Венец жизни

Мария Васильевна Колесникова ВЕНЕЦ ЖИЗНИ

— Умерла… — как-то устало и безразлично произнес пожилой врач-англичанин, откладывая в сторону стетоскоп.

— Господи! — ужаснулась Анна, остановившимися глазами рассматривая умершую. — Такая славная женщина… Лицо как у святой. Русская, между прочим, Евдокией Петровной звали. Всю ночь горела, билась в бреду. Английской миссионеркой была где-то в глухой провинции, проповедовала христианское православие. Чем только не приходится заниматься русскому эмигранту. Английские волонтеры, английские миссионеры… Ехала в Шанхай по каким-то делам, вот и приехала. В Шанхае заболела амебной дизентерией.

Женщину унесли. Анна автоматически переменила постель, содрогаясь от мысли, что на освободившуюся койку сейчас положат нового пациента. Но слава богу, дежурство кончилось. С нее хватит на сегодня. Что и говорить! Работа сиделки не из приятных, но в ее положении выбирать не приходится.

Каких только людей не повидала в этом госпитале! Чаще всего это были матросы из разных стран. Шанхай — открытый порт, в него заходят суда со всего света. Приходят они и из далеких колоний, откуда-нибудь с Самоа, с Филиппин, с Голландского Борнео, где душные испарения Яванского моря, где лианы, каучуковые деревья, диковинные цветы и смертоносные болезни.

На улице шел мелкий дождь, словно стоял и таял в воздухе пар. Анна торопливо прошла два коротких квартала, вдыхая свежий воздух. Остановилась на углу улицы. Куда идти? Домой? У нее, в сущности, нет дома. Вчера вечером она поссорилась с хозяйкой, этой скандальной толстой венгеркой, для которой существует только выгода. Ей, видите ли, выгоднее сдать весь верх одному жильцу, который живет у нее на втором этаже, кстати, в прекрасной комнате. Чего ему еще надо? Мол, он только что приехал из Германии и не привык еще к жаркому климату, а на чердаке ему будет прохладнее! Скажите, пожалуйста! А она, значит, выметайся куда хочешь? Не платить же ей, в самом деле, сорок долларов за его комнату на втором этаже, если она получает всего восемьдесят, да еще китайских, а не американских. Двадцать долларов, которые она платит за свой чердак, вполне приличная цена. Пользуются тем, что в Шанхае трудно найти квартиру, и дерут три шкуры. «Разве я неисправно плачу?» — спросила она у хозяйки. Да нет, мол, госпожа Валениус аккуратная плательщица, тихая, мужчин к себе не водит, но выгода есть выгода.

— Значит, у вас нет ко мне претензий? — спросила Анна.

— Нет, — ответила хозяйка.

— Тогда — ауфвидерзейн.

И Анна ушла на дежурство. Но разговор, как видно, не окончен, мадам Буклай от нее не отступится. Но пусть они все катятся к черту: и мадам Буклай со своей выгодой, и этот привередливый немец — она никуда не уйдет из своей комнаты.

Анна вышла на набережную. Мимо нее текла густая сине-черная толпа китайских рабочих — портовых грузчиков. Мелькали роскошные лимузины директоров банков, менеджеров, спешащих в свои офисы. На реке, задавленной иностранными крейсерами, кипела своя обычная жизнь: сновали во все стороны джонки, похожие на розвальни, деловито пыхтели катера, медленно уползали в море перегруженные пароходы. На пристанях, облепив их грязной, галдящей толпой, работали тысячи грузчиков. Остро пахло смолой, плесенью, нефтью, углем. Сесть бы сейчас на пароход и уехать куда-нибудь далеко-далеко из этого проклятого вонючего города, от тупой бессмысленной жизни…

Анна шла по набережной, стараясь рассеять кошмар прошедшей ночи. Но перед ней снова и снова возникало лицо умершей. «Где я ее видела? — вдруг подумала она. — Это знакомое выражение лица…»

И тут из глубин памяти всплыли слова: «Все забудется, особенно зло, которое тебе причинили. Для того чтобы жить, девочка, нужно забывать». Ах, вот она кого ей напомнила: давнюю знакомую, пожилую шведку, у которой она обучалась шитью. То же характерное выражение доброй, благостной печали на лице, та же отрешенная улыбка. Она возглавляла секту евангелистских христиан. Там проповедовали всепрощение, любовь к ближнему, любовь ко всем людям…

Всепрощение… Нет уж, увольте, она давно поняла, что к чему. Может, Поповым простить, которые молились и тут же тянули из нее жилы? Или Валениусу, этому трусливому подлецу, заевшему ее молодость?

Анна всегда удивлялась причудам судьбы, которая одному человеку дает все, у другого все отнимает. Ее рождение стоило матери жизни. Отец остался с четверыми на руках. Кто-то выкормил Анну, какая-то добрая душа спасла ей жизнь. А зачем?

Нужда заставила отца отдать трехлетнюю Аню на воспитание бездетной купеческой чете Поповых. Наверное, хотел как лучше. Думал, дочь будет жить в сытости, в богатстве. А они сделали из нее даровую прислугу. Жена купца была маленькая, щупленькая, конопатенькая и не то чтобы злая, а какая-то по-детски беспощадная. Особенно Анна не любила ее смех, тонкий, заливчатый, дурацки издевательский. Бывало, посмотрит на Анну этак вприщур своими очень светлыми глазами и зальется высоким смехом: «Ха, ха, ха! Вы только посмотрите на Нюркины щеки — выспаться можно! Ну, красотка!..»

Ее язык не был ядовитым, но яд как-то невольно капал с него капля за каплей, убивая в девчонке радость жизни, уверенность в себе.

Так и росла Анна с сознанием того, что она некрасивая, уродливая, и очень удивлялась, когда на посиделках к ней приставали ребята. А однажды сам Попов окинул ее с головы до ног каким-то особым, пугающим взглядом, удивленно произнес: «А ты, Нюрка, ничего, замуж отдавать можно».

Попов имел большой магазин — торговал мехами в основном. Тут-то они, по-видимому, и сошлись с отцом Анны, мастером скорняжного дела Матвеем Жданковым. Но, видимо, дела у отца шли плохо, и он уехал с остальными тремя детьми на жительство в родную деревню. Он ни разу не поинтересовался судьбой Анны. Было обидно до слез. Хоть бы тайком повидаться. Нет! Так она и не видела никогда ни отца, ни своих братьев или сестер. Какие они? Как выглядят?

— Твой отец только и умел, что нищих плодить, — жестко говорила Анне приемная мать. — Спасибо, мы призрели тебя, а то бы так и сгинула в каком-нибудь сиротском доме.

— Да-а… Уж это точно, — вторил супруге сам Попов. — Мы ведь с твоим тятькой-то вместе приехали в Новониколаевск. Я вон сумел выиграть битву за грош, а Мотька любил своей честностью похваляться. Мы, мол, так, без обману проживем… Вот и прожил. Женился на какой-то нищей чухонке…

«Нищая чухонка» была родной матерью Анны, финкой по национальности. В то время в Новониколаевске много обосновалось финских переселенцев, коренные жители называли их чухонцами.

Анна молча выслушивала подобные разговоры и лишь однажды сорвалась. Топнула ногой, закричала:

— Не смейте говорить плохо о моей покойной маме!

— Скажите пожалуйста, — с издевкой протянула приемная мать. — Дрянь шлепоносая. Я — твоя мать, я! Поняла? Она родила тебя, выбросила голенькую на свет, а я подобрала, воспитала. Купеческой дочкой растешь, неблагодарная…

А купеческая дочка с утра и до поздней ночи моталась по дому, с детских лет выполняя самую тяжелую и грубую работу.

…Кто-то больно трясет за плечо. Сквозь сон пробивается строгий шепот: «Уже пять. Вставай, иди за дровами. Нужно топить печи…»

Анна с трудом отрывается от подушки и медленно натягивает платье. Как, должно быть, счастливы те, которые могут выспаться!

— Поторапливайся, — строго говорит приемная мать, кутаясь в теплый халат на беличьем меху.

Убедившись, что девчонка окончательно проснулась, она уходит в спальню, чтобы снова погрузиться в сладкий сон. Анна, дрожа от холода, быстро сует ноги в толстые катанки, надевает свой старенький овчинный кожушок, заматывается чуть не до самых глаз теплой шалью и выходит на улицу.

На улице глухая ночь и ледяной холод. Страшно оторваться от крыльца. Она пристально вглядывается в темноту, боясь что-либо там увидеть.

До сарая, где хранятся дрова, нужно пройти через весь двор. Пугающе громко скрипит под ногами морозный снег. Слава богу, вот и сарай. Слабыми руками в толстых варежках отодвигает длинный засов. Набирает звонкие березовые поленья…

До рассвета таскает дрова, — в доме пять печей. Руки и ноги слегка дрожат от напряжения. Сколько же ей лет? Да лет восемь, не больше. В ту зиму, помнится, она выпросилась ходить в школу. Уж очень хотелось учиться. Но на первом же уроке она заснула мертвецким сном на потеху своим сверстникам. И немудрено: учиться-то ей разрешили, но по-прежнему будили в пять часов утра, чтобы успела натаскать дров и затопить печи, помочь на кухне старой кухарке и вообще сделать по дому массу всякой работы.

Ученье продвигалось плохо. Ребятишки потешались над ней, давали обидные прозвища: Нюрка-придурка, Сонуля, Пельменя, Чухоня.

Через три зимы школу пришлось оставить.

— Не барыня, чтобы учиться, — сказала приемная мать. — Расписаться умеешь — и ладно, нам твоя грамота ни к чему.

И действительно, зачем нужна грамота прислуге? Мыть полы, стирать, толочься на кухне, вязать и штопать можно и без грамоты.

Сам Попов, кажется, любил только одних лошадей. На масленичных катаниях именитые купцы города щеголяли друг перед другом своими многотысячными выездами и рысаками. Попов не отставал от них. У него были великолепные породистые кони, не кони, а звери. Да и сам он походил на породистого жеребца: темноликий, гладкий, с крупным носом и узкими, маслено блестевшими черными глазами.

За конями ухаживал работник Мишка Афанасьев, веселый, озорной парень, мастер на все руки, отличный гармонист. Весь точно из жил связанный, большой, широкий, русый, Мишка всегда добродушно улыбался, подмигивал, ерничал. Он был любимцем, душой всей улицы, девки только что не молились на него…

На красную горку молодежь любила потанцевать под лихие переборы Мишкиной гармошки. Как сейчас видит его Анна по-праздничному нарядного, в длинных сапогах с галошами, в голубой гарусной рубахе, вышитой по вороту и подолу цветной шерстью и подпоясанной поясом с толстыми шелковыми кистями. На голове — картуз суконный со светлым козырьком…

Летом Мишка водил девок в тайгу по ягоды и орехи.

— Айдате, толстомясые, на промослы! — весело говорил он, и пестрая ватага девчат в розовых, желтых, голубых платьях, с березовыми сколотнями через плечо боязливо вступала в прохладную, сумеречную глубь тайги. Не ровен час, напорешься на медведя или еще на какого зверя. Каждый треск пугал словно выстрел. Однажды прямо на Анну из чащобы выскочил горбатый кабан, похрюкал, пососал носом воздух, почесался о корявый пень и снова исчез, потонув в чащобе. Анна стояла ни жива ни мертва.

И вот этот-то лихой парень Мишка стал ее мужем…

Поповы очень боялись, как бы Афанасьева не сманили другие купцы. Многие завидовали им: «Ну и работник у тебя, Георгий Аркадьевич!»

— Отобьют, подлецы, — забеспокоился Попов.

Чтобы накрепко привязать работника к своему дому, Поповы решили женить его на Анне. В ту весну ей исполнилось шестнадцать лет.

— Вот что, Нюра, — ласково сказал Попов, — ты уже не маленькая, пора определяться… Жениха тебе подыскали, красивого, самостоятельного.

— Жениха? Мне? — удивилась она.

— Тебе, тебе… Кому же еще?

— А… кто он? — спросила осторожно.

— Миша Афанасьев! — гордо сообщил купец. — Орел, красавец.

Сердце Анны упало: вот тебе и раз, за работника… А она-то думала!

— Но я не хочу замуж! — запротестовала она.

— А тебя никто и не спрашивает, — отрезала приемная мать. — Принцесса какая. Нам с отцом виднее, что делать. Сто целковых за тобой даем да справу всякую…

Всю ночь тогда проплакала Анна. За работника… Раз и навсегда определили ей место. Всю жизнь будет ломить на них. Даровая работница… Никогда уж ей не вырваться из этого постылого дома, от этих опостылевших людей.

На красную горку их обвенчали. И пошла жизнь Анны опять своим обычным путем: работа, работа с утра до ночи.

Михаил оказался куражливым. На первой же неделе совместной жизни побил ее — чтобы не задавалась, не воображала, что она купецкая дочь, а он работник. Сто целковых замотал в платок и спрятал за икону, строго наказав не трогать. Был он старше на десять лет и уже искушен в любви, а она — девчонка, несмышленыш. Наработается за день и спит как убитая. А Мишке любовные утехи нужны.

— Ты думаешь, я на тебе женился, чтобы спать за компанию, да? — сердился муж.

Правда, в добрые минуты весело говаривал:

— Погоди, мы еще заживем! Будешь у меня кралечкой бубновой ходить в шелках, батистах!

Заветной его мечтой было купить коня и сани с меховым пологом и заделаться первым извозчиком в Новониколаевске. Но грянула война, Михаила сразу забрали в армию. А через три месяца Анна получила извещение: «Погиб смертью храбрых…» Три месяца длилась ее семейная жизнь. Всего три месяца, и вспомнить нечего.

Поповы словно осатанели: тут же потребовали вернуть сто целковых приданого. Раз, мол, не состоялось, то и нечего.

Вытащила из-за иконы замотанные в платок деньги. Николай-угодник уставился на нее суровым взглядом: дура ты, мол, дура… «Ладно…» — отмахнулась она. Отнесла. Нате, ешьте. Познакомилась с одной модисткой, стала ходить к ней учиться шитью с тайным намерением получить самостоятельность и уйти от Поповых.

Молодых парней на войну позабирали, и нового работника найти было трудно. Да и боялись Поповы — наймешь какого-нибудь проходимца, убьет, ограбит. Время военное, гляди в оба. И Анна работала за двоих. Работа все силы выматывала. А Поповы все больше наглели — отрабатывай, мол, приданое. Шубу, крытую сукном, тебе дали? Дали. Пальто плюшевое, платьев разных, белья постельного. Как же? Задарма никто ничего не дает.

Маменька родная! Куда же деваться-то? Кому она нужна? В шестнадцать лет — ни девка, ни баба… Грамоте — едва, едва, расписаться только. Темнота, одним словом.

Когда стало совсем невмоготу — хоть вешайся, поплакалась модистке. Анну подкупило выражение ее лица, доброе, кроткое, благостно-печальное, точь-в-точь как у этой умершей миссионерки. Добрая патронесса выслушала ее очень внимательно, подумала, очевидно подбирая слова утешения, сказала:

— Все забудется, особенно зло, которое тебе причинили. Для того чтобы жить, девочка, нужно научиться прощать. Бог есть любовь, а зло родит сатана. Побороть сатану может только любовь, всепрощение…

— Любить! Их! — возмутилась Анна. — Да я их ненавижу! Ненавижу. — И она разрыдалась.

— Ничего, ничего… — поглаживая ее по волосам своей легкой рукой, вкрадчиво говорила патронесса. — Посещай собрания нашей общины — и ты укрепишь свою веру в бога, в Христа нашего Спасителя…

И Анна стала посещать секту евангелистов. Ее гипнотизировали непонятные и страшные слова проповедей о царстве божьем, о бренности всего земного, о том, что человек лишь гость на этой скорбной земле.

По ночам она истово молилась, в своей тесной и душной комнатушке, стоя на коленях перед Николаем-угодником. Фитилек лампадки перед иконой странно потрескивал, кидая тень и свет попеременно, и казалось, что Николай-угодник смотрит то влево, то вправо, одобрительно покачивая головой.

Но молитвы не помогали, и чувство всепрощения не приходило. Что ей царство божье? Она хотела быть счастливой на земле. В семнадцать лет трудно отрешиться от мечты о счастье.

Все же продолжала ходить на собрания. Ей нравилось быть среди людей, не похожих на ее приемных родителей. А проповеди как-то утешали, успокаивали.

Народ собирался самый разнообразный: приказчики, мастеровые, служащие. Все больше не русские — финны, шведы. Тут-то она и познакомилась с финном Эдуардом Валениусом. Голубоглазый блондин с аккуратной бородкой стал провожать ее домой. Ей, конечно, льстило внимание такого человека. Не из простых. Одет всегда как барин, говорит складно, так бы и слушала его речи про жизнь, про то про се. Опять же обхождение: все ласково, вкрадчиво, галантно. Голос тихий, так в душу и проникает. Это тебе не Афанасьев с его матюками да тычками. Валениус был инженером! Инженером-электриком, владел небольшим кожевенным заводом у них в Новониколаевске. Одно только смущало Анну: его всегдашние разговоры о том, как бы разбогатеть, нажить в Сибири капитал. «Здесь можно развернуться!» — с какой-то пугающей страстностью говорил он, и глаза его становились неприятно трезвыми. В такие минуты в нем было что-то от Поповых.

Однажды он заговорил с ней о холостяцкой своей жизни.

— Мне бы теперь хозяюшку в дом, тихую, скромную, религиозную…

Сердце Анны дрогнуло: к чему это он? Сказала, скромно потупясь:

— За чем же дело стало? Любая сочтет за честь.

— А мне «любую» не нужно. Мне нужна такая, как ты. Пойдешь за меня?

Его ласковый голос был искренен и серьезен. И Анна сразу поверила, смутилась, растерялась: предложение? Ей? Такой человек? И тут же с отчаянием подумала, что Поповы будут против. Валениус им не нужен, им нужен хороший работник в дом, а она как приманка и тоже работница даровая.

— Меня не отдадут за вас, — сказала упавшим голосом. Деликатно объяснила почему: родители, мол, у меня строгие, работать дома некому.

— А я тебя умыкну! Знаешь, как женщин умыкают? Конечно, если ты согласна.

— А как же община? — испугалась Анна. — Верующий не должен совершать плохих поступков. В заповеди сказано — «не укради», а убежать из дому все равно что украсть.

— Ерунда! — горячо возразил Валениус. — Мы с тобой люди одной веры, следовательно, никакого греха не совершим, если поженимся.

— Ой, не знаю, что вам и ответить… — растерянно бормотала она. А бес внутри нее искушал: «Соглашайся, дура… Ты навсегда избавишься от рабства Поповых… Не упускай момента».

И она согласно кивнула головой.

Темной ночью связала в узел свое добришко, истово перекрестилась перед иконой, пугаясь суровой непреклонности взгляда Николая-угодника, и крадучись вышла за ворота, где ждал ее на извозчике Валениус.

Мстительная радость прибавила ей решимости. «Вот вам, черти окаянные! Поищите себе другую рабу…» — думала она о Поповых.

Тайно обвенчались в православной церкви. Валениусу было тридцать пять, а ей семнадцать. О любви она не думала, да и не понимала, что это такое, просто устраивала свою судьбу. Что же, что Валениус в два раза старше ее? Зато ученый, инженер. Она была благодарна ему за избавление от Поповых.

После свадьбы сразу уехали в Финляндию, на родину мужа. Валениус опасался скандала — все-таки Анна считалась дочерью богатого купца, и Попов мог предъявить на нее свои родительские права.

Кругом бушевала война, а она чувствовала себя так, будто перед ней распахнулась дверь тюрьмы, за которой были весна, пение птиц, надежды.

Два месяца жили у родственников мужа в небольшом приморском городке. Валениус что-то закупал, привозил домой большие ящики из толстых, шершавых досок, таинственно подмигивал и говорил: «Электромотор…»

Анна радовалась своему счастью: «Это мне за долготерпение…» — набожно думала она. Иногда подолгу простаивала перед зеркалом и, немного смущенная, изучала свое лицо. А что? Разве она так уж дурна? Глаза хорошие, рот не слишком большой, зубы белые и ровные, лицо свежее, с румянцем во всю щеку…

Погрузили на пароход ящики с электромотором и поехали домой, в Новониколаевск. Муж давно решил продать кожевенный завод и уехать в Семипалатинск, где, по слухам, можно было выгодно заняться мукомольным делом. Край богатый, хлебный, а мельниц не хватает. «Мукомолы там самые уважаемые люди, — говорил он Анне. — Вместо кожевенного завода у нас будет мельница».

Анна обрадовалась: вот хорошо! Подальше от Поповых. Пропала, словно в воду канула. Так-то лучше!

Она во всем полагалась на мужа. Все, что он говорил и делал, казалось ей страшно умным.

Люди болтали о какой-то революции, которая будто бы надвигалась на Сибирь из России, но Анну это не волновало — она была далека от политики.

И вот они в Семипалатинске. Знойный, пыльный город. Под беспощадным солнцем дремлют слепые дома. Окна в затейливых резных наличниках плотно закрыты ставнями. За домами сады сплошным валом, тоже придавленные зноем, пыльные, обвисшие. На улицах ни души, лишь бродят гуси, пощипывая редкую, жухлую мураву и роняя пух и перья. Пахнет нагретой лебедой, псиным пометом. Иногда по улицам гордо прошествуют верблюды в сопровождении погонщика. Азия…

Сняли полдома у богатого казака, давнего знакомого Валениуса, поставщика сырых шкур для кожевенного завода. У казака вместо ноги деревяшка — только что вернулся с фронта.

— Много, много убито людей в эту войну, а будет их убито еще больше… — пророческим голосом говорил казак.

— Армагеддон! — торжественно вещал Валениус. — В Откровении апостола сказано как? «Некогда народы сойдутся на месте, нарицаемом «Армагеддон!», и битва будет продолжаться целый день». Вот они и сошлись.

— Если бы на день! А то на годы… И конца нет этой проклятой войне. Предательства много. Большевики какие-то объявились на фронте. Мутят народ. Нет, мол, ни бога, ни черта. Богатеев надо бить, землю у них отбирать и отдавать бедным. А царя, мол, в шею! Ишь чего захотели! — сетовал казак и зло добавлял: — Мужичье голоштанное. Слава богу, у нас здесь тихо.

Анна занялась домом. Все хотела сделать сама, но муж запротестовал:

— Ты — барыня, если будешь возиться с хозяйством, нас уважать перестанут.

Пришлось нанять девку-казачку.

— Кожами не хошь больше заниматься? А то давай, на прежних условиях, — предложил казак.

— Да нет, — уклончиво ответил Валениус. — Мельницу думаю купить.

— Мельницу! — обрадовался казак. — И то дело! Ездим черт-те куда молоть. Дерут три шкуры. Была тут верстах в пятнадцати мельничка, да мужик на войне сгинул, а баба какой делец? Запустила все, забросила.

— Может, продаст? — заинтересовался муж.

— А что? И продаст! — оживился казак. — Я эту бабу знаю, мигом уговорю. Только уж магарыч, барин…

С помощью разбитного хозяина мельницу приобрели действительно задешево. Валениус привел ее в порядок, поставил электромотор, и он заработал на радость местным хлеборобам.

Летом жили на мельнице, как на даче. Под высоким небом волнуется сизая полынная степь, блестят на солнце дальние солончаки, мреют озерца, жарко горят пшеничные поля. В небе пластаются ястребы, коршуны, высматривая добычу. Приезжали помольщики, все больше бабы, казачки, закутанные до бровей белыми платками. Долго торговались из-за платы. Валениус посмеивался, довольный, говорил Анне:

— А куда им деваться? Сколько захочу, столько и заплатят.

Анна молчала, но в душе не одобряла мужа, — что значит «сколько захочу»? Совесть-то надо иметь? Не по-божески как-то. Вообще она давно заметила, что он говорит одно, а делает другое. Старается жить напоказ, строит из себя большого барина, чуть ли не миллионера. Только и разговору — разбогатеть, любыми способами расширить дело, захватить в округе все мельницы в свои руки. Но до этого было далеко… Мельничка давала очень скромные доходы, которых хватало разве что на безбедную жизнь. По вечерам муж считал выручку и, подведя итог, радостно басил: «Вот она, сотенка-то, и тут!» — Анне почему-то было стыдно за него. Вспоминались яростно торгующиеся казачки и то, как они стыдливо вынимали из-за пазух грязные узелки с деньгами. Ну и делец! Крохобор какой-то.

Зимой жили в городе. У них даже образовался свой круг знакомств: все больше торговый народ. Анна щедро угощала их пельменями. Мужчины вели разговоры о делах, о политике. И все чаще мелькали в их разговорах слова: «революция», «большевики».

А однажды муж пришел откуда-то бледный, взволнованный и прерывающимся голосом сообщил Анне:

— В Екатеринбурге большевики порешили всю царскую семью. Красные вот-вот в Семипалатинск ворвутся. Надо бежать…

— Куда? — испуганно спросила Анна.

— В Китай. Все туда бегут. Переждем, пока все уляжется, и снова сюда вернемся. Большевики, даст бог, не долго продержатся.

Продали мельницу хозяину дома, безногому казаку.

— Мне бежать некуда, бог не выдаст, свинья не съест, — сказал казак и вытащил из-под пышной перины пакет с романовскими кредитками. Валениус отрицательно закачал головой — он хотел получить золотыми.

— Других не имеется, — развел казак руками. — Да ты, барин, не сумлевайся: заместо Николашки Михаил сядет, все одно Романов.

И Валениус кредитки взял. Электромотор отказался продать, самому, мол, сгодится.

Упаковали вещи, наняли двух лошадей с телегой и вместе с караванщиками двинулись по тракту в Синьцзян. Был октябрь тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Осенняя степь бунтовала песчаной вьюгой, свистела черным ветром, надрывно выла на разные голоса. Было очень холодно, особенно по ночам. Останавливались на каких-то станциях, постоялых дворах и снова тащились сквозь песчаную бурю. А когда буря наконец стихла, увидели перед собой во весь горизонт сверкающие снеговые вершины.

— Что это? — воскликнула Анна.

— Богдо-ола, — ответил казак-погонщик. — Гора счастья и долголетия. Скоро придем в Синьцзян.

Миновали пограничный городок Чигучаг, и вот он, Синьцзян. В глубокой лощине раскинулся город Урумчи, обнесенный высокой стеной. Сердце Анны тоскливо заныло в каком-то злом предчувствии.

Город оглушил криком базаров, ржанием лошадей, пронзительными воплями китайцев: «Цо, цо! цо, цо! Ух!» Несмотря на ранний час, на улицах кишел народ. Анна заметила много мечетей с высокими минаретами.

— Татары, что ли, тут живут? — удивилась она.

— Дунгане, — ответил казак-караванщик. — Китайцы, которые Магомету молятся.

Позже узнала, что некогда по приказу императора китайские войска уничтожили в этом краю все коренное население джунгар и из-за Китайской стены переселили сюда часть своего народа: китайцев-дунган.

— Разве такое возможно, чтобы уничтожить целый народ? Убить всех до единого, а самим поселиться? — спросила она тогда.

Но ей сказали, что и по сей день убивают всех не китайцев, которые пытаются здесь закрепиться. К русским они относятся терпимо, все-таки великий народ, но случается, и русских убивают. Здесь царит произвол и голый разбой.

Поселились среди русских, сняв какую-то убогую лачугу у казака, торговца шерстью. Казак часто ходил через границу и приносил нерадостные вести: белых гонят по всем направлениям. Колчак разбит и бежал. Красные вешают и расстреливают всех бывших.

А Валениус все ждал, все надеялся… Он метался в поисках какого-нибудь дела и целыми днями пропадал на грязных пыльных базарах. Ходил по конторам, но дела не находилось. В Урумчи не было ни фабрик, ни заводов, ни мельниц — сплошные склады товаров. Город стоял на пересечении торговых путей, и в него стекались товары из России, Китая, Европы.

Романовские бумажки не брали, смеялись: ты что, мол, с луны свалился, мил человек? Даже здесь не верили в возврат старого.

Муж посылал Анну на базар продавать вещи. Сам стыдился. Впрочем, продавала не только она одна: в Урумчи съехалось огромное количество беженцев — купцы, заводчики, белогвардейцы. Кто продавал, кто скупал, и улицы города превратились в сплошные базары.

Ох уж эти страшные базары в Урумчи! До сих пор она вспоминает о них с ужасом и содроганием. Если есть ад, то он, наверное, похож на эти базары. Жара, пылища, густое месиво из людей, ослов, верблюдов, лошадей. Все ворочается, кишит, вопит. Ее обступает оборванная, засаленная толпа китайцев, каждый хочет пощупать, поторговаться, а купив, тут же на глазах перепродает. Этим и живут: торгуют, перепродают, воруют. Население города — сплошная беднота.

Ожидание становилось бессмысленным, и однажды Валениус сказал: «Хватит, надоело».

Продали электромотор и на вырученные деньги решили весной пробираться во внутренний Китай, поближе к столице.

Провинции Нинся, Ганьсу, Шаньси, Шэньси, Хэбэй…

Фантастическое путешествие через весь Северный Китай, через Великую лёссовую равнину на двухколесной повозке, запряженной мулами.

Пещерные поселения, желтые лёссовые бури, китайские деревни, окруженные высокими стенами, степные разбойники, древние города: Ланьчжоу, Наньчжоу, Сиань… Седой, многовековой Китай. От Сиани ехали на поезде.

…Поезд приближался к Пекину. В туманной дымке вырисовывались холмы с узорчатыми верхушками храмов и пагод, с очертаниями длинных и узких башен, загнутых крыш.

Вот и станция. Поезд тихо плывет вдоль людного перрона. В густой сине-черной азиатской толпе редкими пятнами мелькают европейцы.

Анну ошеломил шум вокзала. Такое многолюдье она видела разве что на базарах в Урумчи.

Целая стая рикш набросилась на их чемоданы. Они рвали друг у друга добычу и оглушительно орали. Наконец высокий костлявый рикша с рябым лицом ловко оттеснил своих конкурентов и быстро погрузил на тележку весь багаж.

Прямо с вокзала сквозь темную арку ворот рикша сразу же вывез их на шумные, людные улицы.

Перед Анной расстилался огромный, какой-то путаный город. Многочисленные автобусы и автомобили поднимали тучи пыли. Улицы были запружены толпами людей. Стоял оглушительный шум. Кричали рикши, сигналили на все лады разносчики товаров, гудели автомобили.

Долго кружили по узеньким кривым улочкам, которые неожиданно пересекались широкими авеню, по длинным переулкам, вдоль высоких серых сплошных стен, за которыми прятались жилые дома.

Наконец остановились в каком-то грязном подозрительном тупичке, напротив длинного здания с огромной вывеской, написанной латинскими буквами: «Russ restouran».

Хозяин, русский, равнодушно окинул их сонным взглядом, так же равнодушно выслушал Валениуса, который что-то втолковывал ему, согласно кивнул головой и выдал ключ от номера.

Комната располагалась под самой крышей. Полуголый слуга-китаец помог им втащить вещи по узкой деревянной лестнице, через длинные, темные, словно лабиринты, коридоры.

В комнате все было темное. Изъеденные червем столбы поддерживали потолок. Низкие деревянные кровати были застланы темными, почти черными кусками какой-то рубчатой ткани, пол затянут темно-серым сукном. Их обдало душным, застоявшимся запахом человеческого пота, плесени, грязного пыльного старья. Вероятно, здесь ничего не менялось и не ремонтировалось со времени о́на.

— Вот так номер! — поморщилась Анна.

— Самый дешевый, — сказал Валениус, намекая тем самым на их стесненные обстоятельства.

В Пекине Анна впервые почувствовала свою глубокую оторванность от родины. Как далеко она забралась! Все ей было здесь чуждо, непривычно: дома в чисто китайском стиле, причудливые многоярусные пагоды дворцов, монастырей, парковых беседок Внутреннего города, где жили богачи, мандарины, послы государств. Конечно, прекрасны были многочисленные парки с голубыми озерами, тысячелетними кипарисами, пестрыми цветниками, необычными скульптурами. Словно дорогие игрушки, расписанные золотом, киноварью, кобальтом, прятались в тени деревьев кумирни под тяжелыми шапками пагод. Но все это великолепие было пугающе чуждым. Вспоминались родные русские церковки, просторы полей, тайга.

Внутренний город был древней столицей китайских богдыханов. Его окружала широкая, серая каменная стена, по которой ездили автомобили и гуляла публика. В центре Внутреннего города, за блекло-розовой стеной с черными пятнами сырости скрывались дворцы Запретного города, где еще проживал со своей свитой малолетний император Пу И, последний из свергнутой в 1911 году династии Цинов. В 1912 году его заставили отречься от престола, но республиканское правительство разрешило ему по-прежнему жить во дворцах и еще платило огромную пенсию на содержание двора.

Они жили во внешнем городе, в так называемом деловом Пекине, шумном, пыльном, бестолковом, с грязными улицами, бедными лавчонками, подозрительными притонами, базарами. Деловой Пекин как бы опоясывал чопорный тихий Внутренний город.

Анна устроилась посудомойкой в ресторанчике гостиницы, где они остановились.

Валениус метался в поисках дела. Он совсем упал духом, стал суетливым, раздражительным и мелочным. Перед Анной был явно растерявшийся человек, не знающий, как выйти из положения. Он ходил в старом, затасканном костюме и уже не говорил о богатстве. Она успокаивала его, старалась вселить надежду на лучшее будущее. Иногда ей было искренне жаль его.

Однажды, когда он сидел в их жалкой харчевне, именуемой рестораном, и грустил за кружкой скверного пива, поданного Анной, к нему подошел какой-то человек и положил ему на плечо руку. Анна услыхала русскую речь и насторожилась (она как раз собирала со стола грязную посуду).

— Ну что, брат, — сказал этот человек, — туго приходится?

— Пошел к черту, — буркнул Валениус.

— Хочешь работу? — не унимался незнакомец.

— Шутишь?

— Вовсе нет. Мне нужны такие люди, как ты.

— А откуда вы меня знаете? — с удивлением спросил Валениус, почтительно переходя на «вы». Незнакомец улыбнулся:

— Не все ли равно тебе? Факт тот, что знаю.

Тут вошел хозяин и перемигнулся с незнакомцем. Сердце Анны упало, — вот откуда ветер дует! Этот хозяин большой плут, видать.

Валениус стал пропадать из дома — куда-то ездил. Из поездок привозил деньги, подарки.

— Нашел хорошую работу, — объяснил он.

Приоделись и он, и она. Взяли номер поприличнее. Хозяин перевел Анну в подавальщицы, был ласков, мурлыкал, словно сытый кот. Муж опять воскрес и снова начал мечтать о богатстве.

Как-то сказал:

— Поедешь со мной. Надень все самое лучшее.

Она обрадовалась: хоть на один день вырваться из этого ада.

…Они плыли по большой реке, нарядные, словно богатая чета на прогулке. В руках у мужа был изящный портфель, который он не выпускал из рук.

— Везу важные документы одной торговой фирме, — кратко пояснил он Анне, и она поняла его несколько взвинченное состояние — мало ли что может случиться…

Со всей беспечностью молодости откровенно наслаждалась солнцем, блеском воды, живой сутолокой пароходной жизни. Ее занимала пестрая, разнородная смесь пассажиров — китайцев, важных англичан и других европейцев. Китайцы собирались группами, ели вареную свинину и лепешки.

В углу верхней палубы, под тенью высокой будки сидел молодой китаец, а рядом с ним лежала старуха. Она тихо стонала, прикрыв глаза морщинистыми веками. Молодой китаец развязал узелок и вынул две лепешки, Он посмотрел на старуху, неподвижно застывшую с закрытыми глазами, вздохнул и положил одну лепешку обратно.

— Смотри, — толкнула мужа Анна, — мать, наверное. Старая какая и очень больная.

Валениус безучастно скользнул взглядом по старухе, по лицу молодого китайца, сердито произнес:

— Пускают таких… Может, у нее чума или холера?

Ночью Анне приснился сон: будто наряжена она в свое лучшее праздничное платье и мягкие шевровые полусапожки. Идет она знакомыми огородами, полем родного Новониколаевска и что-то напевает. А на поле цветов — неописуемое множество, и таких ярких, красивых, каких она еще никогда не видывала. Идет она полем и диву дается: откуда тут цветы появились? Да так много… Раньше их не было. И вдруг навстречу бежит Мишка Афанасьев с ружьем и кричит:

— Стой! Стрелять буду.

В страхе она проснулась. Муж мирно похрапывал в обнимку со своим портфелем. Анна тихо оделась и выскользнула из каюты на палубу.

Уже рассвело, и река нежно порозовела. По палубе ходили матросы, визгливо ругались, убирая мусор.

Молодой китаец курил длинную трубку. Анна взглянула на старуху и сразу поняла, что та умерла.

Матросы позвали санитаров. Санитары унесли старуху в дальний конец парохода, накрыли циновкой. Китаец пошел за ними, поправил циновку и присел около старухи. «Должно быть, очень бедный человек», — жалостливо подумала Анна.

Днем на палубу пожаловали солдаты и два полицейских, — вероятно, они сели на пароход ночью. Увидя их, Валениус так побледнел, что Анна испугалась. Глаза его затравленно бегали по палубе. Остановились на молодом китайце и старухе.

Воровато оглядываясь, он выхватил из портфеля сверток и стал знаками показывать, чтобы китаец спрятал его под циновку, на грудь матери.

Молодой китаец словно окаменел от ужаса. Валениус показал ему пачку денег. Китаец тихо покачал головой и закрыл глаза.

— Скотина какая, — ругался сквозь зубы Валениус — Бросят твою старуху в грязную яму да еще известью засыплют, будешь знать.

Он стал отчаянно жестикулировать, произнося при этом китайские слова:

— Ни дао во, во гей ни (ты мне, я тебе).

Китаец что-то понял, его лицо исказилось от боли и тоски. «Да что же это такое?!» — растерянно думала Анна, наблюдая страшную сцену. А Валениус кивал на старуху и жестами показывал, какой хороший гроб купит ей сын. Он вынул из кармана еще несколько кредиток и прибавил их к предлагаемой пачке. Китаец медленно кивнул головой, взял сверток и деньги из рук Валениуса.

— Давно бы так… — удовлетворенно сказал муж, беря Анну под руку слегка дрожавшей рукой. — Ну вот, старуха заработала себе на хороший гроб и на красный паланкин с золотыми драконами. А ее сын не потеряет лицо.

— Господи, о чем ты говоришь! — сказала потрясенная Анна.

Полицейские в сопровождении солдат проверяли документы и обыскивали пассажиров.

Анну втолкнули в каюту, женщина-китаянка тщательно обыскала ее.

— Чего они искали? — спросила после у мужа.

— Кто их знает… — беспечно ответил он.

Но Анна уже догадалась… Ее муж торговал опиумом. Опиум прятал он на груди мертвой старухи! Если бы полицейские нашли пакет, их обоих бросили бы в ужасную китайскую тюрьму, где применялись изощренные пытки. В Китае торговля опиумом строго преследовалась законом. Ее била нервная дрожь.

— Я знаю, чего они искали, — сказала она шепотом.

— Тем лучше. Держи язык за зубами, — сухо ответил он.

После того случая Анна умоляла Валениуса бросить опасное занятие и найти какую-нибудь работу. Но он слишком мнил о себе, чтобы заниматься обычной работой. Он воображал себя крупным дельцом, который должен ворочать чуть ли не миллионами.

Однако вскоре сам предложил ей уехать из Пекина. То ли он поссорился со своими компаньонами, то ли просто струсил — Анна не стала выяснять. Она была рада тому, что все благополучно кончилось.

Они переехали в Тяньцзинь. Валениус пошел в финское посольство и зарегистрировался как финский гражданин. Получил паспорт, в который вписал Анну как свою жену.

Кое-какие деньги, нажитые на торговле опиумом, снова зажгли в муже надежду на «свое дело». Через немецкое посольство он связался с правлением немецкой фирмы «Гофман и К°», изготавливающей кондитерские изделия. Фирме нужен был лакричный экстракт — сладкое вещество, которое вырабатывалось из солодкового корня.

Фирма предложила Валениусу купить небольшой заводик у какого-то немца, проживающего в провинции Шаньси. Этот немец уезжал в Германию и свой заводик по производству лакричного экстракта продавал очень дешево.

Валениус сразу загорелся — это дело было как раз по нему. Анна давно поняла, что он по натуре крохобор и крупного дельца из него никогда не получится. Но он умел держаться и этим вызывал к себе доверие.

Заводик купили и уехали в провинцию Шаньси, глухое местечко близ города Тайюань.

Заводик был крошечный — десять человек рабочих, включая и мастера. Муж с жаром принялся за дело. Договорился с соседним помещиком о сырье. Помещик был хитрый, сразу увидел, что имеет дело с человеком, не сведущим в деле. Он согласился ждать плату за солодковый корень, но потребовал высокие проценты с прибыли. Валениусу ничего не оставалось, как согласиться на такие условия, — своих-то денег у него едва хватило на покупку заводика. Так что первая выручка за лакрицу пошла на расплату с помещиком и с рабочими.

Муж метался как зверь в клетке — денег, денег! Во что бы то ни стало! Иначе снова крах, снова скитания, бедность.

Он обращается к фирме, но фирма отказывает в займе: мол, сами еле-еле дышим, боимся прогореть, так как появились конкуренты из русских эмигрантов. Черт, мол, их нагнал сюда, все заполонили, Тяньцзинь превратили в ярмарку. Понаехало офицерье с награбленным в России золотом, драгоценностями, перепродают, спекулируют.

Пришлось снова обращаться к помещику. Три года Валениус пытался встать на ноги, но так и не встал. Под конец нечем было заплатить даже китайцам-рабочим, и они растащили все оборудование. Это был окончательный крах.

Продали заводик какому-то белогвардейцу и снова вернулись в Тяньцзинь. Заносчивый и самолюбивый Валениус строил из себя процветающего дельца: мол, дела идут блестяще, заводик дает крупные доходы, но для расширения дела не хватает некоторой суммы, совсем пустяк. Он бы охотно занял под хорошие проценты…

Тяньцзинь действительно наводнили русские эмигранты. В городе открылось множество кафе, магазинов, кабаре. Валениус свел со многими русскими дельцами знакомство, представлял Анну как дочь богатого русского купца, который обосновался-де в Харбине. Ему охотно давали взаймы крупные суммы.

— А как ты думаешь расплачиваться со своими кредиторами? — спросила однажды Анна.

Муж цинично ответил:

— Я не такой дурак, чтобы возвращать деньги. Вопрос чести и совести может стоять лишь в нормальном обществе, а в этом бедламе нужно хватать все, что плохо лежит.

Самым обидным было то, что он ее совершенно не стеснялся, будто она была пустым местом.

Назанимав крупные суммы денег, Валениус решил затеряться в Шанхае.

Блуждая в лабиринте улиц, Анна очутилась на углу коротенькой улочки рю Чу Пао Сан. Она соединяла две широкие параллельные артерии Шанхая — улицу Эдуарда Восьмого и рю дю Консуля.

Вот и еще одно памятное место из ее прошлого. Какая она тихая сейчас, эта знаменитая рю Чу Пао Сан. Впрочем, вон неверной походкой плетется к гавани матрос. Под глазом у него свежий синяк.

Эту улочку называют еще «Кровавой аллеей». Она совсем крошечная, но буквально набита матросскими кабаре. «Нью Ритц», «Чарльстон», «Мумм», «Монте-Карло», «Роз-Мари», «Кристалл»… Шестнадцать кабаре… От рю Чу Пао Сан до гавани два квартала, так что матросу, по прибытии его корабля в Шанхай, до «Кровавой аллеи» два шага.

Анна медленно идет вдоль улочки, пропитанной смешанным запахом еды, крепких напитков, табака, пота, пудры. Сейчас здесь не страшно: кроме рикш, никто не обращает на нее внимания.

У нее здесь был знакомый полицейский харбинец, русский, он всегда дежурил на этой улочке. Хорошо бы встретиться с ним и посоветоваться относительно квартиры. Однажды он помог ей хорошим советом.

Вот и кабаре «Кристалл», где она работала на кухне. Как сейчас видит низкий сводчатый потолок зала, на стене — огромный звероподобный апаш в полосатой фуфайке и кепке держит девушку за волосы, занеся над ней нож. В углу возвышение для оркестра, где негр-барабанщик скалил белые зубы. Скрипач с бледным угреватым лицом плавно изгибался в такт мелодии. В глубине эстрады вздергивалась и подпрыгивала спина пианиста. А за столиками — матросы, матросы со всего света. Среди них кабацкая красавица, из-за которой происходили побоища. Как сейчас видит ее Анна. Она с обесцвеченными волосами, у нее хищное и жестокое лицо. Эта из тех, кто не визжит, когда в кабаке полосуют ножами и льется кровь. Она вскакивает на стол и со сверкающими глазами и перекошенным ртом что-то дико и хрипло кричит, подначивая дерущихся. На ней французский берет с какой-то блестящей бляхой, рот ярко накрашен, в наманикюренных пальцах сигарета… Кто она? Англичанка, француженка, немка, русская? Никто не знал.

«Интересно, работает ли еще здесь тот русский белогвардеец?» — с любопытством подумала Анна, вспоминая высокого, худощавого мужчину с пышной каштановой шевелюрой, который развлекал гостей в кабаре игрой на гитаре и пением. Он пел низким задушевным голосом душещипательные русские романсы, и иностранные матросы ревели от восторга. Она сама не раз проливала слезы, украдкой слушая его пение.

Ей было жаль его почему-то, такой большой, сильный на вид, развлекает какой-то пьяный сброд. Однажды даже сказала ему:

— Шел бы лучше в волонтеры к англичанам, жил бы припеваючи.

Он ужасно рассердился, — ты, говорит, дура баба, знаешь, кто я? Российской армии капитан, и английских нашивок мне не надо! И подданства английского тоже брать не хочу. Такой чудак.

Да, днем здесь тишина и спокойствие. Зато вечером «Кровавая аллея» совсем другая. Все залито светом, вывески заманчиво сверкают сотнями электрических лампочек. Из дверей и окон кабаре гремят джазы. На углах толпы проституток торгуются с матросами, иногда дерутся с конкурентками.

В «Кровавую аллею» стекаются матросы всех национальностей: деловитые на вид англичане, низкорослые французы в кокетливых беретах с красными помпонами, высокие, добродушные на вид американцы.

Каждую ночь здесь происходят кровавые побоища между пьяными матросами. Начинаются драки в кабаре, летят бутылки, стулья, столы. Хозяин выключает свет, пронзительно визжат женщины, удирают музыканты. Крик, рев, звон посуды и стекол, стоны раненых, свистки полицейских. Драка выплескивается на улицу, захватывает другие кабаре, в ход пускают револьверы, и вот дерется уже вся улица. Американцы ведут себя как хозяева и всех задирают. Французы сражаются с англичанами, англичане наскакивают на американцев, а все вместе бьют китайцев.

После одной такой битвы, о которой сообщали даже в газетах, Анна сбежала из кабаре «Кристалл».

Мимо нее медленно прошел полицейский. Анна сразу узнала в нем харбинца. Окликнула. Он остановился, равнодушно ожидая вопроса. «Постарел… — подумала Анна. — Глаза как у старой собаки».

— Добрый день! — сказала по-русски.

— Добрый день, землячка! — оживился он.

— А мы знакомы. Я когда-то работала в кабаре «Кристалл» на кухне…

— Извини, не помню, — столько людей!

— А вы все здесь… — сказала Анна.

— Куда же денешься? Семья.

— Здесь все по-прежнему? — спросила она.

— Все одно. Вчера была большая драка: англичане с американцами, все не решат вопрос, кто хозяин в Китае. Кое-кому досталось. Нашему одному из полиции, харбинскому русачу, тоже влетело. Ну, а ты как? После кабаре нашла работу? — участливо спросил он.

— Да, с работой все в порядке, только вот с квартирой неладно. — Анна поведала о своих затруднениях. — Понимаете? Все по закону: живу тихо, плачу исправно, в срок, а она свое: съезжайте да съезжайте… Явился какой-то немчик, ему потребовался весь верх. Я послала хозяйку к чертям, как вы думаете, а?

— А что тут придумаешь? — усмехнулся харбинец. — Право всегда на стороне хозяина, хочет — держит, хочет — выбросит на улицу, особенно по отношению к нам, эмигрантам. Придется тебе искать другую квартиру…

«Да, вот так… — печально думала Анна, попрощавшись с харбинцем. — Другую квартиру… Попробуй найди ее…»

Она свернула на улицу Жоффр. Вся улица была занята русскими магазинами, кафе, публичными домами. Здесь было целое поселение русских белогвардейцев. Шла мимо ярких витрин, сверкавших драгоценностями, щелками, мехами… А вот и меховой магазин богатых купцов Дарановских, где она тоже работала. «Мадам, этот каракуль самого лучшего качества. Обратите внимание на рисунок и блеск меха!» «Возьмите шубу из ондатры, мадам. Видите, как она подобрана? Темные хребты находятся точно посредине…» «Мадам, этот скунс высшего качества. Посмотрите, какой он легкий и шелковистый…» И так целый десятичасовой рабочий день на ногах, а платили всего двадцать пять обесцененных китайских долларов в месяц — едва-едва на хлеб.

Как мучительно припоминать все с самого начала.

Валениус где-то на Филиппинах. Она узнала об этом совершенно случайно от русских эмигрантов, приехавших из Манилы. Он открыл дело по изготовлению банановой муки и, как всегда, прогорел.

Если Банд — шанхайская набережная — является деловой частью города, где высятся громады иностранных банков, офисов, то Нанкин-роуд, куда забрела Анна, являлась центром торговли международного сеттльмента. Шанхай — город-колония, он буквально наводнен иностранцами. Американский, французский, английский сеттльменты, богатые благоустроенные районы со своей полицией, войсками, муниципалитетами. Китайцы живут в Чапее, Путуне — самых нищенских районах китайской части Шанхая. Немощеные пыльные улицы, закопченные лачуги, мастерские, лавочки, страшная нищета.

В Шанхае они сняли скромную квартиру, обзавелись знакомствами. В большинстве это были русские эмигранты, которые охотно принимали у себя «преуспевающего» коммерсанта Валениуса с его молодой женой. Правда, никто толком не знал, чем занимается этот коммерсант, но он являлся в общество всегда прилично одетым, был вежлив, любезен, умел поговорить. Обычно встречались по вечерам у кого-нибудь из знакомых, играли в карты, устраивали танцы. Один из вечеров особенно запомнился Анне…

…В скромной квартире банковского служащего Сергея Николаевича Дашкова собрались гости по случаю дня ангела его супруги. В маленькой гостиной с ярким дешевым ковром стояло пианино, поблескивая полированной крышкой.

Хозяин дома был широкоплеч и высок, с продолговатым сухим лицом, таким бесстрастным, что особенный, злой блеск его серых глаз еще больше выделялся на нем. Дашков в прошлом — полковник царской армии. Его жена — важная толстая дама с тяжелым пучком рыжевато-каштановых волос — оживленно болтала с худощавой средних лет женщиной, довольно известной на шанхайском горизонте русской танцовщицей Полянской, выступающей на подмостках какого-то французского кабаре. Ходили слухи, что она танцевала на сцене Мариинского театра и была как-то связана с царским двором. Полянская не отличалась красотой, но чем-то привлекала, может быть, большими печальными глазами.

— Господи, какая прелесть! — говорила Полянская, с наслаждением зарываясь в букет фиалок, который стоял на маленьком столике в низкой хрустальной вазе. — Фиалки — мои любимые цветы. В свое время мой будуар утопал в фиалках…

— Сергей преподнес мне по случаю дня ангела. Кучу денег небось ухлопал, — с грубоватым добродушием сказала хозяйка, но в тоне ее голоса слышалось удовольствие.

— Счастливица вы, — вздохнула Полянская. — У вас есть муж, друг, который любит вас, заботится. А я так устала от одиночества, от унизительной работы в кабаре, от канканов. А когда-то я танцевала Армиду, Марию, Жизель…

В ее голосе звучали тоска и безнадежность.

Кроме балерины были и другие гости: Федорченко, добродушный на вид толстяк с пышной, окладистой, рыжей бородой. В прошлом профессор одного из русских университетов, теперь он был специалистом по выработке водки, имел небольшое дело и, как говорили, преуспевал; бывший генерал Черновский — высокий, костлявый старик, затянутый в военный мундир, желчный и чванный; бывший поручик Жужубов — мужиковатый, коренастый крепыш, вспыльчивый и резкий; бывший морской офицер Кучимов с женой, оба — латыши по национальности. К финнам — Валениусу и Анне — они относились с особой теплотой. Кучимов работал капитаном на английском пароходе. Все только «бывшие» — выброшенные на свалку истории, как иногда говаривал Дашков, щуря свои злые глаза.

Мужчины говорили о политике. Разговор был очень оживленным, и Анна, заслышав голос мужа, стала невольно к нему прислушиваться.

— Большевистская власть долго не продержится, — убежденно говорил ее муж. — Власть, которая насаждает безбожество, свальную любовь, безнравственность, не имеет права на существование. Да и вообще… Коммунистическое государство — абсолютная утопия…

— Насчет божественного я не мастак, — усмехнулся генерал Черновский, — что касается будущего России — уверен, она, конечно, не останется большевистской. Коммунизм — это прокрустово ложе: какие-то рамки, ограничения, это можно, то нельзя… Нет, прокрустово ложе не удержится. Нельзя мне запретить по субботам рыбу ловить, если это любимое мое удовольствие.

— Вы правы, генерал, — поддержал Черновского Федорченко, солидно поглаживая свою рыжую бороду. — Террор, расстрелы. А русский народ волю любит. Россия — это Илья Муромец, который сиднем просидел тридцать три года, а потом встал, встряхнулся и пошел совершать подвиги… Смахнет он и большевиков…

— Большевистская власть — это небывалый еще в человеческой истории жуткий «опыт» над миллионами русских людей, вот что это такое, — с возмущением произнес Дашков, перекатывая из одного угла рта в другой дымящуюся папиросу.

— Да, черт возьми, — пробурчал поручик Жужубов, — Россия встряхнулась… Да так, что мы полетели в разные стороны. Как бы и отсюда не полетели. «Жуткий опыт», как видно, очень заразителен. С тех пор как правительство Китая подписало дипломатическое соглашение с РСФСР, в Шанхае не прекращаются рабочие забастовки.

— Как же! Свобода, равенство, братство… — вмешался генерал. — В России Ленин, здесь — Сунь Ятсен, своего рода китайский Ленин.

— Да… Китай зашевелился, — задумчиво сказал Кучимов. — В провинции Гуандун гоминьдановцы во главе с Сунь Ятсеном. Кстати, в армии Сунь Ятсена появился очень толковый военный советник, какой-то генерал Гален, я от англичан слыхал, они только об этом и толкуют.

— Гален? — переспросил хозяин. — Француз?

— Да не Гален, а Галин! — поправил Черновский. — И не Галин, а советский генерал Блюхер, — уточнил он.

— Блюхер?! — воскликнул поручик Жужубов. — Старый знакомый… Как же, встречались в восемнадцатом на Южном Урале… Значит, Блюхер? А вы откуда знаете? — вдруг остро заинтересовался он и подозрительно посмотрел на Черновского.

— Да уж будьте уверены! — самодовольно ответил тот, форся своей осведомленностью.

— Знавал я Блюхера, знавал… — с задумчивой многозначительностью проговорил Жужубов. — Я ведь пошел добровольцем на фронт. Мне тогда едва исполнилось двадцать лет, но я успел пережить войну, а потом переживал революцию и горькое поражение… Наш полк был начисто разгромлен партизанами Блюхера, они как черти были вездесущими. Остатки полка пробирались кто поодиночке, кто группами к станции, которая находилась в руках белой армии. Стояла холодная, дождливая осень. Я еще не вполне оправился от ранения и минутами почти терял сознание. Мы никак не могли добраться до железнодорожного пути — партизаны буквально наступали нам на пятки. Наконец добрались до маленькой степной станции, увидели вагоны, палатки, в которых, как мы узнали, расположился штаб белой армии.

Наша группа штурмом захватила состав. Вагоны были переполнены, но я решил не отступать. В проходе вагона меня остановил адъютант, чистенький такой, благородный. «Погучик, — сказал он холодно, брезгливо оглядывая меня с головы до ног, — во избежание непгиятностей пгошу покинуть вагон. Поезд и без того набит до отказа, количество пговианта огганичено, и совегшенно невозможно давать пгиют пгишлым.. » Понимаете? — Жужубов поглядел на окружающих. — «Пгишлым»… Этакий картавый хлыщ в расстегнутом кителе. Ему жарко… Я выхватил пистолет, заорал: «Ах ты, штабная крыса, жить хочешь? А я, значит, не хочу?! Убью!..»

Поручик замолчал и уставился в пол отсутствующим взглядом.

— А дальше? — робко спросила Полянская.

— Дальше? — встрепенулся Жужубов. — Дальше я не стал больше спорить, а как был в шинели, с винтовкой, с ручными гранатами у пояса, повалился на пол прямо в проходе и заснул непробудным сном. Ночью нас настигли партизаны. Многих перебили, а кто остался жив, уносили ноги…

— Адъютанта убили? — не унималась Полянская.

— Черт его знает, — равнодушно ответил поручик.

— Была и у меня памятная встреча… — с кривой усмешкой проговорил полковник. — Помнится, я прямо-таки жаждал подобной встречи, думал: «Попадись мне хоть один комиссаришка, я ему перочинным ножом не только погоны на плечах, лампасы на ляжках вырежу!» И ведь попался, голубчик! Я, говорит, член Ре Ке Пе и тебя, бандит, презираю… Ладно, говорю, презирай себе на том свете, сволочь… Поставили его перед выкопанной заранее могилой, руки за спиной ремнем скрутили. Я уж хотел скомандовать: «Пли!», да тут один солдатишка как завопит под руку: «Господин полковник, на нем же новый полушубок. Зачем же вещию-то губить!» Я ему кричу: «Пошел вон, посажу под арест!» А большевичок: «Пусть возьмет, мне теперь не надо…» Солдат подбежал к нему, развязал руки, дернул полушубок, а комиссаришка как прыгнет из полушубка, словно блоха, и побежал…

— Хлопнули? — скороговоркой спросил генерал.

— Черта с два. — усмехнулся полковник.

— Убежал? — радостно ахнула Полянская.

— То-то и оно… До сих пор не пойму, как это ему удалось… Простить себе не могу такую оплошность.

Анну покоробил откровенный цинизм полковника. «Вот вы какие!» — враждебно подумала она, как-то по-новому взглянув на всю компанию.

— Равенство, братство… — с недоброй иронией проговорил Федорченко. — А кто они такие, эти большевики? Привилегированная каста. Иначе не бывает, всегда имеются выделяющиеся и… челядь.

— Правильно! — поддержала его Полянская. — Помню, первым человеком в нашем дворе стал сапожник Михейкин. Раньше я его и за человека не считала, а тут ходит самоуверенный, в кожанке, с браунингом у пояса, на голове шлем с красной звездой, на всех покрикивает. Что за начальство? Начальник ГПУ…

— Ах, господа, как надоели подобные разговоры! — сказала хозяйка. — Политика, политика без конца… Ольга Александровна, — любезно обратилась она к Полянской, — сыграйте нам что-нибудь, мы давно не слыхали вашей чудесной игры.

— Да, да! Просим, — поддержали мужчины.

Полянская не заставила себя долго упрашивать, она подсела к пианино, и ее длинные тонкие пальцы уверенно заскользили по клавишам.

Неожиданно Полянская бросила играть. Она встала, стремительно подошла к ящику с сигаретами и закурила. Все посмотрели на нее с удивлением.

— Умирающий лебедь… — заговорила она взволнованно. — Я танцевала его в Мариинском театре в день своего бенефиса. Сам император присутствовал на спектакле… — Она глубоко вздохнула, задумалась, затянувшись сигаретой. И вдруг сказала совсем другим, несколько даже озорным тоном: — А знаете, господа, я ведь выступала перед красногвардейцами Петрограда в восемнадцатом году! Не верите? Так забавно получилось… Пришли двое с винтовками, в военной форме — у меня душа в пятки, думаю: «Все. Расстрел». А они: «Просим вас, дорогой товарищ, выступить в нашем клубе…» Я сразу воскресла. Пожалуйста, говорю, с полным моим удовольствием. Трясущимися руками надеваю манто, они мне любезно помогают. На улице сажают на… броневик, — да, да! И мы куда-то едем по жуткому, ночному Петрограду.

Помню, какая тишина была в зале, когда я танцевала, а потом — бешеные аплодисменты. Я тогда удивилась: неужели они понимают?

— Хе-хе-хе, — ядовито рассмеялся генерал. — Какую благодарную публику вы потеряли, Ольга Александровна.

— Все-таки я часто вспоминаю этот эпизод, — не обращая внимания на слова генерала, продолжала Полянская. — Вспоминаю и думаю, что, пока твоя нога стоит на земле родины, ты человек. Без родины ты — ничто, это хуже смерти.

Генерал нахмурился, проговорил сердито:

— Все вы — жалкие нытики. Нужно бороться с большевиками, а не ныть. Русский интеллигент всегда был горазд ныть, потому и прошляпил Россию.

— А как бороться? — угрюмо поинтересовался поручик.

— Очень просто, — жестко ответил Черновский. — Винтовку в руки и ать, два…

— На службу, в волонтеры? — усмехнулся Жужубов.

— Да хоть к черту! Не все ли равно? Лишь бы против большевиков…

В словах генерала сквозила ненависть.

— Да, мы слишком заблагодушествовали, — поддержал его полковник.

— Господа, перестаньте… — умоляюще проговорила жена полковника. — Давайте лучше пить шампанское.

Все развеселились. Полянская стала рассказывать анекдоты, связанные с балетным миром. Она вся была в прошлом. Беспрестанно повторяла имена знаменитостей, названия партий, которые танцевала. Постепенно все как-то расчувствовались и стали наперебой вспоминать все дорогое, утраченное в жизни. Вспоминали свои живописные усадьбы, уютные квартиры, балы, карнавалы, родные березки и все сокрушались о том, что не отстояли Россию от большевиков.

Анна слушала и думала про себя: «А мне-то чего вспоминать? Постылых Поповых? То, как работала на них с утра до ночи, засучив рукава и подоткнув юбчонку?» И вдруг острая неприязнь пронзила ее сердце против вот этих чистеньких, в прошлом богатых, на которых тоже небось ломили такие, как она, Нюрки, Дуньки, Ваньки… «Правильно сделали большевики, что прогнали вас. Я бы своими руками душила таких мироедов, как Поповы».

Разговор перешел на знакомых, на жизнь в эмиграции.

— Интересная встреча произошла у меня на днях, — начал генерал Черновский. — Иду это я по Банду, а навстречу мне очень знакомый человек, шагает тяжело, словно волочит привязанные к ногам гири. Небрит, в каких-то коротких, вспученных на коленях брюках и засаленном пиджаке. На голове старая кепка, а стоптанные ботинки перевязаны обрывками шнурков. Всматриваюсь попристальнее: ба! полковник Шумилин! Он меня тоже узнал, остановился и с этакой угрюмой фамильярностью проговорил: «А! Генерал… В мундире. Забавно, забавно…» — «Что за маскарад? — спрашиваю. — На секретной службе, что ли?» Он безнадежно махнул рукой: «Да нет, говорит, это не маскарад, а самая натуральная нищета…» Подумать только! Полковник Шумилин! Дворянин, блестящий офицер, гаер и дуэлянт… Мы служили с ним в одном полку. «Как же это вы так?» — бормочу смущенный. «А так, говорит, все на свете меняется — и люди тоже. А вы, мол, преуспеваете, как видно? Нет ли у вас какой службы? Я мог бы и дворником, если нет ничего другого». Мне стало ужасно горько за нас, за Россию, и я подумал: «Не-ет… Я не сдамся. Буду мстить, мстить…» Мы не можем нынче жить воспоминаниями, не имеем права! Русь распята! Мы должны ее спасать…

Все удрученно молчали, несколько смущенные пафосом генерала.

— Как страшен мир нужды! — произнесла трагическим голосом Полянская. — Со мной тоже был случай… Во время сезона я посещаю все постановки русского балета в Шанхае. В театре часто встречала одну довольно немолодую даму, одетую всегда одинаково: в черное платье с необыкновенно широкими рукавами. Дама всегда занимала первое место от входа. Я приняла ее за любительницу балета, за родственную, так сказать, душу. Придя в театр, невольно искала ее глазами, а найдя, говорила себе: «Все в порядке, значит, есть с кем разделить свой молчаливый восторг». Потом я стала замечать, что дама незадолго до окончания последнего действия всегда уходит. Это меня заинтересовало, и я начала за ней наблюдать. Однажды она села рядом со мной. Мне захотелось заговорить с ней, но что-то меня удержало.

Шел балет «Дафнис и Хлоя» Равеля. Кто видел эту вещь, тот, конечно, помнит волнующие картины античной эпохи, когда судьбой пастуха и пастушки интересовались небожители. Дафниса танцевал Лифарь. Его прыжки, взлеты, пируэты были великолепны. Краем глаза я иногда наблюдала за своей соседкой: как она реагирует на искусство прославленного танцовщика? И вдруг в самый торжественный момент кульминации танца она встает и уходит… Хочу взять платок из сумочки, чтобы вытереть слезы восторга, а сумочки нет. Шарю на полу — нет! И тут меня осенило: широкие рукава! Я сейчас же выскочила из зала и увидела в дверях ее спину. «Задержите!» — крикнула я швейцару. Позвали полицейского. Сумочка моя была при ней. Она не успела ее извлечь из широкого рукава платья. В полиции я узнала, кто она такая, — бывшая фрейлина двора. В эмиграции стала проституткой, а позже — театральной воровкой…

— Анекдот какой-то, — мрачно проговорил Дашков.

— Так ей и надо! Привыкли паразитировать, — проворчал поручик.

— Как вы можете так говорить! — возмутился генерал. — Плакать надо, что большевики довели до такого состояния цвет России.

— Как же! — насмешливо воскликнул Жужубов. — Сейчас зарыдаю, стану безутешно оплакивать этих проституток, которые валялись под Распутиным и продавали Россию немцам оптом и по частям…

— Фи, поручик, — поморщилась Полянская.

А хозяйка дома сердито воскликнула:

— Перестаньте, господа! Как вам не стыдно! Неужели нельзя спорить прилично?

— Неправда, что ли? Там были проститутки и здесь пошли по проторенной дорожке. Голубая кровь… Хе, хе-с…

— Ну уж вас-то, поручик, не заподозришь в принадлежности к голубой крови, — съязвил Черновский.

— И слава богу, — усмехнулся Жужубов. — Я здорового купеческого звания. Если бы дохлое дворянство отдало власть в наши руки…

— Власть не отдают, ее отбирают. Вы попробовали отобрать, да не сумели удержать, ротозеи, отдали большевикам… Ваш Керенский просто болван…

— Он такой же наш, как и ваш. Вместо того чтобы провести земельную реформу, он пытался сохранить ваши поместья, на чем и погорел…

Жужубов говорил странно срывающимся, хриплым голосом, и женщины испуганно посмотрели на хозяйку.

— Господа, — поспешил на помощь хозяйке молчавший до этого капитан Кучимов, — господа, к чему эти запоздалые споры? Будем бодро смотреть вперед! Давайте поднимем бокалы за матушку-Русь. Я лично оптимистически смотрю на ее будущее, хотя и не знаю — кому из нашего поколения найдется там место.

— Браво! — иронически сказал Черновский и трескуче похлопал сухими ладонями.

Все эти споры и разговоры для Анны не были новостью. Бродяга-полковник, фрейлина-проститутка… Все они погрязли в трясине эмиграции. Хулиганят, злобствуют, бьют окна в советском посольстве и мечтают въехать в Россию на белом коне. И ее муж туда же. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Коммерсант…

Ее мучила затаенная тоска. Как странно сложилась судьба… Эмигрантка, наравне с этими… Хотя что ей большевики? Могла бы жить на родине.

— И все же, господа, — продолжал между тем Кучимов, — в России происходит что-то любопытное… Я часто встречаюсь в порту с советскими моряками — они рассказывают удивительные вещи.

— Судя по договору с Китаем, «удивительные»… — насмешливо произнес Черновский. — Советская Россия отказывается от всех контрибуций, прав и привилегий Царской России в Китае… Скажите пожалуйста, как щедры большевики! Да и то сказать — не ими завоевывалось, не жалко!

— Дипломатия — штука тонкая, — неопределенно возразил капитан.

— Однако ваши встречи с советскими моряками не прошли бесследно, — возвысил голос Черновский, неодобрительно поглядев на капитана.

— Возможно, — несколько вызывающе ответил Кучимов и демонстративно отвернулся от генерала.

«Какой симпатичный человек, — подумала Анна, исподтишка рассматривая капитана. — Какие умные, проницательные глаза…»

Ночью Анна долго не могла заснуть. Она ворочалась, вздыхала и все думала о своей странной судьбе, которая свела ее с людьми, совершенно чуждыми ей.

Муж наконец поинтересовался, отчего ей не спится.

— Да так… — ответила нехотя, не желая почему-то делиться с ним своими мыслями.

— А у этого рыжебородого, видать, денег куры не клюют, — после некоторого молчания неожиданно произнес муж. — Нужно его потрясти…

Анне был противен этот разговор, и она промолчала, притворившись засыпающей.

Муж сумел-таки занять крупную сумму денег у Федорченко. Кто-то из эмигрантов свел его с дельцами судоремонтной фирмы, и через некоторое время Валениус открыл лесопильный завод на улице Байкал, где обосновались одни русские, сибиряки.

И снова по вечерам он щелкал на счетах, подсчитывал барыши и мечтал разбогатеть.

Анна вдруг почувствовала, что не может больше жить с Валениусом, он ей опостылел. Опостылели его нечестные махинации, вечные разговоры о деньгах. Они часто ссорились последнее время. Анна упрекала его за нечестность в делах, за то, что занимает деньги, не намереваясь их отдавать. Муж злился: мол, подумаешь, какая честная. А в последней ссоре он довольно резко сказал ей: «Можешь оставаться при своих убеждениях, и пусть тебе помогут благотворительные комитеты».

Анна почувствовала, что тупеет, теряет интерес к жизни. И однажды за завтраком объявила:

— Я ухожу от тебя.

Может, это было неожиданно для нее самой. Но мысль уйти, убежать от этой жизни овладела ею давно. Пусть нужда, голод, чужбина, — она больше не может! Душа жаждет освобождения…

Муж изумленно посмотрел на нее, язвительно спросил:

— Куда, позвольте узнать?

— Неважно… — упрямо ответила Анна.

— Значит, надоели мои заботы? Надоела сытая жизнь? — продолжал язвить муж. — На панель захотела? Муж староват стал…

— Прекрати! — вспылила Анна, она не хотела выслушивать еще и пошлости.

— Что ж, уходи, — мстительно проговорил Валениус. — Только без документов ты далеко не уйдешь, а развода я тебе не дам.

— Ну и ладно… — ответила пренебрежительно.

Встала из-за стола, прошла в спальню. В страшном возбуждении, почти не сознавая, что делает, стала кидать из шкафа на кровать какие-то вещи. Запихала все в чемодан, огляделась. Сердце невольно сжалось от тоски и тревоги. Господи, что же это она делает? Но остановиться уже не могла. Какая-то неведомая злая сила влекла ее из этого дома.

Вышла на улицу. Город шумел враждебно и отчужденно. Куда же идти? Вспомнила о Кучимовых. Эти не прогонят. Она почему-то верила в них. Из всех знакомых они казались ей наиболее порядочными.

Взяла такси и поехала на улицу Хэйг, где жили Кучимовы. Дома была одна жена капитана. Выслушав взволнованный рассказ Анны о ссоре с мужем, о том, что больше не вернется к нему, Кучимова призадумалась.

— А не погорячились ли вы, милочка? — обратилась она к Анне. — Пока не поздно, может, помириться вам?

— Нет, — твердо сказала Анна. — К Валениусу я больше не вернусь.

Она заплакала.

— Ну, ну, успокойтесь, — начала утешать Кучимова. — Живите у нас сколько хотите. Только вот я думаю о превратностях эмигрантской жизни — трудно вам придется.

— Жилье я себе найду, — обрадовалась Анна, — и работу найду… Я всего на несколько дней… Буду вам помогать по хозяйству, я ведь все умею делать…

— Ну, хорошо, хорошо, только не плачьте, — улыбнулась Кучимова.

Две недели она прожила в семье капитана. Устроиться на работу оказалось делом нелегким. Пошла в финское консульство, попросила отдельный паспорт. Но ей ответили, что без разрешения мужа паспорт выдать не могут. Нужно развестись.

Валениус не давал ей развода, надеясь тем самым принудить к возвращению. Без паспорта не брали на работу. Вот тогда-то она и нанялась посудомойкой в кабаре «Кристалл» на рю Чу Пао Сан. Приняли без всяких документов, потому что мало кто задерживался в этом страшном месте.

И жилье нашла — жалкий угол у русского домовладельца-эмигранта.

Иногда к ним в кабаре заходил полицейский харбинец выпить кружку пива — он часто дежурил на рю Чу Пао Сан. Он-то и научил ее, как обзавестись документом. Пойди, мол, в русское эмигрантское бюро и попроси выдать тебе как эмигрантке удостоверение личности.

Так она и сделала. Сказала, что бежала от большевиков из России без всяких документов. Удостоверение выдали.

И хотя в Шанхае было очень трудно найти приличную работу, ей все же удалось поступить в магазин русских купцов Дарановских. У Поповых она научилась разбираться в мехах, и это ей очень помогло.

Двадцать пять долларов в месяц у Дарановских было слишком мало — едва на хлеб. Анна стала искать другую работу. А потом с помощью капитана устроилась на двухмесячные курсы госпитальных работников в профессиональную школу, которую содержало благотворительное общество, возглавляемое дочерьми английского короля. По совету капитана стала изучать разговорный английский язык. «Всегда легче устроиться на работу, если знаешь язык», — сказал он Анне.

По окончании курсов ее направили в английский госпиталь сиделкой в инфекционное отделение. Кроме того, ходила по частным квартирам по госпитальному обслуживанию. Платили хорошо, и она воскресла.

Пять лет живет одна. За эти пять лет много испытала горя, своего и чужого, но ни разу не пожалела о том, что ушла от Валениуса. Анна очень сдружилась с семьей капитана, стала для них своим человеком. У капитана было два взрослых сына, старший служил в английской полиции, младший учился в американской школе. Оба проявляли глубокий интерес к жизни в Советской России. Была еще дочь, которая вышла замуж за инспектора английской полиции и жила отдельно от родителей.

— Так уж получилось, — развела руками Кучимова. — Любовь…

И все-таки Анну мучило одиночество. Неужели так и будет всю жизнь одна?..

Теперь ей отказывают в квартире, а у нее бронхит, самочувствие неважное, особенно в такую ненастную погоду. Вот уже несколько месяцев ее донимает эта коварная болезнь.

Сейчас бы на родину, в Сибирь с ее чистым, звонким воздухом, напоенным ароматом тайги. Или в уральскую степь, сухую, душистую, насквозь прокаленную знойным солнцем.

Да, одиннадцать лет беженской жизни не отучили Анну от России. Вернуться бы… Но как?

Дождь усилился, он разогнал праздных зевак и пешеходов. Анна тоже поспешила под крышу автобусной остановки. Надо ехать домой. Объяснение с хозяйкой все равно неизбежно. Ехать далеко, за город, в Гонкио, а нужно еще отдохнуть после ночного дежурства.

И тут Анна подумала: а не поговорить ли ей с самим немцем?

Она представила себе рыжего, мутноглазого толстяка, страдающего одышкой от ожирения. Вряд ли с таким договоришься!

Но все получилось не так, как воображала Анна.

Он постучался. Вошел в ее комнату, внимательно оглядел убогое жилище. Стол, кровать, два старых облезлых стула, на одном из них чемодан, а из него, будто нарочно, чтобы подчеркнуть все это убожество, до самого пола свисала ярко-розовая лента. Анна рылась в чемодане и едва успела его захлопнуть.

— Макс Клаузен, живу под вами. Зашел поговорить насчет комнаты, — сказал он по-английски.

Как ни смущена была Анна — перед ней стоял симпатичный молодой человек, сероглазый, темноволосый, стройный, — она сразу же ринулась в бой.

— Ничего не выйдет, — ответила она сердито. — Вам жарко, а мне жить негде… Вы из-за непонятного каприза богача вышибаете на улицу бедную женщину. Стыдитесь!

Говоря эти слова, она яростно, словно гадюку, запихивала под крышку чемодана злополучную ленту. А он стоял и улыбался.

— Кто вам сказал, что я вас «вышибаю»? — все с той же улыбкой спросил он, без приглашения усаживаясь на скрипучий стул. — Я предлагаю вам обмен. У меня прекрасная комната.

— А чем я буду платить за эту «прекрасную» комнату? Вы думаете, я миллионерша? — вызывающе спросила Анна, задвигая под кровать чемодан. Всем своим видом она выражала пренебрежение к «пустому разговору». — Чтоб тебе провалиться, — проворчала тихо по-русски.

— Как бы не так! — ответил он ей тоже по-русски и громко захохотал, забавляясь ее смущением.

Анна невольно рассмеялась.

— Интересно получается…

— Еще бы! — продолжал он на довольно сносном русском языке. — Я предлагаю вам обмен, а разницу в оплате беру на себя!

Анна растерянно поглядела на его улыбающееся лицо. Что за чудак? Так настойчиво обеспечивает себе прохладу. Здесь что-то кроется…

— Нет, — твердо сказала она.

Ее упорство удивило его и огорчило.

— Тогда извините… — Поднялся со стула, подумал и вдруг опять улыбнулся. — Но, я надеюсь, вы разрешите иногда по соседству заходить к вам?

— Что ж, заходите, — милостиво разрешила Анна.

Странный разговор на смеси плохого английского и русского! Коммерсант? Непохож. Скорее всего моряк. На рю Чу Пао Сан Анна научилась угадывать моряка с первого взгляда. И это знание русского языка. Кто, кроме моряка, может разговаривать на всех языках мира?

На следующий день сосед опять позвонил в дверь Анны.

— Можно? — учтиво спросил он по-русски, а сам уже смело входил в комнату. — Скучно одному. Я приглашаю вас на чай, ведь русские любят чай, не так ли?

«А вот возьму и пойду!» — озорно подумала Анна, с любопытством поглядев на немца. Она честно призналась себе, что он понравился ей с первой встречи.

Его комната показалась ей прямо-таки роскошными апартаментами по сравнению с ее чердачной клетушкой. Приличная мягкая мебель, туалетный столик с большим зеркалом, на окнах нарядные шторы. Особенно Анну привлекла маленькая, сверкающая белым кафелем ванная комната.

— Хорошо? — весело спросил он.

— Очень, очень хорошо! — закивала она головой.

— Тогда — обмен. Вам здесь хорошо, мне — там. Я снимаю весь чердак у госпожи Буклай.

— Нет, — упрямо возразила Анна. — Вы за меня будете платить, это нехорошо. Я такой подарок не могу от вас принять.

— О! Это пусть вас не волнует. Я коммерсант и могу вам помогать, — он умоляюще смотрел на Анну.

— Нет, нет, — решительно отказывалась Анна, направляясь к двери.

— А чай? — растерянно спросил он.

— В другой раз.

Анна поняла, что чай был лишь предлогом, чтобы залучить ее к себе и показать ей свою комнату. На его лице отражалась явная досада, кажется, он даже сердился.

— Хорошо, — будто пересиливая себя, заговорил он опять. — Я вас накажу — сам приду к вам на чай.

Они подружились. Он стал называть ее просто Анни, а она его — Максом.

Макс часто заходил к ней в гости. Он с интересом выслушивал все, что она рассказывала о себе, о своей жизни в Сибири.

— Знаете, Макс, иногда такая тоска по родине одолевает… Хочется в ночь под рождество сесть на тройку и очутиться в своем родном Новониколаевске. Пушистый снег, от мороза захватывает дыхание. Лошади мчатся во всю прыть. Звенят колокольцы, бренчат балалайки, запорашивает снегом глаза. Хорошо! А первые весенние дни? Солнце. С крыш каплет. Масленица… Блинный дух, переборы гармошки, на площади — карусели, качели, балаганы… Вы когда-нибудь ели русские блины, Макс? Нет? Я вас обязательно угощу.

— Вы так хорошо рассказываете, Анни, что я готов вас слушать хоть до утра. А блины… Я, конечно, с удовольствием.

— Мой отец Георгий Аркадьевич Попов любил поесть. «Анна, подай там настоечки по моему рецептику. А затем простых гречневых блинов, — говорил он, потирая руки. — Но чтобы свежей амурской паюсной — гора! И маслица со сметанкой — море».

Собирались гости, и начиналась пьянка. Тогда я незаметно убегала из дома на площадь, на каруселях кататься с девчатами.

А на красную горку — праздник весны, багульник горит на холмах, появляются первые цветы. Собирается молодежь, девчата и парни, все нарядные. Играют в гармонь, поют песни, хороводы водят, в горелки играют…

— Вы такая русская, Анни, зачем вам Шанхай, почему вы эмигрировали? — поинтересовался Макс.

— Обстоятельства жизни, Макс, больше ничего. Если бы не обстоятельства… Когда-нибудь я все вам расскажу…

— А я родился на острове, — начал свой рассказ Макс. — На острове Нордштранде в Северном море у побережья округа Шлезвиг-Гольштейн. Это на самом севере Германии. Там много островов, и больших, и маленьких. Нордштранде — один из наиболее крупных островов.

В нашем местечке, где я родился, была даже церковь и ремесленная школа, в которой обучали разному мастерству. Мы, островитяне, жителей материка презирали — они казались нам слишком крикливыми. У нас на острове жизнь протекала тихо, спокойно, без происшествий, каждый знал, чего хотел. А хотел каждый разбогатеть, заиметь хорошую многовесельную лодку, снасти, ловить рыбу и продавать ее. На острове в основном жили рыбаки.

Вы спрашиваете, Анни, пробовал ли я русские блины? А вы пробовали сушеную камбалу, копченую корюшку или свежую жареную навагу, только что пойманную? То-то же!

Я любил свой остров. Этот вечный гул океана, дневное сияние, белые ночи, оглушительный гомон птиц. Мы, молодежь, развлекались почти так же, как и вы, только танцевали под губную гармонь. Собирались у кого-нибудь дома на праздник. Девушки знакомились с парнями, выбирали себе по сердцу милого. Старались выйти за того, кто побогаче. Пожалуй, практичность всегда брала верх над чувствами.

Мой отец слыл богатым и уважаемым человеком, потому что имел лавочку. Лавочка была крошечная, с разной мелочью: нитки, иголки, пуговицы, кружевца для девушек, но на взгляд жителей местечка считалась роскошным магазином.

Кроме того, отец был хорошим механиком, то есть ценным человеком в местечке. Умел починить велосипед, лодочный мотор, какой-нибудь нужный механизм на рыболовном судне. Я тоже пристрастился к механике. Вечно мы с отцом возились в сарае, все в масле, что-нибудь чинили.

По окончании школы сначала помогал отцу в лавке, а потом меня отдали в ученье кузнецу. По вечерам занимался еще в ремесленной школе. Мне хотелось стать моряком. По ночам я с завистью смотрел на огни кораблей в открытом море. «Вот изучу механику и сам буду водить такие корабли», — мечтал я.

— Я сразу угадала, что вы моряк, — сказала Анна.

— Верно, моряк! Но почему вы так подумали?

Анна засмеялась и ничего не ответила. Макс продолжал свой рассказ:

— В семнадцатом году меня призвали в армию. Я попал в корпус связи и служил на Западном фронте, воевал с французами. Неделями жили в земле, подчас по колено в грязи, каждый день теряли то того, то другого товарища…

Войне и конца не предвиделось. Залегли в окопы по всем фронтам: и на Западе, и на Востоке, вроде обессилели все, а прекратить кровавую игру не знают как. А тут революция в России… Солдаты братаются, немцы кричат: «Frieden!». Французы кричат: «Paix!» Дисциплина к чертям. «Долой войну! Пора по домам!» Особенно активными были солдаты, вернувшиеся с Восточного фронта, они сеяли антивоенные настроения.

Многие сочувствовали русской революции. Отец писал, что жизнь стала очень трудной, все забирают на фронт — и хлеб, и скот.

Два года я проторчал в окопах. Потом вернулся домой. Вернулся и пошел работать к своему прежнему мастеру-кузнецу.

«Ну как, Макс, навоевался? — спрашивает. — Небось чувствуешь себя героем, патриотом?»

«По горло сыт», — отвечаю… Чудной был старик, хороший человек. Кроме ремесла я многому у него научился. — Макс загадочно усмехнулся.

— А как вы моряком стали? — спросила Анна.

— Уехал в Гамбург и устроился механиком на торговое судно. Мечта моя исполнилась. Но у меня была и вторая мечта — разбогатеть. — Макс лукаво посмотрел на Анну. — Я стал приторговывать и заделался коммерсантом. Сейчас сотрудничаю с немецкой фирмой по продаже мотоциклов, «Цундап».

Анне было по сердцу, что оба они трудовые люди, он так же, как и она, боролся с суровостью жизни.

Макс все чаще и чаще заходил на чашку чаю. Анна чувствовала, что нравится ему. Они становились добрыми друзьями. Встречи, длительные беседы стали потребностью с той и другой стороны. Анна с тоской думала о том дне, когда он закончит свои дела в Шанхае и уедет в свой фатерлянд, а она снова останется совершенно одна.

Шанхай бурлил беспрестанными забастовками, битвами, Анну это не волновало — у китайцев свои дела, сам черт не разберется, кто против кого воюет. Эмигранты жили своей обособленной жизнью. Макс объяснял:

— Китай — «золотое дно», из-за которого дерутся такие страны, как Япония, Америка, Англия. Каждая из этих стран борется за свое влияние. Все это может в конце концов привести к новой мировой войне.

— А кто такие коммунисты и чего они хотят? — спросила однажды Анна. Ее давно уже мучил этот вопрос.

Макс посмотрел на нее с нескрываемым интересом.

— Коммунисты — это люди, которые хотят счастья для всех.

— Да? — недоверчиво удивилась Анна. — Как это понимать?

Макс пояснил:

— Я, например, коммерсант и борюсь только за свое счастье и благополучие. Ваш папаша, купец, тоже боролся за свое личное счастье, приумножая свои капиталы, а эти чудаки коммунисты хотят, чтобы все на земле были равны и счастливы.

— Разве такое возможно? — усмехнулась Анна.

— Они считают, что возможно, у них есть свое учение — марксизм.

— Если коммунисты такие добрые, зачем же они расстреливают людей?

— Кто сказал, что расстреливают?

— Эмигранты рассказывают. В России, мол, сейчас террор, расстреливают невинных людей.

— Эмигранты… Они же ничего не знают.

— А вы, Макс, знаете?

— Откуда же, — усмехнулся он. — Я — честный коммерсант и с коммунистами не якшаюсь.

— А мне почему-то кажется, что они вам по душе, а, Макс?

Макс хохотал и обращал все в шутку.

Однажды сказал:

— Хватит серьезных разговоров! Что вы собираетесь делать сегодня вечером?

— А что вы предложите? — Анна немножко кокетничала, снова почувствовав себя молодой женщиной.

— Сегодня пойдем в кино.

Макс взял билеты на лучшие места, купил ей коробку шоколаду, словом, «ухаживал».

После кино зашли к Анне на чай.

В этот вечер между ними возникли какие-то особо интимные отношения.

— Знаете, Анни, — говорил Макс, — мне показалось, вот, наверно, думает: скуки ради ищет этот немец какое-нибудь приключение. Покраснели? Значит, думали так? Нет?

Анна отрицательно качала головой и беспричинно смеялась.

— Правда? — допытывался он. — Ну, если — нет, то я очень рад. Потому что совсем это не то… Просто мне с вами… Вы… — он запнулся, — мне с вами очень хорошо.

Смущенно посмеиваясь, она ответила:

— Вот теперь, Макс, когда мы стали друзьями, я готова поменяться с вами комнатами, раз уж вам этого так хочется…

— Да? — обрадовался он. — Ловлю вас на слове.

На другой день Макс отнес ее вещи на второй этаж, а свои — на третий. Анна стала обладательницей чудесной комнаты с ванной, а Макс снял у мадам Буклай весь чердак.

В один из воскресных дней он пригласил ее в ресторан.

— Я хочу познакомить вас со своим другом.

— Что это вы придумали, зачем? — застеснялась она.

— У вас очень усталый вид, — сказал он серьезно.

— Спасибо…

— Значит, вам нравится идея встряхнуться? — обрадовался Макс.

Анна действительно чувствовала себя усталой — госпиталь высасывал все силы, особенно трудно приходилось в ночные дежурства. Донимала жара, влажная, душная. Свежекрахмальное платье сразу превращалось в мокрую тряпку. Больные стонали, беспрестанно просили пить, требовали специального внимания.

После его ухода заглянула в зеркало. Оттуда навстречу ей посмотрело отражение — осунувшееся лицо, синева под глазами и уже тонко наметившаяся вертикальная морщинка на лбу.

Стоя среди комнаты, задумалась: что надеть? Давно уж ничего себе не покупала. Перебрала в шкафу свой скромный гардероб. Остановилась на простом черном шелковом платье. Пожалуй, наиболее приличное из всех имеющихся, но какое старомодное! Разве можно пойти в ресторан с мужчиной в таком платье? Анна чуть не плакала от огорченья. И вдруг вспомнила… Она совсем забыла про шаль, про черную кашемировую шаль в алых розах. Кинулась к чемодану. Вынула шаль, бережно развернула ее, набросила на плечи. «Именно то, что надо!» — обрадованно подумала она, любуясь на себя в зеркало. Шаль была подарена ей Поповыми к свадьбе, когда Анна должна была венчаться с Мишкой Афанасьевым. Каким-то чудом сохранилась!.. У нее где-то есть шелковые чулки и пара вполне приличных туфель.

Макс ничего не сказал по поводу шали, но по его одобрительному взгляду Анна поняла, что одета вполне прилично.

Робко ступила в сверкающий огнями зал ресторана.

Гремел джаз-банд, и нарядные пары кружились в вихре танца. Макс подвел ее к столу, за которым сидел мужчина. При виде Анны он тут же встал.

— Рихард, — представил своего друга Макс.

Рихард понравился Анне — он был очень представителен со своими прямыми плечами, высокой фигурой и мужественным лицом. Его серо-голубые глаза улыбались и, казалось, видели все сразу.

— О, вот это экзотика! Русская шаль… — воскликнул он.

Анна смутилась, не зная, как расценить его восклицание. Робко спросила:

— Она вам нравится?

— Конечно! Очень красивая и очень вам к лицу.

Он пригласил ее на танец.

Анна сразу определила, что Рихард не простой человек. Подметила так же, что хоть Макс и обращался с ним запросто, по-товарищески, но с оттенком особого уважения. И еще она подметила, что оба они мало походили на коммерсантов. Рихард был очень оживлен и весел. Макс сказал, что он в прошлом моряк, а сейчас, мол, занялся коммерцией. Анна танцевала то с Рихардом, то с Максом. Давно она не испытывала такого удовольствия.

Они наперебой ухаживали за ней.

— Вы должны заказать любимое блюдо, — обратился к ней за столом Рихард. — В китайском ресторане так принято.

— Спасибо, здесь всего достаточно, — скромно ответила Анна.

— А знаете ли вы, как называется самое изысканное китайское блюдо? — Рихард посмотрел на всех смеющимися глазами. — «Битва тигра с драконом», готовится из мяса кошки и змеи.

— Ты ел? — поинтересовался Макс.

— А как же! Быть в Китае и не попробовать коронного блюда?

— Ты смелый парень!

— Хотите попробовать? — не унимался Рихард.

— В другой раз, — засмеялась Анна. А Макс добавил:

— Чересчур экзотично…

По дороге домой Макс сказал Анне, что она очень понравилась его другу.

— А он тебе понравился?

— Очень славный. Только Рихард хоть и кажется рубахой-парнем, однако все это напускное.

— Почему ты так думаешь? — озадаченно спросил Макс.

— Не знаю… Но мне так показалось. Он тоже коммерсант?

— Угу. Глава фирмы.

— Тогда все ясно: хотел казаться попроще.

По обыкновению они зашли к ней. И тут за чашкой чаю Макс взял ее за руку и тихо заговорил:

— Анни, помните, я сказал вам, что мне с вами очень хорошо?

— Помню… — дружески улыбнулась она.

— Так вот… Я хотел бы, чтобы мы всегда были вместе.

От неожиданности она не находила слов. Потом спросила с таким достоинством, какое могла придать себе, чувствуя, однако, что щеки ее горят:

— Как это понимать — «вместе»?

— Я предлагаю вам стать моей женой, — торжественно проговорил Макс.

Наверное, он что-то уловил в ее взгляде — сомнение, внезапно мелькнувшую тень? Потому что спросил с горечью в голосе:

— Вы сомневаетесь во мне, Анни? Ведь вам тоже со мной хорошо, правда?

— Правда, Макс, — честно призналась она.

— Спасибо. — Он поцеловал ей руку. — Я не требую немедленного ответа. Обдумайте мое предложение…

Он встал, смущенный не меньше, чем она.

И когда дверь за ним закрылась, Анна еще долго сидела в оцепенении, а потом, не отдавая себе отчета в том, что с ней, стала плакать. Слезы катились из глаз, к она даже не пыталась их унять, потому что от них становилось легче. Казалось, слезы уносят ее страх, ее горе, неприятности, смывают прошлое.

Совершенно разбитая усталостью, но счастливая, легла она наконец в постель. Но сон не приходил, лежала с открытыми глазами, вспоминала все подробности этого чудесного вечера и думала, думала о Максе…

…Они стали жить вместе. Анна привела в порядок их маленькое хозяйство. Было огромным счастьем заботиться о Максе, доставлять ему всякие маленькие радости. Какой нелепой казалась ей теперь жизнь с Валениусом, ради которой она пожертвовала всей своей молодостью.

Однажды встретилась на улице с Кучимовыми. Увидя ее, они очень обрадовались, кинулись целоваться по русскому обычаю.

— Вы выглядите счастливой, — заметила жена Кучимова.

— Я вышла замуж! — ликующим голосом сказала Анна.

Супруги сердечно поздравили ее, пригласили в гости. Разговорились. Анна узнала, что генерал Черновский прошлой осенью погиб на КВЖД. Он командовал белогвардейскими частями.

«Туда ему и дорога», — с неприязнью подумала Анна, вспоминая неприятного чванливого генерала. Но как гром среди ясного неба прозвучала для нее новость — умерла Полянская… Хотела уехать в СССР. Уже оформила документы, но в день отъезда была сбита какой-то машиной. Жужубов подался к генералу Семенову.

Смерть Полянской потрясла Анну. Неужели сбили нарочно, чтобы запугать других? И кто это сделал? Может быть, тот же Жужубов по заданию белогвардейцев? Полянская была известной балериной, и ее отъезд в СССР имел бы резонанс среди эмигрантов.

Макс не отказался от чердачных комнат. Он сказал, что они нужны ему как рабочие помещения. К нему, мол, будут приходить клиенты, деловые люди. Однако не старался обставить эти комнаты поприличней — все оставалось по-прежнему: старые скрипучие стулья, убогие столы, диваны не первой свежести. «Успеется», — сказал он Анне. Свои частые отлучки объяснял поездками по делам фирмы. Из поездок возвращался усталым. По вечерам иногда уединялся и просил ее никого не принимать, будто его нет дома.

Все это наводило Анну на мысль, что Макс занимается чем-то запретным. Помня, как Валениус торговал опиумом, она очень волновалась — не занимается ли и Макс чем-то подобным? Однажды прямо спросила его об этом. Он рассмеялся, но смех его показался ей не вполне искренним.

— Успокойся, Анни, твой муж самый положительный человек и никогда не будет заниматься плохими делами, — полушутя-полусерьезно сказал он ей. А вскоре объявил, что уезжает в Кантон, и, возможно, надолго. Но пусть она не волнуется, и терпеливо ждет.

…Душное шанхайское лето было уже на исходе, а Макс все не возвращался. И хотя он часто писал, присылал деньги, Анна была в тревожном сомнении относительно своей дальнейшей семейной жизни. Он уехал в апреле, а сейчас подходил к концу уже август.

Уезжая, Макс советовал ей уйти из госпиталя: работа, мол, трудная, опасная и незачем рисковать, уж он о ней сумеет позаботиться. Но Анна, с таким трудом получившая эту работу, боялась ее оставить, она давала ей полную самостоятельность.

Работа была действительно очень трудная и опасная, особенно летом, когда в госпиталь поступало много больных инфекционными болезнями — тропической дизентерией, холерой. Были случаи, когда сиделки заражались и даже умирали. И все-таки Анна не хотела терять восемьдесят долларов в месяц — где еще столько заработаешь?

Шанхай жил своей обычной жизнью, — днем демонстрации рабочих, студентов, перестрелка с полицией, ночью — бредовый пламень вывесок, огни ночных кафе, истерические выкрики, гремящие джаз-банды, бегущие автомобили и люди, гоняющиеся за несбыточным и далеким и забывающие о том, что близко и дорого.

Иногда Анна наведывалась в порт и подолгу ждала пароход в надежде встретить Макса. На реке, у самого берега, качались на воде сампаны, в которых семьями ютилась китайская беднота. Пьяные американские матросы покупали у родителей несовершеннолетних девочек и с хохотом волокли их на свои корабли. Анна с ненавистью и омерзением провожала глазами этих здоровенных, краснорожих парней, в руках которых бились худенькие, плачущие подростки. Хотелось пристыдить их, закричать: «Что же вы делаете, негодяи?!»

У причалов и складов толпились сотни безработных китайцев. Иногда между ними возникали жестокие, кровавые побоища.

Он приехал совершенно неожиданно. Два коротких знакомых звонка заставили Анну задрожать от радости — так звонил только Макс! Не помнила, как распахнула дверь, даже не спросив кто. В дверях стоял Макс, ее Макс, целый и невредимый, улыбающийся во весь рот.

— Рискованно открываешь, а вдруг злой человек? — шутливо сказал он, роняя на пол чемодан и заключая Анну в крепкие объятия.

Минуту разглядывали друг друга. Он выглядел все таким же сильным и здоровым, но лицо его осунулось и вроде постарело. На висках пробилась легкая седина, а в уголках глаз появились тонкие лучики морщин.

— Соскучилась? — весело спрашивал он.

— Ох, Макс, не то слово… Я просто не жила без тебя…

— Я — тоже…

Анна в счастливом порыве ухитрялась делать все сразу: чистила и убирала вещи Макса в шкаф, искала ему свежее белье, готовила ванну. Мимоходом заглянула в зеркало, подмигнула себе, засмеялась.

— Анни, я приехал за тобой. Теперь мы будем жить в Кантоне, — несколько позже сообщил ей Макс.

— Да?! — удивилась Анна.

— Завтра уезжаем.

— Так скоро? — растерялась она.

— Дела. Сама понимаешь, для коммерсанта время — деньги.

— А как же с работой?

— Ты не ушла из госпиталя, как я тебя просил?

— Нет…

— Разве тебе мало было тех денег, что я присылал?

— Что ты, Макс! Они же все целы!

Анна открыла шкаф.

— Вот они, эти деньги, — показала Максу солидную пачку.

— Майн готт! — воскликнул он. — Зачем же ты их копила? Истратила бы на покупки, тебе давно пора купить себе что-нибудь новенькое. Ты очень скупишься для себя…

— Я подумала… Да мне ничего и не надо, все есть…

— Ты подумала, что если я, паче чаяния, не вернусь, деньги пригодятся на черный день. Так-то ты веришь своему лучшему другу?

— В жизни всякое бывает, Макс, — сказала Анна трезвым голосом.

— Ах ты, мой бедный философ, — улыбнулся он, — нет уж, теперь ты от меня никуда не денешься, я тебя не отпущу…

— До завтра я не успею взять расчет, — сказала Анна жалобно.

— Так и быть — поедем послезавтра, но не позже!

— Мы больше не вернемся в Шанхай? — спросила она.

— Возможно, вернемся, дела покажут.

— А как же квартира? Жаль оставить — так трудно найти, а мы с тобой славно устроились.

— Насчет квартиры не волнуйся, найдем, если понадобится. В Кантоне мы будем жить в огромном, шикарном доме. Скучно тебе не будет, в доме живет еще мой помощник с женой. Очень милая пара. Между прочим, русские.

— Из эмигрантов?

— Да, он белогвардейский офицер, бежал от большевиков в восемнадцатом году. Сильно бедствовал. Ходил по ресторанам, играл на мандолине и пел песни, этим и зарабатывал на жизнь. У него еще старуха мать и сын, они живут здесь, в Шанхае.

— Игрой и пением зарабатывал? Я знавала одного такого, тоже бывший офицер.

— Хороший человек, между прочим, — продолжал рассказывать Макс, — только очень больной. Много лет был офеней — торговал вразнос мелким товаром. Исколесил всю Маньчжурию, Северный и Южный Китай, хорошо знает жизнь страны, говорит по-французски, по-английски, по-китайски и даже по-японски. Представляешь себе? Целыми днями бродил со своим коробом в любую погоду, сильно простудился, заболел. Теперь — чахотка. Мечтает вернуться в Россию, но трусит, боится большевиков. Он хороший помощник, очень честный.

На следующий день Анна взяла расчет. Без сожаления покинула госпиталь, — прощайте ночные горшки, судна, клизмы, страдальческие лица больных, пусть кто-нибудь другой просиживает здесь бессонные ночи. Она достаточно повидала в этих стенах чужих страданий, слез, смертей. Пожалуй, с нее действительно довольно.

Рассчитались и с мадам Буклай. Венгерка лицемерно жалела, что «теряет таких порядочных, уважаемых жильцов».

Путь в Кантон лежал через Гонконг.

— В молодости каждый моряк мечтает увидеть Гонконг, мечтал и я, — рассказывал Макс. — Бывалые моряки восторженно расписывали тамошнюю жизнь, всякие увеселительные места, портовых экзотических красавиц, встречи с моряками всего мира. Я ведь плавал по строго ограниченному маршруту: Гамбург — порты Балтийского моря. Серые, холодные краски, будничная деловая обстановка. А там — океан, пальмы… Одним словом, мечта…

Сказочный остров действительно превзошел все мои ожидания. Ты сама увидишь, только вот насчет веселой жизни… В порту беспрестанные столкновения китайских грузчиков с английскими войсками и полицией, пьяная матросня, проститутки, все та же беднота, живущая в сампанах…

Что такое Гонконг? Английская колония, военно-морская база Британской империи, ворота Англии в Китай. А веселые гонконгские моряки устроили тут в двадцать втором году такую стачку вместе с грузчиками, что и у нас в Европе всех матросов подняли на ноги.

— Ты говоришь словно красный! — изумлялась Анна.

— Да? — спохватывался он. Но ему хотелось рассказать Анне все, что он знал о Гонконге.

— Раньше это был китайский остров Сянган. В девятнадцатом веке в Китай начали проникать иностранцы, главным образом англичане. Они стали ввозить в страну опиум. Китайское правительство распорядилось уничтожить запас опиума английских купцов. Это послужило поводом к войне между китайцами и англичанами, англичане победили и заставили китайцев подписать всякие кабальные договора. Остров Сянган они сделали своей колонией и военно-морской базой, назвали его Гонг-Конг. Позже прихватили еще полуостров Коулун, который отделяется от Гонконга проливом, да полосу материка километров тридцать. В Коулуне нас будут трясти английские таможенники.

Пароход качался на могучих прозрачно-синих волнах беспредельного океана. Было жутко смотреть в эту волнующуюся беспредельность, то неправдоподобно синюю, то изумрудно-зеленую.

— Для Балтийского моря такие волны уже шторм, а для батюшки Тихого океана всего-навсего жалкая рябь! — восхищался Макс.

Когда-то Анна совершила длинное путешествие по Северному морю в Финляндию в обществе другого человека.

Тогда была война, но до нее, семнадцатилетней женщины, как-то не доходила мысль об опасности этого путешествия. Она чувствовала себя счастливой, радовалась тому, что вырвалась от Поповых, что у нее такой солидный муж, ученый человек. Каким нелепым и смешным казалось ей сейчас ее прежнее понятие о счастье.

В сущности, ее никто никогда не любил, всю жизнь окружали постылые люди. Если бы не Макс, она, пожалуй, утратила бы веру в людей.

На подходе к Гонконгу пароход медленно лавировал среди рифов и скал.

— Вот и Гонконг!

Макс указал Анне на огромную скалу-остров. У подножия красных холмов, на выбитых в скале террасах раскинулись белые дома и утопающие в зелени виллы города Виктории. Широкий пролив, отделяющий остров от пирса на материке, был усеян многочисленными судами — пароходами, джонками, иностранными крейсерами. К берегу беспрестанно приставали и отваливали маленькие катера, чисто выскобленные сампаны, совсем не похожие на шанхайские с их «рыбьими глазами».

Пароход остановился, спустили трап, и Анна с Максом сошли на набережную.

День склонялся к вечеру, но было невыносимо душно — здесь чувствовались тропики. Всюду сновали полуголые грузчики и рикши, женщины-кули перетаскивали на коромыслах и на грузовых платформах с колесами разные тяжести. Было шумно и очень людно. С важным видом расхаживали полицейские-индусы и английские военные.

До Кантона можно было ехать пароходом по реке Сицзян или на поезде, что было значительно быстрее.

Поезд на Кантон отправлялся прямо из порта поздно вечером. Из окна вагона виднелось море и огни пароходов. Поезд то и дело нырял в туннели, словно проваливался в преисподнюю, выскакивал и снова бежал по самому берегу моря. Иногда он так изгибался, что Анна видела весь состав, сверкающий огнями окон.

— Мы будем жить на территории английской концессии Шамянь, — сообщил ей Макс. — Это небольшой островок на реке Чжуцзян в самом центре города. Там находятся все консульства, иностранные фирмы, шикарные магазины, так что тебе будет где истратить сбереженные деньги! В общем, район аристократический. Дом очень большой, сама увидишь. Мы сняли его у одной богатой индийской фирмы.

Квартира была подавляюще шикарная. Холл, картины, камин… Анна робко ходила по комнатам, боясь присесть на нарядную мягкую мебель. Осторожно справилась:

— Наверно, очень дорогая квартира?

— Сто семьдесят пять долларов в месяц…

— Сто семьдесят пять долларов! — ахнула Анна.

— Эту нашли с большим трудом, — сказал Макс. — На второй половине дома живут Мишины, так что полная изоляция!

На другой день Макс познакомил ее с Мишиными. Анна глазам своим не поверила, когда в Мишине узнала человека с улочки рю Чу Пао Сан. Это он играл на гитаре и пел романсы! Господи, как же он сделался помощником Макса?

Несколько дней Зина, жена Мишина, знакомила Анну с городом. В отличие от колониального Шанхая, где на каждом шагу маячили английские вывески магазинов, Кантон был чисто китайским торговым городом. Вдоль набережной тянулась главная улица, шумная, оживленная, переполненная народом. Днем и ночью здесь шла бойкая торговля всевозможными товарами, которые лоточники разносили на коромыслах в легких бамбуковых корзинах. В ярко освещенных магазинах всегда толпился народ. Грубо накрашенные проститутки, еле прикрытые цветными тряпками, густо фланировали по набережной. На реке, так же, как и в Шанхае, жили в лодках целые семьи бедноты — речные кули.

Зато на острове Шамянь жизнь протекала тихо и спокойно. Здесь была Европа в миниатюре, представленная главным образом англичанами. Остров Шамянь всей своей обстановкой жизни символизировал господство Англии в Южном Китае.

Через несколько дней Макс с озабоченным видом сказал Анне, что ему очень нужно поговорить с ней. Анна удивилась и встревожилась.

— Что-нибудь случилось, Макс? — испуганно спросила она.

— Нет, нет, успокойся. Просто я должен кое-что рассказать тебе.

Он усадил ее на диван, сам устроился напротив в глубоком кресле.

— Видишь ли, Анни, — начал Макс напряженным голосом, — я работаю нелегально для СССР. В Китай прибыл по особому заданию.

Анна словно онемела от изумления и только смотрела на него широко открытыми глазами. Ее Макс красный! Невероятно…

— А тот, с которым ты познакомил меня в ресторане? — наконец хрипло произнесла она.

— Он — тоже. Рихард со дня на день должен приехать в Кантон.

— Значит, ты тоже хочешь счастья для всех людей? — проговорила она с насмешливой отчужденностью.

— Да, Анни. И прежде всего я не хочу новой мировой войны. Для того я и мои товарищи приехали сюда.

— Только этого мне не хватало! — сказала она разочарованно.

— Пойми, я не мог признаться тебе сразу, не имел права…

— Ну да, ты изучал меня, словно подопытную крысу. Теперь я понимаю, почему ты женился на мне, — из-за квартиры! Тебе нужен был чердак для нелегальной работы. — Анна чувствовала себя глубоко несчастной — опять обман…

— Ты не права, Анни. Я бесконечно счастлив, что встретил тебя. Мне показалось, что я нашел именно то, чего до сих пор искал, — верную подругу жизни, готовую разделить со мной нашу общую судьбу… Если я ошибся — прости…

— Не знаю, Макс, — в растерянности пролепетала Анна. Господи боже мой, только бы он действительно любил ее… — И ты был в СССР? — уже с любопытством спросила она, внимательно разглядывая его, будто впервые видя.

— Не только был, но и жил там некоторое время.

— Расскажи мне все по порядку, Макс, — попросила она.

— Война всему причиной. Началось еще там, на фронте. После одной жестокой атаки, когда почти весь наш батальон полег за какую-то высоту, я вдруг задумался: за что мы воюем? Ради чего месяцами гнием в мокрых земляных пещерах? Отец писал о повальном голоде там, в тылу, о болезнях, которые косят ослабевших людей, о том, что сутками простаивает за скудными продуктами, а я воюю за какие-то колонии для богачей, за рынки сбыта, чтобы всякие Круппы еще больше разбогатели, за чужие земли для помещиков. И я сделал открытие для себя: нас просто надули! Купили высокими словами: «нация», «отечество», «Германия превыше всего»!

И когда в России произошла революция, мне стало ясно, за какое отечество нужно драться: за свое, трудовое, а не за кайзеровское и крупповское. Но не только я один оказался таким догадливым. Возмущение бессмысленной бойней уже охватило всю армию. Дисциплина полетела к черту. Солдаты разоружали офицеров, срывали с них погоны. В городах бастовали рабочие. А в ноябре восемнадцатого года разразилась революция. Мы еще воевали, когда до нас дошла весть о победе рабочих, о том, что кайзер удрал за границу. Солдаты ликовали: конец войне! Вся власть рабочим и солдатским Советам! Но оказалось, ликовать было рано, — нашлись влиятельные предатели, которые передали власть буржуазии, восстание берлинских рабочих было подавлено. Коммунистическая партия только еще организовывалась и не смогла возглавить революцию.

Мы были разбиты Антантой. Война завершилась, я наконец вернулся домой. Отец совсем разорился, обветшал, впал в уныние. Да и как было не впасть — в стране черт знает что творилось: голод, безработица, бесконечные забастовки, полная неразбериха во всем. Никто не знал, что делать. Вся молодежь в нашем округе полегла на войне, а кто и вернулся, так калекой. Пришлось мне стать во главе семьи. Пошел опять к кузнецу, — возьми, мол, в помощники. Взял, хотя сам кое-как перебивался. «Перекуем мечи на плуги?» — пошутил я. «Да нет, говорит, пока еще рано. Тебе, говорит, Макс, нужно в город подаваться, чего тут сидеть? Ты молодой, сильный. Найдешь там себе хороших друзей, которые научат тебя, где приложить свои силы». И я уехал в Гамбург.

Мне посчастливилось устроиться механиком на торговое судно. Я вступил в Союз германских моряков, участвовал в забастовках механиков. Отсидел за это три месяца в тюрьме, а потом опять за свое… Предатели уговаривали: «Хотите американского сала, тушенки, папирос — кончайте с беспорядками». Но мы не продавались! Нам нужна была вся наша Германия. Наша! — понимаешь, Анни?

Макс перевел дух, жадно затянулся сигаретой и продолжал, то расхаживая по комнате, то садясь в кресло напротив Анны.

— Ты спрашиваешь, как я попал в Советский Союз? Конечно, не без помощи своих друзей. Меня взяли механиком на шхуну, которую нужно было перегнать в Мурманский порт. Эту шхуну Советский Союз купил у Германии для своего промыслового флота. Представляешь, Анни, мою радость, мое волнение, когда я узнал, что еду «туда», увижу все собственными глазами…

Советские моряки встретили нас как друзей. По нашей просьбе показали нам порт, подробно рассказали об условиях труда. Нас поразила величина порта и хорошая оснащенность. На рейде стояло много судов с разными грузами. А как они гордились своим портом, своими успехами! Все ведь было разрушено войной. Четыре года войны да три года внутренней междоусобицы, интервенция. Рассказывали, какие трудности пришлось переживать. Голод, нехватка всего. А теперь, мол, прочно стоим на ногах! Пригласили нас в клуб моряков. Музыка, танцы, веселье… Люди хорошо одеты, шутят, смеются. Совсем другая, чем у нас, атмосфера, атмосфера свободы. А главное — всеобщий энтузиазм: на себя работают, на свое государство! Очень меня вдохновила эта поездка, словно глотнул свежего воздуха в ясный морозный день. Я понял тогда, что только такая система может восстановить Германию, обеспечить мир. Через год у меня появилась возможность поехать в Москву. Это соответствовало моему давнему желанию. В Москве поступил на курсы радистов. А когда на КВЖД возник инцидент, я согласился стать советским военным разведчиком и поехал в Китай.

Анна сидела, опустив голову на руки, и молча слушала. Она вдруг с ясной определенностью поняла, что перед ней человек трудной судьбы и жизнь с ним будет нелегкой.

— Как все это неожиданно, Макс! — задумчиво сказала она, поднимая на него глаза. — Не ошибся ли ты, выбрав именно меня в свои подруги?

— Думаю, что нет, Анни! — горячо возразил он. — Я верю в тебя, верю в то, что ты можешь стать моим истинным другом на всю жизнь.

— Спасибо, Макс. Я тоже верю в тебя, верю, что ты не поведешь меня по плохому пути. Я всегда с тобой…

— Спасибо, Анни. С тобой я чувствую себя вдвое сильней…

Он ушел. Анна подошла к окну, раздвинула занавески. Над крышами домов чуть-чуть оранжевел закат. Под окнами шелестели листья платанов. Она чувствовала себя безумно усталой. Ее жизнь… Какая она запутанная! Все эти годы она словно блуждала в тумане. Только сейчас вдруг осознала оторванность и бедность своей человеческой судьбы. Но теперь у нее есть Макс, и она пойдет за ним до конца…

Ночью долго не могла уснуть. Лежа неподвижно с закрытыми глазами, обдумывала все рассказанное Максом. Как-то сразу, совершенно неожиданно вспомнились Поповы, их жестокость по отношению к ней, бедному приемышу, вспомнила компанию «бывших» у Дашковых и то, как они жалели о своей прошлой жизни, вспомнила желчного, злобного генерала Черновского, с его ненавистью к большевикам, к Советской России, и насмешливо-презрительные слова Полянской насчет какого-то сапожника, который стал «первым человеком». Мучительный жизненный опыт давно подсказывал ей, что в мире не все справедливо. Но она считала, что, очевидно, так уж устроена жизнь и с этим ничего не поделаешь. А Макс вдруг распахнул перед ней двери в какой-то сказочный мир справедливости. И этим миром оказалась ее родина, ее страна. А такие, как Макс, Рихард, оберегали этот мир от войны, от врагов. А они ведь иностранцы, так неужели она, русская, останется в стороне?

Когда-то в поисках истины и справедливости она пришла в христианскую секту евангелистов. По их вероучению человека спасает только бог. Всякие жизненные переживания, как и сам человек, имеют временный, преходящий характер, а потому нужно переносить все страдания безропотно и покорно. Но вся ее жизнь опровергла это вероучение.

В Кантон приехал Рихард, но к Клаузенам не зашел, Анна поняла — конспирация. Япония, пользуясь тем, что в Китае сложная политическая обстановка, стремилась расчленить Китай на отдельные автономные провинции и поставить во главе таких провинций подкупленных ею китайских генералов-марионеток. Англия намеренно не препятствовала Японии в военных приготовлениях.

— Хотят подсунуть СССР опасного соседа, а потом спровоцировать войну с Советским Союзом, — говорил Макс. — Провокация на КВЖД не удалась, так они делают ставку на японских милитаристов.

Кантон бурлил забастовками и демонстрациями. Улицы были наводнены полицией, которая не стеснялась в расправах. Слышались частая перестрелка, рокот мотоциклов и вой сирен. Здесь еще жила память о трагических событиях кантонской коммуны, когда восставших рабочих вешали на деревьях, сотнями расстреливали на улицах города. У Макса сохранились фотографии, на которых были видны повешенные.

Мишин очень страдал от влажной кантонской жары. Он таял на глазах, и его жена была в постоянной тревоге. Зина, как видно, не очень одобряла деятельность своего мужа, но он добросовестно помогал Максу и настойчиво овладевал радиоделом.

— Мишин красный? — спросила Анна у Макса.

— Патриот, так сказать. Верю, мол, в свою Россию, в свой русский народ. Одним словом, романтик со здравым смыслом… Хороший мужик.

И действительно, однажды в разговоре Мишин так высказался: «Только дураки думают, что Россия пропадет. Гадают, гадают, какова же ее будущность. Всюду печатают свои прогнозы, мечтают о возврате к старому… Нет, господа, народ, вкусивший свободы, обратно ее не отдаст. А Россия вечна».

Связь с Центром из Кантона была очень плохой, удавалось связаться лишь поздно ночью, и все же очень трудно было безошибочно передать радиограмму. Иногда приходилось передавать большую часть текста по два-три раза. В такие ночи не спала и Анна — она приносила в комнату холодные напитки, пиво, что-нибудь из еды.

А вскоре Макс получил приказ покинуть Кантон и вернуться в Шанхай…

Прежде всего нужно было незаметно провезти аппаратуру через английские таможни. Это больше всего волновало Макса.

— Может, ее легче уничтожить, а в Шанхае приобрести новую? — предложила Анна.

— Для того чтобы приобрести другую аппаратуру, потребуется масса времени, — наставительно заметил Макс.

— Почему? — удивилась Анна.

Макс терпеливо объяснил:

— Потому что я не могу сразу в одном магазине закупить все детали — это вызовет подозрение, значит, в Шанхае мне придется ходить по всем магазинам и покупать по одной детали. А Центр ждать не может.

— Поняла, — коротко сказала Анна.

— А не могла бы ты, Анни, провезти часть аппаратуры? — Макс испытующе поглядел на нее.

— Надо, так провезу… — просто ответила она.

— Надо, Анни, ох как надо… — обрадовался он. — В данном случае твоя помощь просто необходима.

Стали думать, куда спрятать детали аппаратуры. Макс и Мишин предлагали всякие сложные варианты.

— Нужно проще, — решительно сказала Анна. — Я повезу в двух ящиках посуду, туда и упакуем детали. Не будут же контролеры перекладывать все кастрюли и тарелки?

— Верно! — одобрил Мишин. — Женщины страшно изобретательный народ.

Так все и сделали. Анна ловко упаковала посуду, спрятав между тарелками и кастрюлями детали аппаратуры.

Первыми уехали Мишин с Зиной. Макс должен был на некоторое время задержаться в Кантоне, чтобы ликвидировать кое-какие дела и сдать дом. Он посадил Анну на английский пароход, отплывающий в Шанхай. По реке Жемчужной пароход спустился в порт Коулун, где была английская таможня.

Анна наблюдала за контролерами, которые проверяли багажи пассажиров. Они неумолимо продвигались к ее ящикам. Она ждала их и старалась овладеть собой. Сердце ее колотилось, руки стали влажными.

— Что в ящиках? — строгим, служебным голосом спросил долговязый, рыжий контролер, бегло взглянув на Анну.

— Посуда, — как можно безразличней ответила она и стала медленно перечислять по памяти, старательно выговаривая английские слова: — Плейтз, сосез, фраин-пенс…

— Придется открыть, — нетерпеливо перебил ее контролер. Он позвал матроса и велел ему принести инструменты. Тот со всех ног кинулся выполнять приказание.

«Спокойно!» — строго сказала себе Анна, подавляя волнение.

Ящики вскрыли. Наверху лежали тарелки, блюдца, чайные чашки. Контролер начал перебирать мелочи. Лицо Анны выразило озабоченность, мол, не побейте посуду. Контролер взглянул на ее озабоченное лицо, спросил:

— Скажите правду, что лежит в ящиках?

— Кроме посуды — ничего! — заверила Анна.

Контролер распорядился забить ящики. Поставил печать. Все! Пронесло…

Через лабиринт маленьких коридоров Анна пробралась на верхнюю палубу. Узкая полоса воды уже отделяла пароход от берега. По палубе прогуливалась богатая китайская публика, одетая по-европейски: элегантные мужчины, нарядные женщины, сильно накрашенные, причесанные по последней моде. С берега доносилась музыка, Гонконг провожал пароход песнями: «Типперэри» и «Rule, Britannia». Прощай, беспокойный, бурный Кантон! Прощай, Гонконг! На душе у Анны было легко и весело.

В Шанхае встретил Мишин и отвез на заранее приготовленную квартиру во французском секторе.

Через несколько дней приехал Макс. Он сказал Анне, чтобы она пока не распаковывала багаж, так как, возможно, им придется срочно ехать в Маньчжурию.

— Но там японцы! — испугалась Анна.

— Ну и что же? Немецкому коммерсанту это только на руку, — насмешливо ответил Макс. — У меня хороший контакт с немецкой фирмой «Мельхерс и К°» здесь, в Шанхае. Поеду как представитель от этой фирмы.

Макс явно устал. Полтора года напряженной работы в Кантоне в тяжелых климатических условиях не прошли даром. Он стал нервным, быстро утомлялся, иногда жаловался па сердце. Анна старалась помогать ему — закупала в магазинах нужные для работы мелочи, охраняла их с Мишиным, прогуливаясь возле дома, когда они вели радиопередачи. Ходила на связь с курьером. Она чувствовала себя нужной в большом ответственном деле, и сознание этого наполняло ее гордостью, делало жизнь богаче, целеустремленней.

— Как легко и удобно мне с тобой работать, Анни! — благодарно говорил Макс. — Ты незаменимый помощник и самый верный друг…

— Ну, ну! — смущалась польщенная Анна. — Что я такого делаю…

Среди своих знакомых в доме она рассказывала, что муж ее техник, очень способный человек, имеет связь с немецкой фирмой, хорошо зарабатывает на мотоциклетном деле. Они выглядели солидной немецкой четой и ни у кого не возбуждали подозрений.

Неожиданно к ним приехал Рихард. Анна сразу узнала его, хоть и видела всего однажды.

— Мне необходимо исчезнуть дня на три, — сказал он Максу. — Придется у вас пожить, не возражаете?

С Анной он как-то сразу нашел общий язык. Предложил ей говорить только по-русски, и она забавлялась его неправильным произношением.

— Читать читаю, а произношение подкачало, хотя наполовину русский, — признался он.

— То есть как русский?! — изумилась Анна. Макс никогда ничего не рассказывал ей о Рихарде, а она не расспрашивала.

— Моя мать, Нина Семеновна Кобелева, русская, а отец — немец. Родился я в России, в Азербайджане. Но когда мне исполнилось три года, родители уехали в Германию. Все же я от матери научился говорить по-русски. Отец мой был техник-нефтяник. Разбогател в Азербайджане. Его первая жена умерла там, в России, от холеры, и он женился на совсем простой девушке, дочери железнодорожного рабочего Нине Кобелевой.

Все это для Анны явилось чистейшим откровением. В чем-то их судьбы схожи: у нее отец русский, мать финка. Но Рихард по воспитанию все же немец, а она — чистейшая русская. Может быть, это и привлекало к ней Рихарда, делало его таким откровенным с ней. Он считал Россию своей родиной.

За те три дня, которые он у них скрывался, они очень подружились. Вспоминали первую встречу в ресторане, шутили, смеялись.

— Это были смотрины, Анни. Не могу, говорит, без нее, женюсь.

— Смотрины были что надо! — посмеивался Макс. — А ты завидовал мне, старый холостяк…

— Завидовал, честное слово, завидовал, прямо-таки черной завистью… — смеялся и Рихард. — Завидовал и в то же время радовался за тебя, Макс, мол, хоть один прибьется к тихой гавани, и нам будет где голову иногда приклонить…

Все три дня Рихард что-то писал, закрывшись в рабочей комнате Макса. А когда собрался уходить, попросил Анну выйти на улицу, посмотреть, не крутятся ли возле дома подозрительные типы или полицейские.

— Будьте осторожней, Анни. Берегите себя и Макса, — сказал он ей на прощание.

В начале сентября Макс получил приказ срочно выехать в Циндао. Он поручил Анне покончить со всеми делами в Шанхае, затем приехать к нему в Циндао, где предполагался для них трехнедельный отпуск.

На английском пароходе Анна добралась до Циндао. Город встретил их ароматом белых акаций, которыми было обсажено прекрасно вымощенное шоссе. Улицы утопали в зелени, повсюду росли высокие зонтичные сосны. Аккуратные дома в готическом стиле под ярко-красными черепичными крышами напоминали Максу Германию.

Макс снял комнату на вилле богатой немецкой четы. Комната Анне очень понравилась. Она была обставлена чисто по-немецки: все удобно, практично, солидно. Огромная кровать с горой подушек и перинами, мягкое кресло, дубовый столик, шкаф с зеркалом, резные стулья. В прогалины между деревьями мелькало море.

— Полный пансион! — похвастался Макс. — Утром кофе, молоко, масло.

Достали купальные вещи и сразу побежали на пляж.

Золотым потоком заливало солнце голубое море, белые скалы. Выбрали укромное местечко и с наслаждением бросились в прозрачную, зеленую воду. Хорошо качаться на тяжелой, густой волне, ни о чем не думать, не тревожиться. Впервые за много месяцев они наслаждались жизнью. Как все отдыхающие, посещали фешенебельное «Циндао-кафе», пляж Странд-бич, Яхт-клуб. До войны китайская провинция Шаньдун была немецкой колонией, и в Циндао осталось много немецких колонистов. Макс заходил в немецкие бары выпить настоящего немецкого пива и поболтать с барменом на родном диалекте. Анна понимала, что он тоскует о родине.

По ночам, сидя на веранде, любовались огромной, красной луной, висящей над морем. Древняя луна, ночное море, отливающее сталью, навевали чувство глубокого покоя. Не верилось, что впереди снова напряженная, полная опасности жизнь.

Но всему приходит конец, настал конец и их чудесному отпуску.

Япония оккупировала Маньчжурию, за двенадцать часов заняла все главные города: Мукден, Харбин, Чанчунь, Цицикар…

Макс получил указание поехать в Харбин, выяснить обстановку и наладить в новых условиях радиосвязь с Центром. Анна последовала за ним.

Харбин напоминал Новониколаевск: русские православные церкви, деревянные дома, русские вывески магазинов, русские названия улиц и в толпе русский говор. Анне стало даже не по себе — вот сейчас выйдет из магазина ее названый отец Георгий Аркадьевич Попов и строго скажет: «Явилась, пропащая душа! Уж я тебя…» И действительно, из магазина под вывеской «Чурин. Меха, меховые вещи» выскочил молодой приказчик в плисовой жилетке, похожий на всех приказчиков сразу, постоял в дверях, поскреб пятерней русый чуб и снова скрылся. Приказчик чем-то напомнил Анне Мишку Афанасьева, ее сердце вдруг тоскливо сжалось. Видно, прошлое не уходит бесследно. Где-то теперь Поповы, может быть, здесь, в Харбине, может, удрали в Монголию. Этот жох, Георгий Аркадьевич, не стал бы ждать, когда разворошат его гнездышко. Несколько дней она колесила по городу, опасливо вглядываясь в лица прохожих. Улицы: Гоголевская, Сквозная, Участковая, Новоторговая, Большой проспект, Биржевая… Вдоль улиц деревянные и каменные двухэтажные дома, совсем как в Новониколаевске. Святой Николаевский собор с резным, деревянным входом… Русские ребятишки играют в лапту. У заборов, на вкопанных в землю скамейках, сидят взрослые и с интересом наблюдают за игрой.

Среди русских явное оживление. По улицам ватагами расхаживали пьяные казаки в полной амуниции, при саблях, громко орали «Банзай!», «Смерть большевизму!».

— Обрадовались, сволочи, — ругался Макс, — рассчитывают на новую интервенцию. Появилась, видишь ли, «российская фашистская партия», а попросту — семеновские бандиты, шпионский резерв для засылки шпионов и диверсантов на советскую сторону.

В Харбине они пробыли недолго. Макс помог новому радисту наладить связь, затем получил указание выехать в Мукден и заново организовать там радиостанцию.

Мукден был похож на все китайские города. Он состоял из четырех частей: старого Мукдена, обнесенного полуразвалившейся глинобитной стеной с четырехугольным «кремлем» в центре, Нового Мукдена, Мукденского арсенала и Тецуниси.

Старый город — Шэньян — был сплошным базаром. С утра до поздней ночи не затихал шум толпы, слышались пронзительные выкрики торговцев. Шэньян с его узкими, кривыми улочками и базарами напоминал Анне и Урумчи, и Пекин, и шанхайский Чапэй.

Новый город резко отличался от старого Шэньяна, он выглядел вполне по-европейски: широкие, асфальтированные улицы, многоэтажные дома, большие магазины, иностранные консульства, банки, конторы. Многие здания европейской архитектуры были под крышами в китайском стиле пагод, это создавало какой-то особый колорит улиц. Оккупанты, как видно, не терялись: на многих улицах уже зажглись характерные японские рекламы, вывески магазинов, кафе, кабаре. Всюду по-хозяйски разгуливали японские военные, в городе чувствовалось напряженное положение.

В тихом местечке, на краю Нового города сняли небольшой уютный домик. За домиком во все стороны простиралось пустынное поле.

— Что и требовалось! — довольно приговаривал Макс, осматривая чистенькие, пустые комнаты. — Уют уж по твоей части, — обратился он к Анне. — Только имей в виду — денег в обрез. Нужно еще арендовать помещение под магазин.

Купили подержанную, но вполне приличную мебель и вселились в дом. Он сразу ожил, преобразился, — Анна умела создавать тот домашний уют, который сразу делал дом «своим».

Ближе к центру Нового города Макс нашел помещение и для магазина. Он действовал как представитель шанхайской фирмы «Мельхерс и К°». Компания должна была за соответствующий взнос прислать для магазина Макса определенное количество мотоциклов. Вскоре прибыли из Шанхая мотоциклы, и Макс выставил пять штук на продажу.

— Вот, Анни, и у нас с тобой фирма, — посмеивался он.

Торговля шла плохо — кто в такое смутное время хотел покупать мотоциклы!

В Мукдене они прежде всего явились в немецкую колонию. Консул, узнав, что Макс играет в скат, очень обрадовался. Он оказался страстным игроком и искал себе достойного партнера. Два раза в неделю консул приходил в клуб, и они часами состязались в игре.

Анну приняли в свой круг немецкие фрау — жены коммерсантов, мелких торговцев, консульских работников. Через этих добродетельных, по-немецки расчетливых, дрожавших над каждым пфеннигом фрау Анна знакомила Макса с их мужьями, деловыми людьми, которые давали ему заработать комиссионные на продаже всякой мелочи. Немецкая колония насчитывала всего около трехсот человек, поэтому в клубе существовала довольно интимная обстановка.

Вскоре представилась возможность перебраться в немецкую колонию и занять более удобную для работы квартиру. На верхнем этаже Макс развернул радиостанцию, а внизу Анна устроила что-то вроде гостиной, где можно было принимать гостей. Кстати, не замедлил появиться и первый гость — японский генерал, который, оказывается, поселился по соседству с ними. Генерал решил нанести визит вежливости своим милым соседям. Он был очень любезен, все время почтительно кланялся, «шипел». После его ухода Анна долго хохотала над обескураженным видом Макса.

— Нашли квартиру! — приговаривала она. — Прямо волку в пасть…

Некоторое время пристально следили за домом генерала, за ним самим. Пришли к выводу, что дома он почти не бывает и вообще ему до них нет никакого дела. Макс успокоился.

Несколько дней Анна без всяких приключений ездила в Харбин на связь, отвозила пленки, документы, привозила деньги. Паспорт русской эмигрантки обеспечивал ей полную безопасность.

Советское правительство держалось строгого нейтралитета относительно событий в Маньчжурии. Макс объяснил:

— Если бы Советский Союз ввязался в конфликт против Японии, вспыхнул бы крупный военный инцидент, который мог превратиться в мировой пожар. Англия на это и рассчитывала, потому и вела себя так пассивно на юге, в Гонконге.

В середине июня Клаузены поехали в Дайрен — Макс должен был выполнить какое-то поручение шанхайской фирмы.

В Дайрене русская эмиграция отмечала годовщину обороны Порт-Артура. Был удобный момент увидеть всех главарей эмиграции и солидных представителей из японской военщины. Макс и Анна поехали на военное кладбище, куда устремилось чуть ли не все русское население города.

Делегацию для возложения венков возглавлял начальник бюро эмиграции генерал Кислицын. Он был при полном параде, в мундире с аксельбантами. Много было других белогвардейских генералов, тоже при параде.

— Сколько их, однако! — удивилась Анна.

Вдруг Макс крепко схватил ее за руку.

— Видишь вон того толстенького кургузого японца с мохнатыми бровями? — зашептал он ей на ухо. — Запомни его, это глава японской разведки генерал Доихара!

На военном кладбище царила благоговейная тишина и образцовый порядок, и о прошлом говорили только надписи на могильных крестах.

— 17 822 праха! — ужаснулась Анна, увидев цифру на одном кресте. — А таких могил здесь десятки… Сколько же русских людей полегло за Порт-Артур!

— Думаешь, японцы зря пришли сюда? — спросил Макс. — Эти могилы — гордость их победы над Россией, смотрите, мол, на что способна Япония! Здесь же сейчас присутствуют представители всей западной прессы. Это своеобразная угроза англичанам и американцам.

Началась торжественная панихида. Все тихо возносили молитвы за сынов былой императорской России, положивших живот свой за веру, царя и отечество.

В конце лета 1932 года Макс уехал в Шанхай. Он должен был встретиться с Рихардом, передать ему деньги и забрать пленки.

Вернулся расстроенный — умер Мишин.

— Жена его рассказывала, что работал он до самого конца. Ему бы лечиться… Говорят, в Калгане есть хороший санаторий для легочников, — сокрушался он.

— Что теперь говорить… — печально возразила Анна. Она представила себе Зину, еще довольно молодую, обреченную на долгое одиночество, с ребенком и старой матерью на руках.

— Перед смертью настойчиво предлагал ей уехать в Россию, мол, у сына должно быть будущее, иначе его ждет жалкая, нищенская эмигрантская жизнь.

— А она? — спросила Анна, имея в виду Зину.

— Струсила. У меня, говорит, там никого нет, а здесь я вроде обжилась, друзья, знакомые.

— На что же она рассчитывает?

— Рихард помог ей купить овощную лавку, дал денег, — будет торговать помаленьку. Жаль мальчишку…

Япония объявила Маньчжурию самостоятельным государством Маньчжоу-Го во главе с наследником маньчжурской династии императором Пу И. Императора якобы похитили из его резиденции в Тяньцзине и торжественно возвели на престол. Все японские газеты вопили о том, что японские войска введены в Маньчжурию по просьбе императора для охраны Маньчжурского государства от китайского посягательства.

Портреты Пу И были во всех газетах, на обложках иллюстрированных журналов. Молодой человек в огромных очках. Он не был похож ни на японца, ни на китайца — это был чистокровный маньчжур.

Столицей Маньчжоу-Го с резиденцией Пу И стал город Чанчунь.

Маленькую немецкую колонию в Мукдене потрясли январские события 1933 года — к власти в Германии пришли фашисты во главе с Гитлером. Общество резко разделилось: одни сразу стали нацистами, другие были настроены недоверчиво, третьи резко выражали свое неприятие. Клуб бурлил в криках, спорах, говорили друг другу очень резкие вещи.

— Что вы можете понимать? — кричал толстый краснолицый коммерсант, брызжа слюной в лицо приглаженного, миниатюрного господина. — Германия должна взять реванш! Мы — великая нация! Наша страна, обогатившись за счет побежденного, увеличит свою армию и побьет другого соседа, побьет третьего и так далее, может быть, до владычества над всем миром!

Миниатюрный господин, утираясь белоснежным платочком, иронически улыбался:

— Вы забываете пословицу: самого сильного не бывает, всегда найдется сильнейший.

— Ты коммунист! — вытаращив белесые глаза, орал толстяк, снова оплевывая лицо противника. — Коммунисты — злейшие враги всего человечества. Мы должны помнить, что спасение от коммунизма только в новой войне…

Толстяк что-то еще кричал о нации, об ее воле к жизни и победе, о подвиге и долге. А по углам шептались о том, что в фатерлянде сейчас еврейские погромы, и кто не дурак — обогащается, делает карьеру.

Генеральный консул Тикес глубокомысленно помалкивал и только яростнее сражался в скат с Максом. Максу нравился такой молчаливый партнер.

Прошла вся зима и почти все лето. В июле Макс неожиданно объявил:

— Все, Анни, уезжаем в Советский Союз, в Москву…

— Как? — не поняла она.

— Совсем. Наша миссия здесь закончена.

— Ты шутишь? — не поверила Анна.

— Вовсе нет, уезжаем в Советский Союз, понимаешь?!

— Ой… Я так ждала этого дня… Неужели он настал? — Анна даже прослезилась от радости. — Хоть одним глазком взглянуть на родную землю…

От волнения Анна не спала всю ночь. Сразу припомнились дорогие сердцу родные картины, память о которых столько лет жгла душу. «Живи хоть всю жизнь на чужбине, все равно будешь думать, что это временно», — думала она про себя. Разом все как-то отодвинулось далеко-далеко, будто и не было всех этих лет в Китае.

По версии Макс якобы возвращался в Германию через Советский Союз. Эмигрантка Анна Валениус не имела заграничного паспорта и не могла ехать с Максом. Нужно было особое разрешение немецкого консула.

— Неужели мы с тобой должны расстаться? — волновалась Анна.

— Без тебя не уеду… — успокаивал Макс. — Пойду за содействием к генеральному консулу Тикесу.

— Ты уезжаешь в фатерлянд? — удивился консул.

— Когда-нибудь надо же уезжать… — уклончиво ответил Макс и объяснил цель своего прихода.

— Задал ты мне задачу, — проворчал Тикес. — Я-то паспорт выдать не могу, не правомочен, нужно обращаться к генеральному консулу в Харбине.

— Без вашей помощи, герр консул, нам не обойтись, — смиренно проговорил Макс. — В Харбине нас и слушать не станут. Вот если бы вы написали рекомендацию… Этакий проект на получение паспорта…

Тикес задумался.

— Ладно, — решительно сказал он, — так и быть, по старой дружбе… Жаль, теряю такого партнера по скату.

— Мне тоже жаль, — улыбнулся Макс.

Надежда вновь окрылила Анну. И хотя день отъезда еще не был обозначен, она уже начала складывать вещи. Один за другим выставлялись в переднюю упакованные чемоданы, их квартира принимала какой-то опустевший вид.

Наконец распрощались со всеми знакомыми.

— Правильно делаете, — подмигивали Максу нацисты. — Германии сейчас нужны такие крепкие парни.

— Богатеть едете? — иронизировали другие.

Макс отшучивался, стараясь не задеть ни тех, ни других, он строил из себя лояльного немца.

В Харбине Клаузен пошел к генеральному консулу насчет заграничного паспорта для Анны. Отдал ему проект документа и рекомендации от Тикеса.

— Придется делать запрос на Вильгельмштрассе, — официально сказал консул.

Макс знал: Вильгельмштрассе — улица в Берлине, где находилось министерство иностранных дел.

— Так и за год не получишь паспорта! — воскликнул он.

— Вполне вам сочувствую, но таковы правила, — красноречиво развел руками консул. — Она как иностранка должна получить разрешение на въезд в Германию.

— Нам нужно ехать, — решительно сказал Макс. — Я рвусь в фатерлянд. Германии нужны солдаты. Хайль Гитлер!

Против такого аргумента консул не стал возражать. Он хитро поглядел на Макса мудрыми, старыми глазами, сказал добродушно:

— Только благодаря рекомендации Тикеса…

И оформил Анне паспорт как иностранке для проживания в Германии в течение шести месяцев.

— И скат сыграл свою роль, — весело говорил Макс, помахивая паспортом перед глазами Анны.

В тот же день Макс сделал запрос в Центр и получил разрешение на въезд Анны в Советский Союз.

Теперь уже ничто не задерживало их в Харбине.

На пограничной станции Маньчжурия японские таможенники долго и тщательно осматривали их багаж. Перебрали, что называется, все до нитки. Наткнулись на фотографии, которыми Макс очень дорожил. Снимки были сделаны в разных городах: в Кантоне, Шанхае, Мукдене. Это были документальные подтверждения жестокости колонизаторов в Китае. Расправа англичан с демонстрантами. Убитые китайцы на улицах Шанхая. Повешенные на улицах Кантона. Японские солдаты в Мукдене.

Низкорослый, тщедушный таможенник в форменной фуражке вздел огромные очки и стал внимательно рассматривать фотографии. Его узкие глазки за очками зажглись интересом. Отложив последнюю фотографию, он, не глядя на Макса, лаконично сказал по-немецки:

— Es ist verboten (это запрещено).

— Но позвольте… — возмутился Макс.

— Man darf nicht (нельзя), — строго остановил его таможенник и бросил фотографии в ящик стола.

— Черт, — ругался после Макс. — Как я не догадался запрятать их подальше? Такие фотографии. — Он был сильно раздосадован.

На советской стороне их отпустили очень быстро. Молоденький, румяный пограничник, отдавая им паспорта, вежливо взял под козырек.

За окном купе международного вагона как бесконечный зеленый сон тянулась великая сибирская тайга. Анна и Макс занимали отдельное купе. Большую часть времени Анна проводила у окна. Тихо плыли мимо поезда мохнатые шапки сопок, бежали кусты, обгоняя друг друга, растворялись в ночном спокойствии города… Поезд стремился вперед, к ее родному Новониколаевску. Сердце замирало от радости — неужели это не сон и она на родней земле?

В соседнем купе ехала пожилая английская чета, он — холеный, толстый господин с седыми усами, она — длиннолицая, зубастая дама. Англичанка при встрече благосклонно улыбалась Анне и слегка наклоняла голову. Познакомились в вагоне-ресторане, оказавшись за одним столиком.

— Москва? — как бы между прочим спросил англичанин.

— Берлин, — просто ответил Макс.

— Дойч? — обрадовался толстяк, взгляд его утратил остроту, стал мягким и дружелюбным.

— Дойче коммерсант, — отрекомендовался Макс. — Едем с женой из Шанхая в свой фатерлянд.

— О, очень хорошо… — Лицо англичанина расцвело улыбкой. — Я тоже коммерсант, а это моя жена, леди Кросби.

Леди показала в улыбке свои длинные зубы.

— Ваш Гитлер, несомненно, великий человек, — продолжал мистер Кросби. — Он широко мыслит. А главное, — мистер Кросби оглянулся и, заговорщически подмигнув Максу, тихо продолжил: — А главное — непримиримый враг России и большевизма!

— Да, да, — согласно улыбался Макс.

— Я ненавижу свое правительство за крохоборство, Гитлеру надо помогать! — убежденно продолжал мистер Кросби.

— Ну, положим, ваше правительство гораздо щедрее по отношению к нам, немцам, чем это может показаться с первого взгляда, — возразил ему Макс. — Гитлеру нужна прежде всего моральная поддержка. И тут он на Англию обижаться не может. Я иногда просматриваю английские газеты. Так, совсем недавно ваша «Дейли мейл» писала, что переход политического влияния в Германии в руки наци выгоден остальной Европе: он воздвигает еще один оплот против большевизма.

Мистер Кросби рассмеялся, шутливо погрозил Максу пальцем.

— Теперь убеждаюсь, как вы, немцы, пристально следите за каждым нашим шагом. Мы всячески поддержим Гитлера! — воскликнул он с жаром. — Большевиков нужно загнать в тиски. Японцы сделали свое дело: оккупировав Маньчжурию, они вышли к границам СССР! Я приветствую такой шаг. Гитлер и японцы — вот те самые тиски, которые раздавят СССР!

— Согласен с вами, — добродушно, как политический дилетант, откликнулся Макс. — Британское правительство поддержало Японию. «Таймс» заявила, что Япония может не считаться с Китаем, который даже не представляет собой «целостного государства»…

— Правильно… э..?

— Клаузен.

— Правильно, мистер Клаузен! Именно не представляет собой целостного государства, здорово, черт возьми, сказано!

Он рассмеялся довольным смехом.

После Макс возмущался:

— Так хотелось достойно ответить этому толстому лорду.

А поезд стремился вперед… И однажды утром проводник объявил: «Новосибирск! Стоянка пятнадцать минут…»

Анна прилипла к окну. До боли знакомый вокзал. Все такой же, только название станции изменено: вместо «Новониколаевска» «Новосибирск». На перроне встречающие. Молодо машет соломенной шляпой пожилой мужчина, парень с пестрым букетом цветов напряженно всматривается в проплывающие окна вагонов.

— Я выйду, подышу, — быстро говорит Анна еще сонному Максу и устремляется к выходу.

Она хочет побыть одна в эти короткие минуты свидания со своим родным городом. Поезд замедляет ход, скрипнув тормозами. Анна быстро спускается по ступенькам, прыгает на перрон. Она идет по перрону и пристально всматривается в каждое лицо — земляки… А за вокзалом город, и она знает там каждую улочку. Вой и колокольня собора виднеется — уцелел, а говорили, что большевики все церкви разрушили. Кто-то живет теперь в доме Поповых?..

Все, что было плохого с ней в этом городе, уже не бередило душу, осталось только дорогое чувство родины.

Зазвонил станционный колокол. Анна поднялась на площадку вагона. На площадке пахло угольным дымом от паровоза и тайгой, или это так казалось. Родина всегда имеет какие-то свои запахи.

Поезд тронулся. Искры, погасая, бежали по откосу насыпи. Вот и свершилось. Куда же она теперь едет? А не все ли равно? Ведь она на родине!

Макс умел покорять людей, покорил он и мистера Кросби. Англичанин пригласил его сотрудничать в свою фирму, которая выполняла какие-то военные заказы Германии.

— Будете моим представителем в Берлине, — решил Кросби к дал свою визитную карточку.

Макс сделал вид, что страшно доволен и счастлив.

— Они уже вкладывают свои капиталы в Германию. Натирают Гитлера силовыми мазями против СССР, — задумчиво говорил он потом Анне.

— Неужели опять война? — тревожно спрашивала она.

— Что-то зреет…

В Москве мистер Кросби долго тряс руку Макса, потом наклонился и тихо сказал ему на ухо: «Хайль Гитлер!» Так они и расстались, как два заговорщика. Кросби поехал в Ленинград, чтобы оттуда плыть в Англию. Клаузенов усадили в машину и отвезли в гостиницу «Москва».

Пока Макс улаживал служебные дела, Анна осматривала столицу. Какая она величественная и… русская. После затейливых китайских храмов глаз отдыхал на древних соборах Кремля. Несмотря на августовскую жару, на улицах было шумно и людно. По карнизам многоэтажных зданий аршинными буквами кричали лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!» Можно было свободно прогуливаться по улицам, не боясь, что из-за угла дома в тебя прицеливаются, не опасаясь ни английских полицейских, ни военных, которые в Китае торчат на каждом шагу. Здесь же не часто встретишь даже милиционера.

Сразу после возвращения из Китая они получили длительный отпуск, который провели на Черном море под Одессой. Целых шесть недель жили самой беззаботной жизнью. Их окружали друзья, товарищи… У Макса еще с войны была на ноге рана, которая никак не заживала и причиняла ему большие страдания. В Шанхае он долго лечился у очень дорогого врача, но безуспешно. Вода Черного моря избавила его от недуга.

Далекими и нелепыми казались ей рассказы белоэмигрантов о зверствах большевиков, о красном терроре. Она с удовольствием произносила слово «товарищ», такое теплое, сердечное и вместе с тем уважительное. «Товарищ»… Удивительное слово!

После краткого пребывания в Москве они уехали на жительство в Республику немцев Поволжья, в город Красный Кут.

Маленький степной городишко вызвал целый рой воспоминаний. Семипалатинск, мельница, вся их с Валениусом жизнь… Как давно это было! Какая она была наивная и легковерная… Какой длинный жизненный путь проделала, чтобы снова вернуться туда, откуда этот путь начался. Как она была молода, неразвита и доверчива. С грустной усмешкой смотрела она из своего далека на прежнюю Анну.

Макс устроился слесарем в Краснокутскую МТС. Затем его назначили инструктором политотдела в колхоз «Розенфельд». Он решил воспитывать людей не только словом, но и делом. Освоил трактор и выполнял на нем по три-четыре рабочие нормы в день. Его портрет повесили на доску Почета. Он весь отдавался работе. Анна даже протестовала против такой нагрузки, опасаясь за его здоровье. Он только посмеивался.

— Ты представляешь, где мы находимся? В Советском Союзе! Всю жизнь мечтал об этом! Я приехал сюда строить социализм, вот и строю, своими руками…

Однажды он пахал тридцать шесть часов подряд. Его премировали крупной денежной суммой. На премию Анна купила целый выводок инкубаторских цыплят, овцу, корову. Давно мечтала о такой простой, спокойной жизни! В ней проснулась крестьянская жилка.

— Оказывается, в тебе сидит крупная собственница! — шутил Макс.

Анне нравилось выгонять по утрам свою буренку в стадо, когда из-за кромки горизонта едва показывался алый край солнечного диска и зябкая ночная прохлада сменялась приятной утренней свежестью. Пахло отсыревшей пылью, парным молоком, кизячным дымом. Просторно орали петухи. Все дышало миром и покоем… Потом она провожала Макса на работу. Он садился на мотоцикл, распугивая на улице кур и гусей, мчался в колхоз «Розенфельд».

С разрешения директора МТС Макс организовал школу радистов. В кабинете директора установил селектор и наладил связь с тракторными бригадами.

Слава о делах нового инструктора политотдела докатилась до Энгельса — столицы республики. Секретарь энгельсского обкома вызвал его к себе и поручил ему радиофикацию всего Немецкого Поволжья. Анна хоть и ворчала для виду, что муж совсем ее забыл, скитаясь по командировкам, но втайне гордилась им — ее Макс сумел стать необходимым человеком по всей республике.

И вдруг… Ох уж это пугающее «вдруг»! Телеграмма — срочно выехать в Москву, явиться в управление.

— Не хочу больше, я устала, — решительно сказала Анна. — Откажись, Макс, нам здесь так хорошо…

— Не могу, Анни, — возразил он, — я антифашист, и мой долг быть там, где во мне нуждаются. Не забывай, что я был военным разведчиком.

И он уехал в Москву.

Вернулся строгий, озабоченный.

— Угадай, кого я встретил в Москве? — интригующе спросил он Анну.

— Мистера Кросби, — неожиданно для себя выпалила она.

— Тьфу, — засмеялся Макс, — я встретил Рихарда Зорге!

— Да?! — изумилась и встревожилась Анна.

— Он был страшно рад нашей встрече. Затащил меня к себе в номер гостиницы, и мы целый вечер болтали, вспоминали старые времена.

— Господи, да скажешь ты наконец, зачем тебя вызывали в Москву?

— Едем в Токио, Анни! Вместе с Рихардом.

Анна почувствовала такую слабость в ногах, что вынуждена была присесть.

— В Токио! — прошептала помертвевшими губами. — Опять туда…

— Рихард сказал, что только со мной он может кое-что сделать, — гордо продолжал Макс, не замечая мрачного вида Анны. — Так и заявил в управлении, что будет работать только со мной и ни с кем больше. Ты чем-то недовольна? — заметил он наконец унылое выражение ее лица.

Анна видела, как Макс гордится доверием Рихарда, и, не желая омрачать его боевое настроение, сдержанно ответила:

— Все в порядке. Когда едем?

— Завтра же увольняюсь, и мы немедленно уезжаем в Москву. Так что укладывайся!

— Немедленно? А как же корова?

— Какая корова? — не понял Макс.

— Наша. И куры?

Макс расхохотался:

— С коровой придется распрощаться, сдадим в колхоз. Не горюй! — шутливо хлопнул он ее по плечу. — Вернемся — заведем еще лучше…

— Да уж с тобой заведешь, — добродушно проворчала Анна.

В Москве решили, что Клаузен поедет в Токио пока один, устроится там и вызовет жену.

Всю зиму Анна жила в столице, ожидая выезда в Токио, и только в марте ее вызвали в управление. Она почти бежала по длинному бульвару с радостной надеждой на то, что, может быть, настал конец ее мучительному ожиданию. Глубокая весенняя синева затопила город. Ветки тополей с набухшими коричневыми почками густо облепили звонкие воробьи. «Все будет хорошо!» — подбадривала себя Анна, с наслаждением вдыхая влажный весенний воздух, и вдруг подумала, что этот день останется в ее памяти, останется каким-то своим особенным ощущением.

В управлении ее встретили очень сердечно.

— Готовьтесь к длительному путешествию, — дружелюбно поблескивая длинными восточными глазами, сказал ей генерал Урицкий.

Анна впервые была у такого высокого начальства. От волнения она не могла вымолвить ни слова и только согласно кивнула головой.

— Ну, ну, не волнуйтесь, — с улыбкой проговорил генерал. — Скоро увидитесь с мужем. Поездом поедете до Владивостока, а оттуда на советском пароходе поплывете в Шанхай. В Шанхае в туристическом бюро на ваше имя будет письмо, в котором ваш муж сообщит вам о дне и месте встречи.

Ей выдали ее просроченный немецкий паспорт, объяснили, как с ним поступить в Шанхае, снабдили транзитным билетом до Владивостока, деньгами.

Ярким весенним днем Анна снова ступила на китайскую землю.

Шанхай жил своей обычной беспокойной жизнью колониального города. Глухо гудели огромные океанские пароходы, возле которых шла суета торопливой погрузки. Слышался заунывный, ритмический, своеобразный напев грузчиков. На рейде стояли иностранные крейсера с развевающимися по ветру флагами. У причалов важно расхаживали английские патрули. Все до тошноты знакомо и постыло. Вернется ли она когда-нибудь снова на родину?

В гостинице «Эмбаси», где она остановилась, служащие были русские, говорящие по-английски. Представительный портье, с явной военной выправкой («из белогвардейцев», — определила Анна), повертел в руках ее паспорт, спросил:

— Дойч?

— Я, я… — нетерпеливо закивала она головой, показывая этим, что очень устала.

— Фрау?..

— Анна Клаузен.

Портье записал в книгу ее имя, вернул паспорт и выдал ключ от номера.

«Везет же тебе, фрау Клаузен! — ликовала Анна, поднимаясь по лестнице к себе в номер. — Если бы портье понимал по-немецки…»

Нужно было исчезнуть из гостиницы. Но куда? «Кучимовы!» — подумала обрадованно.

Жена капитана была в глубоком трауре — недавно похоронила мужа. Она искренне обрадовалась Анне. Вместе поплакали, отвели душу в разговорах. Кучимова жаловалась на трудности жизни, сетовала на детей.

— Что мне с ними делать? Они бредят Россией. Может, они и правы. Муж постоянно твердил, что оторванность от родины принижает дух, измельчает человека, развивает болезнь души.

«Как это верно! — подумала Анна. — Побыв на родине, я будто заново родилась». Вслух ничего не сказала, просто не имела права признаться, что прибыла из России. Сообщила, что жили в Мукдене.

Узнав, что Анна в ожидании приезда своего мужа из Японии живет в гостинице, Кучимова тут же предложила ей переселиться к ним.

От Кучимовых Анна поехала в туристическое бюро в полной уверенности, что ее ожидает письмо Макса.

Девушка за конторкой перебрала всю корреспонденцию и отрицательно покачала головой.

Анна в каком-то тупом недоумении отошла от конторки.

Не помнила, как очутилась на улице. Улица шумела, кричала ревом автомобилей, захлебывалась голосами толпы, но она ничего не слышала, совершенно отключившись от внешнего мира. «Господи, господи…» — бессмысленно шептала она, выражая этим свой страх за Макса, за себя, оставшуюся в одиночестве на чужбине, без надежды получить какую-нибудь весточку со стороны. Кто мог сообщить ей что-нибудь о Максе? Никто… Связаться с Центром не было никакой возможности. Анна чувствовала себя так, словно очутилась в холодной жуткой пустоте, лицом к лицу с жизнью, которая утратила для нее всякий смысл. Зачем ей жизнь без Макса, без того, что наполняло ее? До щемящей тоски ощутила вдруг всю полноту утраченного счастья. Все глубинное в ее душе протестовало против такой несправедливости судьбы. Неужели ей на роду написано терять самое дорогое?

Бесцельно побрела по улице, погруженная в мрачные думы. Незаметно перешла мост там, где река Сучжоу впадает в Вампу, и остановилась перед зданием советского консульства. Красный флаг с серпом и молотом приветливо развевался над входом. Сразу, стало как-то легче на душе. «Почему я должна предполагать самое худшее? — подумала она. — Мало ли какие случайности?».

Ее страх куда-то исчез. Возбуждение и порыв к действию подавили его. «Нужно раздобыть новый паспорт! И тогда можно будет сколько угодно ждать Макса». Он обязательно найдет ее…

Медленно прошла вдоль здания, провожаемая острым взглядом полицейского. Накануне произошли столкновения между китайскими рабочими и полицией. Была пролита кровь. По городу расставлены патрули. То и дело проезжали в автомобилях полицейские. В самом воздухе, казалось, была разлита тревога. Анна снова вышла на Банд. Нужно было добраться до эмигрантского бюро.

Начальник эмигрантского бюро, типичный белогвардеец, равнодушно кивнул ей, указал на стул. И когда Анна рассказала вымышленную историю, что-де проживала в Мукдене по чужому паспорту и что ему, как эмигранту, это должно быть понятно, он без обиняков сказал:

— Пятьдесят долларов, и ты будешь с паспортом.

Анна молча выложила деньги. Через несколько минут вышла из бюро с паспортом на имя Юхлиной Анны Георгиевны, родившейся в Шанхае. Это была крупная удача, и она очень подбодрила ее, придала уверенности.

Поздно вечером вернулась в гостиницу, незаметно проскользнула в номер.

Всю ночь ее мучили кошмары. Воображение рисовало картины одну страшнее другой. То она представляла себе Макса одинокого, больного, заброшенного, то видела, что его окружают полицейские, один из них стреляет в него из револьвера, и он, Макс, падает.

За окном едва забрезжил рассвет, а она была уже на ногах. Решила до завтрака покинуть отель, опасаясь какой-нибудь неожиданности.

Сама снесла свой чемодан вниз, расплатилась за номер. Швейцар с любопытством посмотрел на нее красноватыми от бессонных ночей глазами, услужливо распахнул дверь.

Город уже проснулся. С грохотом катили переполненные трамваи с вагонами, окрашенными в два цвета: белый для европейцев, зеленый — для китайцев. Монументальные регулировщики-индийцы в высоких чалмах стояли на перекрестках. Торопливо шагали китайцы-поденщики в синих до колен рубахах с застежкой на боку, в синих, доходящих до щиколоток шароварах, ковыляли на изуродованных ногах плоскогрудые китаянки. Напротив еще горела ночным малиновым огнем реклама парфюмерного французского магазина фирмы «Forvil».

От всего веяло холодом чужбины и тоской. А где-то была Москва с ее веселой сутолокой улиц, наполненных по утрам оживленным говором спешащих на работу людей, молодым, беззаботным смехом студентов, радостным гомоном бегущих в школу детей…

Услужливо подкатило такси. Анна назвала адрес Кучимовых.

Шла неделя за неделей, а от Макса не было никаких известий. Анна чувствовала себя растерянной и подавленной, не знала, что и думать. Девушка из туристбюро неизменно отвечала: «Нет!».

В глубине души Анна не верила в гибель Макса, — не мог он вот так исчезнуть из ее жизни. По ночам ее бесконечные думы летели к нему. Вспоминала их жизнь в родном краю, такую мирную, незатейливую внешне, но полную внутреннего содержания. Думала, если Макс погиб, если все они погибли, она обязательно вернется в Советский Союз и будет работать там, не жалея сил, и за себя и за Макса. По-другому она уже не сможет жить.

Кучимовой сказала, что получила от мужа письмо — он немного задерживается, но, должно быть, скоро приедет за ней. На всякий случай просматривала все эмигрантские газетки на русском языке. Эти злобные сплетники наверняка не пропустили бы ни одно сенсационное сообщение, а разоблачение советских разведчиков было бы громкой сенсацией.

Все радостное, так же как и страшное, приходит неожиданно. Был самый обыкновенный, ничем не примечательный день. Анна вернулась из туристического бюро, еще раз испытав разочарование. Позвонила. Дверь распахнулась, и перед ней собственной персоной предстал Макс! Она покачнулась — такая волна радости захлестнула ее.

— Макс! — прошептала одними губами, уткнувшись в его плечо. — Макс! — плача и смеясь повторяла она.

— Как только получил сообщение, первым же пароходом выехал в Шанхай. Мне прямо-таки везло.

— Как только получил сообщение? — удивленно и недоверчиво переспросила Анна.

— Ну да! А что?

— Ох, Макс, я уже три недели жду тебя в Шанхае, не дай бог никому того, что пережила я.

— Три недели! — ужаснулся Макс. — Представляю, как ты волновалась. Виноваты прежние радисты, не могли наладить связь.

В это время вошла хозяйка. Увидев Анну, заулыбалась.

— Этот молодой человек едва не покалечил меня. Я хотела пошутить, мол, не дождалась, уехала, а он как схватит меня за руку, как закричит: «Куда!» — чуть руку мне не оторвал.

Макс и Анна состояли в гражданском браке. Для того чтобы выехать в Японию, нужно было по всем правилам узаконить брак в германском консульстве и получить заграничные паспорта. Макс боялся осложнений — в Германии у власти были нацисты во главе с Гитлером, и в консульстве могли не зарегистрировать брак немца с «расово неполноценной» русской. Но все обошлось. В Шанхае, вероятно, еще не прониклись духом нацизма. Лишь потребовали трех свидетелей.

С помощью жены капитана нашлись и свидетели. Брак зарегистрировали. Консул хотел записать Анну в паспорт мужа, но Макс уговорил его выдать жене отдельный паспорт.

Анна была радостно возбуждена тем, что все ее мучения кончились. Она снова с Максом и на правах законной жены, фрау Клаузен, выезжает с ним в Японию.

Пароход медленно и осторожно входил в переполненную судами и плавучими доками гавань Йокохамы. Вдали синели горы, а ниже, на плоской равнине, вытянулся вдоль берега одноэтажный город. Лишь на переднем плане громоздились высокие каменные здания.

Маневрируя между судами, пароход постепенно сбавлял скорость, пока не остановился совсем. Непрерывно гудели пароходы, ожидая причала, на рейде слегка дымили трубы огромных лайнеров.

Порт Йокохамы показался Анне грандиознее шанхайского.

Клаузены без особых хлопот покончили с таможенным досмотром, немецкие паспорта избавляли их от садистской придирчивости японских чиновников.

— Уже за своих считают, — иронизировал Макс. — С Гитлером альянс намечается…

Коренастый носильщик в черных штанах и белой распашонке с иероглифами на спине подхватил их чемодан, вынес на набережную.

…Электропоезд мчал их в Токио. Мелькали черно-зеленые ступени рисовых полей, синие изломы горных хребтов, четырехногие столбы телеграфа, причудливо изогнутые сосны с красными стволами, поселки с тесно прильнувшими друг к другу бумажными домишками.

Здесь, как и в Китае, был тщательно возделан каждый клочок земли. Рисовые поля маленькими террасками карабкались на склоны гор. Но если жизнь китайской деревни спрятана за высокой глинобитной стеной, которой она окружена, то здесь все было на виду. Стены легких домиков раздвинуты, и их внутренняя жизнь видна как на ладони. И все это — миниатюрные поля, бумажные домишки, низкие, кривые деревья — производило впечатление какой-то искусственной жизни.

Через час с небольшим электропоезд въехал под своды громадного токийского вокзала Стэшен.

— Вот мы и дома, — весело сказал Макс.

Едва успели выйти из вагона, как сейчас же к ним прицепился полицейский в черном мундире с погонами и саблей на боку. Анна испуганно дернула Макса за руку.

— Не обращай внимания, здесь следят за каждым иностранцем, — тихо предупредил он ее.

Полицейский проводил их до самого такси; нахально осклабился на прощанье. Анна едва успела охватить взглядом привокзальную площадь с ее громадами билдингов и пестрым многолюдьем.

Они мчались по нарядной Гинзе, сплошь увешанной вертикальными полотнищами вывесок, исписанных гигантскими иероглифами, украшенной яркими рекламами, цветными фонариками. Мимо них проносились роскошные лимузины, между машинами ловко лавировали велосипедисты и рикши. От пестрых зонтиков фланирующей публики рябило в глазах.

После сдержанных тонов Китая, где на улице преобладал сине-черный колорит, подобное буйство красок ошеломило Анну, привело в какой-то детский восторг.

Макс посмеивался:

— Это тебе не Шанхай, а Токио! Здесь ты редко встретишь англичанина или американца, здесь все японцы и все японское…

И вдруг… Что это? Исчезли билдинги, прямые магистрали улиц. Машина катит по каким-то немыслимо запутанным лабиринтам среди приземистых, двухэтажных деревянных домиков. Анна испуганно смотрит на Макса, он смеется.

— Вот такой он и есть, Токио. Билдинги только в центре, а в основном деревянные домишки без конца и края…

Китайские города имеют строгую квартальную планировку, и хаотичность Токио озадачила Анну.

— Темный лес какой-то, — удивилась она, — как же здесь можно найти адресата?

— Как-то находят. Здесь по районам ориентируются. Наш район называется Адзабу-ку, а улица Синрюдё-тё.

Водитель остановил машину возле двухэтажного каменного особняка.

— Приехали, — сказал Макс.

Дом был довольно просторным и очень понравился Анне. Внизу прихожая, кухня и гостиная, наверху, куда вела крутая деревянная лестница, — спальня, кабинет Макса, ванная комната и туалет. В кабинете стены были облицованы деревянными панелями, над письменным столом висел портрет Гитлера.

— А это зачем? — изумленно подняла брови Анна.

— Для конспирации, — улыбнулся Макс. — Рихард когда заходит сюда, первым делом плюет на портрет.

— Может, слишком, а? Терпеть такую образину.

— Настоящему немцу положено иметь портрет своего обожаемого фюрера. Хайль Гитлер! — дурашливо закричал он.

В окно виднеется высокая, длинная глинобитная стена. Анна испуганно спрашивает:

— Тюрьма, что ли?

— Хуже, — смеется Макс. — Казармы гвардейского полка.

— Везет как утопленникам! В Мукдене хоть один генерал был, а здесь целый полк солдат.

— Обнаружил после вселения. Но мы друг другу не мешаем! Зато я теперь наизусть знаю национальный гимн.

И он, смешно открывая рот, поет басом:

— «Нихон кими га ё» (Япония всегда впереди!). Не горюй, — шутливо говорит он, — Рихард снял, квартиру под самым боком у районной инспекции полиции! Вид с его балкона открывается как раз на это прелестное учреждение. Такая же глинобитная стена. Полицейские его признали и каждый раз низко кланяются.

В первый же воскресный день к ним зашел Рихард.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогая Анни, — с искренней радостью приветствовал он ее, широко улыбаясь и по-братски чмокая в щеку. — А мы уж заждались вас!

— Три недели жила в Шанхае, а я ничего не знал! — сообщил ему Макс.

— Надеюсь, все обошлось благополучно? — заботливо спросил он Анну.

— Как видите! — улыбнулась она.

Анну поразил вид Рихарда — как изменился! Уже не было того блеска молодости, как в Шанхае, он словно бы слинял. Черты лица стали резкими, лоб избороздили крупные морщины, рот совсем изменил рисунок, стал суше и строже, от ноздрей к углам рта залегли глубокие складки. А главное — глаза: холодноватые, мудрые и в то же время острые.

— Ну что? Постарел? — усмехнулся он, перехватив ее внимательный взгляд. — Совсем старый ворон.

— Что вы?! — смутилась Анна. — Просто возмужали.

Рихард снисходительно рассмеялся.

— Возмужал! А? Макс, что ты на это скажешь?

— Я скажу, что мы сейчас будем обедать. Анни приготовила нам что-то чертовски вкусненькое!

— Да, да, — обрадовалась Анна, — пирожки, борщ…

— Борщ?! Вот это да! С удовольствием… А то меня моя старая Онна-сан уморила сушеными каракатицами и сырой рыбой в сахаре.

— Кто это — Онна-сан? — спросила Анна.

— Приходящая прислуга, старая японка. Варит обед, убирается, готовит ванну. Да, кстати, Анни, вам тоже придется иметь прислугу, здесь так положено. Постарайтесь нанять приходящую.

— Я уже думал над этим, — сказал Макс. — Дело в том, — обратился он к Анне, — что японская прислуга вся на службе у полиции и докладывает обо всем.

— Что-нибудь придумаем, — серьезно отозвалась Анна. — А сейчас прошу в столовую.

— Но прежде я вручу вам подарок как новоселам, — таинственно улыбнулся Рихард и вышел в прихожую.

Вернулся с большим коричневым пакетом. Содрал бумагу, и Анна увидела великолепную вазу из керамики, с нежной росписью — по светло-коричневому фону ветка цветущей розовой сакуры.

— Какая прелесть! — Анна залюбовалась вазой.

— Правда, красивая? Очень люблю всякие японские штучки, у японцев обостренное чувство красоты.

Вазу Анна поставила на самое видное место, и комната сразу же приобрела особый уют.

За обедом Рихард расспрашивал Анну о Москве.

— А хорошо у вас! — без всякого перехода сказал он. — По-настоящему отдыхаешь, расслабляешься. Страшно устаешь от этой проклятой двойной жизни, поэтому и стареешь.

— Приходите к нам почаще, — живо отозвалась Анна, — мы будем только рады… Наш дом — ваш дом…

— Спасибо, — просто ответил Рихард и вдруг улыбнулся хорошей, светлой улыбкой. — А знаете, Анни, я ведь в последнюю поездку в Москву женился…

— Да?! — искренне изумилась Анна.

— Ее зовут Катя, Катюша… — Он с удовольствием произнес это имя, и глаза его при этом обрели особую, темную глубину. «Влюблен», — отметила про себя Анна, внутренне улыбаясь.

— Так берите ее сюда! — со всей непосредственностью выпалила она.

Рихард грустно усмехнулся:

— Если бы было возможно! Придется ждать и ей и мне…

— А пока ухаживай за фрау Отт, — пошутил Макс.

— Как! Вы ухаживаете за какой-то женщиной! — с негодованием воскликнула Анна.

— Это она за ним ухаживает, — засмеялся Макс. — И не «какая-то», а высокопоставленная дама, жена военного атташе Эйгена Отта.

— Меня от нее тошнит, — с отвращением проговорил Рихард. — Но приходится быть внимательным, чего не сделаешь, если надо. Вам, Анни, я советую вступить в женское немецкое общество при немецком клубе и заделаться активной нацисткой. Председательствует там этакая рыжая гадина, ярая нацистка фрау Этер, постарайтесь ей понравиться, для пользы дела, как вы понимаете.

В тот же вечер Анна попросила Макса рассказать ей все о Рихарде.

— О, это большой человек, — сказал Макс. — Как ты уже, наверное, догадываешься, он — глава нашей организации.

— Глава фирмы, как ты выразился однажды…

— Вот-вот, — без тени улыбки согласился Макс.

— Из буржуазной семьи. Отец сначала был обыкновенным техником-нефтяником на Апшероне в России, затем стал владельцем нефтеперегонного завода, — видно, парень был не промах. Он тебе уже рассказывал, что родился в России, и мать у него русская, из очень бедной семьи, по бедности и вышла за отца с четырьмя детьми, Рихард был пятым ребенком в их семье. Разбогатев, папаша решил вернуться в фатерлянд с молодой женой и детишками. Как верноподданный немец, воспитал Рихарда в духе германофильства. В четырнадцатом году, поддавшись националистической пропаганде, Рихард прямо из школы убежал на фронт, даже не поставив в известность родителей. Был ранен, — хромота у него с войны осталась. А потом, как многие из нас, понял, что такое война и кто и для чего ее развязывает.

После фронта учился в университете. Он ведь доктор права и социологических наук, до всего докопался, изучал философию, марксизм, революционное рабочее движение в Германии. Сам работал шахтером в Аахене, чтобы снизу, изнутри постичь жизнь рабочих. Стал активным подпольщиком. Неоднократно встречался с Эрнстом Тельманом. Как видишь, война многих просветила. Большое значение, конечно, имела русская революция.

После поражения революции в Германии Зорге начала преследовать полиция. Поэтому, когда в 1924 году его пригласили в Советский Союз референтом в Институт Маркса — Энгельса, он с радостью уехал в Москву. А потом тогдашний начальник советской разведки Берзин предложил ему стать военным разведчиком. Вот все, что я знаю о Рихарде Зорге.

Он говорил мне, что женился. Жена его — бывшая актриса, очень красивая женщина, я видел у него фотографию. Была замужем за каким-то известным артистом, потом этот артист умер, а она почему-то покинула сцену, ушла на завод работать. Сейчас — начальник цеха, и Рихард очень гордится ею, мечтает о возвращении в Москву.

Здешние консульские дамы проходу ему не дают, — самый интересный кавалер, блестящий, остроумный, много знает, а им скучно, вот они его и атакуют. В интересах дела он иногда вынужден волочиться за какой-нибудь высокопоставленной особой, вроде этой жены Отта. Отт — военный атташе, и через его жену Рихард сумел подружиться с ним, войти в полное доверие. Вот такие дела… А ты небось думала, что ему нужна эта глупая бабенка…

— Ничего я не думала! — рассердилась Анна.

Макс занялся конструированием нового, более совершенного передатчика, который можно было бы носить в портфеле. Сделал тайник под портретом Гитлера, куда прятал все детали и части. Работа подвигалась медленно, так как детали приходилось покупать очень осторожно, — за каждым иностранцем в Токио велась неусыпная слежка. Макс ездил даже в Йокохаму за деталями.

По совету Рихарда Анна записалась в женское немецкое общество при клубе. К этому времени она уже в совершенстве овладела немецким языком, и в обществе ее принимали за настоящую немку.

Фрау Этер оказалась громкоголосой, пышногрудой немкой с копной рыжих волос на мощной голове. Это была настоящая немецкая «муттер». На собраниях она произносила высокопарные речи, очевидно подражая своему фюреру.

— Мы, немцы, являемся благородной арийской расой, — победно гремел ее голос. — Нам суждено владычествовать над всем миром! Что требуется от нас, немецких матерей? Дать стране больше детей. Ведь чтобы завоевать весь мир, нужны солдаты, так говорит наш фюрер. Он учредил многодетным матерям особый орден, вот, посмотрите.

Она пустила по рукам иллюстрированный журнал, где был изображен крест. Он напоминал свастику. В середине — медаль, по краю которой было вычеканено: «Дойче муттер».

— А кто из вас может похвастаться количеством детей? — властно спрашивала между тем фрау Этер. — Вот вы, новенькая, — она заглянула в список, — фрау Клаузен, сколько у вас детей?

— У меня их совсем нет, — вспыхнув до корней волос, призналась Анна.

— Ай, ай, ай, — укоризненно покачала мощной головой фрау Этер, — такая молодая, цветущая… Вы не патриотка. Обязательно обзаведитесь детьми, не теряйте времени. Наши дети будут иметь счастливое будущее.

Анне было и смешно и досадно. Смешно от всей этой прямолинейной фашистской мистерии и досадно, что такие грубые руки задели самую больную струну ее души. Дети! Она, конечно, хотела бы иметь ребенка, но они с Максом не могут себе этого позволить, так как все время ходят по краю лезвия. Кто-то должен жертвовать своим личным счастьем во имя счастья других.

Макс давно искал подходящее занятие для прикрытия, наконец ему повезло. Владелец ресторана «Фледермаус» немец Кеттель познакомил его с неким Фёрстером, тоже немцем, который имел между Токио и Йокохамой небольшую мастерскую, где делались английские гаечные ключи и другие инструменты для мотоциклов. Фёрстер прогорал, и ему нужен был компаньон с деньгами. Макс внес в дело несколько сотен долларов и предложил Фёрстеру торговать мотоциклами «Цундап». Фирму назвали «Инженерная компания Ф. и К.». Макс возобновил свои связи с шанхайской фирмой и получил образцы. Первый мотоцикл купил для себя Рихард.

Каждый день Макс вынужден был ездить на электропоезде в контору и заниматься делами фирмы. Это поглощало большую часть его времени, хотя и служило отличным прикрытием.

Надвигались важные события: парламентские выборы. От того, кто захватит власть — влиятельные политики умеренного направления или фашиствующая военщина, зависели отношения между СССР и Японией.

«Умеренные», являющиеся представителями помещиков и крупной буржуазии, хотели мирно торговать с Советским Союзом, Америкой и странами Запада. Их завоевательские планы были направлены на Китай и Юго-Восточную Азию. Фашисты стремились подчинить всю экономику Японии войне против СССР, контролировать концерны и монополии. Захватить весь Уссурийский край и двигаться на Урал — таковы были их планы.

Рихард торопил Макса с передатчиком.

— Придется найти другое прикрытие, Макс, — озабоченно сказал он, забежав однажды вечером к Клаузеном. — Торговля мотоциклами — хорошее дело, но мне нужен радист.

— Найди попробуй, — проворчал Клаузен. — Я и сам понимаю, что «Инженерная компания Ф. и К.» не находка, одна езда чего стоит.

— А ты поищи, — настаивал Рихард. — Коммерсант должен быть изворотливым человеком.

Потом Рихард жаловался на какую-то Эдит, которая от страха за своего ребенка превратилась в законченную неврастеничку.

— А не познакомить ли ее с Анной? — вдруг сказал он. — Анни, могли бы вы помочь нам? Тут жена одного нашего товарища захандрила. Нужно подбодрить ее, как-то успокоить.

— Если смогу, — осторожно ответила Анна.

— Сможете! — обрадовался Рихард. — У вас исключительный дар покорять людей, я на себе это испытал, честное слово.

— Шутник вы, Рихард, — смутилась Анна.

— Я совершенно серьезно… Вы даже такого медведя, как Макс, приручили…

— Ну, ну, полегче! — с притворной строгостью проворчал Макс.

Рихард был как-то по-особому оживлен и порывист. Иногда он посмеивался каким-то своим радостным мыслям и рассеянно начинал перекладывать разные предметы на письменном столе Макса.

— Что с вами? — спросила Анна. — Вы сияете, как новый пятиалтынный. — Она сказала это по-русски, и Рихард искренне рассмеялся.

— Я же говорил, что от вас ничего не скроешь… Получил письмо от Кати. Вот… — Он вытащил из потайного кармашка брюк аккуратно сложенное письмо и, нарочито ровным голосом, без выражения, начал читать:

— «Спасибо, дорогой Ика, за твое письмо, полученное мной сегодня. Благодарю тебя также за новогодние пожелания. И я надеюсь, что это будет последний год нашей разлуки, но как долго он еще протянется… Мои дела идут хорошо. Я весела и здорова. С работой дело обстоит также хорошо. Жаль только, что нет тебя. Не беспокойся обо мне, живи хорошо, но не забывай меня. Желаю тебе всего хорошего и крепко тебя целую. К.». Как видите, Анни, меня еще не забыли и ждут с нетерпением. Бедная моя Катюша… Она надеется, что это последний год нашей разлуки. Как бы я хотел этому верить… — Глаза его сделались печально-задумчивыми. Он зажег спичку и поднес к маленькому, дорогому клочочку. Письмо почернело, свернулось и рассыпалось в прах.

Наконец передатчик был смонтирован, и Макс решил его опробовать из квартиры Бранко Вукелича, с женой которого, Эдит, предстояло познакомиться Анне.

Вукеличи жили далеко, к ним нужно было ехать чуть ли не через весь город на электричке.

Стояла поздняя осень — прекрасная пора в Японии, когда спадает влажная духота и устанавливается сухая и солнечная погода. В парках цветут осенние, особенно яркие хризантемы — розовые, кирпично-красные, бронзовые. Пламенеют листья кленов.

Из окна электрички Анне был виден весь Токио — море серых деревянных домишек до самого горизонта. Мелькали горбатые мостики через многочисленные каналы, строения под загнутыми крышами, красные тории — нечто вроде ворот перед синтоистскими храмами. Тории считались национальным символом Японии.

Европейским был только центр с его деловой частью Маруноути, где в великолепных билдингах и уродливых каменных зданиях под тяжелыми загнутыми крышами сосредоточились банки, конторы, ведомства. На массивных дверях золотые дощечки с названиями, написанные иероглифами и по-английски. Крошечный парк Уэно кишит людьми. Главная улица Гинза очень оживлена, на тротуарах толпы людей. Здания густо увешаны горизонтальными и вертикальными полотнищами реклам, которые по вечерам сверкают разноцветными огнями. Улица вся горит, пылает, создавая феерическую картину. Говорят, что в Токио самая богатая реклама, богаче даже, чем в Нью-Йорке.

Стоит немного удалиться от центра, как попадаешь в лабиринт старых торговых улиц, похожих на китайские: те же двухэтажные домишки, в которых наверху живут, а внизу содержат лавочки. Приглушенно светятся окна многочисленных ночных клубов, кабаре, ресторанчиков. Здесь гнездятся тайные опиекурильни под видом невинных харчевен. Наркомания такой же страшный бич, как и в Китае. Нередко где-нибудь в глухом переулке можно было увидеть беспомощных, словно мертвых людей, одурманенных опиумом.

За торговыми кварталами лепятся один к одному бумажные домишки и бараки. По тесным переулкам — грязные канавы с вонючей, позеленевшей водой. Нет ни канализации, ни водопровода. Нечистоты выливают в канавы, а воду берут из каналов, проложенных от реки. Город расположен на холмах, и домишки взбираются по ним до самого верха, создавая впечатление огромных черных муравейников. Здесь такая же суровая борьба за существование, как и всюду.

Дом Вукеличей стоял на холме. Это был типичный двухэтажный японский домик с верандой и раздвижными стенами.

Их встретил сам Бранко, высокий, стройный, молодой мужчина с тонким лицом и обаятельной, дружески приветливой улыбкой. Он как-то очень просто и естественно поздоровался с Анной, и она невольно подумала: «Есть же люди, с которыми сразу чувствуешь себя очень легко».

Бранко позвал жену. К ним вышла худощавая, светловолосая женщина в пестром японском кимоно. Увидя Макса, она равнодушно кивнула ему и выжидательно поглядела на Анну светлыми, какими-то прозрачными глазами.

— Моя жена, Анна, — представил Макс.

— Эдит, — с тем же равнодушием сказала женщина и, не протянув руки, пропустила Клаузенов в гостиную.

— Ну, вы тут побеседуйте пока, а мы пойдем наверх, — сказал Бранко.

Женщины остались одни. Анна неловко присела на диван, развязала фуросики, достала подарки: коробку конфет, смешную заводную обезьянку.

— Это вам и сыну, — неуверенно сказала она, смущенная нелюбезностью хозяйки.

— Спасибо.

Эдит равнодушно взяла подарки, положила на низкий лакированный столик.

В комнату вбежал резвый мальчик лет семи, очень похожий на Бранко. Он сразу заметил игрушку и вопросительно поглядел на мать.

— Тебе от тети, — Эдит подала ему игрушку.

— Спасибо, — тихо поблагодарил мальчик, не глядя на Анну. — Мам, можно мне пойти к Абэ? — просительно проговорил он.

— Иди, — разрешила мать. — Гулять только в саду, Рауль! — уже вслед ему прокричала она. — Беда с ним, товарищей нет, играет с японскими детьми, научился болтать по-японски. А у вас есть дети?

— Нет, — коротко ответила Анна, этот вопрос ей был всегда неприятен.

— Тогда вам легче, вы отвечаете только за себя, а тут… — На лице Эдит появилось страдальческое выражение. — Вечный страх перед полицией. Совершенно не сплю ночами, каждый шорох пугает, вгоняет в дрожь. Бранко говорит, что я сумасшедшая. Может, правда? — Она сжала пальцами виски и устало смежила веки.

— Ну зачем же заранее так волноваться? — с ласковой укоризной проговорила Анна. — Ваш муж в такой же степени отвечает за благополучие сына, как и вы.

— Отвечает… — вяло усмехнулась Эдит. — У него идеалы… Душу прозакладывает за них. Весь в мать, фанатичку. Она-то и толкнула своих сыновей на гибельный путь… Старший сражается теперь в Испании, в интернациональной бригаде, Бранко — извольте радоваться — военный разведчик. Зачем? Что ему этот Советский Союз, в котором он и не бывал никогда. — Эдит снисходительно усмехнулась и посмотрела на Анну своими прозрачными глазами. «Странные глаза! — подумала Анна. — Через них все насквозь видно, а в них самих — ничего не разглядеть. Рот упрямый, решительный». Вслух поинтересовалась:

— А как же вы познакомились с Бранко?

— Так, случайно… На курорте. На курортах ведь легко знакомятся, легко влюбляются, — с легким ироническим смешком ответила Эдит. — И я влюбилась в Бранко. Он был веселый, общительный, отлично танцевал и очень настойчиво ухаживал… Одним словом, мы не на шутку увлеклись друг другом. Однако чего же мы так сидим? — спохватилась она. — Давайте хоть чай пить.

Пока Эдит готовила чай, Анна рассматривала гостиную — небольшую комнату в чисто японском духе: с раздвижными шкафами, с толстыми соломенными циновками-татами на полу, с традиционной нишей, где висела длинная, вертикальная бумажная картина с изображением Фудзи и каллиграфически нарисованными тушью иероглифами. Перед картиной стояла высокая фарфоровая ваза с поздними хризантемами. Все как в японском доме. Внимание Анны привлекли отлично сделанные цветные фотографии на стенах, в основном это были храмы — вычурные японские постройки с многоярусными пагодами.

— Бранко увлекается японской архитектурой, — сказала вошедшая Эдит, увидя, с каким интересом Анна рассматривает снимки. — В юности он учился на архитектора в своем родном городе Загребе — это в Югославии. Бранко по национальности хорват. Возможно, из него вышел бы неплохой архитектор, если бы не мамочка. В Париже он от нужды занялся фотографированием, сотрудничал в журналах.

Она поставила на низкий лакированный столик поднос с чаем и сладостями.

— Пододвигайтесь, — указала на кресло, — хорошо, что вы зашли. Я чувствую себя здесь такой одинокой… Иногда так хочется излить перед кем-нибудь душу… Пыталась устроиться на работу, но увы! Я преподавательница физкультуры по японским упражнениям, оказалось, что здесь своих преподавателей некуда девать. — Эдит несколько оживилась.

Они уселись в удобные низкие кресла.

— Так вот… — продолжала она, разливая по чашкам душистый зеленый чан. — Бранко подавал большие надежды в архитектуре, но мадам Вильма (это его мамочка) сделала из него политика. Ее коньком была русская революция. Даешь свободную республику! Все как в России. Своими бредовыми идеями она и сыновей заразила. Кончилось тем, что Бранко посадили в тюрьму как студента-марксиста, такая же судьба ожидала и старшего сына, Славомира. А муж просто сбежал от нее…

— Сбежал? — удивилась Анна.

— Ну да, — как само собой разумеющееся подтвердила Эдит. — Не мог же полковник королевской армии жить с такой сумасбродкой! Она его просто позорила…

— И она уехала во Францию? — догадалась Анна.

— Не уехала, а позорно бежала, выцарапав каким-то образом из тюрьмы Бранко. Бежала, увлекая за собой всех четверых детей в эмиграцию. — У Бранко еще две сестры в Париже.

— Она была богата? — спросила окончательно заинтригованная Анна.

— Если бы! — презрительно воскликнула Эдит, обрадовавшись возможности позлословить о свекрови. — В том-то вся и трагедия, она лишила детей обеспеченной жизни, будущности, обрекла их на нищенскую эмигрантскую жизнь, и все из-за чего? Из-за своих эгоистических целей. Вы думаете, она в Париже опомнилась? Как бы не так! Целыми днями строчила какие-то статьи. Вечно в нашем доме толпились югославские эмигранты, кричали, спорили, обсуждали статьи Вильмы. Я только теперь поняла, что это были за люди, — политические эмигранты! Они втянули в политику и Бранко со Славомиром. Все бредили Советским Союзом, кричали, что это великий эксперимент и его нужно всячески охранять, и еще что-то в таком же роде. Иногда мне казалось, что все они сумасшедшие.

Анна хотела сказать, что она была в Советском Союзе и ей там очень понравилось, но, посмотрев в прозрачные глаза Эдит, раздумала. Спросила только:

— Вы немка? Так хорошо говорите по-немецки…

— Нет. Я датчанка. В Дании многие говорят по-немецки. Я выросла в провинции, на ферме, любила природу, спорт. Окончила спортивное училище и стала преподавать физкультуру в местной школе. А однажды летом поехала в Поттаяк, на западное побережье Франции, — захотелось поплавать в Атлантическом океане. Там и нашла свою судьбу. — Эдит тяжело вздохнула, взяла сигарету, протянула коробку Анне.

— Спасибо, я не курю, — отказалась Анна.

— А я здесь стала курить, это как-то успокаивает. — Она затянулась, окутывая себя голубым облачком дыма. — Я была самой обыкновенной, здоровой девушкой, мечтала о тихом семейном счастье с кучей детей, уютным домом, — она доверительно улыбнулась: — А все получилось наоборот… Бранко учился в Сорбоннском университете на юридическом. Учился и работал юристом в одной парижской электрической компании. Денег не хватало, кое-как перебивались. А потом грянул кризис, и Бранко потерял работу. Пришлось мне с ребенком на время уехать к отцу в Данию.

— А Вильма? Как она относилась ко всем трудностям? — заинтересованно спросила Анна.

— Очень спокойно, — сказала Эдит, гася в пепельнице окурок и зажигая новую сигарету. — Она обращалась со своими детьми как с товарищами. Когда Славко женился на русской девушке, дочери советских специалистов, приехавших в командировку в Париж, и решил уехать с ней в СССР, Вильма одобрила этот его шаг. Я уверена, что и поездка Бранко в Японию была благословлена его авантюристкой мамочкой. Она же типичная авантюристка, — повысила голос Эдит. — Теперь вот с какой-то гордостью сообщила Бранко, что Славомир уехал добровольцем в Испанию. Ей, наверное, и в голову не приходит, что его могут убить. Я таких женщин не понимаю. Не жалеть своих детей! Подумаешь, деятельница… Без нее бы не обошлось. Писательницей заделалась! Воображаю, чего она там пишет. По-моему, она просто тщеславная, как вы думаете?

Вопрос застал Анну врасплох. Она, конечно, была не согласна с Эдит. Но сказать ей, что Вильма Вукелич вызывает в ней восхищение, хорошую зависть к ее мужеству, ее целеустремленности, значит обидеть Эдит, оттолкнуть от себя. И Анна ответила довольно туманной фразой:

— Кто знает. Ведь люди такие разные…

— Как бы там ни было, но я попала в скверную историю, — сердито сказала Эдит, недовольная ответом Анны. По-видимому, она хотела какого-то оправдания для себя, для своего задуманного бегства, моральной поддержки, что ли… — Бранко обманул меня, — продолжала она упрямо. — Он вовлек меня в опасное дело, и я узнала об этом только здесь. Говорил, что едем в Японию от силы на год — он заключил контракт с иллюстрированным журналом «Вю». А мы торчим здесь почти четыре года в этом ужасном Токио, где летом нечем дышать, где все проплесневело и пропахло старой, вонючей пылью. Если бы не Рауль, я давно бы сошла с ума…

— Так нельзя, — мягко сказала Анна. — Возьмите себя в руки. Подумайте о Бранко, вы очень осложняете ему жизнь.

— Осложняю? — удивилась Эдит. — Скажете тоже. Вам легко рассуждать… — глаза ее стали сердитыми и утратили пугающую прозрачность. — А мне-то каково? С ребенком? Представьте себе, что нас хватают и бросают в тюрьму, а он, такой маленький, беспомощный, мой Рауль, остается один в этой ужасной, азиатской стране. О-о-о.

Она в отчаянии заломила руки, очевидно поддавшись навязчивому видению.

— Нет, я больше не могу. Уеду к сестре в Австралию. Буду спокойно воспитывать сына, — решительно проговорила она.

Анне и жаль ее было, и в то же время все в ней протестовало против такой откровенной слабости. Вильма была ей понятней, ближе. Ведь она принадлежала к той же породе людей, что и Рихард, Бранко и… и Макс! И вдруг она как-то по-новому увидела Макса, оценила его мужество и, может быть, впервые так ясно поняла всю значимость того дела, которому он служил. С гордостью за него подумала, что постарается быть достойной его помощницей.

— Вам нужно хорошо отдохнуть. Поезжайте куда-нибудь в горы или на побережье. Здесь есть чудесные места, — посоветовала она.

— Нет, нет, это не поможет, — холодно возразила Эдит. Она почувствовала, что Анна ее не поддерживает и не одобряет. — Я нормальная женщина, мать и хочу только счастья своему сыну. Надеюсь, вы знаете, чем они там занимаются? — указала она пальцем на потолок.

— Конечно, — серьезно ответила Анна.

— Та-та, ти-та… А служба пеленгации не дремлет, и полиция может внезапно ворваться в дом. Каждая такая передача — нервный шок для меня.

Когда возвращались домой, Анна сказала Максу:

— Не выполнила я задание Рихарда. Эдит не та женщина, на которую можно как-то повлиять. У нее свои понятия обо всем, свои взгляды на жизнь.

— Ты права, — ответил Макс. — Бранко мне признался, что между ними очень сложные отношения.

По инициативе посольских нацистов и председательницы женского общества фрау Этер в немецком клубе был устроен новогодний костюмированный бал.

Просторный зал клуба, красиво убранный цветами, яркими драпировками и японскими панно, был переполнен нарядной публикой. Всюду висели портреты Гитлера и японского императора Хирохито. По залу группами фланировали японские офицеры, очевидно приглашенные в качестве гостей.

Было много разных киосков: «Цветочный», «Счастливый базар», «Тайный стол», «Военный крюшон» и просто «Крюшон». В киосках торговали дамы из женского общества, одетые в пестрые маскарадные костюмы. Гости охотно покупали цветы, бамбуковые веера, цветные фонарики, жемчужные запонки и ожерелья, маленькие бюстики фюрера.

Анну фрау Этер определила в крюшонный киоск, имеющий вид шатра. Драпировки над входом скреплялись огромной черной свастикой. Председательница похвалила ее за красочный костюм немецкой крестьянки. Сама фрау была одета в какой-то широкий лиловый капот с огромным бутафорским орденом «Дойче муттер» на груди. Ее мощная фигура с головой, похожей на пылающий факел, беспрестанно мелькала по всему залу, появляясь то тут, то там. Она встречала гостей, поддерживала непринужденное веселье, следила за порядком.

Возле «Военного крюшона», который был рядом с киоском Анны, толпились немецкие и японские офицеры. Среди них Анна заметила военного атташе Эйгена Отта, который был довольно редким гостем клуба. Значит, что-то очень важное побудило его прийти сегодня на этот вечер. Эйген Отт был в военной форме с каким-то крестом на груди. Он держал под руку высокую белокурую даму в черном шелковом платье с низким вырезом. Дама была выше его, и напрасно Отт задирал свою длинную арийскую голову — он казался перед ней смешным лилипутом. «Тереза, его жена! — догадалась Анна. — Недаром она бегает за Рихардом!» И тут же увидела Зорге, веселого, элегантного. Он хотел подойти к Оттам, но его опередил какой-то важный японский генерал, который уже раскланивался с ними. Фрау Тереза коротко ответила на поклон японца и устремилась навстречу Рихарду, оставив мужа наедине с генералом.

— А! Доктор Зорге! Рада вас видеть, — кокетливо пропела она, протягивая ему руку для поцелуя. — Как вам нравится бал?

— Вы всегда прелестны, фрау Тереза, — целуя ей руку, сказал Рихард. — Бал замечательный, много японских гостей. И портреты Хирохито… Что здесь происходит? Просветите меня, пожалуйста.

— Я? Вас?! Ай-яй-яй, — укоризненно покачала головой Тереза. — Первоклассный журналист-международник — и не знает… Этот бал дан в честь сближения молодого японского офицерства с немецкими национал-социалистами. А тот японец, с которым разговаривает Эйген, их вождь, генерал Араки.

— Ага, вот оно что… — отрывисто произнес Зорге. — Они пришли поблагодарить немецкий вермахт за помощь в военной подготовке их армии… Что ж, Эйген Отт первый достоин такой благодарности.

— Вы несносны, доктор Зорге, — капризно сказала Тереза. — Угостите меня лучше крюшоном.

Они подошли к стойке, и Анна смогла близко рассмотреть фрау Отт. Типичная немка. Волосы очень светлые, а брови темные и глаза темно-голубые. На очень белом холеном лице легкие веснушки. Ничего, красивая женщина, такая может произвести на свет целую роту будущих солдат…

— Добрый вечер, фрау, — вежливо приветствовал Анну Рихард, как совсем незнакомую. — Два крюшона, пожалуйста.

Они тянули холодный крюшон и весело болтали о пустяках. Улучив момент, Рихард лукаво подмигнул Анне.

Мимо киоска меланхолично прошествовал Макс. Ему было явно скучно. Он вообще не любил ходить в клуб, считая, что это сфера Рихарда.

Грянул духовой оркестр. Он исполнил «Германия превыше всего» и «Кими га ё!». После этого фрау Этер по микрофону пригласила всех в зрительный зал на официальное открытие бала. Все ринулись занимать места. Фрау Тереза увлекла Рихарда в веселый поток публики. Женщины-киоскерши, закрыв свои киоски, тоже пошли в зрительный зал. Анна отыскала Макса, и они сели рядом.

В глубине сцены красовались два огромных портрета: Гитлера и Хирохито, осененных знаменами — немецким, со свастикой, и японским, с красным диском посредине.

На сцену бравой, военной походкой поднялся Эйген Отт. В зале воцарилась тишина.

— Дамы и господа! — раскатисто прозвучал по микрофону голос Отта. — Сегодня здесь происходит дружеская встреча представителей двух великих народов, призванных владычествовать над всем миром. Перед народом Ямато стоит та же благородная задача, что и перед Германией, — уничтожить коммунизм. Уничтожением коммунизма в собственной стране фюрер преградил ему путь в Западную Европу, а потому Германия может по праву считаться бастионом Запада против коммунизма. «Путь на север!» — девиз наших друзей японцев. «Дранг нах остен!» — наш девиз.

Отт закончил свою речь под дружные аплодисменты всего зала.

На сцену поднялся генерал Араки, сопровождаемый переводчиком, молодым японским офицером.

— Мина-сан! — начал он слегка визгливым голосом, показывая длинные, выступающие вперед зубы. — Япония всегда стояла за дружбу с тысячелетним германским рейхом. Японская армия слишком многим обязана Германии в военном отношении, и я считаю своим долгом выразить этой великой стране нашу благодарность.

Так же, как и Германия, мы стремимся сегодня к национальному обновлению, а потому многое перенимаем у Германии, изучаем важные принципы ее национального обновления.

У Германии есть гениальный фюрер, у нас — божественный император Хирохито. Большевизм, являясь худшим врагом монархии, является и заклятым врагом нашей системы — системы божественной императорской власти. На кого может опереться император? Только на армию как на наиболее решительный и преданный инструмент его величества.

Эти слова Араки сопроводил весьма энергичными жестами.

— Северный Китай нужен Японии для форсирования войны против Советского Союза и китайских коммунистов!

Араки сделал глубокую паузу, чтобы зал мог подумать и по достоинству оценить это важное заявление. Анна посмотрела на Макса, он сидел хмурый, с плотно сжатыми губами.

— Нам необходима прочная дружба, — начал опять Араки. — От этого зависит дело покорения Европы и Азии. Единство оружия и воли! — вот девиз молодого офицерства.

Этой патетической фразой, провозглашенной на очень высокой ноте, генерал Араки закончил свою речь и под дружные аплодисменты сошел со сцены.

После выступлений Отта и Араки начали показ документальных фильмов.

Под характерную музыку военного марша на экране четко отбивали шаг солдаты рейха. Они шли правильными каре, вызывая ощущение чего-то мощного, непреодолимого. «Ein Reich! Ein Volk! Ein Führer!» — громко скандировали они в такт своим шагам. Сверлящая музыка марша проникала в самое сердце, вселяя чувство тревоги. Анна зябко прижималась к плечу Макса. А ровный, бесстрастный голос диктора уверенно сообщал: «Велико-германский рейх создает твердое как сталь ядро немецкого могущества».

В небе зарокотали мощные немецкие бомбардировщики с черными свастиками на крыльях и фюзеляжах. С пронзительным воем посыпались на раскинувшийся внизу город бомбы. Оглушительные взрывы, и вот уже дымящиеся развалины, разбитые улицы, заваленные обломками зданий.

— Мадрид! — взволнованно прошептал Макс. И в подтверждение его слов голос диктора возвестил: «Над Испанией возникла угроза коммунизма, которая несет смерть западной цивилизации. Уничтожив коммунизм в Испании, мы нанесем поражение мировому коммунизму».

На экране возник толстенький, кургузый человек в военной форме в тесном окружении каких-то штатских лиц.

«Немецкие и итальянские дипломаты приветствуют главу испанского правительства генерала Франко», — сообщил диктор. Анна почувствовала, как напряглись плечо и рука Макса.

Фильм закончился выступлением фюрера перед многотысячной толпой берлинцев. Фюрер был точно такой же, как на портрете. Из-под низко надетой военной фуражки неистово сверкали злобные глаза, глаза фанатика. Лающим голосом, сопровождаемым судорожной жестикуляцией, он вещал: «Нет в мире такой силы, которая могла бы помешать созданию Великогерманской империи! Мы должны настаивать на равноправии с другими народами, чтобы занять принадлежащее нам место в мире».

«Хайль Гитлер!» — ревела толпа на экране.

«Хайль! Хайль! Хайль!» — громко скандировали в зале.

По спине Анны побежали холодные мурашки. Ей стало страшно от такого мощного единодушия.

Молча вышли с Максом из зала, обменялись какими-то незначительными фразами. Анна пошла в свой киоск, а Макс затерялся в веселой, возбужденной толпе. Начался бал.

Оркестр заиграл танцевальные мотивы, и все закружились в радужном вихре.

Когда веселье было в полном разгаре, началась выдача призов за лучшие костюмы. Перед жюри, которое возглавляла фрау Этер, проходили танцующие пары.

Первый приз получило красное чудовище в страшной маске с оскаленными зубами — костюм символизировал мировой коммунизм. Вторую — самурай. Многие получили призы за художественность своего костюма. Все это породило веселый ажиотаж, внесло в общество необыкновенное оживление и непринужденность.

Среди танцующих Анна заметила Рихарда, который был в паре — конечно же! — с фрау Терезой.

В киосках шла бойкая торговля. Кавалеры дарили дамам цветы, разные безделушки, духи.

Разомлевшие от духоты гости поглощали неимоверное количество крюшона. Бал удался на славу, как сказала бы фрау Этер.

Веселье завершилось выступлением хорошеньких японских танцовщиц. В красочных национальных костюмах, с громоздкими, словно лакированными прическами, они исполнили танец с веерами.

Разъезжались поздно ночью. До смерти уставшая Анна буквально висела на руке Макса (весь вечер простояла на ногах за крюшонным столиком!). Макс взял такси, и они доехали до дома в полном молчании. Макс был мрачен и сосредоточен.

Дома Анна спросила:

— Что же происходит, Макс, растолкуй мне, пожалуйста.

— Происходят довольно невеселые дела, — ответил он задумчиво. — Кажется, надвигается вторая мировая война. Видела, какие у вермахта бомбардировщики? Они испытывают их на Испании…

— А в Испании воюет в интернациональной бригаде старший брат Вукелича Славомир, — вспомнила Анна.

— Да?! — удивился Макс.

— Эдит сказала.

— Я бы тоже поехал, — после некоторого молчания отозвался он. — Сегодняшний бал настораживает. Германия склоняет Японию к союзу против СССР. Япония, мол, пойдет на Сибирь, Германия двинет свою армию на Центральную Россию. Хотят взять в клещи, сволочи. Война, по сути, уже началась в Испании.

— Не понимаю, почему немцы хотят воевать? Мало им войны четырнадцатого года? — Анна вопросительно поглядела на Макса.

— Воевать хотят не немцы, а те, у кого в руках все богатства страны, следовательно, и власть. А народ обманывают все так же, как и в четырнадцатом году: «Великая Германия», «Национальное самоопределение», «Единство всех немцев», и так далее. Кроме того, Гитлер разрешил открыто грабить евреев, инакомыслящих, пообещал всем богатые земли на Востоке и рабов, этих «славянских свиней», которые будут работать на них, немцев, представителей высшей расы. То есть развязал все темные инстинкты — грабь, убивай, насилуй, в ответе один я, Гитлер…

Макс умолк и задумался. Он сидел в кресле босой, в пижаме, приготовившись ко сну, и смотрел в одну точку. Казалось, он видит нечто такое, чего не видно ей, Анне.

В эти посленовогодние дни в городе чувствовалось особое оживление. Всюду говорили о войне с Китаем как о деле уже решенном. Многие из гражданского населения подражая военным, были одеты в пиджаки и куртки военного покроя с прикрепленными к лацканам знаками фашистских и националистических организаций. По нескольку раз в день по радио транслировали националистический гимн «Кими га ё!».

Улицы вечернего Токио заливал ослепительный свет реклам. Всюду шла бойкая торговля. Рабочие, служащие, чиновники тратили свои премиальные, которые им выдали в конце года. Бесчисленные японские лавочки соревновались друг с другом в способах зазывания покупателей: били в барабаны, дудели, трещали трещотками, запускали граммофоны с записями американского джаза. Улицы были затоплены огромными толпами народа.

Анну тоже иногда влекло в эту пеструю мешанину людей торгового Токио. Она заходила в лавочки, универмаги, по-женски любопытная ко всякой всячине. Однажды пришла домой усталая и возбужденная, с маленьким смешным щенком на руках.

— Правда, хороший? — спросила она Макса, отпустив щенка на пол. — Эрдельтерьер…

Щенок испуганно дрожал и тоненько поскуливал. Он был светло-коричневый, с уморительной длинной мордой и маленькими светлыми глазками.

— Славный, славный, — ласково проговорил Макс и стал гладить щенка по волнистой шерстке. — Что это за фантазия пришла тебе в голову, Анни?

— Это не фантазия, Макс, — серьезно ответила Анна. — Просто мне с собакой будет удобней наблюдать на улице за домом, когда ты работаешь. С ней я могу гулять где угодно и выбрасывать ненужные тебе детали, когда ты чинишь аппаратуру.

— Ты умница, Анни, — сердечно проговорил Макс, — всегда только обо мне…

Поздно вечером зашел Рихард, чтобы отдать Максу срочное донесение. Это означало, что Макс будет всю ночь вести передачу в Центр.

У Рихарда был довольно утомленный вид, он устало опустился в глубокое кресло, не сразу найдя место своим длинным ногам.

Анна принесла кофе, и все трое уютно устроились за маленьким столиком.

— Видела, видела я вашу пассию, — шутливо сказала Анна Рихарду, намекая на фрау Терезу.

— А!.. — махнул рукой Зорге. — Она мне до смерти надоела. Вы представить себе не можете, Анни, как я страдаю от одиночества. Теперь бы в Москву, к моей Катюше… Она получила комнату в новом доме. Я пытаюсь представить себе все это, но это не так-то легко…

По тону Рихарда больше, чем по его словам, Анна поняла, что он очень устал.

— Мне кажется, жизнь течет страшно медленно, — прихлебывая кофе, говорил Рихард. — Все-таки здесь очень трудно, да еще в одиночестве. Ведь когда все перевиваешь вдвоем, как вы с Максом, все получается иначе.

— Как ты думаешь, Рихард, когда нам разрешат уехать отсюда? — спросил Макс.

— Не знаю, — честно ответил Зорге. — Дело в том, что никто не может нас здесь заменить, а международная обстановка настолько сложна, что наше присутствие здесь просто необходимо.

Он на минуту задумался. А когда заговорил снова, в его голосе уже не чувствовалось никакой расслабленности, в нем была холодная деловая решимость:

— Нам во чтобы то ни стало нужно узнать планы фашистской Германии о выступлении против Советского Союза.

Нет, Рихард был не прав, когда сказал, что жизнь течет страшно медленно. Просто он тосковал по своей Кате. Для Анны события развивались с катастрофической быстротой. Информация нарастала. Антикоминтерновский пакт. Парламентские выборы, на которых фашисты потерпели поражение. Путч молодых офицеров, пытавшихся произвести государственный переворот. Мятежники убили министра финансов и ряд других влиятельных деятелей. Мятеж был подавлен, и к власти пришло новое, близкое к фашистам, правительство Хироты. Макс беспрестанно радировал в Центр. Анна охраняла его. Время от времени она выходила на улицу как будто бы гулять с собакой и осматривала все подозрительные места, где могли укрыться полицейские. Щенок подрос и превратился в солидного, добродушного пса. Его назвали Джеком. «Ну, Джек, пошли погуляем», — ласково говорила Анна, и пес начинал радостно лаять и визжать от восторга.

Иногда Максу приходилось работать целыми ночами. От нагрузки свет в комнате начинал мигать, и Анна завешивала окна плотными шторами. В комнате становилось так душно, что Макс вынужден был снимать с себя всю одежду и в таком виде работать. Анна предусмотрительно запасала в большом количестве холодное пиво.

Опасность пеленгации заставляла Макса вести передачи из разных квартир: из квартиры Бранко, Рихарда. Иногда он садился в машину и ехал далеко за город, чтобы оттуда вести передачу.

Эдит еще не уехала в Австралию, — в Мельбурне, где жила ее сестра, был период депрессии, и надежда на какую-нибудь работу там лопнула. С Бранко они жили как чужие, Макса Эдит встречала каждый раз с молчаливой ненавистью, и он чувствовал себя в ее присутствии каким-то преступником.

Однажды глухой ночью, когда Макс работал у Бранко, Анна проснулась от страшного грохота и звона разбитых стекол. Ей показалось, что дом рушится. «Землетрясение!» — с ужасом подумала она и кинулась к окнам. На улице творилось что-то невообразимое: ураганный ветер валил деревья, гремел сорванными с домов крышами. А потом начался ливень, и в квартире случилось настоящее наводнение — вода лила с потолка, мутными потоками стекала по стенам. Анна в панике бегала по квартире, спасая вещи, за ней с лаем носился испуганный Джек. Потом погас свет, и квартира погрузилась в густую темноту. Было холодно и жутко. Нашлись какие-то старые огарки свечей, и при их трепетном свете Анна собрала вещи в чемоданы. Утром, когда пролетел тайфун, выяснилось, что с дома снесло часть крыши.

Наконец пришел Макс. Он рассказал о такой же катастрофе в доме Бранко. С Эдит случилась истерика — насилу успокоили, а потом начали вставлять стекла и наводить в доме порядок. Связь с Центром так и не состоялась.

Осмотрев квартиру, Макс решил, что придется искать другую.

— Нет худа без добра, — сказал он, — наконец-то мы избавимся от соседства с гвардейским полком!

Уставшая, измученная Анна улыбнулась ему сонной улыбкой.

Они наняли квартиру в другом районе, неподалеку от парка Уэно. Квартира мало чем отличалась от старой, а близость парка очень устраивала Анну.

На новой квартире к ним пожаловал полицейский, низенький плосконосый тип с узкими подозрительными глазами. Звали его Аояма. Он сразу же справился, есть ли у них прислуга? Узнав, что нет, вежливо, но настойчиво предложил взять ее и сам «любезно» потом прислал крепкую, молодую девицу, как видно, из крестьян. Анна объяснила ей, что свободной комнаты для нее у них нет, поэтому вечером она должна уходить домой.

Обычно Анна выпроваживала Хамако (так звали прислугу) пораньше, чтобы обеспечить Максу свободу действий.

Рихард все чаще заходил к ним, чтобы передать Максу тексты телеграмм. Макс по ночам вел передачи. Радиограммы становились все длиннее. Однажды в телеграмме содержалось до двух тысяч слов. Макс передал сначала одну половину, а на следующий день — другую. Нагрузка была колоссальная, да еще приходилось уделять время делам «Инженерной компании Ф. и К.», поддерживать связи с шанхайской фирмой, пост являющей мотоциклы «Цундап».

Материалу накопилось столько, что пора было отправить его в Шанхай к курьеру Центра. И тут встал вопрос: кто же поедет?

— Я поеду, — решительно заявила Анна.

— Пожалуй, Анни права, — после некоторых колебаний сказал Зорге.

— Но там война! — заволновался Макс, и по страдальческому выражению его лица Анна увидела, как трудно ему согласиться с таким решением.

— Ничего, Макс, не волнуйся, — мягко сказала она, — я ловкая и сильная…

Зорге улыбнулся и дружески обнял Анну за плечи.

— Хотел бы я, чтобы меня любила такая женщина, как вы, Анни, — растроганно сказал он.

Для Анны составили вымышленную биографию: Юхлина Анна Георгиевна, дочь купца, имеет родственников в Шанхае, едет к ним в гости.

Анна зашила в тонкую тряпку фотопленки и повязала на животе под платьем. Ехала на японском пароходе. Все обошлось благополучно, женщин не обыскивали, только спрашивали, не везет ли кто запрещенных вещей, и осматривали багаж.

В Шанхае была в полном разгаре война. Японцы бомбили город с воздуха, обстреливали из орудий. В захваченных районах происходили грабежи, творились неслыханные зверства и насилия. С большим трудом, опасаясь быть убитой или ограбленной, Анна добралась до квартиры Кучимовых. Они рассказывали, как японцы состязаются в зверствах над мирным населением.

В тот же день Анна встретилась с курьером, сдала пленки. В Токио вернулась немецким пароходом.

На набережной перед ней остановился грохочущий и трясущийся как в лихорадке мотоцикл. На нем — Макс.

— Дня три уже встречаю, — крикнул он ей, устремляясь навстречу. — Из конторы прямо сюда! А сегодня немного замешкался…

— Все в порядке, Макс! — поспешила она успокоить его.

— Ты-то как? Я страшно волновался за тебя…

— Ну и напрасно! — несколько бравируя, сказала Анна.

Наконец Клаузен нашел для себя подходящее дело, которое позволяло ему свободно распоряжаться временем. Он случайно познакомился с одним немецким коммивояжером, который имел мастерскую по копированию с помощью светящихся красок. Он спрыскивал стеклянные пластинки разного формата этими красками и затем копировал книги. Макс пригласил его к себе и хорошо угостил. Они подружились, и коммивояжер открыл секрет своего производства, продав Максу краску по очень дорогой цене.

Вскоре коммивояжер надумал уехать в Германию, и Макс купил у него мастерскую, забрав свой вклад у Фёрстера. Ему удалось заинтересовать этим делом одного японца по имени Сиока-сан, связанного с книжным делом. Сиока-сан демонстрировал пластинки перед профессорами в университетах, показывал, как с их помощью копировать старые книги. Начали поступать заказы, и Макс организовал фирму «М. Клаузен — Сиока» с конторой в одном из билдингов в центре города. Фирма изготовляла и продавала прессы для печатания фотокопий на синьку, а также флюоресцентные пластинки. Макс связался с берлинской фирмой «Шеринг», которая стала поставлять ему краску по более дешевой цене.

Дело начинало приносить хороший доход. Фирма получала заказы от таких солидных японских фирм, как «Мицубиси», «Мицуи», «Накадзаки» и «Хитачи». Клаузен предложил Зорге отказаться от денег Центра.

— Организация может обходиться своими средствами, — сказал он Рихарду. — Каждый из нас имеет свой заработок на жизнь, а фирма обеспечит все расходы организации.

Зорге вполне с ним согласился. С чисто немецкой скрупулезностью Макс определил бюджет своей семьи на месяц.

— Вот, Анни, наш лимит, посмотри, — передал он счет своему домашнему «казначею».

Анна серьезно его изучила: 175 иен за квартиру, 80 — на такси, 60 иен прислуге, 250 иен на питание и 370 — на одежду.

— Да мы с тобой капиталисты, Макс! — восторженно сказала она. — Куплю себе котиковое манто и кольцо с бирюзой.

Макс дико посмотрел на нее, закинул голову и расхохотался. Он смеялся до тех пор, пока она тоже не засмеялась. Потом лицо ее сделалось серьезным.

— Напрасно смеешься, Макс, мы теперь люди состоятельные и должны хорошо одеваться, ведь это тоже своего рода конспирация.

— Ты бесподобна, Анни! — продолжая смеяться, ответил Макс.

Солидная фирма давала Клаузену очень надежное прикрытие, и они с Анной были вне всяких подозрений. Фабрика находилась рядом с домом Клаузенов. Чтобы не выдать секрета, Макс опрыскивал красками пластинки сам. Он занимался этим один раз в две недели, и у него оставалось много свободного времени на организацию.

Международная обстановка становилась все напряженнее. Под видом антикоминтерновского пакта образовался Тройственный союз: «Берлин — Рим — Токио». Пакт давал возможность этим странам вмешиваться в дела других стран, якобы для оказания помощи в борьбе с коммунизмом. Германия открыто бомбила города Испании. Были варварски разрушены Герника и Альмерия. О жестокости этих разрушений трубила прогрессивная печать всего мира.

В немецком клубе открыто пропагандировали войну и прославляли Гитлера как величайшего вождя, которого когда-либо имели немцы. Говорили о «Срединной империи», которая объединит все страны Европы под главенством Германии. Фрау Этер внушала своим подопечным: «Женщина вообще — хранительница очага. Немецкая женщина — верная подруга воина».

Зорге все чаще забегал к Клаузенам с текстами радиограмм для Центра. Они с Максом подолгу обсуждали положение дел на Дальнем Востоке. Японские газеты трубили о том, что безопасность японской островной империи обеспечивается присоединением новых территорий.

Радиограммы становились все длинней, и однажды от переутомления Макс свалился от сердечного припадка. Перепуганная Анна пригласила врача, пожилого, ироничного немца.

— Как давно у вас такое состояние сердца? — спросил он у Макса.

— Что вы хотите сказать? — насторожился Макс.

— Как давно вас осматривал какой-либо доктор?

— Лет десять тому назад.

— А-а! — Доктор покачал головой. — Ну, герр Клаузен, единственная вещь, которая может помочь вам, это — отдых и полный покой.

Он порылся в своем врачебном чемоданчике, вынул оттуда шприц, приготовил его и набрал в него какой-то жидкости из склянки.

— Давайте вашу руку, я сделаю вам укол.

Закатав рукав сорочки Макса, доктор сделал ему укол.

— Покой, только покой, и лед на сердце, если будет хуже, — строго сказал он Анне, складывая в чемодан все принадлежности. — Я поищу вам сиделку.

— Нет, нет, — бурно запротестовал Макс, — не выношу никаких сиделок, они мне действуют на нервы, заранее чувствуешь себя покойником.

— Но вам необходима сиделка, — настаивал врач.

— Не беспокойтесь, доктор, — вмешалась Анна, — я тоже сиделка, много лет проработала в госпитале, так что справлюсь сама.

— Тем лучше, — решил доктор. Уходя, он пообещал регулярно навещать больного.

Макс попросил не говорить Зорге о его болезни.

— Заменить меня все равно некому, — рассуждал он, — а события таковы, что отлеживаться некогда.

— Ну как же, Макс, — заплакала Анна, — ты так болен!

— Ничего! — как говорят русские, — отшучивался он.

— Разреши мне носить аппаратуру в условленное место, — попросила Анна.

Макс помолчал, обдумывая ее предложение, потом сказал одобрительно:

— Пожалуй, это ты хорошо придумала, дружище, спасибо тебе… Черт знает, свалишься где-нибудь с аппаратом на улице…

В течение трех месяцев врач не разрешал вставать Максу с постели, регулярно делая ему уколы. Зорге, конечно, узнал о его болезни и был страшно огорчен. Предлагал Максу поехать в горный санаторий, но тот наотрез отказался.

— Нужно работать, Рихард, без меня организация безгласна, а времена такие, что нужно быть начеку.

— Это само собой, — согласился Зорге, — но лучше бы отдохнуть.

Чтобы работать в кровати, Клаузен заказал в своей мастерской специальную полку. Анна научилась собирать и устанавливать передатчик, антенну. Лежа в постели, Макс готовил на этой полке радиопередачу. Затем Анна устанавливала возле кровати на двух стульях передатчик и приемник. Начиналась передача.

Зорге в это время приносил только самые важные сообщения. А после болезни все-таки настоял на том, чтобы Макс уехал на несколько недель в Арконе, на горячие воды в горах. Два раза в неделю Клаузен приезжал в Токио для работы.

Анна знала, что японская полиция следит за каждым шагом любого иностранца почти в открытую. Она долго думала, как сделать свои походы с аппаратурой в разные районы города вполне естественными и безопасными. Наконец придумала. Пошла на рынок, где продавали всякую живность, и купила полдюжины кур и петуха. Все это хозяйство она принесла домой в большой круглой плетушке с крышкой.

— Вначале пес, теперь куры, — озадаченно проговорил Макс. — Не думаешь ли ты завести и корову, Анни?

— Понадобится — заведу и корову, — с нарочитой бравадой ответила Анна, но тут же расхохоталась над его обескураженным видом.

Джек с любопытством обнюхал плетушку и улегся на безопасном расстоянии — мало ли что можно ожидать от этого загадочного вторжения.

— Ты только взгляни, какие куры, Макс.

Анна слегка приоткрыла крышку. Притихшие в темноте куры заволновались, Джек навострил уши.

— Куры что надо, — согласился Макс. — Жаркое будет отличное!

— Обжора, — рассердилась Анна.

С кухни прибежала прислуга и с чисто крестьянской деловитостью одобрила покупку.

Вечером, когда прислуга ушла домой, Анна объяснила Максу, зачем нужны куры.

— Для кур нужен корм, так?

— Так.

— Я беру чемоданчик с блоками радиостанции, сверху ставлю корзиночку, завязываю все это в платок-фуросики и еду искать корм для кур. — Анна победоносно посмотрела на Макса.

— Обратно возвращаешься с кормом! — докончил Макс. — Ну, Анни, поистине твоей изобретательности нет предела.

В Токио куры не редкость, они водились во многих японских домах. По утрам их выпускали на улицы как санитаров — они склевывали всякие отбросы. Поэтому куры Анны никакого недоумения у местных полицейских не вызвали. Полицейские иногда останавливались у дома Клаузенов, смотрели на породистых кур и восхищенно цокали языками. Польщенная хозяйка озабоченно справлялась у них, где бы ей купить корм для своих несушек. Полицейские давали адреса магазинов, с готовностью объясняли, как туда доехать или дойти. Анна горячо благодарила, а потом ехала с узелком в назначенное Максом место. Подобный узелок ни у кого не вызывал подозрений, так как японцы имеют обыкновение носить все в таких узелках. Постепенно местные полицейские привыкли, что Анна часто ходит с узелком, и перестали обращать на нее внимание. Они знали, что госпожа носит корм для своих кур. Возвращаясь домой, Анна заходила в лавочки, чтобы купить продукты, опускала узел с чемоданчиком на пол, на него сверху клала покупки, в общем, держалась так, будто ничего не опасалась.

— Осторожнее, Анни! — предупредил ее как-то Макс. — Все до поры до времени, — нарвешься на слишком любопытного полицейского.

— Полицейские ищут тех, кто прячется больше, чем надо, — успокоила она его.

Зорге, узнав о выдумке Анны, весело сказал:

— Женщина, оберегая любимого мужа от его врагов, бывает изобретательна и беспощадна.

Эдит с ребенком уехала-таки к сестре в Австралию. Бранко остался один в большом, осиротевшем доме. Однажды не выдержал, пожаловался Анне:

— Не могу… Все время чудится, что меня зовет Рауль.

Его голос оборвался, и на глазах появились слезы. Иногда среди разговора он вдруг умолкал и при этом останавливал взгляд на какой-нибудь точке. В такие минуты Анна понимала, что мысли его далеко. Она пыталась развлечь его разговором, он ласково улыбался ей, но глаза оставались замкнутыми.

— Нелегко ему, — сочувственно говорила она Максу.

— Да уж, не позавидуешь! — соглашался он.

Последнее время на улицах города Анна наблюдала одну и ту же картину: проводы уходящих на фронт солдат и призывников. Процессии родственников, товарищей по работе, школьников, патриотических организаций сопровождали солдат и призывников от одного синтоистского храма к другому. Боги синто — воинственные, веселые боги. Все радостные события отмечаются в синтоистских храмах. Все печальные — в буддийских. Следовательно, проводы на фронт считались радостным событием. Призывники шли в красных шарфах, с яркими вымпелами в руках. Под хлопанье ладоней и громкие крики «банзай» пели воинственные песни. Провожающие сгибались в низком поклоне перед солдатами.

А жизнь становилась все дороже. Цены росли, как говорится, не по дням, а по часам. Все стало дефицитным. В магазинах исчезли многие импортные товары, а изделия из натуральных материалов заменились эрзацами.

— Думали, закончат войну в Китае инцидентом, да, видимо, подавились! — сказал однажды Зорге. — Япония слишком бедна ресурсами для такой войны…

Рихард все чаще оставался обедать у Клаузенов.

— Моя Онна-сан даже каракатиц перестала варить, говорит, исчезли, а в ресторанах подают такую гадость! — жаловался он, с аппетитом уплетая яичницу с салом.

— А куры-то выручают по всем статьям, — посмеивался Макс.

— Анни — наш добрый гений, — благодарно отзывался Рихард.

Анна с материнским чувством смотрела на этих двух больших мужчин и радовалась тому, что может скрасить им жизнь теплом домашнего очага.

Рихард посоветовал Клаузенам купить дачу где-нибудь за городом, на побережье Тихого океана. Городская духота плохо действовала на Макса — сердечные приступы не прекращались.

Дачу купили в местечке Тигасаки в восточной части побережья. Маленькое бамбуковое бунгало с крошечным садиком, в котором буйно цвели красные азалии и лиловые глицинии.

Деревня Тигасаки раскинулась у подножья нависших зеленых гор. Июньская зелень сверкала своей новизной и, казалось, пламенела в ярких лучах солнца. В тени деревьев скрывались храмы под тяжелыми, ребристыми крышами, напоминавшими доисторических чудовищ. Сумрачные вулканические озера с пугающей мрачностью глядели из густых зарослей трав и цветов. По склонам гор лепилась зеркальная мозаика рисовых полей. Все вокруг было подавляюще красиво и дико. А впереди — беспредельная синь океана, Золотой пляж, сосны на прибрежных скалах.

Мягкий климат побережья благотворно действовал на Макса, сердечные приступы совсем прекратились.

Иногда приезжал Зорге. Ему нравилось все — и деревня, и бунгало Клаузенов. Здесь он становился самим собой, отдыхал от двойной жизни.

«Вот она где, настоящая-то Япония! — восхищался он пейзажем и впадал в лирическое настроение. — Если удастся выбраться отсюда живым, буду считать, что побывал в раю. Трудно представить себе на земле более совершенную красоту!» Но Анна думала по-своему. Она любила степь, горячую, сухую, без конца и края раскинувшуюся в дрожащем, знойном мареве.

Рихард приезжал с новостями. Эйген Отт стал германским послом в Токио вместо Дирксена, который сменил Риббентропа в Англии. Отт предложил Зорге должность пресс-атташе посольства с окладом в пятьсот иен, но Рихард отказался.

— Почему? — изумился Макс. — Такие возможности…

— Возможности — да. Но я опасался излишней проверки — где-нибудь в архивах гестапо хранится-таки дело Рихарда Зорге.

— Да, это опасно, — согласился Макс.

— Я пообещал Отту неофициально занимать эту должность, без оклада. Мол, не хочу терять драгоценную свободу журналиста. Он согласился. Так что можешь поздравить меня, я теперь внештатный сотрудник посольства и тайный советник посла Отта! — Рихард от души расхохотался.

— Здорово! — восхищенно сказал Макс.

Зорге диктовал Максу тексты радиограмм.

— Передавай не спеша, кое-что можешь пока отложить. Главное — не переутомляйся, — советовал он.

Но однажды приехал взволнованный — японцы собираются напасть на советское Приморье в районе озера Хасан. Нужно немедленно сообщить в Центр.

— Хотят затеять войну с СССР? — спросил Макс, бледнея.

— Прежде всего хотят сорвать военную помощь СССР Китаю и поднять свой пошатнувшийся международный авторитет, — ответил Зорге.

Эта весть взволновала и Анну, — война может затянуть их пребывание в Японии, а ей так хотелось поскорее домой!

— Как ты думаешь, Рихард, это надолго? — спросил Макс.

— Думаю, нет, — уверенно ответил Зорге.

— Тогда давай работать!

Запершись в рабочей комнате, они долго готовили телеграмму, а ночью Макс передавал ее в Центр. Мешал внезапно разразившийся тайфун. На улице лил дождь, ветки деревьев хлестали по окнам, и бамбуковый домик раскачивался от ветра. Макс промучился всю ночь, по нескольку раз передавая одно и то же. А утром свалился с жесточайшим сердечным приступом. Испуганная Анна побежала на станцию и позвонила лечащему врачу. Врач приехал очень быстро со своим чемоданчиком.

— Странно, странно… — бормотал он про себя, тщательно выслушивая больного. — Эти резкие ухудшения… Непонятно. У вас неприятности? — как бы между прочим спросил он Анну.

— Почему вы так подумали? — удивилась она.

— Только от чрезмерного нервного напряжения могут быть такие перепады.

Анна, пряча глаза от всевидящего взора врача, уверила, что все в порядке.

И снова лед, постельный режим, полный покой.

В конце июля японцы действительно совершили нападение на советских пограничников, но были разгромлены советскими войсками.

Зорге ликовал:

— И мы с тобой, Макс, кое-чего стоим! Но каков подлец Чан Кайши! Отблагодарил, что называется, Советский Союз за помощь. Как только японцы перешли советскую границу, он немедленно предложил им заключить мир, чтобы вместе бить русских!

В конце лета снова назрела необходимость ехать в Шанхай на связь с курьером. Кроме Анны, ехать было некому.

— Не волнуйся, у меня уже есть кое-какой опыт, — утешала она расстроенного Макса. Он проводил ее в порт и долго прощался, глядя на нее затуманенными тревогой глазами. У Анны тоскливо заныло сердце — увидятся ли вновь?

Пароход был японский, но это вовсе не исключало опасности. Анна знала, что опасность для нее существует все время, пока она не сойдет с парохода в Шанхае.

На пароходе собралась самая разнообразная публика: англичане в белых шортах и пробковых шлемах, молчаливые и важные китайские купцы в кремовых чесучовых пиджаках и белых панамах, малайцы, похожие на маслины, японские офицеры при всей амуниции, несмотря на жару.

Англичане держались обособленно, с независимостью хозяев. Их элегантные дамы в легких полотняных платьях целыми днями просиживали в шезлонгах под зонтиками, вытянув длинные ноги.

Нижняя палуба кишела японской солдатней. Оттуда слышался непрерывный гомон и смех.

На пароходе было жарко, как в печке, и все толпились на палубе, ловя прохладный морской ветерок.

Анна вела себя просто и свободно — не пряталась по своему обыкновению, раскланивалась с соседями по каютам. С боем разговаривала только по-немецки, так же и с теми, кто к ней обращался.

Море было на редкость тихим. Жаркие дни сменялись прохладными вечерами с луной, такой необыкновенной над морем. Все путешествие проходило благополучно, если не считать японские сторожевые корабли, встреча с которыми бросала Анну и в жар и в холод. Их пароход могли в любой момент остановить, а пассажиров обыскать. На этот раз Анна везла на себе много фотопленок, спрятанных под платьем. Но патрульные свой пароход на задерживали, на это и рассчитывал Макс, заказывая ей билет на японский пароход.

То, чего она так боялась, случилось перед самым Шанхаем. По радио всех пассажиров попросили собраться в салон первого класса. «Вот оно!» — вся похолодев, подумала Анна.

В дверях салона стали два контролера-японца. Начали обыскивать мужчин. Их ощупывали, выворачивали им карманы. Особенно придирались к китайцам, которых заставляли вспарывать подкладку одежды и обуви.

Когда пропустили всех мужчин, пришли четыре японки и стали ощупывать женщин. Анна медленно, словно загипнотизированная, подвигалась к выходу. Старалась быть спокойной, но ноги в коленках дрожали, лицо горело так, словно горели волосы. Она всецело была занята мыслью, как спастись, — ведь трудность положения не исключала какого-нибудь выхода… Но мысли скакали вразнобой, и невозможно было сосредоточиться. Ее охватил невыразимый ужас. Все погибло! Макс. Рихард. Организация. Что делать?! Что?! И вдруг с ясной решимостью подумала: «Не даться в руки живой. Прыгнуть за борт в море». Сразу стало как-то легче, хотя внутри все дрожало.

Вот уже пропустили почти всех женщин. Осталось четверо — три англичанки и она, Анна. Англичанки громко роптали, и японки замешкались, не решаясь их обыскивать. Но главный контролер кивнул, и женщин стали ощупывать — бока, живот… Анна продвинулась поближе к выходу. Она вся напряглась, готовая к активному сопротивлению. Англичанок пропустили. Осталась одна она… В это время весь контроль двинулся внутрь салона. Японец, карауливший у выхода, крикнул что-то и указал на Анну. Но главный контролер махнул рукой: мол, пропусти. Японец поклонился ей и ушел. Анна чуть не задохнулись от радости, не знала, верить ей в такое чудо или нет. Через минуту охватила слабость. Она чувствовала себя так, словно из нее вытряхнули душу. По лицу ручьями лил пот, приходилось то и дело утираться платочком. На ослабевших ногах еле дотащилась до своей каюты и рухнула на койку.

Наконец пароход, продираясь между военных кораблей английского и американского флота, вошел в желтые воды реки Хуанпу. Анна благополучно сошла на берег и, очутившись на набережной, почувствовала себя в полной безопасности.

Кучимова встретила ее тревожным возгласом:

— Как?! Вы осмеливаетесь путешествовать в такое время? Опять срочные дела фирмы? Что там себе думает ваш муж! Ах, мужчины, мужчины — легкомысленный народ…

«Интересно, что бы ты сказала, если бы знала, что я пережила?» — с внутренней усмешкой подумала Анна, сердечно целуя приятельницу. Она вручила ей японские подарки, передала тысячу приветов от Макса.

— Ну, задам же я ему перцу! — продолжала возмущаться Кучимова. — Пусть только заявится, я ему все выскажу, какой он эгоист…

— К чему, к чему, а к войне привыкнуть невозможно, — жаловалась позже Кучимова. — Мне кажется, война физически давит мне на плечи. Не живешь, а перемогаешься. Не поймешь, кто здесь против кого воюет. Недавно японцы разбомбили с самолета американский военный корабль. Вот шуму было в газетах! Англичан начали преследовать — избивают, бросают в тюрьмы. По-моему, все хотят нагреть руки в Китае, а Япония больше всех, вот и грызутся, как собаки из-за лакомого куска. Несчастная страна! Уехать бы куда… Но куда? Всюду жизнь одинаково трудна, а здесь вроде работа есть.

— А в Советский Союз не хотите? — шутливо спросила Анна.

— В Советский Союз? Да хоть сейчас! Но кто нас туда пустит…

На следующий день Анна встретилась в условленном месте со связным. В тот же вечер передала материалы.

Возвращалась домой на японском же пароходе без всяких приключений. Ей уже не страшны были ни сторожевые японские суда в море, ни контролеры. Она сделала свое дело. Максу решила не рассказывать о своем приключении, чтобы не переживал в следующую ее поездку. Прошлый раз он злился неизвестно на кого. Пусть будет спокоен. Она давно, вполне сознательно, считает себя полноправным членом организации, следовательно, должна делать свою долю работы. И если раньше она делала ее больше из-за любви к Максу, то теперь старается ради самого дела. Все-таки жизнь не обделила ее! Она вернула ей родину и подарила настоящую любовь. Теперь она не понимала, как могут жить на свете женщины, не зная, что такое любовь, дружеское товарищество с любимым человеком.

Не успела Анна опомниться от поездки в Шанхай, как ей позвонила фрау Этер.

— Фрау Клаузен, вы так давно не были в клубе, — послышался ее укоризненный голос. — Вы здоровы?

— Да, да, конечно. Спасибо, — поспешно ответила Анна. — У меня был муж сильно болен.

— Очень сочувствую. А у нас большие новости: наш клуб теперь называется клубом японо-германской дружбы. Много работы. Так что приходите, мы вас ценим за активность.

— Непременно приду, фрау Этер, — как можно любезнее ответила Анна. — Признаться, я порядком соскучилась по немецкому клубу.

А про себя подумала: «Провалиться бы ему вместе с тобой», у Макса спросила:

— Что там за японо-германская дружба в немецком клубе?

— А! Да, да, Рихард говорил, — живо отозвался Макс. — Он там теперь завсегдатай. Собираются немецкие и японские фашисты, пьют пиво и сакэ, играют в скат и в открытую говорят о войне.

— Они давно говорят, — скептически усмехнулась Анна.

— Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь, — возразил ей Макс. — Пахнет военным союзом. К власти пришел барон Хиранума, ярый противник СССР. Помнишь мистера Кросби, который говорил про «тиски»? Мол, Япония с востока, а Германия с запада? Хиранума тоже думает о «тисках».

— Мистер Кросби еще спохватится! — снова усмехнулась Анна. — В Шанхае японцы уже нападают на англичан — мол, вон из Китая, избивают их, бросают в тюрьмы.

— Это интересно! Рихарду расскажи поподробней.

В первый же клубный день Анна действительно увидела Зорге в кругу японских журналистов.

Фрау Этер буквально набросилась на нее с кучей всяких поручений по организации очередного бала.

— Кому же, как не вам, дорогая, принимать деятельное участие? У всех дети…

И Анна принимала: выколачивала иены из расчетливых немок то на покупку подарков для японских солдат, то на цветы, бегала по магазинам, закупала всякую всячину для лотерейного киоска. Фрау Этер была неистощима в своих выдумках. Один за другим следовали балы, вечера дружбы с выступлениями самых известных гейш Токио, которые развлекали публику пением и танцами.

В клубе царил культ Японии. Многие немки приходили в изящных кимоно, некоторые пытались вместо туфель носить гэта — деревянные скамеечки, но вскоре бросили эту затею — портится походка. Зато вошел в моду макияж «под японку» — черным карандашом удлиняли разрез глаз, красили волосы в черный цвет, мода есть мода, дай только повод.

Большой зал клуба убирали в японском стиле, чайные и закусочные буфета изобиловали японскими закусками: ломтиками сырой рыбы в сахаре, рисовыми колобками, скияки — жареным мясом.

В общем-то балы как две капли воды походили друг на друга: танцы, ларьки, крюшоны, лотереи, шумные сборища немецких и японских офицеров. Но за всем этим крылась определенная политика: воспитывать немецкую колонию в Токио в духе дружбы к Японии как к будущему союзнику Германии в войне против СССР.

Но однажды Анна вернулась из клуба в полном недоумении.

— Что случилось? — обратилась она к Максу. — В клубе ни одного японца, и фрау Этер хвалит советские колхозы! Прямо светопреставление какое-то…

— О, тут такие дела… — многозначительно проговорил Макс. — Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении. Японцам это не понравилось. Они считают Гитлера предателем, мол, в самый трудный момент для Японии Германия вонзила ей нож в спину.

— Но ведь это здорово! — радостно воскликнула Анна.

— Что «здорово»?

— Войны с Германией не будет?!

— Как сказать… — неопределенно ответил Макс. Прошелся по комнате, остановился перед портретом Гитлера и снова задумчиво повторил: — Как сказать…

Зашел Зорге.

Весь вечер они с Максом говорили о том, что срок их пребывания в Токио кончается и хоть сейчас можно складывать чемоданы. Но обстановка такова, что уезжать никак нельзя — заменить их некому. Следовательно, они должны остаться в Японии еще на неопределенное время.

— Как вы, Анни? Не возражаете? — Рихард посмотрел на нее очень серьезно. Она, не задумываясь, ответила:

— Как Макс, так и я.

Зорге молча поцеловал ей руку.

В ту же ночь Макс передал в Центр:

«Пока не беспокойтесь о нас здесь. Хоть нам здешние края крайне надоели, хотя мы устали и измождены, мы все же остаемся все теми же упорными и решительными парнями, как и раньше, полные твердой решимости выполнить те задачи, которые на нас возложены великим делом».

В связи с событиями в МНР на реке Халхин-Гол Анна снова собиралась в Шанхай. Нужно было везти документы и фотопленки. Пленки она, как обычно, зашила в тонкую тряпку и спрятала на себе под платье. Предстояло выполнить ряд поручений товарищей: Бранко попросил ее купить в Шанхае фотоаппарат «Лейку» — его фотоаппарат пришел в негодность, а в Японию, в числе других импортных товаров, перестали ввозить фотоаппаратуру. Кроме того, в Шанхае нужно было приобрести части к передатчику.

Пароходы в Шанхай стали ходить нерегулярно, и Анну решили отправить на самолете.

Фирма «Клаузен — Сиока» выполняла кое-какие заказы для военного ведомства, и билет на самолет Макс достал без особого труда через это ведомство.

Было раннее утро, когда Макс и Анна прибыли на аэродром. При расставании они внимательно посмотрели друг на друга. Глаза Макса были затуманены тревогой.

— Смотри там, будь умницей…. — тихо проговорил он.

— Не беспокойся, — бодро ответила Анна. — Не впервой… все сделаю как надо.

— Подальше прячь детали к передатчику.

Она кивнула с молчаливой улыбкой.

Пассажирами были почти одни военные — японские генералы, офицеры. Место Анне досталось у самого иллюминатора. Забросив на сетку свое пальто и ручной саквояж, она решила спокойно вздремнуть в дороге. Но ее внимание остановил толстый, коренастый генерал, который навис над ней, усаживаясь на соседнее место.

Увидя молодую даму, генерал учтиво поклонился, с шипением втягивая в себя воздух.

«Какое знакомое лицо… — подумала Анна. — Где я его видела? Эти кустистые брови, раскосые глаза…» Она заволновалась, ей почему-то обязательно нужно было вспомнить, при каких обстоятельствах произошла когда-то встреча с этим человеком. С ним была связана какая-то опасность. И не могла заставить себя быть спокойной и безразличной, пока наконец не вспомнила… Дайрен. Русское кладбище, где покоится прах героев Порт-Артура. Возглас Макса: «Смотри, это генерал Доихара! — глава японской разведки. Запомни его!» Сердце сразу провалилось куда-то вниз: конечно же это Доихара!

Самолет поднялся в воздух. Стюардесса, очень милая японская девушка, начала разносить завтрак. Генерал любезно, все с тем же шипением, помог Анне поставить на откидной столик поднос с завтраком.

Кусок не лез ей в горло, хотя всеми силами старалась держаться как можно непринужденнее. Про себя думала: «Судьба смеется надо мной, подсовывая такие сюрпризы».

Когда завтрак кончился и подносы были убраны, генерал достал из портфеля журнал с красочными обложками и протянул Анне:

— Дозоо (пожалуйста).

— О, данке шён, данке шён, — дрожащим голосом пролепетала Анна.

Это был иллюстрированный журнал с видами Японии. Анна листала его, закрыв им лицо, чтобы генерал не заметил ее волнения. Мысль, что рядом с ней сидит глава японской разведки, парализовала ее, повергала в ужас. А минутами ей становилось смешно. Надо же, какое стечение обстоятельств! Нарочно не придумаешь. Рихард с Максом не поверят.

Решив, что она немка, Доихара удвоил к ней свое внимание. Когда самолет приземлился на шанхайском аэродроме, он предупредительно достал с сетки ее саквояжик и пальто, любезно помог одеться. На прощанье раскланялся, сказал по-немецки:

— Спасибо за приятное общество.

Анна постаралась ответить ему самой очаровательной улыбкой.

Шанхай был полностью оккупирован японцами, в городе установилась относительная тишина. Анна благополучно встретилась с курьером, купила все, что требовалось, даже радиодетали. Фотоаппарат для Бранко она передала, как было условлено, во французское посольство по данному ей адресу.

Старший сын Кучимовой купил ей билет на японский пароход, проводил ее. Не знала она тогда, что виделась со своими друзьями последний раз.

Радиодетали спрятала в банку с печеньем и оставила ее открытой на столе каюты парохода. Несколько таких же банок с печеньем она положила закрытыми в общий багаж. Закрытые банки привлекли внимание контролера, он спросил, что в них находится. Анна спокойно кивнула на открытую банку, из которой только что взяла печенье, и сказала, что в остальных банках то же самое. Ее оставили в покое.

Лето сорок первого года выдалось необычайно ранним и жарким. Беспрестанно лили дожди, и в Токио нечем было дышать. Сердечные приступы у Макса участились. Анна умоляла его уехать в Тигасаки, он сопротивлялся, ссылаясь на срочность работы. С началом второй мировой войны в Европе количество информации резко возросло, и Максу приходилось целыми ночами вести длиннейшие передачи. Опасаясь пеленгации, он переходил с квартиры на квартиру, Анна переносила радиоаппаратуру. Радиограммы были такими длинными, что Максу приходилось передавать их в два, три приема.

С некоторых пор в дом Клаузенов повадился ходить районный полицейский Аояма. Он приходил обычно в то время, когда Макса не было дома, снимал у порога свои башмаки, уютно и надолго устраивался в кресле и заводил с Анной разговор о всякой всячине. Нудно, словно жуя солому, рассказывал какую-нибудь историю или расспрашивал Анну о незначительных пустяках. Анна для виду поддерживала разговор, а сама потихоньку наблюдала за полицейским, за его бегающим по комнате взглядом: что ему надо? Зачем он приходит к ней чуть ли не каждый день и часами разглагольствует, не считаясь с ее временем?

Однажды за обедом сообщила об этом Максу и Рихарду. Рихард слегка нахмурился, быстро взглянул на Макса, сказал беспечным голосом:

— Не обращайте внимания, Анни, этот полицейский просто дурак. Ему скучно торчать на посту, жарко, а тут он отдыхает в прохладе. Как говорит русская пословица: солдат спит — служба идет.

Рихард произнес пословицу по-русски, и Анна невольно рассмеялась. Однако от ее внимания не ускользнул ни его быстрый взгляд, которым он перекинулся с Максом, ни нарочито беспечный тон. Она затаила тревогу. Уж не следят ли за их квартирой? Не засекла ли их служба пеленгации? От таких мыслей холодело в груди.

Они по-прежнему вели передачи из разных мест. Анна ехала в назначенное место с узелком-фуросики, в котором была спрятана аппаратура, а через некоторое время вслед за ней приезжал Макс.

В середине мая, после очередного сердечного приступа у Макса, Анна все же уговорила его уехать в Тигасаки. Но это не избавляло Макса от напряженной работы.

Однажды Зорге пришел со станции сильно запыхавшийся, и наметанный глаз Анны сразу заметил, что что-то произошло. Рихард выглядел очень встревоженным, и голос его слегка охрип от быстрой ходьбы. Он не шутил, как обычно при встрече с Анной, а сразу прошел с Максом в его рабочую комнату. Позже отказался даже от обеда и очень быстро уехал.

Анна долго ждала Макса в столовой, не дождавшись, заглянула к нему в комнату. Он сидел на стуле, уставившись в одну точку.

— Что случилось, Макс? — тревожно спросила ока.

— Плохие дела, Анни… — тихо ответил он, поднимая на нее какие-то больные глаза.

А жизнь продолжалась. Год тому назад Бранко Вукелич женился на японской девушке, журналистке Иосико Ямасаки. У них родился сын Хироси. Бранко был счастлив. Несмотря на тревожное время, он весь так и светился счастьем. И может быть, Анна лучше других понимала его, пройдя через собственный опыт неудачной жизни с Валениусом.

Рихард писал книгу о Японии. Недостаточно хорошо владея японским, он взял себе в помощницы молодую секретаршу Исии Ханако, владеющую английским. Исии переводила для него нужные материалы. С какой-то безнадежной тоской и отчаянием Рихард иногда говорил с Анной о своей Кате.

— Прошлый год осенью мы собирались поехать с ней в отпуск вместе. Куда-нибудь на юг, к морю… — мечтательно говорил он. И, словно оправдываясь перед самим собой, перед Анной, жаловался: — Не мог я сдержать своего обещания, не мог… Но я верю, что скоро мы с ней увидимся, если, конечно, она захочет меня видеть после стольких лет разлуки…

Что могла сказать ему Анна? Какие слова утешения? И вообще, вырвутся ли они когда-нибудь отсюда? Во всяком случае, мало верилось в скорую встречу Рихарда с его Катей.

В немецком клубе вновь возобновилась дружба между японской и немецкой военщиной. Но фрау Этер больше не произносила горячих речей в защиту войны, не прославляла обожаемого фюрера, — в Польше погибли оба ее сына. Она по-прежнему активно участвовала во всех мероприятиях, носила какие-то необыкновенные вещи, которые прислали ей сыновья в качестве трофеев с фронта, но во всем ее облике чувствовалась глубокая, трагическая усталость, будто из нее выпустили воздух. Однажды призналась Анне:

— Лучше уж не иметь детей, как вы, чем терять их…

«А как же насчет их счастливого будущего?» — чуть не спросила Анна, но смолчала, щадя поверженного врага. Только посмотрев на бриллианты, сверкавшие в ушах фрау (подарок сыновей с фронта!), подумала о возмездии.

В клубе царило заметное оживление. Горячо обсуждались дела третьего рейха, и говорили о возможности войны с Советским Союзом.

Каждый день Анна трепетной рукой отрывала очередной листок календаря.

А 22 июня все вечерние газеты — «Асахи», «Майнити» и другие — на первых полосах извещали о войне. «Германо-советская война!» — кричали огромные, черные иероглифы заголовков. Токийское радио каждые пять минут вперемежку с маршевой музыкой сообщало о наступлении немецких войск, о налетах авиации на советские города.

— Ух, как жаль, что я не могу сейчас быть там, на фронте, чтобы своими руками… — Макс в бессильной ярости сжимал кулаки.

— Я не верю в победу фашистов! — убежденно говорил Рихард. — Историю нельзя повернуть вспять.

Но все сознавали, что Советский Союз в опасности, и мучились от бессилия чем-нибудь помочь.

В немецком клубе было сплошное ликование, все точно с ума посходили — обнимались, целовались, поздравляли друг друга с успешным наступлением немецких войск на советские территории. Немки вихрем налетали на Анну, тискали в жарких, потных объятиях, захлебывались словами радости и восторга. Анну била нервная дрожь от этих бурных излияний, к горлу подступал истерический крик. Но приходилось улыбаться, хотя ее улыбку искажала гримаса плача.

— Что с вами, фрау Анни? — недоуменно спрашивали немецкие «муттер».

— Это от радости… — смахивая невольную слезу, отвечала Анна.

Они вернулись в Токио. Зорге сказал, что в такое тревожное время лучше быть всем в сборе. Боялись нападения Японии на Советский Союз. По циркулировавшим слухам, вся Квантунская армия приведена в боевую готовность и ждет сигнала, чтобы ринуться «на север». На площадях города в открытую происходили учения. Новобранцы учились поражать штыками соломенные чучела, на груди которых были прикреплены красные звездочки. Они с ревом кидались на чучела, стараясь точно в звездочку поразить цель. Анну пугала их воинственная ненависть к мнимым красноармейцам, их готовность умереть за своего божественного императора.

А полицейский Аояма по-прежнему продолжал заходить к ней в отсутствие Макса. И если раньше он вел себя с некоторой долей нахальства, то теперь был иезуитски вежлив, долго кланялся, шипел, растягивая в улыбке толстые губы.

— Гитлер — великий человек! Большевикам теперь капут, — говорил он, и его хитрые, узкие глазки вонзались в Анну, как два блестящих отточенных лезвия.

Анне хотелось закричать, затопать на него ногами, но она вынуждена была поддакивать ему и улыбаться. «Издевается? Или хочет мне, как немецкой гражданке, сделать приятное? — думала, холодея от страха. — Хоть бы уехать куда… Чего они медлят?»

Однажды невольно подслушала разговор между Максом и Рихардом. Вернее, конец какого-то разговора. Говорил Рихард:

— Ты знаешь, Макс, нам отсюда уже не выбраться… Теперь остается только успешно работать до конца, если не произойдут какие-нибудь решающие изменения, для того чтобы мы все-таки победили!

Потом отрывочная фраза:

— …и ты поговоришь с Анни…

Анна на цыпочках прошла мимо двери кабинета в свою спальню. Тихо присела на кровать. «Не выбраться? Что Рихард имел в виду? — мучилась она догадкой. — Переждать войну в Японии? И о чем со мной нужно поговорить?»

За обедом обсуждали все тот же вопрос: нападет Япония на СССР или нет? Если нападет, то когда это может случиться?

— Нужно спросить микадо, — пошутил Макс.

— Спросим и у микадо! — браво ответил Зорге. — За нами не заржавеет! Правильно я говорю по-русски, Анни?

— Совершенно правильно, — без тени улыбки ответила она, накладывая на большее блюдо пирожки.

— А наша хозяйка сегодня что-то невеселая, — заметил Зорге. — Опять приходил полицейский?

— Приходил… — нехотя сказала Анна.

— Хочешь избавиться от этого типа? — обратился к ней Макс.

— Конечно, хочу! Но как?!

— Уезжай в Шанхай. Я приеду несколько позже.

— Да, Анни, — подхватил беспечным тоном Зорге, — почему бы вам не уехать в Шанхай? У вас, кажется, есть там друзья…

Анна смотрела на них во все глаза: чего удумали, а?! Чтобы она в такое время бросила Макса одного, а сама спасала свою шкуру?

— Нет! — решительно заявила она.

— Все же будет лучше, если вы уедете, Анни, — мягко, но настойчиво повторил Рихард. — Вы считаете себя членом организации?

— Да, конечно! Добровольным, не забывайте…

— Все равно вы должны подчиняться приказу.

— Делайте со мной, что хотите, но этот приказ я выполнять не буду… — Помолчала секунду, усмехнулась: — Чепуха какая-то… — Голос ее оборвался, на глазах выступили слезы.

Мужчины растерялись.

— Ну хорошо, хорошо, — поспешно ретировался Рихард. — Поступайте, как знаете, в конце концов! — В его голосе звучало недовольство. Но губы тут же дрогнули улыбкой. — Этого и следовало ожидать!

Все облегченно засмеялись. Рихард принялся за пирожки.

— О, русские пиро́ги! — смешно делая ударение на «о», воскликнул он по-русски. — Русские пиро́ги — это вещь!

— Пи-ро-ги́, — поправила Анна.

— Спасибо, Анни. С вашей помощью я овладею русским языком. Когда приедем в Советский Союз, буду заказывать вам пироги.

Лето подходило к концу, наступило осеннее полнолуние, но жара не спадала, даже от луны как будто разливался зной. Клаузены все лето прожили в городе, их домик в Тигасаки пустовал.

Жили только одним: как идет война в Советском Союзе. Вести были неутешительными. Токийское радио вопило о падении Смоленска, Киева, о блокаде Ленинграда. Фашисты рвались к Москве.

По радио в открытую говорили о том, что, как только Москва падет, Япония выступит против СССР на Дальнем Востоке. Газеты изображали дело так, что агрессором является не Германия, а Советский Союз. «Стараясь привлечь на свою сторону СССР, европейские демократии надеялись, по-видимому, предотвратить войну. Но руководители политики СССР предпочли войну, несомненно надеясь, что в результате ожидающихся потрясений вновь подымется призрак мировой революции!»

— Как бы узнать действительное положение на фронтах, — меряя шагами комнату, говорил Макс. — Что бы они тут ни болтали, а «блицкриг» провалился! Значит, советские войска держатся!

Но иногда Макс впадал в мрачное уныние.

— Над миром нависла большая опасность, Анни, фашизм — самая черная страница в истории человечества. Некоторые сравнивают его со средневековым варварством. Куда там! В средневековье сжигали отдельных людей, так называемых «еретиков», а германский фашизм хладнокровно истребляет целые города невинных людей.

— Какая еще дикая на земле жизнь, — «философствовала» Анна. — Люди убивают друг друга, из-за чего? Чтобы властвовать.

— Их заставляют убивать, Анни.

— А почему они подчиняются? Их же много. Скрутили бы всех негодяев, сказали бы: «Нет!»

— Может, когда-нибудь так и случится, — серьезно отвечал Макс.

И только Зорге не поддавался никакой панике. Несмотря на жару, он всегда выглядел бодрым и энергичным. Анна восхищалась его самообладанием. От него они узнавали точную информацию о войне в Советском Союзе.

— А гитлеровцы-то завязли под Москвой! Так-то… Бьют их и в хвост и в гриву! Вот тебе и молниеносное наступление, — весело сказал зашедший к ним Рихард.

Сообщение Зорге несколько ослабило душевное напряжение. Выпили немножко за победу и тихонько спели «Катюшу», любимую песню Рихарда.

— Считаю, что мы здесь сделали все, что было в человеческих силах. Пора нам позаботиться о собственной безопасности, — как бы подводя итоги, сказал Зорге. — Конечно, всем сразу покидать страну нельзя, это вызовет у полиции подозрение, и нас снимут с первого же парохода или самолета. Будем рассеиваться постепенно. Ты, Макс, как торговый человек, свободный коммерсант, можешь сослаться на какой-нибудь выгодный контракт и уехать в Китай, а оттуда — во Владивосток. Устраивает?

— Вполне! — обрадовался Макс. — А ты, Рихард? Куда ты?

— У меня грандиозные планы. Как ты думаешь, Макс, насчет того, чтобы поработать со мной в Германии? — загадочно спросил он.

— Очень положительно, Рихард! — живо ответил Макс.

— У него есть покровитель, — вспомнила Анна, не поняв смысла их разговора. — Мистер Кросби, который предлагал ему работу в Берлине.

— Дался тебе этот Кросби! — засмеялся Макс.

…Они явились в дом рано утром. Их было двое: знакомый Анне полицейский Аояма и с ним еще один из управления, противный тип с вывороченными губами.

— Муж дома? — после краткого приветствия спросил Аояма.

— Зачем он вам понадобился в такую рань? — удивилась Анна.

— Спит, значит? — усмехнулся полицейский.

— Спит. — Она указала наверх. — Разбудить?

Аояма не ответил. Прямо в ботинках быстро стал карабкаться наверх, в спальню. Анна удивилась — обычно он оставлял обувь у порога. Вопросительно поглядела на второго полицейского. Его скуластое лицо осклабилось в улыбке: ничего, мол, особенного. Он зевал, ерзал на стуле, всем своим видом выражая скуку и равнодушие, но глаза его неотрывно следили за Анной. Ей стало страшно. «Все это неспроста», — тревожно подумала она.

Сверху спустился Макс и полицейский Аояма. Макс выглядел несколько обескураженным.

— Говорят, я накануне сбил своим авто какого-то мотоциклиста, — обратился он к Анне. — Вызывают в полицейское управление для выяснения дела…

— Да, да, — подтвердил Аояма. — Он скоро вернется.

И они ушли.

Поведение полицейских показалось Анне очень подозрительным. Аояма был всегда любезен, а сегодня едва кивнул и чуть ли не бегом устремился наверх. Второй полицейский явно сторожил ее, чтобы она куда не ушла… Анна заволновалась. Она вдруг ясно осознала опасность. Конечно же частые помещения Аоямы за последние три недели как-то связаны с сегодняшним днем, а история с мотоциклистом лишь предлог. «Случилось что-то ужасное, — подумала она, — нужно спрятать сундук с аппаратурой и что-то сделать с документами…»

Анна поспешила к лестнице, ведущей наверх, но тут с грохотом распахнулась входная дверь — и в прихожую вломились полицейские. Один из них бросился к ней, поймал за руку, тут же подскочили другие полицейские и вцепились в нее, крепко держа, словно какое-то чудовище.

Они трясли ее за плечи, громко допытывались, нет ли в доме адской машины.

— Нет, — сказала она, взволнованно думая в это время о Максе. «Значит, его забрали… А у него плохо с сердцем».

Полицейские осторожно приступили к обыску. Их набилось в квартиру не меньше двадцати человек во главе с прокурором.

Высокий, тщедушный прокурор, со странно маленькой, вытянутой головой на тонкой шее, смешно подпрыгивал и тыкал своими кулаками в лицо Анны.

— Говори правду, я тебе покажу! — верещал он.

Полицейские открывали шкафы, чемоданы и вот открыли сундук, в котором была спрятана радиоаппаратура, фотоаппарат и деньги. Прокурор издал торжествующий клич и прыгнул к сундуку.

— Назад! — властно крикнул пожилой, коренастый сержант. — Возможно, заминировано, — объяснил он прокурору.

Все замерли на месте и словно онемели. Анна увидела, как побелели их физиономии, превратившись из желтых в зеленые. Они долго молча смотрели друг на друга, даже руки Анны отпустили. Она мигом воспользовалась их замешательством: прислонилась спиной к шкафу, загородив маленький выдвижной ящичек, где хранились катушки с фотопленками.

— Так и будем стоять? — нетерпеливо сказал прокурор сержанту.

Тот осторожно приблизился к сундуку и начал тщательно его обследовать. Пот градом катился по его лицу. Анна не без любопытства наблюдала всю эту сцену. «Шакалы трусливые», — презрительно думала она.

— Можно осматривать, — сказал наконец сержант, вытирая лицо бумажным платочком.

Все ожили, словно марионетки, которых дернули за веревочки. Прокурор первый прыгнул к сундуку.

— Те-те-те… — заверещал он, осматривая содержимое сундука. — Несите все в машину, — распорядился он и снова приступил к Анне.

— Говори, где спрятано остальное? — прокричал он громко и отрывисто.

Анна как можно спокойнее ответила:

— Больше нигде ничего нет.

— Говори! — ревел прокурор. — Дальнейшее укрывательство не поможет, мы все знаем и все равно все найдем.

Анна молча пожала плечами — ищите, мол.

Прокурор попрыгал возле нее и, ничего не добившись, отстал.

Полицейские забрали все, что нашли, и уехали, оставив в квартире засаду из четырех человек.

Было это 18 октября 1941 года — в день рождения императора Японии Хирохито, большого национального праздника.

На ночь Анне приказали оставаться в спальне и не выходить в другие комнаты. Прямо в одежде, до смерти измученная, но внутренне натянутая, как струна, свалилась на кровать. У открытой двери в кресле устроился полицейский.

«Катушки с пленками… Надо уничтожить во что бы то ни стало…» — лихорадочно думала она. Лежала тихо, не шевелясь, и сквозь опущенные ресницы зорко наблюдала за полицейским. Вскоре он начал клевать носом, испуганно вздрагивая при каждом шорохе. Наконец голова его беспомощно свесилась на грудь — он крепко спал. Внизу, вероятно, тоже спали. В доме стояла мертвая тишина. Анна тихо поднялась с кровати и, замирая от страха, стала пробираться по своей квартире, как по темному лесу, полному хитрых и хищных зверей. Через вторую дверь, которая вела в ванную и туалет, прокралась в комнату, где лежали катушки с пленками. В ящике она обнаружила какую-то бумагу, подписанную Рихардом. Забрав пленки и бумагу, быстро проскользнула в ванную. Бумагу порвала на мелкие кусочки и спустила в унитаз, а катушки с пленками запихала в газовую колонку. Зажечь не успела, наверное, шум воды в туалете разбудил полицейского. Он быстро вскочил с кресла и резко распахнул дверь ванной комнаты. Увидя Анну, шарахнулся обратно и снова уселся в кресло.

Ночь длилась невероятно долго. По полу медленно крался лунный свет. Было жутко и ужасно тоскливо. Анна думала о Максе. Где он теперь? Куда его увели? В какую бросили тюрьму… Она была наслышана об ужасах японских тюрем, о жестоких пытках, которые там применяли. При мысли, что Макса подвергают пыткам, ей делалось дурно.

Две недели Анну день и ночь охраняли в квартире полицейские. Иногда в дом заходил Аояма. Она пыталась узнать у него что-нибудь о Максе, но он молча крутил головой: мол, ничего не знаю.

Неизвестность совсем измучила Анну. Она почти не спала по ночам. Безумная тревога за Макса истерзала ее. Она обращалась то к одному полицейскому, то к другому, надеясь хоть по каким-нибудь намекам узнать что-то о Максе, но они лишь грубо хохотали над ней, издевательски приговаривая:

— Всех вас пук, пук — и в яму…

Через две недели охрана покинула дом, но обыск производился целый месяц. Полицейские с фотоаппаратами снимали все подряд. Специалисты в лупу рассматривали все предметы, каждую бумажку, искали отпечатки пальцев посторонних людей. Когда эксперты просмотрели все, что нашли нужным просмотреть, полицейские начали увозить кое-что из квартиры. Увезли электропатефон, радиоприемник, все книги.

А утром 17 ноября пришла новая группа полицейских. Они были в форме и при саблях.

«За мной», — вся похолодев, подумала Анна. Ею вдруг овладело странное спокойствие. «Может, увижу Макса…» — мелькнула благая мысль. Ради этого она отправилась бы куда угодно, хоть к черту в пекло.

Все же, когда одевалась, руки противно дрожали, а ноги стали как ватные, зато голова работала ясно, отчетливо.

Под конвоем полицейских Анна медленно сошла вниз. На улице ждала машина.

Ее привезли в полицейское управление и черным ходом куда-то повели.

— Куда вы меня ведете? — сопротивляясь грубым тычкам полицейских, спросила Анна.

— Сейчас узнаешь… — хмыкнул низенький, кривоногий полицейский, похожий на краба.

Перед темной дырой подвала полицейские расступились и толкнули Анну на узкую каменную лестницу. Она чуть не упала, поскользнувшись на мокрой, ослизлой ступеньке. Внизу чернела жуткая тьма. Где-то глубоко-глубоко слабо светилось желто-красное пятно электрической лампочки. Снизу веяло затхлой, промозглой сыростью. Холодная дрожь пробежала по телу Анны. «Господи, спаси и помилуй», — непроизвольно прошептала она, инстинктивно схватившись за руку полицейского.

— Испугалась?! — насмешливо сказал грубый голос. — Ну, иди, иди…

Ступеней было довольно много, они спускались и спускались, рока не уперлись в дверь. Один из полицейских открыл ее, и Анна очутилась в полутьме. Рядом, лязгая саблями, молча сопели полицейские, ждали, наверное, как она будет реагировать на обстановку.

Только через несколько минут Анна могла разглядеть, что находится в яме. По обеим ее сторонам у стенок чернели клетки, а в них, плотно друг к другу, сидели люди. При виде Анны и полицейских они не издали ни единого звука, словно были не люди, а каменные изваяния. Только глаза их слабо мерцали в красноватом сумраке. Это было так страшно, что Анна невольно попятилась к двери. Ее с грубым хохотом толкнули обратно и начали срывать с нее платье, белье, туфли, чулки… Кто-то запустил свои пальцы в ее волосы и, дико визжа, растрепал их. Остальные глумливо хохотали.

Полуживую от страха ее втолкнули в камеру, бросив вслед только белье. Дверь захлопнулась, загремел замок. Анна задохнулась от нестерпимого зловония. Казалось, от вдоха в груди остался осадок. Осмотрелась. Камера была маленькая, темная. Под самым потолком скупо светилась лампочка. На каменном полу, посредине лежала мокрая, прогнившая циновка. В дальнем углу была дыра — параша. Анна долго стояла без движения, к горлу подступала тошнота, дышать было абсолютно нечем. Ее охватило безграничное отчаяние. «Это конец», — подумала она и почти без чувств рухнула на мокрую циновку. Ее трясло как в лихорадке, голова горела. Слезы сами собой текли по щекам. Это приносило ей какое-то облегчение.

«Что же я плачу? — спохватилась она. — Разве не предполагала, что так может случиться?» Пусть конец, она ни о чем не жалеет. Все было правильно. Ее жизнь не прошла даром. Она изведала большое, настоящее счастье — счастье любви, своей причастности к большому, справедливому делу.

Со злорадством вспомнила, как ей удалось под самым носом полицейских, охранявших ее, уничтожить восемь катушек снимков и какую-то бумагу, подписанную Рихардом.

Постепенно она впала в забытье…

Грезилось ей небо, блеклое от зноя, в нем плавают словно застывшие птицы, а внизу струится, колышется горячий воздух. Зной палит ее, и она жадно пьет ледяную воду из кувшина, который держит в руках смеющийся Макс.

Весь день ей не приносили ни еды, ни питья. Да она не смогла бы и есть — от дурного воздуха ее мутило. Хотелось пить.

Поздно вечером загремела дверь. Вошли двое полицейских.

— Встать! — раздался над ней повелительный голос.

Анна попыталась встать — ноги не слушались.

— Симулянтка! — взвизгнул тот же голос, и нога в тяжелом ботинке больно пнула в бок. Грубые руки подхватили ее под мышки, пытаясь поставить на ноги. Она не смогла сделать ни шагу — ноги были словно не ее, голова кружилась, все кувыркалось перед глазами.

«Заболела», — в страхе подумала она.

Босую и раздетую ее поволокли наверх по грязной мокрой лестнице. Втолкнули в ярко освещенную комнату, полную жандармов. Анна увидела уже знакомого прокурора. Его глаза пристально остановились на ее лице, а рот искривился насмешливой, злой улыбкой.

— Надеюсь, теперь ты будешь сговорчивей? — произнес он начальственным тоном.

Ее усадили в облезлое, жесткое полукресло. Лица полицейских колыхались перед глазами, расплывались бесформенными пятнами. Один из них приблизился к ней и стал ее осматривать. Оттянул веки, пощупал пульс, потрогал руки и ноги. Это был полицейский врач.

— Ничего не выйдет, — обратился он к прокурору.

Снова ее стащили в яму, бросив вслед какую-то подстилку. Это была почерневшая, старая циновка. Она упала на нее, словно подкошенная, и, задыхаясь, потеряла сознание.

…И снова ей виделась степь, охваченная огнем заката. Она бежит навстречу Максу, раскинув руки. Ветер всклокочил ее волосы. Какой он горячий, этот степной ветер!

— Макс! — кричит она. — Макс!

Он не видит и не слышит ее, уходит все дальше и дальше, к той черте горизонта, за которую закатилось раскаленное огромное солнце. Но она не могла его потерять, не могла! С последним отчаянием позвала:

— Макс! Макс!

Он не оглянулся. И тогда она, задохнувшись от быстрого бега, упала в жесткую степную траву и зарыдала горько и безутешно.

Очнулась от какой-то боли. Перед ней на корточках сидел полицейский-врач.

— Все в порядке, — сказал он, поднимаясь. — Шесть уколов привели ее в чувство. Можно брать.

Ей бросили платье, велели надеть и вновь потащили на допрос совершенно больную и разбитую.

Полицейские во главе с прокурором (его фамилия была Иосикава) приступили к допросу. Анна не могла выговорить ни слова: язык словно присох к гортани. И немудрено: ей три дня не давали ни пить, ни есть.

Ее молчание привело прокурора в бешенство. Он стучал кулаками по столу, размахивал руками и кричал:

— Ты хитрая, я тебя знаю! Но я заставлю тебя говорить.

Анна продолжала молчать. Врач что-то шепнул ему на ухо, и допрос прекратили.

Полицейские вывели ее на улицу. Яркий солнечный свет полоснул по глазам. В грудь вливался прохладный свежий воздух, и Анна жадными глотками пила его. Как все-таки хорошо на воле! Как прекрасна жизнь! Какое неизъяснимое блаженство дышать живительным воздухом! Она нарочно замедлила шаги, хотя и без того ноги почти не слушались ее и она опиралась на руки полицейских. Но ее сунули в машину и отвезли в тюрьму. Закрыли в камере на втором этаже.

Здесь было гораздо сноснее, чем в той ужасной яме, хотя камера напоминала мусорный ящик и воздух отнюдь не отличался свежестью. Анна чувствовала себя так плохо, что сразу легла. Вскоре пришел тюремный врач, пожилой, благообразный японец. Он сделал ей укол и приказал надсмотрщику принести ей молока и немного рису.

— У вас нервное потрясение, — сказал ей врач. — Мы будем вас лечить.

Несколько дней ее не трогали, и она немного пришла в себя. Ползком собрала по камере мусор — обрывки бумаги, пустые банки, какие-то грязные тряпки. Сложила в угол возле двери. Откуда-то лезли отвратительные, жирные мокрицы. Приподняла циновку и тут же опустила с отвращением — там был целый рой этих мокриц. Запахло гнилью. Замызганные стены камеры были исписаны иероглифами, и Анна подумала о судьбах тех людей, которые здесь перебывали, — вероятно, их было немало, судя по количеству надписей. Возможно, здесь томились японские коммунисты…

Начались тюремные будни. За Анной установили усиленный надзор. Возле ее камеры всегда торчала надзирательница. Причем надзирательниц часто меняли, чтобы не могла, паче чаяния, развратить их своими разговорами о Советском Союзе и тем самым подкупить.

При аресте она взяла с собой некоторую сумму денег. Теперь ей через надзирательниц разрешили покупать, хоть и в микроскопических дозах, пищу — молоко, рис.

Тюремный врач делал ей уколы, и она понемножку стала ходить. Несмотря на плохое состояние, ее каждый день водили на допрос. Допрашивал инспектор Накамура, низенький, толстый человек с цепкими глазами, угрюмо сосредоточенный и злой. Он ловко наводил разговор на нужные ему темы и делал это с дьявольской хитростью. Вопросы были совершенно невинные, и Анна давала прямые ответы. Но затем она подумала, так ли уж наивны вопросы, на которые она отвечала? И стала более осмотрительной.

…— Так, так… Значит, в МТС вы хорошо жили? — безразличным голосом спросил инспектор. На короткую долю секунды его цепкие глаза отпустили Анну. Она глубоко вздохнула. Сказала просто:

— Очень хорошо.

— Расскажите, — кратко приказал он, снова гипнотизируя ее взглядом.

— У нас было свое хозяйство: корова, куры, овца. Муж получал приличную зарплату. В магазинах было все очень дешево.

— Только вы жили так хорошо? Надо полагать, к вам было особое отношение?

— Почему же? — удивилась Анна. — Там все жили хорошо, все имели собственных коров, овец, хорошие дома.

— Ты врешь! — вскочил с места инспектор. — И здесь вздумала заниматься красной пропагандой? Берегись, коммунистка!

«Ага, боишься, что расскажу другим?» — злорадно подумала Анна.

Позже он действительно спросил ее, рассказывала ли она кому-нибудь из японцев раньше такие сказки.

— Нет, не рассказывала, думаю, японцы и помимо меня узнают правду о жизни в СССР, — дерзко ответила Анна.

— На вашем месте я бы опасался разговаривать в таком тоне, — повысил голос Накамура. — Нет больше СССР! И вашей МТС нет. Москва давно пала, немцы на Волге.

— Неправда, — спокойно возразила она.

Допросы продолжались по семь часов кряду. Допрашивающие, как пауки, высасывали из нее все относящееся и не относящееся к делу. Анна старалась изворачиваться как могла, тщательно обдумывая свои ответы.

— Я уже говорила, что мало чего знаю. Я — необразованная и в политике ничего не смыслю, — отвечала она.

— Что произойдет с тобой дальше, всецело зависит от той правдивости и искренности, с какой ты будешь отвечать на вопросы, — сердился инспектор, переходя на невежливое «ты». — Итак, не будем тратить времени! Назови фамилии людей, причастных к организации.

— Я не знаю никаких фамилий.

— Тогда опиши их внешность.

— Кого «их»? — невинно спрашивала Анна.

— Может быть, вы и этих не знаете? — он показал ей фотографии Зорге и Бранко.

«Значит, всех…» — испуганно подумала она. Отрицать свое знакомство с ними было бессмысленно, и она отвечала:

— Этих знаю: Рихард Зорге, Бранко Вукелич — друзья моего мужа. Чем они занимались, не ведаю.

— Назовите этих людей, — он показывал ей другие фотографии.

— Я их не знаю, — отрицала Анна, — мой муж — торговый человек, и к нам приходило много людей.

— Ваш муж — советский шпион, — повышал голос инспектор.

— Это не моего ума дело, — спокойно парировала Анна, — я занималась своими, женскими, делами.

— Как часто вы встречались с этим человеком?

Анна внимательно всматривалась в фотографию: да, лицо ей знакомо, она действительно встречалась с ним.

— Я не помню этого человека. У меня плохое зрение и плохая память на лица.

Инспектор выходил из себя:

— Мне с тобой церемониться надоело. Если бы я имел власть, я задушил бы вас всех собственными руками.

— Хорошо, что вы не имеете такой власти, — усмехнулась Анна. — У вас руки коротки.

— Молчать! — заорал Накамура. — В карцер захотела?

Допрос велся через переводчика, пожилого, интеллигентного на вид японца. Это был профессор из какого-то токийского университета, как поняла Анна, фашист, фанатик, ненавидящий Советский Союз. Он форсил своим знанием русского языка и ругался всякими грубыми словами.

— Что вас заставило, гражданку такой великой страны, как Германия, связаться с советскими шпионами? — приставал он к Анне в короткие минуты передышек. — Вам, наверное, хорошо платили?

— Я не знаю, о чем вы говорите, — наивно отвечала Анна. А то и вовсе не удостаивала его ответом, она не обязана была отвечать на все его глупые вопросы.

Иногда инспектор, чтобы запутать ее, заставлял снова повторять одни и те же показания.

— Мне не нравятся ваши ответы, — говорил он. — Лучше начните с самого начала.

Анна настораживалась: улики против нее не очень серьезны. Однако надо быть осмотрительней. Для таких опытных полицейских каждое ее слово может иметь значение, а в волнении она способна обронить что-нибудь такое, что наведет их на какие-нибудь нежелательные догадки или предположения.

Так изо дня в день Анну вымучивали допросами. После каждого допроса чувствовала себя совершенно обессиленной и долго не могла отдышаться, лежа на циновке в своей камере. В такие минуты она погружалась в какое-то равнодушное отчаяние, и единственным теплом, гревшим ее где-то глубоко внутри, были мысли о Максе.

По ночам донимали жуткие боли. Болело все, каждая клеточка организма. Сердце билось гулкими, неровными толчками, а иногда обрывалось, словно проваливалось куда-то. Голова кружилась, все тело покрывалось липким потом, и руки дрожали от слабости. Сна не было, а если засыпала, то грезились фантастические видения. Это были сны — то страшные, то счастливые, сны, в которых неизменно присутствовал Макс.

Анне хотелось узнать что-нибудь не только о Максе, но и о Зорге, о Бранко. Что сталось с ними? Судя по допросам, которые снимали с нее, она заключила, что они живы.

Спустя много месяцев, на одном из прокурорских допросов, прокурор сказал ей:

— Будете умницей — скоро увидитесь с мужем.

Не знал он, какие силы вливают в нее эти слова! Он подал ей надежду, ради которой стоило жить! Эта надежда сделала ее более хладнокровной к допросам, более собранной и изворотливой.

Она попросила у прокурора разрешение на переписку с мужем и получила отказ. Но это не лишило ее мужества. Главное, Макс был жив!

Следствие продолжалось полтора года. Анне разрешили взять адвоката. Это был еще довольно молодой человек, тонколицый, с мягкими глянцево-черными глазами и вкрадчивыми манерами. Очевидно, профессия защитника выработала у него соответствующее поведение. Фамилия его была Асанума.

— Много не обещаю, — предупредил он Анну. — Что смогу — сделаю.

В эти дни она часто размышляла о своей жизни. Какая все-таки сложная у нее судьба! Всех ее перипетий хватило бы на добрый десяток человек. И все-таки жаловаться было грешно. Она жила по высокой мерке и втайне гордилась тем, что ее муж не какой-нибудь мелкий торгаш, наподобие Валениуса, а человек большой цели. Он сделал ее жизнь осмысленной и целеустремленной. Через Макса она смогла принять участие в непосредственной борьбе против фашистской Германии и хоть в некоторой степени быть полезной своим трудом Родине.

Как ни строг был за ней надзор, все-таки до нее доходили обрывки разговоров тюремной прислуги. Из них она делала вывод: война в СССР затянулась.

Настал день суда. Анну одели в красное кимоно, на голову надвинули соломенный остроконечный колпак, закрывший все лицо, и под усиленным конвоем отвезли на машине в здание суда.

Перед этим Асанума сообщил ей, что всех членов организации судят поодиночке в закрытых заседаниях. А она-то надеялась увидеться с Максом!

— Увидитесь позже, когда будут объявлять окончательный приговор, — обнадежил ее адвокат.

Не без волнения вступила Анна в судейский зал. Похожее на сарай помещение было совершенно пусто. Лишь за судейским столом сидело человек семь судей в черных с сиреневой вышивкой накидках, в высоких черных шапочках-скворешнях, да на передней скамье было несколько каких-то людей, среди них она заметила Асануму, одетого так же, как и судьи.

Переводчик — все тот же профессор, значит, ее будут судить на японском и русском языках.

Началась судебная процедура.

Прокурор нудно и долго зачитывал обвинительный акт. Анна почти не слушала. И только последняя фраза заставила ее напрячь внимание:

«…причастна к шпионской деятельности организации Зорге».

— Признаете вы себя виновной? — задал вопрос судья.

— Не признаю, — твердо ответила Анна. — Я не совершила никакого преступления против Японского государства.

Поднялся адвокат Асанума:

— Я считаю, что у правосудия нет достаточных улик в преступной деятельности Анны Клаузен. Здесь ей предъявили обвинение в том, что она помогала своему мужу Максу Клаузену. Вы судите ее по японским законам, а по этим законам жена должна быть послушной своему мужу.

Начался допрос. Все было давно известно, приходилось с самого начала повторять одно и то же.

Был август 1944 года. В окна зала вливался веселый солнечный свет, еще больше подчеркивая мрачность обстановки, отчужденность от шумной жизни на воле. И Анна грустно подумала: кого касается, что сердце ее колотится от волнения, а по спине бегут струйки пота?

После допроса обвинитель произнес заключительную речь:

— Господа! Уважаемый защитник подсудимой Анны Клаузен Асанума-сан, опираясь на японские законы, пытался оправдать свою подопечную. Но Анна Клаузен не японка. Мы судим ее как большевичку, коммунистку, а по отношению к коммунистам в нашей стране законы очень суровы. Я требую для подсудимой семи лет тюремного заключения и принудительного труда без учета предварительного заключения.

Он сел, поправляя на носу огромные очки в тяжелой роговой оправе. Его аскетически худое лицо дышало непреклонностью, а огромные очки придавали всему облику особую важность.

Переведя обвинительную речь, переводчик от себя добавил, обращаясь непосредственно к Анне:

— Радуйтесь такому легкому наказанию, — вы заслужили быть повешенной.

Речь обвинителя потрясла своей ненавистью не к ней лично, а к коммунистам вообще. Все они тут — судьи, этот фанатик переводчик и даже так называемый защитник Асанума, — все ненавидят коммунистов и с удовольствием выместят на ней свою бессильную злобу.

— Это несправедливо! — все же крикнула она, но крик ее сиротливо замер среди общего молчания. Только переводчик, усмехнувшись, обронил по-русски, специально для нее:

— Гм, она еще и недовольна…

Через несколько дней ее снова привезли в суд для объявления окончательного приговора.

И тут она увидела Макса…

Он сидел рядом с Бранко на скамье для осужденных. По обеим сторонам и за их спиной стояла стража. Ее посадили напротив, и она жадно впилась глазами в лицо Макса. Какой он худой и бледный! Воротник красного, арестантского кимоно был слишком просторен для его шеи, волосы тусклые и словно посыпаны серым пеплом. И Бранко… Острая, материнская жалость пронзила ее сердце…

Она заметила, что Макс ее рассматривает с не меньшей жалостью. Его лицо отражало довольно сложные чувства: оно было хоть и радостным от встречи с ней, но каким-то виноватым. Может быть, сейчас он сожалел о том, что вовлек ее в эту историю? И напрасно… Ах, Макс, Макс…

Когда судьи уселись на свои места, Макс встал и поклонился сначала ей, Анне, а потом уже суду.

Судья начал объявлять приговор.

— Именем закона… Макс Готфрид Фридрих Клаузен… к пожизненному тюремному заключению.

Вся кровь отхлынула от лица Анны, она схватилась за сердце. В глазах у нее потемнело, и только огромным усилием воли она удержалась на скамейке, не упала. Смутно увидела перед собой застывшее лицо Макса.

— Именем закона… Бранко Вукелич… к пожизненному тюремному заключению… — откуда-то очень издалека зазвучал опять голос судьи.

— Анна Георгиевна Клаузен…

Окончательно пришла в себя, когда осужденных уже уводили из зала суда.

Макс и Бранко были в наручниках. Поравнявшись с ней, Макс довольно внятно произнес по-немецки:

— Выше голову, Анни! Война скоро кончится, и мы увидимся с тобой!

Она провожала его полными слез глазами. Прощай, Макс, дружище… Прости, если что было не так между нами. Даже в такую минуту ты нашел для меня слова утешения. Верю тебе и буду жить надеждой на скорую встречу…