Великое зло

M. J. Rose

SEDUCTION

© M. J. Rose. This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

© Казанцева Н., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Глава 1

30 октября 1855 года.

Джерси, Нормандские острова, Великобритания

Каждая история начинается с холодка предвкушения. Цель так желанна, так ясна; нам сияет путеводная звезда, и мы стремимся вперед, не ведая страха. Не всегда понимая, что главное – путь, который нам суждено одолеть. И только одолевая его, мы обретаем себя.

Эта удивительная история началась у моря. Его звуки и запахи были знаками препинания, а колебания стихии – глаголами. Я пишу, а волны гневно бьются о скалы, и когда вода отступает, камень как будто плачет. Словно природа старается выразить то, что у меня на сердце. То, что мне не по силам высказать вслух; то, что я могу доверить лишь бумаге, только здесь, в этом сокровенном месте, только для тебя, Фантин…

Эта история о заблудившемся человеке. Утратившем не только родину, но и рассудок. Я рассказываю о случившемся честно и правдиво. Согласишься ли ты с такой оценкой – не знаю. Однако мой долг тебе велик, Фантин; и наименьшее, что в моих силах, – попробовать объясниться, рассказать, что и почему я делал.

Эта история началась на юге Франции в первых числах сентября тысяча восемьсот сорок третьего года. Судьбою положено, чтобы пролог этой пьесы состоялся на фоне моря.

Я поехал отдохнуть от забот и развеяться в компании любовницы – ты знаешь ее под именем Джульетты Д. Мы были в пути уже три недели, когда добрались до острова Олерон. Стояла изнуряющая жара, воздух застыл от зноя. Ни ветерка, ни прохлады.

– Будто грешники в преисподней, – заметил я, когда мы добрались до гостиницы. О, знать бы тогда, насколько вещей окажется моя фраза…

Везде, где мы проезжали, разговоры велись только об удушающей жаре – а еще о странном поветрии, уже унесшем жизни множества детей. Даже моя любимая бухта – и та не дарила облегчения. Ни освежающего морского бриза, ни птичьих трелей. Я бродил вдоль солончаков, стараясь ступать по выброшенным на берег водорослям, а не по мокрой грязи. Вокруг было пусто; только вдали перекликались каторжники.

Первый раз в жизни я не обрел подле моря радости и покоя. Казалось, в душе поселилась смерть. Как будто не остров возвышался над гладью воды – но гроб. И не луна светила с небес – а факел могильщика.

Обеспокоенные загадочной лихорадкой, желая избежать тягостной атмосферы этого места, мы решили изменить планы и отбыть завтра же с утра.

На следующий день угрюмые матросы на судне только и говорили, что об утопленниках: за последнее время в окрестностях произошло несколько таких случаев.

– Смерть преследует нас, – сказал я Джульетте.

Мы прибыли в Рошфор, на материк – усталые, подавленные, страдающие от жажды. Несколько мучительных часов ожидания кареты до Ла-Рошели. Хотелось провести их в тени, и мы отправились на городскую площадь, поискать тихое место. В кафе было прохладно и малолюдно. Мы сели и заказали пиво.

На столе лежали газеты; Джульетта рассматривала карикатуры, а я взялся изучать политические новости.

И тут мимо витрины прошла коренастая женщина, прошла и отвлекла меня от рассуждений господина редактора. С нею был ребенок, маленькая девочка лет восьми-девяти. Внезапно женщина споткнулась и упала. Ребенок замер на миг, как будто бы в изумлении. Затем лицо девочки исказилось от испуга, она присела рядом с матерью на корточки и робко ее коснулась.

Я отложил в памяти эту сцену, чтобы использовать потом в романе. Тревога на детском лице. Материнское беспокойство и любовь – когда женщина вставала, опираясь на протянутую руку дочери…

А затем, томимый дурными предчувствиями, я вернулся к новостям. Политика – глупая вещь, и в нее играют только глупцы. Бывает, решается чья-то судьба, даже жизнь – а они все болтают, озабоченные лишь тем, как поплотнее набить бумажник. Жадность и ложь разрушают мораль, превращая людей в чудовищ. Вот и газеты переполнены сообщениями о человеческих страданиях – чему же тут удивляться? Кризис в Испании, волнения в Париже – и что это? – передо мной мелькнуло мое собственное имя.

Заметки о моих политических взглядах, рецензии на стихи – не такая уж редкая вещь. Но здесь было другое. Страшные, немыслимые слова вышибли из груди дыхание. Пот покатился по лицу. Этого не может быть. Это какая-то ошибка…

– Что там, Виктор, дорогой?

Я поднял голову. Лицо Джульетты расплывалось перед глазами.

– Не может быть, – прошептал я и протянул ей газету. Прочитанное молотом стучало в голове…

«Яхта перевернулась… на борту… супруга Шарля Вакери, Леопольдина, дочь Виктора Гюго… Обнаружено тело Пьера Вакери. Вероятно, мсье Ш. Вакери, прекрасный пловец, захлебнулся при попытке спасти жену и родственников… когда несчастную молодую женщину выловили из воды, она уже не дышала…»

Из газеты я узнал то, что моя жена Адель, оставленная дома, в Гавре, и остальные дети знали уже несколько дней: через восемь месяцев после свадьбы мою старшую дочь, мою дорогую Дидин вместе с мужем поглотили воды Сены – неподалеку от Вилькье.

Несколько страшных часов мы с Джульеттой бесцельно бродили по городу в ожидании дилижанса, который отвез нас в Париж. Позже Джульетта описала мне этот день: как мы брели по площади под палящими лучами солнца, как укрывались в тени от зноя и от назойливых взглядов горожан: те уже слышали о несчастье и, узнав меня, хотели быть свидетелями нашей горестной прогулки.

Ничего этого я не запомнил. Перед глазами стояли картины ужасного события. Вот яхта спускается по реке. Ветер поднимает волны. Яхта ныряет носом… погружается… Сотрясается. Опрокидывается. Течение яростно подхватывает тела и увлекает в водоворот. Лицо дочери. Удивление. Испуг. Она пытается плыть. Платье сковывает движения, пеленает бьющееся тело. Руки взывают о помощи. Она отчаянно рвется вдохнуть воздух, но рот заполняет лишь речная грязь. Ее искаженное лицо, и над ним – толща воды. Кожа утрачивает живой цвет, руки беспомощно колотят по воде. Рыбешка, застрявшая в ее прекрасных спутанных локонах. Широко распахнутые глаза, в которых навечно поселяется темнота, изгоняя свет, к которому она так стремилась с речного дна.

Но этого просто не может быть, твердил я Джульетте. Горе накрыло меня плотной пеленой; пелена становилась все непроницаемее, все гуще: озеро скорби, море, океан… Нет никакой ошибки, я осознавал это. Горе поглотило меня, впитало, увлекло…

Ах, если бы я только мог оказаться рядом с моей Дидин – как стало бы легко!

С каждым вдохом ужас и чувство вины давили на мои плечи все сильнее…

Мое дитя умирало – а я в тот момент развлекался с любовницей. Моя супруга, Адель, оказалась с горем один на один.

И что еще ужаснее: останься я в Гавре, все могло случиться иначе. Возможно, меня и Адель пригласили бы на речную прогулку на борту яхты. Возможно, я сумел бы спасти мое возлюбленное дитя.

Но меня там не было, не было – и дочь моего сердца, дитя моей души… она ушла.

Нет печали более щемящей, чем печаль человека, потерявшего ребенка. Именно это чувство не отпускало меня; именно оно привело меня в конце концов в то состояние ума, в котором я пребываю до сих пор; именно оно руководило мной, когда, два года назад, я впервые оказался на острове Джерси в полудобровольном политическом изгнании из дорогой Франции. Десятилетие скорби оставило тонкий осадок надежды. Я не принадлежал ни к одной религии, не отправлял ритуалов – но вера, вера моя была сильна. Вера в перерождение – для себя и тех, кого я любил всем сердцем. Как же не верить в это? Ведь если продолжения нет, то к чему вся наша жизнь? Какова цель испытываемых нами страданий, переживаемых мук, невыносимых тягот? Единственное, что помогало мне преодолевать один мучительный день за другим, – уверенность, что Дидин ушла не насовсем.

Моя любовь к дочери – стержень всей этой истории. Мое возлюбленное дитя, свет очей… Я знаю, любой отец скажет то же самое, но Дидин и впрямь была особенной. Я видел ее душу. Ощущал ее. В мире, полном нищеты, страданий и ужасной несправедливости, Дидин была моим чудом. Путеводной звездой. Счастьем.

А на Джерси она стала моим безумием.

Когда умирает кто-то, кого ты любишь настолько сильно, ты на некоторое время тоже выпадаешь из житейского круговорота, переживая свою утрату. Боль существования без того, кто ушел, слишком велика. А потом ты начинаешь возрождаться к жизни: медленно, медленно… Начинаешь заново испытывать голод и жажду. Учишься ценить маленькие повседневные радости: вкус еды, аромат хорошего вина, душевный разговор… Чувствуешь интерес к политике и морали, негодуешь и возмущаешься… Все это возвращается постепенно, мало-помалу. И вот однажды утром, любуясь рассветом, ты осознаешь, что дочь твоя мертва, а ты – ты по-прежнему жив.

Чего я не знал тогда – что боль, такая же крепкая, как моя любовь, – боль остается. Ощущение утраты не исчезло и не ослабело. Я желал услышать голос дочери, увидеть ее смеющиеся глаза, снова ощутить, как она опирается на мое плечо, читая написанные мною строки. О, если бы я мог хотя бы еще раз обсудить с нею то, что волнует меня, – ведь то же самое волновало и ее!

Все эти годы меня обуревала болезненная жажда встречи. Один раз, пусть даже во сне. Я возносил молитвы жестокому Богу, забравшему мое дитя. Я просил его позволить мне увидеть ее. Хотя бы для того, чтобы сказать: «Прощай. И прости». Меня не было рядом, когда земля принимала ее мертвое тело. И это терзает меня. Я молил Его (не доброго и не справедливого) позволить мне хотя бы один короткий взгляд, чтобы я мог удостовериться: мое дитя прошло сквозь врата и ныне обрело покой на небесах…

Но эта встреча не была мне дарована.

Так случилось, что сразу после нашего прибытия на Джерси в годовщину смерти дорогой Дидин с недельным визитом из Парижа приехала моя подруга детства Дельфина де Жирарден, автор нескольких пьес. Она привезла с собою не только утонченность и изысканность столичной жизни, но и новое дьявольское увлечение. С тех пор все изменилось.

Мой ежедневный распорядок на Джерси мало отличался от привычного по Парижу. Почти всегда мы обедали семейным кругом. Совсем просто: мясо или рыба, овощи, свежий хлеб, вино и сдоба. Наша кухарка здесь была во всех отношениях так же хороша, как оставленная во Франции, только миловиднее и моложе. Ее tarte framboise[1] был так же аппетитен, как губы, вкус которых мне посчастливилось узнать.

К приезду Дельфины Каролина расстаралась с обедом: суп из лобстера, шоколадный мусс и прочие изысканные яства. По высшему разряду, совсем как в знаменитом парижском ресторане «Гран-Вефур».

Пока мы ели, о печальной годовщине никто не упоминал. Мы с женою сроднились с этой потерей, и для нас один скорбный день ничем не отличался от другого. А портить горестными вздохами вечер для всех остальных – зачем? Дельфина развлекала нас свежими парижскими сплетнями. Она рассказывала, как идут дела у наших друзей, кто из них сменил место жительства, какие пьесы имеют успех у публики, а какие провалились. Делилась слухами о сердечных тайнах и о скандалах в обществе. Перечисляла популярные у публики и разорившиеся рестораны.

А потом она поведала о новом безумии, захватившем Париж: салонной игре под названием «говорящий стол», позволяющей беседовать с мертвыми.

Это слово, «мертвые», эхом прошелестело по столовой. Заметила ли Дельфина взгляд, который супруга украдкой бросила на меня? И как я привычно отвел глаза? Как мой сын Шарль лихорадочно допил содержимое бокала? Как закашлялся его брат, Франсуа-Виктор? И как наша младшая дочь, тоже Адель, в честь матери, опустила голову и как слезы полились по ее щекам?

Не знаю, поняла ли Дельфина нашу реакцию. Она увлеченно щебетала, рассказывая о сеансах, которые ей довелось посетить, и перечисляла духов, которых удалось вызвать.

Меня всегда восхищала способность разума выходить за пределы, обусловленные возможностями плоти. Результатом таких опытов стало создание «Французского клуба гашишистов», куда, кроме меня, входили также Бальзак и Дюма. Сладкий запах дыма дарил сновидения, которые невозможно вообразить. Но я понимал, что их порождает мой собственный рассудок, – а я мечтал оказаться вне его пространства. Именно к этому я всегда стремился: вырваться наружу, порвать узкие оковы моей личной реальности.

Меня также привлекали дерзкие теории Фридриха Месмера. Данный ученый предполагал, что все взаимосвязано, что телесные флюиды соединяют в единое целое не только нас друг с другом, но и человечество со Вселенной; что баланс этих флюидов влияет на благополучие тела и разума. Я лично был свидетелем того, как магниты калибровали телесные флюиды моего сына Франсуа-Виктора, когда он был здоров, и помогали рекалибровать их верное течение во время болезни, способствуя его исцелению. Однажды я позволил адепту месмеризма попробовать ввести меня в транс, поскольку надеялся, что стану более восприимчивым к прорицанию будущего. Увы, достигнуть желаемого состояния мне так и не удалось.

Спиритизм, о котором взахлеб рассказывала Дельфина, заинтересовал меня. Основоположник этого нового учения, мсье Ипполит Леон Денизар-Ривайль, известный больше под именем Аллан Кардек, считал, что мы можем общаться с мертвыми. Он заявлял о множественности перерождений. Мы были воплощены раньше и воплотимся снова. Он утверждал, что познал тайны реинкарнации, когда проживал жизнь кельтского друида, и потом еще раз – в античной Греции, когда водил знакомство с Пифагором.

Такое совпадение показалось мне не случайным: здесь, на Джерси, земля сохранила руины множества сооружений эпохи кельтов. Я рассказал об этом Дельфине.

– Здесь совершенно обычное дело во время прогулки в лесу или по берегу наткнуться на следы их святилищ или могильников.

Она спросила, соглашусь ли я сопровождать ее назавтра, и после утвердительного ответа продолжила рассказ о сеансах, которые ей довелось посещать в Париже.

– Но как столоверчение помогает установить связь с духами? – спросила моя супруга.

– Мы избираем медиума, который опускает руки на маленький трехногий табурет, поставленный на стол. Духи общаются с живыми, постукивая ножками табурета определенным образом. В этом сезоне весь бомонд вызывает умерших.

Мы забросали ее вопросами, она терпеливо отвечала и в конце концов заявила:

– Невозможно объяснить все тонкости. Вы позволите мне продемонстрировать? Мы попробуем провести такой сеанс, и вы сами все поймете. Согласны?

Кроме моей супруги, загорелись все.

– Bien[2], – промолвила Дельфина. – Нас здесь шестеро. Кто-нибудь да сумеет установить связь.

Идея казалась достаточно безвредной. Я был заинтригован и в то же время испытывал сомнения. Связываться с миром духов таким легкомысленным способом… впрочем, посмотрим.

Так все и началось.

В тот первый вечер я не стал садиться за стол. Просто наблюдал со стороны, как каждый поочередно старается вызвать духа, используя табурет о четырех ногах. Все были исполнены рвения, но безрезультатно. Попробовав раз, мои гости ощутили решимость добиться своего. И на следующий день, когда мы возвращались после прогулки по окрестностям, Дельфина попросила сопроводить ее по лавкам: ей хотелось найти табурет, более пригодный для проведения сеанса, меньше размером и о трех ногах. Возможно, сказала она, все дело в этом.

Но замена большого четырехногого табурета маленьким трехногим не изменила ничего. Духи молчали.

Четыре дня спустя, заскучав, я предложил бросить глупую затею.

– Еще разочек, – взмолился мой старший сын, – папа́, теперь ваш черед сесть к столу, а я положу руки на табурет. Мы не испробовали только эту комбинацию.

Удивительно, но я согласился. Я всегда слишком сурово относился к Шарлю и здесь, на Джерси, старался чаще поддерживать его.

Мы предприняли эту – я думал, последнюю – попытку 11 сентября.

Тем вечером с нами обедали Дельфина, Огюст Вакери, генерал Ле Фло и Пьер Ревеню. К столу подали жареную курицу, приправленный зеленью картофель, спаржу и яблочный пирог. На столе стояло хорошее красное вино, но я почти не пил. Участие в сеансе предполагает ясную голову, не затуманенную алкоголем или приступом сонливости. Пока Дельфина готовила все необходимое, я позволил себе лишь послеобеденную трубку гашиша, чтобы прочистить мозги, взбодрить разум и повысить восприимчивость.

Наш дом на Джерси выходил на Ла-Манш; окна глядели прямо на пролив. В тот вечер море завораживало: волны без устали бились о берег, заполняя тишину гневной музыкой. Море тоже изнывает от нетерпения и ожидания чего-то необычного, подумал я тогда.

И необычное случилось. Четвертый сеанс привел нас в ужас и восторг одновременно. Он оказался пугающим и прекрасным; приоткрыл дверь такой силе, что ни человек, ни зверь, ни сам Господь не могли помешать ей. Тем вечером иной мир распахнул нам свое пространство, он затянул в себя море, небо, звезды…

Он соблазнял и манил, и не в слабых человеческих силах было противиться искушению. Предложенный дар сломал мою жизнь – и твою тоже.

…Стена, отграничивающая прошлое от настоящего, треснула. Ветер, распахнувший окна гостиной одиннадцатого сентября тысяча восемьсот пятьдесят третьего года, соединил наше «сейчас» с невообразимым, немыслимым. Открылся проход.

– Коснитесь пальцами табурета, – велела Дельфина.

Шарль повиновался.

– Что бы ни случилось, не отпускайте руки, – продолжила она инструкции. – Франсуа-Виктор, как только ножки табурета сдвинутся, начинайте записывать. Один удар – «да», два удара – «нет». Помните, о чем я говорила: число ударов соответствует порядку букв в алфавите. Тщательно ведите записи; позднее мы все расшифруем.

Мы расселись, развлекающиеся игрой взрослые. Все испытывали любопытство, и только один из них ощущал желание настолько исступленное и яростное, что оно через эфир воздействовало на духов.

Как я надеялся, что это не обман и не ловкий трюк!.. Я отчаянно желал поговорить с той, что умерла. В последний день мемориальной недели, в годовщину смерти Леопольдины я страстно желал поговорить с дочерью.

– Откройте свой разум, – напутствовала нас Дельфина. – Впустите духов. Приветствуйте их, позвольте им говорить.

Миновала почти целая минута, покуда маленький табурет не зашевелился. Одна из ножек стукнула. Снова. И снова.

– Кто здесь? – спросила Дельфина, и возбуждение поднималось в ее голосе подобно пузырькам в бокале шампанского. – Ты здесь?

Тук, тук.

Мне никогда не забыть звук, с которым ножки постукивали по столу. Так стучат в окно ветви дерева. Хлопает дверь. Падает крышка шкатулки. Невинный звук, так мне тогда казалось. Как же я ошибался: ведь с каждым ударом в плодородной почве моего неспокойного рассудка прорастало семя безумия… Каждый удар нес злобу и вырождение; он развращал.

– Кто там? – вскрикнула, нервничая, моя жена.

Постукивания медленно следовали одно за другим. Франсуа-Виктор прилежно делал записи, но во мне крепла уверенность, что они хаотичны и лишены какого бы то ни было смысла. Выражение лица Дельфины говорило о том же.

Очередная попытка. Очередная неудача. Вот что я тогда подумал.

И вдруг ритм изменился, стал более выраженным.

Франсуа-Виктор старательно записывал количество ударов. Но непостижимым образом я заранее предчувствовал, какое слово названо; я как будто бы обрел способность понимать шепот пространства. Ах, это трудно объяснить, еще труднее убедить кого-то. Но поверьте, во время этого и последующих сеансов со мной действительно говорили духи! Не настолько громко, чтобы это услышали другие, – но разговор этот не был плодом моего воображения.

Я здесь. Я с вами.

Затем стук прекратился. Табурет перестал покачиваться. На этот раз он оставался недвижим почти полных две минуты. Я уже был готов отодвинуть стул и встать, когда все началось снова. Табурет пришел в движение. Затрясся. Слегка сдвинулся, а потом снова занял прежнее место. Было ли это всего лишь неосознанным желанием Шарля?

– Кто говорит с нами? Дух, что был прежде? – вопросила Дельфина.

Два удара.

Нет.

– Кто ты?

Пять ударов. Остановка.

Д

Шестнадцать.

О

Долгая последовательность ударов. Шарль насчитал двадцать пять. Остановка.

Ч

Затем тридцать.

Ь

Мне потребовалась лишь секунда, чтобы услышать слово, которое ножки табурета выстукивали так долго. Одно слово. «Дочь».

Затем пауза и новая серия ударов. Новое слово.

М

Семь.

Ё

Затем восемнадцать.

Р

Я знал и это слово. Знал задолго до того, как раздался последний удар.

Дочь. Мертвая.

– Кто ты? – снова спросила Дельфина.

И дух назвал имя. Удар за ударом. Буква за буквой.

Л… Е… О… П… О… Л… Ь… Д… И… Н… А

– Это и вправду ты, Дидин? – вскричал я. – Это ты?

Мне не было нужды ожидать неторопливых ударов. Я знал и без того. Мою уверенность подтвердил единственный удар.

Тук.

Да.

– Ты счастлива?

Да.

– Где ты?

Свет.

– Как мы можем быть рядом с тобой?

Любовь.

– Ты видишь нас? Чувствуешь, как мы несчастливы?

Да.

Изучение людской природы – моя страсть; я умею читать лица и понимаю, что творится у человека на сердце, какие бы слова ни произносили его губы. Когда раздались удары, я оглядел присутствующих, подозревая ловкий трюк. Может быть, Шарль подталкивает табурет? Может быть, он решился на это в отчаянии, день за днем наблюдая нашу неизбывную скорбь? Или это просто жестокая шутка?

Я задал прямой вопрос, и он поклялся, что ни при чем. Я посмотрел на остальных детей, на супругу. Ей приходится сносить мои разглагольствования, сказала она. Но ее ненависть ко мне не настолько велика, чтобы подвергнуть меня такому наказанию. Это не Адель. В ее глазах стояли слезы, и наша младшая дочь, названная в честь матери, рыдала рядом с нею.

Нет, это не было шуткой. Треножник древней прорицательницы Сивиллы вошел в нашу жизнь.

Снаружи завывал ветер, посылал морю горестные упреки, а море отвечало ему ревом и плеском волн. Стихиям не требовались жалкие человеческие слова.

Я задал последний вопрос:

– Ты придешь снова?

Один стук. То самое «да», которое я так надеялся услышать.

В тот самый момент жизнь изменилась.

Я никогда не верил в духов, с сомнением слушал истории о привидениях – но тут я поверил. Или, как заявил бы священник, я допустил дьявола в свою жизнь.

Но священник ошибся бы. Я не только позволил ему войти. Я предоставил дьяволу теплый и уютный кров, место, где он мог передохнуть от своих трудов. Я открыл ему свою душу…