Венчание со страхом

Глава 3 ЦАРСТВО ОБЕЗЬЯН

– Обнаружили ее поссажиры электрички. Как раз в 9.55 московская прибыла. Дачники и наткнулись на тело, – рассказывал Соловьев, пока Никита осматривал вещи Калязиной. – Позвонил нам станционный сторож. Мы роту подняли по тревоге, лес начали прочесывать. У этого ублюдка было в запасе минут сорок между электричками, вот и получается, что…

– Что получается? – спросил Колосов с плохо скрытым раздражением.

– Что путей отхода у него могло быть только два: либо он сел на ту самую электричку 9.20, на которую так торопилась Калязина, и сразу же укатил в Москву, либо побежал в поселок. Если принять за основу вторую версию – он наш, местный: или дачник, или кто-то с зообазы. И находится до сих пор здесь.

– Легкий путь, Юра.

– Легкий, да, – Соловьев тяжко вдохнул. – Это как в сказке. Но… ты как хочешь, Никита, но не могу я его представить босого, перемазанного грязью, а может, и чем похуже, в электричке! Не могу, понимаешь? Это ж полный дурдом. И вообще, – он помолчал. – За каким чертом он разувается перед этим? В Брянцеве он тоже босым бегал, да?

– Он… – Колосов вертел в руках связку ключей, извлеченных из сумки Калязиной. – Я сегодня это слово слышу в двадцатый раз. Никаких ассоциаций, усек? Никакого воображения у меня уже не осталось. Я не знаю, для чего он это делает. Не зна-ю.

Он молча осматривал сумку: недавно купленная, вместительная, из пестрой плащевки на «молнии» (такие старухи почему-то особенно любят). В сумке – две газеты: «Аргументы и факты» и «Вечерка», старый перетянутый резинкой зонтик, стираные гольфы в пластиковом мешочке, пакетик с лекарствами: валидол, глазные капли, очечник (она постоянно носила очки, они упали в траву, когда ОН сбил ее с ног) и видавшая виды косметичка – бархатная, расшитая бисером. Никита раскрыл ее. Косметичка, как и все в этой сумке, хранила запах хозяйки: смесь валерьянки, мяты, нафталина, крепких дешевых духов – все, чем пахнут молодящиеся старушки.

Одну за другой он вынимал вещи: проездной «сезонка», картонный пропуск в НИИ, огрызок черного карандаша для подводки бровей, остатки польской помады коричневого цвета. В кошельке обнаружились деньги: купюра в пятьдесят тысяч и гремучая тяжеловесная мелочь, пластиковые жетоны на метро…

– Значит, полтинник внимания его не привлек. – Соловьев взял у Никиты пропуск, посмотрел фото Калязиной – кругленькая очкастенькая аккуратная старушка. – Равно как и ее сережки с фианитом, у моей бабки, кстати, такие же были, и колечко с синим камушком неизвестного происхождения. Дешевка, конечно, но если бы это был просто бродяга, бомж – не побрезговал, забрал бы все подчистую. Этот же не грабил, он… Он и прежде ведь не грабил, а?

Колосов положил вещи в сумку. Вместо ответа спросил сам:

– Сколько времени он, по-твоему, находился возле нее?

Соловьев, прищурясь, посмотрел на солнце, пробивающееся сквозь плотную листву нависшей над тропинкой липы.

– Достаточно, чтобы снять с себя и с нее штаны. Минут семь-десять. Однако этот оригинал белья не трогал. А вот что он делал…

Ей было нанесено четыре удара. Медик сказал, двумя он оглушил ее, сбил с ног, затем бил уже лежачую. Потом зачем-то поволок тело вперед, не в кусты, заметь, а, наоборот, – из кустов, на видное, солнечное место. И тут снова ударил. Я думаю, он как-то манипулировал с ее телом – может, ощупывал, гладил. Эти, с завихрениями насчет стариков, часто так поступают. Однако вступить в половой контакт не пытался. Ее одежда на этот счет – в порядке. Потом он ударил ее еще раз.

– Значит, всего было шесть ударов? И все по голове?

– Эксперт так сказал, следователь записал. Других повреждений на теле вроде нет. А эти по брызгам крови на кустах установили, по частицам мозгового вещества. – Соловьев сморщился, приподнял фуражку и вытер лицо платком. – В общем, он обращался с ее головой, точно с орехом. Грецким. Долбил, долбил. И все камнем, все камнем… Видишь, там след волочения на земле? Он тащил ее за кофту, а сам шел все время по траве: примял ее здесь и здесь. А след оставил нам только один. Тот, что ты видел только что. Визитную карточку свою – лапу заднюю. Дерьмовый след, Никита. Никакой идентификации там не получится. Я хоть не эксперт, а сразу скажу – в пролете мы снова.

Колосов молчал. Потом спросил:

– Проческа дала что-нибудь?

– Нет. Впрочем, когда она давала? – Соловьев криво усмехнулся. – Дирижабль улетел – ту-ту. Наши сейчас поселок трясут. Бродяг ищут в лопухах, нарушителей паспортно-визового – ну, все как обычно в таких случаях. Только даже если они притащат мне сейчас за шкирман синяка без алиби – я все равно не поверю, что это ОН. Понимаешь, Никита? Не поверю я в это!

– Ладно. Верю – не верю, как на ромашке. Пойдем переговорим с теми, кто ее обнаружил, потом на зообазу заглянем, – сказал Никита.

– Двоих свидетелей из дачников мы опросили и уже отпустили. Сейчас можно со сторожем побеседовать и с мужем кассирши станционной. Их дом прямо рядом с путями. Он со смены из Москвы возвращался. Считай, первый Калязину и увидел. Хороший мужик, я его знаю.

Колосов поднял бровь.

– Хороший? Он точно на той электричке ехал?

– Точно, – Соловьев снова усмехнулся. Теперь как-то печально. – Другие пассажиры это подтвердили железно.

До станции они дошли тем самым путем, который выбрала для себя Калязина, – миновали сырой душный тоннель, проложенный в зарослях бузины, орешника и крапивы, и вышли к перрону к «головному» вагону в сторону Москвы. Здесь к старой развесистой березе на лужайке одуванчиков лепилась бревенчатая будочка, где коротали время станционный смотритель и кассирша.

Сторож-смотритель – седоусый краснолицый старик в тельняшке и защитных диагоналевых брюках – сразу видно, отставник армейский, рассказывал взволнованно, но лаконично:

– Пассажиры с ясногорской электрички сошли, ну и в лес, к дачам своим врассыпную шуганули. Потом, гляжу – двое назад бегут: Васильич – муж Ольги нашей – и какой-то в очках с рюкзаком. Женщина убитая, кричат, звони в милицию. Вы к Васильичу непременно идите. Я-то с их слов знаю, а он об нее, сердешную, споткнулся.

– В промежутке между московской и ясногорской электричками никто из лесу не появлялся, не заметили? – Никита спросил это чисто машинально, для порядка.

На то, что бдительный свидетель тут же выложит ему приметы подозрительного субъекта, привлекшего его внимание странным поведением, он перестал надеяться уже на второй месяц службы, когда схлынул тот детективный восторг, который окрыляет новоиспеченного опера – бывшего курсанта Высшей школы милиции, когда ему дают первое самостоятельное дело (для Никиты это было добрых двенадцать лет назад – словно в небывалой, сказочной жизни, называемой юностью).

– Да я, товарищ родной, будку красил. Трансформатор видите? – сторож ткнул обкуренным пальцем куда-то за сторожку. – Краску ацетоном разводил, потом бордюр от лопухов очищал – на карачках елозил. За перроном-то я и не следил. И какие в это время пассажиры? Наши все до восьми еще уехали, кто на работу. А для дачников рановато.

– А народ с зообазы когда начинает подтягиваться?

– Да когда как, – сторож пожал плечами. – А если по правде, тот народ мало на электричках ездит. У них машина из Москвы ходит со жратвой для живности. Ну, все к ней и пристраиваются. Какие там работают, те вообще редко ездят, живут при зверях своих. Да и народу там с гулькин нос осталось. Вы вон к Васильичу идите, он кой-кого на базе знает. Сено им в прошлом году возил и в этот раз вроде подрядился.

Васильич – муж кассирши Ольги – щуплый, сожженный солнцем мужик – колол во дворе дома дрова. Увидев Соловьева, он отпер калитку, загнал в будку рвавшуюся с цепи здоровенную кавказскую овчарку, впустил гостей в заросший яблонями и вишнями садик.

– Юрий Иванович, приветствую. Заходи, присядь в холодке.

– Здравствуй, Петр Васильевич. Это вот товарищ из главка нашего, будь добр, перескажи ему, как ты эту старушку обнаружил. – Соловьев сел на врытую под яблоней скамейку. А Колосов прислонился к стволу яблони: прямо перед его лицом висели на склоненных ветвях зеленые неспелые плоды. Васильич отложил топор.

– Ну, сошел я, значит, с ясногорской. Народ кругом. Пути перешли и…

– А чего ты не домой, а на тропинку вместе с дачниками отправился? – спросил Соловьев быстро.

– Деркуну не доложишь?

– Могила – ты меня знаешь. Деркун – это наш лесничий, – пояснил Соловьев Колосову.

– Березу я себе одну облюбовал, Юрий Ваныч. О-он там, – Васильич мотнул головой в сторону леса. – Подгнила она, все равно до первой бури стоит. Ну и хотел пойти прикинуть, с какой стороны лучше валить. Березовые дрова у меня кончились. А без них как? И банька не та, парок не ароматен. И шашлычки, и печка… В печке еловые-то стреляют, опять же – искры. А березовые ровно горят. Уголь от них хороший, зола – огород удобрять, словом, нужна береза мне. Ну, пошел я, значит, по тропе. Гляжу – впереди пестрое что-то. Ба-атюшки, женщина лежит в грязи. Думал сначала – пьяная или плохо стало. Подскочил – а ейная голова вся в лепешку расплющена. Кровищи!

– Вы тело не трогали? Не перемещали его? – спросил Никита.

– Ни-ни, что вы! Дачники, что сзади шли, подоспели. Ну, крик, шум. Звонить побежали в милицию.

– Среди этих дачников босых не было? – задал новый вопрос Колосов. – Ну, может, кто купаться шел – ребята, молодежь?

– Нет. Да что в нашем лесу босому делать? – удивился Васильич. – Эвон крапива какая. Сучья опять же. В сапогах шли резиновых – видел, а босых – нет.

– Так, выяснили. Вы, говорят, на зообазу сено поставляете. Там у них стадо, что ли? Коровы? Кому сено-то заготавливают?

Васильич ухмыльнулся.

– Корова-то у меня. Личная буренка. А у них там полезного скота – кошка да собака. Остальные экзотические. А сено для обезьян.

– Едят, что ли, они его? – спросил Соловьев с удивлением.

– Фиг их знает. Может, и едят. Вроде на подстилку – утеплять, а там – неизвестно. Я привезу на тачке – завхозу ихнему сдам и не интересуюсь – что, как.

– А кроме завхоза, вы кого-нибудь там знаете? – Колосов протянул руку, влекомый желанием сорвать яблоко, но сдержался. – У вас вот сад хороший… С базы никто фрукты-овощи не покупает?

– Им моих овощей не требуется, – Васильич поддернул штаны. – Им машинами это добро привозят. Опять же для обезьян. Нешто там учтут, сколько те съедят, сколько эти.

– Кто те и эти? – переспросил Никита.

– Ну, волосатые в клетках и эти в белых халатах – хозяева ихние. Обезьяна – она и есть обезьяна, рази скажет, сколько яблок да огурцов ей положили? Ну, значит, умные люди и пользуются. Берут себе. А со змеями вообще просто. Они ж твари молчаливые. Пить-есть не просят. Так что, – Васильич усмехался во весь рот, – мои овощи и мое молочко на базе не надобно. Я вон дачников отовариваю.

Молочком от «личной буренки» он их угостил напоследок. Парное, пахнущее духом июльских трав, отменное молочко. Колосов не пил такого с «Вышки» – курсантами они каждое лето работали в подмосковных колхозах, помогали с грехом пополам, а потом барствовали на колхозной ферме.

– Березе, Васильич, дай все же упасть, – сказал Соловьев на прощание. – Не конфликтуй с лесничим, нечего вам делить. Гроза будет – разживешься буреломом, и проблем никаких.

Муж кассирши выслушал совет милиции, намотал на ус, но остался при своем мнении.

К воротам базы они подошли в начале третьего часа. Солнце пекло немилосердно. Колосов взмок. Перед ними высились массивные ворота – железные, выкрашенные зеленой краской. Забор бетонный, наверху – колючая проволока. Базе, как пояснил Соловьев, принадлежала территория в несколько гектаров. Только небольшую часть ее занимали постройки, остальное был лес и лес.

Начальник Спасского ОВД по-хозяйски громыхнул кулаком в ворота, пробурчав комично звучащую в его устах бессмертную фразу Винни-Пуха: «Сова, открывай, медведь пришел». После короткого разговора со сторожем (или кто он там был) одна из створок бесшумно приоткрылась. Их впустили. Открывал ворота молодой парень в пестрых шортах до колен и майке «Монтана». Выглядел он растерянным: круглые очки его в тонкой серебристой оправе запотели. На курносом носу тоже, словно бисеринки, поблескивали влажные капельки.

– Вы из милиции? – спросил он, тревожно уставясь на форму Соловьева. – А участковый уж минут двадцать как ушел. Мы уже знаем про бабу Симу. Ужас, какой же ужас!

– С участковым мы разминулись, – ответил Колосов. – Ну, ничего. Вас как величают?

– Евгений… Женя.

– Женя, будьте добры, проводите нас к вашему начальству. Кто тут всем хозяйством заведует?

– Вообще Ольгин. Александр Николаевич Ольгин. Он завлабораторией. Но его нет. Сейчас вот только Олег Званцев. Он в первом секторе, я вас провожу. Идемте.

Вслед за Женей-очкариком они направились по усыпанной гравием дорожке, лавируя между подстриженными кустами сирени и жасмина. Зообаза, которую Колосов представлял себе неким подобием зверинца – чугунные клетки и тухлый запах навоза, – походила, однако, на хорошо ухоженный английский парк. В зелени кустов прятались невысокие строения: нечто стеклянное, смахивающее на теплицу, кирпичная дачка с верандой и какой-то длинный закрытый ангар.

– Вы кем работаете? – спросил очкарика Соловьев.

– Я подрабатываю лаборантом. А вообще я на биофаке преподаю. Вернее, – щеки Жени вспыхнули, – буду только с нового семестра преподавать.

– В прошлом году университет окончили? – Колосов улыбнулся.

– Ага. Вот только сейчас вакансия на кафедре открылась. Да и то! – парень махнул рукой. – Нашим трудно устроиться стало. Денег нет совсем: лаборатории закрываются, программы свертываются. Это вот хозяйство пока держится, и то благодаря только Александру Николаевичу.

– Много сотрудников здесь? – поинтересовался Никита.

– Что вы! Осталось нас мало, но мы в тельняшках. Сейчас вот без бабы Симы еще меньше, – Женя отвернулся. – Тут только программа Ольгина финансируется. По старой памяти, так сказать, а так! – Он внезапно остановился. – Это ограбление? Серафиму Павловну ограбили, да?

Колосов молча кивнул: пусть пока обсуждается версия ограбления.

– Но это же беспредел! – очкарик яростно затряс головой. – Среди бела дня, в людном месте! Куда милиция смотрит!

– Куда надо смотрим, – буркнул Соловьев.

– Я не имею в виду вас. Простите. Но это же просто беспредел. Полный. Их сколько было? Ну тех, кто напал на бабу Симу, – двое, трое? Это хулиганы, бродяги, да?

– Мы имеем несколько версий происшедшего, – ответил Колосов уклончиво. – Сектор первый здесь? – он указал на подобие теплицы.

– Нет, нет. Там серпентарий. Нам не туда.

«Слава Богу», – Колосов едва не перекрестился. Он не выносил змей. Даже по телевизору их не любил смотреть.

Однажды, купаясь в Оке в Озерах, увидел в плавнях ужа. И ведь точно знал – уж это, брюхо желтое, а в воду потом залезть уговаривал себя битых два часа!

– Яд, что ль, вы тут добываете змеиный? – полюбопытствовал Соловьев. – Змеи-то зачем?

– Да для разного. Опыты, – ответил Женя.

– Опыты! Вы тут осторожнее. В прошлом году расползлись ваши гадюки, чуть район мне не перекусали. План «Сирену» хотел вводить.

– Ну, за территорию-то только два ушли. И то – полозы, – беспечно сказал лаборант. – А ядовитых они сами тут переловили.

– А есть сильно ядовитые? – насторожился Соловьев.

– Смертельно. – Очкарик взглянул на сотрудников милиции свысока: знай, мол, наших.

Когда они проходили мимо кирпичной дачки, из открытой двери донеслось тревожное попискивание зуммера.

– Ой, таймер сработал, – спохватился лаборант. – Мне аппаратуру надо срочно переключить. Вы идите во-он по той дорожке. Там летний обезьянник. Званцев там сейчас. А я вас догоню через секунду.

Колосов и Соловьев обогнули ангар и вышли на небольшую заасфальтированную площадку. К задней стороне ангара лепились клетки с решетками. Вид их наконец-то напомнил Никите долгожданный зоосад.

Две крайние клетки справа пустовали: внутри все чисто, убрано, вымыто. Они пошли мимо клеток к еще одной дачке – бревенчатой избушке с резным крыльцом и наличниками. Дверь ее была распахнута настежь. Ветер колыхал белую марлю, спасающую от комаров и мух. Третья клетка справа тоже пустовала. В углу ее красовалось толстенное поваленное дерево с корявыми сучьями. С потолка на длинном резиновом канате свисала автомобильная шина. Она раскачивалась – словно кто-то всего несколько секунд назад забавлялся на этой самодельной «тарзанке».

А вот из следующей клетки на Колосова смотрело… розовое морщинистое лицо. Это было столь неожиданно, что Никита подошел почти вплотную к прутьям решетки. Обитатель клетки был меланхоличен и волосат – черная обезьяна-шимпанзе, удивительно смахивающая на старого гнома из сказки.

Шимпанзе по-бабьи подпер голову кулаком, пригорюнился и внимательно и скорбно изучал стоящего перед ним начальника отдела по раскрытию убийств. Сделав собственное заключение о его внешности, шимпанзе вытянул губы трубочкой, издав разочарованное «у-у-у-у».

– Ох, ты, приятель! Какой ты, брат, серьезный, – Никита невольно протянул руку к прутьям.

– Не надо подходить к клеткам! – раздался за его спиной тревожный окрик.

Эхом ему из камер (так Никита по привычке окрестил жилища обезьян), расположенных за клеткой грустного шимпанзе, ответило настороженное уханье, а затем пронзительный визг – словно гигантской ножовкой водили по стеклу.

Молодой человек – невысокий, толстенький, в белом халате и детской панаме в голубой горошек – быстро спускался с крыльца, направляясь к сотрудникам милиции.

– Вы кто? Что вам здесь нужно?

Колосов представился.

– А, ясно. Очень приятно. Вернее, предпочел бы познакомиться с вами в другом месте и при других обстоятельствах, но… Званцев, Олег. – Он протянул короткопалую загорелую руку, заклеенную в нескольких местах полосками лейкопластыря.

Колосову было неловко здороваться рукой в перчатке. Он протянул Званцеву левую. Тот крепко пожал ее и заметил:

– Правая травмирована?

– Нет. Вернее, да… дрянь какая-то, – Колосов поморщился.

– Снимите, я взгляну. Да снимите же! Разве можно в такую жару в коже ходить! Вы так только все усугубляете.

Никита с удивлением отметил, что он послушно стягивает перчатку.

– Да, экзема, – Званцев бережно осмотрел руку. – Выбросьте вы эту перчатку. Вы что, вратарь, в самом деле? Мазь вам врач прописал?

– Прописал.

– Так лечитесь. А руке дайте дышать. Пусть ее ветром обдувает, солнышком сушит. А в перчатке только хуже.

Никита спрятал перчатку в задний карман брюк.

– Новости плохие, я понял, вы, Олег, уже знаете.

– Знаю. Участковый приходил, – Званцев тяжко вздохнул. – Я живого участкового впервые видел. До этого только Анискина по телевизору. Вы меня, конечно, извините, но то, что произошло с Серафимой Павловной, – это полный беспредел, чудовищный беспредел.

– Слыхали мы про беспредел, – Соловьев нахмурился и сразу стал похож на бодливого бычка.

– Здесь же дачное место, сорок пять километров от Москвы, а не тайга глухая! Я здесь уже три года работаю – ничего подобного никогда не было!

– Вот. А говорите – беспредел. Единичный случай, – ввернул Соловьев.

– Юра, погоди, – остановил его Колосов. – Давайте-ка по порядку. Где мы можем спокойно поговорить?

– Хотите, ко мне пойдем, – Званцев кивнул на избушку. – Живу там и бумажки свои пишу, а если жарко под крышей – можно на крылечке посидеть.

Колосов выбрал крылечко.

– Сколько времени Калязина здесь работала? – спросил он, когда они уселись на нагретые солнцем ступеньки.

– Лет пять, наверное. Да – пять, это при мне. И до меня еще сколько! В нашем институте баба Сима – старожил. Она, кажется, сразу после войны пришла.

– И все эти годы лаборанткой? Это что-то типа подсобного разнорабочего? – уточнил Никита. – Колбы мыла?

– Ну почему колбы. Нет, не только. У нас работы хватает. Одно время она, кажется, и в музее была. Потом сюда ушла, на базу, здесь платят больше.

– За живностью ухаживала?

Званцев покачал головой.

– За живностью я здесь ухаживаю. И Ольгин Саша. Баба Сима скорее за нами ухаживала. А так как у нас суточные дежурства иногда случаются, то и за питомцами следила. Визуально, не то чтобы сама во что-то вмешивалась, а так – заметит что-то – нас с Ольгиным тут же в известность поставит. Прежде она вместе с нами обезьян кормила и клетки чистила, но с тех пор как Хамфри…

– Это кто такой? – спросил Колосов.

Званцев мотнул головой в сторону клетки.

– Есть тут у нас один деятель. Ну, в общем ситуация кой-какая изменилась. И баба Сима стала только в рельсу бить если что, а мы с Сашей – с Александром Николаевичем то есть – меры принимали.

– В рельсу бить, значит… было, видно, с чего тревожиться. А сегодня она во сколько ушла с базы?

– Сегодня в половине девятого. Ночь у нас паршивая была. В половине девятого как раз Женя приехал на ясногорской электричке – сменщик бабы Симы. Ну а она домой стала собираться.

– У нее есть семья? – спросил Соловьев. Он вытягивал шею и все время смотрел в сторону клеток.

– Дочь, зять, внучка. На даче все сейчас под Звенигородом. У бабы Симы три выходных через сутки, вот она и торопилась: ей ведь еще по магазинам в Москве да снова на электричку – к дочери.

– Родственникам надо сообщить, – Соловьев достал из кармана милицейской гимнастерки маленький блокнот. – Телефон у вас ее есть домашний?

– Есть. Только они ведь на даче. Ну, завтра хватятся. Эх! – Званцев снял панаму, вытер лицо. Был он наголо брит, и это придавало ему разбойно-залихватский вид.

– Ваши сотрудники всегда электричками пользуются? – спросил Колосов.

– Не всегда. Два раза в неделю у нас от института идет машина с продуктами и кормами. Подстраиваются обычно под нее. Но баба Сима всегда пешком ходила: все торопилась – сумку на руку и пойдет шагать!

– Она ведь пожилая, так чего ж работала, с внучкой не сидела, как все бабушки?

– Да так, вроде работала всю жизнь – говорила мне, что привыкла. И своим помогала. Тут хоть, по вашим меркам, платят не густо, – Званцев криво усмехнулся, – но бабе Симе все доход. На нее грабитель напал, да? Так у нее ж брать нечего! Неужель не видел, подонок такой?

– Грабитель – это одна из наших версий. – Колосов полез в карман за сигаретами. – Не повредит вашей живности, если закурю?

– Курите. Клетки далеко отсюда.

– А почему к ним приближаться нельзя? Обезьяны вроде безобидные. Это ж не хищники, – поинтересовался Соловьев.

Званцев только усмехнулся. Усмешка вышла мрачной. Помолчал.

– Кто из ваших сотрудников последним видел Калязину? – Колосов безуспешно щелкал зажигалкой – бензин, что ли, кончился? Без перчатки он чувствовал себя превосходно и был благодарен этому ученому малому в детской панамке за его грубоватую деликатность.

– Я видел. И Зоя. Она с ней у ворот разговаривала.

– Зоя?

– Зоя Иванова – наш ветеринар. Ее апартаменты там, за серпентарием. Она, кажется, за ней и ворота закрыла.

– А почему у вас такие предосторожности? Забор, ворота, проволока? Обезьяны ведь все равно в клетках сидят.

– Ну, у нас там, – Званцев махнул рукой в гущу парка, – есть и открытые опытные площадки. Только… А эти заборы… Видите ли, приматы – создания очень впечатлительные. Нам не хочется лишний раз их беспокоить. А не будет проволоки – детвора полезет окрестная, да и взрослые сейчас сами знаете какие. А нам здесь чужие ни к чему. Только работе повредят.

– Серьезная работа? – осведомился Колосов.

Званцев снова усмехнулся. На этот раз двусмысленно. Но объяснять не стал.

– А вы сами с гражданкой Калязиной до станции вместе ходили? – спросил Соловьев.

– Нет. Ни разу. С ней иногда Зоя ходила, Ольгин тоже, бывало, когда в Москву зачем-нибудь срывался.

– Ольгин – ваш начальник?

– Он руководит лабораторией. Но он вот уже как три дня безвылазно сидит в институте.

– А где располагается ваш институт?

– В Колокольном переулке – между Арбатом и Большой Никитской.

– Ого! Так вы, оказывается, соседи наши. – Никита бросил окурок, затоптал его, поднялся. – А можно с ветеринаром вашим переговорить?

– Пойдемте.

Они шли мимо клеток. Колосов с любопытством разглядывал их сидельцев, уже не делая попыток приблизиться.

– Это Флора, познакомьтесь, – Званцев указал на прислонившуюся к бетонной стене крупную самку шимпанзе с обвислым волосатым животом. На посетителей она не обращала ни малейшего внимания: разглядывала свои вытянутые ноги, шевелила кривыми пальцами, недовольно ворча.

Грустный гном звался Чарли. Он снова приветствовал незнакомцев долгим «у-у-у-у». Потом аппетитно чмокнул губами. Когда Званцев подошел к клетке, Чарли издал капризное повизгивание.

– Что, голова болит? – осведомился Званцев. – А что ж ты, простофиля, на самом солнцепеке сидишь? Ну-ка дай, дай головку пощупаю, – он просунул руку сквозь прутья и безбоязненно положил на макушку шимпанзе. – Ну-ка, иди в тот угол, иначе удар схватишь. Иди быстро. Я кому сказал!

Чарли нехотя поднялся. Стоял он на четвереньках, упираясь костяшками пальцев правой руки в бетонный пол. Постоял, поразмышлял и вразвалочку заковылял в затененный угол клетки.

– Как дети малые! Чуть отвернешься, и… – Званцев покачал головой.

Тут из соседней с Чарли клетки, той, пустой, с раскачивающейся шиной, донеслось глухое «ух, ух».

– Хамфри вас увидел. Близко не подходите. У него руки в два раза длинней ваших. И силы в них в сто раз больше, – предупредил Званцев.

Хамфри был очень крупным шимпанзе. Колосов сразу понял по его виду, что это – зрелая, сильная, много повидавшая на своем веку обезьяна. Он сидел у самых прутьев. Смотрел на пришельцев исподлобья – внимательно и настороженно. Колосова донельзя поразил умный, осмысленный взгляд этих черных блестящих, близко посаженных глазок, сверливших его из-под тяжелых надбровных дуг.

– Почему они у вас на английском именуются? – спросил он.

– Они все гости из-за «бугра». К именам с детства привыкли. Чарли и Флора приобретены из Берлинского зоопарка. Была там одна история – вот после нее наш институт их и приобрел. А Хамфри – герой и красавец мужчина, ему восемнадцать лет стукнуло, сейчас он в расцвете своем – прежде в цирке выступал. Так сейчас вот на заслуженном отдыхе.

– Это в расцвете таланта? – усмехнулся Колосов.

– В цирке работают только с молодыми шимпанзе. Такой геркулес, как Хамфри, там уже непригоден.

Услышав незнакомые голоса, Хамфри весь напрягся, затем уцепился за прутья и легко приподнялся. Никита не мог оторвать взгляда от груди и плеч этой обезьяны. Они составили бы честь любому борцу: видно было, как под черно-серебристой шкурой перекатываются бугры мышц. Хамфри снова издал свое «ух, ух». Затем умолк, плотно сжав губы, и выжидательно уставился на Колосова.

– Вы его заинтересовали, – сообщил Званцев. – Хамфри заинтригован. Ладно, старик, не кипятись, – обратился он к шимпанзе. – Это люди хорошие.

Шимпанзе издал тот самый резкий пронзительный визг – нож по стеклу и то приятнее, – обнажив розовые десна и кривые желтые зубы. Очень внушительные зубы. Колосов завороженно смотрел на обезьяну. Ничего подобного он в жизни не видел, ну и дела! Встретившись с его взглядом, Хамфри завизжал еще громче. Схватился за прутья, потряс их, затем с размаху ударил по ним длиннопалой ногой.

– Не смотрите ему в глаза. Это для него вызов, признак угрозы. Смотрите куда-нибудь вбок, – шепнул Званцев.

Никита быстро опустил голову. И тут взгляду его предстало то, что поразило его до глубины души: перед ним мелькнула занесенная для нового удара по прутьям нога шимпанзе. Розовая ступня ее была покрыта коркой жирной засохшей грязи. И это при том, что бетонный пол в клетке Хамфри был отмыт добела!