Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Пролог

Свыше тысячи кораблей ежегодно бросают якоря у причалов Санкт-Петербурга. Растет и богатеет город, основанный Петром Великим восемь десятилетий назад. Теперешняя правительница Екатерина II твердо знает: она — первейший и единственный продолжатель начинаний царя-реформатора. Ради утверждения этой мысли повелела выписать золотыми буквами на подножии «Медного всадника»: «Петру Первому Екатерина Вторая». Императрица убеждена, что вместе с городом богатеет каждый из двухсот тысяч его обитателей…

Выгрузив привезенные товары, корабли набивают нутро кожей, пенькой, воском, железом и, приняв на борт пассажиров, вновь уходят на запад, тяжело раздвигая холодные балтийские волны. В один из последних августовских дней 1783 года отплыл курьер в Лондон. Он вез российскому посланнику Симолину важную депешу. Конечно, бумагу можно было отправить почтой через всю Европу, но тогда она ехала бы недель шесть. А море сокращало путь вдвое.

Депеша была срочная. Комитет по музыкальным и зрелищным увеселениям извещал тайного советника Ивана Матвеевича Симолина о непременном желании императрицы пригласить на русскую службу славного дансёра и балетмейстера Шарля Лепика и дансёрку Гертруду Росси. А чтобы утвердилось у них желание отправиться в путь, предложить хорошее жалованье: 4000 и 3000 рублей на год соответственно.

Исполнить веление императрицы следовало неукоснительно. Оно являлось частью замысленного Екатериной плана просвещения и, следовательно, возвеличивания России. Частью столь же важной и обязательной, как закупка огромных собраний картин, рисунков, камей, как дорогостоящая переписка с просвещенными умами Европы.

Посол России во Франции князь Д. А. Голицын в свое время доносил: «…что же касается до рекомендованного мною человека для письменной корреспонденции с Императрицею Нашею Всемилостивейшею Государынею, то рекомендован мною господин Д’Аламбер и что он ученый человек и в состоянии различие делать в достойных сообщениях Ея Императорскому Величеству вещей, в том ответствовать он будет, я думаю, что 1200 ливров довольное для него награждение…» Во имя просвещенности и величия России скупиться не следовало. Политика внешняя всегда требует больших денег.

Экономить удавалось на политике внутренней. Очень часто полновесные рубли Екатерина заменяла красивыми словами, многообещающими посулами и в редких случаях впечатляющими действиями. Действия рождались особыми обстоятельствами. Например, появлением опасных разговоров и нежелательных слухов. Так случилось в году 1765-м.

Еще в июле 1764-го отчаянный поручик Василий Мирович попытался освободить из Шлиссельбургской крепости законного наследника российского престола — Иоанна Антоновича, правнука царя Иоанна Алексеевича. Попытка окончилась плачевно: узника застрелила стража, а неудачливого поручика казнили. К пересудам о таинственной смерти Петра III добавились разговоры о двух новых убийствах. В костер народных суждений подбросили сухих дров, и поползли от окраин к центру зловещие слухи о безродной немке, через кровь захватившей русский престол. Взволнованная Екатерина пишет своему ближайшему советнику Н. И. Панину: «Я опасаюсь, однако, чтобы в таком большом городе, как Петербург, глухие толки не наделали ли бы много несчастных». Личный страх упрятан за благородными и красивыми словами, предназначенными для публичного чтения и для потомков: мудрая мать-государыня радеет о счастье подданных.

Истина очень старая: ребенка можно отвлечь и утешить игрушкой, народ — зрелищами и хлебом. Екатерина эту истину знает хорошо. Вот почему весной 1765 года на пустыре у большой излучины речки Кривуши (будущий Екатерининский канал, ныне канал Грибоедова) сотни плотников, согнанных со всех концов города, начинают ставить огромный балаган для народных увеселений.

Уже много десятилетий пустырь называли Брумберговой площадью — по имени владельца «пильных мельниц», стоявших на краю. Растущий Петербург настойчиво требовал все больше и больше досок, балок, брусьев. Мануфактура процветала, а рачительный хозяин все засыпал и засыпал болотистый пустырь золотистыми опилками, чтобы облегчить дорогу ломовикам.

К Николе Летнему, 9 мая, поднялись на этой площади качели, карусели и вместительный «амфитеатр» для театральных представлений. Два раза в неделю добровольцы из ремесленников, подьячих и лавочных сидельцев разыгрывали здесь действа. За содержанием пьес наблюдала полиция. Она же выплачивала актерам каждый раз по полтиннику. Так соблюдались порядок, благонамеренность и народное довольство.

Простой люд охотно кружился на каруселях, смеялся над похождениями Фомы и Ерёмы, но вовсе не забывал погибшего в Шлиссельбурге узника и убиенного императора. И в 1766-м, и в 1777-м, и даже в 1788 году Тайная экспедиция рассматривала дела о «воскресшем» Иоанне Антоновиче. А в 1773 году на берегу реки Яик объявился новый «император Петр III» — Емельян Пугачев, или, как называла его императрица, скрывая свой испуг, — «маркиз де Пугачев». Примечательно, что именно в этот год Екатерина подписала указ «Об учреждении в Санкт-Петербурге публичного Российского театра». Возводить каменное строение поручено придворному архитектору Антонио Ринальди, уроженцу Неаполя. А стоять тому театру указано на Карусельной, бывшей Брумберговой площади там, где качели и балаган.

Верить в проявление потусторонних сил — смешно и наивно, но порой цепь случайностей наводит на странные размышления. Видно, не очень хорошее место выбрала Екатерина для Каменного театра. Сначала со стены возводимого здания упал Ринальди. Расшибся так, что недомогал до самой смерти. Потом на протяжении столетия театр дважды выгорал дотла. Четырежды его перестраивали, не считая разных переделок. В 1811 году после большого пожара свалился с лесов еще один зодчий — Жан Тома де Томон. И умер через два года, так и не встав с постели. Все эти события могли породить у простого обывателя нежелательные размышления о некоторых начинаниях императрицы.

Все же, когда летом 1783 года убрали строительные леса, кирпич, щебень, корыта с известью, когда растащили все, вплоть до малых щепок, посреди площади открылось огромное строение. Массивное и тяжелое, оно возвышалось над всеми окрестными зданиями.

Выступающий с западной стороны театра прямоугольник обозначал парадный вход. По углам стояли Диана с ланью и Латона — мать ее и Аполлона. Большой треугольный фронтон венчал основной массив строения. А над ним белоснежная, из каррарского мрамора, фигура сидящей Минервы — покровительницы поэтов, художников, артистов.

Богиня ликом походила на императрицу. В ясную погоду чудилось: богиня милостиво улыбается, взирая на площадь. Здесь по утрам под дробь барабанов и визг флейт проходила смена гвардейского караула. Воинский артикул — не дамское дело, но свою гвардию императрица любила. Это она помогла Екатерине усесться на трон. В ней служило немало красивых и ловких офицеров. Гвардия укрепляла осознание власти — императорской и женской.

Три раза в неделю по вечерам площадь оживала. Она наполнялась праздничным гулом, скрипом колес, ржанием лошадей и пронзительными криками «Па-ди-и!», «Па-ди-и!». Петербург съезжался в театр.

Армия и Просвещение — два кита, на которых, по мнению императрицы, должна стоять власть. Армия свою мощь доказала в сражениях с турками. Заботу о Просвещении подтверждали Эрмитаж, Большой Каменный театр, недавно подписанный указ «Об учреждении народных училищ». Убедительные доводы разумности и справедливости благополучного царствования.

Создание Большого Каменного театра — только эпизод в грандиозном государственном спектакле, поставленном императрицей. Но, будучи созданным, театр сам невольно стал причиной многих последующих событий в истории российской художественной жизни. Одно из них начинается с появления Комитета для управления театральными зрелищами и музыкой. Комитет приглашает на российскую службу танцоров из Лондона. Знаменитые артисты отправляются в Петербург…

Однако следует прервать повествование: его герой въезжает в столицу Российской империи…

Путь к мастерству

Видавший виды запыленный дормез остановился у гостиницы «Париж», что на углу Большой Морской и Невского. Осторожно, точно пробуя твердость земли, вылез мужчина средних лет. За ним, опираясь на руку спутника, молодая дама в модной парижской шляпке. За ней спрыгнул мальчик лет восьми болезненного вида.

Случилось это в последних числах августа 1785 года.

Приезжий потребовал две хорошие комнаты сроком на месяц, слугу и наемную карету с парой лошадей.

— Прикажете комнаты с обедом? — услужливо склонился хозяин.

— И с хорошим вином…

Какое-то время хозяин поскрипел пером.

— Триста рублей с вашей милости…

Привычным жестом человека, не умеющего торговаться, приезжий раскрыл портмоне…

Назавтра господин с дамой отправились в Канцелярию полицмейстерской части. О подобной надобности напомнил с утра хозяин. С 1719 года в России строго и неуклонно соблюдали указ государя Петра Алексеевича: «Иноземцы, которые приезжать будут… из иностранных государств, являться и приезды свои записывать в Канцелярии полицмейстерских дел, а в той Канцелярии оных допрашивать, откуда и кто приехали, и для чего, и с какими пасами, и допрашивать с обстоятельством…»

В доме на Мойке приезжие дали о себе сведения. Госпожа Гертруда Росси, танцовщица. Родом из Мюнхена. В девичестве имела фамилию Аблехер. Искусству своему начала обучаться в Королевском театре в Неаполе. Там же родился ее сын Карл. Господин Шарль Лепик, танцор, постановщик и сочинитель балетов. Родом из Эльзаса. Мастерству учился у прославленного балетмейстера Новерра. Выступая в Неаполе, встретил госпожу Росси, с которой обвенчался по римско-католическому обряду. Весной 1782 года переехал в Париж, но там пробыл недолго. Из-за козней дансёра Вестриса вынужден был по совету своего учителя отправиться с женой и пасынком в Лондон. В Петербург приехали из Английского королевства, дабы вступить на русскую службу. А поручительное письмо имеют от посланника Ивана Матвеевича Симолина…

Канцелярия полицмейстерских дел объявила: препятствий дансёрам Лепику и Росси не чинить и жительство в столице разрешить.

Теперь иноземным артистам предстояло явиться к князю Николаю Алексеевичу Голицыну, ведавшему в Комитете для управления театральными зрелищами и музыкой.

Представления в Большом Каменном театре давались трижды в неделю. Один день — итальянская труппа. Другой — французская, за которую отвечал камергер Андреян Иванович Дивов. В третий день — труппа русская под надзором Петра Андреевича Мятлева. Каждое представление обязательно завершалось балетом.

В доме князя Голицына на Фонтанке с приезжими заключили первый контракт. По сему контракту велено им обоим «танцевать в больших операх, также танцевать и в больших аллегорических балетах, которые при случае публичной какой ни есть радости сочинены будут, с тем однако же, что те части из оных, в которых он с женою своей употреблен будет, будут сочинены им самим». А жалованье положено им: Лепику — 6000 рублей в год, Росси — 4000 рублей в год, на карету по 500 рублей в год каждому, на квартиру 500 рублей каждому и 70 саженей дров в год обоим. Платье театральное доставляет им дирекция. И еще дается в пользование ложа 2-го яруса ценой в 75 рублей.

А уже утром 3 сентября того же 1785 года служители при полиции — хожалые — разносили по городу печатные афишки: «Комитет имеет честь обнадежить публику, что она вскоре услышит славнейшего певца господина Маркезини и госпожу Тоди и увидит искуснейших дансёров господина Пика и госпожу Росси… таланты во всех родах знаменитыя, которым вся Европа отдает должную справедливость…»

Афишки получали только те, кто жил в городе между Невой и Фоникой. Именно здесь находилась истинная столица империи. Здесь вершились судьбы, устанавливались моды и мнения, царили довольство и веселье. А те, кто жил за Невой, на Петербургской стороне, те должны были заботиться о благополучии и благоденствии Города. Разделение это касалось, правда, только подданных империи. Уроженец Европы, кем бы он ни был, прибыв в Петербург, почти сразу получал право селиться рядом с дворцами и особняками знати. Само иноземное происхождение уже давало привилегию…

Из гостиницы, где одолевали клопы и вечно пахло прогорклым маслом, Лепиково семейство переехало в один из домов позади Каменного театра. Переделанные и перестроенные, они и сейчас стоят вокруг Театральной площади. И старожилы прозывают их «театральными». Новое жилье занимало, скорее всего, целый этаж дома. В одной из зал на половине Гертруды Росси устроили класс для обучения танцам желающих. Сохранился счет за ремонт окон в покоях мадам: за восемь новых рам, с восемью переплетами каждая, а в них богемские стекла, — уплачено 64 рубля. Семья танцоров обживалась и утверждалась в новом для них мире, нарочито подчеркивая и свои денежные возможности, и привычки людей, не умеющих, не желающих считать рубли.

Дневников или каких-нибудь записок месье Лепик и мадам Росси, скорее всего, не вели. Неизвестны нам их приватные письма того времени. Наверное, не было у них в Европе людей, с кем хотели и могли поделиться своими раздумьями и первыми впечатлениями. К счастью для нас, оставил об этом времени свои воспоминания французский посол граф Луи-Филипп Сегюр, прибывший к русскому двору за несколько месяцев до артистов. Конечно, умом, начитанностью, литературным талантом граф превосходил знаменитого танцора, но первые общие впечатления от России двух иностранцев могли быть схожими.

«Петербург представляет уму двойственное зрелище; здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, Скифов и Европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны, модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища подобные тем, которые увеселяют избранные общества Парижа и Лондона, с другой — купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь (неизвестные европейцам валенки. — Ю. О.) и род грубого котурна на ногах (лапти с кожаными ремешками вокруг икр породили у француза сравнение с античной обувью. — Ю. О.) напоминают Скифов, Даков, Роксолан и Готов, некогда грозных для римского мира».

Посол не скрывает своего удивления перед открывшимся: вопиющим противостоянием нищеты и роскоши, чудовищным неравенством сословий, непонятностью одежды и обычаев. Россия в его представлении — дикая, непросвещенная страна, способная на самые неожиданные поступки. И даже утонченная литературная форма не в состоянии упрятать страх графа, вот они, новые скифы, даки и готы, способные повторить с цивилизованной Европой то, что они сделали с Римской империей.

Впрочем, семейство Лепика над такими проблемами не задумывается. Для них Россия — обетованная земля, которой нужен их талант и где они могут жить в довольстве и сытости. Ради этого они готовы честно служить в меру своих сил.

Однако даже самые лучшие намерения не облегчают вхождение в новую жизнь, привыкание к ней. Для взрослого человека, с устоявшимися взглядами и привычками, это всегда трудно. Для ребенка проще, потому что занимательно. Он воспринимает только внешнюю, самую интересную сторону жизни.

Первое знакомство Карла с Петербургом начиналось из окна кареты, когда мать брала его с собой на прогулку или за покупками. Тогда за толстым стеклом постепенно раскручивалась панорама: нарядные особняки, пустыри, речки, каналы, грязные боковые улицы, где после дождя вязнут повозки, снова особняки, храмы, простор мощеного Невского проспекта, нарядные экипажи, запряженные четверней. Мало женщин и много красивых военных мундиров. И наконец, торговые ряды. Гостиный двор оглушал своим гамом и неумолкающими криками зазывал и потому не нравился. Зато с тайным страхом и любопытством взглядывал Карл на Летний дворец. Он напоминал очень старую даму, которая продолжает носить платья своей молодости. Дворец стоял пустой, позабытый, и казалось, что именно в его залах обдумывает свои козни злая фея.

Очень нравился дворец из мрамора, стоявший на краю большого поля. Его медная крыша полыхала густым красным пламенем. И это было красиво. Потом карета сворачивала на торжественную набережную, одетую в гранит. Он любил разглядывать статуи и лепные украшения дворца императрицы, но никогда не успевал рассмотреть все маски над большими окнами второго этажа. Карета сворачивала и уже катилась по Дворцовому лугу, а затем вдоль земляных валов Адмиралтейства. Там, за этими валами, сотни умелых людей строили большие корабли. Когда их спускали на воду, корабли поднимали белые паруса и уходили к далеким незнакомым землям! Еще очень любил он тонкие сверкающие иглы над Петропавловской крепостью и Адмиралтейством. В разную погоду они сияли по-разному: на солнце горели золотым огнем, в пасмурный день и вечерами — серебряным светом. Мальчику в городе было интересно…

Все в конце концов утрясается, образовывается, и тогда наступает обычная, повседневная жизнь с ее большими и мелкими заботами, хлопотами, переживаниями, с размеренным течением дней. Пришла пора подумать об учении Карла. Судьбу решал отчим. О приходящих учителях он слышать не хотел — слишком хорошо знал этих французских воспитателен, которые у себя на родине служили лакеями. В Петербурге есть военные училища, но для военной карьеры мальчик слишком слаб. Народное училище тоже не годится — Карл пока не говорит по-русски. Выбор падает на Петершуле, которой благоволит императрица.

Школа существует и по сей день на Невском проспекте (дом 22/24). Позади лютеранской церкви Святого Петра стоит пятиэтажное здание, с первого взгляда отчетливо видно, что три верхних этажа надстроены недавно. А два нижних — прекрасный памятник елизаветинского барокко. В причудливые завитки чугунных решеток второго этажа вплетены буквы St P S — Sant Peter Schule — Школа Святого Петра.

Основана она была еще при Петре I вице-адмиралом Корнелием Крюйсом и размещалась на Большой Миллионной. После 1723 года школа переехала к Невской першпективе. В 1764 году императрица Екатерина II подписала указ о своем покровительстве Петершуле и освободила ее от налогов. В 1783 году последовал новый указ: переименовать школу в «Главное нормальное училище для русских подданных, употребляющих немецкий язык». Новое название не прижилось, и школу по-прежнему звали «Петершуле». Славилась она своими учителями, среди которых бывали даже академики. Знаменита и по сей день учениками, вышедшими из ее стен: декабристами Михаилом Фонвизиным и Александром фон Бригеном, Львом Пушкиным, архитекторами Константином Тоном и Николаем Бенуа. Именно в Петершуле определили учиться Карла Росси. Теперь по утрам карета или санки везли мальчика от Театральной площади на Невский.

Ученики школы разделены на три ступени. Младшие два года обучаются чтению, счету, рисованию. Средняя ступень постигает знания за три года: грамматика, арифметика, общая и священная история, география. Старшая ступень, помимо прочих предметов, четыре года изучает геометрию, физику, механику и архитектуру. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» печатает объявление: «Для обучения архитектуре гражданской на языке российском потребен разумеющий науку сию учитель. Желающие в должность сию вступить явиться могут с надлежащим о знании сем свидетельством…» Желающих, видимо, не находилось, и объявление печатали чуть ли не в каждом номере.

С особым рвением Карл постигал тайны физики, алгебры, геометрии и тихо радовался, когда его хвалили. Много позже, став прославленным мастером, любил удивлять подчиненных быстрыми и точными вычислениями. Но самыми радостными были уроки рисования. В эти часы он жил в мире собственной фантазии, таком далеком от шума, криков и обидных забав сверстников. Рисунки Карла выделялись легким, быстрым штрихом, точно выписанными деталями и нежной подцветкой водяными красками. В последних классах его часто ставили в пример. Когда подобное случалось, на весь день приходило хорошее настроение.

Еще он любил театр. Достаточно было выйти из дома, перебежать улицу, чинно пройти мимо знакомого служителя, чтобы очутиться в таинственном полутемном мире. Вокруг что-то стучало, скрипело, шуршало, пахло красками и пилеными досками. Сверху и снизу раздавались какие-то голоса. И вдруг наступал момент, когда из этого странного смешения звуков, движений, запахов нежданно в пустой коробке сцены вырастали горы, леса, замки. И все вокруг преображалось, и возникал новый, нарядный и радостный мир.

«Мы были в театре, и долго не выйдет у нас из головы то, что мы там видели. Пьесы представлены были следующие: „Притворная любовница“ и никогда не виданный балет „Медея и Язон“. Первая пьеса производила только довольно смеха, а последняя, могу сказать, что есть наисовершеннейшая в своем роде. Весь Петербург жаждал ее видеть. Несколько сот человек поехали назад, не имея уже в театре места… Я боялся истинно, чтоб от ужасных перемен декораций и множества представленного пламени не загорелся бы в самом деле театр. Я, в окончание похвалы сему балету, скажу только то, что здесь все говорят, что, от начала таковых представлений, такого балета никогда не было…» Это рассказ очевидца первой постановки Лепика.

К балетмейстеру пришла слава. О Шарле Лепике говорили во дворце и в особняках вельмож. Его балеты хотели видеть у себя дома императрица, недоверчивый и подозрительный великий князь будущий император Павел, входившие «в случай» придворные. Сама великая княгиня Мария Федоровна, жена Павла Петровича, берет уроки у славного балетмейстера. И наверное, по ее желанию наследник престола дарит танцору участок земли в своем Павловске. Рядом получают места для строения летних домов другие приближенные великого князя. Среди них — и архитектор Винченцо Брéнна, и камердинер Иван Кутайсов, который скоро станет графом. Известность Лепика столь велика, что улочку в Павловске, где стоит его дом, обыватели прозывают Пиковым переулком. Теперь Карл свободное время проводит в красивом и уютном дворцовом парке.

Однажды кто-то показал ему высокого белокурого подростка: «Это твой ровесник. Наверное, он будет русским царем. Его зовут Александр». Карл удивился: будущий император, а такой же, как все его сверстники. Незаконный сын дансёрки потом не единожды будет встречать на прогулке старшего сына великого князя Павла Петровича. Жизненные пути двух ровесников сначала пересекутся, затем сблизятся и пролягут рядом. В конце концов наступит момент, когда Росси станет для Александра I очень нужным человеком, почти незаменимым. Но прежде, чем это случится, стопчет Карл много пар башмаков…

Шарль Лепик вошел в моду, как новые головные уборы — высокие узкие цилиндры. Мода — это успех, признание, деньги. Теперь вечера артистов расписаны надолго вперед. В петербургских дворцах на танцоров созывают гостей, как на диковинное иноземное блюдо. Ими восхищаются, в их честь поднимают бокалы, их слушают с неподдельным любопытством, но всегда и всюду все же существует некая невидимая преграда, отделяющая хозяина и его гостей от артистов. И мадам Росси, и месье Лепик — представители романтичного, завлекательного, но, увы, другого сословного мира. Подобные границы в Российской империи нарушать не принято.

«В Петербурге живут колонии различных национальностей… нравы и обычаи… обитателей очень разнообразны… Немцы в Петербурге — художники и ремесленники, главным же образом портные и сапожники; англичане — седельники и торговцы; итальянцы — архитекторы, певцы, продавцы картин и так далее, но трудно сказать, что представляют из себя французы. Большинство меняет звание ежегодно, приехав лакеем, он делается учителем, а потом советником; его видишь то актером, то гувернером, торговцем, музыкантом, офицером. Чтобы узнать нравы и характер каждой группы, надо проникнуть в дома — на улицах живут по-русски. У французов забавляются шарадами, весело ужинают, поют кое-какие не забытые еще водевили; у англичан обедают в пять часов, пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы занимаются музыкой, танцами, смеются жестикулируют, их разговоры вертятся на спектаклях и искусстве; у немцев беседуют о науках, спорят, много едят и говорят друг другу комплименты вовсю; у русских всё вперемежку и надо всем парит игра, она — душа их общества и их веселья, но они не чуждаются и других развлечений».

Это свидетельство швейцарца К. Массона, приехавшего в Петербург год спустя после Лепика и Росси. Сперва он служил в Артиллерийском корпусе, потом — секретарем великого князя Александра Павловича. После восшествия на престол Павла I швейцарца выслали прочь как якобинца и соотечественника Марата и Жан-Жака Руссо.

Записки Массона позволяют в какой-то мере представить атмосферу дома модных танцоров.

В просторных апартаментах на Театральной площади собирались вечерами в основном итальянцы и французы. Обменивались городскими новостями, сплетнями. Доверительно сообщали последние известия из Франции. За ужином всегда находились спорщики, мечтавшие доказать превосходство белого французского шабли над венецианским конельяно, чтобы потом со вкусом опрокинуть рюмку российской водки. Ужин незаметно переходил в пиршество легких, незлобивых, но острых шуток и насмешек. Порой, развеселившись, начинали представлять озорные фарсы с влюбленным Арлекином, простоватым Панталоне и ловкой Коломбиной. Для большего интереса и развлечения играли с намеками на личности.

Не сразу, постепенно сложился круг друзей, конечно, в первый черед из соплеменников и сослуживцев. Среди них ближайший — архитектор Винченцо Бренна. Уроженец Флоренции, он обучался своей профессии в Риме, продолжавшем жить традициями барокко. Потом работал в Польше, пока в 1784 году не переехал в Россию. Поначалу Бренну определили помощником шотландца Чарлза Камерона, возводившего дворец в Павловске. Именно тогда он сблизился с семейством Лепика. Даже летние дома их стояли рядом. В семье артистов Бренна отдыхал от служебных разговоров и весело болтал о пустяках. Для человека, живущего вдали от родины, это подарок судьбы.

В тесном кругу и разговор доверительный. Можно поведать о том, как тяжко заболела императрица, получив известие о казни короля французского. Посудачить о новом приступе страха у Павла Петровича. Высказать презрение к этим невеждам и грубиянам — гатчинским офицерам, затянутым в прусские мундиры и вставленным в огромные сапоги с квадратными носами. При случае не грех поделиться новыми слухами о желании престарелой императрицы отстранить сына от престола и назначить своим наследником внука Александра.

В такие вечера не заглядывают вперед, не размышляют о возможных будущих переменах. И балетмейстер, и архитектор простодушно убеждены, что артисты и художники необходимы всем правителям и перемены наверху не затронут их благополучия. Не следует только впутываться в какие-либо тайные общества или примыкать к каким-либо партиям. Цель Артиста — творить вне политики.

Частенько заворачивал на огонек живший неподалеку еще один итальянец — Пьетро Гонзага. Прославленный в Милане и Венеции театральный художник с лета 1792 года трудится в Павловске. Громогласный, резкий, требующий всеобщего внимания, он сразу же заполняет собой кабинет Лепика. Гонзага мечтает строить новые театры и храмы, а его не понимают, не ценят, его заставляют украшать фресками залы дворца и писать декорации для новых опер и балетов, придуманных Лепиком. Это несправедливо. Художник обижен и возмущен. Вот посмотрите сами: он почти бросает на стол рисунки и чертежи придуманных им зданий. Собравшиеся внимательно рассматривают их. Многозначительно кивают и стараются не проронить ни слова. Пристальнее всех разглядывает новые эскизы юный Карл. Ему нравятся эти рожденные полетом быстрой кисти или пера стройные единства площадей и проспектов еще неведомого города, подчиненного цельному и логичному замыслу архитектора. Он действительно не понимает, почему этому строгому и уже пожилому человеку не позволяют строить. Но задавать такой вопрос в присутствии старших неприлично, и Карл тоже молчит.

К счастью, приглашение к столу обрывает царящее молчание. Наступает оживление. И Бренна, и Гонзага любят вкусно поесть. За ужином разговор становится веселее, забываются обиды. Постепенно беседа сворачивает на общие интересы, на повседневные дела. И неизменно возникает образ недавнего управляющего Павловском — дотошного, въедливого, но доброго педанта Карла Ивановича Кюхельбекера.

Юноша нередко встречал этого высокого, чугь сутулого человека с внимательными глазами навыкате. Он очень смешно ходит — широкими шагами, не сгибая ног. Будто огромным циркулем промеряет точную длину дорожек и аллей парка.

Юный Кард даже не предполагает, что через три десятилетия, когда уже не будет в живых ни управляющего, ни Лепика, ни Бренны, он услышит эту фамилию. Ее многократно назовут рядом с именами других отчаянных молодых людей, попытавшихся утром 14 декабря 1825 года переломить на Сенатской площади ход российской истории. Припомнит ли он тогда свои далекие юношеские годы? Сумеет ли связать воедино разные времена и события? Нам, видимо, никогда этого не узнать…

А пока Карл стремится проникнуть в тайны архитектуры. Он мечтает стать зодчим. Друзья дома, вечерние беседы в кабинете отчима и в гостиной, рождавшийся на его глазах павловский ансамбль — все оказало влияние на окончательный выбор будущего занятия.

Помог случай. Весной 1795 года Бренна сильно покалечил руку. Коляска, в которой он возвращался из Павловска в Петербург, опрокинулась в глубокую канаву. Врачам пришлось серьезно повозиться с архитектором. Руку немного подлечили, но без надежного помощника, способного выполнять всю черновую работу, обойтись уже было нельзя. После недолгих раздумий Бренна выбрал юного Росси, которого хорошо знал, в чьи способности верил, Карл с радостью принял предложение. Так всерьез началось его обучение будущей профессии.

Может, конечно, как архитектор Винченцо Бренна и не столь велик, но воспитатель он прекрасный. Не случайно берет у него уроки искусства архитектуры сам великий князь Павел Петрович, любитель и знаток серьезной музыки. Не подавляя личных вкусов и воззрений, Бренна умеет хорошо объяснить основы своей профессии или, как говорят, заложить фундамент мастерства, умеет развить чувство красоты и соразмерности. Примером тому прославленный Джакомо Кваренги, который позже напишет: «…названный г. Бренна явился первым учителем моим в архитектуре». Или приехавший с учителем из Польши Франц Лабенский, который очень скоро и надолго станет хранителем Картинной галереи императорского Эрмитажа.

Франц старше Карла и, конечно, опытнее. Поэтому у него тоже можно кое-чему научиться. Еще тщательнее продолжает Росси разбор рисунков и композиций Гонзага. Перенимать все нужное и полезное — закон учения. Карл занимается с упоением, не обращая внимания на быстро бегущие часы и наступающую усталость. Много позже современники станут восхищаться его упорством, работоспособностью и поистине ненормальной влюбленностью в свое дело. А пока юноша настойчиво изучает основы, чтобы потом, как втайне мечтает, покорить мир своим искусством.

Адмиралтейство — сердцевина города. От него разлетаются три луча — проспекты Невский и Вознесенский, а между ними улица Адмиралтейская, или Гороховая. Три луча, три пути в глубь России, чтобы везли по ним корабельный лес, парусину, пеньку, железо — все, что потребно для строения флота российского. Так замыслено еще царем Петром.

От Адмиралтейства начинается столь надобный России морской путь на Запад. Широкий ров и земляной вал с пятью бастионами охраняют подступы к нему. За валом широченной буквой П растянулось двухэтажное здание. Оно приглушает неумолкающий перестук топоров, повизгивание пил, уханье молотов. Там, во внутреннем дворе, рождаются на стапелях новые корабли. Так было в начале столетия и в конце его. А в середине века — при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне — царило в Адмиралтействе затишье. Для преемников царя Петра дела личные были важнее дел государственных. Не случайно через три года после вступления на престол Екатерина II заметит в письме графу Н. И. Панину: «…у нас нет ни флота, ни моряков».

Состояние флота, по убеждению императрицы, — только часть общей грустной картины положения в стране. Запущены финансы, торговля, мануфактуры, армия. Екатерина охотно чернит своих предшественниц, чтобы ее замыслы и начинания предстали верхом разумности и справедливости.

Великое государство не может существовать без многопушечных кораблей и быстрых фрегатов. Посему вновь ожило Адмиралтейство, и запахло окрест пиленым лесом и мокрой парусиной. Россия начала строительство нового флота. А как строила, свидетельствует примечательный факт: в июле 1769 года ушла из Петербурга в Средиземное море эскадра из пятнадцати больших и малых судов, а до Италии добралось только восемь. Остальные разрушились по дороге. Но и их оказалось достаточно, чтобы одержать блистательные победы над турками. Великий успех подстегнул российское Адмиралтейство на строение новых кораблей. Флот бурно возрождался.

Чем успешнее шли работы на верфи, тем больше ширилось недовольство в рядом стоящем дворце. Досаждал шум, раздражал тяжкий запах дегтя и кипящей смолы. Рождался страх перед возможными большими пожарами. Ведь только канал разделял Зимний дворец и опасное Адмиралтейство. Страшный пожар 1783 года все же заставил императрицу принять твердое решение: перевести строение кораблей на остров Котлин, в Кронштадт. И заскрипела канцелярская машина, раскручивая свои тугие колеса.

Одной из малых «шестеренок» этой скрипучей машины неожиданно оказался Карл Росси. «Июля 28 дня 1795 года по высочайшему повелению в службу определен в Адмиралтейское ведомство. Из итальянцев, архитектурным чертежником сержантского чина, архитектурии гезелем». Практических навыков у юноши еще нет, но выучка, видимо, хороша, если берут сразу на ответственное дело — чертежником. Его обязанность — готовить листы с планами и фасадами строений будущих или тех, что восстанавливают сейчас после пожара. Для мягкого и романтичного Карла несколько огорчительно: нет простора для полета собственной фантазии. Но что поделаешь путь к вершине служебной пирамиды начинается у ее основания.

Для юноши это очень важный рубеж в жизни. Наконец-то он может считать себя взрослым. Уже давно кумир в доме — его младшая сводная сестра Мария, а он всего-навсего пасынок. Теперь же он самостоятельный человек. Больше не нужно просить деньги на мелкие карманные расходы. Служба приносит пусть пока небольшое, но жалованье.

Но почему именно чертежником при Адмиралтействе? Почему не в Конторе от строений императорских домов и садов или не в архитектурной команде при главном полицмейстере города? Только потому, что Адмиралтейскую коллегию возглавляет великий князь, генерал-адмирал Павел Петрович. И зачисление на службу тоже не случайно, 28 июля Карл Росси объявлен сержантом, а через пять месяцев он уже получает очередное повышение: переведен в прапорщики с жалованьем 150 рублей в год.

Прапорщик — первый обер-офицерский чин по «Табели о рангах». Пояснение к «Табели» гласит: «Которые дослужатся до обер-офицерства не из дворян, то когда кто получит вышеписанный чин, оный суть дворянин и его дети, которые родятся в обер-офицерстве…»

Неизвестно от кого рожденный итальянец Карло Доменико Росси милостью великого князя получает российское дворянство. Теперь его обязаны называть «ваше благородие». (Примечательно, что через два года Павел, уже император, издаст указ: разночинцев в офицеры не представлять. Но Карл уже останется безучастным к этому.)

Проходит всего четыре недели после пожалования — и новый неожиданный переворот судьбы: 28 января 1796 года прапорщик Карл Росси уволен из архитектурной команды Адмиралтейства. Биографы зодчего не упоминают об этом событии, хотя оно исправно занесено в послужной (формулярный) список.

Есть во всей этой шестимесячной государственной службе явная нарочитость. Напрашивается только один вывод: действие сие необходимо было для получения дворянства. Простолюдин не может находиться в ближайшем окрудении великого князя — наследника престола. Романтически настроенный Павел в этом твердо убежден. Современники будущего императора неоднократно отмечали эту черту его характера. Поэт И. Дмитриев напишет в мемуарах: «Я находил… в поступках его что-то рыцарское, откровенное». Шведский посол в России Г. Армфельт отметил: «Павел… с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота соединял известную справедливость и рыцарство…» Наполеон с долей иронии просто назовет Павла «русским Дон-Кихотом».

Павловский и гатчинский сюзерен посвятил в рыцари своего «архитектурного пажа», бастарда Карла Росси. О такой милости не могли даже мечтать его знаменитые мать и отчим.

Пожалование Карлу Росси дворянства — свидетельство не только милости великого князя, но и особой близости будущего архитектора к павловскому двору, где он принят, где он свой. По убеждению большей части петербургского высшего света, положение не самое прочное и удачное. Все сильнее и громче ползет по городу слух, что государыня императрица твердо решила отстранить сына и передать российский трон внуку Александру. Каково-то тогда будет павловским любимцам? Но разве можно в девятнадцать лет, когда Фортуна тебе милостиво улыбается, просчитывать далеко вперед свое будущее? И молодой Росси с увлечением помогает своему учителю в строении Гатчины, в украшении павловских праздников. Он больше не чувствует себя вне общества, изгоем. А будущее, как ему кажется, сулит еще больше радости.

К сожалению, биографы архитектора не обратили внимания на эту важную деталь: пожалование молодому человеку дворянства. А может, просто не приняли во внимание — во имя довольно расхожей и привлекательной концепции: талантливый художник не понят и отвергнут бездушным высшим светом.

Создателем подобной легенды оказалась писательница О. Форш, автор романа «Михайловский замок». Случилось это в те годы, когда обретенная всеобщая грамотность и не достигнутое еще знание истории породили особое пиететное отношение к художественной литературе — наставнику в жизни и главному источнику правды.

Описывая знаменитое торжество посвящения Павла I в достоинство Великого магистра ордена Святого Иоанна Иерусалимского (иначе — Мальтийского ордена), писательница подробно рассказывает, как юный Карл украшал дворец и парк к предстоящей церемонии. Украсив же, вынужден был грустно удалиться: ему, недворянину, нельзя участвовать в празднике. «Эта обида запомнилась Росси на всю жизнь».

Роман О. Форш стал первоисточником для многих искусствоведов и историков архитектуры. Легко и доступно он объяснял оппозицию Артиста правительству. А документы свидетельствуют о другом. Молодой помощник архитектора получил дворянство за два года до церемонии. А вот на самой церемонии Росси, как и многие другие, присутствовать не мог: император пригласил на торжество только членов своей семьи и высших чинов двора. Ничего оскорбительного для помощника архитектора в этом не было. Ведь независимо от этого факта положение любимого ученика Бренны при императорском дворе оставалось прочным.

Конечно, оно могло быстро измениться, исполни Екатерина II свое намерение передать престол внуку. Тогда бесславно завершилась бы карьера многих приближенных Павла Петровича. Но, видимо, не зря образованные люди конца XVIII века старались уповать на Случай, это «мощное, — по выражению А. С. Пушкина, — мгновенное орудие провидения». К счастью для Карла Росси, Случай приключился.

6 ноября 1796 года в третьем часу пополудни в Гатчину прискакал граф Николай Зубов, старший брат знаменитого фаворита. Неожиданное появление столь странного посланца вызвало тревогу. Павел уже знал о планах матери и боялся ареста. Но предчувствия обманули великого князя. Зубов привез известие: у государыни апоплексический удар и она при смерти. (Впрочем, первоначальный испуг Павла оправдался позже: через четыре с половиной года граф станет активным участником убийства императора.) Выслушав долгожданное сообщение, Павел приказал немедленно запрячь лошадей…

Современники описывают первый день царствования нового императора как захват Зимнего, как дворцовый переворот. Уже упомянутый нами ранее Массон: «Дворец взят штурмом…» Г. Р. Державин: «Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорды, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди…» Полковник Н. А. Саблуков, отъехавший позже в Англию: «Началась ужасная сутолока, появились новые люди, новые сановники». Среди этих «новых» — Винченцо Бренна и Карл Росси. Наступало их время.

Из воспоминаний князя Адама Ежи Чарторыйского:

«Никогда еще по сигналу свистка не бывало такой быстрой смены всех декораций, как это произошло при восшествии на престол Павла I. Все изменилось быстрее, чем в один день; костюмы, прически, наружность манеры, занятия… Император оставил для себя в Зимнем дворце апартаменты, которые он занимал, будучи великим князем. Приемная зала бывала переполнена теми, кому разрешен был вход… Здесь шло беспрестанное движение, волнение, суетня; камердинеры, адъютанты в ботфортах бегали, натыкались друг на друга, одни ища кого-нибудь, другие неся приказы императора… Император в своих решениях руководствовался лишь одним желанием, чтобы его воля немедленно исполнялась, хотя бы то были распоряжения, отданные по первому побуждению и без всяких размышлений. Ужас, им внушаемый, заставлял всех с трепетом и покорно опущенной головой подчиняться всем его приказаниям, самым неожиданным и странным».

Первым делом решено уничтожить, вытравить распутный дух правления матери. Этот ненавистный дух царил повсюду: в армии, на улицах города, в самом дворце. Он мешал свободно дышать новому императору. Павел задыхался…

25 ноября 1796 года по велению нового императора в Александро-Невском монастыре вскрыли могилу подло убиенного Петра III и положили останки в храме. В окружении семьи и придворных Павел торжественно возложил императорскую корону на тронутый желтизной череп отца. Так восстанавливалась справедливость.

Через три дня после этого события новый указ: для постоянного государева проживания строить с поспешанием новый неприступный дворец-замок. Стоять ему на месте обветшавшего Летнего дома, возведенного некогда Растрелли.

Выбор места не случаен: в том Летнем дворце Павел родился. Толстые стены нового замка-крепости, земляной вал, глубокий ров и подъемные мосты охранят императора от любых покушений и продлят годы его жизни.

Слабость и неуверенность всегда жаждут чуда. Для укрепления веры в неприступность и безопасность будущего замка пущен слух трогательный и правдоподобный. Будто солдат, стоявший ночью на часах в Летнем дворце, вдруг увидел некоего юношу, окруженного сиянием. И сказал сей юноша: «Иди к императору и передай мою волю — дабы на сем месте был воздвигнут храм и дом во имя архистратига Михаила». Сказал и исчез Солдат, сменившись с поста, доложил по начальству. Потом его призвал сам император. Так во мнении народа освятилось и место, и название замка — Михайловский.

Наблюдение за строением замка император поручил своему первому наставнику в искусстве архитектуры действительному статскому советнику Василию Ивановичу Баженову. Потом, многие, многие десятилетия спустя, найдутся ретивцы, которые, не утомив себя поисками в архивах, объявят Баженова автором дворца. И пойдет гулять по свету это ложное, но такое выгодное для многих утверждение. А ведь еще в начале 30-х годов XX столетия историк архитектуры Б. Л. Васильев нашел в бумагах императрицы Марии Федоровны карандашные наброски плана будущего дворца, исполненные самим Павлом. Но нашел, видимо, слишком рано, когда еще не приспело время объявлять, что цари могут быть наделены способностями или даже талантом…

Василий Иванович Баженов через три месяца неизвестно почему был отстранен от всех работ. 4 марта 1797 года объявлено новое повеление: «Строение Михайловского нашего дворца поручить беспосредственно нашему архитектору коллежскому советнику Бренне» — верному слуге, любимому художнику, доброму советчику.

Теперь Бренна постоянно живет в Петербурге, на Невском — в одном из домов католической церкви Святой Екатерины. Здесь в кабинете зодчего рождается окончательный проект будущего дворца. Ведь рисунки Павла — только наброски, и далеко не самые совершенные. Бренне предстоит разработать проект всего ансамбля — площади перед замком, манежа, конюшен и кордегардий. Император нетерпелив в своих желаниях, и архитектору приходится торопиться. Еще в декабре 1796 года к Бренне определены два надежных работящих помощника — Федор Свиньин и Карл Росси. С их помощью архитектор готовит два десятка чертежей большого формата и отправляет пх Павлу с почтительным обращением: «Ваше Величество. Спроектированные Вашим Императорским Величеством планы и чертежи Михайловского дворца я привел в порядок согласно основам и правилам искусства…» (еще одно, пусть льстивое, но важное доказательство архитекторской деятельности императора).

Указом от 30 декабря 1796 года Свиньин милостиво пожалован коллежским асессором с ежегодным жалованьем 600 рублей, а Росси — губернским секретарем с жалованьем 300 рублей.

Губернский секретарь по «Табели о рангах» — XII класс, что соответствует воинскому званию поручика или, по-теперешнему, лейтенанта. Значит, совершено очередное восхождение по служебной лестнице. И вдвое увеличено жалованье. Конечно, для привычек и образа жизни семейства Лепик 300 рублей — деньги не ахти какие, но вместе с тем следует помнить, что в Петербурге в ту пору курица стоит 5 копеек, а пуд масла — 2 рубля.

Милость, оказанная молодому Росси, приходится на первые два месяца царствования Павла — время, когда освобожден из крепости Николай Новиков, возвращен из ссылки Александр Радищев, отпущены вожди польского восстания 1794 года — Тадеуш Костюшко, Игнацы Потоцкий и другие, помилованы дворяне, осужденные по «новиковскому делу». Это розовое время ласковых улыбок, раздачи наград и обещаний. Год 1797-й и последующие окрашены в другой колер. Усердней стала работать Тайная экспедиция или, как ее называли до 1762 года, Тайная канцелярия. Для разбора генеральских и офицерских дел создана Генерал-аудиторская экспедиция, куда направили особо ревностных исполнителей монарших желаний. Историк Н. Я. Эйдельман подсчитал: если за тридцать четыре года правления Екатерины Тайная экспедиция рассматривала в среднем 25 дел в год, то при Павле разбиралось в среднем 180, то есть в семь раз больше. Генерал-аудиторат рассматривал в среднем 10 дел в месяц. И все они касались в основном жителей Петербурга. Над городом повисла атмосфера высочайшего гнева. Стало тяжко дышать, ходить, думать. Новые законы и указы сыпались как из рога изобилия. В среднем 42 законодательных акта каждый месяц. (Заметим, что во времена Петра I издавалось примерно 21 указ в месяц, а при Екатерине II — 12.) Запрещено носить круглые шляпы, установлена обязательная ширина стоячего воротника немецкого платья, запрещено танцевать вальс, запрещено иметь бакенбарды, нельзя носить синие женские сюртуки с белыми юбками, кучера и форейторы не должны больше кричать «Пади!». Резко сокращено печатание книг: если в последний год царствования Екатерины издано 249 названий, то в первый год правления ее сына — только 175.

Треть каждого выпуска газеты «Санкт-Петербургские ведомости» занимают сообщения о различных штрафах, наказаниях и, порой, награждениях. Жизнь государства определяется не идеями, а эмоциями Павла.

Будущий Михайловский дворец, который обязан сочетать все атрибуты рыцарского замка и невиданную роскошь бывшего французского двора, — любимая затея императора. И Павлу кажется, что дело движется слишком медленно. Пока не построен замок, он не может ощутить всей полноты своей власти. Чтобы ускорить дело, император жалует своему любимцу, Винченцо Бренне, чин V класса — статского советника. А в помощь ему направляются лучшие зодчие екатерининского времени — Чарлз Камерон и сам Джакомо Кваренги. Подобная мера обязана убыстрить работы.

Под начальством Бренны уже трудятся архитекторы Е. Соколов, И. Гирш, Г. Пильников. Теперь к ним прибавилось еще двое маститых. В такой сильной команде роль двадцатилетнего Росси, конечно, невелика. Его главная и, вероятно, единственная обязанность — исправно копировать все чертежи, если надобно — рисовать общие виды и как можно лучше постигать все тонкости сложного архитекторского искусства. Вклад Росси в украшение интерьеров и в проектирование отдельных архитектурных деталей, о котором рассуждали некоторые искусствоведы, ничем не подтверждается. Молчат документы, молчат современники. А вот многочисленные копии чертежей и рисунки, подписанные Charl Rossy, дожили до наших дней.

В отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранится небольшой изящный альбом. Девятнадцать листов с чертежами и один заглавный с надписью на французском языке: «Коллекция генеральных планов, фасадов и разрезов замка Святого Михаила, нарисованная Карлом Росси». По замечанию Н. Никулиной и Н. Ефимовой, составителей полного каталога всех работ Росси, альбом поражает «блестящей техникой рисунка». Значит, годы учения не прошли даром: молодой Карл многое перенял у своего наставника.

Альбом-подношение был создан незадолго до окончания всех работ и сохранил до наших дней первоначальное обличье замка. Торжественный подход к дворцу начинался со стороны Итальянской улицы тройными полуциркульными воротами, где средний проезд предназначен только для членов императорской фамилии. За воротами — широкая прямая аллея, по одну сторону которой здание конюшен, по другую — экзерциргауз (манеж). Аллея обрывалась у трехэтажных павильонов — кордегардий. Дальше начинались предзамковые укрепления.

Широкий ров обрамлял площадь Коннетабля[5]. Через ров переброшен деревянный подъемный мост. По обеим сторонам его на гранитных парапетах бронзовые пушки, глядящие в сторону аллей. В центре площади — памятник Петру I, исполненный еще Бартоломео Карло Растрелли и установленный теперь здесь по указанию нового императора. На постаменте надпись, горделиво подчеркивающая родственную преемственность: «Прадеду правнук». За спиной памятника — широкий ров и через него три каменных моста. Средний — только для царской семьи и иностранных послов. Он ведет прямо к центральному порталу, облицованному цветным мрамором и обработанному крупным рустом. По бокам въездных ворот — обелиски с воинской арматурой и вензелем императора. Композицию фасада завершает треугольный фронтон с барельефом, над ним аттик, увенчанный скульптурной группой.

Несмотря на внешнее различие всех четырех фасадов и разнообразие использованных архитектурных деталей, замок производит цельное и внушительное впечатление. И в этом великая заслуга Бренны. Если облик фасада определялся лежащим перед ним пространством — Фонтанкой или Летним садом, то многообразие архитектурных деталей — результат императорского нетерпения. Для ускорения строительства хватали, везли, тащили декоративный камень, колонны, фризы, скульптуры из Царского Села, дворца в Пелле, Академии художеств, даже со стройки Исаакиевского собора. Именно отсюда забрали приготовленный для храма порфировый фриз и укрепили его над главными воротами, хотя существовавшая на нем надпись никак не подходила дворцу. Может, никто не обратил бы внимания на подобную несуразицу, но нашлись те, кто решил ею воспользоваться. И пополз по городу новый слух: отобрал государь у храма украшение и добром такое самовольство не кончится: проживет он всего-навсего столько лет, сколько букв в этой надписи. А их сорок семь… Как ни удивительно, но именно столько и прожил Павел.

Шепоток пущен не случайно, как и многие другие, переползавшие из дома в дом по улицам Петербурга. Видать, кому-то они очень надобны. Н. Я. Эйдельман доказал, что уже на следующий год после воцарения Павла родился в столице заговор против государя, участие в котором принял даже старший сын Павла — наследник престола Александр. Политика императора, стремившегося «…не только к сохранению сословного строя, но и к вящему порабощению сословий», вызывала недовольство и раздражение высшего дворянства, привыкшего к вольностям екатерининского времени. Росло число мечтавших о свержении «российского Дон-Кихота», увеличивался круг отважных людей, готовых силой прервать это царство «кутермы». Вот почему каждый слух, каждый ехидный анекдотец, способные унизить, опорочить Павла, тяжко ранить его душу, а может, даже убить морально, были на руку заговорщикам.

Один из таких слухов, рожденный сторонниками переворота, имел некоторое, правда, очень далекое отношение к молодому Росси. Впрочем, тогда молодой помощник архитектора даже не подозревал об этом. В 1796 году в Россию приехала актерская пара — муж и жена Шевалье. Очень скоро мадам Шевалье стала фавориткой императора. В 1798 году она вызвала в Петербург своего брата — молодого танцора Огюста Пуаро. Через несколько лет Огюст женился на сводной сестре Карла, стал его близким другом, а позже — крестным отцом детей зодчего. Но все это еще только произойдет, а пока полз по Петербургу слух, что собирается император заточить свою супругу в крепость и жениться на актрисе. Слух восстанавливал против Павла семью, будоражил обывателей: как это «лицедейка» станет государыней. Не случайно Павел охладел к мадам и передал ее графу Кутайсову, своему фавориту и камердинеру, но уже было поздно: семена недовольства пали на благодатную почву,

Знал ли Карл Росси все эти толки? Может, и знал, но вряд ли интересовался ими. Частые встречи и долгие беседы с Огюстом Пуаро еще впереди, а пока главное — работа, дела, дела. Их надо исполнять в срок и с аккуратностью.

У Росси постоянный маршрут: от Театральной площади на Большую Морскую (ныне дом 27), куда переехал Бренна с женой и дочерью Софьей, далее — на строительство Михайловского замка, оттуда к Исаакиевскому собору, сооружением которого тоже руководит его учитель, и, если остается время, в библиотеку Зимнего дворца. Там по разрешению главного хранителя — того же Бренны он внимательно разглядывает увражи и отдельные листы с изображениями знатнейших памятников архитектуры Италии и Франции. Увы, слишком мало у Росси свободного времени. Император торопит с окончанием всех работ во дворце, и молодой чертежник с трудом успевает исполнить задания своего начальника. Помимо чертежей для Михайловского замка, приходится рисовать и чертить некоторые залы Зимнего дворца, которые по желанию Павла переделывает все тот же Бренна, планы для Гатчины летнего дворца на Каменном острове.

Учитель высоко ценит исполнительность и трудолюбие ученика и помощника. С окончанием строительства кордегардий, экзерциргауза и конюшен (дворец уже построен и отделывается внутри) Бренна в конце 1799 года просит императора пожаловать Карлу Росси чин X класса коллежского секретаря (по армейским рангам — штабс-капитана) и увеличить жалованье. Император, видимо, считает подобную милость преждевременной. Чин не присваивает, но жалованье все же увеличивает до 600 рублей в год. Архитектор Бренна получает чин действительного статского советника (то есть генерал-майора). Такой милости тридцать восемь лет назад удостоил архитектора Франческо Бартоломео Растрелли император Петр III, отец Павла.

Царская семья переехала в Михайловский замок 1 февраля 1801 года. Павлу оставалось сорок дней жизни. В ночь с 11 на 12 марта два батальона лейб-гвардии Преображенского полка и батальон Семеновского заняли все подступы к замку. Еще один батальон семеновцев нес караульную службу внутри. (Заметим, что шефом лейб-гвардии Семеновского полка был наследник престола Александр Павлович.) Возбужденные шампанским офицеры-заговорщики легко проникают в покои государя. В первом часу ночи все кончено. Опьяненные видом крови, убийцы радостно восклицают: «Павел больше не существует!» В два часа ночи черная карета, запряженная четверкой лошадей, уносит нового императора Александра I в Зимний дворец. Скорее прочь от места, где лежит изуродованный труп отца и бродят по залам гвардейские офицеры, неизвестно на что способные.

12 марта дворянский Петербург ликует. К вечеру, как свидетельствуют современники, в лавках города не осталось ни одной бутылки шампанского. На следующий день новая царствующая императрица Елизавета Алексеевна извещает свою мать письмом: «Россия, конечно, вздохнет после четырехлетнего угнетения». Но Россия безмолвствует. Народ молчаливо ждет, что принесет ему новое царствование. Тягостное ожидание будущего царит и в трехэтажном доме на Большой Морской: Винченцо Бренна и верный ученик Карл Росси слушают новости, приносимые слугами.

Известия неутешительны. Срочно высланы из России мадам Шевалье и ее муж. И наконец, следует самый удар: Винченцо Бренна отстранен от дел. Оформление печальной церемонии похорон Павла доверено архитекторам И. Старову, Дж. Кваренги, Л. Руска и художнику П. Гонзага. А ведь еще совсем недавно Бренна сооружал торжественный катафалк для Екатерины II и памятный кенотаф герцогу Вюртембергскому, отцу Марии Федоровны. 7 мая 1801 года еще одно известие: по высочайшему указу уволен из ведомства Кабинета двора архитекторский помощник губернский секретарь Карл Росси. Наказывают ученика, чтобы о немилости понял учитель.

И вдруг через неделю опять указ: помощника архитектора Карла Росси вновь зачислить на службу. Чем объяснить нежданный поворот судьбы? Чьим-нибудь заступничеством? Сомнительно. Единственным влиятельным покровителем могла быть только вдова Павла, всегда милостиво относившаяся к молодому рисовальщику, но в первые месяцы после гибели мужа у нее очень натянутые отношения с сыном. Не может простить участия в заговоре и захвате трона. А если Мария Федоровна и решила бы за кого-нибудь просить, то в первую очередь за облеченного ее доверием верного Бренну.

Скорее, была другая причина возвращения Росси на службу. Сразу же по воцарении Александра начались переделки и перестройки в Зимнем и Аничковом дворцах. А впереди предстояли коронационные торжества, которые требовали соответственной нарядной декорации Москвы. Для всех этих неотложных дел требовались исполнительные рисовальщики, наделенные вкусом и фантазией. Карл Росси был одним из таких. Указ 15 мая 1801 года — свидетельство признания его способностей. Вот почему ровно через два месяца после коронации, когда новый император завершал обязательную раздачу милостей, последовал новый указ: архитекторского помощника Карла Росси пожаловать чином X класса — коллежским секретарем. (Кстати, именно в этом чине начал свою службу А. С. Пушкин после окончания Лицея.)

Высочайшая милость совпала, правда, с окончанием строительства многострадального Исаакиевского собора. Начатый при Екатерине II из гранита и мрамора, он был обобран, лишен заготовленных деталей и украшений, перетащенных на сооружение Михайловского замка, и Бренна вынужден был завершить храм кирпичом, уменьшив высоту колокольни, понизив центральный купол и лишив собор боковых глав. Еще при жизни Павла пошла гулять по городу злая эпиграмма:

Если верить преданию, сочинителю, капитан-лейтенанту Акимову, вырезали язык, а зодчий, увы, обрел у последующих поколений незаслуженную репутацию малоталантливого. И конечно, никакими милостями и наградами за этот труд Бренна обласкан не был. Покойный император унес его славу с собой в могилу.

В ночь с 22 на 23 марта, когда «умолк рев Норда сиповатый, закрылся грозный, страшный зрак», завершился русский XVIII век, а с ним окончилось торжество пышного украшательства, нарочитой любви к роскоши и драгоценностям. «Дней Александровых прекрасное начало» принесло утверждение изысканной сдержанности и увлечение классической античностью. Лишь в Павловске, где царствовала Мария Федоровна, продолжали жить вкусы прежних лет.

Теперь это последнее прибежище Бренны. Его последнее дело. Он аккуратно исполняет повеления и пожелания вдовствующей императрицы: что-то перестраивает, что-то украшает. И рядом с ним исправно трудится его верный ученик и единственный помощник — Карл Росси.

К лету 1801 года все работы в Павловске завершены. Остаются мелочи, совсем не интересные Бренне. И зодчий осознает всю бессмысленность дальнейшего пребывания в России. Надо уезжать. В июне он начинает деятельно готовиться к отъезду. Первым делом расстается со своим значительным художественным собранием, равного которому трудно найти в частных домах Петербурга. Газета публикует объявление: по средам и четвергам в четыре часа пополудни в доме 124 на Большой Морской в Адмиралтейской части продаются с публичного торга «разные живописные картины, мраморные статуи, лучшие красного дерева мебели с бронзою, часы столовые с бронзою же, люстры, фонари, зеркала в позолоченных рамках, антики и разные не все описанные вещи…». Заметим, что в коллекции Бренны были полотна Тициана, Рембрандта, Иорданса, Гвидо Рени, Грёза. Архитектору принадлежал также «Скорчившийся мальчик» Микеланджело, сегодня он в Эрмитаже.

Когда учитель собирается уезжать, ученику следует серьезно подумать о будущем. Мы никогда не узнаем, о чем и как часто беседовали архитектор и его помощник в опустевших залах дома по Большой Морской. Можно только предположить, что Бренна объяснял необходимость посещения Франции и Италии. Только там будущий архитектор сможет завершить свое образование, постичь все тонкости мастерства. Впрочем, молодого человека не надо долго уговаривать повидать новые города и страны. Молодость жадна к впечатлениям. В доме Лепика тоже не протестовали. Карл давно перестал быть членом семьи. Вокруг все чаще и чаще говорят: «воспитанник Бренны» и все реже и реже «пасынок Лепика».

В конце 1801 года архитектор и его помощник подают прошение на высочайшее имя. Ответ не задерживается. Александр охотно расстается с людьми убитого отца. Граф М. Н. Муравьев, отец знаменитого декабриста Никиты Муравьева, состоящий секретарем Кабинета для принятия прошений, извещает министра финансов: «Снисходя на прошение архитектора Бренна, Государь Император великодушно повелеть соизволил воспитанника его (курсив мой. — Ю. О.) Карла Росси, пасынка балетмейстера Пика, отпустить с ним в чужие края на два года…» А 30 января 1802 года следует указ: «Состоящему в ведении Кабинета архитекторскому помощнику Карлу Росси, увольняя на 2 года в чужие края для усовершенствования его познаний, повелеваю получаемое им жалованье по 600 руб. на год доставлять ему на место его пребывания». Все решено благополучно. Шарлю Лепику и Гертруде Росси можно больше не заботиться о содержании пасынка и сына.

1 августа 1802 года «Санкт-Петербургские ведомости» известили об отъезде за границу архитектора Винченцо Бренны и при нем «архитектурии помощника» Карла Росси.

…Кряхтит, заваливаясь на ухабах, тяжелая карета. Першит в горле от дорожной пыли. Но все эти мелкие неудобства не могут омрачить радости ожидания предстоящих впечатлений. Молодость нельзя опечалить оставшимся за спиной. Она живет надеждами и предвкушением будущего. Карл Росси не исключение. С верой в грядущий успех он начинает новый период своей жизни.

Поланген — последний русский городок — утопает в пыли. А далее — первая чужая станция: Ниммерсат. Пруссия.

Можно попробовать описать дорожные впечатления Карла Росси, тяготы ночлегов в придорожных корчмах, но лучше пусть читатель обратится к первым главам «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Наш прославленный историк за двенадцать лет до Росси отправился тем же путем в Европу, оставив после вояжа очень интересные и обстоятельные записки. Их и следует прочитать. Подлинный документ всегда интереснее пересказа…

Из Кенигсберга коляска Бренны свернула на Штеттин. Архитектор, надувшись, молчал всю дорогу. По просьбе жены они ехали в ее дом к ее родственникам, которых зодчий недолюбливал.

Город старый, портовый, но ни в какое сравнение не идет с Петербургом. Других отсчетов у Карла пока нет. Лондон он помнит смутно, расплывчато: собор Святого Павла, Тауэр, Вестминстерское аббатство и дом, в котором жил. Вот, пожалуй, и все. Первые дни в Штеттине он внимательно осматривает древние храмы Святого Петра и Святого Иакова, королевский замок. Потом раза два или три любуется кораблями в порту. Больше здесь смотреть нечего. Правда, жители гордятся, что в их городе родилась русская императрица Екатерина II, но это известие не очень трогает путешественников. Они — «павловцы».

Долго задерживаться в Штеттине Бренна не желал и очень скоро стал готовиться к переезду в Берлин. Описание прусской столицы и нравов ее жителей также находим в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина.

Среди совсем новых строений Берлина внимание Карла, естественно, привлекли возведенные К. Лангхансом монументальные Бранденбургские ворота. Они тогда еще не имели кордегардий и своим мужественным дорическим ордером производили внушительное впечатление. А в остальном Берлин оказался провинциальным. Король и его приближенные всячески пытались укрыть свою скупость за нарочитой декоративностью дворцов. Учиться настоящей современной архитектуре здесь было бессмысленно. И, отдохнув немного после Штеттина, учитель и ученик начинают готовиться к встрече с бурлящим Парижем. Они еще не ведают, что Россия вновь собирается напомнить им о себе, — в Берлин уже несется посыльный императрицы Марии Федоровны…

9 января 1803 года в седьмом часу вечера загорелся Павловский дворец. На крещенские морозы, когда топили, не жалея дров, начала тлеть балка рядом с печной трубой, а потом вспыхнул потолок. Три дня тушили пожар гарнизонные солдаты, жители Павловска и окрестные крестьяне. Драгоценное убранство залов удалось почти все вытащить. Успели даже снять украшенные бронзой двери и разобрать несколько каминов. Но дворец не спасли. Он стоял почерневший, закопченный, глядя на мир пустыми проемами окон.

Вдова императора Павла твердо решила восстановить любимый дом. Для этого нужны старые чертежи, а бессовестный Бренна увез их с собой. И тогда за ним вдогонку в Берлин помчался курьер…

12 февраля 1803 года архитектор Винченцо Бренна с женой, дочерью, помощником и слугами прибыл в Париж. Но конец путешествия не принес радости. Жена зодчего тяжело больна. У Бренны усилились боли в руке. Он каждый день советуется с новым хирургом. Может, придется делать операцию. Поэтому Карл пока предоставлен самому себе.

Еще ничего не подозревая, Франция радуется мирным дням наступающей весны. Пройдет несколько недель, и, разорвав Амьенский договор, мирный договор с Англией, Наполеон начнет новую войну, которая продлится двенадцать лет и потребует сотни и сотни тысяч жизней.

Весна возбуждает и радует парижан. На правительственных зданиях еще сверкают позолотой надписи: «Французская республика», но министры уже носят пудреные парики времен казненного короля. Высокие сапоги якобинцев уступили место шелковым чулкам и туфлям. В официальных бумагах продолжают писать «гражданин», но все чаще и чаще слышится «мадам» и «месье». Остается всего год до того дня, когда Наполеон Бонапарт примет титул «императора французов».

У Карла ощущение, что в Париже часы идут быстрее, чем в Петербурге или Берлине. Ему все время не хватает времени в этом городе, где великолепие и волшебство соседствуют с пугающей нищетой и чудовищной грязью. Он спешит в сад Тюильри, где прогуливаются кавалеры и дамы. Торопится на Монмартр, на склонах которого — ветряные мельницы, и замирает перед возникшей панорамой: огромные здания с куполами и шпилями. Снова вниз, через гранитный мост, на котором всегда народ, к церкви Сен-Жермен-де-Пре. От нее на остров Сите, чтобы застыть в молчании перед Сент-Шапель или собором Парижской Богоматери. Но это — давнее прошлое, а он жаждет увидеть настоящее. Колоннада Лувра, возведенная Клодом Перро, площадь Согласия, спланированная выдающимся зодчим Ж.-А. Габриелем, «Багатель», построенный Ф. Беланже, — вот что особенно привлекает его внимание. Он приходит к ним несколько раз. Вглядывается, запоминает, что-то зарисовывает в альбом. Это — школа, где учеба — удовольствие.

24 февраля парижские газеты сообщили о гибели Павловска. Тяжелый удар для Бренны. Погиб второй любимый ребенок. Сначала он чуть с ума не сошел, когда после смерти Павла стали растаскивать, грабить Михайловский замок. Теперь больше нет любимого Павловска, куда он вложил всю душу. Потомки не увидят его лучших работ, не смогут оценить его по достоинству

1 марта Бренну разыскало письмо Марии Федоровны. Архитектор тут же садится за ответ: «Париж, 2 марта… Я более чем чувствителен к этому несчастью и к тому, что мое положение не позволяет мне удовлетворить желание Ее Величества Императрицы с той же быстротой, которую я бы проявил, если бы находился у себя в Штеттине, где остались все мои бумаги и то, что к ним относится.

…Невозможно, чтобы кто-либо, кроме меня, мог в Штеттине среди огромного количества моих набросков отыскать те, которые относятся к Павловску. Мой дом заперт, мои бумаги спрятаны, а сторожит их человек который совершенно ничего не слышал об этих предметах…»

Проходит несколько беспокойных дней. Русское посольство в Париже настоятельно просит Бренну о помощи. Наконец 18 марта он отправляет новое письмо в Петербург:

«Я ломал голову, размышляя, каким образом я мог бы удовлетворить требование Е. И. В., поскольку выехать из Парижа я не имею возможности из-за опасной болезни жены. Чтобы эту болезнь засвидетельствовать, я посылаю аттест двух хорошо известных в Париже докторов, которые ее лечат… К счастью, здесь со мной находится мой помощник месье Росси, сын мадам Лепик, который находится на службе при Кабинете императора. Он имеет разрешение, которое я выхлопотал у Е. И. В. Императора на двухгодичное путешествие. Здесь, в Париже, я свел его с лучшими удожниками, чтобы он мог совершенствоваться. Я решил отправить его в Штеттин. Ему не будет трудно собрать чертежи, поскольку я дам ему указание, как их разыскать, и вручу ему ключ от моих ящиков. Он также, к счастью, был в Павловске, чтобы учиться под моим руководством, когда шло сооружение этого здания и украшение этих комнат, так что он не только сумеет как следует отыскать и собрать чертежи в Штеттине и с возможной быстротой доставить их в Петербург Е. И. В. Императрице, но и будет в состоянии разъяснить сомнения относительно раскраски чертежей и о некоторых практических изменениях, которые нужно будет сделать.

Эту свою идею я сообщил графу Моркову (посол России во Франции. — Ю. О.), который полагает, что ее надо немедленно осуществить, с завтрашнего дня он будет искать способы отправить месье Росси как можно быстрее, но для этого потребуются немалые расходы, поскольку нельзя найти никого, кто мог бы взять его с собой. Отсюда туда нет никакой оказии. Поэтому я должен начать с покупки маленькой коляски, самой легкой, которую мне удастся найти, и нанять ему слугу. Я предложил графу Моркову взять на себя эти расходы, но он сказал мне, чтобы я платил и что Е. И. В. Императрица мне выплатит все. Но поскольку я здесь не имею возможности расстаться со значительной суммой, при том что моя жена больна и я должен ехать на ванны, я разыскал банкира, который обеспечит его всем необходимым, а он деньги получит от придворного банкира в Петербурге, которому Е. И. В. Императрица соизволит приказать заплатить со своего счета. Я не могу еще назвать точную сумму расходов, которые будут сделаны со всей возможной экономией.

Вот единственное средство, к которому я могу прибегнуть в моих обстоятельствах, чтобы не быть заподозренным в намерении под тем или иным предлогом или по какой-то причине противоречить желаниям Е. И. В. Императрицы.

Я должен подчеркнуть ту жертву, которую приносит этот молодой человек, месье Росси. Он имеет разрешение Е. И. В. Императора путешествовать два года для совершенствования в качестве моего ученика. С его детства я принимал его судьбу близко к сердцу, желая сделать из него превосходного художника, привез его сюда на свой счет, свел в Париже с славными художниками, в настоящее время прошло лишь семь месяцев, как он выехал со мной из России. Ему оставалось еще семнадцать с лишним месяцев учиться в Париже. Остается пожелать, чтобы Е. И. В. Императрица соблаговолила вернуть его в Париж, продлив его пребывание здесь на срок, который потребует его поездка…»

Граф Морков осуществил план Бренны. И вот уже Карл Росси трясется в легкой коляске по дорогам Европы. Летят навстречу знакомые города, почтовые станции, постоялые дворы. Помощник архитектора спешит исполнить желание вдовствующей императрицы.

Майским днем коляска прокатилась по Невскому, пересекла Дворцовую площадь и остановилась у дома на углу Миллионной улицы и Мошкова переулка. Месье Лепик купил его незадолго до отъезда пасынка. Надстроенный и перестроенный, дом этот и по сей день стоит на Миллионной под номером 21.

Так должно было быть и, видимо, так и было. Однако объявления в газетах свидетельствуют, что свой короткий наезд в Петербург Карл провел в доме обер-шталмейстера графа Ивана Павловича Кутайсова (теперь Адмиралтейский проспект, дом 8). Самого камергера, любимца покойного императора, в городе не было, и в особняке проживал его сын Александр Иванович, талантливый артиллерист, полковник гвардии в свои пятнадцать лет. Что побудило Карла переехать к нему? Нелады с отчимом? Желание весело провести время в кругу друзей блистательного аристократа? Когда-то дачи графа и балетмейстера стояли в Павловске рядом и мальчики провели немало времени в общих играх и шалостях. Позже, как ни странно, их еще больше сблизила общая любовь к архитектуре, которую так тонко чувствовал молодой Кутайсов.

Помощника архитектора, прибывшего со свежими новостями из Парижа, кружок молодых бесшабашных гвардейцев наверняка принял охотно. Франция была в моде.

Два месяца пролетят быстро, и останутся только приятные сердцу воспоминания, похожие скорее на радужный сон. Так будет. А пока, лишь приведя себя в порядок, Росси спешит во дворец. Слуга покорно тащит объемистый тюк с чертежами и рисунками Бренны, а сам Карл — бережно увернутый средних размеров альбом в красном сафьяне и с золотым тиснением на переплете. Альбом его личных работ: рисунки и чертежи подсвечников, ваз, настольных украшений, каминных экранов. Короче, всех тех мелочей, что придадут ощущение уюта и жилья восстановленным комнатам и залам. Альбом обязан подтвердить императрице, что помощник архитектора не терял в Париже времени даром, что он не просто посыльный, но тоже артист, художник. И конечно, тайная надежда — вдруг Марии Федоровне что-то понравится и она повелит изготовить вазы или настольные украшения по его рисункам. Тогда — первая, небольшая, но столь нужная известность. Это — начало пути, сулящего успех.

В рисунках, правда, еще сильно влияние учителя и некоторые предметы перегружены различными украшениями и завитушками, что не отвечает новым вкусам. Но разве может молодой человек, уверовавший в свои способности и мечтающий о славе, заметить собственные просчеты?

Альбом приняли милостиво. Он и сейчас бережно хранится в Павловском дворце-музее. Чертежи и рисунки Бренны велено передать с подробными разъяснениями академику, архитектору Андрею Никифоровичу Воронихину. Именно ему после долгих раздумий доверила Мария Федоровна восстановление любимого Павловска. Так Карл встретился еще с одним талантливым зодчим и инженером. О долгих часах, проведенных вместе, о поучительных беседах Росси вспомнит еще не раз в трудные дни своей жизни.

Возможно, прояви Карл желание, Андрей Никифорович взял бы его помощником для работы в Павловске, но жажда учебы и верность первому учителю оказались сильнее. 21 июля 1803 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» рядом с известиями о начале военных действий французских войск против королевства Обеих Сицилий, о прибытии Наполеона в Кале и о продаже новой книжки стихотворений его превосходительства Гавриила Романовича Державина, в перечне отъезжающих сообщила, что из столицы убывает «Шарль Росси, титулярный советник, живет насупротив Адмиралтейства в Кутайсовском доме под № 98». Итак, в последних числах июля молодой помощник архитектора вновь отбыл во Францию.

Исследователи творчества Росси, повторяя друг друга, утверждают: «…был в Париже, успешно занимался в Италии, во Флорентийской академии…» Прежде чем принять на веру это утверждение, попытаемся сопоставить даты и факты.

В августе 1803 года Карл Росси возвратился в Париж к Бренне. Ученик обязан дать подробный отчет учителю. Значит, отправиться в Италию он мог не раньше начала сентября. Но уже в июле 1804 года Карл Росси окончательно вернулся в Россию, в Петербург. Таким образом, на всю учебу во Флоренции ему оставалось максимум девять месяцев. Срок, прямо скажем, очень небольшой для серьезного постижения искусства архитектуры. Кстати, каких-либо документальных свидетельств о занятиях Росси во Флоренции тоже пока не обнаружено. Скорее следует говорить о поездке будущего зодчего по древним городам Италии.

Помощник архитектора, мечтающий стать знаменитым, обязан совершить этот вояж. Этого требует рожденный временем новый стиль — ампир, строгий, монументальный и вместе с тем торжественно-нарядный, прославляющий своими масштабами и декоративным убранством силу власти и мощь империи. Истоки его лежат в искусстве воинственного императорского Рима. В нем черпают свое вдохновение признанные мастера ампира Шарль Персье и Пьер Франсуа Фонтен. Решив следовать их примеру, Карл должен сам увидеть грандиозные развалины, разобраться и понять законы древней архитектоники, почувствовать связи отдельных сооружений с окружающим пространством. На поездке настаивает и учитель. Бренна сам когда-то начинал свой путь в архитектуре с дотошного изучения античных построек. Теперь ученик обязан повторить его опыт.

Дорога из Парижа в Рим идет через Милан, Парму, Болонью и Флоренцию. Наверняка Росси останавливался в этих городах, бродил по их улицам и площадям, но вряд ли задерживался надолго.

Существует два Рима. Один — современный, суетный, живущий сегодняшними треволнениями. Другой — к юго-западу от площади Венеции — величественный город руин, терпеливо хранящий память о прошлом. Именно он захватил молодого человека, погрузил в свою особую атмосферу, поселился в его душе и навсегда остался в памяти видениями неторопливого ритма арок Колизея, уцелевших колонн храмов Диоскуров и Сатурна, ансамбля императорских дворцов — Палатина, рожденного титанами. И эти видения, эта память останутся с Карлом Росси навсегда. Вот почему мы вправе считать месяцы, проведенные будущим архитектором в Риме, главными и завершающими в учении…

И снова Париж. Прощание с учителем, тщетно ожидающим нового приглашения в Россию. И опять пыльная дорога, когда остаются за спиной Страсбург, Франкфурт, Лейпциг, Берлин. Его ждет Петербург. А ждет ли?..

Пробками шампанского в потолок встретили путешественника старые знакомцы по кружку Кутайсова. Такой прием немаловажен. Обаятельный молодой человек, только вернувшийся из Франции, быстро становится известен в салонах и гостиных Петербурга. Он всегда в окружении любопытствующих: какие моды сейчас в Париже? что говорят о злодейском убийстве несчастного герцога Энгиенского? как отозвалась Франция, когда Буонапарте — этот антихрист по убеждению одних или великий человек по уверению других — объявил себя императором?

Лишь Кабинет двора не проявляет никакого интереса к вернувшемуся помощнику архитектора. Столь странное отношение беспокоит Карла. И 25 июля 1804 года он подает прошение о присвоении ему, наконец, звания архитектора.

Быстрого ответа ждать не следует. Бумага, прежде чем начать движение от стола к столу, должна вылежать свой срок. Потом, скорее всего, создадут комиссию для апробации его знаний и способностей. Интересно, кого включат в эту комиссию? Наверняка завистливого Луиджи Руска, осторожного Ивана Старова и — хорошо бы — Андрея Во- ронихина… Комиссия потребует представить, помимо обмеров римских памятников, какой-либо собственный проект. А что у него есть? Что может он показать? Лежит, правда, в шкафу еще ученическая работа «Памятник великим людям»: огромное цилиндрическое строение, увенчанное куполом. В обе стороны от него протянулись галереи, ограниченные квадратными павильонами. Грандиозная тяжелая композиция, перегруженная многочисленными скульптурами. Он рисовал ее лет восемь назад, когда учитель предложил ему попробовать свои силы. Такой же проект готовил тогда другой ученик Бренны — архитектор И. Лапен и получил за него звание академика. Представлять на апробацию эту детскую работу нельзя. Надо готовить что-то новое. Такое, чтобы потрясло своими масштабами, величием и красотой…

Забыты на время друзья, заброшены удовольствия. Натянуты на доски листы плотной бумаги с ясно видимой филигранью 1804. Хорошо, что он привез с собой запас для будущих работ. Листы притягивают к себе нетронутой белизной, манят, ждут. А он пока отрешенно бродит по городу, присматривает, примеривает, размышляет…

Петербург, точно стремясь вознаградить себя за строгости павловских лет, спешит обновить наряд площадей и проспектов. По воспоминаниям известного мемуариста Ф. Ф. Вигеля, «…тогда в одно время начинались конногвардейский манеж и все, по разным частям города разбросанные казармы, и огромная биржевая зала, одетая в колонны, с пристанями и набережными вокруг нее, и быстро повышался Казанский собор со своею рощей из колонн… Обывательские же трех- и четырехэтажные каменные домы на всех улицах росли не по дням, а по часам…». Приближался черед обновления и одряхлевшего Адмиралтейства. Поговаривали, что Андреян Захаров уже готовит чертежи и расчеты.

Наконец Росси решился: он создаст величественную набережную от Зимнего дворца до Исаакиевского наплавного моста, что ежегодно наводят весной через Неву прямо против памятника императору Петру. Впрочем, даже не набережную, а широкий проспект, поднятый на мощных и высоких арках. Их всего десять. По числу стапелей на Адмиралтейской верфи. Высота каждой арки — 35 метров, а ширина — 25. Сквозь эти огромные проемы новые корабли будут сходить на невскую волну.

Длина всего сооружения — 590 метров. С двух сторон для въезда на проспект протянутся пологие пандусы длиной метров по 100 каждый. Три огромные ростральные колонны из мрамора украсят новую набережную. Одна из них будет посвящена закладке Адмиралтейства, другая — началу нынешнего строительства, а третья — самая большая — победам российского флота. Сорок восемь малых ростральных колонн, украшенных арматурой из бронзированного чугуна, будут поддерживать фонари для освещения по вечером и ночью. Все сооружение должно быть сложено из огромных гранитных глыб, чуть околотых для арочных устоев и тщательно обработанных для парапетов.

Проект требует объяснительной записки и точной сметы. Росси прикидывает, считает, перечеркивает и снова считает. Пятнадцатиметровые сваи, гранит, свинец для прокладки между камнями, мрамор, железо, чугун, сама работа — итого 2 391 857 рублей 50 копеек. Теперь можно приниматься за описание.

«Размеры предполагаемого мною проекта превосходят принятые римлянами для их сооружений.

Неужели побоимся мы сравниться с ними в великолепии? Под этим словом следует понимать не легковесность украшений, а величие форм, благородство пропорции и прочность материала.

Это сооружение должно быть вечным.

…Все прекрасные здания, существующие на Дворцовой и Галерной набережных, как бы требуют того, чтобы этот проект был осуществлен; из-за изрезанности берега Адмиралтейства прерывается сообщение между обеими набережными — достойными памятниками Русской империи.

Пусть сооружение этой набережной ознаменует эпоху, в которую мы воспринимаем систему древних, поскольку памятник в целом должен превзойти своим величием все, что создано европейцами нашей эры…»

«Пусть сооружение… ознаменует эпоху, в которую мы воспринимаем систему древних…» Какую эпоху, какую систему? Что означает эта фраза? Попробуем познать ее скрытый смысл.

В Париже или в Риме архитектор наверняка прочел — не мог не прочесть — труд И. Винкельмана «История искусства древности». Просветитель, историк, археолог утверждал, что античные мастера достигли вершин своего творчества только благодаря наличию политических свобод и независимости художника от произвола правителей. Вывод первого европейского искусствоведа навсегда стал твердым убеждением Карла Росси. А вольный дух Франции и Италии мог окончательно утвердить его воззрения на ход истории и права человека.

Петербург встретил помощника архитектора тоже совсем новой, необычной для Росси атмосферой. По воспоминаниям того же Ф. Ф. Вигеля, «… все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее…». Благородные и справедливые указы и постановления публиковались чуть ли не еженедельно: амнистия всем томившимся в казематах Тайной канцелярии; разрешение на ввоз книг из-за рубежа и на открытие частных типографий; запрещение полиции чинить кому-либо обиды и притеснения; необходимость создания Свода законов, «кои одни могут сделать в государстве счастливые времена», и, наконец, запрещение продажи крестьян без земельных наделов — первый осторожный шаг к отмене крепостного права. Все это вселяет радужные надежды даже у самых завзятых скептиков. Поэтому через тридцать с небольшим лет декабрист Николай Тургенев, которого не заподозришь в симпатиях к царю, напишет: «Александр в эту пору своей жизни представлял вообще явление необычайное в русской истории и обнаружил столько искреннего желания добра и справедливости, что именно поэтому возбудил к себе сочувствие и уважение всех честных людей не только в России, но и в Европе». Казалось, что Россия стремится к духовному сближению с вольнодумным Западом. И восторженный, романтический помощник архитектора уверовал в подобную возможность. Вот почему свою грандиозную набережную он мысленно видел как памятник новой эпохе, наступающему в России «золотому веку». Не знал, не мог знать, что всего через пять лет газета «Санкт-Петербургские ведомости» в ответ на усилившиеся слухи об отмене крепостного права напечатает сообщение: «Некоторые злоумышленники распространяют ложные слухи о том, будто бы правительство намерено прервать тесную связь крестьян с дворянством, но слухи эти не имеют ровно никакого основания…»

Если в «Объяснительной записке» Росси утверждал свои гражданские воззрения, то в чертежах и рисунках нашли воплощение его художественные взгляды. Что вдохновляет Карла, что направляет его руку и полет фантазии? Видения древнеримских развалин? Частично, но главным образом исполненные титанической мощи и романтической таинственности архитектурные видения итальянского графика и архитектора Джованни Пиранези. Примечательно, что именно своими циклами офортов «Фантазии на тему темниц» и «Виды Рима» Пиранези оказал немалое влияние на утверждение стиля ампир. Того самого стиля, отцом которого в России полтора десятилетия спустя станет Карл.

Молодость эгоистична. Увлеченный своей идеей, Росси и думать не желал, что его гигантская аркада, высотой почти равная Зимнему дворцу, своей мощью задушит творение великого Растрелли. Маленьким и невзрачным окажется рядом с ней и «Медный всадник» Фальконе. Все же хорошо что грандиозный проект помощника архитектора остался неосуществленным. Росси еще не понял, не прочувствовал особенностей планировки и застройки Петербурга.

Не исключено, что предложение о столь необычном строении могло вызвать удивление и даже испуг членов Кабинета и подчиненных ему зодчих. Звание архитектора Карл Росси не получил, но дабы в бездеятельности не пребывал, поручено ему «делать разные рисунки для работ стеклянного завода и других мануфактур, в ведении Кабинета состоящих». Возможно, в принятии такого решения сыграл свою роль и альбом рисунков, поднесенный еще в мае 1803 года императрице Марии Федоровне. Поистине не ведаем, когда и как нам отзовется.

Итог возвращения в Россию пока неутешителен. Проект отвергнут, звание не присвоено. Есть способности, есть хотение, но нет желанной работы, нет серьезного дела. Правда, есть постоянное жалованье, есть молодость и друзья. Скорее всего, кружок Кутайсова. Самоуверенные гвардейские офицеры, чьи отцы и деды в ушедшем столетии сноровисто меняли правителей на российском престоле, чьи младшие братья составят основу «первой фаланги русского освобождения» и выйдут 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, эти гвардейские офицеры умели жить легко и весело. Они с улыбкой влюблялись и с улыбкой делали шаг к дуэльному барьеру. Проведя шумную ночь за жженкой, утром бодро красовались на плацпараде. Днем чинно прогуливались по Невскому и по Дворцовой набережной, а вечером мчались за семь верст по Петергофской дороге в «Красный кабачок», где полстолетия назад бахвалились своей силои буйный кутила Александр Шванвич и братья Орловы. Зимой частенько скакали всей компанией в маскарад к Фельету, где, сбросив оковы этикета и укрывшись маской, шалили и резвились. А весной когла сходил лед, могли вдруг поутру отправиться на Стрелку встречать первые иноземные корабли. Набережная в эти дни превращалась в пальмовую, лимонную, вишневую рощу. Владельцы лавок выносили на улицу накрытые столы, и пресыщенные гурманы тешили себя свежими устрицами, паштетами, сырами и привезенными винами. Здесь же обменивались свежими новостями, заводили необязательные знакомства, любовались смазливыми личиками только что прибывших будущих гувернанток и бонн. Короче, здесь отдыхали и развлекались. Однако все эти удовольствия, увы, не могут заместить той высокой радости, что приносит успешно выполненное любимое дело.

2 сентября 1805 года Карл Росси вновь подает прошение о пожаловании ему звания архитектора.

Время для прошения не самое удачное. Накануне объявлен дополнительный рекрутский набор. Война с Францией стала явью. А через неделю, в сумрачный холодный день, император Александр выезжает к армии. До разгрома русских и австрийских войск под Аустерлицем оставалось семьдесят два дня.

Страшное поражение, когда русская армия потеряла 21 тысячу убитыми, 133 орудия и 30 знамен, потрясло болезненное самолюбие императора. Как свидетельствует в своих воспоминаниях генерал-майор Л. Энгельгардт, «Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохою в его правлении. До того он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду, к одному графу Аракчееву имел полную доверенность…».

9 декабря 1805 года раздраженный Александр наконец возвращается в Петербург. Естественно, что сейчас ему не до прошения какого-то помощника архитектора, и Карлу Росси вновь приходится ждать наступления лучших времен. Нежданная помощь приходит от начальника Кабинета графа Д. Гурьева, решившего оказать милость молодому человеку. Возможно, были у графа свои какие-то причины порадеть Карлу. Во всяком случае в начале марта 1806 года начальник Кабинета и гофмейстер двора подает императору всеподданнейшее прошение архитекторского помощника, X класса, Карла Росси о награждении его за десять лет беспорочной службы званием архитектора. При подаче прошения граф Гурьев присовокупляет, что оный Росси «…действительно имеет знания по архитекторской части, но и искусен в рисовании, а потому может быть весьма полезным… Посему осмеливаюсь всеподданнейше представить… не благо угодно ли будет… повелеть его Россия под начальством Кабинета в звании архитектора и с произведением жалованья вместо получаемого ныне 600 рублей по тысяче по двести рублей на год».

На поданной бумаге император милостиво пишет карандашом: «Быть по сему. В СП-Бурге 6 марта 1806».

Наконец после десяти лет службы, Карл Росси удостоен звания российского архитектора.

Звание есть, а настоящей работы нет. И когда будет, неведомо. Конечно, можно сетовать на каверзы других архитекторов, и в первую очередь — жадного, завистливого Луиджи Руска. Об этих кознях знала еще внучка Росси, умершая в Ленинграде перед Второй мировой войной. Но, может, честнее всерьез подумать о том, кто доверит большую работу архитектору, пока не построившему ни одного дома? Надо уметь надеяться и ждать. А что касается Руска, главного архитектора Кабинета, то известно, что человек он осторожный и боится соперников, а строит много и добротно. Только за последние годы возвел портик Перинной линии, что одиноко смотрит сейчас на Невский проспект, потом дом иезуитов на углу Итальянской улицы и Екатерининского канала, особняк Кочневой на Фонтанке и продолжает вести перестройку казарм Кавалергардского полка. Последний заказ — почетный, ибо многочисленные здания казарм во многом определяют лик Петербурга. А сейчас государь поручил Луиджи Руска составить проекты «образцовых» строений для жителей империи. Дело многотрудное, требующее времени, сил, усидчивости

К этой работе Руска нежданно привлек Росси. Знал меру его способностей и трудолюбия. Конечно, для Карла не самая большая радость готовить эти проекты, но польза все же немалая. От радужных видений гигантской набережной, равной мощным античным акведукам, от романтических парений в небесах опуститься на землю к повседневным архитектурным заботам — тоже школа, и полезная. Росси отдался ей с присущим ему увлечением и вложил немалый труд. Чуть позже эти проекты были собраны в пять отдельных альбомов, и первый из них в 1823 году Карл поднес Академии художеств с просьбой «принять сей скромный труд». Безупречно правдивый, строгий в делах чести, он не стал бы дарить чужую работу.

Готовя вместе с Руска «Собрание фасадов Его Императорским Величеством высочайше апробированных для частных строений в городах Российской империи», Карл не терял уверенности, что рано или поздно сам получит настоящий заказ.

К уверенности добавилась необходимость. На семью обрушилось несчастье: умер отчим. И сразу же возникло немало всяких сложностей… Первая и главная — денежная. Мать, не умевшая себе ни в чем отказывать, не привыкшая экономить деньги, вряд ли могла существовать только на свою пенсию. И Карлу Росси придется пережить по этой причине еще немало тяжких дней и недель.

Счастливцы утверждают, что Фортуна обязательно приходит к тем, кто умеет терпеливо ждать. Удача сопутствует жизнелюбцам. Так случилось и с Карлом. Когда иссякло терпение и, казалось, рухнули все надежды, вдруг стало известно, что государь решил учредить в Москве императорский театр и построить для него новое здание взамен сгоревшего частного театра Мэддокса. Того самого, что еще недавно стоял в самом начале улицы Петровки. И этот заказ доверили молодому архитектору. Может, помогла совместная работа с Руска, а может — желание Александра отправить вон из Петербурга любимца своего покойного отца? Кто знает… Важно, что император утвердил проект Карла.

Теперь, чтобы заручиться поддержкой москвичей, следовало найти влиятельного покровителя. Скорее всего, за советом и помощью Росси обратился к Джакомо Кваренги. Этого толстого и доброжелательного человека с лиловой луковицей вместо носа на широком лице знал почти весь Петербург. Карл знаком с ним еще со времени строения Михайловского замка. Да и учитель у них был общий — Винченцо Бренна. Старый зодчий охотно отозвался на просьбу молодого. Есть такой влиятельный человек — граф Николай Петрович Шереметев, заядлый театрал, внук знаменитого петровского фельдмаршала. Кваренги дружен с графом. Сейчас по просьбе Николая Петровича он строит в Москве огромный Странноприимный дом (теперь Институт скорой помощи имени Н. Склифосовского) — памятник умершей графине, бывшей графской крепостной, замечательной актрисе Прасковье Жемчуговой. Кваренги, конечно, замолвит слово графу.

4 января 1807 года Росси просит у Шереметева аудиенции. Через два дня Николай Петрович Шереметев в кабинете своего дворца на набережной Фонтанки вручил ему рекомендательное письмо в Москву:

«Милостивый государь мой Дмитрий Адамович!

Вручитель сего господин Росси, сын покойного Лепика, по препоручению ему в рассуждении постройки театра, отъезжая в Москву, просил меня снабдить его рекомендациею по известности мне добрых правил и поведения, коими руководствуются все состоящие в службе, не мог отказать в желании господина Росси.

Покорнейше прошу Ваше Превосходительство не оставить его благосклонностию Вашею, а также при удобном случае представить и Его Сиятельству князю Александру Михайловичу и повторить, что сей молодой человек, почитаю, быть этого достоин…»

Дмитрий Адамович — граф Олсуфьев, сын бывшего статс-секретаря Екатерины II, знаменитого почитателя и собирателя живописи, — лицо очень известное в Первопрестольной. Александр Михайлович — князь Голицын, московский губернский предводитель дворянства — второй человек после губернатора.

Через две недели во дворец на Фонтанке пришел ответ из Москвы: «Сей час вручил мне господин Росси письмо Ваше от 6-го, а как в то же самое время князь Александр Михайлович у меня случился, то имел честь оного представить; господин Росси быть хорошим человеком…»

Итак, Карл Росси произвел на вельмож впечатление «хорошего человека». Иначе в Москве и быть не могло. Здесь проживали опальные, несогласные и недовольные, обедневшие наследники старинных родов и богатые провинциальные помещики, короче — все те, кому не нашлось места при дворе или в чопорном петербургском свете. Древняя русская столица противопоставляла себя новой, подчеркивала свою особливость и чудила. «Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четырехместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скоморохов и цугом тащится по летней мостовой…» Через два с лишком десятилетия Пушкин с грустью заметит: «Невинные странности москвичей были признаком их независимости». Посему и любого «перебежчика» из Петербурга встречали, в пику столичным фанфаронам, нарочито радушно.

Красивый и любезный, по-европейски воспитанный, одетый по последней моде, Росси охотно принят в хлебосольных домах и усадьбах Белокаменной. Особенно там, где много девиц на выданье. Трудно преодолеть обволакивающие соблазны, но будущее в первую очередь зависит от него самого, от его успешной работы. И Росси устоял. В конце зимы на просторной Арбатской площади, примерно там, где сейчас стоит памятник Гоголю, началось строительство большого деревянного театра. Современники потом вспоминали, что здание походило на античный храм и несколько напоминало Биржу на Стрелке Васильевского острова. Острословы шутили: на Неве — храм торговли, у нас — храм муз. Были для этого основания. Ведь не случайно старый московский житель, историк Николай Михаилович Карамзин, напишет чуть позже: «Красивый великолепный Петербург действует на государство в смысле просвещения слабее Москвы, куда отцы везут детей для воспитания и люди свободные едут наслаждаться приятностями общежития. Москва непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей».

В понедельник 13 апреля 1808 года театр отпраздновал свое открытие. Давали пьесу Сергея Глинки «Баян — русский песнопевец древних времен» с хорами и балетом. Архитектор вместе с автором и любимыми артистами стал героем дня.

За торжествами приходят будни. И тогда надобно снова думать, как жить дальше. Правда, предстояло еще кое-что доделать и переделать в зрительном зале. Это на месяц-другой работы. А что потом? И Росси начинает просить о покровительстве своих московских почитателей. Увы, и таланту приходится порой гнуть выю, чтобы обрести заслуженное место в жизни. Перед возвращением в Петербург архитектор уже чувствует себя уверенней — помощь обещана.

6 ноября, через несколько дней после возвращения, Карл подает очередное прошение графу Гурьеву:

«Ваше Высокопревосходительство!

Вся надежда повышения моего была в покровительстве Вашего Высопревосходительства, и в настоящих стесненных обстоятельствах моих прибегаю к Вам с нижайшей просьбой.

1. Я уже имел честь представить справедливому взору Вашего Высокопревосходительства невозможность мою содержать себя пристойно званию моему 1200 рублями жалованья и, конечно, ни один архитектор из находящихся в службе Е. И. В. так мало не получает, вследствие чего, и обнадеживаясь милостию, которую Ваше Высокопревосходительство всегда ко мне имели, всенижайше прошу: наградить меня прибавкою, каковою найдете меня достойным.

2. Видя, что здесь не имею никакого случая показать звание мое, для которого я посвятил себя с малолетства, употребляя все время и прилежание мое, надеясь приобрести через него состояние и успехи, от которых зависит благосостояние каждого честного человека в предпринимаемой им жизни, почему всеусерднейше прошу Ваше Высокопревосходительство исходатайствовать мне милость у Государя Императора для помещения меня в Москву архитектором в Кремлевскую экспедицию, надеясь иметь там более случаев оказать ревность мою по службе, которой посвятил себя.

От одного благодеяния Вашего Высокопревосходительства зависит помочь желающему отличиться способностями своими и ревностью к службе художнику…»

В Москву, скорее в Москву — вот единственное желание архитектора. Точно трудно дышать ему в окружении чиновничьих и военных мундиров, точно давит ему на плечи тяжкий груз государевой немилости и козней Луиджи Руска. А в Белокаменной привольней и дышится свободней. Впрочем, нет в этом ничего удивительного. В мае 1836 года — правда, в еще более тяжкой атмосфере — Пушкин напишет жене про другого великого русского художника: «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспоминаю, что я журналист».

Климат и неволя… Речь не о петербургской погоде — всегда сырой, с пронизывающим душу ветром, — речь о климате духовном, когда теплота человеческого общения задушена строгими правилами чопорного столичного этикета. А неволя — непростор, несвобода, подвластность силе, — чем ближе к власти, тем всегда страшней. Вот почему Карл Росси жаждет укрыться в Москве.

К счастью, граф Гурьев не оставляет своей милостью архитектора. Через десять дней он уже запрашивает согласия главноначальствующего Кремлевской экспедиции действительного тайного советника П. С. Валуева. Еще десять дней готовят ответ в Москве. И вот, наконец, 5 декабря следует высочайший указ, и бойкий фельдъегерь мчит в Белокаменную пакет за сургучными печатями:

«Милостивый государь мой Петр Степанович!

По всеподданнейшему докладу моему Государю Императору отзыва Вашего Высокопревосходительства в рассуждении определения под начальство Ваше архитектора Росси Е. И. В. повелеть изволил быть ему в настоящем звании при Вашем Высокопревосходительстве с жалованьем по 1500 рублей в год из Кабинета Е. И. В…»

В первых числах января 1809 года Карл Росси отъезжает в Москву. В его жизни начинается новый период.

Белокаменная веселилась, фрондировала и строилась. Широко, с размахом, не подозревая о грядущей трагедии 1812 года. Балы, званые обеды, гулянья, домашние спектакли сменяли друг друга. Вечера были расписаны. Вторники — у Римской-Корсаковой, четверги — у Разумовских, пятницы — у Апраксиных, воскресенья — у Архаровых. Праздновали и присоединение к России Финляндии, и предстоящее бракосочетание великой княжны Екатерины Павловны с принцем Георгом Петром Голыштейн-Ольденбургским, и многочисленные именины, и дни рождений. Впрочем, поводы были не важны, лишь бы царило веселье. Только что вошла в моду мазурка, и ее бойко отплясывали в особняках на Поварской и Пречистенке, на Воздвиженке и Никитской, на Тверской и Басманной. Оживленней стали разговоры в Английском клубе у Петровских ворот. Истинные московские патриоты, приверженцы «доброй старины», осуждали императора за новые государственные установления, за приближение Сперанского и мирную встречу с Бонапартом в Эрфурте. Вошли в моду басни Крылова и трагедии Озерова. Трудно удержаться в стороне от этой круговерти встреч, удовольствий, развлечений.

Через несколько лет свидетель возвращения молодого архитектора в Москву Ф. Ф. Вигель напишет в своих мемуарах: «Половины его преимуществ достаточно, чтобы пользующиеся ими в Москве приобрели рай. Кто знает московское общество, тому известно, с какой жадностью воспринимается в нем молодость людей разных сословий. Успехи Росси в сих обществах были превыше сил его…»

В четверг 7 января в театре играли «никогда еще не игранную новую большую трагедию „Разбойники“ в пользу актера Мочалова». Представление начиналось в пять часов, а в девять в театре — маскарад. В пятницу — званый обед, в субботу — бал. Потом спектакль в пользу госпожи и господина Сандуновых. И так каждый день. Красивый и обаятельный Росси пользуется большим вниманием московских дам. Злоязычный Филипп Филиппович не преминет заметить, что в результате жуирования Росси «истощенные наслаждениями, может быть и душевными… силы никогда к нему не возвращались».

Но так ли уж точен в своих ехидных замечаниях Вигель? Попробуем разобраться. Карл Росси безвыездно проводит в Москве три с небольшим месяца. За это время он готовит чертежи будущей Екатерининской церкви, которую император повелел возвести в Кремле близ Спасских ворот. «Для церкви Святой Екатерины в московском Вознесенском монастыре, — сообщает Валуев, — по предписанию моему… архитектором Росси сделаны два рисунка фасадов…» (Здание заложили 4 июля 1809 года, а завершили строение только в 1817-м. Церковь не сохранилась.) Кроме того, Росси преподает в архитектурной школе Кремлевской экспедиции, за что получает дополнительно к жалованью 500 рублей. Хозяйственный Валуев напрасно денег платить не будет. Выполняет Карл и какие-то другие важные поручения главноначальствующего Экспедицией. Валуев высоко ценит способности Росси. И потому в своем письме в конце апреля этого года архитектор пишет ему: «Примите, Ваше Превосходительство, мою искреннюю благодарность за несчетные благодеяния, которыми Ваше Превосходительство меня удостаивает…» Итак, молодой зодчий не только танцует на балах и флиртует с красавицами, но и работает. Причем, видимо, немало и с удовольствием.

11 апреля, через три месяца после приезда, Росси неожиданно получает приказание отремонтировать Путевой дворец в Твери. Построен он был в 1774 году архитектором Матвеем Казаковым. Тем самым, что возвел в Москве здание университета, Голицынскую (теперь 1-я Градская) и Павловскую (теперь 4-я Градская) больницы, Петровский подъездной дворец, где разместилась сейчас Военно-воздушная инженерная академия имени Н. Е. Жуковского, здание Сената в Кремле, дома-усадьбы Демидова, Губина, Барышникова.

Дворец в Твери служил Екатерине II для остановок и отдыха по пути в Москву, потому и получил название «Путевого». Одряхлевший, обветшавший, он тихо доживал свои дни. И вдруг повеление: омолодить, возвратить к жизни. Великая княжна Екатерина Павловна и ее будущий муж принц Ольденбургский — генерал-губернатор Тверской, Новгородский и Ярославский, главноуправляющий водных и сухопутных сообщений России избрали своей резиденцией Тверь. Вот почему понадобился срочный ремонт старого дворца.

Задание важности особой. Историки неоднократно отмечали какую-то совсем не братскую нежность отношений императора Александра к своей сестре. В одном из писем к ней он даже вспоминает о каких-то загадочных, ему принадлежащих особых правах. Восстановить дворец для особы, столь приближенной к государю, Валуев мог поручить только человеку серьезному и талантливому. Выбор пал на Карла Росси.

Апреля 18-го дня 1809 года, в тот самый день, когда в Петербурге проходило торжество бракосочетания, архитектор выехал в Тверь. Сутки езды по тяжелой, разбитой, ухабистой дороге. Чуть отдохнув, Росси отправляется внимательно осматривать дворец от крыши до подвалов. А уже через два дня, запершись с утра в номере местной гостиницы, Карл сочиняет «доклад Его Превосходительству Валуеву об императорском дворце в Твери». К докладу приложено сопроводительное письмо: «Я поторопился со всей скоростью выполнить Ваши приказания и 18 числа настоящего месяца отправился в путь в Тверь с двумя помощниками, один господин Бова, и Дилдин… Обозрев общее положение дел, я обнаружил, что ремонтные работы огромны, и подготовил планы… Имею честь отправить их Вам вместе с господином Бова… Мое здоровье не позволяет мне проделать этот путь по скверным дорогам…»

Первое самоличное упоминание Росси о своем здоровье. Зная его исполнительность и честность, можно поверить, что чувствует он себя действительно нехорошо. Но вряд ли три месяца московских развлечений могли так резко ослабить тридцатилетнего мужчину. Просто Карл с детства хил и болезнен. Посему забудем пропитанные ядом намеки Вигеля, а лучше выслушаем доброжелательного Валуева: «…по вкусу своему и принадлежности он обещает со временем быть лучшим архитектором в России, если будет здоровье». Прилежания действительно архитектору не занимать.

Отправленный в Москву доклад содержит подробный перечень срочных дел — вплоть до количества листов железа, необходимого для новой крыши, бронзовых ручек и петель для дверей. Все тщательно осмотрено, обмерено и подсчитано.

Между Москвой и Петербургом начинается оживленная переписка. Валуев доносит Гурьеву о потребных работах. Гурьев докладывает императору. Император изъявляет свою волю. Гурьев отписывает Валуеву. Валуев отдает приказание Росси:

«1. …Его Величеству угодно, чтобы отделка дворца во всех его частях произведена была со всевозможной поспешностью, прочностью, в лучшем виде и непременно к 1 июля.

2. Из числа комнат Ея Высочества, опочивальню и приемную Государь Император повелел обить шелковою материею, прочие же комнаты должны быть расписаны в лучшем вкусе.

3. Его Величество требует, чтобы Вы непременно сделали рисунки внутренних украшений дворцовых комнат и прислали их на рассмотрение Его Величества.

4. Сделайте соображение Ваше о потребных для украшения дворца сего мебелях, зеркалах, люстрах и тому подобное и незамедлительно известите…»

Создается впечатление, что в эти весенние месяцы 1809 года Александра I больше всего волнует убранство дворца любимой сестры. Ее покои — спальню и приемную — должно обтянуть шелком, а прочие комнаты и залы, включая кабинет, приемную, опочивальню принца, можно просто расписать по штукатурке. Император лично хочет утвердить образцы мебели, зеркал, люстр. Для него сейчас это важнее, чем зреющее среди высших сановников недовольство внутренней политикой, чем наступающая финансовая катастрофа страны — бумажный рубль равняется только 40 копейкам серебром.

Пока император обсуждает и выбирает формы будущих кресел, диванов, зеркал, помощник Валуева князь Цицианов с тревогой доносит из Твери: «Судя по крайней ветхости сего дворца и большим переделкам господина Росси не только в таковой краткий срок, но как мне кажется, неближе может исправиться окончанием как 15 августа…» Волнения начальства не затрагивают Росси. Он упоен большой настоящей работой, и никакие хвори не в состоянии помешать ему. Пока первые проекты утверждаются императором, зодчий создает всё новые и новые чертежи и рисунки будущих покоев и их убранства.

В начале мая наконец прибывают из Петербурга первые утвержденные планы. А 5 мая Росси уже мчится в Москву заключать подряды, подыскивать помощников и мастеров. В Тверь возвращается через четыре дня, чтобы через пять дней снова ускакать в Белокаменную. Забыты все болести и недомогания.

Во дворце будет восемнадцать парадных и жилых покоев для молодой четы и, кроме того, комнаты для придворных, помещения для слуг, кухни, конюшни, хозяйственные амбары, каретные сараи. Да мало ли что еще может понадобиться генерал-губернатору огромного края для удобной и приятной жизни. На стройке одновременно работает сто двадцать человек, да еще до двухсот мужиков возятся над разбивкой огромного сада. Четыре надежных помощника — Осип Бове, Захар Дылдин, Никита Ткачев и Иван Соколов — помогают Росси в его спешном деле.

Зодчий не жалеет себя, не щадит помощников, не бережет денег. И князь Цицианов с ужасом доносит в Москву: «Не могу не сделать моих замечаний на счет архитектора Росси: вся справедливость принадлежит ему по части вкуса его и совершенных знаний в архитектуре… относительно же распорядительности по строению, то, мне кажется, он не слишком расположен к хозяйству, доказательством тому служат контракты, заключенные им по разным предметам до переделки и украшения Тверского дворца относящимся. Цены, условленные с обойщиком Медведевым за аршин бахромы к окнам по 13 рублей и за каждую кисть по 10 рублей я нахожу чрезвычайно высокими…» Действительно, Росси, возможно, не умеет хозяйничать, не умеет торговаться, считать каждую копейку. Не привык, не приучен. Мать и отчим жили широко, не сквалыжничали. И сам он живет, не думая о завтрашнем дне, не считая денег в кармане, но всегда готовый прийти на помощь другому. Впрочем, для переплат по счетам есть оправдание: поспешность всегда обходится дороже. К счастью, Валуев оставляет рапорт Цицианова без внимания. А счета всё продолжают и продолжают поступать. За каждый диван с белой краской и позолотой по 500 рублей, за такое же кресло — 80, за стул из этого гарнитура — 60, а за канделябр с двенадцатью подсвечниками с белой краской и позолотой — 400 рублей.

21 июня 1809 года Валуев доносит в Петербург: «…главный корпус к поспешнейшей и лучшей отделке, сколько я мог распорядил — и надеюсь к августу месяцу окончить, а принадлежащим к нему корпусам: кухонному… конюшенному с сараями, анбарами и жилыми с покоями в два этажа, и многими другими строениями господин Росси… 17 текущего месяца доставил мне планы…» Однако император недоволен. Ему кажется, что работы идут слишком медленно, что Карл Росси недостаточно расторопен. И он решает: для ускорения строительства дворца в Твери брать любые детали, материалы, мебель из брошенного Михайловского замка — последнего жилища своего убитого отца. Решено также для пользы дела отправить в Тверь Луиджи Руска. Он наверняка сможет наладить дело как следует.

Это удар для Росси. Это творческая смерть… К счастью, находится добрая фея — сама принцесса Екатерина Павловна. Ей нравится архитектор, его вкус, его работа. Зная о неприязни Руска к «ее» зодчему, она пишет брату: «…ни в коем случае не посылать этого архитектора в Тверь, ибо это будет ударом для Росси, который проявляет невероятные старания и трудоспособность. В противном случае Росси, конечно, оставит нас, а это будет непоправимой потерей. Впрочем, нам кажется, что он не заслуживает Вашего нерасположения». Какое важное свидетельство отношения злопамятного Александра к бывшему приближенному отца!

Император внял просьбе: Руска в Тверь не приехал. А парадная часть дворца была готова в срок — к 15 августа. В приватном письме Валуев сообщал Гурьеву: «Признаюсь Вам чистосердечно, что никак не предвидел устроить в Твери… дворец столь огромный и во многих частях столь великолепнейший из дворцов Москвы и Петербурга».

Увы, дворец не дожил до наших дней в первозданном виде. Он был разрушен в годы Великой Отечественной войны. После победы его восстановили, но многие детали оказались утраченными.

В свое время был он построен в виде буквы П с длинными ножками. Они как бы упирались в просторную площадь, в центре которой стоял большой собор. Задним фасадом главный корпус смотрел на Волгу. Росси не нарушил план здания. Он только придал ему новый облик. Первый этаж обработал под руст, придав дворцу соответствующую монументальность. Парадный и парковый фасады главного корпуса выделил ионическими пилястрами. По шесть с каждой стороны. Такие же пилястры украсили крестообразные в плане павильоны, которые сдерживают движение боковых флигелей в сторону города.

Фасады главного здания венчают аттики со скульптурными группами. Скульптуры и маски украшают огромный широкий пандус, построенный Росси со стороны парка. По этому пандусу можно подняться на второй этаж прямо к покоям Екатерины Павловны. Но не внешним обличьем дворца гордился зодчий, а планировкой пространства вокруг него. В камень одели набережную Волги. В пейзажном парке возвели беседки и павильоны. Срыли старые крепостные валы, и на их месте насадили тенистые аллеи. Снесли вокруг неказистые строения, и дворец слился с городом, величаво поднявшись над скромными жилыми домами, одноэтажными торговыми рядами и провиантскими магазинами.

Затянутый, точно молодой офицерик, в узкий мундир, император Александр медленно и пристально осматривал дворец. Его внимание привлекли и росписи на стенах, и рисунки паркетных полов, и сулящие уют диваны, кресла, стулья, и торжественно-нарядные светильники. Все было специально изготовлено по личным рисункам Росси. Император высказал одобрение. Вечером на балу, обращаясь к местной знаменитости — старухе Арефьевой, внучке одного из любимцев Петра I, Александр изволил пошутить: «Хорош ли я домик выстроил для сестры?» А старуха в ответ: «Да что, батюшка, ведь старенький бабушкин починил, чай дешевле обошлось, чем весь новый-то ставить…» Перестройка дворца обошлась в 542 тысячи серебром. В этот же год на нужды Министерства народного просвещения было отпущено 727 тысяч рублей.

Награды за свой труд Карл Росси не получил. А через одиннадцать лет генерал А. А. Писарев, составляя «Описание губернского города Твери», напишет: «Дворец… возобновлен и исправлен в 1810 году князем Цициановым…» И в этом, пожалуй, нет ничего, достойного удивления.

В Петербурге тверской дворец прозывают «новым Петергофом». Поводом, скорее всего, служат красота и благородство убранства и та особая атмосфера интеллектуальной жизни, удачно сопряженной с непринужденным общением и отдохновением. Здесь под покровительством любимой сестры государя царит дух московской оппозиции Петербургу. Оппозиции, порой столь далеко заходящей, что превращается в критику намерений и поступков императора. А это, по убеждению некоторых особо осторожных, уже свидетельствует о явном якобинстве. Но подобных обвинений можно не бояться, пока Екатерина Павловна успешно пользуется своим влиянием на брата. По наблюдениям современников, она очень умна, доброжелательна и «многие из приближенных, в том числе и знаменитый живописец Кипренский, были в нее влюблены». На приглашения великой княгини с радостью откликаются и А. И. Мусин-Пушкин, сначала обнаруживший, а затем утративший во время московского пожара рукопись «Слова о полку Игореве», и поэт, а в скором времени министр народного просвещения И. И. Дмитриев, и прославленный российский историк и писатель Н. М. Карамзин, и многие, многие другие. В Тверь охотно приезжают порой с семьями, гостят неделями. Читают обществу свои произведения, участвуют в маскарадах, совершают лодочные прогулки, играют с хозяевами на бильярде, встречаются со всеми придворными. Но никто никогда не вспомнит позже о российском дворянине, неаполитанском подданном, архитекторе Карле Росси, создавшем этот дворец.

Впрочем, и этому удивляться не следует. Припомним, что Пушкин, так живо и много интересовавшийся жизнью своего прадеда — арапа Петра Великого, совсем не ценил его строительные и фортификационные способности, хотя Абрам Петрович Ганнибал был «первым и лучшим инженером в России». По сословным дворянским понятиям сей род деятельности не мог идти ни в какое сравнение с должностью придворной или службой в армии. Архитектура приравнивалась к инженерии. Дворянин Карл Росси занимался не положенным дворянину делом.

Неужто одиночество без друзей и собеседников? Нет, все же был в Твери человек, с которым зодчий, вероятно, часто встречался, а может, и дружил, — Иоганн Буле. В недавнем прошлом профессор Гёттингенского университета, известного в Европе своим либеральным духом (именно этот университет кончали в свое время будущий декабрист Николай Тургенев, его брат Александр — близкий друг Пушкина, любимец лицеистов преподаватель словесности Александр Куницын). В тот год, когда Росси вернулся из Франции в Петербург, Буле возглавил кафедру философии Московского университета. Вплоть до 1808 года он читал на французском языке лекции по истории права, логике, психологии, истории изящных искусств и мифологии. Однако взгляды профессора стали неугодными, и Буле вынужденно принял предложение Екатерины Павловны стать ее личным библиотекарем. В 1811 году ученый поселился в Твери. Вряд ли мог найти Росси в маленьком городе более интересного и нужного собеседника, лишенного вдобавок сословных предрассудков. Можно только представить, сколько долгих часов провели они в увлекательных разговорах…

В конце декабря 1811 года у профессора по дороге из Москвы в Петербург остановились погостить два молодых человека — братья Михаил и Петр Чаадаевы. Еще три года назад они слушали лекции Буле в Московском университете и числились его любимыми студентами. Теперь они отправлялись на службу в лейб-гвардии Семеновский полк. Росси мог видеть их и поразиться остроте суждений младшего — Петра. Возможно, через девять лет он снова вспомнит этого оригинального юношу, но это — только догадки…

Итак, свободные вечера, вероятно, в обществе профессора Буле, а все остальное время — любимому делу. Тем более что числился Росси членом созданного Комитета по благоустройству Твери. Даже краткий перечень замысленных зодчим и построенных им зданий в самой Твери и городах губернии заслуживает почтительного удивления:

проекты театра, зданий для губернской канцелярии, для экспедиции округа путей сообщения и для семинарии в Твери;

проект тверского военного госпиталя — ансамбля из одиннадцати корпусов на правом берегу Волги;

сооружение торговых рядов в Твери — протяженного здания с аркадой и дорическими портиками по углам (увы, разрушено в 60-х годах XX столетия);

перестройка церкви Трех Святителей, что стояла в Твери на левом берегу Волги на площади перед существовавшим тогда наплавным мостом;

сооружение там же, в Твери, на берегу речки Тьмаки собора Крестовоздвиженского монастыря (это был огромный куб с дорическими портиками с четырех сторон и торжественным пятиглавием); сооружение такого же собора в Торжке;

сооружение здания присутственных мест в Старице и гостиных дворов в Бежецке и Рыбинске;

проекты каменных и деревянных жилых домов для помещиков, мелких чиновников, торговых людей. (Дома одноэтажные с мезонином и без, дома двух- и трехэтажные и даже городские усадьбы.)

Кое-какие строения по этим проектам дожили до наших дней. Несколько домов уцелело в Твери, Рыбинске и Кашине. Знакомство с ними, а также с рисунками и чертежами тверского периода, хранящимися в архивах, позволит уяснить творческую манеру архитектора и направление его поисков.

Росси придерживается канонов классицизма: строгость архитектурных форм, четкость и ясность пространственных композиций, стилистическое единство каждого здания, минимум декоративных украшений. Уже в этих работах проглядывают черты, которые найдут дальнейшее развитие и воплощение в торжественных ансамблях Петербурга: сочетание арочных и прямоугольных завершений оконных проемов, лоджии с колоннами на втором этаже, обработанные под руст первые этажи. Но это частности. Главное, что поражает и восхищает в проектах этих лет, — удивительное чувство ансамбля. Замысливая новое строение — храм, жилой дом, общественное здание, — архитектор всегда видит улицу или площадь, а порой и весь город в целом. Творение Росси может предстать красивой сольной партией в общем архитектурном хоре или мощным аккордом, но никогда — диссонансом: свидетельство высокого вкуса и большой внутренней культуры мастера.

Тактичное, уважительное отношение к людям, к их творчеству, к наследию прошлого — отличительная черта Карла Росси. Основа его огромного обаяния. Поэтому с ним охотно работают его помощники. Потому с мнением Росси очень считаются заказчики.

15 марта 1811 года в Тверь с очередным визитом приезжает император. Событие, оказавшее влияние на судьбу самого императора, историка Карамзина и, как ни странно, архитектора Росси. Пути этих трех людей снова пересеклись. Государь и историк живут в покоях, сооруженных Росси, гуляют в парке, разбитом по его замыслу, любуются созданной им набережной. Очень возможно, что вечерами они встречаются на балах и маскарадах, которые так любит государь.

Страсти кипят в жарко натопленной гостиной принцессы. Здесь говорят о политике, о предстоящей войне с Наполеоном, дыхание которой все ощутимей. Здесь Екатерина Павловна успешно плетет интриги против ненавистного Сперанского. Его отставка, которая изменит движение России, уже предрешена. Здесь же Александр слушает Карамзина. Историограф читает свою «Записку о древней и новой России». Эпиграф к ней многозначителен: «Нет лести в языке моем». Нелицеприятный текст вызывает раздражение и гнев государя, но Екатерина Павловна знает, когда надо пустить в ход все свое влияние на брата. Гнев сменяется милостью, предложением высочайшей дружбы, просьбой о переезде в Петербург, намеками на министерский пост. И как ни удивительно, стараниями хозяев дворца не остался в эти дни обойденным высочайшей милостью не любимый императором зодчий.

19 марта Александр I подписывает рескрипт:

«Его Императорскому Высочеству Главному директору путей сообшения принцу Георгию Гольштейн-Ольденбургскому.

Находящегося при Главном начальнике Кремлевской экспедиции архитектора надворного советника Росси дозволяю… согласно желанию его определить в Ваш штат к таковой же должности, оставляя ему и то жалованье, какое получает он ныне из Кабинета.

В Твери

Александр».

Первое признание, первая награда. Получен следующий чин — надворного советника (VII класс по «Табели о рангах»). Заметим для себя, что «профессорам при Академии» и «докторам всяких факультетов, которые в службе обретаются», давался чин IX класса — титулярного советника. Но для Росси особенно важно другое: помимо жалованья из Кабинета, он будет теперь получать дополнительно, пусть небольшое, жалованье из Дирекции путей сообщения. Это уже позволит решить кое-какие житейские проблемы, приносившие до того огорчения.

Точно предчувствуя трагические события грядущего года, Росси спешит составить альбом всех своих тверских проектов. Экземпляр его находится сейчас в Москве, в Центральном государственном военно-историческом архиве. На переплете торжественная надпись: «Собрание фасадов казенным и партикулярным строениям в Тверской и Ярославской губерниях с их уездами под главным начальством Его Императорского Высочества Георгия Голстинского сооруженным. Изданное архитектором Росси в Твери 1811-го года». Возможно, существовал еще один экземпляр альбома, который принц Ольденбургский вместе с личным представлением направил императору в Петербург. Только этим можно объяснить указ неожиданно полученный архитектором в конце декабря:

«Господину надворному советнику и архитектору Росси. По представлению генерал-губернатора Новгородского, Тверского и Ярославского Его Императорского Высочества принца Георгия Гольштейн-Ольденбургского желая наградить отличное усердие Ваше к службе и особенно труды, всемилостивейше жалую Вас Кавалером ордена Святого равноапостольного князя Владимира четвертой степени, коего знаки при сем препровождаются.

В С.-Петербурге

Декабря 18 дня 1811-го

Александр»[6].

Награда к Рождеству. Архитектор горячо благодарит очаровательную благодетельницу. Это, конечно, ее рук дело. При такой покровительнице можно быть спокойным за свое будущее…

Тверской двор тесно связан с Петербургом, и все столичные новости быстро становятся известными на берегах Волги и Тверцы. Так, приходят сообщения о торжественном освящении 15 сентября 1811 года Казанского собора в Петербурге, об открытии 19 октября Царскосельского лицея, о завершении строительства первой в России Публичной библиотеки, которую государь изволил посетить 2 января 1812 года. Но вот фельдъегерь примчал донесение, что 9 апреля 1812 года в два часа пополудни после молебна в Казанском соборе император выехал в Вильно к армии. Значит, война неотвратимо приближалась. И наконец, пришло страшное известие: 12 июня «великая армия» Наполеона перешла российскую границу. И манифест Александра, который оканчивался словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем».

Настало время, когда никому не нужны новые дома, усадьбы, храмы. Время архитекторского бездействия…

25 июля двор генерал-губернатора перебирается в Ярославль. И с ним, конечно, архитектор. Наступает время тяжелых хлопот. Тянутся по дорогам в глубь России обозы с тяжелоранеными. Сначала от Полоцка, потом от Смоленска, настанет день — от Бородина. Карлу Росси поручено готовить госпитали в Твери и Ярославле. Теперь он скачет навстречу обозам или обгоняя обозы между двумя этими городами.

Сохранился малозначимый, но интересный документ:

«По указу Его Величества Государя Императора Александра Павловича, Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и проч. От Ярославля до Твери и обратно до места моего пребывания отправленному по самонужнейшей казенной надобности штата моего господину надворному советнику и кавалеру Росси давать по четыре лошади с проводниками из почтовых, за указанные прогоны, без малейшего задержания.

Дана в Ярославле

20 августа 1812 г.

принц Георгий Гольштинский».

В подорожной Росси назван кавалером, то есть имеющим орден (еще одно доказательство, что награжден он в декабре 1811 года). Кавалеру велено давать четверку лошадей как важному чиновнику. И давать без промедления, ибо спешит он по государственной надобности.

Бумага выдана за шесть дней до Бородинского сражения. Этой решающей битвы еще ждет вся Россия. Еще все твердо веруют, что супостат не возьмет Москву. Вместе со всеми не мог предвидеть последующих событий и Карл Росси. Как не ведал того, что в тот же самый день, когда выпишут подорожную, в Петербурге подпишут еще один документ, имеющий к нему прямое отношение. Стараниями все той же Екатерины Павловны ему будет пожалован очередной чин — коллежского советника. Шестой класс по «Табели о рангах»! Теперь архитектора обязаны титуловать «Ваше Высокоблагородие». Чина выше Карл Росси уже больше никогда не получит.

Радость из Петербурга омрачена сообщением о трагедии Москвы. Известие о вступлении французов и пожаре прозвучало как гром среди ясного неба. Оно отразилось на психике государя (здесь начало его мистической религиозности), на взглядах дворянства, обвинявшего Александра в этом несчастье, на умонастроениях всего народа.

Через две недели после вступления Наполеона в древнюю русскую столицу в Петербурге в Казанском соборе состоялся торжественный молебен в честь очередной годовщины коронации Александра. Царскую карету встретила мрачно молчащая толпа. «Никогда в жизни не забуду тех минут, — вспоминает фрейлина императрицы графиня Эдлинг, — когда мы поднимались по ступеням в собор, следуя среди толпы; не раздалось ни одного приветствия. Можно было слышать наши шаги, и я нисколько не сомневалась, что достаточно было малейшей искры, чтобы все вокруг воспламенилось».

Всеобщее горе сменилось всеобщим ликованием, когда стало известно, что 7 октября Наполеон был вынужден наконец покинуть Москву, а 11 октября из города ушли последние группы захватчиков. В городах устраивают торжественные молебны и праздничные балы. 18 ноября принц и великая княгиня возвращаются в Тверь. А 14 декабря жалкие остатки некогда «великой армии» окончательно выкинуты с русской земли.

Курьеры не успели сообщить эту радость Тверскому, Новгородскому и Ярославскому генерал-губернатору: принц Ольденбургский скончался 15 декабря. Трудолюбивый, мечтательный, но слабый здоровьем, он не выдержал моральных и физических испытаний, принесенных войной, и грянувших сорокаградусных морозов.

Его смерть — тяжелый удар для Росси. Впереди снова неизвестность. Ведь следующий губернатор не будет принцем или мужем любимой сестры царя. Не будет так рьяно заниматься строительством, и зодчий наверняка останется не у дел.

Готовится переехать в Петербург к матери Екатерина Павловна, но, прощаясь, все же оказывает последнюю услугу своему любимому архитектору. В письме к брату напоминает ему о Росси: «Он и его два помощника могут быть Вам очень полезны при восстановлении сгоревших зданий в разных городах, я ручаюсь за их трудолюбие и, могу сказать, даже за их честность, потому что я имела много дела с ними и видела также, как они исполняли другие работы: нельзя было не одобрить всего, что они делали».

Может быть, это письмо поможет архитектору…

Из Твери в Петербург потянулись обозы: увозили имущество покойного принца и его вдовы. Пустел некогда уютный дворец.

Каждая повозка будто забирала с собой частицу хорошего настроения Росси. Будущее снова представало туманным и непонятным. Не стало покровителей, не стало любимого дела. Правда, напоследок успела Екатерина Павловна посодействовать в получении нового заказа: сделать проект собора и колокольни для Ниловой пустыни — монастыря, что уже два столетия стоит на острове Столбный озера Селигер. Монастырь богатый, прославленный и может заплатить пристойно.

Знакомство с памятниками русской архитектуры XVIII и начала XIX века рождает впечатление о какой-то странной цепи удивительных совпадений: будто каждое победное завершение большой войны или утверждало новый стиль, или порождало на свет здания, резко отличные от стиля существующего. Разгром шведов под Полтавой вызвал к жизни петровское барокко — пилястровую архитектуру на голландско-датский манер. После окончания Русско-турецкой войны 1735–1739 годов, когда Россия вернула себе Азов, вошло в моду пышное растреллиевское барокко. Победы над Пруссией в Семилетней войне (1756–1763) как бы послужили сигналом для утверждения классицизма. После Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, когда российский флот одержал блистательные победы в Средиземном море, родились на свет целые ансамбли в так называемом готическом и даже в «китайском» стиле: Петровский путевой дворец на окраине Москвы, ансамбль Царицыно под Москвой, Чесменская церковь близ Петербурга и Китайская деревня в Царском Селе. Карл Росси не нарушил этой «традиции». Замысленная им колокольня — свободная импровизация на темы строгой немецкой готики, а Богоявленский собор в Ниловой пустыни — странное и непонятное смешение классицизма, древнерусского стиля и элементов средневекового западноевропейского зодчества.

Известно, что, завершая свой век, классицизм пытался продлить время существования обращением к экзотике: мавританскому стилю, готическому и даже к чисто геометрическим формам и конструкциям — дом-шар в Мопертюи архитектора К. Н. Леду и шарообразный кенотаф Исаака Ньютона, предложенный Э. Л. Булле. Быть может, Росси отдавал дань этим веяниям? А может, собор Ниловой пустыни — результат влияния романтизма, уже проявившего себя в Европе?

Не будем забывать, что несколько лет рядом с Росси жил в Твери один из зачинателей романтизма в русском искусстве — замечательный художник О. А. Кипренский. И вовсе не следует сбрасывать со счетов его возможное влияние на зодчего.

Колокольню и собор в Ниловой пустыни по его проекту строить не стали. Но вознаграждение — 1610 рублей — Росси получил, что было для него очень кстати.

Заметим, что романтизм, найдя в России достаточно сильное воплощение в литературе и чуть меньше в изобразительном искусстве, почти не повлиял на архитектуру. Не потому ли, что дворянская культура рассматривала поэзию и прозу, живопись и графику как искусства высокие, достойные раскрыть духовный мир человека и общества, а зодчество — дело, в общем, коллективное и даже техническое, не способное передать все тонкие, романтические движения души…

Пока Росси пребывает в тягостных раздумьях — как жить дальше, как строить свою будущую карьеру? — в Петербурге уже решают его судьбу. «Его Высокопревосходительство господин управляющий Кабинетом словесно изволили предложить, чтобы на место умершего архитектора Томона, который, как известно, был употребляем при Императорских стеклянном и фарфоровом заводах для изобретения рисунков на разные вещи — отныне употреблять к тому архитектора господина коллежского советника Росси. Для того определить его в ведение Кабинета, причислить к означенным заводам с тем же жалованьем, которое получал Томон, то есть по 1200 рублей в год из сумм стеклянного завода».

Будто и не было прошедших шести лет, награждений чинами, орденом. Возврат на старое место, с которого начинал. Что это? Очередные происки Луиджи Руска, не желавшего видеть рядом с собой талантливого соревнователя? А может, нелюбовь Александра, хорошо известная чиновникам Кабинета? Как бы там ни было — опасность нависла большая. Но ведь кроме врагов у зодчего есть и покровители: любезная Екатерина Павловна и вдовствующая императрица Мария Федоровна, готовая порой даже в мелочах пойти наперекор желаниям сына. Именно она неожиданно предлагает Карлу Росси срочно заняться работами в ее Павловске. Владелица дворца хочет по-новому украсить свою любимую угловую гостиную (бывшую спальню мужа), возвести несколько павильонов в парке, построить маленькую деревню в близлежащем местечке Глазово.

Первым делом Росси принялся за пристройку большого зала к Розовому павильону в Павловском парке. Мария Федоровна пожелала отпраздновать возвращение из Европы сына-победителя — императора Александра. Бал назначен на 27 июля 1814 года. Дней для работы слишком мало, и архитектор пребывает в нервном напряжении. 21 июля он доносит милейшему и обязательному Григорию Вилламову, находящемуся «у исправления дел» при Марии Федоровне:

«Работы идут более или менее хорошо в целом, но если к завтрашнему утру мы не получим обойщиков и маляров, будет совершенно невозможно завершить работы к намеченному дню. Господин Митенляйтер получил все торшеры и потому успокоился. Он усиленно работает, и только я один очень огорчен, видя, что моя работа идет с опозданием.

Архитектор Росси».

Однако к сроку все готово. По свидетельству современника, «вид этой залы, при освещении во время бала тысячами свечей, которыми были унизаны весь карниз вокруг потолка, фронтоны над дверьми и пять громадных люстр… был в полном смысле очарователен». Перед павильоном и по бокам были созданы лужайки-сцены, окруженные боскетами. «Против заднего фасада, на широкой поляне поставлена декорация, изображавшая в натуральную величину усадьбу с господским домом в глубине и крестьянскими избами по сторонам». Писал декорацию П. Гонзага. Так снова они встретились через много лет. Только теперь старый декоратор вынужден был исполнять пожелания своего некогда восторженного ученика.

Интермедия в четырех сценах открыла праздник. Затем пропели кантату Державина «Ты возвратился благодатный…». Потом последовал бал, завершенный фейерверком. Закончили торжество веселым ужином. И долго еще раздавались в шатрах, поставленных для генералов и штаб-офицеров, радостные клики…

А гвардия торжественно вошла в Петербург 30 июля. К этому событию сильно постаревший Кваренги воздвиг величественную триумфальную арку. На пути следования полков перед аркой и за ней собрался радостный столичный люд. «Наконец показался император, — вспоминал позже декабрист И. Якушкин, — на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой… Мы им любовались. Но в эту самую минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя». Празднование завершилось трагедией крестьянина. Император-лицемер остался верен себе. Росси мог видеть этот конфуз. Навстречу войска выехал весь город. Ну а если не видел, то наверняка услышал в тот же вечер чей-нибудь подробный рассказ. И видимо, не удивился: он знал двуличного Александра и не верил ему…

Зала, где Мария Федоровна чествовала сына-победителя, не дожила до наших дней. Из семи павильонов, сооруженных зодчим в парке, сохранился один. Сгорели и девять деревянных домов деревни Глазово, построенных наподобие крестьянских изб с элементами готики. В 1970 году во дворце-музее восстановили в первоначальном виде угловую гостиную. Тогда же создали специальную комнату Росси, где собрали мебель, настольные украшения и светильники, исполненные в свое время по рисункам архитектора…

Еще продолжались работы в Павловске, но Кабинет, считая главным делом архитектора занятия на фарфоровом и стеклянном заводах, строго требовал исполнения этих прямых обязвнностей. А жалованья, увы, платили меньше, чем в Твери. Приходилось залезать в долги, и это еще больше портило настроение.

В сентябре 1815 года Росси вызвали в суд. Ростовщик потребовал возврата взятых заимообразно 6000 рублей. А где их взять? Даже имущества, которое можно описать, и того нет. И жилья собственного нет — дом, где он проживает, принадлежит матери. Суд постановил: оный долг вычесть из жалованья, «ибо другим платить нечем».

Беда не ходит одна. В начале 1816 года из Дирекции путей сообщения поступает всеподданнейший доклад на высочайшее имя: числятся у них по штату архитектор Росси с двумя помощниками и живописец Кипренский, а никаких занятий для них не имеется. Посему Дирекция платить им жалованье дальше не намерена. Значит, и этой столь важной денежной добавки, которую получал пять лет стараниями покойного ныне принца, теперь не будет. В полном отчаянии Росси просит отправить его снова в Москву на должность директора чертежной школы при Экспедиции Кремлевских строений. В Москве легче дышится. Там его любят и ценят за талант. Именно там он готов передать свои знания и опыт другим.

В этом прошении поражает благородный характер Росси: «Находящиеся при мне в помощниках архитекторы титулярные советники Дылдин и Ткачев в настоящей службе первый — с 1797, а второй — с 1801 годов, то прошу всеподданнейше о монаршем награждении за их усердную и ревностную службу следующими чинами и оставить их при мне, а получаемое ими жалованье из Экспедиции путей сообщения по 1200 рублей каждому в год перевести для получения в Кабинет Его Императорского Величества». Пребывая сам в тяжком положении, зодчий не перестает думать о друзьях и помощниках.

Ответ неожидан. 24 марта государь подписывает несколько бумаг. Первая: распоряжение «Об определении на службу ко Двору архитектора коллежского советника и его помощников титулярных советников Дылдина и Ткачева и об увольнении от службы живописца Кипренского, находившегося в Совете путей сообщения». Вторая: дозволение купить в России лошадей для короля Вюртембергского. Третья: о выплате денег тайному советнику Алопеусу за трико, присланные императору из Берлина.

Король Вюртембергский Вильгельм I — новый муж Екатерины Павловны. Свадьба состоялась в Петербурге в начале января 1816 года. И сейчас молодые готовятся к отъезду. Не есть ли милость, оказанная зодчему, результат самой последней просьбы любимой сестры, высказанной вместе с желанием купить лошадей? Уж очень трудно поверить, что злопамятный император вдруг ни с того ни с сего изменил отношение к нелюбимому архитектору.

Итак, на службу он определен. Жалованье платят. А работы нет. И Росси продолжает пребывать в неопределенности.

3 мая 1816 года император подписал указ о создании Комитета для строений и гидравлических работ. Сей Комитет обязан заниматься прокладкой новых улиц и выравниванием старых, утверждать проекты будущих жилых и общественных зданий, следить за сооружением мостов, набережных и тротуаров, рассматривать все предложения, способные разумно оградить Петербург от наводнений. Комитет создан не случайно. Посетив Париж, Вену, Лондон, Берлин, император осознал, что его Петербург своим обликом не соответствует положению столицы великой империи. Надобно срочно навести разумный порядок. Такой, как в любезной его сердцу Пруссии. Александр всегда сам очень точен и аккуратен. Его письменный стол — в идеальном порядке. Бумаги, которые он подписывает, должны быть одного формата. Мебель в комнатах и залах расставлена строго по плану. Сделать Петербург таким же, как его собственные покои, — первейшая обязанность нового Комитета.

Идея сама по себе не новая. Еще бабушка, императрица Екатерина II, мечтала предать четкое единообразие молодой российской столице и губернским городам. Едва взойдя на престол, она первым делом учредила Комиссию о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы. Ликвидировал ее император Павел в 1796 году. Внук был и оставался послушным воспитанником лицемерной бабки. Создавая Комитет, он втайне мечтал завершить дело, начатое своей воспитательницей.

Во главе нового архитекторского совета поставлен военный инженер генерал Августин Бетанкур, перешедший на русскую службу в 1808 году. (Кстати, его жизнеописание имеется в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, а статьи о Карле Росси нет, хотя напечатаны заметки о современниках-однофамильцах Росси — итальянском криминалисте Росси, композиторе Росси, трагике Росси.)

Не исключено, что Росси попал в Комитет по рекомендации инженера де Воланта, много сделавшего для улучшения Маринской судоходной системы. Они встречались в Твери, и де Волант успешно пользовался советами и помощью архитектора. Теперь он платил добром за добро.

Итак. Комитет начинает свою деятельность. Из воспоминаний правителя его канцелярии Филиппа Вигеля: «Все прежнее поколение архитекторов, которые в конце Екатеринина века, при Павле и в начале царствования Александра украшали Петербург: Гваренги, Захаров, Старов, Воронихин, Бренна, Камерон, Томон, отошли в вечность, иные не достигнув еще старости… Возникли новые строительные знаменитости, которые, по мнению знатоков, в искусстве далеко от первых отстали. Из них четверо посажены членами в Комитет.

Старший по чину и первый по вкусу и таланту между ними был Карл Иванович Росси. Всякий знал родительницу его, некогда первую танцовщицу на Петербургском театре. В летописях хореографии прославленное ею имя Росси согласилась она променять не иначе как на столь же знаменитое имя Ле Пика…

Для Росси такой сценической знатности было мало: он пожелал быть артистом еще более благородного разряда. Следуя внутреннему призванию, он сделался архитектором… Он был приветлив, любезен, и с ним приятно было иметь дело.

Зато, после него, Василий Петрович Стасов был совершенным его контрастом… Тот же мрак, который изображали его взоры, покрывал и происхождение его. Он, кажется, был человек не злой, но всегда угрюмый, как будто недовольный. Суровость его была следствием, как мне сдается, чрезмерного и неудовлетворенного самолюбия.

Третий член, Андрей Алексеевич Михайлов, был настоящий добряк… Маленький, веселый, простой этот человек был воспитан в Академии Художеств и никогда потом с нею не расставался… Он никогда не гнался за гениальностью, ничего не умел выдумывать, следовал рабски за славными образцами…

…Антоан Модюи… Как об архитекторе об нем говорить почти нечего… Он сделался оратором нашего Комитета…

Самоважнейшее дело, коим продолжением первого лета, по высочайшей воле, занимался Комитет, было постановление о тротуарах, которых прежде не было в Петербурге. Предмет, конечно важный… но и теперь без смеху не могу я вспоминать сильные прения, которые порождал сей вопрос…»

8 мая следует очередное высочайшее повеление: «…архитектора коллежского советника Росси и двух помощников его, титулярных советников Дылдина и Ткачева, причислить к Аничковскому дворцу, назначив из удельного Департамента Дылдину и Ткачеву то самое жалованье, какое они доныне получали из сумм путей сообщения, архитектору же Росси в сравнении с прочими производить жалованья в год 3000 рублей». Нежданная милость, ощутимое денежное прибавление и долгожданная возможность работать.

Аничков дворец построила Елизавета Петровна для своего любимца и морганатического супруга Алексея Разумовского. Потом хозяином стал фаворит Екатерины II князь Потемкин. После смерти временщика дворец перешел в казну и пустовал, поджидая нового владельца. В 1804 году Джакомо Кваренги даже выстроил на углу Фонтанки и Невского проспекта флигель для торговых рядов. В 1809 году император Александр преподнес Аничков дворец любимой сестре к свадьбе. С той поры его стали называть «дворцом Ея Высочества Великой Княгини Екатерины Павловны». Сейчас, выходя вторично замуж за короля Вюртембергского, великая княгиня продала дворец в казну за 2 миллиона. И Александр решил подарить его младшему брату — Николаю к предстоящей свадьбе. Карлу Росси следовало придать дворцу надлежащий вид.

Почему именно ему выпала эта нелегкая обязанность? Сцепление случайностей или воспоминания Александра об изысканном убранстве покоев тверского дворца? Скорее всего, всё вместе. Любимец императора Луиджи Руска поговаривал о скором отъезде на родину. Василий Стасов занят был постройкой собора в Саратове и готовился к сооружению казарм лейб-гвардии Павловского полка на Марсовом поле. Оставался еще француз Антуан Модюи, но его ждало особое поручение.

Современники отмечали, что Невский проспект близ Аничкова моста выглядел уж очень неказисто. Когда-то дворцовый сад тянулся до самой Садовой улицы. В конце XVIII века его урезали, и в 1801 году архитектор Е. Соколов завершил строительство на углу Невского и Садовой большого корпуса для будущей Публичной библиотеки. В том же году В. Бренна перестроил один из парковых павильонов в театр для итальянской труппы. Со всех сторон его окружали какие-то склады, сараи, непонятные строения. Неприглядная, безалаберная площадь раздражала педанта Александра, и именно архитектору А. Модюи он поручил придать ей достойный вид.

…Итак, Росси опять предстоит заняться перестройками, переделками, украшением чужого строения. И надобно обязательно потрафить вкусам будущего хозяина дворца — великого князя Николая.

Через много лет, в 1831 году, Николай Павлович, вспоминая свое детство, напишет: «В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины обвиняли в лености и рассеянности… Успехов я не оказывал, за что часто был наказываем… Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части». Любовь к порядку, симметрии, иерархической стройности была у него даже сильнее, чем у старшего брата. Современники свидетельствуют, что «единственным и истинным для него наслаждением была однообразная красивость хорошо дисциплинированного войска». Вместе с тем в нем сильно было чувство хозяина, который должен заботиться о добре, накапливать его, содержать свой дом в приличии, достатке и комфорте. Вот такому будущему владельцу дворца предстояло угодить Росси.

К сожалению, созданные архитектором интерьеры не сохранились, но из документов — рапортов, донесений, смет — известно, что в Танцевальном зале, Музыкальной, Диванной, Кабинете, Будуаре, Спальнях, а всего в семнадцати покоях заново расписывали плафоны, обтягивали стены атласом, штофом и даже бархатом. В других помещениях стены отделывали под мрамор и расписывали. Новые печи, камины, мебель, люстры, бра, торшеры — абсолютно всё изготавливали по рисункам Росси. В результате дворец поражал удивительным стилистическим единством. Николай был доволен. Он полюбил свой новый дом и, даже став императором, продолжал месяцами жить в нем. Дворец тогда называли «собственным Его Императорского Величества». Так зодчий оказался в милости. Случилось это в 1817 году, когда Карлу Росси исполнилось сорок лет.

Возраст немалый, когда за спиной осталась бóльшая часть жизни и пора наконец подводить итоги, оценивать тобой содеянное. А тут по-настоящему и считать нечего. Тут только-только, наконец, замаячила возможность настоящей творческой работы, когда можно претворить в жизнь давно замысленные планы.

Ограничь себя Росси только переделками в Аничковом дворце, остался бы он в памяти потомков талантливым декоратором. А он вошел в историю мирового зодчества прославленным градостроителем. И у истории есть все основания считать его таковым. Еще не завершив работы во дворце, где сами стены, казалось, сдерживали полет архитектурной фантазии, Карл Росси начинает проектировать перестройку площади, на которой стоит театр. Самовольно? И нет, и да. Как член Комитета, он исполняет приказ государя: всегда принимать во внимание «правильность, красоту и приличие каждого здания в применении к целому городу… дабы столицу возвести по части строительства до той степени красоты и совершенства, которая бы, по всем отношениям соответствуя достоинству ея, соединяла с тем вместе общую и частную пользу…». Как архитектор, он мечтает о создании на Невском проспекте ансамбля не менее значимого, чем площадь перед Казанским собором.

Сохранилось двадцать планов будущей площади. По ним можно проследить, как на протяжении двенадцати лет — с 1816 по 1828 год — совершенствовал Росси свой замысел. Но нас сейчас интересуют только самые первые наброски, рожденные в 1816 и 1817 годах.

…Огромная площадь очищена от всяких строений и огородов. В глубине ее прямоугольное здание театра с портиками (скорее всего, повторение московского). В обе стороны от театра протянулись просторные крытые галереи. Они упираются в дома, поставленные по бокам, и ограничивают пространство площади с юга. С западной стороны Росси решает достроить библиотеку до Толмазова переулка (ныне переулок Крылова) так, чтобы новое крыло повторяло строение Соколова и соединялось с ним в центре мощным объемом главного корпуса. Так все здание библиотеки должно как бы напоминать Казанский собор, но вместо охватывающих площадь колоннад — двухэтажные корпуса. Парадный вход в Аничков дворец зодчий решает сделать со стороны площади, отказавшись от старого, традиционного — со стороны Фонтанки. А чтобы подчеркнуть торжественность нового въезда, он отгораживает дворцовый сад декоративной решеткой и ставит по углам ее нарядные павильоны. Но уже в следующем рисунке архитектор отметает этот вариант. Хотя в здании библиотеки есть перекличка с Казанским собором и два величественных строения на Невском проспекте как бы созвучны друг другу, но площадь перед театром не обрела строгой собранности. В новом проекте библиотека достраивается уже строго параллельно дворцу — без выступающих боковых корпусов. Перед ними — вытянутый овал сквера. Въезд во дворец по-прежнему с площади и те же павильоны по углам…

Павильоны есть и на плане Модюи, который Александр не утвердил. Правда, они двухэтажные. Рассматривая проект, император заметил, что большие строения закроют вид из дворца на Невский. Модюи заупрямился и отказался изменить их. «Подобное не может быть осуществлено ни мною, ни каким-либо другим архитектором», — заявил он. И тогда возвести павильоны поручили Росси. Вряд ли Модюи перенес это спокойно, и, скорее всего, Карл нажил врага. Но Александру следует отдать должное — вкус у него был.

Сегодня можно только дивиться, как столь небольшие изысканные строения смотрятся внушительно-монументальными. Без них нельзя себе представить Невский проспект и площадь перед театром. Это творение Росси — одно из маленьких чудес настоящей архитектуры.

Павильоны логично включены в общий ритм движения по проспекту. Сначала мерная череда арок Гостиного двора, потом здание библиотеки с полукруглыми завершениями окон и ионической колоннадой второго этажа, пауза сквера и павильон Росси, высотой равный первому этажу библиотеки, с арочными окнами, с ионическими колоннами между ними и по углам, а дальше — ионическая колоннада здания Кабинета, построенного некогда Кваренги для торговых рядов.

Величие и значительность маленькому павильону (высота 7 метров, длина 20 метров придают четкая прорисовка деталей, высокие окна, колонны, поднявшиеся на всю высоту строения, и скульптурные композиции. Чередующиеся фигуры старого и молодого воина, стоящие меж колонн по углам строения, определяют его особую торжественность. (К сожалению, из шестнадцати статуй сохранилось только восемь.) Исполненные скульптором В. Демут-Малиновским в классической манере, они напоминают античных богов, а сам павильон — маленький храм воинской славы. Это действительно так. Если не считать триумфальной арки, воздвигнутой Кваренги для встречи гвардейских полков, то павильоны Аничкова дворца — первый архитектурный памятник победе в Отечественной войне 1812 года.

Завершение убранства Аничкова дворца и перестройка всего ансамбля вызвали в Петербурге восхищенное удивление. В восторге Николай Павлович. С одобрением отзывается Мария Федоровна, которая мечтает видеть своего третьего сына на императорском троне. Доволен старший брат. Карл Росси превзошел все ожидания Александра.

Не давая архитектору передышки, государь тут же поручает ему отделку комнат Зимнего дворца, где остановится дочь прусского короля принцесса Каролина, невеста Николая. Едва завершив эту работу, Росси приступает к отделке десяти покоев, протянувшихся вдоль Дворцовой площади вплоть до Малого Эрмитажа. Некогда жил в них Павел I, теперь здесь поселится отец невесты — прусский король Фридрих-Вильгельм III; приезда короля с дочерью ожидают с нетерпением.

Чуть меньше пяти месяцев потребовалось Росси, чтобы создать шедевр, еще не виданный в России. Каждая комната, каждая зала имеет свое, неповторимое убранство. Шпалерная, например, обита малиновым штофом, шторы — из зеленой тафты, мебель — красного дерева. Следующая зала — Большая столовая — в светлых тонах: колонны белого искусственного мрамора, белые скульптуры и барельефы, мебель — карельской березы. Стены Гостиной затянуты штофом с оранжевыми полосами, занавеси на окнах из белого штофа с желтым бордюром, белая мебель с позолотой. Во всем бездна вкуса и удивительное чувство гармонии, когда все вещи — мебель, светильники, декоративные украшения и даже мелкие безделушки — не просто соседствуют, а дополняют друг друга, создавая единый слаженный ансамбль.

10 июля 1818 года следует указ о награждении архитектора коллежского советника Карла Росси орденом Святой Анны 2-й степени, или, как говорили, «Анной на шею». Награждение свидетельствует о признании заслуг Карла Росси, о наступившем примирении императора с архитектором. Однако положения Луиджи Руска архитектор Росси еще не достиг. Недоброжелатели, поздравляя Карла с орденом, не преминули напомнить: а вот, мол, Руска, когда закончил переделку аркады в Царскосельском саду, получил подарок в 15 000 рублей…

А деньги Росси сейчас ох как нужны. У него родился сын. Первенец Александр… Мать ребенка — Анна Больцини. Кто она? Откуда? Где и когда встретилась с Карлом Росси? До сих пор все остается неизвестным. Помимо любви, есть в этой связи архитектора какая-то загадка. Еще десять лет назад, как свидетельствует Ф. Вигель, красивый, остроумный итальянец — завидный жених для московских невест. Он всюду принят, всеми обласкан, быть может, даже чересчур. В Твери Карл Росси — любимец принцессы Ольденбургской Екатерины Павловны, успешно продвигаемый ею по служебной лестнице. И вдруг в Петербурге вокруг Росси возникает какой-то странный заговор молчания. Никто, ни в дневниках, ни в письмах, даже старый знакомец Ф. Вигель, не упоминает о встречах с Росси на вечерах и балах. Впечатление, что или сам Росси окружил свою личную жизнь некоей тайной, или говорить о нем стало по какой-то причине неудобно. Все непонятно…

Рождение сына радость, но даже ее способны омрачить грустные думы. Годы бегут, а он по-прежнему что-то перестраивает, что-то переделывает, что-то украшает. Где же та настоящая работа, которая наконец позволит воплотить давно выстраданные замыслы? Грандиозные, честолюбивые, рожденные еще в юности рисунками и набросками темпераментного Гонзага. Увы, такого дела пока нет…

Мастер ансамблей

Вдовствующая императрица не может жить без своего Павловска. Без собственного садика, оранжереи и любимых цветов. Только вот трехчасовая езда слишком утомляет ее. Мария Федоровна проявляет недовольство плохой дорогой, старым кучером, утратившим былое умение, но, увы, не вспоминает свои годы.

Раздражение императрицы сказывается на окружающих. И тогда Александр решает сделать матери сюрприз: подарить Летний дворец в городе, на Елагином острове, благо появляется такая возможность…

На первых картах Петербурга остров назван Мишиным. Легенда рассказывает, что в 1703 году отряд петровских солдат пробрался сюда в поисках шведов, а встретил матерого медведя. Так шутливо и прозвали остров по его хозяину. Царь Петр подарил Мишин остров своему министру, опытному дипломату П. П. Шафирову. Потом островом владел другой «птенец гнезда Петрова» — генерал-прокурор П. Я. Ягужинский. После восшествия на престол Екатерины II остров стал собственностью сенатора А. П. Мельгунова.

Сенатор построил деревянный дом и разбил парк. Когда Мельгунова назначили в 1777 году Ярославским генерал-губернатором, он продал свое поместье Г. А. Потемкину за 9000 рублей. Всесильный фаворит быстро перепродал его директору придворного театра обер-гофмейстеру И. П. Елагину. При нем и началось на острове каменное строительство: большой дворец, службы, оранжереи, павильоны и беседки. Для защиты от наводнений выкопали пруды и каналы, а вдоль берегов насыпали валы двухметровой высоты. Славился новый владелец широтой и гостеприимством. Академик И. Георги, один из первых историков Санкт-Петербурга, сообщает: «По гостеприимству знаменитого хозяина веселого острова можно почесть оный публичным садом, поелику всем хорошо одетым людям не воспрещается гулять во все летнее время. Кроме того, всех приезжающих на прогулку, даже в отсутствие хозяина, дворецкий принимал и угощал, смотря по времени, обедом или ужином».

После смерти (в 1796 году) хлебосольного владельца остров переходит из рук в руки, пока в 1807 году его не приобрел граф Григорий Владимирович Орлов, племянник прославленного вельможи, фаворита Екатерины II. Граф мало обращал внимания на дворец, но очень заботился о парке и оранжерее. В «Санкт-Петербургских ведомостях» нередко печатались объявления: «В оранжерее Его Сиятельства графа Орлова на бывшем Елагином острове продается зрелый виноград». В 1816 году, собираясь отъехать в Италию, Орлов задумал продать остров со всеми строениями. Узнав об этом, Александр решил приобрести его для матери. Купчую оформили только после долгих хлопот — в 1817 году. Получив деньги, граф отправился в Рим, где прожил много лет, издав свои труды по истории итальянской музыки и живописи…

3 февраля 1818 года высочайшим повелением наконец создана комиссия для «перестройки дворца, построения вновь кухонного и конюшенного корпусов, переделки большой каменной оранжереи на Елагином острове… производства прочих работ». Ведать всеми делами поручено придворному архитектору Карлу Росси.

Задача нелегкая. Мария Федоровна желает, чтобы ее новый Летний дом совмещал пышность российского дворца с милой ее сердцу немецкой уютностью. И зодчий педантично, скрупулезно готовит подробную смету. По его исчислениям, все работы обойдутся в 1 587 632 рубля 40 копеек. Лишь перестройка старого дворца потребует 990 878 рублей. Почти вдвое больше, чем в Твери. Император морщится. Он недоволен широким размахом Росси. Для своей дачи он не допустит подобного мотовства: только скромный, простой деревянный домик. (Через несколько лет Александр решит построить такую дачу на Каменном острове, но поселиться в ней уже не успеет.) Пребывая в недовольстве, он дает распоряжение министру финансов, старому покровителю архитектора графу Гурьеву: к строению на Елагином острове «приступить, но не вдруг, а по мере имеющихся в Кабинете свободных сумм».

Примечательно, что решение о создании летней резиденции Марии Федоровны в Петербурге совпало с появлением первого военного поселения в России. Военные поселения, эта, по выражению современника, печальная страница русской истории, должны были, как считал император, усилить экономическую и военную мощь государства.

Ведать всеми военными поселениями доверено графу Аракчееву, этому «злодею», «проклятому змею», «вреднейшему человеку в России», как называет его ближайшее окружение Александра. Все внутренние дела государства забрал он в свои большие бледные руки. Карамзин писал доживавшему свои дни Новикóву: «…в Петербурге одного человека называют вельможею: грава Аракчеева». Сам историограф тщетно два месяца ожидал свидания с государем, пока не нанес визит графу. После чего тут же был принят государем и обласкан. А поручик Григорий Карелин, осмелившийся в разговоре изменить в девизе Аракчеева одну букву — «Бес лести предан», незамедлительно был сослан в Оренбург.

К счастью для Карла Росси, граф Аракчеев не вмешивался в его дела. Все желания императора передает ему начальник Главного штаба, герой сражения при Аустерлице генерал П. Волконский. Правда, в 1823 году, не выдержав интриг, Росси подаст в отставку, и ее охотно примут. Но это в будущем, а пока зодчий огорожен от всяких происков завистников и разных неприятностей.

Росси придирчиво набирает команду, с которой предстоит работать. Конечно, верный Н. Ткачев, выдающиеся скульпторы С. Пименов и В. Демут-Малиновский, помощники архитектора А. Комаров и М. Войлоков, мраморщики П. Модерна и П. Трискорни, живописцы А. Виги, Б. Медичи и Д. Скотти, мастер искусственного мрамора Я. Щенников, паркетчик С. Тарасов, резчики Н. Опарин и С. Никитин, обойщик И. Тимофеев, позументщик В. Гущин, столяры из семьи Тарасовых и другие мастера. Потом все они перейдут вслед за Росси на другую стройку, на третью и будут всегда сопровождать его. Это первый в России случай, когда единожды собранная зодчим команда станет постоянной. Такое возможно только при взаимном доверии, понимании и уважении друг друга. Вот почему мастеровые любовно называют главного архитектора на российский манер — Карл Иванович. А для ходчего человеческое общение с помощниками и подмастерьями — глоток свежего воздуха в тяжкой петербургской атмосфере. Слухи о необычности человеческих отношений в команде придворного зодчего столь широко разнеслись по стране, что даже главный архитектор Херсона, занимавший у себя в городе прочное положение, подал прошение зачислить его хотя бы помощником смотрителя на стройки, которые ведет Росси.

Работа началась по методе, испробованной еще в Твери: сначала архитектор готовит все чертежи и рисунки, и только после этого приступают к делу. Никакие чиновники не в состоянии нарушить план работ или потребовать изменений. Росси твердо стоит на своем. Только заказчику дозволено вносить поправки. Но император теперь не задерживается в Петербурге. Он мечется по родной стране и чужеземным государствам, точно гонят его муки совести и страшные видения мартовской ночи 1801 года. А вдовствующая императрица, доверяя вкусу зодчего, надолго отъехала в Москву, чтобы оттуда отправиться с визитом на родину, в Германию.

Всю работу на острове Карл Иванович разделил на три очереди. Сначала постройка дворца и отделка его интерьеров, потом возведение служебных зданий и только после этого разбивка парка и сооружение садовых павильонов.

От бывшего дома Елагина оставили прочные наружные стены, а внутри всё начали делать заново. Пять сезонов длился напряженный труд. Наконец в 1822 году работы во дворце пришли к завершению.

На восточной стороне острова, там, где от Большой Невки отделяется Средняя, поднялось жемчужно-серое строение с белоснежными колоннами. Плавно круглящаяся линия плоского купола, полукруглая ротонда перед входом и полукруглая лестница, украшенная большими вазами каррарского мрамора и ажурными корзинами-цветочницами, как бы вторят мерному бегу речных волн. Чтобы подчеркнуть ритм движения, Росси выделил углы здания чуть выступающими ризалитами с малыми фронтонами и двумя парами коринфских колонн.

Дворец стоит на широкой каменной террасе, обнесенной ажурной решеткой. Окружающие виды отражаются в зеркальных стеклах окон первого этажа и рождают новые красочные картины. Природа как бы сама входит в парадные покои дворца, чтобы еще больше украсить его.

Главный вход — с западного фасада. Он строже восточного. Полуротонда уступила место портику с шестью колоннами. И только широкая лестница и закругленные пандусы связывают дворец с раскинувшимся перед ним лугом.

Эту игру контрастов двух фасадов зодчий продолжил в убранстве внутренних покоев. Большие залы чередуются с малыми комнатами, строгая белизна стен одних помещений сменяется яркой, насыщенной отделкой других. Самый большой зал — Танцевальный, или Овальный, — облицован белым искусственным мрамором. Шестнадцать полуколонн опоясывают его. А между ними — огромные зеркала. Они раздвигают пространство и создают затейливую игру бликов. Но пройти в этот зал из просторного вестибюля нельзя. Надо сначала миновать узкую полутемную галерею, и тогда возникает эффект неожиданности, рождающий вздох изумления.

Справа и слева от Белого зала почти квадратные Малиновая и Голубая гостиные. Их обои, обивка мебели, обилие росписи и позолоты как бы противопоставлены строгому убранству большой светлой Столовой, протянувшейся вдоль всей северной стены дворца, и тонкой светлой отделке Кабинета, расположенного в юго-восточном углу. Своим изяществом и красотой кабинет напоминает огромную фарфоровую шкатулку. Современники так и назвали его — Фарфоровым. А рядом с ним опять пышная и нарядная парадная Опочивальня.

Любая деталь, каждая мелочь, будь то рисунок кресла, узор ткани, рама для зеркала, бра, роспись потолков и простенков, узор дверей — все выполнено точно по рисункам главного архитектора. Кстати, дом на Елагином острове иногда называли «дворцом дверей». Здесь нет двух одинаковых, хотя их очень много. Ради необходимого ритма и симметрии Росси создал и фальшивые двери. Изготовленные из разных пород дерева, украшенные резьбой, рельефами, бронзой, они не повторяют друг друга.

На втором этаже помещались комнаты придворных дам и покои императора на случай его приезда. Третий этаж под куполом занимает церковь. Убранство этих помещений несколько скромнее, но тоже достойно восхищения.

Едва успел Росси завершить отделку, как в журнале «Отечественные записки» появилась восторженная статья Павла Свиньина: «Новый дворец на Елагином острову обращает на себя всеобщее внимание и удивление. И поистине сей прекрасный павильон может служить образцом утонченного вкуса и изящной архитектуры и делает особенную честь его строителю… В каждом покое сего этажа царствует гармония бронзы, мебели; мраморные камины, вазы, обои — все отвечает предмету комнаты. Но нельзя не остановиться в особенности в кабинете, гостиной, зале; стены первого отделаны под белый мрамор и расписаны масляною краскою — по середине простенков группами прелестных граций, а вокруг обведены богатою золотою каемкою и гирляндою из избраннейших цветов. Бесподобный кабинет сей представляется фарфоровым и обещает приятную прохладу. Зала в два света прекраснейших пропорций, белая без малейших оттенков, гостиная, напротив, весьма богато убрана…»

Одновременно с дворцом на восточном мысу соорудили гранитную пристань для яхты или многовесельных шлюпок и рядом на берегу изящный павильон с флагштоком. На нем поднимали императорский штандарт в дни прибытия владелицы. Павильон напоминает дворец в миниатюре: полуротонда, обращенная к реке, и портик со стороны острова. Заметный издалека с реки, он, подобно маленькому храму среди тенистой зелени, манит к себе отдохнуть утомленного путника. «Сидя в сем прелестном павильоне, вы наслаждаетесь одним из лучших видов в окрестностях столицы», — оповещают читателей «Отечественные записки»,

Мария Федоровна довольна своим архитектором. Ведь помимо Елагина дворца он строит библиотеку в Павловске, больницу и сиротский дом в Гатчине. Можно только удивляться, как существует столь могучий дух в столь хрупкой оболочке. Даже болея, он не забывает о работе. «Если я не отправился в Павловск по приказанию Ее Императорского Величества, то только потому, что на протяжении пятнадцати дней я не выхожу из комнаты, будучи сильно простужен. Мой врач не разрешает мне выходить, но как только мне станет лучше, я выполню свой долг…» Такой человек достоин награждения. И 18 августа 1821 года зодчему пожалованы алмазные знаки к ордену Святой Анны — милость особая и высокая. Проходит меньше года, и объявлена следующая награда: 1 августа 1822 года именным указом архитектор Росси «за устройство Елагиноостровских строений всемилостивейше награжден пенсионом по три тысячи в год».

Дворец поразил воображение современников. Его спешили запечатлеть в рисунках, акварелях, гравюрах, в живописных медальонах фарфоровых ваз. Современник зодчего писатель и первый переводчик «Дон-Кихота» на русскии язык К. Масальский посвятил ему стихи:

Пытались даже утверждать, что сам Пушкин написал экспромт:

Но, увы, в бумагах и рукописях поэта нет упоминаний ни прославленного строения, ни имени его создателя.

Росси теперь в моде и почете. Планы, о которых мечтал в юности, кажется, наконец станут реальностью. Но пока следует как можно быстрее завершить сооружения конюшни и кухонного корпуса на острове.

Дворец задуман как летняя усадьба, и потому главный архитектор выносит кухню в сторону, как делали еще в XVIII столетии, столь дорогом сердцу вдовствующей императрицы. Одноэтажное полукруглое здание поставлено к северу от дворца. Его наружная стена, глядящая на луг, не имеет окон. Вместо них ниши с полукруглыми завершениями и в них — четырнадцать статуй античных богов, исполненных талантливым С. Пименовым. Аполлон — бог-покровитель искусства, Диана — богиня охоты, Церера — богиня плодородия, Флора — богиня весны и цветов, Вакх — бог вина и веселья, Афина — богиня мудрости, Юнона — супруга всесильного Юпитера, жрицы, весталки — «Елагинский Олимп», как назвали его современники. В центре полукружия шестиколонный портик — вход во внутренний дворик, куда выходят окна и двери кухни. А для подачи блюд во дворец сооружен специальный подземный ход. Кухонные запахи не раздражают обитателей дворца, а галерея богов смотрится декоративной стеной и лишь облагораживает общий вид парка.

В форме удлиненной подковы выстроены каретные сараи и конюшня. Торцы здания, глядящие тоже на луг, увенчаны фронтонами и соединены двойной дорической колоннадой. В боковых крыльях подковы разместились кареты, а в полукружии — стойла лошадей.

На Елагином острове Росси после стольких лет ожидания получил наконец возможность создать единый ансамбль. И сумел достойно показать свое высокое искусство. Именно здесь родилась его первая «архитектурная симфония», как образно назвала этот ансамбль исследователь творчества зодчего М. Тарановская.

Помимо дворца, кухни, оранжереи, конюшенного корпуса, домика садовника, павильонов у пристани и музыкального, гауптвахты у моста на Каменный остров, Карл Иванович создал проект английского парка, выравнивания берегов и защиты острова от частых наводнений. Впрочем, лучше прочитать мнение современников. В августовском номере журнала «Литературные листки» за 1823 год говорится: Елагин остров «в несколько лет, как будто волшебною силою, превращен в очаровательный замок, где Искусство и Природа соединили свои силы, чтобы под видом простоты представить всё свое богатство. Старый дом превращен дарованием архитектора Росси в храм вкуса и великолепия; запустелые рощи и лес принимают свой вид под руководством г. Буша; оранжереи устроены гораздо лучшим образом и обогащены новыми произрастениями всякого рода, а перед дворцом разведен цветник, который невольно напоминает описание земного рая в Мильтоновой Поэме».

В 1826 году, еще при жизни Марии Федоровны, новый император Николай I открыл Елагин остров для гуляний «чистой публики». А каждое 1 июля велено устраивать «народный праздник» в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны — жены Николая I. Этот обычай сохранялся вплоть до 1917 года.

…С окончанием работ на Елагином острове архитектор обрел благодарность заказчика и признание современников. Но мысленно мы вправе спросить: «Ты им доволен ли, взыскательный художник?» Видимо, нет. Все же и Аничков дворец, и Елагин — только переделки, перестройки уже существовавших зданий. А Росси по-прежнему мечтает о совершенно новых строениях и ансамблях, которые должны изменить лицо города…

Резиденция Александра Павловича — Зимний дворец в Петербурге, хотя последнее время государь предпочитает дворец, построенный Кваренги, в Царском Селе. Константин Павлович, назначенный в 1814 году главнокомандующим польской армией, живет в Варшаве. У Николая Павловича Аничков дворец. Только у самого младшего — Михаила Павловича пока еще нет собственного дома. Едва завершили убранство Аничкова, как последовало распоряжение: искать место, достойное дома младшего брата. Построить его к совершеннолетию великого князя надлежит придворному архитектору, коллежскому советнику Росси.

За этим повелением немедля следует новое: переделать и перестроить для Михаила Павловича бывший дворец графа Воронцова, любимца императрицы Елизаветы Петровны. Возвел тот дворец на Садовой улице в середине прошлого столетия Франческо Бартоломео Растрелли.

Снова вместо строения по собственному замыслу предстояло Росси кроить и перекраивать старое. От одного этого можно впасть в уныние. Другой, может быть, и впал бы, но не таков Карл Иванович. Любая работа приносит ему удовлетворение. И вот уже ложатся на стол семь огромных ватманских листов с видами будущего великокняжеского дворца: фасад, планы первого и второго этажей, галереи служебных корпусов, манеж, ограда со стороны Садовой. И на каждом листе справа внизу: Архитектор Росси. 1817.

Исчезли на этих чертежах приметы деятельности Растрелли: сдвоенные колонны, сочные лепные наличники окон, барельефы мужских голов в рамах, полукруглые фронтоны на боковых ризалитах. Затейливые барочные украшения уступили место классической строгости. Центр надстроенного здания выделен шестиколонным портиком. Меж окон вдоль фасада встали трехчетвертные колонны. Вместо игривых полукруглых фронтонов на ризалитах и торцах служебных корпусов — скромные аттики. Ничто не напоминает о пышном и веселом царствовании императрицы Елизаветы. Дворец должен воплощать свое время — строгое, холодное, величественное.

Пожалуй, другой архитектор, создав такой проект, посчитал бы свою работу завершенной. Другой, но не Росси. Обидно только перестраивать старое, и Карл Иванович замысливает воспользоваться случаем: одновременно с перестройкой дворца решить первую серьезную градостроительную задачу. Сперва следует укоротить огромный сад, протянувшийся до самой Фонтанки, и создать на свободном месте две красивые площади: одну — со сквером — позади старого театра, что еще стоял тогда на красной линии Невского проспекта между угловым зданием Публичной библиотеки и Аничковым дворцом, и вторую — на правом берегу Фонтанки (ныне площадь Ломоносова). А потом соединить их прямой как стрела улицей…

Но едва нанесены на план последние штрихи и линии, как поступает очередное распоряжение: работы на Садовой не начинать. Негоже дворцу великого князя стоять на шумной проезжей улице, лицом к вечно галдящему и кричащему Гостиному двору. Дом для Михаила Павловича надлежит возвести на южной оконечности Исаакиевской площади — на месте откупленного казной строения графа Ивана Григорьевича Чернышева. Дом тот, возведенный в 1768 году архитектором Ж.-Б. Валлен-Деламотом, не разрушать, а только перестроить и расширить.

И снова до глубокой ночи палит Карл Иванович десятки восковых свечей в своем кабинете. И снова ложатся на столы огромные, до полутора метров длиной, листы ватмана. Не может зодчий просто перестраивать старый дом. Будущий дворец требует достойного обрамления.

На плане замысленное строение предстает в виде огромной трапеции, короткой вершиной, глядящей на площадь. Правый боковой корпус, если глядеть со стороны площади, протянулся вдоль Вознесенского проспекта. Вдоль левого корпуса Росси задумал проложить Новый переулок (сейчас переулок Антоненко) — от площади до Большой Мещанской (позже Казанская улица, теперь Плеханова). Трапецию завершают большое здание манежа и отходящие от него чуть закругленные хозяйственные флигеля. Внутри трапеции — сад. А перед дворцом предстоит снести несколько старых обывательских домов, сильно расширить Синий мост через Мойку и сделать просторную площадь.

Парадный фасад следует выделить на втором этаже лоджией с шестью коринфскими колоннами. Такие же лоджии, но уже с четырнадцатью колоннами, протянутся вдоль боковых корпусов. Их движение сдержат по краям мощные ризалиты. Со стороны главного фасада ризалиты увенчаны треугольными фронтонами. Четыре боковых — аттиками, украшенными скульптурными группами. Точно такой же аттик подчеркивает центр главного фасада. Все очень внушительно, но не покидает ощущение, что проект исполнен без особого вдохновения и потому смотрится неинтересно, скучно. Может, потому, что надоело архитектору все время заниматься переделками чужих работ. А может быть, он просто устал, истощил воображение, срочно готовя один за другим планы перестроек то Воронцовского, то Чернышева дворца.

Только успел Росси завершить последний чертеж, как следует очередное, третье по счету указание: строение на Исаакиевской площади отставить по причине большой дороговизны. Слишком трудно сейчас казне скупать частные жилые дома и расширять мост. Дворец Михаилу Павловичу надлежит возводить на месте свободном, благо в центре города таковые еще есть.

Кстати, у той же казны необходимые суммы нашлись, когда через двадцать два года архитектор А. Штакеншейдер по велению императора Николая I начал перестраивать дом Чернышева для дочери царя — Марии. Именно тогда дворец получил свое название Мариинского.

Дворец же для Михаила Павловича окончательно решено было возводить севернее Невского проспекта, на месте обветшавших парников и оранжерей пустующего Михайловского замка. Наконец-то Карл Росси дождался своего часа. Давняя мечта — создать совершенно новое архитектурное произведение — становилась явью.

Еще в 1719 году Петр I разбил на этом месте большой фруктовый сад, который получил название «Третьего Летнего». Он тянулся от Фонтанки до речки Кривуши. К югу от сада вплоть до Невской першпективы пролегла полоса болот и чахлого леска. В 1741 году Ф. Б. Растрелли на восточной окраине сада возвел Летний дом императрицы Елизаветы Петровны. А дома и дворцы, поднявшиеся вдоль Невского, отодвинули сад к северу примерно на линию теперешней Инженерной улицы. Потом на месте Летнего дома вырос суровый Михайловский замок императора Павла, так и не сумевший уберечь жизнь своего хозяина. И в конце концов пришли в запустение сады и хозяйственные строения. В центре столицы появился пустырь, зараставший репейником и крапивой. Пустырь портил настроение Александру. Он выпадал из его системы порядка и понимания красоты. Посему пустырь следовало уничтожить. Когда решено было возвести на этом месте внушительный дворец, государь вздохнул с облегчением. Теперь дело оставалось за Росси. Ему предстояло угодить одновременно и старшему, и младшему брату. И это, пожалуй, было самое трудное.

Самый первый набросок будущего дворца слишком прост и даже чуть старомоден. Он стоит на месте теперешнего сквера площади Искусств. Два закругленных крыла образуют перед ним просторную циркумференцию — парадный двор. Дворец напоминает традиционную усадьбу, какие строили еще в предыдущем столетии. Лишь улица, специально проложенная перпендикулярно Невскому, открывает вид на него.

За этим проектом следуют второй, третий. Но ни один из них не радует зодчего. Видно, трудно разорвать привычные путы, обретенные за долгие годы переделок и перестроек. Трудно вдруг, сразу почувствовать себя свободным человеком, способным мыслить и творить легко и раскованно, не сдерживая полет фантазии заранее определенными рамками. Летят в камин скомканные листы ватмана. Корчатся в жарком пламени и застывают белым пеплом в причудливых изгибах и надломах.

Все же талант, темперамент, желание исполнить заветную мечту оказываются сильнее нажитых привычек. Растет на столе стопа совсем новых планов и чертежей: дворец с флигелями, сад с павильоном на берегу Мойки, площадь перед дворцом, новые улицы, одна из которых продолжит старую Садовую, а другая протянется перед фасадом дворца, и еще одна, которая откроет вид на все строение со стороны Невского. Все вместе — огромный и прекрасный ансамбль, подобного которому еще не знал Петербург.

Наконец 17 апреля 1819 года следует повеление о создании «Комиссии для построения дворца великому князю Михаилу Павловичу», и он, Росси, член этой Комиссии. Значит, пришелся по вкусу заказчикам этот его проект.

Верные помощники архитектора принялись набирать рабочую силу. Ежегодно в апреле — мае из российских губерний приходили в столицу десятки и десятки тысяч мужиков. Гнала их жестокая надобность внести оброк помещику. Изнуренные дальним и трудным путем, они являлись нередко уже в болезненном виде и, что еще хуже, — без твердой уверенности найти себе сразу заработок и желанный кусок хлеба. Сначала следовало явиться на Театральную площадь в Контору адресов, чтобы получить вид на временное проживание в столице — билет. Только после этого можно было отправляться на «биржу». Их существовало несколько: плотники и каменщики толпились на Сенной площади, землекопы и разнорабочие — у Синего моста на Мойке и на углу проспектов Невского и Владимирского. Нанимали не всякого, а с разбором, с расспросом, откуда родом: издавна считали, что лучшие каменотесы — из Олонецкой губернии, каменщики — из Ярославля, плотники — из губернии Владимирской.

Пока подрядчики отбирают лучших землекопов, каменщиков и плотников, Карл Иванович делит свое время между Елагиным дворцом и Марсовым полем. Еще в прошлом, 1818 году замыслил он связать воедино Третий Летний сад с просторной площадью и полноводной Невой. В случае успеха с реки откроется прекрасный вид на стоящий вдали дворец. План необычный и очень интересный. Простор площади с востока ограничивает зеленая стена Первого Летнего сада, с запада — казармы лейб-гвардии Павловского полка, строение которых завершает В. Стасов, с севера — служебный корпус Мраморного дворца, дом графов Салтыковых и между ними обелиск в честь побед генерал-фельдмаршала П. Румянцева. С юга на берегу Мойки — памятник Суворову.

Для начала следовало образовать пространство между Невой, служебным корпусом Мраморного дворца и домом Салтыковых — небольшую почти квадратную площадь. Румянцевский обелиск, стоявший здесь, Росси переносит на Васильевский остров, а на его месте ставит памятник генералиссимусу Суворову. В глухой стене дома Салтыковых, глядящей на площадь, пробивает окна, а вдоль тротуаров устанавливает оригинальные светильники в виде пик с бронзовыми наконечниками. Теперь небольшая аванплощадь может служить парадным входом на огромный Царицын луг, как еще продолжали именовать Марсово поле.

Румянцевский обелиск архитектор устанавливает между Академией художеств и Первым кадетским корпусом (дворец Меншикова), где учился будущий полководец. Так на правом берегу Невы, почти напротив «Медного всадника», рождается новая площадь, композиционно и исторически связанная с площадью Сенатской. Сам того не подозревая, а поступая скорее интуитивно, по врожденному дару архитектора-градостроителя, Карл Росси претворяет в жизнь заветную мечту Петра Великого. Основатель Петербурга считал широкую Неву главным проспектом города и мечтал о времени, когда вдоль этого проспекта поднимутся величественные дворцы и распахнут свои просторы нарядные площади. Не зная, не ведая об этом, архитектор через столетие стремится к той же цели. И первый шаг к ее исполнению — Румянцевская площадь на правом берегу. На левом уже существует Сенатская, которую через десятилетие Росси начнет перестраивать. Позже он предложит закрыть Адмиралтейскую верфь и на месте стапелей и каналов разбить красивый сад.

На правом берегу прекрасная Стрелка Васильевского острова, где пакгаузы по сторонам Биржи и здание Таможни (теперь Пушкинский Дом) построены не без участия Росси. На другой стороне, прямо против Стрелки — широкий проем между Зимним дворцом и Адмиралтейством, сквозь который открывается вид на исполненную величия площадь Дворцовую. За крепостью, на правой стороне реки, — одна из первых городских площадей — Троицкая, а напротив, на левом берегу, организованная Росси площадь Суворовская. За ней простор Марсова поля, где проходят грандиозные военные парады. Их проводят по разным поводам: в дни рождения императора и императрицы, в честь приезда важного иностранного гостя, в память вступления русских войск в Париж, по большим церковным праздникам. Тогда в красочных мундирах в любую погоду 20–30 тысяч солдат пехоты, кавалерии, артиллерии маршируют, летят в галопе, несутся вскачь под звуки «музыки всех полков и труб кавалерии». Завораживающее, незабываемое зрелище, волновавшее даже Пушкина:

Простор Марсова поля с юга завершают зеленые кулисы уцелевшей части Третьего Летнего сада, а сквозь причудливый ажур деревьев должен просвечивать желто-белый объем монументального дворца Михаила Павловича, будущего главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами русской армии. Все восхищает своим строгим, стройным видом.

Закладка дворца состоялась 14 июля 1819 года. Император на ней не присутствовал. Ускакал в Архангельск. Но эта мелочь не испортила радостного настроения Карла Ивановича Росси. Сознание, что наконец после многих лет ожидания он приступил к решению настоящей градостроительной задачи, бодрит и вдохновляет его. А впереди шесть лет тяжкого, изнуряющего труда.

Для надежности и прочности все строительные работы ведут с наступлением теплых дней и вплоть до первых холодов. Так завел еще царь Петр, а сейчас строго соблюдают обычай.

Зимой подрядчики запасали кирпич, тёс, камень. Архитекторы и помощники занимались чертежами, планами, расчетами. Короче, все тщательно готовили к весенним месяцам, чтобы потом летела работа, как фельдъегерская тройка — без задержек и остановок. Но даже при таком раскладе Комиссия все равно оставалась недовольной. Ругала за промедление, торопила, назначала порой неисполнимые сроки. Например, живописец Виги обязан был за полтора месяца расписать масляными красками потолок большой залы, два люнета, два фриза и три простенка с двенадцатью фигурами. Скульптору Демут-Малиновскому велено за пять с половиной месяцев изготовить два фронтона и сорок четыре барельефа высотой 195 сантиметров и шириной 288 сантиметров. Таков уж характер канцелярского племени — утверждать свою надобность за счет чужого труда и собственного показного рвения к службе.

Положение любимого двором мастера несколько облегчает жизнь Карла Ивановича, позволяя ему порой отмахиваться от мелочных распоряжений, указаний, советов. На самом верху ведают работоспособность Росси и меру его таланта, потому и прощают некоторое своевольство. Но самостоятельность зодчего подрывает основы существования среднего звена, и простить этого чиновники не могут. Вынужденные пока терпеть, они ждут, когда представится случай.

Подобная мышиная возня мало тревожит Росси. Его помыслы только о работе. О внешнем окружении дворца, о его внутреннем убранстве. По твердому убеждению Карла Ивановича, строение, предназначенное для постоянного жилья, должно привлекать удобством и красотой. Ради этого следует достичь абсолютной гармонии в каждом зале, в каждой комнате. Мебель, двери, гардины, паркет, роспись стен и потолков, жирандоли и люстры — абсолютно все должно быть связано меж собой цветом, формой, единством резных, литых и рисованных узоров. И связь эта обязана быть таковой, чтобы кресло, перенесенное из одной гостиной в другую, стало в чужом интерьере нелепым, не по моде одетым пришельцем.

Для Карла Росси каждое возведенное им здание — некий «персонаж», действующий на гигантской сцене, именуемой «город». И поэтому внешнему обличью «персонажа» должно соответствовать внутреннее содержание. Еще задумывая расположение и декор парадных покоев, зодчий столь же умозрительно наполняет их мебелью, светильниками и всем тем, что придает помещению домашнюю уютность или праздничную торжественность. Вот когда Росси особенно пригодились уроки темпераментного Бренны, в душе которого архитектор соперничал с декоратором, и требовательного Гонзага, мечтавшего строить дворцы, но обреченного писать декорации.

Пока известны девяносто пять подписанных Росси рисунков мебели, люстр, ваз яйцевидных, чашеобразных или в виде распускающегося цветка. Это легкие карандашные наброски с неожиданно вырисованными деталями украшений. Но именно благодаря проработанным деталям рисунок обретает объемность, а будущее изделие — изысканную нарядность. Зодчий не просто рисует какой-либо предмет, он заранее уже знает, где для него уготовано место. Так, на каждом листе с набросками люстр для квартиры вице-канцлера К. Нессельроде рукою зодчего помечено: «В угóльном кабинете…», «В столовую…», «В фальшиво-мраморную малую гостиную…» Еще больше поражает присущее Росси чувство цвета. На многих проектах декоративных ваз из уральских или колыванских самоцветов указано: «Из светло-голубой яшмы…» или: «Из темно-дымчатой с черными пятнами и прожилками яшмы…» Во имя достижения полной гармонии продумано все до последней мелочи.

Такое абсолютное единство архитектуры и декоративного искусства нынче определяют научным термином «синтез». Карл Росси подобного термина не знал, он творил так, как подсказывали ему высокая внутренняя культура, рожденный ею безупречный вкус и дарованный природой талант. Потому достигал результата, поражавшего своим изяществом, своей неповторимой логической завершенностью. Не случайно красота созданных Росси интерьеров потрясала воображение его современников и продолжает восхищать потомков.

С присущим ему исступлением в работе Росси создает пока на бумаге будущий внешний и внутренний облик дворца. Нельзя сказать, что работа дается легко. Бывают срывы, неудачи. Но с юных лет любил он рисовать, а сейчас, когда обретены мастерство и навык, когда порой чудится что легкий, изящный штрих сам ведет за собой карандаш, — сейчас работа доставляла огромное наслаждение. На белом поле листа возникают затейливые узоры и круглящиеся завитки, надобно только следить, чтобы не зажили они собственной жизнью, а подчинялись воле и замыслу создателя. А потом, едва касаясь бумаги, следует пролететь над ней мягкой кистью, оставляя нежные, прозрачные мазки голубой, розовой, желтой акварели. И тогда возникнет ощущение красочного праздника…

После такой удачи можно немного расслабиться, отдохнуть и даже доставить маленькое удовольствие — поехать в театр. С детских лет живет в нем любовь к звукам оркестра, настраивающего свои инструменты перед спектаклем, к особому запаху кулис, к единому восторженному вздоху зала при появлении новой декорации и к танцу, всегда неповторимому и всегда завораживающему. Росси знает, что есть злоязычники, готовые обвинить его в театральности созданных интерьеров. А разве это плохо, когда в доме царит ощущение праздника? Нашлись даже такие, кто породил возмущенный шепот: подумать только, этот Росси в росписях Елагина дворца среди танцующих граций изобразил свою мать. Да, это так, но разве замечательная танцовщица Гертруда Росси не заслужила, чтобы ее облик сохранили для будущего? Русский театр может ею гордиться.

Из «нынешних» Карл Иванович признает Евгению Колосову и Авдотью Истомину. Колосову не только потому, что танцует она в паре с его родственником Огюстом Пуаро. Каждое ее движение, каждый жест так натуральны и понятны, что заменяют слова. А с Истоминой никто не может сравниться в грации, легкости и быстроте движений. Сегодня, 17 октября 1820 года, он едет в театр.

— Пусть подают карету!..

У придворного зодчего собственная карета. Он наконец может позволить себе такое маленькое удобство. Его жалованье теперь больше, чем у какого-либо другого архитектора — 15 500 рублей в год. Правда, собственных лошадей держать трудно. Лучше брать наемных. И Росси исправно платит 300 рублей за четверку вороных.

У сестры, Мари Пуаро, своя ложа. Оттуда успеет он пролорнировать, кто толпится в партере, какие «партии» сегодня в креслах. Конечно, Мари замучает неизбежными ритуальными вопросами: как здоровье, как дети, что нового? Но вот —

Случайная мелочь, вероятно, чуть омрачила праздничное настроение Росси после спектакля: кучера не оказалось на месте. Впрочем, куда-то отлучился кучер кареты, стоявшей впереди, и кареты, стоявшей позади, и следующей за ней… Зато у грелки — огромного шатра под железной крышей, в центре которого краснела раскаленная жаровня, — что-то оживленно обсуждая, толпились кучера, лакеи и форейторы. Заметив выходящих господ, они нехотя разошлись по своим местам…

На следующее утро Росси узнал истинные происшествия вчерашнего вечера. Еще накануне, то есть 16 октября, возмутилась первая рота лейб-гвардии Семеновского полка. Не вынесла жестокостей и беззаконий нового командира полка Ф. Шварца. Последней каплей, переполнившей чашу солдатского терпения, стал приказ: подвергнуть палочному наказанию нескольких старых служивых. А те солдаты имели награды и по уставу телесным наказаниям не подлежали.

Следует знать одну немаловажную деталь: полк находился на особом положении, ибо шефом его с юношеских лет был теперешний император.

А теперь на вечерней перекличке первая, «государева» рота полка решила заявить жалобу на командира.

Тщетно сначала ротный, затем батальонный уговаривали солдат отказаться от своей затеи. Рота стояла на своем. Приезжал даже начальник штаба Гвардейского корпуса генерал А. Бенкендорф, будущий начальник печально известного III Отделения, но и его увещевания ни к чему не привели. Тогда вечером 17 октября роту повели в манеж якобы на встречу с командиром полка. Но лишь закрылись двери, как здание окружили солдаты других полков, верных правительству, и бунтовщиков под конвоем отправили в Петропавловскую крепость. А на следующее утро туда пришел и весь Семеновский полк за неповиновение: отказ строиться на перекличку. «Первой роты нет, и нам пристраиваться не к кому», — заявляли солдаты.

Петербург гудел. От окраин, где передавали известия шепотом, до особняков на Миллионной и вдоль Мойки, где горячо и напуганно обсуждали случившееся. Добро бы один Семеновский выказал неповиновение — неприятная случайность, но ведь в прошлом году бунтовали Чугуевский и Таганрогский уланские полки. А еще — слышали? — во дворе казарм полка Преображенского нашли воззвания, где самого государя называют «тираном и разбойником». Представьте себе, что могло случиться, если бы на сторону семеновцев перешли другие гвардейские полки — Преображенский, Измайловский, Павловский… Кто поддержал бы власть? Кто защитил бы?

Уже в наше время историк В. Федоров подсчитает, что за последние шесть лет царствования Александра I, с 1820 по 1825 год, в армии произошло тринадцать больших волнений.

Бедная Россия, куда идет она? Что ожидает ее? Подобные тревожные вопросы стали главными в беседах.

Чуть позже начались в Петербурге и Москве пересуды о ротмистре лейб-гусарского полка Петре Чаадаеве, посланном за границу к императору с подробным отчетом о происшествии. Злословили о честолюбии курьера, мечтавшего якобы о флигель-адъютантских эполетах с вензелями и аксельбантах. Рассуждали о свободолюбии ротмистра, которому государь на прощание сказал с гневом: «Ступайте, господин либерал». Еще больше толков вызвало нежданное прошение Чаадаева об отставке. Связал ли Росси это имя с тем молодым человеком, которого мог встретить в доме Буле в Твери? Если да, то только как повод для грустных воспоминаний о профессоре, давно отъехавшем в родной Брауншвейг, о скончавшейся год назад в далеком Штутгарте Екатерине Павловне. А разговоры и пересуды вокруг Чаадаева мало интересовали зодчего. Они отдавали политикой.

Неаполитанский подданный, добившийся известности в России, русский дворянин без поместий, отец малых детей, которых еще следовало поставить на ноги, конечно, считал себя непричастным к внутренним делам государства. Любое, даже самое малое противуправительственное действие или высказывание могло обернуться для него лишением места и куска хлеба. Знакомец Росси по совместной службе в Твери, опытный чиновник Ф. Лубяновский точно заметил: «Жить в отставке, у кого нет ни кола, ни двора своего… — не забавная проза… Вытолкни тебя служба за порог, не знаешь, куда деваться».

Рассказы о событиях в Семеновском полку Карл Иванович слушал с интересом, а прознав все подробности, опять погрузился в собственные заботы. Комиссия требовала от него поспешности, да и сам государь в любой момент мог изъявить желание увидеть готовые чертежи. В конце концов так и случилось. В декабре Александр потребовал представить ему план будущей площади перед дворцом. К счастью, зодчий вовремя успел завершить все чертежи и рисунки.

Наступивший 1822 год выдался на редкость трудным и хлопотным. Предстояло завершить все работы на Елагином острове, продолжить строения Михайловского дворца и здания Главного штаба на Дворцовой площади. Но самое главное, что именно в этот год произошли события, определившие последующую личную жизнь зодчего.

Несколькими страницами ранее уже шла речь об Анне Больцини — подруге Карла Росси, матери его первенца. Более поздние документы рассказывают, что помимо Александра родились сыновья Михаил, Карл и дочь Зинаида. В 1824 году 29 мая Росси подал прошение на «высочайшее имя»: разрешить ему усыновить трех внебрачных сыновей, рожденных Анной Больцини, итальянкой, католичкой по вероисповеданию.

Заметим, что подача всякого прошения — удобный для чиновника случай свести счеты с независимым просителем. От архитектора запрашивают массу каких-то сведений, справок, объяснений, представить которые кажется немыслимым. В результате на сей раз дети остаются неусыновленными…

Как сообщают документы, 10 июня 1822 года у Карла Росси появляется четвертый сын — Лев, но его мать — не Больцини, а дочь шведа, причетчика из Ревеля (Таллина), Софья Елена Андерсон. Остается только предположить, что Анна Больцини скончалась в 1820 году при родах дочери Зинаиды или в первой половине 1821 года от болезни. Итак, к середине лета 1822 года Росси еще не женат, но вместе с тем отец пятерых малюток. Архитектору стоит всерьез задуматься…

И вот в начале ноября 1822 года ближайшие друзья зодчего получают приглашение на торжество: 21-го числа состоится венчание Карла Росси и Софьи Елены Андерсон. Можно, конечно, описать съезд гостей к церкви Святой Екатерины, что на Невском, жениха в темном фраке и светлых панталонах — только-только утвердившаяся мода, и счастливую двадцатидвухлетнюю невесту. Но все это удел романистов, которые руководствуются правилом «так могло быть». В историческом жизнеописании автор обязан строго следовать фактам, в первую очередь — достоверным.

Придворный архитектор, коллежский советник, личность достаточно известная в петербургском свете, и вдруг венчается с какой-то провинциальной мещаночкой. Мезальянс. Общество не любит прощать такие поступки. Но Карлу Росси нужна не просто милая и верная жена, а еще и заботливая мать для маленьких сирот. Вряд ли девица из почтенной столичной семьи готова взвалить на свои плечики столь тяжкую обузу. А Софья Елена Андерсон согласна…

Серебряным юбилеем называют четверть века супружеской жизни. И вовсе не случайно портик церкви Святой Екатерины глядит на Серебряные ряды, построенные Дж. Кваренги. Это хорошая примета. Изящная, женственная и нежная Софья Елена стала верной подругой архитектора. Они прожили в мире и согласии двадцать четыре года. Жизнь подтвердила правильность выбора Карла Росси…

Непростой 1822 год завершился несколько неожиданно. За неделю до Рождества посыльный вручил архитектору большой синий конверт за красными сургучными печатями. В конверте письмо:

«Милостивый государь мой

Карл Иванович!

Императорская Академия художеств в Чрезвычайном собрании 16 сего сентября, в полном присутствии наличных своих почетных и действительных членов, общим согласием избрала Вас, милостивый государь мой, в Почетные вольные Общники, на основании высочайше конфирмованного доклада в 21 день декабря 1766 года, о чем, как Президент сей Академии, уведомляю Вас, милостивый государь мой, за истинное удовольствие себе поставляю, иметь с Вами надлежащие совещания по делам, касающимся до усовершенствования художеств в России, и в таких случаях пользоваться Вашими советами.

В скором времени я не премину доставить Вам надлежащий Диплом на звание Почетного вольного Общника, на основании привилегии сей Академии дарованной.

Имею честь быть с истинным почтением к Вам, милостивый государь мой, покорным слугой

№ 112

Сентября 17-го дня

1822 года

Алексей Оленин».

В почетные академики в сей раз предложено избрать Аракчеева, Гурьева, Кочубея. Правда, на выборах смелый и прямодушный вице-президент А. Лабзин заявил: если упомянутые сановники избираются за близость к особе императора, то раньше них следует назначить академиком царского кучера Илью Байкова — он ближе всех сидит к государю. Петербург смеялся, а Лабзина сослали в Симбирскую губернию.

Итак, Карл Росси почетный вольный общник Академии художеств. Этого же звания был в свое время удостоен Франческо Бартоломео Растрелли. Академиками изберут архитекторов В. Беретти, И. Бернаскони, К. Вильстера, М. Месмахера и многих других. Но разве когда-нибудь звание определяло меру таланта и право на благодарность потомков?..

Чтобы поспеть за Росси, чтобы уследить за рождением его новых проектов и познать особенности возводимых им зданий, возможно, следует превратить жизнеописание архитектора в годичные хроники.

Достигнув к своему сорокалетию признания и вершин мастерства, Карл Росси за пятнадцать последующих лет создал в Петербурге полдюжины таких ансамблей, что каждый из них в отдельности мог принести славу любому другому зодчему. Другому, но не Росси, ибо для него один ансамбль — слишком мало. Жажда творчества все время гонит его дальше и вперед. Для него, как он сам пишет в 1831 году, существует только одно правило — «любовь и честь своего звания». Вот почему волей-неволей приходится делать остановки почти на каждом годе. Чтобы оглядеться, осмыслить происходящее и не пропустить чего-нибудь…

В тот 1823 год март выдался холодным и вьюжным. Ветер с моря до костей пронимал солдат, охранявших недостроенный Михайловский дворец. Хриплыми голосами часовые окликали друт друга во тьме, пугая людишек, готовых позариться на сухие доски, брусья, звонкие кирпичи.

Густо оплетенный строительными лесами дворец в сумерках представал огромным фантастическим зверем в тесной клетке. И чудилось, что тоскует он о тепле, несущем движение и жизнь. Тепла с нетерпением поджидали и архитекторы, и подрядчики, и мастеровые. Достаточно пройти льду по Неве, как оживет стройка, засуетится на лесах человеческий муравейник, заскрипят блоки, вознося над землей доски, балки, бадьи с известью. Строение Михайловского дворца надо было завершить в этом году. А отделка и украшение его — заботы последующих лет. Еще предстояло до начала новых холодов устроить гранитную набережную во дворцовом парке на берегу Мойки, возвести конюшни и прачечный корпус дворца, что должен смотреть фасадом в сторону Инженерного замка (так стали именовать бывший дворец Павла I, отданный теперь Инженерному училищу).

Наблюдать за окончанием строения дворца Карл Иванович доверил верному Никите Ткачеву, сам же опять занялся Павловском. Еще в прошлом, 1822 году вдовствующая императрица изъявила желание построить в своем загородном доме библиотеку. Сделать это надлежало, не нарушая общей композиции. Исполнить подобное, по твердому убеждению Марии Федоровны, мог только Росси.

Из представленных Карлом Ивановичем двух проектов одобрен был тот, который дешевле. И тут же последовал приказ: «Апробовав сделанный архитектором Росси план и фасад надстройки, предполагаемой в Павловском дворце над расписанной Гонзагом галереею для помещения там главной моей библиотеки, я прошу Вас приступить немедленно к произведению работ…»

Встречи с местами, где прошли детство и юность, всегда порождают странное чувство радости и печали, слитых воедино. Радости свидания с милым сердцу и теперь таким далеким прошлым, печали осознания необратимого бега времени. Уютный Павловск наверняка пробудил в душе Росси волнение и стал кладом воспоминаний. Может, именно поэтому все то, что создал он в этой загородной резиденции, полно особого лиричного очарования и тонкого вкуса. Порою кажется, что именно здесь стремился он подчеркнуть изысканную тонкость своего мастерства. И не случайно историки архитектуры считают библиотеку в Павловске одним из лучших творений зодчего.

Расписанная Гонзага галерея, изгибаясь дугой, соединяет основное здание дворца с боковым флигелем. Карлу Ивановичу предстоит надстроить галерею, не лишив ее вместе с тем гармоничной легкости. Дело непростое и хитрое.

Творение Гонзага привлекает взор изяществом своей колоннады: десять сдвоенных ионических колонн с широкими промежутками между ними. Чтобы не нарушить цельности впечатления, Росси в своей надстройке завершает эти промежутки большими арочными окнами. Они как бы подчеркивают ритм, заданный Гонзага. В результате рождается продолговатый, изогнутый по дуге зал с пятью окнами на одной стороне. В промежутках между ними архитектор расставляет в зале красивые витрины. По глухой стене встает сплошной ряд книжных шкафов с застекленными дверцами. Еще один шкаф — фальшивый — прикрывает входную дверь. В центре зала — изогнутый по дуге большой стол из золотистой карельской березы. Из нее же выполнены кресла и стулья, обитые темно-зеленой кожей. В шкафах — 20 тысяч томов в желтых кожаных переплетах с зелеными корешками. В витринах — гравюры и рисунки. Сводчатый потолок библиотеки расписан желто-серой гризайлью — будто вовсе не роспись, а лепнина. Изображения античных мыслителей и поэтов определяют назначение зала. Убранство дополняют вазы из полудрагоценных уральских и алтайских камней и созданные по рисункам Росси различные декоративные украшения. В Павловске архитектор повторяет прием, уже найденный в Елагином дворце: войти в библиотеку можно, только миновав небольшой кабинет. И эта игра с пространствами сразу же придает новому залу ощущение простора и величия. Создается впечатление — чем сложнее ставят Карлу Росси задачу, тем с большим блеском он ее решает.

Убедившись в правильности ведения работ, Росси оставил все под присмотр архитектора А. Штауберта и каменных дел мастера Д. Адамини, того самого, что в 1827 году закончит постройку большого жилого дома на углу Марсова поля и набережной Мойки. Дом этот окончательно определит западную границу поля и завершит перспективу Екатерининского канала со стороны Невского проспекта.

Дом Адамини навсегда вошел в историю русской культуры. В его подвале осенью 1915 года открылось хорошо известное литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» — последнее прибежище в те смутные, сумбурные годы поэтов, художников, артистов. И сейчас, когда пишутся эти строки, под слоями многочисленных побелок еще можно разглядеть остатки настенных росписей в этом шумном уголке ночной жизни Петрограда…

Оставленные в Павловске помощники надежны, и Росси, с присущим ему темпераментом, может целиком отдаться петербургским делам. Строительные работы в Михайловском дворце наконец завершены, и наступает время отделки.

Основное двухэтажное здание высотой в 25 метров протянулось на 105 метров. Чтобы нарушить скучное однообразие столь длинной стены, зодчий делит ее на пять частей. Центральная — чуть выступающий вперед широкий портик, восемь коринфских колонн которого поставлены на мощную аркаду. Вправо и влево от портика — гладь стен, прорезанная окнами, а между ними — трехчетвертные колонны. По краям корпуса — выдвинутые вперед ризалиты. Вплотную к ним пристроены служебные корпуса, равные по высоте первому этажу дворца. Они резко выдаются вперед в сторону площади и образуют просторный парадный двор. От улицы его отделяет одна из красивейших оград города. Легкий, ажурный ритм чугунных копий с позолоченными наконечниками противопоставлен массивным пилонам ворот. Пилоны увенчаны мастерски скомпонованными воинскими доспехами, мечами и знаменами.

Сквозь распахнутые ворота кареты въезжают во двор и по закругленным пандусам подкатывают к парадным дверям дворца. А между пандусами, как бы в их объятиях, — широкая гранитная лестница, которую охраняют два суровых льва.

Их история заслуживает особого рассказа. В начале XVI столетия в Риме при раскопках нашли античную фигуру льва, опирающегося правой лапой на шар. Мощный и величавый зверь смотрит прямо перед собой. В 1594 году скульптор Фламинио Вакка высек из мрамора парную фигуру. Правда, его лев с оскаленной пастью более напряжен и смотрит вбок. Эта пара зверей украсила виллу Медичи в Риме, где простояла вплоть до 1780 года. Затем ее подарили Флоренции. Жители города установили львов на площади Синьории перед лоджией деи Ланца, где собраны лучшие творения знаменитых ваятелей Италии. В самом конце XVIII столетия вместе со многими другими слепками прославленных скульптур гипсовые копии львов прибыли в Петербург — в Академию художеств. В 1801 году с этих копий сделали бронзовые отливки для каскада фонтанов близ Эрмитажа в Нижнем парке Петергофа.

Формы отливок хранились на Санкт-Петербургском казенном чугунолитейном заводе. По заказу Росси мастер Антон Фомин отлил в 1822 году львов для лестницы Елагина дворца, в 1824 году еще две пары: для Михайловского дворца и, по желанию императора, для села Грузино, усадьбы всесильного Аракчеева. Так рожденные когда-то один — в античном Риме, другой — в эпоху Возрождения цари зверей вместе с другими — отлитыми в бронзе, высеченными из мрамора или гранита — стали оберегать покой города на Неве.

Михайловский дворец не просто построен. Он вылеплен, отлит, прочеканен, как огромная драгоценность, где каждая деталь логично связана с ближним и дальним окружением.

Первый этаж главного здания обработан под руст — будто сложен из крупных каменных блоков. Такой прием рождает ощущение прочности и устойчивости.

Семь арок главного входа соответствуют семи промежуткам между колоннами портика. Над арками — высеченные из камня головы львов. И такие же львиные морды — над всеми окнами первого этажа.

Чтобы подчинить этаж единому ритму, в промежутках между прямоугольным завершением окон и львиными масками зодчий сделал полукруглые ниши — тимпаны, являющиеся своеобразной перекличкой с арками входа. В тимпанах барельефы — головы воинов в шлемах, щиты, мечи.

Высокие окна второго, парадного этажа, как бы продолжая ритм первого, завершаются полукружьями. Тимпаны здесь не нужны, но почти под самым карнизом в промежутках меж колонн протянулся фриз из сорока четырех двухметровых по высоте барельефов на темы победной войны и любви к родине.

Огромные, напоминающие пролет небольшой триумфальной арки, венецианские окна на торцах ризалитов предстают звучным аккордом в этой стройной мелодии наружного убранства.

Во имя единства всего ансамбля фасады служебных корпусов, глядящие на Инженерную улицу, украшены колоннадами, а вместо тимпанов — полукруглые окна. Через все строения над первым этажом протянут изящный каменный «поясок», а на крыше — балюстрада.

Все эти «мелочи» как бы собирают различные части строения в единое целое.

Однако фасад со стороны парка все же милее взору. Казалось бы, тот же рустованный первый этаж, те же тимпаны, тот же фриз, но нет здесь торжественного портика, а двенадцать колонн по центру фасада, отступив чуть назад, образуют удивительную по красоте протяженную лоджию. Боковые ризалиты, наоборот, подчеркнуты шестиколонными портиками. В таком фасаде меньше торжественности, но больше лиричности и человечности.

Освобожденный от лесов дворец тут же привлек внимание петербургского общества. Стало модным, прогуливаясь по Невскому, пройти на Итальянскую и обязательно оглядеть новое строение, а затем, выйдя на Екатерининский канал, возвратиться на Невский. Из воспоминаний современницы: «Княгиня мне сказала, что ожидала нас вчера, потом м-м Новосильцева — она была там — сказала: „Я имела об Вас известия через м-м Кикину, мы вместе ездили смотреть дворец великого князя Михаила“. И конечно, некоторое время только об этом и была речь…»

В 1823 году тот Петербург, который ограничивал себя Фонтанкой и Крюковым каналом, развлекался особенно беззаботно. Столичный свет подражал веселившемуся двору. Правда, еще в конце прошлого года хитрый австриец Клеменс Меттерних, наблюдая за русским императором, записал в дневнике, что Александр «утомлен жизнью». Вероятно, это «утомление» замечало окружение государя. Императрица-матъ поспешила отвлечь сына от тяжких дум, развеять его мрачное настроение. Эта женщина в свои шестьдесят четыре года решила быть душой придуманных ею увеселений. По воскресеньям в Зимнем стали давать балы, по четвергам — спектакли, в остальные дни малые приемы с ужином.

В один из таких дней придворному архитектору коллежскому советнику господину Росси назначена высочайшая аудиенция.

Естественно волнение зодчего: мало ли что может неожиданно заинтресовать государя… Тщательные сборы… И наконец, карета останавливается у западного, Салтыковского подъезда Зимнего дворца. Придворные лакеи в красных ливреях, скороходы в красных шальварах и белоснежных тюрбанах, передавая зодчего друг другу, приводят его в кабинет государя, недавно украшенный Василием Стасовым.

Розовые стены искуственного мрамора. Под самым потолком фриз темных, почти черных силуэтных изобаржений античных воинов, колесниц, горожан. Маленький рабочий стол, обитый зеленым сафьяном. Два стола побольше и третий большой стол для карт и бумаг накрты скатертями. Диваны и кресла под белыми чехлами.

Огрузневший и лысеющий император встречает своего архитектора приветливой улыбкой:

— Каково же будет убранство дворца моего младшего брата?

Вопрос звучит доверительно и ободряюще. Как он умеет, когда захочет, становиться милым и обаятельным.

— Счастлив показать вам, ваше величество…

И на большой стол, что дальше всех от окон, ложатся плотные листы ватманской бумаги, подкрашенные акварелью…

Парадная лестница. Из узкого, не очень светлого вестибюля широкая арка открывает проход к лестнице. Она занимает всю высоту здания… Свет, льющийся сквозь стеклянную крышу, образует огромный, почти осязаемый, прозрачный воздушный столб. Широкие ступени первого марша ведут на площадку, где лестница разделяется на два более узких марша. Они выходят на обходную галерею парадного этажа. Четырнадцать коринфиских колонн отделяют ее от открытого, залитого светом пространства. Однотонная живопись плафона рождает иллюзию лепных рельефов. Все выдержано в бело-серой гамме, чтобы разительнее стала встреча с яркой росписью парадных помещений…

Столовая. Размещается в западном ризалите с огромным венецианским окном. Белые стены украшены пилястрами из желтого искусственного мрамора. Такой же карниз с лепными украшениями. Потолок расписан гризайлью. Мебель березового дерева, обитая желтым бархатом. Настенные зеркала наполняют пространство бликами и сверканием…

Танцевальный зал. Расположен вдоль паркового фасада. На фоне белоснежных стен особенно нарядно смотрятся двадцать восемь коринфских колонн из голубого искусственного мрамора и такого же цвета фриз с лепными украшениями. Потолок тоже расписан гризайлью. Мебель из пепельного дерева (серебристый тополь) позолочена и обтянута голубым бархатом.

Три гостиные. Они следуют за Танцевальным залом вдоль паркового фасада. Самая большая из них — средняя. Стены первой затянуты штофом кармазинного (ярко-алого) цвета. Фриз белого искусственного мрамора, а по нему — лепные украшения. Потолок покрыт яркой росписью на античные сюжеты. Паркет из красного дерева. Мебель из папельного с позолотой и обита кармазинным штофом…

Большая гостиная. Расположена в самом центре дворца. Семь окон ее глядят в парк. На противоположной стене — дверь, которая ведет на галерею вокруг лестницы. Две пары колонн делят гостиную на три части. Белые, искусственного мрамора стены. На стенах живописные изображения: «Прощание Гектора с Андромахой», «Одиссей и Пенелопа», «Парис и Елена Прекрасная», «Ахиллес при дворе Ликодема». Античными фигурами, купидонами, арабесками ярко расписан потолок. Капители колонн и фриз позолочены. Три камина белого мрамора. Над ними — зеркала. Мебель вызолоченная, обитая голубым штофом с золотым узором…

Император внимательно и с интересом рассматривает тонко вырисованные бронзовые часы на каминах, вазы из мрамора и цветных сибирских камней, золоченые канделябры и торшеры с рельефными украшениями в виде воинских трофеев и лавровых венков, разнообразные стулья, кресла и огромные диваны, чьи размеры определены не пропорциями человека, а масштабами помещений, где им надлежит стоять.

Император задерживает свой взгляд на рисунке спальни будущей великой княгини — розовой в сочетании с голубым, на комнате камер-фрау — розовой с серебряной отделкой, на ванной комнате, где две голубые вазы четко выделяются на фоне оранжевых стен…

— Я доволен вами, господин Росси. Ваша большая удача.

— Благодарю вас, ваше величество. Опыт работы в Аничковом дворце и во дворце императрицы-матери на Елагином острове позволил мне…

— Мне нравится, что здесь вы постарались больше, чем при отделке Аничкова дворца. Надеюсь, что смета не будет превышена…

— Ни на один рубль, ваше величество.

— Я очень доволен вами…

Следует только распределить заказы и точно наметить, кто что будет исполнять, кто за что отвечать. Лепные работы, конечно, Василий Иванович Демут-Малиновский и Степан Степанович Пименов. Лучшего мастера по искусственным мраморам, чем Яков Щенников, в России не найти, хоть и числится он крепостным ярославского помещика Энгельгардта, Плафоны распишет Д.-Б. Скотти, стены некоторых залов — А. Виги. Их росписи на псевдогреческий манер, или, как говорят, «а ля антик», хорошо известны и нравятся при дворе. Всю резьбу по дереву исполнит Федор Степанов с помощниками. Столярные работы следует поручить опытному Василию Бобкову, паркеты сделает Степан Тарасов, у которого золотые руки. С некоторыми из них Росси начинал работу еще в Аничковом дворце и со всеми трудился над убранством Елагина дворца. На этих людей можно положиться. С каждым из них подписан договор, где четко оговорено, что они исполнят свою работу, «как главный архитектор укажет».

И вдруг нежданная помеха. Протестует управляющий Кабинетом граф Гурьев. Недавний покровитель зодчего направляет Карлу Ивановичу сердитое письмо: «В украшении сего дворца (то есть Михайловского. — Ю. О.) должно сближаться с тем, в какой степени оное произведение было во дворце великого князя Николая Павловича, а живопись потребно сделать пристойную, но без такого великолепия, какого нет даже в комнатах Государя Императора».

Неужто лукавый царедворец прознал, что наследником престола, пока негласно, но уже объявлен Николай Павлович? А может еще только догадывается? В январе 1822 года Константин письменно просил освободить его от будущего наследования российского трона. Причина: морганатический брак. Еще в марте 1819 года он расторг союз с великой княгиней Анной Федоровной и женился на польке Иоанне Грудзинской, получившей титул княгини Лович, приведя тем самым в растерянность всех своих родных. Об этом Гурьев знал и наверняка мог сделать далеко идущие выводы.

Карла Ивановича подобные дворцовые тайны не волнуют. Не думая о возможных последствиях, отвечает графу с обычной своей прямотой: принять указания управляющего Кабинетом, к сожалению, не может, ибо сам император в личной аудиенции, «рассмотрев представленные… рисунки, сметы и планы, выразил желание, чтобы отделка дворца была богаче и великолепнее той, которая во дворце великого князя Николая Павловича».

Записка Росси косвенно, опосредованно позволяет понять отношение императора к брату: уже окончательно решив назначить его своим преемником, Александр вместе с тем не упускает возможности уязвить самолюбие Николая, подчеркнув свою любовь к Михаилу.

Хотя Гурьев недоволен, но вынужден разрешить Карлу Росси начать художественную отделку внутренних помещений дворца. Когда-то Бренна потратил на строение и украшение замка Павла 117 миллионов рублей. Хотя с той поры вздорожали товары, повысилось жалованье, Карл Иванович запросил для Михайловского дворца всего 7 миллионов. Причем 3 — на строительство и 4 — на украшение. Тем поверг самых досужих сплетников в изумление. Известный любитель чтения чужих писем, главный разносчик новостей и слухов, московский почт-директор А. Булгаков пишет брату в Петербург: «Все говорят, что Михайловский дворец превеликолепная игрушка. Теперь, видно, экономнее строят: замок Михайловский стоил 17 миллионов, а как сравнить его с новым Михайловским, стоящим только 7 миллионов». Забегая вперед, сообщим, что архитектор полностью уложился в отпущенную сумму. Свидетельство высокого профессионального мастерства зодчего. Точное знание своей задачи, мысленное видение всего завершенного строения и посему — точная смета.

Сколько ни торопилась Комиссия по строению дворца, как ни понукали чиновники, а все же тщательные работы по отделке и убранству покоев длились более двух лет. Только к августу 1825 года Росси посчитал свой шедевр окончательно завершенным.

30 августа, день годовщины коронации императора Александра. После молебна в Александро-Невской лавре он приехал в Михайловский дворец на освящение завершенного строения. Михаил Павлович и его жена Елена Павловна встретили старшего брата у входа. Александр поднес им икону, хлеб и соль. После чего начался праздничный обед. Можно предположить, что Карл Росси, истинный виновник торжества, был в этот день в Михайловском дворце. Еще накануне, 29 августа, император подписал указ о пожаловании архитектора за исполненную работу кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени. Приметим, что Николай Михайлович Карамзин за написание «Истории государства Российского» был награжден этим же орденом.

Через день, на рассвете 1 сентября, император Александр покинет Петербург, чтобы уже никогда в него не вернуться. Карл Росси больше не встретится со своим покровителем и ровесником. А столица империи, привыкшая к частым отъездам государя, не придаст особого значения этому очередному путешествию и будет оживленно обсуждать сказочные красоты нового дворца. Те, кто побывал на балу, с восторгом и чувством превосходства расскажут не удостоенным столь высокой чести о невиданной красоте и роскоши парадных помещений.

«Журнал изящных искусств», издаваемый Василием Григоровичем, сообщил читателям, что Михайловский дворец, построенный «известным зодчим Росси… принадлежит к числу огромнейших и великолепнейших зданий столицы».

Журнал «Отечественные записки» в XXIV выпуске за 1825 год помещает восторженную статью:

«По величию наружного вида дворец сей послужит украшением Петербурга, а по изящности вкуса внутренней отделки оного может считаться в числе лучших европейских дворцов…

Что можно сказать о внутреннем убранстве сего дворца? Это роскошь воображения, которую искусство умело, так сказать, разлить на все части сего здания… Гирлянды как будто бы живых цветов сплелись и вьются по стенам, белым, как снег… а на потолке, который блещет золотом и, как радуга, пестреет цветами, столь легко начертаны прелестные гении и нимфы… Чувствуешь негу зрения; нельзя не улыбаться от удовольствия… И в несколько часов невозможно обозреть богатства и красоты сего пространного дворца…

Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда сама природа помогает очарованию искусства… Но когда ночной мрак сокроет от глаз природу, то такое еще новое зрелище представится при блеске вечерных огней в сих чертогах…»

В 1828 году лорд Томас Ливсон Гранвилл, много лет бывший послом Великобритании в Париже, посетил Петербург и, конечно, осмотрел творение Росси. Пораженный увиденным, он записал в своем путевом дневнике: «…дворец является триумфом новейшей архитектуры и не только превосходит все виденное в Тюильри (дворец, построенный в 1560-е годы для Екатерины Медичи; последняя резиденция Людовика XVI. — Ю. О.) и в других королевских дворцах континента, но является положительно единственным в своем роде».

Восторги Гранвилла стали известны Георгу IV, королю Великобритании. Желание короля увидеть новое чудо света было столь велико, что он обратился к российскому императору с просьбой изготовить, если возможно, модель дворца и прислать ее в Лондон. Повеление построить модель немедля отдано мастеру на все руки Николаю Тарасову (брату паркетчика Степана). Через несколько месяцев уменьшенная копия дворца — длиной в 3 метра и шириной в 2 готова. В специальном ящике, чтобы ничего не поломалось, модель отослали на корабле в Англию.

Сопровождать ее доверено третьему брату Тарасову — Ивану. Он же повез с собой образчики росписей Д.-Б. Скотти и А. Виги. Так истинный российский мастеровой человек задолго до вымышленного Левши оказался на беретах Темзы. Ивана приняли в Сент-Джеймском дворце и торжественно наградили «золотой медалью на голубой ленте». Но, увы, облегчения в жизни эта медаль семейству Тарасовых не принесла…

К сожалению, в своем первозданном виде дворец до наших дней не дожил. В 80-х годах позапрошлого столетия потомки Михаила Павловича продали здание казне, а в 1894 году его отдали для создаваемого Музея русского искусства (ныне — Государственный Русский музей). Вот тогда-то архитектор В. Свиньин и нанес великому творению Карла Росси непоправимый ущерб. С одобрения Академии он позволил себе выступить «соревнователем» великого зодчего. Для этого Свиньин первым делом снес конюшни, правое (если смотреть со стороны площади) крыло дворца, манеж, напоминавший античный храм, а на их месте воздвиг тяжелое, разлапистое здание нового музейного корпуса (в нем теперь размещается Музей этнографии). Затем столь же ревностно стал переделывать, перекраивать залы и комнаты дворца. И только какое-то чудо спасло парадную лестницу и Среднюю гостиную, прозванную теперь Белым залом. Это своеобразный мемориальный музей Карла Росси. Здесь собрана уцелевшая мебель, декоративные украшения, здесь же — портрет зодчего, выполненный с натуры живописцем Б. Митуаром, и акварель К. Беггрова с видом прославленного дворца вскоре после окончания его строительства…

В 1828 году в «Невском альманахе» было опубликовано стихотворение Пушкина «Возрождение». Поэт будто предвидел печальную судьбу творения своего старшего современника:

Можно предположить, что архитектор прочитал эти стихи. Слава Пушкина гремела в Петербурге. И каждое его новое произведение вызывало общий интерес. На фронтисписе «Невского альманаха» был напечатан портрет владелицы дворца — великой княгини Елены Павловны работы равера И. Ческого. Своей начитанностью и острым умом Елена Павловна сумела покорить прославленных писателей, художников, музыкантов. Ее вечера с удовольствием посещали братья Михаил и Матвей Вильегорские, Петр Вяземский, Василий Жуковский, Александр Пушкин и многие другие. Не исключено, что Карл Иванович также испытывал к ней уважение и симпатию и посему мог купить этот выпуск альманаха.

Год 1824-й навечно останется в памяти Санкт-Петербурга. Той осенью разъяренная Нева, вырвавшись из гранитных оков, попыталась разрушить ненавистный город, ограничивший ее свободу. Страшные наводнения бывали и прежде: накануне смерти основателя города Петра I — в 1724-м, в год смерти А. Меншикова, ближайшего сподвижника царя-реформатора, — в 1729-м. Огромными разрушениями отметила Нева рождение будущего императора Александра I — в 1777-м. Но только наводнение 1824-го нашло свое гениальное отражение в литературе, а следовательно, и в памяти народной.

«Поэмой о петербургском потопе» назвали современники «Медный всадник» Пушкина. А чуть позже людская молва постарается связать в единый узел великую поэму, буйство Невы и трагедию, случившуюся у памятника царю Петру в декабре 1825-го.

Ф. Вигель запишет в своих воспоминаниях: «Я провел большую часть жизни в Петербурге и с сокрушенным сердцем узнал о его потоплении. Не знаю отчего, но тогда же сие событие показалось мне предвестником других, еще несчастнейших». Это отождествление двух историй и обращенная в будущее поэма А. Пушкина слились воедино и навсегда остались в памяти потомков.

Карл Иванович Росси — современник и свидетель событий.

Уже 6 ноября день выдался дождливым и ветреным. Нева беспокоилась, будто пробуя свою силу. На углах адмиралтейской башни вывесили, как положено, красные флаги и сигнальные фонари — предупреждение о возможной опасности. Однако на следующее утро, едва лишь рассвело, любопытные поспешили к набережным любоваться буйным кипением волн.

После восьми утра огромный водяной вал, окутанный туманом брызг, рухнул с моря на острова и помчался дальше, смывая все на своем пути.

В начале двенадцатого вырвалась на свободу вода из всех речушек и каналов города. На Невском волны заплескали у Троицкой улицы (теперь Рубинштейна). Прохожие, застигнутые врасплох, полезли в окна домов, стали взбираться на деревья и фонарные столбы. А взбесившаяся Нева выламывала гранитные блоки набережных, сдвигала каменные плиты пристаней. Сорванные с якорей баржи носились по площадям и проспектам, довершая разрушительную работу.

К третьему часу дня, утратив силу, вода стала отступать. К семи вечера уже можно было ездить в экипажах, а кое-где и пройти пешком.

В морозный день 8 ноября принялись подсчитывать убытки. Из 7826 домов, стоявших в городе, полностью разрушено 462, повреждено 3681. Погибло около 500 человек и 3609 домашних животных. Две барки с сеном оказались перед зданием Двенадцати коллегий. Огромная баржа перегородила Большую Миллионную. Пароход, на котором петербургские жители любили ездить в Кронштадт, лежал далеко от Невы на Торговой улице (теперь Союза печатников). А всего 160 барок разной величины были выброшены на сушу…

Поэма «Медный всадник» была напечатана только после смерти ее создателя — в 1837 году в пятой книжке журнала «Современник». Через тринадцать лет после события и через четыре года после создания. Возможно, зодчий прочитал ее тогда. Возможно, ибо нет никаких доказательств. Неизвестны вообще какие-нибудь нити, связывающие Пушкина и Росси. Личный архив архитектора не сохранился, а в бумагах поэта фамилия Росси не упоминается. Но одна встреча зодчего с творением Пушкина была наверняка. И случилась она в том же 1824 году.

На сцене Большого Каменного театра Огюст Пуаро вместе с Шарлем Дидло поставили по поэме Пушкина балет «Руслан и Людмила, или Низвержение Черномора, злобного волшебника». Сам поэт находился в ссылке, и поступок балетмейстеров можно назвать гражданским и смелым. Росси, конечно, поехал смотреть новую работу своего родственника и близкого друга. А чтобы лучше понять содержание балета, должен был прочитать поэму. Но такие события, как и стихийные бедствия, чиновники не заносят в формулярный список.

Новых зданий в тот год архитектор не построил. Шла обычная, повседневная работа. Готовил проект личной дачи императора на Каменном острове, наблюдал за строением здания Министерства иностранных дел, глядевшего фасадом на Дворцовую площадь, и продолжавшего его здания Министерства финансов, протянувшегося вдоль Мойки. (Кстати, именно с этих зданий буря во время наводнения сорвала крыши.) Еще был занят важным для себя делом: созданием Манежной площади — первой в ожерелье блестящих ансамблей Петербурга.

Площадь в городе — удивительное и необходимое чудо. Это зрительная пауза в протяженной и порой утомительной череде прижавшихся друг к другу зданий. Представим Невский проспект, где от Адмиралтейства до Московского вокзала выстроились плотно стоящие дома, у которых окна и карнизы примерно на одной высоте и нет мостов через реки, нет вдруг открывающихся свободных пространств, позволяющих перевести дух и дать отдых взгляду. Унылый, скучный коридор. Но, к счастью, есть мосты через Мойку и Фонтанку, есть площади перед величественным Казанским собором и перед Александринским театром. Сквозь широкий просвет Михайловской улицы видна площадь Искусств, а через Малую Садовую видна с Невского часть площади Манежной. Сочетание почти равновеликих строений и свободных пространств позволяет считать Невский одним из красивейших проспектов мира.

Или бывает так. Разнообразные по своему обличью улицы стекаются к одному свободному пространству. Образовавшаяся площадь как бы мощным аккордом завершает общее звучание.

Площадь — контрапункт различных архитектурных мелодий городских проспектов и улиц. Без организованных, совершенных площадей у города нет собственного лица. Нет города как единого целого.

Карл Росси — первый петербургский зодчий, постигший эту истину. Его знаменитые предшественники возводили прекрасные дворцы, особняки, храмы, но редко задумывались об их ближайшем окружении, о создании значительных ансамблей. Еще в середине XVIII столетия площадь перед Зимним дворцом называли лугом и на нем порой можно было увидеть пасущихся коров. Огромным пустырем смотрелась тогдашняя Сенатская площадь. Только на самом краю ее, ближе к реке, высилась одинокая церковь Святого Исаакия Далматского. В 1782 году неподалеку взлетел на гранитную скалу и замер над бездной «Медный всадник». А прославленные дворцы Воронцова, Строганова, Шереметева, Шувалова и других вельмож представляли на самом деле огороженные сельские усадьбы с многочисленными постройками и службами.

По законам усадьбы построен и Михайловский дворец. С востока отделен от всех Садовой улицей, продленной до Марсова поля, с запада — Екатерининским каналом, с юга — новой Инженерной улицей, а с севера — Мойкой. Но именно в этом решении и проявился великий талант Росси. Избрав отделенное от города место, он вместе с тем сумел так прочно и естественно «связать» его с окружающими строениями, что стал дворец естественным и необходимым украшением Петербурга.

Еще только начинали возводить стены будущего здания, а зодчий уже рисовал планы и фасады строений, которым предстояло «обрамить» рождавшийся шедевр. С южной стороны дворца, по обеим сторонам овального сквера, — каре трехэтажных домов. Нижние этажи их — галереи, где в глубине, за арками, расположены торговые помещения. Центры домов чуть выдвинуты вперед и подчеркнуты на уровне второго и третьего этажей пятнадцатью коринфскими полуколоннами. Примерно в такой же манере исполнены фасады домов на Итальянской улице и новой, Михайловской, специально проложенной от Невского до площади со сквером. У всех строений первые этажи обработаны в руст, львиные морды над арками, сандрики над окнами вторых этажей. Тем самым жилые дома как бы вторят убранству дворца, повторяют его ритм. Сквозь широкий проем Михайловской улицы хорошо виден центр дворца. Расстояние чуть скрадывает его массивную торжественность, и он легко, естественно вписывается в панораму проспекта. Но стоит начать направленное ритмом арок движение к площади, как дворец начинает постепенно расти вширь, ввысь и занимать главенствующее положение. Это — высокое умение зодчего так построить панораму, так расположить различные строения, что у зрителя неизбежно рождается впечатление нарастающего эффекта.

Жаль, что столь величественное и красивое обрамление дворца так и не было претворено в жизнь. Воспротивился император: торговые лавочки рядом с домом великого князя недопустимы, посему не нужны аркады. Пусть дома обывателей будут скромнее и проще. Тогда на их фоне дворец будет выделяться еще резче. С государями спорить бессмысленно. В результате Петербург лишился, возможно, одного из самых красивых ансамблей…

Включение Михайловского дворца в ансамбль только одной, пусть даже главной улицы не лишает его полностью черт усадьбы. Только естественные связи с другими частями города, с другими проспектами могут позволить дворцу стать истинно столичным строением. И Росси отчетливо сознает это. Вот для чего он прокладывает Инженерную улицу от Екатерининского канала до Фонтанки. А там через Симеоновский мост (ныне Белинского) мимо церкви Святых Симеона и Анны — творения талантливого М. Земцова — выводит ее на Литейный проспект. По ходу движения Инженерной улицы открывается вид на замок Павла. Архитектор засыпает окружающие его каналы, срывает парапеты, на которых стояли пушки, расчищает и ровняет образовавшуюся небольшую площадь и, наконец, украшает ее цветниками и аллеями.

Но одной Инженерной улицы еще мало. С запада и севера Михайловский дворец по-прежнему остается отделенным от города речками и каналами. Чтобы нарушить эти преграды, архитектор предлагает соорудить несколько новых мостов. Так, вместо старенького деревянного моста, где Екатерининский канал отделяется от Мойки, строится новый, каменный, названный Театральным по стоявшему некогда, до 1797 года, в углу Царицына луга деревянному городскому театру. Каменный Мало-Конюшенный мост через Мойку приходит на смену давнишнему деревянному. Слившись воедино, оба новых сооружения образуют необычную конструктивную систему, получившую прозвище «Трехколенного» моста.

На пересечении новой Садовой улицы с Мойкой сооружен Михайловский мост. А чтобы с набережной Мойки можно было легко проехать на левый — восточный берег Фонтанки к Соляному городку и к церкви Святого Пантелеймона, построенной еще в 1730-х годах в честь славных побед молодого российского флота при Гангуте и Гренгаме, Росси предложил соорудить Пантелеймоновский мост. Теперь Михайловский замок надежно связан с городскими частями, лежащими от него к западу, северу и востоку. Про южную сторону — Невский проспект — и говорить уже нечего. Задача превращения усадьбы в полноправный городской квартал успешно решена, и можно наконец успокоиться, приняться за следующие дела…

В общую картину окружения Михайловского дворца входит Итальянская улица, что протянулась параллельно Невскому. На своем пути к Фонтанке пробегает она мимо конюшен и манежа, построенных еще В. Бренной для императора Павла. Забытые, обветшавшие строения не радуют взора прохожих, но в замыслах Росси им отведена немалая роль.

Зодчий не оставляет надежды создать когда-нибудь торжественный ансамбль между Публичной библиотекой и садом Аничкова дворца — широкую площадь с величественным зданием театра в середине. В этом проекте значительное место уделено Малой Садовой. Если бы ее не было, то пришлось бы прорубать. Будущая площадь на южной стороне Невского не может тупо упираться в глухую стену домов северной стороны. Простор площади обязан иметь свое продолжение с уходом вдаль и с торжественным завершением панорамы. Этим столь необходимым прорывом должна стать Малая Садовая, которую замыкает вдали торец старой конюшни. Ему придется придать соответственный облик, как и торцам двух других строений.

Сначала Росси связывает все три здания каменной оградой с легкими, почти ажурными чугунными вставками и нарядными воротами, повторяющими рисунок ворот Михайловского дворца. Получается единый ансамбль со своим четко выделенным центром и боковыми крыльями. Обычно центр всегда подчеркнуто наряден и значителен. Росси решает нарушить традицию: ведь со стороны Невского будет видно именно боковое крыло — торец конюшни. Вот почему он украшает их сочетанием пилонов, колонн и крупных скульптурных рельефов с воинскими трофеями — излюбленной своей и своего времени символикой. Торец манежа Карл Росси декорирует чуть скромнее — широкими пилонами между аркой и скульптурными рельефами, но уже чуть меньших размеров. Вместе с тем «решение фасада без колонн удалось блестяще», заметит почти через столетие И. Фомин, архитектор и историк архитектуры. Грустно только, что строки эти написаны уже в те годы, когда ретивые потомки исказили замысел Росси, искалечив облик Манежной площади своими строениями.

Создание небольшой, но торжественной Манежной, с одной стороны, решало задачу будущего противостояния великолепной Александринской (ныне площадь Островского), а с другой — задавало ритм прославленным петербургским ансамблям: строгая Манежная, нарядная Михайловская (ныне площадь Искусств), торжественная Дворцовая, величественная Сенатская и, наконец, Исаакиевская. Это то самое роскошное петербургское «ожерелье», которым мы не перестаем восхищаться и по сей день, твердо веруя, что существует оно со дня рождения города. А ведь создано оно за необычайно короткий срок, на глазах одного поколения — поколения Пушкина. И создано Карлом Ивановичем Росси.

До него только один российский архитектор попытался решить серьезную градостроительную задачу: А. Воронихин при сооружении Казанского собора. Изогнутая дугой колоннада как бы ограничивает площадь перед храмом, но вместе с тем ее крылья с портиками на концах напоминают мощные руки, притягивающие к собору близлежащие строения. Тем самым храм как бы становится неотъемлемой частью Невского проспекта и вместе с тем мощным аккордом в его плавном ритме. К сожалению, это — последнее творение замечательного мастера. Все последующие градостроительные задачи в центре города уже предстояло решать Росси…

В Казанском соборе декабрьским днем 1824 года служили панихиду по всем погибшим в наводнении. Тысячная толпа, собравшаяся в храме и на площади, плакала. Расходясь, горячо обсуждали причины бедствия. Большинство сходилось на том, что это знак гнева Божия, а дальше сколько голов, столько убеждений. Одни утверждали: за то, что Россия не помогла братьям по вере — грекам в их войне с турками. Другие — за грехи Александра, за убийство императора Павла. Третьи, а их было меньшинство, — за увлечение идеями европейских безбожников и забвение истинной веры.

Год 1824-й завершался в смутном ожидании каких-то перемен.

Еще в 1823 году архитектору Карлу Росси велено было построить при Михайловском дворце пристань на Мойке и проследить за разбивкой пейзажного парка.

Опытные садовники трудились весь следующий год. На густую зелень вековых деревьев, на кустарники и цветники набросили кружевную сеть дорожек и аллей, а старым рукотворным прудам придали натуральные очертания. Теперь настал черед пристани.

Поначалу зодчий решил поставить их две по краям парка. И вдруг неожиданное изменение: оставлена только та пристань, что ближе к Инженерному замку. Для владельцев дворца-усадьбы это — нарушение обязательного закона симметрии. Для градостроителя Росси — единственно возможное решение: павильон должен стоять на одной оси с памятником Суворову. Тогда новое строение замкнет панораму Марсова поля.

Павильон — младший брат тех, что уже стоят на границе Аничкова дворца, и того, что построен у гранитной пристани Елагина острова. То же трехчастное членение. Центр с полуротондой. Только здесь она обращена в сторону сада, а сам зал, лишенный стен, открыт всем ветрам. По бокам — небольшие кабинеты. Сохранилось описание их первоначального убранства. В одном «по потолку расписаны лимонного цвета фигуры и арабески. Арки над дверью, окнами и зеркалами расписаны под лепную работу… Стены выкрашены желтой краской… Мебель красного дерева… обивка голубого ситца с желтыми цветами». В другом кабинете — стены зеленые, «потолок расписан зеленого цвета фигурами и арабесками, мебель красного дерева покрыта зеленым с желтыми цветами ситцем».

Строгость дорических колонн, портики по сторонам кабинетов, большие венецианские окна — все наделяет небольшое здание величавой значительностью. Ясность композиции, удачно найденные пропорции, четкость в проработке деталей позволяют любоваться павильоном как издали, так и вблизи. Это особенность таланта Росси: придавать даже малому строению монументальное звучание…

Завершая ансамбль Марсова поля, художник наносит последний штрих: на широкой гранитной пристани Летнего сада на Лебяжьей канавке ставит большие античные курильницы. Их специально отлили из чугуна по рисунку зодчего.

Итак, к осени 1825 года окончательно устроены пять столичных площадей: Манежная, Михайловская, Марсово поле, Суворовская и — на Васильевском острове — Румянцевская. Полным ходом уже идет строительство на Дворцовой площали. Ждут своей очереди Аничкова площадь (Александринская) и Чернышева (Ломоносова). Впереди создание Сенатской площади и Исаакиевской. Рождается тот строгий стройный Петербург, который теперь мы справедливо называем «пушкинским». Здесь все дышит памятью о нем, все связано с его жизнью, запечатлено в его стихах. Летний сад и Михайловский дворец, Марсово поле и Дворцовая площадь, памятник Петру I на Сенатской и Александринский театр. Здесъ он гулял, встречался с друзьями, работал в архивах. Это был его город, его дом.

Но еще в начале XX столетия, когда появилась первая статья о творчестве Карла Росси, этот период в жизни Петербурга называли эпохой Александра. И было тому немало оснований. Именно он задумал придать столице торжественный, имперский вид. Новые петербургские улицы и площади должны были стать частью общего грандиозного плана устроения Российского государства. Замысел Росси — украсить город ожерельем площадей — совпал с желанием государя. Хотя Александр архитектора не жаловал, но признавал талант его достойным великой императорской цели. Однако довести преобразование государства до конца Александр не захотел, а увидеть Петербург перестроенным — не успел.

Днем 27 ноября фельдъегерь доставил в столицу известие о смерти императора в далеком захолустном Таганроге. Восемь дней понадобилось гонцу, чтобы преодолеть 2000 верст.

Смерть правителя всегда порождает многообразие чувств и устремлений: у одних — страх перед грядущими переменами, у других — надежду на возможные новации. Одни строят планы, как быстрее оказаться на виду. Другие боятся проявить излишнюю поспешность в решениях и поступках. На сей раз все усугублялось тяжкой атмосферой нервозности, нависшей над Петербургом.

Константин Павлович принимать корону не желает. Боится, что тогда «удушат его, как отца удушили». Николай Павлович мечтает о троне давно, но заставляет его присягнуть Константину генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович, в чьих руках реальная власть в столице. Мечтает в тиши о троне и Мария Федоровна. Это ее последняя возможность. Много позже об этом расскажет в своих воспоминаниях принц Евгений Вюртембергский, двоюродный племянник императрицы-матери. Совещаются генералы и высшие сановники. Все неясно, все непонятно. Игра с короной продолжается. Безвременье и смутность…

Для Росси предпочтительнее Николай Павлович. С Константином архитектор не встречался, ничего для него не строил. Для Николая переделывал Аничков дворец и потрафил ему тогда. Довольный новый хозяин дворца милостиво несколько раз повторил: «Мы инженеры…» Впрочем, раздумывать о будущей судьбе недосуг. Карлу Росси поручено неотложное и важное дело: подготовить к церемонии похорон проекты катафалка, «печальной колесницы», траурного убранства Белого зала в Зимнем дворце, помещений в Казанском и Петропавловском соборах. Такая работа отвлекает от событий сегодняшнего дня и рождает другие раздумья: неважно, каким он был, покойный Александр, — хорошим или плохим, важно, что он был его сверстником…

Наконец 12 декабря в Петербурге становится известно: переприсяга Николаю Павловичу назначена на 14-е. В субботу будущий российский император пишет начальнику Главного штаба И. Дибичу: «Послезавтра, поутру, я или государь, или — без дыхания…»

Утром в понедельник 14 декабря гулом толпы и четким ритмом солдатских сапог заявила о себе Сенатская площадь. Вздрогнул Петербург будто от подземного толчка, и покачнулась на несколько часов пирамида императорской власти. Горстка отважных дворян и три тысячи солдат попытались изменить течение российской истории.

У Гром-камня — подножия «Медного всадника» — пролегла граница эпох. Только к исходу этого дня грянул на площади гром пушечный.

Картечь секла по солдатскому каре вокруг памятника Петру, по самому памятнику основателю города. В тот день на заснеженную площадь, на невский лед полилась кровь…

Через несколько дней поползли по Петербургу слухи о числе убитых. Называли тысячу человек только мирных обывателей. Для города, где 425 тысяч жителей, эта цифра страшна и огромна. Но, как выяснили потом историки, она не соответствует истине. Погибло намного меньше. Однако само появление подобного слуха свидетельствует о потрясении умов и воображения.

Пушечный гром, прозвучавший на Сенатской площади, прокатился по всей России и через многие десятилетия отозвался грозным эхом для императорской фамилии.

Тревожный декабрьский день Карл Иванович Росси провел, скорее всего, дома. Продолжал усердно трудиться над чертежами и рисунками. Сохранилось двадцать три листа эскизов и проектов для «Печальной комиссии». Пять из них датированы самим архитектором. На одном — «3 декабря 1825» — видимо, начало работы. На другом — «21 декабря 1825» — возможно, день окончания всех чертежей. И вдруг на проекте траурного убранства зала в Зимнем дворце и на двух чертежах катафалка даты. «15 декабря 1825». Что это — случайность или намеренная запись? Ведь именно 15 декабря в «Прибавлениях к Санкт-Петербургским ведомостям» было опубликовано лживое правительственное сообщение: «Вчерашний день будет без сомнений эпохой в истории России… Но провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов возмутило спокойствие в некоторых частях города… Начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединились несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружали их и кричали „ура!“… Пробыв четыре часа на площади, в большую часть сего времени открытой, не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных».

Это известие правительственное. Для российской провинции, где всегда свято верят печатному слову. Петербург знает истину другую. Всю ночь с 14 на 15-е полиция убирает трупы, засыпает кровавые пятна чистым снегом. Вокруг дворца — пикеты, кордонные цепи, пушки, нацеленные на ближайшие улицы. Ко дворцу все время подъезжают сани. Как в полицейский участок, свозят сюда арестованных дворян. Город затаился в тревожном ожидании.

Узнать подробности события для Карла Ивановича труда не составляет. О случившемся говорят в каждом доме. Многое могут поведать и помощники архитектора, и знакомые подрядчики, нанимающие работных людей для строений на Дворцовой и Исаакиевской площадях. Но главным и, пожалуй, самым осведомленным источником должен быть Григории Иванович Вилламов.

Секретарь вдовствующей императрицы знает очень много. А сейчас волею случая он в самой гуще событий. Его сын Артемий служил подпоручиком в лейб-гвардии конной артиллерии. В день 14 декабря вместе с прапорщиком Андреем Малиновским, младшим братом лицейского друга Пушкина, и прапорщиком Иваном Коновницыным он пытался возмутить солдат-артиллеристов и вывести их на Сенатскую площадь. Однако не хватило молодым людям настойчивости и решительности. Старшие офицеры обезоружили смутьянов и посадили их под арест. Теперь Артемий Вилламов вместе с единомышленниками находится в Петропавловской крепости.

Григория Вилламова и Карла Росси связывает старое знакомство, а может, и дружба. Ведь все пожелания Марии Федоровны о новых постройках или переделках в Павловске, Гатчине, на Елагином острове, в Зимнем дворце поступают к архитектору через секретаря. Он же следит за расходами и сроками исполнения работ. Теперь, растерянный и подавленный, Григорий Иванович мог, вероятно, искать сочувствия и утешения у старого приятеля. Наверное, старался всячески обелить заблудшего сына, так и не попавшего на площадь. Мог даже для сравнения поведать историю о «гнусного вида» штатском во фраке — Вильгельме Кюхельбекере, сыне покойного управляющего Павловском. Именно этот Вильгельм вместе с другими бунтовщиками бегал по Сенатской, размахивая палашом и пистолетом, и, представьте себе, даже целился в великого князя Михаила Павловича…

Заметим, что Марии Федоровне все же удалось спасти сына своего любимого секретаря. Николай Павлович в конце концов повелел освободить молодых артиллерийских офицеров, вычеркнул их из списка заговорщиков и даже начертал резолюцию: «Не желаю знать имен сих шалунов».

Знание подробностей события вовсе не означает понимания его цели и сути. Слишком далеко отстоит Карл Росси от политической жизни государства. И все же события, подобные 14 декабря, не проходят бесследно для порядочного человека. Навсегда оставляют в памяти и на сердце какой-то след, какую-то отметинку.

Хочется верить, что в часы раздумий вспоминал архитектор свои молодые годы, поездку во Францию, иные мечты и идеалы. И рождалась тогда надежда, что новая власть опомнится, сумеет понять устремления молодых бунтовщиков, примет разумные решения и придут новые, более счастливые времена. Но чем больше дней проходило, тем несбыточней представлялись эти мечты. И оставалось лишь одно утешение: осознание себя Артистом — человеком, отличным от простых смертных часами творческого озарения, мгновениями божественных откровений. Это возвышало над всем земным и суетным, освобождало для высокого искусства, которое переживет правителей и века…

Архитектор и царь

«1826, Январь 1. Сегодня я проснулся в скверном расположении духа. Ужасы прошедших дней давили меня, как черная туча. Будущее представляется мне в самом мрачном виде». Это — из дневника А. Никитенко, литературного критика, публициста, сорок лет прослужившего по цензурному ведомству. Для людей просвещенных и думающих время распалось на «до событий» и «после». Карл Росси должен был быть в их числе.

Петербург живет известиями и слухами о первых решениях нового государя. Уволены Аракчеев, Магницкий, Рунич — одиозные фигуры прошлого царствования… Создана Комиссия по изданию законов Российской империи… С одобрением принята записка М. Сперанского о запрете продавать крепостных без земли… Может, все это — свидетельство грядущих перемен к лучшему? Но следствие над восставшими в декабре продолжается, и царь лично руководит им.

Николай Павлович — третий император, которому будет служить архитектор. Первый его жаловал и вывел в люди. Второй — не любил, но признавал талант и поощрял за работу. Каково-то придется при третьем?

Неожиданно Карла Ивановича приглашают в Собственную Его Императорского Величества канцелярию. Первое повеление нового монарха: срочно подготовить проект устройства в Зимнем дворце Военной галереи.

Идея не нова. Замысел принадлежит еще Александру I. Осенью 1818 года на конгрессе Священного союза в Ахене он узнал, что англичане создали в Виндзорском замке «Зал памяти Ватерлоо» с портретами победителей Наполеона — военачальников и дипломатов. Для Александра — удар по самолюбию. Англичане выиграли только одну битву. Он — всю войну и вступил в Париж. У англичан есть мемориал, у него — нет. Так рождается идея создать памятную галерею портретов в Зимнем дворце. Английский художник Джордж Доу приглашен в Россию. Главному штабу поручено составить список лиц, чьи портреты следует написать для будущей галереи.

Повеление отдано, работа началась. Для Доу выделяют помещение в Зимнем дворце. В помощь ему приданы два молодых художника — Александр Поляков и Василий Голике. Предстоит написать более 300 портретов. Европа восхищена грандиозным замыслом русского царя, но сам император уже утратил интерес к галерее…

Александр не любил вспоминать войну — время его постыдной слабости. Даже торжество победителя, вступившего в Париж, не могло заглушить печальных раздумий о лете и осени 1812 года, когда со всех сторон, даже в родной семье, звучали обидные критические голоса, когда возникла реальная угроза смещения его с престола. А. Михайловский-Данилевский, флигель-адъютант царя, позже запишет в дневнике: «Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малого Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя — в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит воспоминать об Отечественной войне и говорить о ней».

Идут годы. Александр время от времени просматривает перечень портретируемых и вносит исправления. Внимательно изучает и выправляет список всесильный Аракчеев. Уже в середине столетия военный историк А. Висковатов перечислит 79 фамилий, чьи портреты не включены в перечень, но имеют неоспоримое право быть выставлены в галерее. Доу, не торопясь, пишет портреты героев, уделяя основное время изображениям членов императорской семьи и высших сановников. Место будущей галереи еще не определено. Никто об этом не думает, никто не спешит.

И вдруг через месяц-полтора после смерти старшего брата новый император решает срочно открыть галерею. Заметим, что сам Николай в войне не участвовал. Ему — юному великому князю — разрешено было прибыть в действующую армию, когда русские войска уже приближались к Парижу. Но он опоздал и приехал, когда столица Франции была взята. Для Николая Павловича будущая галерея не просто память о великой войне, а важное государственное действо. Она должна стать символом могущества императорской власти и верности русского народа царю. Этот истинный смысл решений Николая раскроет Фаддей Булгарин в год празднования двадцатипятилетия изгнания французов из России. «Земные спасители России суть: император Александр Благословенный и верный ему народ русский (курсив мой. — Ю. О.). Кутузов и Барклай-де-Толли велики величием царя и русского народа; они первые сыны России, знаменитые полководцы, но не спасители России! Россия спасла сама себя упованием на Бога, верностью и доверенностью к своему царю…»

Итак, Росси обязан подготовить помещение для будущей галереи. Для этого предстоит перестроить рядом с Большой дворцовой церковью несколько маленьких кабинетов между Белым залом и Большим тронным (будущим Георгиевским). И в этом случае символически сближаются самодержавие и православие.

Работа над проектом Военной галереи совпала с утомительными днями похорон Александра I. Гроб привезен в Петербург 6 марта. Хоронят по церемониалу, установленному еще Петром I и заимствованному им в Германии. За гробом шествуют в широких черных плащах и в черных шляпах с большими полями новый император, члены императорской семьи, иностранные послы, сановники, чиновники министерств и ведомств. Карл Росси участвует в этой процессии. 13 марта новая траурная процессия отправляется из Казанского собора в Петропавловскую крепость. Сильная вьюга мешает движению. Придерживая шляпы и треуголки, шествие медленно продвигается по Невскому, по новой Садовой улице, проложенной недавно Росси, через Царицын луг и Неву. Наконец, в два часа пополудни пушечный салют извещает, что все кончено. Но семь дней, которые отданы прощанию с покойным, потребовали от архитектора немалого напряжения. Ведь он отвечал за все траурное убранство колесниц, зала во дворце и соборов.

Не успели утихнуть пересуды, рожденные смертью и похоронами Александра I, как 4 мая в Белёве, по дороге из Таганрога в Петербург, умерла болезненная императрица Елизавета Алексеевна — вдова почившего монарха. И на плечи зодчего свалились новые печальные хлопоты. Императрицу похоронили рядом с мужем 21 июня. И только через четыре месяца последует высочайшее повеление: «За труды в Печальной Комиссии, учрежденной по случаю кончины блаженныя памяти государя императора Александра I и императрицы Елизаветы Алексеевны всемилостивейше наградить коллежского советника, архитектора господина Росси подарком в 2000 рублей».

Вынужденных отвлечений зодчего новый император признавать не желает. Проект Военной галереи нужен как можно быстрей. Наконец чертежи готовы и представлены на высочайшее рассмотрение. Они сохранились до наших дней с резолюцией: «Высочайше утверждено 12 маия 1826 года. Князь Александр Голицын». Тот самый Голицын, министр духовных дел и народного просвещения, который пользовался полным доверием Александра и не утратил его у Николая.

В северо-восточной части дворца, той, что смотрит на Малый Эрмитаж, выбрали анфиладу из шести комнат. Сломали меж ними стены, заложили окна вдоль одной стороны, и получился не очень широкий зал длиной свыше пятидесяти метров. Чтобы скрыть такую протяженность, архитектор разделил его двумя парами небольших портиков с колоннами коринфского ордера. А между портиками перекинул мощные арки. Членение зала подчеркивают и три застекленных фонаря, пропускающих рассеянный дневной свет, и три люстры в виде гигантских лавровых венков.

Цилиндрический свод потолка Росси отделил от стен резко выступающим карнизом. Он как бы уменьшает высоту зала, делает его соразмерным человеку и подчеркивает особую значимость стен, на которых будут развешаны в пять рядов портреты одинаковой величины.

Доступ в галерею откроют три двери. Две из них ведут в Белый зал (теперь Гербовый) и в Большой Тронный (теперь Георгиевский). Третья дверь в южной торцовой стене. Прямо против нее должен висеть портрет Александра I. Слева от него — портрет австрийского императора Франца I. Справа — прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Такие же большие портреты Кутузова и Барклая-де-Толли будут расположены по обеим сторонам двери, открытой в Тронный зал. На противоположной стене — портреты Константина Павловича и английского полководца герцога Веллингтона — победителя в битве при Ватерлоо. Желтый искусственный мрамор колонн, теплый красный свет фона, золото строгих рам и нарядных светильников создадут атмосферу величавой торжественности. Зодчий как бы подчеркивает особую историческую значимость созданного им памятника…

Пока ломают стены между старыми кабинетами и готовят помещение для будущей галереи, архитектор рисует чертежи и планы переделок в прилегающих помещениях. Все время Карл Росси живет в каком-то невероятном темпе: надо внимательно наблюдать за строительством зданий Главного штаба и Министерства иностранных дел; надо следить за работами в галерее: надо готовить рисунки переделок в других помещениях; надо перестраивать по велению императора Грот, что в Летнем саду, в Кофейный домик; надо продумать траурное убранство к похоронам Елизаветы Алексеевны… Нельзя отказать министру двора князю П. Волконскому, который просил сделать проект библиотеки для его имения в Суханове под Москвой. Надо… Надо… Надо… И всё следует исполнить в срок, надежно и… не слишком дорого. Вот почему для каждого строения зодчий составляет точные сметы, а потом сам заключает подряды, проверяет подаваемые счета и ведет строгий учет. Честность его, наверное, скоро войдет в поговорку. Он единственный, кому государственные казначеи выдают без всякого страха любые суммы. Знают, что если даже рубль останется, то и его Росси сдаст обратно. Ему доверяют, и никому в голову не придет наслать дотошную ревизию, как поступили, например, с Огюстом Монферраном. Впрочем, такая метода расчета, такой напряженный темп доставляют зодчему особое удовлетворение. Темп будоражит, подгоняет, рождает неповторимое чувство творческого нетерпения, которое сулит обычно удачу…

11 июня император утверждает проект перестройки зала перед галереей. Ровно через месяц он подпишет жестокий приговор декабристам…

За неделю до страшного события, когда вся Россия «исполнилась ужаса и печали», зодчий, как обычно, подаст бумагу о получении потребных средств:

«В Кабинет Его Императорского Величества.

Вследствие высочайшего повеления, объявленного мне г. действительным тайным советником, князем Голицыным, в отношении от 12 минувшего июня, что отчисленные в распоряжение мое из сумм Гоф-интендантской конторы на устройство Военной галереи в Зимнем дворце 100 тысяч рублей и на перестройку в Летнем саду Грота в Кофейный домик 23 671 рубль 80 коп., итого 123 671 рубль 80 коп., отпущены будут под расписку казначея для производства денежных выдач по моим назначениям. О чем имею честь довести до сведения… прося покорнейше, дабы по приеме помянутой суммы, дозволено было хранить оную в кладовой Кабинета. Июля 6 дня 1826, Архитектор, коллежский советник К. Росси».

Деньги выданы на устройство Военной галереи. Императору нужен сейчас сам факт ее открытия. Для Николая это акт государственного значения, и он торопит зодчего. А что касается перестройки залов вокруг, то с этим можно — пока — подождать…

Наконец 25 декабря, в четырнадцатую годовщину изгнания французов из России, галерея объявлена открытой. На стенах всего 236 (только многие годы спустя их станет 332) портретов. Остальные рамы пока затянуты зеленым репсом, и лишь таблички оповещают, чьи изображения будут здесь помещены. Портрет Александра во весь рост заменят позже другим — конным. Но все эти «неисправности» не могут омрачить радостного настроения государя. Цель достигнута: прославлено величие императорской власти, подчеркнуты «верность и доверенность» армии к царю. Историк отмечает, что живописец Доу был в свите императора на этом торжестве и чувствовал себя «героем дня». Наверняка присутствовал и Карл Росси. Но, судя по воспоминаниям современников, весь запас государевых любезностей и поздравлений излился только на живописца.

Возможно, это и огорчило зодчего. Но хочется думать, что создавал он галерею не только по наказу царя, но и по велению своего сердца. Во втором ряду между изображением Веллингтона и выходом из галереи был помещен портрет друга его юности — бесстрашного и порывистого Александра Ивановича Кутайсова. Росси должен был знать рассказы о безрассудной смелости молодого генерала в Бородинском сражении. Назначенный начальником русской артиллерии, он отдал перед боем приказ: «Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки…» А сам, не прислушавшись к замечаниям Кутузова, поскакал на левый фланг, прослышав, что князь Багратион тяжко ранен. Там в схватке и погиб. И во имя его памяти трудился здесь Карл Росси…

1 января нового, 1827 года царский двор отметил балом-маскарадом в Таврическом дворце. Присутствовать обязаны были особы первых шести классов — до коллежского советника включительно. Маскарад «отличался великолепием, столько же и разнообразием костюмов. Но преимущественнее всех встречаемы были русские величественные и живописные греческие». Императрица Александра Федоровна изволила выйти в парадном сарафане и кокошнике. В таком же костюме присутствовала великая княгиня Елена Павловна. Не случайны и греческие костюмы в маскараде. Еще недавно дворянство осуждало Александра за нежелание помочь единоверцам в борьбе за независимость. Николай демонстративно подчеркивает свой интерес к событиям на Пелопоннесе. По окончании бала императорская семья вместе с особами первых трех классов изволила ужинать. Остальные приглашенные отправились по домам…

Теперь, после открытия галереи, можно приступить к перестройке помещений вокруг нее, к созданию торжественного мемориала в самом центре дворца. Все хорошо продумано и просчитано.

…Поднявшись по бело-золотой парадной лестнице, посетители попадают в Аванзал. Его фриз из лавровых и дубовых венков как бы предвещает встречу с памятником воинской славы. Следующий зал — Гербовый. Его размеры, его белая с позолотой колоннада и гербы 52 русских губерний, принимавших участие в войне 1812 года, должны поразить воображение пришедших. А уже из этого зала открывается проход в галерею…

Планам, увы, не суждено было претвориться в жизнь. Сначала, как всегда, начинаются какие-то мелкие задержки и проволочки. Это длится вплоть до апреля 1833 года, когда архитектору Монферрану дано указание перестроить помещение, расположенное между парадной лестницей и галереей. Так возникают существующие поныне Фельдмаршальский зал, Петровский и, наконец, Гербовый.

В последнем, по замыслу Росси, должны были встать четыре скульптурные группы русских воинов, символизирующих победу. Чтобы фигуры были абсолютно достоверны, президенту Академии художеств А. Оленину, занимавшемуся древнерусской историей, поручено исполнить предварительные эскизы. Оленин тщательно готовит изображения доспехов и пересылает их Карлу Росси. Архитектор компонует скульптурные группы. Исполненные в красках рисунки препровождаются вновь в Академию. А. Оленин отдает приказание «лучшим профессорам сделать из глины по приложенному рисунку модели». Пробные модели представлены только в ноябре 1828 года. Комиссия утверждает эскиз В. Демут-Малиновского. Вероятно, решение не случайное: ведь скульптор уже много лет работает с архитектором, и они понимают друг друга с полуслова. Наконец, к августу 1830 года группы высотой в 3,5 метра готовы. К этому моменту Карл Росси отправлен на другие стройки, и установка скульптурных групп доверена архитектору Л. Шарлеманю. Кстати, из 52 губернских гербов в пластических композициях осталось только 32. Первоначальный замысел Росси изрядно нарушен…

Впрочем, и сама галерея через одиннадцать лет после открытия утрачивает свой первоначальный облик. Воссоздать ее после дворцового пожара 1837 года Николай Павлович доверяет В. П. Стасову. Якобы во имя противопожарных мер Стасов довольно сильно изменяет творение Росси: увеличивает протяженность галереи, уничтожает мощные арки, подчеркивающие ее трехчастное деление, устанавливает вдоль по карнизу тяжелую металлическую решетку. Нарушены точно найденные пропорции и стройность зала. Но эти искажения уже никого не волнуют…

Через несколько дней после новогоднего бала в Таврическом Карл Иванович получил очередное задание: перестроить и украсить апартаменты Марии Федоровны в Зимнем дворце. Причем исполнить его следует тоже срочно. Архитектору предстоит основательно подумать над тем, как будут заново смотреться спальня, кабинеты, гостиные, столовая, библиотека — всего шестнадцать покоев. В помощь Росси выделено семь человек — два архитектора, два архитекторских помощника, письмоводитель, смотритель за материалами и кабинетный регистратор, то есть секретарь.

К первым числам марта 1827 года проекты готовы. И вдруг зодчий почувствовал страшную слабость, тяжкие головные боли, полную невозможность заниматься делом. Видимо, сказалась усталость прошлого года. А болеть сейчас ему никак нельзя: Софья Елена ждет ребенка. Здоровье ее тоже не ахти какое. Она нервничает, боится и хочет уехать рожать к родителям в Ревель. Вдобавок ко всему близится его пятидесятилетие, и из этого полувека тридцать лет он верно служит русскому императорскому двору. Срочно нужны деньги, много денег.

Еще в конце февраля Росси скрепя сердце подает прошение: выдать ему из сумм Кабинета заимообразно на четыре года 12 000 рублей с последующим погашением из жалованья. 6 марта разрешение дано. И тут же Росси, как человек, имеющий право на отдых, просит шесть недель отпуска для поездки на воды. Шесть недель, полтора месяца — не так уж это много. В начале мая он начнет переделку покоев вдовствующей императрицы.

Поездка на лечение дозволена. Карл Иванович провожает жену в Ревель, а сам отправляется в Тверскую губернию. Там, в 50 верстах от Торопца, существует Андреапольская водолечебница, где пользуют от малокровия. Росси уезжает со спокойной душой, твердо веруя в свой талант, в свою необходимость царскому двору, в покровительство Марии Федоровны. Не ведает, что новый государь не любит ждать исполнения своих желаний. Разрешая отпуск Росси, император заранее знает свое окончательное решение. За две недели до возвращения зодчего в Петербург Николай Павлович поручает перестройку покоев во дворце архитектору Монферрану. Своеобразный реприманд самоуверенному Росси.

Странное дело. Коллежский советник не желает понять или делает вид, что не понимает намека. Как только приходит известие, что Софья Елена родила дочь Марию, он тут же просит новый отпуск на шесть недель для поездки в Ревель. А 9 июня, забрав старшего сына Александра, уже мчится по той же дороге, по которой двадцать пять лет назад уезжал в Европу со своим учителем. Как человек, муж и отец он не может поступить иначе…

Старый Ревель, опоясанный древними стенами и башнями, полюбился еще царю Петру. По его желанию архитекторы Н. Микетти и М. Земцов возвели в парке за городом изящный нарядный дворец для Екатерины Алексеевны — Екатериненталь, или Кадриорг, как прозывают его местные жители. Теперь здесь прославленные морские купания, привлекающие петербургский свет. Летний отдых тут охотно проводят Петр Андреевич Вяземский, Ольга Пушкина — сестра великого поэта, Бенкендорфы и многие, многие другие — знакомые и незнакомые придворному архитектору.

У жены Карла Ивановича два небольших домика в Нижнем городе, и он с радостью проводит здесь свой отпуск. Морские ванны благотворно влияют на его самочувствие. Жаль только, что слишком быстротечны эти недели отдохновения…

Год 1827 завершался двумя торжествами. Сначала праздновали юбилей Академии наук. В присутствии императорской семьи, высших сановников и военачальников президент С. Уваров прочел доклад, потом выступали профессора, гости осматривали музей. В тот день избрали новых почетных академиков: статс-секретаря Д. Блудова — автора обвинительного доклада по делу декабристов, князя А. Голицына, начальника Главного штаба генерала И. Дибича. Только на сей раз не нашлось нового прямодушного А. Лабзина…

В день пятнадцатой годовщины изгнания французов из России, 25 декабря 1827 года, во дворце состоялось торжественное освящение Военной галереи.

Из журнала «Отечественные записки»:

«Галерея сия освящена была в присутствии императорской фамилии и всех генералов, офицеров и солдат, имеющих медали 1812 года и за взятие Парижа. Кавалеры сии пешей гвардии были собраны в Георгиевской зале, а конной гвардии в Белой… Государь Император изволил дать указания мест к хранению впредь… знамен лейб-гвардии полков. Они поставлены в обоих углах у главного входа под надписями достопамятных мест на коих некогда развевались с немерцаемою славой.

…Все нижние чины, здесь собранные, допущаемы были в галерею, где они прошли пред изображениями… Александра и генералов — водивших их неоднократно на поле чести и побед, пред изображениями доблестных военачальников своих, деливших с ними труды и опасности…

…Сей монумент отечественной славы будет час от часу драгоценнее, священнее для всякого Россиянина!»

Впервые за последние годы архитектор Карл Росси не получил никакого вознаграждения за свой труд. Император не прощает своеволия. Он злопамятен. Никакой награды не получил зодчий и к своему пятидесятилетию. Но, видимо, в тот год старый знакомый Карла Ивановича живописец Шарль Митуар написал его портрет — единственное известное нам достоверное прижизненное изображение архитектора.

…Зодчий в своем рабочем кабинете. Он недавно вернулся домой. Сняв фрак, облачился в уютный халат с атласными отворотами и присел у рабочего стола. Таким и застал его художник. Мягкая, едва заметная улыбка, пристальный взгляд очень живых глаз. Архитектор полон энергии. Он дюбит жизнь, любит свое дело…

Познавать город как неизведанный остров лучше всего тихим солнечным утром, когда еще безлюдны проспекты и шаги отдаются гулким эхом. Ничто не отвлекает внимание и не мешает воображению. Прямолинейность улиц, будто прочерченных по линейке, рождает ощущение покойной радости. Доступны обозрению панорамы красивых зданий, стоящих примкнув друг к другу, подобно гвардейским полкам на параде. Вызывают изумление просторы вдруг возникающих площадей. Город открывается таким, каким замысливали его зодчие, обитавшие в этих домах, гулявшие по этим площадям и проспектам.

«Душой» Петербурга всегда считался Невский проспект. Тот, что начинается у Адмиралтейства и стремится к Аничкову дворцу, к мосту через Фонтанку, за которой в дни Пушкина и Росси существовал другой Петербург, лишенный дворцовой парадности и каждодневной праздничности.

В начале 30-х годов XIX столетия один из столичных литераторов с гордостью восклицал: «Невский проспект есть без сомнения лучшая улица в мире как по правильности, длине и ширине своей, так и красоте и великолепию зданий…» Через два года Гоголь начнет свой сборник «Арабески» словами: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет всё. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы!»

Так попытаемся же познать душу Петербурга времен славы Карла Росси. Пройдем по Невскому проспекту и отыщем в его сегодняшнем обличии памятные места и следы того былого Невского, по которому гулял или ездил архитектор. И начнем познание Петербурга, как начинают исследование неведомой земли — от ее берега вглубь, к середине; от Аничкова моста — к Дворцовой площади.

…Бронзовые кони Аничкова моста — один из любимых символов города — установлены еще при жизни Росси, в начале 40-х годов. Благородные животные застыли на мгновение, но чудится порой: большим прыжком с гранитных пьедесталов начнут свой скок по Невскому, нарушая утреннюю тишину глухим цокотом копыт. Глухим потому, что в 1832 году по предложению инженера В. Гурьева проспект замостили торцами — шестиугольными дубовыми шашками. Они глушили звуки и остро пахли после дождя мокрым деревом.

Слева от моста — Аничков дворец. Строение его начинал еще при Елизавете Петровне М. Земцов, а завершал Ф. Б. Растрелли. Потом, уже внутри, его переделывал Карл Иванович. Собственно говоря, отсюда — от дворцовых покоев, от изящных и величественных садовых павильонов — началось его триумфальное шествие в архитектуре Петербурга. Справа от моста — аптека. Она существовала и при Росси. Правда, в 70-х годах XIX столетия дом надстроили и изменили облик фасада, но аптеку не тронули. Очень может быть, что здесь не отличавшийся крепким здоровьем зодчий покупал лекарства.

За угловым павильоном Аничкова дворца — простор Александринской площади. Огромный прямоугольник ограничен с востока решеткой сада — чередой копий с позолоченными остриями, над которыми орлы несут в когтях лавровые венки победителям. Вдоль западной кромки площади протянулось здание Публичной библиотеки, украшенное чудесной лоджией. Точно такой же, как на парковом фасаде Михайловского дворца. А в глубине — величественный театр. Над его шестиколонным портиком замерла в стремительном лёте квадрига Аполлона.

Еще при жизни архитектора, в 1845 году, Виссарион Белинский напишет: кто хочет увидеть Петербург «как великолепный и прекрасный город, столицу России… тому, разумеется, достаточно только взглянуть на Александринский театр, который, с его прелестным сквером впереди, садом и арсеналом (павильонами. — Ю. О.) Аничкина дворца с одной стороны и Императорскою Публичною библиотекою с другой, составляет одно из замечательнейших украшений Невского проспекта».

Создавая площадь, Карл Иванович рассчитал так, что прямо против нее — по другую сторону Невского — открылась Малая Садовая, в глубине которой замыкает общую панораму перестроенный им торец конюшни Инженерного замка. На углу Малой Садовой и Невского в начале XX столетия отстроили пышный магазин Елисеева, а во времена архитектора в подвальном этаже дома находилась винная торговля, а в бельэтаже — продажа китайского чая.

Если двигаться дальше по этой солнечной стороне проспекта, то на углу Садовой, там, где теперь книжный магазин и Театр кукол-марионеток, помещались мебельная фабрика и мебельный магазин семейства Туров. Росси бывал здесь и хорошо знал владельцев. На фабрике по его рисункам готовили мебель для Елагина и Михайловского дворцов.

Наискосок — Гостиный двор, который он нередко посещал: когда был маленьким, вместе с матерью, а позже, вероятно, с женой.

На месте теперешнего кафе «Север» стоял когда-то дом архитектора Франческо Бартоломео Растрелли, строителя Зимнего дворца. Дворец — центр города. Императорский указ, запретивший строить обывательские дома выше Зимнего, на многие десятилетия вперед определил архетектонику Петербурга. Но вряд ли интересовало Карла Ивановича место, где жил его дальний предшественник. Опыт прошлых поколений редко служит нам наукой.

За бывшим домом Растрелли, за Армянской церковью вливается в Невский Михайловская улица, проложенная Карлом Росси. Отсюда с проспекта открывается чудный вид на творение зодчего — Михайловский дворец. Как заметил современник архитектора, один из авторов «Отечественных записок», «…по величию наружного вида дворец сей послужит украшением Петербурга». Справа по Михайловской — Дворянское собрание, зал которого много позже переделали для Филармонии. Слева — гостиница. Перестроенная в конце прошлого столетия она дожила до наших дней под названием «Европа».

За Михайловской улицей, чуть отступив в глубину, — костел Святой Екатерины. Здесь Росси венчался, здесь крестили его детей.

Наискосок от костела, на противоположной стороне, в трехэтажном доме на берегу Екатерининского канала жил А. Воронихин. У него бывал Росси. И немало часов провели они в увлекательных дружеских беседах…

Но Невский зовет, манит, приглашает следовать дальше и обещает новые встречи.

Вот на углу проспекта и Мойки, у самого Полицейского моста (теперь Народный мост), — пышный и величественный дворец Строгановых, построенный в стиле барокко. Им восторгались современники, им восхищаются в XX столетии, но вряд ли привлекал он внимание Росси, прославленного мастера позднего классицизма. Для него барокко — образец аляповатой безвкусицы. Ну что ж, у каждой эпохи свои определения прекрасного, и спорить с ними не следует.

Перейдя на другую сторону Невского, зодчий мог посетить (в нынешнем доме 20 — западном крыле дома Голландской церкви) выставку от «Общества поощрения художников», где в середине 30-х годов продавалась литографированная панорама проспекта, исполненная по рисункам художника В. Садовникова. О ней, судя по газетному сообщению, «…известные своими дарованиями архитекторы Росси и Монферран с похвалой отозвались…», ибо «Панорама сия есть самый похожий портрет нашего красавца Невского проспекта».

Район Полицейского моста — царство гурманов. Если от упомянутой выставки свернуть направо, на набережную Мойки, то можно зайти в ресторацию Сен-Жоржа, или, как ее стали называть в конце 20-х годов, — Донона. Напротив нее, на другом берегу Мойки, — ресторан Александра.

Возвращаясь от него к Невскому, следует заглянуть в маленькую лавку Диаманта, в которой продают страсбургские пироги, ветчину и разные деликатесы. На углу проспекта и набережной — прославленная кондитерская Вольфа и Беранже (ныне дом 18). Здесь собираются поэты, артисты, художники… Именно отсюда уехал Пушкин на Черную речку… Дом, некогда принадлежавший петровскому адмиралу К. Крюйсу, перестроил архитектор В. Стасов. Случилось это как раз в тот год, когда Карл Росси перебрался из Твери в Петербург. (Теперь в доме кафе «Литературное» и магазин «Старая книга».)

Прямо против него, на другой стороне проспекта, в теперешнем доме 15 во времена Карла Ивановича помещались известная типография и книжная лавка Плюшара и редакция журнала «Отечественные записки», издатель которых П. Свиньин не раз воздавал должное высокому таланту зодчего. До 1826 года в этом же доме находился ресторан Талон, упомянутый Пушкиным в «Онегине»:

Бытописатель петербургских нравов М. Пыляев опубликовал отрывки из дневника за 1829 год некоего посетителя большинства столичных рестораций: «2-го июня. Обедал в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и закопченное заведение. Больше всего немцы, вина пьют мало, зато много пива. Обед дешев… 3-го июня обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях, Дюме имеет исключительную привилегию — наполнять желудки петербургских львов и денди…»

Заметим, что эту привилегию Дюме получил после закрытия ресторана Талон. Из писем Пушкина к жене весной 1834 года: «…явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой Пушкин!»; «Обедаю у Дюме часа в 2, чтоб не встретиться с холостою шайкою».

Однако вернемся к дневнику гурмана: «4-го июня. Обед в итальянском вкусе у Александра… по Мойке у Полицейского моста. Здесь немцев не бывает, а более итальянцы и французы. Впрочем, вообще посетителей немного. Он принимает только хорошо знакомых ему людей… Макароны и стофато превосходны!.. (Не сюда ли заходил порой Карл Иванович, чтобы за бутылкой доброго вина отдохнуть в кругу друзей и знакомых? — Ю. О.) 5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета, в Большой Морской… В нынешнем году обед за три рубля ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности — прелесть… 6-го июня. Превосходный обед у Сен-Жоржа, по Мойке (теперь Донон)… Домик на дворе деревянный, просто, но со вкусом убранный, Каждый посетитель занимает особую комнату… на балконе обедать прелесть; сервизы превосходные, вино отличное. Обед в три и пять рублей ассигнациями…»

Пора покинуть этот обольстительный перекресток и двинуться дальше по Невскому. Уже видна замыкающая его зеленая стена бульвара, а над ней массивный куб и колоннада центральной башни Адмиралтейства. Сияет на солнце, вонзившись в белесое небо, золотая игла, увенчанная гордым парусником. Много десятилетий бытовала легенда, что трюм его набит золотыми червонцами петровской чеканки. Увы, и она, подобно многим другим легендам, не получила подтверждения.

Однако не будем доходить до Адмиралтейства, а сразу за кондитерской Вольфа и Беранже свернем направо, на Малую Миллионную, и перед нами неожиданно возникнет огромная арка и два трубящих гения Славы, застывшие над ее пролетом.

Арка необычна. Фактически это три арки, стоящие друг за другом. Причем две из них поставлены чуть под углом по отношению к первой. Они как бы маскируют поворот улицы. Стоит пройти под ними, и взору открывается простор огромной площади, гранитная колонна, стоящая посредине, а за ней Зимний дворец. Здесь центр города. Здесь история собрала воедино власть, величие и силу империи…

Темпераментный Растрелли, создавая дворец для императрицы Елизаветы, хотел очертить границы огромного пустынного луга изогнутой по дуге колоннадой, а в центре ее поставить конный памятник Петру, исполненный Растрелли-старшим. Императрица не дождалась завершения работ, а новый хозяин дворца — император Петр III удержался на троне всего 184 дня.

В 1772 году архитектор И. Старов вновь предложил завершить площадь с южной стороны полуциркульной колоннадой — укороченный и удешевленный вариант Растрелли. Императрица Екатерина II этот проект не приняла. Однако негожий вид, открывавшийся из окон дворца, заставил ее сначала объявить конкурс, а потом, в конце 70-х, повелеть: построить от угла Невского вдоль южной границы луга выгнутый по дуге дворец из трех соединенных зданий: угловое — для столичного губернатора Я. Брюса, а два других — для очередного фаворита, флигель-адъютанта А. Ланского. Этим, собственно, и ограничилась регулярная застройка, предложенная Ю. Фельтеном. Площадь по-прежнему осталась непрезентабельной. Не украсил ее и экзерциргауз — манеж для воинских учений, сооруженный в конце XVIII века В. Бренной на восточной стороне. А при императоре Павле центр города решено было переместить к Михайловскому замку, а посему до площади перед Зимним дворцом вообще никому не было дела.

Александр нашел время и желание взглянуть на главную площадь империи только после полутора десятилетий своего царствования.

От Невского до Малой Миллионной стояли особняки Брюса и Ланского, где с 1811 года теснился Главный штаб. По Миллионной-Луговой скопились в беспорядке дома обывателей. Ни ранжира, ни порядка. Пыль, грязь. Площади следовало придать правильный вид, разместив здесь два важнейших учреждения — Главный штаб и Министерство иностранных дел. Весной 1819 года коллежскому советнику архитектору Карлу Росси велено готовить чертежи и рисунки будущих строений…

Росси приступает к работе. Но странное дело — он меньше всего думает о перестройке здании для Главного штаба. Его помыслы направлены на решение иной задачи: как связать воедино будущую Дворцовую площадь с прилегающими ансамблями, проспектами, улицами. Он мысленно видит центр Петербурга, достойный своим размахом и величием древних римлян. Правда, неизвестно, как отнесется к подобному замыслу император, но зодчий старается не думать об этом. Как истинный художник он несет в себе ощущение своего времени со всеми его тяготами и потребностями. Именно в этом убедительная сила подлинного искусства.

Замысел архитектора пришелся императору по душе, архитектурная стройность соответствует стройности административной. И 15 марта 1820 года создан специальный комитет «По устроению против Зимнего дворца правильной площади и каменным, кирпичным, гончарным и известковым заводам».

Председателем комитета назначен Гурьев, но вершить всеми делами доверено, конечно, Карлу Росси. В помощь ему определены архитекторы Ф. Руска, И. Гальберг, П. Жако, Н. Войлоков, И. Колпачников и, естественно, любимый Ткачев.

Зимний дворец рождался в ту пору, когда Россия, недавно признанная равноправной европейской державой, стремилась всячески подчеркнуть свое величие и богатство. Пышно изукрашенная резиденция правителей Российской империи свидетельствовала о беспредельных возможностях государства. Правильная площадь перед дворцом создается в эпоху, когда России уже не надо утверждать себя на европейской сцене. Возглавив Священный союз, она теперь сама определяет политическую жизнь континента. А новые строго-торжественные строения российской столицы должны превознести непоколебимую мощь империи — создательницы этого союза.

Полярные времена — полярные архитектуры. Зодчему Росси надлежит слить их в логическом единстве. Дворец, сияющий на солнце белизной колонн, походит на огромную драгоценность. Будущее строение Карла Росси обязано стать для нее достойной оправой.

Казна выкупает дворцы у потомков Брюса и Ланского за 1 032 500 рублей. Примерно такую же сумму получают владельцы домов по Миллионной-Луговой. Теперь Росси может начинать свои строения.

Дом Брюса стоит параллельно Адмиралтейству. Если продолжить его до Мойки, то новое строение отрежет от площади значительный кусок и она утратит свои величавые размеры. Дом Ланского изогнут по дуге. И Карл Росси принимает решение: повторить эту композицию с восточной стороны. Тогда оба крыла огромного здания встанут на одной прямой, а средняя часть, словно под напором площади, прогнется дугой в сторону Малой Миллионной. Улица не даст соединиться крыльям здания. Улица нужна зодчему для связи площади с Невским и дальше — с пространством перед дворцом Чернышева (будущим Мариинским). Однако новое строение Росси внешне должно представлять единое целое, и зодчий решает прикрыть этот прорыв в фасаде двойной колоннадой. Но подобное решение слишком просто и потому неинтересно. Тогда на место колоннады встает широкая арка с проездом в центре и двумя проходами по бокам. Получается чуть тяжеловесно, и слишком назойливо лезет в глаза угол поворота Малой Миллионной. Росси сужает арку до ширины центрального проезда, а в затылок ей ставит вторую. Это уже лучше. Наконец рождается окончательный вариант: три арки — одна за другой. Причем те две, что обращены в сторону Малой Миллионной и Невского, развернуты на повороте как бы веером. Так они окончательно «укрывают» изгиб Малой Миллионной, и с площади его не видно. Как заметил один историк искусства, «здесь… Росси показал себя тем гением архитектуры, которому нужно строить не дома, а улицы и города».

Арка не только объединяет два крыла здания, но служит одновременно зрительным центром строения, протянувшегося более чем на полкилометра. Во имя определения этого центра приходится чуть укоротить крыло Министерства иностранных дел, берущее начало от набережной Мойки. Если здание Главного штаба разбито на тридцать одну ось (то есть один этаж протянулся на тридцать одно окно), то Министерство — только на двадцать пять. Стремясь утаить от зрителя эту асимметрию, Росси устраивает на крыльях здания, на уровне второго и третьего этажей, разновеликие портики: на Главном штабе — из четырнадцати коринфских колонн, а на корпусе Министерства — только из двенадцати. Такие же портики, но десятиколонные, примыкают непосредстаенно к арке. Они подготавливают зрительный переход от строгой глади стен здания к величественному и нарядному сооружению.

Своими размерами и скульптурным убранством арка превосходит все подобные триумфальные памятники античности. Сохранились проекты Росси, раскрывающие поиск наиболее совершенного декоративного убранства. Еще при жизни Александра архитектор задумал строгую, простую композицию: на аттике, венчающем арку, две женские фигуры (вероятно, Справедливость и Власть) поддерживают щит с гербом государства. Внизу, по обеим сторонам проезда, — неглубокие ниши, и в них каменные вазы. Над ними, на уровне второго этажа, фигуры древних воинов. Проживи Александр дольше, все было бы сделано по этому проекту. Николай остался недоволен скромностью убранства. Он пожелал увидеть монументальное сооружение, прославляющее доблесть и славу русского воинства. И тогда появился новый проект. На мощных гранитных пьедесталах у основания арки высятся хорошо пролепленные композиции из древнеруского оружия и доспехов — арматура. Над ними — старый и молодой витязи, а еще выше опять арматура, но только в виде рельефа. На аттике — колесница Славы.

Уцелели рисунки зодчего, демонстрирующие различные варианты колесницы. На первом листе — квадрига. Потом крайних коней стали держать под уздцы воины. Следом возник рисунок с шестью конями без воинов. В конце концов по бокам шестерки скакунов снова встали конюшие в латах. Именно этот проект и был утвержден 18 марта 1827 года. А 30 марта Росси представил «Реестр чугунным, а также из битого (то есть кованого. — Ю. О.) железа украшениям, которые по высочайше конфирмованному плану должны быть сделаны…»:

«1. На аттике над большой аркой со стороны площади Зимнего дворца Слава в большой колеснице с 6 лошадьми, из коих две крайних поддерживают два воина из чугуна. Вышина колесницы 5 аршин 4 вершка (3 м 73 см. — Ю. О.)… Высота воина 5 аршин 4 вершка.

2. В аттике во впадине арматура чугунная или из битого железа длиной 30 аршин (21 м 30 см. — Ю. О.).

3. По бокам арки две летящих Славы.

4. Две чугунные фигуры высотою 6 аршин 10 вершков (4 м 70 см. — Ю. О.). Под этими фигурами две арматуры, да еще ряд арматур и розеток в кессонах на Миллионной улице…

Все оные украшения должно отдать сделать сперва модели лучшим скульпторам и потом доставить их на литейный чугунный завод, которые после их отливки и самой лучшей чистой отделки их должно привести на место строения, ставить и укреплять…»

Строение Главного штаба и Министерства иностранных дел требует огромных средств и многих тысяч работников, которых следует где-то разместить, обеспечить продуктами, уберечь от болезней. Но именно этими вопросами российское правительство утруждать себя не любит. Главное — желание государя увидеть площадь перед дворцом «правильной». И этому желанию подчинены действия всех остальных людей. По сведениям историка А. Башуцкого, сына коменданта города, каждый год в Петербург прибывает пятьдесят тысяч сезонных рабочих. Из их числа набирают строителей, а на смену умершим от голода и эпидемий всегда находятся новые.

Через несколько лет французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин заметит: «И сейчас, как и в XVI веке, можно услышать и в Париже, и в России, с каким восторгом говорят русские о всемогуществе царского слова. Оно творит чудеса, и все гордятся ими, забывая, каких жертв эти чудеса стоят. Да, слово царя оживляет камни, но убивает при этом людей!.. И этот триумф, стоивший жизни нескольким тысячам несчастных рабочих, павших жертвой царского нетерпения и царской прихоти, кажется этим жалким людям совсем не дорого оплаченным…»

С утра над площадью повисает облако розовой пыли. От Мойки до Малой Миллионной ломают обывательские дома. Во дворцах Ланского и Брюса рушат перегородки и перекрытия, оставляя наружные стены. Правда, Карл Иванович поручил Ткачеву проследить, чтобы не повредили вестибюли и некоторые залы, украшенные в свое время по рисункам Кваренги. Старик умер два года назад, в 1817-м, и теперь Росси всячески старается сохранить малейшую память о своем наставнике, советчике, друге.

Бывают на свете люди, которые одним своим присутствием заставляют других быть лучше, честнее, талантливее. Таким человеком был Кваренги. Своими знаниями, безупречным вкусом и высоким мастерством он не только влиял на своих современников-зодчих, но и на весь облик александровского Петербурга. Желание Росси уберечь творение предшественника, даже в ущерб собственным замыслам, — явление не такое уж частое среди артистов. Оно свидетельствует о благородстве души Карла Ивановича.

Слышен по всей округе нудный скрип тележных колес. Нескончаемой вереницей тянутся возы, груженные строительным мусором. А ведь еще предстоит ломать дома по берегу Мойки в сторону Невского, копать рвы под фундаменты, возводить корпус Министерства финансов…

Строительство в самом начале, а к зодчему уже напрашиваются в гости: жаждут увидеть чертежи и рисунки будущего архитектурного чуда. И Росси никому не отказывает. Он не из тех, кто боится, что похитят его идеи. Идей достаточно, хватило бы только сил и жизни… Так, прослышав о новом строительстве на площади, приехал к Карлу Ивановичу театральный художник Анжело Тозелли, уроженец Болоньи. Он готовит панораму Петербурга: круговой вид с башни Кунсткамеры, что на Васильевском острове. Подобные склеенные в кольцо изображения городов сейчас в моде. Достаточно газетам оповестить, что открыт показ панорамы Парижа или Вены, как вокруг балагана тут же вытягивается очередь. Тозелли прожил в Петербурге три года и теперь собирается на родину, посему жаждет заработать побольше денег. У него скромная просьба: он хочет увидеть рисунки будущей Дворцовой площади. И Росси ему тоже не отказывает.

Панорама, исполненная итальянцем, дожила до наших дней и хранится в Эрмитаже. Ее даже опубликовали в 1978 году. На втором листе видно здание Главного штаба и арка в строительных лесах. Но в 1820 году, когда панорама была завершена, вместо Главного штаба стояли только стены с пустыми глазницами окон, а к сооружению арки еще не приступали. Тозелли просто перерисовал проект архитектора, а для оживления изобразил подмости вокруг арки. Здание Главного штаба и других военных ведомств завершили лишь в 1823 году. И несколько лет еще продолжали внутреннюю отделку.

В январе 1832 года в Главный штаб неожиданно пришел Пушкин. В конце прошлого года поэт получил высочайшее разрешение работать в архиве для написания истории царствования Петра I. Как отмечает первый биограф Пушкина, «с сокровищами Государственного архива он познакомился под руководством и наблюдением… графа Д. Блудова». Здесь сохранились «акты и бумаги, относящиеся до особенных внутренних дел и важнейших происшествий в империи».

Николай I вскоре после восшествия на престол приказал привести старые архивы в порядок: «…сии сокровища, — замечает поэт, — вынесены были из подвалов, где несколько наводнений навестило их и едва не уничтожило». К ним прибавили хранившиеся отдельно бумаги царя Петра из «Кабинета Его Величества», Собранные вместе документы образовали архив, названный в 1834 году Государственным. Принадлежал он Министерству иностранных дел, а размещался в Главном штабе, в верхнем этаже, в специальном помещении, созданном Росси на месте бывшего театра.

Архивы боятся огня. Поэтому архитектор использовал для строения необычный материал — чугун. Свод зала поддерживают восемь больших металлических дуг. Они опираются на двадцать две чугунные колонны, по форме напоминающие готические. Сам материал во многом определил их внешний вид.

По стенам зала протянулись чугунные галереи с подъемными чугунными полками и железными шкафами. Первый в России, да и не только в России, металлический зал вызвал всеобщее удивление. Даже сам зодчий назвал его «не относящимся к числу обыкновенных». Но великий поэт, увлеченный открытыми ему тайнами империи, даже не обратил внимания на техническое чудо.

В расчетах чугунных устройств архитектору, безусловно, помогал талантливый инженер Александровского казенного чугунолитейного завода (ныне «Пролетарский завод» на улице Дудко) англичанин М. Кларк. Возможно, видел он в Лондоне сооруженную в 1811 году Томасом Хоппером первую в мире огромную оранжерею из чугунных конструкций. Англичане тогда очень гордились своим техническим гением и демонстрировали архитектурное чудо всем желающим. Вот об этой протяженной зале с металлическими колоннами и сводами инженер мог рассказать Карлу Росси. А зодчий захотел повторить этот интересный опыт.

Не исключено также, что идея применить чугун в строительстве родилась у Карла Росси во время встреч с Воронихиным, в часы долгих бесед с Андреем Никифоровичем в доме на Невском. Воронихин решил тогда изготовить основу купола Казанского собора из железных ребер с разлетом в 17 метров. Такого не делали даже в Западной Европе. И естественно, что разговор должен был вертеться вокруг этого предстоящего события. Могли они тогда обсудить и будущее использование чугуна в архитектуре. А годы спустя эти еще нечеткие, неоформленные мысли нашли свое предметное воплощение в зале Государственного архива. Ни современники, ни потомки, к сожалению, не воздали должного смелому начинанию Росси. Может, потому, что архивный зал не открывал своих дверей широкой публике…

Возведение здания Министерства иностранных дел завершили в следующем, 1824 году. Довольный исполненной работой, Карл Иванович докладывал в Комитет:

«Государю Императору благоугодно было, чтобы в препорученном мне строении по правильной площади против Зимнего дворца кончил я в нынешнем году весь главный фасад вчерне, что мною выполнено… но даже сделал более предполагаемого, как то большую часть сводов, почему непременною обязанностью своею поставляю отдать полную справедливость чиновникам, мною на сие строение откомандированным, коих тщательное использование моих поручений, неустанные труды и всегдашнее усердие к службе… столь много способствовали мне в производстве оного строения, что долгом себе поставлю просить комиссию о представлении в Кабинет Е. И. В. о награждениях нижеследующим чиновникам по прилагаемому при сем списку.

Октября 23 дня 1824

Архитектор Росси».

Просит о награждении других, но ни слова, ни намека о себе. Хлопоты о собственном благополучии ставят человека в зависимое положение. Это противно, это унижает. Чувство независимости, следовательно — внутренней свободы, всегда дороже любых пожалований. Ну а если начальство изъявило желание и само наградит — ему будет приятно. Но просить, пресмыкаться… Никогда!..

Почти четыре года длится отделка кабинетов Министерства иностранных дел. Больше всего времени отняли личные апартаменты министра, которые размещаются тут же, в здании. На втором парадном этаже. Карл Нессельроде — злобный карлик в очках на длинном носу жаждет пышной роскоши в своих покоях. За украшением танцевального зала, гостиных, столовой, кабинетов пристально наблюдает сама госпожа министерша. Это особенно усложняет дело. Она — дочь графа Гурьева, председателя Комитета, и знаменита своей склонностью к интригам.

До наших дней сохранились без переделок некоторые помещения торжественной анфилады, обращенной окнами на площадь, Певческий мост и Мойку, — танцевальный зал, Розовая гостиная, столовая, домашняя церковь.

Еще создавая дворец на Елагином острове, архитектор наметил ряд приемов для украшения парадных покоев. С той поры, меняя только цветовую гамму и размещение декоративных элементов, он каждый раз создает нечто самобытное и очень красивое. Именно так поступил Росси и с убранством апартаментов Нессельроде. Здесь те же излюбленные росписи потолка и стен, пилястры, бра, зеркала в простенках. В танцевальном зале, например, стены отделаны белым искусственным мрамором, а фриз и пилястры в виде кариатид — голубым. Потолок расписан историческими фигурами и силуэтами «под лепнину». Столовая отличается сиреневыми росписями на потолке, белыми стенами, пилястрами из желтого искусственного мрамора и зеркалами в простенках. Спальня выдержана в зеленой гамме, а кабинет графини — малинового цвета с яркой росписью на потолке. Все очень изысканно, нарядно и вместе с тем достаточно уютно. Есть основания предполагать, что госпожа министерша осталась довольна…

В год смерти Александра возвели наконец здание Министерства финансов, протянувшееся вдоль Мойки на 200 метров. Правда, отделка его продолжалась вплоть до 1829 года. Однако весь ансамбль был теперь завершен. Осталось самое трудное и самое главное — арка.

Пока С. Пименов и В. Демут-Малиновский с невероятным «поспешанием» трудятся над моделями воинов, коней, колесницы и арматуры, архитектор проводит все дни и вечера с М. Кларком. Они рассчитывают вес конструкции металлического завершения арки и колесницы. Получается, что литая из чугуна колесница вместе с лошадьми и воинами будет весить 80 тонн. Такая тяжесть — чрезмерна. И тогда Кларк предлагает неожиданное решение: отлить только чугунные каркасы и обложить их медными листами толщиной в 13 миллиметров. В результате вес всей пятнадцатиметровой группы уменьшится ровно в пять раз. Это чудесный выход из положения. Но даже он вызвал сомнения большинства чиновников и некоторых архитекторов.

Кабинет назначил комиссию по проверке расчетов Росси и Кларка. Повторялась старая история с Воронихиным, когда весной 1805 года при строительстве колоннады Казанского собора архитектор И. Старов затеял «Дело о сумнительной прочности строения». Дело начало свое движение по департаментским столам, Воронихин нервничал, писал объяснения. Так длилось вплоть до августа, когда решили провести испытания. Проверяющие остались довольны расчетами Воронихина и разрешили продолжить строение. Но никто не посчитал нужным извиниться перед зодчим. Теперь по этой дороге мытарств предстояло пройти Росси.

Карл Иванович был столь убежден в правильности расчетов, что когда завершили сборку деталей арки и установку колесницы, он залез на самый верх и простоял там до окончания работы: «Если арка упадет я готов упасть вместе с ней». А высота арки — 28 метров…

Наконец 28 августа 1830 года Карл Росси отправляет в Кабинет донесение. «Построение здания на правильной противу Зимнего дворца площади ныне приведено к окончанию и сдано по описям Министерству иностранных дел и Министерству финансов…» Завершен ансамбль который «должен превзойти своим величием все, что создано европейцами нашей эры». Но, странное дело, образ Петербурга в истинной поэзии и прозе, как правило, определяли Нева, мосты, Невский проспект, Летний сад, Сенатская площадь — и никогда Дворцовая. В ней столько холодного величия, что даже добропорядочный обыватель, решивший вдруг полюбоваться сотворенным пространством, начинал ощущать себя мелким и ничтожным. Именно это особое свойство должно было импонировать государю Николаю Павловичу…

В том же донесении от 28 августа Росси обращается с просьбой. «Отдав полную справедливость отличному усердию всех лиц, употребленных при возведении сего строения, по части художественной и хозяйственной, и быв свидетелем по званию члена комиссии, усердию чиновников комиссии, которые успешным производством дел содействовали скорости работ, я, при представлении отчета, священной обязанностью поставляю ходатайствовать перед Вашим Превосходительством об испрошении им наград из оставшихся от постройки в экономии сумм…»

Просит даже за чиновников, которые попортили немало крови. Но как не отметить общей радостью окончание столь значительных и сложных работ. Пусть и у канцелярских служителей будет маленький праздник.

Только о себе в донесении опять ни слова. Хотя именно он своими неустанными заботами сэкономил деньги, не дал растащить их, разворовать. У Карла Росси — одно правило: «любовь и честь своего звания». Честь — это значит внутренняя свобода и независимость…

От Миллионной, от Мойки открывался теперь удивительный вид. Светло-серое здание Главного штаба с золочеными балясинами под окнами второго этажа и фигурами арки стало достойной рамой пышного объема бело-желтого Зимнего дворца. Правда, во имя цельности этой «рамы», а скорее даже во имя совершенства истинно театрального «задника» огромной площади-сцены, угол Министерства у Мойки завершен таким неудобоваримым острием, что шутники прозвали его «утюг». Но чего только не сделаешь ради утверждения идеи…

Брусчатый простор Дворцовой площади сливался с мощеным пространством перед бело-желтым Адмиралтейством с его многочисленными скульптурами перед портиками и над фронтонами. (К сожалению, через несколько десятилетий их убрали по настоянию Святейшего Синода.) Слева его ограничивали величавые особняки, среди которых выделялись здание губернских присутственных мест, поставленное Дж. Кваренги на углу Гороховой улицы и нынешнего Адмиралтейского проспекта, и дворец князя А. Лобанова-Ростовского, сооруженный О. Монферраном между Исаакиевской площадью и проспектами Вознесенским и Адмиралтейским (позже в нем разместится Военное министерство). Справа, на месте бывших адмиралтейских валов и рвов, — бульвар.

На масленицу площадь становилась самым бойким и шумным местом в Петербурге. Почти под окнами царской резиденции заблаговременно возводили горки для катания, сколачивали павильоны, ставили балаганы. С наступлением праздника все оживало, и начиналось столпотворение. Округа наполнялась распевными призывами продавцов сбитня, блинов, бубликов, визгом летящих с гор на санях, скороговоркой опытных зазывал, надрывными звуками многочисленных шарманок. Толпа смеялась, ахала, гудела. К павильонам и балаганам вытягивались очереди желающих поглядеть на женщину с бородой, невиданного великана или «натуральную» русалку. Но завершался праздник, и вновь на площади воцарялся чинный порядок и тишина, нарушаемая только грохотом проносящихся карет.

Тогда снова открывался дальний вид на леса строящегося Исаакиевского собора и на фасад Конногвардейского манежа, напоминающий античный храм. Он торжественно завершал гигантскую анфиладу трех просторных площадей…

Еще только задумывая облик Дворцовой площади, еще только рисуя фасады Главного штаба и Министерства иностранных дел, Карл Иванович предполагал установить в центре ее большой обелиск. Чтобы к нему, как в одну точку, сходились проекции всех углов будущего здания. Чтобы стал обелиск зрительным центром рукотворного пространства. Подобный прием использовал Микеланджело, поставив в центре площади Капитолия античную статую Марка Аврелия. Потом его повторил Бернини, когда окружив колоннадой площадь перед собором Святого Петра, воздвиг в середине ее египетский обелиск. Такой же обелиск, правда деревянный, установил А. Воронихин перед колоннадой Казанского собора. От непогоды обелиск сильно пострадал, и его в конце концов убрали. Именно о таком подчеркнутом центре мечтал Карл Росси. И вдруг установить на площади не обелиск, а колонну в честь победы 1812 года поручено архитектору О. Монферрану… А Росси тем временем велено срочно устроить широкий проход между западным фасадом Зимнего дворца и Адмиралтейством, соорудить пристань на Неве, достойную всего ансамбля…

На рисунках начала 1820-х годов видны на этом месте различные амбары, лачуги, груды камня, штабеля досок. Короче, грязь и мерзость, с точки зрения императора. Теперь велено все убрать, навести порядок, чтобы с Невы открывался вид на главную площадь столицы. Зодчий устраивает широкий гранитный спуск к реке. Он собирается украсить его скульптурами Диоскуров — юношей, сдерживающих горячих скакунов, подобных тем, что уже поставлены у Конногвардейского манежа. А ниже, почти у самой воды, — чугунными львами, копиями тех, что охраняют парадный вход Михайловского дворца. Так будет создана едва приметная, но прочная связь пристани с другими ансамблями города. Одновременно со стороны площади откроется красивый вид на зрительно приблизившиеся Стрелку и Биржу. К сожалению, Диоскуров велено заменить огромными вазами из порфира. Теми, что стоят в Таврическом дворце. Переубедить императора невозможно, Государь считает себя знатоком искусства, охотно судит о достоинствах картин, рисует формы гвардейских полков и успешно играет на барабане.

Перед самой революцией, когда начали строить Дворцовый мост, спуск и пристань разобрали и передвинули вниз по течению. Львов поставили перед восточным павильоном Адмиралтейства, а вазы — перед западным.

Вряд ли столь незначительная для Росси работа могла помешать созданию проекта обелиска. Ведь не стала же она, например, помехой в подготовке проектов Александринского театра и прилегающих зданий, начатой в это же время. Скорее всего, император просто решил изъявить свое недовольство излишней самостоятельностью зодчего. Но вместе с тем Карла Ивановича назначили членом специально созданной комиссии по утверждению проекта Александровского столпа. Так стали именовать Триумфальную колонну после указания Николая; «Лик статуе (ангелу на вершине колонны. — Ю. О.) дать покойного императора Александра I». Все же не могли обойтись без признанного вкуса и таланта Карла Росси.

…В начале лета 1834 года начали готовить все необходимое к подъему и установке гранитной колонны весом в 650 тонн. Возвели посреди площади огромные леса высотой в 32 метра. Наверху укрепили блоки. Внизу сколотинную платформу, по которой подкатили колонну к пьедесталу, и расставили шестьдесят стальных лебедок с вертикальным валом — кабестанов. Подъем назначили на 30 августа.

Из записок Монферрана: «Улицы, ведущие к Дворцовой площади, Адмиралтейству и Сенату, были сплошь запружены публикой, привлеченной новизной столь необычайного зрелища, толпа возросла вскоре до таких пределов, что кони и люди смешались в одно целое. Дома были заполнены до самых крыш. Не осталось свободным ни одного окна, ни одного выступа, так велик был интерес к памятнику. Полукруглое здание Генерального штаба, уподоблявшееся в этот день амфитеатрам древнего Рима, вместило более 10 000 человек…» Ровно час длилась установка колонны. А потом начались торжества.

Из воспоминаний поэта Василия Жуковского: «…никакое перо не в состоянии описать величие той минуты, когда по трем пушечным выстрелам вдруг из всех улиц, как будто из земли рожденные, стройными громадами, с барабанным громом, под звуки Парижского марша пошли колонны русского войска… Два часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире зрелище… Вечером долго по улицам освещенного города бродили шумные толпы, наконец освещение угасло, улицы опустели, на безлюдной площади остался величественный колосс один со своим часовым».

Карл Иванович Росси, конечно, присутствовал на сей церемонии. Не только потому, что был этот день праздником для России, днем славы для его товарища по профессии, но и потому, что 30 августа 1834 года стало днем его, Росси, торжества. То, о чем он думал и мечтал пятнадцать лет назад, наконец свершилось. В центре Петербурга возник торжественный мемориал великому подвигу русского народа. Военная галерея, триумфальная колонна и триумфальная арка. И вовсе неважно, кто замыслил этот мемориал и кто завершил его создание. Потомки могут забыть имена архитекторов, но созданный ансамбль всегда будет напоминать им о подвиге предков. Пробуждение памяти народа, возвеличивание духа его — важнейшая обязанность истинного искусства. Карл Росси имел полное право гордиться своим трудом.

Описания строек, рассказы о проектах, разглядывание рисунков и планов — все, вместе взятое, способно заслонить от нас самого архитектора с его повседневными заботами, радостями и треволнениями.

Чтобы такого не случилось, соберем уцелевшие документы и, сопоставив их с известными историческими фактами, попытаемся воссоздать некоторые события из жизни Карла Ивановича Росси в конце 1820-х годов.

Придворный зодчий Росси — самый благополучный среди всех архитекторов империи. По справке Министерства двора, ежегодное жалованье его состоит: из Кабинета — 3000 рублей, по Департаменту уделов 3000, «по велению императора на известные нужды» — 3000, квартирные — 3500, пенсия, установленная по желанию императрицы Марии Федоровны за строение на Елагином острове, — 3000, «на расходы при составлении планов и чертежей» — 3600. Итого 19 100 рублей. Вероятно, были и какие-то другие побочные доходы от частных заказов и консультаций. Сохранилось несколько рисунков зданий, неизвестно для кого предназначенных. Допустим, что в итоге общий годовой заработок Карла Ивановича составлял около 25 тысяч рублей. А много это или мало?

Из письма Гоголя матушке от 3 января 1829 года: «Скажу еще, что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал… Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду. Она состоит из двух небольших комнат и прáва пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы также не дешевы… Покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, сапоги, перчатки. Извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника, до 80 рублей…»

Карл Иванович не мелкий чиновник, а коллежский советник, придворный архитектор. Значит, и жизнь его, и дом должны соответствовать положению. Известно, например, что Пушкин, сняв в 1832 году у купца Жадимировского двенадцать комнат на третьем этаже дома по Большой Морской, платил ему 3300 рублей в год. А последняя квартира поэта на Мойке стоила уже 4300 рублей. Каждый известный в Петербурге человек обязан соблюдать определенные условия, иначе можно оказаться вне общества. А это означает определенное число прислуги, выезд, наряды, приемы гостей. У Пушкиных обычно четырнадцать — шестнадцать человек дворовых и прислуги. Видимо, столько же и у Росси. Но у него нет дворовых. А болезнь жены и его собственные недомогания требуют частой помощи врачей и аптекарей, что вводит в немалый расход. Одна из таких тяжелых болезней, когда архитектору несколько раз «отворяют» кровь, приходится как раз на 1829 год.

В конце 1820-х годов Карл Иванович с семьей, видимо, еще проживал в доме матери на Миллионной. На первый взгляд — значительная экономия средств. Но у медали всегда есть другая сторона. Престарелая актриса не может отказаться от привычек времен своей славы и залезает в долги. Время от времени Гертруда Росси напоминает вдовствующей императрице о своих бывших заслугах и просит дополнительное вспоможение, Мария Федоровна выделяет какую-то сумму, но и она мгновенно расходится неизвестно куда. Тогда заботы об очередных капризах матери ложатся на плечи сына…

В ноябре 1828 года Мария Федоровна скончалась. Гертруда Росси лишилась своей благодетельницы, а Карл Росси — надежного заступника. Покойная императрица всегда старалась проявить милость к бывшим приближенным убитого мужа. Теперь в случае нужды некому замолвить за архитектора доброе слово.

Карла Росси, конечно, назначили членом «Печальной комиссии», а 5 декабря за усердие в трудах комиссии наградили бриллиантовым перстнем в 2000 рублей. Но самый дорогой подарок не мог заменить утраты явной доброжелательницы.

Историки отмечали, что «судьба отца отменно занимала Николая Павловича во всю его жизнь», а вот бабушка уважением не пользовалась. Не случайно, едва став императором, он повелел убрать из дворца все портреты Екатерины II. Казалось бы, при таком интересе государь должен любить и доверять людям, стоявшим близко к его отцу. Но император любил только себя, а доверял тем немногим, кто быстро угадывал его желания и, главное, потакал им. Зодчий к этим счастливцам не принадлежал.

Заметим, что Николай Павлович вступил на престол, не обладая навыками государственного правления. Покойный Александр, избрав его своим преемником, даже не посчитал возможным назначить брата членом Государственного совета. Николай продолжал скромно служить начальником дивизии в чине генерал-майора. «Все мое знакомство со светом, — напишет Николай позже в мемуарах, где под „светом“ следует понимать высших чинов государства, — ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все… имевшие доступ к государю…» Именно в секретарских комнатах будущий правитель России постигал секреты верховной власти. Так лакей, желая перенять манеры и жесты барина, пристально наблюдает за ним.

Достигнув власти, Николай почувствовал себя хозяином земли в самом прямом смысле. Хозяином рачительным, строгим и справедливым, знающим любое дело лучше всех. Только этой особенностью нового российского правителя можно объяснить его странное отношение к зодчему Росси. Сначала, например, дает в 1827 году архитектору 12 тысяч в долг на четыре года и тут же отстраняет его от работы в Зимнем дворце. Император милостив, но не терпит промедлений и потому суров.

Впрочем, проследим взаимоотношения заказчика и мастера на протяжении нескольких лет. При восшествии Николая на престол архитектор занят созданием правильной площади перед дворцом. Работы начаты еще при покойном Александре, и новый государь ничего не меняет в планах. Когда строительство Главного штаба и зданий министерств близится к завершению, наступает момент, чтобы подумать о судьбе восточной стороны площади. Еще в конце прошлого столетия В. Бренна соорудил там экзерциргауз. Неказистое строение портит новый ансамбль. Естественно, что его перестройку или возведение на этом месте нового здания следует поручить автору всего ансамбля — Карлу Росси. Однако государь решает иначе; объявляет конкурс проектов. Новое строение, по его замьслу, должно объединить манеж и театр, который еще недавно размещался в бывшем доме Ланского. Соперничать меж собой предложено О. Монферрану, В. Стасову, К. Тону, А. Брюллову и, конечно, К. Росси. Естественно, что его проект самый интересный: два разных здания объединены общим парадным фасадом с восьмиколонным портиком. Он как бы перекликается с таким же портиком Конногвардейского манежа, а вместе они создают достойное завершение протяженной анфилады центральных площадей.

Увы, удача Карла Ивановича никак не отмечена, а результаты конкурса преданы забвению. Только через десять лет А. Брюллов начнет возводить на этом месте «сухое» и скучное здание Штаба гвардейского корпуса, существующее и поныне. И тут же, всего через несколько месяцев после бессмысленного состязания зодчих, в 1828 году, Николай I утверждает проект Росси на строение Александринского театра, нового корпуса Публичной библиотеки и прилегающих к ним зданий и площадей.

Мечта о создании подобного ансамбля родилась у зодчего еще одиннадцать лет назад и получила тогда одобрение императора Александра. Новый государь как бы подчеркивает свое желание продолжить дела покойного брата. Историки уже давно отметили, что художественная культура лет царствования Николая — продолжение величавой александровской эпохи, порой даже в более либеральных формах (достаточно, к примеру, вспомнить более свободный цензурный устав 1828 года). Впрочем, так будет продолжаться только до 1832 года, когда окончательно сформируется идеология нового царствования. Тогда утвердятся новые вкусы, придут новые архитекторы…

Все это в будущем, а пока Росси поглощен рисованием зданий, которые он мысленно видит вокруг еще не существующего театра. Но разве можно жить спокойно при молодом энергичном хозяине? Нежданно следует новое повеление: перестроить старый дом Сената так, чтобы «…придать сооружению характер, соответствующий огромности площади, на которой он находится». Государь желает начать в Петербурге собственное строительство, достойное его царствования.

Новое здание должно соответствовать западному крылу Адмиралтейства, стоящему на другой стороне площади, не потеряться рядом с будущим Исаакиевским собором, замыкающим огромное пространство с юга, и стать надлежащим фоном для «Медного всадника». Задача непростая и требует от зодчего градостроительного мышления. Николай Павлович знает меру таланта своих архитекторов и понимает, что создать единый ансамбль Сенатской площади под силу только Росси. Тем не менее и на этот раз объявлен конкурс. И вновь готовит чертежи и планы В. Стасов. К нему присоединяются А. Михайлов, С. Шустов, В. Глинка, П. Жако. Карл Иванович принять участие в таком соревновании не хочет и, видимо, не может. Он устал, болен. У него полный упадок сил, но ему строго напоминают. Раз, другой… Можно представить настроение артиста, когда его заставляют исполнять нежеланную роль…

Именно в эти тяжкие дни Карл Росси нежданно получает огромный пакет из Италии. Флорентийская Академия художеств торжественно извещает господина архитектора Карла Росси, что ему в заседании Академии 21 сентября 1828 года присуждено звание профессора первой степени. К диплому приложено письмо президента с выражением чувства удовлетворения по поводу избрания. То, что не пожелала сделать Петербургская Академия художеств, сделала Академия Флорентийская. Подобной чести еще не удостоен никто из его русских современников. Радость, которая как-то приглушает горечь существования…

Чертежи строений новых зданий Сената и Синода Карл Иванович сдает последним, но признан он, естественно, первым. И остается непонятным: зачем нужен был этот фарс? Зачем объявляли конкурс?

Однако ни звание флорентийского профессора, ни выигранное состязание не приносят материального благополучия. Денег дома опять нет. Непредвиденно большие расходы вызваны, видимо, смертью матери. Архивные документы свидетельствуют, что госпожа Гертруда Росси последний раз получила пенсион из казны императрицы Марии Федоровны в 1829 году. Скончалась талантливая балерина, давным-давно пережившая своего мужа, свою блистательную славу и даже свою благодетельницу.

В начале апреля Карл Росси просит государя вторично дать ему в долг — в счет будущего жалованья 12 000 рублей. 23 апреля император милостиво разрешает сложить с господина Росси недоплаченные 2948 рублей старого долга и вновь выдать заимообразно 12 000 рублей с вычетом в четыре года.

Оказав благодеяние, император тут же спешит напомнить зодчему о его полной зависимости и подчиненности: создание и установку триумфальной колонны на Дворцовой площади поручает О. Монферрану. Поступает так, наверняка зная, что еще в 1819 году Росси собирался поставить в центре новой площади большой обелиск.

Проходит всего пять месяцев, и вновь — очередная милость императора: в связи с завершением всех работ по устройству правильной Дворцовой площади архитектору Карлу Росси пожаловано 100 тысяч рублей без вычета на инвалидов. (Еще в 1816 году по предложению Аракчеева было указано: удерживать со всех получаемых сумм по 5 копеек с рубля в пользу тяжко раненных и увечных солдат. Указание исполнялось применительно ко всем чинам Российской империи.) Выдача огромной суммы без вычетов — милость особая.

Примечательно само объяснение столь внушительного пожалования: «…в награду за особенное усердие и к пользам казны при производстве разных публичных зданий оказанное». Иначе говоря, за то, что не хапужничал, не воровал в эту эпоху «всеобщего мздоимства и лихоимства». А ведь мог, подобно всем остальным. Сам Росси позже напишет, что через его руки прошло свыше 60 миллионов рублей, но даже червонца не осело в кармане. Сто тысяч пожалованы за удивляющую всех честность.

Деньги подарены на приобретение собственного дома. Видимо, существуют какие-то большие трудности с наследованием строения, некогда купленного Лепиком. Может быть, дом уже давно заложен и нет возможности его выкупить. Может, слишком большие долги оставила покойная матушка, и приходится возиться с кредиторами. Да и сам Росси не очень приспособлен разумно вести свои финансовые дела. По причинам, не известным нам, Карл Иванович купить себе дом не смог. А вот 5000 рублей на лечение холерных больных дал тут же, без колебаний. Именно в это время Карл Иванович с семьей, вероятно, поселился на Михайловской площади — в доме 11 по Итальянской улице.

Подарок в 100 тысяч рублей на покупку дома получил и Огюст Монферран за установку Александрийского столпа. Практичный и оборотистый француз моментально приобрел особняк на Мойке (теперь дом 86). Причем выбрал именно тот, из окон которого мог видеть свое главное детище — Исаакиевский собор. Очень скоро дом Монферрана прославился в Петербурге роскошью убранства и замечательным собранием античных скульптур, картин, фарфора, мозаик. В 1858 году, после смерти архитектора, его вдова поспешила ликвидировать коллекцию и библиотеку. Она так торопилась, что уехала в Париж, не успев даже получить всех причитавшихся ей денег. Злые языки утверждали: боялась расспросов, откуда у покойного оказались такие богатства.

Примечательно, что помогал вдове в распродаже имущества бывший помощник Монферрана и родственник Росси, архитектор Строительной конторы Министерства двора Август Антонович (Огюст Шарль Леонар) Пуаро, сын танцора и балетмейстера Пуаро и сводной сестры Карла Ивановича. Он был на год моложе Александра Росси и тоже решил стать архитектором. Как и Александр, учился у К. Тона и наверняка пользовался советами и наставлениями дядюшки, Карла Ивановича. После окончания Академии работал со Стасовым, а потом перешел к Монферрану. Видимо, его стараниями получил звание академика без выполнения специальной программы (факт, сам по себе не имевший прецедента). Наверное, не случайно вдова Монферрана, отъезжая в Париж, подарила Пуаро все бумаги и около двух тысяч графических листов покойного мужа.

Близость Пуаро к Монферрану позволяет высказать предположение, что Росси мог посещать особняк удачливого француза, а может быть, они даже дружили домами…

Ста тысяч Карлу Ивановичу хватило ненадолго. В 1834 году он снова просит у казны в долг. Ну что ж — от трудов праведных не наживешь палат каменных. А честь звания архитектора для Росси прежде всего…

Старейшая площадь в Петербурге — Троицкая. Еще города не было. Только вздыбились земляные валы Петропавловской крепости и засиял алым цветом на фоне свинцовой Невы и белесого неба раскрашенный домик Петра I. Первые жилые хоромы будущего города. А между крепостью и домиком уже родилась площадь и зажила собственной жизнью. Даже не площадь, а, скорее, табор солдатский. Потом, постепенно, появятся на ней пристань, питейный дом, гостиный двор, церковь во имя Святой Троицы и, наконец, фахверковые строения государственных учреждений.

На следующий год после основания города возникли площади перед гласисами[7] только что созданного Адмиралтейства. Главной из них стала та, что смотрела на запад. Чуть отступив от берега реки, поставили на ней церковь Исаакия Далматского, ту самую, в которой в 1712 году венчался государь Петр Алексеевич с Екатериной Алексеевной.

Вспомним, что генерал-губернатор юной столицы князь Александр Меншиков поспешил возвести на северо-западном углу площади свой второй дворец. Так и смотрели они через Неву друг на друга — дом каменный на правом берегу и дом фахверковый на левом. Вскоре после смерти царя Петра навели против Исаакиевской церкви первый — наплавной — мост через Неву. А еще через многие десятилетия на площади выросла гранитная скала с гордым всадником, застывшим на вершине, — основателем Санкт-Петербурга…

Дворец Меншикова после опалы и смерти сиятельного владельца стал собственностью великого скупца вице-канцлера графа А. Остермана, определявшего внешнюю политику России на протяжении полутора десятилетий. В 1744 году дочь Петра императрица Елизавета пожаловала дворец с просторным участком своему канцлеру — А. Бестужеву-Рюмину. Новый владелец построил себе дом в модном тогда стиле барокко. С восшествием на престол Екатерины II этот дом на углу площади приспособили под нужды Сената, которому велено было переехать сюда с Васильевского острова. В 80-х годах, после установки на площади памятника Петру Великому, старый дворец перестроили опять. На сей раз в стиле классицизма.

Шли годы. Дворец дряхлел, ветшал и, наконец, окончательно утратил вид, достойный правительственного учреждения. Не случайно Николай I, отдавая повеление о строении нового здания для Сената, распорядился, чтобы проект готовили «по образцам Главного штаба». Тогда же решено было перевести на Адмиралтейскую сторону и Синод, размещавшийся в здании Двенадцати коллегий на Васильевском острове. Делали это для открытия в старом петровском строении столичного университета. А для Синода постановили купить дом купеческой вдовы Кусовниковой, стоявший на западной стороне площади между Сенатом и каналом, что соединял Адмиралтейство со складами «Новой Голландии».

Дома, как и люди, глядят на окружающий мир каждый по-своему. Одни боятся взглянуть маленькими подслеповатыми окнами дальше завалинки. Другие, у которых протянулись вдоль фасада стеклянные квадраты в переплетах, смотрят на улицу с усталым безразличием. А там, где стекла сплошные, где прямоугольники проемов завершаются полукружиями или украшены наличниками и сандриками, — там окна взирают на мир с убежденностью в собственном значении и величии. Дом Кусовниковой представлял типичную купеческую твердыню с двумя массивными воротами, открывавшими доступ во внутренний двор только избранным. Кстати, огромные ворота определяли так же центр старого здания Сената. И не случайно в указе, каким быть новым строениям, государь повелел: «Придать характер соответствующий огромности площади», а ворота у Сената делать со стороны Галерной, у Синода — со стороны канала.

Чем же все-таки привлек Николая I проект Карла Росси? Архитектор Жако предложил построить одно общее здание, напоминавшее галерею Лувра. Красивое и величавое, оно все же не соответствовало масштабу площади. Стасов собирался лишь перестроить здание Сената, тем самым позволив себе не согласиться с пожеланием императора. Росси сразу же представил планы двух величественных строений. С коринфской колоннадой для Сената и ионической — для Синода.

Второй вариант, появившийся вслед за первым, — еще строже и логичнее. Колонны у обоих зданий коринфские. Центры подчеркнуты десятиколонными портиками, углы — двухколонными. Правда, у Сената, который протяженнее, центральный портик усилен по бокам еще двухколонными. Не привлекая особого внимания, они как бы придают зданиям равновеликость.

Наконец на одинаковых листах ватманской бумаги родились окончательные чертежи и поэтажные планы Сената и Синода. Росси объединил их аркой, перекинутой через Галерную улицу. На плане засыпан канал, а между Конногвардейским манежем и новым зданием Синода поставлена триумфальная колонна. Она как бы должна завершить протяженность торжественного пространства от Александровского столпа до новых зданий правительственных учреждений.

Как обычно бывает в подобных случаях, всегда находится ревностный чиновник, выступающий против проекта, не доступного его пониманию. На сей раз им оказался начальник Инженерного управления Военного министерства князь Долгоруков. «И без приведения всей западной стороны площади под один фасад, — с апломбом донес он государю, — она не потеряет величественного вида, лишь бы была одинаковая высота и в том же стиле… Когда же оба строения связать арками, тогда значительно умножатся издержки». Последняя фраза особенно должна затронуть хозяйские чувства бережливого императора.

Росси нашел контраргумент: использование стен старого Сената и массивного дома Кусовниковой позволит сберечь часть денег. А перекинутая над Галерной арка придаст всему ансамблю торжественное звучание и будет напоминать арку Главного штаба, которая так нравится императору.

Уже позже, когда арка наконец соединила здания Сената и Синода, петербургские остряки пустили словцо: «Сенат и Синод живут „подарками“». Рождение остроты почти совпало с записью в дневнике цензора А. Никитенко: «Новое постановление не представлять чиновников к ежегодным денежным наградам. До сих пор каждый из них, получая жалованье, едва достаточное на насущный хлеб, всегда возлагал надежды на конец года, который приносил ему еще треть всего оклада: это служило дополнением к жалованью и давало возможность кое-как перебиваться… Теперь этого не будет…» Утверждая нищенское существование среднего обывателя, правительство тем самым способствовало процветанию раковой опухоли взяточничества…

Архитектура для императора — та же инженерия. Посему, убежденный в глубоком знании предмета, Николай Павлович 18 февраля 1829 года проект Карла Росси утвердил, но повелел «делать переделку и доделку первоначального плана». 24 августа того же года при большом стечении карет и простого люда состоялась торжественная закладка здания Сената. В фундамент опустили памятную доску с надписью: «Чертеж фасада, высочайше утвержденный, составлен был архитектором Карлом Росси. Строитель здания был архитектор Александр Штауберт». Под доску и на нее собравшиеся сенаторы положили серебряные монеты чеканки 1829 года. Для этой цели господам членам Правительствующего Сената, получающим жалованье, столовые и на содержание дома в общей сложности несколько тысяч рублей, было специально роздано 61 рубль 75 копеек.

В городе принялись было судачить о закладке Сената, о деньгах, розданных сенаторам, но неожиданные события в Петропавловской крепости породили новые разговоры. После наводнения 1824 года обнаружили, что в соборе просел иконостас. Тщательное обследование всего здания показало, что расшатались крест и фигура ангела на вершине шпиля. А тут еще сильным порывом ветра у ангела оторвало крыло, закружило, понесло и бросило на землю, чуть не прибив коменданта крепости генерала А. Сукина. Подобный непорядок только позорит столицу империи. Государь отдал строгое повеление: починить.

Принялись составлять сметы и проекты. Следовало возвести высоченные леса. С невероятной быстротой росла сумма предстоящих расходов. Неизвестно, как бы завершилось дело, не объявись вдруг в Петербурге молодой кровельщик Петр Телушкин из Ярославской губернии. Он взялся починить крест и фигуру ангела в одиночку без всяких лесов. Плату просил только на потребные материалы стоимостью около 1500 рублей. А награду за труды предоставлял на усмотрение начальства.

Тут невольно приходит на память бессребреник Карл Иванович Росси. В письме от 3 декабря 1828 года по поводу проекта зданий Сената и Синода зодчий сообщал: «…что касается до награды, предлагаемой в случае, если удостоится высочайшего одобрения, то я беру на себя смелость доложить… что никогда интерес не был побудительной для меня причиной в выполнении каковых либо поручений, но единственно долг службы… который я всегда почитал свято». Такова, видимо, отличительная черта истинного таланта и мастерства…

Пока в канцелярии изучали, обсуждали, согласовывали предложение Петра Телушкина, прошло полтора года. За это время план здания Синода был приведен в соответствие с замечаниями императора, и 26 августа 1830 года «в 12 часов пополуночи» состоялась его торжественная закладка. После этого торжества Карл Иванович уже почти не заглядывает на Петровскую площадь. Государь торопит с окончанием театра, библиотечного корпуса, Театральной улицы и Чернышевой площади. На прочие дела у зодчего не остается ни сил, ни времени.

…В один из октябрьских дней того же года, поднявшись на леса будущего Александринского театра, Карл Иванович увидел, как по золоченому шпилю Петропавловского собора упорно ползет вверх что-то маленькое, черное. Не человек, а какой-то трудолюбивый мураш. Может, увидел сам, а может, кто-то показал. Тогда в Петербурге все говорили о смельчаке, решившем взобраться на пугающую высоту. Любопытные бегали смотреть в крепость, собирались на набережной и дивились, что все приспособления умельца — простые веревки с петлями на концах и подвижным узлом.

Могло, конечно, случиться и так, что архитектора пригласил А. Оленин — для обсуждения дел по новому зданию библиотеки. Президент Петербургской Академии художеств и директор Императорской Публичной библиотеки жил тогда на Гагаринской набережной (теперь набережная Кутузова) в доме 10. Встретив Росси, хозяин подвел его к окну, на котором стояла большая подзорная труба.

Впрочем, вот как описывает событие сам Оленин: «В октябре и ноябре 1830 года, смотря из моих окон на Санкт-Петербургскую крепость[8] и на шпиц Петропавловского собора, как я, так и мои домашние и некоторые из наших знакомых всякий почти день любовались (но с крайним опасением и страхом) неимоверною смелостию русского кровельщика, ожидая до сих пор, чтоб кто-либо из гг. журналистов упомянул о сем чрезвычайном происшествии…»

Шесть недель день за днем исправлял Телушкин повреждения на вершине шпица. Наконец все работы пришли к счастливому концу. За труды и смелость умельцу пожаловали 3000 рублей награды и серебряную медаль «За усердие» на Аннинской ленте. А Карл Росси за свой проект зданий Сената и Синода так ничего и не получил. Он честно исполнил «долг службы». О талантах в России вспоминают только в минуты необходимости.

К началу октября 1832 года возведение Сената и Синода завершили, даже перекинули между зданиями арку с проходом внутри. 23-го числа того же месяца газета «Северная пчела» оповестила читателей: «Величественное здание Сената и Синода окончено вчерне: оно представляет прекрасную картину. Из-за арки является Галерная улица как театральная декорация; в конце ее развевается флаг на Новом Адмиралтействе. Петровская площадь очищается от лесов; монумент Петра Великого стоит свободно и открыто…»

В феврале следующего года, когда уже началась внутренняя отделка, новые строения изволил осмотреть государь император.

Карл Росси, конечно, участвует в этой церемонии. Правда, он уже в отставке, и здоровье его неважно, и все помыслы у него в Ревеле, где почти год проживает жена с детьми, но он — автор проекта, и присутствие его обязательно.

У Росси странное отношение к ансамблю. Определить его точно невозможно. Так, наверное, глядят на собственного ребенка, с первых дней отданного навсегда в чужие руки. Но ведь он сам отказался вести строительство и предложил Штауберта. Поэтому теперь у него нет права сокрушаться из-за сухости отдельных деталей или чрезмерности украшений. Он только родил ребенка, а одевает его, следит за его внешностью уже другой. Зато Росси может гордиться, что нашел удачное решение западной стороны огромной площади.

Очень красив плавно круглящийся угол Сената, обращенный к Неве. Он связывает площадь с набережной и одновременно как бы приглашает вступить в пространство вокруг памятника Петру Первому. Портики с колоннами, «утопленными» в глубь стены, повторяют ритм фасада Главного штаба, а двухколонные портики по краям зданий и по бокам арки перекликаются с портиками величественной арки «Новой Голландии», возведенной некогда Ж.-Б. Валлен-Деламотом.

Конечно, в арке нет торжественности Главного штаба. Но и задача здесь иная: связать два здания воедино, подчеркнуть единство ансамбля и выделить его условную середину. Для этого и аттик сильно растянут в обе стороны. Ведь горизонталь новых строений должна соответствовать боковому фасаду Адмиралтейства. Они вместе ограничивают простор площади с востока и запада. А так как «движение» центральных площадей города начинается от Дворцовой, то первое впечатление от нового ансамбля, конечно, создают фасады Сената и Синода. Именно потому эти два здания выше Адмиралтейства на целую сажень (2 м 13 см. — Ю. О.). Поговаривают, что слишком много скульптур — тринадцать статуй на здании Сената и девять — на здании Синода. Вдобавок ко всему — медные фигуры над аркой. Конечно, если рассматривать ансамбль вблизи, то статуи и портики рождают ощущение излишней пышности и беспокойства, но если глядеть издали (а именно на это рассчитывал Росси), то здания выглядят торжественными и нарядными. Игра светотени малых портиков и протяженных лоджий с колоннами придает огромным каменным массам едва заметное ощущение движения и «дыхания». Ансамбль кажется естественно «живущим» в просторе площади.

Создание столь протяженного строения с несколькими центрами — задача сама по себе непростая. А когда это строение обязано стоять рядом с Адмиралтейством, где великий Андреян Захаров уже дал блистательный вариант подобного решения, то задача усложняется в несколько раз. Росси понимал это и все же вступил в состязание. И не проиграл его. Два величественных здания успешно соседствуют, не подавляя друг друга.

Попытка зодчего использовать приемы давно отжившего свой век барокко, видимо, тоже не случайна. Это поиск возможностей и средств оживить умирающий классицизм. Примечательно, что все работы в Сенате и Синоде были завершены именно в ту пору, когда Гоголь закончил статью «Об архитектуре нынешнего времени», где есть примечательные строки: «Всем строениям городским стали давать совершенно плоскую, простую форму. Домы старались делать как можно более похожими один на другого; но они более были похожи на сараи или казармы, нежели на веселые жилища людей. Совершенно гладкая их форма ничуть не принимала живости от маленьких правильных окон, которые в отношении ко всему строению были похожи на зажмуренные глаза. И этою архитектурою мы еще недавно тщеславились как совершенством вкуса и настроили целые города в ее духе!.. Новые города не имеют никакого вида: они так правильны, так гладки, так монотонны, что, прошедши одну улицу, уже чувствуешь скуку и отказываешься от желания заглянуть в другую».

Стиль архитектуры определяет эпоха. Во дворцах, в храмах, в других зданиях и монументах она выражает себя, а порой прячет за ними свое истинное лицо. Строгий, величавый классицизм Кваренги был именно той маской, укрывшись за которой, Екатерина II обращалась к Западу и к своим верноподданным.

Радость великой победы, пробужденное чувство национальной гордости и либеральные помыслы первых лет правления Александра породили стиль Росси, характерный своей великолепной компоновкой объемов, строгостью пропорций, сочетанием силы с деликатностью, суровости с тонкостью, благородством и изысканной завершенностью деталей. «Росси, — как заметил историк архитектуры и зодчий И. Фомин, — сочетавший в своем творчестве архитектурную ясность и логичность Кваренги с декоративной непринужденностью и находчивостью Бренны, должен быть признан величайшим петербургским архитектором XIX века».

Только благодаря ему искусство архитектуры России в ту эпоху не только шло вровень с западным, но даже превосходило его порой в некоторых отношениях. Стиль ампир, родившийся в Западной Европе, был у себя на родине богаче, разнообразнее и, быть может, даже совершенней в деталях, но нигде не был так благороден и целен. Ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Берлине нельзя встретить столь чистых и строгих памятников ампира, как ансамбли, созданные Карлом Росси.

Император Николай Павлович в силу своих убеждений принял только одну сторону творчества Росси. Именно ту, которая была доступна любому, даже среднему российскому архитектору, — строгость форм, четкость вертикальных и горизонтальных членений, величавую торжественность. Единство всех подобных строений должно было отражать единообразие жизни и мышления в государстве. Не случайно двумя десятилетиями позже Герцен назовет николаевскую Русь «фасадной империей».

Росси же, художник, «начавший как декоратор, — писал искусствовед А. Некрасов, — и ставший гениальным зодчим и выразителем своей эпохи, на склоне своей карьеры опять возвращается к декоративизму, но создает его уже не путем орнаментации, а путем самой архитектурной композиции». Не есть ли неожиданное решение фасадов Сената и Синода попытка найти выход из наметившегося тупика в предвидении будущих суровых упреков Н. В. Гоголя в адрес русского классицизма?.. Грустно, что попытка зодчего найти новые пути осталась непонятой современниками и потомками…

Рисуя планы Сената и Синода, Карл Иванович видел в мечтах своих новые великолепные площади вдоль Невы. Засыпав Адмиралтейский канал, хотел связать площадь Сенатскую с пространством перед «Новой Голландией». Зримо представлял, как Галерная улица соединит простор вокруг «Медного всадника» с будущей предмостной площадью (ныне площадью Труда). Задумывал новые грандиозные ансамбли, не испросив разрешения и согласия императора. Николай Павлович не признавал движения мысли без его особого на то повеления. Император твердо знал, что власть и сила имеют право диктата над духом, над творчеством, над мыслью. Вот почему, не приняв предложение Карла Росси, император десятилетие спустя снова вернется к этому проекту зодчего и поручит его воплощение уже другим архитекторам. Теперь это уже его идея, его решение. А Карл Иванович всего-навсего поспешил проявить самовольство и опередить время…

В зените славы

К началу XIX столетия в Петербурге существовало три общедоступных театра. Большой Каменный, где блистали мать и отчим Карла Росси. Малый театр — в бывшем «Итальянском павильоне» между Аничковым дворцом и Публичной библиотекой. В 1801 году В. Бренна перестроил этот павильон по желанию и на деньги антрепренера Казасси (с тех пор театр прозвали его именем). И еще был Новый, или Немецкий, театр, в доме Кушелева (в прошлом Ланского). Именно на его месте Карл Иванович позже создаст из металла зал Государственного архива. Три театральных здания и несколько трупп на 400 тысяч жителей. Даже сегодня непросто найти столь благополучный город.

Театр в Петербурге любят. Здесь царство радостного праздника. Сюда приезжают увидеть знакомых, узнать новости, услышать последние слухи. В театре, как позже заметит Гоголь, «сталкиваются интересы петербургских обществ и имеют время вдоволь насмотреться друг на друга».

«Дней александровых прекрасное начало» определило новое состояние петербургских театров. Партер, сиявший шитьем гвардейских и придворных мундиров, стал центром общественной жизни. Здесь проявлялись интересы партий сторонников актрис, литературных направлений, идейных убеждений.

Без театра Петербург существовать уже не мог. И когда в 1811 году сгорел Большой Каменный, архитектор Ж. Тома де Томон тут же предложил перестроить театр Казасси, расширив его сцену и зал. Помешала война.

Разговор о перестройке театра Казасси возник вновь после войны, когда император Александр возвратился в Петербург. Скорее всего, причиной послужило решение подарить Аничков дворец брату Николаю. И сам дворец, и прилегающие к нему пустыри и улочки требовали наведения порядка. Да и театр нуждался в срочном ремонте.

Дворец тогда перестроили, разбили новый сад, возвели великолепные павильоны, а на театр денег не хватило. Все свободные суммы отдали на строение зданий Главного штаба и Министерства иностранных дел.

Построить новый каменный театр на Невском, наконец, твердо решил император Николай Павлович. Приверженца четкости и равнения раздражал непрезентабельный вид площади между его «собственным» дворцом и Публичной библиотекой. Площадь следовало немедленно привести в порядок. Кроме того, Петербургу необходимо еще одно театральное здание: Николай Павлович любит балет и водевили. А начало строительных работ лишний раз подтвердит обывателям, что новый государь всячески стремится воплотить в жизнь планы покойного «благословенного» брата. Вот почему Карлу Росси приказано немедленно вернуться к старым чертежам и планам.

М. Тарановская, отдавшая десятилетия изучению творчества зодчего, насчитала четыре стадии проектирования будущего Александринского театра и прилегающего к нему пространства. Менялись композиции, рождались новые идеи, варианты сегодняшние вытесняли вчерашние. Почти восемнадцать лет начиная с 1816 года длились эти напряженные поиски. Таков процесс истинного творчества, когда талант «зреет и мужает от изощрения и времени».

Судя по воспоминаниям и заметкам современников, по уцелевшим документам, никто тогда не понял, сколь сложную и великую задачу задумал решить Росси. Не просто некое четкое пространство с театром посредине планировал он, а величественный ансамбль нарядных площадей и улиц, неразрывно связанных с главными кварталами столицы. Мечтал о создании своеобразного форума муз в центре Петербурга.

Не так уж давно, еще на памяти Карла Ивановича, этот огромный кусок города от Невского до Чернышева переулка (теперь улица Ломоносова), от Фонтанки до Садовой занимали тенистые парки Аничкова и Воронцовского дворцов. Только узкий переулок, когда-то называвшийся Аничковым, а затем Толмазовым (ныне переулок Крылова), разделял их. Постепенно время, люди и деньги, определяющие их поступки, утесняли сады, отрезая всё новые и новые куски под дома, лавки, амбары. Давала себя знать близость Гостиного двора. Потребовали для себя свободной земли и здание Публичной библиотеки, и театр Казасси с его сараями для хранения декораций. Архитектору предстояло теперь все перепланировать и придать этому запущенному участку нарядный, праздничный облик.

На самых первых планах Росси хотел сделать задний (западный) фасад Аничкова дворца парадным. Напротив него поставить новый корпус библиотеки, а в глубине образовавшейся площади возвести театр. Но композиция получилась рыхлой и разваливалась.

На смену первоначальному неудачному решению пришло новое. С востока будущую площадь ограничат дворцовые павильоны и красивая решетка между ними. С запада — новое здание книгохранилища. Театр поднимется почти у самого Невского, а за ним в глубине площади встанут дома с открытыми галереями вместо первого этажа. Но при таком варианте внушительный объем театрального здания станет «давить» проспект, дворец, библиотеку. К счастью, начало строительства тогда отложили, и этот проект затерялся в толстой кипе различных чертежей и планов.

Когда в 1827 году Росси вновь принялся рисовать будущие площади и прилегающие к ним улицы, он уже ясно сознавал, что следует делать. На плотные листы ватманской бумаги легли ясные линии будущих строений: новый корпус библиотеки, который смотрит фасадом на павильоны и на сад Аничкова дворца, прямоугольник театра своей одной стороной лег на полосу бывшего Аничкова переулка, а за ним — полукружье двух трехэтажных корпусов. В центре их разрывает прямая как стрела улица, которую завершает круглая площадь перед Чернышевым мостом через Фонтанку. От этой площади отходят еще две улицы. Одна соединяет ее с Садовой, а вторая ведет к Апраксину рынку. В центре площади круглый храм, широкие ступени ведут от него к реке… Этот план Карл Росси представил на высочайшее рассмотрение.

О напряжении, с которым зодчий трудился над чертежами, рассказывают пометки на сохранившихся листах. Повеление о начале проектных работ отдано, видимо, весной 1827 года. А уже 8 ноября архитектор представляет готовую генеральную схему ансамбля, рисунки фасадов и планы зданий.

Припомним, сколь труден этот год для Росси. Еще продолжается строительство зданий Министерства иностранных дел и Министерства финансов. Зимой Карл Иванович готовит рисунки для перестройки личных покоев Марии Федоровны в Зимнем дворце. Усталый и больной, берет в марте отпуск на шесть недель для лечения. В июне у него рождается дочь Мария, и Росси едет снова на шесть недель к жене в Ревель. И, как всегда, извечная проблема: где достать денег? Остается только дивиться и гадать: когда он успевает работать? Такой ритм жизни не под силу даже здоровому человеку…

Высочайшее одобрение представленных проектов дано 20 ноября 1827 года. Казалось бы, можно приступать к строительству. Но неожиданно зодчий откладывает эти листы в сторону и начинает набрасывать, чертить, рисовать новый вариант. Полукруг зданий позади театра уступает место четким линиям прямых корпусов, параллельных Невскому, а перед театром возникает партерный сквер. Все становится спокойнее, строже и потому торжественней. Так работать может только истинный Художник, одержимый своим делом.

Эти чертежи вновь представляют императору. 5 апреля 1828 года следует высочайшее утверждение. А на следующий день — указ о создании Комиссии «для построения каменного театра и позади оного двух корпусов». Во главе ее — Н. Селявин, вице-президент Кабинета. Ему поручено следить, чтобы стены зданий уже к концу года вывели под крышу. Император торопит.

Рядом с Росси должны работать его подручные — архитекторы Н. Ткачев и И. Гальберг, три архитектурных помощника, каменных дел мастер, два казенных десятника и четырнадцать десятников, назначенных подрядчиками. Обязанности каждого определены очень четко.

Архитектор «распоряжается практическим производством строений и имеет в непосредственном своем заведывании помощника, каменных дел мастеров, десятников». Он обязан «иметь неослабный надзор, чтоб строения возводимы были согласно планам и чертежам. Наблюдать за правильным ведением работ, в отношении прочности, красоты и приличия. Представляет Комиссии заблаговременно о заготовлении материалов и подрядов на производство работ. Составляет в начале года виды предполагаемых работ на текущий год…».

Архитекторский помощник и каменных дел мастер «обязаны быть каждый день во время работы на строении, показывать производство работ, наблюдать за правильным исполнением оных, свидетельствовать качество материалов, бережно употреблять оные в дело, вести счет работам и рабочим людям…».

Предстоит разобрать, растащить старые дома и начать рыть канавы под фундамент. Заблаговременно, еще в октябре 1827 года, министр двора князь П. Волконский обращается к Петербургскому генерал-губернатору с пожеланием: «Означенные на плане места… принадлежащие обывателям, кои должны отойти к постройке казенных домов по новой улице и площади, приказано оценить и вместе с тем спросить обывателей, что они за сии места просят…» Выясняется, что жители просят за квадратную сажень своей земли по 229 рублей, а губернаторские оценщики дают только по 157. Составленные ведомости отсылают на просмотр Карлу Ивановичу. Его честность и неподкупность известны всем.

К весне 1828 года обывателям наконец выплачено 950 тысяч рублей. Тех, кто не спешит покидать насиженные места, насильно выселяют за одну неделю. А чтобы не терять времени, одновременно начинают стройку. В петербургскую болотистую землю предстоит забить для фундамента театра около пяти тысяч свай. С восхода солнца и до вечерней зари над окрестными улицами, над Невским проспектом повисает тяжкое уханье многочисленных копров.

Наступая «сваебойцам» на пятки, движутся следом каменотесы, за ними каменщики и плотники. До тысячи человек ежедневно трудится в этом огромном людском муравейнике… Только на пустыре, где должно подняться новое здание библиотеки, непонятный царит покой…

Еще в прошлом году, рисуя фасад и планы книгохранилища, Росси предложил некоторые конструкции сделать из металла, «как для избежания несчастия в случае пожара, так и для самой прочности». Решил использовать опыт, обретенный при создании Главного архива. Чертежи ложатся государю на стол. И вдруг неожиданность: император велит все «внутреннее расположение сделать каменным». Почему? Зачем? То ли косность мышления царственного «инженера»… То ли желание продемонстрировать архитектору свою власть… Непонятно, неизвестно…

«Человек узких мыслей, но широкого их выполнения; ум небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и ни в чем не сомневающийся… непомерно честолюбивый, император во всем, что он делал, самодержец, в семье, в политике, в военном деле и в искусстве» — так через восемьдесят пять лет охарактеризует Николая I искусствовед Н. Врангель.

В искусстве государь всегда мнит себя знатоком. Причем знатоком особым, «каким должен быть всякий в его положении». С одной стороны, велит построить великолепное здание Нового Эрмитажа. С другой — лично просматривает все картины дворцового собрания и делит их по художественным достоинствам на четыре категории. В последнюю — самые плохие, самые недостойные, которые следует продать с аукциона. Всего 1564 полотна. И неважно, что среди них работы Жана-Батиста Шардена, Луки Лейденского и других столь же значительных мастеров.

Уже почти завершая свою статью «Искусство и государь Николай Павлович», Н. Врангель рассказывает любопытную историю про архитектора, подавшего императору на утверждение план нового строения. Рядом с рисунком фасада был для масштаба изображен франт в цилиндре, фраке, жилете и панталонах. Николай со злостью перечеркнул фигурку, надписав: «Это что за республиканец?» План остался не утвержденным. С той поры на архитектурных рисунках, в случае надобности, стали изображать только военных. Фамилия архитектора не названа, но им мог оказаться и Карл Росси, получавший немало «советов» и «рекомендаций» от своего высочайшего заказчика…

Вежливо, ссылаясь на чрезмерную занятость строением театра, Карл Росси отказывается от переделок, поручая их своему помощнику архитектору Аполлону Щедрину, сыну знаменитого скульптора Феодосия Щедрина. Директор Публичной библиотеки, тайный советник Алексей Оленин не возражает при условии, что Щедрин будет работать «под главным наблюдением» Росси. Получив согласительное заверение, директор составляет задание: «Иметь в виду не столько красоту строения, сколько удобность оного для отправления библиотекарями должностей и исполнения требований посетителей… надлежащую теплоту и чистый ровный воздух как для лучшего сбережения драгоценных рукописей и печатных книг, так и самого здоровья служащих в библиотеке чиновников и занимающихся в оной посетителей…»

Любопытно, как в этом наставлении рачительный директор Оленин одерживает верх над Олениным — президентом Академии художеств: удобства хранения книг и занятий важнее «красоты строения». Так и слышится за этими словами рассудительная неторопливая речь Ивана Андреевича Крылова, ведающего с 1816 года Русским отделом библиотеки. А ведь Карл Иванович мог и должен был встречаться с великим баснописцем.

Тучный, малоподвижный, всегда чуть сонный Крылов — задушевный друг семейства Олениных. В их доме он проводит бóльшую часть времени. Даже встречаться с близкими друзьями Ивану Андреевичу предпочтительно тоже здесь. Не нужно ни о чем заботиться, не нужно хлопотать. А в гости к интересному, талантливому хозяину особняка на набережной охотно приходят Александр Пушкин (правда, до тех пор, пока влюблен в хозяйскую дочь Анну), Василий Жуковский, Николай Гнедич, Петр Вяземский, композитор Михаил Глинка, живописцы Орест Кипренский, знакомый архитектору еще по Твери, и Григорий Чернецов — тот самый, который через четыре года напишет знаменитый групповой портрет Крылова, Пушкина, Жуковского и Гнедича на Марсовом поле, и многие, многие другие.

Почетного вольного общника Академии художеств, прославленного российского зодчего Карла Росси могли принять в оленинском салоне. Ведь теперь директор Публичной библиотеки и архитектор надолго связаны общей заботой. Однако упоминания Росси нет ни в уцелевших записях Оленина, ни в дневниках его дочери. Причину неприятия архитектора в свете лучше всего, пожалуй, раскрывает запись в дневнике Джона Клея, поверенного в делах Соединенных Штатов при российском дворе, сделанная им в 1830 году: «Городское общество строго разделено на классы: одни очень богаты, другие очень бедны. Иностранцу из среднего класса трудно быть на равных как с теми, так и с другими…»

Планы и сметы новой библиотечной постройки А. Щедрин завершил 21 июля. Карл Иванович, как обещал, пишет заключение на работу своего помощника: «…расположение залов для помещения шкафов и их постановление (то есть установка. — Ю. О.) сделано очень удобно и притом для отправления библиотекарями их должностей будет сохранен красивый величественный вид…» Сопроводительное письмо приложено к смете: «Руководствуясь всегда правилами справедливости и беспристрастия с совершенною откровенностью, имею честь объяснить вашему превосходительству, что я, по усмотрению моему, примерную смету г. Щедрина нахожу основательною и правильною…»

Все это нелюбимая зодчим писанина. Но пока бумаги совершают положенный им путь, работы на строении здания уже начались. Иначе не успеть к сроку, указанному императором. Под фундамент библиотеки предстоит забить 2427 свай. И 1500 человек по распоряжению главного архитектора трудятся с 10 июня.

Планы, представленные Щедриным, утверждены только 2 августа, когда до конца строительного сезона остается самое большое два месяца, а то и того меньше. Но благодаря предусмотрительности Росси каменщики уже выводят стены. Значит, можно успеть…

Одновременно с одобрением учрежден «Временный строительный комитет», председателем которого назначен Оленин. В Комитет входит и Карл Иванович. По сему поводу он получил специальную бумагу. И вдруг неожиданный конфуз: зодчий отказывается от положенного ему дополнительного жалованья — 3000 рублей в год. Он считает, что деньги следует платить Аполлону Щедрину, который составлял план внутреннего расположения библиотеки и будет отвечать за ее строение. Подобного в Петербурге еще никто не совершал. Поступок зодчего порождает изумление, удивление, разговоры и слухи. Трудно, очень трудно чиновному миру понять, как можно жить, руководствуясь только «правилами справедливости и беспристрастия»…

О том, что поступок Карла Росси не просто красивый жест и не поза, свидетельствует уцелевшее письмо архитектора от 9 октября 1829 года министру двора князю П. Волконскому: «…устроение двух корпусов на новой Театральной площади каменною работою кончено совершенно. В возведении столь огромного здания, небольшим в три с половиною месяца, в котором одного кирпича положено в дело до 18 миллионов штук, рабочие люди оказали примерные труды и усердную деятельность… Поводом к сему, конечно, не мало способствовало… награждение в 1828 году по строению каменного театра и двух корпусов им пожалованное. По примеру сему, желая и ныне поощрить их впредь к таковым трудам и деятельности, я осмеливаюсь ходатайствовать у вашего сиятельства об испрошении показанным в прилагаемом при сем списке рабочим людям… награждения по примеру прошлогоднему».

Как и прежде, хлопочет о помощниках, десятниках, особо отличившихся рабочих — и ни слова о себе. Хотя имеет такое же право на награду, как и прочие. Председатель Комиссии по строению театра Н. Селявин разъясняет князю П. Волконскому убеждения архитектора: «Предполагает о себе лично представить записку, если… будет осчастливлен монаршим вниманием». Росси не желает выступать в роли просителя, не хочет унижаться. Он может подать рапорт с просьбой о награждении только в том случае, если ему это предложат. Но, увы, никто ничего не предлагает, и Карл Иванович продолжает твердо веровать, что личная независимость и внутренняя свобода превыше любого монаршего пожалования.

Итак, в 1828 году возведены стены библиотеки, театра и двух зданий, стоящих позади театра фасадами в сторону Невского. В 1829 году начата их внешняя отделка, а в театре готовятся к установке перекрытий. Росси решил делать их металлическими. Он твердо уверен в успехе. Подобные железные конструкции уже известны в Европе, да и в России поставлены на Ижорском заводе, под Петербургом. Разве что в новом театре перекрытия своими размерами превзойдут все уже существующие.

Известно, что любое новшество моментально обретает приверженцев и противников. Споры между ними не всегда честны и открыты. Находятся желающие использовать возникшее положение в личных целях — для сведения счетов, для продвижения по служебной лестнице. Так случилось и на сей раз. Пока при дворе и в различных ведомствах горячо обсуждают возможные преимущества и недостатки проекта Карла Росси, генерал-инженер П. Базен в тиши своего кабинета на углу Апраксина переулка и набережной Фонтанки пишет многословное доношение государю. После смерти Бетанкура он возглавляет Комитет для строений и гидравлических работ, членом которого продолжает числиться Росси. Как бы исполняя свои прямые обязанности, генерал предупреждает государя о ненадежности конструкции Росси. Соотечественник Базена маркиз Астольф де Кюстин напишет через десять лет: «Повсюду, где есть двор и придворные, царят расчетливость и интриги, но нигде они так явственно не выступают, как в России».

Получив рапорт, император созывает комиссию из лучших инженеров военного ведомства. Им надлежит освидетельствовать проект «устройства металлических стропил и крыши вновь строящегося театра на Невском проспекте, выдержат ли стены и стропила тяжесть машин и не будет ли опасно сие устройство». От К. Росси и М. Кларка требуют представить модель и объяснения. Работы же на Александровском чугунолитейном заводе пока остановлены.

Неожиданно в Комиссию поступает еще один проект металлических перекрытий театра. На сей раз он разработан самим генерал-инженером Базеном. Для рассмотрения нового проекта дополнительно приглашены О. Монферран и архитектор Инженерного департамента А. Штауберт. Тот самый, с которым Карл Иванович создавал библиотеку в Павловске и кому доверил строение Сената.

Комиссия совещается в Зимнем дворце в присутствии императора. Ее вывод — проект Базена непригоден для перекрытия театра. Генерал-инженер взял за основу конструкцию металлических мостов, где сила тяжести давит сверху, а в театре подвешенные декорации будут тянуть балки вниз.

Пока Комиссия обсуждает возможности использования перекрытий Росси — Кларка, архитектор пишет письмо министру двора:

«Сиятельный князь, милостивый государь!

Я имел честь получить предписание Вашего Сиятельства, от 2 сентября, с объявлением, что Государь Император, рассмотрев мнение генерала Базена и другие бумаги… относительно устройства металлических крыш на новостроящемся театре… соизволил все работы по сему устройству остановить впредь до повеления.

При сем случае я принимаю смелость донести Вашему Сиятельству, что когда Его Императорское Величество соизволил утвердить мой проект на новый театр и избрал меня к построению оного, то я через сие облечен был полною и совершенною доверенностью, которую имел счастие оправдать на опыте произведенными уже мною другими зданиями, не относящимися к числу обыкновенных, как то: устройством металлического архива в Главном штабе и коническим сводом большой арки, соединяющей дом Главного штаба с новым зданием со стороны Малой Миллионной. Ныне, к величайшему прискорбию, вижу, что я сей доверенности лишаюсь совершенно, а зависть и интриги торжествуют.

Вследствие сего и дабы не омрачать мою репутацию, я всепокорнейше прошу… исходатайствовать дозволение окончить начатые работы по устройству металлической крыши, лично мне вместе с г. Кларком, по принятой нашей системе. Как я, так и г. Кларк отвечаем честью и головой, что от упомянутой крыши не произойдет ни малейшего несчастья и что все устройство будет иметь надлежащую прочность…

В заключение донесу Вашему Сиятельству, что в случае, когда бы в упомянутом здании от устройства металлической крыши произошло какое-либо несчастие, то в пример для других пусть тотчас же меня повесят на одной из стропил (курсив мой. — Ю. О.)…»

Это не просто слова. Это утверждение профессиональной гордости, чувства долга, меры таланта. Зная характер императора, нужно было обладать немалым мужеством, чтобы сделать такое заявление.

19 сентября 1829 года от Зимнего дворца на Шлиссельбургский тракт (ныне проспект Обуховской обороны) пронеслась вереница колясок. Император, члены комиссии, архитекторы Росси, Монферран и Штауберт отправились на завод, чтобы лично осмотреть готовые металлические формы.

Господин Кларк встретил «августейшего инженера» и сопровождающих его лиц у ворот. Государь изволил детально осмотреть конструкции и, получив ответы на свои вопросы, объявил решение: «…каменное устройство стен для металлической кровли продолжать и немедля поставить несколько железных стропил для крыши для испытания, равно поставить чугунные стропила и над сценой по сделании над ними опыта наперед на заводе…» А испытание состоит в том, что к стропилам следует подвешивать груз в 2500 пудов (40 тонн). После чего члены комиссии должны пометить конструкцию каждый своей печатью. А так как сургуч к металлу не пристает, то надлежит изготовить специальные штампы и с их помощью выбивать метку. Проверенные стропила можно устанавливать на здании театра.

Осознав свое поражение, П. Базен 5 декабря пишет очередной рапорт: «Теперь, когда… высшее начальство решило провести в исполнение проект гг. Росси и Кларка, то надлежит только принять некоторые предосторожности, дабы против устроения по оному проекту произведенного не было подвержено никакому сомнению». Попытка сохранить хорошую мину при плохой игре.

Карл Росси победил, но ценой больших нервных потрясений. Мучившая его болезнь обострилась, и Росси вынужден был просить отпуск на лечение. 14 мая 1831 года ему разрешено выехать на два месяца за границу для поправления здоровья. Все работы будут продолжены без него.

Вскоре после отъезда зодчего перекрытие театра завершено, и плотники начинают разбирать леса. Работы в зрительном зале и на сцене также идут полным ходом.

И все же что-то не задалось с театром, построить который так долго мечтал Карл Иванович. Прорисовывая убранство зала, он твердо рассчитывал, что конструкции ярусов и решетки барьеров будут из чугуна и окрашены бронзой. Декоративные украшения — выбиты из меди и покрыты лаком, а нарядные рельефы центральной ложи и по сторонам портала сцены — позолочены. В сочетании с голубой обивкой и такого же цвета портьерами зал должен смотреться нарядно. Но, увы, у казны уже не хватает средств. Деньги нужны для армии. Полки и дивизии — главный аргумент политики российского императора.

В июле 1830 года восставший Париж скинул с престола Карла X. Эхо парижских событий отозвалось в Брюсселе и Гааге: зашаталось Нидерландское королевство, где жена наследника престола — Анна Павловна, родная сестра Николая. Государь император уже твердо решил послать свою армию на берега Нижнего Рейна, как нежданно вспыхнуло восстание в Варшаве. Поляки требовали строгого соблюдения дарованной им конституции. Теперь уже не на Рейне, а у себя под боком следовало навести железный порядок. Полки выступили против восставших…

Спокойствие в империи важнее всяких медных и золоченых украшений в театре. Бронзу и медь заменили резьбой по дереву и художественной росписью. Только неуемная фантазия Росси, высокое умение охтинских резчиков, лепных дел мастеров Н. Сипягина и М. Соколова, живописцев братьев Додоновых позволили придать зрительному залу красоту и роскошь. Работы велись с таким напряжением сил, что мастера порой оставались ночевать тут же в театре. Измученный Карл Иванович вновь просит дать ему хоть на неделю «отпуск в город Ревель для свидания с семейством». Отпуск предоставлен. А с 27 июля снова работа, работа, работа…

Торжественное открытие театра состоялось 31 августа 1832 года. На следующий день газеты сообщали: «Сие огромное, изящное, величественное здание построено архитектором Росси. Зала вмещает в себя пять ярусов лож, кроме бенуаров. Кресел числом 242, расположенных в девяти ярусах. Позади кресел возвышаются амфитеатром, до лож первого яруса, так называемые места за креслами (числом 182), нумерованные скамьи, для зрителей и слушателей весьма удобные… Представление открылось трагедией „Пожарский, или Освобождение Москвы“ и испанским дивертисментом, то есть разными испанскими танцами».

Император остался, видимо, не очень доволен новым театром. Не случайно Фаддей Булгарин, умевший всегда держать нос по ветру, восторженно отметив великолепие и блеск зрительного зала, тут же поспешил добавить ложку дегтя: «Входы в ложи очень неудобны: должно протесниться в каждую ложу длинным коридором, который не шире дамского рукава, передняя завеса бледна и бесхарактерна как газетная проза…»

Пока тянулось разбирательство с металлическими перекрытиями театра, пока с минимальными средствами старались добиться максимальной красоты зрительного зала, на Театральной улице и на Чернышевой площади продолжали строить новые дома. Еще в 1829 году создали Временную комиссию при Министерстве внутренних дел для наблюдения за работами. Карл Иванович в нее не вошел. То ли сам отказался, ссылаясь на большую занятость другими делами, то ли его не включили, считая, что вполне достаточно созданных им чертежей и планов. За строение домов по Театральной улице и наружное их убранство отвечает помощник Росси — архитектор В. Глинка. Левый корпус (если смотреть от театра) предназначен Департаменту уделов Министерства императорского двора, ведавшему имуществом и крестьянами императорской фамилии. Правый отдан Ведомству военно-учебных заведений, которому подчиняются все кадетские корпуса и Пажеский корпус, расположенный тут же, в Воронцовском дворце. Здания на Чернышевой площади доверено возводить архитектору И. Шарлеманю. Центральный корпус, обращенный фасадом к Фонтанке, а тылом к Чернышеву переулку, займет позже Министерство народного просвещения. Корпус, что протянулся от Торгового переулка и завернул на набережную, отдан Министерству внутренних дел (сейчас здесь помещается типография им. Володарского)…

Уцелевшие чертежи свидетельствуют, как Росси все время вносит изменения в первоначальный проект площади: отказывается от храма в центре, усиливает звучность центрального дома — задумав скульптуру на аттике и в нишах фасада, он как бы рождает «перекличку» с фасадом библиотеки. Это поправки, рожденные извечным стремлением Мастера к совершенству. Но были и другие, вызванные к жизни горькими обстоятельствами и высочайшими повелениями.

Еще только поднялись над землей первые этажи театра и зданий позади него, как среди купцов Гостиного двора начались пересуды и сговоры: собирается, мол, придворный архитектор открыть в первых этажах будущих домов торговые лавки и будет нам большое соперничество. Нельзя допустить ущерба интересам… 19 июля 1828 года «…санктпетербургские купцы, владеющие Гостиным двором и близлежащими местами, — коммерции советник Пономарев и другие, в числе 22 человек, утруждали Государя Императора всеподданнейшим прошением об отмене предполагаемого устройства лавок на вновь назначенных улицах от Невского проспекта до Чернышева моста».

Потом, когда возводили центральное здание на круглой площади, возникла необходимость снести служебное строение бывшего Воронцовского дворца, чтобы открыть широкий проезд от Фонтанки к Садовой. Жалобу на архитектора подало начальство Пажеского корпуса. Император изволил наложить строгую резолюцию: «Ломать чужого не следует». И пришлось нарушать композицию: в красивой трехпролетной арке закрыть один проем. Вдобавок ко всему возникла нужда вместе с архитектором А. Кавосом готовить чертежи и смету «на переделку лавок в каменном корпусе по Чернышеву переулку в жилой корпус и выстройку при оном служб…». А в заключение всех бед казначейство не сумело выкупить у обывателей землю для строения корпуса, симметричного зданию Министерства внутренних дел. Так и осталась Чернышева площадь неоконченной и не завершенной в единой манере…

К 1834 году строение и наружная отделка всего огромного ансамбля были завершены. Только Карл Иванович уже стоял в стороне от дел. И некому было больше, «руководствуясь правилами справедливости и беспристрастия», просить награждения особо отличившимся работникам. Денежного поощрения за окончательное создание столь величественного и прекрасного ансамбля так никто и не получил…

Генерал-лейтенант Базен не мог забыть своего поражения. Мечтал о реванше и ждал удобного случая. Случай нашелся.

Еще в 1827 году в Обуховской больнице, построенной архитектором А. Михайловым 1-м, приключился пожар. Загорелась балка, проходившая рядом с печной трубой. Узнав о случившемся, император повелел: «Санкт-петербургского архитектора Михайлова за сделанную им оплошность… арестовать; и впредь, когда окажется, что пожар произошел от оплошности архитектора, таким же образом наказывать; о чем архитекторам объявить».

Прочитав сие высочайшее повеление, расписались архитекторы статские советники Стасов, Михайлов 2-й, Филиппов, коллежский советник Кашкин. Карл же Росси этот оскорбительный для каждого порядочного человека приказ подписать отказался. Неповиновение зодчего прозвучало для генерал-лейтенанта сигналом к началу наступления.

4 февраля 1831 года военному генерал-губернатору Петербурга генералу П. Эссену направлен рапорт-донос:

«Назначенный высочайшим рескриптом в третий день мая 1816 года… в числе прочих членов сего Комитета[9] архитектор Росси, с самого учреждения сего Комитета, был столь мало деятелен в исполнении своих обязанностей… что неоднократно вынуждал… напоминать его о долге посещать заседания…

В 1823 году при построении дворца великого князя Михаила Павловича почившему Государю… Александру Павловичу благоугодно было освободить от занятий сего Комитета члена его архитектора Росси, но только впредь до окончательной отделки… дворца… Окончив построение дворца, архитектор Росси оказал к службе еще большее пренебрежение нежели прежде, прекратив совершенно посещение его заседаний…

Вступив по высочайшей воле в исправление должности Председателя Комитета, я не мог не обратить внимания на самовольное отсутствие члена его архитектора Росси… В сентябре месяце 1826 года Комитет сделал официальный запрос архитектору… когда он намерен вступить в исполнение обязанностей своих, как член сего Комитета, и не имеет ли он каких причин, которые бы разрешали продолжать его отсутствие.

Получив таковой вежливый запрос, не имевший даже формы предписания, которое Комитет имел право ему послать, казалось бы, следовало господину Росси отвечать в том же учтивом тоне; но г. Росси и в сем случае представил себе ни в чем не сообразное право не отвечать на официальную бумагу Комитета.

В декабре того же 1826 года Комитет повторил г-ну Росси тот же самый запрос, но и на оный до сих пор еще не получен ответ.

Комитет сей, имев честь получить… повеления о арестовании губернского архитектора Михайлова… о наказывании впредь таким же образом всех архитекторов за подобные оплошности… определил объявить сие всем членам с росписями о прочтении оного… Господин Росси вместо того, чтобы исполнить сие, возвратил Комитету посланные ему предложения и лист для росписи, вложив их в конверт безо всякого адреса, в том виде, как я имею честь его при сем представить.

После всех таковых поступков архитектора Росси, доказывающих сверх незнания приличий совершенное непослушание своему начальству, пренебрежение к месту собственного служения своего, составленного из лиц не менее уважаемых по их талантам и покорности законным властям, и наконец даже явное неповиновение к высочайшим приказаниям… налагают на меня непременную обязанность донести об них… и испросить высочайшего соизволения на исключение архитектора Росси из звания члена Комитета для строений и гидравлических работ в С.-Петербурге.

Председатель генерал-лейтенант Базен».

Документ сам по себе характерный и важный для историка. В нем не только раскрыт характер Базена, но приведен катехизис добропорядочного служаки: 1) соблюдение правил приличия к вышестоящему начальству; 2) уважение своего места службы; 3) покорность законным властям и выполнение всех повелений.

Рапорт-донос начал свое движение. Военный генерал-губернатор, выдержав две недели, отправляет его дальше по инстанции — в Министерство внутренних дел. Министр, генерал-адъютант граф А. Закревский, представляет свое заключение: «…архитектора Росси из числа членов Комитета… исключить. Честь имею представить о том Комитету гг. министров на благоусмотрение».

25 июня 1831 года Комитет министров рассматривает дело архитектора Росси и принимает следующее решение:

«1. Видя из рапорта архитектора Росси, что со времени определения его членом Комитета… до 1822 года он присутствовал в заседаниях оного, чему доказательством служат того времени журналы… 2. что с 1822 года по случаю возложения на него… производства разных строений он был, с высочайшего соизволения, уволен от присутствия в сем Комитете, 3. что по сие время возлагается на него производство разных других строений, долженствующих отвлекать его от занятий по Комитету… согласно собственному желанию архитектора Росси уволить его из числа членов Комитета…

Обращаясь к оправданиям архитектора Росси в ослушании против предписаний начальства… Комитет министров не находит их заслуживающими уважения… Нарушен порядок службы и подчиненности. Посему Комитет министров остается при мнении… о сделании архитектору Росси строгого за сие выговора с подтверждением не отваживаться впредь на подобные поступки.

Управляющий делами Комитета Министров

Барон М. Корф».

Карл Росси освобожден от занятий в Комитете. Он сам хотел этого: слишком бессмысленны многочасовые заседания.

Зодчему Росси объявлен выговор «за нарушение порядка службы и подчиненности». Но разве это может огорчить разумного человека?

Карл Иванович еще не знает, что над ним уже собирается новая сильная гроза. Отдохнувший, посвежевший после лечения за границей, он успешно трудится над завершением ансамбля театральных площадей и улиц.

Поведение и характер Росси должны вызывать раздражение многих сановников. Кое-кому мешает его неподкупность. Другим не нравится постоянная откровенность зодчего. А убежденность Росси в собственном мастерстве и безупречном вкусе неприятна всем. Ведь государь и его ближайшее окружение твердо верят в свой вкус, в свое понимание искусства. Давно пора осадить этого Росси, указать истинное его положение: способный исполнитель высочайшей воли.

Интригу начинают плести осторожно, исподволь, чтобы никто не заметил, не догадался. Еще в декабре 1830 года Карлу Ивановичу подсовывают сметы механика Гриффа, который готовит машинерию сцены будущего театра. Честного и неподкупного Росси просят высказать мнение о стоимости предполагаемых работ. Ничего не подозревая, зодчий внимательно просматривает счета и дает заключение: цены слишком высоки, «по торгам оные понизятся примерно до 4-й части, а следовательно обойдутся гораздо дешевле». Этого заключения для авторов интриги вполне достаточно. Как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть.

Неожиданно Грифф умирает, и на время, пока не приглашен новый мастер, вся ответственность за механизмы сцены возложена на Карла Росси. Тем временем обсуждают, кого и откуда пригласить. Карл Иванович выступает против иностранцев. Он предлагает послать на учебу в Германию «охтенского поселянина Ивана Тарасова, человека искусного и сметливого в технике, того самого, который делал модель дворца Е. И. В. Великого Князя Михаила Павловича и был посылаем в Англию с оною моделью». Тогда «к чести русской нации и в укор многим иностранцам» будет у России свой мастер театральной машинерии.

Предложение зодчего оставлено без внимания. По мнению государя императора, надежней пригласить механика из-за границы. И приглашают некоего И. Роллера из Берлина. Карлу Ивановичу велено тотчас испытать приехавшего: «Если он не проявит способностей, то уволить его скорее, дабы не платить денег».

Росси болен. Только на этой неделе ему дважды отворяли кровь. Обессиленный, он не встает с постели. Но государь ждет от зодчего немедленных выводов. И Росси отправляет письмо вице-президенту Кабинета, заранее зная, что станет оно известно императору:

«Мне кажется, что надобно дать каждому сочинителю время, чтобы он мог сие хорошенько обдумать, потому что это дело не блины печь. Впрочем, я не старшина и не староста машинистов и представляю высшему начальству сие дело как угодно решить.

Но беру на себя смелость, по всегдашнему правилу моей откровенности, сказать Вашему Превосходительству и прошу сие довести до Его Сиятельства господина министра Императорского двора, что из всего этого дела машинистов я вижу, что здешние известные в разных родах штукмейстеры сильно интригуют и что сильно их поддерживают.

12 декабря 1831 года

Архитектор Росси».

Наконец-то прозрел, наконец-то осознал, какой сетью грязной интриги его опутали. Можно представить ярость зодчего. Вместо узаконенного канцелярского языка с почтительными формами обращения: «припадая к стопам Его Величества…», «с нижайшим почтением Ваш покорный слуга…» — он употребляет придуманную для сановных бездельников кличку «штукмейстеры».

Конечно, письмо стало известно государю. На сохранившемся подлиннике видно, что все резкие высказывания подчеркнуты карандашом. А выражения «не блины печь» и «я… не староста машинистов» — даже дважды.

Через пять дней, 17 декабря, Карлу Ивановичу вручают грозный ответ:

«Главному архитектору, господину коллежскому советнику кавалеру Росси.

Господин министр Императорского двора от 16 сего декабря за № 4277 предписал мне, что представленный Его Сиятельству при записке моей рапорт Вашего Высокоблагородия от 12 сего года на вопрос, сделанный Вам по приказанию Его Сиятельства о немедленном испытании машиниста Роллера, он господин министр имел щастие докладывать Государю Императору и получил высочайшее повеление: во-первых, объявить Вам, что Его Величество с крайним удивлением читал рапорт Ваш, заключающий в себе грубые и неприличные выражения, и что за сие Вы подлежали бы аресту, но избавляетесь от оного во уважение болезненного Вашего состояния, которому единственно благоугодно Его Величеству приписывать ни с чем несообразный Ваш поступок, и, во-вторых, сделать Вам за сие строгий выговор с подтверждением, чтобы впредь Вы не осмеливались употреблять неприличных выражений в рапортах Ваших к начальству.

Вице-президент генерал-лейтенант Селявин».

Это уже второй выговор за один год. Можно задуматься, можно испугаться, но Карлу Росси подобная мысль даже не приходит в голову. Еще не имея сил подняться с постели, он 23 декабря посылает свой ответ: «…я, как не механик, не смею принять на себя права испытывать машинистов, ибо само собою разумеется, что в сем случае нужно, чтобы испытующий имел превосходство в познаниях того рода перед испытуемым; а на сем основании не принимал и не могу принять ответственность собственно за устройство механизма…»

Несмотря на отказ Росси, контракт с Роллером все же заключен. Министр двора приглашает зодчего на заседание комиссии для рассмотрения чертежей механика. Принять участие в работе комиссии — значит признать свою неправоту и виновность. И 7 января 1832 года Росси отвечает на приглашение:

«Хотя здоровье мое несколько поправилось, но я все еще очень слаб и к сожалению никак не могу явиться в назначенное завтра заседание; а на всякий случай, если Комиссии потребуются какие-либо объяснения, в отношении к самому строению и расположению сцены, то явится в присутствие оной в показанное время каменных дел мастер Адамини, который будет иметь все планы театра».

Это уже открытое неповиновение. Император и двор таких поступков не прощают. И все же решают промолчать до тех пор, пока архитектор не завершит всех работ в театре.

После торжественного открытия Карл Росси подал прошение о награждении особо отличившихся на стройке, но последовал сухой категоричный отказ. Это означало: немилость. В таких случаях не следует ожидать, когда тебя выгонят — лучше уйти самому с гордо поднятой головой.

«Ныне чувствуя, что силы мои, будучи истощены давно преодержащею меня хроническою болезнию, при всем ревностном желании моем, не позволяют мне более продолжать службы Вашему Императорскому Величеству ни по Кабинету, ни по Строительной комиссии, при оном учрежденной, почему всеподданнейше прошу дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое прошение… принять и, уволив меня от дел… снабдить о службе моей надлежащим аттестатом.

Всемилостивейший Государь. Прошу Ваше Императорское Величество о сем моем прошении решение учинить.

Сентября 28 дня 1832 года

Архитектор коллежский советник

Карл Иванов сын Росси

руку приложил».

Подавая заявление, знал, что поступить иначе нельзя, но в душе, возможно, надеялся: позовут, уговорят, оставят. Ведь нет сейчас в России ему равных. Еще достаточно у него сил и планов для украшения и возвеличивания Петербурга. Но не позвали, не стали уговаривать. Наоборот, заспешили, засуетились, чтобы поскорее завершить установленный порядок увольнения. К вечеру того же дня, 28 сентября, Кабинет отдал распоряжение Строительной комиссии: «…доставить сведения какие именно находились в заведовании его [Росси] строения, все ли они приведены к окончанию и представлены ли по всем сим строениям надлежащие отчеты».

14 октября вице-президент Кабинета генерал-лейтенант Селявин направляет архитектору письмо: «…объявлена Вам резолюция… чтоб наперед окончили Вы отчеты… при чем за нужное считаю присовокупить, что многих еще счетов от подрядчиков по работам в театре не поступало в Строительную комиссию, без коих окончательного отчета составить невозможно».

Теперь у Росси иные заботы: с утра до вечера встречаться с подрядчиками, проверять сметы, замерять объемы исполненных работ, спорить, убеждать и снова считать. Через две недели, кажется, все приведено в идеальный порядок и все счета представлены.

Наконец 29 октября архитектор получает пакет за сургучными печатями. Внутри официальный бланк:

Кабинет Его Императорского Величества. Отделение 1. Стол 1. В С.-Петербурге 29 октября 1832 года. № 6061.

Архитектору, господину коллежскому советнику Росси.

На доклад мой Государю Императору прошения Вашего Высокоблагородия, с увольнением Вас от занятий по Строительной комиссии, Его Величество, снисходя на прошение Ваше, всемилостивейше повелеть соизволил: по случаю болезненного состояния уволить Вас от всех занятий по строению, со сохранением всех получаемых Вами окладов, с тем, чтобы Вы воспользовались свободою для излечения расстроенного Вашего здоровья и чтобы не потерять человека с столь отличными талантами по своей части.

Сию высочайшую волю Вам объявляю.

Министр Императорского двора, князь П. Волконский,

Вице-президент Н. Селявин.

А внизу приписка: «В заключение сего рекомендую Вам поспешить представлением счетов по строению театра, дабы не замедлить окончательными отчетами по сему предмету». Маленькая капля яда в бочку с медоточивыми словами похвалы.

Слова «не потерять человека с столь отличными талантами» — красивая реплика, брошенная в публику актером, исполняющим роль рачительного хозяина. А на самом деле «державный фельдфебель», как окрестил Николая Павловича историк С. Соловьев, «был страшный нивелировщик: все люди были пред ним равны, и один он имел право раздавать им по произволу способности, ум… Он… до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня».

Эту ненависть рождал страх. Император впервые ощутил его 14 декабря 1825 года. Но тогда страх еще был небольшим. Он сумел одолеть его и держался молодцом. Шли годы, а страх продолжал жить в нем. После известий об Июльской революции 1830 года во Франции, после холерных волнений в Москве и Петербурге, возмущений новгородских военных поселян и, наконец, восстания Варшавы стало ясно, что страх сделался намного сильнее.

А в 1832 году император все же сумел этот страх перебороть. Одолев его, он судорожно принялся искать главную охранительную идею власти, чтобы внедрить ее в умы народа, в первую очередь молодого и потому самого бунтарского, самого опасного поколения. На помощь императору неожиданно пришел Сергей Уваров. Президент Академии наук, знакомый Карамзина, Жуковского, братьев А. и Н. Тургеневых, он совсем недавно назначен товарищем министра народного просвещения. После ревизии Московского университета этот «сиделец за прилавком просвещения», как метко окрестил его Герцен, подал государю рапорт «об искоренении крамолы» и настоятельной необходимости новой системы образования. В основе ее должны лежать «…истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь Вашего спасения и вернейший залог силы и величия Отечества». Товарищ министра будто угадал давнишние мысли и устремления Николая Павловича. Рапорт, конечно, получил высочайшее одобрение. Так родилась главная формула всей последующей жизни императорской России.

По непредвиденной случайности, именно в том, 1832 году архитектор Константин Тон будет участвовать в соискании звания профессора Академии художеств. Он представит на конкурс проект храма Христа Спасителя в Москве — памятника победы России в войне 1812 года. Будущий храм, по замыслу архитектора, следовало строить в «русско-византийском» стиле. Академия, правда, рассматривать проект не пожелает, ссылаясь на положение, что «…архитектурные чертежи для получения академических званий непременно должны быть делаемы в изящном и классическом стиле». За К. Тона похлопочет сам министр двора князь П. Волконский. Архитектор хорошо известен государю. Еще в 1830 году его чертежи предполагаемой к строению церкви Святой великомученицы Екатерины на Петергофском тракте были одобрительно приняты императором. Церковь резко отличалась от всех возведенных в классическом стиле и скорее напоминала древние московские храмы XV–XVI столетий. Министр двора — вероятно, с ведома Николая Павловича — отправил тогда чертежи президенту Академии художеств, распорядившись показать их всем архитекторам — «с каким отличным вкусом оные сделаны».

Теперь еще большее удовольствие императора вызвал проект храма-памятника в Москве. Именно в нем увидел Николай I тот долгожданный стиль своего царствования, который позволит раз и навсегда отказаться от классицизма, пришедшего из ненавистной, беспокойной Западной Европы.

Год 1832-й изменил течение жизни Карла Ивановича Росси. Стал он переломным и в духовной жизни России. В течение нескольких месяцев был отправлен на пенсию великий мастер искусства позднего классицизма, избран новый — «русско-византийский» архитектурный стиль царствования, оказавший немалое влияние и на другие виды искусств, наконец, определена триединая формула «силы и величия Отечества».

Есть особая прелесть в литографских видах Петербурга, изданных «Обществом поощрения художников» в 20–30-е годы XIX столетия. Дворцы и особняки вырисованы до мельчайших подробностей. Улицы и площади населены множеством разных людей, порой обладающих портретным сходством с реальными личностями. Эти листы — истинный архивный документ, способный многое поведать о городских ансамблях вскоре после их создания.

Стоит начать их пристально разглядывать, как вдруг нежданно можно ощутить себя внутри пространства бумажного листа, среди нарядной толпы, гуляющей по Невскому. И вот тогда стоит попробовать двинуться по теневой стороне от Гостиного двора к Фонтанке; там меньше народа и есть надежда, что не толкнет бойкий посыльный модной французской портнихи, не станет досаждать назойливый торговец сайками, не оглушит пронзительным криком продавец кваса. Разве что старый шарманщик своей нескончаемой мелодией заставит взгрустнуть на мгновение, но зато развеселит носильщик скульптурной мастерской, на голове которого широкая доска уставлена бюстами гипсовых красавиц.

Если очень повезет, то в окне второго этажа старого здания Публичной библиотеки можно увидеть Ивана Андреевича Крылова. Как свидетельствует чиновник В. Завилейский, великий баснописец, лежа в окне, иногда без фрака, в одной жилетке, облокотясь на подушку, «посматривал на ходящий и езжущий народ и на кучи голубей, которые смело бродили тут и выпархивали из-под ног людей и лошадей…».

За углом библиотечного здания открывается Александринская площадь. Вечерами здесь столпотворение: кареты, коляски, пролетки извозчиков, яркие мундиры, разряженные дамы, чисто одетые ремесленники и мастеровые — все спешат на представление. Зато днем тихо и немноголюдно. Никто и ничто не помешает остановиться и внимательно разглядеть новые творения архитектора Росси, подивиться совершенству замысла, познать сущность композиции…

Широкая полоса тротуара из каменных плит отделяет прямоугольник площади от вечно оживленной полосы мостовой. В центре прямоугольника — овальный ковер из ярких цветов и зеленой травы. Собиратели городских новостей рассказывали, что садовый мастер Федоров получил за разбивку этого сквера 11 тысяч рублей, а чугунная решетка и фонари, отлитые по рисункам зодчего, обошлись в 45 тысяч.

Правую сторону площади ограничивает новое строение библиотеки. Опираясь на мощный цокольный этаж, сияют белизной восемнадцать колонн ее лоджии, протянувшейся на 79 метров. Они продолжают движение, начатое еще на углу Садовой и Невского закругленной колоннадой самого старого здания книгохранилища.

В промежутках меж колоннами десять каменных фигур знаменитых античных мыслителей, бесстрастно взирающих на прохожих. А над ними, над высокими светлыми окнами протянулся под карнизом рельефный фриз, прославляющий учение, науки, искусства.

Центр здания выделен аттиком — постаментом трона богини мудрости Минервы. Он расположен точно на оси, проходящей через центр Аничкова дворца, а небольшие ризалиты — чуть намеченные выступы по краям книгохранилища, смотрят прямо на павильоны дворцового парка. Так композиционно связаны строения, охраняющие подход к величественному объему храма муз.

Поднявшись на 32 метра, он царит над окружающими строениями. Еще недавно театр считался обязательной принадлежностью дворца, а здесь он гордо возвысился над ним. Карл Росси пренебрег запретом Николая Павловича строить в Петербурге здания выше 11 сажен (23 метра).

Мостовая из дубовых торцов вокруг театра, подобно раме у картины, выделяет его в окружающем пространстве. Парадный фасад — огромный портик, поддерживаемый с боков мощными пилонами. Но первое впечатление обманчиво. Вместо портика — просторная лоджия над сквозной галереей первого этажа (много позже ее закрыли), излюбленный прием архитектора Росси. А пилоны — гладкие плоскости массивной стены, где вместо больших окон второго этажа ниши с фигурами Талии и Мельпомены — муз-покровительниц комедии и трагедии. Венчает фасад традиционный для Росси аттик, на котором замерла в быстром беге колесница Аполлона. Все придает зданию особую торжественность. И вместе с тем в нем нет ничего нарочитого, ничего кричащего. Фасад театра похож, скорее, на торцовую стену огромной и нарядной дворцовой залы. А колонны, скульптуры, рельефные фризы самого театра, библиотеки и павильонов — ее естественное и необходимое убранство.

По аллеям, протянувшимся вглубь площади от библиотеки и дворцового павильона, прогуливается несколько пар. Кто они? Влюбленные, нашедшие место для свидания, приезжие, укрывшиеся в тени от летнего зноя, служители театра, устроившие себе короткий моцион?.. Благодаря уцелевшим чертежам и планам мы знаем, что на месте этих аллей должны были подняться трехэтажные строения, составляющие единое целое с двумя корпусами позади театра. Но, увы, они так и не были построены, и площадь многое потеряла в композиционном единстве.

Торцевые стены будущих зданий должны были смотреть на Невский шестиколонными дорическими портиками. Как бы перекликаясь с ними, встали по бокам театра на мощных аркадах портики восьмиколонные. Ажурные на просвет, они облегчают могучий куб театрального здания, лишая его сухой графичности. Ежедневно к шести часам вечера под аркады портиков вкатываются кареты и коляски тех, кто абонирует ложи. Одна из них, во втором ярусе, предоставлена в безденежное пожизненное пользование строителю театра господину архитектору Росси…

Площадь перед театром напоминает огромную дворцовую залу, где стены окрашены в светло-серый тон. На таком фоне особенно нарядно выглядят белые колонны и скульптуры. Подобная раскраска не случайна. Припомним, что так же окрашено здание Генерального штаба. Еще 13 декабря 1817 года император Александр (возможно, по предложению Карла Росси) издал указ: «…дозволять красить дома нижеследующими только цветами: белым, палевым, бледно-желтым, светло-серым, диким, бледно-розовым… и желто-серым». Под белесым петербургским небом каменные громады пастельных тонов с яркой и вместе с тем строгой декоративной отделкой должны смотреться особенно торжественно…

У тыльной стороны театра другое «убранство», другая жизнь, другие прохожие. Нарядные колонны фасада уступили здесь место скромным пилястрам. Нет аркад, позволяющих каретам подкатить к подъезду. Здесь входы служебные.

Еще сонная тишина царит в особняках и дворцах города, а уже плетутся к дверям храма муз его низшие служители и работники. «В это время, — как заметил Гоголь, — обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, вероятно, не услышат даже в театре». После двенадцати, когда оживает Невский, на площади появляются рядовые жрецы муз, имена которых обычно не указывают в афишах. Своей осанкой и гордо вскинутой головой они всячески стараются показать, что занимают на иерархической лестнице ступень гораздо выше, чем на самом деле. Ближе к пяти раздается громыхание больших обшарпанных карет: привезли молодых воспитанниц театральной школы. Строгие наставники блюдут нравственность девиц и всячески мешают их возможным встречам с назойливыми поклонниками. Последними прибывают в роскошных колясках или каретах своих покровителей знаменитые сегодня примы. Теперь недолго ждать съезда зрителей…

Два трехэтажных здания, стоящих параллельно Невскому, своими галереями на первом этаже и дорическими колоннами аккомпанируют зданию театра и подготавливают путника к движению по новой улице. У этих строений своя, особая жизнь. Здесь царство спешащих чиновников в зеленых мундирах, здесь движение карет, запряженных четверней, а то и шестерней. В корпусе справа, если смотреть от Невского, разместилась квартира министра внутренних дел. В левом — квартира директора императорских театров.

В 1833 году на должность назначен А. М. Гедеонов, знакомый Карлу Ивановичу еще по Твери. Мать Гедеонова тогда была женой предводителя тверского дворянства Шишкина. И Карл Росси встречался с этим семейством, когда перестраивал дворец. Но что проку в таком знакомстве? Даже энциклопедия Брокгауза и Ефрона вынуждена сообщить о Гедеонове: «…к интересам искусства… относился холодно, заботливостью и даже простою вежливостью к артистам не отличался: говорил всем, даже артисткам, „ты“ и постоянно делал наоборот тому, о чем они ходатайствовали». И может быть, именно за это пользовался особым благоволением императора…

По традиции дворцовых интерьеров вслед за антикамерой следует просторная светлая галерея. Театральная улица, соединившая по замыслу Росси площади Александринскую и Чернышеву, исполнила эту роль.

Нет, наверное, в мире второй такой улицы, где даже в пасмурную погоду светло и радостно. Всего два здания величавой простоты — одно справа, другое слева — рождают это удивительное ощущение. Возможно, виновата чудесная магия масштаба: длина каждого строения 220 метров, высота — 22 метра, ширина улицы тоже 22 метра. Но мало найти цифровые соотношения, следует еще определить единственно возможный художественный образ зданий. И Карл Росси нашел его.

Нижние этажи — мощные аркады, где в глубине расположены многочисленные помещения магазинов, кафе, кондитерских. Вторые этажи выше первых, и на всем их протяжении выстроились парами дорические колонны. В промежутках между ними — огромные окна с полукруглыми завершениями. Правда, завершения эти отделены от прямоугольника окна рельефным поясом из факелов и гирлянд. На концах зданий едва намеченные ризалиты. Они определяют начала и концы протяженных галерей.

Сперва, когда только началось строительство, левое здание предназначали для Департамента, магазинов, гостиницы. Уже 1 июля 1832 года газета «Северная пчела» известила читателей, что «находящиеся позади нового театра в двух зданиях, идущих до Чернышева моста, лавки и квартиры сдаются в наем». Известно, что в левом корпусе, глядящем издали на Невский (там сейчас Театральный музей), помещалась ресторация купца Иванова. Вдоль улицы располагались магазины купцов Дейтера, Колпакова, Низовского, фарфоровых и стеклянных изделий Императорских заводов, Петербургской бумажной фабрики, куда ради хорошей писчей бумаги мог заглядывать Александр Пушкин… Но уже в конце 1835 года государь повелел все строение отдать балетному училищу, торговцев из дома выселить, аркаду заделать, превратив ее в закрытые помещения. Точно так же заложили галерею на правой стороне. Исчезли проходы, удобные во время дождя и снега. Пропала возможность любоваться театром и улицей, когда из-под каждой арки открывался новый вид.

Позже историки искусства выскажут предположение, что родилась Театральная улица под впечатлением от улицы Руайяль в Париже. Но сходство только внешнее. В столице Франции вдоль улицы стоит несколько домов, и потому там нет поражающего воображения единства, достигнутого Карлом Росси…

Прежде чем уйти с Театральной улицы, еще раз внимательно оглядимся вокруг. Два одинаковых здания по сторонам, несмотря на колонны, все же глядятся плоскими, как стены огромного дворцового помещения. Правда, большими окнами с арочными завершениями архитектор как бы старается разрушить это впечатление, желая придать улице сходство с протяженной галереей, что устроил Ф. Растрелли в Зимнем дворце перед Иорданской лестницей. Роль такого парадного входа, открывающего доступ в ансамбль, исполняет круглая Чернышева площадь. Сюда, в это почти замкнутое пространство, сходятся дороги с левого берега Фонтанки — из Московской части города, с набережной правого берега, с оживленной Садовой и даже от вечно гудящего Апраксина двора.

Трехэтажные здания Министерства просвещения и Министерства внутренних дел, повторяя в убранстве элементы всех других строений ансамбля, как бы предваряют встречу с улицей-галереей и простором нарядной площади-залы перед театром и библиотекой.

На память нежданно приходят вестибюль и лестница Михайловского дворца. Размерами, гладью высоких стен, четким ритмом графичных линий колонн и лестничных маршей он напоминает небольшой парадный двор внутри здания. А стеклянный потолок только усиливает это впечатление. Вестибюль не исключение. Многие покои во дворцах, сооруженных Росси, — столовые, танцевальные залы, большие гостиные — своей композицией и декоративным убранством напоминают уменьшенные в размерах площади для торжественных церемоний. В то же время ансамбли городских площадей архитектор решает по законам дворцовых интерьеров. Так построены площади Александринская и Чернышева. Так задумана удивительная Театральная улица.

Эта особенность творчества архитектора Росси, скорее всего, результат влияния первых учителей: темпераментного декоратора Бренны, театрального художника Гонзага, мечтавшего стать зодчим, и, безусловно, Пиранези — архитектора-романтика, мастера офорта. Бренна умел своим искусством придать любому интерьеру общественное звучание. Гонзага и Пиранези с успехом строили свои грандиозные ведуты в замкнутых пространствах сцены или бумажного листа. Карл Иванович не просто усвоил уроки наставников. Осмыслив их, он двинулся дальше: стал рассматривать город с его площадями и улицами как единое гигантское «помещение» под открытым небом. И тогда площади стали для зодчего огромными залами, а улицы — галереями и коридорами. Таким путем решая градостроительные задачи, Карл Росси достиг блистательных результатов. Не случайно последующие поколения столь высоко оценили ансамбль Александринского театра.

Успех неизбежно рождает недоброжелателей. Нашлись любители порассуждать: мол, Росси следовал ансамблю площади Согласия в Париже. И действительно, сходство есть: и тут и там одинаковые системы улиц и площадей, открытых городу, но таковы градостроительные законы классицизма. Однако существуют и различия. Улица Руайяль, например, совершенно лишена единства, присущего только улице Театральной. А случилось это потому, что над созданием ансамбля площади Согласия трудилось несколько архитекторов на протяжении восьмидесяти пяти лет, и закончили они свою работу через восемь лет после создания Александринской площади. А Росси трудился в одиночестве и завершил ее в течение четырех лет.

Историк архитектуры Г. Гримм: «…в планировке окружения Александринского театра… был высший этап, вообще достигнутый в области градостроительства русского классицизма. Далее ни Росси, ни кто-либо другой из его современников уже не пошли».

Историк искусства А. Некрасов: «Несомненно — это величайшее создание Росси, принадлежащее ему целиком как в отношении планировки, так и выполнения архитектуры».

Исследователь творчества Росси, искусствовед М. Тарановская: «Созданный зодчим первый крупный общественно-культурный центр города — театральный ансамбль не утратил своего значения, а, наоборот, зазвучал в полную силу в наши дни».

Архитектор И. Фомин, автор первого исследования о зодчем — главы о нем в «Истории русского искусства» под редакцией И. Грабаря: «…настанет время, когда будут приезжать смотреть эти великолепные памятники архитектуры Росси, как ездят смотреть мастеров Ренессанса в Италию».

…Старая каменная мостовая, уложенная четкими квадратами с осветленными сторонами и диагоналями, уступила место грязно-серому асфальту. Звонкий цокот копыт сменило рычание автомобильных моторов. Новое время, новая жизнь пришли на форум муз. И даже название площадь получила новое — Александра Островского, знаменитого драматурга, прославившего Москву и навечно связавшего свое имя с Малым театром. Кстати, и памятник ему, блистательно исполненный Н. Андреевым, поставлен в древней русской столице на фоне желтой стены Малого театра. А здесь, в Петербурге, в здании на этой площади, была впервые исполнена неумирающая пьеса Гоголя «Ревизор»…

Многое изменилось за годы после создания ансамбля Александринского театра. Уже не легкие пролетки, сдерживая свой бег, останавливаются на площади, а тяжелые автобусы проезжают мимо подъезда библиотеки и здания театра. Озадаченные делами и домашними заботами горожане спешат по тротуару нахоженными путями. У каждого свои проблемы, свои интересы. Им недосуг любоваться величием окружающих зданий. До самого вечера не иссякают людские ручьи, текущие в присутственные места, в библиотеку, в театральные кассы, в расположенные неподалеку магазины. Торопятся люди. Нет у них лишней минуты, чтобы задержаться и оглянуться вокруг.

Но приходят на площадь и другие, те, кто стремился сюда, как на долгожднное свидание. Приходят в одиночку, чаще группами, ведомыми экскурсоводами. Это, главным образом, приезжие, давно мечтавшие увидеть прославленную рукотворную красоту. Их сразу можно отличить по тому, как старательно они выбирают удобную точку обзора.

Старый цветочный ковер давно превратился в сквер с большими пышными деревьями. В центре его поднялся тяжелый, разлапистый памятник Екатерине II и закрыл фасад театра со стороны Невского.

Некогда сиявший бронзой на солнце Аполлон укрыт сейчас тусклой вуалью черного лака, а само здание, наоборот, перекрасили в желтый цвет. Тем самым нарушили тональное единство площади, и театр «выпал» из общего ансамбля.

Рядом с библиотечным корпусом Росси в конце XIX столетия пристроили еще одно здание книгохранилища, «задавившее» творение великого зодчего. Случайные, несогласованные меж собой эклектичные дома поднялись по обеим сторонам театра. В желтый цвет перекрасили Театральную улицу. Осталось без скульптурного убранства здание с арками в начале улицы Ломоносова. Так и не поднялся задуманный архитектором корпус на северном углу площади Чернышева и набережной Фонтанки. Многое утратило великолепное творение Карла Росси, но по-прежнему потрясает величием замысла и воплощения.

Налюбовавшись вдоволь небольшими и вместе с тем монументальными павильонами, сурово-величественным зданием библиотеки, торжественным объемом театра, поклонники красоты спешат на Театральную улицу, чтобы замереть в восторженном удивлении от совершенства форм и благородства пропорций. Здесь слились воедино неповторимый талант зодчего и мастерство исполнителей…

Замыслив ансамбль улицы, который своей красотой и величавостью должен был превзойти созданное его современниками, Карл Иванович даже не предполагал, что прокладывает себе путь в будущее. В октябре 1923 года ясную и радостную улицу назвали именем зодчего Росси. Оставили навечно жить в памяти потомков имя того, кто придал Петербургу «строгий, стройный вид…».

В отставке

Свобода-несвобода, несвободная свобода. Бывают такие словосочетания. Это когда человек объявлен свободным, независимым, но каждая его поездка или каждое предпринятое им дело можно совершить только с чьего-то разрешения или ведома.

Даже уволенный в отставку, Карл Росси равно лишен возможности жить по собственному усмотрению. Папка его формулярного списка пухнет от постоянных прошений на поездки к жене в Ревель.

7 апреля 1833 года вице-президент Кабинета Н. Селявин докладывает министру двора П. Волконскому: «Архитектор Росси сего числа показывал лично мне письмо, полученное им из Ревеля от жены его, которая с прошедшей весны там находится с детьми своими в ожидании его определить их в тамошнюю гимназию. Нынче бывши в болезненном положении просит его со слезами прибыть к ней для сказанного предмета хотя на самое короткое время».

Причины столь долгого отсутствия Софьи Андреевны в Петербурге сегодня неизвестны. Можно только высказывать предположения. Например, решено было вывезти детей на лето из Петербурга, а потом госпожа Росси задержалась в связи с предстоящими родами (27 декабря 1832 года на свет появилась Екатерина Росси). Может быть, что-то случилось с родителями Софьи Андреевны и она поспешила на родину, забрав детей. Не исключено, что причина в постоянном отсутствии денег в семье, а жизнь в Ревеле, где два собственных домика, намного дешевле, чем в столице. Во всяком случае, поводом для отъезда могли стать и все предположения, вместе взятые и каждое в отдельности.

С Карлом Ивановичем остался старший сын Александр. В декабре 1833 года ему предстояло сдавать в Академию художеств экзамен по архитектуре профессору К. Тону. А пока он заканчивал отчетные чертежи по театру и окружающим его строениям. Отец учит его по той же методе, по какой некогда сам постигал архитектурную науку у требовательного Бренны. И мальчик успешно справляется с уроками. Не должны прерывать учебу и дети, отъехавшие с матерью. Вот почему их следует срочно определить в тамошнюю гимназию.

Для свободного человека подобные заботы не требуют больших усилий, но для уволенного в отставку Росси они сопряжены с хлопотами и перепиской. Наконец 10 августа министр двора милостиво разрешает отлучку на двадцать восемь дней. Архитектор получает свидетельство с красной сургучной печатью.

25 сентября недомогающий Росси просит из Ревеля продлить ему отпуск еще на двадцать дней. Однако разрешение дано только на неделю. Приходится неизвестно для чего возвращаться в Петербург. Через месяц он снова подает прошение об отъезде к семье. 2 ноября разрешение дано. Нескончаемая переписка, волнения, разъезды не способствуют «излечению расстроенного здоровья», на чем так заботливо настаивал император.

18 апреля 1834 года на стол министра двора ложится очередная просьба архитектора об отпуске на пять месяцев в Ревель. В этот год в семье Росси родился мальчик Николай.

5 февраля 1835 года разрешен отъезд в Ревель до 1 мая с условием, что зодчий подготовит там чертежи и планы переделки левого корпуса Театральной улицы под нужды театральной школы.

24 июля 1835 года архитектор подает очередной рапорт: «…проживая здесь в столице врозь от семейства моего, находящегося в Ревеле, я должен был нести двойные расходы содержания моего и сим расстроил состояние мое. Для приведения в порядок домашних дел моих я осмеливаюсь покорнейше просить… уволить меня в отпуск в город Ревель на все зимнее время до весны будущего 1836 года». Странное положение: человек, отошедший от дел, пребывающий в отставке, бесцельно проживает в Петербурге и каждый раз просит милостивого разрешения на свидание с семьей. Даже князь С. Гагарин, временно заменивший умершего Селявина, осознает необычность ситуации. Князь обращается к министру двора: «Архитектор, коллежский советник Росси просит об увольнении его в Ревель… Испрашивая на сие разрешение, Вашего Сиятельства, имею честь присовокупить, что архитектор Росси по высочайшему повелению… уволен от всех занятий по строениям». Князь Волконский, недолго раздумывая, накладывает резолюцию: «Уволен, ибо он в должности больше не состоит, а притом спросить у него, где проект плана для театральной школы, им деланный…» Ну как тут не вспомнить мудрую мысль некоего начальника из «Повести о капитане Копейкине»: «…не было еще примера, чтобы у нас в России человек, приносивший, относительно, так сказать, услуги отечеству был оставлен без призрения». А касательно того, что «расстроил состояние свое», то, как говорил все тот же мудрый начальник, «ищите сами себе средства, старайтесь сами себе помочь…».

Шестидесятилетний без года Росси ищет настойчиво и постоянно. Поиски доводят до того, что приходится отложить отъезд. 26 августа 1836 года прусский купец Карл Штрайх подает иск на архитектора Росси, не вернувшего 3023 рубля долгу. Архитектор молит высчитывать этот долг по частям из получаемых окладов — 15 500 рублей ассигнациями в год. Но еще 28 апреля 1834 года он взял в казначействе 3 тысячи в долг под эти же оклады. Прославленный зодчий, чьи творения вызывали неподдельный восторг жителей столицы, оказался между двумя кредиторами, как мореплаватель между Сциллой и Харибдой, когда нет спасения. Купец все же смилостивился, и окончательный расчет завершился только 10 мая 1838 года.

Растет семья. Дорожает жизнь. И конечно, «средств для прокормления» не хватает. Приходится идти на самые невероятные ухищрения, которые в другое время себе бы не позволил.

Еще в 1832 году, как раз в тот день, когда Карл Иванович подал прошение об отставке, на основании императорского повеления архитектору Росси был вручен пожизненный безденежный билет в ложу № 14 второго яруса Александринского театра. Одновременно объявлено, чтобы «…билет сей при приезде кого-либо в театр в означенную ложу был каждый раз при входе предъявляем капельдинерам… которым дано приказание, не отбирая билета сего, пропускать в упомянутую ложу…». И вот в январе 1837 года билет становится причиной громкого скандала.

14 января директор императорских театров Гедеонов доносит министру двора: «…господин Росси предложил дирекции, не желает ли она отобрать от него сию ложу, а ему заплатить за нее деньгами.

По неизвестности, вправе ли еще г. Росси делать без особого дозволения подобного рода передачи ложи… я не решился принять его предложения.

Но ложа сия занимается почти на всех представлениях разными лицами из публики и как впуск в оную делается всегда по особенному на нее выданному г. Росси билету, то и открылось, что с сим билетом присылается в театр человек, который и продает в коридоре сию ложу местами по одиночке разного рода людям… Сему посылаемому было не только много раз подтверждено сего больше не делать, но даже… был он за то задержан в театре с объявлением, что если продолжит еще впредь подобныя действия, то… будет препровожден в полицию.

Несмотря однако на сие оказалось, что при спектакле бывшем 10 января впущено было таковым же образом в ложу… разного рода людей семь человек, из коих между двумя произошла ссора и драка, при разбирательстве коих полициею оказалось, что в числе сидевших в сей ложе были дворяне или чиновники, а также крепостные люди…»

Конфуз, скандал. Коллежский советник, человек известный в обществе — и вдруг торгует ложей, подаренной государем императором. Сюжет примечательный для обсуждений на вечерах и в гостиных. 17 января наконец следует высочайшее повеление: «Объявить г. Росси, чтобы во избежание неприятностей не продавать впредь никому своей ложи, в противном случае может оной лишиться». Для завзятого театрала, каким был зодчий, — предупреждение серьезное.

Билет в ложу стоит от 5 до 20 рублей, в зависимости от яруса и размещения. У Карла Росси ложа хорошая. За билет можно в среднем брать 7 рублей. Не имея теперь возможности продавать места, он теряет за вечер в среднем 50 рублей, а это очень серьезное подспорье в домашнем бюджете.

Коллежский советник Росси, отец девятерых детей, обязан иметь другие надобности. «Вы изумитесь, — писал А. Башуцкий, историк Петербурга, — убедясь, что семейство вовсе не из первоклассно богатых, состоящее из трех, четырех лиц, имеет надобность в 12 или 15 комнатах… Помещения соображены здесь вовсе не с необходимостью семейств, но с требованиями приличия…» А зодчий в эти годы вдобавок ко всему проживает в одном из самых дорогих районов города — на Итальянской улице в доме 11. Переезд сюда вызван необходимостью. С 1831 года другие архитекторы начинают застраивать площадь перед Михайловским дворцом по его проектам и планам. Для Росси вовсе не безразлично, как пойдет дело, как в конце концов будет смотреться самый первый из задуманных им ансамблей.

Еще в 1821 году архитектор собирался образовать перед дворцом некую «вхожую палату» под открытым небом. Он представлял себе, как здания с едиными фасадами, украшенными колоннами и пилястрами, с рустованными аркадами в первом этаже, окружат площадь с трех сторон. И будет она походить на огромный аванзал, предваряющий встречу с торжественной анфиладой дворцовых покоев…

Государь поначалу одобрил этот план с приложенными к нему рисунками обывательских домов, «кои должны выстроены быть на назначенных для них местах». А всего таких мест выделено одиннадцать, каждое площадью около 500 квадратных сажен. Потом, как мы знаем, император Александр изменил свое мнение и повелел строить обывательские дома скромнее и проще. Пришлось зодчему рисовать новые фасады. Они были заново высочайше апробованы и направлены к генерал-губернатору, чтобы «для соблюдения и точности общего плана места для тех домов разбиты были им же и чтобы шаблоны и прочие меры для сих строений получаемы были от него же Росси». После всех этих распоряжений участки вокруг площади еще многие годы стояли укрытые глухими заборами, за которыми буйно прорастали лебеда и огромные лопухи.

Первым — в 1831 году — начал строение на западном углу площади и Инженерной улицы архитектор А. Брюллов. Через два года в этом здании (ныне площадь Искусств, дом 1) открылся Михайловский театр (с 1918 года — Малый оперный, ныне Академический театр оперы и балета им. М. П. Мусоргского). Рядом с ним встал дом (ныне площадь Искусств, дом 3), где поселился знакомый Пушкина, Жуковского, Вяземского, Глинки — меценат и композитор граф Михаил Виельгорский. Позже он переедет через дорогу в дом 5 по Итальянской улице, построенный архитектором П. Жако (ныне площадь Искусств, дом 5). Дом, навсегда вошедший в историю русской культуры еще и потому, что в подвале его второго двора в 1911 году открылось знаменитое кафе «Бродячая собака» — клуб петербургских писателей, артистов, художников.

На другой стороне площади — через сквер, против Михайловского театра, в доме 2 (снесен в 1903 году) поселился создатель первого частного «Музеума» русского искусства, издатель журнала «Отечественные записки», историк и писатель Павел Свиньин. В соседнем строении (Михайловская площадь, дом 4) в 1836–1838 годах проживала Екатерина Карамзина, вдова автора «Истории государства Российского» и единокровная сестра поэта П. Вяземского. В 1844 году сюда переехал М. Виельгорский, а позже поселился известный писатель А. К. Толстой.

Карл Иванович Росси соседствовал с этими замечательными людьми, но вряд ли с ними встречался. Он был «из другого круга». Всего-навсего «строитель». Никаких документальных свидетельств о посещении зодчим музыкальных вечеров у Виельгорского или о его свидании с издателем «Отечественных записок» пока не найдено. Судя по документам, ближайшими друзьями Росси, по-прежнему, оставались только его старый помощник Николай Ткачев, ушедший еще в 1829 году в отставку, и семейство Пуаро. Именно они были восприемниками на крестинах маленькой Леонтины, родившейся в 1837 году…

Почти десять лет велось строительство вокруг площади и вдоль улицы, соединявшей ее с Невским проспектом. В конце концов по трем сторонам прямоугольного пространства поднялись дома с одинаковыми фасадами. Первые этажи их обработаны в руст. Окна вторых — украшены наличниками, а на третьих этажах — прямоугольные проемы в гладкой стене. Над зданиями нависают карнизы с большими кронштейнами.

Росси, правда, пытался украсить Михайловскую улицу по своему первоначальному замыслу — аркада вместо первого этажа, ризалиты с восемью пилястрами по углам и центральный ризалит с двенадцатью пилястрами ионического ордена. Как-никак здание справа, если смотреть от Невского, предназначено для Дворянского собрания, а слева — для гостиницы и ресторации. Но и в этом случае аркады были запрещены, как на любимой им Театральной улице. Давний замысел Росси так и не нашел воплощения…

Надобно заметить, что все, кто занят был обстройкой площали и прилегающих улиц, — А. Брюллов, П. Жако, А. Михайлов, И. Болотов, Л. Шарлемань, — чрезвычайно бережно относились к замыслам и планам стареющего зодчего. Порой они обращались к нему за советом или помощью, и тогда Росси вновь чувствовал себя нужным, способным создать новые замечательные творения. В такие дни на задний план отступали грустные раздумья о будущем, тягостные поиски вечно отсутствующих в доме денег. Так завершался год, в декабре которого Карл Иванович Росси отметил свое шестидесятилетие…

1837 год — тяжкий для России. 29 января прокатилась по Петербургу страшная весть: Пушкин умер от раны, полученной на дуэли.

Похороны назначены на 1 февраля. Пуаро прознал, что правительство, опасаясь всяких волнений, перенесло отпевание Пушкина в Конюшенную церковь на Мойке. Проход сюда только по особым билетам, но Пуаро посчитал необходимым отдать последний долг покойному. Старый балетмейстер гордился, что первым поставил в Петербурге балет «Руслан и Людмила». Теперь вот нет в живых поэта, и сам Пуаро совсем редко ставит новые танцы. Скорее всего, некогда прославленный танцор позвал с собой и родственника — Карла Росси. Когда они приехали, площадь перед церковью уже была заполнена каретами и публикой. В церковь пускали только тех, кто в мундирах, и дипломатов.

Назавтра стало известно, что было отдано повеление: в часы панихиды профессора университета не должны отлучаться от своих кафедр, а студенты обязаны присутствовать на лекциях. Передавали даже слова некоего влиятельного лица: студенты могут «пересолить». А позже стало известно, что гроб, обернутый рогожей и укрытый соломой, под охраной трех жандармов ночью, тайно увезли в Святогорский монастырь, неподалеку от имения поэта…

Карла Росси, вероятно, потрясло число желавших проститься с поэтом. Пришли чуйки и потертые чиновничьи шинели, зипуны и шубы на барсучьем меху, гвардейские шинели с бобровыми воротниками и парадные формы иноземных послов. Казалось, весь Петербург решил сказать свое последнее «Прощай!». То было всеобщее признание, всеобщая скорбь. И неизбежно должна была возникнуть мысль: припомнят ли меня после моей кончины?.. Мысль естественная для каждого Артиста, чье призвание отдавать свой дар людям…

Долго еще в салонах и гостиных обсуждали поступок Дантеса, действия Бенкендорфа, судьбу несчастной вдовы. Только появление ранее невиданной забавы — чугунной дороги до Павловска — родило новые пересуды.

Еще летом 1836 года возле церкви лейб-гвардии Семеновского полка соорудили большой деревянный сарай. Из него выползли черные нити чугунных рельсов и протянулись вплоть до Павловска. А 30 октября 1837 года состоялось торжественное открытие дороги — первой в России. С утра поглядеть необычное зрелище собрались сотни людей — старые и молодые, сановные и бесправные с любопытством ожидали начала действа. Наконец, в 12 часов 45 минут ударил колокол, в ответ раздался рев гудка, и маленький паровозик потащил за собой украшенные флагами вагоны и прицепленные к ним платформы со скотом, досками, инструментами, пробегая версту за две с половиной минуты.

Билет до Царскоо Села и обратно в первом классе стоит 5 рублей, во втором — 3 рубля 60 копеек, в третьем — 2 рубля 40 копеек. Прокатиться всей семьей — недешево, но, глядя на умильные лица детей, Карл Иванович не мог устоять. То-то было радости и восторга. А деньги? Не в них счастье. А разговоров и воспоминаний хватило надолго…

Вторая половина декабря установилась морозной и ясной. Город уже жил ожиданием Рождества: дети — елки и подарков, взрослые — обычных радостей и забот праздника. Причем характер забот менялся от окраин к центру.

В тот вечер 17 декабря, накануне своего шестидесятилетия, Карл Иванович обсуждал с женой сложную проблему: как рассадить завтра немногочисленных гостей за праздничным столом. Разговор нежданно нарушила горничная, вбежавшая с криком: «Барыня! Барыня! Зимний дворец горит!» Как горит? Почему горит? Разве мог кто ответить на эти вопросы сразу. Завернувшись потеплее, Карл Иванович заспешил на Дворцовую площадь. Двинулся вдоль канала, а потом по Мойке. Уже всюду толпился народ, а выйти на самую площадь помешала цепь солдат, передававшая друг другу кирпичи. Они лежали тут же, заготовленные для строения Штаба гвардейского корпуса…

Из воспоминаний В. Жуковского, который жил тогда в бывшем Шепелевском доме на углу Миллионной и Зимней канавки: «…вся громада дворца представляла огромный костер, с которого пламя то всходило к небу высоким столбом, под тяжкими тучами черного дыма, то волновалось, как море, коего волны вскакивали огромными, зубчатыми языками, то вспыхивало снопом бесчисленных ракет, которые сыпали огненный дождь на все окрестные здания. В этом явлении было что-то невыразимое; дворец и в самом разрушении своем как будто неприкосновенно вырезывался со всеми своими окнами, колоннами и статуями неподвижною черною громадой на ярком трепетном пламени». Так, наверное, горела Москва в 1812 году. Так, возможно, полыхал Рим, подожженный императором Нероном. А в толпе, затихшей при виде буйства огня, слышны были порой тяжкие вздохи и горестные замечания: «На все Божья воля!»

На сильном ночном морозе долго не устоишь, и потому все подробности Карл Иванович узнал на следующий день к вечеру.

17 декабря с утра в большом Фельдмаршальском зале Николай Павлович и Михаил Павлович отбирали из рекрутов солдат в гвардейские полки. Проходя вдоль строя новобранцев, император мелом на их груди метил названия полков. Потом по дворцу бегали скороходы с курильницами, дабы заглушить тяжкие запахи. Кое-кто, правда, жаловался, что пахнет дымом, но жалобам не придали значения. К вечеру дым усилился. Солдатам, стоявшим на часах неподалеку от Петровского зала, стало трудно дышать. Когда дым заполнил Фельдмаршальский зал, пожарные попытались вскрыть пол, чтобы обнаружить причину. Но достаточно было одного удара ломом, как рухнула фальшивая зеркальная дверь и пламя вырвалось на свободу. Тотчас огонь охватил соседний Петровский зал.

Государь с семьей был в Большом Каменном театре. Давали «Баядеру», и танцевала прославленная Тальони. Узнав о несчастье, император помчался во дворец, забрав с собой брата и старшего сына. Николай Павлович тут же взял командование в свои руки. Настал его звездный час. Теперь можно было всем показать свою решительность, хладнокровие, разумность принимаемых решений и человеколюбие. Велено было собрать без промедления все гвардейские полки. Однако уже никто и ничто не могло сдержать буйство огня. Оставалось только выносить на площадь все, что можно.

Гвардейцы старались не за страх, а за совесть. Вытаскивали из огня мебель и хрупкий фарфор, картины и сундуки с платьем, кухонную утварь и книги, ковры и массивные торшеры. Снимали с петель украшенные бронзой и инкрустацией двери, вынимали из стен зеркала. Портреты героев войны 1812 года из Военной галереи складывали вокруг Александровской колонны. Тут же поставили 69 тяжелых шкафов с архивом. Солдаты под командой Михаила Павловича закладывали окна и двери Эрмитажа кирпичом, ломали переходы во дворец. Пожарники сбрасывали с крыши Картинной галереи падающие головешки. Эрмитаж все же удалось отстоять.

К утру, когда дворец полыхал целиком, принялись считать потери. Оказалось, что при спасении имущества погибло 13 солдат и пожарных. Из 3000 обитателей дворца никто не пострадал. Целым оказалось и все имущество. Поначалу, правда, не нашли императорского серебряного кофейника и позолоченного браслета. Кофейник обнаружили через несколько дней. Его действительно стащили, но никто из петербургских скупщиков не захотел принять украденное, и вор вынужден был вернуть его. А браслет нашли весной, когда стаял снег.

Дворец догорал три дня. За это время установили причину пожара. Сначала загорелась деревянная стена между Петровским и Фельдмаршальским залами. Ее поставили в спешке, когда в 1834 году О. Монферран перестраивал некоторые дворцовые покои. Почти вплотную к стене проходил дымоход печей первого этажа. Впопыхах в дымоходе забыли заложить кирпичом открытый душник. Искры из душника попали на просохшее дерево. Оно начало тлеть, а к вечеру загорелось, и огонь пошел гулять по деревянным сводам и перекрытиям. Следствие длилось несколько недель, но император взял Монферрана под свою защиту, и архитектора признали невиновным. Иначе Николай поступить не мог. Ведь он самолично торопил архитектора и утверждал его чертежи.

В первый день Рождества, 25 декабря, объявили Комиссию по возобновлению Зимнего дворца. Восстановление фасадов и отделку парадных залов поручили статскому советнику В. Стасову, о котором десятилетия спустя И. Грабарь напишет: «Искусство его не так определенно и индивидуально… Его постройки очень разнородны, часто противоречивы. Одной, ясно намеченной линии, как у Росси, у него не было никогда…» Личные покои доверили возродить мастеру интерьеров надворному советнику А. Брюллову, умевшему великолепно подражать готическому, мавританскому и помпейскому стилям. Общее наблюдение предстояло осуществлять действительному статскому советнику А. Штауберту, отличившемуся при возведении зданий Сената и Синода. Коллежский советник К. Росси, придавший центру Петербурга новый облик, для работ во дворце приглашен не был.

Так завершился в русской столице 1837 год, с которого Карл Иванович начал отсчет седьмого десятка своей жизни.

В начале января 1838 года от Росси потребовали чертежи его старых переделок в Зимнем дворце. Николай I хотел восстановить свой зимний дом в прежнем виде и как можно быстрее. Комиссии велено было завершить все основные работы в течение года. И желание императора выполнили. К празднику Пасхи 1839 года — 26 марта — восстановление дворца в основном было завершено. Оставалась лишь отделка больших парадных зал.

Француз А. де Кюстин, посетивший Россию в тот год, оставил свои «Записки»:

«Я увидел и фасад нового Зимнего дворца — второе чудесное свидетельство безграничной воли самодержца, который с нечеловеческой силой борется против всех законов природы. Но цель была достигнута, и в течение одного года вновь возник из пепла величайший в мире дворец, равный по величине Лувру и Тюильри, взятым вместе.

Нужны были невероятные, сверхчеловеческие усилия, чтобы закончить постройку в назначенный императором срок. На внутренней отделке продолжали работу в самые жестокие морозы. Всего на стройке было шесть тысяч рабочих, из коих ежедневно многие умирали, но на смену этим несчастным пригоняли тотчас же других, которым, в свою очередь, суждено было вскоре погибнуть. И единственной целью этих бесчисленных жертв было выполнение царской прихоти…

В суровые 25–30-градусные морозы шесть тысяч безвестных мучеников, ничем не вознагражденных, понуждаемых против своей воли одним лишь послушанием, которое является прирожденной, насильем привитой добродетелью русских, запирались в дворцовых залах, где температура вследствие усиленной топки для скорейшей просушки стен достигала 30 градусов жары. И несчастные, входя и выходя из этого дворца смерти, который благодаря их жертвам должен был превратиться в дворец тщеславия, великолепия и удовольствий, испытывали разницу температуры в 50–60 градусов.

Работы в рудниках Урала были гораздо менее опасны для жизни человека, а между тем рабочие, занятые на постройке дворца, не были ведь преступниками, как те, которых посылали в рудники. Мне рассказывали, что несчастные, работавшие в наиболее натопленных залах, должны были надевать на голову какие-то колпаки со льдом, чтобы быть в состоянии выдержать эту чудовищную жару, не потеряв сознания и способности продолжать свою работу. Если нас хотели восстановить против всего этого дворцового великолепия, богатой позолоты и исключительной роскоши, то лучшего средства для того не могли придумать… Мне стало очень неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил».

Задержалась лишь отделка Георгиевского и Аполлонова залов в корпусе, соединяющем дворец с Малым Эрмитажем. Но и они к лету 1841 года предстали перед посетителями во всем своем торжественном великолепии. В конце июля или начале августа 1841 года император позвал к себе зодчего и стал водить его по залам, видимо, желая показать, как быстро и великолепно воссозданы все интерьеры. Было в этом нечто иезуитское: демонстрировать замечательному мастеру, как обошлись без его помощи. Росси молчал и внимательно слушал пояснения государя. Наконец вошли в Георгиевский зал. Оглядев его, зодчий заметил, что при такой конструкции потолок скоро рухнет. Император возмутился: он лично просматривал все чертежи, на каждом листе есть его подпись — «Быть по сему». Росси настаивал на своем. Разгневанный Николай указал архитектору на дверь. А 9 августа перекрытие зала обрушилось…

Пораженный император пожелал немедленно видеть Росси. Дважды приезжал к архитектору флигель-адъютант. Росси ехать во дворец не хотел. Наконец после долгих уговоров начальника Кабинета князя С. Гагарина, он согласился. Император встретил зодчего, обнял и сказал: «Прости меня, я заблуждался».

Через три с половиной месяца, 26 ноября, последовал приказ: «По высочайшему повелению, министром Императорского двора архитектор коллежский советник Росси назначен членом по искусственной части в существующих при Кабинете строительных комиссиях и впредь учреждаемых, кроме по Зимнему дворцу». Это — очередное вынужденное признание таланта зодчего, всем известного «многими важными зданиями, произведенными по его проектам». Но вместе с тем это ограничение возможностей, несвобода действий и никакого денежного поощрения. Императоры не прощают своих поражений.

Время и место, пожалуй, — главные величины, определяющие проявление характера и раскрытие таланта. Градостроительные планы Росси могли, например, найти свое воплощение только в столице Российской империи, только после завершения победной войны и только в годы национального самоосознания, радужных планов государственного и духовного обновления.

Трагедия 14 декабря 1825 года не враз отозвалась в умах и поступках людей. Подавив оппозицию, стремившуюся к реформам, Николай I сам быстро понял их необходимость. Вот почему первые его шаги на государственном поприще разумны и прогрессивны по сравнению с последними годами Александра. Припомним: увольнение «притеснителя всей России» Аракчеева; создание Комитета 6 декабря 1826 года «для пересмотра государственного управления» и подготовки мер постепенной отмены крепостного права; отмена жестокого, как говорили, «чугунного», цензурного устава, выработанного еще при Александре I, и создание нового, либерального. Все эти действия могли посеять надежды во многих острых умах. Не случайно возвращенный из ссылки Пушкин уповает на поступки нового императора и сравнивает его с царем-реформатором Петром I:

В эти годы Карл Росси еще в чести и замыслы его соответствуют правительственным устремлениям.

Проходит время, а задуманные реформы не находят воплощения. Радужные надежды рассеиваются, и Николай I не обретает той признательности общества, которой пользовался его старший брат в первые годы своего царствования. «Победитель» 14 декабря для думающей части населения все яснее предстает силой карательной.

Страх перед революционными грозами 1830–1831 годов во Франции и Польше вынудил правительственный корабль отвернуть вправо. Причем столь круто, что в 1839 году цензор А. Никитенко с горечью записал в своем дневнике: «России необходим еще новый Петр Великий. Первый Петр Великий ее построил, второму надлежало бы ее устроить. Теперь в ней всё в хаосе. Кто выведет ее из этого хаоса? Где могущественный, светлый ум, который разделил бы стихии и связал их в гармоническое целое?»

Курс государственного корабля, определяемый триадой «самодержавие, православие, народность», не вызвал сочувствия лучших людей общества. Его не одобряли те, кто хотел видеть развитие России по образцу Западной Европы. Не принимали его и те, кого историк Тимофей Грановский в своем письме 1838 года впервые назвал «славянофилами». Последние считали современный им строй извращенным по причине насаждаемой бюрократии в церковной и государственной жизни. Однако «корабль», не считаясь с мнением многочисленных «пассажиров», продолжал двигаться в заданном направлении.

В 1840 году Министерство государственных имуществ поручило К. Тону, ревностному приверженцу «русско-византийского стиля», составить атлас «образцовых» проектов крестьянских построек. Архитектуре следовало говорить с современниками языком, «издавна русскому народу знакомым и слившимся со всеми его стихиями». По сей причине в 1841 году принят закон, который указывал, что «могут с пользой принимаемы быть в соображении чертежи, составленные на построение православных церквей профессором Тоном». В такое время, в таких условиях классицизм Росси, стиль, утвержденный некогда в свободомыслящей Франции, был абсолютно не нужен.

Для Карла Росси отставка от должности не есть отторжение от дела. Он из той породы людей, что не мыслят себя без любимой работы. Потеря ее есть потеря смысла жизни. Делом такие люди держатся, делом живут до последних дней своих. Вот почему, чуть-чуть укрепив здоровье, Росси вновь начинает заниматься любезной сердцу архитектурой — рисует, чертит, проектирует.

В 1834 году предлагает окончательный вариант Михайловской улицы, по которому ведет застройку П. Жако. В 1836-м — переделывает левый корпус Театральной улицы, приспосабливая его для нужд балетного училища. В 1838 году рисует вариант новой площади перед Инженерным замком, но, увы, согласия на строительство не получает.

В том же 1838 году по просьбе графини А. Орловой-Чесменской и архимандрита Фотия создает проект колокольни для одной из старейших российских обителей — Юрьева монастыря в Новгороде Великом. Но даже за 185 верст от столицы зодчий все же под пристальным вниманием императора. Узнав о проекте, Николай I велит «укоротить» колокольню: строить ее двухъярусной, а не трех-, как замыслил Росси. Новая звонница не должна превышать Ивана Великого в Московском Кремле.

В поисках дела Карл Иванович выполняет поручения Министерства финансов, где правит граф Е. Канкрин, написавший в молодости несколько книжечек об архитектуре. Немец, педант, дотошно разбирающийся в своем деле, граф уважает людей, преданных своему занятию. Вот почему он охотно помогает Росси. Весной 1841 года министр поручает зодчему построить новый мост у Никольского рынка взамен недавно рухнувшего. Карл Иванович с удовольствием берется за дело и успешно справляется с ним. 14 ноября министр докладывает государю: «Устройство вновь сооруженного моста у Никольского рынка на железных балках было поручено архитектору Росси и выполнено им, хотя и по известной методе, но со многими придуманными им скреплениями, по отзыву генерал-лейтенанта Гетмана с полною безопасностью. Как кроме сего поручения на Росси возлагаются и другие, особенно по таможенной части, то Министр финансов осмеливается всеподданнейше испрашивать высочайшего Вашего Императорского Величества соизволения на выдачу Росси, по настоящему случаю, в награду из сумм, на сооружение означенного моста предназначенных, восьмисот рублей серебром».

Император соизволил милостиво разрешить. Награда немалая и для архитектора важная. В доме, как всегда, нет денег, а по курсу, установленному Канкрином, зодчий получит 2800 рублей ассигнациями — почти пятую часть своего годового пенсиона.

Через две недели после этого события Карл Росси назначен членом по искусственной части в существующих строительных Комиссиях. Видимо, не так-то легко обойтись без его опыта, вкуса и знаний.

Памятуя случай в Георгиевском зале Зимнего дворца, государь теперь поручает Карлу Ивановичу самые различные технические проверки и наблюдения. То следует представить заключение о состоянии стропил и балок Большого Каменного и Каменноостровского театров, то надлежит высказать соображения о надежности Ротонды — двухъярусного круглого зала с верхним светом в новопостроенном архитектором А. Штакеншнейдером Мариинском дворце. Карлу Росси велено наблюдать за строением Александринской больницы — своеобразного памятника умершей дочери императора Александре Николаевне. Правда, без дополнительного жалованья…

Все же в этом потоке хлопотных, чисто технических поручений выпало одно настоящее дело: устроение пространства между Синодом и Конногвардейским манежем.

В 1842 году канал, протянувшийся от Адмиралтейства до «Новой Голландии», заключили в трубу, а сверху насадили деревья. Десять лет понадобилось, чтобы наконец проект Росси претворили в жизнь. Вскоре после этого события Николай I нежданно получил подношение из Берлина: две бронзовые статуи Победы работы скульптора X. Рауха. Это прусский король Фридрих-Вильгельм IV прислал их как ответный дар за две группы «Укротителей коней», созданных П. Клодтом. Николай Павлович решил установить полученные статуи на новом бульваре, и Рауху заказали проекты постаментов. В конце 1844 года чертежи прибыли в Петербург, но, видимо, не понравились императору. Вот тогда все работы поручили Карлу Росси.

18 января 1845 года зодчий подал на высочайшее имя записку «Об устройстве двух гранитных колонн под бронзовые фигуры для нового Адмиралтейского бульвара»[10]:

«1. Чтобы они находились при сих бульварах, а приличным нахожу поставить их не на боковых аллеях бульвара, но с той же стороны площади при входе с боков среднего бульвара, обратив лицами одну к другой на одних гранитных пьедесталах без ступеней, соразмерной величине статуям и местности.

2. Так же не менее сего нахожу приличным статуи сии на таких же гранитных пьедесталах и без ступеней по сторонам с боков въездов вновь устраиваемого через реку Неву постоянного моста (Благовещенского, потом Николаевского, ныне Лейтенанта Шмидта. — Ю. О.), т. е. две статуи со стороны Английской набережной и две со стороны Васильевского острова, обратив их лицами одна к другой, приличие в постановке сих статуи потому более соответственным сему месту, что статуи сии изображающие победу, будут означать и ту победу, которой венчалось преодоление всех прежде бывших препятствий к устроению столь великолепного моста».

Конечно он, Росси, поставит эти колонны в начале бульвара. Они исполнят роль соединительного звена между Синодом, украшенным скульптурами, и строгим портиком манежа, но слишком просто задание и потому неинтересно. Вот если бы… И зодчий опять начинает мыслить масштабами городских ансамблей…

Сейчас строят мост через Неву — от Благовещенской площади к пространству между 4-й и 6-й линиями Васильевского острова. Первый железный постоянный мост в городе. Вот если расширить Благовещенскую площадь и перед въездом на мост поставить еще две гранитные колонны с фигурами Победы и точно такие же колонны установить на съезде с моста на Васильевский остров. Тогда все завяжется в единый узел — площадь перед Исаакием, затем Благовещенская, чудо техники — новый мост и новая, нарядная площадь на Васильевском острове. В единую цепь соединятся торжественные ансамбли площадей левого и правого берегов Большой Невы…

Предложение Росси, конечно, не приняли во внимание. А когда в 1850 году завершили сооружение моста, то он сразу стал излюбленным местом гулянии петербуржцев. Из воспоминаний современника: «Любимая прогулка теперь — Благовещенский мост, дивное ожерелье красавицы Невы, верх искусства во всех отношениях! Мост прельщает в двойном виде. Днем он кажется прозрачным, будто филиграновый, легкий как волны, а при полночном освещении является громадною массою, спаивающею между собой два города…»

И этот урок ничему не научил старого мастера. Едва завершив установку колонн на Конногвардейском бульваре, он принялся рисовать планы устройства площади южнее Исаакиевского собора. У зодчего одно правило — «любовь и честь своего звания». Над ним начинают посмеиваться. Кое-кто даже называет за глаза фантазером, а он не мыслит себя вне архитектуры, как нельзя сегодня представить историю русского зодчества без имени Росси. Карл Иванович трудится истово и самозабвенно. А может, именно в этом жаждет найти отдохновение от многочисленных домашних забот?

Задача непростая. На южной оконечности площади, на левом берегу Мойки там, где некогда собирался он возвести дворец Михаила Павловича, архитектор А. Штакеншнейдер построил великолепный дом для великой княжны Марии Николаевны, ставшей после замужества герцогиней Лейхтенбергской. Против него, на правом берегу Мойки по обеим сторонам Синего моста, архитектор Н. Ефимов начал возводить здания Министерства государственных имуществ. На северной стороне площади завершалось сооружение Исаакиевского собора. И все эти строения следовало как-то объединить, придать огромному пустырю вид, достойный столицы.

Скорее всего, в конце 1845 года зодчий составляет записку:

«Архитектор Росси принимает смелость представить два проекта местности Исаакиевской площади от Синего моста, с показанием строений казенных и частных в том виде, как оные ныне существуют.

По проекту № 1 предлагает оставить сию площадь в настоящем виде, тем более что она соответствует величию монументального вида здания Исаакиевского собора; но чтобы избегнуть однообразия на столь большом пространстве, предлагает на сей площади между обеими Морскими воздвигнуть из цельного куска Сердобольского гранита обелиск соразмерно величине и приличию площади и собора, а у квадратного подножия обелиска с каждой стороны поставить фигуры, изображающие четыре главнейшие реки Российской империи в виде фонтанов; также устроить вокруг оного приличные газовые фонари, которые не только будут украшать вид площади, но освещением будут полезны местности.

По чертежам № 2 Росси предлагает устроить между обеими Морскими сквер с железною решеткою и газовыми фонарями для приличного освещения площади, посреди сквера устроить фонтан, чтобы придать местности живость, а объему площади красивый вид, не отнимая монументального вида Исаакиевского собора.

Также предлагает устроить бульвары с боковых сторон у вновь строящихся домов у Синего моста, чтобы скрыть бóльшую часть неправильных выступов обывательских строений между Морскими, каковые бульвары не будуг стеснять приезда к означенным домам, потому что от бульвара до строения ширина до шести саженей, более нежели проезд от строения до реки Мойки.

Архитектор Росси полагает, что по сему второму проекту вид всей местности, столь огромной площади, будет иметь приличное образование: Исаакиевский собор сохранит свою монументальную важность, зелень сквера и боковые бульвары украсят местность, скроют бóльшую часть неправильных выступов, а из Мариинского дворца перспективный вид будет удовлетворителен для глаз».

Задумывая в свое время устроение «правильной» площади против Зимнего дворца, Карл Иванович мечтал поставить в центре большой обелиск. Тогда обелиск заменили триумфальной колонной. Теперь он решил водрузить ее перед Исаакиевским собором. Размечая Михайловскую площадь, зодчий собирался в центре сделать огромный фонтан. Государь не одобрил замысла. Сейчас Росси включил этот фонтан, украсив его скульптурами, в проект № 2.

О фонтанах по обе стороны Александровской колонны мечтал в свое время и О. Монферран. Потом, в начале 1850-х, он предложил устроить сразу три больших фонтана на пересечении Адмиралтейского проспекта с разбегающимися от него Невским, Гороховой улицей и Вознесенским проспектом. Но и это предложение не было принято. Изрезанный речками и каналами Петербург с его почти постоянно промозглой погодой не желал искусственных водоемов и водометов…

Проекты устройства «правильной» площади к югу от Исаакиевского собора были последней попыткой Карла Росси участвовать в преобразовании города. Не было больше сил, желаний, возможностей.

Сорок лет назад, в 1805 году, он подал свой первый проект — сооружения Адмиралтейской набережной. Мечтал, что воздвигнет памятник, который превзойдет «…своим величием все, что создано европейцами нашей эры…», но, увы, не получилось. Набережную строить не разрешили. Однако за прошедшие четыре десятилетия Карл Росси сумел придать столице Российской империи новое обличье, создал неповторимые ансамбли. Только новых площадей он образовал восемь и три старых перестроил. Он честно трудился. Сеял семена свои утром и вечером, не давая отдыха руке, потому что не знал, какие удачнее будут или какие равно хороши окажутся. И теперь имел право радоваться и гордиться.

Всем людям нужно какое-нибудь убеждение, какая-нибудь нравственная точка опоры. Было когда-то сказано: всему свое время и время всякой вещи под небом; время рождаться и время умирать… время искать и время терять… Карл Иванович свято верит в мудрость этих слов. Они помогают ему удержаться от чрезмерной радости. Они облегчают горечь разочарований и утрат. С годами их становится все больше.

В дружный и веселый дом Росси смерть пришла впервые в 1841 году. После недолгой болезни умерла младшая дочь Леонтина. Случилось это в гнилом ноябре. Сначала ударили морозы, а потом вдруг оттепель, да такая, что на Неве начался ледоход. В Петербурге объявилась повальная простудная болезнь, и Леонтину не смогли уберечь.

Беда никогда не приходит одна. 5 июня 1842 года канцелярия Министерства финансов, для которого архитектор все время выполняет отдельные поручения, подает прошение на высочайшее имя: «Архитектор Росси имел несчастье потерять зятя, капитана 2-го ранга и командира фрегата „Цесаревич“ Тихоновича, который умер у него в доме, оставя жену и двух дочерей без всякого состояния, и сам Росси, стесненный крайним своим положением… не имеет средств даже к приличному погребению». Овдовела старшая дочь, Зинаида, обвенчавшаяся с Тихоновичем в январе 1837 года.

Бывшему придворному архитектору просить помощи на похороны зятя, конечно, унизительно, но постоянное безденежье уже приучило Росси прятать гордость в карман. К тому же он ведь немало сделал для императорской фамилии и теперь вправе надеяться на внимание. Государь Николай Павлович милостиво выделяет коллежскому советнику 600 рублей серебром на печальную церемонию. В этот же день дочери действительного статского советника Степанова пожаловано на свадьбу 750 рублей. Табель о рангах соблюдается свято.

Уметь распоряжаться деньгами, разумно вести хозяйство не было дано ни госпоже Гертруде Росси, ни ее сыну. Видимо, наклонностей деловой хозяйки была лишена и Софья Андерсон. За три месяца до смерти зятя архитектор уже взял в счет жалованья 3000 ассигнациями в долг. Правда, не исключено, что понадобились они для отправки старшего сына Александра в Италию на учебу. Проявив отменные способности в занятиях архитектурой, он получил право поехать за границу пенсионером Академии художеств. Возможно, без прошений отца дело не обошлось. Еще в 1835 году Александра Росси наградили серебряной медалью Академии и присвоили звание свободного художника. В ноябре того же года он просит зачислить его помощником архитектора при Кабинете Его Императорского Величества. И вот только теперь отъезжает в Рим для совершенствования мастерства. Карл Иванович счастлив — род зодчих Росси не угаснет.

Пора всерьез подумать о будущем остальных детей, Болезни и годы всё чаще и сильнее напоминают о себе. 11 февраля 1843 года Карл Иванович в очередной раз подает прошение об усыновлении мальчиков, рожденных Анной Больцини. И снова приходится собирать различные бумаги и сведения, и, как прежде, скрипя крутится тяжелая канцелярская машина. Наконец, следует монаршее согласие. Теперь уже никто не сможет обозвать Александра, Михаила, Карла и Льва «бастардами».

Год 1843-й завершается небольшой радостью. Овдовевшая Зинаида вновь выходит замуж. По сему поводу архитектор пишет очередное прошение на высочайшее имя: в связи с тем, что дочь выходит замуж за подполковника Генерального штаба Е. Чирикова, прошу выдать пособие из Государственного казначейства 5000 рублей серебром с вычетом в течение шести лет из пенсии 3000 рублей ассигнациями в год. 12 октября император отдает повеление: исполнить. Теперь можно немного перевести дух: Зинаида пристроена хорошо. У Егора Ивановича свое имение в Холмском уезде Псковской губернии. Когда через несколько лет подполковник решит построить там новый барский дом, Карл Иванович подготовит для него специальный проект…

Итак, кажется, наконец все начинает складываться благополучно. Александр в Италии, Михаил заканчивает Дерптский (ныне Тартуский) университет и, наверное, пойдет на службу в Министерство иностранных дел. Карл — юнкер, решил посвятить себя военной карьере, Лев служит мичманом в 24-м флотском экипаже. Непонятны склонности самого младшего — Николая. Он пока ходит во Вторую Петербургскую гимназию. И как хорошо, что именно туда. Все лето город только и говорил о страшном событии, приключившемся в Корпусе путей сообщения. Мальчики-кадеты освистали учителя-офицера, обращавшегося с ними ужасно грубо. Тогда шестерых зачинщиков бросили в подвал до высочайшего решения. Оно вскоре последовало: детей прогнали сквозь строй перед всем заведением. Доктор, там присутствовавший, отказался отвечать за жизнь некоторых из них. Затем несчастных лишили дворянства и по этапу, как колодников, отправили на Кавказ служить солдатами. В гимназии подобное зверство невозможно. А Вторая Петербургская особенно славится своими разумными преподавателями…

Преждевременная радость всегда близорука. Весной 1844 года тяжело заболели Карл и Лев. Ухудшилось здоровье жены: стали одолевать мучительные боли. Еще прошлым летом врачи настоятельно советовали поехать на остров Эзель (теперь Сааремаа) лечиться грязями. Выполнить совет не представилось возможным: деньги ушли на свадьбу Зинаиды. Поэтому 27 января 1844 года Карл Иванович пишет очередную слезницу: «По случаю тяжкой болезни жены моей и двух сыновей, из коих один находится в Свеаборге, а другой в Нарве, я вынужден был сделать значительные издержки на лечение первой и все, какие имел деньги, послать последним, а затем сам с семейством претерпеваю совершенный недостаток».

Конечно, следует немедленно поехать за границу и показать жену лучшим врачам, но для этого нужны большие деньги. Вдобавок к существующим трудностям опубликован новый указ о поездках за рубеж. Молодых людей до двадцати пяти лет вообще не пускают. Остальные должны платить пошлину — 100 рублей серебром. После этого могут поездку разрешить, а могут запретить. Указ — дитя страха перед европейской «революционной заразой». Рассуждения правительства просты: меньше будут ездить, меньше опасных идей проникнет в Россию. В случае, если ты болен и жаждешь лечения, то тебе милостиво дозволяется умереть дома.

От положения, сложившегося в семье Росси, можно прийти в отчаяние. А страдания нравственные, в отличие от болей физических, всегда кажутся бесконечными. Пережить несчастья легче в кругу близких и верных друзей, но рядом с Карлом Ивановичем остались только сводная сестра Мария и ее муж Огюст Пуаро, который умрет летом 1846 года. Много друзей зодчий обрести не сумел. Может, потому, что всю любовь свою всегда отдавал только семье и дорогой сердцу архитектуре…

В другое время Карл Иванович попытался бы забыться в работе, но, увы, с каждым годом у него все меньше и меньше дел. Теперь уже не отгородишься от всех невзгод чертежами, планами, рисунками, не вытеснишь домашние печали беспредельной радостью созидания. Остается только безропотно тащить свой крест и надеяться, надеяться, надеяться… А пока 27 декабря 1844 года Росси берет у казны в долг 300 рублей серебром. 5 мая 1845 года, «находясь в весьма стесненных обстоятельствах», просит еще 1500 рублей. Врачи, аптекари, сиделки требуют денег. Много денег…

Трагическая развязка приближается неумолимо. 20 марта 1846 года в очередном прошении о займе Росси пишет: «…находясь в крайней нужде в особенности теперь по случаю смертельного положения супруги своей…» А 1 апреля Софья Андреевна скончалась, прожив сорок шесть лет. Случилось так, что исполнительные чиновники именно в этот день подсчитали долг зодчего — 1287 рублей 48 копеек серебром. Но денег на похороны у Карла Ивановича нет. Человек, построивший роскошные дворцы и здания Петербурга, не в состоянии исполнить свои обязанности по отношению к покойной. Скрепя сердце он просит у императора еще 1000 рублей. Желая избежать ненужных пересудов, Николай Павлович делает красивый жест: через три месяца дарит Карлу Росси 2000 рублей серебром.

Примечательно, как изложена царская милость в формулярном списке: «За усердную службу всемилостивейше пожаловано единовременно 2000 рублей». Действительно, в декабре исполнится пятьдесят лет, как Карл Росси был зачислен на службу в Кабинет Его Императорского Величества, но ведь не по случаю предстоящего юбилея пожалованы архитектору деньги. На похороны жены… Можно, конечно, поражаться душевной суровости Николая Павловича, но эту особенность его характера уже отмечали современники: «При первом взгляде на Государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица — какая-то беспокойная суровость. Физиономисты не без основания утверждают, что ожесточение сердца вредит красоте лица…» Не нашлось у государя теплых слов сочувствия старому верному слуге, поверженному тяжкой судьбой.

Даже представить трудно, до какой степени душевной усталости дошел за эти годы Карл Иванович. Казалось, еще чуть-чуть и не выдержит сердце. Но беспредельно человеческое терпение. Еще не успел Росси оправиться от одного горя, как на него обрушилось новое, не менее страшное: 3 августа того же 1846 года президент Академии художеств герцог Максимилиан Лейхтенбергский получил рапорт начальника над русскими художниками в Риме генерала Киля: «Честь имею донести Вашему Императорскому Высочеству, что 16 числа июля месяца года 1846 скончался в Ливорне от чахоточной болезни пенсионер Императорской Академии архитектор Александр Росси. Оставшееся после него имущество в распоряжении Ливорнского правителя до тех пор, пока родственники и наследники покойного не снабдят кого-либо законною доверенностью для принятия такового имущества».

Невозможно передать словами душевное и физическое состояние старого человека, потерявшего за три с половиной месяца любимую жену и любимого сына. Сохранилась бумага, где под писарскими росчерками неверной, дрожащей рукой выведено — архитектор Карл Росси:

«8 октября 1846 года. В Императорскую Академию художеств. На отношение Императорской Академии художеств от 23 минувшего сентября за № 1091 имею честь ответствовать, что о приеме всего оставшегося после покойного сына моего, скончавшегося в Ливорно, имущества сделано уже мною распоряжение и на сей предмет отправлена во Флоренцию к русскому подданному г. Великанову доверенность, засвидетельствованная законным образом».

Притих, затаился некогда полный движения и шума дом Карла Росси. Недомогает хозяин. Неделями порой не выходит из кабинета. Только очередные прошения о займе — 17 марта и 26 сентября 1847 года — напоминают высокопоставленным чиновникам, что старый архитектор еще жив.

Скорее всего, именно в этот год Карл Иванович решил расстаться со своей поместительной квартирой на Михайловской площади. Отпала нужда в многочисленных спальнях и гостиных. Дети разъехались, и остались с ним только тринадцатилетний Николай и три юные хозяйки — Мария, Софья и Екатерина. А средств жить по-старому и содержать столь дорогие апартаменты тоже давно нет. Теперь после утреннего кофе архитектор, просматривая газеты, внимательно прочитывает объявления о сдаче внаем квартир и домов.

Наконец, доступное по цене и подходящее по району жилье найдено. Хлопочут дочери, немногочисленная прислуга, и вот уже тяжелые ломовики с увязанным скарбом потянулись по Садовой улице.

Коломна — Петербург бедных. Здесь прозябают мелкие чиновники, отставные военные, небогатые дворяне, актеры. В маленьких домиках — дух нужды, утраченных иллюзий и надежд.

Новый адрес коллежского советника, архитектора господина Росси — в Московской части на Фонтанке, в доме, который сегодня имеет номер 185. По воле случая зодчий, окончательно придавший русской столице парадный, имперский вид, поселился в том же доме, где после выпуска из лицея жил Пушкин, воспевший этот новый Петербург. Так судьба снова свела эти два имени вместе.

Отец поэта в конце 1810-х годов снял за небольшую плату второй этаж — семь комнат и был доволен. Пушкин стеснялся бедности родителей, района, где они поселились. Блистательный гвардеец, литератор П. Катенин вспоминал позже: «Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? Но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать: он упорно избегал посещений». Одноклассник поэта М. Корф, который жил этажом ниже, оставил описание квартиры Пушкиных: «Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев… пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег и до последнего стакана».

В этих комнатах и поселилось семейство Росси. Мебели у них достаточно, и порядка, конечно, больше. Сестры стараются вести дом «как при маме». Но это трудно. И вместо посуды фарфоровой уже стоит на столе фаянсовая, а серебряные приборы уступили место железным и оловянным.

Оживление в доме наступает, только когда Николай возвращается из гимназии. Каждый раз у него новые рассказы о товарищах, уроках, преподавателях. Порой самые невероятные известия приносит кухарка с рынка. Вот недавно зловещим шепотом сообщила о приближающейся холере. Но стоит ли принимать бабьи сплетни всерьез… Из «Дневника» А. Никитенко за 1847 год: «Ноябрь 2… Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса».

Тяжкие думы одолевают Карла Ивановича: что будет с детьми после его смерти? Младший сын еще не кончил гимназию, три дочери — бесприданницы, старшие сыновья хоть и служат, но сами с трудом сводят концы с концами.

Наконец зодчий решается — 28 октября 1847 года он подает прошение о принятии его в российское подданство. Ровно через три месяца ему вручают свидетельство: «Дано сие из 1-го департамента Санкт-Петербургской управы благочиния, бывшему неаполитанскому подданному, коллежскому советнику К. И. Росси в том, что он согласно изъявленного им желания и на основании составленных постановлений в присутствии департамента и священника исповедуемой им веры на подданство России к присяге приведенный вместе с семейством…» Теперь он знает, что обеспечил своим наследникам хотя бы небольшую, но постоянную пенсию.

С успокоенной душой Росси начинает приводить свои дела в окончательный порядок. 15 июня 1848 года он отправляет письмо министру двора князю П. Волконскому:

«В течение 53-летней добросовестно проведенной мною службы под моим надзором построено казенных зданий более нежели на шестьдесят миллионов рублей.

Милость монархов, которым посвящена моя жизнь и служба, могли бы сделать мое существование независимым, но многочисленность семейства, воспитание детей, устроение старших из них и поддержание состоящих на службе, а более долговременная болезнь моя и покойной жены моей требовали неоднократной поездки на минеральные воды, и беспрерывные в течение двадцати лет пожертвования совершенно истощили все средства мои и вовлекли в долги, так что для существования с семейством я вынужденным нашелся заложить в Опекунский совет принадлежащие покойной жене бриллианты, переделанные из пожалованных мне от монарших щедрот, равно и серебро, а потом перезаложить и полученные на оные билеты.

Проживя на свете семьдесят один год, я с горечью вижу приближение минуты, которая разлучит меня с семейством навсегда. По чувству родительскому, я желал бы оставить моим детям, долженствующим остаться без руководителя и подпоры, дела мои незапутанными, и потому с упованием на доброту сердца Вашего Сиятельства я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой об исходатайствовании мне у Государя Императора весьма на короткий срок заимообразно из Кабинета четырех тысяч рублей серебром».

Давний начальник оправдал надежды архитектора. Деньги выданы даже без удержания на инвалидов. Однако, перечитывая письмо Росси, неизбежно вспоминаешь судьбу его предшественника, другого великого русского зодчего — Франческо Растрелли, вынужденного на склоне лет заниматься для заработка перепродажей картин.

Император Николай Павлович не любит давать деньги понапрасну, даже в долг. Вскоре после выплаты 4000 рублей Карлу Росси поручено как «члену Комиссии по искусственной части» освидетельствовать строение новой больницы, сооружаемой в память почившей великой княжны Александры Николаевны. А еще через пять месяцев зодчему велено заняться «исправлением Таврического дворца». В помощь ему назначен академик, надворный советник Александр Руска, «которому и находиться при работах до окончания упомянутого исправления дворца».

Дочери Росси счастливы: отец снова возвращается к жизни. Долгие часы проводит в кабинете над чертежами, ездит в Таврический, общается с людьми. Даже стал интересоваться, о чем говорят в городе. А говорят в основном о революции во Франции, где прогнали короля и объявили республику; о восстании в Венгрии, пожелавшей объявить себя самостоятельным государством; о революции в Германии. Но все разговоры в конце концов сходятся только к холере, все же появившейся в Петербурге. Из «Дневника» А. Никитенко за 1848 год: «С первых чисел июня… начала свирепствовать холера и до половины июля погубила до пятнадцати тысяч человек… Она никого не щадила, но особенно много жертв выхватила из среды простого народа. Малейшей неосторожности в пище, малейшей простуды достаточно было, чтобы человека не стало в четыре, пять часов».

К счастью, зима оказалась ранней, и вечные российские спасители — лютые морозы не обошли Петербург своим вниманием. Холера начала отступать…

Накануне нового, 1849 года Babbo Natale, а вернее — Дед Мороз (ведь теперь Карл Росси — российский подданный) принес нежданный сюрприз: император пожелал обновить убранство зрительного зала Александринского театра и увеличить четыре ложи около сцены. Для Карла Ивановича радость: чем больше работы — тем лучше самочувствие и настроение. Правда, в императорском повелении есть и ложка горечи. Существующую в зале голубую обивку следует заменить красной. Николай Павлович желал видеть такую, еще когда завершали строение театра. Росси в ту пору схитрил: сумел доказать, что нет нужной ткани, а если готовить новую, то открытие театра не успеет к сроку. И зал получился изысканно красивым. Перехитрить государя сейчас не удастся. Придется все делать в помпезно яркой гамме…

В музее Академии художеств хранятся два проекта расширения царской ложи у авансцены. Они исполнены с мастерством и совершенством, присущим зодчему в годы его расцвета. Даже не верится, что это последние работы Росси и что созданы они им на семьдесят втором году жизни.

21 февраля архитектор докладывает в Кабинет: «Император повелеть изволил увеличить по утвержденным… рисункам ложи авансцены… с возложением на меня сего проекта, почему покорнейше прошу Ваше Сиятельство приказать командировать в помощь ко мне каменных дел мастера Руско, который будет иметь постоянный надзор за успешным производством работ до окончания оных». Учитывая возраст зодчего, помимо А. Руска привлечен и архитектор А. Кавос. С такими помощниками дело ведется с успехом и поспешанием…

Из «Дневника» А. Никитенко за 1849 год: «Апрель 1. Холера опять усиливается. Заболевает человек по пятидесяти в день и умирает до тридцати… Вдруг наступила оттепель, улицы запружены грязью и кусками колотого льда. Люди дышат отвратительными испарениями, и смертность от заразы относительно усилилась».

Может, оно и к лучшему, что не ведает человек своего конца и потому начинает каждый новый день с хлопот и треволнений, будто у него впереди много, много лет жизни. Старый зодчий очень озабочен: успеет ли он завершить обновление зала к возвращению императора из Москвы…

«Член Комиссии по искусственной части, архитектор Росси, заболевший 5 апреля холерой, на другой день 6 апреля, в 5 часов пополудни помер…»

В этот день император Николай I торжественно празднует в Московском Кремле окончание строительства Большого дворца, возведенного К. Тоном в «русско-византийском» стиле…

9 апреля газета «Северная пчела» сообщает: «6-го числа сего месяца скончался здесь в С.-Петербурге известный архитектор, коллежский советник К. И. Росси, построивший здания в здешней столице, между прочими Михайловский и Елагинский дворцы, Главный штаб, Александринский театр с флигелями по Театральной улице и перестроивший Императорскую Публичную библиотеку».

В этот же день на прошении, поданном в Кабинет, наложена резолюция: «Выдать в пособие на похороны тысячу рублей серебром. Архитектору Кавосу поручить окончание работы по Александринскому театру». И ни слова о соболезновании.

К вечеру того же дня А. Кавос отправил в Кабинет донесение: «Честь имею донести, что работы, производимые… архитектором Росси по Александринскому театру, ныне совершенно закончены». Карл Иванович успел довести свой последний труд до конца…

Слякотным весенним днем архитектора хоронили на Волковом лютеранском кладбище, рядом с женой. Мечтал об общем памятнике и, верно, в году 1846-м нарисовал его — изысканную по силуэту гранитную стелу, и составил себе надпись: «Charles Rossy né le 18 Décembre 1777. Décédée…» — «Карл Росси родился 18 декабря 1777. Умер…» Ни званий, ни должностей, ни профессии. Ведь там все равны. А коли совершил в жизни доброе дело, то люди и так не забудут тебя…

Через девяносто один год, соблюдая табель знаменитости и во имя признания заслуг, прах зодчего перенесли в музей-некрополь Александро-Невской лавры…

Чиновники Кабинета Его Императорского Величества еще долго занимались делами покойного архитектора. Выясняли, когда и сколько получал жалованья, подсчитывали оставшийся долг казне, уточняли, кто состоял последнее время на его иждивении. Выяснили, что Росси не выплатил взятые заимообразно 7258 рублей и 32 копейки. Государь милостиво повелел списать. Капитул российских орденов потребовал возвращения наград. И это было сделано. Наконец определили пенсии трем дочерям до замужества и сыну Николаю до окончания гимназии. Каждому полагалось в год по 428 рублей 64 копейки серебром, то есть — 1497 рублей 52 копейки ассигнациями в год. Выплату пенсии поделили меж собой поровну Кабинет и Департамент уделов. Случилось это 24 мая того же 1849 года.

Имена детей Росси еще долго встречаются в платежных ведомостях Кабинета. Первым перестал получать пособие Николай Карлович. Окончив в 1852 году гимназию, он выбрал, подобно братьям Карлу и Льву, военное поприще. 10 января 1860 года прекратили выплату Софье Карловне. Она вышла замуж за военного инженера штабс-капитана М. Астромова. Это их дочь в 1940 году подарила Русскому музею портрет бабушки и умерла перед самой войной, не оставив потомства. Через несколько лет после Софьи обвенчалась с неким Мицкевичем Мария Карловна. Ее судьба пока неизвестна. Лишь болезненная Екатерина не вышла замуж. Время от времени она подавала прошения о денежной помощи и аккуратно приписывала в конце свой адрес: Васильевский остров, 15-я линия, дом 58, квартира 2.

В 1871 году Екатерина Карловна с горечью известила, что скончался муж Зинаиды — генерал Чириков и умерли четверо ее братьев. Причем двое из них — один за другим в течение последних трех месяцев. И некому теперь ей помочь. Кабинет милостиво выделил 50 рублей единовременно…

Сегодня пока известны только потомки Зинаиды и Карла Росси. Они проживают во Франции и Англии, но, увы, не так уж много знают о своем великом предке.