Вендетта по-русски

Часть третья ОСТАВЬ НАДЕЖДУ

Такси было желтым, таксист был русским, на бортах красовалась реклама кока-колы, из радиоприемника доносился самоуверенный голос какого-то негра, исполнявшего хип-хоп с обилием ненормативной лексики. И все равно это был не Нью-Йорк.

Это была процветающая, обновленная, развивающаяся и еще Бог знает какая — Москва. Город напоминал старую выцветшую фотографию, которую наспех подретушировали цветным фломастером на переднем плане и снова повесили на стенку. Фон остался прежним, но это уже никого не волновало.

— На Полянку, — сказал я таксисту, швыряя сумку на заднее сиденье.

— Поехали, — согласился он и включил счетчик. Я никак не мог прийти в себя после поезда и стал дремать, едва прикоснулся спиной к сиденью. Таксист понял это так, что мне скучно, и попытался меня разговорить. Лучше бы он этого не делал.

— Давно в Москве последний раз были? — громко спросил он, перекрывая музыку.

— Угу, — сказал я и снова закрыл глаза.

— Правда, похорошела Москва? — жизнерадостно поинтересовался таксист. — Расцвела просто…

— Ваша фамилия Лужков? — осведомился я, желая подремать и злясь на таксиста за его неуместные разговоры.

— Почему Лужков? — не понял он, но тут же повернул разговор в намеченное русло, — Лужков молодец, да? Храм Христа Спасителя видели?

— На картинке.

Хотите, мимо поедем? Посмотрите…

— Не стоит. И вообще, я атеист.

Таксист явно разочаровался во мне. На Полянке он остановил машину и назвал мне сумму, которая была почти в два раза больше показаний счетчика.

Ну конечно, Москва слезам не верит. Она верит наличным деньгам. Лучше, если они бледно-зеленого цвета.

Такси уехало, а я остался. Где-то здесь неподалеку жил Олег Булгарин, последний из той четверки, которую в начале девяносто шестого года подобрал себе в помощники Николай Николаевич. Последний, с кем я должен был переговорить, прежде… Прежде чем прийти к окончательным выводам и представить эти выводы Ольге Петровне Орловой. При том, что общая картина уже имелась у меня в голове. Однако пройти мимо еще одного участника событий было бы глупо. Поэтому я был в Москве, поэтому я прошел метров двести по Полянке, потом свернул направо и шагал, пока не увидел искомую цифру на белой табличке, прикрепленной к стенке. Попасть внутрь оказалось сложнее.

Точнее, внутрь я так и не попал. Я ограничился разговором по переговорному устройству с некоей женщиной, которая назвалась булгаринской домработницей.

Я, в свою очередь, представился человеком, купившим у Булгарина прежнюю квартиру и приехавшим, чтобы дооформить какие-то документы.

Домработница предложила поискать Булгарина в его офисе и продиктовала адрес. На этот раз я не стал шиковать в такси, а отправился на метро. Две пересадки, тысячи торопливых людей, проносящихся мимо и выглядящих в мраморных коридорах минутными гостями, тогда как неподвижно застывшие у стен нищие — хозяевами.

Потом эскалатор выбросил меня наверх, а наверху, как только я вышел из здания метро, мой взгляд уперся в двадцатиэтажную башню из стекла и бетона.

Где-то там, среди сотен офисов, был и офис фирмы Олега Булгарина. Продажа какой-то сантехники. То ли финской, то ли итальянской. Самое подходящее занятие для бывшего офицера ФСБ.

В вестибюле на меня сурово взглянула охрана, но я назвал фирму, в которую направляюсь, назвал имя ее директора и номер офиса, после чего охрана сочла, что я не представляю общественной опасности. Меня пропустили.

Я поднялся на нужный этаж и сразу понял, что Москва куда более опасный город, чем может показаться поначалу. Я шел по коридору, когда из распахнувшейся двери выскочила длинноногая блондинка в короткой юбке. Зажав мобильный телефон между плечом и щекой, она смерила меня оценивающим взглядом, а затем сверкнула черными глазами, ухватила меня за рукав и с криком «Леван, вот приехали за прайс-листами по унитазам!» потащила в комнату. Такого я вытерпеть не мог.

— Ну уж нет, — сказал я и слегка шлепнул девушку по руке. — Никаких унитазов.

— Как? — изумилась она и едва не выронила телефон. — Вы разве не…

— Нет, это не я.

— А что же вам нужно? — продолжала изумляться она, как будто все появлявшиеся на этаже мужчины в верхней одежде обязаны были интересоваться прайс-листами на унитазы.

— Мне нужен Булгарин, — сказал я.

— Олег Петрович?! — Она почтительно захлопала ресницами и убежала в глубь офиса. Еще некоторое время оттуда раздавались ее громкие реплики:

«Я-то думала, это за унитазами! А это совсем наоборот!» Минут через пять в коридор выглянул гораздо более серьезный человек: низкорослый и широкоплечий парень лет двадцати. Хороший костюм парадоксально сочетался с неоднократно сломанным носом и тусклым взглядом профессионального вышибалы.

— Это вы к Олегу Петровичу? — холодно осведомился он. Я подтвердил. — Сумку оставьте здесь, — последовал приказ. — Документы у вас есть? — Я показал, а он, к моему удивлению, переписал паспортные данные. Ценный кадр.

Надо будет похвалить его Булгарину.

— Будете обыскивать? — поинтересовался я.

— Много чести, — презрительно буркнул парень — Проходите. Прямо и налево.

Двигаясь по указанному маршруту, я уперся в дверь с табличкой «Генеральный директор ТОО „Комфорт“ Булгарин О. П.» Я толкнул дверь и с порога предупредил:

— Я не насчет унитазов.

— А зря, — сказал Булгарин. У него, вероятно, было нечто вроде обеденного перерыва. Взгромоздив ноги на стол, он ел огромный гамбургер.

Рядом с его ногами стояла кружка с надписью «Босс». Чтобы никто не подумал, что Булгарин — не босс этой конторы. А может, он носил эту кружку с собой вместо документов.

— В этом месяце у нас скидки, — сообщил Булгарин, откладывая недоеденный гамбургер в сторону. — Не упускайте такую возможность, — он посмотрел на меня и понял, что его рекламная кампания провалилась. — Раз вам не нужна сантехника, то что же вам нужно? Кто вы такой?

— Я человек, который портит настроение продавцам сантехники, — представился я и сел напротив Бултарина.

— Налоговая инспекция? — предположил Булгарин. — Но я же на прошлой неделе…

Я положил на стол визитную карточку. Булгарин повертел ее в руках, потом прочитал адрес и оживился:

— О, земляк! Давно приехали?

— Сегодня.

— И как там, дома?

— Не слишком весело. Особенно для бывших сотрудников ФСБ, уволенных со службы в девяносто шестом году.

— Не понял, — нахмурился Булгарин. — Что вы имеете в виду… — Он торопливо заглянул в визитку. — Константин Сергеевич.

— Я имею в виду, что Станислав Калягин мертв. И Павел Леонов тоже мертв. — Произнеся это, я ожидал увидеть на лице Булгарина хотя бы какое-то подобие обеспокоенности. А возможно, и страх. Вместо этого я увидел, как Булгарин взял гамбургер, откусил от него, тщательно прожевал и только после этого отреагировал на мое сообщение:

— Ну и что?

Я ничего не сказал, продолжая смотреть на Булгарина, и, очевидно, смотрел я не слишком дружелюбно, отчего Булгарин отложил гамбургер, вытер салфеткой губы и сказал, осторожно и вкрадчиво:

— Поймите меня правильно, я искренне скорблю… — Мне жаль, что с ребятами так получилось. Но я здесь при чем? Я довольно давно уехал из Города, а наши отношения испортились еще до того. Каждый из нас жил своей жизнью. Еще раз говорю — мне жаль их, но я не понимаю, как это может быть связано со мной?

— Вероятно, какая-то связь здесь имеется, — сказал я, оглядывая интерьер булгаринского кабинета: стандартная стерильность, но кое-где заметны следы того, что ремонт завершился здесь совсем недавно. Картина не повешена, на раме остался кусок защитной пленки, а на столе Булгарина стопкой лежат таблички, которые предстоит прикрепить на дверях остальных комнат. О себе-то он позаботился в первую очередь.

— И какая же? — Булгарин снова взялся за гамбургер. То ли он был зверски голоден, то ли, подобно многим людям, заедал стресс. Стресс, вызванный моим появлением. Я не стал отвечать на его вопрос. Я сам стал спрашивать. — Олег Петрович, если у вас действительно испортились отношения с Леоновым и Калягиным, если вы действительно прервали с ними всякие контакты… То откуда вы знаете об их смертях?

— Хм, — задумался Булгарин. — Откуда?. Ну, кажется, мне писала сестра Стаса. Или звонила, или писала. Точно не помню. Это же было давно, да?

— Два месяца назад. Не слишком давно.

— Ну, время для всех движется по-своему, — улыбнулся Булгарин. — У меня так оно просто летит…

Много дел?

Да, — Булгарин явно обрадовался, что разговор перешел с покойных сослуживцев на более приятную тему. — С утра до вечера…

— Бизнес процветает?

— Ну, раз вы не из налоговой инспекции, то скажу вам — да, — засмеялся Булгарин. — Сантехника ходовой товар, люди хотят, чтобы у них было красиво не только в спальне или на кухне, но и в сортире. Это и называется цивилизация.

— Надо же, — удивился я. — Такого определения цивилизации я еще не слышал.

— Мое изобретение, — похвастался Булгарин, придя в благодушное настроение, которое я не преминул тут же испортить.

— Не всем вашим знакомым так повезло, — сказал я. — Леонов бедствовал в последние годы своей жизни, Калягин был более удачлив, но до вас ему все равно далеко. Поделитесь секретом? Что надо делать, чтобы стать богатым и известным? — Мне почему-то в голову пришла та дурацкая фраза из интервью с Абрамовым.

— Надо много работать, — ответил Булгарин, сделав деловитое лицо. — Много работать, мало отдыхать. Тогда и придет успех. Паша Леонов вообще ведь не работал, он боролся с винно-водочными изделиями, пытался как можно больше их уничтожить.

— А вы, значит, в это время трудились? — Я понимающе покачал головой. — Двадцать четыре часа в сутки. Это, наверное, универсальный рецепт. Совсем недавно я читал похожие слова в интервью одного известного бизнесмена.

Может, слышали? Валерий Анатольевич Абрамов. Тоже ваш земляк.

Булгарин нахмурился. Потом нажал кнопку на селекторе и проговорил в микрофон:

— Меня ни с кем не соединять. Никого не пускать. Важный разговор.

— Его напряженный взгляд полоснул по мне. — Что вам нужно? Что это за разговоры?

— Все очень просто, — сказал я, — Хочу предупредить вас о возможной опасности. Леонов и Калягин мертвы. Вам может грозить то же самое, пусть даже вы и не общались с ними в последнее время. Дело не в недавних событиях.

Дело в том, что происходило в начале девяносто шестого года. Вас осталось только двое из тех четверых, кого набрал к себе Николай Николаевич.

— Двое? — быстро переспросил Булгарин. — Кожухов еще жив?

— А он должен быть мертв, как остальные?

— Ну… — Булгарин замялся. — Вы говорили про двоих мертвых…

— И про двоих живых, которые могут стать мертвыми. Вам же писал Леонов.

Он еще тогда старался вас предупредить.

— Вы и это знаете? — удивился Булгарин. — Мало ли что Паша писал… У него слишком разыгралась фантазия на алкогольной почве.

— Но он умер. Случилось то, чего он опасался. Вы думаете, что это вам не грозит? Думаете, что расчет за девяносто шестой год вас не коснется?

— Слушайте. — Булгарин становился все более и более серьезным. — А вы-то здесь при чем? Знаете вы много, это я понял. Даже слишком много, но зачем вам это?

— Вдова Леонова наняла меня, чтобы я нашел его убийц, — сказал я, и мне показалось, что на лице Булгарина мелькнула мимолетная улыбка. Потом он справился с эмоциями и все так же серьезно, как раньше, произнес:

— Понятно.

И где вы собираетесь их искать? В Москве?

— Николай Николаевич, — медленно проговорил я, следя за реакцией Булгарина. Я не хотел повторять ошибки, допущенной мною в разговоре с Кожуховым. Я не буду показывать, сколько я знаю на самом деле. Я буду делать многозначительный вид, буду называть имена и фамилии, я скажу, что Леонов рассказал мне все, что только можно рассказать. И посмотрим, что на это скажет Олег Петрович Булгарин, подозрительно процветающий торговец сантехникой.

— Николай Николаевич, — сказал я и уставился на своего визави. Реакция его была куда более сильной, чем я мог предположить. Булгарин навалился грудью на край стола, и его глаза оказались менее чем в двадцати сантиметрах от моих глаз. Тяжелые веки полуприкрывали карие зрачки, отчего Булгарин выглядел заспанным и усталым. Но он не был заспанным, он был более чем взволнован, он требовательно спросил меня:

— Что еще с Николаем Николаевичем?

— Странный вопрос, — сказал я. — Вы сами прекрасно знаете, что с ним. И вы прекрасно знаете, что если у кого-то и есть причины желать устранения вашей великолепной четверки, то этот кто-то — Николай Николаевич. Или люди из его окружения.

Я ждал какой-то реакции от Булгарина, но ее не было.

— Продолжайте, — сказал он. — Я пока послушаю. Понятия не имел, что это все может быть кому-то известно.

— С удовольствием: меня наняла вдова Леонова…

— Ольга?

— Она самая. У нее сейчас процветающий бизнес, большие связи. И она хочет разобраться с теми, кто убил ее мужа и сына.

— Сына? А при чем здесь ее сын?

— Те, кто убил Павла Леонова, заметали следы. И Юра, его сын, попался им под руку. Так что всего уже четыре жертвы — Калягин с женой, Леонов с сыном. Если не хотите оказаться пятым в этом списке — помогите. Мне нужны фамилии: кто еще, кроме Николая Николаевича, мог быть заинтересован в устранении свидетелей?

— А Николая Николаевича вам мало? — Булгарин достал сигарету и закурил, одновременно включив кондиционер.

— Покойникам не мстят, — сказал я.

— А кто вам сказал, что он покойник? — Булгарин был совершенно спокоен, пуская табачные кольца. А вот я встревожился. Мы поменялись ролями.

— Извините? Я правильно понял: вы хотите сказать, что Николай Николаевич не умер?

— Да он живее всех живых. С неделю назад я видел его по телевизору, получающим какую-то медаль. Вас не правильно информировали, Константин Сергеевич, — Булгарин сожалеюще покачал головой. — Он жив, этот мерзавец…

Были слухи о его гибели в Чечне, но потом он вернулся. И не просто вернулся, а пошел на повышение. Что-то он там такое в Чечне сделал, и его произвели в полковники. Николай Николаевич процветает. Чего и вам желаю.

— Подождите, — сказал я, с сомнением глядя на Булгарина. — Вы так спокойно говорите о воскресении Николая Николаевича? О человеке, который, по-видимому, убил Калягина и Леонова? И который может завтра убить вас? Вы узнаете о его возвращении в Москву, и у вас не возникает чувства страха, не появляется мысли обратиться в милицию?

— А вот это было бы полным идиотизмом, — усмехнулся Булгарин. — Ну что я могу рассказать о Николае Николаевиче? Чем я докажу, что он хочет меня убить? Да ничем. Кстати, я больше чем уверен, что и у вас доказательств тоже — кот наплакал. Да, с точки зрения логики, тут все нормально: ему выгодно убрать свидетелей своих старых грехов, раз он пошел на повышение. Но доказательства? Пшик. Ничего. Пусто.

— Будете сидеть и ждать, пока вас убьют?

— Знаете, прошло уже несколько лет. Если Николай Николаевич оставил меня в покое на такой срок, то почему именно сейчас он должен немедленно бросаться за мной вдогонку? Я думаю, что вы преувеличиваете его злодейство.

К тому же сестра Калягина говорила, что Стас погиб от рук грабителей, забравшихся к нему на дачу… Разве не так? — Булгарин вопросительно смотрел на меня, но я предпочел промолчать. — А что касается Николая Николаевича… Вы не сможете достать его по закону. Придется устраивать нечто вроде падения кирпича на голову. Только так. Если это случится с Николаем Николаевичем — что ж, я буду рад, потому что он испортил жизнь не только Паше Леонову, но и мне тоже. Просто я не стал алкоголиком, я стал работать и кое-чего достиг… — Это уже была беззастенчивая самореклама, и я постарался ее прекратить.

— Я говорил с Кожуховым насчет того задания, которое вы выполнили, — сказал я, и Булгарин снова оцепенел. — Кожухов сказал, что в своей жизни он не делал ничего более омерзительного… — Я смотрел на Булгарина, ожидая его комментария. Тот еще некоторое время настороженно глядел на меня, понял, что дальше ничего не последует, вздохнул и произнес нечто странное:

— Ну что ж, может быть, и так. Может быть, Вася действительно не совершал ничего более омерзительного…

— То есть вы-то совершали и более омерзительные вещи?

— Ну что вы меня ловите на словах? — укоризненно сказал Булгарин. — Я хотел сказать совсем другое: может, Вася Кожухов действительно совершил что-то ужасное, но я об этом не знаю…

— То есть? Вы работали вчетвером по заданию Николая Николаевича и вы не знаете, что делал Кожухов?

— Вот именно. Задание было, а работали мы все-таки несколько порознь…

У Кожухова была своя работа, у меня своя. Вот так. — Булгарин улыбнулся, изо всех сил стараясь быть респектабельным бизнесменом, дистанцироваться от себя самого, оставшегося в прошлом. Но у меня со вчерашнего дня было слишком плохое настроение, чтобы позволять такие увертки.

— А мне кажется, что вы работали вместе, — сказал я. — И Стаса Калягина даже тошнило от этой работы. Наступила тишина. Булгарин смотрел не на меня, а на что-то, находящееся за моей спиной, хотя там была лишь стена. Он смотрел сквозь меня, словно заглядывал в прошлое и видел там нечто, в реальность которого поверить было трудно. Но ничего другого не оставалось.

— Хорошо, — медленно произнес Булгарин. — Давайте говорить в открытую.

Вы знаете такие вещи, которые не мог знать никто, кроме нас пятерых. Может быть, вы также знаете, что после того как… Когда все кончилось, и мы знали, что задание провалено и что нам скорее всего придется уйти с работы… Тогда Николай Николаевич сказал; «Будет лучше; если вы больше не будете встречаться друг с другом. Чтобы не было потом пьяных воспоминаний, соплей и так далее. Это была секретная работа, и она должна остаться в секрете. Вся информация должна остаться в ваших головах. Это приказ. Мы проиграли на данном этапе, и я вынужден буду уехать, но будьте уверены: у меня хватит сил и возможностей проконтролировать выполнение вами этого приказа. Пусть пройдет пять лет, десять, пятнадцать — все должно оставаться внутри вас. Выплеск информации наружу угрожает интересам очень влиятельных людей, и я вам гарантирую, что они остановят распространение такой информации любой ценой. Возможно, они поручат сделать это мне. И я выполню это, несмотря на свое профессиональное уважение к вам. Сделайте выводы и не делайте ошибок». Вот так он сказал. И знаете что, Константин? Раз вы знаете про то, как тошнило Стаса, раз вы вообще знаете о нас, — это говорит о том, что кто-то из нас четверых этот приказ нарушил. Леонов? Или Стас Калягин?

— Какая разница? Теперь мертвы они оба.

— Вот именно. Пока — только они. И я не хочу, чтобы этот дуэт превратился в трио. У меня полно дел. Я еще не насладился жизнью. Поэтому я закрою рот и не скажу вам ничего. И более того — посоветую вам сделать то же самое. То, что тогда случилось… Кожухов может называть это омерзительным, но так было нужно сделать. И мы это сделали. Все разговоры, все расследования уже ничего не изменят. Поэтому просто забудьте об этом, Константин. Скажите Ольге Петровне, что ничего не нашли. Пусть и она забудет.

— Мне кажется, что смерть мужа и сына — не такие вещи, которые можно забыть.

— А жаль… Все было бы значительно проще, если бы это можно было сделать. Давайте закончим на этом нашу беседу, — предложил Булгарин. — Вы добились своей цели, вы испортили мне настроение. Я хочу закончить.

— Пожалуйста! — Я поднялся со стула. — Так, значит, Николай Николаевич запретил писать вам мемуары? Булгарин дернулся как от удара током.

— Что? Какие мемуары?

— Я к тому, что Николай Николаевич запретил вам разглашать информацию.

А какие могли бы получиться Мемуары! Сейчас это очень модный жанр…

— Возможно, возможно, — заторопился Булгарин, выпроваживая меня из кабинета. — Если хотите, мы можем встретиться еще раз, скажем, завтра, в более уютной обстановке. Здесь неподалеку есть частный клуб, там прекрасная рыбная кухня… Я угощаю вас как гостя столицы. И вообще, — произнес он уже в дверях. — Я не знаю, что вам наговорили Леонов или Кожухов… Лично я там имел очень скромную роль. Я не сделал ничего такого, чего можно было стыдиться. Честное слово. У меня нет таких воспоминаний, которые надо заливать водкой, как это делал Паша…

— А почему вы переехали в Москву? — спросил я, и этот вопрос удивил Булгарина.

— Как почему? Здесь такие возможности, каких никогда не будет у нас в Городе.

— Возможности? Какие возможности вы имеете в виду?

— Скажу вам по секрету, — Булгарин прошептал это мне на ухо, видимо, окончательно вернув себе приятное расположение духа. — Здесь, в Москве, деньги просто валяются под ногами.

Я сказал, что только прошел пешком от остановки метро до его офиса, и на асфальте не было ни рубля. Булгарин рассмеялся и сказал, что нужно знать места. Потом он открыл перед мной дверь, я вышел, едва не столкнувшись с изящной брюнеткой в черном платье. Она не походила на офисного работника. И точно — я услышал запоздалое восклицание секретаря:

— Олег Петрович, к вам супруга!

Женщина в черном вошла в кабинет Булгарина, и дверь за ней закрылась. Я ощутил оставшийся после нее в воздухе слабый след духов, и аромат подействовал на меня странно. Я достал из кармана визитную карточку и положил на стол секретарши Булгарина. Позже я сообразил, что на самом деле означал мой неосознанный жест, и ужаснулся себе. Честное слово.

Я вышел из этого здания с усиливающейся головной болью: перемена климата, во-первых, и булгаринские разговоры, во-вторых. Он меня просто измотал. Он заставлял меня надеяться на то, что вот-вот, в следующий миг, под влиянием страха или удивления он не выдержит и начнет говорить, излагая факты… но этого не происходило. Булгарин изображал оцепенение, испуг, шок — и ничего не говорил. Все ограничилось уверениями в том, какой хороший человек Олег Петрович и какой плохой Николай Николаевич. Поэтому мне следует прекратить всякие расследования и… Вот забавно. Я подумал, что Булгарин проявил себя достаточно искусным в словесных играх: как Леонов годы спустя после увольнения играючи ломал руки, так этот манипулировал собеседником.

Старая закалка. Ладно, посмотрим.

В чем он пытался меня убедить? В том, что сам Булгарин ни в чем особо гадком замешан не был и даже пресловутое задание Николая Николаевича его не коснулось в той степени, что Кожухова? Назовем это самооправданием. Он также пытался убедить меня в том, что Николай Николаевич — «мерзавец», жестокий и злопамятный. При этом — «если ему свалится кирпич на голову, я буду только рад». И подчеркнутые опасения самого Булгарина, что разговоры о прошлом приведут к каким-то акциям со стороны Николая Николаевича. Назовем это созданием образа врага. Хотя я и раньше имел представление об этом образе.

Булгарин под конец стал советовать мне отказаться от расследования, потому что Николай Николаевич слишком крут. Это вроде бы логически вытекало из предыдущего пункта, но хотел ли действительно Булгарин, чтобы я оставил Николая Николаевича в покое? Вряд ли. «Если ему свалится кирпич…» и так далее. Булгаринское запугивание было рассчитано на мою отрицательную реакцию. Ну как же, разве можно поддаваться на какие-то угрозы и предупреждения? Я должен был после таких слов лишь сильнее заняться Николаем Николаевичем. И в этом скорее всего заключалась цель Булгарина.

Подведем итог: он хотел обелить себя, он показывал мне злодея и направлял меня на него. Вот забавно. Все это было слишком искусственно, чтобы быть истинным. Как мне показалось, стопроцентно натуральная реакция проявилась у Булгарина только один раз, в самом конце разговора, когда он уже посчитал дело сделанным. Тогда я спросил: «Так, значит, Николай Николаевич запретил вам писать мемуары?» И он вздрогнул. Я-то имел в виду мемуары Павла Леонова. А о чем подумал Булгарин? Вот в чем вопрос.

Я шел по направлению к станции метро, стараясь отыскать глазами аптечный киоск, где можно было бы купить аспирин или цитрамон, чтобы унять головную боль. И еще мне требовалось снять номер в гостинице.

Я купил аспирин у метро, и, пока продавщица искала сдачу, отражение в зеркальной витрине привлекло мое внимание. Метрах в десяти позади меня, стараясь спрятаться за газетным стендом, стоял «ценный кадр» из булгаринского офиса — тот самый, со сломанным носом. У меня было плохое настроение, и я жестко обошелся с ним. Я спустился в метро и ушел от своего «хвоста» две минуты спустя. Иметь сломанный нос — это еще не значит быть хорошей ищейкой. Возможно, Булгарин лишит этого парня премии. Какая жалость. Все дело в моем плохом настроении и больше ни в чем.

Позже: гостиница, одноместный номер чуть пошире купе в пассажирском вагоне, холодные батареи, две таблетки аспирина и стакан воды. Боль постепенно растворяется, уходит, уступая место обычной усталости. Сумка брошена на дно пустого одежного шкафа. Некоторое время я тупо сижу на кровати, потом самонадеянно решаю, что смогу прочитать хотя бы несколько страниц из абрамовского досье, но как только я беру эти страницы в руки, мои веки наливаются свинцом, затылок мягко падает в подушку, бумаги разлетаются по полу…

Тут я вспоминаю, что Булгарин вдобавок ко всем прочим своим достижениям заставил меня отвлечься от Абрамова: едва я успел назвать фамилию, как Булгарин нахмурился, а потом заговорил совершенно о другом… Скотина.

Деньги у него, видите ли, под ногами валяются… И жена у этого мерзавца такая… Привлекательная, мягко выражаясь. На сколько лет она его младше?

Лет на пять-семь, вероятно… Скотина. Еще одна причина ненавидеть торговца унитазами. Много таких причин, особенно если ты лежишь один в холодном гостиничном номере… Ненависть отнимает слишком много сил. И я заснул, прежде чем за окном сгустилась темнота.

В позднем пробуждении есть своя прелесть — говорят, от этого кожа лица выглядит моложе. Мне придется проспать еще пару тысяч лет, чтобы перемены стали очевиднее. Головная боль уходит, сменяясь болью в спине, так и не сумевшей за ночь подружиться с матрасом. Но есть и негатив: в гостиничном ресторане из меню завтрака остался только салат «Столичный» и черный кофе.

Чтобы побороть утреннюю тоску и оставшееся с вечера чувство голода, я взял три салата. Уже на втором движения моей вилки стали медленными и плавными. Я вспомнил, что Булгарин приглашал меня на рыбные посиделки в каком-то частном клубе. Это было интересно. К тому же за его счет — вдвойне интересно. Только он не сообщил мне точного времени и места. Все-таки он скотина. Надо будет позвонить ему после обеда, прозондировать почву. Может, если к рыбе подать достаточно белого вина, Булгарин станет более разговорчивым? Если прикинуться, что я послушно клюнул на все вчерашние приманки. А потом поинтересоваться, каким способом великолепная четверка Николая Николаевича пыталась заставить финансиста Валерия Абрамова изменить направление каких-то там финансовых потоков? И какое отношение все это имеет к президентской кампании? Это были вопросы, не имевшие непосредственного отношения к моей работе на Ольгу Орлову. Для нее у меня был давно готов ответ — Николай Николаевич вернулся и через своих людей в Городском управлении ФСБ заметает следы. Он пошел на повышение, и ему не нужны свидетели его прежних сомнительных делишек. Исчерпывающее объяснение.

Только вот само это сомнительное дело начала девяносто шестого…

Возможно, я просто-напросто больной человек. Но я хотел знать, в чем там дело. Они сами виноваты — Леонов, Кожухов, Булгарин. Они, сами того не замечая, произносили такие фразы, которые заставляли мое проклятое воображение работать на полную катушку, представляя мрачные картины, исполненные тайного смысла…

Я хотел узнать правду. Я хотел разыскать эту тайну, как хотят женщину — до дрожи в коленях, до боли в паху, до безумия бессонных ночей. Я болел этим. Я, несомненно, болел этим. И когда я вернулся в номер и запустил руку в сумку, то вытащил не Ленкины письма, а листы абрамовского досье, подобрав также то, что разлетелось из моих вялых пальцев в предыдущий вечер.

Я начал читать, а потом вдруг отложил листы в сторону. Мне в голову пришла крайне банальная и донельзя очевидная мысль: Валерий Абрамов тоже проживает в Москве. Я могу поговорить с ним точно так же, как вчера разговаривал с Булгариным. Только мне надо хорошенько подготовиться к этой беседе, почитать досье… Потому что я не имел ни малейшего представления, о чем следует говорить с Абрамовым. Заметил ли он, что в девяносто шестом году против него проводилась тайная операция? Или провал в том и заключался, что Абрамову усилия Николая Николаевича были как комариные укусы?

Ясно было только одно — встретиться с Абрамовым будет в миллион раз трудней, чем с Булгариным. Это вам не торговля унитазами. Это то, что называется финансово-промышленная олигархия. Люди, которые не ходят по земле. Люди, умеющие направлять финансовые потоки. Впрочем, это умение может быть и опасным. И я снова взялся за страницы абрамовского досье.

«Нравится ли вам современная эстрадная музыка? — спросил наш корреспондент у Валерия Анатольевича Абрамова, известного бизнесмена, президента корпорации „Вавилон 2000“, который сегодня приехал к нам в город, на свою родину..,» Убивать нужно таких корреспондентов.

Стоит вам приобрести хоть какую-то известность, и на вас обрушится миллион самых дурацких вопросов — это вывод, к которому я пришел, изучив с полсотни газетных статей, посвященных Валерию Абрамову. Он был вынужден описывать свои кулинарные вкусы, называть любимых киноактрис, любимые книги, комментировать ситуацию в Индонезии, перечислять своих знакомых в шоу-бизнесе, делать комплименты участницам городского конкурса самодеятельных дизайнеров, куда Абрамова затащили в качестве члена жюри.

Рядом красовались фотографии работ этих самых дизайнеров-любителей: зрелище не для слабонервных. Но Абрамов выдержал и даже сумел выдавить из себя что-то хорошее на этот счет. Абрамов среди одноклассников на встрече выпускников, Абрамов на открытии десятого супермаркета компании «Вавилон 2000» в нашем городе… Абрамов дает старт легкоатлетической эстафете в честь стасемидесятипятилетия опрометчивого проезда Александра Сергеевича Пушкина в десяти километрах от Города. Абрамов отвечает на вопросы еженедельной газеты местных феминисток «Все мужики — сволочи»…

На самом деле газета называлась «Я — самая!» Рубрики газеты продолжали ее заголовок: раздел мод назывался «Я — самая стильная!» Раздел кроссвордов — «Я — самая эрудированная!» И вот в рубрике «Я — самая деловая!» интервьюировался несчастный Абрамов.

Сначала журналистка допытывалась у бизнесмена, может ли женщина в России стать столь же успешным предпринимателем, что и он сам. Абрамов сказал «да», но не смог привести ни одного реального примера. Журналистка торжествующе констатировала, что мужчины в этой стране все еще мешают женщинам нормально развиваться в сфере бизнеса, после чего приступила к расспросам о семейной жизни Абрамова.

Абрамов поведал, что его жена — скромная домохозяйка, которая терпеть не может появляться с мужем на всяких презентациях и приемах. «Может быть, она тоже хотела бы заняться каким-то бизнесом, но вы сдерживаете ее, потому что вам нужна хозяйка?» — спросила журналистка. «Я бы давно нанял домработницу или даже двух, если бы моя жена действительно захотела заниматься чем-то вне дома, но дело в том, что моя супруга предпочитает создавать в доме уют и покой, и мне кажется, что это у нее прекрасно получается». Журналистка проворчала что-то насчет еще одной женщины, чьи способности принесены в жертву мужскому эгоизму, и перешла к следующему вопросу: «Сейчас модно направлять детей обучаться за рубеж. Я имею в виду моду, распространившуюся среди людей вашего круга, Валерий Анатольевич. Ваша дочь также продолжит свое образование за границей, когда закончит школу?» — «Вряд ли. Жанна неоднократно бывала за границей, но у нее не возникло желания жить там постоянно и учиться. Вероятно, моя дочь будет поступать этим летом на юридический факультет Московского университета…» Я посмотрел на дату вверху страницы: январь девяносто шестого года, В это же время Павел Леонов уже обсуждал перспективы политического развития России со своим новым знакомым из Москвы Николаем Николаевичем.

А чем занимался Абрамов в это время? Так… «Городские новости» сообщали: «Вчера в нашем городе состоялась региональная конференция частных предпринимателей и банкиров. Примечательно, что на конференции рассматривались не только вопросы экономического развития, но и текущая политическая ситуация в России. Абсолютным большинством голосов участники конференции постановили поддержать на грядущих президентских выборах кандидатуру действующего президента и обеспечить ему посильную финансовую и моральную поддержку. Координатором этих усилий региональных деловых людей избран Валерий Анатольевич Абрамов, штаб-квартира корпорации которого уже несколько месяцев находится в Москве. Тем не менее Валерий Анатольевич сохранил свое влияние на бизнесменов нашего региона и даже усилил его за счет недавно приобретенных обширных связей в столице…»

Ну вот и они: финансовые потоки. Видимо, Абрамов получил от своих коллег право распоряжаться частью средств, которые предстояло направить на поддержку избирательной кампании президента.

Однако Николай Николаевич, совсем как мелиоратор, жаждал изменить русла рек, по которым текли деньги. И не столь важно, куда он хотел отправить эти миллионы, важно другое: как он собирался повлиять на Абрамова? Что такого мерзкого сделали по его приказу те четверо, в живых из которых уже осталось лишь двое?

Я подумал о том, что каждый из четверых вынес из той истории нечто особенное — глубоко персональное впечатление и глубоко персональную оценку своих поступков.

За взрывными выходками Кожухова читалось одно: сожаление. «Самое плохое, что я сделал в жизни». «Нам тогда сказали, что это нужно». «Не хочу больше об этом!» Подозреваю, что сны Кожухова были не слишком спокойными.

Паша Леонов тоже сожалел, но он больше сожалел о своей загубленной карьере. Загубленной, как он считал, совершенно несправедливо. «Какая жизнь была, какая работа! И вот куда все прикатилось!» И воспоминания свои он писал, мучимый не совестью, а тоской по утраченной жизни. Он сделал все, как было велено, а его бессовестно обманули. Он обиделся.

А Булгарин поступил как истинно творческий человек. Он создал свою версию прошлого. Версию, при которой он оставался стерильно чистым, словно стены в его новом офисе. Откуда, кстати, бывший офицер ФСБ взял деньги не только на развитие бизнеса, но и на переезд в Москву, на офис в престижном районе? Надо будет позвонить в Город и попросить Гарика, чтобы тот через налоговую инспекцию… Черт. Я остановил свои бурно развивающиеся планы.

Гарик. Я так и не знаю, что с ним. Я сбросил его на руки врачам, убедился, что он еще жив, убедился, что о нем позаботятся… И кинулся ловить такси, чтобы ехать на вокзал. Я так торопился, что лишь на вокзале спохватился о своих испачканных в крови руках. Я вымыл их в вокзальном туалете и спустя пару часов отправился в Москву.

И вот после полутора суток пребывания здесь я спохватился. Я снял телефонную трубку и набрал код междугородной связи. Противно попищав, аппарат все-таки решил соединить меня с ГУВД. Кто-то снял трубку и буркнул «Алло». Я поинтересовался состоянием здоровья Гарика.

— Ну а как сам думаешь? — ответил в трубке знакомый голос. — Какое у меня будет состояние, после того как в меня влепили три пули? Ладно еще, что только одна попала в ляжку, а две другие — в бронежилет. Но тоже приятного мало.

— А что это ты делаешь на работе с простреленной ляжкой? — поинтересовался я. — Играешь в героев?

— Нет, просто сижу за столом. Должен же кто-то расхлебывать ту кашу, которая заварилась… Тебе-то хорошо, ты сделал ноги и ловишь кайф на Тверской, да?

— На Тверской ловят венерические болезни, — поправил я. — А что за каша?

Гарик пояснил. В тот вечер все поиски Филина в окрестностях Успенской церкви оказались безрезультатными. Он как сквозь землю провалился, и этого следовало ожидать: если он сам выбрал этот район для обмена информацией, значит, наверняка знал там все переулки. Милиционер, бежавший впереди меня, оказался менее везучим, чем Гарик, — одна пуля Филина вошла ему в переносицу, другая — в шею.

— А ты-то уж вообще везунок — восхитился Гарик. — Хоть царапина у тебя есть?

— Нет, — виновато произнес я. — Но я ведь выпустил по нему всю обойму, только какая-то чертовщина стряслась и …

— Всю обойму? — перебил меня, Гарик. — Как бы не так! Видел я тот пистолет, у тебя вышла осечка на втором патроне, понял?

— Осечка? — не поверил я, отлично представляя себе ту картину, как я раз за разом нажимаю на курок… А Филину все это как с гуся вода. Так, значит, осечка. Черт.

— Меня больше волнует другое, — продолжил Гарик. — Как ты остался жив?

Он что, испугался тебя и убежал?

— Нет, — сказал я. — Он в меня выстрелил. Один раз. Я отпрыгнул. Когда поднялся — его уже не было. Может, у него патроны кончились?

— Ха, — ответил Гарик. — Все тот же «ЗИГ-зауер». Пятнадцать патронов в обойме. Три в меня, два в нашего парня, один в тебя. Пусть он еще пять раз промахнулся — все должно было что-то остаться. А он убежал. Я не думаю, что в такой суете он сообразил, что ты — это тот самый тип, которого он должен был убрать по заказу Ромы… Но все равно — странно. Киллеры себя так не ведут.

Я вспомнил удивленное выражение лица Филина, когда он смотрел на меня, одновременно целясь… Целясь достаточно долго, чтобы не промахнуться, но он промахнулся. Это было действительно странно.

— Вот это я и называю кашей, — сказал Гарик. — Он ушел, но теперь-то он будет вынужден залечь на дно или на время свалить из города. Его едва не сцапали, ему показали, что знают его тайник… Он должен напугаться! — решительно рявкнул Гарик, выдержал паузу и спросил меня не столь безапелляционным тоном:

— Как думаешь, он испугался?

— Черта с два, — сказал я. — Но, между прочим, я звоню вовсе не из-за Филина. А время идет, и денежки идут…

— Так ведь твои денежки, не мои, — проницательно заметил Гарик. — Так что ты хотел?

— Узнай через налоговую инспекцию, каково было финансовое положение частного предпринимателя Булгарина Олега Петровича в прошлом и позапрошлом годах. Каковы были его источники дохода и все такое прочее…

— Записано, — ответил Гарик. — Это все?

— Второй вопрос посложнее. У тебя нет такого знакомого в Москве, который мог бы мне помочь, если что?

— Ты имеешь в виду — знакомый, который работает в милиции? — уточнил Гарик.

— Да, только не в ГАИ и не участковым. Что-нибудь более серьезное.

— Надо подумать, — сказал Гарик. — А что, уже нажил проблемы? Ты же всего сутки как в Москве…

— Это не проблемы, это симптом. На который надо отреагировать, пока он не стал проблемой. Например, один тип вчера пытался за мной следить. У него это неважно получилось, но на будущее…

— Я понял. Запиши телефон. Это племянник моего шефа. Он кабинетный работник в московском ГУВД, но связей у него — дай Бог каждому. Я ему позвоню сегодня и предупрежу насчет тебя. Чтобы знал, с кем имеет дело.

— Не рассказывай слишком много, — посоветовал я.

— Само собой, — сказал Гарик. — Зачем же пугать человека?

До пяти часов я мучил себя газетным жизнеописанием Валерия Анатольевича Абрамова, а в пять отложил похудевшую кипу листов и вновь обратился к телефонному аппарату. В булгаринском офисе мне вежливо сказали, что Олег Петрович отъехал по делам, когда подъедет неизвестно, а на мой счет никаких указаний оставлено не было.

— Он хотел встретиться со мной в клубе, — возмущенно заявил я. — Я уже сижу в смокинге, осталось только шнурки на ботинках завязать. Где ваш босс?

— На то он и босс, — ответили мне. — Значит, сам себе хозяин. Хочет — встречается в клубе, а не хочет — не встречается. Позвоните завтра.

— Ну и скотина же ваш босс, — в сердцах заметил я. Придется ужинать за свой счет и отнюдь не изысканными рыбными блюдами, а тем, что предложат гостиничные кулинары. Потом я тоскливо смотрел из окна на многоцветие вечерних огней, из-за которых город напоминал большой аттракцион. В гостиничном вестибюле я купил несколько свежих газет, чтобы разнообразить свое чтение. В одну из них был вложен рекламный проспект, описывающий тысячу и один способ весело и забавно провести время в ночной Москве. Огни мигали, аттракцион работал всю ночь напролет, на Большой Ордынке открылся новый ресторан итальянской кухни с тридцатипроцентными скидками на всю первую неделю работы, клуб «Доллс» предлагал первоклассный стриптиз, а клуб «Утопия» гарантировал просто «полный отрыв»…

Стекло, отделявшее меня от мира развлечений, было на удивление холодным. Ну да, осень. Отопление еще не включено. Здесь так неуютно. Но я знал, что и снаружи, при всем тамошнем многоцветии, ничуть не лучше. То же одиночество и грусть, разве что получше замаскированные. Их можно забивать стимуляторами, но, как старые верные друзья, они всегда возвращаются, как только человек остается один…

В ту ночь я остался в гостиничном номере. Листать страницы прошлой жизни чужих людей. Читать об их беспроблемном существовании, видеть их беззаботные улыбки на фотографиях — и при этом знать, что все это лишь обманчивое поверхностное впечатление. Что-то случилось, это «что-то» должно было как-то отразиться на страницах старых газет, я изучал их и не находил.

Я не находил случившегося. Но я должен был его найти. Я не успокоюсь, пока не найду. В этом заключается моя болезнь.

Прочитав последнюю страницу абрамовского досье, я тяжело вздохнул, потянулся до хруста в позвонках, посмотрел на часы: половина второго ночи.

Нормально. А потом я начал читать все сначала.

Как будто успел вовремя спрыгнуть с поезда, стремительно несущегося к разрушенному мосту — проснуться посреди тягостного кошмарного сна. Поставить босые ноги на пол, оглядеться по сторонам и убедиться, что это — реальность, а не то, что виделось минуту назад и отчего спина до сих пор покрыта липким потом. Тихо сказать: «Слава Богу…»

В ванной комнате, покрывая щеки пеной для бритья, я попытался вспомнить свой сон, который был тем более кошмарен, что имел достаточно связный и длинный сюжет, но мои попытки не увенчались успехом. В голове засела лишь последняя сцена, похожая на ту, что приснилась мне как-то в бывшем Доме колхозника: странные фигуры окружают мою постель и тянут руки к моему горлу… Собственно, сон, вероятно, содержал объяснение, кто это такие и чего им от меня надо, но эти эпизоды растворились у меня в мозгу в первые секунды после пробуждения, как растворяется кусок рафинада, на который плеснули воды.

Впрочем и финала было достаточно, чтобы хорошенько перепугаться.

Перепугаться и совсем забыть про смятый листок бумаги, на котором я наспех записал кое-какие свои мысли по поводу Валерия Абрамова. Эти мысли посетили меня около трех часов ночи, после долгого и отупляющего изучения абрамовского досье. К этому времени глаза у меня слипались, буквы выходили кривые, а записывать собственные мысли я надумал потому, что боялся забыть их. Слишком уж вялым я был в три часа ночи, слишком усталым, чтобы доверять своей памяти. Теперь задача заключалась в расшифровке тех каракулей, которые сам же я и изобразил. Но это позже. Хотя куда уж позже, начало второго на часах. За окном прекрасный вид на озабоченную Москву — потоки автомобилей, дымящие трубы, спешащие люди. Мой персональный кайф в том, что я неторопливо чищу зубы. Однако затем происходит то, что часто случается с кайфом из-за несовершенства мира: его ломают.

Зазвонил телефон, и под аккомпанемент длинных, настойчивых трелей я наскоро выплюнул изо рта зубную пасту, вытер губы полотенцем и метнулся в комнату. Это был Гарик, и я подумал, что он звонит по поводу финансового прошлого Олега Булгарина. Ошибка.

— Ты ничего более умного не мог изобрести? — раздраженно спросил Гарик.

Я не понял вопроса и немедленно сообщил об этом в трубку.

— Вы еще через спутник перезванивайтесь! — продолжал возмущаться Гарик.

— Опять не понимаешь? Объясняю: сегодня с утра на твою квартиру звонит какая-то дама и домогается тебя со страшной силой. Буквально с девяти утра и дальше каждые пятнадцать минут. Мои ребята ей сначала говорили, что ты вышел, придешь попозже и так далее… А она не унимается. Оставила свой телефон. Чтоб ты ей позвонил. Номер, черт побери, московский! Понял? Она звонит тебе на квартиру, ребята звонят мне, а я звоню тебе. Не проще вам было связаться напрямую, раз вы сидите в одном городе? А может, вы там через стенку?

— Все еще лучше — мы в одной постели, — обрадовал я Гарика. — Что за дама? Диктуй номер. — Гарик продиктовал, и я осведомился насчет финансов Булгарина. — Узнал что-нибудь?

— Сейчас! Разбежался! Ты все время думаешь, что наша контора существует только лишь для того, чтобы выполнять твои мелкие поручения! — возмутился Гарик. — У нас и своей работы хватает. Тем более стыдно что-то требовать от меня, инвалида борьбы с преступностью…

— Это намек, что я должен поинтересоваться твоим здоровьем?

— Это намек, что нужно быть поскромнее. Позвони ближе к вечеру. Между прочим, я позвонил тому человеку в Москву…

— Какому человеку? — не сообразил спросонья я.

— Который тебе был нужен! Человек в штабе московского ГУВД! Племянник моего шефа! Вспомнил, дубина?

— Так, значит, можно пользоваться племянником твоего шефа? — уточнил я.

— Он получил соответствующие инструкции? — Гарик в ответ произнес несколько неприличных слов, и я воспринял это как знак согласия. Я тут же набрал номер человека в московском ГУВД, представился и попросил выяснить кое-какие вопросы согласно моему корявому списку, составленному в три часа ночи.

— Да вы с ума сошли! — был ответ. — Это же все не по моей части. Это даже не по части нашего министерства…

— Мне сказали, что у вас большие связи, — парировал я. — Разве не так?

— Допустим, — сказал мой собеседник, — но есть же разумные пределы. Вы просите большего. Да и времени на это уйдет масса… Давайте сделаем так: выберите из ваших вопросов какой-нибудь один, кажущийся вам наиболее важным.

Вот я его в течение дня-двух сделаю. А там посмотрим… Выбирайте. Какой?

Я назвал, и на другом конце провода возмутились:

— Это самый сложный вопрос! Я вообще не представляю, как его можно…

— Вы сказали выбирать. Я выбрал.

— Ну да, — недовольно буркнул он. — Вот ведь свалился на мою голову…

Короче, раньше завтрашнего вечера не звоните. И то — я ничего не гарантирую.

Эту информацию могут просто не дать. Понимаете?

— Нужно, чтобы дали, — сказал я. — Вы милиция или кто?

— Это уже хамство, — отреагировали в трубке, и связь прервалась.

Надеюсь, он несильно обиделся. Мне же с ним еще работать и работать.

Звонить даме небритым — дурной тон. Сначала я привел себя в порядок, а уж потом набрал номер, продиктованный мне Гариком. Быть может, Ольга Петровна прибыла в Москву, чтобы проконтролировать меня? Что ж, мне будет что ей рассказать… Вторая ошибка. Это была не Ольга Петровна. Это была другая женщина, в руки которой попала визитная карточка. Причем совсем недавно. Буквально на днях.

— Моя фамилия Булгарина, — торопливо произнесла она. Этого было достаточно, чтобы я вспомнил стройную брюнетку в черном платье, проскользнувшую в кабинет Булгарина в тот момент, когда я оттуда выходил.

Женщина произвела на меня впечатление, но, судя по голосу в телефонной трубке, сейчас мои впечатления интересовали ее меньше всего. Она не была настроена на лирику. Скорее, это был звонок очень встревоженной и начинающей паниковать женщины.

— Я хотела знать, где мой муж! — решительно заявила она.

— Честно говоря, я тоже не прочь узнать, где он, — ответил я, все еще пребывая в легкомысленном настроении. — У меня вчера сорвалось свидание с ним в рыбном ресторане. Я закипаю от возмущения и…

— Я с вами серьезно разговариваю! Я не могу найти своего мужа!

— Может быть, он у любовницы? — предположил я. — Знаете, если бы у меня было чуть побольше свободного времени, я бы за умеренную цену все выяснил — где, с кем, когда… И давно вы его потеряли?

— Вы с ним говорили, и после этого он пропал!

— Не совсем так. Я с ним поговорил и ушел. Ваш муж остался у себя в кабинете, и вы к нему зашли. Так что вы видели его уже после общения со мной…

— Я не это имею в виду! Вы приехали, о чем-то с ним поговорили, он потом был очень озабоченным весь вечер, куда-то звонил, а вчера утром уехал на работу… И больше я его не видела.

— То есть прошло около суток, — уточнил я. — Но, кажется, вчера он появлялся на работе. Так что исчез Олег Петрович не сразу же, как уехал из дома.

— Он был на работе до обеда, потом уехал, не сказав куда… И все, — голос женщины дрогнул. — Больше его никто не видел. Секретарша сказала, что вы оставили визитную карточку, и я стала звонить по телефонам, что были на ней указаны… Я боялась, что вы уже уехали обратно и что мне никто ничего не сможет объяснить…

— Я еще не уехал. Но я мало что могу объяснить. Я не знаю, где ваш муж.

— Но как же?! О чем вы разговаривали? Олегу угрожала опасность? Почему он так занервничал после вашего визита? Этому же должно быть какое-то объяснение!

— Должно, — согласился я, — но у меня его нет.

— А предположения? Версии?

У меня было одно предположение. Но я не произнес его вслух. Я не хотел сразу же лишить жену Булгарина надежды на благополучный исход. Однако цепочка Калягин — Леонов — Булгарин сама собой выстроилась у меня в голове.

И если мои рассуждения были верны, то Олег Петрович вел себя как полный идиот, зная о возвращении Николая Николаевича и не предпринимая никаких действий. Зная о смерти Леонова и Калягина и надеясь, что его эта участь минует. Словно он был какой-то особенный. Словно он был заговоренный. Словно он был…

— Извините, пожалуйста, как вас зовут? — спросил я жену Булгарина.

— Евгения, — ответила она чуть удивленно. — А что?

— Вы звоните из дома? — И прежде, чем она успела ответить, я торопливо задал следующий вопрос. — Можно, я к вам приеду? Мне нужно с вами поговорить.

— Об Олеге? — растерянно произнесла она. — Вы хотите поговорить об Олеге?

— И о нем тоже, — уклончиво ответил я.

Случайно или нет, но Евгения Булгарина встретила меня в том же самом облегающем черном платье, в котором я видел ее в офисе. Теперь этот цвет приобрел вполне определенный и трагический смысл. Этот цвет означал траур.

Хотя Евгения пока этого не осознавала.

— Как вы думаете, — с порога спросила она, — уже пора обращаться в милицию?

— Еще рано, — сказал я, хотя подумал при этом:

— «Слишком поздно».

— Думаете, стоит подождать еще?

— Посмотрим, — сказал я и прошел в комнату. Зал по площади был примерно равен всей моей квартире. Сколько здесь еще было комнат — не знаю, но явно не меньше четырех. Высокие потолки, продуманный дизайн, много бытовой электроники. Здесь пахло деньгами. Кучей денег, вложенных в квартиру, ремонт и обстановку.

— Вы давно замужем за Олегом Петровичем? — спросил я уже из глубин огромного мягкого кресла. Хозяйка устроилась на диване, подобрав под себя ноги. Красивые ноги.

— Это важно? — спросила она. Евгения меня явно в чем-то подозревала. В похищении ее мужа или еще в чем-то подобном. Она была напряжена. И пыталась расслабиться с помощью тонких сигарет «Галуаз»..

— Это интересно, — ответил я. — Он еще работал в КГБ, когда вы…

— Конечно, — кивнула она.

— То есть, вы достаточно давно вместе.

— Именно, — в моем голосе, видимо, был оттенок неверия, поэтому она сочла нужным уточнить. — Скоро пять лет. Не верите? Чему именно?

— Тому, что вы десять лет как замужем. Не вышли ведь вы замуж школьницей.

— Комплименты, — равнодушно отметила она. — Мне было девятнадцать. Так что с того?

— Раньше, когда вы еще не жили в Москве, материальный достаток вашей семьи тоже был высоким?

— Откуда? Он же получал зарплату, нормальную зарплату. Чуть больше, чем я, когда еще преподавала в художественной школе, но все равно… Это была зарплата, а не деньги. Служа в ФСБ, не заработаешь миллионы.

— Разве? — удивился я. — А это все? Откуда это? Ваш процветающий бизнес, квартира в Москве. Откуда это взялось? Или это вы ударно поработали в художественной школе?

— Олег вовремя ушел из ФСБ, — сказала Евгения.

Я хотел поправить: «вовремя вышибли», но решил не портить семейную легенду. — Точнее, он вовремя взялся за ум, вспомнил, что у него есть молодая красивая жена… Ничего, что я так откровенно о себе? — усмехнулась она. — Жена, которая хочет хорошо одеваться, проводить отпуск на море, а лучше на океане… И так далее.

— И что он сделал? Ограбил банк?

— Ну что вы. Все гораздо прозаичнее. Он стал заниматься бизнесом. Ездил в Москву, брал в Лужниках какой-то ширпотреб, привозил в город, раскидывал по комкам. Так и крутился.

— В этой квартире не пахнет Лужниками, — сказал я.

— Ну, само собой, это был начальный этап. Потом он заработал деньги и открыл свой киоск…

— Когда это было?

— Года два назад…

— Понимаете, Евгения. — Я чувствовал себя довольно гадко, ведь говорить я должен был с ней о другом, о случившемся с ее мужем, но сначала я должен был выжать из нее все, что можно, ведь когда разговор дойдет до сути, она перестанет отвечать мне. Она начнет плакать. — Я имею кое-какое представление о той сфере бизнеса, которой занимался два года назад ваш муж.

Так вот, если вы возьмете сто человек, начинающих с поездок за ширпотребом в Москву, то два года спустя треть из них разорится, половина будет продолжать ездить в Москву, зарабатывая лишь на жизнь и ни на что сверх того. Процентов семь либо попадет в тюрьму, либо будет убито. И лишь оставшиеся десять процентов смогут чуть расширить свой бизнес. Я имею в виду — чуть увеличить оборот капитала, поставить один или два ларька… Но не офис в центре Москвы. Но не бизнес с оборотом в десятки тысяч долларов. Не квартира в Москве — такая квартира! Может, вы возьмете свои слова, обратно и мы вернемся к версии об ограблении банка?

— Ха-ха, — холодно произнесла Евгения. — Олег всего достиг своим трудом, и ваш юмор здесь неуместен. Просто ему повезло. Он получил кредит от банка…

— От какого? Под какой процент? Он его уже выплатил?

— Что это за вопросы? — гневно спросила она — Что это за…

— Странная жизнь, — сказал я. — Вашу жизнь я имею в виду. Не было ни гроша, да вдруг миллион. Учительница в художественной школе — и вдруг жена миллионера. Шикарные апартаменты. Наверняка собственная машина. «Ягуар»? Или «Шевроле»?

— «Рено», — нехотя призналась Евгения.

— Ну, не переживайте. Все еще впереди. Будет и «Ягуар». Только вот муж…

— Что? Скажите мне правду, о чем вы говорили с ним позавчера? О чем вы говорили по телефону?

— Мы не говорили по телефону. Мы разговаривали только один раз. У него в офисе. Честное слово.

— Видимо, это был такой разговор, что хватило и одного раза!

— Евгения, — сказал я просительно, чтобы отвлечь женщину от переживаний. — Давайте не будем становиться врагами. Попробуйте найти Олега Петровича. Позвоните на телефонную станцию и выясните, с кем разговаривал ваш муж в тот вечер. Вдруг это междугородные или международные переговоры…

Это может пригодиться.

Она несколько секунд смотрела на меня исподлобья, молча, черная и напряженная, как пантера. Я даже стал опасаться, что она сейчас прыгнет и разорвет меня на сотню маленьких частных детективов. Однако Евгения встала с дивана и пошла звонить. Я облегченно вздохнул. Через пятнадцать минут, на протяжении которых я успел внимательно изучить обстановку зала, Евгения вернулась и протянула мне листок бумаги:

— Вот.

Судя по коду, это был номер в нашем с Олегом Петровичем родном городе.

Точнее, это были два номера с одним и тем же междугородным кодом.

— Хм, — сказал я. — А можно мне трубочку? Надо бы выяснить этих абонентов…

Евгения молча протянула мне трубку мобильного телефона. От нее пахло все теми же духами. От Евгении, не от трубки.

Она вдруг вспомнила о гостеприимстве, убежала на кухню и появилась десять минут спустя, катя перед собой сервировочный столик с двумя чашками кофе, блюдцем крекеров и фарфоровым кувшинчиком, полным сливок.

Она не сразу обратила внимание на выражение моего лица. Это выражение появилось там после того, как я позвонил в Город. А когда Евгения обратила на это внимание, она ветревоженно спросила:

— Что-то случилось?

Мне следовало бы ей сказать: «Случилось. И достаточно давно». Это как бумеранг, пущенный в девяносто шестом году, а теперь вернувшийся обратно и крушащий черепа тех, кто его отправил. Несчастье этой женщины состояло в том, что ее муж был одним из них.

— Ну, — сказал я, предварительно откашлявшись. — Мне кажется, вам следует обратиться в милицию.

— Но вы только что говорили, что еще рано…

— Прошло уже двадцать минут. Теперь пора. И если вы этого не сделаете, то лишь навлечете на себя подозрения.

— Какие подозрения? — не поняла Евгения.

— Подумают, что вы причастны к исчезновению своего мужа. Так что в ваших интересах начинать бить тревогу. — Про себя я добавил: «Хотя это уже ничего не изменит. Максимум, на что можно рассчитывать — это на обнаружение тела». Однако такие вещи не говорят в лицо красивой женщине, чьи большие черные глаза и так полны тревоги. Я не буду убивать надежду. В этом мире и без меня достаточно убийц.

— А вы, — медленно произнесла Евгения, пристально глядя на меня этими самыми черными глазами — А вы сами не причастны к его исчезновению?

— Нет, — сказал я, стараясь выглядеть искренним, но не будучи уверен в успехе. — Я пытался его предупредить о возможной опасности. Он меня не послушал. Весьма опрометчиво с его стороны.

— Если вы предупредили, — рассудительно сказала Евгения, — это значит, что вы знали, откуда могла исходить опасность для Олега. Вы знаете, что с ним случилось. Так?

Она была сообразительна. Обычно женщине оказывается достаточно лишь одной красоты. Я вздохнул и признался:

— Я расследую смерть одного человека по поручению его жены. То есть его вдовы. Быть может, вы помните сослуживца Олега, Павла Леонова?

— Павел? Он умер? — Евгения побледнела и торопливо присела на край дивана. Не совсем к месту, но я отметил, что теперь ее глаза стали еще красивее.

— Несчастный случай, — сказал я. — Сбит автомобилем. Но возникли подозрения, что это спланированное убийство. Тем более что за два месяца до этого погиб другой сослуживец вашего мужа, Станислав Калягин.

— Я слышала про Стаса, Олег мне говорил… Но разве это не было убийство во время ограбления? Их дачу ограбили, так мне сказал Олег…

— Очевидно, это инсценировка, — сказал я. — У меня нет доказательств, но я думаю, что есть нечто неестественное в этих событиях, происходивших одно за другим: убийство Калягина, несчастный случай с Леоновым…

— Исчезновение Олега? Это продолжение списка?

— Есть еще один человек в этом списке. Позавчера вечером ваш муж звонил в Город. Он звонил еще одному своему бывшему сослуживцу, Василию Кожухову.

Помните такого?

— Вряд ли, — она покачала головой. — Вообще-то фамилия знакомая, но у нас он не бывал…

— Возможно, — кивнул я. — Себе на уме — так его характеризовали. Он держался чуть в стороне. Кстати, тоже неплохо устроился после увольнения из ФСБ.

— Это хорошо… — автоматически проговорила Евгения.

— Ваш муж не мог поговорить с Кожуховым, потому что Кожухов был убит за сутки до того. Кто-то выстрелил ему в затылок, когда он выходил из своей машины.

— Какой ужас! — прошептала она.

— Три человека, работавших с вашим мужем в девяносто шестом году, умерли в течение последних двух с половиной месяцев. Мне кажется, пора сообщать в милицию. Быть может, еще есть шансы…

— Но… — она не смогла договорить, торопливо отхлебнула кофе и продолжила:

— Но вы выяснили? Вы узнали, откуда исходит опасность? Кто угрожал Олегу?

— Я узнал. Но это бесполезное занятие. Этого человека невозможно арестовать и осудить. Во-первых, потому что все мои предположения — это только предположения, а не список улик. Во-вторых, это высокопоставленный офицер ФСБ, который в последние месяцы резко пошел вверх. И он не будет считаться ни с чем, чтобы продолжить восхождение. Он уже не посчитался с тремя человеческими жизнями. То есть, — я запнулся, вспомнив о двух действительно невинных жертвах этой истории. — То, есть, с пятью. Калягин был убит вместе с женой. После смерти Леонова погиб и его сын, пытаясь выяснить правду.

— Так что же делать? Что мне делать?

— Звонить в милицию. Сообщить об исчезновении мужа. Не слишком надеяться на счастливый исход. Не упоминать обо мне и о том, что я вам сейчас рассказал. Никогда не упоминайте того, что вы знаете о возможной связи смертей в Городе с исчезновением вашего мужа. — Я сказал «исчезновение», но подразумевал смерть. И Евгения это прекрасно поняла. — Иначе вы можете обратить на себя внимание тех, кто… Короче говоря, не становитесь следующей в этом списке.

Евгения медленно кивнула. Ее жизнь рушилась в эти мгновения, и не было волшебной палочки, чтобы восстановить разрушенное.

— Вдова Леонова, — сказал я. — Ольга Петровна, она потеряла мужа и сына. Она сказала мне, что такие вещи нужно просто прожить. Дать времени идти…

— К черту вашу Ольгу Петровну! — неожиданно взорвалась Евгения и выбежала из комнаты, едва не опрокинув сервировочный столик. Сливки в кувшине беззвучно плеснулись и вернулись в состояние покоя.

Я дал ей десять минут, чтобы выплакаться. Потом подошел к двери ванной комнаты и постучал.

— Да, — услышал я сдавленный голос. — Сейчас я выйду и выпущу вас.

Извините, что не сдержалась…

— Мне кажется, что вы как раз сдержались, — возразил я. — Из квартиры я и сам как-нибудь выберусь, а у вас я хотел вот о чем спросить…

— Я слушаю, — донеслось из-за двери, — спрашивайте.

— Ваш муж звонил в Город по двум номерам, — напомнил я. — Первый номер — это домашний телефон Кожухова. А вот второй…

— Что такое?

— Это домашний телефон некоего Лернера Александра Исаковича. Кто это?

— Лернер — это юрист, нотариус. Он работал вместе с Олегом в Городе, когда Олег только начинал заниматься бизнесом, помогал с налоговыми декларациями и так далее. Но это было давно, еще в Городе… Зачем Олег ему звонил? Почему он вспомнил про Лернера?

— Вы меня спрашиваете? Это я вас хотел об этом спросить…

Дверь приоткрылась, и Евгения вышла из ванной комнаты. Я не смотрел ей в лицо, чтобы не видеть покрасневших глаз, смазанную косметику… Я и без того хорошо знаю, как выглядят женщины, после того как оплачут любимого человека.

— Если вы предупредили Олега, — сказала она, по-детски шмыгнув носом. — Если он узнал, что этот самый Кожухов убит… Может быть, завещание?

— Что? — Я почувствовал, как моя интуиция, обычно благополучно спящая триста шестьдесят четыре с половиной дня в году, мгновенно пробудилась, отреагировав на это слово. Завещание? Какое еще завещание?

— Перед тем как переезжать в Москву, Олег составил свое завещание.

Лернер ему в этом помогал. Я удивлялась, зачем это нужно, а Олег полушутя-полусерьезно говорил, что Москва опасный город и что там нужно держать свои дела в порядке, то есть быть готовым к смерти в любой момент.

Говорил, что старше меня, поэтому ему пора уже задумываться о таких вещах…

И он составил завещание.

— Вы читали его?

— Нет, не читала, — растерянно произнесла Евгения. — Я не думала, что это нужно делать. Впрочем, это можно сделать хоть сейчас. Завещание лежит в верхнем ящике стола Олега. Принести?

— Несите, — кивнул я. — Хотя все это довольно странно: человек переезжает в Москву, а завещание составляет с юристом, живущим в другом городе. И звонит этому юристу в тот день, когда чувствует нависшую над собой опасность… Зачем? Посоветоваться? Внести изменения в завещание? — Кстати, у вас, то есть в столе у Олега — единственный экземпляр завещания?

— Кажется, у Лернера тоже был экземпляр. Олег как-то пытался мне объяснить, почему нужно держать завещание в другом городе… Но я ничего не поняла. Так я принесу завещание?

— Я утвердительно кивнул, и Евгения скрылась в глубине квартиры.

Некоторое время не доносилось ни единого звука — очевидно, кабинет Олега Петровича находился на дальнем конце этой огромной квартиры. На ее окраине.

Потом я уловил слабый, еле слышный голос Евгении. Я пошел на голос и, к счастью, не заблудился. Она сидела на полу в окружении разбросанных бумаг.

Это напомнило мне картину в квартире Леонова. И сходство оказалось куда более серьезным, нежели просто внешнее.

— Я не могу его найти, — удивленно сказала Евгения. — Оно куда-то пропало.

— Вы уверены, что оно было здесь?

— Конечно! Олег мне сам много раз напоминал, что завещание здесь, в ящике стола, в такой кожаной папке, закрытой на замок.

— На замок? А ключи у вас?

— Нет, ключи были у него.

— Чтобы вы не могли прочитать завещание до его смерти, да?

— Я и вообще не слишком любопытна…

— Но завещание пропало. А кроме завещания? Другие ценные вещи?

— Вы думаете — кража? — всполошилась Евгения. — Но я бы заметила!

— Вы уходили сегодня из дома?

— Я была утром в супермаркете… Это полчаса, не более. К тому же квартира стоит на охране, внизу, вы сами видели, консьержка, она не пускает посторонних…

— Тем не менее завещания нет, — констатировал я. — Тогда звоните Лернеру. Говорите, что муж исчез, что вы хотите знать, о чем они разговаривали позавчера… И спросите о завещании — где оно и что с ним.

— Понятно. — Евгения взяла себя в руки, а потом взяла в те же руки телефонную трубку. Я не стал проявлять деликатность и выходить из комнаты.

Какая уж тут к черту деликатность. Разговор продолжался около пяти минут.

Евгения закрыла крышку, бросила трубку на диван рядом с собой и развела руками:

— Он сказал, что совершенно не представляет, что могло случиться с Олегом. Сказал, что Олег звонил просто так, справиться о здоровье… И что завещания у него нет. Посоветовал обратиться в милицию.

— Сначала я обращусь в милицию, — сказал я. Лернер врал, и это было ясно как Божий день. С ним надо было что-то делать. Что именно — я не знал.

И сделал самое простое, что пришло мне в голову. Я позвонил в город, Гарика на работе не оказалось, он отлеживался дома.

— Ни сна ни отдыха измученной душе, — отреагировал он на мой звонок.

— Тебе же ляжку прострелили, а не душу. Так что не преувеличивай.

Ладно, мне нужно от тебя вот что: немедленно распорядись, чтобы нотариус Лернер Александр Исакович был задержан и изолирован.

— Вот почему так происходит — стоит человеку попасть в Москву, так он сразу начинает отдавать приказы в провинцию? — философски заметил Гарик. — Ты в своем уме? Кто такой Лернер? За что его задерживать? С какой стати?

— Это нотариус, я же тебе сказал, его нужно поместить в камеру и не давать ни с кем видеться. До моего приезда.

— Мания величия у тебя прогрессирует, — скорбно произнес Гарик. — Придумай хотя бы повод для задержания. Переход улицы на красный свет? И вообще, задержание ограничивается несколькими часами, потом я его выпущу.

Если не будет предъявлено обвинений, достаточных для ареста. Они у тебя есть?

— Их у меня нет, но мне нужно, чтобы Лернер сидел под замком. Вот что… А если ты получил информацию, что жизни Лернера угрожает опасность?

Что ты будешь делать?

— Она ему действительно угрожает или…

— Какая тебе разница! Что ты будешь делать в таком случае?

— Дам охрану. Помещу в охраняемое помещение.

— Вот и помести! В следственный изолятор, в отдельную камеру со всеми удобствами.

— Он юрист, — напомнил Гарик. — Он выйдет и подаст на меня в суд.

— Ему такое и в голову не придет, — возразил я.

— Ты меня подставляешь, — вздохнул Гарик. — В который раз.

— И ты снова мне поможешь, — решительно заявил я. — Только не тяни, Лернер должен сесть сегодня же! В ближайшие часы!

— Успокойся, истребитель нотариусов. Кстати, я выяснил насчет доходов Булгарина, как ты просил… В позапрошлом году он платил налог с одного торгового киоска, где продавались сигареты и презервативы. Его личный доход составил за год что-то около двадцати семи тысяч новых рублей. Тот еще воротила. Не слышу горячих благодарностей.

— Ну, я выяснил примерно то же самое. Не с такой точностью, но картина мне понятна…

— Картина ему понятна! — протянул Гарик. — Свинья ты неблагодарная! Я заставил всю районную налоговую инспекцию рыться в архиве, а ты — я уже выяснил… А ты выяснил, какого черта за тобой ФСБ бегает?

— Опять?

— Они сегодня приходили ко мне и допытывались, где ты можешь быть.

Генрих жаловался, что и к нему приходила делегация из этого ведомства. За твоим домом они наблюдают. И возле гостиницы крутятся. В чем дело, не говорят. Но морды у них при этом очень серьезные.

— Видел бы ты мою морду сейчас! Она еще серьезнее…

— Да, ты пораскинь мозгами, стоит ли тебе в ближайшее время возвращаться, если тебя ловят как американского шпиона. Лернер может тебя не дождаться.

— Я приеду, — пообещал я. — Максимум двое суток, и я приеду. У меня масса дел в Городе. Самых разнообразных.

Это было действительно так: дел меня ждало немало, однако не все еще было сделано в Москве. Покинув квартиру Булгариных, я пробежался под холодным дождем до троллейбусной остановки и укрылся там под стеклянным козырьком. Лужи пошли пузырями, и все небо до горизонта было мрачно-серого цвета. Настроение соответствовало цвету неба. Я не думал, что все случится так быстро, но это случилось. Два дня, и Кожухов мертв, а Булгарин исчез, скорее всего также в направлении вечного безмолвия. И они уже никогда никому не расскажут правду о том, что происходило в начале девяносто шестого года под чутким руководством Николая Николаевича. Они не смогут стать свидетелями. Они уже ничего не смогут. Какая глупость!

Что стоило Кожухову переступить через болезненность воспоминаний и излить душу? Что стоило Булгарину сделать то же самое? Хотя тут явно что-то другое. Невесть откуда свалившееся богатство, уверенность, что Николай Николаевич не доставит ему хлопот… Булгарин что-то сделал. Что-то, как ему казалось, достаточно хитрое, чтобы гарантировать ему безопасность и даже безбедное существование. Деньги, самоуверенность и некое завещание, составленное вместе с нотариусом Лернером. В этом перечне что-то было причиной, а что-то следствием. И я был вынужден признать, что Булгарин сделал нечто настолько хитрое, что мне раскусить его пока было невозможно. И еще этот тип со сломанным носом… Зачем Булгарин послал его следить за мной? Что этот парень знает о планах своего шефа? Хорошо бы прижать его, да основательно расспросить, только мне в одиночку такое не провернуть.

И так везде — куда ни толкнешься, везде тупик. Оказалось, что поле моего действия очень узко. Четыре явных или неявных убийства словно красные флажки, говорящие: дальше хода нет, это предел в получении информации.

Что ж, мой доклад Ольге Петровне Орловой не будет слишком обширным.

Придется соврать, что краткость — моя сестра. Ни Кожухов, ни Булгарин даже не решились назвать мне фамилию Николая Николаевича. Ну, это будет просто выяснить: неделю назад Булгарин видел его по телевизору, получающим какую-то медаль. В официальных газетах непременно напечатан и список награжденных, и какая награда, за что. Там-то я и найду Николая Николаевича, полковника ФСБ, а заодно и убийцу своих бывших помощников. Этим все и закончится — сообщу Ольге Петровне фамилию Николая Николаевича, сообщу, что он сейчас в Москве.

Пусть делает с ним то, что сочтет нужным. То, что сможет сделать.

Внезапно я подумал о том, какую форму примет месть Ольги Петровны. Если Николая Николаевича нельзя достать по закону… Что там говорил Булгарин насчет кирпича, падающего с крыши? Кирпич не кирпич, а какой-нибудь московский Филин получит хорошо оплаченный заказ. Мне стало немного не по себе. Чтобы вершить справедливость, приходится нарушать закон. И давать работу наемным убийцам. Это уже не меч Фемиды, это уже нечто другое. Типа заточки. Сто лет спустя в учебниках по правоведению это, вероятно, классифицируют как неформальные методы отправления правосудия в переходный период. Хотел бы я надеяться, что этот переход когда-нибудь закончится. Но в тот день, когда тучи нависли над Москвой и не было видно ни единого просвета, такие надежды казались мне чем-то вроде детских сказок. Филин — молодец, у него перспективная специальность. Он еще долго не останется без работы. Пока мы ненавидим друг друга. Пока ценность человеческой жизни определяется киллерским прейскурантом. Оптом — дешевле. Только надо обозвать это мероприятие войной и придумать хороший рекламный слоган. К счастью, подошел троллейбус, и это прервало ход моих мыслей. Иначе я бы додумался до чего-нибудь совсем уж нехорошего.

Между тем прошло уже более трех дней, как я в последний раз отчитывался перед Ольгой Петровной. Она вела себя со мной порядочно, я решил ответить тем же и набрал ее номер, хотя ничего особенного нового рассказать ей не мог. Формальность: напомнить, что я работаю, а не пропиваю ее деньги. Хотя мог бы и пропить.

— Константин? — услышал я в трубке. Странно, мне показалось, что Орлова ждала моего звонка и отреагировала на него куда живее и непосредственнее, чем раньше. — Константин, вы давно не связывались со мной… — Это был едва ли упрек. Что-то случилось с Ольгой Петровной. Попробуем выяснить, что именно.

— Было много разного, — ответил я. — Но сейчас я немного развязался с делами. Новостей немного, и все они подтверждают то, что я вам говорил раньше.

— Константин, — вдруг перебила меня Орлова. — Послушайте, что я вам скажу. Я погорячилась, когда дала вам это поручение…

— То есть?

…я была в расстроенных чувствах, у меня была депрессия, поэтому я выдумывала всякую ерунду о смерти Юры… Конечно, он покончил жизнь самоубийством. Теперь у меня нет никаких сомнений. Вы напрасно тратили время и…

Эти слова произносились, несомненно, голосом Ольги Петровны Орловой, но также несомненно, что высказываемые мысли принадлежали не ей.

— К вам приходили люди из ФСБ? — быстро спросил я. — Что они вам говорили? Угрожали вам? Хотели, чтобы вы прекратили расследование?

— Дело даже не в этом. Мне сказали, что вы, Константин, вместо расследования собираете компрометирующие материалы на руководство ФСБ. И делаете это по приказу каких-то политических авантюристов. Вы меня очень разочаровали. Я хочу, чтобы вы прекратили расследование…

— Они вас дурят! — закричал я в трубку. — Нет никаких политических авантюристов, есть преступления, совершенные одним человеком, полковником ФСБ! Его пытаются прикрыть, пытаются прикрыть убийцу вашего сына! Они убили уже четверых свидетелей его прошлых ошибок, они продолжают совершать преступления!

— Какое это имеет отношение к моему сыну? — холодно спросила Орлова. И сама же ответила:

— Никакого. Все слишком поздно. Даже если бы вы действительно нашли убийцу — разве это вернет мне Юру? Тем более, — как бы спохватилась она, — вы идете в неверном направлении. Вы хотите полить грязью ФСБ, вы фабрикуете улики… мне все рассказали.

— Они вам угрожали? — спросил я. — Угрожали вашему бизнесу? Что они такого сделали, что вы заговорили как робот, который повторяет ту программу, что в него засунули?!

— Не звоните мне больше, — сказала Орлова. — Деньги можете оставить себе. Я ошиблась в вас…

— А я — в вас! Я думал, что вы действительно переживаете из-за смерти сына, из-за смерти мужа. Я думал, что вы действительно хотите наказать тех сволочей, которые убили девятнадцатилетнего парня! Найти и наказать! Но вы не такая, вам важнее бизнес, чем близкие люди! Вам, погрозили пальцем, и вы тут же забываете обо всем, о крови, о неотмщенном сыне… Вы вправду думаете, что сможете их забыть? А как насчет ночных кошмаров? Не перебарщивайте со снотворным, когда будете с ними воевать!

Я выдал все это меньше чем за минуту и замолчал, задыхаясь от гнева и от слишком большого количества произнесенных слов. Бесполезных слов. Мне ответил голос спокойный и холодный, так что аналогии с роботом напрашивались сами собой.

— Достаточно, вы уже слишком много сейчас наговорили. Не звоните мне больше, не пытайтесь встретиться со мной, когда вернетесь в Город. Бросьте это расследование. Развейтесь. Поменяйте образ жизни, поменяйте гостиницу, купите себе новые ботинки. Расслабьтесь. Не думайте больше об этой работе, за нее вам заплачено, и хватит об этом. Найдите своей энергии применение. Я имею в виду применение в другой сфере. Здесь вам больше нечего делать. Я сожалею, что дала вам это задание. Прощайте.

И долгие-долгие гудки в трубке. Я медленно опустил ее на рычаги и задумался. Красные флажки стали ко мне еще ближе. Ограничение моего поля действия теперь обозначил не очередной труп, а безжизненный, почти мертвый голос Орловой. Она отказалась от моих услуг. Ее губы озвучили приказ, исходивший от людей Николая Николаевича: «Прекратить!» И я оказался в ловушке, созданной моим собственным усердием: я слишком рьяно бросился исполнять просьбу Орловой. А теперь она ушла в сторону, и я остался один. С теми, кто убивал людей так же легко, как Ольга Петровна предавала…

Хотя — минутку. Отвлечемся от эмоций. Ее последний длинный и странный монолог. Что он значил? Она повторила все то, что сказала раньше, но добавила еще несколько несвязных и непонятных замечаний. «Не звоните мне больше» — это она произнесла дважды. «Поменяйте образ жизни, поменяйте гостиницу…» Хм. Интересно. «Не думайте о работе, за нее заплачено…» И про деньги она тоже раньше говорила. Зачем повторяться? «Найдите своей энергии применение». Очень странная фраза. «Здесь вам больше нечего делать».

Где здесь? В Москве? В гостинице? На службе у Ольги Петровны? И тут я понял.

Конечно, если бы у меня был письменный вариант ее монолога, я бы понял быстрее. Но я все равно разобрался. Это было как простейший шифр — есть фразы, имеющие смысл, и есть балласт, бессмыслица, заполняющие промежутки, маскирующие общий смысл. Не знаю, удалось ли ей таким образом обмануть фээсбэшников… Но я все равно готов был поклониться этой женщине. Она, сама попав в сложную ситуацию, пыталась меня спасти.

Итак: «не звоните мне больше, не пытайтесь встретиться со мной, когда вернетесь в Город». Это значит, что телефон прослушивался, а за Орловой ведется наблюдение.

Дальше: «поменяйте гостиницу». Это значит, что мое местонахождение уже известно ФСБ или скоро станет известно. Это значит, что мне пора отсюда линять.

«Не думайте о работе, за нее заплачено». Это звучит как призыв бросить расследование, но Орлова подчеркивает: «За нее заплачено». То есть — раз заплачено, нужно доводить дело до конца.

«Найдите своей энергии применение» — это практически то же самое.

Двигайтесь в прежнем направлении.

«Здесь вам больше нечего делать». Здесь — имеется в виду гостиница.

Орлова еще раз подчеркивает, что мне пора менять место жительства. И наконец — «я сожалею, что дала вам это задание».

А тут никаких ребусов, никаких шифров. Просто — сожаление, что дело оказалось куда сложнее, чем оба мы представляли. Но делать его тем не менее надо.

Итак, ФСБ занялась нами вплотную. То есть не вся ФСБ, а те люди, работающие в этой структуре, что напрямую или опосредованно выполняют распоряжения Николая Николаевича. Орлова их не слишком интересует — пуганули бабу, она выдала текст, как ей и велели. Почти такой, как велели. А вот я — другое дело. Мной займутся плотнее. У меня картриджи с леоновскими мемуарами. Я отделал того типа ночью в леоновской квартире. Ко мне есть масса претензий. К Юре Леонову у них было только одна претензия — он оказался в квартире своего отца не вовремя. И это стоило Юре жизни.

Я сделал необходимые выводы. Я быстро собрал вещи и покинул гостиницу.

Был большой соблазн посидеть в засаде напротив и посмотреть, через сколько часов явятся по мою душу работнички Николая Николаевича. Но я не стал этого делать. Время шло, а мне предстояло сделать довольно много.

Сгоряча я едва не поехал в «Измайловскую», но вовремя спохватился: искать меня будут именно в гостиницах. И найдут, как нашли в бывшем Доме колхозника. Значит, стоило придумать другой вариант. Этот вариант был наглым до невозможности. Сам не пойму, как я на такое решился.

— Только не бейте меня сразу скалкой по голове и не вызывайте милицию, — попросил я. — Я сначала выскажусь, а уж потом решайте, что со мной делать.

— Скалкой вы в любом случае не получите, — ответила Евгения. — У меня нет скалки. Зато баллончик со слезоточивым газом имеется. А у Олега был пистолет. Так что я смогу произвести на вас впечатление… Проходите.

— Вы сообщили в милицию? — спросил я, расстегивая плащ.

— Да, сообщила. Теперь будет довольно сложно объяснить им, что вы здесь делаете в десять часов вечера. Если они придут.

— Вот именно, если придут. А уж если придут, скажете: «Друг семьи». В определенном смысле я и есть друг семьи. Олег Петрович весьма любезно со мной разговаривал… Приглашал в ресторан. Вот я и подумал… Может, я смогу у вас переночевать?

— Вы серьезно? — Евгения скрестила руки на груди и смерила меня не слишком любезным взглядом. — Вы за этим приехали? Я думала, вы узнали что-то новое об Олеге…

— Это мы также можем обсудить. Дело в том, что та опасность, о которой я предупреждал Олега Петровича, она теперь светит мне. Я не по собственному желанию сбежал из гостиницы…

— Да вы врете, — просто сказала Евгения. — Нагло врете. Я же вижу, как вы на меня смотрите. Думаете, что я теперь захочу утешиться на сильном мужском плече? Буду искать замену Олегу? За кого вы меня вообще принимаете?

— За умную женщину, — ответил я. — За женщину с хорошей памятью. Вы же помните, что я вам говорил сегодня? Я приехал в Москву не для того, чтобы трахать одиноких женщин. Я пытаюсь изобличить убийцу. Человека, жертвой которого, возможно, стал и ваш муж. И вы мне нужны лишь потому, что я вижу в вас заинтересованное лицо. Вы должны быть тоже заинтересованы в наказании этого человека. Ольга Орлова, вдова Павла, только что предупредила меня о том, что эти люди узнали мое местонахождение. Я сразу сбежал из гостиницы…

И я подумал, что ваша не самая маленькая квартира — то место, где я могу укрыться на эту ночь. И заодно обсудить историю с исчезновением Олега.

Возможно, мы забыли кое-какие нюансы?

— Возможно, — сказала она. — Возможно, мне стоит вам поверить.

Проходите. Но затем Евгения все-таки переоделась, сменив халат на джинсы и рубашку навыпуск. Я усмехнулся:

— Нет, вас спасет от моих похотливых взглядов лишь балахон из дерюги.

— Меня спасет от ваших взглядов вот это, — она показала мне ключ. — Вы будете спать в библиотеке. Дверь там закрывается. Я вас закрою на ключ и выпущу утром.

— А если мне будет нужно выйти в туалет? — забеспокоился я.

— Риск в таких делах неизбежен, — улыбнулась она.

— Хорошо, я вышибу дверь.

— Вот это вряд ли.

— Вы же сами сказали — у меня сильное мужское плечо. Двери мне поддаются без труда.

— И после этого вы говорите, что пришли обсуждать исчезновение Олега?

Я вздохнул и заткнулся.

— Ольга Орлова вас предупредила, — задумчиво произнесла Евгения. — И она теперь вдова… Что ж, если все будет плохо, мы с ней можем организовать клуб вдов. А почему она взяла себе девичью фамилию?

— Она развелась с Павлом. Так что формально она не вдова, — пояснил я.

— И тут я тоже осталась одна, — грустно заметила Евгения. — Без мужа, без клуба. Только не предлагайте свои услуги в качестве компаньона!

— Я молчу, — сказал я. — И я могу прямо сейчас отправиться в библиотеку и закрыться там, чтобы не смущать вас. Только скажите сначала, как отнеслась милиция к вашему заявлению?

— Спрашивали про любовниц. Взяли адреса всех сотрудников фирмы.

Интересовались, не было ли угроз в его адрес. Не заметила ли чего странного в его поведении. Не было ли каких-нибудь странных посетителей, — Евгения посмотрела на меня. — Посетителей из провинции, лет тридцати, ростом метр семьдесят пять — семьдесят восемь… Рассказывающих довольно сомнительные истории о серии убийств бывших сослуживцев Олега.

— Вы сказали «нет».

— Я сказала, что подумаю.

Потом она отвела меня в библиотеку указала на небольшой кожаный диван и сказала:

— Это ваша территория. За дверью — моя. И лучше держитесь от нее подальше.

— Ну да, газовый баллончик, — вспомнил я.

— И пистолет Олега, — добавила она, прежде чем закрыла дверь.

Я поставил сумку рядом с диваном и опустился на сверкающую кожу. Та довольно скрипнула. В этой комнате не было окна, зато по трем стенам выстроились стеллажи с книгами. Диван и бронзовый торшер составляли единственные предметы мебели. Аскетическая обстановка, самое место для полуночных размышлений.

— Константин, — раздался легкий стук в дверь, и я вскочил с дивана, как будто тот стал раскаленной плитой. Не ожидал от себя такой прыти. — Константин, это я…

— Неужели?

— Я хотела найти пистолет Олега. Нет, не то чтобы вас пугать, просто вдруг вспомнила про него…

Я уже понял, в чем дело.

— Пистолета нет на месте, так?

— Вот именно, и я не знаю, куда он мог деться. Олег не носил его с собой постоянно…

— Видимо, возникли чрезвычайные обстоятельства, — предположил я. — Ему вдруг срочно понадобилось завещание и пистолет. Хорошенький набор. Только куда с таким ходят? Не знаете?

— Понятия не имею, — ответила из-за двери Евгения. После чего вдруг услышал слабый и странный звук, напоминающий мяуканье котенка.

— Что это? — насторожился я. — Вы слышали?

— Слышала? Ах, это… Это я зевнула, — смущенно призналась Евгения. — Уже первый час. Не буду больше вас отвлекать, спокойной вам ночи…

Я разочарованно смотрел на дверную ручку, которая так и не удосужилась повернуться.

— И это все? Все, за чем вы приходили? — спросил я. — Ну да. А вы что, хотели вместе со мной поискать пистолет? Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз. И она ушла.

Я снова сел на скрипучий диван и долго сидел в неподвижной позе, символизирующей усталость и разочарование. Честно говоря, я надеялся, что какое-то время спустя в коридоре послышатся тихие шаги, ключ войдет в замочную скважину, дверь приоткроется… Нет, у меня не было особенных надежд на такое чудо. Но все равно мне было чуть досадно, что чуда не случилось. С другой стороны, у меня этой ночью появилась масса времени для размышлений по более серьезным поводам. И мне не понадобилось особо мучить свой мозг, чтобы понять — прошло время расследований, пришло время выживания. По крайней мере — попыток выживания. И в связи с этим меня посетило два озарения: оптимистическое и пессимистическое. Оптимистическое заключалось в том, что я знал один способ выжить. Пессимистическое состояло в том, что я знал только один такой способ. Он назывался Валерий Анатольевич Абрамов.

Женщина из отдела по связям с общественностью компании «Вавилон 2000» смотрела на меня через толстое стекло, что делало ее похожей на диковинную рыбку в огромном аквариуме.

— Ваша фамилия? — спросила она, изучая меня взглядом, пронизывающим, как рентген. — Какое средство массовой информации представляете?

— Моя фамилия Шумов, — признался я. — Представляю газету «Городские вести». Я хотел взять у господина Абрамова интервью по поводу его благотворительной деятельности, совсем недавно он оказал помощь детской больнице…

— Ваше удостоверение, — сказала женщина, не обратив внимания на мою болтовню. Мне пришлось сделать заискивающе-виноватый вид:

— Я внештатный сотрудник, поэтому…

— У внештатных сотрудников тоже должны быть удостоверения, — отрезала дама. Охранник за моей спиной многозначительно кашлянул.

— Я недавно работаю, и поэтому… — продолжал врать я, потому что пути назад у меня не было.

— «Городские вести», — холодно произнесла женщина, и ее пальцы застучали по клавиатуре компьютера. — От «Городских вестей» с нами работают Аветисов и Козаков. Никаких Шумовых. Вот так. — Она подняла на меня глаза, и я понял, что мой поход к Абрамову провалился по всем статьям. Охранник, торжествующе осклабившись, вывел меня из двадцатидвухэтажной башни компании «Вавилон 2000», высившейся неподалеку от станции метро «Юго-Западная». Разве что пинка под зад я не удостоился. Охранник поберег сверкающие ботинки. Но посыпать голову пеплом и бежать, горько плача, к метро я не собирался. У меня был всего один выход, и я не собирался так легко от него отступаться.

Если у меня и было в жизни что-то, чем я мог гордиться, — так это моя независимость.

Еще когда я работал в охранной конторе Макса, я делал все, чтобы быть хозяином самому себе. Я этого добился, Макс меня выгнал, и независимость стала еще более явной. Я правду сказал тогда растерянному Рафику — у меня нет хозяина, я работаю на самого себя. И это мой кайф, но, как и у любого кайфа, в этом случае бывают кое-какие нехорошие последствия. Например, когда тебе приходится тягаться с крупной конторой, которая способна стереть тебя в порошок, абсолютно не напрягаясь. Николай Николаевич использовал против меня ФСБ. Крупнее и круче вряд ли что можно вообразить. И пока я сохранял свою сладкую независимость, у меня не было ни единого шанса выжить в этой схватке. Поэтому мне стоило похоронить на время независимость и пойти на поклон к другой крупной конторе. Которая именовалась «Вавилон 2000». И которая была способна стать для меня тем, чего мне катастрофически не хватало в последние дни, — стать моей опорой. Если мне удастся это провернуть, Николай Николаевич окажется в преглупом положении — ведь он считает, что гонится за мелкой сошкой, а наткнется на рой взбешенных ос.

Если только мне удастся провернуть задуманное.

Но пока осуществление задуманного шло туго. Меня выставили за порог, и теперь я мог лишь любоваться на памятник современного конструктивизма — здание корпорации «Вавилон 2000». Ни больше ни меньше. Причем любоваться на значительном удалении от ворот, иначе охрана непременно заинтересовалась бы, какого черта я тут делаю и не собираюсь ли подложить бомбу в знак протеста против чего-нибудь. Кстати, вот хороший способ обратить на себя внимание.

Только боюсь, что разговаривать в этом случае мне придется не с Валерием Анатольевичем, а все с той же ФСБ. Поэтому я держался подальше и не думал о бомбах.

Мне нужно было связаться с Абрамовым. И срочно. Лучше всего — сегодня, потому что имелись хорошие шансы, что Николай Николаевич отправит своих людей навестить квартиру Булгарина. Посмотреть его архивы и так далее…

Уходя, я велел Евгении не открывать никому, кроме милиции и меня. Но, кажется, она не намеревалась выполнять мои распоряжения.

Мне нужно было привлечь внимание Абрамова. Облить себя бензином и поджечь перед воротами компании? Потом я буду неразговорчив. Писать Абрамову письма? Это займет уйму времени, да и потом, вряд ли он сам читает письма, на это есть сотрудники секретариата. А те не поймут.

В каком-нибудь западном фильме герой в подобной ситуации бросился бы на телевидение, в газеты, на радио… И предал бы сенсационные факты гласности, посрамив тем самым силы зла. Но у нас тут местная специфика. Во-первых, по части доказательств у меня негусто. А во-вторых, известным я после такого разоблачения стану, только… Я стану известным покойником. Вряд ли общественное мнение что-то значит для Николая Николаевича. А в-третьих, я не думаю, что сам Валерий Анатольевич захочет предать гласности эти факты. Так мне казалось. Значит, телезвездой мне не быть, и на радиостанцию «Эхо Москвы» меня тоже не пригласят. Требуется придумать другой способ, как добраться до Абрамова. — Броситься под колеса его лимузина? Меня переедут, а скажут потом, что была попытка террористического акта. Террорист-камикадзе погиб.

Такой вариант мне не подходит.

Я и сам не заметил, как стал расхаживать взад-вперед по улице, бросая раздраженные взгляды на здание «Вавилон 2000». Прогулки вдоль фонарных столбов — три вперед, потом три назад. На столбах — рекламные щиты и плакаты. «Имидж ничто — жажда все». «Распродажа в автосалоне». «Интернет — дверь в будущее». Потом все в обратном порядке. Интернет, автосалон, имидж.

И снова: имидж, автосалон, Интернет…

Внезапно я вспомнил: стоя у конторки той самой дамы, которая потом лихо выставила меня за дверь, и ожидая, пока она закончит болтать по телефону, я услышал:

— Интервью в двенадцать — нереально… Да. Сейчас? Сейчас он у себя в кабинете. Работает. Сейчас тоже нереально… Вот именно. Работает в кабинете, я ж говорю…

Абрамов работает в кабинете. Я вспомнил несколько фотографий, виденных мною в газетах и журналах: председатель совета директоров корпорации «Вавилон 2000» деловито восседает на рабочем месте. На заднем фоне — непременный компьютер. Как правило, включенный. Если Абрамов работает в кабинете… Я поднял глаза на рекламный плакат. Дверь куда?

В самом низу рекламного плаката, извещавшего, что Интернет — это не что иное, как дверь в будущее, значился адрес компьютерного салона, предоставлявшего всевозможные услуги желающим. Я был желающим, и я прошел двести метров в направлении Ленинского проспекта, а потом свернул направо. И увидел подвал с железной дверью и соответствующей вывеской.

В главном зале торговали компьютерами, и пока я тихонько пробирался мимо продавца, тот активно пытался всучить пятитысячедолларовый ноутбук какому-то бритоголовому шкафу в кожаной куртке, который все повторял как попугай: «А какие тут еще навороты?»

В следующем зале продавали программное обеспечение, и тут в основном крутились подростки, присматриваясь к новым «стрелялкам» и «бродилкам», исходя слюной по причине невозможности купить все сразу.

Мой человек сидел в третьем зале. Он выглядел как сумасшедший — стоящие дыбом немытые волосы, легкая щетина, три серьги в правом ухе, одна — в левом. Рядом с табуретом стояли кроссовки. Из кроссовок торчали носки. Сам работник компьютерного фронта трудился босиком. Правой рукой он щелкал «мышью», а второй пытался есть йогурт. Первое у него получалось лучше, чем второе. Когда он повернулся ко мне, лицо его было от носа до подбородка испачкано в йогурте. Я сделал вид, что все так и должно быть. У всех свои недостатки.

— Что вы хотели? — поинтересовался он, стремительно доедая йогурт и иногда даже попадая ложкой в рот. — Выход в Интернет? Говорите, что нужно, я выведу вам нужный сайт…

— То, что мне нужно, — сказал я, усаживаясь рядом с оператором, — навряд ли называется Интернет.

— Электронная почта?

— Нет, — покачал я головой. — Мне нужен добротный и быстрый взлом.

— Чего? — Оператор толкнулся пятками в пол, и его кресло уехало в другой конец комнаты. — Какой такой взлом?

— Мне нужно проникнуть в компьютерную систему одного учреждения, — сказал я и улыбнулся: слишком уж озабоченное лицо смотрело на меня из угла комнаты. Озабоченное и перепачканное йогуртом. — Насколько я знаю, классный компьютерщик должен уметь такое делать.

— Фильмов, что ли, насмотрелся? — неодобрительно спросил оператор. — Хакеры там всякие, да? Так это ж кино.

— Я плачу сразу и не торгуясь.

— Угу, — пробормотал оператор, яростно почесывая затылок. — Понимаешь, кино — это такая лажа… В жизни все гораздо круче. Штука баксов.

— Идет, — сказал я и выгреб из кармана остатки денег заказчицы. — Штука так штука. Сделать нужно прямо сейчас.

— Сработаем, — пообещал оператор, стремительно убирая деньги в карман.

— А куда ты надумал влезть?

— Да тут, с вами по соседству. «Вавилон 2000».

Наступила тишина. Потом оператор проехался по комнате, попутно пнул ногой дверь, и та захлопнулась.

— Ну вы, чайники, совсем охренели, — сообщил оператор, возвращаясь к столу. — А «Бэнк оф Нью-Йорк» не надо?

— Пока не надо. Только «Вавилон 2000», — повторил я.

— А что именно? Финансовая отчетность? Это вряд ли, там самая крутая защита. Туда вряд ли прорвусь…

— Мне нужно, чтобы председатель совета директоров прочитал на своем мониторе мое послание, — сказал я. — Немедленно.

— Надеюсь, там приличный текст? — захохотал оператор. — Порнуху я не передаю! Точнее, передаю, но не за штуку!

— Это не порнуха. — Я взял со стола лист бумаги и написал фломастером пятнадцать слов. Оператор мельком глянул на них и кивнул.

— Такое можно, — сказал он. — За такое не сажают.

«За такое сразу убивают», — подумал я.

Очень скоро оператор забыл о моем существовании; он уставился на свой монитор и беспрерывно гонял пальцы по клавиатуре. При этом он издавал весьма странные звуки, то есть странными они были именно в этой ситуации. В спальне, занятой двумя любовниками, они были бы уместны и естественны. Но оператор говорил это, влюбленно глядя в монитор:

— Ну, давай, давай, давай… Вот так, молодец. А теперь… Вот-вот, именно так. Умница. Теперь сюда… и медленно, медленно… Класс. А что здесь? Вот что у нас здесь, ага… Это мне нравится. Это мне очень нравится.

Это я сделаю вот так — ласково, не торопясь… Да! Да!

Я почувствовал себя лишним в этой комнате. И вышел осторожненько прикрыв за собой дверь, чтобы громким звуком не помешать оператору в его страстных компьютерных играх. Некоторое время я бродил по залам, делая скептически-оценивающее лицо и стараясь сойти за большого специалиста. Я не хотел, чтобы продавец доставал меня советами или расспросами. Я просто ждал.

И я дождался: дверь комнаты раскрылась, и оттуда выкатилось кресло с оператором. Тот довольно скалился, показывая мелкие желтые зубы.

— Ну и все, — сообщил он. — Дело сделано!

— Точно?

— Точнее не бывает! — захохотал оператор и уехал на кресле обратно к компьютеру. Похоже, он сразу же выбросил меня и мой заказ из головы, погрузившись в очередную игрушку типа «Тотальной аннигиляции». Хорошо устроился парень — вынырнул на пять минут из кибер-дебрей, заработал штуку баксов и опять с головой в монитор, мочить космических тварей из бластера. А тут — реальная жизнь двадцать четыре часа в сутки, нон-стоп. И хотел бы соскочить куда-нибудь, да не выйдет. И бластер мне бы пригодился. Но каждому свое. Кто-то живет и умирает в обнимку с монитором, кто-то медленно выходит из этого подвала и тащит свое тело к зданию «Вавилон 2000», не ведая, что приготовлено в меню: жизнь, смерть, страх, боль? Решаю уже не я — я свой ход сделал, назвался и вышел на открытое пространство. Мне осталось дождаться реакции со стороны «Вавилона 2000».

Холодный ветер трепал полы моего плаща, но башня абрамовской корпорации выглядела со стороны еще более холодной. Холоднее, чем лед. Я стоял и ждал, изредка поглядывая на часы. Прошло минут пятнадцать, прежде чем я заметил движение от здания в сторону ворот. Это был не тот охранник, что сопровождал меня час назад к даме из отдела по связям с общественностью.

Это был широкоплечий высокий мужчина в черном костюме. Когда он приблизился, я смог рассмотреть его сосредоточенное лицо и оценить его возраст — около сорока. Он остановился по ту сторону ворот, смерил меня внимательным взглядом и коротко спросил:

— Это вы?

Вместо ответа я кивнул.

— Пойдемте со мной, — сказал мужчина, сделал едва заметный знак рукой, и ворота приоткрылись, пропуская меня на территорию «Вавилона 2000». Туда, где я мог найти поддержку. Туда, где я мог найти смерть. Это зависит от того, насколько я правильно все рассчитал. Время теоретических рассуждений закончилось, пришло время практических экспериментов. На собственной шкуре.

Мы молчали всю дорогу от ворот до здания корпорации «Вавилон 2000», и это делало расстояние в сто — сто двадцать метров почти бесконечным. Я шел впереди, он сзади, и я чувствовал покалывание сотен маленьких иголочек в затылке, куда, вероятно, был направлен его взгляд. Мне было неуютно.

Сработали фотоэлементы, и двери перед нами разъехались в стороны, пропуская внутрь. Динамики откуда-то сверху произнесли по-русски и по-английски «Добро пожаловать». Какая любезность. Мы вошли в огромный вестибюль, где я уже побывал в свой прошлый визит. Но тогда охранник повел меня вправо, туда, где висел на стене перечень офисов на разных этажах, где стояли телефонные кабины для переговоров из вестибюля с верхними кабинетами, где с приятным перезвоном открывались двери скоростных лифтов. Там в основном и толпились люди, громко разговаривая, суетливо перемещаясь от лифтов к телефонам, от телефонов к девушкам из канцелярии. Это были обычные, рядовые посетители.

Мой провожатый тронул меня за плечо и повел налево. Я бросил прощальный взгляд на залитый светом вестибюль и зашагал по узкому коридору, который также был оборудован люминесцентными светильниками, но сразу показался мне куда более темным и мрачным. Было ясно, что мы идем туда, куда простых смертных обычно не водят. В тайные кабинеты, куда непросто попасть, но откуда гораздо сложнее выйти. С каждым шагом все дальше от обычных людей, от обычного мира. Что ж, я сам этого хотел.

Коридор закончился стальными дверями, которые никак не отреагировали на мое прикосновение к дверной ручке и на попытку ее повернуть. Из-за моего плеча появилась рука, отодвинула панель на стене, и толстые пальцы с неожиданной быстротой набрали код. Двери бесшумно открылись. Дальше по коридору за конторкой сидел коротко стриженный здоровяк в камуфляже. Увидев нас, он поднялся, вышел навстречу, перекрыв мощной фигурой проход.

— Лицом к стене, — это в мой адрес. — Ладони на стену. Ноги расставить в стороны. Не дергаться. — Его руки неторопливо изучили меня от лодыжек до затылка. — Чисто. Можете опустить руки. Что я и делаю. Парень в камуфляже заходит обратно за свою конторку, делает движение рукой. Раздается тонкий писк, и в стене перед нами открывается еще одна дверь. Но это уже не коридор. Это лифт.

Провожатый пропускает меня вперед, потом заходит сам. Он не нажимает кнопок. Лифт просто едет наверх. И мы молчим. Едем мы недолго, но за это время я успеваю подумать о том, что в каких-нибудь двухстах метрах по тротуару ходят простые люди, озабоченные своими простыми делами и не подозревающие, что происходит в возвышающейся по соседству двадцатидвухэтажной башне за воротами, за многочисленными дверями, снабженными сигнализацией, за постами охраны. А здесь совсем другое. Здесь скрытый от постороннего взгляда мир, со своими законами и со своими нравами.

Он находится на обычной улице, в обычном районе, но в то, же время он наглухо изолирован от того, что происходит вне стен здания. Я даже вспомнил свою первую неделю в армии, когда сержант разбил мне лицо ударом тяжелого деревянного табурета, я отлетел к окну, на несколько секунд потерял сознание, а когда очнулся и стал вытирать кровь, подумал о том, что вот за этим окном — светит солнце, ездят машины, девушки едят мороженое, а дети играют в песочницах, и мордобой считается правонарушением, за которое можно попасть в милицию. Казарма находилась в черте города, но граница между «внутри» и «снаружи» была настоящим «железным занавесом». Снаружи — улыбки, музыка из радиоприемников, киноафиши и пиво. А здесь внутри, когда я все-таки встану на ноги, — еще один удар табуретом. Ощутите разницу.

Лифт плавно остановился, и провожатый подтолкнул меня вперед. Еще один коридор, ни одного человека по пути не попадается, потом еще одна дверь, провожатый опережает меня, толкает здоровенной ладонью в дверь…

— Проходите, — басом говорит он. И я прохожу. В небольшой плохо освещенной комнате сидит за письменным столом сорокасемилетний мужчина с круглым лицом и некрасивым носом-картошкой. Светлые волосы расчесаны на пробор. Очков в тонкой оправе, которые можно было раньше видеть на фотографиях, теперь нет. С некоторых пор Валерий Анатольевич Абрамов носит контактные линзы. В очках он выглядел более импозантно. Впрочем, меня пригласили не для консультаций по имиджу председателя совета директоров корпорации «Вавилон 2000». У меня другая миссия.

Я делаю шаг по направлению к Абрамову и хочу протянуть ему руку; но тут меня словно танковым тягачом тянет назад. Мой провожатый склоняется к моему уху и произносит негромко и весьма убедительно:

— Если вы сделаете хоть одно движение, которое покажется мне подозрительным, я вас убью. Почему-то этому человеку веришь с первого и до последнего слова. Блестящий оратор.

Абрамов оторвался от бумаг, поднял голову и посмотрел на меня. Его взгляд был обычным. Никаких мелодраматических страстей, никакого страха или гнева. Это был взгляд человека, занимающегося целый день напролет довольно скучной работой и слегка из-за этого уставшего. И я был частью этой работы, не более, не менее.

— Во-первых, — негромко и внятно проговорил Абрамов, — вы находитесь в комнате для конфиденциальных разговоров. Здесь стопроцентная звукоизоляция плюс специальные датчики, исключающие любую возможность прослушивания. Здесь можно обсуждать самые тайные и деликатные проблемы. Хотя Горский, — он кивнул на моего провожатого, — утверждает, что здесь можно заниматься и другими вещами. Например, если мне понадобиться убить кого-то, так лучше места не найти. Тихо и спокойно.

— На какое из двух возможных мероприятий приглашен я? Собеседование о деликатных вопросах или убийство? — Я взялся за стоящий рядом стул, вопросительно взглянул на Горского — тот, похоже, не собирался меня за это убивать — и я сел. А потом вконец обнаглел и закинул ногу на ногу. Горский не пошевелился.

— Вообще-то вас никто не приглашал, — ответил Абрамов. — Вы сами напросились. «Я знаю, что случилось в марте девяносто шестого года. Жду у ворот через пятнадцать минут». Ваш текст?

— Мой, — согласился я.

— Во-вторых, — продолжал Абрамов, — прежде чем мы начнем, скажите, пожалуйста: сколько еще человек знает то, что знаете вы?

— Ноль. Никто.

— Неужели? — Абрамов недоверчиво поднял брови. — А ваш помощник?

— Какой помощник? не понял я.

— Который влез в нашу компьютерную систему. Вы хотите сказать, что он ничего не знает?

— Конечно! Он просто отправлял сообщение, он тут вообще ни при чем, — торопливо проговорил я, не сводя глаз с Абрамова. Тот был совершенно спокоен.

— Ладно, — сказал он. — Горский, сделай распоряжение.

Горский молча вышел из комнаты, и мы остались один на один.

— Не боитесь остаться без охраны? — спросил я.

— А вы не боитесь? Находиться здесь не боитесь? — задал встречный вопрос Абрамов.

— Бояться уже поздно, — сказал я.

— Правильно, — кивнул Абрамов. — Сейчас Горский распорядится, чтобы этого взломщика отпустили. Из этой комнаты нельзя звонить по мобильному, поэтому Горскому пришлось выйти.

— А где этот… этот взломщик? — Я смотрел на Абрамова, еще не до конца веря ему, не веря в его возможности, которые он так походя демонстрировал и не требовал аплодисментов. — Что с ним?

— Точно не скажу. Но он уже минут пятнадцать как у моих людей. Они должны были его основательно обработать, но раз вы гарантируете, что он тут не замешан… — Абрамов развел руками и улыбнулся, как бы говоря: «Вот какой он я, благородный и милостивый». Властитель людских судеб.

Беззвучно вошел Горский, кивнул Абрамову, сигнализируя, что поручение выполнено. Снова закрылась дверь, и я снова ощутил присутствие Горского у себя за спиной. Не слишком приятное ощущение.

— Пусть невинные не страдают, — сказал Абрамов. — А вот с вами мы продолжим. Вы знаете, кто я, но я не знаю, кто вы.

— Намек понял. — Я повернулся к Горскому и на его глазах медленно опустил свою руку в карман плаща. Горский кивнул, и я извлек визитную карточку. — Вот, — сказал я и показал Абрамову ее лицевую сторону.

— Можно поближе? — попросил тот, но я не спешил выполнить его просьбу.

— Вы верите в приметы? — сказал я. — Дело в том, что с тремя людьми, которым я давал визитку, случилось несчастье. Одного сбило машиной, второго застрелили, третий вообще пропал. Рискуете продолжить список…

— Я не суеверен, — сказал Абрамов, и, повинуясь его жесту, Горский взял визитку у меня из руки и положил ее на стол перед Валерием Анатольевичем. — Частный детектив. Константин Сергеевич Шумов. Ну что ж, добро пожаловать, Константин Сергеевич. И теперь большая к вам просьба — объясните, что вы имели в виду, когда утверждали: «Я знаю, что случилось в марте девяносто шестого».

— Хорошо. — Я освоился в этом мрачноватом месте и даже стал слегка покачивать носком ботинка. На мое счастье, Горский не счел это угрожающим жестом и не свернул мне шею. — Мы с вами земляки, Валерий Анатольевич. Вы уехали из Города, ну а я там все еще живу.

— Похвальный патриотизм, — отреагировал Абрамов. — Я тоже люблю свой Город, но масштаб моего бизнеса вынуждает меня работать в Москве.

— Я читал об этом в газетах. Я вообще много о вас читал. Я готовился к нашей встрече. Так уж получилось, Валерий Анатольевич, что ваше имя попалось мне в связку с расследованием одного дела. Того самого, о котором я упомянул в начале. Человек взял у меня визитную карточку, а потом его сбило машиной.

Он умер.

— Из-за того, что взял визитную карточку? — поинтересовался Абрамов. — Они действительно приносят несчастье?

— Вы же не суеверны, — напомнил я. — Меня тоже заинтересовала причина его смерти. Тем более что в случайности этого наезда засомневался сын покойного. Девятнадцатилетний юноша, курсант военного училища. Он не поверил официальной версии и решил провести самостоятельное расследование. Это стоило ему жизни. Его убили и инсценировали повешение.

— Какой ужас, — медленно произнес Абрамов. Как мне показалось, он был действительно потрясен. — Жизнь в Городе меняется не в лучшую сторону.

— Возможно, — сказал я. — Так вот, разбирая бумаги покойного, я обнаружил кое-какие записки. Своего рода мемуары. К слову сказать, этот человек был в прошлом офицером ФСБ.

— Мемуары? — Абрамов чуть качнул головой влево. Потом вправо. Он словно рассматривал меня под разными углами. — Многие офицеры ФСБ теперь пишут мемуары. А все от плохого финансирования.

— Мемуары, помимо прочего, касались некоей операции, осуществленной весной девяносто шестого года группой офицеров ФСБ, куда входил и сам покойный. Я узнал, что за два месяца до того другой человек из этой группы погиб насильственной смертью. Три дня назад еще один бывший офицер ФСБ был убит выстрелом в затылок у своего дома. Наконец, позавчера четвертый участник той группы пропал без вести, уже здесь, в Москве. Напрашивается вывод, что все эти смерти, несчастные случаи, исчезновения связаны между собой. Все это — цепь спланированных событий.

— Это очень занимательно, — сказал Абрамов, с демонстративным легкомыслием вертя в пальцах паркеровскую ручку. — Только один вопрос: а я здесь при чем?

— Ваша фамилия была в мемуарах того человека, которого сбило машиной.

Там было сказано, что в марте девяносто шестого года четыре офицера местного ФСБ под руководством присланного из Москвы человека осуществили секретную операцию, направленную против известного бизнесмена Валерия Анатольевича Абрамова…

Внезапно я обнаружил, что Горский более не находится у меня за спиной, а стоит справа, почти вплотную. Абрамов перестал изображать, что мой рассказ его не касается. Он положил ручку на стол и медленно произнес:

— Дальше.

— Целью операции было заставить Абрамова направить имеющиеся в его руках финансовые средства не на поддержку предвыборной кампании президента, а на другие цели. За несколько недель до того Абрамову было доверено распоряжаться средствами не только его собственной корпорации, но и средствами других коммерческих структур, пожертвованных на предвыборную кампанию… — Я замолчал, надеясь, что Абрамов захочет что-то добавить или уточнить, но тот лишь произнес прежним металлическим голосом:

— Дальше.

— Однако повлиять на вас, Валерий Анатольевич, им не удалось. Очевидно, вследствие этого предвыборная кампания того кандидата, для которого собирали деньги некоторые офицеры ФСБ, провалилась. Высшее руководство, до поры до времени закрывавшее глаза на эти аферы, после июля девяносто шестого года спохватилось и уволило всех сотрудников, замешанных в подобных операциях.

Эти четверо, что работали против вас, также были уволены. Пятый, человек из Москвы, руководитель всей акции, в качестве наказания был отправлен в Чечню… Но история на этом не закончилась. Прошло несколько лет, и кто-то поочередно расправился со всеми четырьмя участниками той операции. Кто-то не захотел оставлять их в живых.

— И вы знаете, кто это? — вкрадчиво произнес Абрамов. — Вы знаете этого человека?

Горский едва не взгромоздился ко мне на колени, и мне пришлось возмущенно на него взглянуть. Тот отступил на пару сантиметров назад.

— Знаю, — сказал я. — Думаю, и вам будет интересно узнать имя этого человека.

— Весь внимание, — сказал Валерий Анатольевич. Сам того не замечая, он навалился грудью на край стола и вытянул шею. Чтобы лучше слышать тебя, дитя мое.

— Его зовут Николай Николаевич, и он полковник ФСБ, — сказал я, — Он недавно вернулся в Москву. Его деятельность в Чечне высоко оценили, он пошел на повышение и решил, что ему необходимо избавиться от нежелательных свидетелей. Он убил уже четверых своих бывших помощников и того юношу.

Полагаю, что он захочет теперь убить и меня. Это достаточный повод для нашей встречи?

Если бы в этот момент в комнате рванула бы пара взрывпакетов, а из вентиляционного отверстия повалил бы цветной дым, как на эстрадном шоу, мое сообщение не могло бы стать более эффектным.

Абрамов резко откинулся на спинку своего стула, и я испугался, что сейчас раздастся треск ломающегося дерева, и президент огромной корпорации, миллиардер и меценат, нелепо грохнется на пол. Но такого удовольствия он мне не доставил. Горский тоже как-то растерялся. Он сначала схватил меня за горло, резко встряхнул, затем отпустил, шагнул к столу Абрамова, нелепо дернулся, замер, снова повернулся ко мне и промычал нечто нечленораздельное.

Если бы не кашель, вырывавшийся с болью из моей гортани после контакта с пальцами Горского, я бы мог насладиться сценой полного изумления, охватившего этих самоуверенных мужчин. К моему удивлению, первым опомнился Горский. Он присел на корточки, так, что его голова оказалась вровень с моей, и пробасил, одновременно показывая мне огромные кулаки:

— А ты не врешь? Ты не врешь, а?!

— Нет, — прохрипел я.

И тогда заговорил Абрамов. Не считаясь со своим общественным положением, материальным благосостоянием и международной известностью, Валерий Анатольевич матерно выругался. Очень длинно и очень грязно. Вот оно, истинное лицо капитализма…

— Браво, — захрипел я и пару раз сдвинул ладони. — Бис! А мне — стакан воды…

Потом был стакан минеральной воды без газа для меня, рюмка коньяку для Абрамова и нагоняй для мистера Горского.

— Почему об этом ничего не знаю?! — кричал Абрамов, пользуясь звуконепроницаемостью стен. Сейчас он уже не напоминал бесстрастного и всемогущего хозяина вселенной. Он напоминал человека, у которого не все в порядке с нервами. И который чем-то очень сильно недоволен. Я знал, чем. И Горский теперь это знал тоже.

— Потому что было официальное сообщение о его смерти, — сказал Горский.

— Я бы мог съездить в Чечню, чтобы лично убедиться в его смерти…

— А что ж не съездил? — желчно поинтересовался Абрамов.

— Не было такого указания.

— А инициативу проявить — слабо? Черт! — Абрамов все не мог успокоиться, его взгляд блуждал по комнате, пока не наткнулся на меня. — А теперь он вернулся, да? — вопрос адресовался мне, и я кивнул. — Это точная информация?

— С неделю назад ему вручили правительственную награду, и эта церемония демонстрировалась в телевизионных новостях. А главное доказательство — гибель этих четверых. Николай Николаевич убирает свидетелей.

— Почему ты называешь его по имени-отчеству? — насторожился Горский.

— Потому что я не знаю его фамилии. В мемуарах он упоминается как Николай Николаевич.

— То есть ты его ни разу не видел в лицо, не встречался с ним? А как ты его узнал в телевизоре? — допытывался Горский.

— Это не я. Это один из тех, кто с ним работал.

— Да ты не его пытай, Горский — простонал из-за стола Абрамов. — Пытай своего осведомителя из ФСБ! Сейчас же! Сегодня же! И еще — скажи, пусть мою пресс-конференцию перенесут с двух часов на половину четвертого. У меня сейчас будет серьезный разговор с Константином Сергеевичем.

— Мне уйти? — переспросил Горский. — А вы тут — вдвоем?

— Ты как мама школьницы, ей-Богу! Я уйду, а вы тут не наделаете глупостей? Не наделаем, иди!

Горский недоверчиво покачал головой, но все-таки отправился выполнять поручения босса. Абрамов еще некоторое время продолжал бушевать и материться, но затем пришел в прежнее спокойно-рассудительное состояние.

— Я упустил главный вопрос, — сказал он в прежней жесткой манере. — Что нужно лично тебе? Зачем ты со мной связался? Хочешь продать эту информацию?

— Это можно назвать и продажей информации, — согласился я. — Вероятно, вы не обратили внимания, но я уже сказал: Николай Николаевич убрал четверых свидетелей, а теперь ему стало известно, что я обладаю кое-какой информацией. Думаю, он захочет меня ликвидировать.

— Так ты хочешь защиты? — сделал вывод Абрамов.

— Защиты и возмездия. Я работаю по поручению одной женщины, ее муж был убит Николаем Николаевичем. Ее сын тоже погиб. Ей сейчас угрожают люди Николая Николаевича. Но она по-прежнему хочет отомстить ему.

— Погиб сын… — медленно проговорил Абрамов. — Ну да, ты говорил — инсценировали повешение… Девятнадцать лет. Н-да… Между прочим, фамилия этого Николая Николаевича — Яковлев. И я был уверен, что его уже давно сожрали черви под землей. Оказывается, это червям не повезло. Он снова выбрался на поверхность.

— И я думаю, что у вас есть желание отправить его на тот свет, — сказал я. — Желание не менее сильное, чем у той женщины, о которой я только что сказал.

— Ты думаешь? Или ты знаешь? — Абрамов прищурил глаза, и передо мной теперь сидел кто-то вроде хитроумного восточного мудреца, едва заметно покачивающего головой из стороны в сторону. Мудрец экзаменовал меня на сообразительность.

— Я догадываюсь. У вас ведь тоже есть причина для мести?

— Ты знаешь. — Это уже было утверждение.

— Я догадываюсь, — возразил я. — Догадываюсь, что случилось с вами в марте девяносто шестого года. В чем заключалась та секретная операция.

— Что случилось со мной? Со мной ничего не случилось. — Экзамен продолжался, но я знал ответ на этот вопрос.

— С вами — ничего. Они убили вашу жену и дочь, — сказал я и сам не поверил, что сумел это выговорить.

— Моя жизнь становится все более странной, — сказал Абрамов. — Все, что я делал в последние лет двадцать пять, можно объяснить стремлением придать моей жизни как можно большую независимость — от властей, бандитов, финансовой ситуации в стране, капризов погоды и так далее. Я хотел, чтобы моя жизнь принадлежала только мне и никому больше. Но со временем я начинаю сомневаться в возможности реализовать мои планы. В мою жизнь влезают все новые и новые люди. Десятки газетных статей написаны обо мне, и, читая их, я прихожу в ужас: там упоминается моя фамилия, там напечатаны мои фотографии, но это не я. Я не так думаю и не так говорю, как представлено в газетах. Они все перевирают, а в результате сотни тысяч читателей составляют мнение о Валерии Абрамове именно по этим публикациям. Мою жизнь извращают кто как сможет. У кого на что хватит фантазии. И меня это бесит. — Он тяжело вздохнул и посмотрел на меня, словно я сидел в этой комнате напротив него уже две тысячи лет и успел до смерти надоесть Валерию Анатольевичу. — А теперь приходите вы, и оказывается, что вы так глубоко влезли в мою жизнь, как этого не делал никто. У меня были свои семейные тайны, у кого их нет? У меня был повод проснуться среди ночи, пойти в бар, взять там бутылку коньяка и выпить в память о моих потерях. Это было мое и только мое. Теперь приходите вы, и моих тайн больше нет. И знаете, что я чувствую сейчас?

Желание вас убить. Горский некстати вышел.

— Мне подождать? — нарушил я этот монолог.

— Конечно. Горский нам еще понадобится. И мое желание тут ни при чем, потому что я уже давно научился контролировать свои желания. Загонять их в несгораемый сейф, запирать там и выпускать лишь через месяц, год или десять лет.

— То есть мое убийство вы занесете в бизнес-план на следующий год?

— Вы эгоист, как и все ваше поколение, — раздраженно ответил Абрамов. — Вы постоянно думаете только о себе. Вы искали встречи со мной лишь потому, что вам понадобилась защита от Николая Николаевича Яковлева. А если бы такой угрозы не было? Вы бы и думать забыли о том, что случилось в марте девяносто шестого года с моей семьей! Подумаешь! С кем не бывает! Кстати, откуда вы узнали? Из тех мемуаров? Они с вами?

— Нет, — сказал я. — С собой я такие ценные вещи не ношу. Они в надежном месте.

— Но они у вас не целиком, — утвердительно произнес Абрамов, и мне опять почудилось, что возможности этого невзрачного человека со старомодной прической действительно неограниченны. Бог двадцать второго этажа. Все видит и все знает.

— Там не хватает последних страниц, — сказал я. — А откуда вы узнали?

— Мою жену никто не убивал. Хотя ее нынешнее состояние не слишком отличается от состояния мертвеца. Она находится в клинике для душевнобольных.

— Не в России? — предположил я, и Абрамов кивнул. — В своих интервью вы утверждаете, что ваша дочь летом девяносто шестого года уехала учиться в закрытый пансион в Швейцарии. А ваша жена живет где-то рядом, поправляет здоровье.

— Тут я не солгал. Она действительно поправляет здоровье. Просто поправить его уже невозможно, — Абрамов говорил это все без надрыва, без скупых мужских слез на щеках. Он просто излагал факты — У меня были веские основания не разглашать факт смерти моей дочери.. А у вас есть семья? Дети?

— Он требовательно уставился на меня, и я снова вспомнил ассоциацию с экзаменом. Но тут у меня не было ни единого шанса ответить так, как нужно.

— Нет, — вздохнул я. — У меня нет ни семьи, ни детей.

— Хорошо устроились! — желчно бросил мне Абрамов. — Вы ни за кого не ответственны. Ни за кого не отвечаете. Не жизнь, а малина! И вы никогда не поймете, что такое терять. Что такое тащить на руках мертвое тело собственного ребенка, которого ты носил еще двухнедельным, годовалым…

Которого ты вырастил и воспитал, дал ей все, что она хотела, дал ей жизнь. А потом ты находишь своего ребенка в машине, с перерезанным горлом, рано утром, и ты не можешь понять, что заставило убивших ее людей сойти с ума, потому что нормальным людям такого не сделать! Ей было семнадцать, и она еще не начала жить. Она умерла. Я берег ее семнадцать лет, я берег ее от болезней и от обид, но так и не уберег. Я теперь не могу смотреть на родителей с детьми, счастливых родителей со счастливыми детьми. Мне хочется подбежать и заорать: «Не будьте такими счастливыми и беспечными! Будьте начеку! Будьте осторожны! Берегитесь, потому что беда придет, и она придет неожиданно, и вы не будете к ней готовы. И вы потеряете все самое дорогое!»

Его голос, его быстрые слова, режущие словно бритвой по телу, его неподвижные зрачки — все это гипнотизировало. Абрамов лишь изредка хлопал одной ладонью по другой, словно отбивая ритм. Ритм того потока болезненных признаний, который он выплескивал на меня. Я не хотел это слушать, но я не мог подняться со стула.

— И еще я ненавижу таких, как вы, — сказал Абрамов. — Эгоистов, которые никогда не испытывают такой боли. Вы так себя любите, что не обзаводитесь ничем, что бы вас обременяло. У вас нечего отнять. Он замолчал и несколько минут просто сидел за столом, глядя куда-то в пространство. Затем он вздохнул, посмотрел на часы и произнес вполне нейтральным обыденным голосом:

— В половине четвертого у меня пресс-конференция. Я должен закончить с вами до этого времени. Извините, что не смог сдержаться. Это была моя тайна, и я не мог делиться такими чувствами с кем бы то ни было… Горский бы ничего не понял. А вы… Вы просто попали под горячую руку. Еще раз извините. Больше не будем заниматься эмоциями, займемся делами. Итак, вы узнали о той операции из мемуаров покойного…

— Леонова, — сказал я. — Павел Леонов, его сбили машиной. Полный вариант мемуаров забрали люди Николая Николаевича. Это стоило жизни сыну Леонова, молодому парню…

— Да, вы говорили, — отмахнулся Абрамов. Ведь речь шла не о его ребенке. — И что в этих мемуарах? Кроме Николая Николаевича, не упоминается никто из организаторов акции?

— Только сам Николай Николаевич и четверо офицеров городского управления ФСБ.

— Вы, кстати, путаете, — заметил Абрамов. — Их всего было четверо, Яковлев плюс три офицера. Ну так и что…

— Это вас неверно информировали, — возразил я. — Всего их было пятеро.

— Дорогой мой, — вздохнул Абрамов. — Если бы вы знали, каких трудов мне стоило тогда выяснить причину случившегося с моей дочерью. Я задействовал все свои связи, чтобы выявить участников той операции. И все оказалось бесполезным. Мне повезло позже, по чистой случайности я встретился с бывшим офицером ФСБ, который знал Яковлева и знал суть его операции. Он назвал мне все фамилии. Точнее, продал, и это была довольно дорогая покупка. Яковлев и три офицера… — Абрамов наморщил лоб, вспоминая. — Леонов, Калягин и еще один на К…

— Кожухов, — подсказал я.

— Вот видите! — бросил на меня самоуверенный взгляд Абрамов. — Получается всего четыре человека. А не пять.

— Пятый, — сказал я. — Это тот, кому вы заплатили деньги. Конечно, он знал обо всей операции в деталях. Он сам в ней участвовал. И он назвал все фамилии, кроме своей собственной. Он знал, что остальные никогда до такого не додумаются, остальные будут молчать…

Абрамов сидел словно изваяние. Потом он нашел силы выдавить из себя:

— Он?! Этот?!

— Да, он самый. Ваши деньги нашли хорошее применение. У него процветающая фирма по торговле импортной сантехникой. Он перебрался из Города в Москву. Он, наверное, о вас тепло вспоминает… То есть вспоминал.

— Поясните… — сдавленным голосом попросил Абрамов.

— Олег Петрович Булгарин, — сказал я. — Человек, который назвал интересующие вас имена и фамилии… Ему это не прошло даром. Он исчез позавчера, и я подозреваю, что навсегда. Николай Николаевич предупреждал всех четырех, что разглашение информации недопустимо. Если я догадался об источнике богатства Булгарина, то это тем более мог сделать и Яковлев. Так что Булгарин мертв, как и трое других участников операции.

— Нет, — сказал Абрамов.

На протяжении всего нашего разговора, а особенно с той минуты, когда я признался, что знаю о смерти дочери Абрамова, меня не покидало ощущение, что Валерий Анатольевич одну за другой снимает с себя маски, тонкие, плотно облегающие кожу лица, настолько искусно выполненные, что их можно было принять и за истинного Валерия Анатольевича. Однако он говорил все более и более откровенные вещи, и одновременно маски спадали с его лица, и каждая последующая была более простой и реалистичной, нежели предыдущая. С потерей очередной маски Валерий Анатольевич все более и более походил на простого смертного, сущность которого не смогли изменить ни деньги, ни влияние, ни двадцатидвухэтажная штаб-квартира на Юго-Западе.

И когда он сказал мне в лицо: «Я ненавижу таких, как вы. Эгоистов, которые никогда не испытают такой боли…», в его голосе и в его лице отразилось действительно искреннее страдание, а я подумал, что вот наконец передо мной тот Валерий Анатольевич Абрамов, каким он бывает, выудив из бара глубокой ночью бутылку коньяка, глотая горьковатую жидкость, грезя об ушедшем… Я решил, что только что была снята последняя маска.

Но затем, в ответ на мое сообщение о смерти Булгарина, выдавшего Валерию Алексеевичу своих коллег, Абрамов как-то странно изменился в лице, говоря «нет». В его глазах мелькнуло нечто вроде доброй хитринки, а потом снова передо мной сидел прежний Абрамов, растерянный, удивленный, неверящий, что его могли так обмануть.

— Нет, — повторил он.

— Хотите сказать, что его не убили? — теперь удивился я. — Вообще-то тело пока не найдено, но вряд ли Булгарин нужен Николаю Николаевичу живым.

— Я не то хотел сказать, — досадливо поморщился Абрамов. — Я все не могу поверить, что я заплатил почти полмиллиона долларов одному из убийц своей дочери. Он сидел напротив меня, я пожал ему руку и поблагодарил за сведения… Он долго пересчитывал деньги, боялся, что его обманут. Сволочь, какая сволочь…

— Валерий Анатольевич, — спросил я, стараясь чтобы вопрос звучал безобидно, хотя Абрамов был слишком умен для безобидного восприятия моих слов. — Вот вы узнали от Булгарина имена тех людей, которые похитили вашу дочь. И что вы после этого сделали? Абрамов понял все как надо, но постарался это скрыть. Маски снова пошли в ход.

— Вероятно, я стал немного меньше переживать, — сказал он. — Раньше я не знал, теперь узнал. И это ничего в принципе не изменило, потому что знание имен не могло воскресить дочь.

— А как же месть?

— Что месть? Это примитивное чувство. Я был полон желания мести в то утро, когда я нашел Жанну убитой. Вот если бы тогда мне попался один из пятерых, я бы загрыз его, я бы рвал его ногтями, зубами! Я бы разодрал его, как медведь кролика! — В глазах Абрамова появился блеск, и я ему поверил. Он бы и вправду разодрал кого-нибудь. — А потом прошло время… У меня были другие дела, другие заботы.

— Вы заперли свою месть в сейф? И когда вы ее выпустили?

— У вас хорошая память, — похвалил меня Абрамов. — Я собирался выпустить ее на Николая Николаевича, но этот… Булгарин сказал мне, что Николай Николаевич погиб в Чечне. Мстить было некому.

— А как же Леонов, Калягин, Кожухов? Им вы не хотели отомстить?

— Никогда, — твердо заявил Абрамов. — В чем смысл? Они просто исполнители, «шестерки»… С таким же успехом можно мстить автомобилю, на котором они везли тело моей дочери. Хотя после того, что вы мне рассказали, Булгарина я бы с удовольствием взял за горло, вот так, — и Абрамов показал, как именно, — и медленно бы сдавливал, пока он не начнет синеть… Ну, потом бы я его, конечно, отпустил. И передал бы в руки Горского. Это уже цинизм, Константин, убить девушку-подростка и стребовать с родителей убитой деньги.

Это какое-то вырождение, деградация…

— Вряд ли сам Булгарин так про себя думал, — сказал я. — Мне кажется, он очень гордился проявленной находчивостью. Ну да ладно… То есть вы считаете главным виновником Яковлева. Но я читал в тех мемуарах, что Яковлев действовал по поручению неких сил в руководстве ФСБ и чуть ли не членов правительства. Они хотели привести своего человека к победе на президентских выборах, им нужны были деньги…

— Полный бред. — безапелляционно заявил Абрамов. — Чушь собачья. Это была легенда, вывеска. Не было никакого своего кандидата в президенты, не было никакой политической группировки, занимавшейся такими экспроприациями.

Я вспомнил, что нечто подобное говорил мне и Кожухов, но тот не стал вдаваться в подробности. Абрамов был более словоохотлив.

— Было вот что, — сказал он. — Несколько очень умных ублюдков, в том числе наш дорогой Николай Николаевич, решили нагреть руки на том политическом психозе, который существовал в первой половине девяносто шестого года, перед президентскими выборами. Была куча кандидатов в президенты, каждый давал свои обещания, рейтинг Ельцина был нулевой, все предсказывали ему каюк… Помните?

— Нет, — сказал я. — Я не интересуюсь политикой.

— Ну а телевизор-то смотрите?

— Практически не смотрю, — ответил я, вызвав улыбку на лице Абрамова.

— Бывают же такие счастливые люди, — с иронией произнес он. — Придется вас попутно просвещать. Так вот, в той ситуации вокруг предвыборных кампаний крутились очень большие деньги. Как вы выразились, финансовые потоки. По всей стране, в каждом регионе — чтобы напечатать плакаты, листовки, провести агитационные мероприятия, купить рекламное время на телевидении… И так далее. Группа ублюдков решила это использовать. Они находили людей, которые в разных частях страны распоряжались финансами, и делали им предложение: профинансировать их кандидата, который будет круче всех остальных. Кого конкретно — не говорили, но показывали всякие поддельные бумажки и фотографии, доказывавшие существование некоей группировки московских политиков и финансистов, стоящей за кулисами и управляющей развитием ситуации. Давались обещания высоких постов вплоть до министерских, обещания финансовых льгот. Кому-то хватало и этого, чтобы поверить и раскошелиться, пусть не намного, на несколько тысяч долларов. Группа ублюдков работала очень активно, и если сто раз они собрали по пять тысяч долларов, получилось уже полмиллиона. Ну а они собирали, как правило, больше пяти тысяч. Потом они обнаглели и стали требовать больше денег, а если человек отказывался, его запугивали или шантажировали. В девяти случаях из десяти это срабатывало. Тогда группа ублюдков решила, что уж если пугать и шантажировать — то за большие бабки. И они стали искать людей, с кого можно такие бабки содрать.

— И нашли вас, — сказал я.

— Вот именно. То, что я получил определенные полномочия от региональной конференции бизнесменов, было сообщено в газетах. Да и я сам весьма неосторожно выступил в какой-то телевизионной передаче. Меня спросили, насколько эффективное действие окажут собранные нами деньги на избирательную кампанию президента. Я был в хорошем настроении… Как полный кретин. Я был в хорошем настроении и сказал, что с такими средствами, как у нас и у других сторонников президента, мы можем сделать все. Скажете, циничное заявление?

— Нет, зачем… то есть, вы признались, что имеете в своем распоряжении большие деньги, и привлекли к себе внимание.

— Вот именно. Я в то время жил в Москве, а жена с дочерью — в Городе. Я считал, что Москва — более опасный город. Все получилось совсем наоборот. В начале марта я приехал в Город, чтобы решить вопросы работы в регионе. По бизнесу и в связи с избирательной кампанией. Я был очень занят, буквально на полчаса заскочил к жене и поехал на встречу с редакторами местных газет.

Вот… — Абрамов вздохнул, перевел дух и сокрушенно покачал головою.

— Неожиданно он сменил тему. — Да, вот я уж точно никогда не напишу мемуаров. Как будто нож у меня сейчас в горле сидит… Я много думал о тех событиях, но никогда не произносил вслух… Кажется, это называется спазмы.

— Он взял бутылку минеральной воды, которую Горский притащил для меня, и налил полный стакан, а потом залпом выпил.

— У вашей дочери не было охраны? — спросил я, чтобы вернуть Валерия Анатольевича к рассказу. Вероятно, мои слова были равнозначны повороту ножа в его ране, но я это сделал. Я часто причиняю людям боль и иногда прошу за это прошения. Иногда — нет.

— У нее не было охраны, — Абрамов поставил перед собой стакан и уставился на него так пристально, словно был алкоголиком, а на дне стакана оставались последние капли спирта. — У нее не было охраны, когда она ходила в школу. Я считал, что в Городе спокойнее, чем в Москве.

Когда жена с дочкой приезжали ко мне в Москву, их сопровождали двое телохранителей. Везде. А в Городе… У жены был охранник-водитель, а в школу дочка ходила пешком. Ей было семнадцать, и она хотела быть самостоятельной.

И вот в тот день она ушла в школу утром… И не пришла. А в почтовом ящике тут же оказалось письмо на мое имя. Жена увидела его, вскрыла… Ну, она вообще-то была крепкая женщина. Когда-то. А тут ее подкосило. Упала в обморок… И с этого началось. Нервы. Горский — он как раз был тем охранником-водителем — позвонил мне по мобильному. Я вернулся домой, у жены уже был врач, колол ей что-то успокоительное. Горский показал мне письмо. То самое где говорилось, что мне предлагают обменять мою дочь на финансовую поддержку анонимного кандидата в президенты. Указывались номера счетов в Швейцарии и в Москве… Меня предупреждали, что если милиция узнает, то Жанны я больше не увижу.

— Сколько они просили?

— Деньги вас интересуют, да? — Абрамов презрительно покосился на меня.

— Деньги — это важно. А что чувствовала моя дочка, когда ее затолкали в машину, заткнули рот, завязали глаза… Наверное, избили, чтобы не сопротивлялась. Можете представить, что она чувствовала?! И что она кричала бы, если бы могла кричать?! «Папа! — кричала бы она. — Спаси меня!» А я… Я не знал, где она, я не мог ей помочь. Вам не понять этих чувств, у вас ведь нет детей, вы предусмотрительный… Вы не хотите пережить такое. А я пережил. Мне это стоило… Мне это многого стоило. А сколько они просили?

Много они просили… Больше, чем я мог им дать. Если бы речь шла о моих собственных деньгах, я бы заплатил сразу. И я предложил им это.

— Что именно?

— Был один звонок от них. Они спрашивали, готов ли я выполнить условия.

Я сказал, что такие суммы я не смогу перевести, потому что они не принадлежат лично мне… Я предложил им двести тысяч долларов. Наличными.

Отсутствие преследования и все такое. Немедленный обмен дочери на двести тысяч. Они отказались. То есть тот человек, с которым я разговаривал по телефону, сказал: Или все, или ничего. Если в течение двадцати четырех часов деньги не поступят на счета, Жанна умрет". Такой вышел разговор. Горский сказал, что, когда я повесил трубку, лицо у меня было абсолютно белым.

Горский испугался, что я тоже упаду в обморок, как и жена. Но я выдержал…

— Это было сказано Абрамовым не без гордости. — Я выдержал.

— Выдержали в том смысле, что не отдали деньги?

Другой человек в такой ситуации, возможно, и врезал бы мне по морде. И отчасти был бы прав. Но Абрамов не стал совершать резких движений в направлении моего лица. Эмоции в сейфе и все такое. Он постучал ручкой по столу, сделал скучное лицо и заговорил так монотонно и бесцветно, как если бы был бесталанным преподавателем коммерческого техникума и объяснял основы бухгалтерского учета. Но на самом деле он объяснял, почему он не смог спасти свою дочь.

— Поймите, Константин, это было ошибкой с самого начала. Их ошибкой.

Николая Николаевича и компании. Любая тенденция рано или поздно достигает своего пика, а потом неизбежно идет вниз. Если бы они продолжали и дальше сшибать по пять-десять тысяч долларов, у них довольно долго бы еще не возникало проблем, потому что такие суммы — карманные деньги для крупного финансиста, и он расстается с ними почти безболезненно. Когда же они стали требовать миллионы долларов, это было уже нереально. Как бы я ни любил свою дочь, как бы ни хотел ее спасти, но сделать то, что они от меня требовали, невозможно. Это был абсурд. У моей корпорации все средства вложены в различные проекты, изъять их практически невозможно. То, что мне доверили другие банки и компании, — это не мой карман. Они же следили, как я расходую средства. Начни я отправлять деньги «налево» — и все, конец. Скандал и все прочее…

— Конец чему? Вашей корпорации? — Вашему влиянию?

— Всему. Это стало бы достоянием прессы, мне понадобилось бы давать объяснения. Вероятно, ничем бы хорошим это не кончилось. Я бы не успел перевести все те суммы, что от меня требовали. Таким образом, я бы убил и Жанну, и дело. Я предложил двести тысяч собственных денег. Мне сказали: «Или все, или ничего». Все или ничего. Таков был выбор для Валерия Анатольевича.

Если точнее, все или Жанна. Отдать все деньги ради ее спасения, спасти дочь, но лишиться денег, доверия в деловом мире, влияния… Что ж, Валерий Анатольевич сделал свой выбор. Правильно говорят, что бизнесмены — тоже люди, но другие люди. Особенные. В юности я увлекался переписыванием в блокнот разных умных мыслей. Так вот, кто-то из римских императоров сказал:

«Жизнь — борьба и странствие по чужбине. Что может быть ценнее в странствии по чужой стране, чем родная душа? Тем более ребенок, которого мы воспитываем в соответствии с собственными убеждениями, то есть пытаемся сделать улучшенную копию самого себя». Получалось, что, пожертвовав своим ребенком, Абрамов убил часть себя. И навсегда остался в одиночестве. А ради чего жертвы? Ради чего такая жертва? Те же самые римляне приносили в жертву богам то, что им самим было не нужно. Мы же приносим в жертву самое дорогое. И это прогресс? Впрочем, все эти слова остались в моей голове. Говорил Абрамов.

— Я просидел с Горским на кухне всю ночь. Он, кстати, единственный человек, который знает об этой истории. Ну, теперь еще и вы. Мы сидели и молчали. И глядели на часы. Я надеялся, что они перезвонят и скажут, что согласны на двести тысяч. Или на триста. Я бы выкрутился и нашел триста, но они не позвонили. Долго, очень долго. А мне нужно было продолжать свою работу, я и так отменил несколько встреч в первые часы после того, как узнал об исчезновении Жанны. И вот утром, рано утром, Горский пошел готовить машину, чтобы я поехал на какой-то там завод. И в машине на месте водителя он нашел Жанну. У нее было перерезано горло. Горский потом сказал, что у нее также были сломаны несколько пальцев и челюсть. Кровоподтеки на шее. Видимо, ее сначала пытались душить, она сопротивлялась. И тогда ей перерезали горло.

Я заранее сказал Горскому, что если… Если это случится, то мы не будем никуда сообщать. Мы просто похороним ее. Вдвоем. Так мы и сделали.

Пришлось положить Жанну в багажник. А за городом, в лесу я сам нес ее на руках. Я плакал. Честное слово, я плакал. — Абрамов смотрел на меня, ожидая, что я подвергну его слова сомнению. Но я не сомневался в способности этого человека исторгать влагу из глаз. Мои сомнения были другого рода.

— Скажите, в чем смысл такой секретности? — спросил я. — Ведь вы не просто замолчали смерть дочери, — вы стали рассказывать во всех интервью, что ваша дочь внезапно решила продолжить обучение в закрытом пансионе для девушек в Швейцарии. Кстати, это меня и навело на мысль о ее смерти. В ранних интервью вы говорили, что Жанна отвергает саму мысль постоянного проживания за рубежом. И вдруг — Швейцария. Именно после марта девяносто шестого. Одновременно и жена перемещается туда же, хотя раньше, как вы говорили, ее интересовало лишь домашнее хозяйство. Вот почему я решил, что ваша жена тоже погибла.

— Нет, моя жена действительно в Швейцарии. А что касается секретности вокруг смерти Жанны… Вы можете сказать, что это цинизм, но — Жанна умерла, и ей уже ничем нельзя было помочь. А вот сообщения о ее гибели, о попытках меня шантажировать — это серьезно повредило бы моему делу. То есть организации и финансированию президентской кампании. Инвесторы могли бы испугаться. Я сделал вид, что все нормально. Я похоронил свою дочь в лесу.

Горский полтора часа копал могилу, потому что земля была еще промерзлая. А потом я сразу уехал в Москву и велел вывезти туда жену. Под усиленной охраной. И продолжил свою работу.

— Вы не пытались отомстить сразу? У вас же были номера счетов…

— Я продолжил свою работу, — повторил Абрамов. — Ставки были чересчур высоки, чтобы бросать все и предаваться мести. Только после выборов, когда мы победили, я получил назначение на государственный пост, приобрел массу новых связей, в том числе в спецслужбах… Вот тогда я стал интересоваться, кто были те ублюдки.

— И что вы выяснили?

— То, что я вам рассказал вначале. Про группу ублюдков и ее деятельность. К маю девяносто шестого года они засыпались где-то в Сибири — то ли в Красноярске, то ли где-то рядом… Опять-таки жадность, опять-таки ошибка в расчете. Ими занялись спецслужбы, и огласки это не получило, потому что ублюдки сами были кто из ФСБ, кто из МВД, кто из президентской охраны.

Человек пятнадцать всего. Ездили по стране и вербовали себе помощников в местных структурах. Но правду-то знали только эти пятнадцать. Помощникам вешали на уши всякую лапшу о государственных интересах… А это был обычный рэкет. Так вот, из этих пятнадцати трое сбежали за границу, забрав большую часть денег. Один покончил с собой. Двоих посадили, а остальные… Николая Николаевича отправили в Чечню. Что называется, искупать кровью. А помощников, работавших в регионах, просто поувольняли и взяли подписку о неразглашении. Вот так мне рассказали. В самых общих чертах, без единого имени.

— Имена вам назвал Булгарин.

— Да, он. Прошло уже несколько месяцев, но я все равно обрадовался.

Я-то думал, что он выдаст мне имена главарей, тех пятнадцати. А он назвал одного Яковлева и троих «шестерок». Да к тому же выяснилось, что Яковлев погиб в том же девяносто шестом году. В Грозном. Получалось, что я зря заплатил…

— Но теперь все изменилось, — напомнил я. — Яковлев не просто вернулся живым, он вернулся сильным. Он идет наверх и подчищает за собой. У вас есть кого ненавидеть.

— Правильно подметили, — усмехнулся Абрамов. — Мужчине надо все время кого-то ненавидеть, иначе инстинкт хищника притупляется… Я его ненавижу. Я хочу его смерти. Как и вы, Константин. Как и та женщина, о которой вы говорили. Мне кажется, когда есть такая общность интересов… Иначе говоря, если бы здоровье Николая Николаевича оценивалось в ценных бумагах, я бы не решился сейчас играть на повышение.

— Что мы будем делать? — спросил я.

— Понятия не имею, — Абрамов посмотрел на часы и резко встал из-за стола. — Я же начальник, я просто принимаю решения. А другие люди думают, как эти решения выполнить.

— И кто эти другие люди?

— Мистер Горский ждет вас за дверью, — сказал Абрамов и доброжелательно улыбнулся. — Мне кажется, что наша встреча оказалась весьма плодотворной и закончилась на оптимистической ноте. Всего хорошего, Константин. Меня ждут на пресс-конференции.

Надев маску респектабельного улыбчивого джентльмена, Абрамов вышел из комнаты. Мне почему-то улыбаться не хотелось, хотя я получил практически все, за чем шел сюда. Проклятая человеческая природа. Никогда не бывает стопроцентного удовлетворения.

Горский шел по коридору, и гулкое эхо его тяжелых шагов разносилось вокруг, словно штормовое предупреждение перед началом стихийного, бедствия.

Я едва успевал за ним, обреченный разглядывать широкую спину абрамовского телохранителя по пути от комнаты для конфиденциальных переговоров к кабинету самого Горского.

— Заходи, — кивнул Горский, открывая дверь. — Чувствуй себя как дома. У меня дома.

Это меньше всего походило на стандартный офис. Здесь не было компьютера, не было ксерокса и каких-либо аппаратов специальной связи, кроме обычного телефонного аппарата. Зато на стене висела мишень для игры в дартс и календарь, иногда Горский забавы ради отправлял дартс в ягодицу Ирине Салтыковой. На стеллажах вместо папок с деловой документацией пылились стопки всевозможных журналов, а также с десяток в мягкой обложке. На самом почетном месте в кабинете стоял огромный телевизор «Сони».

Горский заметил, что я изучаю обстановку, ухмыльнулся и тяжело опустился в кресло, одновременно взгромоздив ноги в тяжелых ботинках на стол.

— Так вот и живу, — сказал он.

— Почему он называет тебя мистер Горский? — поинтересовался я.

— А вот из-за этого, — Горский кивнул на свои ноги. — Увидел как-то, что я сижу в такой позе, и стал издеваться — мол, ты, Горский, как настоящий американский ковбой. Только коровами от тебя не пахнет. Вот и стал звать мистером. Я думаю, что это не самое хреновое прозвище. Да ты садись… — гостеприимно предложил он. — Раз босс велел нам вместе работать, придется так и делать. Я вообще-то не против. Надоело одному пахать…

— Как одному? — удивился я, присаживаясь на диван:

— У Валерия Анатольевича один телохранитель?

— Ты не понял, — снисходительно произнес Горский. — У него их мешок.

Особенно после той истории… Ну, ты понял. Ме-шок, — по складам повторил он. — Охранников. А. я-то не охранник. Ты же видишь — босс пошел на пресс-конференцию, а я остался с тобой… Там о нем другие позаботятся. А я буду смотреть телик, а может, даже пропущу пару банок пива… — Горский вытащил из ящика стола дистанционный пульт управления и нажал кнопку, но в результате заработал не телевизор, как я ожидал, а из стены выехал мини-бар, доверху заполненный банками и бутылками. Горский бросил на меня взгляд, полный самодовольной гордости. Он явно ожидал от меня восхищения, и это восхищение я ему обеспечил.

— Ого! — изумленно сказал я. — Ничего себе!

— Это куда лучше, чем целый день носиться с боссом по Москве, — признался Горский. — А денег я получаю больше, чем те мальчики, что ездят с боссом. Мне это нравится!

— И за что же тебе платят? — сказал я, ловя брошенную Горским банку «Гиннеса».

— Честно говоря, это все из-за той истории. Если бы я тогда не оказался рядом с женой босса… Так бы я и остался в Городе. Считай, что мне платят пожизненную пенсию за мое молчание, за то, что я тогда был вместе с боссом, долбил эту гребаную землю, а она такая твердая в марте…

— Но это не все, — сказал я, не спрашивая, а констатируя факт. — Есть и другие обязанности. Как, например, сейчас.

— Ну да, — Горский не стал отрицать. — Кое-какие интимные поручения.

Если бы ты оказался простым шантажистом, я бы переломал тебе руки. Ну, раз уж ты не простой шантажист, тогда мне придется заняться Колей Яковлевым, который, как Фредди Крюгер из «Кошмара на улице Вязов», — никак не соглашается сдохнуть. Может, святой водичкой его побрызгать?

— Осиновый кол в грудь, — поддержал я.

— И еще в задницу, чтобы наверняка! — предположил Горский и громко захохотал, отчего кресло под ним жалобно застонало, а подошвы ботинок, смотревшие на меня, ритмично затряслись. — Ну это все шутки, как ты понял, — сказал он, отсмеявшись. — А на самом деле…

— Что на самом деле?

— Если Яковлев действительно пошел наверх, мы не можем просто подкараулить его у подъезда и сунуть ему финку между ребер. Тут придется делать что-то более хитрое. К тому же… — Горский прикинулся Майклом Джорданом и отправил пустую пивную банку в корзину по высокой дуге. — Три очка! Так, о чем я?

— О чем-то хитром, — напомнил я, про себя подумав, что хитрость — это то, что наполняет изнутри и самого Абрамова, и его телохранителя. Каким бы простым и приятным парнем ни старался прикинуться мистер Горский, я думал о нем, как о ком-то хитром.

— Вот именно, — кивнул Горский. — Нам нужно, во первых, поймать Яковлева врасплох, а во-вторых — обставить его смерть так, что мы тут совершенно ни при чем.

— Кирпич на голову, — сказал я.

— Это примитивно, — поморщился Горский. — И, между прочим, трудно попасть.

— Это один мой знакомый так называл несчастные случаи, которые на самом деле таковыми не являются, — пояснил я. — Кирпич на голову.

— Я понял, — кивнул Горский. — Да, нужно именно такое… А потом, нужно просто выяснить, где сейчас бродит этот Яковлев? В Москве он или нет?

— Его люди уже с неделю стараются сесть мне на хвост, — сообщил я. — Сначала в Городе, потом в Москве. Они хотят забрать у меня кое-какие документы.

— Если они гоняются за тобой, — рассудительно произнес Горский, — то, наверное, Яковлев захочет с тобой побеседовать, когда тебя поймают.

Выяснить, что и как. Ты понял?

— Хочешь, чтобы я стал приманкой?

— Ты такой догадливый, — уважительно сказал Горский. — Прямо как я.

Похожие чувства, наверное, испытывает старый холостяк, женившийся на старости лет и внезапно ощутивший всю прелесть положения, когда многое уже не надо делать самому. Для этого есть специальный человек под названием жена, и, приходя домой, ты с удивлением обнаруживаешь, что обед готов, полы вымыты, рубашки выстираны и поглажены. Есть от чего прийти в восторг, тем более что обратная сторона этой райской жизни далеко не сразу бросается в глаза.

Так и здесь: Горский по телефону заказал для меня авиабилет до Города, по телефону же его оплатил, по телефону заказал в кабинет обед из трех блюд на две персоны. Второй персоной был я.

Не дожидаясь тонких намеков на возможные расходы, Горский выдал мне две тысячи долларов.

— Машина до аэропорта будет в половине седьмого, — сообщил он, — Есть еще какие-то пожелания?

Я пожелал поговорить по телефону. Горский пожал плечами и вышел из кабинета, оставив меня наедине с телефонным аппаратом. Впрочем, я помнил, что сказал Абрамов, — во всем здании есть только одна комната, в которой прослушивание исключено. Я находился в другой комнате. Тем не менее я позвонил Евгении Булгариной и справился о новостях. Как и следовало ожидать, тело Олега Петровича не было найдено — ни мертвое, ни живое. Пара новых деталей… О которых стоит подумать. Следующим был Гарик.

— Ты у меня не то что в долгу, — с порога сообщил он. — Ты у меня в долговой яме! Но только больше суток я этого Лернера не продержу. Приезжай и сам с ним объясняйся…

— Можешь начинать, на дожидаясь меня, — сказал я. — В Москве пропал без вести гражданин Булгарин О. П., с которым Лернер работал в Городе. Вот пусть пишет все, что знает о Булгарине, пусть доказывает, что не имеет к этому делу никакого отношения. Я приеду сегодня вечером, поздно, и с утра включусь в работу. Еще какие новости?

— Домой лучше не ходи. Дело не в Филине, а в том, что, кроме наших ребят, там еще торчат парни из ФСБ, причем ничего конкретного они не говорят. Мой человек в ФСБ тоже не может ничего объяснить. Якобы это идет не от местного начальства, а аж из Москвы.

— Да, я в курсе, — сказал я, чем, видимо, поверг Гарика в крайнее изумление.

— Ты там в каких сферах вращаешься, а? Ты случайно не погряз в кремлевских интригах? Говорят, это очень прибыльное дело…

— Я возвращаюсь в город сегодня, — повторил я. — Я тебе позвоню. А ты пока не распространяйся о моем возвращении. Пока.

— То есть скоро мне придется кричать о твоем возвращении на каждом углу? — предположил Гарик — Я правильно понял?

— Правильно. И наведи еще справки по последним действиям Гиви Хромого против банды Кожаного. Или наоборот — Кожаного против Гиви.

— Так Кожаного убили, — сказал Гарик. — Грохнули у его собственного дома. Люди Кожаного думают, что это дело рук Гиви, и смазывают свои помповые ружья. Скоро займутся боевой раскраской, а там выйдут на тропу войны.

— Ясно, — сказал я и положил трубку. Стало понятно, что дальше засиживаться в Москве мне нельзя. Иначе Гоша, Сыч и прочие горячие парни начнут стрельбу, не дождавшись меня. А я кое-что хотел сказать им. Нечто вроде приветственного слова при открытии торжественного мероприятия. А вот человеку из московского ГУВД, племяннику шефа Гарика, я из этой комнаты звонить не стал. Не захотел. Да и времени до отъезда в аэропорт оставалось всего ничего.

Мистер Горский был настолько любезен, что поехал провожать меня в аэропорт. Вместе еще с двумя парнями из службы безопасности корпорации — с квадратными челюстями и сплющенными боксерскими носами, в одинаковых шерстяных костюмах они выглядели близнецами. Мистер Горский помыкал ими с завидной бесцеремонностью.

— Едем на скромной тачке, — сообщил он мне в подземном гараже. — Чтобы не выделяться.

Скромная тачка в корпорации «Вавилон 2000» называлась не «Запорожец», а «Крайслер». Сев в машину, я снова увидел в зеркальце сломанный нос водителя и повернулся к Горскому:

— Я тут вспомнил про одного парня… Он работал в конторе Булгарина. И в первый день, как я сюда приехал, этот тип следил за мной. Наверняка по приказу Булгарина. Невысокого роста, широкоплечий, бывший боксер или борец.

Лет двадцать пять — двадцать семь. Нос сломан В конторе Булгарина он состоит кем-то вроде начальника службы безопасности. Крутится на входе и отпугивает посетителей своей рожей. Если бы ты мог его разговорить…

— Я мог бы его разговорить, — кивнул Горский. — Вот посажу тебя на самолет и займусь.

«Крайслер» летел по омытым дождем московским улицам и вскоре вырвался на шоссе, ведущее к аэропорту. Горский оптимистично мычал какую-то мелодию, потом скорчил досадливую мину, хлопнул себя по лбу и сказал:

— Чуть не забыл! Вот тебе для связки. — Откуда-то появился сотовый телефон. — Действует по всей европейской части России, за него проплачено вперед, так что о деньгах не думай. Отдашь, когда закончим.

— Отдам? А я-то думал, что вы, богатеи, кидаетесь такими игрушками направо и налево.

— Не были бы мы богатеи, если бы кидались сотовыми телефонами направо и налево, — важно произнес Горский, и я понял, что это повторенная мысль его босса.

В аэропорту Горский устроил мне внеочередной проход через паспортный контроль, хотя я его об этом не просил.

— Особо там не затягивай, — напутствовал он меня. — Сразу бери быка за рога. И звони.

— Непременно, — пообещал я и направился к группе пассажиров, ожидавших рейса на Город.

Самолет принадлежал частной авиакомпании, а поскольку Горский мне об этом не сообщил, приятная новость достигла моих ушей на высоте трех тысяч метров.

— Наш самолет набирает высоту, — сказала стюардесса. — Как и наша авиакомпания. Сегодня мы открываем регулярное пассажирское сообщение с Москвой, и по этому поводу наша молодая энергичная авиакомпания дарит всем пассажирам небольшие сувениры. Всем раздали значки в форме маленького самолетика, и маленький мальчик, сидевший впереди меня, пришел в дикий восторг. Мой восторг был куда меньшим, особенно при известии о том, что для данной авиакомпании это не только первый рейс из Москвы, но и первый рейс после получения ими лицензии. Вспомнил, что самолет, в отличие от компании, показался мне очень старым. Мое воображение немедленно нарисовало картину его падения, саморазрушения в воздухе, столкновения с другим самолетом и прочие варианты, при которых слова «счастливого полета» будут звучать как посмертное издевательство. В такой ситуации, правда, была и своя мрачноватая прелесть. Филин, Николай Николаевич Яковлев, Абрамов и еще ряд людей будут долго мучить себя тщетными догадками, какую информацию унес я с собой в могилу и какую оставил в тайниках на черный день, а также была ли авиакатастрофа случайной, или ее организовал некий враг. Я разорву связь между ними, я останусь непораженной мишенью… Хорошенькая эпитафия, ничего не скажешь.

При заходе самолет несколько раз изрядно тряхнуло, но затем все наладилось, и перспектива воздушной катастрофы исчезла, что, однако, не делало намечающуюся интригу менее смертельной. Я подумал, что в подобных ситуациях все участники игры стараются запудрить друг другу мозги, но самые рьяные настолько этим увлекаются, что сами перестают понимать, где ложь и где правда, и каков процент лжи в тех двух словах, что они сейчас произнесли. Булгарин пудрил мозги мне, я — Абрамову, он отвечал мне тем же… Николай Николаевич Яковлев при встрече не преминет толкнуть какую-нибудь патриотическую речугу вроде тех, которыми он поднимал на великие дела Леонова и остальных. Есть еще Лернер, профессия которого состоит в запудривании мозгов. И я подумал о Филине, который был чужим в этой компании по одной простой причине — Филину не надо было врать. Он был откровенным убийцей на коммерческой основе, он брал деньги и убивал безо всякой посторонней болтовни. Искренний парень. Только почему-то я не горел желанием вновь с ним встретиться.

Я опять припомнил узкий проулок, ствол, глядящий мне в лицо, удивленные глаза Филина… Как бы то ни было, но я вернулся в Город, а значит, я вернулся на территорию Филина. Он был где-то здесь и вряд ли собирался промахнуться вновь.

Возле аэропорта я взял такси и поехал в Город. По пути я обдумывал возможные варианты и остановился на возвращении в гостиницу «Колос», бывший Дом колхозника. Люди Николая Николаевича едва ли ожидают такого. Они наверняка думают, что я буду обходить гостиницу стороной, памятуя тот поздний визит, закончившийся выламыванием двери. Но я не злопамятен. Тем более что за номер заплачено.

Я рассчитался с таксистом и зашагал к гостинице. Оглядев автостоянку, я увидел там свой «Шевроле». То есть не мой «Шевроле», а машину, предоставленную мне Ольгой Петровной Орловой. Тем не менее я испытал удовольствие, как будто обнаружил старую и дорогую вещь, некогда утерянную, а затем случайно найденную. «Шевроле» стоял в том же месте, где я его оставил несколько дней назад, — свидетельство того, что в этом мире кое-что еще остается неизменным. Мелочь, но приятно. Я поднялся на пятый этаж, подмигнул дежурной и направился к своему номеру.

— Вы вернулись? — запоздало спросила дежурная, обращаясь уже к моей спине.

— Вернулся, — сказал я. — Надеюсь, дверь починили и раму заколотили?

— Да, — дежурная подумала и добавила не столь уверенно:

— Кажется.

— И незваных гостей у меня в номере нет?

— Конечно! Примите наши извинения за тот инцидент… — Ей пришлось кричать, чтобы слова достигли моих ушей. А «инцидент» она произнесла как «инцендент». Я улыбнулся и вставил ключ в замочную скважину. Потом выждал несколько секунд. Но никто за дверью не шевельнулся, не взвел курок и не выпрыгнул в окно. Тишина как на кладбище. Я посмотрел в сторону дежурной по этажу и помахал ей рукой. Все нормально. Я отпер дверь и вошел в номер.

Зажег свет и на долю секунды зажмурился. Потом открыл, глаза, огляделся… И разжал кулак. Столбик из пятирублевых монет, завернутых в плотную бумагу, упал в карман плаща. Левой рукой я поставил сумку на пол. Они не только починили замок и заново заколотили оконную раму, они навели здесь образцовый порядок. Не хватало только приветственного транспаранта: «Добро пожаловать, Константин Сергеевич!». Но и без оного мне было приятно сюда вернуться, ведь это был мой «домозаменитель».

Завтра предстояло многое сделать, поэтому я собирался хорошенько выспаться. Белье было свежим, белоснежным и едва ли не хрустящим. Класть в такую постель уставшее немытое тело было бы кощунством, и я отправился в душ. Стоя под струями теплой воды, я вспоминал десятки подобных моментов в своей жизни, когда, вернувшись домой после изнурительных и небезопасных приключений, я опускался на свой старый продавленный диван, закрывал глаза, что не мешало мне точно подносить к губам бокал с мартини, если у меня был мартини, или с чем-то другим, не менее расслабляющим… Что еще? Ласковый взгляд на окружающие меня предметы, замершие на своих местах, покрытые пылью, которые, как и «Шевроле» на автостоянке, подтверждали, что не все меняется в мире… Пусть хотя бы книжный шкаф остается на прежнем месте. Мне нужно иметь точку опоры. Что еще? Еще можно было позвонить Ленке и сказать:

«Я дома», а потом сразу бежать открывать дверь, чтобы через считанные секунды она уже была рядом со мной на диване, и можно было ничего не делать, просто сидеть рядом, говорить или даже молчать… Положить голову на ее теплые колени, чувствовать ее нежные пальцы…

Я что, забыл выключить телевизор? Я вышел из ванной комнаты с полотенцем на бедрах и сразу же понял, что лучше было это полотенце использовать по-другому: например, завязать в узел на одном конце, намочить его, чтобы было тяжелее, и крутить этой штукой вроде пращи… Хотя вряд ли это меня бы спасло. Меня уложили первым же ударом в челюсть. От этого удара я отлетел назад, ударился спиной и затылком об косяк и сполз на пол, успев попутно получить пару пинков в ребра. Мое лицо постепенно смещалось вниз, вскоре оказавшись там, где только что были ребра. Неудивительно, что третий удар кроссовкой разбил мне лицо. Рот оказался полон крови, а голова — полной тумана. Меня выключили, как телевизор. Так мне, лопуху, и надо.

Но в одном я не ошибся — телевизор действительно работал. Они включили его, чтобы заглушить все прочие звуки. Это был ночной канал, и это была очередная серия очередной трансляции «Семнадцати мгновений весны». Если бы мне не выбили зуб, не разбили лицо и не врезали по ребрам, я бы даже и ухмыльнулся, глядя на троих мужиков, уставившихся в экран, как кролик в пасть удава.

" — А теперь расскажите мне о пасторе, — сказал Мюллер. Штирлиц сделал лицо умненького мальчика, которому учитель незаслуженно поставил четверку, и буркнул:

— Вот с этого и надо было начинать.

— Мне лучше знать, с чего начинать — немедленно заорал Мюллер".

— Вот в точности наш шеф, — прокомментировал сцену один из троих. — Сначала одно, потом другое, а наорет все равно на тебя, будто ты виноват, что у него семь пятниц на неделе…

— Он очнулся, — пихнул его в бок второй, показывая на меня. Третий просто подошел ко мне и еще раз пнул меня. Я мог понять его недружелюбное поведение: это был тот самый тип, которого я несколько раз двинул затылком об пол в леоновской квартире. Ему было на что обижаться. Выглядел он уже лучше, чем в тот момент, когда я оставил его лежать на полу. Я хотел сказать ему что-то вроде «Привет», но смог издать только хрип. Я сплюнул на пол сгусток крови и обломок зуба и укоризненно посмотрел на троих своих гостей.

— Скажи спасибо, что не убили, — сказал в ответ первый.

— Еще успеем, — рассмеялся второй.

— Это точно, — мрачно подтвердил третий. Я помнил его фамилию — Семенов. И ой не согласился бы с мнением Валерия Абрамова, что месть — это тупое чувство. Семенов выглядел как прирожденный мститель. Я подумал, что его стоит опасаться. И снова сплюнул кровь на пол. Во рту у меня было слишком много крови.

— Короче, — сказал первый, взглянул на часы. — Время позднее, всем надо домой, так что не будем тянуть резину. Ты знаешь, кто мы, мы знаем, кто ты.

Дальше: что нам нужно. Ты забрался в чужую квартиру и забрал оттуда чужие вещи. Их нужно вернуть.

— Все? — проговорил я разбитыми губами, которые казались мне в этот момент толстыми, как у негра.

— Ты должен прекратить распространять слухи, порочащие честь и достоинство офицеров ФСБ, — строго сказал второй. Я рассмеялся.

— Ну что вы, ребята? — медленно произнес я. — Какая честь? Какое достоинство? Вы втроем избили одного, к тому же голого, мужика. Не волнуйтесь, к вам эти слова не имеют никакого отношения — ни честь, ни достоинство… Третий хотел мне врезать, но первый его удержал.

— Мы могли бы действовать против тебя официально, — сказал второй. — Возбудить уголовное дело о распространении клеветы… О незаконном вторжении в квартиру Леонова. Об ограблении квартиры Леонова. Мы могли это сделать.

— А что ж не сделали? — осведомился я. — Или вы любители неформального общения? Неформалы от ФСБ? Черта с два вы можете что-то сделать официально!

Я, видите ли, незаконно вторгся к Леонову, а этот тип, что, законно? — Я показал на Семенова.

— Орлова больше не является твоим работодателем, — напомнил второй. — Она решила прекратить расследование смерти сына, согласившись с официальной версией. Очень мудрое решение. Так что у тебя больше нет оснований ворошить это старое барахло. И нет оснований утаивать документы, принадлежащие бывшему сотруднику ФСБ. Я имею в виду Павла Леонова. Давай, что нашел, и расстанемся по-хорошему.

— Ты мудр, как три Штирлица, — ответил я, и все трое, не сговариваясь, посмотрели на экран телевизора. — Я отдам тебе леоновские бумажки, а вы меня подвесите к потолку, как леоновского сына, да? Трое переглянулись.

— Если ты не отдашь эти бумажки, мы с тобой точно сделаем что-нибудь нехорошее, — пообещал Семенов. — У нас богатая фантазия и богатый опыт.

— Неужели? — Я негнущейся рукой зацепил полотенце, подтянул к себе и набросил на бедра. — Это чтобы ваша фантазия не забрела слишком далеко, — пояснил я свои действия. Семенов выматерился.

Я осмотрелся кругом — мой номер, бывший десять минут назад образцом чистоты и порядка, снова был разгромлен. И когда они успели устроить такой бардак?

— И вы опять ничего не нашли, — констатировал я. — И не найдете. Потому что я не такой кретин, чтобы таскать ценные вещи с собой. Или хранить их в номере. Это гарантия моей жизни, и она, как смерть Кащея, спрятана весьма и весьма основательно.

— Или ты скажешь, где, или я буду ломать тебе поочередно все пальцы на руках, — предложил Семенов. — Устраивает?

— Я могу умереть от болевого шока, — возразил я. — Мне никогда не ломали все пальцы, только по одному. Я могу не вынести такой ужасной пытки.

А бумажки спрятаны не просто так. Если я не подам о себе вестей в течение двух недель, бумаги пойдут в прессу. Надо это Николаю Николаевичу?

Они явно растерялись. Им велели выбить у меня документы, а потом ликвидировать. Самоубийц-висельников с разбитыми лицами не бывает, поэтому меня бы, вероятно, вывезли за город и утопили. И они с удовольствием это сделали бы, особенно Семенов, но главной их задачей все-таки была не моя смерть, а картриджи с леоновскими мемуарами. И они растерялись. На лице первого читалось большое желание сбегать к начальству и спросить совета, но…

— Есть такой вариант, — сказал я. — Вы извиняетесь передо мной и едете по домам. И больше не попадаетесь мне на глаза.

— Ха-ха, — сказал первый. — У меня есть тоже предложение: мы выкидываем тебя из окна. Черт с ними, с бумажками.

— Очевидно несовпадение позиций договаривающихся сторон, — заключил я.

— Надо искать компромисс.

— Надо тебе яйца оторвать, — душевно предложил Семенов.

— То-то ты все под полотенце заглядываешь, — понимающе кивнул я. — Ну хорошо, вот такая идея: вы оставляете меня в покое, я отдаю вам то, что я забрал у Леонова в квартире и не треплюсь на эту тему. Идет?

— Идет, — сказал первый. — Давай сюда бумажки.

— Иногда создается впечатление, что вы не хотите достичь компромисса, — сказал я. — Мне нужны гарантии, что вы меня не тронете.

— Гарантирую, — быстро сказал первый. — Давай бумажки.

— Не будь таким дураком, — попросил я. — Мне нужны гарантии от самого.

От Николая Николаевича. Я хочу с ним встретиться и лично отдать ему леоновские мемуары. А он пусть лично мне гарантирует безопасность. Ему я поверю.

— Он с такой швалью не встречается, — сказал третий.

— А с какой швалью он встречается? — огрызнулся я. — С тобой, что ли?

Короче, не будет Николая Николаевича, не будет мемуаров. А чтобы он понял, что ему обязательно нужно со мной встретиться, скажите ему: «Есть писатели мертвые, а есть писатели живые».

— Чего-чего? — первый посмотрел на остальных. — И что, из-за этой ерунды он кинется тебе навстречу?

— Помчится, — заверил Я. — Со страшной силой. Не перепутайте: «Есть писатели мертвые, а есть живые». Он поймет.

— А если не поймет?

— Тогда добавьте, что я могу организовать ему встречу с живым писателем. Это должно привести Николая Николаевича в неописуемый восторг.

— Ну хорошо, — задумчиво произнес первый. — И когда ты хочешь встретиться? И где?

— Понадобится время. Одни сутки. Чтобы и мне, и Николаю Николаевичу как следует подготовиться. В шесть часов утра. Завтра. В цирке.

— В цирке? — поморщился второй. — Там же холодно… Да еще в шесть утра.

— А ты не приходи, — усмехнулся я. — Пусть Николай Николаевич один приходит, без эскорта… Согласны? В шесть утра, в цирке?

— Тебе позвонят, — сказал первый. — Сегодня до десяти утра будь в номере. Тебе позвонят. Ты узнаешь наше решение. Они переглянулись, как нерешительные гости, чувствующие, что уходить уже пора, но не решающиеся сделать это в одиночку. Потом первый все-таки мотнул головой в сторону двери, и двое других последовали за ним.

— Все хорошо, — сказал я им вслед. — Только Семенова завтра с собой не берите. Я на него обиделся. Могу и зашибить сгоряча. Семенов дернулся было назад, но его снова сдержали.

— Если я еще раз! — прохрипел Семенов, ненавидяще глядя на меня. — Еще раз с тобой столкнусь! Одному из нас — кранты! Точно!

— Это цитата, — разочарованно заметил я, садясь на корточки. Затем медленно встал на ноги, использовав дверной косяк как опору. — «Три мушкетера». Рошфор говорит Д'Артаньяну: «Если мы еще раз встретимся, то один из нас убьет другого». И что ты думаешь? Через двадцать лет Д'Артаньян таки замочил этого придурка. Так что, Семенов, заходи двадцать лет спустя после обеда. Буду ждать. Семенов неожиданно улыбнулся.

— Я тебя убью, — пообещал он. — Поболтай напоследок, идиот.

И они ушли. Я снова посмотрел на свой разгромленный номер, потом проковылял в ванную комнату, увидел свое лицо в зеркале и простонал:

— Вот гады…

В таком виде я даже себе не нравился. Но самое главное — без пяти десять они позвонили. Еще бы им не позвонить! И, конечно, они были согласны.

— У тебя есть ровно один час на все твои дела с Лернером, — сказал Гарик. — Я обязан его сегодня же выпустить.

— А показания по поводу своих отношений с Булгариным он написал?

Гарик молча раскрыл папку и показал мне лист бумаги, исписанный примерно наполовину.

— И это все?

— Все. Лернер утверждает, что отношения были чисто деловыми и закончились, когда Булгарин перебрался в Москву. По поводу исчезновения Булгарина никаких соображений у него нет. Вовсю протестует и грозится пожаловаться в прокуратуру. Я буду тебе очень признателен, Костя, если ты сдержишь свое слово и сделаешь так, чтобы все закончилось без скандала. Что у тебя, кстати, с лицом? Это в Москве?

— Нет, это уже здесь. Группа встречающих. — Я вспомнил, что в автобусе, когда я ехал на встречу с Гариком, пассажиры с опаской или с брезгливостью посматривали в мою сторону. Все удары, полученные мною за ночь, проявились теперь на моей физиономии, как проявляется изображение на фотобумаге. Давно я не видел столь мерзких фотографий.

— Ну, в этом есть и свои плюсы, — оптимистично заявил Гарик. — Рожа у тебя так распухла, что никакой филин не узнает. О нем, кстати, никаких вестей. Как сквозь землю провалился. Тот мужик, которого он послал в церковь за конвертом, описал его внешность, но так приблизительно, что… — Гарик махнул рукой. — А ты его запомнил? Поможешь фоторобот составить?

Я задумался и снова воскресил в памяти ту сцену в проулке — выскакивающий невесть откуда Филин, хлопки выстрелов, падающий Гарик, потом милиционер… Потом между мной и Филином не оказывается никого, и вроде бы я должен видеть его лицо…

— Нет, — покачал я головой. — Не помню. Я как-то избирательно запомнил: помню, как он прищурил глаза. Еще в ствол я смотрел. А лицо как-то не запомнилось. Потом я отпрыгнул в сторону, а Филин пропал.

— Улетел, — скептически произнес Гарик. — Н-да… Тем не менее тебе жутко повезло, что он промазал. В упор ведь промазал.

— А ему не повезло? — обиделся я. — Ему не повезло, что у меня осечка вышла? Я бы там из него мишень бы сделал дырявую!

— Может, вы там договорились? — предположил Гарик. — Делаем вид, что стреляем друг в друга, а сами пуляем в воздух и расходимся подобру-поздорову… Ну, не скрипи зубами, я пошутил. Иди к Лернеру, он в следственном изоляторе, как ты и просил. Там предупреждены о тебе.

— Не пойдешь со мной? — повернулся я в дверях к Гарику.

— Разве что поскачу на одной ножке, — ответил тот. — Меня утром сажают за стол, а вечером вынимают и везут домой. С тростью не хочу ходить. Хватит нам и Гиви Хромого.

— Да уж, — согласился я. — Гиви Хромого номер два Город не переживет. С Гиви мне тоже надо было встретиться. Но позже, чуть позже. Сначала Лернер.

Сначала бывший юрист Олега Булгарина. Я должен его разговорить. Не для протокола, не для официоза, а для себя. Неформальные методы правосудия…

Хм. Я вспомнил ночных гостей, также считавших себя неформальными борцами за некие идеалы. И я вдруг подумал о том, что у нас с ними слишком много общего. Правда, я никогда не буду убивать девятнадцатилетних парней и подвешивать их на крюке из-под люстры. Но я могу сделать кое-что и похуже.

Потому что считаю, что прав я, а не они. Потому что считаю, что у меня есть основания так действовать. Хотя бы в память о Юре Леонове. Хотя бы из-за этого.

— Доброе утро, — сказал я, войдя в камеру Лернера. Дверь за мной с лязгом затворилась, и стали очевидны все прелести изолятора: тусклая лампочка под потолком, сквозняк и вонь.

— Так. Значит, мне подбросили соседа для компании? — осведомился Лернер, и в его голосе смешались радость и подозрение, что подбросили ему не простого соседа, а «наседку» — стукача. Нотариус даже на нарах выглядел вполне респектабельно: толстый шерстяной свитер, спортивные штаны и кроссовки, надетые опять же на толстые шерстяные носки. Лернеру было за пятьдесят, он был гладко выбрит, а когда я сел рядом, то ощутил пробивающийся от него слабый запах туалетной воды.

— Александр Исакович, — представился он. — С кем имею честь?

— Это неважно, — сказал я. — Маленькое уточнение: я не ваш сосед. Я тот, из-за кого вы здесь сидите.

— Можно ударить вас в лицо? — вежливо спросил Лернер.

— Если найдете там свободное место. Масса людей желает ударить меня в лицо, и большинство из них оказалось шустрее вас, Александр Исакович. Но дело не в том. Дело в том, как вытащить вас отсюда.

— Это элементарно, — сказал Лернер. — Открыть эту дверь, а дальше я выйду сам.

— И что дальше? Далеко вы уйдете?

— Домой, — сказал Лернер, но уже не так уверенно. — Что вы имеете в виду, молодой человек? Что значит «далеко вы уйдете»? Это угроза?

— Это предостережение, — возразил я. — Находясь в этой камере, вы были в безопасности. А вот за пределами камеры, за пределами этого здания… Кто знает.

— Ну да, — скривился Лернер. — Теперь выясняется, что вы мой благодетель и я вам должен быть по гроб обязан! Я член российской гильдии юристов и…

— Гильдия вас не спасет в этой ситуации. Вы обладаете слишком опасной вещью, Александр Исакович.

— Это вы про мою сберкнижку?

— Нет, это я про завещание Олега Петровича Булгарина.

Лернер недоверчиво покосился на меня, вздохнул и утомленно произнес, драматично потрясая руками:

— Я уже пятьсот раз говорил, что никакого завещания у меня нет. Я говорил это тому человеку, который меня допрашивал, я написал это в своих показаниях…

— Вы говорили это жене Булгарина, — продолжил я, и Лернер растерянно замолчал.

— Откуда вы это знаете? — проговорил он некоторое время спустя, с прищуром глядя на меня. — Вы подслушивали мои телефонные разговоры? Но это незаконно! Я буду решительно протестовать…

— Жена Булгарина мне сказала об этом, — перебил я. — Она мне рассказала про завещание. Про то, как Булгарин за день до своего исчезновения звонил вам. О том, что Булгарин оставил один экземпляр завещания у вас. Еще тогда, давно, два или три года назад.

— Она напутала, — быстро сказал Лернер. — Она что-то напутала.

— Отчасти вы правы, Александр Исакович. Она не в курсе дел мужа. Она, например, не понимала, зачем хранить один экземпляр завещания у вас, если сам Булгарин живет в Москве. А вы понимаете?

— М-м… — Лернер замялся. — Но нет же у меня завещания, как вы не можете понять! — выдал он после краткого раздумья.

— Хорошо, будем рассуждать теоретически. Булгарин составил некий документ, именуемый им завещание. Один экземпляр он оставил у себя, другой — у вас. Логично предположить, что такие вещи делают для того, чтобы, сохранить документ в случае каких-то чрезвычайных обстоятельств.

Предположим, чисто теоретически, что Булгарин опасался каких-то людей, которые могут к нему прийти и изъять данный документ. А может быть, даже и убить Олега Петровича. В таком случае Олег Петрович всегда имеет запасной вариант, который хранится у вас. Если эти люди захотят всего лишь документ, а не жизнь Олега Петровича, он отдаст свой текст и ничего при этом не потеряет. А если его убьют, то вы будете должны вскрыть это так называемое завещание и огласить его…

— Почему так называемое завещание? — встревожился Лернер.

— Потому что документ, который у вас хранится, — это не завещание в традиционном смысле. Это мемуары Олега Петровича о его службе в ФСБ с указанием на его возможных убийц. Олег Петрович не должен был писать эти мемуары и не должен был делать еще кое-что. Но Олег Петрович все-таки это сделал и стал бояться, что ему воздастся по заслугам. И он составил это «завещание».

— Боже, — прошептал Лернер. — Боже… Я действительно составлял для Олега Петровича завещание, настоящее завещание. Но я никогда не заглядывал в ту папку, которую он оставил мне на хранение. Я не знаю, что там! Боже…

— Вот именно. — Я с удовлетворением наблюдал волнение на его лице.

Наконец-то Лернера пробрало. — Олег Петрович жил себе не тужил, а потом узнал, что человек, которого он опасался больше всего, человек, который больше всех не заинтересован в существовании таких мемуаров, не погиб, как считалось раньше. Более того — этот человек решил уничтожить все компрометирующие его материалы. Некоторое время Олег Петрович выжидал, надеясь, что все обойдется. Но потом он узнал, что трое из его бывших сослуживцев погибли в течение двух месяцев при странных обстоятельствах. И Олег Петрович испугался. Настолько, что стал вздрагивать при слове «мемуары». Он-то хорошо помнил, что этот человек запретил разглашать информацию. А Булгарин ослушался. Тогда он побежал.

— Куда? — непонимающе спросил Лернер.

— Как куда? Вы вспомните, о чем он спрашивал вас, когда звонил последний раз? Только вспомните по-настоящему, не для протокола, а для себя… Ну!

— Не кричите, — попросил Лернер. — Ну… Он спрашивал меня о здоровье.

О делах. Потом он спросил, не собираюсь ли я уезжать из Города в ближайшее время. То есть… Он что, собирался приехать ко мне?

— Скорее всего он уже приехал.

— Но вы сказали, что он исчез!

— Он исчез из Москвы, чтобы сбить со следа своих преследователей. Но он их не сбил, понимаете? Они тоже здесь. Если уж я разузнал о существовании булгаринского «завещания», то те, другие люди, — тем более. Они хотят любой ценой заполучить это завещание. То, что хранится у вас. Вы сейчас уйдете из камеры, придете домой… А там вас уже ждут. И вряд ли Булгарин. Он один, а преследователей у него — много.

— Ну и что? — отважно заявил Лернер. — Пусть приходят, я отдам им завещание и раскланяюсь! Я-то тут ни при чем.

— Докажите, — попросил я. — Докажите, что вы не читали это «завещание».

Докажите, что вы не знакомы с его содержанием. Сможете? Черта с два.

— Ну и что?

— Все то же. Все та же старая печальная история. Идет подчистка следов.

Одного булгаринского сослуживца убили вместе с женой. У другого повесили девятнадцатилетнего сына. Кого волнует в таком раскладе старый нотариус?

Ровным счетом никого.

— Я не такой уж старый, — проворчал Лернер. — Ну, так и чего вы от меня хотите?

— Передайте мне завещание.

— Желаете иметь приключения на свою голову? — удивился Лернер.

— Они у меня уже есть, — признался я.

Лернер выскочил из опостылевшей камеры и так стремительно зашагал по коридору, что иногда это переходило в бег, мне приходилось придерживать нотариуса за локоть. Увидев нас в дверях своего кабинета, Гарик обрадовался:

— Консенсус состоялся?

— Не то слово! — ответил я. — Полное взаимопонимание! Никаких жалоб в прокуратуру!

— Но и благодарственных записей в книгу почетных посетителей тоже от меня не ждите, — пробурчал Лернер. — Если я заработаю себе воспаление легких…

— Вы? Воспаление легких? — притворно возмутился я. — Да вы меня переживете!

— Учитывая твой образ жизни, в этом не будет ничего необычного, — прокомментировал мои слова Гарик. — Так мне трубить на весь город о твоем возвращении, как ты просил?

— Уже не надо. Те, кого надо было известить, уже в курсе. — Я показал на свое лицо. — Между прочим, ты задолжал мне одну вещицу. Я отдал тебе ее перед отъездом в Москву. Вспомнил?

— А-а-а, — протянул Гарик. — Дело пахнет керосином, да? — Он открыл сейф и вынул оттуда мой «ТТ». Лернер посмотрел на оружие уважительно и чуть опасливо. Теперь он, наверное, окончательно проникся мыслью о существующей для его жизни опасности. А я подумал, что, будь со мной тогда, возле Успенской церкви, этот пистолет, а не чужой, одолженный у милиционера из группы захвата, все могло быть иначе. Все могло быть совсем иначе. Может быть, я убил бы Филина, а может… Но это уже прошло. Это не случилось. Я положил пистолет в карман плаща и повел Лернера на выход из здания ГУВД.

Моя «Ока», избавленная от радиомаяка, стояла здесь же, на стоянке. Как я и просил, Лернер недоуменно осмотрел мою машину, но затем все-таки соблаговолил в нее забраться.

— В «Салют-Банк», — сказал он веско, словно я был таксистом, а он пассажиром. Я не стал возмущаться и поехал в «Салют-Банк».

— Там завещание? — спросил я по дороге. Лернер солидно кивнул.

Некоторое время он ехал молча, потом встрепенулся, повернулся ко мне и сказал:

— Слушайте, вы, не знаю как по имени… А зачем Булгарин едет ко мне? Пока завещание у меня, то есть в банке, оно выполняет свою функцию. Оно сработает после смерти Булгарина и накроет его убийц. Но если он заберет его с собой… Тогда в нем не будет никакого смысла! Зачем он едет ко мне?

— Понятия не имею, — сознался я. — Но только в ближайшее время вокруг этого «завещания» развернется настоящее сражение — начнется выяснение отношений между Булгариным и теми, кто за ним гонится. Хотите оказаться между ними? Хотите попасть под перекрестный огонь? Надо вам это? — Для большей убедительности я как бы невзначай извлек правой рукой из кармана пистолет и положил на сиденье рядом с собой. Лернер подумал и сказал заискивающим тоном:

— Вот вы правильно говорите. Я понял, что вы правильно говорите. Это их проблемы, а не мои. Пусть сами разбираются… Я-то ведь простой нотариус, меня попросили присмотреть за завещанием, я сделал это… И я понятия не имел, что это такая опасная штука… А вот вам-то зачем все это?

— Это мое личное дело, — многозначительно ответил я. Звучало это солидно, но в то же время ничего не объясняло. А Лернер не решился расспрашивать дальше.

Когда он сбежал по ступеням «Салют-Банка», неся в руках зеленую кожаную папку, я приветливо ему улыбнулся. Лернер тоже улыбался — облегченно.

— Вот оно, — пропыхтел он, протягивая мне папку. — Все, я развязался…

— Мудрое решение. — Я покрепче сжал папку в своих руках. — Кстати, если вы сегодня увидите Булгарина, скажите, что «завещание» у меня. И что я буду ждать Олега Петровича в недостроенном цирке в шесть часов утра. Если у него возникнут ко мне претензии, там мы сможем их решить.

— Хорошо, — пробормотал озадаченный Лернер, до которого только сейчас дошло, что избавление от зеленой папки не избавляет его от перспективы столкнуться нос к носу с Булгариным или его преследователями. И Олег Петрович при этом наверняка будет страшно зол на своего нотариуса. Однако зеленая папка была уже у меня, я швырнул ее на заднее сиденье «Оки» и поспешно нажал на газ, оставив Лернера стоять на ступенях банка и думать, к добру все это или нет.

Следующим по списку был Гиви Хромой. Время близилось к обеду, и я решил поискать Гиви в ресторанах, где он обычно проводил по три-четыре часа ежедневно. Проблема Хромого заключалась в том, что все дела он решал лишь после обильного застолья, а поскольку застолья имели склонность затягиваться, то времени на дела практически не оставалось.

Я уже настроился было на то, чтобы грубо прервать процесс приема пищи Хромым, но неожиданно застал в ресторане «Эльдорадо» странную картину: Гиви сидел за столом в полном одиночестве. Да и стол выглядел бедновато: тарелка с какими-то зелеными листочками и бокал минеральной воды, которую Гиви пил с явным отвращением. За соседним столиком сидела свита Хромого в количестве пяти человек и с сочувствием смотрела на мучения своего шефа.

Я остановился в нескольких шагах от столика, но Гиви заметил меня, оживился и энергично замахал рукой, приглашая подойти поближе.

— Диета? — кивнул я на листья салата. Гиви Сморщился, как будто я наступил ему на любимую мозоль.

— Не спрашивай, не спрашивай, — пробурчал он. — Язву нашли у меня эти доктора, чтоб им неладно! Такие бабки им плачу, неужели не могли найти что-нибудь получше! А тут тебе — язва! Ни жареного, ни печеного, ни соленого… А что еще остается есть? — возмущенно спросил Гиви. — Это, что ли? — Его презрительный взгляд скользнул по салату. — Нет, я уже полчаса стараюсь это есть, но… Никак! Хочешь, съешь за меня?

— Я за другим, — сумел я наконец вклиниться в поток страданий на кулинарную тему. — Можно, я кое-что другое за тебя сделаю?

— Что такое? — удивился Гиви. — Что ты хочешь за меня сделать?

— У тебя проблемы с Кожаным, — заговорщицким шепотом сказал я.

— Это не проблемы, — махнул рукой Гиви. — Что это за проблемы? Тем более что Кожаного кто-то грохнул… но не я! — поспешно заметил он. — Не я.

Свои же, наверное, и грохнули.

— А они думают на тебя. И не просто думают, а потихоньку готовятся устроить тебе новую пакость. Кое-что покруче того фейерверка в твоем офисе.

— Ты тоже знаешь, что это их рук дело? — изумился Гиви.

— Они не скрывают. Они всем это рассказывают. Даже гордятся этим.

— Вот молодняк оборзел, — грустно произнес Гиви. — Я же хотел цивилизованно с ними разобраться. Того подрывника, которого Борода поймал, помнишь? Я же его не кончил. Просто хорошенько допросил, выяснил, кто это все устроил, да и посадил парня в подвал. До поры до времени. Хотел встретиться с Кожаным, пристыдить его, а парня представить как доказательство. Только вот Кожаный меня не дождался, помер Кожаный…

— А парень все сидит у тебя в подвале?

— Сидит, что ему сделается, — меланхолически произнес Гиви. Диетическая пища и воспоминания о неразумном Кожаном навели на него хандру. — Так что ты там хотел за меня сделать? Парня, что ли, этого убрать? Да ну, зачем тебе мараться…

— Немного по-другому, — сказал я. — Отдай мне этого парня. И больше не думай о людях Кожаного. Считай, что их вообще не существует в природе.

— Не существует? — Гиви удивленно поднял брови. — Но они же есть, они никуда не делись… Ты знаешь, у меня был земляк, из Кутаиси, так однажды он так хорошо накурился конопли, что ему стало казаться, будто меня, Гиви Хромого, не существует, домов вокруг не существует, ментов не существует…

И надо сказать, Константин, это плохо для него кончилось. Потому что пришли несуществующие менты, взяли моего земляка под руки и потащили к себе… При этом в одном кармане у моего земляка было полно конопли, в другом — незарегистрированный ствол, на котором висело два мертвяка. Так что я не люблю впадать в иллюзии — того нет, сего нет…

Это не будет иллюзией, — пообещал я. — Просто поверь мне. Они больше не будут тебя беспокоить.

— Если хочешь, делай, — согласился Гиви. — Конечно, у тебя тут какой-то свой интерес, но мне все равно… Хочешь — делай. А то у меня уже голова болит от всякой мелюзги, которая хочет воевать с Гиви, — Кожаный, Шелковый, Джинсовый, Атласный и какой там еще? А то еще появился такой — Хрюк.

Представляешь, Константин? Парня зовут Хрюк. Ну называли бы сразу «свинья».

Да и зарезали бы сразу. Ох, как мне это надоело, — Гиви сокрушенно покачал головой. — Иди, Константин, действуй. Ребята отдадут тебе того парня. Если он еще жив. Найдешь Бороду, скажешь, я велел…

— Большое спасибо, — сказал я.

— Большое пожалуйста, — отозвался Гиви. — Я не спрашиваю, кто тебе так разукрасил лицо…

— Столб, — ответил я. — Налетел случайно на столб. С кем не бывает?

— Твое дело! — развел руками Гиви. — Столб так столб…

Через сорок пять минут Борода запихнул на заднее сиденье моей «Оки» тощего и бледного как смерть пацана лет восемнадцати. Тот закрывал глаза ладонями — тусклое осеннее солнце казалось ему нестерпимо ярким.

— Надо же, — сказал Борода, ехидно усмехаясь. — Ты все еще жив. Видать, правду говорят про Филина…

— А что про него говорят? — спросил я, стараясь скрыть охватившее меня волнение. Словно каждые две секунды меня било разрядом электрического тока.

— Говорят, что его подстрелили, — сообщил Борода. — Я сначала не поверил, но слишком уж много людей об этом говорит. И разные люди. Видать, правда… Не вечный же он, Филин. Всем приходит свой срок. Разве нет?

— Наверное, — пробормотал я.

— Да точно тебе говорю, — вдруг с неожиданной настойчивостью затвердил Борода. — У каждого свой срок. Если бы только его знать… Хотя лучше, если не знать, Чтобы не считать дни и минуты до конца… Согласен?

— Конечно, — автоматически сказал я и завел двигатель. Я не был сейчас в состоянии думать о сроках и счете дней, мне было достаточно четырех слов Бороды: «говорят, что его подстрелили». Машина двигалась рывками, я не мог понять почему, но затем сообразил — мне было радостно. Я искренне радовался тому, что Филин, вероятно, мертв. Это порождало надежду, это давало шанс…

И хотя солнце с трудом пробивалось сквозь завесу из суровых ноябрьских туч, на какой-то миг его свет показался мне невероятно ярким, столь же ярким, каким он показался похожему на скелет подрывнику, лежавшему на заднем сиденье машины.

— У, черт! — изумленно выпалил официант «Золотой антилопы», когда я ввалился в зал, держа на руках тело подрывника. Оно было легким. Вот вам лучшая диета — неделя в подвале у Гиви Хромого.

Немногочисленные посетители завертели головами, разглядывая меня. Я улыбался направо, и налево, чувствуя себя почти кинозвездой.

— Где они? — спросил я официанта сквозь зубы.

— Кто?

— Гоша, Сыч и прочие…

Официант кивнул на дверь за стойкой бара. Туда я и направился. Дверь была закрыта изнутри, и мне пришлось пнуть ее пару раз, прежде чем мне открыли. Одновременно я увидел направленный мне в голову ствол пистолета.

Кажется, рука у Гоши больше не болела.

— Ты! — изумленно произнес он. — Опять!

— Держи! — сказал я в ответ и скинул ему на руки тело подрывника, который хоть и был в сознании, но никаких звуков не издавал и руками-ногами не шевелил. Этакий живой труп, который даже Гоша не сразу признал.

— Мать твою! — вырвалось у него, когда опознание состоялось. Гошу сегодня тянуло на восклицания. — Где ты его взял?!

— Это ты у меня спрашиваешь? — осведомился я, усаживаясь за стол и оглядывая разложенные на нем коробки с патронами и разобранный «Макаров».

Гарик правильно представлял себе ситуацию. Племя Кожаного схоронило своего вождя, а теперь готовилось к выходу на тропу войны. В углу с «Калашниковым» на коленях сидел Сыч, а рядом с ним стоял еще какой-то незнакомый парень в кожанке. — Здравствуйте, ребята, — сказал я им. — Не думал, что снова свидимся, но вот… — Я показал на подрывника. — Решил вам занести вашего человечка.

Гоша широким жестом смахнул патроны со стола, положил туда слабодышащего парня.

— Это же Ослик! — продолжал он удивляться. Ослик, который Гиви Хромого подорвал! Ослик, ты что, жив?! А мы-то думали…

— Ослик не только жив, — перебил я. — Он еще и не проболтался Гиви Хромому, кто его надоумил подорвать офис. Да, Ослик? — строго посмотрел я на парня. Тот, видимо, не успел забыть то, что я упорно вколачивал ему в голову всю дорогу от Бороды до "Золотой антилопы, и послушно кивнул. Это отняло у него последние силы. Он закрыл глаза.

— Не проболтался? — Гоша никак не мог поверить в такое счастье. — Не выдал. Ослик? Ну, мужик! Ну, крут!

— Гиви держал его в подвале, — сообщил я. — Круто на него нажимали, но парень не раскололся. И Гиви решил его отпустить. Он даже извинился.

— Погоди, — подал Сыч голос из угла. — Если Гиви не узнал, что это мы подорвали его офис, если он не держит на нас зла — зачем он замочил Кожаного?

— Да, — спохватился Гоша. — На хрена он Ваську замочил?! Мы такого не прощаем!

— А кто вам сказал, что это дело рук Гиви? — спросил я И посмотрел в глаза каждому из троих. Они ждали откровения. И я им это устроил.

— Гиви здесь ни при чем, — сказал я. У Гоши от напряжения отвисла нижняя челюсть.

— А кто же тогда? — не выдержал Сыч. — Кто это сделал?

— Есть такой человек, — неторопливо ответил я. — Как-то я приходил сюда, к Кожаному, чтобы предупредить его. Гоша тогда все собирался меня пришить…

— Забыто, — быстро выпалил Гоша. — Что за человек?

— Я помню, — внезапно сказал Сыч, морща лоб. — Как же его… Я помню, ты говорил тогда… Вспомнил! Николай Николаевич! Да, я угадал?

— Правильно, — кивнул я. — Насчет него я и предупреждал тогда Васю. Но он недооценил этого Николая Николаевича, сказал, что дело это прошлое и так далее… А дело оказалось совсем даже не прошлым, а настоящим.

— Что за кент? — деловито осведомился Гоша, будто в следующую минуту он собирался схватить автомат и бежать на поиски убийцы своего вождя.

— Серьезный товарищ, — сказал я. — Он был в отъезде. Теперь вернулся, сводит старые счеты…

— С зоны вернулся, — моментально все сообразил Гоша. — С зоны вернулся и хочет всех к ногтю прижать. А вот хер ему! С нас и Гиви хватит, чтобы всяких стариков еще кормить! Да и Ваську я ему не прощу!

— Правильный подход, — кивнул я. — У меня с ним тоже счеты. Поэтому я и пришел к вам, ребята. Вы люди серьезные, обид вы не прощаете, по себе знаю.

Я забил «стрелку» с этим Николаем Николаевичем на завтра, в шесть утра, в цирке. Может, подъедете?

Судя по выражению лица Гоши, такого подарка он не получал давно. Может быть, с самого детства. Он помотал стриженой головой и прочувствованно сказал мне:

— Ну мужик! Ну удружил! — И он протянул мне для рукопожатия толстую ладонь. Я пожал ее, заметив, что перстней на пальцах Гоши поубавилось. Он явно побаивался таинственного нефрита. Берег здоровье.

— Обязательно там будем! — пообещал он. — Всей нашей толпой подъедем и размажем этого Колю.

— Сколько с ним народу будет? — поинтересовался более осторожный Сыч.

— Человека три-четыре. — Я подарил Сычу успокаивающий взгляд. — Немного. Я бы мог на стороне пацанов набрать, но подумал, что вы захотите за Ваську сквитаться…

Сыч подумал пару минут, а потом утвердительно кивнул головой. Не подававший до этого момента признаков жизни подрывник Ослик внезапно оторвал затылок от стола и голосом смертельно раненного бойца пропищал:

— И я… тоже пойду! С вами!

— Само собой! — рявкнул Гоша. Я посмотрел на бледное лицо парня и вдруг подумал о Юре Леонове. Не то чтобы они с этим Осликом были похожи, но…

Нет, что вы, — сказал я. — Гляньте на парня — он на ногах не стоит. Ему теперь неделю отъедаться да отсыпаться надо. Его ветром сдует.

— Точно! — удивительно легко согласился со мной Гоша. — Пусть отдохнет, а потом уже за работу… Поправляйся, Ослик.

Я понял, что у этой компании после гибели Кожаного нет будущего. Гоше был нужен босс, который бы отдавал приказы и бил Гошу по толстому загривку за глупости. Гоше был нужен кто-то более умный. Сыч был слишком нерешителен для такой роли. Остальные — слишком молоды. Разве что…

Дверь распахнулась, и сначала в комнате оказались обтянутые черным вельветом ягодицы Милки. Как выяснилось чуть погодя, она тащила за собой Рафика, которого только что выпустили из тюрьмы после разбирательств с незаконным хранением оружия.

— А вот кого я вам привела! — завопила Милка, пятясь задом и не видя меня. Рафик, напротив, меня сразу заметил, треснул Милку по рукам, чтоб та отстала, и нахмурился.

— Это у вас тут что за?.. — очень нехорошим голосом начал он. — Этот гад что здесь делает, а?!

— Остынь, Рафа, — сказал Сыч. — Тут все в порядке. Это наш парень. Он притащил Ослика от Гиви, и он выведет нас на того козла, что замочил Кожаного. Все путем, Рафа. Садись, выпьем за встречу.

Рафик не торопился откликаться на призыв Сыча. Он смотрел на меня, смотрел на Ослика и размышлял. Если бы он мог сосредоточиться, напрячь свою память и проанализировать все, что знал обо мне… Тогда он мог заподозрить неладное. Особенно если бы вспомнил брошенное мною когда-то: «Я ни на кого не работаю. Я работаю только на себя». И Рафик мог бы задуматься — с какой стати я вдруг стал ангелом-хранителем банды Кожаного. И даже догадался бы, что мои действия меньше всего выгодны им, а больше всего выгодны мне.

Естественно. Но к его боку прижималось горячее — даже через вельвет — тело Милки, Сыч уже доставал стаканы, а на лице Гоши расплылась дурацкая и очень гостеприимная улыбка. Рафику не хотелось вспоминать и анализировать. Он слишком устал от тюрьмы. Ему хотелось расслабиться. Короче говоря, сладкий воздух свободы сыграл с Рафиком злую шутку.

Ну что ж, теперь я, пожалуй, представлял, как чувствует себя паук, развесивший сети и поджидающий, пока в них попадется всякая летающая мелочь.

Это было приятное чувство, дававшее ощущение своей силы и превосходства, своей мудрости… Оказывается, приятно быть повелителем судеб. Старая и неумирающая страсть человечества — управлять другими людьми. То, что называется власть. Сладка, как ананасовый ликер, желанна, как восемнадцатилетняя студентка с гладкой кожей и торчащими грудями, которым не нужен бюстгальтер. К ней привыкают быстрее, чем к героину. Она прирастает к телу, и оторвать ее потом очень трудно. Практически невозможно. А если оторвешь, то лишенный ее может просто умереть от болевого шока. Но все это — не совсем мой случай. Моя власть над теми людьми, что сойдутся на арене цирка в шесть часов утра завтрашнего дня, вовсе не абсолютна. Они могут разорвать паутину, если я допущу хотя бы одно неверное движение. А значит, допускать таких движений мне нельзя.

Был вечер, и я сидел в гостиничном номере, включив телевизор — калейдоскоп мужских и женских голосов, рекламных выкриков и фоновой музыки, как ни странно, успокаивал меня. Возникала иллюзия того, что ты не один. Я разбирал кучу разных бумаг, накопившихся у меня за последние недели. Копии газетных статей о жизни Валерия Абрамова. Связка Ленкиных писем. Зеленая папка, изъятая мною у Лернера. Ее, кстати, я еще не читал.

Первые страницы представляли собой обычное завещание, касающееся распределения материальных ценностей после кончины Булгарина О. П. Большая часть имущества отписывалась супруге покойного, и мне оставалось только порадоваться за Евгению. К этому документу Лернер приложил руку, и это естественно. А вот на последней странице подписи Лернера не было, да и сама страница выглядела чуждым элементом — более потрепанная, немного меньший формат, другая фактура. Тем не менее она была здесь, вместе с официальным завещанием. Последняя страница содержала следующий текст:

— "Я, Булгарин Олег Петрович, будучи в здравом уме и твердой памяти, заявляю, что в январе — марте 1996 г., будучи на службе в городском управлении Федеральной службы безопасности, был вовлечен Н. Н. Яковлевым в преступный заговор с целью шантажа известного бизнесмена В. А. Абрамова. Яковлев организовал похищение дочери Абрамова, ее содержание в дачном домике за городской чертой. Это он использовал, чтобы потребовать от Абрамова значительную сумму денег. Когда Абрамов не захотел ее заплатить, Яковлев приказал убить его дочь, что и было выполнено. Это также не заставило Абрамова выплатить требуемую сумму.

Яковлев предупредил меня и прочих участников заговора, что за его действиями стоят высокопоставленные люди, поэтому разглашение информации об акции против Абрамова недопустимо, а ослушавшихся будет ждать суровое наказание.

Зная жестокость и подозрительность Яковлева, я предполагаю, что он может предпринять попытку убить меня, чтобы уничтожить свидетеля своих преступлений. В случае моей гибели прошу иметь это в виду. Н. Н. Яковлев — это тот человек, который заинтересован в моей смерти. Учитывая его опыт в подобных делах, прошу учесть, что ему ничего не стоит придать моему убийству вид несчастного случая. Прошу тех, кто прочитает данное завещание, принять меры по изобличению и наказанию Н. Н. Яковлева". Подпись и дата.

Да, Олег Петрович в своем репертуаре. Он признался лишь в том, что его вовлекли в преступный заговор, а что он там делал, участвовал ли в похищении, в убийстве дочери Абрамова — непонятно. Можно было подумать, что и нет. Просто невинный агнец какой-то. Жертва происков Яковлева Н. Н.

И еще: дата. Последняя страница была датирована июнем девяносто шестого года. Собственно завещание — девяносто восьмым годом. То есть до Булгарина сразу дошло, что Николай Николаевич может подстраховаться и устроить Олегу Петровичу кирпич на голову. И бумажку написал почти сразу же после завершения той истории. Хранил где-то дома. Потом занялся бизнесом, познакомился с Лернером и решил обеспечить более солидное место хранения для своих бумаг. Составил официальное завещание, присовокупил к нему старое предупреждение о Яковлеве и отдал один экземпляр на хранение Лернеру.

Оставалось только поражаться, насколько Олег Петрович Булгарин заботился о своей жизни и о наказании своих возможных убийц, но при этом не задумывался о такой же ценности той жизни, что была жестоко прервана в марте девяносто шестого года в дачном домике неподалеку от Города. Хотя нет, ценность этого он представлял очень конкретно, Абрамов сказал, что заплатит Булгарину почти полмиллиона долларов за четыре имени убийц. Олег Петрович мастерски сотворил из собственного преступления капитал. Молодец, что и говорить… Только вряд ли кто теперь мог позавидовать нынешнему положению Олега Петровича. Тайное всегда становится явным, а сладкая жизнь, основанная на кровавых деньгах, внезапно приходит к концу. Олег Петрович, ау? Надеюсь, вы знаете, где находится недостроенный цирк? Не заблудитесь в предрассветных сумерках.

Там будет много желающих, с вами встретиться. Поделитесь ценным опытом…

Я отложил зеленую папку в сторону. Три странички в ней — вот все, что станет эпитафией Олегу Петровичу Булгарину. Негусто. Я ожидал чего-то более основательного. Хотя, если подумать, так и должно было быть. Леонов писал мемуары, чтобы заработать, привлечь к себе внимание. У Булгарина деньги уже имелись, и он ограничился краткой отпиской, очевидно, считая, что исповеди и угрызения совести — удел идиотов.

Так, теперь Ленкины письма. Я снял резинку, стягивающую их в тугую пачку. Конверты без марок, она просто бросала их в почтовый ящик или отдавала оперативникам, что сидели в засаде на моей квартире. Интересно, они все еще там? Или их перебросили на более важное задание? И остался ли у меня после их дежурств кофе в шкафчике на кухне? Вот вопрос всех вопросов. Ладно, письма: я надорвал первый конверт, вытащил сложенные листки бумаги.

Аккуратные буковки, складывающиеся в ровные строчки. Я вздохнул и приступил к этой тяжелой работе — чтению писем от женщины, которая сначала считала, что меня любит, потом считала, что ненавидит, потом… Ну вот, как раз узнаю последние новости.

Я прочитал первую строчку, а затем остановился. Отложил письмо в сторону. Что-то мешало мне погрузиться в чтение. Будто бы у меня была аллергия на листки в клеточку, исписанные Ленкиной рукой. Я несколько раз пробовал начать сначала, но каждый раз все заканчивалось одним и тем же — я не мог это читать. Дошло до того, что я просто не понимал смысла слов.

Придется отложить до лучших времен.

Так я и сделал, но тут же подумал, что ни к чему мучить себя чтением всей накопившейся за прошлые недели корреспонденции. Достаточно всего лишь позвонить, чтобы Ленка в двух словах пересказала мне свои послания. То ли это раскрытие темы «Ты загубил лучшие годы моей жизни», то ли «Вернись, я все прощу». К обоим лозунгам я относился с большим сомнением. Но потрепаться с Ленкой был не прочь. Тем более что наступающий день мог принести массу сюрпризов. Весьма специфических сюрпризов. Плохо сказывающихся на здоровье.

И с Ленкой стоило поговорить хотя бы из обычной вежливости — вдруг мне так понравится в недостроенном цирке, что я решу остаться там навсегда?

Я бросился энергично набирать номер ее телефона, а попутно — и запоздало — подумал, что Ленки уже может и не быть в Городе. Они с мужем, вероятно, уже в Питере, обставляют новую квартиру…

— Алло, — сказала Ленка. — Я слушаю.

— Привет. — Я был удивлен и обрадован тем, что мои опасения не подтвердились. Я уже забыл, когда последний раз так удивлялся и радовался.

Сам от себя такого не ожидал. — Привет, это я. Костя…

— Костя? — Ленкин голос был взволнован и, пожалуй, напряженным. — Ты где? Я тебя просто потеряла, — быстро заговорила она. — Я ждала твоего звонка, долго, долго, просто устала ждать… Ты получил мои письма? Получил?

— Получил, — ответил я. Нужно было сказать, чтобы она не переживала и не волновалась так из-за меня. Кажется, она сильно извелась за последнее время. Бедняжка. Мне стало ее жалко.

— Прочитал?

— Конечно, конечно, — постарался успокоить я ее. — Все прочитал. У меня тут были дела, но завтра, надеюсь, они закончатся… И я загляну к тебе.

Если твой муж, конечно, не помешает. Он в Городе или уже уехал в Ленинград?

— Он… — Ленка запнулась. — Неважно! — с каким-то отчаянием сказала она. — Костя, ты…

— Я приду, конечно, — повторил я. — Не переживай. Завтра вечером. Будь готова.

— Костя, не надо… — начала она и внезапно замолчала. Снова началось: люблю — ненавижу, приходи — не приходи. Что там в голове у этих женщин — черт знает…

— Успокойся, — сказал я как можно ласковее. — Завтра вечером я приду. И мы все обсудим. Пока…

Она первой повесила трубку. А я подумал, что один разговор по телефону с этой женщиной можно приравнять к часу физических упражнений. Я швырнул пачку ее писем на кровать. До лучших времен. Туда же полетели газетные статьи об Абрамове. Их можно было уже и отправлять в мусорное ведро, но…

Кто знает, вдруг пригодятся. На столе передо мной остались «ТТ» с двумя запасными обоймами и старенький револьвер. Револьвер мне подарил Гоша в знак своего ко мне расположения. Я подозревал, что на револьвере висит как минимум пара преступлений, и не собирался долго таскать его с собой. Повод избавиться от оружия у меня уже наметился. Еще здесь был сотовый телефон, переданный мне Горским. Звонок по нему я уже сделал, оставалось ждать результатов. А второй звонок я сделал по гостиничному телефону. Восьмерка, московский код, семь цифр.

— А не слишком поздно для таких разговоров? — мрачно отозвался в трубке племянник гариковского шефа.

— Ох, извините, я забыл про разницу во времени между нашим городом и Москвой, — соврал я. На самом деле никакой разницы во времени не существовало, но за сегодняшний день я так много лгал разным людям, что не мог сразу избавиться от вредной привычки. К тому же это так весело.

— Я выяснил то, что вы просили, — буркнул мой собеседник. — Чего мне это стоило — я не буду говорить, вы все равно не поймете. Короче, это был первый и последний раз. Больше мне по таким делам не звоните.

— Не буду звонить, не буду писать и слать посылки, — быстро пообещал я.

— И забуду, как вас зовут. Ну так что? Теперь скажете?

— Теперь скажу. Десятое сентября. И долгие-долгие гудки в трубке, где, словно в бездонной бездне, исчез голос моего собеседника.

Волей-неволей напрашивается сравнение с неким празднеством, приглашенные на которое люди слишком воспитанны и интеллигентны, чтобы опаздывать. Уж лучше они придут на час раньше, но не на пять минут позже. Я добрался до недостроенной круглой коробки городского цирка в половине шестого, а в центре сооружения, там, где должна была располагаться арена, уже кто-то был. И этот кто-то курил. Ветер дул в мою сторону, так что я замедлил шаги, а потом и совсем остановился, присел на валун и стал ждать.

В начале веселых восьмидесятых городские власти решили, что для полного счастья жителям не хватает своего постоянного цирка. Хотя лично я считаю, что сама власть бывает забавнее любого цирка. Но тогда идея пошла на ура, и были вбуханы приличные деньги в строительство. Во второй половине десятилетия оно шло все медленнее, пока совсем не сдохло. К тому времени веселья кругом хватало и без раскрашенных клоунских физиономий. В конце концов на окраине Города осталась недоделанная конструкция, без крыши и без перспективы быть доделанной, поскольку использовать сооружение для каких-то других целей было малоприемлемо в силу архитектурных особенностей. Был, правда, один энтузиаст, предлагавший построить на базе цирка всероссийский центр кик-боксинга, но потом этот деятель неудачно продал партию алюминия, и его взорвали в собственном «Мерседесе». Больше желающих заниматься судьбой цирка не нашлось. И в предрассветные темные часы это всеми покинутое и позабытое здание смотрелось весьма зловеще. Я подумал, что выяснение отношений — это как раз то, что будет весьма органично смотреться на круглой цирковой площадке. Там, где, по замыслу проектировщиков, должны были скакать лошади под сверкающими седлами, ходить вперевалку медведи и прыгать по тумбам хищники. Хищники потихоньку подтягивались к месту встречи.

Я просидел на холодном валуне минут пятнадцать, когда услышал шаги приближающегося к цирку человека. Точнее, не сами шаги, а шум, производимый этим человеком при столкновении с различными естественными препятствиями, которых было столь много вокруг цирка. Строители бросили это место, словно в панике спасались от нашествия инопланетян, оставив после себя два жилых вагончика, огромные кучи мусора, незарытые ямы, битый кирпич, кое-какие инструменты и массу бутылок.

Теперь по этому отнюдь не райскому ландшафту пробирался, сопровождая почти каждый свой шаг отчаянным матом, некто с чемоданом в руке. Издали он напоминал заплутавшегося командировочного. А вблизи — Олега Петровича Булгарина, только теперь без гамбургера, без кружки с надписью «Босс», без офиса и без секретарши. Само-собой, он был не в настроении. И само собой, его настроение не улучшилось, когда я подошел к нему сбоку и показал свой «ТТ».

— Фух, — сказал Булгарин, опуская чемодан на землю. — Наконец-то.

Наконец-то добрался. У меня все ноги в синяках…

— Не надо так много и поспешно бегать, — посоветовал я. — Ноги целее будут. И другие части тела тоже.

— Слушай, — обратился ко мне Булгарин, переведя дух. — Как ты меня вычислил? И зачем тебе мои бумажки" а?

— У тебя что в руке? — спросил я. — Чемодан? А у меня — пистолет.

Поэтому вопросы буду задавать я. Зачем тебе было забирать завещание у Лернера? У тебя же есть свой экземпляр, а Лернер держал бумаги в банке, все как надо…

— Не было у меня с собой завещания, — досадливо пробормотал Булгарин. — Я, когда узнал в конце девяносто шестого, что Николая Николаевича шлепнули в Грозном, на радостях все свои бумажки сжег, а то, не дай Бог, жена прочитает или еще кто… Я и у Лернера собирался все забрать, да только некогда было.

А потом ты приезжаешь и говоришь, что Калягина и Леонова грохнули. Я звоню Кожухову, а мне говорят, что он тоже в гробу лежит. Я запаниковал, взял ноги в руки, да и бежать из Москвы, пока меня четвертым трупом не записали.

Думал, что меня сочтут покойником, откроют завещание, да и врежут Николаю Николаевичу по полной программе. И с чего ты вдруг решил, что я хотел забрать у Лернера бумаги? Ничего подобного, я просто хотел его проинструктировать, как себя вести после моей «смерти», — Булгарин усмехнулся. — По телефону стремно, вдруг Яковлев меня на прослушку взял? А так я бы с ним обо всем договорился. У меня же кое-какие бабки на счетах еще имеются… Ну, вот Лернер за десять штук «зеленых» все бы и оформил. Только приезжаю я в родной город, а мне говорят, что Лернера менты забрали… Я жду-жду, потом появляется Лернер и сообщает, что ты ему совсем мозги запудрил, про какое-то преследование наболтал, про какие-то мемуары, и под этим соусом вытребовал все мои бумаги…

— Не так уж их и много, — сказал я.

— Но они мне дороги как память, — возразил Олег Петрович. — Бумаги должны быть у меня. Ты, конечно, хитрый, даже хитрее меня… Я это ценю.

Очень высоко ценю.

— Это хорошо, — кивнул я. — Ты, кстати, куда собрался?

— Туда, — махнул рукой Булгарин. — На Запад. Сначала в Польшу, а там как получится. Может, мне все-таки взять бумаги с собой, пристроить их в какой-нибудь швейцарский супернадежный банк? Как посоветуешь? Будет пожизненная страховка от Николая Николаевича… Лернер — это все-таки провинциальный лох. Вот ты ему мозги запудрил, он тебе все и вынес на блюдечке с голубой каемочкой. И вот еще… — Булгарин нахмурился, словно у него вдруг испортилось настроение. — А ты уверен, что это Николай Николаевич ребят положил?

— А что, есть другие предположения? — внимательно посмотрел я на него.

— Нет, я просто так спросил… А бумаги мои с тобой?

— Попозже об этом, — уклончиво ответил я. — Я их прочитал… Так ты участвовал в убийстве дочери Абрамова? В бумагах об этом как-то невнятно написано…

— Да черт с этим! — нетерпеливо выпалил Булгарин. — Давай мне бумаги, я тебе заплачу десять штук «зеленых». Идет? Я же знаю, зачем ты меня вызвал. — Он ухмыльнулся. — Каждый хочет иметь свой маленький бизнес, да? Десять штук, согласен?

— Абрамов заплатил тебе больше, — заметил я.

— Ты? — выдохнул Булгарин. — Ты и это знаешь? Двадцать тысяч.

— А зачем ты посылал за мной слежку? — продолжал я задавать вопросы. — Такого урода со сломанным носом.

— Ну, — замялся Булгарин. — Для подстраховки… Чтобы выяснить, кто ты, что ты…

— Я показал визитную карточку.

— Ну мало ли кто что показывает! А ты действительно частный детектив?

Хотя наверняка частный детектив, раз меня вычислил. Как ты допер, что я сюда рвану? Я-то надеялся, что все решат, будто со мной что-то случилось…

— Умник, — фыркнул я. — Во-первых, в твоей фирме сразу просекли, что одновременно с тобой исчезли сто пятьдесят тысяч долларов, предназначенных для какой-то там сделки. Это еще ладно, можно подумать, что тебя ограбили и убили из-за этих денег. Но что это за исчезновение, когда человек заранее берет из дома пистолет, зубную щетку и пять пар белья? Такое впечатление, что ты работал не в ФСБ, а воспитателем в пионерском лагере. А в-третьих, ты бросил машину, пусть даже с пулевым отверстием в стекле, но всего лишь в километре от аэропорта «Домодедово». Лень было пешком пройтись чуть побольше? Или за сто пятьдесят тысяч баксов теперь попутку не возьмешь? Ежу понятно, что ты двинул прямиком в Домодедово и полетел, в Город.

— Откуда ты знаешь про пять пар белья? — изумленно произнес Булгарин, — Что, Женька тебе разболтала?

— Когда мужчина бросает женщину безо всяких объяснений и без копейки денег, он не вправе рассчитывать, что она станет хранить его секреты, — сказал я. Что-то меня потянуло на морализаторство. — Я думаю, что она расскажет про твои трусы и в милиции. Польскую границу придется переползать на пузе. Глубокой ночью.

— Значит, у меня совсем мало времени, — сделал вывод Булгарин. — Ладно, вот двадцать пять тысяч долларов. — Он ласково похлопал по чемодану. — Давай бумажки, да я побегу. И еще одна просьба: помалкивай о том, что знаешь. За такие бабки можно и помолчать.

— У тебя в руках что? Чемодан, — напомнил я. А у меня — пистолет.

Наверное, я его не просто так с собой таскаю.

— Наверное, нет, — осторожно согласился Булгарин. — А зачем?

— Как средство убеждения, — пояснил я. — В данный момент мне надо тебя убедить двигаться вон в том направлении. — Я показал на здание цирка. — Польша в другую сторону, я понимаю, но тем не менее…

— Двадцать пять тысяч, — снова затянул свою песню Булгарин, но я ткнул его стволом «ТТ» в бок, и песня оборвалась.

В центр сооружения можно было попасть по трем широким проходам, находившимся под прямым углом друг к другу. Мы шли по среднему проходу.

Булгарин настороженно вертел головой по сторонам, рискуя споткнуться и полететь наземь.

— Что за темень, — недовольно бурчал он.

— Сейчас будет светлее, — пообещал я. Тут я не соврал. Над ареной перекрытий не было, и четверо мужчин стояли под темно-серым утренним небом, поеживаясь от холода. Двое курили, и один из курящих носил фамилию Семенов.

— Это еще кто? — Булгарин встал как вкопанный, едва мы вышли из коридора на открытое место. — Кто это такие?

— Сейчас узнаешь, — пообещал я. — Сейчас ты все узнаешь.

— Продал меня, да? — прошипел Булгарин, выставляя вперед чемодан и прикрывая им живот как щитом. — Не продешевил, нет? Он бурчал еще что-то такое же злобное, а я подумал, что мы стоим на арене, а на арене должны быть опилки. А опилки почему-то ассоциировались у меня с какой-то песней Высоцкого, где были слова «…но в опилки он пролил досаду и кровь». Не самая подходящая ассоциация.

— Константин Сергеевич, — это был первый. Сегодня он был подчеркнуто вежлив и корректен. Не спешил заехать мне ногой в морду. То ли присутствие Николая Николаевича его сдерживало, то ли «ТТ» в моей руке. — Константин Сергеевич, мы готовы дать вам гарантию безопасности, если вы передадите нам интересующие нас документы… А это еще кто? — уставился он на Булгарина.

— Я знаю, кто это такой.

Невысокий человек в темно-зеленом плаще и темных очках неторопливо шагнул к первому. Уж не знаю, зачем Николаю Николаевичу были нужны в такой темноте солнцезащитные очки… Хотя, я слышал, что умельцы из ФСБ могут нашпиговать в очки едва ли не компьютерную систему. Надеюсь, что у него все-таки не были вмонтированы в оправу крупнокалиберные пулеметы. Он же не Джеймс Бонд.

— Я знаю, кто это такой. Здравствуйте, Олег Петрович, — ровно и бесстрастно произнес Яковлев. — Давно не виделись. Когда он говорил это, его лицо оставалось совершенно неподвижным, что напоминало чревовещательские фокусы. Но все оказалось гораздо проще, когда Николай Николаевич подошел поближе — его щеки и подбородок оказались изуродованы страшными шрамами, что вызвало, наверное, повреждение мышц лица.

— Здравствуйте, — упавшим голосом ответил Булгарин. И тяжело вздохнул.

Он напоминал в этот момент напроказившего школьника, неожиданно наскочившего на строгого директора. Чемодан лишь усиливал сходство.

— Живой писатель — это вы? — спросил Яковлев.

— Что? — не понял Булгарин, но на всякий случай отступил назад.

— Он, — подтвердил я и вытащил из-за пазухи зеленую папку. — А вот его произведение. Хотите ознакомиться?

— Я полагаю, что вы затем ее сюда и принесли, Константин Сергеевич, — сказал Яковлев. — А в вас, Олег Петрович, я сильно разочаровался.

Булгарин скривился, как от боли, и еще сильнее прижал чемодан к животу, словно это могло его каким-то образом спасти.

— Итак, сделка? — предложил я. — Вот вам живой писатель вместе со своим произведением. Единственный экземпляр, между прочим. Передаю вам в пользование, как и то, что я забрал в квартире Леонова. Вы оставляете меня в покое.

— Хорошая сделка, — кивнул Яковлев.

— Продал меня, сволочь, — с болью в голосе сказал Булгарин и как-то странно скрючился.

— Папка, — я не обратил внимания на его стенания и протянул булгаринское завещание Яковлеву. Тот кивнул, взял папку, раскрыл ее и пролистал. Одобрительно кивнул мне. Неодобрительно взглянул на Булгарина.

Первый все это время щелкал зажигалкой над папкой с булгаринскими бумагами, и я понял, что никаких приборов ночного видения в очках Николая Николаевича нет и что это обычный выпендреж. Пожалуй, с этого момента я перестал его бояться.

— Хорошо, — сказал Яковлев, передавая папку первому, тот, в свою очередь, отдал ее Семенову. — Теперь бумаги из леоновской квартиры.

— Сейчас, — я вытащил из кармана плаща коробки с картриджами. Яковлев протянул за ними руку, но я медлил. — Николай Николаевич, я полагаю, что с этим писателем вы разберетесь со всей строгостью? — Я кивнул в сторону Булгарина. Яковлев молча кивнул…

— Так же, как разобрались со Стасом Калягиным и его женой?

Первый нахмурился, Семенов шагнул вперед и положил руку за полу куртки.

Яковлев не пошевелился. Спокойно и уверенно он сказал:

— Это просто клевета.

Я не имею к этому никакого отношения. Я знаю, как вы объясняете эти происшествия, но на самом деле смерти Калягина, Леонова и Кожухова — вовсе не моих рук дело. И я понятия не имел, что Олег Петрович составляет такие документы, пока вы не сказали об этом моим людям.

— А как насчет Юры Леонова?

Тут Яковлев помедлил, пожевал губами, но тем не менее произнес:

— Самоубийство, — и добавил уже более решительно. — Давайте сюда ваши коробки.

Семенов резко выдернул из-под полы куртки пистолет. Я вскинул свой и предупредил:

— Не надо обострять обстановку!

— Коробки, — повторил Яковлев.

— Держите. — Я бросил их на землю к ногам Николая Николаевича. Это было невежливо, но мне надоело быть вежливым. Первый быстро нагнулся и взял картриджи в руки.

— Вот так, — удовлетворенно произнес Яковлев. — Все можно решить миром…

— И если мне не дадут миром отсюда уйти, я кое-кому разнесу башку! — внезапно завопил Булгарин. Левой рукой он прижимал к телу чемодан, а вот в правой у него теперь был зажат девятимиллиметровый «вальтер». Откуда он его вытащил — черт знает. Но он вытащил этот «вальтер» и теперь целился в Николая Николаевича, однако при этом то и дело зверски косился на меня, тем самым намекая, что Яковлев не единственный человек здесь, кому Олег Петрович с удовольствием разнес бы башку. Далеко не единственный.

На Николая Николаевича произошедшее не произвело особого впечатления.

Он так и стоял — неподвижно, заложив руки за спину и чуть укоризненно глядя на Булгарина, который в это время целился ему в грудь. Я же обратил внимание на то, что Семенов развернул пистолет от меня на Булгарина. Это не могло не радовать.

— Олег Петрович, — как бы между прочим поинтересовался Яковлев. — А что это у вас в чемодане, который вы так страстно прижимаете к своему телу?

Может, еще три тома воспоминаний, с которыми вы решили рвануть за границу?

— Там сто пятьдесят тысяч долларов и пять пар белья, — ответил я, прежде чем Булгарин открыл рот. Судя по тому, как дернулся Олег Петрович после произнесения этой фразы, я переместился в списке кандидатов на тот свет на второе место. После Николая Николаевича.

— Пусть вас не беспокоят мои деньги! — ехидно выкрикнул Булгарин, медленно отступая к проходу, через который мы вошли внутрь цирка.

— Деньги меня всегда беспокоят. Особенно чужие, — сказал кто-то, и Булгарин внезапно прекратил свое отступление к спасательному выходу, замер и стал плавно опускать пистолет.

— Так-то оно лучше, — произнес мистер Горский, подталкивая Булгарина вперед. Я не видел, что именно Горский упер в спину Олегу Петровичу, но, учитывая габариты абрамовского телохранителя, это, по-видимому, было нечто основательное.

— Становится людно, — заметил Яковлев, всматриваясь в сумрак, откуда вышел Горский. — Больше там никого нет? А то выходите уж все сразу…

— Ты один? — спросил я Горского.

— По-моему, меня и одного тут будет достаточно, — самодовольно заявил Горский.

— Это ваша охрана, Константин Сергеевич? — уточнил Яковлев.

— В каком-то смысле, — ответили. К этому моменту Николай Николаевич был единственным из нас семерых, кто не извлек на свет Божий оружие. Семенов уже давно красовался с пистолетом, первый и второй энергично повытаскивали стволы, когда узрели выдвигающуюся из мрака могучую фигуру Горского.

Булгарин неуклюже вывернул шею, заглянул в лицо человека, который упер ему в спину ствол, и неуверенно проговорил:

— Кажется, я вас где-то уже видел.

— Хорошая память! — оценил Горский. — Я тебе потом скажу, где мы встречались. Если не забуду. Кстати, — он сказал это так, что слышали только я и Булгарин. — Я взял в оборот того типа со сломанным носом, про которого ты мне сказал. Пришлось его помакать головой в унитаз, но результат — чистосердечное искреннее признание. Оказывается, — Горский заговорил еще тише, — этот вот деятель, — последовал толчок в спину Булгарина, — велел ему проследить, где ты живешь, а потом тебя пришить. Чтобы ты не мог рассказать Валерию Анатольевичу о том, что товарищ Булгарин, удачливый торговец именами, умолчал о своих собственных подвигах… Да, родной? — последовал еще один мощный толчок, от которого Булгарин едва не упал, успев пробормотать: «Нет, это не правда!»

— Что у вас там за перешептывания?! — не выдержал Семенов. У парня явно чесались руки. Если держишь пистолет в руке больше двух минут, волей-неволей начинаешь палить из него. А тут такой повод.

— Стоп, — сказал Яковлев, который держал перед глазами картриджи; первый услужливо щелкал зажигалкой. — Это пустые картриджи. Здесь ничего нет.

— Может, у вас что-нибудь с очками? — невинно поинтересовался я. — Может, стоит посмотреть при более ярком освещении?

— Здесь ничего нет, — повторил Яковлев и кинул коробки на землю. — Что это значит, Константин Сергеевич?

— Это значит… — я пожал плечами. — Видимо, это значит, что сделка сорвалась. Да и вообще — какие там гарантии безопасности вы собирались мне предоставить, придя вчетвером, обвешанные оружием? Мне кажется, гарантия моей безопасности тут может быть только одна…

Яковлев раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но осекся и повернулся в сторону одного из проходов.

— Это что такое? — настороженно спросил он. Горский вопросительно посмотрел на меня, Семенов вскинул руку с пистолетом, первый лихорадочно убрал зажигалку, а Булгарин напряженно ссутулился.

Усиливающийся шум перерос в совершенно ясный звук работающего автомобильного двигателя. Через несколько секунд из прохода выехал джип, резко затормозил, оттуда тяжело вывалился Гоша с автоматом наперевес и, не обращая внимания на стволы глядящих на него пистолетов, мрачно поинтересовался:

— А ну, который здесь Николай Николаевич? Мне достаточно было протянуть руку в нужном направлении.

Накануне вечером, пообщавшись с людьми Кожаного в «Золотой антилопе», я покинул это заведение в самый разгар начавшейся там гулянки по поводу возвращения Рафика и заодно в преддверии утренней разборки с Николаем Николаевичем. Судя по тому, в каком состоянии Гоша и компания прибыли в цирк, можно было предположить, что гуляли они основательно и всю ночь. И в результате дошли до такого настроения, когда на спиртное смотреть уже противно и появляется нечто вроде чувства вины перед самим собой, что время потрачено зря, а важная работа не сделана. После чего все резко прекращают пить и бегут делать работу, но так, как ее можно сделать после нескольких часов пьянства, курения разных растительных составов и приставаний к Милке.

То есть — сделать работу грубо и наспех.

— А ну, который здесь Николай Николаевич? — мрачно поинтересовался Гоша. Одновременно из других дверей джипа повыскакивали еще несколько вооруженных мужчин, в том числе Сыч и Рафик.

Может быть, вы объясните… — начал Николай Николаевич, но его слова были перебиты звуком передергиваемого затвора. Гоша разговаривать не собирался. Ему надо было поскорее положить всех, кого надо, и ехать отсыпаться. Яковлев понял, что вновь прибывшие не будут вести дискуссии, за секунду до того, как Гоша начал стрелять. Этого ему оказалось достаточно, чтобы резко упасть на землю, но слишком мало, чтобы остаться невредимым и завладеть инициативой. А Гоша стоял на месте, как каменное изваяние, и поливал от бедра все пространство перед собой.

Завораживающее зрелище. Я не смог порадоваться ему (в полной мере), потому что мистер Горский толкнул меня в плечо, и я тоже повалился на землю, чтобы потом перекатиться за здоровенный каменный блок. Отсюда можно было наслаждаться звуковой дорожкой происходящего, а вот подглядывать за Гошей и остальными я не стал. Я и так примерно представлял, чем это может закончиться. Автоматные очереди перемешались с пистолетным тявканьем, сочными звуками разбивающихся стекол джипа, боевыми криками, которые состояли по преимуществу из матерных слов.

Между тем Горский отчего-то не спешил присоединиться ко мне в моем убежище. Я осторожно выглянул из-за блока и увидел, как двое мужчин катаются по земле, стараясь изо всех сил убить друг друга. Булгарин чувствовал, что шансов победить у него меньше, поэтому при каждой предоставившейся возможности пытался оторваться от Горского и бежать к выходу. Его драгоценный чемодан и не менее драгоценный в данной ситуации «вальтер» валялись неподалеку.

Поразмыслив, я решил остаться на прежнем месте. Я был организатором этого мероприятия, но чтобы лично участвовать в перегрызании глоток… Нет, спасибо. Честно говоря, никого из этих людей я бы не пригласил домой на чашку чая. Значит, мне нужно было просто сидеть и ждать, пока многочисленные противоречия, разделяющие этих людей, сами собой сгладятся. Когда никого из них не останется в живых, противоречий не будет совсем. Будет мир, покой и всеобщая гармония.

Хотя, с точки зрения относительной справедливости, Горский имел достойные причины слегка покалечить Олега Петровича. Горский, пусть и был по сути наемником, выступал сейчас мстителем за давнее жестокое убийство. И пусть Абрамов назвал месть тупым чувством… Тем не менее он послал сюда Горского расставить все точки над "и".

Яковлева мне было совершенно не жаль, а для Гоши сегодняшнее цирковое представление являлось просто форсированием событий: нечто подобное обязательно случилось бы с ним если не завтра, то послезавтра, если не послезавтра, то на следующей неделе. Гоша страдал распространенной болезнью: есть «Калашников», но нет мозгов. Болезнь эта обычно имеет печальный исход.

Горский пробежал на четвереньках ко мне, сел рядом, перевел дух и беззвучно засмеялся.

— Круто они там… — ткнул он большим пальцем за блок. — Чувствую, наша помощь им не понадобится.

— А где Булгарин? — поинтересовался я.

— Там валяется, — махнул рукой Горский. — Но это не я. Кто-то из тех его случайно завалил. Он все время подскакивал, понимаешь, как кузнечик!

Драпануть хотел. А я его за ноги тяну. А он опять прыгает. Ну и допрыгался, болезный…

Внезапно стрельба прекратилась. Щелкнул одиночный пистолетный выстрел, и наступила окончательная тишина. Я и Горский переглянулись.

— Все, что ли? — спросил Горский. — Закончили?

Ему ответил не я. Ему ответил совершенно не изменившийся, спокойный и бесстрастный голос Николая Николаевича Яковлева.

— Константин Сергеевич, давайте продолжим наш разговор, — предложил он.

— Теперь нам ничто не мешает это сделать. Выходите, мы не стреляем. Пока не стреляем.

— Вот сукин сын, — прошептал Горский и взвел курок своей «беретты». — Как ты думаешь, он, правда, стрелять не будет? Или берет на понт?

— Сейчас узнаем, — сказал я и показал Горскому на левый край блока. А сам двинулся к правому. Когда я махнул рукой, мы одновременно выскочили из-за блока на открытое пространство, держа пистолеты перед собой, а пальцы — на спусковых крючках.

Я не сразу заметил его — Николай Николаевич лежал на земле, удобно устроив руку с пистолетом на своем бедре. Непонятно было — то ли он ранен, то ли просто лежит с того момента, как упал, прячась от Гошиных очередей.

Сам Гоша имел куда более бледный вид. Он сидел, привалившись спиной к изрешеченной дверце джипа, опустив подбородок на грудь и выронив автомат из рук. Видимо, он настолько был уверен в своих силах, что просто стоял и стрелял, не делая попыток укрыться за машиной, не пригибаясь и не перебегая с места на место. Поэтому убить его было так же легко, как поразить в тире большую неподвижную мишень.

Рафик тоже был неподвижен, как и еще два тела рядом с джипом. Сама машина выглядела совсем не так эффектно, как пять минут назад: разбитые стекла, продырявленные борта, темные потеки крови. Но и люди Николая Николаевича вовсе не безболезненно вышли из этой переделки. Если сам Яковлев хоть и лежал, но выглядел вполне справно, то первый, широко раскинувший руки подле своего шефа, этим похвастаться не мог. Его рот был приоткрыт, подбородок вздернут вверх, а шея испачкана кровью. Семенов стоял, опустившись на одно колено и упрямо целясь в мою сторону. Его пошатывало, то ли от раны, то ли от волнения. И только второй явно был невредим, он быстро подошел к джипу и добил Гошу выстрелом в голову. Пинком отшвырнул автомат в сторону, затем вставил в свой пистолет новую обойму и сделал по контрольному выстрелу в каждого из лежавших на земле приятелей Гоши. А потом красноречиво посмотрел на нас.

— Так что, Константин Сергеевич, это была ловушка? — спросил Яковлев с земли. — Вы, наверное, согласитесь, что не самая удачная. И что это вам взбрело в голову? Ваш-то здесь какой интерес? Ольга Петровна Орлова давно отказалась от ваших услуг. Вы что, не можете вовремя остановиться? Ведь все было так просто — договориться и жить дальше. Почему этого нельзя было сделать?

— С убийцами не договариваются, — сказал я.

— Бросьте, — иронично проговорил Яковлев. — Это была самооборона. А вы сами разве на стали сейчас убийцей, только действующим чужими руками?

— Я имею в виду другие убийства. Случившиеся раньше.

— Много чего случилось раньше, но неужели необходимо все помнить?

— Иногда это просто невозможно забыть, — сказал я.

— Сантименты, — неодобрительно произнес Яковлев. — Эмоции. Давайте обойдемся без них. Давайте сюда леоновские картриджи, и мы разойдемся подобру-поздорову.

— Я не взял их с собой, — ответил я, чувствуя легкую дрожь в икрах. Не слишком приятно стоять под прицелом трех пистолетов. — Они слишком дороги мне, чтобы таскать их в карманах…

— То есть вы сознательно шли на силовое решение, — сделал вывод Яковлев. — Тянули время, вводили меня в заблуждение… Это нехорошо, Константин Сергеевич. Слово «нехорошо», очевидно, являлось условным сигналом, потому что стоявший до того момента у джипа второй переместился чуть вправо, чтобы Яковлев не находился на линии огня между ним и Горским.

Семенов, в свою очередь, держал на прицеле меня.

— Я бы предпочел решить все миром, — сказал Яковлев, и это звучало как насмешка. — Мне действительно жаль, что все так вышло с этим мальчиком, сыном Леонова. Я не хотел лишней болтовни, вот и все.

— А лучший способ заткнуть рот — смерть, да? Женщины, дети — не имеет значения…

— Да перестаньте вы… — сказал Яковлев, а потом вдруг резко повалился на спину, оглянувшись на раздавшийся резкий звук. Звук чертовски напоминал пистолетный выстрел. Да он и был пистолетным выстрелом.

Сначала пистолетный выстрел, потом истошный визг, потом еще один выстрел, еще один, еще один. Режущий уши, словно бритвой, безумный визг.

Милка вывалилась из джипа, именно вывалилась, сползла на землю, видимо, с заднего сиденья, где она пряталась до сих пор. Сначала она выстрелила в спину второму, а потом уже начала вопить — то ли от страха за свою обкуренную жизнь, то ли испугавшись того, что делали ее руки.

Второй качнулся, упал на капот джипа, инстинктивно нажал на спуск, пустив пулю в землю, а потом рухнул вниз. Милка продолжала визжать, уже стоя на коленях и уродуя все новыми выстрелами умирающее тело второго. Конец этому безумию положил Яковлев — он, по прежнему не вставая, выстрелил в нее, и вокруг затылка женщины взметнулось красное облачко. Милка медленно повалилась на спину.

Это был последний выстрел, который сумел сделать Яковлев — подскочивший Горский ударил его ногой в предплечье, и пистолет выпал из руки Николая Николаевича. На всякий случай Горский еще и пнул Яковлева в бок. Тот коротко вскрикнул, стиснул зубы и процедил:

— Хватит, у меня бедро раздроблено. Я уже больше не смогу ничего сделать.

— Это уж точно! — торжествующе воскликнул Горский и снова ударил Николая Николаевича по ребрам. Он походил на разошедшегося футболиста, который продолжает раз за разом посылать мяч в ворота, хотя свисток уже прозвучал и гол засчитан.

Семенов, оставшийся в одиночестве, растерянно смотрел на меня, и пистолет в его руке едва заметно подрагивал.

— Положи оружие на землю, — медленно сказал я. — Положи, и на этом закончим.

— Нет, — повернулся ко мне Горский. — Нельзя его упускать. Никак нельзя.

— Пусть катится отсюда, — упрямо повторил я. Не высказанное вслух, внутри меня в это мгновение появилось желание, подступавшее к горлу как острый нож: «Хватит! Хватит уже мертвых на сегодня!»

— Он не должен уйти живым, — настаивал Горский. Он даже схватился за свою «беретгу», и Семенов не выдержал: он выстрелил в меня, а я автоматически нажал на курок, выпуская ответную пулю. И не одну. Мозг сразу же подсказал оправдание: «Это не я выстрелил первым, это он… Я всего лишь защищался». Но я чувствовал, что уже давно был обречен на этот выстрел. На эту смерть.

— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Горский. Семенов неуверенно дотронулся до своей груди, потом стал заваливаться на холодную землю, которая должна была стать ареной, местом для ярких развлечений, но стала местом смерти. Опилок здесь не было и уже не будет, но кровь, чужую кровь, я все-таки здесь пролил.

Горский оставил на время мрачного Николая Николаевича, подошел к Семенову и добил его выстрелом в голову. Потом повернулся ко мне и довольно сообщил:

— Все. Дело сделано. Это я знал и без него. Убийцы получили свое — то есть были убиты. Только чувства триумфа почему-то не появилось. И будет ли оно когда-нибудь вообще?

Необремененный такими мучительными раздумьями, мистер. Горский куда-то названивал по мобильному, не спуская глаз с Яковлева.

— Доклад начальству? — спросил я. Теперь можно было опустить револьвер, расслабить напряженные мышцы, можно было сделать несколько шагов все еще негнущимися ногами. Теперь все было можно.

— Да, обрадую Валерия Анатольевича, что все сошло отлично, — кивнул Горский.

— Какой еще Валерий Анатольевич?! — Яковлев дернулся при звуке этого имени, но Горский успокоил его видом ствола «беретты». Николай Николаевич вынужденно принял прежнюю позу, но теперь неотрывно следил за Горским, пытаясь подслушать разговор…

Он еще не знал. Впрочем, и я тоже. Я просто обогнул тело первого, поднял с земли зеленую папку, стряхнул с нее грязь и положил ее на место — за пазуху. Горский закончил разговаривать, закрыл крышку телефона и убрал его в карман.

— Ну что сказала Москва? — поинтересовался я.

— Какая Москва? — Горский удивленно поднял брови. — А, ты про Валерия Анатольевича? Так он не в Москве.

— А где же? — не понял я.

— Сейчас узнаешь, — загадочно улыбнулся Горский. Впрочем, разгадать эту загадку оказалось легко. Особенно после того, как пять минут спустя из прохода появился донельзя взволнованный, настороженно озирающийся по сторонам и даже непохожий на себя бизнесмен — но тем не менее именно он.

Валерий Анатольевич Абрамов собственной персоной. Просьбы любить и жаловать были излишни.

Абрамов вышел в центр арены, дрожащей рукой пригладил расчесанные на пробор волосы и неестественно весело произнес, оглядев распростертые вокруг тела:

— Хорошая работа, да, Горский?

— Как всегда, — скромно ответил телохранитель.

— Константин! — Абрамов торопливо подбежал ко мне и пожал руку. — Искренне! Благодарен! Вот, решил лично… Не мог усидеть там… в Москве.

— Конечно. — Я понимающе кивнул головой. А голова у меня уже начинала идти кругом. Один из богатейших людей страны приезжает в Город, чтобы полюбоваться на свежие трупы людей, которые имели отношение к смерти его дочери. Приезжает тайно, ночью, без эскорта, с одним лишь Горским. Что-то в этом было ненормальное. То ли персонально с Абрамовым, то ли со всей страной в целом.

А Валерий Анатольевич продолжал суетливо крутиться между трупов, задерживаясь возле каждого на пару секунд, заглядывая в лицо и спеша дальше.

Со стороны это напоминало ритуальный танец, исполняемый над поверженными врагами. А может, это действительно было так?

— Ага, — сказал Абрамов и остановился. В паре шагов от него лежал Николай Николаевич Яковлев. И теперь он понял. И чуть прищурил глаза, отчего его изуродованное шрамами лицо приобрело равнодушно-презрительный характер.

— Это он? — нетерпеливо спросил Абрамов, и Горский кивнул. — Это он…

— повторил Валерий Анатольевич уже с другой интонацией: в его голосе слышалось теперь какое-то особое, извращенное счастье, злобная радость, предвкушение чужих страданий и боли…

Я скрестил руки на груди и молча наблюдал за ними. Внутренний голос подсказывал мне, что пора уходить, что это уже не мое дело, что это вообще ничье дело, кроме тех двоих, что смотрели сейчас друг на друга — один стоя, другой лежа. Но я не ушел. Я остался и я смотрел, потому что оторваться от этого было невозможно. Если существует такое понятие, как концентрированная ненависть, то сейчас она просто хлестала, как нефтяной фонтан в том месте, где были Абрамов и Яковлев. Жертва и палач. Или наоборот. Мне вдруг показалось, что между двумя мужчинами существует некая связь. Они старались причинить друг другу боль и причинили ее столько, что нормальный человек давно бы уже не выдержал. Но эти двое выжили, и это было страшно. А тот из них, кто останется в конце, будет еще более страшен, потому он будет еще более не человек.

— Знаешь, кто я? — тихо спросил Абрамов, и Николай Николаевич кивнул. — Я хочу убить тебя. Я имею на это право. — Яковлев снова кивнул. Он считал ниже собственного достоинства разговаривать с человеком, который обыграл его, пусть чужими руками, но обыграл, заманил в ловушку и уложил на лопатки во всех смыслах.

— Горский, — повелительно произнес Валерий Анатольевич. Горский подошел к нему и протянул «беретту». Рукояткой вперед. Только теперь я заметил, что кисти Валерия Анатольевича затянуты в тонкие черные перчатки.

— Курок взведен, — предупредил Горский.

— Большое спасибо, — абсолютно серьезно сказал Абрамов, взял пистолет и направил его на Николая Николаевича. Сначала движения Абрамова были неуверенными, но потом он удобнее ухватил оружие, убедился, что мишень лежит смирно и не дергается, что мишень полностью в его власти. И тогда Абрамов заулыбался. Это была странная и жуткая улыбка, которая пробивалась на лице постепенно, сначала заставив правый угол губ вздернуться, потом задрожал левый угол, и наконец тонкие губы Абрамова раздвинулись, показав белые зубы и высунутый кончик языка. Губы подрагивали, а потом капелька слюны сорвалась с нижней губы и упала на землю. Это была отвратительная гримаса, занявшая лицо Валерия Абрамовича лишь на несколько секунд, но мне вдруг показалось, что именно это и есть его истинное лицо.

— Хотя бы одного — сам! — отчетливо произнес Абрамов и нажал курок. Все его тело вздрогнуло, как от удара током. Абрамов удивленно посмотрел на оружие, прицелился снова и снова нажал на курок. Потом еще, еще, еще…

— Достаточно, Валерий Анатольевич, — сказал Горский и аккуратно извлек оружие из рук босса. — Он уже мертв.

— Это ты точно знаешь? — спросил Абрамов, не зная, куда деть руки после того, как из них забрали пистолет. — Он точно мертв? Он уже один раз был мертв, но…

— Он мертв на триста процентов, — отчеканил Горский. Он достал из кармана платок, тщательно протер рукоятку и положил в ладонь мертвому Рафику. Затем Горский так же деловито достал из кармана куртки небольшой пакет с веществом белого цвета, положил его на капот джипа, потом достал нож и пропорол пакет, рассыпав часть белого порошка.

— Вот версия для ментов, — сказал Горский. — Группа московских фээсбэшников, а по совместительству торговцев наркотиками, приезжает в город, чтобы договориться о сбыте партии кокаина. Но товар, — он кивнул в сторону рассыпанного по капоту джипа порошка, — оказался дерьмовым, попросту смешанным со стиральным порошком. Покупатели не вынесли такого обмана и устроили перестрелку. Все действующие лица погибли.

— И это здорово! — отозвался Абрамов, который все еще стоял над трупом Яковлева, всматриваясь в лицо убитого, словно старался найти там скрытые признаки жизни. Мне показалось, что Валерий Анатольевич был немного не в себе. Но Горский посчитал, что все нормально. Он вспомнил про Булгарина и позвал босса:

— Валерий Анатольевич! Пойдемте, тут еще один деятель валяется, которого вы тоже хотели бы лично отправить на тот свет. Но он вас не дождался.

— Где-где? — заинтересовался Абрамов, спеша на призыв, но Горский внезапно замолчал, замер и растерянно уставился на то место, где должен был лежать Булгарин. Там не было ни тела, ни чемодана, ни «вальтера».

— Мне это не нравится, — вполне обоснованно пробормотал Горский, хлопнул себя по карману и вспомнил, что «беретта» уже пристроена. — Костя…

— повернулся он ко мне. — Что ты делаешь?!

Я резко вскинул револьвер и практически не целясь нажал на спуск.

Было немного странно видеть страх на лице такого большого и сильного человека, как Горский. Он вытаращил на меня глаза и испуганно вскрикнул:

— Что ты делаешь?!

Я выстрелил практически не целясь, потому что на эти дела времени уже не оставалось. Вылезший из-за каменного блока Булгарин выронил свой «вальтер» и рухнул наземь. Его левая рука даже сейчас сжимала ручку чемодана.

Горский резко крутанулся на звук падающего тела, увидел распростершегося на земле Олега Петровича и досадливо сплюнул:

— Надо же!

Вот уже действительно — крандец подкрался незаметно… — Спасибо, Костик, век не забуду! — пообещал он.

— Четыреста двадцать тысяч, — сокрушенно пробормотал Валерий Анатольевич, поеживаясь от холода. — Я ему заплатил четыреста двадцать тысяч…

— Но вы получили за эти деньги все, что хотели, — сказал я. Пока пистолет был в моей руке, они были вынуждены меня слушать. А мне надо было высказаться. Позарез. Иначе я бы сошел с ума. Иначе этот пистолет оставалось только приставить к виску и нажать на спуск. Мне столько врали за эти недели. Столько людей. Столько вариантов лжи. Это оказалось заразительно, и я тоже включился в общий процесс. Но дольше это не могло продолжаться. Без всяких высоких целей, без подспудного смысла — я просто хотел знать, чтобы успокоиться. Чтобы знать, кто был кем и кто кем не был.

— Вы получили за эти деньги все, что хотели, — сказал я Абрамову. — Вы узнали, что Яковлев погиб в Чечне, но зато трое остальных были в поле досягаемости. Вы чуть выждали, навели справки, все подготовили, а потом приступили.

— Что это вы такое говорите, Константин? — удивился Абрамов. Но я уже привык к его маскам. Я не обратил на новую маску никакого внимания. А Горский нахмурился.

— Я говорю, что в августе этого года по вашему указанию был убит Стас Калягин. Позже — сбит машиной Павел Леонов. Совсем недавно — застрелен Василий Кожухов. И вот теперь вы окончательно завершили свою месть — Яковлев и Булгарин мертвы. На триста процентов, как говорит Горский. Вам грех жаловаться, Валерий Анатольевич. Вы так отомстили… С размахом, по полной программе.

— Вы сами мне говорили, что это Яковлев убирал свидетелей! И вдруг — такая чушь… — едва ли не с обидой в голосе произнес Абрамов — Что с вами такое?

— Яковлев вернулся в Москву из своей чеченской командировки десятого сентября этого года. Это совершенно точная информация. К этому времени Стас Калягин уже был мертв, Яковлев не мог быть к этому причастен. Он спохватился, что творится неладное, только после того, как узнал о гибели Леонова. Тогда начались обыски в леоновской квартире, поиски документов, могущих компрометировать Яковлева… Но начали все вы, Валерий Анатольевич.

Отложили в девяносто шестом году свою месть, заперли ее в сейф, а потом выпустили…

— Яковлев мог направить убийц, даже находясь в Чечне, — возразил Абрамов. — Разве нет? Наверное, стоило хорошенько допросить его перед смертью, чтобы у вас, Константин, не осталось сомнений. Но, увы…

— Он сказал. Он признал, что виноват в смерти сына Павла Леонова.

Бумаги Булгарина и Леонова уличают его в убийстве вашей дочери. И все.

— Да он лгал! Он скрывал свои преступления…

— Зачем признаваться в одном преступлении и отказываться признаться в другом таком же?

— Нам уже этого не понять и не узнать. — глубокомысленно произнес Абрамов.

— Послушайте, — я посмотрел ему в глаза. — Я не служитель закона. Я ни на кого не работаю. Я делаю это только для себя. Скажите мне правду. Только один раз — правду. Вы уже добились своего, вы отомстили. Я не смогу причинить вам вреда, это даже смешно; миллиардер и простой частный детектив.

Я не смогу, да и не хочу этого делать. Убийство вашей дочери было зверством, за которое стоило отплатить, возможно, не так жестоко, но это уже ваш выбор, ваша боль… Яковлев заслуживал такой смерти, даже если он не виноват в убийствах Леонова, Калягина Кожухова. Ваша дочь и сын Леонова — еще более тяжкий грех. Мы сейчас с вами разойдемся в разные стороны и никогда больше не увидимся. Так почему же не разойтись, имея точное представление о том, кто чего стоит? Я рисковал жизнью, чтобы подставить вам Яковлева. Я не требовал денег. Я не требовал ничего. Я и сейчас не требую, я прошу у вас — правду.

— Вам будет легче? — медленно, произнес Абрамов, глядя куда-то вверх, в становящееся все более светлым небо над цирком.

— Вам будет легче, — ответил я. — Ведь вы не убийца. Вы хотели отомстить… Месть завершена, и вам придется теперь жить без мести, руководствуясь чем-то другим в своей жизни… Сами говорили, что месть — это тупое чувство.

— Говорил, — согласился Абрамов, посмотрел на Горского, и тот отвернулся в сторону. — Месть действительно тупое чувство. Зато… Зато такое сладкое.

Он произнес это, и он мог больше ничего не говорить. Все ответы содержались в этом слове, произнесенном словно признание в любви на ушко любимой девушке — «сладкое»…

— Ну, допустим, я это сделал, — сказал вдруг Горский. — Это я…

Я сразу вспомнил вырвавшуюся у Горского фразу в ответ на замечание Абрамова «Хорошая работа, да, Горский?» И ответ: «Как всегда». Как всегда…

— Я их убивал, — сказал Горский. — Одного на даче, другому позвонил, вызывал на встречу якобы от имени ФСБ. Сбил его машиной. Третьего просто застрелил. Вот и все. А ты молодец, Костя, догадался.

Я подумал, что не догадаться было бы труднее. Особенно после того, как разгоряченный Абрамов, всаживая в тело Яковлева пулю за пулей, кричал: «Хотя бы одного — сам!». Особенно после того, как Олег Булгарин чувствовал себя как у Христа за пазухой, зная, что Николай Николаевич вернулся в Москву, — Булгарин-то думал, что это Абрамов мстит бывшим булгаринским сослуживцам, и не беспокоился на свой счет. Это уже я сбил его с толку, пробудил дремавший страх перед Яковлевым и погнал Олега Петровича из Москвы… Особенно после того, как сам Абрамов выкрикнул — «Нет!», когда я предположил, что Булгарин уже убит Николаем Николаевичем. Абрамов лучше всех знал, что Булгарин не может быть убит. Потому что убийства соратников Яковлева происходили с санкции его самого, Валерия Анатольевича. Яковлев к этим убийствам не имел никакого отношения. Все это сложилось в моей голове только сейчас. К счастью или к несчастью Валерия Анатольевича Абрамова.

— Ну что ж, — сказал Абрамов. — Будем считать, что мне действительно полегчало, И в хорошем настроении я полечу домой. У меня много дел дома.

Очень много дел. Теперь я хочу похоронить свою дочь. По-настоящему. Я сообщу, что она погибла в автокатастрофе в Швейцарии, инсценирую перевозку тела и похороню ее где-нибудь здесь. По-человечески. Ее душа успокоится, ну и я успокоюсь… Наверное.

Он вздохнул, на лице его проявилась смертельная усталость, охватившая этого человека теперь, когда цель последних лет его жизни была достигнута.

Абрамов говорил, что мужчине надо постоянно кого-то ненавидеть, иначе теряется инстинкт хищника. Пожалуй, ему придется искать себе нового врага.

Абрамов махнул мне рукой и пошел к выходу из цирка.

— Стас Калягин был убит вместе с женой, — почему-то сказал я. — Она-то ни в чем не была виновата.

— И что? — повернулся Абрамов — Меня теперь должна мучить совесть? Моей дочери было семнадцать лет, понимаете?! И это такая боль, которую вы не можете понять! У вас все детские игрушки, сыщики, стрелялки… Вам нечего терять в этой жизни, вы не можете оценить мое страдание! Когда вы почувствуете хотя бы что-то похожее на мою боль, вы поймете, что смерть какой-то там женщины, жены одного из убийц, — это для меня ничто!

— Думаете, боль изгоняют только болью, причиненной другим?

Но это уже был вопрос без ответа. Абрамов скорым шагом удалялся, не собираясь более вступать в бессмысленные дискуссии. Горский, помедлив, кинулся было следом, но затем вернулся, забрал булгаринский чемодан — все это не глядя в мою сторону. А потом он сказал:

— Просто работа у меня такая.

Не то чтобы я получаю от этого удовольствие, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я.

— Еще раз спасибо тебе, что вовремя пальнул…

— Не за что.

— Кстати, — Горский переступал с ноги на ногу, никак не решаясь уйти или не зная, что сказать напоследок. Он врет, когда говорит, что заплатил четыреста тысяч баксов за те имена… — Горский сообщил это шепотом, как свою самую страшную тайну. — На самом деле он заплатил только двести штук.

Вот так… Неожиданно он сорвался с места и побежал вслед за хозяином, громко топая ботинками по цементному полу. Теперь можно было разжать пальцы и бросить револьвер наземь. Предварительно вытерев рукоятку. Выждав минут пять, я зашагал следом. Надо было выбираться из этого места. Пустого, холодного и мрачного. Совсем не похожего на цирк.

— Ты что, пьян? — Гарик неодобрительно окинул взглядом мою фигуру.

— От жизни, — мрачно ответил я и с грохотом поместил свое тело на стул, стоявший в дальнем углу кабинета. Почему-то меня принесло именно сюда: из цирка, через дешевое кафе, из тех, что открываются рано и поздно закрываются. Я просидел там больше часа, проглотил уйму всякой еды, но в результате приобрел лишь тяжесть в желудке и никакого удовлетворения. В этом не лучшем состоянии я и завалился к Гарику.

— Десять минут десятого, — задумчиво произнес Гарик. — И ты уже у меня в кабинете. И по твоей физиономии видно, что опять влип в какое-то дерьмо.

Не рано ли?

Я одарил его выразительным взглядом, и Гарик понимающе кивнул:

— Ну да, конечно. Умолкаю, умолкаю…

Минут пятнадцать я просто молча сидел в углу и ненавидел весь свет, включая и себя, а потом понял, чего мне не хватает.

— Гарик, — сказал я, и он оторвался от бумаг, готовый выслушать сагу о моих новых неприятностях. — Гарик, я хочу домой. Мне надоело сидеть в гостинице, надоело мотаться по городу… Я хочу расслабиться.

— Ты очень кстати об этом заговорил, — сказал Гарик, и облегчение было написано на его лбу несмываемыми чернилами. — Шеф только вчера посоветовал мне убрать людей из засады. Время идет, а результатов никаких. Да и людей у нас маловато, чтобы так разбрасываться…

— Разбрасываться, — повторил я. — Что ж, точное определение.

— Не обижайся, — попросил Гарик. — На самом деле люди нужны и для других операций. К тому же агентура передает слухи о том, что с Филином что-то стряслось. Говорят даже, что его подстрелили. Я могу предоставить тебе одного постоянного охранника, не более…

— И без охранника обойдусь, — отмахнулся я. — Забаррикадируюсь в квартире и буду спать по двадцать часов в сутки.

— Между прочим, фээсбэшники тоже от твоего дома куда-то пропали, — сообщил Гарик. — Не знаешь, с чего бы это?

— Понятия не имею.

— Врешь, — печально констатировал Гарик.

— Вру, — согласился я.

— Ну так что? Дать тебе охранника? Один — это хуже, чем четыре, но лучше — чем ни одного. А если появится информация, что Филин жив-здоров и приступил к активным действиям, так мы сразу… — Гарик решительно потряс сжатый кулак.

— Обрадовал, — усмехнулся я. — Честно говоря. Филин меня мало волнует.

— А что тебя волнует? — удивился Гарик.

— Я сам, — признался я.

— В каком смысле?

— Слишком был активен в последние недели, слишком много всякой суеты…

Хочу немного отдохнуть. Привести мысли в порядок. И вообще…

— С Ленкой-то разобрался? — поинтересовался Гарик как бы между прочим, глядя не на меня, а в потолок. — Она бы тебе привела мысли в порядок… Вот, кстати, последние послания от нее к тебе. — Он швырнул мне на колени несколько скрепленных листов бумаги. Я нехотя посмотрел на последний лист: позавчерашнее число. Надо же, никак не может успокоиться. И что они не едут в Питер? Ага, вот она пишет: «…муж решил задержаться, познакомился с каким-то питерским бизнесменом, который сейчас чуть ли не ночует у нас. Все с мужем обсуждают какие-то грандиозные планы. Такой противный мужик, этот питерец… Сейчас особенно чувствую, как мне тебя не хватает…» Ну вот, спохватилась. Раньше надо было думать, дорогая. Когда выбирала себе такого мужа. Впрочем, я решил быть милосердным.

— Сегодня вечером к ней загляну, — сказал я Гарику. — Хотя… — я строго на него посмотрел, — у тебя какой-то нездоровый интерес к моей личной жизни. Надеюсь, у охранника, которого ты мне дашь, не будет такого недостатка…

— Разве это недостаток? — Гарик снял телефонную трубку. — Я тебе дам отличного парня, только что перевелся к нам из двенадцатого отделения. Ему там тесно было, негде развернуться… Кровь с молоком! Юморной такой, но и дело знает. Стены готов лбом прошибать! — рассказывал Гарик, набирая номер.

— Знал я одного товарища из двенадцатого отделения. — Я удивленно покачал головой. — Мир еще более тесен, чем кажется. Серегой зовут, да?

Белобрысый такой:

— Точно! — Гарик на миг оторвался от трубки. — Так вы еще и знакомы? Что ж это совсем хорошо…

— Куда лучше… — отозвался я. Меня захлестывала апатия, обычное дело после того, как долгая и трудная работа сделана. Даже перспектива выслушивать остроты белобрысого сколько-то там часов в сутки меня не пугала.

Я хотел лишь доползти до своей квартиры, положить голову на валик дивана и закрыть глаза. Если бы Ленка еще присутствовала бы при этом — совсем хорошо.

— Твой Серега сейчас на выезде, — сообщил Гарик, вешая трубку. — Он подойдет часам к четырем, я его проинструктирую — и вперед. Что ты будешь делать до четырех?

Мне нужно было выписаться из гостиницы, вернуть Орловой «Шевроле» и отчитаться перед ней о проделанной работе… Такой облом.

— Я буду спать вот здесь, на стуле, — сказал я. Гарик отреагировал на это сообщение так же смиренно, как житель Японских островов на весть о приближении цунами. Он смирился и стал ждать, пока стихийное бедствие завершится.

Белобрысый меня, честно говоря, стал раздражать, как только мы вышли из здания ГУВД. То ли я отвык от него, то ли так до конца и не выспался, то ли он задавал неудачные вопросы… Только он меня быстро утомил.

— Так вы закончили это дело, с Леоновым? — драматическим шепотом спросил он уже на ступенях ГУВД, хотя нас никто вроде бы не подслушивал.

— Закончил, — сказал я.

— Это не было самоубийство?

— Не было.

— И кто же его убил?

— Убийцы.

— А если серьезно? — обиженно уставился на меня Серега. — Я же вам помогал… Я же тоже принял участие.

— Принял, — кивнул я в десятый раз. — Только… Только подробности тебе знать вовсе не обязательно. Ты все-таки работник милиции, представитель власти, а расследование было… Ну, скажем так, — неформальным.

— Вы их что, убили? — прошептал Серега. — Я никому не скажу, честное слово.

— Честное слово, я их не убил. Я им сказал, что так делать нехорошо, им стало стыдно, и они сделали себе харакири. Все, конец истории.

— Вы же врете, — проницательно заметил Серега.

— Не совсем. Я им действительно сказал, что делать так нехорошо. Но оказалось, что им совсем не стыдно. И еще — оказалось, что стопроцентных жертв не бывает. Расследуешь убийство человека, а потом оказывается, что его действительно было за что убить. Помогаешь другому, оказывается, что и он не лучше. И так всю дорогу.

— Ну а Леонов?

— Какой, Павел Александрович?

— Нет, парень этот, курсант… Юра, — вспомнил Серега. — Он тоже — не стопроцентная жертва?

— Юра — это исключение. И еще там была одна де… — начал я, но вовремя спохватился. — Юра просто был еще слишком молод. Поэтому он — невинная жертва. В отличие от своего отца.

— Вы просто пессимист какой-то, — укоризненно посмотрел на меня Серега.

— Поработай здесь столько же, сколько работает Гарик, — сказал я. — И мы посмотрим, кто из нас окажется большим пессимистом.

— Думаете, я?

— Думаю, — сказал я и распахнул перед Серегой дверцу «Оки». — Добро пожаловать. Ты хотя бы вооружился, выходя на такое опасное задание?

— Само собой, — Серега отвел в сторону полу куртки, и я увидел кобуру.

— Теперь совершенно спокоен, — сказал я. — Не был таким спокойным с тех пор, как появился на этот свет.

Сначала нам пришлось заехать на заправку, а потом Серега вспомнил, что он сегодня не обедал. Я вспомнил, что последний раз ел в половине девятого утра, и нашим коллективным решением было пойти перекусить, прежде чем Серега обеспечит мое благополучное возвращение домой.

— Пригласил бы тебя к себе домой поужинать, — сказал я в кафе. — Но у меня пустой холодильник.

— Жениться вам пора, — авторитетно заявил Серега, нарезая бифштекс.

— Ты еще будешь заботиться о моем моральном облике! — возмутился я.

— А кто же? Вот, говорят, скоро будут набирать в отдел нравов, курировать проституток и так далее… — мечтательно произнес Серега.

— Думаешь податься?

— Возможно. Надо везде себя попробовать.

— Вот жена обрадуется! — усмехнулся я.

— У меня понимающая жена, — гордо сказал Серега. — Кстати, вы долго еще собираетесь по городу кататься? Я бы не прочь домой пораньше свалить…

— Охранничек, — проворчал я. — Доедай, да поедем. Сегодня я хочу пораньше лечь спать.

— Вот это дело! — одобрил меня Серега и с удвоенной скоростью задвигал челюстями. Его молодой растущий организм требовал своего.

Около восьми часов вечера мы подъехали к подъезду моего дома. Впору было прослезиться и облобызать в порыве ностальгии грязные стены. Но я сдержался. Это было бы негигиенично. Да и Серега отвлек мое внимание на другие аспекты возвращения под родной кров.

— Сидите в машине, — решительно сказал он. — Первым выйду я, все осмотрю, проверю подъезд и, если все в порядке, сигнализирую вам.

— Сигнализируешь? — удивился я. — Каким образом? Сигнальными ракетами?

— Голосовым сигналом, — ответил Серега, расстегнул куртку и выскочил из машины. Больше всего я опасался, что он пришибет в порыве усердия какого-нибудь случайного пенсионера. В подъезде частенько не горел свет, так что почудиться могло всякое.

Серега выглянул из подъездной двери минут пять спустя и помахал рукой.

Затем он вспомнил про звуковой сигнал, откашлялся и произнес:

— Все нормально!

Я поверил ему. Я вылез из «Оки» и зашагал к дому. Давно меня здесь не было, но никаких изменений мой беглый взгляд не замечал. Все по-старому. Не слишком уютный, не слишком чистый, совсем не шикарный, но неизменный — дом.

Что-то должно быть неизменным. Должно быть тем местом, куда можно вернуться и, облегченно вздохнув, отметить: «Все осталось таким же, как пять минут назад, как месяц назад, как десять лет назад…»

— Я проверил закуток у мусоропровода, — рапортовал на ходу Серега. — Проверил почтовый ящик — там могла быть бомба… Прошел к лифту — никого.

Так что можем спокойно подниматься на ваш этаж.

— Хорошая работа, — поощрительно заметил я. В кои-то веки чувствуешь себя важной шишкой, вокруг которой озабоченно суетятся телохранители. Ну, пусть даже один телохранитель. Все равно приятно.

— Это ваша квартира? — кивнул Серега на мою дверь.

— Ты же здесь уже был вместе с Панченко, — напомнил я.

— Это было давно.

— Пожалуй, — согласился я, припомнив все, что случилось за это время.

Серега подозрительно смотрел на дверь моей квартиры, а я почему-то смотрел в другую сторону — на Ленкину дверь. С чего бы это?

— Давайте мне ключи от квартиры, — скомандовал Серега. — Я войду, все проверю, а потом…

— Подашь звуковой сигнал, — предположил я.

— Точно, — кивнул Серега. — Где у вас включается свет в прихожей?

— Справа, — подсказал я, наблюдая, как Серега возится с замком, а сам начал потихоньку смещаться в сторону Ленкиной квартиры. Мои телодвижения не укрылись от бдительного ока Сереги.

— Куда это вы? — строго спросил он, застыв на пороге моей квартиры.

— Тут у меня подруга живет, — пояснил я. — Загляну на минутку, пока ты прочесываешь местность…

— Понятно. Я вам потом скажу, что можно заходить, — пообещал Серега и, держась за кобуру, шагнул в темноту моей квартиры. Отважный парень. А я нажал на кнопку звонка. Я тоже был отважным парнем, потому что Ленкин муж мог оказаться дома, а наши отношения… Наши отношения не достигли такой степени дружелюбия, когда приветствуются взаимные визиты или хотя бы просто пожимаются руки… И уже никогда не достигнут такой степени.

Что-то мне никто не торопился открывать, и в моем мозгу возникла страшная картина: муж удерживает Ленку, не пускает ее к двери. Я слегка разволновался и забарабанил по двери. Это произвело впечатление, и за дверью раздались шаги. Затем последовал неизбежный процесс разглядывания гостя в «глазок». Я специально отступил на шаг, чтобы меня было лучше видно.

Послышалась какая-то возня, затем защелкали замки, затем дверь приоткрылась.

Не слишком широко, не слишком гостеприимно, из-за чего мое предчувствие присутствия мужа усилилось. Но выглянула все-таки Ленка.

— А вот и я. Как и обещал, — сказал я с дурацкой улыбкой на губах. — Привет. Секунду спустя я понял, что выглядит она чересчур бледной и чересчур напряженной.

— Ко… — успела она сказать и исчезла. Я даже не успел удивиться ее исчезновению. Я даже не успел удивиться тому, что передо мной вдруг оказалось мужское лицо. Я просто почувствовал тычок в живот и резкую обжигающую боль, пронзившую все тело от головы до пяток. Вероятно, я сразу же стал падать. И тот, кто был внутри квартиры и только что сунул мне в живот электрошокер, позаботился, чтобы я упал не назад, на лестничную площадку, а внутрь, в квартиру. Ошибочка — не в квартиру. В ад. Первая буква "а", вторая "д".

Миллион лет и пять минут спустя. Тошнота и дрожащий подбородок. А вот руки не дрожат, потому что кисти скованы наручниками, самыми настоящими, стальными, гарантированно прочными и надежными. Я смотрю на них и не понимаю. Я не понимаю, где, что и как. Я не понимаю, почему и за что. Я только лишь понимаю, что шея у меня болит явно не от удара током. Я понимаю, что изо рта у меня течет кровь. И я беспомощен, как новорожденный ребенок. Я бы еще и закричал от ощущения непонятной жестокости окружающего мира, но рот у меня закрыт. Кажется, это скотч, залепивший мне губы, обхвативший щеки и шею.

Потом сверху спускается всемогущая рука Бога. Она дает мне право говорить. Она снимает с моих губ печать молчания, отлепляет с них скотч. Я сразу сплевываю кровь на пол, потом начинаю глубоко дышать, запуская воздух в голодные легкие… Это приводит меня в чувство. Я поднимаю глаза и теперь вижу не серый туман, а вполне конкретное лицо. Я вижу этого бога и я знаю его имя. И первое, что я произношу своими разбитыми, окровавленными губами, это:

— Так это ты, сука!

Он улыбается и хочет что-то сказать в ответ, но тут в квартиру врывается оглушительная трель дверного звонка. Я морщусь от боли, которую мне причиняет этот звук, а Филин реагирует быстро и решительно: он снова заклеивает мне рот. Я не могу говорить и не могу кричать, я едва могу дышать, зато я могу слышать.

— Быстро! — говорит кому-то Филин. Непонятные звуки, длящиеся несколько секунд, потом я вижу две пары ног, спешащих из комнаты. Одна — ноги в кроссовках «Рибок». Другая — в старых, до боли мне знакомых домашних тапочках. Две ноги — мужские. Две другие — женские.

Ленка. Я начинаю грызть скотч, душащий меня, но выходит только младенческое облизывание. Мои руки скованы, а мои ноги… Я их не чувствую.

Из прихожей доносится шепот Филина. Он обращается к Ленке:

— Спроси, кто это…

— Кто там? — послушно произносит Ленка, и ее голос дрожит. Мне это режет уши. Неужели Серега за дверью не сообразит, что здесь что-то не так?!

Неужели он не расслышит страх в ее голосе?!

Не сообразит и не расслышит. Потому что я не расслышал. Куда уж Сереге?!

— Он говорит, что из милиции, что ему нужен Костя, — повторяет Ленка.

— Я сам слышу, что он говорит, — зло перебивает ее Филин. — Открывай.

Плавно. Как в прошлый раз. Шевельнешься, я тебе брюхо вспорю. Эта штука очень острая! чувствуешь?

— Да, — Ленкин голос звучит неестественно спокойно, даже чуть устало.

— Тогда открывай.

Я кричу, я кричу так громко, как только могу, но все тонет в скотче, и мне остается только беспомощно лежать и беспомощно слушать, как открывается дверь, ясный голос Сереги «А Костя…», шум, Ленкин вскрик, опять шум, звук падения, щелчок захлопнувшегося дверного замка. Еще звук — отвратительный и гнетущий, невыносимый, как скрежет металла о стекло.

— Вот и все, — деловито произнес Филин. И я понимаю, что Сереги больше нет.

Сначала в комнату вбегает Ленка, она падает передо мной на колени и кричит, захлебываясь страхом, болью и отчаянием:

— Ну что же ты! Зачем ты пришел?! Я же пыталась тебе сказать по телефону, но он мне не давал… Я же…

Филин подходит к ней сзади и бьет кулаком в затылок. Ленка падает рядом со мной, едва успев выставить тонкие бледные руки, и я впервые понимаю, что выглядит она совсем не так, как раньше. Она выглядит больной. Будто ее несколько дней не кормили и не выпускали на улицу. Она с трудом приподнимается, смотрит мне в глаза, и я понимаю, что это так и есть. Ее слезы — катятся по щекам, падают на пол, смешиваясь с кровью, ее и моей кровью. Филин хватает ее за волосы и оттаскивает назад, достает скотч и заматывает Ленке рот. А потом снова бьет ее по лицу. Теперь он поворачивается ко мне.

— Времени мало, а дел много, — говорит он. — Но я успею.

— Я замечаю, что в его правой руке окровавленный финский нож. Филин следит за моим взглядом и понимающе кивает.

— Да-да, — говорит он. — Именно этой штукой я вспорол горло тому менту.

Он лежит в коридоре. Хочешь посмотреть? — И он внимательно смотрит мне в глаза. Я не шевелюсь и не моргаю. Я ненавижу этого человека так, как никого еще не ненавидел в своей жизни. И еще я ненавижу себя. Ленка сидит с закрытыми глазами, ее плечи дрожат, и я ненавижу себя еще больше.

— Ты меня хотя бы узнал? — спрашивает Филин, присаживаясь на корточки передо мной. Теперь лезвие ножа покачивается в паре сантиметров от белков моих глаз. — Помнишь меня, да? Тогда у гостиницы? Зря не купил цветочки своей девушке. Ей было бы сейчас что вспомнить.

Я делаю движение губами.

— Хочешь поговорить? — Филин неожиданно сдирает скотч с моих губ. — Последнее слово приговоренного к смерти — это всегда интересно послушать.

Я делаю несколько глубоких вдохов, потом пытаюсь собрать слюну, чтобы плюнуть в эту мерзкую рожу, но слюны нет, есть только кровь, облепившая мои десны и мою гортань. Язык с трудом ворочается в жаркой и липкой среде. Но кое-как исторгаю из себя:

— Су-ка…

— Ради этого не стоило тебе открывать рот, — замечает Филин и собирается снова замотать мои губы. Я понимаю, что, как только это случится, последует что-то страшное. Поэтому я начинаю быстро, как только могу, — говорить.

— Зачем ты меня не… Не убил тогда…

— Когда твои друзья-менты устроили мне засаду у церкви? — ухмыльнулся Филин. — Я мог бы это сделать. Как мог тебя убить тысячу раз в самых разных местах. Я сотни раз следил за тобой, и ты меня не замечал. Я мог войти в твою квартиру и задушить тебя подушкой, мог взорвать тебя в машине. Мог элементарно застрелить. Но все дело в условиях…

— Что за условия… — пробормотал я, перебарывая тошноту и головокружение.

— Условия заказчика, — охотно пояснил Филин. — Мне ведь не просто заказали тебя ликвидировать. Заказчик высказал кое-какие пожелания, и я должен их выполнить. А вот это оказалось очень трудно. Пришлось долго ждать, пришлось пускаться на разные трюки, вроде спектакля с цветочками и еще кое-каких представлений… Но зато сегодня я смогу выполнить все условия.

— Ублю-док, — устало проговорил я. — Дев-чон-ку не трогай… Тебе ее не заказывали. Отпусти ее.

— Ох-ох-ох… — вздохнул Филин и убрал нож от моих глаз. — Ты не понял, дурачок. В этом-то и заключается условие.

— Понимаешь, — Филин говорил с энтузиазмом, с явным удовольствием. Я вспомнил слова Бороды: «Он испытывает наслаждение от того, что убивает людей. Ему это нравится». Борода был прав на все сто. — В этом-то и заключается условие. Заказчик, который, видимо, тебя очень любит, попросил, чтобы тебя убили вместе с твоей девушкой. Он садист, наверное, этот заказчик. Но клиент всегда прав! — развел руками Филин. — И я долго не мог застать тебя с девушкой. Ты какой-то ненормальный, честное слово! Все носишься по городу, все работаешь, никакой личной жизни! Я еле дождался…

— Ошибка, — сказал я. — Мы с ней разошлись. У нее муж, и они уезжают в Питер…

— Про мужа можешь не рассказывать. Муж лежит в соседней комнате уже второй… Или третий? Третий день он уже там лежит и очень плохо пахнет. Я же не мог вынести труп, как выносят мусор. Все ждал, когда ты вспомнишь о Леночке. Пусть даже не купишь цветочков… Короче говоря, не надо ля-ля. Я же слышал ваш разговор по телефону. Никакой ошибки нет. В конце концов, — неожиданно Филин метнулся к Ленке, подхватил ее под руки и подтащил ко мне, приставив нож ей к горлу. — Ну-ка, скажи, любишь ты этого типа? Кивни, кивни, сучка… Ну! — лезвие вжалось в ее кожу, и я чувствовал, как по спине у меня течет пот. Ленка медленно опустила подбородок и так же медленно подняла его. Ее глаза были полузакрыты.

Филин убрал нож. — Вот видишь? — сказал он, обращаясь ко мне. — Все верно. Все правильно. Теперь можно снова заклеить тебе рот… Что он и сделал. Потом Филин прошел в другой конец комнаты и вытащил из серой спортивной сумки фотоаппарат «Полароид».

— Это вещественные доказательства, — пояснил он. — Заказчику понадобятся доказательства, что заказ выполнен и выполнен в полном объеме.

Он зарядил в фотоаппарат кассету, потом посмотрел вверх на зажженную люстру и удовлетворенно кивнул головой:

— Освещение сносное.

Он подтащил Ленку вплотную ко мне и посадил ее так, что мы касались друг друга плечами. Ленка посмотрела на меня. Я посмотрел на нее.

— «Прощай», — молча сказала она.

— «Прощай», — молча ответил я.

— Так, — сказал Филин, — в кадр вмещаетесь, все нормально. Он нажал на кнопку «Полароида», фотография с жужжанием вылезла наружу, Филин посмотрел на нее и остался доволен.

— На всякий случай — дубль, — пояснил он и снова щелкнул фотоаппаратом.

Я не смотрел в объектив, я смотрел на свои руки, скованные сталью, и желал разорвать эту сталь, чтобы потом так же разорвать того человека, который стоял перед нами и явно получал удовольствие от своей работы. Но сталь осталась сталью. Она не разлетелась, не исчезла. Чуда не случилось, и спасение не пришло. За окном мир продолжал жить своей обычной жизнью, за стенкой соседи пили вечерний чай и смотрели «Санта-Барбару». А в этой комнате убивали. Каждому свое.

Филин положил фотоаппарат, снова пошел к сумке и вернулся оттуда с пистолетом. Вероятно, это был тот самый «ЗИГ-зауэр», про который говорил мне Гарик. Но сейчас это уже не имело ровным счетом никакого значения.

«ЗИГ-зауэр» или «Калашников» — все одно. Я закрыл глаза.

— Еще одно условие заказчика, — вдруг произнес Филин. — Это сначала убить девушку на твоих глазах. А потом уже тебя. Так что открой глазки…

Не подчиняясь его приказу, а по собственному внутреннему импульсу я открыл глаза. «ЗИГ-зауэр» был снаряжен глушителем и готов к работе.

— Ну, — сказал Филин, вытягивая руку с пистолетом. — Вы уже попрощались? Если нет, то ждать я вас не буду…

Я всем телом рванулся влево и упал на Ленку, заслонив ей грудь и живот.

Я ощутил тепло ее тела. В последний раз.

— Нет, не так, — раздраженно произнес Филин. — Ты ничего не понял. Он пнул меня в бок, потом еще, пока я не отлетел в сторону метра на три. Я лежал, уткнувшись в пол лицом. Я ничего не видел, я только слышал: хлопок.

Потом второй хлопок. Пауза. И самые ужасные звуки — звук работающего фотоаппарата. Смерть наступила. И была запечатлена. Она стала очевидным фактом. Видимо, моя любовь к Ленке была не слишком сильной. Мне не хотелось сейчас умирать вместе с ней. Мне хотелось убить Филина — так сильно этого хотелось, что я прокусил себе губу, и вновь почувствовал вкус своей крови.

Но я ничего не хотел сильнее в эту секунду, чем ощутить на своих губах кровь другого человека — кровь Филина.

— Все, — сказал Филин. — Она отмучилась. Переворачивайся, мне надо закончить с тобой. Покажи мне свое лицо. Он помог мне перевернуться носком кроссовки. Посмотрел мне в лицо и неодобрительно зацокал языком.

— Нет, — сказал он. — Так не пойдет. Какая-то идиотская улыбка… Ты не должен улыбаться, понимаешь? Заказчик не примет у меня такую работу. Твою девку убили, тебя самого сейчас кончат — а ты скалишься? Маразм какой-то.

Убери эту дурацкую улыбку с морды. Быстро! — Для большей убедительности своих слов он пнул меня в пах. Это было больно, но я удержал лицевые мышцы в прежнем растянутом состоянии.

— Я тебе сейчас разнесу череп из этой штуки. — Филин продемонстрировал мне пистолет. — Что тут смешного? Или ты уже умом тронулся? Или надо мной прикалываешься? — Последнее предположение показалось Филину оскорбительным.

Видимо, самолюбие было его главным качеством после жестокости. — Ну, я тебе сейчас испорчу настроение, — пообещал он. — Это, кстати, тоже одно из условий. Сделать твою смерть как можно менее приятной. Так вот, слушай… — он вновь присел на корточки, и теперь его голова нависала надо мной, а слова вываливались из его плохо пахнущего рта, как омерзительные атмосферные явления из не менее омерзительной тучи. И деваться от них было некуда.

— Слушай, ты, смертник. Мне тут пришлось пожить в этой квартирке три дня, пока тебя дожидался. Утомительное занятие, надо сказать. А я здоровый мужик, у меня возникают определенные потребности… — Он ухмыльнулся. — Короче, я твою девку отымел. Не скажу, что много раз, так, три раза в день, не больше… — он плюнул мне в лицо и негромко рассмеялся. — После завтрака, после обеда и после ужина. Как тебе такое? Хули ты головой мотаешь, а? — Он вдруг изменился в лице и резко хлестнул меня ладонью по щеке. Кажется, я его разозлил.

— Ну-ка, скажи, чего ты лыбишься? — Он стянул скотч с моих губ. — Что тут веселого? — Он держал пистолет в левой руке и край клеющей ленты в правой. — Что?

— Ты врешь, — с наслаждением выдохнул я ему в лицо. — Врешь как сивый мерин.

— Нет, — он покачал головой. — Доказать? — Он приблизил свое лицо к моему. — У нее есть родинка. Сказать, где? Сказать…

Ничего он не сказал, ублюдок. Ничего он не сказал. Если бы я мог, я кричал бы от восторга, от животной радости, от первобытного чувства триумфа!

Он ничего не сказал! И я молчал тоже, потому что мои зубы были заняты. Очень хорошим и классным делом. Лучше которого я просто не мог придумать.

— Сказать, где? — шептала эта мразь, все ближе и ближе склоняя свою руку к моему лицу. — Сказать…

Я изо всех сил рванул голову вверх, от пола. Я ударил ему лбом в лицо, но главное — я вцепился зубами ему в губы, а также ухватил несколько пальцев правой руки. Их я сразу прокусил до кости и ощутил во рту сладкий вкус его крови. Сладкий вкус мести. Он яростно тряхнул головой, потом дернулся всем телом, но я висел на нем, я грыз его, я кусал его, я пил его кровь, и он мог только выть от боли, он мог колотить меня рукояткой пистолета по голове, отчего перед глазами пошли темные круги. Но я был псом-убийцей, мои челюсти было невозможно разжать, я рвал его кожу, я убивал его — постепенно, по частям.

Ему надо было сразу приставить ствол верного «ЗИГ-зауэра» мне к голове и просто вышибить мне мозги. Это был единственный способ избавиться от меня.

Но Филин не был Богом, он был просто наемным убийцей чуть выше среднего уровня. И ему было так больно, что на несколько секунд он утратил возможность рационально мыслить.

А мне хватило этих несколько секунд, чтобы обработать ему правую руку, порвать губы, прокусить щеки… Он сначала выл от боли, а потом стал просто неприлично реветь, повизгивая. Впрочем, он все-таки сообразил наконец, что меня надо пристрелить. Он хотел перехватить пистолет, взять его за рукоятку, но я продолжал его грызть и бил его сцепленными руками в живот…

Он уронил пистолет. Я на секунду отпустил его, чтобы посмотреть ему в глаза. А он глядел на мои красные от крови губы и боялся. И когда я увидел страх в его глазах, то понял, что я его убью. Пусть у меня руки в наручниках, пусть мои ноги словно ватные, но я его убью. Пусть для этого мне придется перегрызть ему горло. Если для того, чтобы убить зверя, надо стать зверем, я им стану. Нет проблем.

Каким-то чудом он все-таки оторвался от меня. Бледный и перепуганный, он сразу же отпрыгнул от меня на несколько шагов. Забыв про «ЗИГ-зауэр» на полу. А я не забыл. Я сразу двинул по пистолету ногой, и тот улетел в другой конец комнаты.

— Без пистолета, как без рук, да? — издевательски спросил я и показал Филину зубы. Он молча прыгнул за оружием. «ЗИГ-зауэр» лежал у ног Ленки.

Мертвой Ленки. Филин споткнулся, упал на живот и протянул руки за пистолетом, но мне показалось, что он тянет руки к Ленке, что он хочет причинить ей боль уже после смерти.

Ярость — вот название безумия, влезшего мне в мозг в те секунды. Я прыгнул следом и вцепился зубами в ногу Филина. Тот опять завопил, дернул рукой, и пистолет, вместо того чтобы оказаться в его ладони, отлетел под батарею. Филин стряхнул меня с ноги и пополз за пистолетом. А я встал. Это было трудно, я чувствовал себя плюшевым медведем, которого заставляют ходить, но который не знает и не понимает, как это можно делать. Но я проковылял к батарее, и когда Филин схватился за пистолет, и на его окровавленной роже появилась кошмарная улыбка — разодранные губы не слишком смотрятся, — тогда я пнул его по голове. Я пнул его, как пинают футбольный мяч в последнем пенальти, от которого зависит судьба всего матча и всего чемпионата. Как бьют, чтобы мяч пушечным ядром просвистел над полем, а у вратаря даже не возникло желание остановить его. Я ударил так, что голова Филина должна была отлететь в сторону, как тот футбольный мяч. Но ноги были слабы. Филин просто ударился головой о батарею, ткнулся лицом в пол и затих. Я ударил снова, не удержался на ногах и рухнул рядом. Но я знал, что останавливаться мне нельзя — секундное промедление убьет меня. И я не дал Филину передышки, я подполз к нему, схватил его за голову и несколько раз с силой двинул ею об пол. Я не убил его, нет, эта сволочь была слишком крепкой, чтобы сдохнуть от такого обращения. Тут нужно было что-то более серьезное. Типа пары пуль в голову.

«ЗИГ-зауэр» забился под батарею, и с руками, сцепленными наручниками, я не смог бы его достать. Поэтому я энергично пополз к своему плащу, валявшемуся в нескольких метрах от меня. В плаще был мой «ТТ» с полной обоймой. Я добрался до плаща и попытался залезть руками в карман, однако это получалось не особенно хорошо. К тому же я услышал сзади легкий шорох. Я даже не стал оглядываться, потому что источником любых звуков там мог быть лишь один человек. И мне стоило поторопиться выудить «ТТ» из плаща, а не тратить время на испуганные взгляды через плечо.

Я вытащил пистолет, но мне требовалось время на то, чтобы снять его с предохранителя. Шорох повторился, и тут я уже не выдержал: я обернулся. И увидел, как Филин достает из-под батареи свое оружие. Он издавал какие-то странные звуки, похожие на всхлипывание и рычание одновременно. Но главным было не это, а то, что он быстро вытащил «ЗИГ-зауэр». Быстрее, чем я. И он захихикал, поворачиваясь ко мне. Нечто вроде смеха гиены. А потом он увидел «ТТ» в моих руках, и смех прекратился. На его изуродованном, окровавленном лице в эти секунды жили только глаза — снова, как тогда, в проулке возле Успенской церкви, в них читалось удивление. Только теперь у него не было причин стрелять мимо. А у меня не было права на осечку.

Большими пальцами я взвел курок, а Филин вытянул руку с пистолетом. Нас разделяло метра три-четыре. Но не только это нас разделяло. Между нами была кровь, слишком много крови. Настолько много, что я нажал на спусковой крючок с наслаждением. Что там говорил по этому поводу Абрамов: «Месть тупое чувство, но зато такое сладкое»? Черт, как же он был прав!

Когда я закончил давить на спуск, Филин был мертв на восемьсот процентов. И это было главное, что мне нужно было знать в тот момент. Ранен я или нет, умираю или нет — все уже было неважно, все уже не имело значения.

Я положил пустой пистолет на пол. И сам лег, прижавшись щекой к ковру.

Теперь все было легким — мое тело, моя боль, мои мысли… Теперь все стало окончательным — в смысле, нашедшим свой конец. Я знал, что жить дальше не имеет ровным счетом никакого смысла, все должно кончиться здесь и сейчас.

Мне нужно было только лежать на ковре и ждать, когда придет смерть и избавит меня от груза, состоящего из воспоминаний, сожалений, раскаяния. Я думал о том, как все могло бы быть, и знал, что так уже никогда не будет. Однако мое проклятое воображение с услужливостью подсовывало мне картины несуществующей жизни, где была живая и улыбающаяся Ленка, где все были живы, здоровы и даже иногда счастливы…

Когда вызванная соседями милиция высадила дверь и обнаружила все, что и должна была обнаружить, я, по их утверждениям, лежал на полу в луже крови и плакал. Что ж, возможно, так оно и было. Просто я об этом уже ничего не помню. Я запретил себе вспоминать об этом.

С некоторых пор я все делаю очень медленно. Медленно передвигаюсь, медленно ем, медленно разговариваю. Я не понимаю, зачем куда-то торопиться.

Времени и так слишком много. Вот наступил Новый год, а потом, как говорят, будет и новое тысячелетие. Ума не приложу, что можно делать с такой уймой времени.

В тот день я, как всегда, медленно и осторожно спускался по ступеням районной поликлиники. Мне были предписаны периодические беседы с психотерапевтом, что я в очередной раз и сделал. Вряд ли врач получил удовольствие от нашей беседы. Что касается меня — то я тем более был не в восторге. Но это помогло мне хоть как-то убить еще два часа времени. Еще часа три, и можно считать еще один день благополучно прожитым. И слава Богу.

Я не сразу узнал эту женщину. Она слишком хорошо выглядела, чтобы быть моей знакомой. Ольга Петровна Орлова стояла у белого «Линкольна», одетая в длинную белую дубленку. Вокруг лежал белый снег, и все это выглядело совсем как интерьер стерильной больничной палаты. С некоторых пор меня просто тошнило от белого цвета и от стерильности. О чем я и не преминул сообщить Ольге Петровне. Потом я поздоровался.

— Подвезти вас домой? — предложила она и погладила свою шикарную машину. Шофер высунул в окно улыбающуюся физиономию.

— Это слишком быстро, — сказал я. — Предпочитаю ходить пешком. Пока доберешься до дома, уже стемнеет. А там можно и спать ложиться.

— Вы изменились, — сказала после паузы Ольга Петровна. И пошла со мной рядом. Белоснежный «Линкольн» ехал чуть позади.

— Со стороны виднее, — равнодушно ответил я. А вы получили обратно свою машину, тот «Шевроле»?

— Да, конечно, — кивнула она. — Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.

— Неужели? А что я сделал? Напомните, пожалуйста…

— Вы нашли убийц моего сына. И наказали их.

— И за это стоит благодарить? — пожал я плечами. — Вот если бы я сотворил чудо и вернул Юрия к жизни — это было бы дело. А то получилась совершенная бессмыслица: вы мстите за своего сына, а кто-то мстит вашему мужу за смерть своих близких… Просто замкнутый круг какой-то. Круг, полный ненависти. Ненависть объединяет всех. Поэтому невиновных здесь нет. Хотя…

Если вы чувствуете удовлетворение… Я рад. Сам-то я ничего подобного не чувствую.

— Да, — Ольга Петровна вздохнула и поторопилась сменить тему. Очень неудачно это у нее вышло. — Знаете, недавно прочла в газете, что в автомобильной катастрофе погибла дочь Валерия Абрамова. Знаменитого бизнесмена, который начинал когда-то здесь, у нас… Ей было около двадцати, как и Юре. И я подумала, что есть какой-то злой рок, — задумчиво произнесла Орлова. — Вы говорите, что мой муж сделал что-то такое нехорошее, но смерть за это принял Юра. Вероятно, у Абрамова тоже есть какие-то грехи. Но сам он жив, а дочь его мертва. Дети расплачиваются за грехи своих родителей, и это страшно, потому что грехов у нас столько, что целые поколения вряд ли их искупят…

— Но вы чувствуете удовлетворение? — перебил я ее. — Вы успокоились теперь? Помните, вы тогда говорили, что нуждаетесь в успокоении. Вы его получили, когда узнали, что убийцы сына мертвы?

— Знаете что, Константин… Пожалуй, что действительное успокоение я ощутила не в тот момент. Когда узнала о смерти Юриных убийц. А немного позже. Я позволила себе нечто вроде отпуска, сидела дома, смотрела по видео разные старые фильмы, читала книги. Странно, до этого я была в полной уверенности, что фирма движется только моими безумными усилиями, но вот я перестала ездить в офис — и что? Земля не перестала вращаться, дела кое-как делались. И я подумала, что могла бы уделять всему этому гораздо меньше времени, а больше… — она неожиданно осеклась, словно одернула сама себя. — Так вот, я сидела дома, никуда не ходила. Просто старалась пережить то, что со мной случилось. И я читала, помимо прочего, «Унесенных ветром», а там в конце второго тома есть строчки, которые написаны как будто для меня. То есть я читала книгу и раньше, но просто так, не придавая особого значения. А тут… Я сразу поняла, что это для меня и про меня. Скарлетт О'Хара говорит сама себе после всех своих несчастий и злоключений: «Завтра будет новый день, и тогда я займусь тем-то и тем-то». Понимаете? Как бы тяжело ни было, но завтра будет новый день. Вы проживаете день сегодняшний, а назавтра — что-то другое, новое… Вот эта мысль и помогла мне успокоиться. Просто наступил мой другой день. Вот так. И она осторожно улыбнулась.

— Приятно слышать, — сказал я. Про себя я подумал, что всегда считал Скарлетт О'Хара порядочной стервой. И до конца второго тома эту книгу не дочитал. А стало быть, не видать мне успокоения как своих ушей.

— Я слышала, что у вас тоже случилось несчастье, — Орлова деликатно взяла меня по руку. — Вам тоже нужно пережить это.

— Конечно, — кивнул я. — Так я и сделаю.

— Правда? — она посмотрела мне в глаза.

— Правда, — сказал я.

Она помахала мне рукой и уехала на длинном белом «Линкольне» в свою жизнь. А я остался в своей.

Я достал из кармана пальто записную книжку и нашел там нужную страницу.

Мне оставалось еще два раза посетить психотерапевта, а потом я буду полностью свободен в своих действиях. И у меня уже есть кое-какие планы на конец февраля. Семь часов на поезде и два с половиной часа на автобусе — итого девять с половиной часов. У меня есть удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выписанное на чужое имя, но с моей фотографией. Так что аудиенцию с заключенным ИТУ Артуром я получу без проблем. В одном кармане у меня будет фотография мертвого Филина, я стащил ее у Гарика из кабинета. А во втором кармане у меня обязательно будет что-то достаточно острое и длинное. Сначала я заставлю Артура сожрать фотографию, а потом… А потом мы проверим на прочность его внутренние органы.

Абрамов был прав — пока это не коснется лично тебя, ты не узнаешь настоящую боль и не поймешь, чем ее можно излечить. Пожалуй, что только другой болью.

Я стоял на тротуаре и подсчитывал, через сколько дней я смогу навестить Артура. Думаю, что в эти мгновения я совсем не походил на эту чертову Скарлетт О'Хара