ли он в драку двух непримиримых соседей? Ведь стоит ему принять чью-либо сторону, как и на него поднимут оружие. Настораживало Генриха и то, что в графстве Пуату никак не отозвались на появление королевских гонцов, хотя они и уведомили графов Пуатье о том, что прибудут король с королевой. И выходило, что противникам важнее удовлетворить жажду застарелой мести, нежели в согласии с королем поискать пути к миру. Генрих настолько углубился в свои невеселые размышления, что даже забыл о ждущих от него ответа или решения. Но в присутствии Поля Меня он счел нескромным поделиться с Анной своими грустными мыслями и сказал:

— Скоро уже вечер. И если мы поедем к войскам, то только завтра.

— Спасибо, мой государь. Думаю, что ночной драки у противников не случится.

— Не беспокойтесь, — отозвался Поль Мень. — Конечно, ехать лучше завтра с рассветом. И, пожалуйста, возьмите меня с собой.

— Без тебя, святой отец, мы и войско не найдем, — согласился Генрих.

А вечером, когда расположились на отдых в замке графов Пуатье, король поделился своими невеселыми раздумьями с Анной и заключил:

— Даже Господь Бог не знает, чем закончится мое вмешательство.

— Ты прав, мой государь. Но тебе не нужно вставать ни на чью сторону, и тогда откроется путь к примирению.

— И ты в это веришь?

— Да. А теперь будем спать. Утро вечера мудренее, как говорят у нас на Руси. — И Анна повела Генриха в спальню.

На рассвете, когда с лугов еще не сошел ночной туман, король, королева и прелат Поль Мень, а также вся свита и две сотни воинов покинули замок и город Пуатье и отправились на юг, к границам герцогства Аквитания. Поль Мень ошибся, сказав накануне, что до войска можно доехать за пять-шесть часов. Ехали весь день и только к вечеру достигли границы. Станы враждующих сторон находились примерно в одном лье от места, где остановились Генрих и Анна. Лазутчики короля еще в сумерках ушли на разведку и определили, что враждующие стороны еще не сходились на сечу. Войско аквитанцев занимало одну гряду холмов, пуатуанцев — другую. А между ними лежала лощина в четверть лье. Как поняла Анна, это было около версты по русской мере. Лишь только лазутчики вернулись и доложили королю о том, что увидели и узнали, он взял с собою сотню воинов во главе с Анастасом и вместе с Анной и Полем Менем отправился на нейтральную землю, там разбил лагерь. Королю и королеве был поставлен шатер. Над ним подняли королевское знамя. Темная осенняя ночь не выдала присутствие короля и его воинов между двумя армиями. Воины вели себя осторожно, даже коней оставили в лагере.

— Теперь нам остается ждать и уповать на Бога, чтобы наша затея завершилась мирно, — поделился с Анной своими опасениями Генрих.

— Будем надеяться, дорогой, что все завершится благополучно. Ты только позови своих герольдов, чтобы с наступлением зари были здесь.

— Они с нами, — ответил Генрих.

Утром, лишь только заалел восток, два королевских герольда затрубили в рога, направив их в сторону графов Пуатье и в сторону герцога Аквитанского. В их лагерях вскоре же возник переполох. Как могло случиться, что между двумя армиями оказался отряд никому не ведомых воинов? Но скоро все стало ясно. Королевское знамя, которое развевалось под дуновением хорошего ветра, было видно и тем и другим противникам.

Выйдя из шатра и присмотревшись, увидев знакомое знамя, граф Пуатье-старший сказал брату:

— Король таки явился. А ведь мы его не ждали и не звали. Старший Пуатье был широкоплечий и сильный воин с суровым лицом. На его правой щеке синел шрам. Граф прихрамывал.

Младший брат, граф Филипп Пуатье, ни в чем не походил на старшего. Он был статен, худощав, с женственным лицом. Он отозвался примирительно:

— Однако короля надо бы встретить. Он для нас безобиден.

— Вечно ты веришь сказкам про доброго короля. Слышишь, трубит рог и нас вызывают на бой. Иди и поднимай воинов. Пусть готовятся к сече. Пора наконец…

— Нет, брат, это зовут на переговоры. Сигнал и тебе знакомый.

— Догадался-таки. Ладно, пойдем послушаем байки короля. Неспроста, знать, явился между двумя станами.

Герцог Аквитанский тоже показался близ шатра и смотрел из-под руки в долину. Это был пожилой, убеленный сединами, но еще крепкий рыцарь. Ему не хотелось воевать, он думал о покое, о мире, потому как устал за двадцать пять лет ежегодных схваток. А его сын, причинивший столько горя, давно погиб в одной из осенних сеч. Однако на этот раз, думал герцог, ежели Пуатье полезут, он их крепко побьет и вразумит. Минувший год был для Аквитании благодатным, и герцог сумел нанять пятьсот бывалых воинов. Знал он, что силы его превосходят в полтора раза силы противника, и был спокоен. Но вот вмешалась какая-то третья сила, и герцог смутился. «Ишь, как близко встали, всего на два полета стрелы. И кто бы это мог быть?» — гадал герцог.

Рядом с герцогом стоял его зоркий коннетабль барон Сюр де Кошон.

— Ваше высочество, перед нами шатер с королевским знаменем над ним, — подсказал де Кошон. — И нас вызывают на переговоры.

— Почему в наш спор вмешался король? — спросил герцог сердито. — Нет, никуда я не пойду! Зреть не хочу Пуатье-разбойников. Да и зачем, коль я их побью сегодня!

В это время от лагеря короля отделились два воина и побежали в разные стороны. Один из них поднялся на холм к герцогу.

— Сир, герцог Аквитанский, король и королева Франции хотят тебя видеть, — сказал воин.

— С какой это стати здесь появилась королева? — спросил он. — Почему она не пригласила меня в Париж?

— Того я не знаю, сир, — ответил воин.

Герцог редко чему в жизни удивлялся, но тут был изумлен. Подумал, что сам Генрих не отважился бы встать между двумя армиями. «Уж не королева ли его надоумила?» — мелькнуло у герцога.

— Что видишь? — спросил он барона.

— Прибежал воин и в стан Пуатье. Вот братья о чем-то спорят. Но, кажется, младший убедил старшего спуститься к королю. Да, они идут вниз.

— И нам должно идти. Нельзя, чтобы Пуатье-разбойники пришли первыми.

Герцог разгадал замысел короля: он никому не благоволил в большей мере. И остался этим доволен. «Ишь ты, хитер наш Капетинг», — с благосклонностью к королю подумал герцог.

Графы Пуатье и герцог Аквитанский приблизились к шатру короля одновременно. В нескольких шагах от шатра их остановили воины Анастаса, и он попросил оружие сначала у графов, потом у герцога. Показал ему на вход в шатер. И первым вошел в шатер герцог, за ним — графы, за графами — коннетабль. Перед вошедшими стояли король и королева.

— Вижу, что вы изумлены и не ожидали увидеть нас на поле будущей сечи, — сказал Генрих и продолжал миролюбиво: — Хочу надеяться, что вы больше не обнажите мечи друг против друга. Вот и королева о том же просит.

Графы и герцог и впрямь стояли в изумлении, но не оттого, что услышали от короля. Их смутила королева. Она улыбалась, смотрела на них ласково, открыто, и от нее исходила некая теплая сила, которая гасила в них черные побуждения. «Колдовство, — подумал Пуатье-старший и отметил: — она добра ко мне». А герцог Аквитанский стоял и улыбался, чувствуя юношеский пыл в груди. Филипп же Пуатье готов был встать пред королевой на колено и поцеловать подол ее платья. «Наваждение, — вновь мелькнуло у Пуатье-старшего. — А, да будь что будет!» — заключил он отважно.

И оказалось, что этим «противникам» не нужны никакие увещевания, слова о долге перед подданными и королем, о милости к сопернику, к недругу. Нет, им достаточно было согреться в лучах, исходящих от королевы, и они были готовы протянуть друг другу руку. Анна угадала их желание и подошла к ним. Все с той же ласковой улыбкой подала руку герцогу, а другую Пуатье-старшему и сказала:

— Живите в мире, славные воины. Вы устали от сеч. Вам нужно забыть обиды, отдохнуть и вкусить радость жизни. И Всевышний воздаст вам по делам вашим.

Когда герцог и граф поцеловали руки прекрасной королевы-дамы, она без усилий, плавно и медленно стала сводить их руки. И ни горячий граф Пуатье-старший, ни упорный герцог Аквитанский не нашли в себе силы воспротивиться этой мягкой, но неодолимой власти, увлекающей их к рукопожатию. Анна по-прежнему не спускала глаз с лица графа и герцога и улыбалась им, а глаза ее светились неопалимым светом. В голове графа, как и у герцога, утвердилась одна мысль: «Нет нам никакой нужды воевать, прошлое давно оплачено кровью. Мир и тишина нам желанны». И вот уже руки их сошлись в крепком рукопожатии. И никто из них не слукавил. Это рукопожатие было мерилом их чести. Анна почувствовала это и сказала:

— Спасибо, славные рыцари. Вижу, что вы все поняли. Я рада за вас.

И настал тот миг, когда Анна отвела свои руки от рук враждующих соседей, но положила ладонь сверху и посмотрела на короля. И он понял, чего хотела от него Анна, шагнул к ней:

— Да, да, я закрепляю их дружеское рукопожатие честью короля и верю, что ваши воины вкупе с вами вкусят радости мира. — И он положил свои руки на руки графа и герцога, скрепив зародившийся мир державной рукой.

И не было никаких обещаний и клятв. Женская рука так крепко соединила две сильные мужские руки, что впредь на многие годы бывшие противники не знали ничего другого, кроме дружеского рукопожатия. Граф Пуатье найдет свое счастье с племянницей герцога. Но это будет потом.

А пока по призывному зову боевых рогов, по воле графов и герцога ранее враждующие соседи-воины сошлись в долине и побратались. Но братание завершилось не враз. Анна шепнула королю:

— Мой государь, надо закрепить победу маленьким пиром. Пусть привезут вина за наш счет.

И Генрих выразил эту мысль графам и герцогу:

— Добрые соседи, везите угощение вашим воинам за наш счет.

— О король, о наша королева! — воскликнул Пуатье-старший. — Мы будем бесчестны, если позволим пировать за ваш счет! Не правда ли, друг мой герцог?

— Правда, мой друг! Мы ныне угощаем! И это будет пир в честь королевы и короля.

И все закружилось на мирном поле. Пока воины собирали хворост для костров, по воле графов и герцога помчались конные воины к служилым людям, чтобы те немедленно доставили в долину вина и хлеба, колбас и сыра, баранов и птицы. И к полудню все это было привезено. И был пир весь день до глубокой ночи. И старые аквитанские воины звали молодых парней из Пуату выбирать невест в соседних селениях.

А на другое утро две мирные армии с песнями провожали в путь по державе короля и королеву и дошли с ними до герцогства Гасконь. Здесь жизнь протекала спокойно, потому как горячие гасконцы были заняты уборкой винограда. А он в этом 1050 году уродился отменный. И крестьяне, зная, что к ним едет королева, несли к дороге корзины с гроздьями сочного и сладкого винограда, угощали им свою государыню и всех, кто был при ней.

Весть о том, что королева «одним словом и одним взглядом» пресекла двадцатипятилетнюю вражду графов Пуатье и герцога Аквитанского вольно перелетала в другие графства и герцогства, была ведома и гасконцам. И люди, особенно женщины, видя ее кортеж, говорили:

— Такой государыни ни у кого в мире нет. Хвала нашей королеве.

Анна и Генрих ехали по краю медленно, всюду, где их встречали виноградари, останавливались и не отказывались от угощения. Во время некой короткой остановки одна пожилая женщина, чистая, опрятная, приметила что-то особенное в Анне и, подойдя к ней совсем близко, сказала в самое ухо:

— А ведь ты, наша королева, дитя несешь. Ведомо ли тебе сие? Я повитуха, оттого и говорю.

— Спасибо, славная, спасибо. Я о том ведаю, да никому не говорю. И ты о том помолчи.

— А как же. Так и должно, пока само себя не покажет. Анна сняла с руки золотое кольцо и подарила его женщине, сказав:

— Приезжай в Париж на крестины. Как колечко покажешь, так и пропустят тебя всюду.

— Меня Кристиной зовут. Запомни, матушка-королева. Спасибо тебе.

— Запомню. И тебе спасибо.

После этой встречи с Кристиной Анна долго пребывала в дреме и то ли наяву, то ли за явью видела веселые и даже жизнерадостные лица крестьянок, собирающих виноград. Да и было понятно, почему они такие: отныне избавились от страха вечной войны. Они поверили ей, своей загадочной королеве-россиянке, что на земли Франции пришел мир. Однако и сама Анна осознала, что ей не меньше, чем француженкам, нужен мир и покой в державе, потому как ей предстояло стать матерью. Пока эту благую весть знали только она, Анастасия и неведомая ей Кристина. Даже король о том не ведал: не пришло тому время, считала Анна.

Глава семнадцатая. Братья-недруги

Уже сентябрь был на исходе, когда королевский кортеж появился на землях Бургундии. Здесь короля Генриха встречали как отца родного. Правда, подобно селянам всей Франции, крестьяне здесь жили скупо, потому как весь достаток отдавали королевскому войску на защиту своих рубежей. Не давала им покоя алчная вдова Констанция, питающая к родному сны вражду и ненависть. Когда она посылала свое войско воевать в Бургундию, крестьяне и горожане Дижона бросали пашни, кузницы, мастерские и брались за оружие.

Короля и королеву бургундцы ждали давно. Даже сетовали: дескать, что это надумали навестить нас последними. А ведь они давно уже приготовились к встрече государя и особенно государыни. После примирения в Пуату и Аквитании бургундцы проявили нетерпение и выслали навстречу кортежу короля не меньше сотни рыцарей и воинов, «чтобы не сбились король и королева в пути, не повернули на Невер или еще куда». Но нет, они не сбились.

В Дижоне, большом торговом городе, который стоял на реке Сене и от него на легких судах можно было достичь Парижа, Руана и выйти к проливу Ла-Манш, бургундцы встречали короля и королеву, как в Руане, тысячными толпами. Никто и никогда, как отмечали старожилы, не удостаивался таких торжественных встреч, коя ждала королеву Анну. Над городом торжественно гудели колокола многих храмов. На всем пути от Дижонского собора женщины выносили к карете Анны своих детей, чтобы она благословила их на безмятежную жизнь. Они верили, что ей это посильно, потому как никто другой не мог погасить распрю, длившуюся четверть века. Дижонцы верили в святое могущество своей королевы и все подносили и подносили ей детей на благословение.

Генрих уже не ощущал ревности, когда его подданные возносили Анну и забывали о нем. Он радовался тому. Рядом с ним сидела Его Королева. Это он нашел ее для Франции. Генрих уже не помнил о Бержероне. Это он, король, провез ее по всем землям державы, чтобы показать своему народу дочь великого славянского государства. Генрих был доволен, что Анна пришлась французам по душе. Он слушал восторженные крики с улыбкой. Он держал королеву за руку, когда они стояли в карете, и знал, что его душевное ликование переливается в нее. Она смотрела на дижонцев сияющая, прекрасная и счастливая. Ей было отчего пребывать в блаженстве. Еще на землях Гаскони она почувствовала, как под сердцем забилось дитя. В этот миг она с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Было такое ощущение, будто там, в материнском лоне, что-то защекотало, показалось, что дитя расширяет гнездышко. Анна испугалась, подумав, что это обманное движение. Но нет, это не было обманом. А тут сельская повитуха доброй вещуньей появилась, сказала свое. Какой уж тут обман! В королеве пробуждалось существо, которое с каждым часом и днем будет давать о себе знать все сильнее.

Так и появилась Анна на улицах Дижона со счастливой улыбкой на лице, на удивление и радость горожанам. Ей было приятно, что ее встречали многие молодые женщины и поднимали на руках к карете детей. Все это было добрым предзнаменованием.

В этот день Анна с трудом дождалась часа, когда наконец Генрих привез ее в королевский дворец-замок, построенный лет десять назад дижонскими каменотесами. За вечерней трапезой она едва прикоснулась к пище и не слышала умных разговоров сеньоров Дижона, принявших приглашение короля. Она вся была в себе и творила молитвы Пресвятой Матери Богородице, прося у нее благой защиты для младенца. Из-за стола она ушла задолго до конца трапезы. Генрих проводил супругу до спальни, но, увидев непривычные ему перемены в ее поведении, позвал камергера Матье де Оксуа и сказал ему:

— Передай гостям, что я сегодня к ним уже не выйду. — А как только вошли в спальню, спросил: — Что с тобой, моя королева?

Анна на это ничего не ответила, она еще хотела побыть наедине со своей тайной и лишь прижалась к Генриху. Странно, но в сей миг в ней пробудилась жажда близости, коя возрастала с каждым мгновением, и не было сил сдержать ее. И тогда Анна прошептала:

— Мой государь, возьми меня.

— А ты не устала с дороги? Отдохни все-таки, а там… там будет наша ночь.

— Дорога пробудила во мне жажду…

Генрих и сам испытывал желание окунуться в живительный источник. «Ты просто прелесть, что разгадала мою жажду», — подумал он. Ведь во время путешествия им не часто приходилось исполнять волю плоти.

— Ты провидица, — ответил он. — Я отнесу тебя на ложе, и у нас будет праздник.

Но Анна не дала отнести себя на постель. Она повела Генриха в малую комнату и там, возле ясеневой ванны, наполненной теплой водой, стала раздевать короля, а он снимал одежды с нее, И они опустились в ванну и смыли с себя дорожную пыль.

Потом король взял Анну на руки, отнес на ложе и, любуясь ее прекрасным телом, опустился на колени. И схлынула волна нетерпения, отступил прилив торопливости, пришло спокойное, торжественное сближение, которое приносит лишь одно блаженство. И Анна сочла, что только в эти священные минуты должна сказать о том сокровенном, что таила три месяца. Мужественное лицо Генриха было рядом. Его глаза смотрели в нее с нежностью. В нее, потому как она ощущала этот взгляд сердцем. Она хотела сказать о благом так, чтобы увидеть, как на его лице отразится услышанное, но в последнее мгновение, когда с ее губ должно было слететь первое слово, разум ее затуманился розовым облачком, каждый раз всплывающим над нею в высший миг вожделения. И Анна только тихо застонала от блаженства. Лишь потом, когда схлынула волна усталости, когда они молча лежали рядом, Анна взяла руку короля, положила ее себе на живот и прошептала:

— Мой любезный государь, скоро ты будешь отцом. Вот уже три месяца я ношу под сердцем дитя.

Генрих давно ждал и надеялся услышать эти слова. И все-таки сказанное Анной прозвучало неожиданно, и он не нашел ответного слова, лишь приник к ее лицу, покрывая его поцелуями. Потом он долго гладил еще не пополневший живот и шептал:

— Господи Боже, услышь мою молитву и пошли сына. А я всю жизнь буду возносить тебе хвалу, Милосердный. — Он тронул Анну за плечо: — Скажи, моя королева, кого ты ждешь?

— Радуйся, государь, я принесу тебе наследника. Он будет похож на тебя. О том поведала мне судьбоносица, — уверенно произнесла Анна, помня явление многолетней давности, вызванное Анастасией на берестовском прудовом роднике.

— Я верю тебе, моя королева, верю Провидению, пославшему благую весть.

И так уж повелось, что на Руси, что во Франции, на радостях Генрих поднялся с ложа, попросил Анну одеться и сам оделся и повел ее в капеллу. Там они опустились на колени пред статуей Пресвятой Девы Марии и вознесли молитву о сохранении дитяти в лоне матери.

В тот же вечер король и королева пришли к согласию о прекращении путешествия. Генрих и Анна остались довольны двухмесячной поездкой по державе. Им не удалось побывать лишь в трех восточных землях. Однако король надеялся на то, что во Франции воцарится мир, во всяком случае там, где они были. А если мир придет на север, запад и юг, то на востоке сеньоры будут сдержаннее. Как нужен мир! Ведь теперь у него, короля, нет времени ходить в походы, воевать, усмирять. Теперь ему надо беречь королеву и терпеливo дожидаться родов. Потому Генрих решил на несколько дней остаться в Дижоне и дать королеве отдохнуть. А чтобы восток не беспокоил его, он счел нужным послать в графства Невер, Шампань и герцогство Барри гонцов с просьбой к тамошним сеньорам извинить его за то, что он и королева не могут побывать у них, и просил навестить их в Дижоне.

Вольный торговый город на Сене нравился королю. Он славился своими мастерами-каменотесами, кои умели высекать из камня кружева и создавали статуи святых, равные греческим и римским изваяниям богов. Генриху хотелось показать Анне памятники древней истории Дижона, ведь этот город возник задолго до покорения Галлии римлянами.

Сеньоры ближних к Бургундии графств и иных земель откликнулись на приглашение короля и вскоре съехались в Дижон. Прибывали они с семьями, с большой дворней, с воинами, своими вассалами — баронами, виконтами, вилланами[67]. Никто из них не хотел сидеть дома, а жаждал увидеть королеву. Все гости получили приглашения на званый обед во дворец. Но накануне Анна сказала королю:

— Мой государь, я слышала, что в Дижоне собрались не только сеньоры и другие вельможи, но еще и многие вилланы.

— Да, это так, моя королева.

— Выходит, что они желают видеть нас?

— Похоже, они за тем приехали и пришли.

— Мой государь, не лишай их права увидеть тебя, — попросила Анна. — Это только во благо державе.

— Я не против. Но и ты не преминешь со мной появиться. А тебе ведь нельзя, ты должна беречь себя.

— Ты, государь, не беспокойся. Мне известно от матушки, как вести себя, когда затяжелеешь.

Король хотел было возразить, но подумал, что лучше доверится здравому смыслу Анны.

— Хорошо, дорогая, сегодня же мы идем к собору Святого Павла, вот только распоряжусь послать герольдов оповестить дижонцев.

В полдень улицы заполнили толпы горожане и собравшихся с ближних и дальних селений вилланов. Все шли на площадь Святого Павла, выходящую на набережную Сены. Жаждущих увидеть короля и королеву было так много, что на площади стало тесно. Генрих и Анна не заставили себя ждать. Анна была одета в голубую шелковую мантию, отделанную мехом горностая. На голове — корона. Король был в алом камзоле и тоже с короной на голове. Кортеж въехал на площадь медленно и двигался по ней по кругу. Генрих и Анна стояли в карете и приветствовали горожан и крестьян. Иногда Генрих поднимал руку и громко говорил:

— Люди Франции, король и королева всегда с вами. Мы любим вас!

Но вот кортеж поравнялся с собором, и Генрих увидел на паперти и близ нее большую толпу вельмож, которых он пригласил на встречу. Генрих удивился, что они так быстро собрались. Он взял Анну за руку и вместе с нею поднялся на паперть.

— Сеньоры, я и королева Франции приветствуем вас и рады видеть, — сказал Генрих. — Спасибо, что приехали.

Следом за королем поднялись к собору каноник-канцлер Анри, епископ Готье, коннетабль Гоше, граф Госселен, сочинитель Бержерон. Среди приезжих сеньоров они встретили много знакомых, начались приветствия, завязались разговоры. А в это время епископ Готье подошел к королеве.

— Дочь моя, слышишь, как гудит площадь? — спросил он.

— Слышу, святой отец.

— Еще не все видели тебя. Поднимись со мной на балкон, и мы побеседуем с любезными нам христианами.

Балкон находился на стене собора на высоте нескольких метров. К месту вела узка каменная лестница. Анна поднялась по ней следом за епископом, увидела на балконе нишу в стене собора и там дверь, ведущую в храм. Балкон оказался просторным. С него в прежние времена короли разговаривали с подданными, с воинами, отправляя их на битву с врагом. Так Анна поняла назначение этого балкона. Она подошла к парапету, и перед нею открылся вид на всю площадь до самой реки. На площади колыхалось людское море, и над ним, как прибой, гудели людские голоса. Ближние к балкону дижонцы прыгали, вскидывали вверх руки, бросали шапки, кричали: «Королева! Королева!» Анна видела их возбужденные лица. Она понимала, чего ждали от нее французы: им нужно было услышать ее слово. На балкон поднялся и король. Готье встал между Генрихом и Анной и поднял руку с крестом, призывая к тишине. И гул начал спадать. Он, словно морская волна, откатывался от собора и там, на берегу Сены, замирал. И тогда епископ громким и чистым голосом произнес:

— Благочестивые христиане, вас приветствует король Генрих и королева Анна, государи Франции. Пресвятая Дева Мария и Всемогущий Господь послали нашему королю в жены утешение и благо всему нашему народу. Анна Русская — дочь могущественного народа и великого князя России Ярославa Мудрого. Ее народ живет в мире и благоденствии. — Гойе поднял руки Генриха и Анны и еще сильнее возвысил голос: — Дети славной Франции, любите своего короля и свою королеву, и к вам придут мир и Божья благодать на многие годы. — И Готье осенил площадь крестным знамением. Сказала свое слово и Анна:

— Отцы и матери, братья и сестры — дети Франции, я тоже желаю вам мира и достатка в домах! Я люблю вас!

И поднялось ликование, какого Генриху не доводилось видеть. В воздух вознесся гром многотысячной толпы, отцы поднимали детей, на балкон летели цветы, доносились здравицы королеве. Богатые дижонцы несли к паперти подарки для королевы. Анна улыбалась и приветливо махала рукой. А в этот миг справа от собора послышались грубые голоса, крики и вслед за тем раздался звон мечей. Генрих успел сказать Анне два слова: «Будь здесь!» — и стремительно сбежал вниз. Пред ним открылась грозная картина. Большая группа закованных в латы рыцарей, с мечами в руках, с бранью теснила и загоняла в храм всех вельмож, сеньоров, кои были на паперти. А из-за храма появлялись все новые рыцари и простые воины, которые теснили от паперти дижонцев. Гости короля тоже обнажили мечи и защищались. Но было похоже, что нападающие пока не намеревались проливать кровь, лишь кричали: «Всем в храм! Всем в храм!»

Генрих попытался пробиться сквозь толпу гостей, но граф Госселен преградил ему путь:

— Мой король, остановись! Сечи не должно быть!

— Но кто посмел на нас напасть?

— Видишь рыцаря на коне, сир? — в свою очередь спросил Госселен.

Близ храма на углу сидел на вороном коне рыцарь с опущенным забралом. И у Генриха мелькнула мысль о том, что на такую дерзость мог отважиться только его брат Роберт.

— Дорогу! — жестко сказал графу Госселену король и отстранил его с пути.

Он шел твердо. Мечи уже не звенели, воины Роберта уступили королю дорогу, и, когда до герцога оставалось не больше десяти шагов, Генрих крикнул:

— Эй, рыцарь, откинь забрало и сойди с коня! Пред тобой король Франции!

А к королю уже приближались телохранители, и впереди шли несколько россов во главе с Анастасом. Они были без доспехов, лишь с червлеными щитами, в алых кафтанах, все высокие, сильные, светлорусые. Рыцарь на коне дрогнул и откинул забрало.

Увидев брата, Генрих спросил:

— Зачем ищешь ссоры? Мы больше года не проливали крови! Немедленно покинь Бургундию и Дижон и живи в мире!

— Чьей быть Бургундии, скажут наши мечи, ежели ты не уберешься с моей земли! — с вызовом ответил герцог Роберт и, спрыгнув с коня, обнажил меч. — Я исполняю волю матушки, королевы Франции. Бургундия — наше герцогство.

— Ты ошибаешься, брат. Король Роберт, наш с тобой отец, лишил матушку земельных владений. Она имеет право иметь только то, что досталось ей от родителей. И ты это знаешь. А теперь убирайся, пока я не проучил тебя!

И Генрих поднял оружие. Как король, он имел право уйти под защиту телохранителей, но как старший брат решил сам проучить дерзкого младшего брата. Роберт тоже был готов схватиться с братом в поединке. Они сходились медленно. На площади воцарилась тишина. Вот-вот мечи Генриха и Роберта скрестятся. В предстоящей схватке превосходство было на стороне Роберта. Его защищали рыцарские доспехи, на Генрихе их не было, и, чем бы закончился поединок, неведомо. Может, повезло бы королю. Он был искусный, сильный и опытный воин. Десятки раз он побывал в схватках и всегда побеждал. Однако в тот миг, как скреститься мечам братьев, с балкона прибежала Анна и, презирая всякую опасность, с криком: «Стойте!» — возникла между братьями и распростерла к ним руки.

— Не проливайте кровь! Не проливайте! — Анна смотрела на Роберта, взгляд ее был умоляющий, глаза увлажнились от прихлынувших слез.

Герцог, едва увидев ее лицо, дрогнул, и рука его опустилась. Он почувствовал, что его омыло жаром и вместе с тем жалостью к прекрасной славянке, которая оказалась сильнее его ярости. Он спрятал меч в ножны. Но дух сопротивления ожил через миг, и герцог вновь потянул меч.

— Уйди с дороги, королева! — потребовал он. — Спор рыцарей не тебе решать!

Однако и король Генрих недолго был в замешательстве, властно потребовал:

— Королева Анна, оставь нас! Нам нужно покончить с затянувшейся на десятилетия распрей!

Анна повернулась к королю:

— Мой государь, вы решите сей спор мирно. И позволь мне пригласить твоего брата на званую трапезу.

У Генриха было готово сорваться с языка единственное слово, которое, как кнут, заставило бы убраться Анну. Но, увидев ее просящие глаза и ласковую улыбку здесь, перед лицом смерти, он подумал, что должен исполнить просьбу такой отважной россиянки во имя их будущего сына. Она не перенесет гибели кого-то из братьев, и Франция лишится наследника. Анна уже перевернула понимание Генриха о женском нраве. Теперь он окончательно убедился в том, что ему никогда не разгадать тайну поведения Анны. Знал он, что ни одна женщина из его придворных, из тех, кого он помнил, не способна на подобный подвиг и самоотречение.

— Хорошо, моя королева, я разрешаю тебе пригласить моего брата на званый обед, — сказал Генрих.

— Спасибо, мой государь. Я догадывалась о твоем милосердии, оно сродни славянскому. — И Анна тут же повернулась к Роберту, подошла к нему. — Убери меч, славный герцог: пред лицом тысяч дижонцев не должно быть ссоры между братьями.

Как истинный рыцарь, Роберт поклонился, взял руку Анны и поцеловал:

— Я преклоняюсь пред тобою, королева.

— Брат моего супруга, славный герцог Роберт Капетинг, мы приглашаем тебя на трапезу, коя состоится завтра в королевском дворце.

Роберт, бросив взгляд на Генриха и увидев его хмурое лицо, хотел было отказаться, но, посмотрев на Анну, проглотил свой отказ. Не было сил воспротивиться Анне и огорчить ее, потому как, счел Роберт, на него смотрела чуть ли не сама Пресвятая Дева Мария. И он охотно, даже с задором, отозвался:

— Я принимаю твое приглашение, королева Франция. — Вольно или невольно Роберт произнес последние два слова более четко и громче, словно подчеркивая, что такая женщина достойна быть первой дамой державы.

Анна осталась довольна, и она знала, что ей делать дальше. Смелая, решительная россиянка, обладавшая в трудные минуты спокойствием и глубоким здравым смыслом, она поняла, что между братьями может быть согласие, потому как оба они по нраву добрые и у обоих открытые сердца. Анна знала ту злую силу в образе оскорбленной вдовствующей королевы Констанции.

«Ничего, голубушка, — думала Анна, — тебе пора смириться и не чинить сыновьям зла, не мешать им сделать державу единой и могучей».

Ведая о деяниях своего отца Ярослава Мудрого в объединении Руси, Анна отваживалась идти тем же путем, прокладывая его с присущим ей упорством. Она взяла Роберта за руку и, преодолевая его сопротивление, крепко держа, подвела к Генриху. Знала Анна, что, если она скажет: «Мой государь, вот твой брат, и он ищет примирения», — король вряд ли отзовется миролюбиво. И потому Анна взяла руку короля и, как совсем недавно на границе Аквитании и Пуату, глядя ему в глаза, тихо произнесла:

— Мой государь, Франция жаждет мира и верит, что ты принесешь его, и силы твои прибудут, ежели проявишь милосердие к брату. Прошу тебя от имени моего и твоего народа, сомкните руки в примирении. Держава ждет того. — И Анна медленно, но твердо свела руки братьев и держала их, пока рукопожатие не стало крепким, искренним. А потом, забыв о каком-либо дворцовом этикете, поцеловала Генриха. — Я люблю тебя, государь! — И тут же поцеловала Роберта. — Вы славные братья! — Все так же решительно Анна повернула братьев лицом к площади и крикнула:

— Слава Капетингам!

И людское море подхватило: «Слава Капетингам!» По ясному небу прокатился гром, какого Франция еще не слышала. Площадь ревела от восторга, звенели возгласы: «Виват Капетинги!», «Виват королева!»

Теперь народ Франции, собравшийся на главной площади Дижона, уже доподлинно знал, что королева Анна — истинная мироносица.

Торжество завершилось, народ стал расходиться. Но многие продолжали гулянье. Анна была довольна состоявшейся встречей с дижонцами. Однако, не питая похвалой горожан свое честолюбие, Анна запомнила главную дижонскую площадь по другому поводу. И этот повод родился еще в Руане. Ведь если в Руан она въехала в окружении только тех, кто покинул с нею Париж, то теперь, перед возвращением в столицу ее и короля сопровождали вдвое больше французов — вельмож всех званий и многих пылких юношей. «Как с ними быть?» — задала себе вопрос королева, усаживаясь в карету. Нельзя же расстаться с ними в Париже: дескать, отправляйтесь по домам, вы свое дело исполнили. Но так ли? Может быть, это лишь начало тех дел, кои предстоит выполнить тем, кто назвал себя рыцарями королевы? И у Анны зародилась мысль, которая чуть позже выльется в действо. И не только ее, но и короля. Она сегодня же должна поговорить с королем и убедить его в том, что нельзя расставаться с теми, кто прошел следом за ними чуть ли не всю Францию. «Надо дать им при короле, при державе службу, — огласила Анна для себя суть желания. — Посильную службу каждому, кто изъявит желание быть полезным Фракции». Анна еще не представляла, какую службу может дать им король, но верила, что для всех найдется дело по душе. Она вспомнила о служилых людях батюшки. Их было много: воины, гридни, наместники в городах, тиуны и старосты в селениях, сборщики дани, налогов, судьи — все это были служилые люди при великом князе. Во Франции Анна таких людей не видела.

Теперь оставалось только выбрать время и поговорить с королем, чтобы уже здесь, в Дижоне, решить судьбы тех, кто вольно сопровождал королевскую чету. И свободное время нашлось в вечерние часы перед сном. Анна позвала Генриха на прогулку в небольшой парк при замке. Проговорила при этом, чтобы король не отказался:

— Мой государь, ты должен помнить ныне о нашем младенце и выводить его матушку на прогулку. — Анна легко засмеялась. — Прости, что я такая привереда.

— Конечно, моя королева, я готов быть твоим поводырем, — тоже со смехом отозвался король.

А на прогулке Анна сразу же завела с Генрихом серьезный разговор.

— Прости, государь, но сегодня это лишь повод для важной беседы. — И Анна поделилась всем тем, что прихлынуло к ней, пока возвращались со встречи с дижонцами. Закончив, добавила: — Теперь, мой славный, тебе решать, как быть дальше.

Король долго молчал. Он был озадачен предложением Анны, хотя и видел в том разумный расчет: ведь сколько семей из провинций будут связаны с Парижем, с близкими, кои получат службу в столице. Но он не знал, как взяться за исполнение непривычного дела, однако, поразмыслив, нашел выход из положения:

— У тебя светлая головушка, моя королева. Но давай посоветуемся с моими верными помощниками и завтра найдем время поговорить с канцлером, с коннетаблем и казначеем. И тогда, думаю, найдем правильное решение.

— Конечно, мой государь, их следует послушать.

— Тем более, моя королева, это хотя и первый случай привлечения на службу твоих поклонников, но не последний, — с улыбкой завершил разговор Генрих.

— Пожалуй, так и будет, — согласилась Анна.

И они замолчали, довольные друг другом, и началась истинная прогулка ради того, о ком они теперь ни на минуту не забывали.

Глава восемнадцатая. Роды

Вернувшись в Париж и едва переступив порог королевского дворца, Анна поспешила в покой к своей любимой товарке Анастасии. Та кормила Янушку. Ему шел четвертый месяц. Это был крепкий сероглазый и лобастый малыш, очень похожий на Анастаса. Анна поцеловала его в лобик, подержала за ручонку, почувствовала, как сладостно замерло ее сердце. Анастасия смотрела на сына счастливыми глазами. Она стала еще краше. Зеленые глаза сверкали, как весенние листья берез, омытые дождем.

— Ну как ты? — спросила Анна.

— У нас все хорошо, Ярославна. Янушка здоров и растет не по дням, а по часам.

— И во благо.

Анна подумала, что Анастасия молодец, потому как не захотела найти кормилицу для сына на французский манер. «Я свое дитя тоже никому не доверю», — решила она.

Анастасия смотрела на Анну и думала вкупе с нею.

— Я вижу, у тебя все складно, моя королева. И путешествие тебе в радость. Не так ли? — спросила Анастасия.

— Так, Настена. И я расскажу тебе обо всем в вольный час. Тебя же попросить хочу о милости. Скоро минует год, как мы покинули родную землю, а нам оттуда ни одной весточки. В Руане я просила торговых людей донести мое слово о батюшки. Обещали исполнить, а когда обратно прилетят, даже Господу Богу неведомо.

— Что же, они так ничего и не поведали о Руси?

— Мало чего. Сказывали, батюшка управляет державой крепко. А я болею за него и за матушку.

— Не печалься, сердешная, на родимой земле все покойно. Гуляла я как-то по степям месяц назад, в Берестово заглянула, дедушек-бабушек проведала, в Киев залетела, всех своих родимых навестила, поклон от тебя принесла, и они тебе прислали.

— Ох, Настена, ты, поди, сны свои открываешь, а явь-то какая там?

— И явь, как во снах. Братец твой Володимир храм в Новгороде возвел, шатры и купола над ним вскинул.

— Слышала я о том. Новгородцы в Руане сказали.

— Другой твой братец, Изяслав, недавно свадьбу сыграл, взял в супруги сестру Казимира Польского. Матушка твоя испугалась, думала, ущербным будет сие супружество. Ведь жена Казимира — тетка Изяславова, да Руда родственная там не помешана.

— Да, и за Изяслава нечего печалиться, — заметила Анна.

Она верила всему, о чем рассказывала Анастасия: увиденному во сне или наяву, добытому ясновидением или нажитому божественным озарением. Еще ни разу Настена не ошиблась в том, что открывала. И благодарная Анна произнесла:

— Спасибо, Настенушка, ты согрела и успокоила меня. Побегу умыться с дороги. — Анна еще раз взяла Янушку за ручку и ушла.

После возвращения из поездки по державе жизнь в королевском дворце ни в чем не изменилась. Она протекала мирно и тихо. Король Генрих ушел в заботы о государственных делах. У него были основания забыть о мелочах жизни, о развлечениях и охоте, кою он любил, особенно в зимнюю пору. Первым делом он взялся за исполнение пожелания Анны дать службу тем приставшим к королю и королеве на пути по Франции, кто захотел остаться в Париже. Их набралось восемьдесят семь человек. И большинство из них король определил в свою гвардию. Там всегда не хватало воинов. Нашлись желающие стать сборщиками налогов и даже мастера-оружейники, коих тоже у короля всегда было недостаточно. Но эти заботы отняли у Генриха немного времени. Его все больше беспокоил восточный сосед, германский император Генрих Третий. Его подбивали отторгнуть от Франции земли Лотарингии. И король Франции знал, кто мечтал нанести урон его державе руками великой Германии. Что ж, Генриху Третьему не составляло большого труда ввести сильное войско в Лотарингию. Но в эту пору у императора было много забот вокруг священного папского престола, и на домогания заинтересованной особы, вдовствующей королевы Констанции, он пока отделывался обещаниями. И когда он ушел в италийские земли, король Франции вздохнул посвободнее и вспомнил о своей страсти к охоте.

Узнав, что король собирается уехать в охотничьи угодья под Санлисом, Анна позавидовала ему. И вечером накануне отъезда за трапезой сказала:

— Мой государь, я ведь тоже люблю охоту.

Генрих посмотрел на живот Анны и весело ответил:

— Я бы взял тебя с собой, да что скажет наш властелин?

— То правда, ему встречь не пойдешь. — И, улыбаясь, добавила: — Отправлюсь на птичий двор и буду охотиться на каплунов.

Генрих засмеялся. У него было хорошее настроение. Оно теперь часто приходило к нему, потому как канули в лета кошмарные сны и воспоминания о Матильде. И он уже не боялся происков матушки Констанции. Да и в державе, похоже, никто не затевал ссор и драк. Он благодарил Деву Марию за то, что помогла совершить благое путешествие по стране, и благодарил Анну за ее миротворческую силу. Видел же он, как преображались сеньоры и миролюбие входило в их плоть и кровь, когда они, прикоснувшись к руке королевы в священном поцелуе, смотрели на ее лицо, в ее глаза и ощущали, как вливается в них некая благостная сила. Так рассказывал ему после встречи с Анной сын его покойного друга Роберта Дьявола, герцог Вильгельм. Многое дала Генриху поездка по герцогствам и графствам. Он увидел, как разорен его народ бременем военных расходов. Ведь у крестьян отбирали три четверти их достатка, их имущества, да и самое жизнь. И Генрих попросил Анну:

— Вот я уеду на охоту, а ты, моя королева, если найдешь время, почитай государственные законы и указы. И скажешь потом, чем они отличаются от тех, какие на Руси написал твой батюшка.

— Хорошо, мой государь, я это сделаю. Но не обижайся, если буду говорить правду.

— Как можно обижаться на правду! Но ты не утомляйся, береги себя. Нашему рыцарю нужен покой.

— Вот тут ты ошибаешься, государь. Твое дитя не терпит покоя, сие мне ведомо.

— Вон как! — удивился Генрих. — И чего же он требует? Почему он такой неугомонный?

— Когда я сижу или лежу, он недоволен, стучит ножками побуждает к чему-то. И я встаю даже тогда, когда лень, и хожу, отправляюсь в сад до протоки к Еврейскому острову и обратно. Так много раз. И наш богатырь доволен и нежится в лоне.

Генрих слушал подобное с упоением. Он верил, что Анна родит сына, что тот вырастет сильным и мужественным. Король даже побуждал королеву говорить о будущем наследнике престола. Он забыл о том, что собрался на охоту, и спрашивал:

— И что же он высказывает тебе: доволен такой непоседливой жизнью, а может, еще и бегать заставляет?

— Нет, бегать не заставляет, а прочим доволен. Стоит только спросить, и он отвечает. Правда, пока мы говорим с ним на языке моего батюшки и моей матушки.

— Это хорошо. Наш сын должен знать материнскую речь, знать свои корни, любить своих дедов.

Слово «любить» у Генриха стало в обиходе одним из первых. Часто думая об Анне, матери своего сына, он вспоминал ту первую встречу на Маасе, когда с первого взгляда полюбил Анну, и так крепко, как может любить только горячий сын Франции. Со временем он был покорен не только ее красотой, но и умом. И он без стыда признавался себе, что она умнее его. А уж о том, что она образованнее, и речи быть не могло. Он знал теперь, что во всей Франции не сыщешь женщину, равную ей в державности ума. К стыду своему, Генрих был некнижен и не ведал, как складывать на бумаге буквы в слова. Его подпись на государственных бумагах состояла из трех крестов — третий Капетинг. Анна, к его удивлению, свободно изъяснялась по-гречески, по-латыни, по-норвежски, а уж о французской речи и говорить не приходилось. Недавно она прочитала ему поэму, кою создал монах Одо из городка Мена на Луаре. В Генрихе пробудилась гордость оттого, что в поэме есть звуки орлеанского говора, на коем пела ему в детстве песни бабушка. Анна же читала Генриху стихи ученого монаха, кои тоже были похожи на песню:

Генрих как-то легко запомнил этот стих, и вот уже много дней он звучит в ушах короля.

Все так, говорил себе Генрих, он любит Анну, боготворит ее и готов по-рыцарски служить ей. К тому же теперь Генрих убежден, что и вся Франция готова преданно служить своей королеве. Не помнили ни Генрих, ни его народ, чтобы какая-либо из королев была так близка и доступна каждому французу, чтобы могли подойти к ней богатый и обездоленный, поцеловать ей руку, заглянуть в глаза, ощутить ласковый и теплый ответный взгляд.

Иной раз Генрих спотыкался в своих размышлениях. Близость королевы к народу — это понятно. Видимо, на Руси складывалось веками, что великие князья и члены их семей так вольно приближали к себе народ, любили его. А вот своего короля любит ли Анна? Ответ на этот вопрос был у Генриха двояким. Он мог толковать отношение к нему Анны по-всякому и даже согласиться с тем, что она любит его. Вот уже восемь месяцев прошло с того дня, как их повенчали в Реймсе, а у него нет ни малейшего повода, дабы в чем-то упрекнуть ее. И прежде всего в холодности. О, северянка оказалась гораздо горячее южанки Матильды. Анна и в нем воспламеняла чувства до такой степени, что, случалось, он днями не находил себе места от жажды излить с нею огонь страсти. Однако иной раз ему не давало покоя сознание того, что у Анны был до него мужчина и она любила его. И в ночь перед отъездом в санлисские леса Генрих пришел в спальню королевы, прилег с нею рядом на ложе, коснулся полнеющего живота и попросил:

— Моя королева, расскажи мне о том витязе, которого ты любила в прежние годы. Ты же мне ничего не поведала о нем. И вот перед разлукой с тобой я засомневался: любишь ли ты меня?

— Да, мой государь, я люблю тебя.

— Но, быть может, ты любишь меня лишь как короля, а не близкого тебе человека?

— И то и другое, государь. Мы, славянки, не умеем отдаваться мужчинам без чувства взаимной любви. И у нас на Руси не знают прелюбодеев.

— Удивительно, — проявлял настойчивость король. — Но ведь мы с тобой познали друг друга всего лишь через неделю после встречи на Маасе — это так мало…

— То так. Но и этой недели мне хватило, чтобы полюбить тебя. Ну хотя бы за те достоинства, которых в тебе много: ты красивый и мужественный воин, ты добр. Ты не жалеешь себя во благо державы. К тому же ты был в те первые дни так ласков и внимателен, что я подумала: ты уже влюблен в меня. — И Анна улыбнулась, поцеловала короля. — Разве за это нельзя полюбить человека?

— А как же тот, которого ты любила? Прости за назойливость. Мужчины, поди, все таковы.

Анна чуть отстранилась от Генриха, прищурила глаза, словно пыталась рассмотреть его повнимательнее или сравнить с Яном Вышатой. «Господи, Генрих, конечно же ты бы проиграл, если сравнивать тебя с Янушкой», — подумала Анна и выложила королю все без утайки.

— Теперь ты вправе знать, мой государь, обо мне все. Ты не смутил меня, что спросил о моей первой любви. Я полюбила его в десять лет. Он был прекрасен и затмил мне белый свет. В восемнадцать лет, когда за меня сватался английский принц Эдвин, я сбежала от него и из Киева в степи, догнала в походе своего возлюбленного и отдалась ему против воли батюшки. Хотя я тогда уже знала, что супругами нам не быть. Батюшка простил меня за вольность, но…

— Подожди, моя королева, — загорячился Генрих. — Как это так, вам не быть супругами! Ну проявила бы свой нрав!

— Нет, государь, я с рождения была отдана в руки иной судьбы. Спроси о том как-нибудь у Анастасии.

— Удивительный мир — эта Русь. Однако с твоего позволения все-таки спрошу: почему ты не отвечаешь на мой вопрос, кто твой витязь? И где он теперь?

— Зачем ты бередишь мои раны, государь? Они уже зажили.

— Прости меня, славная, но хотя бы два слова…

Генрих смотрел на Анну с нежностью. Он уже понял, что случилось с витязем Анны, и теперь хотел лишь утвердиться.

— Да уж теперь я все могу рассказать, однако сама себя пожалею. Семь лет назад он пал в битве с греками. А если бы он был жив, мы бы с тобой не встретились. Потому отбрось всякие сомнения, любый. Наши женщины умеют одолевать боль утрат и возвращаться к радостям жизни. — И Анна прижалась к Генриху.

— Тебя послала мне Пресвятая Дева Мария и Всемогущий Господь, — прошептал Генрих. — Ты сняла с моей души камень, и теперь мне отрадно вдвойне, моя государыня.

Французская зима понравилась Анне. Она была малоснежная, с легкими морозами, с солнечными погожими днями. Вот уже и декабрь на исходе, а снега все нет. В такие дни Анна рано поднималась с постели, сенные девицы Малаша и Ольга одевали ее, и, выпив чашку теплого молока, Анна звала Анастасию и уходила с нею гулять в королевский сад. В нем было безлюдно и спокойно. Лишь белки, коих во множестве развели королевские садоводы, прыгали с дерева на дерево и порою спускались на землю, подбегали к Анне и Анастасии и просили у них лакомства. Они кормили белок орешками, бросали их на палый лист. Полюбовавшись на зверьков, они уходили к протоке Сены, отделяющей остров Ситэ от Еврейского острова, и там гуляли в одиночестве, наслаждаясь приятной погодой. Иногда Анастасия рассказывала Анне провидческие сны. Анна слушала их с волнением, потому как знала, что они несут правду, словно Анастасия только что вернулась из Киева и там узнала новости из первых уст. Порой Анна думала, насколько ее жизнь была бы тоскливее и более пуста, если бы Анастасия не питала ее откровениями из жизни родных и близких, разными событиями, происходящими на Руси. Так и на сей раз судьбоносица поведала Анне свое свежее видение:

— Пришел ко мне на чистый четверг сон, будто бы братец твой Вячеслав привез из Немецкой земли себе невесту именем Ода. Сказано было, что она дочь графа Леопольда Штетинского. Да видела я и то, что она в соку и крепости чрезмерной.

— Печально сие, — отозвалась Анна, — потому как братец Вячеслав самый болезный из братьев. Поди, ты знаешь, что и веку его быть коротким.

— Верно речешь, Ярославна, да не будем ворошить его судьбу. Пока он жив и здравствует. Еще тебе скажу, что твой батюшка отказал византийским послам в возвращении на престол церкви Руси их митрополитов. Священника Иллариона, дедушку моего берестовского, помнишь? Так он отныне волею твоего батюшки встал на престол церкви.

— Это и во благо, — заметила Анна. — Греческие митрополиты властными стали, гнут нашу церковь под свою, правят без милосердия.

— Только бы это. Они наши каноны древние не чтут. Празднование дня Ивана Купалы запрещают. Поминать усопших родных, кострищами их согревая, тоже запрет кладут.

Анна и Анастасия вышли к протоке. За нею лежал Еврейский остров, где стояли казармы королевского войска. В середине острова возвышалось несколько каменных колонн. Анна слышала от Генриха, что этим колоннам более семи верков — остатки дворца, воздвигнутого римлянами в завоеванной ими Галлии.

Вода в протоке была тихая и прозрачная. Едва заметное движение ее завораживало Анну. И ей захотелось попросить Анастасию заглянуть в протоку, открыть окно в родную Русь. Анастасия поняла желание королевы, но не успела та изъявить свою просьбу, как судьбоносная ушла от воды. Анна, однако, остановила Анастасию:

— Зачем ты уходишь, Настена? Я хотела тебя попросить…

— Прости, моя королева, но сегодня нет на то воли Божьей, — твердо ответила Анастасия. — Да потерпи немного, мы с тобой письмена о Руси почитаем.

И Анна поняла, что никакая земная сила не заставит товарку заглянуть в потусторонний мир, ежели нет на то воли Всевышнего. Королева была права, подумав о потустороннем мире. Ясновидице было ведомо то, что в минувшее воскресенье случилось на их далекой родимой земле и теперь открылось бы в водной глади протоки.

На рассвете после прошедшей ночи Анастасии пришло роковое видение. Будто стояла она в Великом Новгороде близ храма Святой Софии Премудрости и видела, как много священнослужителей, провожаемых толпой горожан, вносили в собор мраморную раку с телом усопшей великой княгини Ирины, матушки Анны. Чтобы убедиться, что почила именно великая княгиня, Анастасия будто бы подошла к священникам и спросила их: «Кого это Бог взял в небесные выси?» — «Помолись, светлоликая, за рабу Божию государыню Ирину», — ответил за всех старейшин епископ Новгорода Макарий. И Анастасия отправилась молиться за Волхов в храм на Ярославово кладбище. И потому ныне не могла Анастасия склониться над живой водой, заглянуть в окно, открывающее пространство и сдвигающее время, ибо там она с Анной увидела бы то, что пришло в ясновидящем сне. И по этой причине судьбоносная не могла открыть Анне постигшее всех ее близких горе, тем более накануне родов. Чтобы как-то скрыть свои чувства, Анастасия склонилась к земле и принялась собирать большие багряные листья кленов. Набрала много, распрямилась и увидела требовательный взгляд Анны, но не дрогнула, посмотрела на ее живот, тронула его рукой и сказала:

— Нам пора на покой, властелин того требует. — И улыбнулась, расправив своей улыбкой суровые складки у губ королевы.

— Ну, Анастасия, как ты управляешь мною, — выдохнула Анна, но без гнева, потому как улыбка Настены сняла с души Анны накатившееся неведомо откуда смятение. Ее лицо тоже осветилось солнцем, и она вспомнила о «властелине». — Да нет, он пока как котеночек, свернувшийся на руках, молчалив и покоен, — ответила Анна. — И мы с тобой прогуляемся еще на рынок.

И они молча направились к королевскому замку, миновали двор и вошли на подвесной мост. Из привратной башни стражи увидели, что королева уходит в город, и тотчас вышли семь воинов и последовали за нею. Анна, не оборачиваясь, спросила Анастасию:

— Идут ли Анастасовы меченосцы?

— Идут, моя королева, — ответила Анастасия.

О том, что случилось на Руси в конце 1050 года, Анастасия расскажет Анне спустя год. И конечно же повинится и причину изложит. Анна посетует, на свою судьбоносицу, да сочтет, что тогда та поступила верно, сходит в храм, отслужит панихиду по усопшей матушке, прольет слезы печали. А пока королева готовилась стать матерью, и все, что она делала последние два месяца, имело глубокий смысл. Она ничего не придумывала сама, но следовала опыту своей матери, вырастившей восьмерых детей, из которых семеро никогда не знали никаких хворей. Она по-прежнему рано вставала и уходила на долгиe пешие прогулки. В эти месяцы Анна не ведала недомогания и ощущала, что с каждым днем силы ее прибывали. Приятная усталость порождала крепкий и безмятежный сон. Она спала, как спят малые дети: без сновидений и кошмаров.

Во дворце Анна вела почти замкнутый образ жизни. Ее окружали лишь Анастасия с Янушкой и Анастасом, Малаша и Ольга. Она отказалась выходить на общую трапезу, и Генрих смирился с этим. Она не общалась с придворными дамами, потому как не терпела дворцовых сплетен и интриг. Король как-то упрекнул ее за такой образ жизни:

— Моя королева, при твоем жизнелюбии затворничество тебе совсем не в пользу. Ты хотя бы изредка показывалась.

— Мой государь, придет час, и во дворце никому не будет покоя, где бы я ни появилась, — попыталась утешить Генриха Анна. — Я распахну свои двери для всех, кто пожелает меня увидеть. А пока так нужно мне и нашему властелину.

— Да, да, береги себя, — согласился Генрих, с каждым днем проявляя все больше тревоги и нетерпения.

Анна оберегала себя и свое достояние умело и стойко. В том ей помогала Анастасия. И в последнюю неделю она никого не пускала в покои королевы и двери день и ночь охраняли воины Анастаса. Пищу Анне готовила только Анастасия, сама подбирая на рынках или в королевских кладовых и погребах продукты. У Анастасии были основания для такой осторожности. Уже несколько раз воины отлавливали на хозяйственном дворе замка и даже близ него неких подозрительных старух, предлагавших всякие благовония из восточных стран. В том, что они пробирались в замок по воле Констанции, Анастасия нисколько не сомневалась. Ведь прежде всего ей не нужен был наследник у ее ненавистного сына Генриха. Бдение Анастасии принесло свои плоды.

И пришел час долгожданных родов. К этому времени из Дижона по действию некоей магической силы в Париж пришла повитуха Кристина. О ней Анастас сказал Анастасии:

— У ворот появилась какая-то женщина из Дижона, я вроде бы видел ее, когда она подходила к колеснице королевы. Говорит, что у нее на руке колечко, подарок от королевы, и она хочет поклониться ей.

Анастасия поразмышляла над сказанным Анастасом и пришла к выводу, что появление Кристины накануне родов Анны не случайно, а воля Божьего Провидения. Велела супругу:

— Приведи ее ко мне.

— Исполню. — И Анастас ушел.

Анастасия же зашла к Анне и сказала:

— Королева, мы еще не позвали придворную повитуху. Не позвать ли?

— Нет, нет, лучше ты примешь сама.

— Тогда вот что. Ты помнишь некую женщину в Дижоне, коя назвалась повитухой? Ты ей еще подарила колечко.

— Господи, конечно же помню. У нее такое доброе лицо и такие ласковые глаза… И зовут ее Кристина.

— Она пришла в Париж, и сейчас ее приведут в замок.

— Как это славно, — отозвалась Анна. — Я хочу ее увидеть.

В ночь на двадцатое февраля 1051 года Анастасия и повитуха Кристина ни на минуту не отходили от роженицы. Как и должно при родах, она покричала и испытала боли. Но умелые руки Кристины и Анастасии, ставшей в эту ночь повивальной мамкой, облегчили страдания Анны. Анастасия растирала ей поясницу, живот, Кристина держала ноги так, чтобы дитя вольно рассталось с материнским лоном. И с помощью искусной повитухи и любящей Анну судьбоносицы на рассвете королева родила своего первенца. Появившись на свет, младенец огласил спальню громким плачем. Но все, кто был в сей миг рядом с роженицей, и прежде всего сама Анна слушали этот плач как сладкую музыку.

Король Генрих простоял в эту ночь за дверью опочивальни. И пока Анна рожала, он обливался потом. Глаза мужественного воина застилали слезы. Когда малыш закричал, заплакал, он понял, что родился сын. И, еще не зная определенно, Генрих шептал: «У меня есть наследник! Слава Богу, у меня есть наследник!» Спустя некоторое время, показавшееся Генриху долгими часами, когда из спальни вышла Анастасия, он сразу же спросил как о чем-то, не подлежащем сомнению:

— Ну как он там, сынок-то?

Анастасия ответила с улыбкой и весело:

— А ничего, весь в батюшку!

И плачущий король обнял Анастасию и уткнулся ей в плечо.

— Святой Дионисий, хвала тебе! Ты внял моему молению! — воскликнул он и вновь спросил, поглаживая Анастасию по спине: — Скажи, славная, когда я увижу его?

— Скоро. Вот как матушку обиходим да приведем в себя, так и отведу тебя, государь, к наследнику.

— Спасибо. Да иди же, иди к ним, а то ишь как кричит! — Генрих встал к стене, сложил на груди руки и замер в ожидании.

Анастасия поспешила в спальню.

Глава девятнадцатая. Тревоги

Король Франции Генрих Первый после рождения наследника был как никогда деятелен, неутомим и миролюбив. Еще до появления сына он попросил Анну изучить законы державы, кои большей частью касались простых французов. Но тогда у Анны не было желания огорчать государя суровым мнением об этих законах. И только весной, спустя два месяца после рождения сына, Анна поведала Генриху все, чем отличались законы Франции от законов Русского государства, где речь шла о простолюдинах. В этот день король и королева гуляли по саду. Стояла благодатная апрельская пора, и всюду распускались цветы, в белых фатах красовались деревья, в их листве пели птицы.

Анна собралась наконец с духом и повела речь:

— Ты, мой государь, не обессудь за строгое суждение о законах твоей державы. Скажу одно, как это ни печально, самое важное: никогда твой народ не выберется из нищеты, ежели эти законы будут властвовать. Готов ли ты дальше слушать, мой государь?

— Говори, что бы там ни было. А иначе как же нам исправлять законы, если будем молчать и прятаться от пороков, заложенных в них? Говори. Ты осуждения от меня не услышишь.

— Спасибо, — ответила Анна. — Вот есть в твоем государстве сервильные повинности. И первая из них — шавальжа. Я бы сказала, что она милосердная, похожая на нашу повинность. И хотя требует поголовного обложения, но незначительного и потому посильного.

— Да, я помню, что шавальжу утвердил мой дед Гуго Капет. Он был тоже мудрый и чем-то похож на твоего батюшку.

— Спасибо, но мы о них поговорим потом. Дальше у тебя идет закон фармарьяша — брачный побор в пользу короля и вельмож. Вовсе несправедливый закон. На Руси подобного нет. Скажи мне, за что молодые семьи должны платить сеньору и королю такие большие деньги? Молодым надо помогать, чтобы на ноги встали, а там уж и облагать их…

— И верно, моя королева, побор несправедлив. К тому же в королевскую казну эти поборы не попадают.

— Несправедлива и менморта — посмертный побор с наследства. Кроме того, вилланы лишаются лучшей головы скота. А ежели она единственная? У нас на Руси подобного закона нет. Он жесток, особенно к тем, кто беден и без того.

Король и тут согласился с Анной, подумав при этом, как милосердны законы Ярослава Мудрого. Но Анне ничего о том не сказал.

Она продолжала:

— Но самое тяжелое бремя несет твой народ от произвольной тальи в пользу сеньоров и по их вольному усмотрению. Как можно было допустить такое жестокое ущемление народа? Талья разоряет крестьянина и горожанина. Сеньора ничто не сдерживает. Он имеет право отобрать у подданного последнюю животину, птицу, лошадь, выгнать из жилища. Полный произвол одних и никаких прав защиты у других.

— Господи, я это давно знаю и маюсь, не в силах ничего поделать, — признался Генрих.

Анна говорила горькую правду. Сеньоры жестоко обирали своих вилланов, горожан, особенно когда затевали войны с соседями. Тут им не было предела в алчности. Они отбирали скот, зерно, деньги, имущество — все вроде бы во благо победы над ненавистным врагом.

— А как поступил бы в таком случае твой батюшка? — спросил Генрих. — Ведь это не так легко — отобрать права у вельмож.

— Того не могу сказать, как бы он поступил. Но мне известно другое. Мой батюшка просто не дал нашим вельможам такой воли. И великий князь строго следит за тем, чтобы никаких произвольных поборов не было.

— Ваша страна велика. Как может государь все видеть, знать и пресекать вольности сильных?

— Тут мы переняли многое у Византии. И потому батюшка все видит, знает и пресекает. На Руси по всем землям есть служилые люди — великокняжеские наместники. И служат они государю исправно, ибо знают, что великий князь сурово наказывает за нарушение законов и мздоимство. Из земель могут пожаловаться великому князю, и он судит нарушителей законов, лишает их имущества.

— Я только удивляюсь мудрости Ярослава. А что же мне делать, если сеньоры полные властители в своих герцогствах и графствах?

— Мой государь, тут один совет: добиваться полноты королевской власти, как в Византии. А вот как это сделать, надо держать совет со всей державой. И силу надо иметь королю большую, чтобы приводить нарушителей законов в чувство… А по-другому и не ведаю как.

— То-то и оно, моя славная королева. Нужно ломать силой, — с горечью признался король.

Беседа Генриха и Анны на том закончилась. Они молча постояли на берегу Сены и вернулись во дворец. В голове у короля не было никаких мыслей. Анна думала о своем сыне. При общем согласии Генрих и Анна назвали первенца Филиппом, любящим коней. Анна была довольна, помня, что сие имя родилось на Руси. Только она в этом была не очень уверена, может быть, оно было греческим, но ей нравилось его благозвучие, мягкость — Филиппушка. Сынок поднимался крепышом, подвижным и не крикливым. Он уже держал головку. По примеру Анастасии, как и задумала ранее, Анна не отдала его кормилице, как это было принято в семьях вельмож, кормила своим материнским молоком, коего было достаточно, чтобы поднять богатыря. А пока Филиппушка сосал грудь, Анна говорила с ним на родном языке, напевала ему песни, кои любила петь вечерней порой, сидя где-нибудь на крутом берегу Днепра:

Под эти песни Филиппок засыпал, а Анна, с нежностью глядя на сына, думала о его судьбе и еще о том, что пора свершить над ним таинство крещения. И как-то она сказала о том Генриху:

— Мой государь, нам надо позаботиться о крещении сына.

— Я ждал твоего слова, моя королева, а за мною дело не встанет. Вот позову каноника Анри и епископа Готье, велю им все приготовить в храме Святого Дионисия.

— Так и поступи, мой государь, во благо сына, не откладывая. Однако ты ничего не заметил в поведении епископа Готье и каноника Анри? Что-то чуждое в них появилось.

— Ты в том уверена?

— Ну да мой, государь. За минувший месяц я им говорила о крещении наследника престола. Они же не проявили рвения.

— Я их позову во дворец и во всем разберусь, — заверил Генрих Анну.

Через день Генрих вызвал Готье и Анри из храма Святого Дионисия во дворец. Они пришли вскоре после окончания дневной службы. И Генрих сей же миг заметил, что ведут они себя довольно странно. Едва он сказал: «Святые отцы, пришло время крестить наследника престола», — как каноник-канцлер Анри стал уговаривать короля повременить с обрядом:

— Сын мой, государь, нужно ли так торопиться с крещением? Младенцу нужно окрепнуть. Вот придет благодатная осень…

— Не вижу надобности ждать осени. И куда ты клонишь речь, мой канцлер? — перебил Генрих Анри д’Итсона. — Испокон веку младенцев крестят в два-три месяца.

— Да, сир, но твой сын не просто младенец, а наследник престола, будущий король Франции. И каноник Анри сказал свое в согласии с Господом Богом, — заметил епископ Готье.

Анри д’Итсон с печальным видом покачал головой. Он знал истинную причину, из-за которой ему и Готье нужно было убедить короля не спешить с крещением. Однако сказать о том, что мешало свершению обряда, они не могли, потому как дали обет молчания.

Еще зимой, вскоре после рождения Филиппа, каноника Анри и епископа Готье вызвал к себе примас[68] французской церкви Гелен Бертран. Он принял их в алтаре храма Святого Дионисия перед началом мессы.

— Святые отцы, — начал примас, — я радуюсь вместе с королем и с вами оттого, что у Франции появился наследный принц. Хвала достойной славянке, что она исполнила свой супружеский долг. Но я должен предупредить вас о том, что короля ждут неприятности, и не только из-за того, что у него появился наследник, а прежде всего потому, что он женился на женщине чуждой нам веры. Да, она христианка, но не католичка.

Сказанное примасом прозвучало для епископа и каноника как гром среди ясного неба. Епископ, однако, нашел в себе силы спросить:

— Преподобный святой отец, но разве этот брачный союз не благословил папа римский? Я помню, что благословение было в ту пору, когда королева Анна прикоснулась к католичеству. Ее радением обретены мощи святого Климента. Церковь сие тоже должна помнить.

— К сожалению, ничего не могу сказать. Но вскоре все станет известно. И по этой причине найдите какие угодно мотивы перенести крещение принца на осень.

— Ваше преосвященство, воля ваша, но младенец-то десь при чем? — спросил Анри д’Итсон.

— Все взаимовытекающе. Все в руках Господних, — неопределенно ответил Гелен Бертран.

Он не стал посвящать Анри и Готье в то, что папа римский Лев Девятый обещал прислать в Париж летом кардинала Стефана, германца из графов Гешберг, но потребовал молчания об их встрече и разговоре.

— Не вселяйте пока смуту в душу короля и королевы.

— Мы исполним вашу волю, ваше преосвященство, — ответил епископ Готье, и они покинули храм, недовольные поведением примаса. Они понимали, что Гелен Бертран что-то скрывает от них.

Прошло немало дней с той встречи, и епископ Готье и каноник Анри забыли о ней. Они же не знали, что делать. Им нужно было подумать о том, как вести себя дальше, потому как вопрос, который в следующую минуту задаст им король, вовсе поставит их в тупик и толкнет на ложь. А они этого не хотели. Святые отцы уважали своего короля и всегда стремились быть с ним заодно. Они вознесли молитву к Спасителю. И он внял им. В тот миг, когда молчание затянулось до предела, в трапезной, где принял их король, появился камергер Матье Оксуа и доложил:

— Мой государь, к тебе пожаловал коннетабль граф Гоше де Шатийон. Сказал, что у него безотлагательное дело.

Похоже, король ждал своего главнокомандующего.

— Подумайте тут, как нам быть, а я скоро вернусь, — обратился он к святым отцам и покинул трапезную.

Епископ и каноник вздохнули с облегчением.

— Милосердный Спаситель, ты внял нашей просьбе. Я помолюсь тебе сегодня! — воскликнул Анри д’Итсон.

— Помолимся, брат мой, коль совесть будет чиста, — отозвался Готье. — У нас с тобой нет выбора: я освобождаю себя от слова, данного примасу. Сам подумай, ежели мы не расскажем королю о встрече с Бертраном и его предупреждении, нас ждет опала. Того я ни себе, ни тебе не желаю.

— Я в согласии с тобой, брат мой, мы не должны добиваться гнева короля. Он у нас один навсегда, а примасы приходят и уходят.

Епископ и каноник знали, что подставляют Бертрана под удар. Однако сочли, что он не имел права скрывать что-либо угрожающее королевской семье. Примас Гелен Бертран встал на престол французской церкви с помощью германского императора Генриха Третьего и потому, считали епископ и каноник, он прежде всего служил императору, а уж потом французскому королю.

У Готье и Анри оказалось достаточно времени подумать о том, чтобы не ступить на путь обмана и измены королю. И когда после беседы с коннетаблем Генрих вернулся в трапезную, Готье взял на себя смелость рассказать о происках примаса Бертрана:

— Мой государь, ты прогневаешься на нас за ту правду, кою мы откроем тебе с опозданием. Гневайся, но помилуй.

Генрих не казнил виновных и не подвергал гонению, если они честно признавались. Он был милосердный католик.

— Говорите, — повелел король. — Не затрудняйте ни себе, ни мне жизнь. Ведь вы всегда были честными.

И епископ покаялся в том, что они с Анри ходили к примасу и вели разговор о крещении наследника престола.

— Он же сказал нам, что, пока не прибудет в Париж кардинал папы римского Стефан, крещению не быть.

— Не знаю такого кардинала! — гневно крикнул король. — Велю в Париж не допускать!

— Мой государь, — продолжал Готье, — кардинал Стефан из рода графов Гешберг Баварских, и он, как мне известно, племянник германского императора.

— Двойной заслон поставлю на его пути! И не пущу не только в Париж, но и в Орлеан и в Реймс! Или Филипп не мой сын, что я не могу крестить его в должное время?!

— Государь, не связывайся со Стефаном, не надо заслонов, — взмолился каноник Анри. — Сие чревато ссорой с германским императором и папой римским.

— Пресвятая Дева Мария! — воскликнул Генрих. — Так посоветуйте, что делать?

Епископ Готье посветлел лицом. Ему показалось, что он нашел выход из трудного положения:

— Мы сделаем все мирно, сын мой. Сам Всевышний подсказал, что надо сотворить крещение младенца в день Филиппа Никомедийского. Право крестить нареченного Филиппом в сей день мы получаем от Господа Бога. Святая церковь отмечает праздник семнадцатого августа, и нас никто упрекнет в нарушении законов.

— Это лучший выход из трудного положения, государь, — подтвердил слова епископа Анри д’Итсон.

Генрих не сразу ответил, что принимает совет. Он ходил по трапезной и думал об императоре, о папе и кардинале. Все трое были в родстве, мощной стеной стояли вокруг Франции. И Генрих понял, что ради блага своего народа он не должен вступать во вражду с этими сильными мира сего. Ответил святым отцам миролюбиво:

— Я вами недоволен, но прощаю. О праздновании дня Филиппа Никомедийского скажу королеве. Как она отзовется, так тому и быть. Ждите моего слова. — И Генрих ушел в покои королевы.

Анна была в своей спальне и кормила грудью сына. Она не прекратила важного занятия и тогда, когда пришел король. Он уже привык к этому, хотя согласился с Анной не тотчас, когда она отказалась взять кормилицу. Он в то время напомнил ей:

— У нас не принято, чтобы королевы, герцогини или графини кормили детей своей грудью.

— Мне это ведомо, — ответила в ту пору Анна. — Но ни одна кормилица не даст дитяти молока лучше, чем материнское. Ты уж прости меня, государь, за желание, которое я усвоила с детства.

Теперь Генрих был согласен с Анной, потому как Филипп рос рыцарем. Генриху не хотелось в сей миг сообщать Анне неприятные вести. И он тут же решил, что скажет только о совете епископа Готье и каноника Анри крестить сына в день Филиппа Никомедийского. Он сел напротив Анны в кресло и любовался, как старательно сын сосет грудь. Но чаще Генрих смотрел на Анну. После родов она расцвела и была в самой яркой поре красоты. От ее лица лишь с трудом отрывался взгляд. Анна чувствовала это и, глядя на Генриха, улыбалась ему. Пребывая близ Анны, король забывал все свои земные заботы, он словно с головой окунался в светлый и теплый источник и выходил из него с чистой младенческой душой.

Но вот Филиппок насытился, оторвался от груди, загукал. Он пялил свои синие глазенки на батюшку и тянулся к нему ручонкой. У Генриха от нежности защемило сердце, да тут же боль коснулась его. Король вспомнил короткую беседу с коннетаблем. Граф Гоше де Шатийон приоткрыл ему новые происки вдовствующей королевы Констанции.

— Сир, мои лазутчики выследили отряд воинов королевы Констанции. И в Лионе им удалось узнать, что ее люди отправляются в Рим. Сейчас они там, и мы ждем их возвращения.

— Конечно, ждите. И к тому же постарайтесь узнать цель поездки, — велел Генрих.

— Мы об этом думали, но…

— Все так и должно быть, — нетерпеливо сказал король.

И теперь, сложив в единое целое сообщение коннетабля и исповедь епископа, король убедился, что происки Констанции направлены против наследника престола. Генрих, однако, не счел нужным посвящать королеву в грязную затею Констанции.

— Моя дорогая, я зашел тебе сказать, что день крещения нашего сына придется отложить до августа. По совету епископа Готье и каноника Анри обряд лучше всего исполнить семнадцатого августа в день поминовения святого Филиппа Никомедийского.

Анна внимательно посмотрела в глаза Генриху и поняла, что он чего-то не договаривает, однако, не пытаясь выяснить, ответила:

— Ежели святые отцы считают сей день благодатным, что ж, мы запасемся терпением. — Анна уложила сына в кроватку и вернулась к королю. — Вижу, тебя что-то гложет. Ты давно не был так встревожен. Поделись, и тебе будет легче.

— Сам не знаю, моя королева. Мерзкие звери ползают по рубежам державы, а что им нужно, того пока не ведаю.

— Они не достанут наш дом. Пресвятая Дева Мария защитит нас. Потому успокойся, мой дорогой король.

— Я внимаю твоему совету. Ты ведь тоже мой ангел-хранитель. Теперь же о деле. Я хочу провести совет пэров и ленных владельцев. Буду говорить с ними о сервильных повинностях, расскажу о твоем батюшке.

— И позови путешественника Пьера Бержерона. Он знает законы Руси.

— Спасибо, я принимаю твое слово, — ответил король и, поцеловав Анну, покинул спальню.

Анна позвала сенных девушек Малашу и Ольгу. Они унесли в детский покой кроватку с Филиппом. Оставшись одна, Анна задумалась. Она хотя и не показала королю вида, но была сильно обеспокоена тем, что близ королевского двора появились зловещие тени. Анна уже знала, что за особа мать Генриха. Та, видимо, до исхода будет чинить зло своему сыну за то, что он оказался очевидцем ее позора. И Анна подумала, что ежели она не сумеет защитить свой дом, то может многое потерять. Ей надо было знать, что замышляет Констанция. И все ее надежды были связаны с Анастасией. Только она могла открыть замыслы темноликой и показать Анне дорогу, коей она уведет близких от опасности. Анна никогда не просила Анастасию о подобных услугах. Теперь же у нее не было иного выхода. Анна помолилась: «Господи Милосердный и ты, моя защитница Пресвятая Матерь Божия, побудите мою судьбоносицу открыть мне замыслы недостойной и заблудшей. Молю во благо и спасение наследника престола».

Но Анна позвала Анастасию совершить таинство лишь в вечерний час. Знала она, что это благодатное время для ясновидицы. Она как бы сближалась с теми, к кому обращала свой взор.

— Ты уж прости, но другого пути я не вижу, как предотвратить беду, грозящую нам.

— Дело-то богоугодное, матушка-королева, — согласилась Анастасия. — Идем же на Сену, там и будем искать откровение.

В королевский сад Анна и Анастасия отправились вдвоем. Лишь где-то позади них шли русичи-телохранители, коих всякий раз высылал за королевой предусмотрительный Анастас. Королева и ее судьбоносица пришли к красивой беседке, коя была построена над водой протоки в нескольких шагах от берега. С одной стороны беседки сходили в воду ступени для купания. И Анна с Анастасией уже дважды купались вот так же, в ранних сумерках летнего погожего дня. При этом они вспоминали прелесть купания в родном Днепре.

На этот раз Анна и Анастасия уселись на скамью близ самой воды, и королева поведала товарке обо воем, что услышала от короля, что подспудно почувствовала и от чего лишилась покоя.

— Вот и прошу тебя, заботливая, сказать, откуда грозит нам беда, как ее избежать?

Анастасия выслушала Анну, не спуская с нее взора, однако ничего не ответила. Она уже знала судьбу венценосного сына Анны и Генриха и заглянула в нее в те дни, как он появился на свет. Той судьбе позавидовали бы многие государи. Она была благодатной и счастливой. Филиппу Первому суждено было простоять на престоле Франции столько лет, сколько ни до него, ни долгие десятилетия после него никто не стоял. Его корона будет сверкать на небосводе Франции долгих сорок восемь лет. И держава в эти годы станет постепенно набирать силу, богатеть, народ Франции будет дышать свободнее. И сам король Филипп Первый будет править государством мудро и спокойно. В его правление Франция отправит тысячи воинов на защиту Гроба Господня в первый крестовый поход к Иерусалиму. У Анастасии пока не было воли раскрыть Анне судьбу ее сына. Теперь же судьбоносная сказала лишь одно:

— Мне ведомо, откуда может прийти беда. Но ты сама в состоянии многое исправить. И время подскажет, как это сделать. Ты не бойся пойти на сближение с носительницей зла. Она бессильна тебе навредить, пока ты под крылом у Спасителя. Мне же надо помолиться и услышать слово Вседержителя.

— Но ты все-таки загляни за окоем, заботливая. Не грозят ли нам лютости завтра, послезавтра?

Анастасия многажды охотно исполняла желания Анны. Но сегодня ее что-то настораживало. И чем больше она думала о том, тем отчетливее перед взором вырисовывался храм Божий. Но это не был православный храм, не поднимались над ним купола с крестами. Он не сверкал белизной камня, как киевская Святая София Премудрости. Темно-красная громада пиками вонзалась в небо, заслоняя собой белый свет. За храмом небеса то и дело окрашивались огненными всполохами. У Анастасии разболелась голова, и она не могла разгадать суть явления. В висках, словно на двух наковальнях, стучали кузнецы. Анастасия попыталась вырваться из цепких объятий боли, но ей это не удалось. И тогда она шагнула к воде и стала пригоршнями бросать ее в лицо. Ей полегчало. Она распрямилась, посмотрела в сумеречное небо, помолилась Всевышнему. Вновь склонилась к протоке, разгребла живую воду и всмотрелась в глубь. Видение перед ее взором не изменилось: все так же в небо возносился стрельчатый храм и за ним играли огненные всполохи. И ничто не открывало ясновидящей суть явления. Больше того, Анастасия почувствовала, как по ее телу разливается слабость, а в голове вызванивала наковаленка: «Не дерзай! Не дерзай!»

В этот миг рядом с Анастасией возникла Анна и тоже склонилась над протокой. Она всматривалась в живую воду долго, что-то увидела там, но что, Анастасия того не ведала. Прошло еще несколько мгновений, и королева вдруг стремительно отшатнулась от воды, упала. Анастасия метнулась к ней и помогла встать.

— Зачем ты подошла к воде, Ярославна? Зачем?

— Я должна была увидеть то, что открылось тебе.

— И что же ты узрела? — Анастасия заметила глазах Анны страх.

Она же словно не своим, приглушенным голосом ответила:

— Они шли на меня толпою, все в черном, с черными ликами и с факелами в руках. Они угрожали мне!

— А другое ты не видела? Ну храм хотя бы?

— Никакого храма. Только черные лики, черные одежды и факелы.

— Господи, да как могло подобное случиться?! — воскликнула Анастасия.

И она вскрикнула не без оснований, потому как знала, что Анне должно было открыться то же самое, что открылось ей. И Анастасия поняла, что в их жизнь вмешалась третья сила. Она не дала им узреть вкупе мир за окоемом. И был только один путь освобождения от ее влияния — это увидеть ту силу. Увидеть и выстоять пред ней в чистоте помыслов. Да было ради чего: та сила несла смертельную угрозу королевской семье. Анастасии сделалось легче, дух ее воспрянул.

Она взяла королеву за руку, увлекла к воде.

— Должно нам, Ярославна, встать рядом и одолеть тьму. — Анастасия крепче сжала руку Анны и прижала ее к себе. — Держись!

Гладь протоки под ними засеребрилась, и, словно в хрупком зеркале, проявился четкий женский лик с чертами ангела тьмы, с черными глазами, острыми, будто копья. Лик надвигался, взгляд его впился в лицо Анны и Анастасии, причиняя нестерпимую боль. Анна уже страдала безмерно и пыталась закрыть лицо руками, но Анастасия твердо сказала: «Не смей! Терпи!» — хотя сама была готова закричать от боли.

В последнее мгновение, когда боль казалась невыносимой и было похоже, что черноликая испепелит их, Анастасия сорвала с груди нательный крест и выставила его перед черной силой.

— Изыди бурею, нечистая, — произнесла ясновидица.

Над беседкой в кронах деревьев зашумел ветер, вихрем сорвался вниз к воде, взбугрил ее у самых ног россиянок и унес водяной столб по протоке вдаль, к Сене. Вновь над протокой стало тихо. Догорел на западе июльский закат самого долгого дня в году.

Анна и Анастасия, все еще держась за руки, отошли от воды, опустились на скамью, некоторое время посидели отрешенно, еще не понимая, что избавились, может быть, от смертельной опасности, и наконец посмотрели друг на друга.

— Это Констанция, — тихо промолвила Анна. — Она наш враг и грозит нам бедою.

— Она, — согласилась Анастасия.

— Чем же она грозит, Господи? Сколько же нам жить в тревоге?!

— Сказала уже: пока не встретишься с нею. Тебе иного пути нет, чтобы уберечь себя, сына и короля от ее происков, — посоветовала Анастасия.

— Но ты будешь рядом со мною? — обеспокоенно спросила Анна.

— Мы встанем пред нею вместе.

Однако, посулив Анне избавление от бед, Анастасия ошиблась. До того как случилась встреча королев Анны и Констанции, последняя все-таки сумела досадить своей снохе, обрушив на ее голову град неприятностей.

Глава двадцатая. Император сердится

У германского императора Генриха Третьего в тот 1052 год было немало причин сердиться и негодовать на многих. За свои тридцать пять лет жизни он не знал огорчений. В двадцать два года он унаследовал от отца корону и престол империи. К этому времени великая Германо-Римская империя приближалась к пику своего расцвета и могущества. Все государи Европы признавали ее силу, мощь и миролюбие. Казалось бы, со смертью сурового и властного Конрада Второго в великой империи наступят раздоры, вспыхнут междоусобицы среди графов и маркграфов, среди королей, коих было немало в империи. Наконец нахлынет время народных волнений с жаждой избавиться от нищеты. Нет, ничего подобного не случилось. Сын Конрада Генрих Третий достойно занял престол отца и оказался любезен всем народам огромной империи. Правда, в первые годы властвования Генриху Третьему досаждали папы римские. Лет пять, пока не окреп на престоле, император терпеливо не вмешивался в распри кардиналов, примасов, архиепископов и прочих священнослужителей. Но, видя, как. распадается церковь, как расцветают ереси и гаснет влияние церкви среди католиков, Генрих Третий вмешался в ее дела и поступки высшего духовенства.

По той поре император Генрих был образованным человеком. Его воспитывали на учении аббата Турского Алкуина. То был крупнейший ученый восьмого века. Он вышел из знатного англосаксонского рода и получил образование в знаменитой школе города Йорка, чтимого за средоточие учености. По просьбе Карла Великого Алкуин пересмотрел Библию и привел ее в порядок.

Труды Алкуина утвердили молодого Генриха в мысли и вере в то, что долг религии — служить народу и властителям, но не стоять над государями. Однако в Риме, на престоле вселенской церкви, каждый папа считал себя первым властителем на земле после Господа Бога. Такими властителями показали себя при Генрихе Третьем папа римский Сильвестр Третий и папа римский Бенедикт Девятый. Генрих предупреждал их, чтобы остановились в домогательствах верховной власти над государями. Они не внимали его предупреждениям.

И тогда Генрих Третий отправился с войском в поход, явился в Рим и взялся наводить порядок в Вечном городе. Он хотел знать волю народа и объявил о том римлянам. И горожане пришли к нему с петицией не ставить на престол вселенской церкви пап из римских духовных лиц.

— Они служат не Богу и народу, а мамоне, — заверяли императора горожане.

— Я выполню вашу волю, христолюбивые римляне, — в свою очередь заверил их император.

Однако следом за горожанами на поклон к императору явились иерархи. И они очаровали молодого властелина. Во главе их стоял тонкий политик кардинал Климент, саксонец из рода графов Мерелебен. Он сказал:

— Великий император, помазанник Божий Генрих, к тебе приходили гулящие римляне, их можно сейчас увидеть в винных погребах. Не верь им, великий император. Внемли нашему гласу, подними на престол церкви достойного из достойных, архиепископа Джованни Грациано.

Иерархов было тринадцать. Генрих всем посмотрел в глаза и, не заметив лукавства, подспудных черных замыслов, спросил:

— Но он римлянин?

— Да, великий император, — ответил кардинал Климент. — Но это лучший из римлян и достойный святости человек.

Еще не искушенный в иезуитских происках, Генрих Третий пошел на поводу у иерархов церкви.

— Выбирайте Грациано, ежели он вам угоден. Но помните мой наказ: он должен быть угоден и всем христианам империи и ее государю.

— Так и будет, великий император, — продолжал льстиво кардинал Климент. — Никто из христиан не поднимет на него камень и не бросит вслед идущему.

Климент и его спутники поблагодарили императора за великодушие и, довольные победой, покинули дворец. Скоро на престол римской церкви взошел Грациано, нареченный Григорием Шестым. Каково же было разочарование Генриха Третьего, когда спустя всего лишь месяц папа римский Григорий Шестой пошел путем предшественников и попытался навязать императору свою волю! Император стерпел первую дерзость папы и уехал в Дрезден, а спустя полтора года вынужден был вновь совершить поход в Италию, дабы окончательно положить конец бесчинствам пап на престоле церкви. Он низложил римлянина Григория Шестого и теперь уже исполнил повторную волю горожан и поставил папой саксонца кардинала Климента. Увы, Генриху опять не повезло. Климент Второй вскоре же попал под влияние своих друзей-кардиналов, кои вместе с Григорием Шестым утверждали свою верховенствующую роль на земле. После Климента Второго император Генрих еще трижды обновлял престол церкви. Такой частой смены римских пап, какая случилась по воле императора Германской империи, история римской церкви не знала. И наконец Генриху Третьему удалось найти достойного наместника Иисуса Христа. Им стал на целых пять лет эльзасец Бруно из рода графов Эгисхейм-Дагсбург, нареченный Львом Девятым.

Однако и с этим папой у императора родились серьезные разногласия. Все началось с появления во Франции российской княжны Анны, дочери великого князя Ярослава Мудрого. Генрих Третий вознегодовал, как только узнал, что княжна Анна в сопровождении двухсот русских воинов, большого обоза и полусотни французов прошла всю германскую землю с востока на запад и не была задержана. Хуже того, он, император, не был уведомлен, что по его державе идут нежелательные чужеземцы. Барона фон Штубе, сопровождавшего Анну, Генрих лишил поместья, земель и хотел изгнать из империи к сарацинам. Но вмешался папа Лев Девятый и, ссылаясь на то, что княжна Анна везла из Херсонеса бесценные мощи святого Климента и фон Штрубе лишь охранял ее в пути по землям Германии, счел, что его следует простить и не лишать ни поместья, ни земель, ни имущества, не изгонять из родной страны. «Честь и хвала верному сыну церкви, барону фон Штубе. Он внес посильный вклад в сохранение мощей святого Климента», — писал папа римский Лев Девятый Генриху Третьему.

Император исполнил просьбу папы после долгих колебаний: ведь барон сопровождал не только святые мощи, но и княжну враждебной ему державы. Не забыл император и то, как пытался завязать родственные связи с великим восточным соседом и отдать в жены сыновьям великого князя Ярослава двух своих именитых графинь — Оду и Кунигунду. И, казалось бы, сговор начался хорошо, да князь Ярослав перехитрил Генриха: год за годом откладывал сватовство, а полные огня и жизненной силы девицы исходили соком. Кончилось, по мнению императора, все обманом, великий князь выставил женихом своего худосочного сына Вячеслава.

— Этот скиф надул меня. Того не прощу, — по поводу и без повода заявлял Генрих Третий.

Досада германского императора на великого князя Ярослава Мудрого была настолько сильна, что он послал к папе Льву Девятому гонцов с повелением запретить королю Франции сочетаться браком с княжной Анной. К своему сожалению, он и здесь ничего не добился. Генрих Первый и княжна Анна тоже перехитрили его и устроили бракосочетание не мешкая, лишь только появились на французской земле. Церковь Реймса венчала короля Франции и княжну-россиянку по законам Божьим, и у римского папы Льва Девятого не нашлось оснований считать сей брак противозаконным. Император негодовал на папу, но вынужден был смириться с тем, что глава церкви не исполнил его просьбу, не признал брак французского короля и российской княжны недействительным.

Но германский император на том не успокоился. Он счел делом своей чести помешать безмятежному супружеству Генриха Первого и королевы Анны. И когда вскоре же после свадьбы Генриха и Анны в Дрезден приехала вдовствующая королева Констанция с просьбой вмешаться в дела Франции, он принял ее любезно и для обоюдной пользы.

Некогда красивая и гордая брюнетка, с черными жгучими глазами, с изящной фигурой, предстала перед императором почти старухой, хотя и была еще полна движения и злой страсти. Генрих Третий принял Констанцию, как подобает, в тронном зале. Стены его были увешаны яркими коврами, на коих во множестве красовалось оружие, сверкающее рукоятями с драгоценными камнями, и блистали рыцарские щиты. Зал заливал солнечный свет из больших окон. Император сошел с трона и, отдавая дань уважения даме-королеве, приблизился к ней, взял ее руки в свои, подержал их, а потом повел Констанцию к креслам, усадил и сам сел напротив.

— Я готов тебя выслушать, славная королева Констанция.

Она же полюбовалась молодым и красивым императором, затем, тяжело вздохнув, как о чем-то утраченном, со слезами в голосе сказала умоляюще:

— Ваше императорское величество, перед вами несчастная женщина, которая ищет защиты. Я уповаю только на Бога и на ваше благородство. О, как я несчастна!

— Успокойся, королева, успокойся. Это мой долг — защищать бедствующих, — ответил Генрих Третий.

Благочестивый император знал Констанцию давно, и вина ее перед супругом Робертом была ему ведома. Он считал, что в свое время она понесла заслуженную кару. Хотя он бы, счел Генрих, наказал ее более жестоко, он заточил бы ее в монастырь, где она до исхода дней пребывала бы в суровом оскудении. Но упущением короля Роберта она перед ним, императором, и просит от кого-то защиты. От кого же? И поскольку император всегда считал себя милосердным государем, он спросил:

— Чем тебе помочь, королева Констанция? — И предупредил: — Только не требуй от меня, чтобы я пролил чью-то кровь.

Констанции было известно, что Генрих Третий свято блюдет заповеди Божьи и заповедь «не убий» он никогда не преступит ей в угоду. Но она знала, как заставить благочестивого католика оказать ей неоценимую услугу.

— Известно ли вам, ваше императорское величество, о том, что король Франции сочетался с княжной враждебного твоей империи славянского рода? Знаете ли вы, что славянский дух самой Анны, ее свиты и двухсот воинов оскверняет все святое, что есть в христолюбивой Франции? Вот и прошу ваше величество во имя Пресвятой Девы Марии и во благо великой Германской империи потребовать от моего нечестивого сына развода с Анной и изгнания ее из пределов католической Европы. — В порыве страсти Констанция приблизилась к Генриху и, опустившись на колени, приникла лицом к его рукам, продолжая умолять: — Не потерпите нечистую на католической земле! Изгоните ее, великий император, блюститель чистоты католической веры! Умоляю, ваше величество!

— Встань, королева, тебе не пристало вставать на колени даже предо мной. — И Генрих подал Констанции руку, помог ей подняться. Он больше не садился в кресло, а подошел к окну, посмотрел в него и произнес: — Я не в состоянии выполнить твою просьбу, королева Констанция. Если я попытаюсь это сделать, то последствия чреваты войной, и довольно тяжелой. Мне известно, что французы полюбили россиянку и никому не дадут ее в обиду. Но воевать с народом Франции я не намерен. Вот и за Лотарингию никак не соберусь поспорить. И власти над твоим сыном у меня нет. Что же, я по-твоему, королева, должен делать?

Пока император просвещал свою гостью, она пришла в себя, с лица ее сошло страдание, черты стали жестче. И заговорила она спокойно, без надрыва, и было в ее голосе уже меньше почтительности к самой личности императора.

— Полно, ваше величество. Вы знаете, что делать в таких случаях, и вам это посильно. Стоит только попросить или повелеть понтифику[69] вселенской церкви, своему близкому родственнику папе Льву Девятому, и он выполнит вашу волю. О, папские легаты способны творить чудеса. Надо лишь помнить, что неверным православным не место в благочестивом католическом государстве.

Странно, но Генрих нисколько не обиделся на некую вольность Констанции в обращении к нему, потому как она была права. Император не мог поведать ей о своих попытках заставить папу наказать короля Франции и о своей неудаче. Его «близкий родственник» показал крепкие зубы и сумел доказать Генриху нехристианскую несправедливость к его соседу. Но император был согласен с Констанцией. Знал, что вторжение восточного православия в западные католические страны нанесет непоправимый ущерб не только церкви с ее жесткими законами, но и светской власти. Он знал также, что католическая церковь уже не первый год ведет борьбу против церкви греческого закона. Тому причиной было зарождение ересей в восточной церкви. Они образовались при спорах о догмах богословия. Генрих знал, что в западной церкви появились ереси, но это случилось спустя два века, после того как возникли споры по богословским догмам. Однако восточная церковь опровергала наличие ересей, утверждая, что она строит православие на прочных началах веры. Кто тут был прав, Константинополь или Рим, трудно было понять, потому как и западная церковь в свою очередь заявляла о своих порядках от Бога и стремилась к независимости от светской власти. Словом, Генрих Третий пришел к выводу, что в восточной церкви были свои интересы, а в западной — свои. Правда, это пока не разделило церкви окончательно. Их связывало единство веры и Бога, таинств и всего церковного устройства. И Генрих Третий догадывался, почему архиереи Реймса так беспрепятственно обвенчали католика и православную христианку.

Придя к такому заключению, император счел, что от королевы Констанции пора избавиться. Но он не мог просто вежливо выпроводить ее, а потому позвал камергера. Когда тот пришел, Генрих сказал королеве:

— Славная Констанция, вот камергер Герард Миллер проводит тебя отдохнуть с дороги. А к вечеру мы встретимся и продолжим беседу. Я подумаю, как помочь тебе и Франции.

— О, ваше величество, я так благодарна вам, — ответила Констанция, уходя следом за Герардом Миллером.

Едва за королевой закрылась дверь, как император вновь окунулся в «судное дело» двух церквей. Разделение восточной и западной церквей уже назрело, решил Генрих, и могло последовать в любой момент, когда какая-либо церковь — восточная или западная — нарушит единство веры, исполнение таинств или церковных канонов.

К несчастью всего христианского мира, как позже сочтет Генрих Третий, западная, римская церковь нарушила это единство первой и отпала от союза с константинопольской церковью греческого закона. Императору стало известно, что в западный храмах, и прежде всего в Италии, уже допущены искажения догматов веры, обрядов и канонов. В западной церкви появилось и утвердилось учение о нисхождении Святого Духа и от Сына Вседержителя, Иисуса Христа. Такое учение восточная церковь нашла еретическим, и были намеренно порваны всякие сношения с западной церковью. Размышляя о христианской вере, император подумал о Констанции, нежившейся теперь в гостиной. Она, поди, ела виноград, до коего была большой охотницей, и запивала его вином, коим тоже не пренебрегала. Генрих спросил себя: «А знает ли она о близком разрыве церквей?» Конечно, не знает, что в эти дни лета 1052 года идет яростная схватка между главой восточной церкви патриархом Михаилом Керулларием и папой римским Львом Девятым. Константинопольскому патриарху в эту пору принадлежало несколько церквей в Южной Италии. В отторжении этих храмов от водосточной церкви был кровно заинтересован папа Лев Девятый. Там он хотел упрочить свое влияние и внедрял среди верующих латинские воззрения. Он запретил в южных церквах Италии причащение на опресноках[70]. Тогда же папа Лев Девятый настроил против патриарха Михаила Антиохийского Марина. В ответ на это Михаил закрыл в Константинополе все латинские монастыри и церкви, дабы «прекратить соблазн православных латинским богослужением». Он поручил болгарскому архиепископу Льву Гудину написать обличительное послание против латинских нововведений. Послание Гудина было доставлено в Рим эстафетой. Папа Лев Девятый, получив его, вошел во гнев, и, не будь в эту пору в Риме Генриха Третьего, вспыхнул бы пожар и сжег бы добрые отношения императора византийского Константина Мономаха и императора германского Генриха Третьего. Генрих жестко упрекнул папу римского в попытке разрушить мир между империями и сам продиктовал Льву Девятому ответ патриарху Михаилу Керулларию. Пожар не вспыхнул. А чтобы упрочить мир между державами и церквами, император настоял, чтобы папа римский послал в Константинополь с добрым визитом своих легатов. Однако Генрих Третий и Лев Девятый допустили большую оплошность. А может быть, это было сделано папой Львом Девятым преднамеренно, как счел позже Генрих Третий. Во главе делегации был поставлен человек, питавший к патриарху Михаилу Керулларию лютую ненависть. Это был кардинал Гумберт — желчный, высокомерный и яростный. Патриарх Михаил знал кардинала и отказался его принять, к тому же сделал все, чтобы Гумберта не принял и император Константин Мономах.

Обуреваемый дерзостью и сжигаемый ненавистью, Гумберт не покинул Константинополь. Вместе со своими легатами он затаился в католическом монастыре и вскоре же написал опровержение на послание болгарского епископа Льва Гудина и распространил его в Константинополе. В эти же дни Гумберт нашел в одном из городских монастырей монаха Никиту Стифата, сочинителя трактата против латинян, и заставил его сжечь свою книгу, применив при этом к нему жестокое рукоприкладство. Но Гумберту и этого показалось мало. Созвав после вечерней трапезы своих спутников-легатов в келье латинского монастыря, он сказал им:

— Братья по вере, вижу, что у нас не хватает сил подчинить патриарха Михаила влиянию римской церкви, потому я вынужден именем папы Льва Девятого написать акт его отлучения. Согласны ли вы с моей волей?

— Аминь! — ответили легаты единодушно.

Сочиняя акт отлучения патриарха восточной церкви, Гумберт обвинил Михаила и всю церковь в многочисленных ересях, сочинял изветы и всячески чернил.

В те же дни константинопольский епископ Арсений написал об этом поступке Гумберта послание германскому императору Генриху Третьему. А было сказано в послании так: «И вот папские легаты, «наскучив сопротивлением патриарха», как они говорили, решаются на самый наглый поступок. Пятнадцатого июля они вошли в церковь Софийскую и, когда клир готовился к служению в третий час дня в субботу, положил на главный престол грамоту отлучения в виду присутствующих клира и народа. Выйдя оттуда, они отрясли и прах от ног своих во свидетельство им, по слову Евангелия, восклицая: «Путь видит и судит Бог!»

Император Генрих Третий попытался разобраться во всем, что случилось в Константинополе в текущее лето. Ему доставили список акта отлучения патриарха Михаила от церкви, и он был удивлен наветом на святого отца. «Что же касается Михаила, незаконно называемого патриархом, и поборников его глупости, — читал Генрих, — то рассеиваются в нем бесчисленные плевелы ересей. Легаты же в присутствии императора и его вельмож произносили: «Кто упорно станет противиться вере святого римского и апостольского стола и его жертвоприношению, да будет анафема, да будет отлучен и погибнет в пришествие Господне».

После злобного выступления кардинала Гумберта и его легатов в Константинополе раскол между восточной и западной церквами, как считал Генрих Третий, произошел окончательно. И теперь благочестивый католик Генрих Третий, питая к восточной церкви добрые отношения, нашел, однако, возможным помочь воинствующей королеве Констанции. Он застал ее в гостиной за легкой трапезой, состоящей из фруктов и вина, присел рядом с нею к столику и сказал:

— Многострадальная Констанция, я освободился от дел раньше, чем предполагал, и, чтобы не заставлять тебя долго ждать, я у твоих ног.

— Ваше величество, как вы любезны… А я вот пью прекрасное рейнское. — После выпитого вина у Констанции было хорошее настроение.

— Слава Богу, что оно тебе по душе, королева. Но послушай меня. По здравом размышлении я пришел к выводу, что должен тебе помочь. Потому запасись терпением и пребывай в своей земле, молясь Спасителю. Моими стараниями у тебя сбудется все, чего жаждешь.

Констанция в порыве благодарности поцеловала-таки руки Генриха и пролила слезу умиления.

— Государь, вы велики во всем. Я буду молить Бога о вашем долгом здравии, — заключила умиление захмелевшая королева.

В тот же день Констанция покинула императорский дворец и вернулась в свой замок Моневилль. А из Дрездена поскакали в Рим именитые гонцы, чтобы передать папе Льву Девятому повеление императора направить в Париж строгого кардинала, который должен пресечь нарушение канонов католической веры Генрихом Первым и его священнослужителями.

Глава двадцать первая. Встреча с Констанцией

Июльскими жаркими днями и душными ночами ничто так не волновало королеву Франции, как судьба маленького сына. Нет, его здоровье не вызывало беспокойства матери. Он рос подвижным, улыбчивым и озорным. Ручонкам его не было покоя. Анна любила его крепкие ручки и целовала их, когда они тянулись к ее лицу, гуляли по нему. Королеву беспокоило то, что кто-то мешал ей свершить обряд крещения, ввести сына в мир духовной святой жизни. Анна молилась Иоанну Крестителю и просила помощи одолеть злые силы, кои стояли на пути к купели. Наконец с помощью Анастасии она нашла преграждавшую ей дорогу к свершению святого таинства. Узрев в протоке Сены образ матери Генриха, Констанции, она не дрогнула, не растерялась и вняла совету Анастасии увидеть ее и вытравить из почерневшей души все, что толкало жестокую женщину на злодеяния.

Беседуя душным вечером возле кроватки спящего сына, Анна сказала Анастасии:

— Я с нетерпением жду возвращения короля из Лиона. И дня не потеряю: как приедет, умчусь в замок Моневилль.

— Благословляю тебя, королева. Но помни об одном: будь во всем великодушна к старой женщине.

— Да, я это помню, — ответила Анна.

Она давно простила Констанции камень, брошенный рукой злочинца по ее воле, простила нападение воинов в Дижоне, на кое отважился герцог Роберт лишь под ее давлением. Но происки, кои могли поломать судьбу наследника французского престола, Анна должна была пресечь и потому не мешкая взялась за исполнение задуманного. И такой уж у Анны был твердый и решительный нрав, что к цели она стремилась, несмотря ни на какие препоны.

Лишь только король вернулся из Лиона со встречи с пэрами и другими вельможами, сразу же после вечерней трапезы Анна увела его в свою спальню. Однако ей не удалось тотчас сказать королю о своем намерении посетить его мать. Едва переступив порог спальни, король с жаром принялся целовать Анну, шепча:

— Желанная, как долго я тебя не видел, как скучал по твоей ласке. Но вот боюсь спросить: примешь ли ты меня? Дозволено ли сие после недавних родов?

— Ну уж не такие они и недавние. Сынок-то уже сидит. — на и сама истосковалась по ласке, по близости и ответила играючи: — Теперь уже все позади, и сегодня у нас будет праздник.

Они наслаждались и блаженствовали долго. И все никак не могли утолить жажду, накопившуюся за долгие месяцы вынужденного воздержания. Анна была неутомима и дерзка на выдумки.

— Ныне над нами нет судьи. И мы можем вольничать, — смеясь говорила она.

Но и Генрих не уступал Анне в вольностях. В его жилах текла горячая кровь француза. В их страсти было что-то необычное. Наслаждаясь, они то ворковали как голуби, то пели что-то похожее на песни, но без слов. Генрих успел рассказать Анне сладостный сон, который пришел к нему в Лионе всего неделю назад. Снилось ему, будто он и Анна гуляли где-то на берегу малой речушки да увидели на чистом лугу одинокую раскидистую грушу. Они побежали к ней, скинули одежды и окунулись в вожделение. И показалось Генриху, что от постороннего глаза их оберегал сам Святой Дионисий.

— Я видел его ясно, как вижу тебя. Он стоял в белых одеждах, и они заслоняли нас от чужих глаз.

— Ты любезен Дионисию, мой государь. Но теперь я заслоняю тебя от него. — И озорная Анна укрыла супруга своим гибким и сильным телом.

И Генрих принял сие как должное, потому что лучшей защитницы не знал. Счастливый, довольный, он прижимал к груди самую прекрасную женщину на свете и шептал:

— Ты мой ангел-хранитель. Ты для меня больше, чем Пресвятая Дева Мария.

И только под утро, когда наступил ранний рассвет, Анна сказала Генриху о том, к какому решению она пришла о время его отлучки в Лион.

— Позволь мне, дорогой, навестить твою матушку в Моневилле. Это очень важно для всех нас, и особенно для нашего сынка.

Просьба Анны прозвучала для Генриха неожиданно, и он не сразу нашелся с ответом. Нет, он не испытывал неудовольствия или досады от желания Анны увидеть его мать, наоборот, в его груди шевельнулось что-то теплое. Ведь он сам всегда питал к матери добрые чувства и даже пытался как-то оправдать ее. Может быть, потому, что его отец всю жизнь провел в военных походах, на охоте и даже в пирах, на коих не было места королеве. И Генрих представлял себе, каково ей, молодой, красивой, быть в постоянном ожидании мимолетного внимания супруга. Как не потерять над собой власть разума, не поддаться соблазну восполнить скудость молодой жизни!

И теперь, услышав желание Анны увидеть его мать, он почувствовал некую вину перед нею и сказал Анне:

— Если ты, моя королева, надеешься, что Констанция не оскорбит и не обидит тебя, я благословляю тебя на эту поездку. Поехал бы я с тобой, но она меня и на порог не пустит.

— Ничего, одной мне пока будет вольнее, и я надеюсь, что мы расстанемся друзьями.

— Дай-то Бог. И когда ты отправишься в путь?

— Время подгоняет, мой государь. Я хотела бы к семнадцатому августа быть свободной, потому завтра и уеду. А тебя прошу с сынком домовничать.

— Это нам посильно, — улыбнулся Генрих. — Управишься ли со сборами?

— Управлюсь. Подарки матушке уже готовы. Я отвезу ей соболью шубу и горностаевую шапку. Да будет ли твоя воля на то, чтобы я подарила Роберту атласный кафтан, подбитый бобровым мехом?

— Что же я буду перечить? Мне брат любезен, хотя и не ищет мира.

— Он придет. Еще, мой государь, я возьму с собой Анастаса и сотню воинов. Они пойдут в белых кафтанах. Я же иду с миром.

— Возьми и моих воинов две сотни. И пойдет с ними граф Госселен.

— Нужно ли такое войско?

— Тебе идти через земли сеньоров, коим я нелюбезен.

— Напрасно так думаешь, дорогой сир. Ты всем любезен. А они защищают лишь свою вольность и оттого идут тебе встречь.

Они помолчали. Каждый думал о чем-то своем. Генрих молил Всевышнего о том, чтобы продлил годы благой жизни с Анной. Минувший год с немногим пролетел для него одним мгновением. Он же хотел, чтобы его счастливые дни текли медленно, как сама вечность.

Анна думала о другом. Ее волновали житейские заботы. Она перебирала памятные события минувших лет на Руси и искала в них ответы на свои вопросы. И, кажется, нашла. Да стала примерять российскую шубу на французские плеч. И понадобилось поговорить с королем. Начала с малого, дабы не озадачить Генриха, не заставить его подвергнуть сомнению ее затею:

— Мой государь, вот ты сказал, что ехать мне к твоей матке в Моневилль через земли, где графы и бароны смотрят на твою власть косо. Не может ли быть так, что к враждебности их вынуждает нечто?

— Господи, на такой вопрос сразу и не ответишь. Пожалуй, что-то и толкает. А что, того не знаю.

— Но ведь нам с тобой ведомо, что многие вельможи живут вовсе убого, потому как войны разорили их.

— То так. Но как им помочь, ежели их король тоже беде? Если бы не твое состояние, твое приданое, мы бы тоже сидели без денег.

— Что ж, мы просто разделили бы судьбу своего народа. А теперь, мой государь, послушай, что скажу. И ежели сказанное будет неугодно тебе, останови меня.

— Я постараюсь быть миролюбивым к тебе, моя королева, — улыбнулся Генрих.

— Спасибо, славный. А вспомнилось мне, как складывал великую Русь мой батюшка. Многие годы назад она тоже была чем-то похожа на Францию: княжества, княжества и каждый князь — сам себе господин. Когда же батюшка взошел на российский престол после княжения в Новгороде на уделе, он исподволь начал завлекать бедных и даже не бедных вельмож к себе на службу. Он помогал им ставить в Киеве хоромы и определял к делу, платил деньги за честное радение. И с каждым годом таяла рать бедных вельмож и недовольных князем, крепла его власть. Да многие удельные князья сочли за лучшее встать под руку великого князя, потому как он мог защитить их от сильного врага. А недругов у Руси было много: и печенеги, и угры, и поляки хотели ущипнуть Русь, откусить от ее неоглядных просторов ломтик.

— Ты хорошо говоришь, моя королева, но ты плохо знаешь моих сеньоров и вассалов. Они трижды будут нищими, но не пойдут на службу к королю. Да, в Дижоне нам с тобой повезло: почти сто служилых людей осело в Париже. А нового притока нет.

— Не хочу тебя разубеждать, мой государь. Просто надо вновь и вновь пытаться делать полезное. У нас на Руси говорят: под лежачий камень вода не течет.

За окном спальни уже рассвело, а король и королева в эту ночь так и не сомкнули глаз. Анна посмеялась:

— Ныне за трапезой будем клевать носом.

— Зато есть что вспомнить, — улыбнулся Генрих.

— Верно. А о служилых людях мы еще поговорим, мой государь. Я еще не все тебе выложила.

— Согласен. После дремы и поговорим, — пошутил Генрих.

Но ни Генриху, ни Анне не нашлось времени на дрему. Сборы в дорогу всегда дело суетное и хлопотное, и оно поглотило весь день. А к вечеру Анна хлебнула горечи из-за первого расставания с сыном.

— Господи, на кого я его оставлю! — причитала Анна.

Анастасия услышала ее, расстроенную, попыталась утешить:

— На батюшку оставляешь, не болей. И от груди его пора отучать. Да Малаша с Ольгой у тебя отменные няньки. И не будет беды, ежели наши богатыри два-три дня без матушек останутся. Да мы с тобой еще нынешнюю ночь с Филиппком да с Янушкой побудем. Ты и молока приготовишь. — Говоря так, Анастасия дала понять, что и она поедет к старой королеве. Анна была ей благодарна.

А ранним утром следующего дня, лишь солнце осветило замок, на королевском дворе уже все было готово к движению. Три сотни воинов в белых кафтанах, с королевским знаменем впереди сидели в седлах нетерпеливых коней. У парадного крыльца королеву ждал экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей. Был тут и воз с подарками для королевы Констанции и герцога. Возле своей небольшой колесницы стоял каноник-канцлер Анри д’Итсон. Он упросил Генриха отпустить его с королевой.

— Я там понадоблюсь, сын мой, как очевидец похода в Херсонес, — почему-то сделал вывод Анри.

Вскоре появилась Анна в сопровождении короля и графа Госселена. Генрих усадил Анну в экипаж, рядом с нею села Анастасия. Граф Госселен взмахнул рукой, открылись ворота, и он повел за собой две сотни воинов-французов. За ними двигался экипаж королевы, дальше каноника-канцлера Анри. Замыкала кортеж сотня воинов-русичей во главе с Анастасом. Париж не был готов провожать свою королеву, и она проехала по пустынным улицам. Ей встречались лишь слуги да редкие горожане, кои шли на рынок.

До замка Моневилль было около двух дней спокойной езды, все на северо-восток. Стояла прекрасная погода, с Северного моря дул слабый ветер, и было не жарко. Анна наслаждалась природой. Холмистую местность северо-восточной Франции покрывали леса, рощи. Могучие дубы, грабы, сосны подступали к самой дороге. А то вдруг раскрывалось пространство, вид на холмистую долину с темой громадой рыцарского замка, построенного во времена Карла Великого. Эти замки и пугали и восхищали Анну. Она все еще удивлялась высоте и мощи крепостных стен. Казалось, ниже пятнадцати сажен они не строились. И рвы вокруг замков, заполненные водой, и башни, взметнувшиеся в небо, и подъемные мосты — все покоряло воображение россиянки. Ничего подобного она не видела на родной земле, разве что в далекой византийской Тавриде: стены крепости Корсунь.

В пути Анна и Анастасия обо всем наговорились. А потом, уже в сумерках летнего вечера, когда остановились в дубраве на берегу реки на ночлег и собирались спать, судьбоносица сказала Анне о том, что должна была сказать год назад. Начала исподволь:

— Ты, Ярославна, сделала разумный шаг навстречу матушке Генриха. Какую бы нелюбь она ни питала к нему, в материнском сердце есть уголок и для лучшего чувства. Когда ты увидишь Констанцию, спроси, не снился ли ей иной раз старший сынок. Ежели ответит, что снился, поверь — она готова к примирению. И тогда уж тебе не составит труда покорить ее сердце.

— Ты будешь со мною рядом и лучше меня угадаешь ее душевное начало. Потому на тебя вся надежда. А меня пока что-то пугает. Гудит что-то в груди.

— Нельзя мне стоять между вами, Ярославна. И ее тайных помыслов я не могу тебе открыть. Вот и в прошлом году всевышние силы поведали мне тайну, коя касалась тебя, а я носила ее и маялась.

— Зачем было маяться? Открыла бы ее мне. Я готова на тебя обидеться.

— Не надо на меня обижаться, Ярославна. Тогда нельзя было раскрыть сию тайну. Чревато было. И потому я сама выплакала горе, кое досталось бы тебе. Горюшко велико. А ты ведь тогда Филиппком какой месяц затяжелела.

— Это уж как на второй половине была?

— В то самое время. Теперь, моя королева, ты выслушаешь меня умиротвореннее, и мы с тобой поплачем. А завтра увидишься с новой матушкой и не будешь считать себя осиротевшей. Что уж говорить, всем нам уготован исход…

Анна все поняла, и боль сильно уколола ее в сердце. Она закрыла глаза, и перед ней возник образ матушки. Она лежала в домовине, и над нею, склонившись, стоял батюшка.

— Настена, неужели это моя родимая?! — воскликнула Анна и выдохнула роковое слово: — Да в чем же грешна она, что так рано скончалась?!

— Не грешна она, не грешна, да источились в ней соки жизни. И святостью она освящена, церковь ее не забудет. А преставилась она в четвертый день октября прошлого года. — Анастасия обняла Анну и говорила, говорила. — Ушла она спокойно, с чистой совестью и детям своим завещала жить в мире и любви. И батюшке она пожелала жить долго. А упокоили ее в Новгороде, в Святой Софии. Так сама небожительница попросила.

Анна молчала и долго кусала губы, сдерживая рыдания. И все-таки не справилась с болью утраты, излила горе.

— Господи, на кого же ты нас покинула! — воскликнула Анна и зарыдала.

Анастасия приникла к плечу Анны и тоже заплакала, ничем другим не досаждая королеве. И прошло достаточно много времени, чтобы после пролитых слез наступило облегчение и Анна сумела перевести дух, провести ладонями по лицу, стирая слезы.

— В церковь бы ныне, Настенушка, в нашем храме помолиться бы, — слабо проговорила Анна и, обняв Анастасию, прижалась к ней.

— Верно речешь, да не дано нам, голубушка, сие, далеко святые купола россиянские. Вот как вернемся в Париж, отслужим панихиду в храме Святого Дионисия. Он ведь твой с Генрихом покровитель.

— Ты говоришь, четвертого октября матушка преставилась? Теперь я вспомнила: меня что-то беспокоило и я места себе не находила. И я хотела тебя спросить, с чего бы это быть моему смятению. Но ты, как рыба в реке, все ускользала от меня.

— Да так и было, Ярославна, как безмолвная рыба. А что мне оставалось делать? Бросить на тонкий лед твоего смятения тяжелый камень?

— Спасибо, славная моя судьбоносица. Тогда я и впрямь теряла бы голову от горя.

Наговорившись, наплакавшись, две неразлучные россиянки наконец уснули. И Всевышний был к ним милостив: они спали без кошмаров.

На другой день около полудня перед путниками появился замок Моневилль с большим посадом вокруг. На дороге было оживленно. Одни путники ехали и шли в сторону замка, другие — от него. Похоже, в посаде был торговый день. Вскоре воины на сторожевой башне заметили кортеж королевы, и спустя какую-то минуту ворота замка распахнулись, из них выехал небольшой отряд вооруженных воинов и направился к королевскому кортежу. Приблизившись на расстояние полета двух стрел, отряд остановился, от него отделился лишь один всадник. Он поскакал навстречу графу Госселену, ехавшему впереди, и крикнул:

— Стойте! Кто такие?

— Я камергер королевы Анны, граф Госселен. Королева следует в замок Моневилль на встречу с королевой Констанцией.

— Мы приветствуем вас, — сказал рыцарь, приблизившись к графу.

Кортеж въехал в посад. На улице, ведущей к замку, уже собралось множество людей. Посад оказался большим, похожим на город. Но жилища в нем большей частью были убогими. Да и моневилльцы, что стояли на обочинах дороги, выглядели бедно, и лица их не отличались здоровым цветом. Так показалось Анне и Анастасии, кои пристально смотрели вокруг. И увиденного ими было достаточно, чтобы сказать, что в маленьком герцогстве Моневилль нет достатка и у его владелицы. Однако сам замок поразил гостей мощью и величием. Он был окружен двумя крепостными стенами. Теперь Анна знала, что так строили замки лишь во времена Карла Великого, когда его вассалы и сеньоры были богатыми и могли позволить себе возводить столь мощные крепости. Внутренний двор замка был вымощен булыжником, проросшим гусиной травкой. Время оказалось не властно над замком, и он выглядел прочным и красивым, с неким суровым обликом воина.

Обитателей замка уже известили о прибытии гостей из Парижа, и они высыпали на двор, выстроился отряд вооруженных воинов, в коем насчитывалось не более ста человек.

Многие из них были в латах. Встречал Анну герцог Роберт. Анна увидела его во второй раз. Тогда в Дижоне он показался ей мрачным человеком. Теперь она порадовалась, что ошиблась. Темно-карие глаза его светились приветливо, и он был по-рыцарски вежлив. Правда, в первые мгновения встречи герцог Роберт даже растерялся, ведь дижонское примирение год назад уже выветрилось под постоянным сквозняком сурового материнского ветра, и он не знал, как ему вести себя с супругой ненавистного брата. Но она же была и королевой Франции, к тому же красивой и величественной, как греческая богиня. «Господи, как она прекрасна!» — воскликнул в душе герцог и повел себя, как должно вести рыцарю перед дамой. Он поспешил к карете, помог Анне сойти, склонился к ее руке и поцеловал.

— В замке Моневилль рады приезду королевы Франции, — сказал он и поклонился еще раз.

Анна была довольна таким приемом, но добилась большего, когда шагнула к Роберту, взяла его за плечи и по русскому обычаю трижды поцеловала в щеки.

— Так уж на Руси принято, — проговорила она. — Ты наш желанный брат.

Герцог Роберт был поражен поведением Анны и вновь растерялся. У него в последние годы совсем не было встреч с женщинами. Но ему было приятно такое проявление родственных чувств. Он вспомнил, однако, что ему нужно представить своих придворных: трех баронов и четырех виконтов и двух дам — жен барона и виконта. На поклоны вельмож и дам королева ответила поклоном и сказала:

— Я рада с вами познакомиться. — И представила своих спутников.

Потом Анна повела Роберта к строю своих гридней, одетых в белые кафтаны. Герцог смотрел на воинов королевы с восхищением и завистью. Такой мощи и стати он не видел никогда.

— Как я помню, моя королева, они были с тобой в Дижоне. Но тогда они мне не запомнились, — заметил герцог.

— Ты был взволнован, славный Роберт, — ответила королева.

Судьбе будет угодно, чтобы Роберт и его воины в недалеком будущем сразили трех русичей в скоротечной схватке. Но и сам герцог падет от руки одного из витязей, на коих так жадно смотрел. Анна заметила состояние герцога и сказала:

— Богатыри великой Руси всегда готовы защитить твои владения от иноземных врагов.

— Спасибо. Я бы хотел иметь таких рыцарей в моем окружении, — отозвался герцог.

Но вот настал миг, когда Анна должна была спросить о Констанции.

— Славный герцог, а как здоровье твоей матушки?

По лицу Роберта пролетела тень печали, он опустил голову:

— Она слаба здоровьем, — ответил он. — К тому же стала затворницей и даже меня к себе не впускает. Это ужасно.

— Я хочу ее видеть, славный Роберт. Ты должен ее убедить, что нам нужно обязательно встретиться.

— Да, моя королева, я все понимаю, — ответил герцог. — И если она пустит меня к себе и выслушает, то я попытаюсь склонить ее к встрече. Но, увы, пока ничего не обещаю. Однако идемте в покои.

И Роберт повел Анну в замок, пригласив и всех спутников королевы. Но в нижнем зале, где, очевидно, раньше была трапезная, он предложил гостям остаться, а сам по каменной лестнице поднялся на второй этаж.

Гостям ничего не оставалось делать, как осматривать зал. Но привлекательного в нем ничего не было. Окна-бойницы пропускали мало света, темные каменные стены были голыми, в копоти от чада факелов. Выглядели они мрачно. Лишь два камина у противоположных боковых стен нарушали однообразие. Но в них не было огня, и они не согревали ни тела, ни глаз. Непокрытый огромный стол и скамьи близ него были сработаны руками неискусных плотников. Все в зале говорило, что в замке жили скупо, без интереса к окружающему. Анна уже с нетерпением ждала Роберта, и сердце ее билось тревожно. Причины того она не могла понять и посмотрела на Анастасию. Та слегка усмехнулась:

— Все будет хорошо, ежели не дашь волю чувствам, и постарайся улыбаться старой королеве.

Анна не поняла предупреждения Анастасии. Она приехала с добрыми намерениями, с открытой душой и хотела добиться взаимности, а тут она почувствовала некую скрытую опасность. Но страхи ее рассеялись, когда наконец в зале появился улыбающийся герцог и пригласил Анну наверх.

— Моя королева, матушка ждет тебя, — сказал он.

— Спасибо, герцог. А мы уж тут волновались. — И распорядилась: — Граф Госселен, позаботьтесь, чтобы принесли подарки королеве.

Сама она последовала за Робертом, отрешившись от какой-либо подозрительности и осторожности. Она помнила лишь то, что идет на встречу с матерью своего супруга.

На втором этаже Роберт провел Анну небольшим коридором и распахнул перед нею дверь в просторный покой. К полной неожиданности Анны, в нем было светло и уютно, и все, на что ни посмотришь, радовало глаз. Стены покоя были обиты красивой нежно-алой шелковой тканью с бирюзовым оттенком, а потолок — голубой тканью, и казалось, что над головою ясное небо. Легкая мебель, выполненная руками искусных венецианских мастеров, притягивала взор. Белая статуя Девы Марии с младенцем на руках вызвала умиление. На столе Анна увидела вазы с полевыми и садовыми цветами. В покое была еще одна дверь из светлого ясеня, коя, видимо, вела в спальню.

Вдовствующая королева сидела в кресле лицом к двери. Руки ее были сложены на груди, но при появлении Анны она положила их на подлокотники. Анна остановилась от Констанции в нескольких шагах, и некоторое время они молча рассматривали друг друга. Глаза Констанции, вначале мрачные, вдруг засветились теплом, и она сказала:

— Подойди ко мне, иноземка.

Анна приблизилась в Констанции, склонилась и поцеловала руку, лежащую на высоком подлокотнике.

— Матушка-королева, я рада тебя видеть, — проговорила Анна.

Констанция лишь покивала головой и велела сыну:

— Роберт, придвинь кресло русской княжне.

Одновременное потепление в глаза и неприкрытое пренебрежение в словах чуть было не вывели Анну из равновесия. Но она сдержалась и произнесла ласково:

— Ты не ошиблась, матушка, я русская княгиня. Но еще и супруга любящего вас короля Франции.

— Да, все вроде бы так, — неохотно согласилась Констанция.

Анна опустилась в придвинутое кресло и, склонив голову набок, ласково смотрела на женщину, которая была матерью ее мужа. И она не увидела ни одной черты в лице Констанции, коя говорила бы о ее коварном характере. Ее губы не сомкнулись в жесткую нить, а таили мягкость. И все другие черты лица говорили о том, что оно некогда было приветливым и даже притягательным. Лишь глаза Констанции были изменчивыми. Вот и опять из них исчезла теплота, и они смотрели на Анну пронзительно, требовательно, словно пытались вывернуть ее душу, найти в ней изъяны. «Господи, Анастасия, мне трудно без тебя», — взмолилась Анна, надеясь на то, что судьбоносица услышит ее.

Так и было. Констанция искала, к чему бы придраться, за что возненавидеть невестку чуждого ей роду-племени. И не находила. Даже в одежде королевы Франции все было строго продумано, и ни в чем не было безвкусицы. Ко всему этому даже на расстоянии от Анны исходило тепло, кое, как заметила Констанция, вдруг согрело ее усохшую грудь, вызвало волнение в усталом и ко многому равнодушном сердце. И у нее мелькнуло: «Нет, к такой нелюбовь в душе не посеешь». И случился лишь малый вопрошающий бунт: «Что же мне теперь делать?» И тогда она стала думать о ненавистном ей сыне, из-за которого, как она считала, была сломана ее жизнь. Вот он стоит между ними. Он, многажды проклятый ею, послал сюда, в Моневилль, Анну растопить лед в ее груди. «Не выйдет! Не выйдет!» — беззвучно крикнула Констанция, но не возбудила себя тем, а почувствовала лишь слабость, лишившую ее сил и желания какой-либо борьбы и сопротивления обаянию, кое Анна излучала все сильнее. Не сын, а она, эта славянская женщина, встала теперь между нею и Генрихом, она наделяла теплом их сердца, и по ее воле они шли к сближению. И когда наконец нужно было что-то сказать, Констанция не нашла в своей согретой груди других слов, кроме тех, кои невольно сорвались с ее уст:

— Что же мой любезный сын сам не приехал к матушке и не избавил ее от многолетней боли разлуки? Я бы приняла его, напоила, накормила. Так все просто.

Анна вновь подошла к Констанции и обняла ее за плечи:

— Он страдал от своей вины, матушка, и потому не показывался тебе на глаза. Он молит Спасителя о том, чтобы ты простила его. — Анна опустилась перед Констанцией на колени и, не спуская с ее лица молящих глаз, повторила: — Прости его, милосердная, и ты обретешь мир и покой. Прости. Он был несмышлёным отроком и ничего не понимал в жизни взрослых. Прости его ради своего внука, коего мы воспитаем благочестивым и добрым королем.

Констанция закрыла глаза. Слова невестки, произнесенные словно самой Пресвятой Девой Марией, окончательно покорили ее уставшее сердце, и она впервые за многие годы заплакала от жалости к себе, к старшему и младшему сыновьям, вынужденным жить в постоянной вражде. Она казнила себя за то, что когда-то посеяла в душе ненависть к Генриху и год за годом подогревала, питала ее, изливала на невинного. А чего добилась? Какую пользу принесла себе, младшему сыну, бедной Франции постоянным преследованием доброго короля? Никакой! За что только Господь Бог проявлял к ней милосердие и не наказывал? Слезы у Констанции лились долго и обильно, их накопилось много за минувшие годы, и теперь они, как после суровой зимы лед в благодатное половодье, прорвались и таяли, и им не было конца.

Анна не успокаивала Констанцию, лишь слегка гладила ей то правую, то левую руку. Она понимала, что мать Генриха проливала слезы очищения. Так исходило ее покаяние, и ему должно было излиться до предела. Краем глаза Анна видела, что и Роберт прикрылся рукой: похоже, и он прослезился. «Господи, помоги им очиститься от черноты, принеси в их души светлый праздник», — молила Всевышнего Анна.

В дверь постучали. Анна встала, подошла к двери, приоткрыла ее и, увидев Анастасию и слуг, впустила их.

— Как раз ко времени пришли, — сказала Анна.

Анастасия лишь едва заметно улыбнулась, дав понять Анне, что тут, в покое Констанции, все идет своим путем.

Вдова уже справилась со своим благодатным очищением, утерла слезы. Роберт встал у окна, и на его лице уже не было видно следов слабости.

Анна и Анастасия развернули льняное полотно и поднесли отливающую золотым блеском соболью шубу, крытую серебристой парчой.

— Матушка-королева, прими подарки от Российской земли и от моего батюшки великого князя Ярослава Мудрого.

Анна положила шубу на кресло, в коем сидела, и придвинула его к Констанции, чтобы та смогла достать ее и потрогать мех. И тут же Анастасия подала Анне горностаевую шапку, и та положила ее на колени Констанции. Пока мать Генриха любовалась подарками, Анна одарила Роберта кафтаном и мечом, украшенным драгоценными камнями. Она накинула ему на плечи богатое одеяние и с поклоном вручила дорогое оружие.

— Да во веки веков не подними ты его на ближнего своего, — проговорила Анна.

— Спасибо, королева, я запомню твой наказ, — ответил герцог.

Однако память у него оказалась короткой, и пройдет не так уж много времени, как Роберт забудет об этом наказе.

На сей раз ни холода, ни отчуждения не осталось в душах Констанции и Роберта к парижской гостье, к российской княгине. Поблагодарив еще раз Анну, Роберт поспешил вниз, чтобы распорядиться о трапезе. В старинном замке все пришло в движение. Анастасия по просьбе Анны позвала в покой Констанции графа Госселена, каноника-канцлера Анри д’Итсона, и завязался оживленный разговор. Констанция расспрашивала каноника и графа о том, как удалось найти мощи святого Климента, а Анну — о великой Руси. Беседа была долгой, пока вновь не появился герцог Роберт и не пригласил всех на трапезу. Он взял под руку мать и повел ее вниз. Но Анна тоже хотела получить эту честь, и они повели Констанцию вместе. В трапезной к приходу гостей многое преобразилось. Столы были покрыты льняным полотном с узорами, на столах стояла серебряная посуда, лежали серебряные приборы. Скамьи были застелены серебристым сукном. За трапезой все выпили бургундского вина и просидели в беседе до вечера.

А вечером, когда Констанция укладывалась спать, Анна завела разговор о своем сыне. Она чувствовала, что это тот самый час, когда Констанция будет милосердна и к внуку Филиппу.

— Матушка, теперь тебе ведомо, что ты бабушка и у тебя растет внучек-богатырь, — начала Анна.

— Да, я не впервые сегодня услышала о том, что у Генриха появился сын. Вскоре после твоих родов я узнала о том, что теперь бабушка. Но тогда я не порадовалась вести, — как-то смущенно ответила Констанция.

— Не будем ворошить былое, — заметила Анна. — Мы назвали его Филиппом и надеемся, что ты полюбишь своего внука, как только увидишь его. Его нельзя не полюбить. Это прелестный малыш.

— Да, я хочу его увидеть, и как можно скорее, — торопливо отозвалась Констанция и выдохнула то, что мешало ей чистосердечно, открыто смотреть в глаза Анны: — Я должна повиниться пред тобой, доченька. Нечистая сила меня попутала, и я воспротивилась крещению своего внука. Теперь я страдаю. И я бы все исправила, но не знаю, как это сделать. На днях из Рима в Париж должен прибыть кардинал с запрещением папы римского. Как все плохо…

Выслушав откровения Констанции, Анна порадовалась: теперь все можно исправить. Стоит только подумать, как это лучше сделать.

— Матушка, я понимаю тебя, что это плохо для всех нас. Но не надо отчаиваться.

— Господи, но подскажи, светлая головушка, что нам делать сейчас, немедленно?!

— Так ты, матушка, пошли в Париж Роберта со своим наказом кардиналу снять с маленького принца опалу.

— Боюсь, кардинал не услышит мой глас. Ведь он выполняет волю не только папы римского, но и самого императора германского, — призналась мать Генриха.

Женщины помолчали. Потом Анна тихо сказала:

— Нам бы только до семнадцатого августа дожить без кардинала.

— Почему до семнадцатого августа?

Анна не побоялась выдать дворцовую тайну и пояснила:

— Мы решили крестить сына в день святого Филиппа Никомедийского. Служители церкви говорят, что это для нашего сына самый счастливый день в году.

— Ты меня успокоила, доченька. К тому дню я постараюсь сделать все, чтобы мои происки не оказались роковыми. Я успею навестить самого императора Генриха Миролюбивого.

— Спасибо, матушка. Я буду за тебя молиться. И мы позовем тебя в Париж на торжество крещения внука. С низким поклоном мы просим не отказать нам.

— Даст Бог здоровья, и я приеду.

Анна благословила Констанцию на сон грядущий и покинула спальню.

А на другой день королева Анна устроила для жителей Моневилля общую трапезу на дворе замка. Она дала Анастасии денег, велела ей с Анастасом закупить все продукты и вина и накрыть столы. Когда-то в замке случались такие трапезы, но о них помнили лишь старожилы. Всем прочим моневилльцам это было в новинку, и к полудню во дворе замка стало тесно. Но вскоре все расположились за столами, благо, биться за место не следовало, скамей не было, угощались стоя. В разгар трапезы к гостям вышли Констанция и Анна. Держась за руки, они обошли столы, всем, кто стоял возле них, сказали добрые слова. Вслед им неслись восторженные крики моневилльцев.

Покидая замок, Анна расставалась с Констанцией как с родимой матерью. Она верила, что всякая вражда между ними прекращена. Анна звала Роберта и его мать в Париж.

— Зачем вам жить в такой глуши, ежели есть место в королевском дворце. А пожелаете, мы построим вам палаты в любом месте Парижа.

— Полно, доченька, мне тут и умирать, — отказалась Констанция. — А Роберт волен выбирать.

Перед тем как расстаться с матерью Генриха, Анна отважилась задать вопрос, который давно мучил ее. Он был щепетильным, и Анна боялась, что окажется в неловком положении. Но без ответа на него Анна сомневалась в праведности посещения Моневилля и всего того, чего она достигла здесь. Вопрос этот был простой. Ей хотелось узнать, любила ли Констанция своего супруга, короля Роберта. Если Констанция ответит, что любила, всему случившемуся здесь будет одна цена, а ежели нет — другая.

Обойдя столы, где шла трапеза моневилльцев, Констанция повела Анну на птичий двор — показать ей ферму фламандских каплунов. Они были вдвоем, и Анна дерзнула задать Констанции мучивший ее вопрос:

— Матушка, ты меня прости, но я должна спросить: вы любили друг друга с отцом ваших сыновей? Роберт вам был любезен?

Констанция остановилась, посмотрела на Анну, прищурив глаза:

— Я ждала этого вопроса, россиянка. Не знаю, по каким заповедям живут ваши великие князья. У нас все проще: я была королевой при короле и никакого значения не имело мое «любила» или «не любила». Меня осудили справедливо. Вот и все, если хочешь, россиянка.

— Ты права, матушка, — тяжело вздохнув, отозвалась Анна. — У нас на Руси ежели великий князь, как мой дедушка, мог держать сотни наложниц по городам и весям, то ему это прощалось. А ежели супруга по любви изменяла, ее упрятывали в монастырь. Мою же бабушку Рогнеду супруг чуть было не убил. Спасибо мой батюшка спас свою матушку.

— Твой спас, а мой предал меня — вот и разница. Добавлю себе, а может быть, тебе. В утешение. Я не любила короля. Он, глава секты николаитов-извратников, был недостоин любви. Но всю жизнь я была влюблена в графа Дофена Ферезского. И он тоже любил только меня. Вот и весь сказ, доченька. Открыла душу, и легче стало, как покаяние прошла. Тогда-то я чуть с ума не сошла. Любовь и ненависть пламенем во мне пылали. Теперь спрошу: ты довольна мои ответом?

— Да, матушка. Все встало на свои места, и я с тобою.

— Вот и хорошо, и славно. И спасибо тебе. Теперь идем на ферму смотреть каплунов. — И Констанция улыбнулась. У нее были красивые зубы.

Моневилльцы провожали кортеж королевы Анны дальше чем на лье. А дерзновенные отроки, юноши и даже молодые вилланы, пользуясь благоприятным случаем, отправились на королевскую службу и присоединились к воинам, которых вел граф Госселен.

Глава двадцать вторая. Радости и печали

Королева Анна пробудила в душе матери Генриха доброту и милосердие к сыну и заставила сдержать слово — проявить заботу о внуке. В те же дни после отъезда королевы Анны в Париж Констанция собралась и уехала в Дрезден. Повинившись перед императором Генрихом Третьим в своем греховном побуждении, она слезно умоляла монарха о том, чтобы он запретил папе римскому и его кардиналу чинить препоны в крещении наследника французского престола. Она с упоением поведала ему, как две россиянки во благо католической церкви искали мощи святого Климента и подвергали себя смертельной опасности. Генрих Третий выслушал одухотворенный рассказ Констанции и, улыбаясь, сказал:

— Славная Констанция, тебе всегда блестяще удается убедить человека. На сей раз я верю тебе, что надо дать волю моему тезке крестить своего сына без помех. Довольна ли ты?

— О великодушный, великий император, я благодарна тебе и молю Бога о твоем здравии на многие лета! — восторженно ответила Констанция, как и в первую свою встречу. — Я лечу в Париж, чтобы порадовать своего сына.

На этот раз император не пустился в размышления о причинах раскола католиков и православных христиан. Он был доволен, что сделает благое дело для Франции.

И к середине августа в Париж прибыл один из самых могущих кардиналов той поры, Стефан, и привез благую весть. С нею он в тот же день отправился в Ситэ, дабы встретиться королем Генрихом. Но король в этот день был в Санлисе, каменотесы и плотники приводили в порядок старый королевский замок, построенный прадедом Генриха, королем Филиппом Капетингом.

Камергер короля Матье де Оксуа доложил прежде всего о прибытии кардинала королеве. Она в ту пору гуляла с Анастасией и детьми в саду. При них были сенные девушки Ольга и Малаша, и, как всегда, неподалеку таились воины. Выслушав камергера, Анна сказала:

— Ежели он согласится, приведи его сюда.

Матье де Оксуа откланялся и ушел, а спустя некоторое время появился на дорожке сада с кардиналом. Анна думала увидеть преклонных лет святого отца, но, на удивление, к ней приближался молодой — не старше двадцати пяти лет — священнослужитель в пурпурной сутане кардинала. Удивление Анны родилось потому, что она знала: кардинал — второй после папы титул в католической иерархии. «Или заслуги его так велики?» — мелькнуло у Анны. Он был красив, почти высокого роста, стройный. Белое удлиненное лицо, черные большие глаза, затененными густыми ресницами, соболиные брови вразлет, четко очерченные губы, мужественный подбородок — все это с первого взгляда приковывало к нему внимание. Анастасия с легкой улыбкой шепнула королеве:

— Матушка, и зачем ему сутана?

Кардинал слегка поклонился Анне, благословил ее наперсным крестом и мягким голосом сказал:

— Королева Франции, да хранит тебя Господь Бог и Пресвятая Дева Мария.

— Спасибо, святой отец, — ответила Анна, пристально рассматривая кардинала.

Знала королева, что он должен был приехать в Париж, но с чем, того не могла знать и теперь по лицу кардинала пыталась угадать судьбу сына. Лицо Стефана оказалось доступным для того, чтобы открыть его душевное состояние. И она поняла по приветливой улыбке, по ласковому взгляду, коим он окинул детей, Анастасию и девиц, что он принес благую весть. Правда, тут можно было судить двояко, как заметила Анна. Святой отец посмотрел на боярышню Ольгу не взором строгого святоши, а как молодой муж на красивую деву. Но Стефан все-таки прервал затянувшееся созерцание и поспешил сообщить приятное:

— Наместник Иисуса Христа, преемник князя апостолов папа римский Лев Девятый, благословляет тебя, королева Франции, на свершение священного таинства к рождению верующего от воды и Святого Духа.

— Благодарю тебя, святой отец, за радение о судьбе принца. — Анна произнесла эти слова по-латыни, чем удивила Стефана.

Вновь бросив взгляд на приближенных королевы или, скорее всего, на боярышню Ольгу, он ответил тоже по-латыни:

— Отныне мой долг послужить вам, королева. Как меня уведомили, крещение принца состоится в день празднования Филиппа Никомедийского, святого и равноапостольного. — И, посмотрев на детей, спросил: — Но кто из маленьких рыцарей наследник короны?

— Он на руках у боярышни Ольги. — И Анна показала на свою сенную девицу.

— О, какой славный рыцарь поднимается! — произнес Стефан да и приник взором к милому лицу Ольги.

Она поразила его своими синими глазами, похожими на горные Альпийские озера. А тонкие черты ее лица, легкий румянец на щеках, нос с мягкой горбинкой, белая лебединая шея потянули Стефана прикоснуться к этому российскому чуду. Но кардинал одолел искус, сделал шаг назад, однако не преминул окинуть взором стройную фигуру в облегающем шелковом сарафане. Наконец Стефан с трудом оторвал взгляд от прекрасной славянки и попросил у святого Дионисия милости за греховные побуждения. Но Анна и Анастасия не дали ходу просьбе кардинала, перехватили ее. И она не дошла до ушей святого Дионисия, который пребывал в эту пору в чертогах. Покровитель Стефана ухаживал за цветами и позабыл о бдении. Потому Стефан все глубже утопал в созерцательной греховности. Он увидел над золотистыми волосами Ольги серебристый нимб и забыл, с чем примчал в Париж и в Ситэ. Стефан попытался завести с Ольгой разговор и о чем-то спросил ее. Но девица стеснялась говорить по-французски и на вопрос кардинала не ответила. Их выручила Анна.

— Ольга, святой отец спросил, как тебя зовут и откуда ты такая прекрасная, — сказала Анна сенной девице по-русски.

— Матушка-королева, я все поняла, о чем он спрашивал. Скажи ему, матушка, что на Руси все девушки красивы, а уж в нашем стольном граде тем паче, — нашлась Ольга с ответом.

В этот день молодой кардинал Стефан, а в миру граф Фридрих Лотарингский, еще долго гулял в королевском саду с Анной и ее спутницами. И он влюбился-таки в сенную девицу королевы, дочь киевского боярина Родима, и счел, что до крещения Филиппа ему хватит времени не раз встретиться с полюбившейся ему россиянкой.

А после свершения обряда крещения над Филиппом, в один из благостных августовских вечеров, он признался боярышне Ольге в любви да вскоре и попросил ее руки у Анны:

— Прекрасная королева, протяни руку утопающему, я признаюсь тебе, что люблю боярышню Ольгу и прошу ее руки.

Встреча с кардиналом состоялась в приемном покое для гостей. Анна позвала Ольгу и, когда та прибежала на зов, сказала ей:

— Вот кардинал Стефан просит твоей руки. Но люб ли он тебе, Оленька?

— Люб, матушка-королева, — ответила, зардевшись, юная красавица.

В ту пору католические священнослужители еще могли обзаводиться семьей. И в сентябре в соборе Святого Дионисия состоялось бракосочетание и венчание еще одной россиянки с сыном Франции.

Но прежде было крещение наследника престола принца Филиппа, сына любезного короля Генриха Первого. Оно вылилось в большой двойной праздник. Чествовали святого Филиппа Никомедийского и будущего короля Франции. В тот день, когда в соборе Святого Дионисия свершался обряд таинства, казалось, все парижане сошлись на площади близ главного храма столицы. Забыв про день поминовения святого Филиппа Никомедийского, они пели и плясали как дети. А когда принца вынесли из собора, путь короля, несшего на руках сына, и королевы был устлан цветами. Торжество крещения почтили многие сеньоры и вассалы короля, съехавшись из большинства герцогств и графств Франции. С большой свитой прибыл граф Рауль де Крепи из Валуа. В числе идущих за королем и королевой вельмож были герцог Роберт. Он приехал в Париж вместе с матерью. Но Констанция из-за слабого здоровья оставалась во дворце. Однако Анна и Генрих все равно были рады приезду Констанции. Их согревала мысль о том, что миновали годы вражды, что отныне брат на брата не пойдет войной. Узнав, что кардинал Стефан засватал российскую боярышню Ольгу, Констанция с удовольствием приняла предложение Анны быть на обряде венчания и провела в королевском дворце весь август. Она каждый день встречалась с сыном Генрихом, иной раз вела с ним разговоры, радовалась внуку. И постепенно между матерью и сыном погасли всякие всполохи отчуждения, тем более вражды.

— Тебе надо боготворить свою прекрасную супругу Анну, мой сын, — сказала однажды Констанция сыну. — Я же ее боготворю с первой встречи. Какое великое очищение она свершила во мне!

— Спасибо, матушка, я знаю, чего стоит моя несравненная Анна. Я тоже ее боготворю, — ответил Генрих.

В сентябре королева Констанция собралась в Моневилль. Генрих и Анна уговаривали ее остаться.

— И чего тебе спешить, матушка, — говорил Генрих. — Там на хозяйстве Роберт, и твои любимые каплуны не останутся голодными.

Констанция была непреклонна. Она грустила по тишине и покою Моневилля. И в первых числах сентября ее проводили из Парижа.

За благостным августом в королевском домене наступила тихая и мирная жизнь, главной заботой коей была уборка даров природы с полей, виноградников и садов. Генрих в честь крещения сына Филиппа сделал облегчение своим подданным, сократил налоги и подати. Король наложил запрет на талью, самый несправедливый и тяжелый налог, который разорял и горожан и крестьян. Он мог позволить себе это, потому как не было поборов на военные нужды. Мог позволить еще и потому, что до Ярослава Мудрого дошла весть о том, что у него во Франции появился внук, и он от щедрот своих и от своего богатства прислал в подарок королю и внуку пятнадцать возов многоценного добра и не один ларец с золотом, серебром и дорогими камнями. Весть о рождении наследника престола Франции возил на Русь посланник Анны, землепроходец Пьер Бержерон. Он же и вернулся с богатством по зимнему пути. Анна ждала его с нетерпением и в первый же миг возвращения спросила:

— Славный Бержерон, говори, как там мой батюшка?

— Всевышний милосерден к нему, он еще держится, но болезни одолевают его.

Получив щедрые дары, король и королева задумались, что с ними делать. По примеру многих королей той поры они могли золото и драгоценности легко пустить на ветер, стоило лишь затеять военную свару, или прокутить на пирах. Генрих и Анна поступили по-иному и во благо державы, во имя будущего короля Франции Филиппа, еще малолетнего их сынка. По обоюдному согласию они решили покупать у своих сеньоров и вассалов земли и замки, кои пустовали, были брошены и не приносили их владельцам никакого дохода, и все это включать в собственность королевского домена.

В минувшие годы, когда разорительные войны были обычны, многие герцоги, графы и бароны, истратив свое состояние на борьбу или потеряв земли и замки при поражениях, наконец заложив их ростовщикам под векселя, кои никогда не могли оплатить, были вынуждены искать новые источники доходов, нанимались к богатым сеньорам на службу. И потому желание короля и королевы приобретать недвижимость и земли для многих вельмож оказалось спасением от нищеты. Вскоре святая королевская собственность появилась в бедных графствах Артуа, Вермандуа, Тулонь, в герцогстве Барри. И пройдет не так уж много времени, и графство Вермандуа обретет нового сюзерена, герцога Гуго Вермандуа, второго сына Генриха и Анны. Но это случится чуть позже. А пока прежние владельцы замков и земель переселялись с семьями в Париж, Дижон и Орлеан, строили там дома, дворцы, поступали на государственную службу, становились горожанами.

Собирание земель без их завоевания пришлось по душе королю Генриху. И он уже подумывал стать полновластным хозяином графства Лотарингия, начал откупать все земли и запущенные замки. Претендовать на это графство у Генриха были все основания, потому как в прежние годы Лотарингия была достоянием Капетингов. Правда, на этой земле интересы французского короля сталкивались с интересами германского императора. И король Франции знал, что ежели решать вопросы силой, то она пока была на стороне германского императора. Однако и Генриху Третьему не удавалось установить всю полноту власти над Лотарингией. Тому препятствовал граф Лотарингский Готфрид, к этому времени женившийся на вдове графа Бонифация Тосканского, Беатрисе. Брак этот в случае военной угрозы со стороны французского короля или германского императора давал надежду Готфриду получить военную помощь из Тоскании.

Анна тогда сказала Генриху:

— Мой государь, давай потерпим до лучших времен, чтобы претендовать на спорные земли, и избежим военной брани. Я верю, что Лотарингия, где живут только французы, будет в лоне твоей державы.

— Я с тобой в полном согласии, моя королева. Будем приумножать свои владения мирным путем. — А помолчав немного, король выдал сокровенные думы: — Правда, нам пора позаботиться о воссоединении земель провинции Гиен с родной державой. Несправедливо она отторгнута от Франции. Там наш народ страдает от ига англосаксов.

— Ты хочешь сказать, что пришло время выпроводить иноземцев из провинции Гиен? — спросила Анна. — Но тогда нам понадобится большое войско.

— Да, моя дорогая. Но в том нам поможет наш друг герцог Нормандский Вильгельм Завоеватель. К тому же сие выгодно Вильгельму. Он копит силы для похода за своим престолом в Англию. В Гиене он пополнит свое войско волонтерами.

— Выходит, тебе нужно встретиться с герцогом Вильгельмом.

— Давно думаю о том, но пока повременю.

В эту же пору король и королева Франции заботились не только об увеличении своих владений. Как-то в королевском дворце появились два молодых итальянца, Альбици и Толомей из Ломбардии. Высокий, худощавый Альбици потребовал у стражей дворца, чтобы их отвели к самому королю, и никак не хотел встречаться лишь с канцлером. Настойчивый итальянец добился своего. Король принял ломбардцев. Он знал, что они собой представляют, и спросил без обиняков:

— Ну, с чем пожаловали, торгаши? Надоело обирать свою державу? Или уже вывернули у земляков все карманы? — Генрих при этом улыбался и тем не обидел итальянцев.

— Сир, мы представляем банковские дома Лиона, города вашей державы, — начал беседу Альбици. — Совет банкиров Ломбардии просит вас разрешить открыть два отделения банка в Париже. Не откажите, великий государь.

Генрих задумался. Он не питал к банкирам, особенно из ломбардцев, теплых чувств, считая их ловкими обманщиками. Потому решил посоветоваться с Анной. Когда она пришла, итальянцы закачали головами, зацокали языками, низко поклонились королеве — всё молча.

— Я вижу, у тебя гости, мой государь, — произнесла она.

— Да, моя королева. Вот люди из Лиона или из Ломбардии, я так и не понял. И они говорят, что хорошо бы открыть банки в Париже. Как ты считаешь, моя дорогая?

— А в чем будет польза от их банков для короля и государства, они не сказали? — спросила Анна.

— Нет, о том речи не было, — поспешил ответить Альбици. — Но если вы, государыня, сделаете свои вклады в наши банки, то откроете путь к умножению своего капитала, ежегодно будете получать прирост на каждый вложенный франк.

— А что получат горожане? — расспрашивала Анна.

— Они тоже могут делать вклады под проценты. К тому же будут получать выгодные кредиты. И конечно же, как во всех банках мира, закладывать свое имущество, земли, — пояснял Альбици.

— Мой государь, такие банки нужны Парижу, — отозвалась Анна.

Генрих согласился с королевой, но строго сказал банкирам:

— Я вам даю волю. Но ежели будете заниматься ростовщичеством без меры, ежели вздумаете грабить парижан, пеняйте на себя!

— Сир, мы не обманем ни вас, ни ваших подданных. К тому же мы должны добавить, что в наших банках будут в обороте не только деньги, но и земля и строения. В Лионе к нам часто приходят сеньоры и закладывают свои имения, а потом забывают их выкупить. И по заемным письмам с истечением сроков эти имения становятся нашей собственностью. Но нам земля и строения в тягость. И если вы покупаете земли, замки, то почему бы не покупать и у нас?

— Нет, у вас я не куплю ни акра, ни простого навеса. Вам на нашей земле, на имуществе не нажиться, — довольно резко заявил Генрих.

— Ваша мудрость — ваш капитал, сир, — польстил королю Толомей. — Но наживаться на земле мы не будем, я повторяю сказанное братом. Нам бы только возвращать свой капитал.

— Мой государь, он говорит разумно, — заметила Анна. — И если банки будут предъявлять заемные письма, обмана не получится. Никто по этим письмам не вправе отсудить заложенное. По таким законам живет великая Византия.

— Я в согласии с тобой, моя государыня. — И король сказал банкирам: — Хорошо, открывайте ломбардские дома в Париже. Но требую от вас одного: чтобы банки располагались в прочных и красивых строениях, возведенных вами, и чтобы работали на их возведении лионские каменотесы.

— Так и будет, сир, так и будет! Мы украсим наши дома скульптурами и гербами, — заверил Альбици.

— В таком случае жду вашей грамоты с просьбой открыть банки, и вы начнете обживаться в Париже, — сказал на прощание король.

В этот час пришел камергер Матье де Оксуа и терпеливо ждал, когда придет время проводить итальянцев.

Неожиданно полоса спокойной жизни и приятных событий миновала. И в тот же вечер у короля состоялся важный и настораживающий разговор с коннетаблем Гоше де Шатийоном. Он получи весть о том, что герцог Вильгельм Нормандский спешно собирает войско и готовится к войне. Он нанял рыцарей и лучников, принимает даже тех, кто прятался от закона за преступления, насильственно отрывает вилланов от земли.

— Но против кого собирается воевать герцог, мне пока неведомо, государь, — закончил коннетабль.

— Я знаю этого честолюбивого герцога. Несколько лет назад сей Вильгельм, несмотря на нашу долгую дружбу, показал крепки зубы своему государю, — посетовал Генрих.

Было известно королю и то, что Вильгельм угрожал войной графству Бретань и даже грозился «шагнуть» через Ла-Манш, покорить Англию. Но с королевством Англией все было понятно. У Вильгельма были основания претендовать на английскую корону. Король Англии этой поры, Эдуард Исповедник, был сыном не такой уж дальней родственницы Вильгельма — нормандской графини. В Англии имелись большие колонии Нормандии на севере островов, в коих жили те, кого Вильгельм имел право защищать.

Что ж, Генрих был готов поддержать Вильгельма в этой борьбе за английский престол, но при условии, что герцог откажется от Нормандии в пользу Франции и своего младшего сына Роберта. Не мог король Франции допустить, чтобы богатейшее герцогство в устье Сены, на коей стояла и столица державы, оказалось в руках английской короны. Однако Генрих мог бы не волноваться за судьбу Нормандии, если бы знал, что будущий король Англии Вильгельм Завоеватель окажется истинным сыном своего отечества и оставит Нормандию под короной Франции, передаст ее не младшему, а к тому времени уже среднему сыну, герцогу Роберту. Но это будет потом.

Да и встреча короля Генриха произойдет не скоро, потому как поездке в Нормандию помешали дворцовые и семейные события. Королева Анна была на сносях, и близился час разрешения ее от бремени. Повитуха Кристина из Дижона, коя служила теперь королеве, предсказала даже день рождения младенца-сына. Так все и было. Роженица чувствовала себя хорошо, и в ночь с шестого на седьмое мая Анастасия и Кристина приняли от Анны в свои руки младенца. В 1054 году на свет появился еще один отпрыск родов Капетингов и Ярославичей. Генрих назвал своего второго сына Робертом в честь своего отца. С первого дня Анна кормила младенца своим молоком. Но меньше чем через месяц после рождения Роберта Анну ждал жестокий удар.

В княжеском тереме села Берестова под Киевом на семьдесят шестом году жизни метельной февральской ночью скончался великий князь всея Руси Ярослав Мудрый. Россия потеряла одного из самых твердых государей — стоятелей за единство державы. Тело достославного князя перевезли в Киев через сугробы и увалы, перекрывшие дорогу, положили в мраморную раку и похоронили при стечении тысяч горожан в усыпальнице собора Святой Софии Премудрости. По всем церквам стольного града, по всем городам великой Руси прошли панихиды, и три дня гудели прощальные колокольные звоны.

В те же дни ускакали гонцы в Буду, столицу Венгрии, в Норвегию и в другие концы Европы, дабы уведомить детей Ярослава Мудрого о кончине отца. Но по неведомым причинам киевляне забыли о Париже и не послали гонца к Анне. И уже из Норвегии, по воле королевы Елизаветы и короля Гаральда, в мае ушли послы морем во Францию, чтобы донести печальную весть до любимой дочери Ярослава, Анны. Она многие дни с февраля испытывала душевное беспокойство, кое вещало ей несчастье, и даже упрашивала Анастасию заглянуть за окоем. Но Анастасия и на этот раз нашла немало уловок не выполнить просьбу Анны. Королева сердилась на судьбоносицу. Анастасия оставалась непреклонной и даже себе не позволила прикоснуться к живой воде, потому как не было на то воли Всевышнего.

И вот весть о кончине Ярослава Мудрого все-таки докатилась до Парижа. Первыми, кто узнал об этом, были король Генрих и каноник-канцлер Анри д’Итсон. Они приняли послов из Норвегии, и теперь им предстояло сообщить Анне о постигшем ее горе. Сам Генрих на то не отважился и попросил своего духовника:

— Святой отец, ты сумеешь сказать слова утешения лучше меня. Идем же. Сию весть нельзя скрыть.

Они пришли в покои королевы. И Анна выслушала чуткого к чужому горю пастыря молча, без стенаний. Лишь слезы печали лились по ее прекрасному лицу, и она все крепче сжимала руку Генриха, который безмолвно сидел рядом с нею. Анри д’Итсону оставалось только добавить:

— Поплачь, дочь моя, поплачь. Пресвятой Деве Марии, заступнице нашей, угодны твои слезы. И помолись, матушка-королева.

Анна вняла совету, молча поднялась кресла, прошла к иконе Божьей Матери и опустилась на колени. Она читала молитву за упокой души несравненного батюшки, плакала и крестилась.

Каноник тихо сказал королю:

— Она страдает, но, видит Бог, скоро утешится.

Однако священнослужитель ошибался. Анна не утешилась легкими слезами от постигшего ее горя. Едва король и каноник ушли, а Малаша унесла дитя, Анна разразилась рыданиями, упала на ложе и забилась всем телом от боли, которая пронзила ей грудь. Не было в ее жизни человека более близкого, чем отец. И она обратилась к Всевышнему с мольбой, чтобы он пресек дни ее горькой жизни, соединил с родимым батюшкой. И в этом безумном провале, в грешном молении избавить от бренной жизни Анну застал Генрих. Его привела в покой какая-то неведомая сила, потому как он знал, что оставил Анну лишь идущей к утешению. Он подчинился той силе и прибежал в спальню, где билась в страданиях Анна. Он пытался утешить ее, искал нужные слова, но Анна продолжала биться, как рыба на льду, и, похоже, не слышала его. И мужественный, сильный воин испугался. Выбежал из спальни и закричал:

— Люди, помогите!

На этот крик сбежались придворные, но первой явилась Анастасия и властно остановила всех близ дверей:

— Не беспокойте королеву! Ничем вы ей не поможете. Пусть она вольно изольет свое горе. — И, взяв за руку короля, Анастасия увела его в спальню.

Придворные дамы с немым удивлением смотрели на фаворитку королевы, и никто из них не осмелился ей возразить. Все они испытывали к ней уважение и зависть, но и страх, зная или догадываясь о той духовной силе, коя таилась в ней.

Анна все еще билась в рыданиях. Анастасия подбежала к королеве, положила ей на голову руку, приникла к лицу и что-то прошептала. И рыдания прекратились, и тело обмякло. Анна лежала пластом и, казалось, не дышала. В спальне воцарилась тишина, и никто не пытался ее нарушить. Опечаленный Генрих опустился на край ложа и застыл в ожидании, когда Анна наконец проявит признаки жизни. Но она, потеряв сознание, находилась в таком состоянии несколько часов. Лишь в сумерках летнего дня зашевелилась, повернулась на спину, открыла глаза и, увидев Генриха и Анастасию, повинилась:

— Простите, родимые, что сомлела.

— Как ты, моя славная? Какое горе на тебя свалилось!

— Ушел батюшка, ушел, и не вернешь, — тихо причитала Анна, но вспомнила о младенце: — Где мой сынок? Настена, скажи Малаше, чтобы принесла его.

— Он спит, матушка-королева. Как проснется, так и принесем, — ответила Анастасия.

Душевное потрясение не прошло ей даром. В тот вечер она еще не была готова покормить грудью младенца. А на другой день у нее пропало молоко. Анастасия растирала Анне груди, пыталась пробудить в них застывшее движение, но билась напрасно. Новое горе окончательно подорвало неокрепшее после родов здоровье Анны, и она слегла в горячке. Она металась в жару, липкий пот покрывал все ее тело. Анастасия и Малаша переодевали ее по нескольку раз в день. Королевские лекари не знали, чем и как ее лечить. Она лишь беспомощно разводили руками.

«Того не может быть. Есть человек, который поднимет королеву на ноги, — сказала себе Анастасия. — Надо только найти его». И она отправилась к королю.

— Государь-батюшка, надо найти ученого монаха Одо. Помните, королева читала его поэмы? Лишь он может спасти матушку.

— Но где его искать?

— Он живет где-то на Луаре в городке Мен.

В эти минуты в покое короля появился камергер Матье де Оксуа. Услышав разговор короля и Анастасии, он заявил:

— Я найду монаха Одо, который владеет тайной трав. Он приехал в Париж продавать свою поэму «О свойствах трав», и его можно увидеть на рынке.

— Славный Матье, возьми немедленно экипаж и мчись на рынок. Привези, привези Одо из Мена!

Вскоре камергер Матье исполнил волю короля и доставил в Ситэ добродушного, толстенького и невысокого человека с маленькими зоркими глазами, который и назвался монахом Одо из Мена на Луаре. Его привели в покои королевы и отдали в распоряжение Анастасии. Одо пришелся ей по душе, и она сказала ему:

— Вижу, ты властен над травами, и я верю, что вылечишь королеву.

Коротышка Одо лишь усмехнулся на слова Анастасии.

— Дочь моя, мне нужно осмотреть хворую. Там и скажу, посильно ли мне поднять ее на ноги.

Анастасия повела его в спальню королевы. Но прежде чем войти в нее, Одо снял сутану и обувь, попросил воды, вымыл ноги и руки, помолился, взял с собой заплечную суму, с коей пришел. И лишь после этого перешагнул порог покоя. Он велел Анастасии стоять у дверей, сам подошел к постели, увидел туманные глаза Анны, ее пылающее жаром лицо и понял, что перед ним очень сильная женщина. Он узнал характер болезни: запоздалая послеродовая горячка. Но ему нужно было осмотреть больную, и он откинул легкое льняное покрывало, распахнул ворот ночной рубашки и заметил, что на груди и на всем теле не было покраснений или сыпи, а кожа оставалась нежной, как бархат. И он понял также, что ему посильно вылечить ее. Одо склонился к лицу Анны и заговорил:

Анастасия слышала, о чем говорил монах., и сказала:

— Все, что тебе нужно, святой отец, будет подано. Только уж постарайся.

Монах вновь усмехнулся и ответил:

— Не беспокойся, владеющая сердцами. Одо из Мена все нужное носит с собой, и он знает, кого ему должно поднять на ноги. И мы не дадим нашей королеве покинуть Францию и свой народ. А теперь подойди ко мне и помоги. Придется потрудиться.

Анастасия подошла к Одо. Он раскрыл заплечную суму, достал из нее искусно выточенный каменный сосуд и велел Анастасии снять с Анны ночную рубашку. А когда Анастасия сняла ее, Одо вздохнул от восторга:

— Ах, как хороша наша матушка-королева!

Он открыл сосуд, налил в ладонь розового масла и принялся растирать Анну. Он тщательно растер ей груди, живот, коснулся беличьей опушки и снова вздохнул, во теперь уже как-то отрешенно от недоступности «плода». Он попросил Анастасию перевернуть Анну спиной вверх.

— Там держится самый огонь болезни, — пояснил он, продолжая вздыхать.

Анастасия поняла суть вздохов Одо из Мена и невольно улыбнулась. И то сказать, какой мужчина не пожелал бы прикоснуться к прекрасному телу Анны! Почему-то Анастасии стало легче дышать, и она поверила, что ученый монах с Луары поднимет на ноженьки несравненную Аннушку. Растерев королеву от ступней до головы и вторично сверху вниз, Одо и Анастасия укрыли ее полотняным покрывалом. Одо опустился в кресло.

— Присядь и ты, дочь моя, — попросил он Анастасию, — да расскажи о причине, коя поразила матушку горячкой.

И Анастасия, сев рядом с ним в кресло, поведала о том горе, кое постигло Анну и подкосило ее здоровье. Одо выслушал не перебивая, повздыхал, помолился, смахнул рукавом набежавшую слезу, погладил Анастасию по руке и сказал:

— Нам с тобой три ноченьки здесь скоротать нужно. А там все обойдется. Да помни, кроме короля, никого в покой не пускай.

— Так и будет, святой отец, — ответила Анастасия.

Ученый монах Одо из Мена остался во дворце и три дня и три ночи просидел вместе с Анастасией близ постели больной. С утра они поили Анну отварами из трав, на ночь каждый раз делали растирание, и Одо вновь вздыхал от восторга, когда его ловкие руки гуляли по телу королевы. И на четвертый день, как Калейдоскоп историй обещал Одо, Анна пришла в себя и почувствовала в себе бодрость, словно всего лишь хорошо поспала. Она вкусила пищи, поговорила с Одо и, узнав, кто он, призналась с радостью, что еще на Руси купила его поэму, читала ее и помнит многие стихи.

прочитала Анна на память спросила: — Ведь так у тебя написано, святой отец?

— О, ты прочла превосходно, матушка-королева, мои стихи! — воскликнул монах Одо.

Анастасия той порой сбегала за королем и привела его. Анна и с ним поговорила, спросила о детях, да, утомившись от разговоров, уснула, теперь уже обыкновенным сном выздоравливающей.

Король проводил Одо с почестями, одарил его подарками и деньгами.

— Не отлучайся далеко от Парижа, святой отец. Коль нужда будет, не обессудь, позову, — сказал на прощание Генрих монаху.

— Готов служить тебе, государь, но меня призывают в аббатство. Как вернусь в Париж, дам знать.

На том король и монах расстались. И все в замке потекло по-прежнему, тихо и мирно.

Но говорят, что беда не приходит одна. А еще говорят, что пришла беда — открывай ворота. В тот день, когда болезнь уложила Анну в постель, маленькому Роберту понадобилась кормилица. Ее нашли в пригороде Парижа. Это была чистоплотная женщина. Звали ее Мартой, она кормила грудью двухмесячную дочь. Марту привели во дворец, поместили в покое месте с Малашей и принесли маленького принца. Он с жадностью взялся сосать ее грудь и, насытившись, сладко уснул на руках кормилицы.

Несколько дней все шло хорошо, младенец охотно сосал грудь Марты, и ничто не предвещало беды. Но как-то перед вечером во дворец пришел муж Марты. Его пропустили к ней, и он сказал, что их маленькая дочь заболела, вся в жару и отказывается брать соску. Встревоженная мать, оставив в покое мужа и накинув его кафтан, оставила дворец. Вернусь она к вечернему кормлению младенца. А на другой день Роберт заболел, все тельце его опалило жаром, покрылось сыпью. Болезнь протекала так быстро, что сдержать ее ни лекарям, ни ученому монаху Одо с Луары не удавалось. У малыша воспалился рот, нос, гортань. Дыхание его с каждым часом становилось прерывистее. Одо через каждый час капал ему в ротик по капельке греческого бальзама. Но ничто не помогало. Наконец маленький принц начал задыхаться, на исходе вторых суток горлышко его вовсе закрылось и наступил паралич сердца.

Смерть принца Роберта была отмечена гробовой тишиной в замке. Какое-то время Анна не ведала о кончине сына, и никто ей о том не осмеливался доложить. Но все же жизнь в замке продолжалась. Кто-то уже знал, что дочь кормилицы Марты скончалась подобным же образом на полдня раньше принца, и никто не мог сказать, какая такая болезнь скоротечно унесла двух младенцев. Лишь епископ Готье сурово заявил, что всему виною злые демоны, кои властвовали над домом Марты и ее мужа-кузнеца. Чтобы избавиться от злых демонов, Готье потребовал от короля Генриха изгнать из жилища Марту, ее мужа и детей, а дом предать огню.

— Только так мы спасем наши чада от демонской напасти, — убеждал епископ короля.

Генрих остался безучастным к судьбе Марты и ее семьи. «Делайте что хотите», — сказал он, убитый горем. И если бы не вмешательство Анастасии, дом Марты был бы сожжен, ибо Готье уже готов был послать туда своих служителей «исполнить волю Господню».

— Святой отец, — сказала Анастасия епископу, — вины Марты в смерти детей нет. И демонам в ее доме места нет, потому как благочестивы и Марта, и ее муж. Причиной тому моровое поветрие. Оно принесло мор на детей. Пошли доверенных тебе по городу и пригородам, и они все узнают.

— Дай Бог, чтобы я нашел подтверждение твоим словам, ясновидящая, — ответил Готье.

Он не бросал слов напрасно и призвал монахов-искать очаг мора. И вскоре они нашли его: по всем селениям западнее Парижа в те дни случился мор детей от скоротечной болезни.

Усмирив же жестокосердного Готье, Анастасия сама впала в отчаяние. Анна вновь была в таком состоянии, когда, как говорят, краше в гроб кладут. Страдая за свою королеву, подружку берестовской поры, Анастасия окунулась в ясновидение, дабы узнать, что несут ей дни грядущие. Поздним вечером, когда возле королевы сидели Малаша и монах Одо, Анастасия покинула дворец и поспешила на протоку, вошла в беседку, осмотрелась — вокруг не было ни души — и спустилась к воде. Анастасия вознесла молитву Всевышнему, разгребла воду и склонилась к ней. Наплыл туман и долго плотной пеленой стоял над водой не колышась. Терпеливая Анастасия ждала, и в тумане прорезалось окно света и судьбоносица увидела идущую ей навстречу Анну, коя держала за руку шестилетнего королевича Филиппа, а следом шла Малаша и несла на руках младенца, имени коего ясновидица не ведала. Анна, увидев Анастасию, помахала ей рукой и улыбнулась.

Анастасия отошла от живой воды, села на скамью и прослезилась. Но это были слезы не печали, а радости. Она верила, что судьбою Анне все так и предначертано: к ней вернутся жажда жизни и счастье материнства. Придя в себя, Анастасия вновь спустилась к протоке, зачерпнула в пригоршни воды и умылась. Да поспешила во дворец, дабы вернуть королеву к жизни.

Глава двадцать третья. Через годы

С того горестного лета пятьдесят четвертого года прошло несколько лет. Раны в душе Анны зарубцевались. Она по-прежнему была жизнерадостна и деятельна. Тому и другому был повод. Спустя два года после смерти младенца Роберта Анна родила третьего сына, коего в честь прадеда назвали Гуго. Во время родов и позже Анна часто молила Пресвятую Деву Марию, чтобы она сохранила жизнь ее ребенку, и дала обет построить храм и монашескую обитель в Санлисе. Генрих уже восстановил старый замок, даже прорубил в нескольких покоях широкие окна, чтобы в них было светлее. Правда, он не коснулся крепостных стен, счел, что они не понадобятся, хотя и нуждались в ремонте. В одну из поездок туда Анна даже выбрала место для храма и монастыря. В полулье от Санлиса стояла полуразрушенная часовенка, возведенная более века назад крестьянами в честь святого Винцента. Вокруг нее раскинулось широкое поле, которое местные жители называли королевским. Здесь Анна и дала обет построить монастырь и церковь. По северному краю этого поля протекала речка, левый приток Сены.

Еще через два года Анна принесла новое утешение себе и королю. На свет появилась девочка, рождению коей был особенно рад Генрих. Хотелось ему, чтобы красота Анны сохранилась и в женской линии их рода. Принцессу назвали Эммой. Она и Гуго, как и Филипп, росли крепкими, непоседливыми детишками. Все он унаследовали и нрав и черты лица в большей степени от матушки. Генрих был тем доволен. Он так хотел, чтобы сильная славянская кровь Анны избавила династию Капетингов от худосочия!

Гуго оправдал свое имя, и прадеду не было бы стыдно за рыцаря Гуго Великого, как нарекут его крестоносцы, во главе коих он стоял во время крестовых походов в Иерусалим ко Гробу Господню. Королевская корона Гуго Второму не «светила». Но он был доволен избранной судьбой. В нем с детства утвердилась мысль о том, что он родился воином. И он жаждал стать великим рыцарем. Когда случилась война с Англией за французскую провинцию Гиен на западе страны, коей захватнически владели англосаксы, Гуго был в числе первых рыцарей объединенного войска короля Генриха, герцога Нормандского и герцога Бретанского. Тогда это была удачная война, и англосаксов выгнали из провинции Гиен.

Позже, уже будучи графом Вермандуаским, Гуго возглавил войско французских рыцарей и лучников, отправившихся в первый крестовый поход ко Гробу Господню. Но удача не сопутствовала графу Вермандуа в том походе. Непонятно по каким причинам греческое войско христиан, более многочисленное, напало на французов и разбило их при переправе в Диррахнуме. Остатки войска графа Гуго были окружены, и его вынудили принять ленную присягу греческому императору Алексею Комнину. Сражаясь в составе войск императора, граф Гуго проявил чудеса храбрости. После битвы при Дорилеуме сам император назвал Гуго великим рыцарем и, израненного, отправил из Антиохии домой во Францию. Он вернулся как победитель, его величали Гуго Великий.

В 1101 году граф Гуго Вермандуа Великий принял участие в новом походе на Иерусалим. Но в неравном сражении с магометанами в Каппадокии войско крестоносцев было разбито. Покрытый ранами Гуго Великий был вынесен с поля боя и спустя несколько месяцев скончался от ран. Светлая память о Гуго Великом, внуке Ярослава Мудрого и сыне Генриха Первого, сохранилась во Франции на века. Но все это будет значительно позже.

А пока шло время короля Генриха и королевы Анны.

За минувшие девять лет в королевском дворце и в Париже вырос большой славянский, русский клан. Анастасия и Анастас растили уже четверых детей — двух сыновей и двух дочерей. У боярыни Ольги росли дочь и сын. Стефан не проявлял особого усердия в службе, но, будучи родственником папы Льва Девятого, не притеснялся церковными иерархами, да и не было человека выше его по сану, кроме папы римского. А когда ушел на покой каноник-канцлер Анри д’Итсон и Стефан занял его место, жизнь супруга Ольги и вовсе потекла безмятежно.

С общего согласия короля и королевы обзаводились семьями и воины Анны, вместе с нею покинувшие Русь. Когда впервые к королю и королеве пришел Анастас просить за своего воина о разрешении на супружество, Генрих было воспротивился, но Анна ему сказала:

— Полно беспокоиться, мой государь. Разве плохо будет, ежели за спиной Франции встанет Русь? Появятся у наших воинов дети, а у тех детей свои дети, братья, внуки. И пойдет все возрастать — сила-то какая!

Доводы Анны были мудреными, но до Генриха дошла их суть. И с того памятного дня и месяца не проходило, чтобы Генриху и Анне не приходилось благословлять русских воинов и французских девушек на супружескую жизнь. И скоро уже под сотню русско-французских семей появилось в Париже и его пригородах.

А вот боярская дочь Малаша дала себе обет безбрачия. Случилось это в те дни, когда ее королева лежала пластом в постели. Тихая, ласковая, боголюбивая Малаша с той поры, как встала при Анне сенной девушкой, молилась на нее, как на Божью Матерь. И от одной мысли о том, что когда-нибудь придет час и она покинет свою госпожу, Малаша приходила в трепет. И хотя Анна иной раз говорила Малаше: дескать, так и будешь коротать век девицей, — она ласково улыбаясь и отвечала:

— Когда-нибудь, матушка, встречу любезного, тогда и подумаю. А не встречу, тому и быть.

Анне и самой не хотелось расставаться с Малашей. Ведь она была «оттуда», с милой сердцу родины, и без нее, как без Анастасии, без Анастаса, свет в окнах потускнел бы.

Но не только близкие Анне люди российского корня и поросль от него окружали королеву. Год за годом она все больше обретала друзей среди французских вельмож и дам. В прежние годы сеньоры и вассалы короля жили в своих замках и имениях затворниками, как барсуки в норах. Когда же королева Анна побывала во всех землях Франции, когда королевская семья начала скупать имения у бедных вельмож, в Париж потянулись и те, кто расстался с замками и имениями, и те, кто скучал в них.

Как-то Анну попросили принять двух молодых баронов. Они жили в герцогстве Фландрия с престарелыми родителями, но не поладили со своим сюзереном, герцогом Бальдуином. Они просили отпустить их участвовать в военном походе на Англию в поддержку герцога Вильгельма Нормандского. Герцог Бальдуин отказал им и обрек их на нищенское существование, отобрав по закону тальи все имущество, скот, недвижимость. Родители молодых баронов скончались от горя, а сами они убежали из Фландрии, надеясь поступить на службу к королю. Но Генриха в эту пору не было во дворце, и Анна взяла их служить в королевское войско.

Сам король уехал в замок Моневилль, чтобы перевезти оттуда в Париж престарелую и больную мать. И вот вдовствующая королева Констанция и ее сын Роберт покинули замок Моневилль. Констанция тихо доживала свой век при старшем сыне. А герцог Роберт занял место коннетабля после ушедшего на покой графа Роше де Шатийона. В эту же пору в стране свершились многие иные, важные и менее важные события. Малые графства Бурбон, Невер, Анжу, Блуа, не желая быть жертвами междоусобиц, попросили короля Генриха взять их под свою защиту с включением земель в состав королевского домена. Немало баронов и виконтов Нормандии покинули герцога Вильгельма только потому, что он требовал от них участия в разбойничьей, по их мнению, войне против Англии. В Вильгельме в эту пору проявилась чрезмерная жестокость. Добиваясь английской короны, он не щадил ни врагов, ни своих вассалов. Из-за кровавой вражды наследников распалась на малые земли соседняя с Нормандией Бретань, и все, кому на родине грозило жалкое существование, спешили в Париж.

Генрих охотно принимал молодых французов на королевскую службу. Одни становились чиновниками по сбору налогов, другие — стражами порядка в городах, третьи следили за градостроительством. Наконец были и такие, кого Генрих назначал наместниками или управляющими на землях, кои принадлежали королю за пределами его домена. Молодые же люди в большинстве своем охотно вступали в королевское войско.

В эту пору в Париже и его предместьях, в Дижоне, в Орлеане и по малым городам королевского домена началось большое строительство. Кто был побогаче, возводили себе дома в столице. Герцоги и графы, имея большие капиталы, просили у короля участки земли под возведение замков на реке Луаре. В пригородах и в маленьких городках оседали переселенцы победнее. В банке Альбици и Толомея не было отбоя от тех, кто имел недостаточно своих средств. Братья давали деньги в кредит всем, кто желал.

Король Генрих требовал, чтобы застройка всюду велась по плану, чтобы строения украшали города, а не нагоняли скуку. И Генриху потребовались градостроители-зодчие. Нужны были каменотесы. Вольный город Лион дал и тех и других. Многие лионцы тоже осели на землях королевского домена и, помимо крепких домов, возводили на реках водяные мельницы, коих особенно много поставили на быстрой и порожистой реке Эндре.

Мельницы заменили тысячи рабочих рук. На них не только мололи зерно, но и приводили в действие молоты, валяли войлок, крутили гончарные круги, готовили сырье для бумаги, трепали коноплю, сбивали масло. Французы постепенно забывали о нужде. Народ богател. В Париже стали входить в моду званые обеды, торжественные приемы по поводу больших и малых — семейных — событий. Канула в Лету затворническая жизнь обитателей королевского замка. Если свадьба Генриха и Анны праздновалась еще довольно скромно, если чуть богаче было застолье при крещении первенца Филиппа, то рождения Гуго и Эммы отмечались как большие торжества и на них приглашались сотни вельмож, тортовых и деловых парижан.

При королеве Анне был нарушен бытовавший негласно запрет приглашать на торжественные трапезы женщин. Теперь дамы имели возможность показать себя, свои наряды, драгоценности. А законодательницей моды стала сама королева. Анне не надо было приноравливаться к французской моде по той причине, что ее наряды опережали ту моду. В эту пору в Европе лишь появилась модная одежда из Византии, тогда как на Русь она пришла на сто лет раньше, чем в европейские державы. Еще великая княгиня Ольга, проведя многие месяцы в Царьграде, переняла лучшее, чем блистали дамы при дворе императора Константина Багрянородного. Мода Византии тех времен досталась Анне как бы по наследству. И королева блистала на званых обедах и балах в византийских платьях, далматиках, мантиях, хитонах, отделанных золотом, драгоценными камнями и прекрасными мехами.

В Ситэ собирались на званые трапезы не только парижане, но и многие вельможи из графств и герцогств. Были среди них и такие, кто не отказывался ни от одного королевского приглашения. В их числе был потомок короля Карла Великого, граф Рауль де Крепи из Валуа. Правда, зоркая Анастасия вскоре узнала причину частых посещений королевского замка графом Раулем. Первое время он все еще появлялся с молоденькой супругой, графиней Алиенор. Она годилась ему в дочери и отличалась ветреным нравом. Ее легкая и гибкая фигура не знала покоя, и юные вельможи роем вились вокруг нее.

Граф Рауль часто пытался ее урезонить, держал возле себя. Она лишь весело смеялась и вызывающе освобождалась от опеки супруга, продолжая смущать не только молодых поклонников, но и тех, кто был в солидном возрасте. Дамы о ней злословили. Причины тому были. Женщины знали, что графиня Алиенор иногда появлялась в Париже одна и у нее были тайные встречи с любовниками. Досужие люди доносили о том графу Раулю. Он установил за супругой слежку, и, когда тайное стало явным, Алиенор больше не показывалась в Париже. Рауль наложил на нее домашнее заключение, или арест, и ее не выпускали даже за крепостные стены замка Валуа.

Теперь граф Рауль приезжал в Париж без супруги. Постепенно он стал часто общаться с королем. И пока никто, кроме Анастасии, не знал его истинных интересов в королевском замке. С королем Генрихом этот могущественный сеньор оставался всегда в добрых отношениях и уважал его за упорное желание укреплять мир во Франции. Он знал, что миролюбие сюзерена родилось в Генрихе благодаря королеве Анне. Но случилось так, что россиянка и на самого графа оказала большое влияние. Могущественный и воинственный потомок Карла Великого погасил в груди всякую вражду к кому-либо, со всеми стремился жить в мире. Рауль приходил в восхищение оттого, что королева постоянно была близка к народу Франции. Этот знатный сеньор приветствовал небывалое начинание Анны и даже вложил деньги в то, чтобы открыть в столице воскресные школы для детей всех сословий. Он понимал, чего добивалась Анна. Ведь книжными, умеющими читать и писать людьми во Франции были лишь монахи и священнослужители. Граф Рауль знал, что даже король Франции был несведущ в грамоте. Однако Рауль как-то оправдывал Генриха. По его мнению, королю не так уж важно было быть грамотным, главное для него — уметь воевать, защищать свой народ, свою землю, престол.

Как позже станет известно королеве Анне, граф Рауль был одних лет с королем Генрихом. Оба они выросли в суровые годы междоусобных войн, кои во времена короля Роберта и графа Артура, отца Рауля, происходили каждый год. Капетинги и Каролинги всегда были славными рыцарями, и, если случались между ними сражения, они шли друг на друга в сечу первыми. Генрих был сильным и крепким воином, довольно искусным во владении мечом и копьем. Но, по замечаниям бывалых рыцарей, граф Рауль превосходил его и в том и другом. Хладнокровный и неутомимый, он и сейчас в свои сорок семь лет не знал себе равных в боях на рыцарских ристалищах. Однако судьбе было угодно, чтобы Генрих и Рауль не сходились в личных поединках. Если бы они сошлись, очевидно, одного из них уже не было бы в живых.

В последнее время Анна невольно приглядывалась к Раулю, сравнивая его с Генрихом. Она казнила себя за это и все-таки не могла отказаться от соблазна. Сравнения были не в пользу Генриха. Король уже утерял молодецкую стать. Особенно сдал он в последний год, когда простудился на охоте. У него появились острые боли в пояснице, по утрам он иной раз не мог разогнуть спину. Ему растирали ее барсучьим салом или скипидаром. Рауль оставался прямым, подвижным и легким на ногу. Анна отметила в нем все, что было в его пользу, уверяя себя при этом, что испытывает к графу лишь простое женское любопытство. Королева была согласна с мнением придворных и вельмож, что граф Рауль один из самых могущественных сеньоров Франции и не знает писаных законов, кроме своей воли. В утешение себе Анна могла бы отметить, что внимание к Раулю не затрагивало ее чувств, она была к нему равнодушна. Да, иной раз королева улыбалась графу, но она улыбалась и многим другим, кто был ей приятен. С Пьером Бержероном они даже часто смеялись, и никто не мог уличить ее в чрезмерных симпатиях к сочинителю.

Так бы, пожалуй, и закончилось взаимное общение королевы и графа, если бы Рауль оставался безразличен к Анне. Рауль, как потом он признается ей, потерял покой после первой же встречи в Ситэ, вскоре же после венчания Анны с Генрихом. Тогда он попытался избавиться даже от мыслей о ней и долгое время не появлялся в Париже. Но каждый раз, когда он видел лицо своей Алиенор, его заслонял образ Анны. В мгновение супруга исчезала в белой дымке, словно призрак, а образ королевы Анны становился почти ощутимым, ясным и манящим.

После встречи с россиянкой в третий раз, на крещении младенца Гуго, граф Рауль понял, что теряет власть над сердцем и разумом. Как ни пытался он не думать о ней, как ни изгонял ее образ, он продолжал денно и нощно витать пред его взором, принося наслаждение и мучительную боль. Судьба однажды проявила к графу милость, и он провел близ королевы многие часы. То были незабываемые два дня.

Все началось тогда, когда через год после рождения дочери Эммы Анну потянуло к тому, что было ее любимым занятием в отрочестве. Она вновь увлеклась охотой. И когда однажды граф Рауль пригласил короля на охоту в свои владения, кои располагались неподалеку от королевского замка в Санлисе, то и Анна не устояла перед соблазном и попросила Генриха взять ее с собой.

— Мой государь, возьми и меня на охоту в леса за Санлисом. Это же очень удобно нам. А я люблю зимнюю охоту, особенно на оленей. И я не буду тебе обузой, ты в этом убедишься.

Король насупился. Анна поспешила с просьбой:

— И, пожалуйста, не отказывай, ведь я впервые прошу тебя об этом.

— Хорошо, моя королева, уговорила. Только выбери сама себе лошадь, — ответил Генрих и пошутил; — А встретишь зверя, стреляй без промаха.

— Ты и в этом убедишься: я метко стреляю.

Король и королева приехали к замку Валуа к вечеру. Был ужин, была беседа о прежних удачных охотах, был отдых в уютных покоях графа Рауля. А утром, как отправиться на охоту, Анна явилась перед ним в незнакомом ему ранее одеянии российской наездницы. Это был удобный наряд воина, в котором Анна ходила в Корсунь и преодолевала в седле без мук большие расстояния. И у графа закружилась голова. Он понял, что любит эту загадочную женщину, и забыл о всякой осторожности. Он неотступно следовал за Анной, даже тогда, когда рядом был король. Во время жаркой охоты он переживал за Анну, опасаясь нападения на нее сохатого. А как он волновался, когда Анна стреляла из лука! Ему хотелось, чтобы только ее стрелы поражали оленей. И одному Богу ведомо, как завершилась бы сия охота, если бы Генрих заметил, что и Анна тянется к Раулю. Нет, у короля не появилось повода упрекнуть супругу в симпатии к графу. Каждый раз, когда он пытался остаться с королевой наедине, она неизменно спешила удалиться. Она пускала коня наметом, осаживала его возле Генриха, и они ехали рядом. Анна не спускала с него ласковых глаз и на исходе первого дня попросила:

— Мой государь, давай возвращаться домой. Я стосковалась по нашим малышам.

Но у короля охотничья страсть не только не схлынула, но и возрастала с каждым часом, и он был намерен поохотиться и на другой день.

— Моя королева, неужели тебе уже наскучила такая прелесть? Да мы еще и в азарт не вошли! Вот уже где закипят страсти! Потому потерпи, потерпи. Вот завтра к вечеру и…

Анна и сама понимала, что подобного наслаждения, может быть, больше не изведает, и согласилась с королем:

— Спасибо, мой государь, отныне я не заслужу от тебя упреков.

Охота складывалась удачно. Легкий и неглубокий снег не был помехой для сильных коней. Все охотники испытывали большое удовольствие от скачки по полям и перелескам, и никому не хотелось возвращаться в замок, тем более в Париж. К тому же егери то и дело выгоняли на стрелков оленей, и первого самца-однолетка точным выстрелом сразил Генрих. Потом он добил раненого оленя, коего упустил Рауль. Граф сетовал на себя, но виду не показал и во время второго загона не упустил свою добычу.

Вторую ночь охотники провели на лесной даче Рауля. Вечером долго сидели у камина, ели жареную оленину, пили вино и пересказывали события минувшего дня. Даже Анна забыла, что хотела умчать в Париж к детям, хотя ей пока похвалиться было нечем.

На другой день охота протекала с тем же азартом. Анне тоже повезло, и она подстрелила годовалого оленя. Сколько было радости не только у Анны, но и у короля, и у графа, когда они подскакали к добыче!

— Какой удачный выстрел, — заметил граф Рауль. — Ты, государыня, сразила животное в самое сердце.

— Но как ты хороша в седле! Как ты за ним мчалась! — выразил свой восторг Генрих. — Ты настоящая степная наездница.

— Это может быть правдой. Мне было пять лет, когда меня посадили на коня. Помню, я вцепилась ему в гриву и, кажется, поскакала.

К вечеру Анна вновь затосковала по детям и упросила Генриха возвращаться в Париж.

— Терпение мое источилось, мой государь, — сказала Анна.

— Я согласен с тобой, моя королева, — отозвался Генрих.

Король был рад оставить имение графа, потому как повышенное внимание Рауля к Анне выводило его из себя. В пути, когда покинули замок графа, Анна спросила Генриха:

— Мой государь, ты доволен охотой? И я не была тебе обузой?

— Нисколько, моя королева. Я теперь знаю, какая ты лихая наездница, и могу сказать, что подобной тебе во Франции нет. И я доволен охотой. У графа великолепные охотничьи угодья, да и егери хороши. Но больше всего я доволен тобой. — Генрих не стал пояснять, что вызвало удовлетворение в Анне, кроме ранее сказанного. Он лишь поцеловал ее и промолвил: — Несравненная моя россиянка.

Вскоре усталый Генрих, прислонившись к плечу Анны, задремал. Дорога была ровная, накатанная, колесница катилась мягко, и ничто не беспокоило короля. Он погрузился в сон.

К Анне сон не приходил. Она вспомнила детство, отрочество, степное приволье, могучий Днепр, который переплывала трижды. Перед ее взором чередой высветились лица отца, матушки, братьев, и Анна загрустила. Ей так захотелось побывать на родимой земле, помолиться могилам, где покоится прах близких ей людей. Она вспомнила Яна Вышату. Оказалось, что годы не выветрили из ее памяти образ богатыря, возлюбленного ее юности. Анна подумала, что Ян все-таки жив. Но и Анастасии она верила. На самом деле он пал от мечей греков под Варной, как и предсказала ясновидица.

Думы наплывали сумбурно. Вот уже Анна забеспокоилась оттого, что на Руси опять начались смуты. Великая держава после смерти Ярослава Мудрого начала терять свое былое могущество, благоденствие и дробилась на удельные княжества. Такую Русь Анна не хотела видеть, по-прежнему считала, что в бедности и в смуте все государства одинаковы. Примером для нее служила вчерашняя Франция.

Той порой в Париже короля и королеву ждали новые государственные заботы. Пока они охотились на оленей, в столицу примчал гонец из Бретани. Герцог Бретанский Серваль де Арно слезно умолял короля вмешаться и остановить насилие, какое чинил над ним герцог Нормандии Вильгельм Завоеватель. Едва Генрих переступил порог тронного зала, как к нему привели гонца из Бретани, барона Жана Фурестье.

Опустившись на одно колено, тот взмолился:

— Мой государь, Бретань в отчаянии, и герцог Серваль де Арно просит тебя остановить безумного Вильгельма Завоевателя.

— Что же свершил дерзкий? — спросил король.

— Он требует от Бретани пять тысяч войска, дабы захватить последние земли в Англии. Но с той поры, как ты, сир, и королева Анна призвали нас не враждовать с соседями, наш сюзерен не желает воевать. Он ищет мирной жизни.

— Герцог Серваль де Арно прав и не обязан давать войско Вильгельму, — заявил король. — Он может позвать только волонтеров.

Но Генрих знал, что Вильгельм может вторгнуться в Бретань, как он пытался это сделать, когда собирал войско для борьбы за провинцию Гиен, и силой погнать в свое войско всех, кто способен держать оружие. И тогда возникнет необходимость усмирять Вильгельма. Однако у Генриха не было желания скрещивать оружие с кем-либо из своих сеньоров. И уж тем более с сыном любезного ему в прежние годы герцога Роберта Дьявола. И Генрих был настолько озадачен, что не знал, как поступить. Он призвал на совет каноника-канцлера Стефана и коннетабля герцога Роберта. Однако их советы были противоречивыми. Брат короля Роберт предложил собрать войско и двинуть его в Нормандию.

— Только силой можно остудить пыл Завоевателя, — жестко сказал он.

— Нет, сын мой, силой не остановишь дерзновенного, — заметил Стефан. — Вильгельм способен поднять руку и на короля Франции. А наш король отныне с сеньорами и вассалами не воюет. Да помните, что близится весна и земледельцам нужно готовиться сеять хлеб. Потому будем молить Бога, чтобы он отвел от нас междоусобную, разорительную брань.

Молодой каноник-канцлер Стефан все больше нравился королю. Он истинно радел за благополучие Франции и был разумен в своих суждениях. Генрих согласился с ним:

— Твой совет, святой отец, мне по душе. Но что я скажу посланцу герцога Серваля де Арно? — посетовал король. — Однако и с коннетаблем Робертом я не могу не согласиться. Если заставить Вильгельма отказаться от насилия над Бретанью, нужно идти на него большой силой. Но ни в Бретани, ни в моем домене сегодня такой силы нет. Потому нужно звать многих сеньоров и вассалов или хотя бы графа Рауля де Крепи с войском, чего я тоже не желаю.

И неведомо, нашли бы три мужа верное решение, если бы не королева Анна, коя присутствовала на совете, но пока молчала. Генрих посмотрел на нее и спросил:

— Моя королева, а что скажешь ты, ибо мы в затруднении? — Король не стеснялся показывать свое уважение к умению Анны мыслить по-государственному.

Анна была внимательна к разговору мужчин и думала о том, как остановить насилие Вильгельма. Но то, что пришло ей на ум, могло встретить противодействие. Она же хотела предложить самое простое и безболезненное решение и сказала о том:

— Ежели ты, мой государь, и вы, почтенные мужи, хотите знать мое мнение, то оно, я думаю, приходило и к вам. Надо кому-то ехать в Нормандию и спешно убедить герцога в том, чтобы он не допустил насилия над соседом. Но того мало, скажете вы. Верно, потому надо посоветовать герцогу нанять войско в Дании и Норвегии. И пусть позовет волонтеров во Франции. Сколько бы он ни заплатил воинам, все обернется прибытком.

— То так, потому как войны кому-то выгодны. Но кто поедет в Нормандию? — спросил Генрих.

— Нам с тобой надо ехать, мой государь. Еще примасу церкви и иным иерархам.

— И ты думаешь, моя королева, мы остановим дерзновения герцога? — засомневался король.

— Уповая на помощь Пресвятой Девы Марии, будем надеяться. У каждого христианина милосердие должно быть в крови. Не так ли я говорю, святой отец? — обратилась Анна к Стефану.

— Истинно так, государыня, — ответил Стефан, почему-то не добавив, как было принято Анри д’Итсоном, «дочь моя».

— Я рад, что ты, моя королева, умеешь гасить в наших сердцах воинственный пыл, — напомнил о себе Генрих. — Нам остается позвать гонца, дабы без промедления мчал к Вильгельму и уведомил его о нашем приезде.

— И теперь ты можешь, мой государь, известить о нашем решении герцога Серваля де Арно, — подсказала Анна.

Сборы в дальний путь были недолгими. Вместе с королем и королевой уходили в Нормандию примас католической церкви Геле Бертран, архиепископ Готье, коннетабль герцог Роберт и каноник-канцлер Стефан. Кортеж сопровождали две сотни воинов Анастаса и две сотни французов.

Герцога Вильгельма удалось найти, лишь идя по следу его войска. Он стоял с рыцарями и лучниками на рубеже Бретани и, потеряв терпение, ждал возвращения своего посла от герцога Серваля де Арно. А герцог тянул с ответом на призыв Вильгельма выставить войско против Англии, ждал возвращения барона Жана Фурестье из Парижа.

Было начало марта, погода стояла слякотная, мерзкая. С Ла-Манша дул холодный, пронизывающий ветер, часто принося дождь. Воины Вильгельма роптали и рвались в Бретань, в любой час готовые одолеть порубежную реку и ринуться в селения, силой собирая вилланов и простолюдинов Бретани под знамена герцога Вильгельма.

Появление в стане короля и королевы было для герцога Нормандии нежелательным. Однако его уведомили королевские гонцы, и он не осмелился отказать государю в приеме. В груди у герцога все бушевало, готовилось вот-вот прорваться. Но у него. хватило сил, чтобы сдержать страсти, и вежливости, чтобы пригласить Генриха и Анну со свитой в шатер и накрыть для них стол. И прежде чем узнать причину визита, он накормил и напоил путников. Однако разговор все-таки состоялся за трапезой, и начал его, как заранее условились, примас церкви Франции Гелен Бертран.

— Ты, христолюбивый сын мой, должен быть милосерден ко всем ближним, кто тебя чтит. И мы по воле Господа Бога примчали столь далеко, чтобы убедить тебя в этом.

— Должен, святой отец, во имя Христа Спасителя. Но есть и другая Божья заповедь: подай руку помощи тому, кто нуждается в ней, — ответил герцог. — А я нуждаюсь в этой помощи, хотя вот у государя и не прошу, а мог бы. Ведь мы ему не раз помогали.

Голову герцог держал высоко, словно за столом ему не было равных. Его тяжелый, словно конское копыто, подбородок был нацелен на примаса. Темные глаза неопределенного цвета смотрели сурово.

Генрих не ответил на слова Вильгельма в свой адрес. Он хотел, чтобы высказался Гелен Бертран. И примас продолжал:

— Господь поможет тебе и Пресвятая Дева Мария тебя согреет, принесет тебе благо, ежели ты снимешь войско с рубежей Бретани и не будешь грозить благочестивому соседу.

— Я ничем ему не угрожаю, святой отец. Но жду, когда он отзовется на мой глас о помощи.

— Угрожаешь, — заговорил наконец Генрих. — Мы тебя не упрекаем за то, что ты ищешь престола Англии. У тебя есть право. К тому же она всегда зарилась на наши земли. Но ты сеешь смуту в державе. Зачем? Если герцог Серваль де Арно не желает воевать в Англии, а ты его принуждаешь, как сие назвать? И того нельзя допустить.

Анна заметила, что при этих словах Генриха холодное лицо Вильгельма опалило огнем и он был готов надерзить королю. Но Анна опередила герцога. Она дотянулась до его руки и притронулась к ней. И Вильгельма достигла волна тепла, излучаемого королевой, его грудь согрелась, и дерзкое слово застыло на устах. Анна знала, что все сильные сеньоры Франции раньше считали достоинством дерзить королю. Тем они показывали ему, что имеют в своих владениях власть выше королевской. Но знала она и то, что мерками Руси это можно оценить как законопреступление. Но ведала она и то, что во Франции той поры не было введено законом крестное целование на верность государю, когда его короновали. Сеньоры и вассалы Франции не давали королю никаких обещаний быть послушными, не совершать клятвопреступлений и потому вольно проявляли непокорство, спесивость и другие не лучшие черты нрава. Но Анна верила, что придет час, и французские сеньоры, все граждане будут законопослушными детьми своей державы, своего короля. А пока приходилось искать иные пути к достижению мира между сюзереном и сеньорами. И Анна сказала то, что погасило пламя свары:

— Славный герцог Вильгельм, у тебя есть право собрать большое войско. Крикни вольных людей по большим городам от Руана до Марселя. Ты в состоянии заплатить им. Придут тысячи воинов. Так поступают норвежские конунги. И король Франции останется доволен тобой, потому как ничто не всколыхнет в державе мир и покой.

Герцог слушал Анну внимательно, и все, что она сказала, пришлось ему по душе. Но не это сыграло главную роль в том, что он внял совету королевы. Ее красота покорила Вильгельма и сделала его уступчивым. Каждый раз, когда он встречался с Анной — а подобных встреч было семь, — герцог ради нее готов был не только выполнить полезный совет, но и служить ей, как преданный раб. Тепло, исходящее от Анны, окончательно растопило лед в груди Вильгельма, гнев на короля прошел, и он сказал:

— Я хотел бы взять в супруги такую женщину, как ты, моя королева. И тогда я никогда и ни на кого не обнажил бы меч. Нет ли там, в России, невесты, подобной тебе?

— Как не быть в такой огромной державе достойных невест! Да ты шли сватов, и они сосватают тебе у князей, может быть у моих братьев, достойную тебя, разумную и красивую россиянку, — ответила с улыбкой Анна.

— Я внял твоему совету, королева, я отправлю в Россию послов немедленно, но не для себя, а для моего старшего сына Вильгельма, — горячо отозвался герцог.

Трапеза завершилась мирно. Ни король, ни примас, ни коннетабль не испортили приподнятого настроения Вильгельма. Временами казалось, что он забыл о них и был занят только тем, что ласкал взором королеву. Когда же после трапезы все покинули шатер, чтобы осмотреть лагерь, Вильгельму удалось остаться наедине с Анной. Они шли позади короля и его свиты, и Анна рассказала герцогу о своих старших братьях, об их дочерях, о сестрах и как бы между прочим промолвила:

— Моя старшая сестра Елизавета замужем за норвежки королем Гаральдом Отважным. Это очень доброжелательный король.

— Не он ли недавно совершил набег с норманнами на английский город Йорк? — с интересом спросил герцог.

— Это ему посильно, — ответила Анна. — Так вот, ежели ты, славный Вильгельм, пошлешь к нему послов и позовешь завоевать Англию, он тебе не откажет и пойдет с тобой. Передашь ему, что я прошу его помочь тебе. Мы с ним дружим. Он ищет себе битвы и может постоять за правду.

— Спасибо, моя королева. Я пошлю к нему послов, как только вернутся из Рима мои люди. Было тебе ведомо, что я прошу третейский суд папы римского утвердить меня в правах на поиски трона Англии?

— Ты правильно поступил, ища защиты своих интересов у церкви и Господа Бога, — отозвала Анна.

Позже королева узнает, что третейский суд и сам председатель его кардинал Гиль де Брант признали притязания герцога Вильгельма Нормандского на корону Англии законными.

А на другой день Вильгельм повелел своим воинам уходить с рубежа Бретани и вместе с королем и его свитой отправился в Руан. Герцог упросил Генриха погостить у него. А истинная причина была в том, что он не налюбовался на прекрасную Анну, коя внесла смятение в его горячее сердце.

Во Франции после посещения Генрихом и Анной Нормандии еще два года царили мир и покой. А за чертой этих двух лет уже стояли события, кои отзовутся непоправимым горем для Франции, и прежде всего для обитателей королевского дворца на Ситэ. Но пока об этом ведал лишь один человек. И он молчал о суровых переменах, исполняя на то волю Всевышнего, потому как тем событиям Провидение начертало сбыться.

Глава двадцать четвертая. Католики и еретики

Поездка в Нормандию короля и королевы оказалась благодатной не только для Франции, но и, как считал герцог Роберт, для него. Правда, повод быть довольным поездкой у Роберта был иной, нежели у Генриха и Анны, радеющих за спокойствие в государстве. Герцог Вильгельм Завоеватель, этот могучий воин, разбудил в тщедушном Роберте честолюбие и заставил его задуматься над своей судьбой. Она до сих пор, считал герцог, была к нему немилосердна. Тридцать с лишним лет он прожил в глухомани за стенами замка Моневилль, раболепно служа матушке. Да, он любил свою мать и там, в Моневилле, не думал, что у него может быть другой образ жизни, другие интересы. Так бы он и жил, не меняя утвердившихся устоев. Но, перебравшись из Моневилля в Париж и осмотревшись, он понял, что любовь его к матери была слепой, что мать лишила его многих радостей жизни. Да и теперь, медленно умирая, она держала его близ себя, словно камергера. И Роберт возненавидел мать и по вечерам, ложась в постель, молил Бога или Сатану о том, чтобы они послали ей скорую смерть. Однако нечистая молитва Роберта не доходила до Всевышнего, а Сатана был, очевидно, занят более важными делами. И Констанция продолжала свой жизненный путь. В Париже, уже в полудреме бытия, она все еще имела власть над младшим сыном.

В Нормандии герцог Роберт понял, однако, что мать ему пока нужна, что только она способна помочь ем утолить родившуюся во время поездки честолюбивую страсть. Вильгельм посеял в его груди властолюбие. Оказалось, что ему, Роберту, мало быть главнокомандующим державы, ему страстно захотелось подняться на ступень выше. Теперь Роберт думал, что ежели Вильгельм стремится завоевать английский трон, то почему бы ему не поискать пути к французскому трону?

Страсть затмила Роберту разум, и он уже не видел разницы между законными притязаниями герцога Нормандии и своими, толкающими его на путь злодеяния и преступления. Оправдывая себя, он вновь вытащил на свет заношенную за три десятка лет «кровную обиду» за нанесенный матери позор. Его не интересовало то, что за последние годы в материнской груди растаял лед ненависти к старшему сыну. Но ведь и в погребах со временем лед истончается и его заменяют молодым. И герцог Роберт нашел «верный и достойный внимания» повод сменить устаревший лед.

Герцог заметил, что его мать Констанция стала проявлять ревностное отношение к Богу и у нее появилась жажда оберегать католическую веру от еретиков. Этому поспособствовал раскол когда-то единой христианской веры на два враждующих, противоборствующих лагеря. Случившийся в 1054 году, он породил во многих католиках ненависть к православным христианам, коих католики стали считать слугами дьявола и виновниками всех бед, обрушивающихся на приверженцев единственно праведного римского закона. И теперь стоило герцогу Роберту открыть матери глаза на тех, кто окружал короля и королеву Франции, как она возненавидит Генриха вновь, увидев в нем сторонника Вельзевула, князя тьмы и насилия. И однажды, напутствуя матушку на сон грядущий, Роберт ласково сказал ей:

— Моя славная, родимая матушка, грядет череда больших перемен. Тебе надо набираться здоровья и сил, дабы постоять за святую веру римского закона.

— Слава Богу, сын мой, что ты окунулся в мои печали. Да, я вижу еретические силы, кои посягают на чистоту нашей веры. И у меня есть еще силы помочь тебе в святой борьбе против еретиков. Аминь.

В эту ночь Констанция, умиротворенная прозрением сына, спала спокойно, как никогда многие годы ранее.

Герцог Роберт был доволен обретением единомышленницы. Знал он и то, что теперь найдет себе сторонников против носителей ереси, и прежде всего против брата и среди служителей церкви, среди монахов. И у Роберта появился повод начать борьбу за чистоту веры. Он счел, что бывший кардинал Стефан, нынешний каноник-канцлер короля, стал манихеем[71] и нарушил негласное брачное запрещение только потому, что сие допустил в первую голову Генрих. Жена Стефана — арианка и духоборка — служила королеве, и Генрих не должен был давать ей волю на брачный союз со Стефаном. Да и сам король продолжал жить с арианкой-еретичкой, даже не попытавшись привести ее в лоно католичества. Такого очернения католического верования церковь не должна допустить, счел герцог Роберт.

Утвердившись в мысли, что поведение короля Франции опасно для церкви, что он не чтит законов католической веры, Роберт приступил к поискам союзников в борьбе против короля не только в стенах замка Ситэ, но и за его пределами. И было на руку Роберту то, что уже скончался папа Лев Девятый, который благоволил к Генриху и Анне и допустил в свое время их бракосочетание и венчание в католическом храме. Сама папа Лев Девятый, по мнению Роберта, умер грешником. Говорили, что он отправился на Юг Италии, в город Беневенто, где властвовали отважные норманны, и якобы пытался привести там многих язычников в католическую веру, но не угодил им своим нравом и проповедями и был захвачен в плен. Все это, казалось Роберту, являлось домыслом в оправдание папы. На самом деле, считал герцог, папа Лев Девятый продал язычникам душу и они отпустили его. Однако Господь Бог покарал отступника. Вернувшись в Рим на холм Латеран, Лев Девятый слег в горячке и девятнадцатого июня 1054 года скончался без покаяния. Герцог Роберт полагал, что все это льет воду на колеса его мельницы. И потому он не увидел затруднений в том, чтобы сделать своим первым союзником примаса французской церкви Гелена Бертрана. Если это произойдет, рассчитывал Роберт, то вдвоем они — примас Франции и коннетабль Франции — будут иметь огромную силу. И вскоре же после возвращения из герцогства Нормандии Роберт нанес визит Гелену Бертрану. Герцог старался действовать так, чтобы посещение примаса церкви осталось тайной для короля и его приближенных. Он пришел к Гелену под покровом позднего дождливого вечера, когда на улицах Парижа не было ни души. Однако, к своему великому разочарованию и озлоблению, Роберт не добился желаемого.

Гелен Бертран встретил брата короля любезно. Он позвал служителя, велел накрыть стол. Замелькали слуги, но готовили трапезу так медленно, что Роберт потерял всякое терпение. Наконец-то принесли вино, кубки и слуги скрылись. Роберт и Гелен остались одни. Примас угощал герцога винами из Шампани, пил сам и ждал, когда Роберт откроет причину визита. За время поездки в Нормандию и обратно Гелен проникся к Роберту симпатией, считал его страдальцем, и, когда наконец герцог заговорил, примас отнесся к его словам внимательно. А Роберт начал издалека:

— Ты, святой отец, слышал, пожалуй, что в Византии идет война между сельджуками и греками?

— Слышал, сын мой, — ответил примас.

— Наверное, знаешь и о том, что сельджуки, или турки. — мусульмане и они не хотят мириться с тем, что их древние земли захватили ариане.

— Однако, как мне известно, сын мой, на землях Византии сельджуки, или турки, не кочевали.

— Но правда ли, что турки хотят уничтожить восточную церковь? — спросил герцог.

Бертран пожал плечами. В это время католические священнослужители уже знали, что оплот еретиков — Византия — подвергся опустошительным набегам турок-сельджуков. Это были жестокие враги не только Византийской империи, но и самой восточной христианской церкви. Султан сельджуков Тогрул-бек был настолько безжалостен, что загонял христиан в храмы и сжигал их там. Но Гелен Бертран не хотел вести о том речь и сказал уклончиво:

— Того не буду утверждать, сын мой. Одно скажу определенно: нам нужно думать о защите своей церкви. Сельджукам доступно и нас потревожить и разорить.

Роберта такой ответ не устроил, и он попытался перевести разговор в нужное ему русло. Начал с похвалы примасу:

— Святой отец, твоими устами глаголет Господь Бог. Но ежели так, ежели все мы вместе должны оберегать нашу веру и церковь от покушения на их чистоту, то как же понимать происходящее в Ситэ? Я, как боголюбивый католик, удивляюсь, что каноник Стефан взял в жены арианку, а пример ему подал сам король Генрих.

— Ты, сын мой, короля не тревожь, — насторожился примас. — Он сочетался браком со славянской княжной с благословения папы римского, потому как эта княжна сделала неоценимый вклад в католическую церковь. Ее стараниями обретены мощи святого Климента. Другое дело кардинал Стефан, ныне каноник-канцлер. Однако и его нам не достать, пока пред ним стоит император германский. Ему любезен Стефан, и завтра он вновь может сделать каноника кардиналом. А там… Беда нашей церкви в том, что дни папы римского Виктора сочтены.

— Как же это так, святой отец? — удивился Роберт. — Церковь при нем крепла, и мы питали надежды…

— Они развеялись, сын мой. Тот немец Гебгард из графов Долленштейн-Гиршберг, коего мы величали папой Виктором, проявил спесь недопустимую, и император недоволен им.

— И что же теперь?

— О том ведомо только Отцу Всевышнему и Генриху Третьему. И я не один думаю, что Стефану быть на престоле римской церкви.

«Господи, вот и оборвалось там, где не ожидал», — горестно мелькнуло у герцога. Но растерянность длилась лишь мгновение. Он понял, что отныне вступать в ссору со Стефаном смерти подобно.

— О, кардинал Стефан будет достойным отцом церкви. А от грехов очистится. Да и кто не грешен в наше время, — вздохнул Роберт.

— Ты глаголешь истину, сын мой: все мы грешны пред Всевышним. Вот и мне пора на вечернюю молитву. — Примас дал понять герцогу, что время их встречи истекло.

Была у Роберта еще одна зацепка за королевскую семью, но она тоже могла оборваться. Это касалось первой фаворитки королевы, Анастасии. Но Роберт теперь не жаждал открыться в чем-либо примасу церкви. Да и улик пока было недостаточно, их нужно было прежде накопить. «Тогда и посмотрим, ариане, чья возьмет», — утешил себя герцог.

После визита к главе церкви Роберт некоторое время не предпринимал никаких действий против королевской семьи и ее приближенных. И все низменные чувства он был вынужден скрывать под маской братской почтительности к Генриху как к старшему. В минувший год жизни в Париже, как понял Роберт, в нем проснулось еще одно чувство, и оно оказалось сильнее прочих. В его холостяцкое сердце пришла любовь. Она дала свои ростки еще в Нормандии. Там он ловил себя на том, что жаждет соперничества с герцогом Вильгельмом, который даже не пытался скрывать свои чувства к королеве Анне. Роберт лишь при каждом удобном случае старался быть у нее на глазах. Встречая Анну утром, он целовал ей руку и смотрел на нее с умилением. Его худощавое лицо, в коем были унаследованы многие черты матери, освещалось при этом грустной улыбкой. Оно как бы говорило: «Я обожаю тебя, королева, но ты для меня недоступна». Со временем любовь герцога к Анне возрастала и уже приносила ему страдания. Размышляя нелестно о брате, который обладал такой прекрасной женщиной, Роберт опасался теперь действовать против короля даже тайно, боясь, что тайное прежде времени станет явным и ему не миновать гнева королевы. Оснований предполагать, что все так и будет, у Роберта было достаточно хотя бы по той причине, что королева оставалась с ним лишь учтиво-вежливой. Однако, помня, что никакая борьба без потерь не бывает, герцог все-таки ринулся с головой в омут. Посещение Бертрана он отнес в первому своему прыжку в глубины противостояния.

Одной из кастелянш у королевы Анны служила бывшая камеристка Констанции баронесса Армель де Рион. Она появилась во дворце семь лет назад. Тогда Констанция прислала ее в Париж на службу, с тем чтобы Армель отравила короля. Однако молодая женщина чистосердечно призналась и покаялась Генриху во всем, поведав о том, как ей было велено все исполнить во дворце. Король посоветовался с Анной, и они не вменили баронессе в вину соучастие в подготовке злодеяния. А чтобы избавить ее от преследований Констанции, супруги оставили ее при дворе. Все минувшие годы Армель вела себя достойно и не давала повода даже для самых малых подозрений. С Армель чаще других общалась Анастасия. Иногда она спрашивала баронессу:

— Армель, как тебе служится при дворе короля?

— Я в Ситэ как у Христа за пазухой, — опасаясь смотреть в обжигающие зеленые глаза Анастасии, отвечала Армель. Иногда она добавляла, что, дескать, службой довольна и дорожит ею, но вот жизнь течет однообразно.

На самом деле все было несколько иначе. Армель ожидала от жизни лучшего. И не случайно. Еще в замке Моневилль, когда служила камеристкой у Констанции и была девушкой, она уступила домогательствам Роберта и три года была его любовницей. Армель любила герцога и покорно ждала перемен в своей судьбе: Роберт обещал вступить с нею в брак.

— Вот только матушку склоню на нашу сторону, и мы с тобой обвенчаемся, прекрасная Армель, — успокаивал он баронессу по нескольку раз в году.

— Спасибо, милый, я терпелива, я жду, — отвечала Армель покорно.

Но дальше обещаний со стороны Роберта дело не шло, потому как он не осмеливался нарушить запрет матери, коя не позволяла ему даже думать о супружестве с баронессой. «Я найду тебе герцогиню», — каждый раз убеждала Констанция сына. Армель узнала о запрете на супружество с Робертом. Именно это и послужило причиной того, что камеристка переметнулась из лагеря Констанции в стан Генриха. Она уже рассталась с мечтой стать герцогиней и сложить семью.

Однако в последнее время у Армель появилась надежда обрести мужа. В нее влюбился воин Анастаса, десятский Глеб Борецкий. Он приходил к ней в бельевую, и там они тешились близостью, шептали нежные слова. Глеб был сильный и ласковый медведь. Он поднимал Армель на руки и носил ее, как малое дитя. Она трепала его золотистые кудри и жарко целовала в теплые полные губы, сгорая от страсти. Об этих встречах узнал воевода Анастас и выговорил десятскому:

— Ты, боярский сын, побойся сраму, не волочись за ключницей, а бери ее в жены. Хорошей семеюшкой будет Армель.

— Господи, воевода, так я бы с милой душой, потому как люба она мне. Да сказала Меля, что ей, католичке, нельзя выходить замуж за арианина. Так и сказала: дескать, я — арианин. Да какой же я арианин, ежели христианин и у меня с нею один Христос Спаситель и одна Божья Матерь?

— И все мы так думали, — заметил Анастас, — да их архиереи ныне считают нас не токмо чужаками-арианами, но и еретиками. Вот и подумай, может, позовешь ее в нашу веру?

— Была о том речь, — отозвался Глеб, — да страх ею владеет. Меня зовет в свою веру, а я анафемы от батюшки с матушкой боюсь. И нет мне иного пути, как расстаться с Мелей.

Армель отозвалась на разрыв с Глебом болезненно. Встретившись с ним на хозяйственном дворе, спросила:

— Почему избегаешь меня, рыцарь Глебушка?

— Грешим мы, голубушка Меля. И прости за боль. Пойдешь в мою веру, тогда уж…

— Если бы увез меня в свою родную Россию, может, и приняла бы твою веру. Бог един, — со слезами на глазах ответил Армель. — А здесь невозможно…

Они еще погоревали и расстались.

В те же дни перед баронессой вновь возник герцог Роберт. Был уже вечер, Армель возвращалась из королевских покоев во флигель, где у нее была комната рядом с покоями служанок королевы. И тут показался герцог. Придержав Армель за руку, он сказал:

— Я ведь не забыл тебя, моя любовь, мое утешение. Я помню все наши встречи, наши лунные ночи и тебя до последнего мизинца. Сколько лет ты была моим единственным утешением!

Герцог отметил, что годы еще не наложили отметин на красивое, немного смуглое лицо Армель. Черные волосы были пышными, стан — тонким и гибким. Роберта повлекло к ней.

— И как мы любили с тобою целоваться! Или ты забыла и теперь избегаешь меня? — Роберт попытался привлечь Армель к себе.

Но она освободилась от рук герцога и проговорила отчужденно:

— Мне все памятно, сеньор, да больше запомнилась твоя трусость. Испугался взять в жены бедную баронессу. Зачем же ты снова ищешь меня? — И Армель попыталась обойти Роберта.

Он, однако, взял ее за руку и повел к флигелю, но не по дорожке, а садом.

— Не спеши убегать. Я еще не все сказал. Каюсь, тогда матушка крепко держала меня в узде. Теперь же нет ее власти надо мной: я коннетабль Франции, и ты знаешь, какова моя сила.

— Зачем же я нужна тебе?

— Доверься мне как прежде, и ты не пожалеешь, не разочаруешься во мне. Я все еще люблю тебя, Армель. А как узнал, что встречаешься с арианином, потерял покой.

— Полно, герцог, в тебе уже все выгорело.

— Зачем так, баронесса?

— Да ведь правда. Просто ты чего-то от меня ждешь. Говори же.

— Служба твоя нужна во благо Франции, короля и веры, — таинственно начал герцог, оглядываясь. — В опасности жизнь государя и устои церкви. Утверждаю так, потому что встречался с человеком, близким к Риму, и он поведал мне достоверное.

— Святая Дева Мария, кто же пытается причинить Франции и королю зло? — спросила доверчивая Армель.

— Врагов много. Их зовут монианами, арианами, духоборцами. Армада их, — произнес герцог с придыханием.

Он говорил тихо, но страстно. — Потому каждый богобоязненный католик должен встать под знамя церкви и служить ей верой и правдой. И только тогда душа его не заразится ересью.

Армель обуял страх. Картины, какие продолжал рисовать возбужденный Роберт, были чудовищны. И спасение оставалось в одном: бороться со злом, которое надвигалось.

— Но что я, слабая женщина, могу сделать?! — воскликнула Армель.

— Ты только не волнуйся и будь благоразумна. — И Роберт прикрыл Армель рот. — И не надо говорить громко. Я верю, что служба королю и церкви тебе посильна. И прошу от тебя пока одного: следить за арианами, или россами, и высветить их, когда пойдут на сговор с дьяволом. Да пуще всего не спускай глаз с фаворитки королевы, Анастасии. Церкви известно, что она в сговоре с нечистыми силами. Да мало улик. И ты их добудешь. Я верю тебе, я люблю тебя по-прежнему, — пустил в оборот привычную ложь герцог и, склонившись к Армель, поцеловал ее. — Встретимся здесь же, в саду, вечером, через три дня. Держись и будь осторожна.

Они расстались. Герцог достиг того, чего добивался от Армель. После отказа Глеба встречаться с нею ради любовных утех у нее были основания невзлюбить россов. И она дала себе слово следить за каждым шагом Анастасии. Армель хотелось угодить Роберту. Она уже вынашивала мечту вновь сблизиться с ним. Но теперь сближение, как ей казалось, будет более прочным, нежели в прежние годы. Их объединяло служение церкви, королю, Франции.

На другой день и в последующие два дня Армель не спускала глаз с Анастасии и следила за ней даже тогда, когда фаворитка гуляла с королевой и детьми в саду. И случилось так, что ее упорство было вознаграждено.

В эти дни к Анастасии пришел вещий сон. Произошло это в ночь на чистый четверг. Будто король и королева уехали в Санлис и там отправились на охоту. И когда Генрих в охотничьем азарте помчался по лесу за вепрем, из густых кустов появился человек в черной сутане, спрятав лицо под капюшоном, вскинул арбалет и выстрелил королю в бок. Будто Анна, она, слуги побежали к упавшему королю, но не успели приблизиться, как семеро в черных сутанах подскочили к Генриху, подхватили его на руки и улетели с ним в темную еловую чащу.

Анастасия проснулась в холодном поту, страх исказил ее лицо. Она долго не могла прийти в себя, а когда поняла, что это всего лишь сон, вместо того чтобы успокоиться, поднялась с ложа, быстро оделась и покинула спальню и дворец. Воины Анастаса, кои несли службу по охране королевских покоев, пропустили ее, но смотрели ей вслед с немым удивлением.

Баронесса Армель в эту ночь вовсе не спала. И чтобы не страдать от бессонницы, она оделась потеплее и вышла в сад. Стражи и ее пропустили, потому как подумали, что у ключницы назначено где-нибудь свидание с десятским Глебом. Она же спустилась к протоке и берегом направилась к беседке, что стояла на воде. До нее оставалось не больше двадцати шагов, когда Армель увидела меж деревьев человека, плывущего словно тень. Армель затаилась за деревьями и стала свидетельницей того, что Анастасия скрывала не только от посторонних глаз, но и от церкви, от веры. А в том, что это была фаворитка королевы, Армель не сомневалась.

— Ну покажи, покажи, арианка, чем ты тут занимаешься, — шептала Армель в ладони, прижатые к лицу.

И она увидела, как Анастасия спустилась в беседку, сошла по ступеням к воде, потом разгребла воду, припала к ней и замерла. И Армель показалось, что из-под рук колдуньи поплыли вниз по течению большие белые рыбы. Их было много, и они поднимали из воды детские головки, но с рожками и, похоже, красными петушиными гребешками. От страха баронесса закрыла лицо руками и приникла к дереву. Она не помнила, сколько так простояла, но когда открыла глаза, то в беседке никого не было. И тогда Армель побежала к дворцу. Когда ее остановили стражи, она спросила:

— Здесь проходила женщина, вся в черном, вы ее видели? Куда она пошла, кто она?

Стражи отвечали, что никого не заметили. Они не хотели открыть имя любимой ими Настены, и один из них сказал:

— Ты, голубушка, не там ищешь. За ворота замка иди. А ежели тебе Глебушка нужен, так он в казарме почивает.

Баронесса побрела к себе во флигель, не питая никакой надежды на то, что Роберт поверит ей, будто бы она видела Анастасию за колдовским занятием. Загоревала Армель и взялась пуще следить за Анастасией, благо до встречи с герцогом у нее было еще время. Но два дня миновали без добычи, и вечером она шла на свидание с Робертом расстроенная. Однако, когда она до мелочей рассказала обо всем, что видела на протоке близ Еврейского острова, на лице Роберта появилась неподдельная радость.

— Славная Армель, я ни в чем не усомнился. Все чистая правда, что ты поведала. И я благодарен тебе от имени Франции за то, что ты так преданно служила королю и церкви, — горячо отозвался Роберт и, как несколько дней назад, поцеловал ее в губы.

— Я так боялась, что ты не поверишь! Пресвятая Дева Мария, ты со мной! Как же я трепетала в ту ночь! — нервно восклицала Армель.

Анастасия больше не сомкнула глаз после того, как спустилась ночью к протоке. Сон и все, что она увидела в живой воде, сходилось. Сие бросало Анастасию то в жар, то в озноб. У судьбоносицы не осталось никаких сомнений, что все добытое ею обернется жестокой явью. Но когда сие случится, она не могла сказать. Однако и утаить от Анны свое видение она не могла. И лишь только забрезжил рассвет, Анастасия отправилась к королеве. Анна еще спала. Чуткая Малаша, вскинув голову, даже не хотела впустить Анастасию в спальню:

— Тетушка, родимая. Наша матушка почивает. Она вчера умаялась и долго не могла уснуть, лишь под утро сон сморил ее. Уж не знаю, как нам и быть…

— Малаша, не переживай. Королева тебя не попрекнет за то, что пустила меня. — И Анастасия скрылась за дверью.

Анна и правда крепко спала. Анастасия присела рядом, взяла ее теплую с бархатной кожей руку и стала нежно гладить, что-то приговаривая. Прошло достаточно много времени. По яркости света Анастасия поняла, что из-за окоема появилось солнце. И Анна открыла глаза. Увидев Анастасию, спросила:

— С чем пришла, судьбоносная? С бедой, поди? Я ведь несколько дней в томлении пребываю и места себе не нахожу.

— Истинно, Ярославна, с бедой. Да и скрыть того не могу, дабы худшим не обернулось.

— Ну, откройся. — Анна села в постели. — И откуда на нас идет лихо бедовое?

— Пока не ведаю, как на духу сказано, Ярославна. — И Анастасия слово в слово передала все, что видела во сне и на живой воде. — Ничего я не прибавила, не убавила, сердешная.

Анна ни звуком не перебила ее, лишь с лица сошел румянец ночи и она стала бледная, как белизна подушки. После долгого молчания спросила:

— Что же нам делать, родимая?

— Нам с тобой не дано повелевать судьбами, ни своими, ни близких, — ответила Анастасия. — И потому молю тебя только об одном: встань на колени перед своим семеюшкой и упроси его венчать на королевство сына Филиппушку. Стезя Филиппа нам ведома, она не обрывается, вот и иди с этой верой.

— Но поймет ли здравствующий государь, зачем венчать сына, ежели не откроюсь?

— Должен понять.

— Ой, боюсь я, Настена.

— Тогда мы встанем пред ним вдвоем. И я дам понять воину, что то воля Всевышнего.

— Уповаю на тебя, судьбоносная.

Анна потянула к себе за руку Анастасию, прижалась к ней и заплакала. Не сдержалась и Анастасия. Так, обнявшись и проливая слезы, две россиянки просидели, может быть, не один час, а когда высохли слезы, оделись и пошли в покои короля.

Он уже был на ногах и все чего-то беспокойно ждал. И это ожидание его не обмануло. Едва увидев Анну вместе с Анастасией, он подумал, что зеленоглазая вновь прозрела в ясновидении и несет с собой некую недобрую весть. Однако, выслушав Анну, Генрих счел, что все сказанное ею чистая блажь. И то, что Анастасия заверяла его, будто сие — веление судьбы, он тоже принял за блажь и чуть было не выгнал ее из спальни.

Анна никогда не видел Генриха в таком нервном возбуждении и сочла за лучшее оставить короля в покое.

— Может быть, мой государь, мы поведали нелепицу, ты нас прости. И потому забудь о сказанном нами, — попыталась Анна успокоить Генриха.

Когда он наконец улыбнулся, королева потянула Анастасию за руку, они опустились на колени и застыли со скорбными лицами, скрестив на груди руки.

Глава двадцать пятая. Коронование Филиппа

Восьмилетний отпрыск Капетингов и Рюриковичей, принц Филипп еще ничего не ведал о предстоящих переменах в своей судьбе. Он жил пока без забот и огорчений. Широкоплечий и крепкий, как отец, синеглазый, лобастый, с пшеничного цвета волосами, как матушка, он был подвижен и все время к чему-то стремился. Так же, как матушка, он в пять лет сел на коня, а в семь, как батюшка, поднял меч. В восемь лет Анна положила перед сыном книгу, и в нем проявилась матушкина страсть к чтению. Это было Евангелие, привезенное Анной из Киева, и Филипп с ее помощью научился по нему читать. Позже это Евангелие с надписью славянской вязью «Анна Королева» будет передано в дар аббатству святого Криспина в Суассоне и несколько веков будет читаться на богослужениях при венчании королей, потомков Гуго Капета и Ярослава Мудрого, достойных государей.

Никто еще не мог сказать определенно, каким мужем вырастет отрок Филипп, но все, что он делал с малых лет, вся его неутомимая страсть к узнаванию, к участию в посильном ему говорили о незаурядности его ума, о милосердии его души и о покладистом, а порою твердом нраве. Всему этому радовались Анна и Генрих и надеялись, что он будет достойным королем Франции. А радение Анны за судьбу сына и мудрое увещевание короля Анастасией сделали свое дело.

Генрих согласился короновать Филиппа при своей жизни. Но далось ему это нелегко. Прошло уже полгода с того утра, когда Анна и Анастасия стояли перед ним на коленях, чего раньше никогда не бывало. Их бледные лица были похожи на печальный лик Богородицы, руки скорбно прижаты к груди. Их позы смутили Генриха больше, чем слова Анны, кои она произнесла, едва появившись в спальне. Они еще звучали в ушах Генриха: «Мой государь, пришел знак судьбы венчать нашего сына Филиппа на королевство Франции. Исполни ту волю». И хотя еще все протестовало в нем, он сказал:

— Волю судьбы я готов исполнить. Но будет ли на то воля наместника Иисуса Христа, преемника князя апостолов, папы римского?

— С нами Всевышний, и мы добьемся позволения, мой государь, — твердо ответила Анна.

И тогда Генрих приблизился к Анастасии и строго спросил ее, вложив в одно из слов истинное назначение этой женщины при королеве:

— Не ты ли, судьбоносная, увидела тот знак? Отвечай.

— Я, государь-батюшка, — ответила Анастасия и при этом смотрела в глаза Генриху так пристально, что в его душе растаяло последнее сомнение в необходимости короновать сына. И он просто и обыденно сказал:

— Что ж, будем готовиться к обряду. — И тут же повысил голос: — Да встаньте, встаньте! Я не Господь Бог, чтобы припадать предо мной на колени.

Анна поднялась быстрее Анастасии и обняла Генриха:

— Спасибо, мой государь. Ты освободил наши души от тревоги. Даст Бог, все будет хорошо.

И наступили дни подготовки восьмилетнего принца Филиппа к коронованию. Как и предполагал Генрих, на пути короля и королевы возникло множество препон, кои удалось преодолеть с великим трудом. Главное — надо было получить благословение папы римского. В эту пору, как и предсказал примас Гелен Бертран, им был уже Стефан Девятый. Он простоял при Генрихе духовным отцом около трех лет. Когда его отозвали в Рим, он оставил свою жену и дочь в Париже, а в пути долго замаливал грехи связи с арианкой. С помощью вдовы покойного императора Генриха Третьего, Агнессы, грехи будущему папе были отпущены, его восстановили в сане кардинала, он был обласкан Ватиканом и всеми кардиналами и подвигнут на престол римской церкви. Папа Виктор Второй к этому времени был низложен. И спустя восемь дней после его низложения, в августе 1057 года, собрался конклав[72] и кардиналы единодушно избрали Стефана понтификом римской церкви.

К этому времени у герцога Роберта накопилось много улик против родного брата и фаворитки королевы, Анастасии, обличающих их в ереси и совращении истинных католиков с праведного пути. Но, к сожалению Роберта, в католической церкви той поры еще не родилась инквизиция — она возникнет позже, — еще не четко обозначились степени ереси. Однако раскол восточной и западной церквей уже дал иерархам западной церкви право преследовать всех, кто в какой-либо степени отклонялся от догматов и канонов католицизма. Еретиков еще не сжигали на кострах, но предавали анафеме, отлучали от церкви и подвергали гонениям.

Собирая обвинения против королевского двора, герцог Роберт отправлял их с надежным гонцом в аббатство Клюни, кое находилось в Бургундии. Там, в Клюни, обитали преданные Роберту и Констанции служители веры. Они помнили, что герцог Роберт, посещая Бургундию как землю, коя якобы принадлежала ему, делал щедрые денежные и имущественные вклады в монастырь. Старое аббатство, основанное герцогом Аквитании Гильомом Благочестивым в 910 году, подчинялось только Риму и служило примером благочестия и строгого соблюдения «Кодекса Юрис Каноници» — сборника канонов, определяющих содержание канонического права и оберегающих его законов.

Расчеты Роберта были верными, потому что кардиналы римской церкви дорожили мнением святых отцов из Клюни, высоко чтили их и прислушивались к каждому их слову. В ту пору аббатство Клюни было знаменито тем, что по предложению этого бенедектинского монастыря началась церковная реформа. По совету из Клюни западная церковь установила правило выборов папы римского конклавом кардиналов и недопущение в него монахов и светских феодалов. Как было Роберту не опереться на такую силу? И он не ошибся. Едва посланцы из Клюни явились в Рим и положили улики против короля Франции на стол кардиналов, как вскоре же был собран конклав — все семьдесят персон — и в первую очередь была решена судьба папы римского Стефана Девятого, совсем недавно избранного «навечно» на престол римской церкви. Его лишили не только престола, но и сана священнослужителя. Покидал Рим низвергнутый папа в отжившей свой век повозке, на старых клячах, под усиленной стражей легатов и папских воинов. Ему было предписано безвыездное проживание в родовом замке Лотарингии. Вдовствующая императрица Агнесса, по чьей воле был вознесен Стефан, «не заметила» его низложения. Граф Стефан Лотарингский в миру, однако, не пал духом. Он вызвал из Парижа свою супругу Ольгу с дочерью и сыном, повинился перед нею за «временную» разлуку и мирно прожил с нею многие годы.

Однако, вопреки ожиданиям герцога Роберта, над домом французского короля Генриха Первого гром не грянул. Дело о разбирательстве ересей в Париже было отложено, потому как предстояли выборы нового папы римского. Правда, конклав кардиналов на сей раз действовал без проволочек. Спешили кардиналы потому, что боялись, как бы вновь не вмешались в дела церкви германские регенты малолетнего императора Генриха Четвертого. И всего через шесть дней после низложения Стефана Девятого конклав кардиналов при закрытых дверях избрал на престол церкви римлянина Джованни, нареченного Бенедиктом Десятым. Но и конклаву было свойственно ошибаться. В спешке кардиналы забыли о том, что решение конклава действительно только при полноте кворума — всех семидесяти кардиналов. Их на заседании оказалось значительно меньше. Допустили святые отцы и другую ошибку. За Бенедикта Десятого проголосовало меньше двух третей присутствующих. Кардиналы закрыли глаза на обнаруженную оплошность, и Бенедикт занял престол. Однако умный римлянин понимал, что престол под ним шаток и в любое мгновение мог завалиться. Потому понтифик спешно занялся его укреплением. И первый шаг он сделал в сторону сближения с кардиналом Жераром. Это был француз из Бургундии, он находился в каком-то родстве с королем Генрихом Первым. Жерар знал имя человека, который стоял за спиной монахов из Клюни, доставивших донос на королевский дом Франции в Рим. От кардинала Жерара папа Бенедикт Десятый и рассчитывал получить хороший совет по делу французского королевского двора. Жерар был приглашен в папский дворец на холм Латеран тайно, и содержание его беседы с папой Бенедиктом осталось не известным никому.

Сорокалетний кардинал Жерар отличался правдивостью и строгостью поведения. К тому же он был смел и решителен. Своим обликом он походил на рыцаря, который идет в сечу без страха, не оглядываясь назад. Он появился близ трона понтифика со смирением и почтительностью на лице, но не опустился на колени и не поцеловал Бенедикту сандалии. Ведь совсем недавно они были в одном сане — кардиналы. Папа Бенедикт как бы не заметил нарушения канона. Да и во благо, как он сочтет позже. Пристально присмотревшись к кардиналу, папа спросил:

— Сын мой, бывал ли ты при французском дворе? Что скажешь о православных арианах? О королеве, ее фаворитке, о воеводе из россов? Их там много.

— Да, вселенский пастырь, мне довелось быть на крестинах сына короля Генриха, Гуго. Об арианах я ничего не знаю, потому как их нет при короле.

— Но королева, ее фаворитка, воевода, воины — они кто? Известно мне, что они все российские православные.

— Я встречал в храме Святого Дионисия короля, королеву, ее гранд-даму Анастасию, прислугу, воинов. Они слушали мессу и вели себя как истинные католики, соблюдая все наши обряды. Они чтят нашу веру.

— Но их же не крестили в католичество?!

— Да, вселенский пастырь. Но они прибыли во Францию в те далекие годы, когда католичество и православие пребывали в христианском согласии.

— Да, все именно так и было, не могу возразить, — пожал плечами Бенедикт Десятый. — Но тогда поделись со мной о причинах раздора среди королевской семьи. Какие отношения между братьями — королем и герцогом? Почему кто-то кого-то обвиняет в ереси?

— Эту причину долго объяснять, понтифик церкви. А ежели желаешь коротко, то кроется она в желании герцога Роберта потеснить с престола короля Генриха. Эти два брата враждуют между собой почти сорок лет.

Кардинал Жерар мог бы многое сказать о благочестии королевы Анны, о ее заслугах и заслугах ее фаворитки перед римской церковью, о милосердии королевы к страждущим католикам, но приберег похвалу, потому как папа Бенедикт не спрашивал о том. Однако кардинал не преминул добавить к сказанному:

— Во Франции многие годы и ныне торжествуют мир и благоденствие. И это заслуга короля и королевы.

Пала Бенедикт больше ни о чем не спрашивал и тихо произнес:

— Иди, сын мой. Да хранит тебя Пресвятая Дева Мария.

Отвесив низкий поклон папе римскому, кардинал Жерар покинул дворец. А Бенедикт погрузился в размышления. Он много знал о том, что происходило во Франции последние девять лет, и удивлялся тому, как удавалось Генриху держать в узде своих диких сеньоров и вассалов. За девять лет ни одной междоусобной брани! И понял Бенедикт, что король и королева Франции в милости Всевышнего. Потому и он, глава церкви, должен быть в согласии с Господом Богом. И папа, встав с трона, покинул зал. Он был в хорошем расположении духа и решил, что не даст хода навету на королевскую семью Франции.

Дело о «еретиках» из дворца Ситэ заглохло.

А вскоре после беседы папы Бенедикта и кардинала Жерара в Риме забыли о каких-либо ересях и еретиках, потому как началась большая склока среди иерархов церкви. Причиной тому стал сам папа Бенедикт Десятый. Склока возникла между кардиналами, кои избирали главой римской церкви Бенедикта, и теми, кто по разным причинам — болезнь, дальняя дорога — не принял участия в спешных выборах папы. Вторые обвинили первых в том, что те нарушили многие догматические и непреложные правила выборов. На коллегии кардиналов нарушителям предъявили сразу несколько серьезных обвинений. Главным же сочли то, что конклав избрал папу Бенедикта всего на шестой день после низложения папы Стефана. Кардинал Виберти из Пармы заявил:

— Если бы конклав не поспешил открыть заседание, а выждал положенные восемнадцать дней, то одни бы к этому времени выздоровели, другие не застряли бы в пути. Мы все были бы в сборе. И тогда в любом случае мы не совершили бы законопреступления. — Кардинал Виберти говорил страстно, горячо, словно выносил приговор. — Я прибыл из Пармы на десятый день и был оскорблен. Я не хотел голосовать за римлянина Джованни. И таких здесь много.

Борьба двух групп кардиналов завершилась победой опоздавших на выборы. Избрание римлянина Джованни было сочтено недействительным. На той же коллегии кардиналов в восемнадцатый день, как и положено, папой был избран кардинал Жерар из Бургундии, нареченный Николаем Вторым. По той поре, когда пап римских меняли в год до двух раз, Николай Второй оказался «долгожителем» и простоял на престоле римской церкви два с половиной года.

И в эти же дни избрания папы Николая на престол — в конце января 1059 года — в Рим прибыло посольство из Парижа от короля Генриха Первого. Он просил благословения папы Николая Второго венчать на королевство Франции своего старшего сына Филиппа. Приняв послов, главой коих был примас Франции Гелен Бертран, и выслушав их, Николай Второй задумался над тем, что вынудило сорокавосьмилетнего короля Генриха передать трон восьмилетнему сыну. Загадка была сложной, и он спросил примаса:

— Сын мой, скажи, в чем причина такой поспешности Генриха избавиться от трона в пользу сына? Не болен ли он? Или еще какой порок у него проявился? Быть может, в питии хмельного удержу не знает? Должна же быть какая-то причина?

— Нет, святейший понтифик, король Генрих не болен. Иных пороков нет. В питии хмельного сдержан. А других ответов у меня нет, — признался примас Бертран.

Так и было. Пока никто не знал, почему Генрих спешил возвести на трон своего восьмилетнего сына. Знали о том лишь королева Анна и Анастасия. Им было дано знать сие по воле Всевышнего. Они же никому не имели права открыть грядущие дни короля Франции, хотя страдали от этого, как Божья Матерь, ведающая о будущем распятии своего сына.

В первый день присутствия послов из Франции Николай Второй не благословил на коронование принца Филиппа, велел прийти на другой день. А когда ушли они, много думал о родной Франции, о любимой Бургундии, коя вот уже многие годы благодаря королю и королеве — больше королеве, считал Николай, — не знала междоусобных потрясений, жила в благодати, в мире и в трудах праведных. Он думал о королеве Анне с большим уважением и видел в ней истинную мироносицу. Знал папа, что народ Франции многим обязан этой удивительной женщине. Скольких вельмож она спасла от нищеты, дав им службу, сколько скупила пустующих земель, брошенных вельможами, заселила их свободными вилланами! Это ее стараниями и влиянием на сеньоров и вассалов наступило замирение между графствами и герцогствами. В прежние времена, Николай помнил это с юности, не проходило и года, чтобы в каких-то французских землях не возникла жестокая война. Братоубийственные войны уносили тысячи жизней неповинных крестьян и горожан, людей всех сословий. А графам и герцогам и дела не было до гибели своих подданных, до разорения и обнищания народа. Им важно было насытить алчность, ублажить амбиции, усладить гордыню и показать свою власть. Вот они — еретики, поправшие Христовы заповеди.

Как принесла Анна-россиянка на землю Франции мир, папы Николай Второй не мог сказать. Верил лишь в то, что она обладала некоей чудодейственной силой. Видел он в Дижоне, как она на главной площади города, близ кафедрального собора, заставила братьев — короля и герцога, — обнаживших мечи и готовых к смертельной схватке, пожать друг другу руки и помириться на многие годы. И тут у Николая Второго мелькнула мысль о том, что причиной спешки Генриха короновать сына явилась, видимо, угроза ему брата Роберта. Папа был близок к истине, но отверг эту мысль, потому как знал, что Роберт занимал при дворе короля высокий пост, был коннетаблем Франции и конечно же доволен своей судьбой. Но что-то в этих размышлениях не давало папе покоя, и надо было найти это «что-то».

Умный француз, зная нравы и обычаи своего народа, подумал, что само Провидение Божье послало королю Генриху таинственный знак утвердить на престоле королевства своего законного наследника. Разгадка, как показалось Николаю, была найдена, и он подумал, почему бы ему не поддержать благочестивого монарха? И, благополучно завершив размышления, Николай Второй написал королю Франции благословение на коронование наследного принца Филиппа из рода Капетингов.

В эти же часы размышлений папа пришел к мысли о необходимости оградить королеву Анну от злобных наветов и происков лжекатоликов. Он считал, что Анна сделала для Франции, для ее народа и церкви столько, сколько не сделали все, вместе взятые, королевы при Каролингах и Капетингах. И твердой рукой папа Николай Второй написал:

«Слух о ваших добродетелях, восхитительная дева, дошел до наших ушей, и с великой радостью слышали мы, что вы выполняете в этом очень христианском государстве свои королевские обязанности с похвальным рвением и замечательным умом».

Вручая примасу Франции Гелену Бертрану два послания в Париж, папа присовокупил к ним такие слова:

— Ты бы, сын мой, передал от моего имени королю и канцлеру, что нам желательно видеть собственноручную подпись королевы Анны на документах государственной важности.

— Милость ваша, понтифик и святейший отец, безмерна, — отвечал Гелен Бертран. — И я оглашу сии послания и ваши слова не только королю и канцлеру, но и на совете иерархов и с амвонов всех храмов Франции.

— Благословляю именем римской церкви, — заключил беседу и встречу с послами Франции папа римский Николай Второй.

В тот же день королевское посольство Генриха покинуло Рим и поспешило в обратный путь. Гелен Бертран торопился донести до короля и королевы благословение и послание наместника Иисуса Христа. Торопились послы не напрасно.

Неведомо какими путями весть о преждевременном короновании принца Филиппа стала достоянием фанатиков веры, монахов-бенедектинцев из Клюни. Аббат Гуго счел сие деяние святотатством. Он собрал многих молодых, отважных и дерзких иноков и отправил их в Париж с повелением пресечь какими угодно средствами попытку нарушить вековые традиции королевства: венчание преемников престола только после смерти короля. В Париже монахи растворились среди горожан. Они появлялись на рынках, в тавернах, на папертях храмов и распускали нелепые и злобные слухи о том, что король Генрих якобы продал душу дьяволу.

— И случился сей сговор государя с царем тьмы в Реймсе, накануне венчания с княжной-арианкой, — вещал на паперти храма Святого Августина молодой, щуплый, но бойкий монах из Клюни.

Эта черная молва приобретала достоверную силу, потому как весь Париж знал, что в ту пору папа римский Лев Девятый вроде бы не благословил брак Генриха и Анны.

— Да и не мог он их благословить, ведь венчание было тайным, — твердили всюду монахи из Клюни.

В Париже началось смятение, кое излилось гневом. До парижан дошла весть о том, что из Рима возвращаются королевские послы с неким тайным посланием от папы римского, и их решено было встретить и «потрясти».

И в тот день когда Гелен Бертран возвращался с послами в столицу, на южном въезде в город его встретила озлобленная толпа «истинных католиков», защитников канонов веры. Их было не больше двух сотен, но вопли и требования отдать им послание папы о короновании принца Филиппа звучали грозно. Толпа перекрыла экипажам путь в город, и казалось, что разъяренные фанатики вот-вот набросятся на королевских посланцев, растопчут их, предадут смерти.

Примас Бертран, не потерявший мужества, поднялся над толпой в колеснице и попытался усовестить беснующихся парижан. Но ему это не удалось. Примаса схватили за мантию, порываясь стянуть с колесницы. И тогда вмешались воины, сопровождающие послов: они оградили Бертрана от насилия и пытались расчистить путь, тесня толпу с дороги, но воинов было мало. И тут десятский Анжу обнажил меч и с воплем: «Расступись! Расступись!» — прорвался сквозь толпу и умчался в Париж. До королевского дворца было близко. Анжу влетел на двор замка и первому встреченному им воину — а это был воевода Анастас — крикнул:

— У южных ворот разбой над послами! Поднимай воинов!

Анастас был скор на такие дела. Он всегда держал полусотню воинов в готовности, и кони их были под седлами. Вылетев галопом из замка, полусотня в считанные минуты достигла южной дороги, и засверкали мечи. Увидев грозных королевских воинов, толпа фанатиков разбежалась, рассеялась.

— Святой отец, путь открыт. И король с нетерпением ждет вашего возвращения. Он надеется, что вы везете благие вести.

— Так и есть! Да возрадуется король! — ответил Бертран.

И Анастас повел кортеж в Ситэ, а его воины сдерживали в отдалении не утихомирившихся парижан.

К этому времени на королевском дворе собрались все обитатели замка. Примаса встречали король и королева. Гелен Бертран, прижимая к груди ларец с бесценными документами, подошел к Генриху и с поклоном передал ему послания пастыря церкви Николая Второго:

— Прими, государь, сын мой, благословение папы римского.

— Благодарю, святой отец, за мужественное служение королю и Франции, — ответил Генрих и, открыв ларец, достал послание и подал его примасу: — Прочитай его, пусть знают все, чего мы добивались от папы. У нас нет тайн от народа.

Гелен Бертран взял папскую бумагу, но заметил королю:

— Сын мой, в ларце есть еще одно послание, и будет правильно, ежели мы прочитаем и то и другое.

— О каком послании ты говоришь, святой отец? — спросил король.

— Я прочитаю его, и ты узнаешь, сир. Еще скажу вот о чем: сегодня мы сделаем многие списки с посланий и каждый день будем читать их с амвонов храмов. Пусть знает народ Франции, что мы под святым покровительством римской церкви и ее понтифика.

— Я в согласии с твоим желанием, святой отец, — ответил Генрих и обратился к Анне: — Моя королева, ты не возражаешь?

— Как можно возражать?! — воскликнула Анна.

Однако, если бы ей в сей миг удалось узнать содержание второго послания папы, она бы из скромности возразила. Во время чтения благодарственного послания ей она смущенно опустила голову, краска залила ее лицо. «Господи, разве я достойна такой похвалы!» — подумала она.

На подготовку к коронованию принца Филиппа ушло две недели. За это время примас Бертран исполнил свое обещание. Послания папы римского были размножены писцами, и священнослужители прочитали их не только во всех храмах Парижа, но и на площадях, и в других городах королевского домена. Один из списков с посланиями дошел до монахов монастыря Клюни, но там он не оказал благого влияния.

Ко всем знатным сеньорам поскакали гонцы с приглашениями на торжества в честь коронования. Получит такое приглашение и граф Рауль де Крепи. Как и большинство вельмож, он был крайне удивлен предстоящим событием. Он искал причину, побудившую короля короновать сына при жизни, искал скрытый смысл, но, к своей досаде, ничего не находил. Тайна оставалась за семью замками, как подумал граф Рауль.

Париж в эти дни походил на растревоженный улей. Знать обновляла наряды, дабы показаться на церемонии в лучших. Торговцы везли из провинций вино, съестные припасы, зная, что король и королева все откупят у них для торжества. Париж бредил ожидаемым событием. Всем парижанам хотелось немедленно увидеть будущего юного короля. Но умудренный жизнью граф Госселен, все так же преданный королю, сразу же после оглашения послания папы пришел в покои к Генриху и попросил выслушать его.

— Мой государь, не прими совет, который дам, за блажь. Теперь, когда всем ведомо, что скоро твой сын встанет на престол, надо поберечь его. Отвези его тайно хотя бы в Санлис, отправь и меня туда, дай нам воинов Анастаса, и мы пробудем там до коронования.

Король выслушал графа не перебивая. Он доверял во всем этому достойному похвалы вельможе и сказал немного:

— Спасибо, славный Госселен. Мы с королевой тоже думали о том. Теперь мы утвердились. И ты поедешь вместе с Филиппом в Санлис.

Принца увезли из Ситэ ночью, спустя двенадцать часов после возвращения Гелена Бертрана. Карету принца, в коей сидел он сам, граф Госселен и сын Анастаса и Анастасии, Ян, сопровождала сотня воинов во главе с Анастасом. Гувернером к Филиппу был приставлен Глеб Борецкий, искусный рассказчик древних былин и не менее искусный воин. Он уехал из Парижа с радостью, дабы не тосковать по баронессе Армель, кою не мог забыть.

К вечеру Филиппа привезли в Санлис. Едва кортеж и воины оказались на дворе замка, как крепкие дубовые ворота закрылись и все вокруг окунулось в покой. В окружении графа Госселена, Глеба и Яна Филиппу не пришлось скучать. То граф Госселен рассказывал ему, как ходили в Тавриду за мощами святого Климента, и этот рассказ шел на французском языке. То Глеб Борецкий заводил по-русски былины о славных российских богатырях, и Филипп слушал его с открытым ртом. Но больше всего времени Филипп проводил с Яном в рыцарских играх. Ян был у Филиппа то оруженосцем, то воеводой, то «супротивным рыцарем», и они сражать на «мечах» до седьмого пота. Ян был лишь на год старее Филиппа, и он станет неизменным спутником нового короля на всю жизнь.

Но вот наконец приблизился день святого Филиппа Ниомедийского, на который было назначено коронование. В ночь перед этим спящего отрока привезли из Санлиса в королевский дворец и передали в руки королевы-матери. Все минувшие дни, пока Филипп был в Санлисе Анна не находила себе места от тревоги и переживаний за сына. Ей казалось, что вокруг него собираются грозовые тучи, что вот-вот засверкают молнии, разразится гроза и придет беда. Как будет выглядеть эта беда, Анна не знала, но приближение ее чувствовала, как лесной зверь чует грядущее наводнение. Лишь в ночь, когда привезли Филиппа из Санлиса и Анна уложила его в постель, она успокоилась и теперь с нетерпением ждала того часа, когда распахнут врата храма Святого Дионисия, где готовились свершить обряд коронования.

Утро праздничного дня выдалось солнечное, тихое. Благодатная августовская пора радовала тысячи парижан, чуть свет собравшихся на площади близ кафедрального собора. А вскоре появились конные воины — две сотни французов в голубых кафтанах и две сотни русских ратников в алых кафтанах. Парижанам, и особенно женской половине, нравились российские витязи. Многие молодые парижанки узнали их силу и ласку. За десять лет своего пребывания во Франции россияне почти все оженились и офранцузились.

В храме все было готово для свершения обряда. Примас церкви, архиепископы, епископы, папский нунций терпеливо поджидали королевский кортеж. В десять часов утра процессия наконец появилась. Над людским морем взлетел многотысячный глас. Парижане любили своих короля и королеву. И знали, за что любили. Впервые за время правления многих королей при Генрихе с появлением Анны налоги и разные поборы не увеличивались, а год за годом снижались. В королевском домене подданные уже забыли о произвольной талье — самом тяжелом поборе. Вот уже десять лет сеньоры не бесчинствовали, не распоряжались имуществом простолюдинов как своим. Как тут не любить короля и королеву?! И здравица им: «Виват король! Виват королева!» — катилась над площадью несмолкаемо, когда кортеж проезжал по узкому людскому коридору к собору. Генрих, Анна и юный престолонаследник ехали в открытой колеснице и приветливо махали парижанам руками. Юный Филипп дивился необъятному людскому морю и даже спросил Анну:

— Матушка, зачем они сошлись?

— Чтобы посмотреть на тебя. Ты им любезен.

— Но они кричат: «Виват король! Виват королева!»

— Это их воля, — ответила Анна и положила руку на спину сына.

Следом за королевской колесницей шла большая толпа вельмож, сеньоров и вассалов, съехавшихся из десятков городов и земель Франции. Не было среди них лишь герцога Роберта. Королю доложили, что коннетабль заболел и лежит в постели. Генрих послал к нему своего лучшего лекаря, итальянца Паниони, но внутренний голос подсказывал королю, что его брат прикинулся больным. Последнее время между братьями вновь вспыхнули распри. У Генриха были к причины недовольству. Баронесса Армель де Рион не стерпела нового обмана Роберта. Когда он, проведя в ее постели не одну ночь, бросил ее, как только в Риме прикрыли дело о еретиках из Ситэ, она в слепой ярости от горя и ненависти к Роберту рассказала о его происках Анне. Королева была вынуждена раскрыть интриги герцога королю. Он лишь посетовал на брата, но оправданий от него не потребовал и опале не подверг — он понимал, что «охота на ведьм» не злодеяние.

Был среди приглашенных и граф Рауль де Крепи. Вместе с Алиенор и сыном Франсуа он шел следом за королевской колесницей в числе первых. Он видел Анну лишь со спины, но жаждал посмотреть ей в лицо. Иногда графу удавалось увидеть ее профиль, и он уже испытывал волнение. Когда же наконец Анна повернулась назад и их глаза встретились, она улыбнулась. Но для графа это было так неожиданно, что он не улыбнулся в ответ. И он корил себя, но волнение поглотило обиду, и он лишь радовался мимолетному знаку внимания королевы к нему.

Но вот кортеж приблизился к собору, и под несмолкаемые возгласы парижан принца повели в храм. Отрок был спокоен. Он понимал, что происходит, и был покорен судьбе. Пред вратами храма Филипп посмотрел на отца. Генрих, как всегда, оставался величественным и мужественным рыцарем. И Филипп отважно перешагнул порог храма, полагаясь на то, что отец делает все так, как угодно Богу.

Генриху тоже потребовалось немалое усилие, чтобы переступить порог храма. Ни Анна, ни Анастасия так и не посвятили его в причины преждевременного коронования сына. Он пытался спрашивать ту и другую, но они вкупе отвечали, что так угодно Господу Богу, и никаких иных причин не называли. И он доверился им вслепую. Однако где-то в глубине души он понимал, что его подвигли отдать королевский трон сыну не случайно, а в силу таинственных причин, открытых, очевидно, ясновидением Анастасии. Он не старался их разгадать. Оставаясь воином и помня, что каждая сеча может быть последней, Генрих жил, не заглядывая в будущее.

Уже на паперти королевскую процессию встретили священнослужители. Примас Гелен Бертран, многие архиепископы и епископы благословляли вельмож. Вот примас остановился перед королевской семьей, осенил всех крестом и поцеловал принца в лоб.

— Отмеченный Господом Богом, войди в храм не сумняшеся, отпрыск дома Капетингов, — сказал Бертран и открыл путь к вратам.

До паперти доносилось пение хвалебных гимнов. А лишь только король, королева и принц вошли в храм, певчие вознесли под купол гимн «Те деум» в благодарность Спасителю за его пребывание среди людей.

Обряд коронования протекал медленно. Были исполнены многие псалмы. Потом к королю Генриху подошли примас Гелен, кардинал Бруно из Оверни, три архиепископа, и Гелен в их присутствии спросил Генриха:

— Ваше королевское величество, сын мой, монарх Франции, коронуешь ли ты принца Филиппа, сына своего, только по воле Господа Бога, нет ли над тобой насилия, принудившего сложить корону?

— Лишь воля Всевышнего и благословение Пресвятой Девы Марии светят в моей душе, — ответил без раздумий Генрих.

— А что же твой покровитель Святой Дионисий? — спросил кардинал Бруно из Оверни. — У него нет сомнений?

— Мы с ним в согласии, — сказал Генрих. — Святой Дионисий благоволит моему движению.

— Аминь! — твердо произнес примас Бертран.

— Аминь! — повторили иереи.

Гелен Бертран взял принца Филиппа за руку и повел его к алтарю. В это время хор исполнял молитву «Ангелюс» — «Ангел Божий», и каждый стих сопровождался трехкратным повторением «Аве Мария».

Два священника посадили Филиппа на уготованный ему трон, и под звуки гимна покровителю Франции Святому Дионисию принца увенчали королевской короной. Свершилось то, чему парижане прежде не были свидетелями: их любимый король снял с себя венец и стал лишь отцом короля, а его восьмилетний сын — королем Франции.

Париж в этот день поначалу больше грустил, чем ликовал. Да и не было причин для ликования, казалось многим. Какой уж там властитель восьмилетний король! Но по натуре своей, по нраву французы — жизнерадостный народ. И торжество все-таки состоялось. Парижане продолжали чтить Генриха как короля, и их не смутило то, что теперь в державе стало два государя. Королева Анна с российской щедростью откупила у дальновидных торговцев сотни бочек вина, горы съестного и велела выставить все на площадях и улицах Парижа. На королевском дворе в Ситэ, как некогда на великокняжеском дворе в Киеве, были накрыты столы с угощениями и винами для всех, кто пожелал чествовать королей близ их замка.

Глава двадцать шестая. Бунт герцога Роберта

Жаркой летней порой 1060 года ушла из жизни вдовствующая королева Констанция. Последние месяцы она провела в родовом замке Моневилль и попросила сыновей Генриха и Роберта похоронить ее близ могил родителей. Братья приехали в Моневилль за несколько дней до ее кончины. Она их не узнавала, была почти безгласна, и они сидели возле ее одра в молчании, изредка сменяя друг друга. Оба они чувствовали друг к другу отчуждение, и даже приближающаяся смерть матери не сблизила их. Молча они закрыли ей глаза и тенями присутствовали на панихиде по ней. Констанцию похоронили в семейном склепе близ капеллы святой Жозефины. Генрих тяжело расставался с матерью. В нем жило сознание вины за ее изломанную судьбу, и он молил усопшую простить ему тот грех, который допустил в отрочестве, не ведая его последствий. Еще хотелось Генриху душевной близости с братом. Теперь у Генриха и, как он считал, у Роберта не было помех к единению. И после кончины матери, после скромных похорон Генрих провел в замке еще несколько дней, дабы растопить лед отчуждения брата, разбить свою стену настороженности. Он старался быть рядом с Робертом, все время о чем-то рассказывал, пытался отвлечь его от тяжелых дум о матери, как Генрих предполагал, стремился разговорить его. Однако Роберт никак не отзывался на попытки Генриха сделать их отношения простыми, братскими, доверительными. Он оставался молчалив, и с его лица не сходила печаль. Все как будто бы говорило, что Роберт страдал от утери матери сильнее, чем Генрих. И как-то за вечерней трапезой Генрих сказал Роберту:

— Мы с тобой, брат, потеряли родимую матушку, но не зарывать же себя вместе с нею в землю. У нас с тобой еще очень много важных дел, коих требует государство. Вот я и спрашиваю тебя, как помирить или утихомирить сеньоров Фландрии, кои собираются напасть на Артуа. Ведь Фландрия растопчет слабого соседа. К тому же в Артуа есть наши земли. Ты коннетабль Франции, и мир на ее земле не только моя забота, но и твоя.

Роберт сидел за столом напротив Генриха, пил из кубка вино и не притрагивался в пище, смотрел в стол, не отзываясь на слова брата. У сдержанного по натуре Генриха лопнуло наконец терпение:

— Слушай, любезный брат, мы с тобой седьмой день вместе, как упокоили матушку. Я все говорю, говорю, но словно в глухую стену. Отзовись же, ты слышишь меня?

— Тебе лучше уехать, — не поднимая головы, отозвался Роберт. — И не ищи того, чего нет и не будет. Твой поступок в давние годы разделил нас навсегда. Мы с тобой чужие.

— Но ты коннетабль Франции и должен выполнить волю короля! — сорвался на крик Генрих. — Тебе идти на усмирение Фландрии и на защиту Артуа!

— Тому не быть! Можешь отстранить меня от войска. — Роберт встал из-за стола, расплескал вино и с вызовом сказал: — Если я пойду туда, то встану на сторону Фландрии и помогу уничтожить Артуа, это гнездо драчунов. А тебя еще раз прошу уехать!

— Побойся Бога, как можно уехать до девятого дня! Ты совсем потерял голову.

— Да, потерял. И в таком случае можешь оставаться, но меня не ищи! И предупреждаю: пеняй на себя, что бы ни случилось! — С тем Роберт и покинул трапезную.

Генрих не придал значения последним словам брата, счел, что Роберт сильно захмелел, потому как много выпил вина, а к пище не притронулся. Король еще долго сидел за столом в грустных размышлениях. Он сам изрядно выпил, отяжелел. Близко к полуночи он позвал камергера Матье де Оксуа и спросил:

— Не было ли вестей из Артуа или Фландрии?

— Нет, сир, — ответил Матье.

— Проводи меня до спальни. Что-то не можется. А как будет гонец, дай знать немедленно.

— Хорошо, сир.

Однако в ту ночь гонцы в Моневилле не появились. Но произошло нечто непредвиденное. Короля разбудили задолго до рассвета. Со свечой в руке перед ним стоял камергер.

— Что случилось? Гонцы примчали?

— Нет, сир. Но я должен предупредить вас о другом.

— Говори, Матье.

— Как вы уснули, ваш брат герцог Роберт вскоре же покинул замок. Сделал он это довольно спешно, сам поднял в седло воинов, и с ним ушла полусотня Жана Оливье.

— Куда он направился? В Париж?

— Нет, сир. Я поспешил к воротам, и там стражи сообщили, что герцог повел отряд на север.

Все это показалось королю странным, и он не знал, что подумать. Первое, что пришло на ум, была мысль о том, что Роберт покинул замок, чтобы выполнить его волю и остановить посягательства сеньоров Фландрии на земли Артуа. Он сказал о том Матье:

— Вечером мы вели разговор о сваре на севере государства. Я пытался послать герцога во Фландрию на переговоры. Он отказался, но потом, видимо, передумал. Да пьян был.

— Вы правы, сир. Герцог был сильно хмелен.

— Будем надеяться, что он не потеряет голову в пути. Утром я пошлю следом гонца, чтобы догнать герцога и вернуть в замок. Через два дня девять дней матушке… А теперь иди, Матье, и тебе надо отдохнуть.

Однако король Франции ошибался. Роберт, похоже, потерял голову. И то, что он задумал, никак не совпадало с желаниями короля. Герцог Роберт давно искал повод встать открыто против брата. Смерть матери подхлестнула его. Роберт знал, что она помирилась с Генрихом лишь на время, но прощения от нее он так и не получил. Умирая, она прошептала проклятие. Свидетелем того был лишь Роберт, и он принял проклятие матери Генриху как завещание. Все дни после похорон Роберт искал повод, чтобы взбунтоваться. И этот повод сам пришел к нему в руки. Нет, он не помчится усмирять сеньоров и вассалов Фландрии, не будет останавливать их в желании проглотить Артуа. У него созрели другие замыслы. И Фландрия понадобится ему как союзница. Покинув трапезную, герцог встряхнулся, словно от пыли, выпрямился, расправил плечи и выглядел так, словно и не пил хмельного. Придя в своим покои, он позвал дворецкого и велел собирать дорожные вещи.

— Мы уезжаем после полуночи. Чтобы все было готово. Предупреди Жана Оливье, чтобы полусотня была в седле, — наказал герцог старому виконту Людвигу, прослужившему в замке полвека.

Но лишь только дворецкий ушел, Роберт отправился в помещение личной сотни рыцарей и лучникой и приказал ее командиру, барону Севинье де Робутен:

— Поднимай немедленно сотню и приготовь ее к дальнему пути. Как будете готовы, зайди ко мне. Да, и сейчас же сходи к виконту Жану Оливье и передай ему, чтобы он после полуночи тоже покинул замок и следовал в Бургундию.

Рыцарь барон Севинье де Робутен был исполнителен и быстр. Роберт ценил его и во всем доверял ему. Он ответил герцогу:

— Мы уже готовы в путь, сеньор. Осталось только предупредить виконта Оливье.

Примерно через полчаса сотня воинов во главе с бароном Севинье и герцог Роберт оставили замок. И Матье де Оксуа не знал, что Роберт покинул Моневилль. Лишь значительно позже королевского камергера разбудят, и он будет свидетелем того, как виконт Жан Оливье с полусотней воинов поскачет из ворот замка на север от Моневилля. Но то был маневр герцога Роберта. Когда посад Моневилля остался позади, герцог круто изменил маршрут и повел отряд к Парижу.

Расчеты герцога Роберта были просты. Прибыв в столицу, он властью коннетабля поднимет королевское войско, в коем насчитывалось более пяти тысяч лучников, копейщиков, меченосцев и рыцарей, и уведет их в Бургундию. Однако командирам он скажет, что они пойдут в графство Тулузу, дабы защитить там интересы короля и Франции. Едва появившись в Бургундии, возвращения коей герцог добивался более двадцати лет, он арестует всех преданных Генриху баронов и виконтов — командиров сотен, тысяч воинов — и заточит их в подвалы замка Ворде. Роберт рассчитывал, что в течение тех дней, какие король еще будет пребывать в Моневилле, ему ничто не помешает осуществить задуманное и захватить в свои руки Бургундию. И это только начало борьбы за трон, считал Роберт.

Затратив на путь до Парижа меньше суток, он с наступлением ночи был в Ситэ и первым делом позвал к себе маршала Роблена де Убальда. Старый маршал явился в халате, Роберт был недоволен его видом.

— Граф Роблен, нынешней ночью тебе придется исправно потрудиться.

— Слушаю вас, сир, — ответил маршал.

— Первое, что надо сделать, — это одеться должно, — заметил Роберт. Потом он обошел покой и, убедившись, что в нем никого нет, с таинственным видом добавил: — По воле его величества короля Франции мы выступаем в поход на Тулузу. О причинах выступления скажу позже. Сейчас же идем на Еврейский остров поднимать воинов, потому как Париж мы должны покинуть ночью, соблюдая тайну.

Маршала Убальда что-то насторожило. О каких-либо событиях в Тулузе и на Юге Франции он не слышал. Спросил лишь об одном:

— А кто возглавит поход? — Сам маршал собирался на покой и потому не хотел вести войско.

— Конечно, король, — ответил без сомнений Роберт. — Он присоединится к нам послезавтра на рассвете под Меленом. Мы выйдем налегке, а он поведет обоз с провиантом. И потому прошу до появления короля хранить все в тайне. А теперь оденься, граф Роблен, и поспешим в казармы. В помощь тебе даю барона Севинье де Робутена.

Барон Севинье ждал Роблена де Убальда за дверью покоя герцога и вместе с ним отправился в спальню маршала, дабы тот не исчез из поля его зрения. Маршал Убальд понял, что, если бы ему даже и захотелось передать кому-либо о таинственном походе, он бы не смог этого сделать. Барон Севинье и шагу не давал ему ступить без надзора. И, как ни старался Убальд, чтобы о срочном походе войска узнала королева, ему это не удалось.

Около двух часов короткой летней ночи на Еврейском острове, что лежал за протокой от острова Ситэ, шла суета-спешка. Воины брали с собой лишь крайне необходимое походное снаряжение и вовсе малый запас пищи. В предрассветной дымке пешие и конные сотни покинули Еврейский остров и потянулись из Парижа. Редкие прохожие, больше из ночных гулен, гадали, куда это уходили воины короля. Но они хотели утолить лишь свое любопытство, и не более. И только один человек проявил к уходящим ратникам непраздный интерес. Это был воин из сотен Анастаса, Окун, который спешил к своей сотне от парижской подружки. Мимо него проходили уже последние воины, когда он спросил:

— Куда это вы уходите ни свет ни заря?

— Не знаем, — последовал ответ.

— А кто у вас за воеводу?

— Проваливай, пока в ряд не поставили, — сердито ответил лучник.

Пеший строй замыкали несколько всадников, и один из них, увидев алый кафтан россов, крикнул:

— Эй, подойди ко мне!

Но бывалый воин Окун понял, что ему грозит, кошкой метнулся за дом, скрылся во дворе, перемахнул через каменную ограду на другой двор, да и был таков. Всадник, преследуя Окуна, влетел во двор но осадил коня перед каменной стеной, выругался и поспешил к уходящему войску.

Может быть, коннетаблю Франции и удалось бы увести королевских воинов без помех, если бы Окун оказался беспечным ратником. Вернувшись в сотню, Окун разбудил десятского Ивара и, когда тот протер глаза, крикнул:

— Беги поднимай воеводу! Скажи, что ратники короля скрытно покинули город!

— Как это скрытно? — спросил Ивар. — Почему?

— Да потому, что меня чуть не схватили.

Десятский Ивар спал по-походному, вскочил с ложа и побежал к Анастасу, который тоже находился в казарме. Лишь только Ивар тронул его за плечо, Анастас открыл глаза, сел на топчане.

— Беда, воевода! — выдохнул Ивар. — Окун-гулена видел, как войско тайно ушло из Парижа!

Анастас вспомнил минувший день, вечер: за протокой на Еврейском острове все было как обычно. Понял, что в ночь произошло нечто непредвиденное. Приказал:

— Поднимай сотню к стремени. Да без шума.

— Исполню, — ответил Ивар.

— Я — к королеве. — И Анастас покинул казарму.

Все минувшие годы, кои провел в далекой от Руси стране Анастас, он жил чутко, как охотник, всегда готовый к тому, чтобы вскинуть лук и послать во врага стрелу, обнажить меч, если он рядом, ударить копьем. Так жили и двести воинов-россиян, пришедшие с Анастасом полумужами, а теперь заматеревшие. И вначале не разум, а чутье подсказало Анастасу, что грядет смертельная опасность. Потом уже, когда спешил к королеве, Анастас пришел к тому, что вытекало из добытого Окуном. Добыча была вовсе скупой, всего несколько слов о том, что куда-то спешно уходило войско с Еврейского острова, что Окуна чуть не захомутали. Но бывалому воину Анастасу и этого было достаточно, чтобы сложить из осколков целое.

Короля в Париже не было: он уехал к умирающей матушке в Моневилль, там и задержался. Кто же тогда мог без ведома королевы и юного короля Филиппа тайно поднять войско и увести его? Маршал Убальд? Ан нет, старый воин, как киевский градский старец, годен был лишь для совета, но не для воинского действа. Сам коннетабль Франции герцог Роберт тоже был при матушке и пробудет там столько же, сколько и король. А если не пробудет? «Да нет», — откинул сию догадку Анастас. Тогда, может быть, дерзнул увести войско во Фландрию недавно назначенный Генрихом регент юного Филиппа, граф Бодуэн Фландрский? Но владения Бодуэна на северо-востоке, а не на юге. Все перебрав и склонившись к прежней догадке о герцоге Роберте, Анастас пришел к покоям королевы. Близ них стояли в карауле два его воина.

— Все тихо? — спросил он их.

— Покойно, — ответил старший.

Перед опочивальней королевы спала Малаша. Анастас знал, она спит так чутко, что может услышать шорох мыши, шаги кошки. Он лишь переступил порог покоя, как Малаша открыла глаза и вмиг села на ложе. Поправила волосы, осведомилась:

— Что тебе, Анастас?

— Буди матушку-государыню. Беда на пороге.

Малаша улетела в опочивальню, а через миг вернулась, сказала:

— Иди, матушка ждет.

Анна уже не спала, потому как всегда просыпалась с рассветом. Она стояла в сиреневой мантии возле окна. Спросила:

— Говори, воевода, что за беда пришла?

— Может, я обмишурился и то вовсе не беда. Сказано мне нашими ратниками, что ночью, уже близко к рассвету, королевское войско уведено из стольного града на юг.

— А кто во главе его?

— Того не ведаю, матушка. Сказано мне, что видели лишь хвост войска.

Анна знала, что без короля и коннетабля войском могут распорядиться только она и граф Бодуэн. Анна взяла колокольчик и позвонила. Тут же явилась Малаша.

— Слушаю, матушка, — сказала она.

— Иди не мешкая к канцлеру, регенту и маршалу. Пусть они тотчас придут в тронный зал. — Малаша убежала. — Тебя, Анастас, прошу позвать Анастасию.

Покой Анастасии и Анастаса находился в десяти шагах от спальни королевы, по другую сторону коридора. Он застал Анастасию на ногах. Ясновидящая была в смятении, но пока не знала тому причины. Увидев Анастаса, она поспешила к нему.

— Любая, тебя зовет матушка.

Анастасия тотчас убежала, словно ждала зова. Королева встретила ее у порога.

— Славная, что с нами происходит? — спросила Анна. — Анастас сказал, что кто-то увел королевское войско.

— Сама в беспокойстве пребываю. Знаю, что какая-то темная сила идет на нас, но образа ее не вижу. И о войске смутно все, — ответила Анастасия.

— Голубушка, соберись с духом, сбегай к живой воде, посмотри, что там, за окоемом. Еще скажи Анастасу, дабы послал Глеба Борецкого за королем. Прошу его быть в Париже так быстро, как сможет.

— Все исполню, матушка. — И Анастасия ушла.

Она передала повеление королевы Анастасу, сама подхватила зеленую мантию с капюшоном, накинула ее, вышла из замка и, пренебрегая всякими предосторожностями, побежал в сад, к протоке. Бросив на траву мантию, забыв поднять подол платья, вошла в протоку далеко в стороне от беседки. Зайдя в воду чуть ли не пояс, она перекрестилась и, шепча благие слова, разгребла ладонями живой поток и заглянула в него со словами: «Помоги мне, Всевышний, увидеть исток зла». Она думала о короле и увидела его: Генрих стоял в большом зале замка Моневилль, был гневен и грозил кулаком уходящему от него человеку. Анастасия вновь перекрестилась и склонилась к воде. Король мирно спал, лишь в окно светила черная луна в серебряной окаемке. Анастасия подумала о герцоге Роберте и совсем близко припала к воде. В туманной дымке она увидела конный строй и впереди блеклое, но по мере приближения воинов все более яркое лицо переднего всадника. Это был герцог Роберт. Чуть позади него воин держал королевское знамя. Анастасия больше не вызывала видений. Все, что произойдет далее, ей было ведомо. Покинув протоку и отжав подол платья, вновь накинув мантию, она поспешила к королеве. В опочивальне ее не оказалось. Заглянув в покой к Малаше, Анастасия спросил ее:

— Где матушка?

— В тронном зале она, сестрица, — ответила Малаша.

Анастасия забежала к себе, переоделась и спустилась в тронный зал. Там за малым столом сидели Анна, Убальд, Бодуэн и новый каноник-канцлер короля Жозеф Мариньи. Увидев Анастасию, королева подозвала ее:

— Славная, ты под рукой Всевышнего. Говори все, что тебе ведомо, дабы слышали все сидящие правду из твоих уст.

— Скажу, матушка, как на духу. Наш государь в Моневилле, еще почивает. А королевские ратники уходят на полдень. Они спешат, и их ведет герцог Роберт.

— Почему? — спросила Анна.

— Да этого не может быть! — воскликнул граф Бодуэн.

— Сие может быть, — возразила Анастасия. — День назад он поссорился с государем и покинул Моневилль.

— Куда же ведет коннетабль войско короля? И почему он никого из нас не уведомил о том? — спросил граф Бодуэн.

Прежде чем ответить, Анастасия посмотрела на королеву.

— Говори, — позволила Анна.

— Он ведет рать в Бургундию. Там его интересы. А не уведомил потому, что это было его тайным желанием или умышлением, как хотите.

— Спасибо тебе за службу королю и Франции, боярыня Анастасия, — произнесла Анна с торжественной нотой в голосе.

— Матушка, ты ошиблась, я только лишь твоя товарка.

— Нет, россиянка Анастасия, я не ошиблась. Ты и Анастас отныне, в лихую пору для Франции, жалованы мною чином российским боярским за все, что сделали и что делаете для Руси и Франции.

— Спасибо, матушка-королева. Что мне дают, то я беру, — сказала Анастасия и низко поклонилась.

— Иди же к детям и позови ко мне боярина Анастаса.

Анастасия еще раз поклонилась и оставила зал. Она шла и размышляла о том, что, сколько бы она ни узнавала душевные глубины Анны, они все еще были с тайниками. «Да что уж говорить, матушка дала нам то, что мы давно заслужили», — подумала Анастасия и улыбнулась, а чему, то осталось никому не ведомо.

А в тронном зале какое-то время за столом царило молчание. Сеньорам нечего было сказать на то, что они услышали от Анастасии. У королевы было, однако, о чем их спросить.

— Кто из вас, государевы мужи, видел вчера или сегодня герцога Роберта и кому известно, что задумал коварный брат короля? Говорите же как на духу, не желайте себе худа, не ищите опалы.

Бодуэн и Жозеф Мариньи оставались спокойны. Анна перевела взгляд на Убальда. Старый маршал не имел права распоряжаться войском даже в отсутствие короля, ежели королева была при войске. Убальд знал это и вел себя беспокойно. Анна спросила его:

— Вижу, маршал Убальд, тебе есть что сказать?

Граф Роблен де Убальд начинал служить еще в войске короля Роберта, отца Генриха. За долгие годы службы он показал себя рыцарем без страха и упрека. И вот на склоне лет дал промашку, поверил на слово хитрому герцогу Роберту. Но как не поверить, если герцог был главнокомандующим. Франции и говорил от имени короля! И старый воин рассказал, как все было.

— Королева Франции, вы, сеньоры, говорю, как пред иконой Пресвятой Девы Марии. Попутала меня нечистая сила, и я вчера в ночь помогал герцогу Роберту вывести войско из Парижа. Сказано мне было герцогом, что именем короля Генриха он поведет рыцарей и лучников в Тулузское графство, где возникли волнения крестьян. Герцог Роберт — коннетабль, и я не мог не поверить, что он действует по воле короля, не мог отказать ему в помощи поднять и вывести войско, пока парижане спали. Может, все так и есть, тогда и вины моей нет.

— О том скажет Генрих. Ежели он повелел войску идти, нет твоей вины, маршал, — ответила Анна. — Но родился вопрос: почему все было сделано втайне от графа Бодуэна, от канцлера Мариньи, от меня, наконец?

— Но, моя королева, так просил об этом герцог Роберт.

— Вот здесь-то вы и оплошали, маршал Убальд. У короля нет тайн от королевы, как и у меня от него. И тебе, маршал, сие должно быть известно.

Появился Анастас. Посылая за ним Анастасию, Анна хотела дать ему наказ открыто, при сеньорах. Но исповедь маршала насторожила ее, и она проговорила:

— Сеньоры, вы пока свободны. Но не отлучайтесь из замка. Будете нужны. Вот сейчас я поговорю с воеводой, и мы продолжим покаяние.

Вельможи покинули тронный зал. Анна осталась наедине с Анастасом. Она подумала: «Господи, как я благодарна батюшке, что отпустил со мной этого воеводу! С ним и с его воинами мне ничего не страшно». И, побуждаемая горячим чувством, она сказала:

— Славный боярин и воевода Анастас, я люблю тебя как брата. И спасибо тебе за верное радение своей королеве и нашей великой Руси. Ты ведь и ей служишь, оберегая здесь честь россиян.

— Моя королева, я только воин, который в отрочестве поклялся на крестной записи верно служить великому князю и державе. А за чин боярский низкий поклон тебе, матушка-княгиня. — И Анастас поклонился.

— Принимаю, — согласилась Анна. — А теперь давай вместе подумаем вот о чем. Сможешь ли ты достичь Дижона раньше, чем туда прибудут герцог Роберт и войско?

Анастас задумался. Сорокалетний воевода все еще выглядел молодо, был крепок и силен. Да и лицом пригож, с опрятной бородой и усами на русский манер. Анна и впрямь относилась к нему как к брату. Она помнила его с отроческой поры, не раз восхищалась им не меньше, чем Яном Вышатой, когда молодые богатыри мерялись силами. Анастас уступал только Яну. А других, равных ему, не было. Теперь он — защита ее и королевского трона. «И что он сейчас скажет?» — волновалась Анна. Он же сказал просто:

— Мы придем раньше герцога, моя королева. Воины уже в седле, и мы отправимся не мешкая.

— Спасибо. Я верила, что ты найдешь путь исполнить задуманное. Слушай дальше. Роберт не минует Дижона. Он постарается занять его. Потому тебе нужно задержать герцога перед городом до того часа, когда в Дижон приедет король. Ты должен встретиться с мэром Дижона, графом Моро де Жоннесом. Он брат епископа Готье и предан королю. Там больше тысячи королевских ратников. Поднимите их на стены и, ежели Роберт не образумится, не дайте ему овладеть городом. Ты все понял?

— Все исполню, как сказано, матушка.

— Возьми воинов сколько нужно, но и при замке оставь.

— Так и сделаю.

— Теперь идем к казне. Я дам тебе денег. Не скупись на нужды, но трать разумно.

И совсем немного прошло времени, утро еще не вошло в силу, как из ворот королевского замка выехали десять воинов во главе с Анастасом и по южной дороге покинули Париж. У каждого воина бежал сбоку запасной конь.

На улицах столицы было уже многолюднее, и горожане вновь гадали обо всем, что происходило в королевском замке и в державе. Их гадание еще долго будет тщетным.

Глава двадцать седьмая. Смерть короля

Над Моневиллем бушевала гроза, сверкали молнии, раскаты грома потрясали каменные стены, на землю лились потоки воды. Молнии, прорезая тучи, разрывали темноту, и тогда было видно, что по дороге к замку движется отряд конных воинов. Усталые кони переступали медленно, всадники, укрытые плащами, прятали лица от дождя. Но ливень не пощадил их, и они промокли до нитки. Вновь сверкнула молния, на этот раз над башнями замка, и воины увидели его, кони прибавили шагу. Вот и ворота, и застучали в дубовые створки рукояти мечей.

Король Генрих в этот поздний вечерний час сидел у камина, в коем ярко горели буковые дрова. Камергер Матье до Оксуа стоял чуть поодаль от короля и переминался с ноги на ногу.

— Ваше величество, вам пора спать. В такую погоду никто из Парижа не приедет. Да ежели кто и в пути, так на ночь остановится в таверне. Вы ведь и прошлую ночь почти не спали.

— Однако иди отдыхай, Матье. Я позову, если понадобишься.

Камергер ушел, а король закрыл глаза и задремал. И совсем немного времени прошло, как его разбудили. Он открыл глаза и увидел Матье, рядом с ним стоял сотский Глеб.

— Ваше величество, гонец из Парижа, — сказал Матье.

— Ну что там? — еще не придя в себя, спросил Генрих.

Глеб молчал. Король догадался почему.

— Матье, оставь нас.

Камергер тотчас ушел.

— Говори, воин, — повелел король.

— Мой государь, тебя предали. Вчера ночью из Парижа увели войско. Все пять с лишним тысяч воинов. Но кто это сделал, пока никто в Париже не знает.

Генрих встал, осмотрел Глеба. Под ногами у того скопилась лужа.

— Подойди ближе к огню и обсушись.

Глеб приблизился к камину, встал к нему спиной. Король спросил:

— Куда направилось войско? На север?

— Нет, государь. Оно на пути к Бургундии и Дижону. И королева-матушка просит тебя вернуться в Париж.

— Терпимо ли до утра?

— Лучше сейчас, и не теряя времени, — посоветовал Глеб.

Король и сам был склонен к тому. Он позвал камергера и велел собираться в путь. Лишь только Матье ушел, Генрих спросил Глеба:

— Воины при тебе есть?

— Да, государь, десять ратников.

— Тебе с ними оставаться в замке. Закроешь ворота и никого не впускай. Ежели появится герцог Роберт, впусти его в замок одного и арестуй моим именем. Да помни, что его воины попытаются овладеть замком.

— Ведаю, государь. Им это не удастся, — спокойно ответил Глеб.

Вскоре Генрих покинул замок. Гроза уже миновала, и кортеж в сопровождении сотни воинов на рысях помчался к столице. В полдень Генрих прибыл в Ситэ. Его встретила Анна, и они прошли в королевские покои. Когда они остались одни, Генрих сказал:

— Говори, моя королева. Надеюсь, ты знаешь, что случилось.

— Да, мой государь. — И Анна рассказала королю обо всем, что произошло за минувшие двое суток. — Будем надеяться, что Анастас опередил Роберта. И ежели коннетабль пойдет на Дижон, то Анастас сумеет задержать его под Дижоном. Граф Моро де Жоннес, будем надеяться, останется верен тебе.

— Надежд на то мало. Роберт коварен и найдет путь к обману. Ему ничего не стоит перехитрить графа Моро и Анастаса. Потому я должен немедленно мчать в Дижон, догнать войско и пресечь действия мятежного брата. И как это я доверился ему, отдав войско! Ведь чувствовал, что он во всем нечистосердечен.

— Все так, мой государь. Но как тебе удастся остановить Роберта? У него под рукой пять тысяч воинов, а у тебя лишь сотня.

— Я верю, что войско не изменило королю. Оно в заблуждении, потому как обмануто.

— Дай-то Бог. Но тебе нужно отдохнуть, государь. — Анна подошла к Генриху и погладила его лицо. — Тебе: нелегко дались похороны. Ты устал, глаза провалились. Отдохни, дорогой, сегодня.

— Моя королева, промедление смерти подобно.

— То верно, славный, — согласилась Анна.

— Ежели Роберт уйдет с войском на юг Бургундии, там он расчленит его, разгонит по монастырям и заставит воинов исполнять его волю. Помогут ему в этом бенедиктинцы из Клюни. Эти святоши умеют властвовать над душами простых смертных. И они не забыли обиды, когда их наветы на королевский двор не возымели действия.

— Да, мой государь, я с тобой в полном согласии, и придется отдыхать в лучшее время.

— Потому прошу тебя распорядиться, чтобы через два часа все было готово к походу. И вот что хочу знать твердо: взял или не взял Роберт провиант для войска?

— Нам уже ведомо, что не взял. Амбары с провиантом не открывались. И ратник Окун видел, что за войском не тянулись повозки. Да и времени до рассвета Роберту не хватило бы.

— Это хорошо, это нам во благо, — оживился Генрих. — Вот что, матушка-королева. Гони сейчас же всю дворню к провианту, шли туда повозки, и пусть туда загружают все: хлеб, сыры, колбасы, вино — все! И поручи канцлеру Жозефу Мариньи проследить за всем.

— Все исполню. А ты пока приляг и отдохни.

— Спасибо. Нужно, и потому прилягу, — согласился Генрих.

— Все будет хорошо. Но позволь мне и Анастасии идти с тобой. Мы не будем обузой, мы понадобимся.

Генриху хотелось взять Анну с собой. Он смотрел в ее глаза и видел в них мольбу. Но что-то остановило его. Он вспомнил о детях, подумал, что без матери их нельзя оставлять. Но, не зная истинной причины, побудившей Анну просить его, он нашел в себе мужество отказать ей:

— Нет, моя королева, вам лучше остаться. Там, вдали от тебя, я буду спокойнее, веря, что детей и Париж ты убережешь. Ведь если бы не ты, кто бы уведомил меня об измене? И Анастасия нужна тебе больше, чем мне. Будьте мужественны, мои дорогие. И, прошу, иди распорядись со сборами в путь.

Анна не нашла доводов настоять на своем и согласилась.

— Я люблю тебя, мой государь, и буду ждать и страдать, пока не вернешься. — Анна подвела Генриха к ложу, усадила его, сняла сапоги. — Приляг и постарайся уснуть. Тебе это очень нужно. — С тем Анна и покинула спальню короля.

События в эти дни развивались стремительно. Герцог Роберт спешил добраться до Бургундии и потому не давал воинам и лишнего часу отдыха. Но он не рискнул умчать с конными воинами вперед и не оставил три тысячи пеших воинов без присмотра. Роберт, однако, счел нужным послать гонцов в монастырь Клюни, дабы уведомить аббата о своем вступлению в Бургундию. Но к Дижону Роберт не пошел. Он понимал, что Дижон для него опасен. Мэр города граф Моро де Жоннес, по мнению Роберта, знал, что в Тулузе нет никаких волнений и войску без надобности идти туда. К тому же король уведомил бы Дижон, если бы надумал послать войско в Тулузу. Наконец, граф Моро был многим обязан Генриху. Год назад он получил от него место мэра и тем был избавлен от скудной жизни. И потому граф Моро на измену не пойдет. Перебрав все это в мыслях, Роберт повел войско в обход Дижона. Рыцари, кои вели свои отряды, зароптали: почему коннетабль повел войско мимо города? Некоторые подъезжали к Роберту и спрашивали:

— Сир, разве мы не будем отдыхать в Дижоне? Так всегда было.

— На сей раз так не будет. Наш поход секретный, и чем меньше людей будет знать о нем, тем успешнее мы управимся в Тулузе, — отвечал герцог. Слова его звучали твердо и не вызывали сомнения в искренности сказанного.

Отправив в строй очередного досужего рыцаря, Роберт позвал барона Севинье и послал его вдоль колонны предупредить всех рыцарей, чтобы никто из них не отлучался от лучников и копейщиков.

— И скажи каждому, что, ежели кто-то попытается это сделать, будет обличен в измене, — пригрозил он Севинье.

Такая суровая мера, считал Роберт, даст возможность удержать войско в повиновении и благополучно достичь юга Бургундии. На подходе к «своему графству» Роберт предпринял еще один шаг к упрочению своего положения. Он послал к аббату монастыря Клюни, святому отцу Гуго, вторую пару гонцов с просьбой прислать ему в войско пятьдесят монахов, способных не только очищать души воинов от греховных побуждений, но и держать оружие. Ждал он их с нетерпением, и у него на то была особая причина.

Однако воины короля уже разгадали преступные замыслы герцога Роберта. Никогда ранее не было, чтобы лучники, копейщики, меченосцы в походе голодали. Всегда за войском следовал большой отряд с провиантом, и воины два раза в день получали пищу. Теперь же шел третий день пребывания в пути, а о них словно забыли и не кормят. Покидая Париж, воины сумели запастись кое-чем лишь на день. И к вечеру третьего дня, когда войско остановилось на отдых, ратники потребовали герцога к ответу. Коннетабль был вынужден явиться перед войском. Он прискакал на коне в окружении трех десятков телохранителей и рыцарей из Моневилля. Роберт знал, что, если не найдет нужных слов и не приведет воинов к терпению, не добудет до утра провианта, они выйдут из подчинения и взбунтуются. Он понимал, что правда о его действах вот-вот всплывет и он будет обвинен в измене королю. Тогда, как бы он ни оправдывался, ему не поверят и все кончится для него позором и смертью. И Роберт бросил вызов судьбе. Он решил сказать воинам якобы правду. Если она обернется против него, значит он, и впрямь изменник и клятвопреступник. Если же воины поверят ему и пойдут за ним, он — победитель. И коннетабль поднял руку:

— Братья французы, я увел вас из Парижа потому, что там вы могли стать невольными слугами дьявола и ариан. Короля в Париже нет, вы это знаете, и власть захватили слуги дьявола и ариан во главе с королевой и графом Бодуэном. Это они предали вас голоду и не выпустили из Парижа наряд с провиантом. Да, мы голодаем, и я сам голоден, но король наградит нас за терпение, и вы не попадете в лохматые руки дьявола. Ваша совесть, ваши души окажутся чисты перед Господом Богом. Сегодня, может быть через час, из аббатства Клюни прибудут святые отцы, и они лучше меня раскроют вам глаза на то, в какие дьявольские сети затягивала вас арианка Анна, кою вы считали благочестивой королевой и католичкой. Сам король попал в ее сети. Тому свидетельство, что он уже не король, а лишь отец при малолетнем сыне арианки. Наш долг — помочь королю. Усмирив Тулузу, мы вернемся в Париж и вместе с королем изгоним ариан из Франции. Говорю вам это как любящий брат короля.

Горячие и как многим показалось, искренние слова герцога пробудили сочувствие в сердцах многих воинов. Они ощутили страх, потому как герцог вещал о Божье каре, ежели кто-то из воинов дрогнет перед лицом грозящей стране опасности.

— И помните, — продолжал герцог Роберт, — пока мы вместе, церковь и вера на нашей стороне. С помощью церкви и Господа Бога мы покараем ариан, изгоним дьяволов и будем снова мирно жить. Мужайтесь, славные воины!

Над рядами воинов пронесся гул. Роберт понял его как одобрение. Что ж, еще не видя врага, воины знали его в лицо: каждый арианин вместе с королевой и ее фавориткой, все гнездо россов, захватившее замок Ситэ, предатель граф Бодуэн — вот они, их враги! И кто-то из воинов крикнул:

— На Париж! На Париж!

— Даешь Париж! — прокатилось над войском.

Но для Роберта Париж был пока под запретом. И он подал нужный ему клич:

— Даешь Тулузу! Лион, Тулуза — вот наши вехи на пути к победе!

Воины притихли, вновь прислушиваясь к тому, что скажет коннетабль. Но совсем близко от него прозвучал одинокий, но сильный голос:

— Голодные мы и шагу больше не сделаем! Хлеба нам, хлеба!

И этот голос был поддержан ревом сотен голосов:

— Хлеба! Хлеба! Хлеба! — Воздух над войском колыхался.

— Мужественные французы, повторяю: я голодаю вместе с вами. И сейчас немедленно пошлю в Дижон отряд за провиантом. Утром вы получите хлеб, мясо, вино. А теперь отдыхайте, сохраняйте силы, дабы встретить врага достойно.

Но судьба уже отвернулась от герцога Роберта. Двумя часами раньше, как войти его отряду в город, в Дижоне появились россы. Анастас успел-таки опередить Роберта. Он проследовал к замку мэра и потребовал именем короля, чтобы его пропустили.

Был час полуденной трапезы. Граф Моро сидел за столом, когда ему доложили об отряде воинов, прибывшем из Парижа.

— Кто их привел? — спросил граф слугу.

— Он сказал, что вы, сир, знаете его. Назвал себя воеводой Анастасом.

— Немедленно веди его, — велел граф Моро.

Выслушав Анастаса, граф Моро распорядился закрыть городские ворота и поставить к ним усиленную стражу.

— Но этого мало, сир, — предупредил Анастас. — У герцога Роберта под рукой пять тысяч воинов. Может быть, они уже послушны ему и он с часу на час подойдет к городу. Будет надежнее поднять на стены ратников.

Граф Моро, сам опытный рыцарь, согласился с воеводой. Но прежде он усадил Анастаса к столу и приказал слуге налить в кубок вина.

— Выпей и подкрепись, воевода, а я велю приготовиться к защите города и вышлю дозоры на северную дорогу.

Меньше чем через час в замок вернулся один из дозоров. Граф был на дворе, и ему доложили:

— Ваша светлость, по западной дороге к городу приближается отряд из пятнадцати воинов.

— Вы не ошиблись?

— Нет, ваша светлость.

— А где же пять тысяч воинов? — спросил граф Анастаса.

— Сеньор Моро, мы скоро узнаем это, как только впустим отряд в город.

— Ты считаешь, что их нужно впустить? А не опасно ли это?

— Нисколько. Они нам расскажут все о герцоге Роберте, ежели это воины короля.

Спустя немного времени отряд пропустили в город. И Анастас увидел, что это воины не короля, а герцога, потому как отличались от королевских одеждой. И он подал команду своим ратникам и воинам графа Моро:

— В хомут их!

Когда люди герцога Роберта оказались в «хомуте», Анастас сказал рыцарю, который привел отряд:

— Вели спешиться всем и положить оружие на землю. Не вздумайте сопротивляться. Вы воины герцога Роберта, а он в измене королю. Говорите, зачем приехали в Дижон?

Воины спешились, положили на землю мечи, и никто из них не думал сопротивляться. Они были голодны и ко всему безразличны. Они давно поняли, что герцог Роберт втянул их в авантюру. Граф Моро спросил рыцаря:

— Ты кто, почему я тебя не знаю?

— Я барон Севинье де Робутен из Моневилля. Волею короля и коннетабля мы идем в Тулузу на усмирение бунта.

— О каком бунте ты говоришь?! Там тишина и мир. Иди на рынок и спроси купцов, кои сегодня прибыли оттуда.

— Нам так сказано, — холодно ответил Севинье.

— А где же войско? И почему герцог Роберт старается миновать Дижон? Такого никогда не бывало, ежели короли вели войско на юг. И я знаю, барон Севинье, что вы идете не в Тулузу, а на юг Бургундии. Там, в монастыре Клюни, у герцога много друзей.

— Нет, мы идем в Тулузу. Так сказано мне и воинам. И войско на пути туда.

— Хорошо, я с тобой соглашусь. Но что привело тебя, барон, в Дижон? Говори правду, ежели не хочешь посидеть в каземате.

— Да, сир, я скажу правду. Мы уходили из Парижа спешно и не взяли провиант. Теперь я должен купить в Дижоне хлеба, вина, мяса.

Граф Моро посмотрел на Анастаса и спросил:

— Верно ли, что войско без провианта?

— Да, граф, это верно. Наряд с провиантом из Парижа не ушел.

Граф Моро подумал: «Если я арестую всех воинов Севинье, герцог заподозрит неладное и поведет войско на юг, будет грабить мирные селения. Если же отправлю в его стан одного воина, чтобы он передал герцогу, что провиант будет завтра, значит, мы задержим войско до прибытия короля». Рассчитав все до мелочи, граф произнес:

— Барон Севинье, пошли гонца к герцогу, и пусть он скажет, что провиант будет завтра. Надо же его закупить, а рынок сегодня уже опустел. У меня же запасов на все войско нет.

Той порой король Генрих покинул Париж и спешил к Дижону с личной сотней телохранителей и четырьмя сотнями воинов. Это было все, что у него осталось от войска. Генрих подъезжал к городу ранним утром. Дозорные встретили короля в двух лье от него и тотчас помчались уведомить мэра. Граф Моро принял короля у ворот верхом на коне.

— Мой государь, мы ждем тебя в мирном Дижоне. — Моро поклонился и улыбнулся. — У нас хорошая погода и подобно ей — настроение.

— Спасибо, граф. Я знаю, что Дижон самый мирный и тихий город во Франции. Говори, как хранишь покой.

Король и граф ехали рядом, и, пока добрались до замка, Генрих услышал от Моро все, о чем должен был знать.

— Ты, граф Моро, правильно поступил, что задержал барона Севинье и отослал воина герцогу. Пусть ждет провиант. И доставит его к войску мой наряд, который идет следом за нами. Теперь слушай внимательно, любезный граф. Как только прибудет наряд, я выеду к войску. Тебя же прошу поднять всех воинов, кои есть в Дижоне, позвать мужественных горожан с оружием и вести их за мной. Я верю, что королевские воины не изменили мне, но, как говорит моя королева, береженого Бог бережет.

После полудня к Дижону подошел большой обоз с провиантом. Король, граф Моро, их свиты и почти две тысячи воинов-дижонцев вышли из города и, ведомые бароном Севинье, направились на запад. За ними потянулся отряд с провиантом. Они шли к лесной поляне в четырех лье от Дижона, где стояло голодное войско короля.

В этот час его воины питались духовной пищей. Аббат монастыря Клюни, святой отец Гуго, исполнил просьбу Роберта. Правда, прислал ему всего лишь семнадцать монахов-проповедников. Еще трое путников из Клюни были паломниками: также одетые в монашеские сутаны, они несли под ними арбалеты и стрелы. Из Клюни они ехали вместе с монахами на повозках, а в конце пути исчезли. Монахи-проповедники явились к герцогу Роберту, передали ему святое благословение аббата Гуго во всех начинаниях и делах и разошлись среди воинов, дабы сказать свое слово о тех, кто окружал короля, и о том, какая кара ждет их всех, ежели они окажутся пособниками ариан.

— Зачем вам гореть в геенне огненной, зачем пить яд в подземельях тьмы? Ежели каждый из вас сметет со своего пути арианина, он будет вознесен в горние сады Царства Небесного, — несли подобное слово воинам короля монахи из Клюни.

Но такая духовная пища не могла утолить голод воинов, и они плохо слушали монахов, а некоторые вовсе не давали открыть рот и прогоняли от себя. И было похоже, что вновь назревает возмущение, потому как слова герцога о хлебе, мясе и вине оказались пустыми. И кто-то уже призывал: «Идем к шатру герцога, посмотрим, какой пищей питается он». Собиралась гроза.

Герцог Роберт не находил себе места. Наконец, не вытерпев терзаний, он поскакал со своими телохранителями к Дижону. Он не проехал и одного лье по лесной дороге, как, выехав на опушку леса, замер от неожиданности. К лесу приближались развернутым строем две или три тысячи воинов, а впереди них катилось множество повозок и фур, сопровождаемых небольшим конным отрядом. Над ним Роберт увидел королевское знамя и все понял: тайные замыслы его открыты, король ведет военную силу, дабы схватить изменника с поличным. Герцог попытался соображать в сей судьбоносный миг. Он знал, что никакая ложь не спасет его. Он сумел обмануть короля и войско, но ему не дано было обвести вокруг пальца монарха. Генрих давно разгадал его нрав. Пусть так, решил Роберт. Ему остается продолжать начатую игру, а там чья возьмет. Герцог развернул коня и поскакал назад, чтобы смутить войско приближением короля. Появившись в лагере, он крикнул:

— Рыцари, лучники, копейщики, меченосцы, славные воины Франции, за оружие, за оружие! Приближаются наемники королевы. Она не пожалела своего богатства, чтобы нанять войско графа Рауля де Крепи. Оно идет, чтобы наказать вас якобы за измену королю. Но мы не изменники! Мы защитники чести короля! Мы победим, ежели сомкнем ряды! За оружие, братья! — И Роберт обнажил свой меч.

И призыв возымел силу. Там и тут в рядах закричали: «За оружие! За оружие!» Брошенное герцогом слово об измене пробудило в голодных воинах ярость. Они схватились за мечи, за копья, за луки и начали строиться в ряды. Конные воины уже поскакали через поляну.

А в это время на поляне одна за другой стали появляться большие фуры и повозки, и на них сидели знакомые воинам фуражиры. Фур было столько, сколько их стояло на острове близ казарм. Среди воинов возникло замешательство: как же так, им грозили смертью за измену, а тут знакомые «дядьки» привезли провиант. И кто-то крикнул: «Мы спасены!»

Увидели воины и небольшой отряд во главе с королем. Где-то между деревьями замаячила сотня телохранителей Генриха. Но они встали в лесу и дальше не двигались. А король ехал следом за фурами. Он дал знак фуражирам остановиться и крикнул:

— Воины Франции, король перед вами! Я не забыл о вас. Вы видите знакомые фуры. Это провиант для вас. Сейчас вы плотно поедите, и мы вернемся в Париж. И мы не будем проливать кровь! Вы обмануты, и в Тулузе у вас нет забот!

— Слава королю! — вскинув оружие, закричали воины в передних рядах и двинулись к фурам.

Но их призвал герцог Роберт:

— Слушайте все! Мы прольем сегодня кровь тех, кто вновь обманывает нас! Окружайте короля, пока не поздно! За лесом и в лесу уже несметное войско…

— Замолчи, герцог Роберт! — крикнул король, приближаясь к нему. — Тебе остается одно: победить или умереть в честном поединке! Выходи же на бой!

И Генрих, обнажив меч, двинулся на свободное пространство, кое виднелось справа от войска, близ леса. Король остановил всех, кто хотел двинуться следом за ним. Он помахал Роберту мечом и позвал:

— Зачем медлишь? Схватка неизбежна!

Брат короля тоже обнажил меч, но навстречу не двинулся.

— Иди, я жду тебя, — ответил он.

Генрих ехал по поляне один. Внешне он был спокоен, зная, что победа будет за ним. Но внутренний голос призывал его остановиться. Перед его взором мелькнуло лицо судьбоносицы Анастасии. Она подняла руки и умоляла: «Внемли зову души и убери меч, вернись к королеве!» Но нет, Генрих понимал, что перед лицом войска он не смеет дрогнуть. Воины не простили бы ему трусости.

В этот миг и герцог Роберт двинулся навстречу королю Генриху. И когда между ними оставалось не более десяти шагов, с опушки леса, коя была довольно близко, вылетели три стрелы и одна из них нашла цель. Она вонзилась королю выше бедра, в не защищенное доспехами место. Он вскрикнул, упал грудью на коня, потом медленно сполз на землю.

Анастас не замешкался и помчался с ратниками к лесу. Придворные бросились к королю. Каноник-канцлер Жозеф Мариньи первым подоспел к нему, склонился. Лишь герцог Роберт развернул коня, крикнул: «Севинье, за мной!» — и поскакал к лесу, вскоре скрылся там со своей полусотней. Кому-то показалось, что он тоже пустился преследовать убийцу, но это было не так.

Генрих истекал кровью. Те, кто был рядом, не знали, что делать. Никто не осмеливался прикоснуться к торчащей из тела стреле. Понимали все, что, пока стрела в теле, король будет жить. Сбежались толпой воины — и те, кого Роберт увел из Парижа, и те, кто прибыл с королем. Кто-то догадался разгрузить фуру, подогнали ее к месту, где лежал король. Нашлись конские попоны, их расстелили на днище и осторожно уложили короля. Он сдерживал стоны. Увидев графа Моро, с трудом сказал:

— Арестуйте Роберта, приведите его ко мне.

— Исполню, мой государь, — ответил граф.

А в это время из леса появился отряд Анастаса, воины коего вели двух «паломников». Граф поспешил к Анастасу.

— Воевода, воля короля поймать герцога Роберта. Выполни ее. Он умчал на юг. При нем больше двадцати воинов.

— Я найду его под землей, — ответил Анастас и показал на пленных: — Вот злодеи! Вяжите их! Главный же убит.

Пока «паломникам» скручивали руки, Анастас, собрав полусотню своих ратников, обратился к ним:

— Братцы, нам выпал тяжкий жребий выполнить волю короля — поймать герцога Роберта. За мной, русичи, да не поимеем сраму! — Анастас ударил плетью коня, на рысях повел своих воинов по следу врага и вскоре скрылся в лесу.

Генриха привезли в Дижон. Из-под стрелы сочилась синяя кровь. Король с каждым мгновением слабел и становился бледнее. В город его привезли без сознания, занесли в дом мэра. Граф Моро позвал к нему своего лекаря. Это был опытный доктор-итальянец Фриоли, брат королевского лекаря Паниони. Короля уложили в постель. Фриоли велел снять с него одежду и вытащить стрелу, но остановил подошедшего воина. Он увидел, что тело вокруг стрелы посинело и из-под нее сочилась не кровь, а темная жидкость. Фриоли заключил, что это признаки отравления, и понял, что нет такой силы, которая могла бы спасти короля. И он сказал графу Моро и Жозефу Мариньи, кои стояли рядом:

— Ваши светлости, король Франции обречен и чуда не случится. Видите, что синеет тело и эту синюю жидкость? Такой под действием яда скоро будет вся кровь до капли. Тут сам Господь Бог бессилен, — заключил Фриоли и закрыл лицо руками.

В спальне графа, где лежал король, наступила тягостная тишина. Она была долгая. Наконец Моро вышел из спальни. В покое близ нее собрались все придворные, прибывшие с королем из Парижа. Моро, увидев камергера Матье де Оксуа, обратился к нему:

— Отправьте гонцов в Париж уведомить королеву, что государь тяжело ранен. И помните, надо спешить.

— Но рана не опасна? Что говорит доктор? — тормошил графа Моро камергер Матье.

— Король Франции поражен отравленной стрелой. Но об этом королеве ни слова. — Сказав так, Моро вновь ушел в спальню.

Слова графа Моро поразили собравшихся словно громом. Наконец после тягостного молчания граф-регент Бодуэн собрался с духом:

— Волею Всевышнего мне нести тяжкий крест в Париж.

— Но ни слова о яде, об отравленной стреле не говорите королеве, — еще раз предупредил Матье.

— Да, так будет лучше, — ответил граф Бодуэн и покинул покой, чтобы отправиться в Париж.

Королева Анна с Анастасией, сыновьями и дочерью прибыли в Дижон через день после отъезда графа Бодуэна. Она встретилась с ним на полпути к Дижону, потому как в тот день, когда Генрих был ранен, к вечеру в покои Анны пришла Анастасия:

— Матушка-королева, мне сказать нечего, а просьба есть. Соберись с духом и поедем в Дижон. Там нас ждут.

— Государь же не велел быть с ним, — возразила Анна.

— Господь нас зовет туда, — отозвалась Анастасия.

Анна приняла и эти слова, казалось бы, спокойно, лишь в груди у нее похолодело да лицо побледнело. Анастасии она приказала:

— Распорядись, боярыня, сей же час собрать нас в дорогу. Дети поедут с нами.

— Да, матушка, им тоже там должно быть.

Встреча с графом Бодуэном лишь проявила провидческую суть Анастасии. Граф даже удивился, как спокойно и стойко приняла Анна известие о ранении короля, не ведая того, что все слезы уже были Анной и Анастасией выплаканы.

Прибыв в замок, Анна и Анастасия, не снимая дорожной одежды, прошли с спальню к королю. Генрих был еще жив, но лежал пластом, словно усопший. Лишь жилка на виске билась редко и слабо, говоря о том, что жизнь еще теплится в теле.

У Анны перед глазами поплыл туман, и она не осознавала, что делала, что говорила. Она трогала холодеющие руки Генриха, его лицо, касалась лба, гладила волосы на голове, пыталась открыть ему глаза, звала его.

— Мой государь, зачем ты уходишь от нас? Не сироти своих детишек. Как же нам без тебя? На кого ты державушку покидаешь?

Но слез у Анны не было. В ней все как-то застыло. Наконец она вспомнила, что надо показать отца детям, и попросила Анастасию привести их.

— Ты им скажи, что батюшка спит.

— Они сами обо всем догадаются, матушка, — ответила Анастасия.

Она привела их, впустила в спальню сначала короля Франции Филиппа, потом Гуго и Эмму, остановила в трех шагах от ложа. Их невозможно было обмануть. Они замерли бледные, молчаливые покорные судьбе: девятилетний Филипп, четырехлетний Гуго и двухлетняя Эмма — все очень похожие на мать, светловолосые, белолицые, с большими глазами с небесной лазурью в них. Семнадцать часов они провели близ отца: Анна рядом, не смыкая глаз, а дети и Анастасия сидя в креслах.

Королева непрерывно тихо и скорбно ходила возле ложа, мимо детей и Анастасии, мимо застывшего у стены на табуретке доктора Фриоли, и ей казалось, что она отдает свои силы Генриху. Она все слабела и слабела и наконец потеряла сознание уже на рассвете. Доктор Фриоли посадил ее в кресло, дал понюхать соли, и она пришла в себя.

Король Франции Генрих Первый, третий из династии Капетингов, скончался на утренней заре пятого августа 1060 года. Стрелу из его тела извлекли лишь после того, как он преставился. Догадка доктора Фриоли подтвердилась: стрела была с ядом. В этот же день похоронная процессия двинулась к Парижу. За колесницей, на коей лежал король, а в изголовье сидела королева, двигалась вереница вельмож из Парижа и Дижона и более шести тысяч воинов.

А где-то поодаль, в нескольких лье от скорбной процессии, воины Анастаса вели девятерых пленников во главе с бароном Севинье. Герцога Роберта среди них не было. Он не захотел сдаваться в плен и бился до последних сил, пока меч одного их воинов Анастаса не поразил его. Герцог дорого отдал свою жизнь, убив трех русичей.

Глава двадцать восьмая. Зори в Санлисе

Прошло два года, как умер Генрих Первый и утвердился на престоле его сын, юный Филипп Первый. Минувшие годы Франция жила без потрясений, крестьяне мирно трудились на нивах, всюду шло строительство мельниц, по многим городам поднимались новые храмы, в Париже строилось множество домов и даже дворцов, в тихих землях возводились новые монашеские обители. Францией правил регент, граф Бодуэн, король взрослел и набирался рядом с графом и канцлером государственной мудрости. Но и королева Анна не оставляла заботами своего сына. Ее присутствие в замке в Париже сказывалось во всем. Многие графы и герцоги, не обремененные супружеством, часто приезжали в Париж и по самым мелким поводам появлялись в Ситэ, жаждая увидеть королеву, оказать ей знаки внимания и даже признательности в своих чувствах. Самым частым гостем в Париже стал граф Рауль де Крепи. Но в замок Ситэ он, в отличие от прочих, заглядывал редко. А вот сын его, граф Франсуа де Крепи, был однажды приглашен в замок графом Бодуэном. Перед тем у графа был разговор с королевой. Он встретился с нею в тронном зале.

— Государыня, — начал граф Бодуэн, — посоветовались мы с канцлером и пришли к тому, чтобы просить вашего согласия позвать на службу к королю графа Франсуа де Крепи.

— И что же мы ему можем предложить?

— У нас нет коннетабля. Маршал Убальд, который занимает сей пост, устал и просится на покой. К тому же мы ищем содружества с домом Валуа, с потомками Карла Великого. И не надо забывать, что у отца Франсуа войско не менее могущественное, чем у вас, королева. О, нам тогда не будут страшны никакие потрясения! — с жаром закончил граф Бодуэн.

— Но сам Франсуа дал согласие? Или его еще не спрашивали о том?

— Не спрашивали. И мы считаем, что вам удобнее прежде всего поговорить с его отцом, — предложил Бодуэн.

— Об этом надо подумать и спросить короля. Ему уже посильно вершить такие дела, — после долгой паузы ответила Анна.

Неизвестно, приглашала ли Анна графа Рауля де Крепи в замок Ситэ. Однако через месяц после этого разговора граф Франсуа стал служить королю и возглавил королевское войско.

А сама Анна вскоре после вступления в должность графа Франсуа уехала из Парижа. Вместе с сыном Гуго, дочерью Эммой, с Анастасией и тремя ее детьми — Ян оставался при короле — Анна поселилась в милом ее сердцу Санлисе. Там у нее нашлось много полезных дел. Все свободное время она отдавала воспитанию детей. Пятерых — своих и Анастасии — учила всему тому, что знала сама. А по меркам того времени она была широко образованной женщиной. Она обучала детей русскому и французскому языку. При разговоре с ними Анна мешала французскую речь с русской или с латынью. О последней она говорила детям:

— Острите память, запоминайте слова, фразы, потому как латинский язык всему миру голова. Запомните, римляне всегда гордо говорят: вени, види, вици — пришел, увидел, победил!

И дети повторяли:

— Вени, види, вици!

Занятия с детьми доставляли Анне большое удовольствие. Она волновалась, когда они писали первые слова: «матушка», «батюшка», «король», «Франция», «земля». Да и дети радовались тому, что из-под их палочек появлялись живые слова, предложения. Анна говорила детям:

— Королевская семья и все, кто окружает короля, должны быть книжны и письменны. Когда я учила Филиппа, то говорила ему, что он должен писать на державных бумагах: «Филипп Первый, король Франции». Раньше же короли ставили на бумагах кресты. Это умаляет человека.

Часто в ненастные или зимние вечера Анна и Анастасия, сидя у камина, пели своим детям родные песни. Гуго прижимался к матери, Явор — средний сын Анастасии — сидел в обнимку с сестрой-малышкой Дуняшей, Аленушка лежала на ковре, подперев руками голову.

Анна начинала песню, Анастасия подпевала ей:

Дети слушали затаив дыхание. А когда Анна и Анастасия умолкали, они смотрели на них светлыми глазами, кои давали понять, что все слова в русской песне им ведомы.

В Санлисе у Анны было много других забот. И эти заботы ее подгоняли, подхлестывали. И хотелось исполнить их как можно быстрее. Еще перед рождением Гуго Анна дала обет: ежели дитя сохранится и будет жить, то она возведет под Санлисом женский монастырь. На радость Анне, Гуго, как и Филипп, рос крепким, подвижным, было видно по всему, что из него вырастет славный рыцарь.

Место для монастыря было обозначено давно — на Королевском поле. Хартию на возведение обители Анне выдал сын Филипп вскоре же после кончины отца. И теперь на Королевском поле полным ходом возводились крепостные стены и многие здания монастыря, поднимался храм. Работу выполняли жители Санлиса, паломники, каменотесы из Лиона, Орлеана и других городов Франции. Большую помощь в возведении монастыря и храма оказывал Анне граф Рауль де Крепи. Это стало заметно после того, как его сын, граф Франсуа, утвердил себя коннетаблем Франции. Работные люди из графских земель Валуа, Вексена, Амьена, Бар-сюр-Об, Витри, Перонны и Мондидье добывали там камень-плитняк и везли его на повозках в Санлис. А в городке люди графа работали подручными каменотесов, землекопами, плотниками, столярами. Сам граф Рауль появлялся в Санлисе раз в неделю, а в иные недели и чаще. И в эти дни он руководил всеми работами, подменяя даже зодчего, иногда не так, как хотелось бы Анне. Но она терпела этого добровольного помощника. Сей крепкий, подвижный пятидесятилетний мужчина в дни приезда проделывал верхом путь в несколько лье и полный день был неутомим, всюду поспевал, как потом докладывал зодчий из Лиона Панзак Даниэль.

— Он помогает, но он и не помогает, а мешает, — удивлялся Панзак Даниэль. — За ним нужен глаз да глаз.

— Смирись с его вольностями, сир, — успокаивала зодчего Анна. — Что бы мы делали без его работных людей, без камня, который он добывает и подвозит?

Все так и шло. Каменотесы уже привыкли обращаться к графу Раулю чаще, чем к Анне и Даниэлю.

Вольно или невольно, но Анна встречалась с графом в дни его приезда каждый раз. Больше того, ей ничего другого не оставалось, как приглашать графа на полуденную трапезу. Правда, ей было легче это делать, когда граф появлялся в Санлисе с графиней Алиенор, хотя между ними так и не сложились добрые отношения. Анна осталась при мнении многолетней давности, что графиня ограниченная и ветреная особа. Она по-прежнему открыто восторгалась красивыми мужчинами, при любом удобном случае вступала с ними в беседы, искала уединения и с любым из них была готова переступить черту супружеской верности. Граф Рауль часто упрекал ее за вольность поведения, грозил разводом. Но, получая от нее ответ, смирялся.

— Вы, сир, сами ведете себя вольно. Конечно, королева Анна очаровательна, — без какой-либо зависти говорила Алиенор, — и подобную ей вряд ли сыщешь во Франции. Она сведет с ума любого мужчину. Но вы-то, хранитель нравственности, зачем спешите к ней каждый день на обеды?

— Но ведь и ты не отказываешься пообедать у королевы, — усмехаясь, замечал граф Рауль.

После одной такой размолвки Алиенор перестала бывать в Санлисе. И Анне при встрече с графом Раулем недоставало ее. Она служила защитой Анне, некоей стеной между графом и ею. Теперь эта «стена» исчезла, и Анна чувствовала себя незащищенной. Но больше года граф был сдержан, ничем не огорчал Анну, и она как-то привыкла к нему, такому смиренному. Но однажды осенью Анна увидела в графе некие значительные перемены, будто кто-то другой принял его облик. Появившись на стройке, он рвал и метал, бранил своих работных людей, накричал на лионских каменотесов, которые небрежно отшлифовали скульптуру святого Винцента. Гнев графа не угасал даже тогда, когда он смотрел на Анну. Первой заметила этот взгляд за трапезой Анастасия и тихо сказала Анне:

— Моя королева, у Рауля все плохо дома.

— Как это — плохо?

— Ну, ежели хочешь знать, открою. Графиня Алиенор изменяет ему с каким-то молодым бароном, и сие уже всем известно.

— Этого надо было ожидать. Двадцать с лишним лет разницы в возрасте дают себя знать, — отозвала королева.

Она ничего больше не выясняла у Анастасии, лишь посочувствовала графу.

Наступила зима, возведение монастыря прекратилось до теплых дней будущего года. И граф Рауль перестал появляться в Санлисе. Больше всех по нему заскучал Гуго, полюбивший этого рыцаря. А вскоре до Анны дошли слухи о том, что граф затеял расторжение брака с Алиенор. Говорили при том, что он уличил супругу в прелюбодеяния и тому были свидетели. Но графиня Алиенор на Евангелии отрицала все обвинения в неверности и умолила святых отцов не допустить разрыва семейных уз. И церковь пошла ей навстречу, потому как священнослужители недолюбливали графа за его вольнолюбивый нрав и непочтение к ним. Граф Рауль, однако, вынудил Алиенор покинуть его замок в Валуа, и она уехала под родительский кров.

Все эти новости откуда-то добывали Анастасия и Малаша, и обе охотно делились ими с Анной. Она по сему поводу шутила:

— Уж не сорока ли вам на хвосте их приносит?

— Верно, матушка, — отзывалась Малаша, — тут сороки ужасно болтливы.

Однако досужим разговорам Анна не придавала значения. Казалось ей, что судьба графа Рауля де Крепи мало ее беспокоила. Ее больше интересовало то, что граф Рауль вновь стал частым гостем в Париже, в чем просвещал ее бывший каноник-канцлер Анри д’Итсон, который часто наведывался в Санлис и рассказывал Анне о жизни в королевском дворце.

— Говорят, что между королем Филиппом и графом Раулем де Крепи завязалась большая дружба и граф учит твоего сына боевому рыцарскому искусству.

— Не опасно ли сие, Анри, для Филиппа? — со страхом спрашивала Анна.

— О нет, матушка-королева, это даже очень полезно. Да ты бы приехала в Париж. Сейчас в Санлисе все в дреме, обитель не строится, самое время навестить сынка, показаться во дворце.

— Спасибо, Анри, я и впрямь на днях соберусь в стольный град.

С началом зимы Анна продолжала учить грамоте и знаниям своих детей и детей Анастасии, читала им Божественное Писание, книги греческого письма, переводя их на русскую речь, помогала заучивать молитвы на все случаи жизни. Но каноник-канцлер Анри смутил ее покой, и она собралась в Париж, оставив детей и Санлис заботам Анастасии.

— Ты, голубушка, надеюсь, управишься без меня.

— Здесь все будет хорошо. А ты, матушка, поезжай и займись державными делами. Тебе это должно делать.

Анастасия оказалась права. Едва Анна появилась в Ситэ, приласкала окрепшего, повзрослевшего сына-короля: «Ты у меня богатырем растешь», — ей пришлось окунуться в государственные дела. Несмотря на то что при Филиппе все еще состоял регентом граф Бодуэн, ни одна бумага державной важности не оставалась не изученной и не подписанной Анной. На дарственной записи 1063 года аббатству святого Криопина в Суассоне сохранилась ее подлинная подпись славянской вязью: «Анна Королева». За текущую зиму шестьдесят третьего года Анна утвердила многие хартии. Ее имя стояло на них или самостоятельно, или рядом с именем сына: «Филипп и Королева-мать его».

Ближе к весне Анну вновь неодолимо потянуло в Санлис.

— Ты уж прости меня, сынок, что уезжаю, обет надо исполнять, — повинилась Анна перед отъездом.

— Матушка, Санлис — это рядом, и я сам скоро приеду туда.

— Я позову тебя на освящение храма в монастыре, — пообещала Анна.

Весна 1063 года была какой-то необыкновенно благодатной и ранней. По этой причине уже в феврале на строительстве аббатства начались работы. С первыми теплыми днями в Санлисе появился и граф Рауль. Он привез своих работных людей и позаботился о том, чтобы прислали каменотесов из Лиона и нужные материалы. Он не скупился на затраты и все необходимое для монастыря покупал на свои деньги.

Анну, однако, стали смущать большие расходы графа, и она сказала ему об этом. Они осматривали храм, в коем каменотесы укладывали полы мраморными плитами, привезенными из Италии.

— Господи, граф, зачем вы тратите свой капитал?! Это же огромные деньги. А в храме можно сделать полы поскромнее и за умеренную цену. К тому же вы безусловно обязываете к чему-то королевский двор. Конечно же и меня вкупе…

На сей раз граф не думал скрывать своего отношения к Анне. Он счел, что настало время дать ей понять, что она не безразлична ему. Он сказал, не спуская с Анны влюбленных глаз:

— Моя государыня, доставьте мне удовольствие делать вклады в сию обитель и в храм во имя Всевышнего и на радость вам.

Анна не нашлась с ответом, который заставил бы графа держаться от нее на расстоянии. Она проявила милость:

— Ежели вам так угодно, граф, делайте то, что сочтете нужным. Лишь бы во благо храма и аббатства. — И тихо добавила: — Я тоже буду рада тому.

Граф понял этот ответ как знамение счастливых перемен на будущее. Перемены и в поведении самого графа, случившиеся благодатной весной, были приятны Анне. Она заметила, что он стал терпеливее и добрее к окружающим, совсем не резким и высокомерным, как ранее, и, главное, в нем не угасало хорошее настроение. Иногда он смеялся, чего ранее Анна не замечала. Он подружился с Эммой, звал ее белочкой и любил брать на руки, иногда щекотал ее бородкой, и они вместе заливисто смеялись. Еще Анна заметила, что граф подружился и с Гуго. Он давал отроку подержать меч, сажал его на коня, водил с собой на стройку. В те же дни, когда в Санлис приезжал Филипп, граф держался от него на расстоянии и был с ним вежлив, как подобает быть сеньору перед королем.

Анна старалась не замечать сближения графа с ее детьми. Но оказалось, что сделать это совсем непросто, потому как дети слишком часто повторяли имя дяди Рауля де Крепи.

— Мама, мама, дядя Рауль Крепкий обещал отвезти меня в свой замок. Можно мне побывать там? — просила Эмма.

Как тут оставаться равнодушной!

— Зачем тебе быть в замке у крепкого дяди? — с улыбкой спрашивала Анна дочь. — Там, поди, холодно, сыро, темно.

— Нет, нет, он говорит, что у него замок светлый и теплый, — стояла на своем маленькая принцесса.

Позже Анна заметила, что граф согревал своим теплом не только ее младших детей, но и ее саму. Как-то он вспомнил о большой страсти Анны к охоте. Он словно чувствовал, что эта страсть у Анны в крови. И однажды, за полуденной трапезой, кои опять стали обычными, он побудил ее к любимому увлечению.

— В лесах у меня уже появились молодые вепри. В шесть месяцев вкуснее их мяса нет. Они и в лесах под Санлисом, поди, есть, я бы поохотился, да не смею. Вот если бы вы, моя королева… — И он посмотрел на Анну с лукавинкой в карих глазах, к тому же улыбнулся.

Анна тоже улыбнулась, но ответила так, что граф не понял, есть ли у нее желание сесть на коня:

— Вепрь — зверь опасный, и не женское дело за ним гоняться.

— Ах, королева, моя стрела полетит рядом с вашей. Вместе мы добудем любого зверя.

Анна смутилась и от откровенного призыва к единению, и оттого, что в груди у нее зародилось страстное желание испытать себя на охоте после столь долгих лет забвения. Однако королева опять ответила уклончиво:

— В мои-то годы стыдно перед детьми подниматься в седло. Кроме того, я не уверена, что буду сидеть в нем твердо.

— Не то говорите, моя королева, — уличил ее граф, — дети будут гордиться тем, что их матушка еще и молодым покажет свое умение наездницы.

И долго бы еще длился разговор вокруг да около, но вмешался юный Филипп, который накануне приехал проведать мать:

— Я тоже хочу на охоту, и мне любо будет посмотреть на тебя, матушка, в седле.

— Вот уж вы и вдвоем на меня насели, — сдалась Анна и потом не пожалела.

Рдели багрянцем и сверкали золотом осенние леса под Санлисом. Ядреный воздух бодрил, дышалось легко. Послушный и умный аргамак под Анной был чуток и отзывчив на каждое ее движение. Анна сидела седле уверенно и чувствовала, что способна скакать вихрем, как в далекие годы юности в рощах под селом Берестовом.

Егери уже давно приготовились выгнать на охотников молодую поросль кабанов, умело оттеснив матерых хряков и свирепых самок в глухие болотистые места. И прозвучали охотничьи рога. Поскакали на встречу с добычей охотники. Впереди — Рауль и Анна, с боков — по опытному стрелку графа, позади, среди опытных воинов, — король Филипп. Сопровождающие надежны и не дадут зверю уйти раненым или, не дай Бог, броситься на охотников. Анна, однако, о них вскоре забыла, в ней загорелась, запылала страсть россиянки, привычной к азартной охоте.

И Рауль возбудился небывало, но он смотрел не в глубь леса, а на королеву, он забыл, что вот-вот появится стадо кабанов. Сердце графа замирало от восторга, когда он любовался, с какой грацией держалась в седле тридцативосьмилетняя россиянка. Она была по-юношески легка и стройна, но в ней чувствовалась и сила зрелости. Конь под ее рукой был послушен и строг. Благородное лицо Анны горело вдохновением. «Она прекраснее богини, — мелькнуло у Рауля, и он взмолился: — Господи, помоги мне открыть ей свои чувства! Дай силы вымолвить слова любви!»

И когда на охотников вылетели семь кабанов, Рауль не позволил себе пустить стрелу первым. Это сделала Анна. Она чуть придержала коня, и ее стрела полетела в бегущего впереди зверя. Стрела достигла цели. И первым об это возвестил юный король. Филипп закричал в восторге:

— Браво, матушка! — И сам пустил стрелу, угодив кабану в ляжку.

Раненого зверя добил графский стрелок. Сам граф Рауль был еще в молитве, и его рассеянный выстрел оказался неудачным. Анна повернулась к нему и с легким упреком сказала:

— Что же вы, граф? Я-то на вас надеялась.

— Королева, вы меня простите, если узнаете, где я витал в сей миг.

Он рванул коня наперерез зверям, и его вторая стрела повергла самого крупного кабана.

Вскоре остальных зверей добили охотники графа. Стрелял и Филипп. На этот раз ему повезло больше: стрела вонзилась в шею вепря, и он упал. Радости молодого короля не было предела. Вместе с ним радовалась и Анна. Давно она не испытывала такой полноты жизни, с того самого дня, как узнала о трагической судьбе Генриха, поведанной ей Анастасией. Возвращаясь из леса, Анна подумала, что Генрих не упрекнет ее за то, что она обрела свой прежний душевный покой и жизнеутверждающий нрав, что рядом с нею есть человек, который неравнодушен к ней. Да и сама она… Впрочем, Анна оборвала на этих словах свои размышления, испугавшись, что они заведут ее слишком далеко и тогда уж ей не выпутаться из коварных дебрей. И хорошо, что в это время к ней подскакал сын:

— Матушка, ты посмотри на моего вепря. Он ничуть не меньше, чем у графа Рауля. Вон, с белой отметиной.

Охотники укладывали добычу на повозки и убитого королем вепря положили отдельно.

— Он и впрямь самый крупный зверь, — согласилась Анна. — И ты отвезешь свою добычу в Париж. Ладно, мой славный король.

— Я так и сделаю. Пусть подивятся парижские охотники. — И Филипп весело засмеялся.

Вскоре на чистой лесной поляне запылали костры. Охотники разделывали тушу кабана, коего убил граф. Потом они приладили зверя на вертеле над огнем, посолили, подбросили на огонь ароматных трав, и началось священнодействие. Потом тушу еще подсаливали, поливали соусами. И вскоре над лесной поляной разлился аромат жареного мяса, пробуждая у проголодавшихся охотников нетерпение и аппетит. Анна забыла, когда ей приходилось вот так просто сидеть у костра с охотниками, есть с букового прута душистое нежное мясо и запивать виноградным вином. «Ах что там званые пиры в сравнении с такой отрадой!» — подумала королева. Анну радовало у костра все: и то, что сын сидел бок о бок с графом и весело с ним разговаривал, что пригубил с Раулем вина, и то, что простые графские охотники вели себя свободно и рассказывали всякие охотничьи были.

Возвращаясь в Санлис, граф Рауль и королева Анна ехали рядом, стремя в стремя. И когда стремена касались, Раулю казалось, что между стальными дугами возникают некие искры и стремена притягиваются друг к другу. Графу хотелось сказать об этом Анне и еще поведать о своих чувствах. Но язык у него оказался деревянным, и ничто не заставило, не помогло бы графу признаться в любви. Сердце говорило ему, что сдерживает его лишь одно: преклонение перед королевой. Она и правда казалась ему божеством, недоступным простому смертному. Странным в этом было только то, что сама Анна уже ничего не делала, чтобы держать влюбленного Рауля на расстоянии.

Время шло, граф продолжал страдать, но пред лицом королевы сей мужественный рыцарь немел, и с его уст так и не сорвались заветные слова: «Я люблю тебя, моя королева!»

Наступила дождливая осень. Граф вновь стал реже бывать в Санлисе. Но муки его возрастали с каждым днем, и он знал, что, пока на Анне королевская корона, пока она не отойдет от государственных дел, он не дерзнет нарушить ее честь. Он понимал, что королева-вдова и мать короля имела право на строгое поведение, дабы не запятнать память о своем супруге. Граф Рауль пытался утешить себя тем, что он, потомок Карла Великого, не менее могуществен, чем король Франции, что все короли Капетинги искали дружбы с графами Крепи из Валуа, что вот и теперь один из Каролингов, его сын, служит короне и Франции. Однако и такие доводы не помогали и не позволяли графу Раулю де Крепи совершить, как ему казалось, неблагородный поступок. И у графа Рауля появилось душевное недомогание, с коим он не знал, как справиться, однако знал избавление от него.

И однажды утром он проснулся чуть свет в непривычном для себя возбуждении, скоро собрался в путь и приехал в Санлис якобы осмотреть храм и прикинуть, что нужно для окончания работ. Еще он хотел посоветоваться с Анной, какие статуи, какую церковную утварь закупить для храма. С тем граф и появился перед Анной в ее замке. Однако он не успел и слова вымолвить, войдя в гостевой зал, как Анна с тревогой спросила:

— Дорогой граф, что с вами? Вы нездоровы? Вам не надо было приезжать в такую погоду.

— Да, я нездоров, моя королева, — ответил тот с грустью. — Но лекарство от моей болезни мне недоступно.

— Ну, полно, граф. Вы богатый и почитаемый человек. Только прикажите, и вам доставят любое лекарство. — Анна хорошо понимала, о каком «лекарстве» они ведут речь, но делала вид, что ни о чем не догадывается. — А хотите, я пошлю в Париж человека и он найдет то, что вам нужно.

— Да нет же, нет того лекарства не свете, как только здесь, в Санлисе. Лишь вы, моя королева, способны излечить меня, лишь вы! — крикнул граф в исступлении. — Господи, я отдал бы за то лекарство все свое богатство, саму жизнь!

Анна ничего не ответила на откровение графа Рауля. Она только с печалью посмотрела на него, потому как не могла да и не имела права ответить ему взаимностью.

Но воспаленному уму графа этот взгляд показался презрительным. Он повернулся и стремительно покинул покои королевы. И вскоре Анна услышала, как по каменным плитам дробью процокали конские копыта. Почему-то Анну охватил страх. Но она не понимала его причины. И чтобы хоть как-то найти эту причину, она отправилась на половину Анастасии. Ее судьбоносица читала «Историю Руси», написанную императором Византии Константином Багрянородным. Сей список с оригинала был прислан из Киева через год после кончины Ярослава Мудрого. Анастасия встала от фолианта и сказала, опередив Анну:

— Ты, матушка Ярославна, страдаешь оттого, что умчал граф Рауль. Не страдай и не мучай себя, сердешная. Он уже нашел средство избавления от хвори.

— О чем ты говоришь, Настена! Ведь я тоже полюбила его! Я сохну по нему сердцем и душой! И вдовьему сиротству моему пришел конец. Генрих простит меня! — вскричала возбужденная Анна.

— Все ведомо мне, Ярослава. И давай присядем и поговорим о том, что таится за окоемом.

Анастасия взяла Анну за локоть и привела ее к креслу, стоявшему близ камина, в коем ярко горели дрова. Усадив Анну, ясновидица опустилась рядом в кресло.

— Погрейся, матушка, и растает лед, который таится в глубинах души еще с кончины незабвенного Генриха. И все будет хорошо, и ты придешь к тому, что начертано судьбой. — Анастасия сама протянула руки к огню.

Глядя на нее, и Анна сделала то же самое. Тепло камина было животворным. Оно наполняло Анну, и она, не ведая того, сама излучала тепло, кое в прежние годы до кончины Генриха никогда не угасало в ее душе. Сидевшая рядом Анастасия видела преображение Анны и радовалась за нее. Она знала, что теперь Анна без сожаления и стенаний расстанется с королевской короной, освободит себя от пут, мешающих ей безоглядно служить любимому человеку. «Что уж там, от судьбы не уйдешь. Как было начертано ей исполнить три лебединые песни, так и будет», — с облегчением подумала Анастасия и блаженно закрыла глаза, зная, что теперь Анна даже не попросит ее заглядывать за окоем.

Глава двадцать девятая. Похищение в Санлисе

Дождливой и ветреной ноябрьской ночью в королевском замке Санлиса произошло событие, кое привело в смятение и страх всех его обитателей. Из неприступной крепости, каким считался королевский замок, исчезла вдовствующая королева Анна. Замок стоял на высоком холме, за такой же высокой каменной стеной, окруженной глубоким рвом, наполненным зеленой водой. С внешним миром жителей связывал лишь подъемный мост. За крепостными стенами с двух сторон к замку прижимался городок Санлис, с третьей стороны подступал клин леса, а с четвертой — лежало просторное Королевское поле, на котором ближе к дальнему лесу поднялись новые здания монастыря, храм и стены. Из городка, если смотреть на замок, виднелась лишь крутая черепичная крыша замка да крона высокого, в эту пору с темно-коричневой неопавшей листвой дуба. Казалось, что в замок и птица не пролетит незамеченной, и малый зверь не проникнет за стены, и насекомое не проползет под воротами мимо бдительных стражников, вооруженных мечами и алебардами.

Однако произошло то, чего никогда во Франции, как во времена Каролингов, так и во времена Капетингов, не случалось. А в королевском замке ничто не предвещало разбоя или какого-либо другого дерзкого выпада со стороны влиятельных сеньоров, живущих близко к землям Санлиса. В течение последней недели Анна лишь дважды покидала замок, чтобы побывать в монастыре на Королевском поле. Там она встречалась только с нунцием[73] из Рима, святым отцом Урсием. В Санлисе он появился давно как посланец папы римского Льва Девятого и вот уже более десяти лет исполнял папскую волю, держа под неусыпным надзором церковное устроение округа. Никаких других встреч у королевы не было. Никто ей не угрожал, не предупреждал об опасности. Сама Анна знала, что у нее нет врагов в государстве. И вот королева исчезла из своего замка. Вечером, перед тем как отправить младшего сына Гуго спать, мать наказала ему:

— Завтра, сынок, мы пойдем с тобой в храм к причастию и будем слушать мессу в честь чтимого Францией святого Августина. Как проснешься, приходи ко мне.

— Хорошо, мама, — ответил Гуго.

Для мальчика посещение церкви было праздником. И на другой день он проснулся чуть свет, оделся без чьей-либо помощи и пробрался к спальне матери. Он знал, что еще не время идти в церковь, но ему так хотелось побыть возле своей любимой матушки! И потому он спешил. Вот и покой сенных девушек перед спальней королевы. В нем всегда находились Малаша и недавно поступившая на службу к королеве молоденькая баронесса Жозефина, дочь барона Карла Норберта, прослужившего многие годы близ короля Генриха. Их, однако, в покое не оказалось. Гуго даже удивился, потому как прежде подобного не случалось. Принц поспешил к двери спальни, прислонился к ней, надеясь услышать в покое матушки голоса. Но там было тихо, и Гуго, приоткрыв дверь, заглянул в спальню. Кровать матери стояла в алькове, и Гуго не мог видеть, там ли матушка. Ему стало страшно, потому как и такого никогда не бывало. Сколько он помнил, матушка всегда встречала его. Он крался к постели на цыпочках и приоткрыл балдахин дрожащей рукой. Постель была пуста и холодна. Маленький принц понял, что произошло какое-то несчастье, и, не в силах закричать, с глазами, полными ужаса, убежал из спальни. Он мчался в свою спальню с одним желанием спрятаться там. Но на пути у него возник старый королевский маршал Роблен де Убальд, который доживал свои годы при королеве. Он остановил Гуго.

— Принц, тебе не пристало так бегать, — строго сказал Убальд, но, увидев на лице мальчика страх, спросил: — Что тебя испугало, дитя?

— Мама, мама! — И Гуго потянул Роблена за руку. — Ее нет в спальне, и никого там нет!

Страх мальчика отозвался и в Убальде. Старый маршал поспешил за ним. У маршала мелькнула мысль, что королеве плохо. Не встретив никого в прихожей, он крикнул:

— Жозефина, Малаша, где вы?

Никто не отозвался, и Убальд вошел в спальню. Осмотрев ее, он подумал, что Анна встала раньше времени и ушла с сенными девицами куда-нибудь на прогулку. Но все-таки громко спросил:

— Государыня, вы здесь?

Снова молчание. Убальд постоял в раздумье, глядя на Гуго, погладил его по голове и сказал ему:

— Тебе не надо бояться за матушку, принц. Сегодня день святого Августина, и она ушла помолиться в капеллу.

Старый маршал повел Гуго из спальни в капеллу, коя находилась на дворе замка. Спускаясь по лестнице, он увидел мажордома Карла Норберта.

— Карл, ты не видел королеву? — спросил он.

— Но она должна быть в постели, — ответил Норберт.

— В спальне ее нет, мы оттуда. И Жозефины твоей нет, Малаши тоже. Не ушли ли они помолиться?

— Но из замка еще никто не выходил через главную дверь. — Норберт поспешил к двери, увидел старого слугу: — Изембарт, государыня не выходила?

— Нет, сир, — ответил тот.

— Мы все-таки сходим в капеллу, — сказал Убальд Норберту, — а ты пошли слуг и служанок осмотреть все покои замка. Может, королева у боярыни Анастасии или в покое у дочери Эммы.

Убальд и Гуго вышли из замка и под моросящим дождем прошли к капелле, куда в это время в карете подъехал нунций Урсий. Когда он с помощью служителя вышел из кареты, Убальд спросил его:

— Святой отец, что привело вас в замок так рано?

— Сын мой, ты забыл, что сегодня день святого Августина? Потому в храме кюре Минь исполнит торжественную мессу. Я приехал напомнить о том королеве.

Убальд молча направился к капелле. Урсий последовал за ним.

— Сын мой, ты с печалью на лице. Чем озабочен? — спросил нунций.

— Сильно озабочен, святой отец. Мы ищем королеву.

Жесткий и властный папский нунций Урсий остановил маршала, спросил строго:

— Что с королевой? Где она?

— Мы ищем ее, а где она, пока не знаем. Может быть, здесь, в капелле, молится, — ответил Убальд.

Он вошел в капеллу, ведя за руку Гуго. В ней было холодно, тихо и пусто. Лишь перед распятием Иисуса Христа горела лампада.

— Матушки здесь нет, — срывающимся голосом произнес Гуго.

Войдя в капеллу, Урсий гневно сказал:

— Я требую от вас правды: почему вы ищете королеву?

— Ее нет в спальне, и мы подумали, что она молится здесь, — ответил Убальд, еще надеясь, что королева уже нашлась в замке.

— Но кто-нибудь видел ее сегодня: слуги, придворные, наконец, мажордом Норберт?

— Карл и слуга-привратник сказали, что не видели.

— А не покинула она замок вчера? — спросил Урсий.

— Нет-нет. Вчера матушка укладывала меня спать и рассказывала сказки, — отозвался Гуго.

Нунций прошелся по капелле и, выйдя из нее, направился в замок. Убальд и Гуго последовали за ним. В замке уже собрались все его обитатели. Не было лишь королевы, ее фаворитки и сенных девиц. Не было и юного короля, который три дня назад уехал в Париж, чтобы там принять участие в праздновании дня святого Августина. Карл Норберт, увидев вошедших, поспешил к ним.

— Святой отец, мы в отчаянии: королевы и ее фаворитки в замке нет. Мы обыскали все залы и покои.

— Помилуй мня, Боже! — воскликнул Урсий. — А где же те люди, кои стояли при королеве? Где стражи? — Он еще больше побледнел, на худом морщинистом лице гневно сверкали лишь черные глаза. И он закричал: — Почему они не знают, где королева?

У папского нунция Урсия были основания гневаться и упрекать обитателей замка за исчезновение королевы. Он искренне переживал за судьбу государыни Франции. Он помнил, что из всех королев до нее только она заслужила высокую честь, любовь, уважение и почитание папского двора и самого папы римского. Это он, нунций Урсий, пять лет назад читал в храмах грамоту папы Николая Второго, в коей владыка католической церкви восхвалял ее за многие добродетели во имя Франции и святой веры.

— Те, кто стояли при королеве, тоже пропали, — ответил Норберт. — Боярыня Анастасия и служанки Малаша и Жозефина, моя дочь.

Барон Карл Норберт понимал, что нунций Урсий прав, что надо искать королеву и ее людей. Но Карл понял главное: Урсий намерен взять в свои руки власть над обитателями замка и заставить их подчиниться ему. И это Норберта устраивало. Уж если папский нунций берет на себя ответственность за поиски, то он своего добьется, счел Карл. Сам он пребывал в растерянности, потому как переживал не только за королеву, но и за свою дочь.

— Все ли обитатели замка здесь? — спросил Урсий Норберта.

— Нет. Есть еще воины, стражи у ворот, конюхи, псари, скотники, прачки, кухарки, повара. И помните, святой отец, все мы готовы исполнить каждое ваше повеление. Мы все перевернем в округе, но найдем королеву!

— Хорошо. Слушай же внимательно, сын мой. И ты, маршал Убальд, внимай. Из замка никого не выпускать. Кто появится близ замка, впускать и даже брать силой. Теперь же отправляйте людей на поиски. Как отправите, придите сюда, будем держать совет.

Вскоре Карл собрал воинов, слуг, работных людей, конюхов и прочих и наказал им:

— Осматривайте все: подвалы, сараи, службы, конюшню, скотные.

Пока Норберт распоряжался и сам отлучался на поиски королевы, нунций Урсий погрузился в размышления, отнюдь не радостные. Он считал, что исчезновение первой дамы королевства — это не только беда королевского дома, но и угроза благополучию государства, и скорее всего со стороны графского дома Валуа, от потомков Карла Великого. А разве он, папский нунций, не может потерять свое место? При дворе короля Генриха ему жилось очень хорошо и покойно. В Санлисе всегда царила благодать. Не изменилась его жизнь и при юном Филиппе, при его матушке. Наконец, по убеждению Урсия, мир, царящий во Франции, — это тоже заслуга вдовствующей королевы. Это она усмирила таких дерзких магнатов, как граф Бодуэн Фландрский, нынешний регент короля, как граф Рауль де Крепи из Валуа, не признающий никакой власти, кроме своей воли. И нунций Урсий с горечью подумал, что ежели с королевой случится беда и она исчезнет, то Франция вновь вступит на путь потрясений, войн и междоусобной брани.

Между тем в замок возвращались те, кто отправлялся на поиски королевы. Каждый из них подходил к мажордому или маршалу и тихо, с горестным выражением на лице сообщал, что поиски не увенчались успехом. Лишь два молодых стражника вернулись с добычей. Они привели старого слугу короля Генриха, Одарта, который прятался в надвратной башне. Карл Норберт спросил его:

— Зачем ты скрывался? Ты знаешь, где королева-мать?

— Не знаю. Я при королеве не стоял и только из милости ее обитаю в башне Августина. Я поклоняюсь тому святому и прошу отпустить меня на покаяние. — Глаза Одарта слезились, вид у него был жалкий, и он со страхом смотрел на Урсия.

Однако Урсий прочитал во взгляде Одарта не только страх, но и кое-что другое, затаенное. Нунций вспомнил, что за все эти годы Одарт никогда не проявлял желания получить у него благословение или прийти за отпущением грехов. И Урсий решил, что теперь настал миг потребовать от Одарта исповеди. Нунций не замедлил привлечь его к покаянию:

— Заблудший сын, тебе пора исповедаться. Иди за мной.

В глубине зала, расположенного за передней, виднелось серебряное распятие Иисуса Христа. Урсий подвел Одарта к нему и сказал:

— Встань на колени, заблудший.

Одарт еще не понимал, чего добивался от него нунций, но послушно опустился на колени, склонил голову перед распятием. Неожиданно Урсий опустился рядом и мягко сказал:

— Сын мой Одарт, в твоих руках честь Франции и судьба королевы. Если ты пребывал в надвратной башне, то видел, когда королева покинула замок. Не так ли?

— Искренне каюсь, святой отец, того не видел.

— Ложь и во спасение остается ложью. Сколько лет ты живешь в замке? — Голос Урсия терял мягкость, становился жестким и причинял старому Одарту боль.

— Я вырос в Санлисе и всю жизнь служил в замке.

— Тогда ты знаешь и то, что неведомо другим. Уверен, король Генрих поверял тебе тайны, о коих нам ныне нужно знать.

Одарт догадался, что хотел выведать у него папский нунций. Да, король Генрих доверял ему в прежние годы многое, когда Одарт был слугой короля. Но есть одна тайна, коя скреплена печатью крови. Одарт вспомнил, как он острым кинжалом пустил на левой ладони живую струйку крови, а Генрих приложил к ней печать и оставил знак там, где нужно. Но теперь Одарт пришел к мысли о том, что эта тайна задевает честь Франции, и если он откроет ее, то это поможет спасению королевы. Однако сам нунций ни в коем случае не должен знать о той тайне, потому как он не француз, а римлянин. И Одарт ответил нунцию не как прежний слуга короля, а как преданный сын Франции и слуга королевы. Он одолел религиозный страх перед слугой папы римского и сказал:

— Честь Франции и жизнь королевы для меня дороже моей жизни. И потому я не открою тебе тайны, святой отец.

— Как смеешь противиться воле Божьей, презренный?! — вспылил Урсий. — Говори пред ликом Спасителя все, что знаешь о тайнах королевского замка! — потребовал он.

— Нет и нет! Ты, святой отец, слуга Рима, но не Франции, и тебе не дано знать наших тайн, — проявил твердость старый слуга. Он верил, что ни молодой король, ни его канцлер-мать не осудят его за противостояние слуге Рима.

Нунций, однако, увидел в поведении Одарта попрание веры. Как смеет он скрывать от церкви то, что ей должно знать? Королева Франции пребывает под отеческой рукой наместника Иисуса Христа. Он отвечает пред ликом Господа Бога за ее жизнь и честь.

— Ты будешь судим, как противник преемника князя апостолов папы Николая Второго!

Урсий встал, подошел к Норберту и сказал:

— Возьми сего старика под стражу. Он знает тайну исчезновения королевы. Добудь от него правду через страдания плоти.

— Мы постараемся, святой отец, — ответил Норберт и распорядился, чтобы стражники увели Одарта в каземат.

В это время воины королевы привели монаха, и один из воинов обратился к Норберту:

— Сеньор, сей монах Одиборт ищет нунция. Говорит, что тому пора на мессу в монастырь.

— Пусть сам и скажет, нунций пред ним, — отмахнулся Норберт и ушел следом за стражниками, кои уводили Одарта.

Карл понял, что, ежели старый слуга что-то скрыл от папского нунция, значит, у него были на то основания. И теперь мажордому не терпелось потормошить Одарта, добыть от него тайну.

Стражники ввели старого слугу в подвал и упрятали в каменный каземат с железной решеткой вместо передней стены. Они еще не успели закрыть замок на двери, как появился Норберт. Он взял у стражников ключи, а их выпроводил. В нише перед казематом стоял стол и две скамьи. Норберт осмотрел их и открыл дверь каземата:

— Выходи, Одарт, тебе там не место.

Слуга вышел из каземата, Карл посадил его к столу, сам сел напротив.

— Ну, расскажи, отец, почему ты не поладил с нунцием?

Одарт положил на стол крупные узловатые руки, перевел дух и тихо повел речь:

— Я все скажу тебе, сынок, ты добр ко мне и верно служишь королеве и молодому королю. Я должен тебе передать, как наследство, тайну замка Санлис. Не ведаю, поможет ли сие открыть тайну пропажи королевы, но будем уповать на Бога. — Одарт помолчал, собрался с духом и продолжил: — Лет тридцать назад, когда король Генрих лишь поднялся на престол, завязалась война между ним и графом Артуром де Крепи из Валуа, Вексена и Амьена. Артур был силен и осадил замок Санлис. Нам казалось, что всех нас ждет гибель, потому как больше десяти дней нам было не продержаться. И тогда король оставил Убальда оборонять замок, а сам, прихватив меня, покинул Санлис тайным ходом. И мы ушли в Париж, там собрали войско и вернулись, разбили Артура и прогнали его к Вексен. Тогда же король взял с меня клятву, закрепив ее кровью, что я буду молчать про тайну подземного хода, пока не придет на трон новый Капетинг. Но король Филипп еще малолетен и не сможет сохранить сию тайну, мои дни на исходе, и я открыл тайну королеве.

— Давно ли это случилось? — спросил Норберт.

— Две недели назад я свалился в постель от немочи и пролежал сутки. Мой приятель Изембарг забеспокоился: я ведь дважды в день приходил в замок на кухню поесть, а тут не пришел. И он навестил меня. Тогда-то я и сказал ему, чтобы он попросил королеву прийти ко мне. Она пришла, и я поведал ей все, что должно.

— А дальше, что было дальше? — нетерпеливо спросил Норберт.

— Два дня королева и ее боярыня ухаживали за мной, лечили снадобьями, а на третий день, когда окреп, я счел своим долгом показать королеве сей тайный ход.

— И ты водил королеву по нему?

— Так и было. Мы вошли в него и вышли за стенами замка, а потом вернулись. Вот и все, что я могу тебе поведать, славный барон Карл.

— А кто еще был с вами?

— Королева назвала свою боярыню Анастасию судьбоносицей и сказала, что без нее не пойдет. Сам понимаешь…

— Значит, тайна замка развеется? — спросил Норберт.

— Я верю, что нет. Ежели ты ее сохранишь.

— Да, я ее сохраню и заверяю это своей жизнью. Да пойми же, отец, ведь вместе с королевой пропала и моя дочь!

— Прости, Карл, прости.

Норберт схватился за голову:

— Боже мой, неужели королева таким путем сама покинула замок? Нет, этого не может быть. Дети, корона — ради чего все бросила? Тут чья-то третья сила вмешалась. Чья?

— Того не знаю, Карл. Устал я. Ты бы отвел меня в башню или замкнул бы здесь, в каземате. Мне все равно.

— Потерпи, старый Одарт, потерпи, отец. В сырую башню ты больше не вернешься, и в каземате тебе не быть. Ты будешь жить в теплом и сухом покое. Но прежде мы с тобой осмотрим тайный ход. И соберись с духом, соберись, Одарт, — торопливо выговаривал Норберт.

Старый слуга монотонно покачивал головой, соглашался с мажордомом, но глаза его по-прежнему слезились и жизнь в них медленно угасала. Он попытался подняться, но сил не хватило. Карл помог ему встать и повел его под руку из подвала. В пути он немного окреп, пошел тверже, сознавая, что должен исполнить последний свой долг перед королевой.

— Нам с тобой, Карл, нужно добраться до покоя королевы. И чтобы факел был при нас, — говорил по пути Одарт. — Еще поставь стражей близ покоя королевы, дабы никто не вошел в него.

— Все так и сделаю, как велишь. Твоя воля, Одарт, для меня священна, — отвечал Карл.

Он был преданный королевской семье человек, выходец из разорившегося от войн рода баронов Норбертов из Суассона. Службу при короле Генрихе он начинал в Париже, был стременным, конюхом, досматривал за поварами, ходил в Херсонес и в Россию. После смерти короля Генриха Анна взяла его в Санлис и поставила мажордомом. Он всегда служил честно, был исполнителен и, если нужно, строг. Вот и теперь, сознавая свою ответственность за ношу, которую взял с плеч старого слуги, он старался все исполнить так, чтобы тайна была сохранена. Поднявшись с Одартом в покои королевы, он тотчас спустился вниз, принес завернутый в холстину факел, привел двух воинов-россов из охраны королевы, поставил их на пост, наказал никого не пускать и ушел с Одартом в спальню Анны. Норберт приготовился зажечь факел и ждал, когда Одарт откроет тайный лаз.

Старый слуга наконец собрался с духом и сказал:

— Войди со мною в нишу и следи за каждым моим движением.

И вот они в нише, задрапированной гобеленами. Одарт откинул на задней стене гобелен, нажал на левую сторону одного из камней, и он легко развернулся. Открылось отверстие величиной в две четверти. Одарт посмотрел на Карла, и тот поторопил слугу:

— Давай, давай, отец!

Одарт засунул руку в отверстие и достал из него большое кольцо, закрепленное на конце цепи. Он подал кольцо Норберту и промолвил:

— Тяни сильнее.

Карл передал Одарту факел и взялся за кольцо. Руки его дрожали от волнения, но он с силой потянул цепь. Донесся скрежет железа. Часть стены ниши сдвинулась, и медленно открылся лаз высотой по пояс человеку. В него, согнувшись, прошел Одарт. Проник в лаз и Карл. Одарт нашел другой конец цепи и велел Карлу закрыть лаз, сдвинуть камень. Они оказались в узком проходе, и в трех шагах от них факел высветил лестницу, ведущую вниз. Норберт пошел впереди, освещая факелом спуск. Он осматривал каменные ступени, надеясь увидеть следы, но их не было. Наконец лестница кончилась, и они вошли в тесный проход высотой в человеческий рост. Он был пологий, выложенный камнем и уходил вниз. В конце его Одарт потеснил Карла, прошел вперед и проделал то же, что и в покое королевы. Потом Карл вновь тянул цепь, и они попали в каменный грот. Здесь камни под ногами у них были покрыты тонким слоем пыли, и когда Карл осветил ее, то увидел множество крупных мужских следов.

— Одарт, смотри! — с придыханием крикнул Карл. — Следы совсем свежие! Королеву похитили! О, вот есть и малые следы, женские.

— Господи! Пресвятая Дева Мария! — запричитал Одарт и, опустившись на колени, стал ощупывать камни. — Но кто, кто те злодеи?! — крикнул он и зарыдал.

Прошло несколько минут, пока рыдания старого слуги не прекратились. Карл осмотрел за это время грот, вышел из него в узкий проход и оказался в каменном колодце. Он осветил его и, увидев над головой железную плиту, вернулся к старику.

— Поднимись, верный Одарт, покажи, как выбраться из колодца. — Норберт помог Одарту встать и привел его в колодец.

Когда они вошли в него, Одарт указал на скобы в кладке колодца и вверху рядом с ними заделанный в стену рычаг.

— Поднимись и нажми на рычаг сверху вниз. Откроется лаз, и ты окажешься в лесу. Иди, а я уже не смогу подняться.

Карл так и поступил. Он добрался до рычага, оставив факел Одарту, потянул рычаг сверху вниз. И вот крышка откинулась, Карл увидел слабый дневной свет, ветви старого дуба с листвой. Он вылез из колодца и оказался между толстыми корнями дуба. Прошелся в сторону от замка и заметил следы от колес повозки или кареты, конские следы. Неподалеку возвышалась стена замка, под нею был ров, заполненный водой, — все, как должно, лишь не было за крепостной стеной королевы Анны. В лесу стояла гнетущая тишина, моросил мелкий дождь, и Карл поспешил спуститься в колодец. Однако он успел заметить, что люк колодца сверху засыпан толстым слоем листьев, словно приклеенных к нему. А рычаг, открывающий люк, был очень похож на корень дуба. Найти люк было невозможно, ежели не знать, где он находится.

Спустившись в колодец и закрыв люк, Карл присел рядом с Одартом и обнял его за плечи. Слов у него не было, ему, как и старому слуге, хотелось плакать. Сколько они так просидели — неведомо. Наконец Карл сказал:

— Вот мы и осиротели, отец. — Он встал, помог подняться Одарту. — Идем, старина. Будем искать матушку.

Они долго шли молча, а перед тем как взобраться по лестнице, Карл спросил Одарта:

— Отец, может, ты помнишь, кто, кроме короля, мог знать о тайном ходе?

Пока Карл поднимался из колодца и выходил в лес, Одарт уже думал об этом. Он не знал точно, на кого указать, но догадывался, что к тайне Санлиса могла быть причастная королева Констанция. И он сказал Карлу:

— Ежели только мать короля Генриха. Да что с того проку, когда ее уже черви съели.

— Но при жизни она могла поведать о тайне сыну Роберту. Правда, и его уже нет в живых.

Догадка старого слуги была верной. Королева Констанция, приезжая в Санлис, своим пронырливым умом пришла к выводу о том, что в замке есть тайный ход или тайные ходы, потому как Санлис не мог быть исключением среди замков той поры. Ведь и в ее родовом замке был тайный ход. Ее настойчивые поиски увенчались успехом, и она нашла его в спальне — тогда это была королевская спальня. И когда король Роберт уходил с войском на войну против кого-нибудь из сеньоров, а она оставалась в Санлисе, то часто пользовалась тайным ходом и трижды приводила к себе с спальню молодого графа Артура де Крепи.

Граф Артур из Валуа в пору междоусобной брани с королем Робертом мог бы воспользоваться «подарком» своей любовницы и, проникнув в замок, захватить его. Но он был благородным рыцарем и, хотя прелюбодейничал с женой своего врага, на иную подлость не отважился. Позже, уже перед смертью, он передал тайну Санлиса старшему сыну Раулю с наказом воспользоваться ею лишь для утоления любовной страсти, ежели таковая появится к кому-либо из обитательниц замка.

Однако граф Рауль де Крепи был более благороден, чем его отец, и, полюбив королеву Анну, даже не допускал мысли воспользоваться возможностью проникнуть в спальню любимой им женщины. Так бы и умерла эта тайна, случись скорая кончина графа. А он уже готовился к тому, чтобы расстаться с бренным миром. Долгая осень шестьдесят третьего года оказалась для него тяжелой. Изгоняя из себя любовную страсть, он днями пропадал на охоте. Однажды в погоне за оленем по болоту его конь споткнулся о корягу, и граф, вылетев из седла, выкупался в ледяной воде. Пока выбирался, закоченел. И когда егери нашли его, переодели, граф уже безнадежно простудился. В замке его поили горячим виноградным спиртом, растирали острыми мазями, но ничто не помогало. Он метался в горячке. Лекари признали у него двухстороннее воспаление легких. Иногда он терял сознание, бредил, повторяя многажды имя Анна, сутками не приходил в себя. Его придворные послали гонца за старшим сыном в Париж. Граф Франсуа де Крепи уведомил короля о тяжелой болезни отца и ускакал немедленно в замок Валуа, находившийся неподалеку от Санлиса. Он сидел у постели отца сутками.

Но вот наконец кризис миновал, и граф Рауль пришел в себя. Сам Рауль того еще не осознавал, готовился предстать перед Господом Богом, каялся в грехах. В час сокровенного покаяния он рассказал сыну о своей неразделенной любви к королеве Анне.

— Если бы она была рядом, я бы никогда не знал, что такое болезни. Ее животворящее тепло было бы источником силы. Увы, ее нет со мной. Я мог бы похитить ее, и никто, даже сам папа римский, не отобрал бы ее у меня. Но нет, лучше я умру от горя, но не позволю себе совершить недостойный рыцаря поступок.

Граф Франсуа, столь же благородный, как отец, слушал лежащего в постели Рауля с большим вниманием. А позже исподволь вынудил отца сказать ему, как бы тот похитил королеву. И граф Рауль открыл тайну замка Санлис, поведав до мельчайшей подробности, как проникнуть в него, и заключил все строгим наказом:

— Ты мне поклянешься, дорогой сын, в том, что никогда не воспользуешься этим тайным ходом во зло. Ты сейчас поклянешься на кресте, — горячо потребовал отец, сжимая руку сына.

И Франсуа исполнил волю отца. Он взял со стены в изголовье Рауля золотой крест и твердо произнес:

— Клянется рыцарь Франсуа де Крепи рыцарю Раулю де Крепи никогда не чинить зла всем обитателям замка Санлис. — И Франсуа поцеловал крест.

После утомительного откровения граф Рауль уснул. Сын позвал слугу и вышел из спальни. Спустившись в трапезную, он выпил вина и долго ходил по залу, скрестив на груди сильные руки. Франсуа был красивый и крепкий молодой мужчина, с благородным, под стать отцу, лицом и умными карими глазами. Рассказ отца о любви к королеве Анне глубоко взволновал его. Он давно страдал за отца из-за его женитьбы на Алиенор после смерти матери. Франсуа знал, что отец несчастен с этой недостойной женщиной, и понимал, что такая женщина, как королева Анна, достойна самой чистой любви. Теперь Франсуа осознал, почему отец долгое время пребывал в таком угнетенном состоянии и даже тяготился жизнью, и готов был совершить ради него невозможное. До полуночи он провел время в размышлениях, а потом, как показалось ему, нашел единственно верное решение, помолился Богу, прося у него прощения за грядущие грехи, и уснул.

С рассветом Франсуа пришел к отцу, который явно поправлялся. Вновь они вели неспешную беседу. Франсуа рассказал отцу парижские новости, поведал о своей службе, о своих отрадных семейных делах и сам расспрашивал отца о том, как шли дела в минувшее лето на строительстве монастыря и храма в Санлисе. И как бы между прочим расспросил об окружении королевы и об отношении ее к нему.

Рауль, не ведая замыслов сына, поделился, как они ездили с Анной и королем на охоту, сколько радости и удовольствия принесло это им всем, как он с Анной вкупе смотрит за возведением храма, как обедает в ее семье.

— Маленький Гуго мой настоящий друг, а Эмма величает меня дедушкой. Но самый интересный человек близ королевы — это боярыня Анастасия. Я подозреваю, что она ясновидящая и может предсказать будущее, но сдержанна и осторожна. Королева любит ее, как родную сестру. Еще при Анне есть две сенные девицы, россиянка и француженка, дочь мажордома в Санлисе, барона Норберта. Господи, я в окружении этих людей отдыхал, а потом… Нет, лучше об этом не вспоминать.

В следующую ночь Рауль спал сном усталого, но выздоравливающего человека. Ему снились приятные сны, и он даже улыбался.

А сын его, граф Франсуа, под покровом наступившей темной ночи покинул родительский замок и в сопровождении пяти конных воинов и воина, едущего на карете, запряженной парой сильных лошадей, отправился к замку Санлис. Ехали знакомой с детства дорогой. Примчав под стены замка с лесистой стороны, Франсуа и его воины проделали тот же путь, каким когда-то в спальню королевы Констанции проникал его дедушка, граф Артур. Франсуа продумал все до мелочей и прежде всего убедил себя в том, что не совершал клятвопреступления. Он похищал королеву для своего отца не во зло, а ради любви, и любви, он надеялся, обоюдной. Он раздобыл настойку из сонной травы и, проникнув в покои Анны, словно дух, наложил смоченный настоем льняной платок на лицо королевы. То же сделали с сенными девицами воины. И лишь Анастасия не поддалась их уловке. Она сказала воину, который подносил к ее лицу платок:

— Не смей ко мне прикасаться. Судьбе угодно, чтобы я сама шла за королевой.

Она встала с постели, накинула поверх ночной рубашки черную мантию с капюшоном, первой покинула свою спальню, вошла в покой королевы, увидев лаз, проникла в него и вместе с воином, держась за его руку, спустилась в грот. Воины уже вынесли из подземного хода сонных обитательниц Санлиса, отнесли их в лес и уложили в карету. Подоспевшая Анастасия уместилась с ними рядом. Вскоре воины и карета скрылись в лесу, в ночи, словно тени.

Позже Рауль де Крепи пожурит сына за небывалую вольность, но потом простит по очень веской причине.

Глава тридцатая. Обретение покоя

Пробуждение Анны показалось ей продолжением волшебного сна. Она открыла глаза и увидела над собой потолок, обитый шелком цвета весеннего неба с рисунками будто живых громадных алых роз и стаек райских птиц. «Небо», казалось, было в движении, и по нему словно проплывали высокие перистые облака. Анна окинула взором стены, и перед нею открылись прекрасные солнечные дали, речной простор, луга с табуном лошадей, лес, одетый в багрянец, и на окоеме за лесом — горные вершины, покрытые снегом. Картины, коими были разрисованы стены, вернее, ткань, покрывающая стены, походили на живые, будто Анна и впрямь находилась на лоне природы в чарующем кружении. У нее было ощущение, что стен вовсе нет: вставай и иди в любую сторону. А по спальне гулял легкий и свежий ветерок, из камина от ярко пылающих дров источалось солнечное тепло.

Анна потрясла головой, дабы освободиться от грез или прогнать завораживающее наваждение. Но ни того, ни другого не было, ее окружала чистая явь. Она лежала в большой постели под атласным одеялом, и на ней была та же рубашка, в коей она с вечера легла спать. В высокое и узкое окно проникал свет тусклого ноябрьского дня. И Анна поняла, что в этой постели она провела не один час. Но вот какие силы, небесные или земные, перенесли ее в этот райский уголок, Анна не могла понять. Она встала, подошла к двери, тронула ее, и дверь открылась. Подумала, что она не в заточении, и вернулась к постели, но увидела на спинке кресла шерстяной распашной далматик, который с вечера оставила вот так же, на кресле, в своей опочивальне, и невольно улыбнулась. Анна накинула его на плечи и опустилась в кресло у камина, более удобное, чем у нее.

Любуясь игрой огня, Анна попыталась разобраться в том, что с нею произошло. Однако все обрывалось на вечернем часе, когда она легла спать. Где она? Кто похитил ее из Санлиса? Зачем и как? Ведь замок в Санлисе неприступен. На все эти вопросы ответа у Анны не было. Просидев в бесплодных размышлениях довольно долго, она почему-то ни разу не подумала о своем ближайшем соседе, графе Рауле де Крепи. Разум ее оказался в каком-то затмении. Так она и просидела бы невесть сколько перед камином, если бы не услышала легкий стук в дверь. Ей ничего другого не оставалось, как сказать должное.

— Войдите, двери открыты, — довольно громко произнесла Анна.

И когда открылась дверь спальни и на пороге появился граф Рауль, ее изумление было беспредельным. Он еще стоял на пороге, а в голове Анны четко, словно письмена на белом полотне, высветился крик графа: «Да нет же, моя королева! Лишь вы способны излечить меня!» И Анна встала:

— Что же вы стоите, граф? Входите, вы же у себя дома.

— Спасибо, моя королева, я вхожу, — ответил Рауль, переступив порог.

Граф был еще бледен. Признаки болезни не сошли с лица, но он стоял перед Анной в торжественном одеянии и, несмотря на бледность, был величествен, красивое лицо, выразительные глаза — все сияло гордостью и еще чем-то, что можно было назвать счастьем. Он шагнул к ней, легко вытащил из ножен изящный кинжал и на вытянутых руках протянул его Анне:

— Моя королева, я преступил закон чести — и я злодей. Вот оружие, и накажите меня по заслугам.

Анна приняла кинжал. Рассматривая его, сказала:

— Это хорошо, граф, что ты осознал свое злодеяние. Но россияне милосердный народ и кающихся не наказывают. — Она опустила кинжал на кресло.

— Я благодарю Пресвятую Деву Марию за ваше прощение. Но что же мне делать теперь? Ведь вы уже не пленница.

Анна приобрела присущее ей хладнокровие и теперь готова была сразиться с графом в честном поединке:

— Вот что, граф Рауль де Крепи, самый могущественный сеньор Франции. Я знаю, что ты похитил меня не для того, чтобы по одному моему слову вернуть в Санлис. Ты мою просьбу не выполнишь.

— Да, моя королева, не выполню. Я не в состоянии сие исполнить.

— Тогда скажи, зачем ты меня похитил?

— Я готов открыть тебе глаза, моя королева. Но прежде выслушай вот что. Не я похитил тебя из Санлиса, а близкий мне человек. — Граф не хотел называть имени сына. — Это он, выслушав мою исповедь, как мне показалось, в роковой час моей жизни, отважился тайно от меня осуществить то, что случилось. Ему я поведал о том, что в тот день, когда я впервые увидел тебя в Ситэ, меня поразил недуг. Нет, я не полюбил с первого взгляда. Я заболел от мысли о том, почему судьба не свела меня с тобой, почему я, потомок Карла Великого, в тот день и час не был на престоле Франции на месте Генриха. Ведь тогда бы судьбе было угодно, чтобы ты встала рядом со мной. И эта мысль многие годы угнетала меня, вплоть до нынешней ночи, лишала сил. Покоя и сна. Сегодня ты здесь, в моем замке, и знаешь, а может быть, или скорее всего, знала раньше, что я люблю тебя, наверное, с той поры, как увидел тебя. Но я не уверен, дашь ли ты согласие быть графиней де Крепи Валуа.

— Это хорошо, граф, что ты не самонадеянный и не заносчивый преступник, что не пытаешься откусить столько, сколько не сможешь проглотить.

Анна прошлась по спальне, коснулась стен, остановилась у окна. Рауль продолжал стоять на месте. Когда же она повернулась к нему, он сделал несколько шагов и опустился на одно колено:

— Но, моя королева, помоги мне, скажи, что я должен сделать, чтобы искупить свою вину?

— Встань, граф. Ты уже немолод, и тебе трудно стоять на коленях. Да и незачем. — И когда граф встал, она продолжила: — А сделать ты должен многое. Ты немедленно пошлешь в Санлис человека, и пусть он передаст барону Карлу Норберту, что я жива и здорова, что мне ничто не угрожает и я всего-навсего приехала к вам с Алиенор в гости. И пусть он скажет о том моим близким. Главное — детям и Анастасии.

— Твое повеление исполню немедленно.

— В таком случае иди, граф.

Рауль поклонился и ушел. Анну знобило. Она опустилась в кресло и протянула руки к огню. Стало теплее, и уже легче думалось. Ей было над чем поразмыслить. Признаваясь себе честно, она в свои тридцать девять лет не хотела бы оставаться вдовой до исхода. Но и возвращаться в Париж, вести светскую жизнь в королевском дворце, дабы кто-то ее заметил и предложил ей руку и сердце, она тоже не хотела. Шумное светское и дворцовое общество претило ее душе. И оказалось, что у нее не было выбора и похищение во благо ей. Но что скажет сын Филипп, когда она готова снять королевскую корону и стать супругой графа? Пусть самого могущественного во Франции. Да, за годы общения с графом Раулем де Крепи, с дядей в каком-то там колене, старший сын привык к нему и во многом подражал. Было похоже, что Филипп и Рауль сдружились. Но оставались и другие препоны. Граф Рауль не разведен с Алиенор. Благословит ли церковь расторжение их брака? А если нет? Как много вопросов и как мало ответов! И все-таки, взвесив все «за» и «против», Анна не без усмешки над собой согласилась с тем, что спальня у нее прекрасна, что вид из окна чудесен, что замок большой и хватит места всем ее домочадцам и, наконец, что граф Рауль ей любезен и остается надеяться на лучшее, а потому надо сжечь все мосты. Эта мысль ее успокоила, и какое-то время она сидела у очага без дум, просто грелась от тепла, который показался ей желанным. Она не помнила, сколько времени пробыла в неге.

Вернулся граф Рауль. Он принес корзину, в коей был завтрак и фрукты, поставил корзину на столик близ Анны.

— Прости, моя королева, за скромную пищу, но тебе надо поесть. А человека я послал, и он уже на пути в Санлис.

Анна грустно улыбнулась, потянулась к корзине, заглянула в нее.

— С этого часа, граф, я твоя сообщница. И сие уже моя вина. — Она взяла гроздь винограда и съела несколько ягод.

— И что же теперь скажешь, прости за дерзость, сообщница-королева? — прислонившись к углу камина, спросил граф.

Анна ответила не сразу. Она еще поела винограда и, взвешивая каждое слово, заговорила:

— Скажу самое трудное, граф, и, может быть, неприятное. За три года твоих наездов в Санлис и нашего общения я хорошо узнала твой нрав. Ты достоин уважения и нравишься мне, но не больше, — слукавила Анна. — Надеюсь, что со временем во мне что-то изменится… Может, Анастасию спрошу, и она скажет… Но сейчас речь не об этом. Внимай же, граф.

— Слушаю, моя королева.

— Тебе надо сегодня или завтра ехать в Париж к королю и рассказать все, что произошло в Санлисе. Если Филипп проявит к тебе милость и не арестует, передашь ему мое письмо, кое я сейчас напишу. Запомни, граф: только после того, как он простит твою дерзость. Ежели этого не будет, вернешь письмо и отвезешь меня в Санлис. Вот и все, граф Рауль де Крепи из Валуа.

Анна смотрела на него в упор и видела, что ни одна жилка на его лице не дрогнула. Лишь в глазах засветился огонь решительности. Она знала, что граф смел до дерзости, до самоотречения, поняла суть огня в его глазах и в душе пожелала ему успеха.

— Я исполню твою волю, моя королева, и покину Валуа сегодня же.

— Вот и собирайся в путь. Но прежде принеси чернила и бумагу. Я напишу сыну, что сочту нужным.

Граф Рауль был послушен, как воспитанный ребенок. Он принес чернила, перо и бумагу, терпеливо дождался, когда Анна напишет сыну послание, спрятал его на груди под камзолом и в полдень уехал в теплой карете в Париж.

Во дворце Ситэ он появился утром на другой день. Здесь было все спокойно. О событиях в Санлисе во дворце еще никто не знал. Рауль понял это сразу и подумал, что судьбе угодно, дабы он, похититель, первый сообщил королю о том, что из Санлиса исчезла королева-мать. После этой мысли у отважного Рауля по спине пробежал озноб, и он укорил в сердцах сына Франсуа за то, что попал по его милости под удар, неизвестно чем грозящий. Но повороты судьбы непредсказуемы.

Когда королю Филиппу доложили о графе Рауле, он с радостной улыбкой сказал регенту:

— Граф Бодуэн, приведите ко мне дядюшку Рауля.

Через несколько минут граф Рауль стоял перед королем в тронном зале, где Филипп, как и все короли до него, принимал своих первых сеньоров и вассалов. Графа Бодуэна за спиной Рауля не было. Юный Филипп, забыв о дворцовом этикете, поспешил навстречу графу и тронул его за рукав камзола:

— Дядюшка Рауль, как там моя матушка, брат и сестра? Я не видел их уже пять дней.

— Ваше величество, они живы и здоровы, матушка печалится от разлуки и велела обнять вас и поцеловать. — И Рауль не мешкая исполнил то и другое.

Филипп пришел в смущение, но оправился от него и посетовал:

— Я задержусь в Париже на несколько дней по державным делам. И ты, дядюшка, скажешь о том матушке.

— Да, сир, передам. Мне это легко, потому как сейчас королева в моем замке.

— Удивлен. Почему она в твоем замке? — спросил Филипп. — Ведь раньше она у тебя только с батюшкой бывала.

— Да, ваше величество, но жизнь меняется. — Ласково улыбаясь королю и преданно глядя ему в глаза, граф как бы шутя сказал ту суровую правду, кою привез: — Я похитил ее из Санлиса, мой государь, и теперь она в замке Валуа. Так уж случилось…

— Какой же вы шутник, дядюшка!

— Да нет, ваше величество, я не шучу. Я говорю правду. Но я люблю вашу матушку. И если вы меня простите за дерзость, то и она простит.

— Мама?! Моя строгая мама простит? — удивился Филипп.

— Да, ваше величество, я в этом уверен. Потом, вы знаете, что она не очень и строгая.

— Ну, если, по мнению моей матушки, ты, дядюшка, достоин прощения, то как же я смею наказывать тебя! Я рад за матушку, рад, что она не будет одинокой. Ведь мы вырастаем и улетаем от мам. А ей нельзя быть одинокой, нельзя! Я-то знаю свою матушку! — с чувством гордости и при этом некоей горести произнес последние слова юный мудрец. Он торопился выговориться, однако сдержал свой пыл и строго сказал: — Но только смотри, граф Рауль де Крепи, не обижай мою матушку, не огорчай ее. Тогда уж и я с тобой буду в дружбе.

— Спасибо, ваше величество. Я никогда не огорчу вашу матушку. — Рауль опустился на колено и поцеловал руку Филиппа. — Значит, я прощен, государь?

— Конечно, прощен! Я рад за вас! — вновь немного смущенно произнес Филипп, оттого что граф Рауль поцеловал ему руку. Он сделал Раулю знак, чтобы тот поднялся, спросил: — Дядюшка, а когда ты возвращаешься в Валуа?

— Сейчас, ваше величество. Вот только передам вам письмо моей королевы. — Рауль достал из-за камзола послание Анны и подал его королю. — Вы должны написать ей ответ.

— Я его сейчас же прочитаю, — сказал Филипп, приняв письмо.

Он сел на трон, потому как счел невозможным прочитать послание матушки в другом месте, и углубился в чтение.

Граф Рауль с волнением смотрел на короля, и вскоре в его груди зазвенели колокольчики: Филипп улыбался, он был доволен письмом матери. Позже повзрослевший Филипп поймет, как правильно он поступил, отнесясь с уважением графу Раулю, к его чувствам к матери, не упрекнув за похищение королевы. Могущественный сеньор до конца дней своих был верен королю и не раз оказывал ему неоценимую помощь в державных делах. Своим влиянием он сдерживал порывы драчливых вельмож. Они боялись могущественного потомка Карла Великого, и Франция в эти годы не знала военных потрясений.

Пока граф рассматривал мозаику красивых узоров на полу, Филипп сбежал с трона и с сияющим лицом крикнул:

— Дядюшка, она согласна быть твоей супругой, она просит благословить ваш брак! Будьте счастливы! Будьте счастливы!

Филипп поспешил к столу, на котором лежали принадлежности для письма, и на послании матери написал: «Благословляю. Сын Филипп, король Франции».

Уезжая из Парижа после короткой встречи с сыном и выражения ему любви и благодарности за похищение королевы, граф Рауль забился в угол кареты и тихо заплакал. То были первые в его жизни слезы — столь велика была сила благодати, выжавшая их из этого железного человека.

В замке Валуа той порой случилась новая, не менее удивительная для Анны неожиданность. Уезжая в Париж, граф Рауль приказал дворецкому накрыть стол для трапезы на пять человек на другой день после полудня, пригласить к нему королеву, а когда она сядет за стол, привести в зал Анастасию и ее служительниц Малашу и Жозефину. Дворецкому с трудом удалось выполнить поручение графа. Анна никак не хотела выходить к трапезе.

— Пока не дождусь графа, я не выйду из сей опочивальни, — заявила она старому и доброму Дюрвену.

Лишь после того, как Дюрвен сказал, что в трапезной королеву ждет сюрприз, в ней победило извечное женское любопытство, и Анна спустилась в зал, чтобы удовлетворить его. Она увидела стол, накрытый на несколько человек, и это ее удивило. А когда она села к столу, когда открылась одна из боковых дверей зала и в нее вошли Анастасия, Малаша и Жозефина, Анне показалось, что это некий волшебный сон. Но нет, то был не сон. Анастасия, увидев королеву, с криком: «Слава Богу!» — подбежала к ней и ткнулась в плечо.

— Ярославна, как я рада, что ты спустилась к трапезе! — горячо шептала Анастасия. — Я знала, что все так и будет.

— Ну Рауль, ну шутник! Да и ты хороша! Однако он и вас не пощадил, — как-то беззаботно произнесла Анна, обнимая Анастасию. Она позвала Малашу и Жозефину и приласкала их. — С вами я как дома, мои славные, мои хорошие! Мы голодны и будем есть, пить вино и погрустим о тех, кого нет с нами.

Тут уж Анастасия взяла бразды правления в свои руки. Она усадила на положенные места Анну, Малашу и Жозефину, налила всем вина и сказала:

— Прости меня, матушка-королева, теперь я повторю громко, что знала обо всем случившемся. Вот и теперь ведаю, что скоро появится граф Рауль и привезет благословение короля. Потому осушим кубки до дна. — И Анастасия первая выпила вино.

Выпили и остальные. Потом принялись за пищу, вспоминали минувшие дни, пытались развеять дымку таинственного похищения, ибо Малаша и Жозефина пока не знали всего, что с ними произошло. Анна, однако, больше молчала или говорила о детях. И никто не заметил, как за окнами наступил вечер, и совсем неожиданно прозвучали слова появившегося в зале дворецкого Дюрвена:

— Государыня-королева, прибыл граф Рауль де Крепи. Позвольте пригласить его.

Анна лишь развела руками, но собралась с духом и повелела:

— Зовите немедленно!

Граф Рауль вошел в зал с сияющим лицом, и по его виду Анна поняла, что он вернулся с победой.

Так и было. Граф достал письмо королевы к сыну и протянул его Анне. Она вышла из-за стола, приблизилась к графу.

— Вот почитай, моя королева, что написал твой сын.

Анна взяла письмо, развернула его, прочитала, и у нее, как у графа под Парижем, потекли слезы. Она обняла Рауля и поцеловала:

— Ты молодец! Ты настоящий рыцарь!

— Я люблю тебя, Анна, — только и ответил Рауль.

— Однако ты сей же час исполнишь последнюю просьбу королевы Франции.

— Ты для меня навсегда останешься королевой.

— Это твое дело.

— Слушаю, моя королева.

— Ты устал, ты голоден, но соберись с духом, съезди в Санлис и привези оттуда моих детей и детей Анастасии. Привези, пока они не спят. Думаю, что место для них в замке найдется.

— Найдется, моя королева, и я помчал в Санлис. Там возьму твою колесницу и вернусь.

— С тобою поедут Анастасия и Малаша, — заключила Анна.

— Это превосходно.

Анна еще что-то сказала Анастасии, и все покинули трапезную.

Через несколько дней в церкви близ замка Валуа Анна и Рауль обвенчались. Свидетелями были младшие дети Анны, Анастасия с Анастасом, маршал Убальд и барон Карл Норберт. Со стороны графа был его сын, граф Франсуа, и дворецкий Дюрвен. Сильнейший вельможа Франции, дядя короля Филиппа был счастлив — о том говорило его лицо. Анна ничем не выдавала своего душевного состояния. Она была спокойна и величественна. Даже тогда, когда после обоюдного согласия стать мужем и женой, Анна не изменилась в лице. А ведь со словами: «Да, я согласна стать женой графа Рауля де Крепи» — уходила из жизни Франции ее королева. Она подумала: «Всему бывает конец».

В жизни графа и графини де Крепи были еще дни тяжелых переживаний. Папа римский Александр Второй признал брак Рауля и Анны кощунственным и незаконным. Папа грозил отлучением Рауля от церкви. Но ничто не устрашило отважного рыцаря: ни угрозы папы, ни проклятия Алиенор, ни смятение в светском обществе Парижа и Франции. Его радовало и вдохновляло то, что король Филипп не изменил своим добрым чувствам по отношению к нему и любил своего дядюшку и по-прежнему часто приглашал его ко двору.

Анна, однако, все годы жизни с графом Раулем не появлялась при дворе короля-сына в Париже. Ей хватало общества в замках Валуа и Санлиса. Она, как и прежде, заботилась о монастыре Святого Винцента и храме Святых Дев. Младшие дети воспитывались при ней. Иногда в Санлис или в Валуа приезжал старший сын, король Филипп, и тогда все отправлялись на охоту. Анна по-прежнему крепко держалась в седле, и стрелы, кои иной раз пускала она, летели точно в цель.

Незаметно пролетело десять лет. Анна скажет однажды, что то были годы умиротворенной и радостной жизни в кругу близких и любимых ею людей. Все эти годы судьбоносица Анастасия не заглядывала за окоем, не открывала Анне никакого ненастья, беды. Такова была воля Всевышнего. И все-таки судьба не уберегла Анну от горя. Граф Рауль вновь простудился на охоте, долго пребывая под проливным дождем. Это случилось ранней осенью. Графа пригласил на охоту в Мондинье его младший сын, граф Карл. Он вернулся из долгих странствий по Средиземноморью и упросил отца приехать к нему в гости. Там граф Рауль и слег в постель и после скоротечного крупозного воспаления легких скончался сентябрьским утром 1074 года.

Страдания Анны по безвременно ушедшему супругу были безмерны, как никогда в прежние годы при потере Яна и Генриха. Она пролежала несколько дней в горячке, а едва оправившись от болезни, вернулась в Санлис со всеми своими близкими.

Придя в себя, Анна не замкнулась в стенах замка со своими переживаниями. Уже зимой она приехала в Париж. Она была деятельна и много помогала сыну в державных делах. И снова под государственными хартиями появилась ее подпись. Но подписывалась она уже не как королева, а лишь как мать короля Филиппа, Анна.

Миновал 1075 год, проведенный Анной в королевском дворце Ситэ. А весной следующего года она отошла от державных дел и вернулась в Санлис. Там вместе с Анастасией она отдала свой досуг устроению жизни и быта монахинь возведенной ею обители Святого Винцента.

Жизнь Анны и Анастасии была долгой. Они вместе вырастили своих детей, вместе кого женили, кого выдали замуж. И пришел час, когда две россиянки вместе преставились и души их вознеслись в горние выси. Когда сие случилось, в хрониках той поры не сказано. Но благодарные французы не забыли свою королеву. Позже перед входом в аббатство Святого Винцента ей был поставлен мраморный памятник. На пьедестале великолепной статуи, созданной лионскими скульпторами, осталась на века высеченная надпись: «АННА, РУССКАЯ КОРОЛЕВА ФРАНЦИИ».

С той далекой поры, когда девять с лишним веков назад королевой Франции была Анна Русская, миновало много эпох, забыты имена десятков королей и королев, но Анну, королеву Франции, помнят как во Франции, так и в России. В Московском историческом журнале «Наша старина», выходившем в девятнадцатом веке, в монографическом очерке «Анна Ярославна, французская королева» сказано: «Франции Анна Ярославна дала ряд королей, отличавшихся мужеством, благочестием и мудрым государственным управлением (одним из правнуков ее был Людовик IX, причтенный католической церковью к лику святых)». Особенно отличался славянскими чертами характера внук Анны, сын Филиппа, Людовик Шестой. Французский историк характеризует его так: «Веселый, жизнерадостный, располагающий к себе все сердца… Необычайное бесстрашие, энергия и плодотворная деятельность сделали из него выдающегося защитника родины, и он был защитником и опорой землепашца, рабочего и всего неимущего простого народа». Эти черты узнаваемы в русских князьях-радетелях.

Над памятью досточтимых героев время нетленно. И сегодня имя Анны Ярославны на устах многих россиян. Однако не только их, но и тех, кто уже открещивается от причастности к родству с великой Русью времен Ярослава Мудрого. Есть на Украине люди, которые требуют ныне от правительства Франции изменить надпись на пьедестале памятника в Санлисе: вместо «Анна Русская» написать «Анна Киевская». Думается, что мало кто из россиян будет возражать, если Франция уступит требованию националистов. Для нас, россиян, Киев остался стольным градом Древней Руси. А мать Киева — это земля Русская, отец же — Великий Новгород, ибо оттуда пошла Русь Великая.

Об авторе

Александр Ильич Антонов родился в 1924 году на Волге в городе Рыбинске. Работал на авиационном заводе формовщиком. Ветеран Великой Отечественной войны, фронтовик, награжден тремя боевыми орденами, медалями. В 1962 г. закончил Литературный институт. Член Союза писателей и Союза журналистов России, Исторического общества при СП РФ.

Печататься начал с 1953 года. Работал в газетах «Труд», «Строительная газета», «Литература и жизнь» и различных журналах. В 1973 году вышла первая повесть «Снега полярные зовут».

С начала 80-х годов пишет историческую прозу. Автор романов «Княгиня Ольга», «Патриарх Всея Руси», «Держава в непогоду», «Великий государь» и других, выходивших в различных издательствах.

Исторический роман «Русская королева» — новое произведение писателя.

Хронологическая таблица

1025 год. В семье великого князя Ярослава Мудрого родилась вторая дочь, Анна, названная при крещении Анастасией (Ярославу Мудрому было 47 лет)[74].

1035–1043 годы. Любовь Анны к воеводе Яну Вышате (погиб в 1043 г. в битве с греками).

1043 год. Посещение Анной Византии.

1046 год. Приезд в Киев французского путешественника Пьера Бержерона, увидевшего в Анне будущую королеву Франции.

1049 год. Прибытие в Киев послов-сватов из Парижа. Посещение Анной Корсуни.

1050 год. Сватовство. Отъезд Анны во Францию. Венчание короля Генриха I и княжны Анны в мае в г. Реймсе.

1051 год. Рождение сына Филиппа, будущего короля Франции.

1054 год. Рождение второго сына, Роберта (умер через два месяца).

1056 год. Рождение третьего сына, Гуго, будущего графа Вермандуа, главы французских войск в первом крестовом походе в 1096 г.

1058 год. Рождение дочери, принцессы Эммы.

1059 год. Коронование сына Филиппа.

1060 год. Гибель Генриха I.

1061–1063 годы. Анна, королева-мать, управляет Францией совместно с регентом графом Бодуэном.

1046 год. Венчание Анны с графом Раулем де Крепи.

1074 год. Возвращение Анны к государственной деятельности после смерти графа Рауля де Крепи.

1076 год. Анна навсегда поселяется в Санлисе вблизи построенного ею монастыря Святого Винцента.

После 1096 года. Смерть Анны Ярославны.