Великий Инквизитор

1. ПРОБЛЕМА ХЛЕБА

Как рассказывают евангелия, Христос прежде чем приступить к осуществлению своей миссии ушел в пустыню и постился там сорок дней и сорок ночей и «взалкал». Тогда приблизился к Нему злой дух и сказал Ему: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами» (Матф., 4, 3). Христос тогда ответил искусителю: «написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (4, 4). Инквизитор, излагая свою установку, как раз и берется за исследование этого искушения и за разъяснение его смысла. По его мнению, Христос, отвергая хлеб, сам начал разрушать свой труд. Он пришел в мир для того, чтобы привлечь к себе людей. Он не хотел пройти по земле бесследно. Он хотел иметь последователей и сторонников, хотел привлечь толпы, найти продолжателей своего дела. Но Он пришел с пустыми руками. Правда, Он принес обещание свободы, но мир «из-за своей глупости и прирожденной малоценности» этого о6ещания даже не понял. И тогда дух пустыни показал Христу «единственный абсолютный знак», последовав которому, Тот привлек бы на свою сторону все человечество. Ведь свобода людей не привлекает, но зато их привлекает хлеб. «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечеству как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои». Хлеб, по мнению инквизитора, является единственным верным средством для привлечения людей. Однако Христос отверг это средство. Он пообещал людям хлеб небесный. Но этот хлеб небесный — «может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?». Никогда не будет он равноценен хлебу земному. Если и случится, что «во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч», то «миллионы и десятки тысяч миллионов существ» никогда не найдут в себе сил, чтобы отказаться от хлеба земного ради того небесного. Отвергая предложение духа пустыни камни превратить в хлебы, Христос оставил толпу алчущей и поэтому бунтующей и идущей по пути разрушения. Таким образом Он сам своими руками распахнул двери историческим мятежам, битвам, революциям, что в конце концов обернулось против Него самого. Алчущие толпы восстали против Христа, отринули Его законы и сложили свою свободу к ногам инквизитора — этого вековечного врага Христа, ибо он дал им хлеба. Христос вместо того, чтобы заниматься такими незначительными делами как преумножение нескольких хлебов и нескольких рыбок на берегах Геннисарета, должен был еще находясь в пустыне, взять на себя труд насыщения людей и, таким образом, стать величайшим Делателем хлеба и Кормильцем. И тогда история человечества была бы тиха, как мышь, и на землю возвратился бы потерянный рай.

Такие исторические перспективы инквизитор усматривает в первом искушении. Действительно, проблема хлеба есть проблема истории. Как справедливо заметил Э. Шпрангер¹: «Глубочайшие тайны хлеба начинаются с тайны хлеба».[46] Значение хлеба заключается в том, что через него выявляется связь человека с жизненным миром. Человек произошел от мира сего и в нем находится. Будучи телесным существом, он подчинен всем тем условиям, которым подчинен и весь жизненный космос. Он должен им подчиниться вне зависимости от того, хочет ли он этого или не хочет. Жизненный голод как раз и является знаком такой зависимости. Человек жаждет не только пищи, но и всей жизненной жизни. У жизненности есть свои желания, свои требования, поэтому она жаждет и просит удовлетворения. Она жаждет пищи, движения, отдыха, игры, противоположного пола... Жажда всех этих благ почти всегда и обязательно проявляется. Человек должен насытить свою жизненность, ибо иначе она погибнет или, по крайней мере, зачахнет и уничтожит необходимую для духа опору. Человек может это насыщение жизненности облечь в культурные формы, он может придать ему более высокий духовный смысл, может его ограничить или сузить, может даже от чего-то совсем отказаться, но по своему содержанию и по самой своей сути удовлетворение жизненности — всегда плотское. В этом отношении оно роднит человека с животным. Оно показывает, что животное начало в человеке — одно из сущностных начал его бытия; что оно служит опорой его существования и его деятельности в мире; и что поэтому животные требования, по существу, не могут не приниматься во внимание или совсем не учитываться. Именно хлеб является символом всех этих требований. Он выражает всю жизненную жизнь человека. В хлебе сосредотачиваются корни всей нашей жизненности. Жизненность так сотворена, что она предопределена рядом с ней находящемуся объекту. Она должна вобрать в себя этот объект, должна соединиться с ним, им дополниться, чтобы смочь успокоиться и сохраниться. Именно хлеб является тем объектом, который всегда находится рядом с жизненностью. Поэтому жизненность обязательно устремляется к хлебу как к обязательному условию своего существования.

Таким образом, здесь кроется основа того, почему хлеб становится исторической силой, приобретая мировое значение и главную роль на мировой сцене. Удовлетворение жизненного голода обязательно для человека не только для того, чтобы он был, но и для того, чтобы он был счастливо. Психологическое субъективное счастье невозможно, пока человек голоден. Голод является одним из самых ярких знаков несчастливости человека. Голод показывает, что в существе человека имеются некие бреши, которые необходимо заполнить. Для нас это настолько естественно, что мы не видим в этом никакой проблемы. Но в действительности здесь кроется необычайно глубокий смысл. Поскольку жизненный голод обязательно проявляется и требует обязательного удовлетворения, то все желающие быть счастливыми уже в этой действительности стараются утолить этот голод прежде всего. Насыщение становится главным, первоочередным их стремлением. Счастливыми на этой земле могут быть только сытые. «Блаженные сытые» — евангельский закон земных гор. Вне сомнения, все психологическое субъективное счастье сытостью не исчерпывается. Его содержание значительно шире — не один только хлеб. Однако хлеб -- основа этого содержания, на которой держится все строение субъективного счастья. Сытость является основой, на которой мы уже можем строить все последующее психологическое счастье.

Поэтому борьба за хлеб — это борьба за основы своего земного счастья. Человек, который пытается быть счастливым уже в этой действительности, само собой разумеется, будет бороться за хлеб как за непременное условие своего счастья. Он отвергает все, что мешает ему быть сытым. Поэтому инквизитор справедливо замечает Христу: «Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: "Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!" Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой». Такой исторический поворот человечества вполне логичен. Отвергнув предложение духа пустыни использовать хлеб как средство привлечения людей, Христос тем самым отверг и основу субъективного психологического счастья человека. Он не удовлетворил жизненную потребность человека. Поэтому этот голодный человек, жаждущий быть счастливым уже в этой действительности, отвернулся от Христа, ибо начал искать того, кто смог бы насытить его. «Panem et сircenses» — «хлеба и зрелищ» — вопиет не только римский народ. Так вопиет все историческое человечество, ищущее счастья на этой земле. Хлеб становится той исторической силой, из-за которой люди проливают кровь, уничтожают друг друга, борются и страдают, ибо они хотят утолить свой жизненный голод. Христос не обещал утолить этот голод. Напротив, Он велел не заботиться о своей жизни (ср. Матф., 6, 25). Он велел прежде всего искать «Царства Божия и правды Его» (Матф., 6, 33), а все остальное приложится. Пища и одежда сами по себе придут, как приходят они к птицам небесным, которые не сеют, не жнут, и к полевым лилиям, которые не трудятся, не прядут (Матф., 6, 26, 28). Довериться Отцу Небесному, который знает, в чем мы имеем нужду, — основной завет Христа. Однако продолжим упреки инквизитора, высказываемые людьми— кормит ли Отец Небесный изможденных детей рабочих кварталов большого города? Одевает ли Он нищих Парижа? Решает ли Он ту страшную социальную проблему, которая последние два столетия, словно гнет, лежит на плечах человечества? Велеть довериться Отцу, который есть на небесах, означает не видеть алчущего и нищенствующего на земле человека. Это означает — обмануть человека, отвлекая его внимание от действительности и направляя его в царство снов. Не заботиться о завтрашнем дне — это означает искушать самого Бога, давшего человеку разум и способность делания. Так не был ли Христос одним из величайших искусителей? Не издевательство ли над несчастьем человека эта Его Нагорная Проповедь? Так зачем же слушать эти Его издевательства? Люди жаждут хлеба, а Он является с пустыми руками и говорит о беззаботной встрече с завтрашним днем. Он отвергает и даже презирает «знамя хлеба земного». Поэтому люди и пишут на своих знаменах циничный призыв: «Накорми, тогда и спрашивай добродетели», восстают против Него и разоряют Его храм, разоряют не в поисках хлеба, ибо хлеба — они это хорошо знают — там нет, но мстя за великий обман, за то, что Он отверг первое искушение, в котором была сконцентрирована основная жажда толпы. Отступничество человечества от Христа есть последовательный результат выбора им земного счастья.

Поэтому, дабы подобное не повторилось впредь, инквизитор решил исправить фатальную «ошибку» Христа и подчиниться искушению духа пустыни. Зная, что хлеб является основой человеческого счастья, инквизитор прежде всего постарался насытить людей в своем царстве. Промучавшись тысячу лет при строительстве новой вавилонской башни, люди в конце концов убедились в том, что они свой голод сами не утолят. Поэтому они и пришли к инквизитору, умоляя: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали». Инквизитор накормил их и достроил их башню, ибо достроить ее может лишь тот, кто накормил людей. Вавилонская башня здесь — символ земного счастья. Но создать это счастье голодные люди не могут. Поэтому они бросают свою работу и ищут того, кто накормил бы их. Не отвергая Христа, они строили эту башню счастья уже тысячу лет. Возможно, что они строили ее даже по указанию Христа еще тогда, когда жили в пустыне и питались акридами, тайно надеясь, что в конце концов весь этот труд увенчается успехом и на земле будет создан рай. Однако поняв, что путь Христа не ведет к тому земному счастью, которого они ищут и что они не могут достроить этой «башни счастья», ибо они голодны, они отвернулись от Христа и обратились к антихристову инквизиторскому началу жизни, которое дало им хлеб и, таким образом, завершило строительство этой башни. В жизненном голоде укореняются, находя в нем опору, все антихристовы силы. Утоляя голод, эти силы в истории человечества привлекают на свою сторону сторонников и во имя хлеба объявляют войну Христу. В антихристовом царстве есть только голодные и сытые. Грех и добродетель в нем исчезают.

Но вместе с ними исчезает и свобода. Инквизитор, что для него характерно, замечает и разъясняет, почему он со своими сторонниками может накормить людей: «О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными…». Поэтому изголодавшиеся люди приходят и «приносят свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "лучше поработите нас, но накормите нас!"». Инквизитор подчеркивает эту закономерность как принцип: «Свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы». Весьма примечательный акцент. Почему удовлетворение жизненного голода несовместимо со свободой? Почему человек, желая быть сытым, должен отречься от свободы и стать рабом? Почему свободным может быть лишь тот, кто голоден? Взаимосвязь хлеба и рабства, свободы и голода становится весьма загадочной. Но инквизитор совешенно определенно выдвигает эту связь на первый план и все время ее акцентирует.

Эту взаимосвязь делают более понятной для нас слова Христа, которые Он произнес, отвергая первое предложение духа пустыни: «не хлебом одним будет жить человек» (Матф., 4, 4). Это означает, что человек помимо своей физической жизненности обладает еще и духовной жизненностью, которую тоже надо сохранить и, развивая, укреплять, но уже не хлебом, а «всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Матф., 4, 4). Хлеб — не единственная основа человеческого существования, ибо физическая жизненность — не единственное начало человеческого бытия. Однако если не хлебом единым жив человек, то само собой разумеется, что не только хлеба одного он жаждет. Наряду с физическим голодом в человеке присутствует и духовный голод, требующий удовлетворения не хлебом, но словом Божиим. Эту высшую жажду раскрыл в Нагорной Проповеди сам Христос, сказав: «Блаженны алчущие и жаждующие правды, ибо они насытятся» (Матф., 5, 6). Правда здесь — это то объективное содержание, в котором кроется назначение человеческого духа. Так же, как хлеб есть объект физической жизненности, так и правда есть объект жизненности духовной. Как хлеб символизирует все то, чего жаждет и ищет плотская структура человеческой природы, так и правда символизирует все то, чего ищет и жаждет дух человека.

Но именно здесь перед нами раскрывается одна весьма своеобразная черта человеческой природы. Поскольку человек один и един, то голод плоти в нем переплетается с духовным голодом. Они поддерживают и усиливают друг друга. Голод плоти всегда указывает на более высокий духовный голод, и при удовлетворении голода плоти духовный голод остается. Дух и плоть в человеке так тесно связаны, что жизнь одного влияет на жизнь другого. Исследуя эти связи, мы прослеживаем одну необычайно важную закономерность, которую можно сформулировать следующим образом: удовлетворение плотского голода никогда не будет полным, если мы не удовлетворим голод духовный. Духовно угнетенный и терзаемый человек никогда надлежащим образом не поест и поэтому совершенно сыт не будет. Погруженный в заботы человек никогда надлежащим образом не отдохнет и не повеселится. Не полюбив женщину или мужчину, человек никогда не удовлетворит своей страсти. Неудовлетворенный дух вызывает беспокойство во всем теле и еще более разжигает жизненные потребности. Чисто физическая пища, чисто физический отдых, чисто физическое удовлетворение страсти не могут служить для человека тем объективным содержанием, которого ищет и жаждет жизненность его плоти. Человеческая жизненность не является только животной жизненностью. Если животная жизненность удовлетворяется чистой физичностью, которая содержится в пище, отдыхе или в страсти, то человеческой жизненности необходима связь с жизнью духа. Ей необходимо, чтобы ее накрыла тень духа и чтобы печать духа лежала на желаемом ею объекте. Иначе этот объект будет для нее холодным, неприятным и даже омерзительным. Когда Христианство благословляет праздничный стол, путь или брачное ложе, оно учитывает эту неопровержимую черту человеческой природы и тем самым удовлетворяет даже чисто жизненный голод. Но оно не делает объект жизненности физическим, оно одухотворяет его. Земной хлеб насыщает человека только тогда, когда вместе с этим хлебом человек вкушает и хлеб небесный в виде проповедуемой Христом истины. Хлеб и истина связаны неразделимо. Это глубокая закономерность человеческого бытия и человеческой жизни.

Инквизитор хорошо уяснил для себя эту закономерность и поэтому понимал, что пока в людях будет жив голод по истине и жажда ее, до тех пор хлеб их не насытит и они будут вечно голодными, мятежными, непокорными. Необходимо уничтожить этот, высшего порядка, голод. Необходимо сделать так, чтобы люди жаждали только хлеба, чтобы они были живы только хлебом, чтобы истина для них стала только мечтою, подобной далекому огоньку, который лишь изредка сверкает, но не манит и не жжет. И тогда, только тогда их насыщенность хлебом будет полной, получив его, они будут спокойны и счастливы. Но ведь жажда правды возникает из свободы. Человек жаждет высшего содержания потому, что он в своем существе освобожден от этого материального мира, от всех его объектов и областей. Свoбода, как было сказано выше, есть постоянный призыв в идеальную действительность. И пока этот призыв жив, человек не может успокоиться в этой действительности и не может быть сыт содержанием этой действительности. Поэтому в человеке необходимо уничтожить свободу. Необходимо, чтобы он сам отрекся от свободы, отринул ее, чтобы он сам позволил поработить себя. Тогда уже никто не будет звать его в высоту, тогда он полностью станет жителем этой действительности и тогда хлеб для него станет единственным объектом его жажды, как и для животного. Инквизитор так и сделал: он взял свободу человека, а ему дал хлеба. Пока люди свободны, они жаждут не только хлеба. И чем больше они получают хлеба, тем вкуснее становится для них этот хлеб, тем больше напоминает он им о высшей правде, по которой тоскует их дух. Но если эта тоска не утоляется, то даже обилие хлеба и его вкус становится горьким и отвратительным. Для свободного человека хлеб есть знак истины. Каждый кусок хлеба напоминает ему о хлебе небесном. Но когда нет больше свободы, когда призыв с той стороны замолкает, тогда земной хлеб утрачивает свой знаковый смысл, он уже не вызывает никакой высшей тоски и тогда человек полностью им насыщается. Телесность хлеба начинает удовлетворять человека, ибо сам человек начинает существовать только как тело. В этом и заключается таинственная связь между хлебом и рабством, между жаждой и свободой. Только раб может полностью насытиться земным хлебом.

Поэтому Христос, отвергая предложение духа пустыни — превратить камни в хлебы, поступил не своевольно, не как мечтатель, не знающий истинной природы человека, но как Тот, который пришел заменить хлеб земной хлебом небесным. Своим искупительным подвигом Христос не уничтожил ни жизненной жажды, ни хлеба земного. За уничтожительную работу и в природе человека, и в объективной жизни принимается только инквизитор. Христос ничего не разрушил из того, что нашел. Но Он не абсолютизировал эту действительность, Он не привязал к ней человека и его жизнь не ограничил делами этой земли. Он хотел преобразить действительность, выявив в ней изначальный божественный первообраз. Поэтому Он и не устранил из человеческого существования жажду плоти, но заметил, что блаженны жаждующие правды. Наряду с жизненной жаждой Он вознес и благословил жажду духовную. Он также не устранил из мира хлеб, но заметил, что не хлебом одним жив человек, но и словом Божиим. Рядом с земным хлебом Он поставил слово Божие как хлеб небесный, которого не меньше алчет и жаждет дух человека. Здесь, как везде и во всем, подвиг Христа был не отрицанием, но дополнением, не устранением, но преображением.

Именно поэтому Христос и не мог принять предложение духа пустыни. Правда, превратив камни в хлебы, Он смог бы насытить людей и тем самым привлечь их на свою сторону. Но тогда Его сторонники были бы уже определены. Люди были бы вынуждены стать сторонниками Христа, к этому их принудил бы их собственный жизненный голод. В таком случае решение идти за Христом было бы не совсем свободным. Люди пошли бы за Христом не потому, что они свободно, без всякого принуждения со стороны определились и выбрали хлеб небесный, но потому, что их привлек бы хлеб земной, щедро роняемый Христом. Поэтому инквизитор совершенно правильно угадывает подоплеку поведения Христа: «Ты... отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами». Повиновение Христу должно было быть вызвано не насилием, обусловленным жизненной необходимостью, но духовной свободой. Однажды сказав — «Я сделаю вас свободными», Христос, осуществляя свой подвиг,не мог пользоваться теми же самыми средствами, которые были средствами опровержения свободы. Хлеб ведет в рабство. Поэтому этот путь не мог стать путем Христа.

С другой стороны, хлеб, как уже говорилось, символизирует связь человека с животным миром. Правда, сам человек носит этот мир в себе. Этот мир — составное начало его природы. Но в нынешнем своем виде этот животный мир не такой, какого хотел бы дух. Животное начало в человеке является опорой духа. Дух обречен на связь с животным началом, ибо он может действовать только через него. Но, с другой стороны, именно это начало является тем препятствием и бременем, которое угнетает дух, тянет его вниз и терзает его. В нашей плоти «не живет...доброе» (Рим., 7, 18). Животное начало в человеке первобытно, дико, поэтому не подчинено духу, не одухотворено и не преображено согласно духовной сущности. В этой действительности, как говорил апостол Павел, прежде «сеется тело душевное», которое очень отличается от восстающего «тела духовного» (1 Кор., 15, 44). Поэтому и вся связь человека с жизненным миром тяжела и гнетуща. Таким образом, если бы Христос опорой своего труда сделал бы хлеб земной, то Он только бы увеличил эту тяжесть и бремя, еще больше проявил бы их. Непреображенный телесный мир Он сделал бы истинным местом существования человека. Но это было бы опровержением всей его миссии. Ведь Христос пришел освободить человечество от кабалы жизненного начала. Он пришел освободить дух, преобразить плоть, дабы дух смог свободно и мощно раскрыть свою сущность и свои силы. Поднять дух до божественности и жизненность до духовности было главной задачей Христа. Поэтому слова духа пустыни: «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы…» -- Он воспринял не как предложение, которое можно было бы обсудить, но как искушение, грозящее разрушить весь Его труд, и потому сущностно неприемлемое.

Вместо хлеба земного Христос пообещал и дал человеку хлеб небесный. Инквизитор не отрицает этот небесный хлеб. Он признает его благородство и ценность. Он только внушает, что для слабых и грешных людей этот хлеб никогда не станет равноценен хлебу земному. Поэтому люди не понимают дара Христа. Небесный хлеб для них непривлекателен и поэтому он не увеличивает число сторонников Христа. Если и ниходятся идеалисты, которые ради хлеба небесного идут за Христом, то их всего лишь малая горстка в сравнении с тысячами миллионов тех, кто не в состоянии отречься от хлеба земного. Иначе говоря, Христос захотел удовлетворить жажду человека другим способом. Но человек, по мнению инквизитора, не в состоянии понять этот новый способ удовлетворения жажды и им воспользоваться. Поэтому принесенный Христом хлеб небесный остается вне жизни, вне человечества. Мир не борется за него, и он не волнует историю. Единственная историческая сила — это хлеб земной. Хлеб же небесный не вовлекается и не включается в историческое мировое действо. Так что же это такое — этот новый способ удовлетворения жажды? Что это такое — хлеб небесный? Каково его значение и смысл? Имеет ли инквизитор хоть какие-то основания для того, чтобы дар, который Христос принес людям, отодвигать куда-то на окраину их жизни, а в ее центре устанавливать хлеб земной?

В христианском Откровении, на котором основывается вся легенда Достоевского, проблема хлеба присутствует постоянно. В самом первом благодатном состоянии человека мы находим символическое «дерево жизни», которое «произрастил Господь Бог» «посреди рая (Быт., 2, 9) и питаясь плодами которого, человек мог бы жить вечно (Быт., 3, 22). Это дерево жизни, «двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов» (Откр., 22, 2) вновь появится тогда, когда человек будет находиться в преображенном, окончательно довершенном и очищенном состоянии. Между этими двумя полюсами — между раем и небесами — стоит Христос, обещая хлеб небесный: «Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я — хлеб живый, сшедший с небес; ядущий сей будет жить вовек» (Иоанн, 6, 48-51). Таким образом, хлеб как условие человеческой жизненности неким загадочным способом тесно связан со всем христианским Откровением. Он появляется и в начале человеческого существования (рай), и в его процессе (история), и в его преображенном состоянии (небо). Символические образы Откровения отчетливо говорят нам о том, что человек постоянно нуждается в объективном, рядом с ним находящемся объекте, который он смог бы вобрать в себя и благодаря которому мог бы быть и раскрываться. Это содержание должно быть во всякой форме человеческого существования: будь то невинный первобытный рай, или тяжелой поступью ступающая история, или, наконец, непорочное небо. Первые люди, совершив преступление, утратили непорочную форму существования, тем самым утратив и то изначальное дерево жизни, которое гарантировало им бессмертие. Попав в историю, они обрели только хлеб земной, только материальное содержание, которое, правда, могло поддерживать их плотское существование, но обессмертить это существование оно не могло. Сверхприродное содержание, дающее бессмертие, было уже утрачено. История человечества превратилась в арену постоянно беснующейся смерти. Однако Христос пришел в мир для того, чтобы уничтожить первородный грех и выпрямить искаженную форму человеческого существования. Одной из главных задач Христа было возвращение людям того сверхприродного содержания, которое поддержало бы жизнеспособность их духа и сущностно защитило бы их от смерти. Поэтому проблема хлеба оказалась в центре подвига Христа.

Христос знал, что люди на земле голодают и что они ждут Мессию, который насытил бы их. Разве пророк Иезекииль не провозглашал царство Мессии, в котором установится земная благодать? «Дарую им и окрестностям холма Моего благословение; и дождь буду ниспослать в свое время, это будут дожди благословения. И полевое дерево будет давать плод свой, и земля будет давать произведения свои; и будут они безопасны на земле своей...и полевые звери не будут пожирать их; они будут жить безопасно, и никто не будет устрашать их. И произведу у них насаждение славное, и не будут уже погибать от голода на земле…» (Иезекииль, 34, 26-29). Разве пророк Исайя не провозглашал, что когда придет Мессия, «пробьются воды в пустыне и в степи потоки. И превратится призрак вод в озеро, и жаждущая земля в источники вод; в жилище шакалов, где они покоятся, будет место для тростника и камыша» (Исайя, 35, 67). Правда, в священном Писании всюду подчеркивается, что восстановление подлинного почитания Господа и окончательное воссоединение человека с Богом есть основная и сущностная задача Мессии. Поэтому — «Да шумит море и что наполняет его, вселенная и живущие в ней; Да рукоплещут реки; да ликуют вместе горы пред лицом Господа; ибо Он идет судить землю» (Пс., 97). Радость от того, что Бог преобразит падшее бытие, сопровождает каждую мессианскую мысль о будущем порядке. Но наряду с этой мыслью слышатся мотивы земного счастья и блага. В царстве Мессии человек должен будет стать властителем мира, быть не слугой и не нищим, молящим о куске хлеба. Поэтому в надеждах Израиля мотив хлеба достаточно отчетлив. Сам Христос в самом начале своей Миссии, совершая путь свой по Палестине, сказал следующим за ним толпам: «Ищите Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились» (Иоанн, 6, 26). Желание быть сытыми побудило людей идти за Христом. И Христос это желание не отринул. Два Его чуда совершенные Им около Тивериадского моря, когда Он накормил огромную толпу, как раз и указывают на Его озабоченность жезнеспособностью плоти. Однако Он не стал Кормильцем народа, как Иосиф в Египте. Разгадав земные мотивы, привлекавшие к Нему людей, Он сразу же заметил: «Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст Вам Сын Человеческий» (Иоанн, 6, 27). Людям надо было дать хлеба и утолить их голод. Но хлеб этот должен был быть восстановленным первобытным деревом жизни, ибо и эта жажда в своей основе была не чем иным, как жаждой божественной истины. Поэтому проблему хлеба Христос решил весьма своеобразно. Обещание кормить людей, дабы они не умерли, в Миссии Христа выражено с предельной ясностью, «Не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес; ибо хлеб Божий есть Тот, Который сходит с небес и дает жизнь миру» (Иоанн, 6, 32, 33). Люди были очарованы этим обещанием и говорили Христу: «Господи! подавай нам всегда такой хлеб» (Иоанн, 6, 34). И в этой просьбе они высказали глубочайшее устремление человеческой природы. И хотя их губами говорил земной голод и на губах был вкус хлеба земного и мысли их были обращены к некогда падавшей с неба манне в пустыне и к непуганным перепелкам, но в сущности они просили хлеба вечной жизни, без которого человек не может стать истинным и полноценным человеком. И Христос удовлетворил их просьбу. Он оставил историческому человечеству То, чем оно может удовлетворить свою глубочайшую жажду и чем может защититься от истинной смерти. Это и был хлеб небесный, о котором говорит инквизитор, не отвергая его, но считая его слишком возвышенным. Хлеб небесный стал утолителем голода в истории бедствующего и нищенствующего человечества. История после Христа уже не есть голод и жажда, как та история, которая была до Христа. Христос возвратил в человеческое существование райское дерево жизни, хотя и в другом облике.

Однако, каким образом небесный хлеб, оставленный нам Христом, может насытить человека? Почему, вкушая его, он не будет голодать, как говорил об этом сам Христос? (ср. Иоанн, 6, 35). Мы уже упоминали, что первообразом человека является сам Бог. Поэтому человеческая жажда в глубинном смысле этого слова всегда есть жажда Бога. Она есть жажда полноты бытия, которая может быть найдена только в Боге, ибо только Бог есть Тот, Который ЕСТЬ. Человек удовлетворяется только Абсолютом. Беспокойное сердце умиротворяется только в Господе. Но соразмерен ли хлеб, оставленный Христом, этой абсолютной тревоге человека? Является ли Он тем абсолютом и полнотой, которых человек ищет и жаждет? Является ли Он тем объективным содержанием, воссоединившись с которым человек действительно воссоединился бы с самим Богом? При ответе на эти вопросы перед нами как раз и предстает божественность подвига Христа. Оставляя историческому человечеству хлеб небесный, Христос оставил ему не какой-то духовный объект, не какую-то, пусть даже и весьма благородную идею, не какое-то частичное содержание, но под видом хлеба небесного Христос оставил земле самого себя как Бога и как Человека, следовательно, оставил ей все Бытие, всю Абсолютность, всю Полноту. Христос сам дал себя человеку, дабы тот Его пил и ел. «Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день; ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие» (Иоанн, 6, 53-55). В мировой истории сам Христос есть хлеб человеческого существования. Правда, здесь Он приходит к человеку не в сверхъестественном, недоступном и непостижимом для человека облике, но просто, под видом хлеба и вина. Но этот Его облик — всего лишь прикрытие, как были прикрытием дым и молнии на Синайской горе, как горящий куст в подножье Хорива. Под всеми этими прикрытиями живет Он Сам, Бытие сущего, Полнота и Совокупность всего. Он есть жажда человека и содержание его объективного счастья. Он приходит к человеку как Утолитель его духовного голода и жажды, как пища и хлеб его жизни. Человек всей своей природой стремится к Абсолюту, и Абсолют приходит насытить его. Бог живет в истории человечества, как источник его жизненности, под видом хлеба небесного, дабы человечество не умерло от жажды и голода. В исторической действительности дерево жизни есть сам Бог.

Но этот хлеб небесный имеет совершенно другое значение, нежели земной. Хлеб земной, если под этим будем подразумевать всякое удовлетворение плотской жизненности, попадает в наш организм и изменяется по его законам. Земной хлеб изменяется сообразно с нами. Он становится нашей плотью. Между тем небесный хлеб нас самих преображает сообразно Абсолюту, ибо он есть Абсолют, ибо он есть Бог. Питаясь хлебом небесным, мы не приземляем Бога, не делаем Его земным, плотским, как это происходит со всякой земной пищей. Здесь мы сами поднимаемся к Нему и Он нас обожает. Это, возвещаемое нам Откровением, окончательное преображение нашей природы, по осуществлении которого люди, как говорится в римском Катехизисе, будут больше похожи на богов, нежели на людей — «potius dii quam homines videantur» — начинается уже в этой действительности, когда мы вкушаем хлеб небесный. То, что Христос остался в Евхаристии², означает, что Благодать Божия осталась в природе, дабы ее постоянно оживотворять, возвышать и преображать. Это есть распространение Его Воплощения во времени и пространстве. Это есть воссоединение каждой индивидуальной человеческой природы с природой божественной и, тем самым, — путь к окончательному экзистенциальному спасению этой природы. Вот почему Церковь называет хлеб небесный залогом грядущей славы — «pignus futurae gloriae».

С другой стороны, поскольку эта окончательная объективная завершенность нашей природы является вместе и окончательным объективным нашим счастьем, то, следовательно, и начало этого счастья тоже зиждется на хлебе небесном. Объективное счастье, как уже говорилось, стремится к совокупности всего, к вечности и абсолютности. Но все эти стремления как раз и удовлетворяются хлебом небесным, оставленным Христом, ибо Он, будучи самим Богом, давая человеку полноту жизни («Я есмь хлеб жизни»), есть совокупность всего, Он вечен («Ядущий хлеб сей будет жить вовек»), и, наконец, Он абсолютен, ибо удовлетворяет всякую жажду человека («приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда»). Хлеб небесный — главная опора и условие нашего объективного счастья. Так же, как питаясь земным хлебом, мы создаем основу психологического субъективного счастья, так и питаясь хлебом небесным, мы закладываем фундамент сверхприродного объективного и окончательного счастья. Но так же, как психологическое счастье есть всего лишь далекий отблеск истинного объективного счастья, так и хлеб земной -- всего лишь слабый намек на хлеб небесный, его несовершенная форма. Питаясь земным хлебом, человек всегда смотрит сквозь него вдаль — в обещание окончательного своего счастья, которое кроется в глубочайших тайниках его природы, тем самым, он смотрит на хлеб небесный. Всякий голод или жажда человека в конечном смысле есть жажда небесного хлеба, ибо всякое беспокойство нашей природы есть жажда окончательного усовершенствования, которое и начинает осуществлять хлеб небесный уже в этой действительности. Таким образом, не хлеб земной является самой великой заботой шагающего по истории человечества, но хлеб небесный. Не за хлеб земной борются и терзают друг друга люди, но — за небесный, ибо в действительности они борются за основу своего окончательного счастья. Однажды показавшись в истории, небесный хлеб не перестает привлекать к себе людей как окончательное их успокоение и утоление. Поэтому в секвенции³ праздника Тела Христова этот хлеб называется пищей путников земли — «сibus viatorum», и это не только поэтический образ, но и глубокая метафизическая мысль. В этой действительности мы живы — не в животном, но в истинно человеческом смысле, лишь настолько, насколько вкушаем этот небесный хлеб.

Теперь нам становится понятным, что означает отказ от хлеба небесного ради хлеба земного, что означает та элиминация, которую осуществляет инквизитор в своем созданном царстве. Устранение, отвержение небесного хлеба означает прежде всего отказ от того абсолютного содержания, которое человек ищет и которого жаждет его высшая природа. Отвержение хлеба небесного отгораживает бытие человека от Абсолюта, от полноты, и, тем самым, часть и ограниченность становятся действительным местом человеческого существования. Этот отказ от хлеба небесного превращает человека в частичное существо. Он переносит человека в животное состояние, ибо частичное существо — это всего лишь животное. В своем желании вернуть человека в природу инквизитор, как всегда, вполне последователен и логичен. Инквизитор отвергает небесный хлеб, ибо он отвергает идеальную природу человека. Он ведет человека назад в природу, в животное состояние и поэтому не может пользоваться такими средствами, которые одухотворяют и обожают человека. Отречение от хлеба небесного -- логическое следствие всего пути инквизитора вниз.

С другой стороны, отречение от хлеба небесного есть отречение от окончательного сверхприродного преображения себя и примирение с такой природой, какова она есть. Но поскольку это преображение в своей сущности есть не что иное, как осуществление объективного счастья, то отречение от хлеба небесного означает и отречение от объективного счастья, абсолютизацию тех приятных субъективных переживаний, которые свойственны психологическому счастью этой действительности. Для человека, отвергшего хлеб небесный, не остается ничего другого, как все свои силы направить на хлеб земной, то есть на все те объекты, которые удовлетворяют всякий жизненный голод. Призыв «Сагре diem»⁴ здесь приобретает не только моральный смысл. Он становится необходимостью человеческой жизни, основой и конкретной формой его существования. Эпикуреизм -- это философия земного хлеба. Для человека, отказавшегося от хлеба небесного, не остается ничего другого, как до конца утверждать и реализовывать свою связь с жизненным миром, то есть, насколько это возможно расширять господство жизненности в своем существовании и насколько возможно подавлять проявления духа, который мог бы ему нашептать сказку об отвергнутом рае. Плоть со своими заботами и нуждами здесь неизбежно становится в центр жизни человека. Его культура становится физической; его мышление — витальным. Биологизм во всех своих проявлениях тоже является философией земного хлеба. Людвиг Клагес -- его глашатай. Наконец, для человека, отвергшего хлеб небесный, не остается ничего другого, как принять судьбу жизненного мира и включиться в его закономерности. Здесь человек становится только одним из членов жизненной совокупности, всего лишь одним её проявлением, всего лишь только одной незначительной её частью. Здесь он уже не является властелином мира и его окончательным смыслом, на осуществление которого направлены все усилия природы, но чаще всего он -- всего лишь негодный плод жизненного развития. Эволюционизм тоже является философией земного хлеба. Нетрудно заметить, что в одном ряду со всеми формами отказа от хлеба небесного находится и отказ от свободы. Свободы нет ни в эпикурейской, ни в биологической, ни в эволюционной философии, ибо в этих философиях отсутствует дух. Поведением человека, его деятельностью и его жизнью здесь управляет причинная необходимость. Отказ от свободы есть конечный результат отказа от хлеба небесного. Механицизм является самой яркой философией земного хлеба. «Лучше поработите нас, но накормите нас», — вопль человека, отвергшего небесный хлеб. И этот вопль эхом раздается по всей мировой истории.

Увеличение числа людей в мире ведет к увеличению числа тех, кто хлеб небесный выменивает на хлеб земной. Выбор удовлетворения своих физических потребностей, утрата духовных составляет ту великую трагедию истории, ту прямо-таки апокалиптическую катастрофу, которая грозит человечеству и о которой в свое время уже говорил С. Булгаков в своей «Философии хозяйства»⁵. За последнее время мы испытываем влияние целого ряда идеологий, в основе которых лежит хлеб земной, с помощью которого они хотели бы способствовать созданию счастья еще в этой действительности. Сегодня многие из них уже потерпели крах, но не потому, что мир предпочел хлебу земному небесный хлеб, а потому, что на смену им пришли другие идеологии, которые не только проповедовали хлеб земной, но и имели его в достатке. Камни пустыни они обратили в хлебы и поэтому толпы потекли за ними. Однако сам хлеб земной здесь изменил только свой облик. Его предлагали и давали всего лишь под другим названием. Но в своей сущности он остался тем же, что и был прежде -- утолителем жажды рабов. Мир, должно быть, еще никогда не был так обуреваем жаждой этого хлеба, как в нынешнее время — после всех прошедших ужасов, бед и страданий. Инквизиторское решение проблемы хлеба сегодня даже более актуально, нежели прежде. Призыв «лучше поработите нас, но накормите нас» в наше время находит широкий отклик и мольба толп о хлебе начинает осуществляться. Мы медленно, но неудержимо приближаемся к временам сытости, покоя и благополучия, но, тем самым, и к временам несвободы, не своей совести и беспринципности. Миллионы складывают свою свободу, свою честь и свою совесть к ногам накормивших их людей. Эти миллионы становятся спокойными и счастливыми. Но тем самым они отрекаются от высшей жизни, отрекаются от жажды истины, которая единственно делает человека свободным и возвышает его над животным. Инквизиторское начало приходит в мир в ласковом, даже приятном, но и в совершенно прозрачном обличии. Проблема хлеба разделяет историю на два фронта, и в борьбе этих фронтов кроется тайна будущей истории.

Однако удовлетворение жизненной жажды еще не решает проблемы хлеба. Хлеб связан не только с плотью человека, но и с его духом. Он влияет не только на развитие плоти, но и на решения совести. Эту вторую, более духовную сторону проблемы хлеба инквизитор формулирует следующим образом: «Приняв "хлебы", ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: "перед кем преклониться?" Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться». Но и это еще не все. Человек хочет не только сам преклониться, но еще хочет найти «такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: "Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами». Христос, зная эту склонность человеческой природы и владея хлебом, мог бы устранить эту вечную заботу и беспокойство, эту вечную борьбу и муку, ибо тогда Он подал бы непререкаемый знак, что надо преклониться перед тем, кто дает хлеб, кто насыщает и ублаготворяет. И тогда человеку не надо было бы искать богов или идолов. Христос занял бы их место, всех сразу, и стал бы единственным объектом преклонения и почитания для человека.

Действительно, желание преклониться перед кем-то есть «основная тайна человеческой природы». Понимание этого в новой философии религии очевидно. М. Шелер⁶ в своем произведении «Wom Ewigen im Menschen»⁷ утверждает, что релегиозный акт необходим человеческой душе, поэтому здесь неуместен вопрос, исполняет ли его человек или не исполняет: он его исполняет всегда. Здесь возможен только вопрос, находит ли человек для этого акта соответствующий объект или, возможно, он выбирает объектом своего почитания то, что считает святым и божественным, чему он придает абсолютную ценность, но что в сущности своей является только относительным и земным. Шелер категорически утверждает, что всякая ограниченная душа верит либо в Бога, либо в идола. Однако для того, чтобы объект этого религиозного акта был достоен, хотя бы субъективно, почитания, он должен быть переживаем человеком как значимый для него, как авторитет. Он должен обладать определенной силой и могуществом. Владеющий хлебом как раз удовлетворяет этим требованиям. Кто владеет хлебом, тот держит в своих руках судьбу жизненности человека. Кто дает хлеб, тот обеспечивает физическое существование человека, но он и подчиняет человека, ибо его существование берет в свои руки. Зависимость жизненности от хлеба настолько очевидный знак, что он насильно заставляет человека преклониться перед тем, кто этот знак держит в своих руках. Таким образом, если бы Христос внял духу пустыни и подал бы людям такой знак, то они, нисколько не колеблясь и не сомневаясь, преклонились бы перед Ним и восславили бы Его. Они подняли бы свои мечи, борясь за Его признание, ибо человек не терпим к критике своего Бога. Но Христос не пожелал, чтобы люди бежали за Ним словно «благодарное и послушное стадо». Он хотел свободного выбора и свободной любви. Вера в Христа должна была быть не вынужденной, не вызванной требованиями плоти и крови. Она должна была быть плодом взаимодействия божественной благодати и человеческой свободы. Поэтому Христос и отверг искушение духа пустыни. Но тем самым Он отказался от ярчайшего свидетельства своей силы и могущества, от самого главного «доказательства» своей божественности. Он отворил двери для сомнений и критики, которые всегда сопутствуют свободному выбору и свободной любви. Повиновение не должно быть куплено хлебом. Оно должно естественно возникнуть в человеческом сердце. Но вместе с возникновением этого свободного, вызванного любовью повиновения должны были исчезнуть и все знаки, которые в большей или меньшей степени служили принуждению и лишали человека выбора. Поэтому должен был исчезнуть и хлеб, как один из наиболее явных и в то же время самых существенных знаков принуждения и предопределения. Таким образом, отвержение первого искушения означает не только желание Христа поднять человека из плотского существования к духовному истинному существованию, но также и Его желание позволить человеку совершенно свободно верить в Него или не верить, самому определиться — за или против Него, совершенно свободно почитать Его или подвергнуть гонениям. Савл должен был превратиться в Павла вследствие внутреннего озарения благодатью, потрясшего все его бытие, но не по влечению природы к вкусу хлеба. В проблеме хлеба, как мы видим, берет начало проблема веры и совести.

2. ПРОБЛЕМА СОВЕСТИ

Проблема хлеба — не единственная и не последняя проблема, которая мучает историческое человечество и которую оно пытается разрешить тем или иным способом. Жизненный голод не является самым главным препятствием для создания счастья в этой действительности. Ему сопутствует внутреннее беспокойство, которое с трудом осознается и определяется, но которое всегда ощущается и всегда переживается. Это беспокойство труднее перенести, чем голод плоти. Оно мучает человека сильнее, чем тоска по хлебу. Достоевский эту внутреннюю тревогу называет «свободой совести». И называет совершенно справедливо. Совесть — это голос нашего глубинного Я. Она не зависит от крепости нашего духа. Она не лежит на поверхности, но кроется в самом нашем существе. Ее нельзя ввести в заблуждение, как ум, или извратить, как волю. Через нее говорит наша личность, наш центр, наше ядро, которое сокрыто в нас глубже, чем ум и воля. И именно поэтому ее никогда нельзя ввести в заблуждение или извратить в подлинном смысле этого слова. Голос совести всегда правдив, ибо им говорит наше бытие.

Именно поэтому он и обязывает. Мы можем не обращать внимания на заключения своего ума, ибо мы никогда не бываем абсолютно уверены в том, что он не ошибается. Сомнение в утверждениях нашего ума всегда обосновано. Мы можем не прислушиваться к желаниям нашей воли, ибо никогда не бываем уверены в том, что они не находятся под влиянием посторонних факторов. Таким образом, и сомнение в установках нашей воли тоже всегда оправдано. Однако мы всегда должны быть послушны своей совести, ибо она -- самое глубокое и самое сущностное проявление нас самих. Идти против своей совести — означает идти против самого себя, отречься от своего бытия и морально его уничтожить. Отказ от своей совести есть отказ от основной своей ценности и тем самым глубочайшее нравственное падение. Отказаться от своей совести означает отречься от своей личности, обезличить себя, подчиниться внешним чужим законам и тем самым обесчеловечить себя, ибо человек настолько человек, насколько он -- личность. Совесть есть выражение личности и поэтому — залог человечности. Человек есть настолько человек, насколько он следует своей совести.

Совесть всегда живет в нас, живет потому, что она есть голос нашего бытия, нашей личности. Наш ум может омрачиться и уже не отличать истину от заблуждения. Наша воля может ослабеть и уже не чувствовать, что хорошо и что плохо. Но наша совесть бодрствует постоянно. Пока экзистирует наше бытие, до тех пор говорит наша совесть. В мешанине предрассудков и мнений, теорий и систем совесть нам постоянно указывает истину. В хаосе обрядов и правил, норм и законов совесть постоянно находит для нас добро. Человек, будучи создан по образу и подобию Божию, в глубине своей всегда носит идею Бога и всегда тяготеет к истине и добру, которые суть не что другое, как отблески божественности в мире. Внешне человек может быть даже изуродован; он может быть сильно омрачен; он может быть отягощен, как тот легендарный божок Главк Платона, всевозможными посторонними наростами, но в глубинах его бытия, как метафизический его первообраз, как образ самого Бога, который есть сама истина и добро, всегда сияет божественная идея его бытия. Совесть, будучи голосом нашего человеческого принципа, тем самым является голосом нашего первообраза. Это голос пребывающего в нас имманентного Бога. Через нашу совесть говорит наш первообраз, идея нашего бытия, по которой мы созданы и благодаря которой мы держимся. Поэтому этот первообраз и его голос, звучащий в нас, всегда ведет нас к истине и к добру. Он нас не обманывает и не вводит в заблуждение. Он не ослабевает и не исчезает. Он жив постоянно и постоянно говорит в нас, побуждая нас и предупреждая, одобряя нас или порицая. Голос совести в нас неистребим, как неистребима сама божественная идея, которую трудно рассмотреть в извивах нашего бытия. Можно не слушаться совести, но уничтожить ее нельзя.

И пока в нас живет голос совести, до тех пор не может быть и речи о субъективном психологическом счастье в этой действительности. Внутренний покой есть одно из основных условий психологического счастья. Поэтому, желая быть внутренне спокойным, необходимо примириться с этой действительностью, вжиться в нее и считать ее единственным местом нашего существования. Между тем совесть всегда говорит нам об идеальной действительности. Всю нашу жизнь, все наши поступки, переживания и чувства она мерит идеальной мерой. Она — наш внутренний червь, который не дает нам покоя, постоянно напоминая о том, что эта действительность преходящна, что ее покой обманчив, а счастье ее неподлинно и тем более непостоянно. Мы можем получать величайшие удовольствия, мы можем удовлетворить всякий жизненный голод, теоретически мы даже можем опровергнуть всякую высшую жизнь, но до тех, пока в нас говорит совесть, она оценивает наши переживания, наши установки, содержание нашей удовлетворенности. Все это она оценивает, исходя из высших законов, и осуждает нас, если только эти переживания, установки, содержания погрязли в мире этой земли. Осуждающий голос совести превращает в ничто даже самое большое психологическое счастье.

Поэтому самый большим врагом земного счастья является не голод, но совесть и ее свобода. Инквизитор не ошибается, когда говорит: «… дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя — о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть». Свое утверждение инквизитор обосновывает тем, что «тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить». Иначе говоря, человеку недостаточно только быть, как животному. Он хочет знать, для чего он есть и для чего он живет. Смысл животного вмещается в его существование. Между тем человек чистым существованием не только не удовлетворяется, но даже презирает его и считает его недостойным. Человек может иметь хорошую пищу и добротную одежду, жить в удобной квартире и иметь семью, но если он не знает, для чего он живет, он становится неудовлетворенным, начинает испытывать нужду и изнемогать. Смысл человека не вмещается в его существование. Человек не живет только для того, чтобы быть. В самом его существовании должно быть еще что-то другое, что не есть существование в себе, но что человек может осуществлять самим своим существованием. Бессмысленной жизни человек вынести не может. Поэтому инквизитор не ошибается, говоря, что человек «скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы». Но вопрос смысла жизни — смысла моей личной жизни есть глубокий вопрос совести. И если хлеб удовлетворяет само существование, то проблемы цели он не разрешает. На вопрос, для чего мы живем и что составляет смысл нашей личной жизни, мы можем ответить только своим глубинным бытием, говорящим голосом совести.

Поэтому инквизитор и признает, что беспокойство совести люди переживают болезненнее, чем жизненный голод. Человек согласен отречься даже от хлеба, чтобы только стать спокойным в себе. Инквизитор справедливо замечает, что человек «пойдет за тем, который обольстит его совесть». Обольстит совесть! -- необычайно глубокое замечание, ибо совесть действительно можно только обольстить, а не устранить или уничтожить; обольстить в том смысле, что те будто бы божественные вещи, которые стоят перед человеком и которым он поклоняется, по существу своему есть лживые порождения самого человека. Совесть умолкает только в присутствии Бога, ибо она есть глас Божий. Если человек поставлен перед идолом, говорящим от имени Бога, и если его убеждают, что это говорит сам Бог, его совесть, хотя бы на определенное время, умолкает, ибо в практической жизни, раньше или позже, все равно выясняется, преклонился ли человек перед истинным Богом или всего лишь перед идолом. Поэтому инквизитор всегда говорит и действует от имени Христа. От имени Христа он обманывает людей и сознательно лжет им, ибо, действуя только таким способом, он может обмануть и успокоить совесть людей. Люди верят инквизитору, ибо думают, что верят Богу.

И все-таки инквизитор прекрасно понимает, что подобный обман совести может быть только временным. Созданный им порядок, в который он включает людей, является антибожеским, тем самым — не истинным и безнравственным. Поэтому как только человек начнет участвовать в осуществлении этого порядка, он сразу же заметит, что все его действия направлены против Бога, и тогда его совесть заговорит, его глубинная природа возмутится и инквизиторский обман станет явным. Обманутый человек принципиально верит, что инквизитор является посланником Божим, ибо тот говорит и действует от имени Бога. Но как только человек обратится к своей совести по поводу отдельных конкретных эпизодов инквизиторской жизни и сравнит указания и предупреждения своей совести с требованиями и позволениями инквизитора, тогда он сразу же заметит ложь, увидит себя обманутым, и все усилия инквизитора обратятся в ничто. Совесть нельзя обманывать долго, ибо нельзя обмануть живущего в нас Бога.

Но чтобы этого не произошло, чтобы совесть и в практической жизни не могла бы решать и оценивать, необходимо возвести между ней и тем, что происходит в жизни, определенные преграды. 0б эти преграды должны разбиваться все усилия совести, дабы человек никогда не смог свои поступки, дела измерять нормами своей совести. Вне сомнения, что даже и преградами обнесенная совесть попытается оценивать. Но тогда она столкнется с непреодолимыми препятствиями. Она не сможет преодолеть эти преграды и увидеть, что же в действительности скрывается за ними, и поэтому не сможет вынести своего решения. Она остановится на полпути. Внутреннее беспокойство будет заглушено окончательно, ибо человек не спокоен не потому, что у него имеется совесть, но потому, что она решает. Поэтому инквизитор и делает попытку создать такой строй, где совесть решать не смогла бы. В человеке она бы осталась, ибо она есть онтологическое составное начало человеческой природы. Но она замолчала бы, а при попытке прийти в движение ударилась бы о непроницаемые стены. В порядке инквизитора совесть была бы заточена в тюрьму, у ворот которой стояла бы жестокосердная стража. Человек, у которого скованна совесть, получив хлеб и усмирив свой жизненный голод, уже ничего в себе больше не чувствовал бы, он бы доволен, спокоен, послушен. Из мира исчезли бы смятение и борьба, ибо человек борется не столько за то, чтобы быть, сколько за то, чтобы быть осмысленно. Если мы из человеческого существования устраним голос совести, то тем самым устраним и вопрос смысла этого существования, а вместе с ним — историческую борьбу и личностей, и народов. Так какие же способы выбирает инквизитор для того, чтобы заставить совесть умолкнуть? Какие преграды возводит между совестью человека и конкретными жизненными делами? Кто они — эти немилосердные стражи тюрьмы, в которую заточена совесть? Почему они не позволяют ей взглянуть на мир активно действующего человека?

На все эти вопросы отвечает сам инквизитор:«Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, -- эти силы: чудо, тайна, авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому… Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки».

Таким образом, инквизитор в своем порядке между совестью человека и конкретной жизнью возводит чудо, тайну и авторитет -- силы, не позволяющая совести выносить решения и тем самым вызывать беспокойство во внутреннем мире человека. Чудо, тайна и авторитет могущественны тем, что, с одной стороны, они уничтожают свободный выбор человека, а с другой стороны, они предстают перед человеком как нечто для него непонятное недоступное и чужое, что невозможно оценить и измерить, перед чем приходится только преклониться. Тот, кто верит в чудо, подчинен силой того, кто творит чудеса. Чудо -- это одна из наиболее воздействующих на человека сил. Таким же образом влияет на человека и тайна. Тот, кто верит в тайны, тоже предопределен самим существованием этих тайн. Если тайны существуют, человек не может в них не верить. Конечно, он может отрицать само существование тайн, но если однажды он признает это существование, то определиться по отношению к их содержанию он не сможет, ибо это содержание есть тайна. Поэтому инквизитор объявляет существование тайн именем Бога, а затем — конкретные события обосновывает этими тайнами, принуждая, таким образом, человека верить без всяких собственных выводов и оценок, ибо тайна, подвергаемая оценке — уже не тайна. Таким же могуществом обладает и авторитет. Тот, кто верит в авторитет, руководствуется внешним мотивом, но не потому, что сам определился в вере. Авторитет тоже обладает подчиняющей силой. Однажды будучи признан, он не оставляет возможности для свободного выбора -- верить или не верить. Он требует верить. Таким образом, совесть, столкнувшись с чудом, тайной и авторитетом, должна умолкнуть. Внутренний голос человека должен подчиниться внешнему могущественному знаку, который потрясает существо человека. Он должен преклониться перед непостижимостью, которая своей непроницаемой тьмой наполняет дух человека. Он должен, наконец, преклониться перед извне приходящим словом, исходящим от Бога. Чудо, тайна и авторитет останавливают совесть на полпути и не позволяют ей развивать своих решений. Поступки, законы, правила, обоснованные чудом, тайной и авторитетом, невозможно измерить мерой идеальной действительности, которой обладает совесть, ибо все они непонятны и непостижимы.

Таким образом, чудо, тайна и авторитет заглушают совесть человека. Свои решения совесть отдает в руки того, кто вершает чудеса, непонятное объявляет тайной и пользуется авторитетом. Совесть может судить только о личных поступках самого человека и о личном содержании этих поступков, ибо только в этих случаях она знает, почему и как возникли эти поступки и содержания и согласуются ли они с божественной идеей идеальной нашей природы. Между тем чудо, тайна и авторитет вводят человека в чужые для него, непонятные и недоступные его взору начала. Эти началы для человека чужые не только по своему происхождению, то есть не только потому, что они проистекают не из нашего естества. Таких, приходящих извне, чужых для нас вещей очень много. Но, когда мы их принимаем, когда совмещаем их со своей внутренней жизнью, тогда мы делаем их своими и подчиняем их решениям своей совести. Но с тем, что исходит из чуда, тайны и авторитета, мы не можем так поступить. Мы не можем это совместить со своей внутренней жизнью, ибо это для нас непостижимо. Все, что проистекает из чуда, тайны и авторитета так и остается для нас чужим и не только по своему происхождению, но и по своей сущности. Эти чужие для нас вещи никогда не смогут стать нашими актами и нашими содержаниями. Наша совесть никогда не сможет их оценить и судить о них, ибо они — не наши, а о чужом совесть не судит. Таким образом, если мы осуществляем то, что проистекает из чуда, тайны и авторитета, мы делаем это спокойно и покорно, ибо здесь наша совесть молчит. Мы сами здесь ничего не решаем. Здесь все решено за нас. Поэтому всякая попытка совести здесь теряет смысл. Как мы уже заметили, чудо, тайна и авторитет предоставляют человеку спокойствие совести, ибо уничтожают ее решения. В этом и состоят инквизиторские способы порабощения человеческой совести. Использование этих средств в порядке инквизитора вполне логично, ибо в царстве инквизитора свободы не может быть. Поэтому и совесть, как самое глубокое проявление принципа свободы, должна здесь умолкнуть. Здесь должно уняться всякое внутреннее беспокойство человека, в чем бы оно ни проявлялось бы -- в виде жизненного голода или в образе божественной истины. Порядок, создаваемый инквизитором, есть рай субъективного счастья. Поэтому инквизитор устраняет из него все, что могло бы нарушить это счастье, и включает в него все, что способно его поддержать. Чудо, тайна и авторитет как раз и являются такими поддерживающими средствами, ибо они не позволяют раскрыться глубинной природе человека и проявиться кроющемуся в ней божественному первообразу и им оценить действительность этой земли. Чудо, тайна и авторитет подобны плотному занавесу, который скрывает божественный свет. Поэтому инквизитор их и использует.

Однако, пока мы рассматриваем роль и значение этих средств в порядке инквизитора, незаметно возникает важный вопрос: а как поступил Христос? Действительно ли Он отверг чудо, тайну и авторитет? Но разве Он сам не совершал чудес? Разве не говорил Он о тайнах? Разве не Он учредил и установил авторитет своей Церкви? Утвердительный ответ на все эти вопросы настолько очевиден, что было бы нелепостью его отрицать. Евангелие наполнено чудесами и тайнами. Евангелие совершенно определенно указывает на существование авторитета. Но если это так, то каким же образом те же самые средства становятся и божественными, и демоническими? Как могут и Христос и инквизитор пользоваться одними и теми же средствами? Инквизитор говорит, что исправил и улучшил подвиг Христа. Однако это исправление выражалась не в том, что инкизитор тайну, чудо и авторитет использовал как новые, до сих пор не существующие вещи, но в том, что он все свое царство построил на чуде, тайне и авторитете. Труд Христа основывался на свободном выборе человека. Инквизитор же свой труд обосновал внутренним насилием. Чудо, тайна и авторитет стали краеугольными камнями этого насилия. Поэтому различие создаваемых Христом и инквизиторов порядков в том, что тайне, чуду и авторитету придавался совершенно разный смысл. Не инквизитор изобрел чудо, тайну и авторитет, но он вложил в них новый смысл, которого они не имели и не могли иметь в подвиге Христа. Эти три силы инквизитор начал использовать в своем царстве с другой целью, совершенно противоположной цели Христа. Так что же это такое -- этот новый смысл и эта другая цель?

Необходимость чуда инквизитор обосновывает склонностью человека верить по принуждению. «Так ли создана природа человеческая, чтобы отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца?» Сам инквизитор не верит в такую возможность. Он полагает, что сам человек, будучи один, не в состоянии совершенно свободно решить основные вопросы своей жизни; что он сам требует чуда, то есть требует решения, которое пришло бы к нему от другого, более могущественного, чем он сам. «Но ты не знал, -- говорит инквизитор Христу, -- что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздает себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству…» Такое обоснование необходимости чудес показывает, как инквизитор понимает смысл и назначение чуда. Чудо в порядке инквизитора есть основа веры. Человек инквизитора верит потому, что видит чудо. Это чудо заставляет инквизиторского человека верить. Этим и исчерпывается смысл чуда в царстве инквизитора. Никакого другого назначения, как считает инквизитор, у чуда нет. Чудо есть знак силы более могущественной, чем человек. Получив такой знак, человек верит. Подав такой знак, высшая сила доказывает свое существование и обосновывает свои требования.

Христос совершил много чудес, но все они имели совершенно другой смысл, чем тот, который вкладывал в них инквизитор.[47] Христос не совершил ни одного чуда, которое не было бы связано с Его спасительной Миссией. В начале Его открытой жизни к Нему пришли посланники, находящегоя в темнице, Иоанна и сказали Ему: «Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого?» (Матф., 11, 3). Тогда Христос указал на знак, который послужит для Иоанна доказательством того, что Иисус из Назарета есть Тот, Который должен придти: «Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют» (Матф., 11, 4-5)). Что этим хотел сказать Христос? Может быть то, что чудо уже само по себе есть знак Его Миссии? Никоим образом! Он хотел известить Иоанна, что Он уже осуществляет царство Мессии, которое Израиль так мучительно ждал на протяжении долгих веков; что Он есть Тот, который осуществляет то, о чем так долго мечтали люди; что в Его деяниях исполняются древние пророчества, возвещающие приход нового века. В свое время пророк Исайя провозглашал, что «И в тот день глухие услышат слова книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых...(Исайя, 29, 18) И очи видящих не будут закрываемы, и уши слышащих будут внимать. И сердце легкомысленных будет уметь рассуждать; и косноязычные будут говорить ясно... (Исайя, 32, 34) Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь…» (Исайя, 35, 6). И вот этот день пришел. Слепые, к которым прикоснулся или которых благословил Христос, прозрели, хромые ходят, прокаженные исцеляются, глухие слышат. Это знак того, что Христос есть Тот, который должен придти, что Царство Божие близко. Почему эти деяния — знаки? Потому что их ожидали.

В последние дни рождественского поста Церковь в своих молитвах говорит так называемыми О-антифонами¹ (они так называются потому, что все начинаются восклицанием «0», в одном из них говорится: «О, Царь народов и всех нас краеугольный камень, который две части соединяешь в одну, приди и спаси человека, которого создал из земли» (Рим., Бревиарий²). Спасти человека было главной задачей Посланничества Мессии. Человека необходимо было спасти во всех смыслах. Грех, из-за которого человек погряз в злополучном существовании, не был лишь нарушением дисциплинарной установки, лишь обычным непослушанием. Грех был отступничеством от Творца и поворотом к творению. Предпочтя вещь Высшей Воле, человек тем самым пренебрег этой Волей, ею указанным путем, ею намеченной целью и примкнул к жизни вещи, к ее законам и ее судьбе. Состояние вещи стало состоянием человека. Но тем самым человек стал меньше человеком, ибо всякое удаление от Бога -- это и удаление от себя самого, ибо Бог есть наш прообраз, наша модель, по которой мы созданы в глубинной нашей природе. В грехе человек слабее, нежели в добродетели. Согрешивший человек — меньше человек. Вот почему Блаж. Августин и называет грех сползанием в небытие — «inclinatio ad nihilum». Исходя из этого, и освобождение от греха тоже не является только внешним правовым отпущением от наказания. Освобождение от греха -- это восстановление бытия человека, возвращение его в полноту, воссоединение его с первообразом. Отпущение греха, в глубинном смысле, есть обновляющее сотворение человека. «Итак, кто во Христе, — говорит св. апостол Павел, — тот новая тварь» (Кор.,II, 5,17). Поэтому Христос появился на земле как Творец, как Зиждитель нового божественного космоса. И если через Него в начале времен было «создано все, что на небесах и что на земле» (Кол. 1, 16), то также через Него все должно примириться с Богом, «умиротворив через Него, Кровию креста Его, и земное и небесное» (там же, 20), ибо Он «есть образ Бога невидимого» (там же, 15) и «все Им стоит» (там же, 17). Полнота человеческой природы, сияющая в божественном первообразе, должна была быть восстановлена подвигом Христа. Человек должен был быть вызволен из состояния вещи и перенесен в царство детей Божиих. Ожидаемое царство Мессии должно было быть не только новым учением, но и новой жизнью. Вот почему пророки Израиля ждали Мессию. Они ждали Его не только для того, чтобы он восстановил искаженный религиозный культ, принял на себя грехи людей и их уничтожил, но и для того, чтобы Он спас обиженных, защитил бы вдов и сирот, освободил бы страдающих и находящихся в тени смерти. Царство Мессии должно было быть царством вселенского мира, справедливости и блага. Пророки Израиля утверждали не только то, что с пришествием ожидаемого дня «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком» (Исайя, II, 6); что люди «перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы» (Исайя, 2, 4); что Мессия «будет производить суд и правду на земле» (Иеремия, 23, 5); но и то, что тогда «будет обилие хлеба на земле, на верху гор; плоды его будут волноваться, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на земле» (Пс., 71) и что «хромой вскочит, как олень» (Исайя, 35, 6). Иначе говоря, воссоединение человека с Богом, обновляющее сотворение человека должно было преобразить всю человеческую природу, спасти ее от ее же немочей и недостатков, от ее подчиненности внешнему природному миру. Человек, созданный властелином мира — «Fecisti eum paulo minorem angelis» (Пс. 8) — должен был быть возвращен на свой трон, с которого сошел сам по греховной своей воле.

Вне сомнения, для того, чтобы это произошло, нужна была божественная сила. Возродителем человека и его вторым Творцом мог быть только Бог. Только Он один мог восстановить нарушенное человеческое существование, ибо только Его дух вечно парит над глубинами небытия и своим «fiat» вечно призывает вещи быть. Поэтому деяния Мессии должны были быть удивительными. Они должны были быть чудотворными и непостижимыми в своей глубине. Чудо должно было стать способом проявлений Мессии. Но эти чудеса будут предназначены для спасения человека. Они будут средствами восстановления полноты человека. Они будут знаками любви Христа к человеку, ибо только из любви к человеку Он воплотился и поселился среди нас. Люди будут ждать деяний Христа не только потому, что они удивительны, но прежде всего потому, что они суть средства спасения. Поэтому, когда пророк Исайя возвещает, что с приходом Мессии глухие услышат и слепые увидят, а хромые вскочат, как олени, он указывает не только на то, что тогда на земле произойдут удивительные вещи, но и на то, что даже в физическом отношении человек будет освобожден от последствий греха. Христос, отвечая на вопрошания учеников Иоанна, тоже указывает не только на удивительность своих деяний, но и на то, что они уже осуществляют это всеобщее спасение человека от греха.[48] Чудеса суть знаки Посланничества Христа не только по своей удивительности, но и по своей спасительной сущности.

Этим они отличаются от чудес инквизитора. Сам Христос предостерег человечество от веры в чудо, как в чисто удивительное, непостижимое явление, «ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Матф., 24, 24). Эти инквизиторские чудеса лжехристов предстают перед человеком в своей удивительности и необычайности. Они не имеют никакого отношения к искуплению человека. Это не спасительные, но всего лишь удивляющие средства. Единственное их назначение — принудить человека верить в того, кто совершает эти удивительные знамения. Как уже отмечалось, чудо своей удивительностью и необычайностью предопределяет человека и уменьшает свободу его веры. Поэтому лжехристы охотно им пользуются и будут пользоваться всегда. Именно поэтому инквизитор сделал чудо краеугольным камнем своего царства. И именно поэтому Христос отверг чудо как только удивляющую и предопределяющую вещь. Дважды просили Его о таком чуде и дважды Он отклонил эту просьбу. В первый раз дух пустыни хотел, чтобы Он подал знак, доказывающий, что Он действительно есть Сын Божий. В качестве доказывающего знака дух пустыни предложил Ему использовать чудо, чистое чудо с присущей такому чуду одной только удивительностью и не имеющей ничего общего с Его искупительной Миссией. «Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма. И говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз» (Матф., 4, 5-6). Но Христос вместо того, чтобы броситься вниз и подать знак, ответил: «Не искушай Господа Бога твоего» (там же, 7). Во второй раз подобное случилось, когда Христос уже был распят на Голгофе — «Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: "Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста"» (Матф., 27, 39-40). К толпе присоединились и первосвященники с книжниками и старейшинами. Они тоже говорили Христу: «Других спасаешь, а Себя Самого не можешь спасти! Если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него» (Матф., 27, 42). Если бы дважды требуемое чудо было совершено, оно было бы чистым знаком, подчиняющим своей удивительностью, но утратившим свой спасительный смысл. Христос ни разу не совершил такого чуда. Он предпочел позволить людям не верить, сомневаться, издеваться над Ним и даже злословить, но Он не захотел при помощи знака, вызывающего удивление, зажечь в людях веру. Чудеса Христа таким характером не обладают. Они были совершены не только для того, чтобы показать их удивительность. Они были искупительным средством от всякого зла, исходящего от греха.

Св. апостол Матфей в своем Евангелии дает краткое изложение всех деяний Христа на земле: «И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. И пошел о Нем слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их» (Матф., 4, 23-24). Евангелии рассказывают только о некоторых чудесах совершенных Христос, ибо «много сотворил Иисус пред учениками своими и других чудес, о которых не написано в книге сей» (Иоанн, 20, 30). И все эти чудеса были совершены для того, чтобы помочь людям. Вне сомнения, помочь человеку в его глубинной природе и в его сущностных отношениях с Богом было главной задачей Христа. Но так как нарушение отношений с Богом нарушило и отношения человека с миром, подчинив человека законам природы, то Христос не мог молча пройти мимо всяческого бремени, возложенного на человека внешним миром и проявляющегося в виде различных болезней, немощей и страданий. Поэтому Он, упорядочивая строй человеческой природы и восстанавливая в ней божественный первообраз, устранял и конкретные внешние проявления, мешающие осуществляемому Им полному восстановлению человека. Христос был Спаситель в самом широком и глубочайшем смысле этого слова. Чудеса по сравнению с учением и таинствами в этом деле спасения были только одним из практических средств. Они были божественны, как божественна и вся деятельность Христа. Но они были не более божественны, чем Его учение и Его таинства. Они — составная часть Его искупительного подвига, но — не основная и не сущностная его часть. В этом плане весьма показательно отношение самого Христа к своим чудесам. Обычно Он совершал их тихо, не обнаруживая своего божественного могущества. Люди часто не замечали и не чувствовали того, что совершилось чудо. В день брака в Кане Галилейской Он по просьбе своей матери велел наполнить ведра водой и превратил ее в вино. Совершив это чудо, Он спас присмотрщика от большой неприятности, ибо угощение было в самом разгаре, а вина было недостаточно. Присмотрщик дивился доброму вину и не знал, откуда оно взялось. Гости же вообще не заметили чуда. На берегу Гениссаретского озера, когда апостолы грустно заметили, что люди голодны и нечем их накормить, Христос также молча благословил хлеб и рыбу и велел разделить их. Можно было бы проанализировать все чудеса Христа, и во всех мы бы обнаружили желание Христа помочь людям в их бедах и радостях, в их несчастиях и страданиях. Христос творил чудеса не только для того, чтобы показать свое могущество, но и для того, чтобы осуществлять преображение мира и человека. Чудеса были предвестниками и началом всеобщего преображения. Они были теми малыми горчичными зернами, из которых должно было вырасти вселенское дерево преображенной действительности. Поэтому удивительность чудес не имела первостепенного значения, иногда она была даже совсем сокрыта. Христос повернулся к просящим, умоляющим, в большинстве уже верующим в Него и любящим Его людям и помогал им. Он не удивлял людей, но творил добро. Его божественное могущество проявлялось естественно, как составная часть Его Миссии. Он был Богом. Ему повиновались небо и земля. И Он это повиновение использовал для создания или увеличения людского блага, для устранения нищеты духа и плоти. Чудеса Христа суть проявление божественной Саritas.

В этом и заключается отличие чудес, творимых Христом, от чудес инквизитора и всякой антихристовой силы. Инквизитор включает чудо в свой порядок потому, что оно удивительно. Этой удивительностью он хочет подчинить человека и принудить его верить в себя. Совесть же человека он намеривается заточить в темницу, не позволяя ей ни судить, ни оценивать. Между тем Христос совершает чудеса для того, чтобы избавить человека от подчинения природным законам. Инквизитор своими чудесами окончательно уничтожает свободу человека. Христос же, творя чудеса, эту свободу ими как раз увеличивает, ибо снимает с человека оковы природных законов. Поэтому в его чудесах нет принуждающей и подчиняющей силы, ибо и творимы они были не для того, чтобы подчинять. Когда Христос исцелял больных, воскрешал умерших, изгонял бесов — во всех этих случаях Он хотел совершить не только чудо, то есть явить удивительный знак, но и исцелить больных, воскресить умерших и изгнать бесов. Каждое Его чудо, в зависимости от конкретного дела, было устремлено к добру — духовному или физическому. Людям была достаточно известна эта основная идея Христа и они почитали Его как благодетеля человечества, как осуществителя всех тех мессианских чаяний, которые всегда были живы во всем народе Изараиля. Но сам Христос часто даже запрещал испытавшим чудо рассказывать о нем. Исцелив глухонемого, Он «повелел им не сказывать никому» (Марк, 7, 36). Преобразившись на Фаворе на виду у апостолов, Он «запретил им, чтобы никому не говорили о Нем» (Марк, 8, 30). Но что характерно, все Евангелия замечают, что чем строже Христос запрещал рассказывать о сотворенных Им чудесах, «они еще более разглашали. И чрезвычайно дивились и говорили: все хорошо делает: и глухих делает слышащими и немых — говорящими» (Марк, 7, 36-37). Спасительная Миссия была всем понятна и очевидна.

Но Его как Бога люди должны были признать свободно — по велению своей совести. Он сам не раз требовал такого свободного выбора от тех, кто хотел прибегнуть к Его божественному могуществу, дабы спастись от страдания или несчастий. Люди прежде всего должны были верить в божественность Христа, то есть они должны были свободно выбрать Его, и только после этого Он позволял этой силе начать дейстовать и спасать людей. Его ученики тоже нередко сомневались в Его божественной Миссии. Странствуя вместе с Ним, они провели с Ним три года, они постоянно слышали о Его муке, смерти и воскресении, увидев же Его распятым на кресте, они разошлись, унося с собой остатки своей изначальной веры. Возглас идущих в Эмаус учеников: «А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля» (Лука, 24, 21) может быть motto всех последователей Христа, видевших Его смерть. Когда в Воскресное утро жены-мироносицы пришли к гробу Иисуса и нашли его пустым, а сидящий в изножии ангел сказал им: «Его нет здесь: Он воскрес» (Лука, 24, 6) и когда «возвратившись от гроба, возвестили все это одиннадцати и всем прочим» (там же, 9), то «показались им слова их пустыми, и не поверили им» (там же, 11). Только когда сам Христос «наконец явился одиннадцати, возлежащим на вечери» (Марк, 16, 14), они в конце концов уверились, что Он действительно жив, как и говорил. Но Он здесь же «упрекал их за неверие и жестокосердие» (там же, 16, 14). Вне сомнения, этот упрек есть порицание слабости человека. Но в то же время он есть указание на то, что чудеса Христа, свидетелями которых не раз были апостолы и ученики, никогда и ни к чему не принуждали совесть человека и ничем ее не обязывали. Вера в Христа, подвергаемая сомнениям, колебаниям и даже полному разрушению, была и оставалась свободной. Благотворный характер чудес скрывал их удивительность под покровом любви и потому оставлял человеку свободу.

Выбор Христа должен был быть обусловлен Его словом. Христос произносил божественные слова. «Ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить» (Иоанн, 12, 49). И слово свое Он ставил превыше всего. В это слово Он требовал верить, замечая, что «не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (там же, 48). И только потом, только во вторую очередь Он указывал на свои деяния: «когда не верите Мне, верьте делам Моим» (Иоанн, 10, 38). Слова или идея для Христа имеет первостепенное значение. Поэтому Он и подчеркивает эти слова, даруя ими человеку вечную жизнь. И только после слов следуют дела как проявление слов. В порядке Христа чудо есть результат веры. Об этом Он сам неоднократно говорил, прежде всего требуя веры в чудо и предвещая, что даже горы сдвинутся с места, если вера будет крепка. Чудо, как таковое, еще не свидетельствует о божественности чудотворца. Совершить чудо может тот, кто выше природы, тот, кто может управлять силами природы. Между тем божественен тот, кто послан самим Богом и кто действует от имени Бога, осуществляя Его волю. Христос как Бог был выше природы и потому творил чудеса. Но Он знал, что шкала чудес значительно шире шкалы божественности. Поэтому Он предупредил людей, дабы они остерегались лжехристов, которые тоже могут творить чудеса и великие знамения, но не могут произнести божественного слова и осуществлять волю Отца небесного. Чудо являет силу, но само по себе не указывает на источник, из которого эта сила исходит. Между тем в слове проявляется существо говорящего. Божественные слова может произносить только Бог. Провозглашать божественный порядок может лишь тот, кто послан Богом. Поэтому слово и было главным средством, которое использовал Христос. И только на втором месте было чудо, но не только как удивительный знак, но и как изъявление Его божественной любви к человеку. Исходя из этих Его деяний, наполненных необычайной любовью, люди могли придти к выводу, что и их Автор должен быть не обыкновенным человеком, но посланником Божиим. Не веря по каким-то причинам Ему самому, они все-таки могли верить хотя бы Его делам. Но вера, вызванная Его деяниями, была бы следствием более длительных размышлений, плодом рефлексии и анализа. Но и эта вера в своем существе тоже была бы свободной. Деяния Христа никогда не наносили ни малейшего ущерба свободе совести человека и не уничтожали ее решений. Своими деяниями Христос хотел явить не только свою силу, но и свою любовь. Этим и отличается чудо, творимое Христом, от чуда, принятого и осуществляемого в царстве инквизитора.

Все сказанное выше относится и к тайне. Подражая Христу, инквизитор вводит в свой порядок тайны. Говоря о необходимости обладать спокойной совестью, инквизитор замечает, что сильные и избранные, возможно, и могут жить, нося беспокойство в своем сердце, но миллионы слабосильных этого беспокойства вынести не в состоянии. Они требуют устранения этого беспокойства, они требуют спокойствия совести. Инквизитор упрекает Христа в том, что Он, наверно, не любит этих миллионов слабосильных, если не решается дать им душевный покой. «И чем виноваты, — говорит инквизитор, — остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что и могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да и неужто ли впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести». Иначе говоря, в том порядке, который создает инквизитор, тайна возводится на вершину всех ценностей. Веру человека поддерживает не свободное решение, не любовь, но тайна. И даже если бы человек почувствовал, что эта тайна противна его глубочайшим убеждениям, что, повинуясь тайне, он поступает не так, как того требует его совесть, он все равно должен подчиниться этой тайне, ибо она — тайна, то есть вещь недоступная и непостижимая для его ума. Человек не в состоянии постичь ее содержание и поэтому он обязан слепо повиноваться. Для Инквизитора тайна ценна не своим содержанием, но своей загадочностью. Человек должен ей подчиниться не потому, что в это время, на этом пути земного существования он не в силах постичь эту тайну, но потому, что он и не обязан ее постичь. В жизни созданной инквизитором содержание тайны закрыто для человека навеки. Тайна находится над человеком, но не по причине фактической немощи его природы, а по своей сущности. Загадочность тайны — это то начало, которое человек инквизитора больше всего ценит и ищет. В порядке инквизитора тайна подчиняет человека не тем, что она выражает, то есть не материальным своим содержанием, но тем, в чем она недоступна человеку, то есть своим формальным началом, своей непостижимой загадочной формой. Тайны в царстве инквизитора абсолютизируются, но не в том смысле, что они выражают некое абсолютное содержание, но в том, что они увековечиваются в своей непостижимости. Инквизитор провозглашает тайны, не обещая их когда-нибудь раскрыть.

Между тем в порядке Христа тайна имеет совершенно другой смысл. Для Христа тайна ценна не своей загадочностью, но своим содержанием. Загадочность — это всего лишь временное, преходящее свойство тайны, возникшее от несовершенства ума греховного человека. Ум, не просветленный благодатью и не преображенный божественным первообразом, не в состоянии глубоко постичь то, что есть в божественной жизни. Поэтому существование тайн в учении Христа вполне понятно и совершенно естественно. И все же Христос не отказывается говорить о той, непостижимой для нас божественной жизни и проповедовать людям ее содержание. Правда, люди не все понимают в этой проповеди. Возможно, что они не все понимают так, как хотелось бы Христу. Возможно, что сама сущность остается скрытой от глаз их духа. Анализирующий ум и рефлексия наталкиваются в конце концов на непреодолимую стену. Поэтому и возникает тайна. Но Христос эту загадочность тайны не абсолютизирует и не увековечивает. Он говорит понятно и определенно: «Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить. Когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Иоанн, 16, 12). И в другом месте: «Утешитель же, Дух Святый, которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему» (Иоанн, 14, 26). Христос не отрицает существование тайны. Неспособность человеческого ума вместить божественную истину для Христа очевидна. Этой неспособностью Он и обосновывает существование тайн. Но здесь же Он присовокупляет, что пошлет Дух Святой, Который просветит разум, устранит природную немощь и тогда всякая истина станет понятной человеку. Тогда непостижимая форма тайны исчезнет и человек сможет понять и полюбить абсолютное содержание. Теперь мы видим божественную жизнь словно в зеркале, после мы увидим ее такой, какова она есть в себе. Теперь мы ее постигаем отрывочно, по частям, после постигнем саму ее сущность. Это и есть конечная и усовершающая задача Святого Духа. Поэтому Христос загадочность тайны не только не считает ценностью, но напротив — эта загадочность Ему представляется недостатком, скрывающим от человека божественное содержание, не позволяющим ему полностью познать это содержание, а потому — и полностью его полюбить. Обещание послать Дух Святой было дано для того, чтобы устранить этот недостаток и уничтожить загадочность тайны.

Вне сомнения, до тех пор, пока человек остается в этой действительности, природа его только укрепляется, но не преображается. Поэтому и загадочность тайны здесь только уменьшается, но не уничтожается полностью, даже и снисхождением Духа Святого. Ум просветленный божественной благодатью постигает значительно больше и проникает значительно глубже, нежели ум руководствующийся только своей природой. Но даже и в этом случае он понимает не все и не полностью. Св. апостол Павел говорил, что в этой действительности мы все познаем по частям, и этим выразил сущность метода познания этой действительности, которого не уничтожил даже Дух Святой. Но когда человек будет преображен, когда его природа будет окончательно очищена и освобождена от всех несовершенств, тогда он познает Бытие таким, каково оно есть в себе. Тогда он встанет перед ним лицом к лицу и увидит его. В преображенной жизни уже не будет тайн. Тайна — всего лишь преходящее явление этой действительности. Загадочность тайн проистекает не из их содержания, но из нашей временной слабости. Бог не скрывает себя преднамеренно, не желая, чтобы Его не видели. Он — не обманщик— Deus deceptor, -- которого очень боялся Декарт.³ Напротив, Он есть «Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Иоанн, 1, 9). Он дает нам столько своей истины, сколько мы, будучи непреображенными, способны вместить. Поэтому Церковь с самого начала своего существования молится: «Пришествием Духа Святого укрепи в нас истину; яви нам то, чего мы не знаем, дополни то, чего нам не достает; укрепи наше знание» (Соnst. ароst.). Такая молитва в порядке инквизитора была бы нелепостью. Она означала бы попытку устранить одну из краеугольных опор его порядка. Просить открыть то, чего мы не знаем, есть то же, что просить убрать загадочность тайны и тем самым устранить преграду между осуществляемыми делами и решением совести. Но если мы устраним эту преграду, тогда все инквизиторское царство разрушится. Мы уже говорили о том, что тайна своей загадочностью препятстует совести принимать решения, что она принуждает человека к слепому повиновению. И это понятно. Ведь это препятствие и эту слепоту инквизитор увековечивает и возводит в абсолют. Между тем Христос посылает Дух Святой, чтобы это препятствие преодолеть. Как чудо не является основным и самым значительным свидетельством божественности Христа, так и тайна не является основным началом Его учения. Если человек, даже и сподобившийся благодати Духа Святого, не в силах глубинно постичь содержание божественной жизни, ему все равно надо принять это содержание, невзирая даже на его непонятность, ибо его возвещает сам Бог. Но пусть человек знает, что тот же самый Бог рассеет эту непонятность и темноту и раскроет себя таким, каков Он есть в себе. Путь инквизитора ведет в непроницаемую тьму. Путь Христа ведет к абсолютному свету и к абсолютному пониманию. Инквизитор всякий раз сгущает завесу таинственности, делая ее все более непроглядной. Христос действием Святого Духа эту завесу тьмы рассеивает как в жизни отдельного человека, так и в жизни всего человечества. Он будет ее рассеивать до тех пор, пока, преобразив весь мир, не снимет ее полностью. В порядке Христа тайна включается в ряд таких вещей, как боль, страдание, смерть, ошибка. В преображенной действительности их не должно быть, -- они все должны быть окончательно преодолены и устранены. Инквизитор, навсегда оставляя человека в этой действительности, тем самым оставляет навсегда и загадочность тайны, которой он словно плотным покровом обволакивает и душит совесть. Христос, ведя человека в надприродную действительность, этот покров постепенно снимает, позволяя человеку увидеть ничем неприкрытое божественное содержание. Здесь, как и по отношению к чуду, инквизитор предстает перед нами как полная противоположность Христа.

В своей долгой оправдательной речи инквизитор об авторитете не говорит и его включение его в свое царство не обосновывает. Он только упоминает о нем, когда говорит о чуде и тайне. Однако уже само их соположение позволяет предположить, что и авторитет служит для того же, для чего служат чудо и тайна, а именно — для успокоения совести. Мы предполагаем, что и вложенный в него смысл такой же, как и у чуда и тайны. В ходе речи инквизитора выясняется, что авторитет в его порядке чисто формальный. Этот авторитет опирается не на объективную структуру бытия, но на чисто человеческую волю. Инквизитор что-то позволяет или что-то запрещает не потому, что этого требует объективный порядок, сама природа человека или мира, но потому, что он этого хочет. Излагая свою установку — позволить людям грешить, инквизитор со свойственной ему логикой замечает: «Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения?» И в другом месте: «О, мы разрешили им и грех... Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения…» Инквизиторское позволение или непозволение есть основа греха. Грехом является все то, чего не позволяет инквизитор, и добродетельно все то, что им позволено. Формальное решение инквизитора одни поступки делает греховными, другие — оправдывает. Объективная структура бытия здесь сводится на нет и никак не влияет на нравственность человеческих поступков.

Эта часть инквизиторской этики проливает некоторый свет на всю проблему авторитета. Своим авторитетом инквизитор никого не представляет и ничего им не выражает. Он говорит только от самого себя, руководствуясь своей свободой и своим желанием, которым определяет всю жизнь людей. Диктуемые им правила поведения выражают не объективное бытие, стоящее за ним и за людьми, к которому он также причастен, как и все управляемые им люди, но исключительно его собственную установку. Авторитет инквизитора ничем не связан и ничем не обусловлен. Этот его авторитет -- чистое своеволие. Между тем всякое своеволие — вещь чисто формальная. Так хочу — так и должно быть — «sic volo, sic iubeo» — закон своеволия и вместе с тем — инквизиторского авторитета.

Само собой разумеется, что такой своевольный авторитет искажает и порабощает человеческую совесть. Совесть свободна только тогда, когда она может оценивать и решать. А решать и оценивать она может только тогда, когда у нее есть возможность сравнивать поведение человека с теми, говорящими через нее объективными нормами, которые содержатся в самом бытии. Между тем своевольный авторитет обволакивает эти нормы непроницаемой тьмой. Совесть, руководствующаяся авторитетом инквизитора, способна сравнивать поступки человека только с законами, провозглашенными этим авторитетом. Пойти дальше этого она не в состоянии, ибо за этим авторитетом стоит не объективное бытие, но чистая свобода. Эта чистая свобода ничем не ограничена и ничем неизмерима. Поэтому здесь совесть вынуждена замолчать, подчиниться слову инквизитора и отречься от своего решения. Формальный авторитет — самое верное средство для порабощения совести. Поэтому инквизитор им и пользуется.

Между тем в порядке Христа авторитет имеет совершенно другую основу. Он опирается на объективное бытие. Христос обладает абсолютным авторитетом. Люди — все без исключения — должны Ему подчиниться. Однако основа этого авторитета чисто объективная, а именно — божественность Христа. Люди должны быть послушны Христу потому, что Он есть Бог, следовательно, Он есть сама Истина и само Добро. Свои заповеди Христос обосновывает и обуславливает не формальной своей волей, не формальным своим желанием, но божественным абсолютным содержанием, божественным абсолютным бытием, как полнотой Истины и Добра, к которому мы причастны и отблесками которого являемся. Мы повинуемся Христу не потому, что Он так хочет, но потому, что Он требует от нас того же, чего требует от нас наша глубинная идеальная природа. Ведь это в Нем мы живем и действуем, и созданы мы по Его образу. Ведь Он — «рожденный прежде всякой твари» (Кол., 1, 15). Иначе говоря, Христос есть наш первообраз и тем самым -- основа и выразитель нашего бытия. Поэтому мы в своей глубинной сущности говорим то, что говорит Он. Его желания суть сокровеннейшие и глубочайшие наши желания. Его словами говорит сокровеннейшая структура человеческой сущности, которая имеется во всяком из нас, но которая не может проявиться в этой действительности. Именно поэтому и надо повиноваться Христу. Неповинование Христу означает неповиновение первообразу своего бытия или — своему глубинному сущностному Я. Правда, слова и заповеди Христа нельзя измерить каким-то, рядом с Ним находящимся бытием, ибо Он сам есть Бытие в самом высоком и самом полном смысле этого слова. В этом отношении в Христе сливаются формальная и материальная основы авторитета и образуют неделимое единство. Но все-таки логически мы можем отличить Христа как выразителя Бытия, его обладателя и его осуществителя от Христа формально говорящего, указующего и требующего. Таким образом, когда мы слышим заповеди Христа и Его требования, мы знаем, что Он все это делает, исходя не из своей формальной установки, но — по требованию сущего в Нем бытия. Иначе говоря, Христос появляется на земле не для того, чтобы осуществлять свою волю, но для того, чтобы спасти человека и восстановить его природу. Поэтому все провозглашаемые Им законы и проистекают из этой природы. Христос всегда говорит как представитель Бытия. Он сам -- автор этого Бытия. Он создал его таким, каким хотел создать. Но однажды создав его таким, а не другим, Он и обуславливает его законами и требованиями высочайшего предназначения и глубинного первообраза, который есть Он сам. Поэтому авторитет Христа не внешний, не формальный, но внутренний материальный; материальный в том смысле, что волею своею Христос выражает объективное бытие; внутренний в том смысле, что Его воля в своей глубинной сущности есть воля нашего собственного идеального принципа. Христос говорит от имени абсолютного объективного бытия и, таким образом, — от имени нас самих, ибо мы происходим из этого бытия и в нем держимся, как виноградная лоза на винограднике.

Поэтому авторитет Христа не порабощает совести человека и не убивает ее свободного решения. Если Христос что-то позволяет, то это позволяет и наша совесть, ибо это что-то согласуется с глубинной нашей природой. Если Христос что-то запрещает, то это же запрещает и наша совесть, ибо то, что запрещается, разрушает наше бытие. Грех возникает не по причине запрета Христом какого-то действия,поступка, но потому, что то или другое действие бытийно-онтологически есть зло и именно поэтому запрещено Христом. Даже сам Христос не может позволить грех, ибо такое позволение означало бы отрицание глубинной идеальной нашей природы и, тем самым, было бы отрицанием Христа, ибо глубинная наша природа только Христом и держится. Позволение греха означает отрицание Бога. Позволить грех может инквизитор, ибо он в Бога не верует, но его не может позволить Христос, который сам есть Бог. Формальное позволение или не позволение в царстве инквизитора может иметь решающее значение, но в Царстве Христа оно имеет всего лишь второстепенное значение. В Царстве Христа все определяет само бытие, сущее в Боге как в своем источнике. Требования Христа, если их сравнить с требованиями нашей совести, суть одно и то же. Если голос совести есть голос нашего первообраза, то тем самым, говоря конкретно, он есть голос Христа, ибо Христос есть наш первообраз. Между совестью и Христом не может быть никакого противоречия и никакого различия. Требования Христа совесть не порабощают и не принуждают потому, что через нее говорит Он сам. А если иногда из-за слабости нашей сегодняшней природы случается несогласие между решением отдельной совести и установленным Христом порядком, тогда сам Христос через свою Церковь велит следовать своей совести, ибо она — самая понятная нам норма нравственных поступков, и она первая определяет все наше поведение. Это основной закон христианской этики, в котором проявляется глубочайшее уважение к свободе личности человека, ненарушаемое даже в случае объективной ошибки или объективного зла.

Такова природа авторитета, таков его материальный и внутренний характер в порядке, созданном Христом. Авторитет, учрежденный Христом на земле, проистекает не из своей свободы, не из своеволия, но из объективного бытия, из божественного порядка. Провозглашаемые Церковью законы обязывают людей не потому, что этого хотят те, кто их проповедует, но потому, что эти законы проистекают из природы личности человека и общества, потому, что они являются законами нашей собственной жизни. Как красный свет на улице сам по себе не создает опасности для проезжающих, но только предупреждает, так и Церковь своим запретом или позволением не создает ни добродетелей, ни грехов, но только обращает внимание людей на то, где они находятся. Поэтому авторитет Церкви связан с необыкновенной ответственностью. Этот авторитет, обязывая совесть человека, и сам должен свято следить за тем, чтобы то, что он провозглашает, было выражением объективного божественного порядка, а не выражением желаний его воли. В противном случае этот авторитет вместо того, чтобы быть орудием Царства Христова, может превратиться в средство укрепления инквизиторского дела. Не вызывает никакого сомнения то, что в процессе истории, в те периоды, когда уменьшалось чувство ответственности, материальный внутренний авторитет иногда превращался во внешний формальный. Но такое искажение всегда исправлялось и исправляется божественным Провидением. Чисто формальный авторитет в Церкви — это отсутствие единства со Святым Духом. Инквизитор как раз и хочет всю свою власть построить именно на таком авторитете и создать, тем самым, антихристовое по существу царство, в котором значимым было бы не то, что говорится, но то, кем говорится. Между тем в Царстве Христа основное значение принадлежит содержанию (что говорит), а не чьей-то формальной воле (кто говорит). Св. апостол Павел заметил, что не следует верить даже ангелу сошедшему с небес и провозглашающему не то, что провозглашали апостолы. Учение, оставленное Христом Церкви, есть выражение глубинной сущности человека и мира, поэтому это учение неизменно во веки, как неизменен Бог, содержащий в себе эту сущность. Поэтому и авторитетом является только тот, кто это учение выражает и провозглашает. Все, что вступает в противоречие с этим учением, тем самым вступает в противоречие с бытием и нашей совестью. Формально авторитет может быть очень высок, но ему, как и тому, преданному проклятию, ангелу не следует подчиняться.

Этот довольно обширный анализ показал нам, чем и как различаются одни и те же средства в зависимости от того, кто ими пользуется -- Христос или инквизитор. Чудо, тайна и авторитет используются и в царстве Христа, и в царстве инквизитора, но смысл и характер их различны. Если чудо является выражением любви Бога к человеку, тогда оно есть знак и средство Христа. Но если оно своей удивительностью служит лишь доказательством сверхчеловеческой силы, тогда оно — знак антихриста. Когда тайна есть предъявление божественного содержания природному, не освещенному благодатью уму, тогда она есть начало учения Христа. Если же тайна является выражением только самой загадочности и непостижимости, тогда она — средство антихристова царства. Когда авторитет является выражением объективной идеальной действительности, которая основывается на своем божественном первообразе, тогда этот авторитет — часть порядка Христа. Если же он является всего лишь выражением формальной воли, тогда этот авторитет — средство антихриста. Все эти три могущественные силы, единственные силы на земле, как их называет инквизитор, имеют две стороны: материальную и формальную. Чудо содержит в себе действенность и удивительность; тайна -- содержание и непостижимость; авторитет -- норму и волю. Христос подчеркивает и основывается на материальном аспекте этих трех сил: на спасительной и благотворной действенности чуда; на божественном содержании тайны; на нормах бытия в авторитете. Инквизитор основывается (тем самым его выделяя) на формальном аспекте этих трех сил: на удивительности чуда, на непостижимости тайны и на воле авторитета. Поэтому этика Христа, если мы воспользуемся терминологией М. Шелера, это материальная этика ценностей, а этика инквизитора -- формальная этика законов и приказов. В истории эти две этики идут через века в постоянной борьбе друг с другом. Время от времени они определяют своим духом характер целых народов и эпох. Формализм инквизитора борется с онтологическими ценностями Христа.

3. ПРОБЛЕМА ЕДИНСТВА

Дважды отвергнутый дух пустыни пытался искушать Христа еще в третий и в последний раз. «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их. И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне» (Матф., 4, 8-9). Но Христос и на этот раз отверг предложение духа уничтожения, сказав: «Господу Богу Твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Матф., 4, 10). И словно подтверждая Его слова, «ангелы приступили и служили Ему» (Матф., 4, 11). Искушения были прекращены. Были произнесены только три слова, три человеческие предложения и ими была выражена вся будущая мировая история.

Инквизитор, толкуя это последнее искушение, обращает внимание не только на кроющееся в человеческой природе желание перед кем-то преклониться, но и на последствия этого преклонения. Он поднимает вопрос, что было бы, если бы Христос и в самом деле преклонился бы перед духом пустыни и принял сулимые им царства и славу их. Тогда, вне сомнения, Он сделался бы Царем мира и соединил бы все человечество в одну огромную общину. Инквизитор утверждает, что «Потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей». Человечество, по мнению инквизитора, всегда стремилось к единству. В мире всегда были великие народы, которые имели славную историю. Однако чем сильнее они становились, тем становились несчастнее, ибо сильнее ощущали потребность соединения и невозможность эту потребность удовлетворить. Великие завоеватели мира, такие как Тимур и Чингис-Хан пролетели словно вихрь по земле. Но и они, хотя и бессознательно, стремились объединить людей. Поэтому инквизитор и говорит Христу: «Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой». И тогда осуществилось бы то, о чем сегодня все мы тоскуем, и что повторяем в литургических и уединенных молитвах: «Dona nobis pacem»¹.

Но Христос отверг царства мира, как до этого уже отверг хлеб и насилие над совестью. Дух пустыни предлагал Ему объединить мир посредством силы. Инквизитор говорит об этом открыто: «А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар?» Меч стал бы тем основным средством, воспользовавшись которым, Христос создал бы в мире единство и обеспечил всемирный покой. Тогда бы Он уничтожил и стер с лица земли своих врагов. Но Христос, защищая свободное повиновение и личный выбор, не мог использовать насилие для того, чтобы объединить человечество. Он не воспользовался насилием ни для удовлетворения голода, ни для насаждения и поддержания веры. Люди должны были свободно следовать за Ним, свободно выбрать Его и, наконец, свободно воссоединиться в общей любви и в общей вере. Всемирное единство, по Христу, должно было быть царством внутренней любви. Меч и порфира кесаря были знаками насилия. Поэтому Христос их отверг. Он хотел быть Владыкой, ибо Ему была дана вся власть на небесах и на земле. Но Он хотел властвовать не силой, но любовью. Две тысячи лет спустя Им учрежденная Церковь ввела особый — Его как Царя — праздник. Во время праздничной литургии повторяются слова самого Христа, сказанные Им Пилату: «Ты говоришь, что Я Царь» (Иоанн, 18, 37), но здесь же говорится, что это Царство Христа «не от мира сего» (там же, 36). И в префации Мессы Царство Христа названо «царством любви и мира». Христос есть Царь, ибо Он «рожденный прежде всякой твари», «Он есть глава тела Церкви», «Он — начаток» (Кол., 15-18). Все мессианские пророчества наполнены ожиданием Его, как Владыки вселенной. В своих видениях пророк Даниил представлял, что Сыну Человеческому была «дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его -- владычество вечное, которое не прейдет, и Царство Его не разрушится» (Даниил, 7, 14). Пророк Исайя тоже говорит о младенце, на раменах которого владычество и которого нарекут Князем Мира. Он будет владычествовать «на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века» (Исайя, 9, 6-7). Но Христос есть Царь в другом смысле, не в том, в котором хотел бы Его видеть дух пустыни. Дух пустыни предлагал Ему меч, то есть единство, созданное посредством силы. Между тем Он принял мир, то есть единство, созданное посредством любви.

Меч и венец кесаря принял инквизитор. «Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию... О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: "Тайна!" Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастья». Инквизитор последовательно объясняет, почему он принял меч кесаря: «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их». Все это он говорит не с заранее обдуманным намерением. То, о чем он говорит, не он придумал. Потребность преклониться перед тем, в чьих руках хлеб, кроется в человеческой природе. Человек жаждет, чтобы им управлял тот, кто дает ему пищу. Подтверждение этому мы находим прослеживая события жизни Христа. Однажды, это было в период Его странствий по Палестине, когда Он учил и совершал чудеса, «Иисус, возвед очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: где нам купить хлебов, чтобы их накормить?… Филипп отвечал Ему: им на двести динариев не довольно будет хлеба, чтобы каждому из них досталось хотя по немногу» (Иоанн, 6, 5,7). Чем это закончилось, всем хорошо известно. Христос повелел, дабы люди возлегли на траву, тогда «Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел» (Иоанн, 6, 11). Все насытились. И «тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир» (Иоанн, 6, 14). Являются ли эти слова свидетельством того, что люди поняли сверхъестественную Миссию Христа? Отнюдь, нет! В этих словах палестинская толпа выразила лишь свое удовлетворение тем, что среди них находится Тот, кто обладает силой приумножать хлеб и, таким образом, Он не позволит им голодать. И разве тогда не Он должен быть ее царем и властелином? Разве не Ему следует вручить скипетр земной власти? Ими задуманное не было только возможностью, ибо «Иисус же, узнав, что хотят придти, нечаянно взять Его и сделать царем (выделено автором -- А. М.), опять удалился на гору один» (Иоанн, 6, 15). Дух пустыни предлагал Ему венец кесаря как плату за подчинение. Тот же венец восхищенная толпа пыталась возложить Ему на голову как знак Его земной власти. Но оба раза Христос отверг эти попытки и предложения. Удовлетворение голода земным хлебом было для Него лишь делом случая. Оно не лежало в основе Его Миссии. Поэтому Он и не принял венец властелина.

Но инквизитор, который по существу вызвался быть утолителем жизненного голода, был совершенно последователен, принимая меч и порфиру кесаря. Инквизитору представлялось бессмысленным не поднять лежащего у его ног и плачущего кровавыми слезами зверя — этой изголодавшейся и ищущей властелина толпы. Поэтому он и не скрылся в горах, как Христос. Он оседлал зверя и сделался его властелином, то есть он подчинил себе эту толпу и таким образом выказал готовность создать мировое единство, объединить людей в одно всеобщее царство, которого до него еще никто не создал, хотя многие и пытались это сделать. Так что Христос может оставаться со своими избранными, которые также, как и Он, бегут от несущей Ему венец толпы. Но инквизитор будет вместе со всеми, ибо эти все жаждут покоя и хлеба. «А мы успокоим всех», — утверждает инквизитор. В ожидании осуществления проповедуемого Христом царства любви утомляются даже сильные, ибо отношения любви в этой действительности очень редки. Поэтому люди в конце концов восстают против Христа и отвергают Его любовь, преклоняясь перед силой. Между тем в царстве инквизитора «все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно». Отличительными свойствами царства инквизитора будут - мирное сожительство и послушание, счастье и покой.

Так каким же видится это инквизиторское царство? Как создается и как развивается жизнь, в которой свобода заменена хлебом, свободный выбор рабским послушанием и любовь насилием? Какой он -- этот человек, который отрекся от высшей жажды, от своей воли и от своей личности? Эти вопросы носят не только теоретический характер. Они имеют и большую практическую ценность. В течение последних нескольких столетий жизнь неуклонно шла в одном направлении — создания инквизиторского царства. Своими собственными глазами мы видели становление этого царства. Мы видели человека, возлагающего царский венец на тех, кто обещал ему хлеб; человека, слагающего свою совесть в руки тех, кто за него думал и решал; человека, который свою личность растворил в коллективе, нации, расе или классе. Поэтому образ такого человека, изображенный Достоевским в Легенде, есть не что другое, как образ нашего времени. Никогда еще царство инквизитора не приближалось к нам так близко и никогда еще его контуры не были столь отчетливы, как в наше время. Таким образом анализ этого царства может послужить ключом к пониманию современности.

С другой стороны, царство инквизитора является венцом всей его деятельности. В этом царстве находят отражение все инквизиторские законы, в нем используются все его средства; в нем осуществляются все его обещания. Это царство является объективным выражением всего инквизиторского духа. Поэтому образ этого царства имеет значение и для понимания самой природы человека. Он отчетливо и властно показывает, во что превращается человек, который пытается осуществить счастье в этой действительности, ибо царство инквизитора как раз и является той счастливой страной, тем утопическим островом, тем земным раем, созданию которого инквизитор посвятил всю свою долгую жизнь, свой опыт и свою логику. Таким образом анализ этого царства может послужить ключом также и к тайне человеческого бытия.

Удивительно то, что инквизитор не только не скрывает конкретного облика своего царства, но подробнейшим образом его раскрывает. Возможно, это происходит потому, что он рассказывает о нем именно Христу, который и так все знает. Но также возможно, что это он делает потому, что предвидит полное разрушение своего порядка. Поэтому он, ничего не скрывая и не затушевывая, прибегает к глубокой и холодной иронии. Ведь все его слова, которыми он рисует счастье своего царства, звучат как чрезвычайно болезненная насмешка над человеческой природой, над человеческой свободой и над человеческой личностью, Инквизитор, начав свою речь с защиты человека, под конец приходит к жесточайшему его высмеиванию. Он, начав свою речь с любви к слабым, заканчивает ее глубочайшим презрением к ним. Желая превратить мир в рай, он превращает его в сущий ад. Демоническая ложь, коварство и обман нигде не обнаруживались с такой очевидностью, как в образе инквизиторского царства. Те семь радостей, о которых инквизитор упоминает как о составных началах своего царства и в которых жители его царства находят утешение, суть не что другое, как семь горестей, в которых кричит и рыдает глубинное человеческое бытие, бытие высмеянное, поруганное и порабощенное инквизитором.

Первое, что в царстве инквизитора бросается в глаза и на что он сам обращает внимание Христа, — это то, что в нем люди радуются тому, что они получают свой собственный хлеб из рук властелина. «Получая от нас хлебы, — говорит инквизитор, — конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы». В царстве инквизитора нет чудес, умножающих хлебы. В этом царстве хлеб добывается тем же спосо6ом, что и во всем земном порядке: он зарабатывается. Инквизитор — не Христос, который рассадил бы толпы, благословил хлеб и рыбу и разделил бы каждому по его желанию. Инквизитор берет хлеб, заработанный самими людьми, и делит его между теми же людьми. Так где же здесь счастье и радость? То, что палестинские толпы хотели провозгласить Христа царем, вполне понятно, ибо Он чудесным способом умножал и делил хлеб, который они сами не заработали. Но чем же осчастливил людей инквизитор, раздающий хлеб, который эти люди сами заработали в поте лица своего? На это отвечает сам инквизитор: «…но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших!». Иначе говоря, не материальная сытость является радостью инквизиторского царства, но получение этой сытости из рук другого. Человек всегда сам зарабатывает себе хлеб. Но пока он этот хлеб переживал как свой, пока он брал его из своих рук, он не был счастливым, ибо он был свободным. Только тогда, когда человек свой заработанный хлеб отдает другому как знак своего преклонения и покорности и когда этот другой тот же самый хлеб возвращает ему назад как знак своего превосходства, только тогда человек радуется, только тогда становится сытым и счастливым, ибо только тогда он продает свою свободу. Преклонение перед другим и отречение от себя — первая радость инквизиторского человека. Нетрудно заметить, что здесь кроется демоническое издевательство над личностью человека, которое логически проистекает из желания человека быть счастливым уже в этой действительности. Но наряду с этим, разве оно не является критикой всех тех социальных систем и порядков, которые устремлены к созданию в этой действительности сытой и удовлетоворяющей толпы жизни? Ведь во всех этих системах камни не превращаются в хлебы. При всякой социальной системе каждый человек должен крайне тяжело трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Труд здесь становится основой всего. При всякой социальной системе заработанный самими людьми хлеб отнимается и делится между теми же, кто его заработал своим трудом. Так в чем же величие и преимущества этих систем? Чем они так похваляются? Чем они так восхищают и привлекают толпы? Всякое обещание изменить эту действительность при помощи культурных или естественных способов есть обман, ибо ни один человек не может увеличить свой рост хотя бы на пядь. В этом отношении ирония инквизитора весьма поучительна.

Из преклонения перед другими проистекает радость чувствовать себя малым и ничтожным, -- это составляет вторую характерную черту жизни инквизиторского царства. С самого начала своей речи инквизитор упрекал Христа в том, что Тот слишком высоко оценил человека. В царстве Христа человек видит себя благородным, величественным, почти таким же, как сам Бог, ибо ведь сам Христос назвал человека своим братом и другом. Искупление и освящение возносят человека к недосягаемым высотам. Сверхъестественная благодать обожает человека. Поэтому христианское величие человека есть неопровержимый знак царства Христа. Между тем инквизитор хочет уверить человека в том, что тому нечем гордиться: «Мы… докажем им, — говорит инквизитор, — что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робкие и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке». В царстве инквизитора человек становится малым и ничтожным, он становится младенцем в своем бессилии. И что самое важное, он радуется этой своей малости и ничтожности. «Тогда, — объясняет инквизитор, — мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы». Радость по поводу своей ничтожности будет платой за отречение от своего величия. Вне сомнения, это злая насмешка над человеком. Когда человек радуется своему собственному ничтожеству, -- это уже предел его униженности и поруганности. Это существо, которое создано почти таким же, как ангелы, которое увенчано славой и честью, и все положено под ноги его (Пс., 8), начинает чувствовать себя не только слабым физически — при величии духа это чувство не испытывается, — но и ничтожным и малым духовно. Это существо, как младенец, прижимается к другому не потому, что в своей невинности оно ищет в общении любви, но потому, что в своем бессилии оно ищет опоры и помощи. Инквизитор обостряет это сознание собственного бессилия до высочайшей степени, он делает его составным началом человеческого бытия и переносит в область этического удовлетворения. Человек инквизитора — не личность, но бессильное существо, та «дрожащая тварь» Раскольникова, которая жаждет раствориться в массе и радуется тому, что она такая же, как и все другие. Тот, кто прослеживал переживания человека последнего времени, поймет эту черту инквизиторского человека и этот процесс слияния человека с массой, продолжающийся и сегодня, который Ортега² справедливо считает величайшей опасностью нашей цивилизации. И если сегодня нет героев, а есть только хор, то это потому, что для человека счастье бессильных существ в коллективе слаще борьбы героя с судьбой.

Еще большим издевательством звучит похвальба инквизитора, что в его царстве люди свою боль и свою радость -- все отдадут в руки властителей и будут печалиться или радоваться только по их указанию. «Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселию и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке». Печаль или радость инквизиторского человека не является следствием его собственных переживаний, его личной трагедии или наслаждения,она возникает по указанию властителя. Властитель приказывает человеку грустить или радоваться. Властитель указывает объект этой печали или радости. Отрекшись от своей личности, инквизиторский человек должен отречься и от своих переживаний. Он все сложил к ногам инквизитора. Поэтому теперь инквизитор не только дает ему хлеб, но и выбирает для него переживания. Погрузившись в массу и наслаждаясь счастьем бессильных существ, такой человек становится и внешне и внутренне зависимым от коллектива и от его вождей. Инквизитор постоянно обращает внимание на то, что в его царстве люди будут как дети. Возможно, что здесь он имеет в виду и пытается воплотить в жизнь мысль Христа о том, что если человек не станет, как младенец, то он не войдет в царство небесное. Инквизитор, во всем подражая Христу, также требует, чтобы и в его порядке человек превратился в младенца. Но какая страшная пропасть между этими двумя требованиями! В царстве Христа младенчески невинные люди становятся святыми, чья личность развивается необычайно ярко. В царстве инквизитора люди впадают в детство: их ум становится робким, глаза слезоточивыми, а их губы всегда готовы к улыбке. В царстве инквизитора люди, в определенном смысле, становятся идиотами. Разве не идиотизм звучит в словах инквизитора, что по его мановению люди возрадуются и будут петь «детскую песенку»? Из царства инквизитора устраняется не только человеческое величие, но и человеческое достоинство. Человек в нем становится легкомысленным, но не в смысле детской резвости, которая свойственна каждому в определенные часы его бытия, но в самой своей сущности, ибо он обворован в своей трагичности и величии. Издевательство над человеческой природой и демонический замысел — унизить образ Господа здесь предстают во всей своей наготе. Инквизитор создает свое царство не для того, чтобы сделать людей счастливыми, но для того, чтобы сделать их смешными. Деятельность инквизитора является ответом на требование Христа стать детьми. Ответ этот демонический, ибо инквизитор, как говорилось, идет уже не с Христом, но с ним, который есть «simius Dei» — обезьяна Бога — и потому иcкажает и высмеивает все, что только попадает в его руки. В царстве инквизитора человек превращается в онтологическую пародию на самого себя. Тот, кто осознает весь ужас этого утверждения, поймет и ту необычайную трагедию человека, в которую тот попадает, идя по пути, указанном инквизитором. Человек, упорствуя в своем желании во что бы то ни стало достичь счастья в этой действительности, в конце концов оказывается в величайшее несчастье, ибо он, не играя никакой театральной роли, действительно становится в самой своей сущности посмешищем и отбросом. В своей деятельности инквизитор весьма последователен и логичен. Он отчетливо дает понять, что, если человек хочет быть счастливым на этой земле, ему надо отречься не только от свободы, не только от своей личности, не только от своего решения, но и от запечатленного в нем образа Господа, заменив этот образ пародией на него, ибо только смешные подобия Бога могут надежно и удобно устроиться в этой действительности. Осмеяние человека — самая характерная черта царства инквизитора. И разве уже минули времена этого осмеяния?

Другие особенности жизни инквизиторского царства, изображаемые инквизитором, являются только следствием этого осмеяния человека, превращением его в тот «горький стыд», о котором говорил Ницше в связи с образом сверхчеловека. «Да, мы заставим их работать, — говорит инквизитор, — но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками». Принудительный труд и развлечения в свободное время распространены там, где человек порабощен. Они являются основными средствами, которые используются для превращения человека в орудие и для того, чтобы не позволить этому орудию слишком быстро износиться. В порядке инквизитора труд не является делом личного творчества, он -- это механическая общественная задача, которую человек вынужден выполнить. Радость тоже не является выражением благородных и сильных переживаний, она -- всего лишь гигиеническое средство для поддержания своих нервов и мускулов. Не удивительно, что и работа, и развлечения здесь выполняются по приказу. Наблюдая развитие некоторых современных государств, можно заметить, насколько точно повторяют они строй инквизиторского царства. Инквизиторское царство было первообразом всех этих государств. Руководители этих государств, даже и не осознавая планов инквизитора, создавали и организовывали их таким образом, что они стали воплощением инквизиторской идеи в совершенно конкретном облике. Когда человек начинает идти по пути самообесчеловечивания, он так и идет по этому пути до самого конца. И здесь не имеет никакого значения, кто он -- инквизитор ли шестнадцатого столетия или диктатор двадцатого, ибо время здесь утрачивает смысл.

Позволение грешить, о котором постоянно говорит инквизитор и которое составляет одну из сущностных сторон инквизиторского счастья, проистекает из уже упомянутого окарикатуривания человека, превращения его в неразумного и безответственного ребенка. Инквизитор, отняв у человека свободу и личность, выбор и ответственность, ставит человека по ту сторону греха, понимаемого в смысле объективного зла. Грех для такого человека, как и для всякого домашнего животного, всего лишь непослушание. Для него хорошо все то, что дозволено, и плохо все то, что запрещено. Все, что делается с ведома и позволения его властелина, хорошо. Все, что противоречит желанию властелина, плохо. Искажение объективного порядка, нарушение самого бытия человека здесь не касается, он остается от всего этого в стороне, ибо за это человек не отвечает, как не отвечает и животное. В этом случае вина за это искажение и нарушение падает на властителя, который все это допускает ради счастья и удовольствия своего подчиненного. Инквизитор охотно берет эту вину на себя. И в этом он тоже пытается подражать Христу, который принял на свои плечи грехи мира. Инквизитор хочет быть искупителем людей от греха. Но опять-таки — какое огромное различие между этими двумя искупительными деяниями: Христа и инквизитора. Христос, восстанавливая сущность человека, возвращая ее на подлинное место, то есть, ведя к полному соединению с Богом, смертию своею победил грех в его основе. Всякий грех есть отступление от Бога. Всякое же искупление есть соединение человека с Богом. И разве может быть более глубокое и более сущностное соединение, чем то, которое осуществилось во Христе через Его Воплощение и Воскресение? Христос нес на себе наши грехи, их уничтожая. Между тем инквизитор идет совершенно другим путем. Он принимает на себя грехи людей, их позволяя. Он искупает мир не онтологическическим уничтожением греха, но тем, что объявляет его формально несуществующим: нет ни греха, ни добродетели, а есть только жажда. В царстве инквизитора люди не грешат, но не потому, что они не совершают греховных дурных поступков, но потому, что эти поступки им позволены, то есть формально не признаются грехом. Грех и вина, как и все другое, в царстве инквизитора стали формальными. Онтологичность греха и вины здесь уже уничтожена. Здесь сохраняется только их юридическая сторона. Люди здесь уже избавлены от того кошмара, который переживает все человечество и который вызвал слова «rorare coeli desuper»³ и который приводит грешника к покаянию и раскаянию. В порядке инквизитора этого кошмара нет, но не потому, что инквизитор преобразил землю и устранил зло из нашего бытия. Его нет только потому, что инквизитор своей волей позволил осуществиться зло, а вину за это принял на себя. Инквизитор может нести ответственность за эту вину, она может тяжким гнетом лежать на его плечах, но в созданной им объективной жизни сознание вины уничтожено. Люди здесь невинны не в смысле святости, но в смысле — невменяемости вины. Они не виновны, как не виновен ребенок, случайно выбивший окно или ранивший своего друга по играм. Инквизитор — формальный искупитель. В этом кроется его успех, но вместе -- и его поражение. «…они будут любить нас как дети за то, что мы позволили им грешить», — говорит инквизитор. Человек всегда хочет освободиться от тяжести греха. Если ему не удается освободиться реально и быть невиновным через благодетель, он попытается освободиться хотя бы формально — через юридическую невменяемость: не будучи невиновным, он хочет быть хотя бы не обвиненным. И так как инквизитор освобождает людей от греха, объявляя их «невиновными», то они и бегут следом за ним и любят его, и преклоняются перед ним, чтобы принять формальное его благословение. Радость, которую вызывает возможность грешить и не нести ответственности за этот грех, включена как составная часть в счастье этих людей. Но нетрудно заметить, что эта радость рождена не победой, но усталостью поражения. Формальное прикрытие не уничтожает греха, а невменяемость не делает человека невиновным. Закрыть глаза перед бездной еще не значит ее перепрыгнуть. Инквизитор чувствует неподлинность своего «искупления» и потому в конце своей речи задумчиво замечает: «только мы будем несчастны». Инквизитор надеется, что своим искуплением он всех приведет к счастью. Однако сам искупитель будет несчастлив, ибо его искупление — только обман, а тем самым и все его счастье, в котором нет греха — тоже обман. Поэтому и эта радость грешить сопровождается глубокой и горькой трагичностью униженного человека.

Из этого же унижения человека следует и нормирование любви к женщине. Инквизитор говорит: «Мы будет позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью». Тончайшее человеческое чувство — любовь мужчины к женщине тоже попадает под надзор инквизитора, в область его формальностей, и нормируется. Свободный, обладающий личностью человек, человек ответственный и определившийся и любит свободно и ответственно. Он свободно создает свою семью и всякое вмешательство государства в жизнь двух личностей считает недопустимым и незаконным. Во все века люди тем или иным способом боролись против поползновений государства взять область любви под свой надзор. Это, конечно, не означает того, что человеческая природа склонна к разврату. Однако законы и нормы любовной жизни порождены отнюдь не государством. У любви имеются свои законы. Общество только угадывает эти законы и в большей или в меньшей степени воплощает их в своем законодательстве. Но всякий навязанный сверху закон, всякое желание подчинить любовь некой земной силе и нормировать ее по прихоти властителей противоречит ее сакральной природе и потому справедливо вызывает сопротивление. Между тем в царстве инквизитора такого сопротивления уже нет. Внутренние законы любви здесь отрицаются по существу, ибо здесь отрицается и человеческая личность как подлинный источник любви и ее носительница. Формальная воля инквизитора превратилась в норму любовной жизни. Люди любят того, кого позволяет любить инквизитор, и любят так, как он позволяет. Не вызывает никакого сомнения то, что такое внешнее насилие вообще нередко в земной действительности. Ни Церковные, ни тем более государственные законы не являются совершенным отражением законов любви. Поэтому нередко они принуждают. В этом проявляется неизбежное несовершенство нашей земли, в котором личная совесть и личный выбор вступают в конфликт с требованиями объективных законов. Борьба личности с обществом идет повсеместно. Напряжение между индивидуальной душой и объективным духом ощущается на всем пространстве человеческой жизни. Поэтому от этой борьбы и напряжения не свободна и область любви. Однако инквизитор все то, что является несовершенным, возводит в закон. В царстве инквизитора не существует борьбы за личный выбор в области любви. Инквизитор объявляет нормы любви, а люди охотно их принимают и с радостью выполняют. Но в этой их радости кроется весь трагизм любви инквизиторского человека. Любовь человека здесь уже не глубокое личностное переживание, не личностная ценность, но внешнее дело государства, которое подданные инквизитора выполняют так же послушно, как платят налоги, поставляют зерно, ремонтируют дороги и ...многое другое. Они не чувствуют, что в их любви проявляется глубинная их природа со своей духовной и физической потребностью к творчеству; что в проявлениях любви кроется вся личность, личностное начало всего человеческого бытия. Любовь в порядке инквизитора относится к области жизненного голода, поэтому и удовлетворение этого голода зависит от воли инквизитора. Но эта воля выносит решение согласно тому, насколько люди послушны ей. Послушание в царстве инквизитора служит мерой удовлетворения любовного голода. Но разве не так обращаются с домашними животными? Пусть на этот вопрос ответит каждый, кто углублялся в сущность инквизиторского строя. И все-таки такая установка инквизитора весьма последовательна. Если инквизиторский человек отрекся от своей личности, ему, естественно, остается всего лишь жизненный голод. Могущество любви, дополняющее и совершенствующее духовную личность, для человека утрачено, как утрачен и хлеб небесный. Поэтому только один жизненнный голод требует удовлетворения. И человек радуется, если ему позволяют хоть как-то любить, любить так, как ему позволяют. Этому он радуется также, как радуется, когда получет свой собственный хлеб из рук инквизитора. Он радуется всем тем способам любви, которые ему указывает инквизитор, ибо ему важно только само удовлетворение голода, а не способ его удовлетворения. Радость от нормированной любви — последовательный результат обесчеловечивания человека. Разве и мы сегодня не вступаем во времена такой нормированной любви?

Наконец, в завершение всех начал земного, созданного инквизитором счастья, как вершина их всех и венец, стоит одно, самое последнее начало, которое инквизитор характеризует следующим образом: «Самые мучительные тайны их совести — все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостью…». Ни один человек никогда не раскрывает себя другому так, чтобы ему самому ничего не осталось. Человеческая личность защищается от такого полного обнажения, ибо она охраняет самое себя. Человек, будучи личностью, не может себя полностью отдать в руки другого. Личность для другой личности не доступна и непостижима: individuum ineffabile. В ней всегда остается больше того, что она говорит или открывает, даже в часы самой величайшей любви. Человек может всего себя раскрыть только Богу и только в руки Господа он может сложить все свои тайны. Но инквизитор пытается преодолеть эту закрытость личности. Он хочет занять место Бога и своей волею пропитать все человеческое существо. Это ему удается, ибо он уничтожил человеческую личность и тем самым уничтожил все преграды, которые скрывают содержание и глубинную жизнь личности. Человек инквизитора не имеет ничего своего. Он все отдал коллективу и его вождям. Он — пуст. Все, что в нем возникает — решения, переживания, поступки, радости, — все это уже не его. Если они и живут в его душе, то только как чужые предметы. Душа инквизиторского человека превратилась в склад, в который масса сгружает свое добро. Инквизиторский человек уже не имеет ничего своего, того, что принадлежало бы только ему одному, что было бы сочленено с его сущностью и проистекало бы из этой сущности. В его душе открылась бесконечная пустота. Именно поэтому он полностью доступен инквизитору. И он радуется, ибо имеет возможность открыть этот свой склад и показать все, что в нем нагромождено. Радость быть пустым — последняя и, возможно, самая большая радость в царстве инквизитора. Она -- это сама основа этого царства и его счастья. Человеку, который обнажил себя полностью, который отдал другому все содержание своей души, который принял чужие переживания и чувства, идти уже некуда. Ему остается лишь радоваться тому, что у него ничего не осталось. Ему остается радоваться чисто формальному своему существованию. Царство инквизитора достигает своего завершения в формализации человеческой экзистенции.

Инквизитор создает царство, в котором люди, по его утверждению, будут счастливы, не будут вздорить друг с другом, утратят гордость, будут сыты, довольны и смиренны. Как мы заметили, конкретно это счастье составляют семь «радостей»:

1. радость получать свой хлеб из рук другого.

2. радость чувствовать себя малым и ничтожным.

3. радость быть посмешищем.

4. радость работать и отдыхать по принуждению.

5. радость иметь возможность безгреховно грешить.

6. радость любить по отпущенной норме.

7. радость вести формальную экзистенцию.

Такова таблица ценностей инквизиторского порядка. Неудивительно, что по претворении всех этих ценностей в конкретную жизнь зверь будет ползать у ног инквизитора и обрызжет их кровавыми слезами. Зверь здесь — символ окколективленного, омассовленного человечества. Инквизитор все время вел человека назад в природу. Он применял к человеку и его существованию законы животного мира. Он осуществлял в жизни человека животные требования. Поэтому зверь стал символом человеческой жизни. Инквизитором объединенное и сплоченное человечество пало к его ногам в образе зверя, а сам инквизитор воссел на этого зверя, как его владыка, как его кесарь и бог, и воздвигнул чашу, на которой было написано — «Тайна!». Да, действительно, это есть тайна человека, о которой говорит Откровение. Это тайна, в которой для человека кроется возможность -- или обожиться или превратиться в животное. Это есть тайна становления человека. Человек, будучи в своем бытии всего лишь наброском, должен стать. Он должен развиться и проявить кроющийся в нем в нем образ и подобие. Но образ, который человек носит в себе, двойственен: — это образ Бога, как первообраз и конечная цель человека и образ животного, как его материальная опора. Поэтому и становление человека может происходить в двух направлениях: человек может идти по направлению к Богу, постоянно проявляя и подчеркивая свою божественность, но он может идти и по направлению к животному, проявляя свое животное начало. От выбора этого основного направления зависят все те конкретные состояния, которые создаются на историческом пути человечества.

Христос пришел в мир, чтобы помочь человеку идти по направлению к Богу, чтобы помочь ему полностью проявить кроющийся в нем божественный первообраз. Ведомое Христом человечество развивается до той мистической Общины святых, которая объемлет весь мир и составляет Мистическое Тело Христа. Символический образ этого обоженного человечества — ЖЕНА, поправшая голову змея, питаемая в пустыне орлом, в подножье которой месяц и украшением на голове звезды. Этот образ символизирует силу Духа, победившую природу и всякую природную тварь поставившую себе на службу.

Инквизитор, как противоположность Христа, как антихрист пришел в мир за тем, чтобы соблазнить человека идти по направлению к животному; чтобы выявить в человеке его животность. Человечество, ведомое инквизитором, развивается, по его же определению, в «общий и согласный муравейник», который тоже может объять весь мир. Образом этого превращенного в животное человечества является ЗВЕРЬ, замысливший пожрать младенца Жены, борющийся против духа, преследующий Христа и Его сторонников, но в конце концов пойманный, связанный и уничтоженный. Борьба Жены и Зверя — символический образ всей мировой истории и главная тема Откровения. Историческое человечество борется за божественность или животность, ибо за это внутри себя борется всякий человек.

Как мы видели, Достоевский в легенде «Великий инквизитор» развивает эту борьбу до конечных ее результатов. Он показывает, как и почему инквизитор создает свое царство необычайно похожим на Царство Христа. Но инквизиторское царство не только чрезвычайно похоже на Царство Христа, оно и чрезвычайно от него отлично. Оно похоже на Царство Христа по своей внешней структуре, похожи формальные начала, похожа и цель. Отличается же оно своим содержанием, своим направлением и средствами. Объектом этих двух царств является историческое человечество. Но это человечество, попав под влияние двух сущностно различных начал -- Христа и духа пустыни, развивается в противоположных направлениях и достигает противоположных результатов. В Царстве Христа человек становится святым, то есть обоженным: он становится другом и братом Бога. В царстве инквизитора он становится природочеловеком, следовательно, человеком-животным. Он становится насмешкой над образом Бога, превращаясь тем самым и в насмешку над самим собой.