Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том седьмой

Сыктывкар

– Выездное заседание Президиума Коми областного Совета профсоюзов одобрило инициативу коллектива Сыктывкарского ЛПК по организации социалистического соревнования между сквозными сменами всего технологического потока… – Исаак Бергер клацнул зубами. Сестра выхватила помятую газету.

– Поспал бы, – строго сказала Ривка, – с мамой ты увидишься утром…

Исаак добрался до Заречья, когда над заснеженным поселком повисли серые сумерки. На его кашемировую шапку сыпал мелкий снежок. Услышав о его поездке домой на коммунистические, как выражался Исаак, праздники, Яков Григорьевич Аркин велел: «Погоди». Начальник вернулся с картонной коробкой западного вида.

– Размер сорок третий, – сказал Аркин, – но в ваших краях надо надевать теплые носки. Ботинки не свалятся. В СССР ты таких не найдешь, – Исаак отыскал на коробке надпись на английском языке: «Salomon».

– Куртка у тебя есть, – подмигнул ему Аркин, – шарф и перчатки тоже, не замерзнешь за полярным кругом, то есть рядом с ним… – Исаак повертел ботинок.

– Невесомый, – юноша оценил обувь, – советская обувная промышленность… – Аркин пробормотал:

– И рядом не стояла. Для нас закупают западные изделия, – подсобки мастерских Всесоюзного института спортивных и туристских изделий больше напоминали склады. Аркин объяснил Исааку, что в институт присылают не только спортивный инвентарь.

– У нас пытаются повторить материалы для одежды, – заметил начальник, – однако советские разработки не сравнить с западными, – Исааку достался и отличный крепкий рюкзак.

– Ты похож на интуриста, – ахнула Ривка, когда он появился на пороге домика, – мама тебя не узнает, – Исааку не удалось вырваться домой на осенние праздники. Перед новым годом умер давно хворавший старик, кантор подпольной синагоги в Малаховке. Исааку пришлось вести все праздничные службы.

– У меня лучший голос в ешиве, – написал он матери, – но я обязательно приеду домой в ноябре, – Исаак надеялся увидеть отца. На осенние праздники рава Бергера отпустили домой.

– Папа неделю провел с нами, – Ривка погрустнела, – но сейчас опять сидит в БУРе за отказ работать по субботам… – мать поехала в Сыктывкар к врачу. Исаак скрыл улыбку.

– Понятно, к какому, папа был здесь в сентябре. Кажется, маме дадут орден за десять детей… – доктор принимала в вечернюю смену.

– К девяти мама доберется домой, – уверила его Ривка, – я тебя покормлю. Рыбы нет, – девочка хлопотала на тесной кухоньке, – Аврааму семь лет, он мал ходить на реку, а все, что наловил папа, мы съели, – рыбу продавали поселковые мужики, но Исаак предполагал, что мать экономит.

– Больше не будет, – он привез в Заречье пачку пятидесятирублевок, – денег хватит до Хануки и дальше, – Исаак аккуратно отправлял деньги Катерине Петровне в Ярославль и вдове Хуршида-ходжи в Куляб. Чай он пил с присланными из Таджикистана орехами и курагой.

– Неудобно, – смутилась сестра, – они чужие люди, но каждый месяц приходит посылка.. – Исаак пожал плечами.

– Ничего неудобного. Мудрецы учат, что надо жить в мире с другими народами, будь они христиане или мусульмане. Из Ярославля вы тоже кое-что получаете… – Катерина Петровна развела пасеку и держала коз. Она отправляла в Сыктывкар домашний мед и пуховые свитера для детей. Ривка тоже носила такой.

– Дома даже жарко, – Исаак получил и кусок медовика, – не то, что в Малаховке, – в ешиве, помещавшейся в старой дачке, топили буржуйками. Парни сидели за Талмудом в пальто и шапках.

– Кормят у нас тоже не от пуза, – Исаак оценил пельмени с грибами, – мне осталось три года до звания раввина. Но бумажка ничего не значит, главное у меня впереди…

В мастерских института Исаак не распространялся о теневой, как он называл ее, жизни. По субботам они не работали, в праздники он брал больничный. Юноша считал, что остальное никого не касается.

– Яков Григорьевич знает, – хмыкнул юноша, – однако он обещал не назначать мой поход на субботу, – после советского нового года Аркин хотел, как выразился начальник, впихнуть его в первую по расписанию вылазку на Хибины.

– Даже если случится суббота, – добавил Яков Григорьевич, – в лагере можно приболеть. На восхождении тоже можно ничего не нарушать, – Аркин улыбнулся:

– Поставишь палатку и отдыхай в укромном месте, – к лету Исаак намеревался получить третий разряд по альпинизму.

– За границу меня не пустят, – угрюмо подумал он, – но я смогу вывести отсюда других, чтобы не получилось, как с Сарой… – он узнал о пропаже сестры и Марты из добравшейся до Малаховки весточки. Отец с матерью пока ни о чем не подозревали.

– Надо все сказать, – Исаак помог сестре убрать со стола, – сначала маме, когда она вернется. И признаться, что я теперь женатый человек… – Исаак еще не верил, что Михаэла согласилась на его предложение.

– Но согласилась, – в конверте нашлось и письмо, заверенное иерусалимским раввинским судом, – и наши раввины подтвердили, что я женат… – Ривка подозрительно спросила:

– Ты чего такой красный… – Исаак вывернулся:

– Душно. Младшие легли, надо открыть форточку.. – он позанимался с Авраамом Торой.

– Девчонки тоже все бойко знают, – одобрительно подумал Исаак, – даже Арье лепечет «Шма», а ему немногим больше годика… – снежинки упали на «Красное знамя».

– Подарок к годовщине великой революции, – прочел Исаак, – в конце октября в Сыктывкаре распахнул двери новый широкоформатный кинотеатр «Парма». Кинозал приглашает горожан на премьеру фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих»… – Ривка небрежно заметила:

– Я хочу сходить на фильм. Говорят, что лента замечательная… – Исаак хмыкнул:

– Вообще это некошерно, а кто говорит… – в свете лампы светлые волосы сестры отливали золотом. Ривка надменно отозвалась:

– Павел Наумович, – Исаак открыл рот, – он прочел о премьере в газете… – юноша обрадовался:

– Он вам пишет… – Ривка прислушалась:

– Мама на крыльце, я узнаю ее шаги. Пишет, – сестра помолчала, – той неделей он прислал весточку, – Ривка неожиданно зарумянилась, – он недалеко, на Печоре… – из сеней раздался бодрый голос Фаины Яковлевны: «Мейделе, я дома».

Тяжело вздохнув, Исаак поднялся навстречу матери.

Несмотря на каникулы, Ривка проснулась раньше всех. Она с сестрами делила боковую комнату с подслеповатым окном, выходящим на двор домика. Хозяйка строения подалась к замужней дочери в Подмосковье.

– Живите на здоровье, – сказала она Фаине Яковлевне, – присылайте деньги почтовым переводом. Дом скоро пойдет под снос, – рав Бергер придерживался другого мнения.

– До революции строили на совесть, – заметил отец, – полы я переложил, а кровля не течет, – дом отапливался русской печью, но Фаина Яковлевна предпочитала старомодную газовую плиту.

– Мама не научилась управляться с печью, – Ривка улыбнулась, – она ворчит, когда мы забираемся на лежанку, – на лежанке и устроился старший брат. В комнате девочек пока было тихо.

– Арье капризничает, – Ривка прислушалась, – у него лезут зубы. Он спит с мамой, он еще маленький, – трое младших братьев делили комнату, соседнюю с девичьей, как ее шутливо называла Ривка. Накинув пуховую шаль, девочка присела на подоконник. Сестры сопели в подушки. Рахиль аккуратно заплетала черные косы, но самая младшая дочка Бергеров, Лея, билась с бантами и расческой.

– У нее кудрявые волосы, – Ривка коснулась своей косы, – а мне легче, – локоны цвета спелой пшеницы падали на спину девочки.

– Надо помолиться, – напомнила себе Ривка, – но это я всегда успею, а почитать времени нет… – некошерные, как кисло говорила мать, книги, она держала в запирающемся ящике письменного стола.

– Что вы по программе проходите, то положено мелухой, – недовольно заявляла Фаина Яковлевна, – но лучше бы ты учила Тору, мейделе, – Ривка хмыкнула:

– Мама ворчит, но любит, когда ей читают вслух, – Фаина Яковлевна небойко читала по-русски, – ей понравилась «Война и мир», но мне пришлось выпустить все о христианах, – мать считала такие вещи некошерными. За вчерашним чаем Фаина Яковлевна неожиданно спокойно отнеслась к вестям о пропаже Сары.

– Господь о ней позаботится, – заявила мать, – еврей, восходящий в землю Израиля, всегда туда доберется. Надо надеяться на Бога, а не полагаться на всесильных мира сего… – мать перешла на напевный иврит. Дома они говорили на идиш, но Ривка считалась лучшей в школе по русскому языку.

– На олимпиаду меня никогда на пошлют, – девочка скривила губы, – не с моим именем и фамилией, – она не хотела и отправлять свои рассказы в «Костер».

– Я могу взять псевдоним, – вздохнула девочка, – но, во-первых, это, – она поискала слово, – гадко, а во-вторых, я не пионерка и не стану комсомолкой, – Ривка училась в седьмом классе.

– Следующий последний, – невесело подумала девочка, – нет смысла торчать в школе два года, когда мне не дадут медали и не пустят в институт, – она сомневалась, что ее пустят даже в педагогическое училище. В учителя не брали с запятнанной, как выражалась директор их школы, анкетой.

– У половины класса отцы сидели или сидят, – Ривка вытащила из ящика свежую «Юность», – но по уголовным делам, а не так, как папа… – в прошлом году на очередной политинформации Ривка крикнула, что нельзя называть Израиль агрессором.

– Я не собираюсь слушать чушь, – девочка хлопнула дверью класса, – на Израиль напали враги, наша страна имела право обороняться, – мать тогда вызывали в школу.

В таких случаях Фаина Яковлевна всегда делала вид, что плохо владеет русским языком.

– И на меня махнули рукой, – Ривка полистала журнал, – если Сара перебралась за границу, интересно, где она сейчас, – мать говорила, что характером они пошли в отца.

– Вы тоже упрямые, – вздыхала Фаина Яковлевна, – не зря сказано, что мы жестоковыйный народ, – мать предполагала, что Ривка может поступить в подмосковное ПТУ.

– В столице тебя просватают, – уверила ее Фаина Яковлевна, – сейчас писать раввинам рано, но года через три тебе найдут шидух, – через три года Ривка собиралась оказаться в другом месте. Из «Юности» выпала аккуратно сложенная газетная страница.

– Нарьян-Марское профессионально-техническое училище приглашает абитуриентов на обучение специальностям оператора почтовой связи, киномеханика, – киномеханика Ривка обвела карандашом, – штукатура-маляра.. – в Нарьян-Маре имелся и педагогический техникум, но Ривка не надеялась, что ее допустят к детсадовцам.

– Киномеханик тоже хорошо, – она держала сентябрьскую книжку журнала, – Павел Наумович написал, что это отличная повесть… – Ривка не могла не взглянуть на фотографию, тоже вырезанную из «Юности». Снимок она бережно хранила в конверте.

– Его колония в сотне километров от Нарьян-Мара, – девочка прерывисто вздохнула, – мне надо быть с ним рядом, – на снимке Павел держал за ошейник покойного, как теперь знала Ривка, Гудини.

– С мамой собаки не завести, – пришло ей в голову, – но можно попросить котеночка. Мы скажем, что видели в подвале мышей… – за окном блестел ночным снегом утепленный сарайчик для коз. В приоткрытую форточку доносилась перекличка кур.

– Надо быстрее читать, пока все не проснулись, – девочка вернулась к журналу.

– В тот вечер они сидели на теплых ступеньках крыльца, и Ремзик рассказывал про подвиги своего дяди, военного летчика, ночного бомбардировщика… – Ривка открыла рот:

– Да, это настоящее… – завернувшись в шаль, она зашуршала страницами.

Над приоткрытой облупленной дверью висел кумачовый лозунг: «Претворим в жизнь решения XXIV съезда КПСС! Мы за мир во всем мире!». Из-под отклеившегося уголка плаката на стене выполз таракан. Синяя спецовка радушного строителя выцвела, однако он все еще гостеприимно распахивал дверь перед новоселами. Исаак с матерью сидели на ободранном дерматине расшатанной скамейки.

– Здесь ничего не меняется, – юноша оглядел комнату, – но папа теперь работает не на домостроительном комбинате, а в леспромхозе, – помещение для свиданий на химии, как звали зону в Заречном, было общим для всех. Стылый воздух пах застарелыми окурками.

Исаак и Фаина Яковлевна добрались до зоны на попутном грузовике. Раввины позволяли приемным детям и родителям оставаться наедине.

– Даже обниматься разрешено, – весело подумал Исаак, – нельзя приехать домой и не обнять маму… – вчера с Ривкой они по привычке держали дверь открытой.

Мать и сейчас не отпускала его руки.

– Не волнуйся, ингеле, – неслышно сказала Фаина Яковлевна, – папа обрадуется новостям. Не насчет Сары, – она вздохнула, – а насчет нашей первой невестки, – Исаак невольно покраснел.

– Я должен был попросить вашего благословения, – буркнул парень, – мудрецы учат, что нельзя жениться без разрешения родителей, – мать подняла бровь.

– Ты еще не женился, милый, – Исаак смешался, – то есть женился, но как в старые времена. Хорошо, что вам написали гет, – Фаина Яковлевна помолчала, – мало ли что может случиться, – Исаак понимал, что имеет в виду мать.

– Мне скоро восемнадцать, – юноша окинул взглядом унылую комнату, – я могу, как Павел, оказаться почти за полярным кругом, – адресом на конверте Павла значился доселе неизвестный Исааку поселок Новый Бор. Справившись по атласу, он понял, что колония стоит на Печоре.

– Это хотя бы не Сибирь, – заметила мать, – здесь недалеко и колония у него общего режима, – Фаина Яковлевна обрадовалась, узнав, что у Ани, Нади и Софии все в порядке.

– Мужья у них не евреи, – женщина покачала головой, – но видишь, как вышло – Сонечка стала еврейкой, как и собиралась. Всевышний приведет рассеянных по миру под Его крылья. Если исполнилось одно пророчество, то исполнятся и другие, – весточка Михаэлы попала к Исааку после очередного выговора от раввина московской хоральной синагоги. В Малаховке интуристы не появлялись.

– Останься реб Йехошуа в Москве, – хмыкнул Исаак, – можно было бы держать связь через него, однако он уехал, – узнав о встрече Исаака с американцем, мать оживилась.

– Ему двадцать пять лет, – Фаина Яковлевна со значением кашлянула, – и он не женат. Он станет хорошим шидухом для Сары… – Исаак поперхнулся чаем с малиновым вареньем.

– Никаких следов Сары с Мартой не нашли, – напомнил юноша, – они вообще могут… – голубые глаза матери сверкнули яростным огнем.

– Не могут, – отрезала Фаина Яковлевна, – Господь о нас позаботится. Он спас меня от рук потомков Амалека и мои дети не изведают горя и страданий. Сара скоро найдется и я поведу ее под хупу. Но сначала надо проводить к свадебному балдахину тебя, Исаак, сын Элиэзера, – дежурный по химии, полистав их паспорта, недовольно сказал:

– Не знаю, разрешено ли свидание, зэка сидит в БУРе, – мать водрузила на стол дежурного заманчиво пахнущий пакет, – погодите, – смягчился вохровец, – я позвоню в леспромхоз, – Исаак спрятал в подкладке куртки чистый блокнот. Отец заканчивал пятый том комментариев к Мишне.

– Я наловчилась, – заметила Фаина Яковлевна, – отец мне диктует, я пишу со слуха, а дома разбираю. Ривка все переписывает, у нее красивый почерк, что на лашон-койдеш, что на русском…

Комментарии отправлялись в малаховскую ешиву. Рукописи передавали навещавшим хоральную синагогу иностранным туристам. Исаак собирался связываться с женой именно так.

– Маме понравилась Михаэла, – облегченно вспомнил юноша, – то есть не просто понравилась, – рассмотрев фотографию девушки, Фаина Яковлевна ахнула:

– Она словно царица Эстер. Хотя говорится, что мимолетна красота и суетно очарование. Похвалы достойна только женщина, боящаяся Господа. Но она хорошая девушка, из достойной семьи, – Исаак покусал губы.

– Я не все сказал маме, – обреченно понял он, – я хотел, чтобы папа услышал это первым. Но дети за отцов не отвечают. Михаэла, как и я, считала отцом того, кто ее вырастил…

На проходной леспромхоза авоськи матери лишились пакета с домашними пирожками. Фаина Яковлевна пробормотала пару нелестных слов на идиш в сторону охранников.

– Но теперь мы здесь, – Исаак велел себе успокоиться, – и скоро придет папа, то есть он уже идет, – отца сопровождали два вохровца.

– Он все равно улыбается, – юноша развеселился, – ему этим годом пятьдесят, пусть мы и не празднуем дни рождения… – надзиратель неприязненно сказал:

– Время свидания час, в случае нарушения правил внутренного распорядка встреча будет прервана… – вохра вернулась в коридор, отец раскрыл руки.

– Ингеле, мой милый… – Исаак вдохнул запах пиленого дерева и крепкого табака.

– Нечего тянуть, – Лазарь Абрамович обнимал его, – надо все сказать.. – юноша на мгновение отстранился.

– Папа, ты только не ругай меня, – виновато пробормотал Исаак, – папа, я женился.

Получив от сына новую вязаную шапку, рав Бергер водрузил ее на бритую голову. На химии не разрешали отращивать пейсы, хотя бороду, по выражению Лазаря Абрамовича, он отстоял.

– Меня арестовали с бородой, – хмыкнул Бергер, – но тогда в ней было больше черного, чем седины, – он не удержался от улыбки.

– К маю появится еще один малыш, – жена шепотом рассказала ему новости, – мне пятьдесят, Фейге за сорок, но милость Господа не знает границ, – Фаина Яковлевна сначала решила, что настало то время.

– Доктор меня разуверила, – по-девичьи хихикнула жена, – может быть, ты подпадешь под амнистию и тебя отпустят домой? – по зоне ходили слухи, что амнистию объявят к тридцатилетней годовщине Победы. Рав Бергер надеялся к этому времени оказаться на свободе.

– Тогда и брит можно сделать, как положено, – он ласково погладил маленькую руку Фейгеле, – и девочку назвать в синагоге, – рав Бергер хотел податься, как он говорил, ближе к теплу.

– Мы переедем на Украину, – сказал он жене, – тебе нравилось в Киеве и работа мне всегда найдется. Здесь остались только старики, а в тех краях больше молодежи. И, может быть, тамошний ОВИР… – Фаина Яковлевна мрачно отозвалась:

– ОВИРы везде одинаковы, милый. Украина тоже Советский Союз. Но оттуда ближе к Кавказу, – бежать из СССР по Черному морю было безумием, но Бергер возлагал надежды на южную границу.

– Это ты хорошо придумал, – он похвалил занятия Исаака альпинизмом, – такие умения всегда пригодятся, – к удивлению Исаака, услышав о пропаже Сары, отец пожал плечами.

– Царь Давид учит, что надо возлагать надежды на Господа, Создателя неба и земли. Мать права. Бог позаботился о ней, Он позаботится и о Саре. Надо верить и ждать, милый… – отец не менее спокойно отнесся к новостям о женитьбе Исаака. Рав Бергер пощелкал сильными пальцами.

– Ситуация не новая. Послушай, что случилось в старые времена в Испании… – отец рассказал историю о Реувене, как именовали в кодексах вовлеченных в юридические споры, и Саре, на которой он женился тоже через посредника.

– Сара сбежала к нееврею, – рав Бергер недовольно покачал головой, – однако сначала она успела родить ребенка от Реувена… – отец мог часами разговаривать о еврейских законах. Исаак вежливо покашлял:

– Очень интересно, папа, но ты лучше посмотри фотографию, – отец тоже сказал, что Михаэла напоминает царицу Эстер.

– Потом меня усадили переписывать папины заметки, – рав Бергер принес на свидание горсть разорванных картонок от «Беломора», – на одной картонке он ухитряется оставить комментарий к целому абзацу Мишны, – разбирая бисерный почерк отца, Исаак нахмурился:

– Я сказал, что Михаэла дочь гэбиста, а он отмахнулся. Дети за отцов не отвечают. Сказано, что отцы ели зеленый виноград, а на губах у детей оскомина, – Исааку отчего-то стало страшно, – но Михаэла никогда не попадет в СССР и не встретится с отцом, если его можно так назвать. Он не знает о ее существовании и он, наверное, мертв…

Старую вязаную шапку рав Бергер отдал жене.

– Пряжа крепкая, – заметила Фаина Яковлевна, – Арье выйдет зимняя шапочка, – Лазарь Абрамович рассматривал фотографию красивой темноволосой девушки в скромной кошерной блузке.

– Она похожа на мамзера, – одними губами сказал Бергер жене, – я его помню с сорок пятого года. Хотя Тора говорит, что дети не виноваты в деяниях отцов… – жена сунула ему печенье, припрятанное от алчных псов, как Бергер называл вохру.

– Не виноваты, – согласилась Фаина Яковлевна, – но, может быть, сказать Исааку о его отце, милый… – Лазарь Абрамович поскреб в бороде.

– Но что сказать, мейделе, – он часто называл так жену, – мы ничего не знаем. Марфа Федоровна рассказывала слухи, а их передавать нельзя. Запрещено ходить сплетником в своем народе… – рав Бергер очнулся от подозрительного голоса сына:

– Что это вы шепчетесь, – Исаак отдал отцу картонки, – я закончил, папа… – упоминания имени Божьего нельзя было выбрасывать или сжигать. Рав Бергер хоронил черновики в земле.

– Шепчемся, что тебе надо поехать к Павлу, милый, – рав Бергер вспомнил высокого изящного подростка, – он не еврей, но мы помогаем обездоленным всех народов, – Исаак сунул а карман блокнот с переписанными коммментариями.

– После шабата поеду, папа, – кивнул юноша, – жалко, что за тобой сейчас придут… – рав Бергер обнял сына.

– Ничего, ингеле, мы еще поучим Тору в Иерусалиме… – загремела железная дверь, Лазарь Абрамович взглянул в голубые глаза жены.

– Мы все правильно сделали, – твердо сказал себе рав Бергер, – даже если это правда, пусть Исаак узнает все от сестер… – Фаина Яковлевна посмотрела вслед прямой спине мужа.

– Теперь до Хануки свидания не дадут, – пробормотала она, – бери кошелки, ингеле. Мы с девочками приготовим передачу для Павла после шабата, – подхватив сумки, Исаак пропустил мать в темный коридор.

Новый Бор

Номер «Советской культуры» был почти недельной давности. Газеты на Печору попадали второй свежести.

– Но лучше такие, чем никакие, – в курилке висел сизый дым, – хотя сейчас все страницы забиты празничной шелухой, – шелуха кумачового лозунга красовалась у железных дверей, отделяющих рабочий блок от завьюженного двора. Зэка призывали работать на совесть. Кирпичные бараки колонии возвели после войны, когда в здешних местах правил всесильный Печорлаг.

– Сюда сгоняли и раскулаченных, – вспомнил Павел, – потом привезли спецпереселенцев, прибалтов и немцев… – из Печоры в Новый Бор заключенных везли на барже. Павлу показалось хорошим знаком, что тюремный состав прошел через знакомую станцию Коноша. Приезжая к ссыльному Иосифу, Павел всегда выходил именно там.

– Еще двадцать пять километров до Норинской, – дорогу он помнил отлично, – сказано, что последние будут первыми. Иосиф на свободе, значит, и меня ждет такая судьба, – баржу обслуживали вольнонаемные матросы из печерских парней. Капитаном оказался пожилой человек лет шестидесяти.

– Я той порой мальчишкой был, – хмуро сказал он, получив от Павла московскую сигарету, – тоже с канатом бегал, – капитан махнул на матросов, – но я все видел и все помню… – он закашлялся, – людей ссадили на берег с детьми и пожитками и велели копать землянки. Кто выкопал, кто нет… Голод и мороз не разобрали и всех прикончили. Берега реки все равно, что кладбища, – выкинув окурок, он хмуро добавил:

– Я ничего не говорил, а вы ничего не слышали… – воронежский Юра подергал Павла за рукав синей робы.

– Это правда, – шепотом спросил парень, – в школе нам ничего… – Павел желчно отозвался:

– Не рассказывали и не расскажут. Подумай головой, раскулачили миллионы крестьян, куда они все делись… – мимо баржи проплыли покосившиеся кресты деревенского погоста. Павел вспомнил встречу с Данутой в костеле на Лубянке.

– Лауру я тоже увидел в церкви, – в сердце поселилась тоска, – надо написать, чтобы она считала себя свободной, – Павел не мог возлагать на Лауру бремя ожидания.

– Неизвестно, дождется ли она меня, – вздохнул он, – пусть выходит замуж и будет счастлива. Паоло воспитает другой человек, надеюсь, что достойный… – он написал весточку Лауре, едва оказавшись в колонии. Павел искусно прятал бумагу в шконке.

– Пригодились уроки Ивана Ивановича, – он работал с неторопливой тщательностью преподавателя, – наверняка, его звали по-другому. Он говорил по-русски с акцентом, как и учительница домоводства у девочек. Проклятый СССР искалечил столько жизней…

Передавать весточку в Москву было бесполезно. Павел не хотел рисковать потерей важного письма. Он получал от смотрящего богатые, как выражался Юра, продуктовые посылки, однако весточки из столицы были скупыми.

– Витька не дал о себе знать, – невесело подумал Павел, – ему могли переквалифицировать дело и расстрелять или его загнали на засекреченную зону, – несмотря на вечную мерзлоту вокруг, их колония отличалась вольностью нравов. В зоны общего режима на свидания пускали даже дальних родственников. За три месяца осени в колонии отметили три свадьбы.

– Следующая твоя, – пообещал Павел прибившемуся, как он сам говорил, к нему воронежскому Юре, – только сначала я научу тебя писать без ошибок на родном языке, – Юра покраснел.

– У меня только восьмилетка, – до ареста парень работал слесарем в железнодорожном депо, – после смерти отца мне было не до учебы. Я старший, у матери еще двое на руках. Правда, – Юра помрачнел, – она потом вышла замуж…

На зоне не интересовались прошлым соседей по бараку, но Павел помнил, что Юра сидит за убийство по неосторожности. Парень признался ему в драке с отчимом.

– Он мать избивал, – Юра помолчал, – когда напивался. Мать хотела уйти, однако он пригрозил, что убьет младших. Я с ним поспорил, и… – Юра не закончил. Павел подозревал, что его новый приятель о чем-то умалчивает.

– Он оказался в тюрьме, спасая другого человека, – понял Павел, – наверное, его мать…

Затянувшись «Беломором», он зашуршал газетой. На Печоре, к облегчению Павла, никто не читал его книг или рассказов в «Юности». Юра удивлялся его нежеланию заходить в библиотеку.

– И тем более становиться библиотекарем, – Павел наткнулся в газете на знакомые обороты, – я хочу очиститься от дряни, а не распространять ее, – он прочел:

– Современный советский писатель, художник, музыкант должен хорошо разбираться в вопросах внутренней и внешней политики нашей партии и Советского государства…

В «Культуре» еще не закончился архив его текстов. Павлу стало противно. На должности библиотекаря ему было бы не избежать участия в идеологической работе, как заявлял напыщенный начальник колонии, майор Миронов. На обязательных политинформациях Павел мирно дремал в задних рядах или делал упражнения из присланного адвокатом Арией учебника китайского языка.

– Или я читаю рассказы Ривки, – он улыбнулся, – у нее отличный слог, но с такой анкетой ее не подпустят к журналистской работе. Впрочем, и не надо, незачем себя марать… – он хотел попросить у девушки ее фотографию.

– Пусть школьную, – решил Павел, – но на свидание надеяться нечего. Фаина Яковлевна не поедет сюда с детьми, а Ривка слишком мала, – свидания разрешали с шестнадцати лет. Перерыв заканчивался, Павлу надо было возвращаться в мастерские. Левых зажигалок здесь не производили.

– Начальники колоний уяснили урок, – усмехнулся он, – полковник Миронов не рискнет подпольным бизнесом, – вспомнив занятия в интернате, Павел отлично справлялся с деревообрабатывающим станком. Из Нового Бора на юг уезжали шахматы и резные шкатулки.

– Их впаривают интуристам, как народные промыслы, – дверь курилки отворилась, – Юра тоже вернулся с перерыва… – на ватнике приятеля таял снежок, парень запыхался.

– Список на свиданки вывесили, – радостно сказал он, – дали дополнительный день в честь седьмого ноября. Маме сюда из Воронежа трое суток ехать и трое обратно. Жаль, что тебя никто не навещает, – заверещал гудок, Павел согласился:

– Жаль, – он опять подумал о Ривке, – но ничего, еще навестят. Двигаемся, – он подогнал Юру, – встретим годовщину революции трудовыми свершениями, – издевательски фыркнув, Павел выкинул газету.

Отдав домашнего пошива кошелки парню за фанерным окошечком, Исаак получил передачу основательно распотрошенной. Мед и варенье он привез в целлофановых пакетах. К ним у вохры претензий не было, однако из кошелок исчезли пирожки.

– Пусть подавятся, – Исаак решил не спорить, – хорошо, что они не забрали тетради и карандаши, – одна тетрадок таила аккуратный почерк Ривки. Сестра успела настрочить целый, как сказал Исаак, трактат Талмуда. Ему хотелось почитать рассказы в дороге, однако раввины запрещали интересоваться чужой корреспонденцией.

– Это все равно, что письмо, – напомнил себе Исаак, – и мне надо заниматься Мишной… – соседи по плацартному вагону не обратили внимания на пожелтевший томик в руках у бородатого парня на верхней боковой полке.

В Новый Бор поезда не шли, навигация закончилась. От унылого городка Печора в Новый Бор вел накатанный зимняк. От Сыктывкара до почти полярного круга была всего ночь пути. Поезд тащился среди вековых лесов, в заплеванном вагоне пахло пивом и потом, в отсеке у туалета звенела гитара.

– Геологи, – ухмыльнулся Исаак, – меня тоже с бородой принимают за геолога, – на институтских посиделках он быстро обучился играть на гитаре. Исаак подбирал мелодии на слух. В Малаховке ему намекали, что он может вести службу даже в хоральной синагоге.

– Из меня бы вышел хороший кантор, – хмыкнул юноша, – но на Горку с моей анкетой не пробиться, – он вспомнил ученого-геолога, заглянувшего на очередной институтский сабантуй.

– Он кандидат наук, – Исаак задумался, – и он тоже играет на гитаре и поет. И он еврей… – Александр Моисеевич, как звали гостя, звал Исаака переехать в Ленинград.

– Тебе надо учиться дальше, – сказал геолог, – у тебя отличные способности, ты можешь поступить в консерваторию, – юноша буркнул:

– Мне надо зарабатывать деньги, у нас большая семья, – геолог согласился:

– Надо. Я занимаюсь океанографией, в нашей лаборатории платят больше, чем здесь. Мы участвуем в экспедициях по мировому океану… – Исаак не сомневался, что ОВИР не отпустит его ни в какие экспедиции.

– Не дальше поселка Новый Бор, – кисло подумал он, – у печорского вокзала мне вовремя подвернулся грузовик, – триста километров, отделяющих Печору от Нового Бора, они проделали за четыре часа.

– Тороплюсь к зазнобе, – подмигнул парень за рулем, – у нее день рождения, надо прибыть с подарком, – шофер посмотрел на часы, – если по дороге домой я не, – он прибавил крепкое словцо, – в канаву, то окажусь у нее на пороге в восемь вечера…

Исаак угостил парня домашним курником. Мать сама резала птицу, однако, оказываясь в Заречном, Исаак забирал у нее нож. Перед отъездом он снабдил мать пятком тушек.

– Мы все заморозим, – пообещала Фаина Яковлевна, – хорошо, что осень такая холодная, – из Печор они выехали, когда термометр на ветровом стекле грузовика показывал минус пять градусов.

– И приехали в минус пятнадцать, – Исаак взглянул на часы, – скорей бы они оборачивались, мне надо найти койку для ночлега, – водитель уверил его, что Новый Бор работает на колонию.

– В сталинские времена там было подсобное хозяйство Печорлага, – парень помрачнел, – где трудилась моя мать. Я пятидесятого года, – он пыхнул дымом, – я те времена не помню и отца своего не знаю. Мамаша покойница и сама его не знала… – газанув на обледенелой дороге, он угрюмо замолчал.

Парень, проверявший передачу, лениво пролистал его паспорт. В анкете Исаак указал, что он двоюродный брат заключенного.

– У вас разные фамилии, – заметил вохровец, – в следующий раз привезите метрику, – Исаак только кивнул:

– Павел расскажет, где взять бланк, – вздохнул он, – придется тратить деньги, но что делать… – лампочка над дверью замигала. Исаак справился с волнением.

– Он услышит, что с Аней и Надей все в порядке, – он взял кошелки, – что все, кроме Сары и Марты, спаслись из СССР… – скрежетнула железная дверь, вохровец позвал:

– Товарищ Бергер, пройдите в комнату для свиданий.

Вареная сгущенка легла карамельными завитками на ломоть медового пирога.

– Его не отобрали, – Исаак выжал последние капли из пакета, – а на мамины пирожки с ягодами позарились, – Павел неразборчиво сказал:

– Очень вкусно, – он прожевал кусок, – только вам нельзя сгущенку… – Исаак поднял бровь.

– Мы с Ривкой варили ее в банке, – парень ухмыльнулся, – а потом перелили в пакет. Без младших, иначе они стали бы клянчить, – в комнате для свиданий поставили уродливый алюминиевый чайник.

– Даже электрический, – Исаак повертел разлохмаченный черно-белый провод, – хорошо, что я никуда не езжу без кофе. Я взял и кипятильник, но у вас самая современная техника… – смешливо фыркнув, Павел вытянул длинные ноги в разбитых лагерных ботинках.

– Парни говорили, что в семейных комнатах даже стоят холодильники, – кивнул он, – а с кофе ты хорошо придумал… – у них оставалось немногим менее часа.

– Семейные свидания длятся три дня, – вспомнил Павел, – но у меня нет близких родственников, – он отогнал мысли о заочницах, как их называли на зоне.

– Я любил Лауру, – вздохнул Павел, – но я не имею права обременять ее моими чувствами, а что касается других девушек, то Лазарь Абрамович сказал бы, что нельзя ставить преграды перед слепым, – он распорядился:

– Вытаскивай блокнот, – юноша полез в карман куртки, – а лучше все запоминай, – Павел велел себе не думать о гибели Гудини.

– Еще одна галочка у имени твари, – он сжал руку в кулак, – придет время и побежденные станут победителями, – Исаак быстро рассказал ему семейные новости. Узнав о рождении второго племянника, Павел улыбнулся:

– Я Ворона никогда не видел, а ты с ним встречался в здешних местах. Что он за парень? – Исаак помешал кофе в складном туристическом стаканчике.

– Любит трепать языком, – хмуро сказал юноша, – который у него отлично подвешен. Он аристократ, а вокруг Нади всегда… – он повел рукой, Павел согласился:

– Болтались яркие личности. Я напишу Ане с Надей, – он надорвал подкладку тюремной робы, – и держи еще один конверт, – получив вызов на свидание, Павел не поверил своим ушам.

– Фаина Яковлевна не могла приехать, у нее дети на руках, – он сначала не узнал высокого парня, поднявшегося ему навстречу. С бородой Исаак Бергер смахивал на скандинавского викинга.

– Ты, кажется, стал выше меня, – одобрительно сказал Павел, – я метр восемьдесят пять, – Исаак блеснул белыми зубами.

– Всего на два сантиметра, но у меня растущий организм.. – растущий организм отказывался от сладостей, однако Павел велел:

– Ешь. Парни говорили, что в поселке есть гастроном, но там тебе даже хлеба не купить, – на работе считали, что Исаак не обедает в столовой из экономии.

Он вставал в пять, чтобы окунуться до молитвы в стылую микву малаховской синагоги. Утренную молитву Исаак бормотал в пустынном тамбуре ранней электрички.

– Мы начинаем работу в восемь, – объяснил он отцу, – а в Малаховке шахарит только в семь утра… – Исаак пока освобождался раньше других.

– Ненадолго, – посетовал он, – через полгода я стану совершеннолетним и с сокращенным рабочим днем можно проститься, – Аркин уговаривал его поступить в институт с военной кафедрой.

– Тебе нравится геология, – заметил начальник, – ты слушал Александра Моисеевича, развесив уши…

Так же Исаак слушал рассказы дяди Джо о добыче нефти с морского дна и поисках алмазов.

– И руки у тебя приделаны нужным концом, – добавил Аркин, – в геологии это полезно, – старые работники мастерских не могли нахвалиться на Исаака.

– Еще бы, – он взял у Павла хорошую сигарету, – я не прогульщик, не лодырь и не пьяница, – Исаак, правда, отказывался вступать в комсомол.

– Меня еще и поэтому не пустят в институт, – невесело сказал он Аркину, – нет, Яков Григорьевич, обойдусь профессиональным образованием, – узнав, что Исааку надо, по его выражению, отмазаться от армии, Павел отмахнулся:

– Ничто не может быть проще. Телефоны можешь записать… – он диктовал, не сбиваясь.

– Я знаю семь языков, – Павел заметил изумленный взгляд юноши, – с памятью у меня все в порядке, – кроме теневой столицы Исаака, с резниками, сватами и раввинами, была и вторая Москва.

– Вернее, третья, – поправил себя юноша, – где за деньги тебе сделают все, что угодно, – Павел добавил:

– Насчет метрики позвони моему тезке, – он со значением кашлянул, – с такими бланками дело обстоит проще, но все будет стоить денег, как и твой белый билет, – Исаак заодно дал полный отчет по благотворительным тратам, как это называл юноша.

– Хорошо, – Павел задумался, – и если Виктор даст о себе знать… – Исаак кивнул:

– Я к нему съезжу. Я думаю в отпуске завербоваться в геологическую партию. Надо посмотреть на Сибирь вольными глазами, пока меня не отправили туда за казенный счет, – Павел сварливо сказал:

– Сплюнь через левое плечо, хотя у вас так не делают. Конверт, – он кивнул на весточку для Лауры, – пусть дойдет до тети Марты, она разберется, куда его переслать, – Павел справился с перехватившими горло слезами, – что касается маленькой Марты и твоей сестры, то я уверен, что они найдутся. У Марты больше разума в голове, чем у нас всех, вместе взятых… – Исаак вытащил из кармана фотографию.

– Мы породнились, – неловко сказал юноша, – слушай, как все вышло… – Павел рассматривал скромную блузку девушки, аккуратно уложенные каштановые волосы. Михаэла Гольдберг кого-то ему напоминала.

– Очертания лица знакомые, – Павел побледнел, – ерунда, я ошибаюсь. Хотя у меня хороший глаз… – Исаак еще более неловко добавил:

– Ты названый брат Ане с Надей, как Михаэла им названая сестра… – Павел залпом допил кофе.

– Не руби кошке хвост по кусочку, как говорят англичане, – посоветовал он, – говори все до конца… – в комнате тикали часы, в зарешеченное окошко била вьюга.

– Ей нельзя сюда приезжать, – твердо сказал Павел, когда Исаак замолчал, – так ей и напиши. Никогда, ни под каким именем, ни с каким паспортом. Нельзя и все… – юноша замялся:

– Павел, но ведь он может быть давно мертв… – снаружи загрохотали сапоги, Павел раздул ноздри.

– Он меня переживет, – пронзительно заверещал звонок, – и помни, ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал.. – появившийся на пороге вохровец скомандовал:

– Свидание закончено… – пожав руку Исаака, Павел скрылся в бетонном коридоре.

Москва

Мелкий снежок сыпал на белокаменные ступени особняка. Легкие хлопья цеплялись за пожухлые лепестки поздних роз в пустынном саду, оседали на ветвях голубых елей. Канадский клен еще багровел листьями, вода мраморного фонтана журчала в резной чаше.

Утренние птицы перекликались над усыпанными гравием дорожками, издалека слышался лай собак. Немецкая овчарка, раскинувшаяся на текинском ковре, заворчала. Встрепенувшись, пес навострил уши. Он лежал рядом с детской кроваткой беленого дуба, увенчанной бархатным балдахином. Пес стрельнул янтарным глазом в сторону кашемирового одеяла.

Младенец посапывал, устроившись на боку. Рядом с пухлой ручкой блестела серебряная погремушка. Собака, успокоившись, сунула нос между лап. Плед на соседней кровати свешивался до пола. Мальчик в фланелевой пижамке с мишками и зайчиками положил щеку на растрепанную книжку. Рядом валялся блокнот с нарисованной яркими карандашами картой.

– Таинственный остров, – сообщала надпись, – будущие колонисты высадились здесь, – рядом изобразили воздушный шар и подводную лодку. За приокрытой форточкой раздался щебет, Мотя пошевелился. По подоконнику разгуливала синичка.

– К кормушке прилетела, – мальчик потянулся, – правильно сказал дедушка Леня, туда надо класть не только зерна, но и сало, – кормушку они смастерили вчера на террасе особняка.

– Надо завести сарай с инструментами, – смешливо сказал дедушка, как его звал Мотя, – у вас в школе есть труд, но… – Мотя сморщил нос.

– Он пока девчачий, дедушка. Хотя папа говорит, что пуговицы тоже надо уметь пришивать, – товарищ Котов кивнул:

– Надо. Впрочем, суворовцев обучают не только стрельбе и строевому шагу. У вас будет настоящий труд, работа по дереву и металлу, – кормушку они повесили после полдника.

– Симочка выспалась, – весело сказала Лара, – и сейчас будет, что называется, в каждой бочке затычка, – Симочка пыталась схватить птичий корм, тянулась к доскам и размахивала ручками. У сестры лезли первые два зубика.

– Сегодня она спокойная, – Мотя присел в кровати, – проспала всю ночь… – детская помещалась рядом с комнатой отца и Лары. На Фрунзенской Мотя тоже делил комнату с сестрой.

– Но только пока, – он сладко зевнул, – она начнет ползать и переселится к себе, – вторая детская в городской квартире напоминала спальню сказочной принцессы. У Симочки появился замок с башней, балконом и маленькой горкой. Мотя не жалел, что у них нет дачи.

– У некоторых в классе есть, – он поскреб коротко стриженые волосы, – но у дедушки Лени лучше, чем на любой даче, – сегодня они с отцом и товарищем Котовым шли на охоту.

– Папа и дедушка раньше охотились, – Мотя задумался, – но у меня это в первый раз… – он немного волновался. Отец обещал ему выстрелы с вышки.

– Иначе нельзя, милый, – ласково сказал Саша, – кабан опасное животное. В здешних краях могут появиться и волки, – Мотя насупился.

– Давид Самойлович охотился на тигров… – товарищ Котов вмешался:

– Я тоже охотился на Дальнем Востоке, милый. Ты подрастешь и полетишь с папой в уссурийскую тайгу, – Мотя получил в подарок на годовщину революции свое первое ружье. Папа подмигнул ему.

– Пока будешь стрелять под моим присмотром, – Мотя восторженно вертел детского размера тулку, – вещь штучная, такие делают по заказу, – ружье немедленно убрали в сейф.

– Таковы правила, милый, – мягко сказал товарищ Котов, – охотник должен быть дисциплинированным, почти как военный…

Моте полагалось умыться, почистить зубы и заправить кровать, однако он решил понежиться в постели. Завтра они смотрели трансляцию торжественной демонстрации из Москвы.

– У нас будет праздничный завтрак, – заметила Лара, – на кухне обещали блины и гурьевскую кашу, – Мотя скрыл вздох.

– Потом мы возвращаемся в Москву, – каникулы заканчивались девятого ноября, – а папа улетает в командировку, – отец, правда, сказал, что отлучка будет недолгой.

– Туда и обратно, милый, – уверил он Мотю, – а ты помогай Ларе с Симочкой, – в кроватке сестры что-то затрещало, Мотя приподнялся. Проснувшаяся Симочка с интересом трясла погремушкой. Соскочив с кровати, Мотя подхватил ее на руки. Симочка немедленно разулыбалась. Сестра совала ему игрушку. Мотя пощекотал ее.

– Ты, наверное, хочешь есть, – погремушка полетела на ковер, Мухтар проснулся, – ты лучше всякого будильника… – пес залаял, Симочка довольно рассмеялась.

– Давай ее, милый, – выглянул из-за двери отец, – Лара поспит, мы сами подогреем ей бутылочку, – Мухтар забрался в теплую постель Моти. Поцеловав сына, Саша обнял малышку.

– Сейчас поедим, – Симочка прижалась к его плечу, – доброе утро, доченька… – он пошел с детьми на их собственную кухню.

Вышку возвели на заиндвевшей траве поляны, среди присыпанных снегом ветвей вековых елей. Неподалеку поблескивала черная вода озера.

– Здесь водопой, – шепотом сказал товарищ Котов, – егеря видели целую семью, – спрятавшись за наломанным лапником, они ждали появления кабанов.

– Зимой они по льду переходят на остров, – добавил наставник, – ты, Матвей Александрович, даже нашел там клад, – в сентябре Мотя отправился на таинственный остров, как он называл заросший лесом клочок земли. Мальчик наткнулся на старинную монету, бродя между замшелых валунов.

– Там раньше стоял дом, – восторженно сказал он отцу, – почти ничего не видно, но это, наверное, серебро, – Саша повертел потускневший кругляш.

– Вряд ли дом, – сказал он сыну, – скорее, сторожка, – Саша отправил монету на экспертизу в Исторический музей. Кругляш оказался копейкой времен Ивана Грозного или, как их называли, чешуйкой. Выпросив у Саши цепочку, сын носил находку на связке ключей. Глядя на далекие очертания острова, Мотя нахмурился.

– На моей старой ложке тоже монетка, – ложка перешла от него Симочке, – папа сказал, что это наша семейная ценность, – серебро застучало по чему-то звонкому, он услышал ласковый голос:

– Молодец, беби, – Мотя помрачнел, – а теперь ложечку за дядю, он скоро приедет… – Мотя не хотел вспоминать о бросившей его матери.

– У нас есть Лара, – твердо сказал себе мальчик, – они с папой любят друг друга и всегда останутся вместе. Симочка подрастет и у меня родятся еще братья или сестры, – он нахмурился.

– Но о каком дяде она говорила? У папы нет братьев. Хотя, может быть, у нее был брат… – он велел себе оставить эти мысли.

– Она меня бросила, словно я мусор, – Мотя сжал ружье, – нельзя плакать, я взрослый, мне восемь лет… – он вгляделся в глухой лес. Мотя стоял рядом с просветом во вкусно пахнущем морозом и смолой сосновом лапнике. На вышке нельзя было курить.

– Иначе звери все почуют, – объяснил товарищ Котов, – мы взяли тебе какао, а сами выпьем кофе, – Эйтингон вытащил из кармана легкой дубленой куртки военных времен флягу.

– И добавим коньяк, – подмигнул он Саше, – хотя принято пить после охоты, а не до нее, – Саша носил итальянскую пуховую куртку и кашемировую шапку. Приняв чеканный стаканчик, он вдохнул горький аромат эспрессо.

– По чайной ложке, – добродушно предупредил наставник, – значит, товарищ Андропов одобрил твою идею.. – коньяк обжег горло, Саша кивнул:

– Разработку института надо опробовать, – он не упоминал названия острова, – мы убьем двух птиц одним камнем, товарищ Котов, – Саша считал, что Дракон отжил свое. Андропов вызвал его к себе с Крючковым пару недель назад. Саша посчитал такой состав участников совещания хорошим знаком. Он пока не ожидал, что получит под свое начало один из отделов Первого Управления.

– Звезда Героя мне тоже не поможет, – хмыкнул Саша, – правильно говорит товарищ Котов, в нашей работе важны не побрякушки на груди, а мысли в голове. Однако моя инициатива не останется незамеченной, товарищ Андропов все помнит, – услышав, что новая разработка академика Мендеса нуждается, как выразился Андропов, в полевых испытаниях, Саша предложил наведаться в Африку.

– Наш старый знакомец Дракон собирается обосноваться в тех краях, – тонко улыбнулся он, – надо избавиться от него, а не тащить за собой хвост отработанных агентов, – начальство согласилось с его предложением.

– Более того, – добавил Саша, – по дороге в Африку я загляну во Флоренцию и возобновлю знакомство с доктором ди Амальфи, – женщину взяли в разработку как возможного информанта. Саша не сомневался, что синьора Лаура обрадуется визиту мистера Арнольда.

– Женщин можно кормить обещаниями любви, – весело сказал он товарищу Котову, – она, кажется, романтичная натура, – наставник покачал головой.

– Не обольщайся на ее счет. Меня однажды обвела вокруг пальца ее покойная старшая сестра, пресловутая Монахиня, мать Дракона. Я посчитал ее неграмотной теткой с индейской кровью, она очень искусно притворялась. У них есть японские предки, – добавил Котов, – они все коварные злобные твари и Дракон такой же… – Саша тем не менее считал, что его миссия увенчается успехом.

Он летел на остров Возрождения за подробным инструктажем. По телефону Давид Самойлович уверил его, что генетический анализ скоро будет готов. Саша не хотел торопить ученых. По словам академика Мендеса, такие исследования не проводились ни в одной стране мира.

– Он сам делает анализ, – благоговейно подумал Саша, – я подожду и недоразумение выяснится раз и навсегда… – он очнулся от спокойного голоса товарища Котова.

– В саду до весны делать нечего, – наставник подлил ему кофе, – пчелы тоже спят. Я взялся за новое увлечение, – он подмигнул Саше, – вернее, за консультации для системы ГУИНа, – вернувшись из Америки, Саша обнаружил, что проклятого позера Лопатина загнали в Якутию. Министерство среднего машиностроения вело разведки урановых руд по соседству с золотыми приисками Алданского района.

– Пусть он там сдохнет, – пожелал Саша, – как сдохнет Фокусник на зоне рядом с полярным кругом. Он слабак, его отправять гнить у параши… – товарищ Котов покрутил пальцами:

– Поинтересовавшись, как обстоят дела у Левина, я обнаружил, что третьего дня его навещал кузен… – Саша удивился: «Он вроде сирота». Эйтингон желчно усмехнулся:

– Кузен по фамилии Бергер. Ты оказался прав, проклятый волчонок остался в СССР, но его никак не отыскать… – Саша заметил:

– Прописка у него наверняка осталась прежней.. – Эйтингон кивнул:

– По сведениям из колонии, да. Ты видел его мать. Может быть, стоит расспросить ее, – он кашлянул, – с пристрастием… – Саша вспомнил худенькую замотанную женщину с глуповатым лицом.

– Она домохозяйка, – презрительно отозвался он, – и не высовывает носа дальше кухни. Она ничего не знает и понятия не имеет о Левине. Но Бергер рано или поздно попадется на еврейских делишках и тогда мы его арестуем… – Мотя не слышал разговоров за спиной. Мальчик не отводил глаз от заснеженной поляны. Неуклюжий волчонок носился среди валежника.

– Он щенок, – понял Мотя, – вроде Мухтара, когда тот был маленьким.. – в зарослях мелькнула серая шерсть, волчонок возбужденно затявкал.

– Маму зовет, – понял мальчик, – не надо стрелять, это его мама… – Мотю оглушил треск снайперской винтовки. Кровь брызнула на стволы елей. Крупный зверь, засучив лапами, опрокинулся на спину. Волчонок, горестно взвизгнув, бросился назад.

– Стреляй, – велел Саша сыну, – или он убежит… – рука Моти затряслась. Волчонок припал к трупу, отец выпустил вторую пулю. Зверек вытянулся на мерзлой земле. Саша потрепал сына по голове.

– Иначе он станет волком, – заметил Саша, – не промахнись, сейчас появится стая… – Мотя отвел глаза от мервых тел.

Изморозь искрилась на свежем газетном листе.

– В конце ноября во Владивостоке состоится историческая встреча Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева и президента США Джеральда Форда… – Леона отошла от щита с «Правдой».

Утренний парк Горького был еще безлюден. На газонах таял снег, деревья шелестели голыми ветвями. Белокаменную арку украшали кумачовые лозунги: «Навстречу годовщине Великого Октября! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!»

Леона толкала обитую светлой замшей коляску. Колеса на резиновом ходу мягко шуршали по расчищеннной дорожке. Симочка мирно спала, устроившись в подбитом овчиной конверте. Щечки дочери разрумянились, в коляске лежала горсть каштанов. Леона украсила капюшон гирляндой рыжих кленовых листьев. Девочкой, гуляя с отцом в Проспект-парке, она любила плести венки.

– Мы с папой собирали каштаны, – Леоне стало тоскливо, – он обрадовался бы внучке и мама бы обрадовалась, – Леоне захотелось оказаться в бруклинском садике, на деревянной скамейке под старым кленом. Коты независимо устраивались по обеим сторонам от нее, Спот лежал в ногах.

– Симочке понравились бы звери, – Леона покачала коляску, – она тянется к Мухтару, – овчарка позволяла девочке цепляться за его шерсть и трепать уши. Мухтар лизал ручки малышки.

– Он стал диванной собакой, – улыбнулась Леона, – хотя он молод, ему всего шесть лет…

Леона появилась в парке Горького со стороны Нескучного сада. Вернувшись в Москву в августе, она навестила тайник у заброшенного фонтана работы Витали. Из сообщения, оставленного коллегами, Леона узнала, что Джошуа покинул Москву. Женщина облегченно выдохнула:

– Хорошо. Девушка, скорее всего, была подсадной уткой Комитета. Получается, что я спасла Джошуа, – она покраснела, – прекрати так думать о нем, это мерзко, – в ответном сообщении она известила посольство об очередном вояже Паука. Леона понятия не имела, куда Гурвич ездил в августе, однако отметила его хорошее настроение.

– Где бы он ни был, его задание увенчалось успехом, – хмыкнула женщина, – а теперь в сейфе появились документы о так называемой группе «А», – Леона сфотографировала копию приказа за подписью Андропова, в котором Гурвич назначался куратором нового подразделения. Командиром группы стал известный Леоне герой событий на острове Даманском, бывший пограничник Бубенин.

– У него тоже звание Героя, – вспомнила Леона, – он лучший приятель Гурвича, – муж, впрочем, никогда не приглашал домой друзей.

– Из соображений безопасности, – Леона остановилась, – по тем же соображениям мне запрещено заводить подруг, но мне и негде взять подруг…

Она скучала по разговорам с кузиной Луизой, по вечерним посиделкам с Джошуа и Хаимом.

– Хаим не прилетит во Владивосток, – поняла Леона, – он перешел из президентской охраны в ЦРУ, и американцы не засветят здесь товарища Флори, – подумав об американцах в третьем лице, Леона мрачно поздравила себя с, как называли это в ЦРУ, полным успехом.

– Мадам предупреждала меня, что так случится, – она повезла коляску дальше, – я полностью ассоциирую себя с Советским Союзом, – на филологическом факультете МГУ ее считали возвращенкой, выросшей в эмигрантской семье.

– В вашей семье, наверное, русский язык не был в ходу, – заметил ее научный руководитель, – слышно, что вы учили его в юности, – Леона развела руками.

– Моя мать американка, дома мы говорили по-английски… – профессор пожевал губами.

– Есть примеры отличного владения обоими языками одновременно. Взять хотя бы… – он оборвал себя.

– Он хотел сказать, что Набоков пишет по-русски и по-английски, – поняла Леона, – но Набокова в СССР упоминать запрещено… – Леона приходила на кафедру только изредка.

– Они отлично выдрессированы, – женщина скривила губы, – никто не спрашивает, как я оказалась в СССР и чем я занимаюсь, – она ухаживала за Симочкой, помогала Моте с уроками, гуляла с собакой и готовила ужины.

– Я словно стептфордская жена, – разозлилась Леона, – Гурвич разрешил мне защитить диссертацию, но он никогда не позволит мне преподавать, – Леоне хотелось услышать треск телефонных аппаратов в конторе 1-800-Зильбер и постоять с сигаретой на балкончике, под грохот поездов метро.

– Скоро мы вернемся домой, – сказала она дочке, – ты пойдешь в детский сад в Бруклине, а не в местное заведение, где трехлетним малышам забивают уши чепухой о Ленине… – на Крымском мосту висели портреты вождя. Владимир Ильич пристально смотрел на Леону. Ветер взметнул подол ее норковой шубы, Леона сверилась с часами.

– Мотя приедет домой с продленки, – перейдя во второй класс, мальчик легко освоился с метро, – надо заняться обедом и закончить работу с документами из сейфа, – в последнее время ее просили фотографировать все бумаги с упоминанием Афганистана.

– Вряд ли Гурвич полетел туда, – хмыкнула Леона, – скорее всего, он занимается встречей во Владивостоке. Хотя переговоры в конце месяца, а он обещал скоро вернуться, – Леона взглянула на свинцовую воду реки.

Непогода разогнала пешеходов, мост опустел. Набухшие снегом тучи повисли над Кремлем. Тускло сияли рубиновые звезды на башнях. Поежившись под острым ветерком, Леона услышала из коляски недовольное хныканье.

– Сейчас придем домой, – она свернула на набережную, – потерпи немного… – Леона направилась к мощным стилобатам на Фрунзенской.

Остров Возрождения

Белый халат блистал крахмальной свежестью. Поведя плечами, Саша остановился перед железной дверью. Замигала красная лампочка, на него повеяло запахом дезинфекции.

– И лекарствами, – он принюхался, – я никогда не был в этой части острова, – прилетев на Аральское море третьего дня, он пока не видел академика Мендеса.

– Давид Самойлович занят, – объяснил местный коллега, курирующий институт, – вам придется подождать вызова в лабораторию, – Саша взглянул на заснеженные ступени террасы.

– Обычно зимы здесь мягче, – заметил он, – кажется, климат меняется, – коллега пожал плечами.

– Море мелеет, воду забирают на мелиорацию узбекского хлопка. Однако сюда перебросят сток сибирских рек, – ЦК КПСС одобрил проект, – и Арал вернется к прежнему состоянию, – пройдясь по институтской набережной, Саша не заметил никакого обмеления.

Несмотря на середину ноября, местные работники выходили в море на моторках. На ужин Саше подали отличную запеченную рыбу. Он узнал рецепт.

– Лара такую делает, здесь научилась, – Саша налил себе крымского вина, – следующим летом надо напроситься в гости к Давиду Самойловичу, – он плавал в институтском бассейне и гулял по парку. Саша не хотел торопить академика. Коллега сказал, что Давид Самойлович днюет и ночует в лаборатории.

– Идет последний этап работы над препаратом, – заметил куратор острова, – это самый напряженный момент, – Саша получил вызов в строго секретные лаборатории Института сегодня утром. В Москве он подписал очередное обязательство о неразглашении секретных данных.

– У меня есть такой документ, – вежливо сказал Саша генералу Крючкову, – зачем еще один… – начальник поднял бесцветные глаза. Крючков, которого на Лубянке называли тенью Андропова, перенял его повадки.

– У них одинаковый взгляд, – понял Саша, – Крючкову только не хватает очков, – начальник кисло сказал:

– Речь идет о препарате повышенной опасности, товарищ Гурвич, – Саше всегда казалось, что Крючков недоволен его фамилией, – вы никогда не имели дела с такими субстанциями, – Саша действительно не занимался ядами.

– Вообще это не яд, – он шел по выложенному кафелем коридору, – а биологическое оружие…

Местный коллега доставил Сашу к проходной закрытой части Института, располагавшейся на севере острова. Куратор водил обыкновенный газик, однако Саша помнил американский джип академика Мендеса.

– Он возил меня охотиться на джейранов, – по дороге они миновали стадо, пасущееся в промерзшей степи, – я правильно сделал, что взял дубленку, здесь, как и в столице, минус пять, – коллега довел его, как он выразился, до первого поста.

– Вам выдадут халат, – объяснил куратор, – но потом придется надеть особый костюм…

Саша украдкой подышал на руки. Первый пост располагался в забетонированном бункере за высокой электрифицированной оградой. Саша примерно понимал, чем занимается засекреченный отдел Института.

– Здесь создают биологическое оружие, – он ждал, пока распахнется очередная дверь, – понятно, что сюда нет доступа посторонним, – Саша надеялся, что, несмотря на занятость, академик закончил генетический анализ. В августе, получив пакеты с фрагментами костей, Давид Самойлович заметил:

– Это ваш отец, – он уважительно помолчал, – и отец Ларисы Марковны. Не волнуйтесь, товарищ Матвеев, я уверен, что мы имеем дело с генетической аномалией, с фокусом природы. Не забывайте, что мы происходим от общего предка. Неудивительно, что встречаются генетические параллели, – Давида никогда не подводило его чутье.

– Я уверен в другом, – хмыкнул он, – товарищ Матвеев женат на собственной сестре, пусть и сводной. У них одинаковый очерк лица, похожие повадки, – Давид напомнил себе, что есть еще и ассортативность.

– Мы выбираем похожих на нас партнеров, – усмехнулся он, – поэтому я и выбрал покойную Эстер. Характером она была мне под стать, – ребенок Матвеевых пока был образцом здоровья, но генетические аномалии могли проявиться позднее.

– Или они не проявятся, – Давид аккуратно устроил кости в сейфе, – или товарищ Матвеев не имеет никакого отношения к этому ребенку, – анализ на отцовство потерпел неудачу, однако, сравнив генетический материал дочери Матвеевых с собственным, Давид с удивлением понял, что он связан с девочкой.

– Это чушь, – твердо сказал себе академик, – неважно, кто ее отец, надо заняться родством Матвеевых, – дверь, наконец, распахнулась. Саша оказался в совсем стылом помещении.

– Товарищ Матвеев, – услышал он голос академика, – добро пожаловать. На вешалке защитный костюм, – Саша оглянулся, – я говорю из динамика, одевайтесь согласно инструктажу, – костюм смахивал на одежду с иллюстрациий к научной фанастике.

– Теперь шлем, – распорядился академик, – это наша разработка, он снабжен рацией… – Саша напомнил себе астронавта.

– Ничего не трогайте, – приказал Давид Самойлович, – подойдите к следующей двери. Я впущу вас в лабораторию высшей степени биологической опасности, – заверещала сирена. Саша шагнул в сверкающее ледяной сталью пространство.

Саша внимательно следил за руками Давида Самойловича. Академик носил похожий костюм из шуршащего, словно инопланетного материала. За плексигласом шлема Саша уловил смутную улыбку.

– Все просто, товарищ Матвеев, – наставительно сказал академик, – препарат помещается в тройной контейнер, – длинные пальцы в прочных перчатках порхали над батареей пробирок, – основная ампула сделана из особого материала, – на строго секретном совещании Давид выступил против стекла.

– Препарат придется перевозить в самолете, – заметил он, – стальной футляр не гарантирует сохранности материала. Если стекло треснет, – он помолчал, – если вирус попадет на сталь и потом кто-то коснется ее голыми руками… – на московской линии покашляли.

– Мы читали ваш доклад, Давид Самойлович, – сказал его пациент, товарищ Андропов, – если этими руками человек потом потрет глаза, то он… – Давид подтвердил:

– Заразится. Инкубационный период составляет всего несколько часов. Все это время человек является источником вируса. Мне удалось совместить воздушно-капельный путь передачи инфекции и перенос ее через жидкости тела. На поверхностях вирус пока живет недостаточно долго. Мы работаем над этой проблемой, – добавил он, – как и над повышением устойчивости вируса при кипячении и дезинфекции…

Давид хотел добиться стойкости сибирской язвы, споры которой могли дремать в земле несколько десятилетий.

– Однако и в нынешнем варианте вирус отличается высокой летальностью, – добавил Давид, – иммунитет к нему есть только у переболевших африканскими геморрагическими лихорадками, а это чрезвычайно малое количество людей, его можно списать со счетов, – они решили использовать новый искусственный материал, отличающейся огромной прочностью.

– Получится три пробирки, – подытожил Давид, – стеклянная находится внутри. Они вместе ложатся в стальной футляр, – кто-то из московских коллег весело сказал:

– Мы будем звать вас Кощеем Бессмертным, Давид Самойлович… – попав в СССР, Давид приказал привезти на остров Возрождения хорошего учителя русского языка.

– Все было просто, – вспомнил он, – девушку посадили за связь с иностранцем. Они собирались пожениться, парень работал в британском посольстве, – учительнице отвесили десятку за шпионаж.

– Она свое дело знала, – усмехнулся Давид, – язык – это не только грамматика, это огромный пласт культуры. Тогда у нас работало закрытое отделение, где мы испытывали новые препараты, – девушку отправили именно туда.

– Где она и умерла, – хмыкнул академик, – а я, действительно, буду жить вечно, – он смешливо отозвался:

– На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла – смерть Кощея… – в Москве расхохотались:

– Давид Самойлович, будьте осторожны, игл у вас много… – Давид поддержал шутку.

– В институтском парке есть дубы, а на острове живут утки и зайцы, то есть тушканчики, – академик посерьезнел.

– Таким образом мы обеспечим безопасную транспортировку препарата к месту назначения, – Давид не хотел бесконтрольного распространия инфекции.

– ВОЗ пошлет врачей на вспышку неизвестной болезни, – объяснил он москвичам, – а мы получим бесценные научные данные и продолжим модификацию здесь и в Кольцово…

Под Новосибирском этим летом открыли строго засекреченный филиал Института.

Давид не сомневался, что ВОЗ классифицирует препарат, как новый африканский вирус.

Пробирки легко легли в пластиковую оболочку. Давид взял футляр прочной стали. Вся конструкция оказалась не больше портсигара.

– Восхитительная вещь вирус, – сказал он задумчиво, – знаете, товарищ Матвеев, они находятся на границе живого и неживого. Они что-то вроде параллельного мира, всегда сопровождавшего белковую жизнь… – Матвеев слушал его, едва дыша.

– С другой стороны, – хмыкнул Давид, – хорошо, что его ребенок от Маргариты не появился на свет. Он служака, у него оловянные глаза. Его потомство никогда не обретет полета мысли, подобного моему, не станет действительно великим, как я… – он привел в порядок стойку с пробирками.

– Оказвшись в людном месте, – заметил Давид, – желательно в закрытом помещении, вам предстоит аккуратно вынуть стеклянный футляр и оставить его на полу. Об остальном позаботится природа, – разбитый футляр неизбежно означал начало эпидемии. Жизни африканцев Давида не беспокоили.

– Как не беспокоили моего отца жизни индейцев в Мексике, – он взглянул на часы, – папа искал возбудителя сыпного тифа и непременно нашел бы его, – Давид считал, что цель оправдывает средства.

– Американцы в НАСА пользуются разработками нацистских ученых, – он пропустил Матвеева в распахнувшуюся дверь, – наука двигается умами, а не заботой о чистоте рук, – в предбаннике, как его называл Давид, он сказал:

– Остальной инструктаж мы проведем за обедом, товарищ Матвеев, – дверь с шипением закрылась. Матвеев облегченно стянул шлем.

– Давид Самойлович, – Саша оробел, – вам удалось закончить генетический анализ… – академик кивнул:

– Мы поговорим за столом, товарищ Матвеев, – бросив скомканный костюм в оцинкованный бак, Давид проследовал к душевым.

Стылый ветер стучал рамой окна, вздувал бархатную портьеру. На письменном столе горела бронзовая лампа под зеленым абажуром. Саша упорно смотрел на инкрустированный уральским малахитом телефон. В Москве было десять часов вечера.

– Но товарищ Котов полуночник, – рука потянулась к трубке, – у него разгар работы, – наставник разводил руками.

– Понимаешь, милый, – уютно говорил он, – я что-то вроде динозавра. Я пришел в чека девятнадцатилетним мальчишкой, мои сверстники мертвы, а я скриплю. Позволь мне не расставаться со старыми привычками, – Саша помнил, что в сталинские времена все ведомства работали по ночам.

– И мы работаем, – он затянулся дымом бессчетной сигареты, – я могу затребовать данные из архива, но зачем они мне нужны, и так все ясно…

Сашу и не допустили бы до строго засекреченных папок со штампом «Хранить вечно». Сведения о его отце составляли государственную тайну.

– Товарищ Котов тоже ничего не скажет, – Саша не позволял себе обманываться добродушием наставника, – он успокоит меня и попросит вернуться в Москву, а следующий звонок он сделает Андропову… – Саша сдавленно застонал. Его паркер исчеркал смятый лист бумаги. Все линии и стрелки были бесполезны.

– Есть только один вариант случившегося, – Саша ткнул окурком в массивную пепельницу, – Лара тоже ничего не знала. Она не играла, она сама чистота, но я никогда не докажу этого начальству, – он был уверен, что на Лубянке не поверят искренности Лары.

– Они посчитают, что Лару направили сюда, чтобы втереться ко мне в доверие, – Саша покусал губы, – ЦРУ получила сведения о нашем родстве и использовало их. Недаром я называл Лару моей второй половиной. Неудивительно, она моя сестра, пусть и сводная, – теперь он понимал, что произошло в Монреале.

– Зильбер наверняка все знал, – вздохнул Саша, – однако он вырастил Лару, как своего ребенка. Я не расстанусь с моими детьми, – он вспомнил мирное сопение Симочки, – но если товарищ Котов что-то услышит, то у трапа в Москве меня встретят коллеги, вернее, бывшие коллеги, – Саша предполагал, что ждет его и Лару.

– Допросы и расстрел, – слезы закапали на бумагу, – Мотю отправят в детский дом, поменяют ему фамилию, – Саше стало страшно, – а Симочку отдадут в другую семью, – он обхватил голову руками.

– Я хочу сделать выбор, но у меня нет никакого выбора, – он тем не менее не сомневался, что академик Мендес будет молчать.

– Никакого анализа не случилось, товарищ Матвеев, – мягко сказал Давид Самойлович, – генетический материал я уничтожу. Могу вас утешить, – он помолчал, – такие казусы нередки. Есть теория генетической привлекательности, согласно которой мы можем увлечься кровным родственником, с которым нас разлучили в детстве. Нередки случаи, когда приемные дети, вырастая, влюбляются в биологических родителей. Вы не подозревали, что у вас есть сестра… – Саша помотал головой.

– Но Симочка, – ему перехватило горло, – товарищ академик, Давид Самойлович, с Симочкой все в порядке… – Саша не мог подумать о дочке даже с малейшей долей брезгливости. Малышка любила засыпать у него на руках. По вечерам Саша часто уносил ее в кабинет.

– Мама выспится, – нежно говорил он дочке, – а мы посумерничаем. Воздух здесь хороший, я больше не курю дома… – Лара научила его завязывать большой шелковый палантин. Симочка устраивалась на груди Саши, пока он разбирался с бумагами.

– Или мы валяемся на диване, – дочка переворачивалась и пыталась садиться, – она улыбается и гулит… – академик кашлянул:

– Пока что да, товарищ Матвеев, однако я хочу лично наблюдать за ее здоровьем. Я не советую идти на дальнейший риск, – товарищ Мендес огладил бороду, – привозите Ларису Марковну сюда. Мы проведем операцию лапароскопическим способом, ваша жена ничего не узнает… – Саша сначала не понял, о чем говорит академик.

– Я имею в виду стерилизацию, – невозмутимо пояснил Давид Самойлович, – с первым ребенком вам, кажется, повезло, но лучше не продолжать игры с судьбой… – Саша, разумеется, никогда бы не пошел на такое.

– Я люблю Лару, – он заплакал, – я не позволю ей погибнуть, не лишу ее шанса на будущих детей. Она не может быть мне женой, но я ее брат и я обязан о ней позаботиться, – он быстро набрал домашний номер. Голос Лары дышал умиротворенностью.

– Мы засыпали, милый, – женщина зевнула, – у тебя все в порядке… – Саша вытер слезы.

– Да, любовь моя. Я скоро вернусь домой, я по вам скучаю. Спи, – попросил он, – положи рядом трубку и спи. Я с тобой, дуся моя… – слушая свист ветра за спиной, он ловил спокойное дыхание Лары.

Горький

– В суровый бой идут ледовые дружины, мы верим в мужество отчаянных парней… – над свежим льдом хоккейной плошадки гремел раскатистый бас певца.

Искрящаяся стружка летела из-под коньков, ребятишки в бело-синей форме суетились в центре поля. Летом дворец профсоюзов, где тренировалось горьковское «Торпедо», пострадал от сильного урагана. Спортивную школу команды переселили на открытую площадку. Из клубка игроков вырвался высокий крепкий мальчик с клюшкой наперевес.

– Федор, – заорали от бортика, – Федор, поднажми… – Федор Журавлев не ожидал, что на обыкновенную школьную тренировку приедет тренер взрослой команды, товарищ Прилепский.

– Но наш тренер может ходатайстовать перед ним, – пришло в голову мальчику, – тогда меня возьмут в юниорский состав. Хотя до этого еще долго, сначала надо проявить себя здесь… – в декабре они принимали у себя заклятых противников «Торпедо», ярославский «Локомотив». Федору полагалось место на трибунах, однако ходили слухи, что ярославцы привезут и детскую команду.

– У них тоже есть школа вроде нашей, – шайба плясала на кончике клюшки, – мы им дадим жару, – ноябрьский день выдался морозным, но ярким. Утром термометр показал минус восемь градусов.

– Сейчас потеплело, – Федор коньком чувствовал подтаявший лед, – в таких условиях играть сложнее, – кто-то из защитников бросился ему наперерез. Федор сделал, как он это называл, финт ушами.

– То есть ногами, – коньки исполнили что-то вроде цыганочки, – правильно говорит тренер, в хоккее берут не массой, а головой, – защитник плюхнулся на лед. Федор нашел нужное место перед воротами.

– Шестая шайба нашей команды, – сетка задрожала, – и третья моя, то есть в сегодняшнем матче третья, – Федор пытался, по выражению тренера, просочиться в юниорский состав.

– Пусть на скамейку запасных, – умоляюще сказал он наставнику, – все думают, что мне четырнадцать лет… – тренер разводил руками:

– Года через три мы попробуем пробиться в молодежную команду…

Федор ходил в шестой класс, однако перерос некоторых восьмиклассников. Бабушка Наташа вздыхала:

– Статью ты пошел в маму, милый, – Федор смутно помнил мать, – она тоже была высокой… – иногда ночами он просыпался от ласкового женского голоса.

– Мед-вед, – Федор укладывал старого друга в свою постель, – мед-вед ищет мед, а мед дают пчелы.. – ребенок зажужжал, женщина рассмеялась:

– Правильно, милый, а как Цезарь лает… – Федор понял, что в Братске они держали собаку.

– Почему ее так назвали, – удивлялся мальчик, – и почему мама говорит о каком-то дяде? – он знал, что слышит материнский голос. Федор решил, что речь идет о друге семьи. Он не хотел расспрашивать бабушку или деда о своем сибирском детстве.

– Я тогда был совсем маленьким, – над площадкой пронесся свисток тренера, – мама с папой погибли, когда мне исполнилось два года… – Федор тоже намеревался попасть в Сибирь. В его комнате висела карта будущей Байкало-Амурской магистрали.

– Туда я и отправлюсь, – заявил он деду и бабушке, – в институте можно учиться заочно, – дед скептически заметил:

– Я не уверен, что в МГИМО есть заочное отделение, товарищ будущий дипломат, – Федор оставил за бортом, как выражалась его учительница, программу шестого класса по немецкому языку. Он занимался с университетской преподавательницей по учебникам старшей школы.

– По английскому и немецкому, – Федор подъехал к бортику, – а в этом году мы начали французский, – ему хорошо давалось картавое «Р».

– Мама тоже преуспевала в языках и спорте, – вспомнил мальчик, – только она занималась верховой ездой, – хоккей не оставлял времени на другие секции, но летом Федор научился ездить на лошади.

– И плаваешь ты отлично, – замечал дед, – твоя мама в Куйбышеве переплывала Волгу, – кроме хоккея и учебы, где он всегда получал пятерки, Федор успевал заниматься и делами пионерскими. Он оказался самым младшим в совете школьной дружины, однако заметил, что к нему прислушиваются.

– Например, когда я предложил создать клуб интернациональной дружбы, – они переписывались с пионерами из ГДР, – или когда мы отмечали юбилей товарища Горького, – Федор легко справлялся с математикой и физикой, но больше любил историю и языки.

– Этим я тоже пошел в маму, – он стянул шапку с разгоряченной головы, – тренер сейчас покажет наши слабые места в обороне, – Федор всегда играл за нападающего. Краем глаза он заметил у деревянных скамей знакомую машину.

– Дедушка приехал, – мальчик нахмурился, – почему… – после хоккея он возвращался домой сам. От площадки до волжской набережной было всего десять минут пешком.

– Точно, дедушка, – Федор прищурился, – надо извиниться перед тренером, – ему отчего-то стало неуютно.

– Иди, Федор, – разрешил наставник, – ты сегодня молодец, был в ударе.. – мальчик выудил из кучи обуви свои ботинки. Рядом заскрипел снежок, дед весело сказал:

– Я решил за тобой заехать, – мальчик широко улыбнулся, – у нас нежданный гость… – Федор забросил на плечо массивную сумку со снаряжением.

– Кто, дедушка? Товарищ Свирский… – генерал Журавлев подмигнул ему:

– Приехал твой герой, товарищ Матвеев, – Федор помчался к распахнутой двери черной «Волги».

За шелковыми шторами в просторной гостиной Журавлевых играли отсветы заката. Свинцовая лента Волги отливала расплавленным золотом. Над фарфоровыми чашками кофе курился ароматный дымок. На чеканном медном подносе переливались розовым туманом грозди спелого винограда.

– Старики нам не чета, – уважительно хмыкнул Саша, – в Москве о встрече договариваются загодя, а Наталья Ивановна за час соорудила банкет, – он позвонил Журавлевым из телефонной будки в горьковском аэропорту.

Саша впервые в жизни пошел, как он мрачно думал, на должностную вольность. Первый спецрейс с острова Возрождения отправлялся в Новосибирск. Саша не курировал науку, но слышал, что в тамошних краях возвели филиал Института.

– Новосибирск, Ташкент, хоть к черту на кулички, – подумал он, – главное, чтобы оттуда летали рейсы в Горький… – Саша сделал вид, что у него есть дела в Сибири. Местный коллега и не интересовался его планами.

– Он не позвонит в Москву, – облегченно понял Саша, – ему и в голову не придет, что я позволю себе обманывать начальство, – Саша скрыл вздох, – впрочем, это только начало. Скоро мне придется врать напропалую, – он, разумеется, не потащил с собой препарат. Пробирки отправляли в Москву с особым курьером. Саша пока не думал о будущей операции в Африке.

– Я подумаю об этом потом, – они с Ларой часто пересматривали «Унесенных ветром», – сейчас мне надо спланировать собственную операцию, – Саша слышал, что в ЦРУ такие миссии называют серыми. Сидя в кресле спецрейса, он опять рисовал схемы. Он не мог скрыть от начальства исчезновение Лары.

– Остается два пути, – Саша погрыз кончик карандаша, – вернее, три, но так называемое самоубийство или несчастный случай вызовут ненужные вопросы, – он боролся с болью в сердце, – прекрати думать о ней, она твоя сестра и никем другим больше не будет…

Ему хотелось зарыться лицом в мягкие волосы цвета спелой пшеницы, но Саша только позволил себе стиснуть в кулаке карандаш. Обломки полетели на пол, он бессильно выругался.

Побег Лары тем более вызвал бы недовольство начальства.

– Особенно после исчезновения Марии, – волчица, как Саша называл бывшую сожительницу, перекочевала в знакомую ей постель проклятого Рабе.

– Пиявку и волчицу мне простили, – вздохнул он, – но третий раз может оказаться фатальным, – Саша не собирался лишаться звания полковника, квартиры на Фрунзенской и звезды Героя.

– Сегодня я летаю на спецрейсах, – он коснулся бархатной обивки кресла, – а завтра меня выкинут из органов, учитывая мои сомнительные семейные связи, – представив переезд в однушку на окраине и районную школу для Моти и Симочки, Саша разозлился:

– Никогда такого не случится. Лара должна уехать из СССР легально, то есть по нашей линии…

В рапорте, поданном после возвращения из Америки, Саша указал местопребывание всех сбежавших из СССР антисоветчиков и упомянул о встрече с товарищем Флори. Антисоветчики, впрочем, ни от кого не прятались. Бывший шофер Волков давал интервью бельгийским газетам, рассказывая о планах своей компании.

– Пусть под ним взорвется атомный реактор, который он строит, – пожелал Саша, – хотя этим я еще займусь, – в рапорте он объяснил, что встреча с Флори была его инициативой.

– Товарищу Котову я о нем не рассказывал, – хмыкнул Саша, – и правильно сделал, – он не сомневался, что наставник раскусит его вранье.

– Крючков и Андропов не раскусят, – сказал себе Саша, – они люди другого поколения, – Крючков похвалил его:

– Данных о Флори мало, – заметил генерал, – кажется, он всегда пребывал в глубоком подполье, – Саша позволил себе улыбнуться.

– В Америке он, как бы мы сказали, ходит под расстрельной статьей, товарищ генерал. На его руках кровь полицейских, убитых при ограблении банка, – Крючков покрутил ручку.

– Вы правильно сделали, восстановив контакт, – заметил начальник, – он чрезвычайно радикален, такие агенты всегда ценны, – Флори был коммунистом, но Саша знал, как в СССР относятся к компартиям западных стран.

– Они либо пустоголовые крикуны, либо нахлебники, либо наши агенты, – напомнил себе Саша, – или потенциальные агенты… – достав из рюкзака новый карандаш, Саша закончил схему. Ему понравилось изящество собственной задумки.

– Я так говорю, чтобы не расплакаться, – он шмыгнул носом, – потому что мы с Ларой расстаемся навсегда… – он знал, что не устоит перед соблазном.

– Останься Лара здесь, мы не смогли бы жить как брат с сестрой, – Саша велел себе не думать о таком, – она тоже не вытерпела бы, она меня любит. Но это противозаконнно. С Симочкой нам, кажется, повезло, но Давид Самойлович прав, больше рисковать нельзя, – по дороге в Новосибирск Саша придумал отличную легенду.

– У Флори есть доступ на Капитолийский холм, – он откинулся в кресле, – Лару можно пристроить на должность к какому-нибудь конгрессмену. Она состояла в компартии, но разочаровалась в левых идеях и готова вернуться к работе на благо американского народа, – год, проведенный Ларой в СССР, легко объяснялся путешествиями.

– Никто не заставит ее ехать в Америку с ребенком, – сказал себе Саша, – Симочка останется со мной, – он не собирался отдавать дочку Ларе.

– Тогда я ее больше не увижу, – Саше стало страшно, – пока я жив, этого не случится, – сыну Саша хотел сказать правду.

– Почти правду, – поправил он себя, – Лара нас любит, однако долг предписывает ей вернуться на родину и бороться за дело будущей революции. Потом я объясню Моте, что ее арестовали и приговорили к смертной казни, – Саша пытался думать о Ларе именно так.

– Мы больше никогда не встретимся, – слезы навернулись на глаза, – она все равно, что мертва…

Спецрейс приземлился в Кольцово за два часа до вылета самолета «Новосибирск-Горький». Купив билет, Саша выпил чашку гадкого кофе в отделанном пыльным бархатом заведении в аэропорту.

– Тогда мне кусок в горло не лез, – вспомнил он, – но сейчас все наладилось, – услышав его по телефону, Журавлев немедленно пообещал приехать в аэропорт.

– Я возьму такси, – уверил его Саша, – не затрудняйтесь, Михаил Иванович… – Федор сидел с ними за столом. После ухи с пирожками парень убежал к себе, сославшись на домашние задания. Сын шпионов, как он нем думал Саша, напоминал мерзавца Рабе только внешне.

– Повадки у него от Марии, – Михаил Иванович подвинул ему именной портсигар с гравировкой, – и он тоже растет высоким… – взяв американскую сигарету Журавлева, Саша с третьего раза справился с зажигалкой.

– Я свалился как снег на голову, Михаил Иванович, – генерал развел руками, – но мне действительно нужна ваша помощь, – Саша закашлялся ароматным дымом.

– Речь идет о моих детях.

Саша отвел глаза от снимка бывшей сожительницы. Мария в сюртуке для верховой езды и цилиндре красовалась на белом жеребце. Саше всегда нравилось это фото.

– И парню нравится, – он одобрительно взглянул на комнату мальчика, – видно, что он не белоручка, но Журавлевы и нас никогда не баловали, – над столом Федора висело расписание.

– Подъем, – читал Саша, – утренняя зарядка, помощь бабушке, – парень покраснел.

– Дедушка говорил, что вы вели дневник, товарищ Матвеев… – Саша хмыкнул:

– Можешь называть меня Александром, – Федор покачал головой.

– Неудобно и вы Герой, товарищ Матвеев, – Саша поднял бровь.

– Тогда по имени и отчеству. Дневник я вел, – согласился он, – каждый день, пока не закончил суворовское училище, – Федор горестно сказал:

– Я неорганизованный. На календарь меня хватает и я пишу читательский дневник, – он показал Саше общую тетрадь, – но на остальное недостает времени, хотя дедушка считает, что мне нельзя разбрасываться, – Саша увидел и карту Байкало-Амурской магистрали.

– Я поеду туда со стройотрядом, – горячо сказал Федор, – и еще я обязательно пойду в армию… – Федор не хотел поступать в суворовское училище, однако он давно придумал хитрый, как его называл мальчик, план. Выслушав его, Саша заметил:

– Ты молодец. Год поработаешь на магистрали, отслужишь и начинай учиться на дипломата, – кроме карты БАМа, Федор пристроил на стену карту мира. Флажки отмечали социалистические государства.

– Александр Матвеевич, – робко спросил Федор, – вы, наверное, много ездили за границу… – Саша усмехнулся:

– Я был на всех континентах, кроме Австралии, – парень открыл рот, – у меня такая работа… – Саша предполагал, что даже захоти Федор отправиться в органы, парня не пропустил бы частый бредень отдела внутренней безопасности.

– Он не подозревает о своем происхождении, – напомнил себе Саша, – однако те, кому такое надо знать по должности, ничего не забыли. Жаль, он толковый мальчишка, – Саша поговорил с Федором на английском и немецком языках.

– Справляешься ты отменно, – заметил он, – мы с твоей мамой учились английскому языку с носителем, но в Горьком их взять неоткуда. Слушай пластинки, – Саша едва не сказал: «И радио».

– Какое радио, – фыркнул он, – верный сын партии и трудового народа Михаил Иванович не будет по ночам ловить «Голос Америки», – Саша избегал мыслей об Америке.

– Даже попади я опять в страну, – решил он, – я не стану искать Лару, иначе мы не устоим перед соблазном. Пусть выходит замуж и будет счастлива, – Саша сглотнул слезы, – пусть у нее появятся дети… – Журавлевы немедленно согласились на его просьбу.

– Какие разговоры, – удивился Михаил Иванович, – привози Матвея и Серафиму. Они все равно, что наши внуки, милый… – Саша отчего-то подумал:

– Барон Виллем рос у них, пока его не отправили в детдом. Журавлев и отправил. Они улыбаются, но появись здесь Комитет, они отдадут Мотю и Симочку в его руки, – Саша не сомневался в лояльности Журавлевых.

– Своя рубашка ближе к телу, – вздохнул он, – они выберут благополучие собственного внука, но больше мне некого попросить о помощи, – в разговоре с Журавлевыми он помялся:

– Не знаю, удобно ли это, Симочке всего полгода, – Наталья Ивановна погладила его по руке.

– Сашенька, я не забыла, – женщина запнулась, – как ухаживать за младенцами… – Саша понял:

– Она хочет спросить меня, что стало с Марией, но никогда себе такого не позволит. Журавлевы знают, когда говорить, а когда, как выражается товарищ Котов, молчать, когда обнимать и когда уклоняться от объятий, – Саша объяснил, что его жена уезжает в командировку.

– Мне надо ее проводить, – добавил он, – но я скоро вернусь, – судя по всему, Журавлевы посчитали, что его оставшаяся безымянной жена тоже работает в Комитете. Саша не стал их разуверять.

– Не волнуйтесь, Александр Матвеевич, – очнулся он от уверенного голоса Федора, – я присмотрю за вашим сыном. Он мне будет вроде младшего брата… – Саша заставил себя кивнуть.

– Именно. На твоих родителей всегда можно было положиться, – мальчик горячо ответил:

– И на меня. Александр Матвеевич, а ваша жена надолго уезжает… – отозвавшись «Надолго», Саша едва не оговорился.

– Я хотел сказать, что навсегда… – он подал мальчику руку.

– Мне пора на самолет, – Саша возвращался в Москву последним рейсом, – еще раз спасибо, Федор, – ладонь парня оказалась неожиданно сильной.

– Мы будем вас ждать, Александр Матвеевич, – кивнул мальчик. Выйдя из охраняемого подъезда Журавлевых, Саша огляделся. В ноябрьском сумраке замигали фары такси, он сжал зубы.

– Просто сделай это, – волжский ветер высушил слезы на лице, – и позаботься о детях…

Саша попросил шофера: «В аэропорт, пожалуйста».

По мостовым Покровки гуляла поземка, над Москвой мерцали мерзлые звезды поздней осени. В окне над крышами виднелись очертания полуразрушенной башни.

– Церковь Введения во Храм Пресвятой Богородицы в Барашах, – Павел Петрович налил чая в складной туристический стакан Исаака, – где меня крестили в год смерти Ленина.

– В тридцатом году большевики все разорили, – смотрящий помолчал, – туда вселился завод электроизделий. Моя семья на Покровке испокон века живет, – добавил он, – Волк замоскворецкий, а мы с вами, – он повел рукой, – бок о бок обитали со времен незапамятных…

Исаак взял сладкий инжир.

– Не с таких незапамятных, Павел Петрович, – возразил юноша, – евреи в Москве появились только в девятнадцатом веке, – смотрящий усмехнулся:

– Расскажи это моей родне, – он легко поднялся, – держи Брокгауза и Эфрона на букву Е, – Исаак рассматривал оскалившегося геральдического льва с крыльями за спиной.

– Мой предок служил императрице Елизавете по дипломатической линии, – Павел Петрович забрал энциклопедию, – но по сравнению с покойным Аркадием Петровичем мы мелкая сошка, он был почти Рюрикович, – Исаак упрямо сказал:

– Получается, что ваши предки крестились, – Павел Петрович подмигнул Исааку.

– Я не претендую на почетное место на Горке, однако все вокруг переплетено, – он сцепил суховатые пальцы, – мы вросли корнями в эту землю, она щедрая, всех принимала…

Инжир и черный виноград приехали на Покровку с рынка на Цветном бульваре. Исаак позволял себе чай и кофе, однако на институтские посиделки он приносил собственноручно выпеченные блины или пироги с капустой.

– Женщины меня хвалят, – он покрасен, – говорят, что моей будущей жене повезет…

В мастерской Исаака женщин не водилось. Он встречался с институтскими барышнями, как их называл Аркин, на праздничных посиделках. На Горке Исаак замечал заинтересованные взгляды девушек.

– Нельзя на них смотреть, – рассердился юноша, – это дурное начало. И другим тоже нельзя заниматься, – он зарделся сильнее, – но у меня не получается не думать о Михаэле, – он напомнил себе, что встреча с женой может и не состояться.

– Если витать в облаках и не думать о деле, – Исаак встряхнулся, – меня точно арестуют. Получив гет, Михаэла выйдет замуж за другого, а во всем будет виновата моя невнимательность…

Он приехал на Покровку, следуя телефонному звонку из будки рядом с институтом. Исаак каждый день проводил два часа в дороге, однако юноша не хотел перебираться в Москву. Павел Петрович предложил ему найти комнату в коммунальной квартире, но Исаак помотал головой.

– Учиться на Горке мне не светит, – сочно сказал юноша, – туда пускают проверенные кадры, можно сказать, комсомольцев, – смотрящий смешливо фыркнул, – а без учебы мне нельзя. И я веду молитвы, у меня хороший голос… – Исаак исправно посещал кладбище, присматривая за могилой реба Меира, сын Этель.

– Его сын знает, что за могилой ухаживают, – вздохнул юноша, – может быть, мы когда-нибудь встретимся, – обелиск Розы, дочери Яакова, в уборке не нуждался. Карельский гранит и каррарский мрамор сверкали чистотой. Исаак не сомневался, что Кепка, как его называла тетя Марта, оплатил уход за могилой.

– На пятьдесят лет вперед, – мрачно хмыкнул Исаак, – надеюсь, что через пятьдесят лет советские фараоны отпустят наш народ на свободу, – Павел Петрович взялся за потрепанную записную книжку.

– Хорошо, что у моего тезки все в порядке, – он тонко улыбнулся, – молодец, что к нему съездил. Насчет белого билета и метрики не беспокойся, к новому году все будет готово, – он вытащил из блокнота помятый самодельный конверт, – Капитан, Витя Лопатин, ухитрился передать на волю маляву… – весточка оказалась краткой.

– Связь в одну сторону, – Павел Петрович взглянул на часы, – беднягу загнали на засекреченный урановый рудник в Якутии. Витя служит консультантом, – смотрящий скорчил гримасу, – а не шахтером, но барская любовь, то есть приязнь его начальства, может закончиться в одночасье. Летом ты собираешься в Сибирь, – часы пробили десять раз, – может быть, тебе удастся попасть в те места… – Исаак запомнил название месторождения.

– Эльконское, – Павел Петрович показал атлас, – ближайший город Томмот, – юноша никогда не слышал о таком, – Витю действительно отправили к черту на кулички, – в окне метнулся свет фар. Павел Петрович накинул дубленую куртку.

– У меня гость, – объяснил смотрящий, – шофер доставит тебя до Малаховки. Незачем болтаться по электричкам, когда есть машина… – во дворе бывшего барского особняка, разделенного на коммуналки, стояла неожиданно элегантная черная «Волга». Исаак ожидал увидеть очередного подельника Павла Петровича.

– Или его парней на побегушках, – на пустынной кухне двое крепких ребят обшарили Исаака с ног до головы, – ого, – юноша открыл рот, – к нему приехала барышня, – он опять зарделся. Павел Петрович уверенно подхватил под локоть высокую брюнетку в норковой шубке.

– Садись, – кивнул он, – будем с тобой на связи, – девица обожгла Исаака томным взглядом из-под ресниц. В ее сторону смотреть тем более не полагалось. Забравшись на сиденье, юноша зевнул.

– Волк сказал бы, что мне подфартило, – понял Исаак, – я посплю в тепле… – пробормотав «В Малаховку, пожалуйста», он прислушался:

– Вроде копыта стучат. Ерунда, в Москве давно нет лошадей… – машина мягко тронулась. Сдвинув на нос кашемировую шапку, Исаак задремал.

Колеса телеги скользили по разъезженной грязи. Слободской народ пробирался по брошенным вдоль обочины доскам. Над избами возвышалась белокаменная колокольня. Вороны кружились в пронзительно-голубом небе, резкий северный ветер гонял по лужам последние рыжие листья. Вдалеке сияло червонное золото кремлевских куполов. Возница зачарованно сказал:

– Михайло, город какой огромный, – он раскрыл рот, – истинно, Москва первопрестольная… – бросив поводья, он оглянулся.

– Видел ты такие в Польше своей… – смугловатый парень в заячьем треухе и худом полушубке покачал головой.

– Я навещал только Краков, до Варшавы не доехал. Краков большой город, но с Москвой его не сравнить, – он говорил с легким акцентом. Отиравшийся у телеги нищий злобно сплюнул.

– Скольки с ляхами не воюй, а вы вдругорядь на Москву лезете, словно вам медом намазано. Самозванцем из пушки выстрелили, земли у вас отобрали, а вы все одно за свое, – он прищурился, – может ты вовсе и не лях, а жид, ровно Самозванец… – ловкая рука залезла под дерюгу, накрывающую телегу. Возница оскалил острые белые зубы.

– Пошел к… – он витиевато выругался, – не тронь казенное добро, – перед телегой прошмыгнул мальчишка с пустым лотком, забрехала шавка, болтающаяся на цепи нищего. Кони испуганно заржали, телега дернулась, из-под дерюги посыпались железные болванки. Нищий отчаянно заорал:

– Убили, православные, – болванка шлепнулась на его загаженный навозом лапоть, – жиды ногу мне переломили, – возница велел:

– Михайло, бери поводья. Ты человек ученый, но с сим справишься, – он размеренно слез с телеги, – ежели сию шваль не приструнить, дак сюда вся слобода сбежится, – нищий надрывался криком, однако местный люд невозмутимо пер мимо. Шуганув шавку, возница встряхнул нищего за грудки.

– Хромай отсюда, – добродушно посоветовал мужик, – пока ты цел, мил человек. Мы люди русские, православные. Я мастер по железу Демид, по прозванию Антуфьев, а сие тоже мастер, Михайло Воронов. Тебе с ломаной ногой больше милостыни дадут, – нищий испуганно замолчал, – держи на пропой души, – грязные пальцы с обломанными ногтями схватили пару медных денег. Свистнув псу, нищий нырнул в толпу.

– Говорили мне, что здесь народ вороватый, – Демид основательно уселся на козлах, – одно слово, столица… – Михайло подышал на руки.

– Русские, православные, – усмехнулся парень, – я лютеранином родился…

Дорогу им перегораживал обоз с отчаянно квохчащими курами в деревянных клетках.

– Сие дело прошлое, – отмахнулся возница, – кому на пропой, а кому и на прокорм, – Демид протянул кнут, – наверняка боярину везут вроде нашего, то есть моего…

Кроме казенного железа и чугуна с завода, где работал Михайло, на телегу навалили и податное железо Демида, черносошного крестьянина и, как он выразился, барашка в бумажке.

– Почему мне позволили заводик поставить, хоша и маленький, – смешливо сказал Демид по дороге, – есть у меня ходатай в приказе Большого Дворца, благодетель мой, – он отхлебнул водки из фляги, – слушай как дело было… – он подмигнул Михайле, – кручусь я в кузнице родовой, а мимо обоз большой тащится. Токмо я выглянул наружу, как подлетает парень на хорошем жеребце и орет:

– Кто здесь кузнец… – Демид развел руками.

– Я, говорю. Парень меня в охапку думал схватить, однако ж не на того напал, я не зря десяти вершков роста, – он расхохотался, – пришлось ему спешиться… – мимо кузницы Демида в деревеньке Павшино тянулся обоз Посольского Приказа.

– Казаков тогда в наше подданство приняли, – объяснил Демид, – и с ляхами опять собрались воевать. Государь отправил гонцов самому царю французскому, а возвращались они кружной дорогой через наши края, ино за Смоленском всегда беспокойно, – Михайло привык к неторопливой повадке Демида.

– Он словно немец, – одобрительно подумал парень, – и работает он на совесть, – в обозе охромела лошадь наиважного, как выразился Демид, царского посла, боярина Воронцова-Вельяминова.

– Видел бы ты его, Михайло, – присвистнул мастер, – я высокий, дак он меня выше. Рыжий, аки огонь, истинный медведь. Он еще при государе Михаиле Федоровиче в Посольском приказе состоял. Он меня с разгона обматерил, а я ответил, что погодите лаяться, боярин, дайте на работу взглянуть, – Демид поскреб в черной бороде, – взглянул и говорю – тому кузнецу сию подкову сами знаете куда надо засунуть, еще и повернуть, – Михайло не мог не улыбнуться, – но не будь я Демид Антуфьев, если все не исправлю.

– Жеребец у него, Михайло, – кузнец вздохнул, – белый аки снег и нравный, черт, но я с конями хорошо управляюсь. Подковал я коня, боярин серебро мне кинул, а я говорю – сие я сам заработаю, но вижу, что вы большой человек. Есть у меня дело, не откажите выслушать, – Демид помолчал, – он меня выслушал и спрашивает: «Ты пистолеты чинить можешь?». Здесь меня обида взяла. Могу, говорю и не токмо их, а любое оружие… – мастер ухмыльнулся:

– Прошлым годом Федор Петрович самолично ко мне приехал с сыном единственным, Петром Федоровичем и привез указ от Приказа Большого Дворца. Таперича он мой… – Демид пощелкал пальцами, Михайло помог: «Компаньон». Кузнец хмыкнул:

– Боярин тоже сие сказал. Он умеет по-ихнему, а православному такого не выговорить. Получается, что сие доля его… – обоз с курами медленно тонул в глубокой луже.

– Сие дело долгое, – недовольно добавил Демид, – ступица на колесе сломана, – он позвал босоногого мальчишку, прыгающего по доскам.

– На Воздвиженку как отсюда проехать… – Михайло знал, что именно там обосновались Воронцовы-Вельяминовы, – далеко ли… – парнишка зачастил:

– Далеко не близко, высоко не низко, как копейку подержу, дак и сразу все скажу.. – Демид крякнул:

– Далеко пойдет оголец. Держи блины, – он порылся в укладке, – хозяйка моя готовила, тебе мамка таких не напечет… – Демид оставил в Туле жену и сына, младенца Никиту.

– Тоже бы жениться, – тоскливо подумал Михайло, – в Германию я больше не вернусь. Зря, что ли, я стал православным… – он очнулся от довольного голоса мальчишки.

– Вкусные, дядя, – парень облизнулся, – мамка не напечет, она спьяну в Яузе утонула. На Воздвиженку через Красную площадь ехать надо, – мальчишка махнул вперед, – оттуда с утра народ гоняли. Должно, царь куда-то собрался, али еще что… – гулко забил церковный колокол, над крышами понесся перезвон.

– Вроде не престольный праздник, – нахмурился Демид, – что такое… – парнишка уронил недоеденный блин.

– Гонцы царские, – по Покровке неслись двое в красных кафтанах, – неужто мир заключили… – слободской люд жался к стенам изб, гонцы кричали:

– Мир, мир! Мир с Польшей.. – Демид решительно подытожил:

– Распрягаем коней, Михайло. Сегодня мы никуда не поедем, сегодня первопрестольная гуляет. Рядом изба казенная, – целовальники выкатывали на порог бочки вина, – дуй в горницу, займи место… – телега повернула в узкий проулок.

Михайло не мог избавиться от назойливой блохи. Ворочаясь на комкастом тюфяке, он пытался прихлопнуть надоедливую тварь. Чадил прилепленный к бревнам огарок свечи, из темноты доносился мерный храп Демида. После штофа хлебного вина и горшка кислых щей с ржаным хлебом они решили не отправляться на Воздвиженку.

– Там и голову преклонить негде, – Демид с хрустом разгрыз мозговую кость, – на усадьбу боярина нас не пустят, – он подергал засаленнную полу армяка, – а казенных изб в тех краях не водится, там живут богачи, – товарищ рыгнул, – надо проситься на постой в здешних краях…

Каморка для ночлега нашлась быстро. К их столу подсел угреватый парень в богатом, но поношенном кафтане.

– С чужого плеча, – присмотрелся Михайло, – стянул где-то, глаза у него вороватые, – он подтолкнул Демида, приятель неслышно шепнул:

– Сам вижу. Мы железо везем, сие вещь непродажная, – парень с разгона предложил им кров.

– Две лавки, – радушно сказал он, – два тюфяка, две попоны. Клопов нет, за сие ручаюсь. Ежели желаете, найдутся и девки ночь скоротать, – Демид опрокинул половину мутного стакана с хлебным вином.

– Грех сие, – нахмурился товарищ, – я муж венчаный, ты мне сего не предлагай, – он покосился на Михайлу.

– Тогда я сказал, что мне тоже не надо, – блоха прыгала по тюфяку, – ясно, что здесь за девки…

Изба с ночлегом стояла у Москвы-реки. Южный берег тонул в тьме, на черной воде виднелись огоньки рыбацких лодок. Над кремлевскими стенами взлетали невиданные разноцветные всполохи. Демид остановился:

– Ого, что сие… – хозяин избы небрежно сказал:

– Фейерверки. Их немчины готовят, они на то мастера. В Кремле гуляют, теперь мир с Польшей будет вечный, – парень усмехнулся, – года на два али на три, а опосля все на старый лад пойдет, но сие нам на руку… – в сенях избы воняло запрещенным на Москве табаком. Хозяин, представившийся им Антипом, недовольно сказал:

– Идите, мужики, – он подтолкнул их, – значит, по правую сторону третья комора ваша, там прибрано, – оглянувшись, Михайло увидел, как Антип легко поднимает половицы.

– У них подпол, – заметил он Демиду в каморке, – может, в телеге заночуем, – Демид с усилием снимал сапоги.

– Понятно, что сие за место, – хмуро сказал он, – мы к татям попали. Из подпола лаз к реке ведет, – приятель провел ребром ладони по горлу, – вода все скроет. Однако у нас, Михайло, брать нечего, – Демид обрушился на тюфяк, – здесь натопили, а в телеге у нас зуб на зуб не попадал бы. Третьего дня снег шел, как мы по дороге тащились. Спи спокойно, – он перекрестил рот, – мы для татей мелкая сошка… – Михайло повел носом.

– И здесь пахнет. Сие табак, – в Туле табак покупали у иностранцев, – но и еще что-то другое… – Михайло напомнил себе сходить в Немецкую слободу. Табак в Москву привозили из Новых Холмогор.

– Или передать письмо домой, – в который раз подумал он, – но я сбежал из Гарца шесть лет назад. Клаус той порой сидел в тюрьме. Кому писать, когда никого не осталось, – он был уверен, что брата казнили.

– И меня бы казнили, – вздохнул Михайло, – не отправься я вовремя в Польшу. Клаус и велел мне уехать после несчастья на шахте, – люди погибли из-за прогнивших креплений, однако крайними, как выражались в России, всегда назначали мастеров и инженеров.

– Я не совсем инженер, – поправил себя он, – я закончил только один курс университета, – на заводах Виниуса всем было наплевать на его диплом.

– В Польше у меня его тоже никто не спрашивал, – блоха утихомирилась, – Виниус только посоветовал мне креститься, он тоже стал православным, – Андрей Денисович, как его звали в России, занимался добычей дегтя на севере, однако по старой памяти наезжал на тульские заводы.

– Ты парень сообразительный, – сказал он три года назад тогда еще Михаэлю Рабе, – язык ты выучишь быстро. Не будь дураком, – Виниус окинул его зорким взглядом, – тебе двадцать три, а мне идет пятый десяток. Я приехал сюда, когда ты не родился, – заводчик усмехнулся, – Бог один, какая разница, где молиться, – он помолчал, – в Германии ты останешься незаконнорожденным, а в России ты можешь начать новую жизнь… – Михаэль почти не помнил отца.

– Клаус говорил, что он приехал в Гарц из Италии, – Михаэль нахмурился, – поэтому его звали Йорданом, то есть Джордано… – Клаус хмуро сказал:

– Он мало говорил, братишка, а больше пьяным валялся. Нельзя его обвинять, он потерял ногу в забое и еле выжил, – Клаус был старше Михаэля на пять лет. Оба брата не знали матерей.

– Клаус все-таки родился в законном браке, – горько подумал парень, – а я сын служанки. Папаша даже пьяным волочился за девками, – отец умер, когда Михаэлю было всего три года. Мальчиков из милости взяла к себе неграмотная шахтерская вдова, жившая по соседству.

– Клаус настаивал, что у нас есть родня в Лондоне, – вспомнил Михаэль, – ерунда, это папашины сказки… – ему захотелось увидеть брата.

– Из тюрьмы герцога Брауншвейгского путь ведет только на плаху, – Михаэль вытер заслезившиеся глаза, – надо забыть о семье. У меня ее никогда и не было, если не считать Клауса, – в соседней каморке скрипела лавка, сдавленно стонала женщина.

– Демид продрыхнет до утра, – Михаэль нащупал зашитое в армяк серебро, – хватит терпеть. В Польше я ходил к таким девкам… – выбравшись в коридор, он услышал из каморки напротив сочный мат. Хлипкую дверь едва не снесли с петель.

– Кусаться вздумала, стерва, – полуголый мужик выволок наружу разлохмаченную девку, – я тебе покажу, как ломаться… – из разбитого носа женщины текла кровь, – я не за то серебро платил, чтобы ты рожу воротила… – девка что-то бормотала, Михаэль прислушался:

– Не может быть, – в ее волосах застряла труха, – но это не немецкий… – он узнал язык. На соляных копях Велички работали евреи, хотя в городе им жить запрещали. Шагнув вперед, Михаэль оттолкнул мужика.

– Он пьяный, на ногах не держится, – мужик съехал по бревенчатой стене на пол, – должно быть, она из польских пленных… – девушка прикрывалась разорванной рубахой. Под темным глазом набухал синяк. Михаэль укутал ее армяком.

– Не бойтесь, – тихо сказал он, – я не причиню вам вреда. Вы меня понимаете, – девушка закивала, – как вас зовут.. – она вытерла запекшуюся под носом кровь.

– Двора, – испуганно шепнула девушка, – Двора, дочь Гершома. Помогите нам… – девушка вцепилась в его руку, – здесь моя младшая сестра Йехудит, ей только четырнадцать лет. Ее не трогают, он… – Двора мотнула головой в сторону сеней, – хочет ее продать подороже. Пан, – девушка зарыдала, – я прошу вас, спасите хотя бы ее… – на улице заржали лошади, за подслеповатыми окнами вспыхнули факелы. В сенях кто-то заорал:

– Земский Приказ явился. Парни, убирайте в подполе все с глаз долой… – на Михайлу пахнуло морозным ночным ветром. Высокий парень в кафтане польского кроя повел факелом.

– Пистолет у него западной работы, – на рыжих волосах юноши таяли снежинки, – он, кажется, мой ровесник, – в прорезях кафтана поблескивал металл доспехов.

– Никому не двигаться, – неприязненно сказал боярин, – я думный дворянин Петр Федорович Воронцов-Вельяминов, объезжий голова Барашевской слободы. Стрельцы, ярыжки, – крикнул он, – запечатывайте притон, гоните сюда телеги. В Разбойном Приказе разберутся, кто тать, а кто честный человек… – девушка всхлипнула:

– Что он говорит, пан.. – Михайло мрачно отозвался: «Говорит, что нас арестовали».

Легкий снежок сеял на рыжие листья склонившейся над могилой березы. Северный ветер гонял по гравию высохшие лепестки цветов. Леона принесла к надгробию гвоздики. Букет женщина купила в станционном ларьке. От писательского дома творчества в Переделкино до железной дороги она добралась пешком.