Венецианская маска (СИ)

Что-то на улице привлекло мое внимание. Светлое пятно и темная тень на брусчатой мостовой. Где-то на подкорке мозга мелькнула ассоциация, но я быстро отбросила ее в сторону. Наш разум любит играть в эти игры: то в луже увидим профиль Данте, то куча белья на стуле обернется до зубов вооруженным карликом. Желая разувериться, я протерла запотевшее окно ладонью. Стекло отразило комнату за моей спиной, мое собственное усталое лицо, и где-то там, в обращенном наружу мире, посреди пустынной улицы — высокую фигуру, чье лицо было скрыто золотой карнавальной маской.

— Марк! Марк! Ма-а-арк! Иди сюда, быстро!

Кровь прилила к щекам. Незнакомец замер точно статуя, не сводя темных провалов глазниц с моего окна. В свете уличных огней маска сияла, как свеча, и казалась отлитой из чистого золота. Бубенчики прыгали на ветру.

— Господи, что? Что случилось? — прибежал на помощь Марк, сжимая в руках деревянную лопатку так, как держат оружие.

— Подойди сюда. Посмотри в окно. Туда, на пересечении улиц. Видишь что-нибудь?

Я отвлеклась от окна всего лишь на долю секунды, но когда обернулась снова, улица была пустынна.

— Что я должен увидеть?

— Он был там, под светофором, на пересечении… Стоило мне отвернуться… — Я отчаянно всматривалась в темноту, желая увидеть удаляющийся силуэт.

— Я ничего не вижу.

— Теперь уже я тоже, но клянусь тебе, он был там.

— Да кто?! — недоумевал Марк, машинально облизывая лопатку.

— Кто-кто, тот монстр из парка!

— В маске?

— Да!

— А ты уверена?

— Ты издеваешься? Очень сложно спутать громилу в маске и черной мантии с дорожным указателем. Клянусь тебе, он был там, околачивался у моего дома.

— Хочешь выйти наружу осмотреться? Или давай позвоним в полицию? — неуверенно предложил он.

— И что мы им скажем? Что дважды я видела человека маскарадном костюме, который мне и слова не сказал? Нет, все в порядке, — махнула рукой я, задергивая шторы. — Может, мне и правда показалось, и я сама себя довела. Давай ужинать.

Но пока я жевала пережаренное мясо, инцидент не шел у меня из головы. Высокая фигура, будто закутанная в саван, в маске, чей золотой рот складывался в дикую, злобную усмешку, тут, рядом, прямо у моего дома, почти на пороге. Это было слишком похоже на дурной сон.

Все три дня я мучала Марка разговорами о высоких материях. Я знала, это не его конек, хотя Марк вовсе не был глуп, просто в жизни ценил только прикладные вещи. Ему казалось, что дай человеку хорошую работу, одари высококлассными услугами образования и здравоохранения, — и все, цель достигнута. Общество, которое победило нищету, болезни и преступность, — счастливое общество, и все должны на это работать. Помню, еще на первом свидании я посоветовала ему книгу «О дивный новый мир» Хаксли, но он так ее и не прочел.

— Знаешь, Ань, я, честно говоря, не люблю художественную литературу.

— Не любишь художественную литературу?

— Она не дает тебе никакой информации… А если дает, то в очень маленьких дозах. Только потеря времени.

— Но ты читаешь не ради информации. Ты получаешь удовольствие от эстетики слога, от атмосферы, от раскрытия характеров…

— Но я не получаю, — развел руками он. — Мне скучно. Знаешь, в моей жизни был период, примерно в старших классах, когда меня тоже интересовало вот это вот все, — его тон стал снисходительным, он точно говорил «вот и ты когда-нибудь дорастешь до моего уровня». — А теперь я хочу как можно скорее освоить новый материал, переварить его, получить знания и перейти на другое. Пока ты думаешь о жизни, жизнь проходит.

Все это время меня не покидало чувство, что все, чем он так, по его уверениям, живо интересовался, он постиг лишь поверхностно, что его восприятию не хватает глубины, поскольку по натуре он деятель, а не наблюдатель. В воскресенье вечером, прямо перед его отъездом, между нами разгорелась сцена: пошлая и безысходная.

Мы пошли в ресторан, где бокал вина привел меня к вопросу о существовании абсолютной истины.

— Есть она, нет ее, какое это имеет значение? — фыркнул Марк, погружая вилку в шафрановое ризотто.

Я нахмурилась, задаваясь вопросом, а понимает ли он вообще, что стоит за понятием «абсолютная истина».

— Огромное значение. От существования универсальных законов, а вернее, нашей веры в их существование, зависит, какие решения мы принимаем в жизни и наше восприятие этих решений. Например, смотри, возьмем шестнадцатилетних беременных девочек. Обе делают аборт, но одна всю жизнь живет с тяжким грузом на душе, думая, что совершила грех и каким-то образом заказала себе дорогу к вечности, а другая делает карьеру, создает счастливую семью и ни капли не раскаивается, убежденная, что в шестнадцать лет поступила правильно. И что в итоге? Обе в равных обстоятельствах, обе совершают одинаковый выбор, но одна убеждена, что это была ошибка, а другая искренне верит в правильность решения. Кто прав? Где истина? Таким образом, если универсальные законы существуют, у людей появляется ориентир, и они могут оценить свои поступки.

— Ну, с точки зрения христианства, они поступили неверно, — равнодушно скосил глаза на циферблат Марк.

— Да, но церковь основана на вере, а не на знании, — все больше распалялась я. — Мы можем лишь верить, что церкви известны универсальные законы… но что если это не так? Это не доказуемо. Что если универсальных законов нет вообще, и мы вольны поступать так, как нам вздумается? Поступать ужасно, если есть шанс уйти безнаказанными?

— Не вольны, потому что потом мы будем страдать.

— Не обязательно. Если я считаю, что убийство оправдано моими интересами или интересами общества, или если я вообще люблю убивать и это приносит мне удовольствие, тогда…

— Тогда тебе нужно лечиться, — перебил Марк. — Девушка, можно счет пожалуйста?

Мы расплатились, облачились в свои кожаные куртки, вышли на улицу, а я все никак не могла успокоиться:

— Я лишь хочу сказать, что мы не знаем наверняка, есть ли в мире порядок, есть ли «хорошо» и «плохо», или есть один лишь хаос, и мы можем идти по головам, потому что никто в конечном итоге не заставит нас платить по счету.

— О чем ты говоришь?! — не выдержал Марк. — Смысл жизни в том, чтобы любить и поддерживать свою семью и друзей, приносить пользу своей стране, быть порядочным человеком.

— Это твой смысл жизни, но почему ты думаешь, что он универсален для каждого?

— Я в шоке от всей этой болтовни, — злобно бросил он мне. — Оказывается, ты не тот человек, за которого я тебя принимал. Ты считаешь, что можно делать все, что вздумается…

— Я не считаю, что можно делать все, что вздумается! — взорвалась я, оскорбленная то ли его нежеланием выслушать, то ли неспособностью понять меня. — Я говорила не это, я имела в виду не это! — закричала я, не обращая внимания, что прохожие, привлеченные шумом, начали оборачиваться нам вслед. — При чем тут моя личная позиция? Я говорила в общих терминах, хотела завязать дискуссию. Если тебя интересует моя личная позиция…

— Конечно, меня интересует твоя личная позиция! Я собираюсь создавать с тобой семью, заводить детей, и я должен знать, что за человек рядом со мной.

— Я считаю, что есть универсальные законы, что у всех вещей есть порядок. Что есть смысл всего, есть теорема, которая может объяснить устройство мира. И я лично думаю, что любовь лежит в основе всего. Безусловная любовь к людям, к природе, к миру. Любовь и красота. Я не знаю, как это объяснить, но возможно, на другом уровне вещей, не доступном нашим органам чувств, происходят процессы, меняющие изнанку реальности. Возможно, любовь — это как сгусток мощнейшей энергии, способной создавать вещи, которые мы не можем объяснить. Создавать чудеса. Возможно, дарить любовь и множить красоту, — это все, зачем мы здесь. Возможно…

Он перебил меня снова. Перебил, чтобы растроганно сказать, как была прекрасна моя речь, а потом начать целовать меня прямо посреди толпы, заставляя прохожих сходить с тротуара. Это была такая пошлая театральщина, что мне стало тошно.

А главное, он ведь не понял ни слова из того, о чем я говорила. Ни слова.

1 ноября, вторник

Собираясь на грандиозную студенческую вечеринку в особняке на окраине города, я раскрасила лицо белым гримом и нарисовала на лбу третий глаз, который спрятала за шелковым платком, закрутив его жгутом на лбу на цыганский манер. Уложила волосы колечками, вдела в уши серьги-кольца, нанесла на губы кроваво-красный оттенок.

Осенний город был мокрым, но довольным, точно бродячий кот, которого пустили погреться в прихожую. На магазинных витринах и в окнах частных домов светились тыквы с вырезанными лицами, из-под шин проезжающих авто и мотоциклов летели грязные брызги, а дети нарядились в маскарадные костюмы, почти целиком скрытые дождевиками и куртками.

— Dolcetto o scherzetto!

Девочка в мексиканской маске смерти угрожающе протягивала мне холщовый мешок. Я опустила на дно пачку жевательной резинки.

Туристов на площади святого Марка стало еще больше: они шелестели обертками панини, кутаясь в бесконечные шарфы. Я пересекла Понте Веккьо, попав в южную часть города, прошагала метров двести вдоль растянутой пирамиды Палаццо Питти и километра два по мокрому булыжнику узких улиц, пока наконец не остановилась перед домом Габриеле Строцци. Изнутри гремела музыка, так что здание ходило ходуном, точно желе. Во всех окнах горел свет.

Дверь мне открыл сам хозяин, тощий и лохматый тип с длинными ногтями, похожий на дружка Скуби-Ду.

— Чао, Анна, проходи, чувствуй себя как дома! — поздоровался он, нагибаясь ко мне для традиционного чмока в обе щеки. От него за версту разило алкоголем, к которому примешивался запах пота.

— Привет, Габри! Какие у тебя тапочки… — изо всех сил старалась побороть отвращение я, рассматривая две огромные белоснежные кошачьи лапы, топчущие половичок.

— Я — кролик Роджер.

— А где уши?

Габриеле надел капюшон с пушистыми ушами, чтобы тотчас же спустить его обратно.

— Жарко, — пояснил он.

— Анна, как жизнь? — выглянул из соседней комнаты Томас, кудрявый блондин голландец с предплечьями, покрытыми татуировками. На нем был костюм пирата. — Что тебе сделать: зеленую слизь, слюну тритона или кровь вепря?

— М-м?

— В смысле, будешь мохито, дайкири или просто старого доброго рома со старым добрым пиратом?

— Мохито подойдет. Спасибо.

Я скинула плащ и быстро пригладила распушившиеся волосы, глядя на свое отражение в стекле серванта.

В гостиной меня ждал сюрприз. На софе, нога на ногу, расположился Франческо, в черном костюме, белой рубашке и красном галстуке, с котелком на голове. Он заговорщески улыбнулся мне, сделав знак рукой.

Я беззвучно прошептала «чао» и на негнущихся ногах проследовала на кухню, где Томас уже вовсю хозяйничал с моим напитком.

— Глазам не верю! Габри пригласил профессора?!

— Не Габри, — хмыкнул Томас. — Сара. Ты все поймешь, когда увидишь ее костюм.

— Какой костюм?

Эффектная блондинка, точно почуяв зов, сама пересекла порог:

— Йо-хо-хо, и бутылка…! Анна, чао!

Я кисло улыбнулась. Сара была уже сильно под шафе. В обтягивающем кислотно зеленом платье из миллиона пайеток она казалась змеей, только что сбросившей кожу. Декольте было настолько глубоким, что когда Сара нагнулась, чтобы стащить с ноги туфлю, мы с Томасом могли не только лицезреть две пышные груди, но и полоску живота под ними.

— Анна, опаздываешь! Знаешь, как это неприлично в приличном обществе? А я такая пьяная, что голова кружится, — не без усилий Сара взгромоздилась на барный стул и скинула вторую туфлю, поставив босые ноги на подпорку. — Как тебе мое платье?

— Очень эффектное. Но разве мы должны были прийти не в костюмах?

— Это костюм морской царевны, — не моргнув глазом оттарабанила она. — А ты кто? Дай угадаю, Фрида Кало?

— Я Оракул. Вижу все земное и небесное, все тайное и сокровенное, и твоя судьба передо мной как открытая книга.

— И что там написано? — с жадностью уставилась на меня Сара, хлопая ресницами с видом форменной дуры.

Я сделала пассы руками над ее головой, выдержала паузу, потом торжественно продекламировала:

— Ждет тебя дорога дальняя, и большое приключение на том пути, творческий старт и новое начало, но бойся дьявола, притаившегося у излучины…

Томас поставил перед нами два мохито, обратившись к Саре «Ваше величество». Глаза бывалого пирата утонули в ложбинке ее грудей, но даже если Сара это и заметила, виду она не подала.

— А я тут не одна, ни за что не поверишь с кем…

— С кем же?

— С твоим любимчиком, профессором Палладино!

— С чего ты взяла, что он мой любимчик? — поморщилась я. Уже не первый раз в университете надо мной подтрунивали по поводу моей «безответной влюбленности» в профессора. О реалиях наших с ним отношений, кажется, никто не догадывался.

— Да ла-а-адно, мы все знаем, ты свои картины слюнями залила…

— Ну да, — ядовито процедила я, — конечно, только и мечтаю, чтобы подержаться за его кисточку.

Это показалось Саре настолько смешным, что она подавилась коктейлем. Пока она боролась с хохотом и кашлем, Томас нагнулся к моему уху:

— У меня хотя и нет третьего глаза, но девчонку сегодня трахнут и как следует. Подфартило профессуре. Сара, как говорят итальянцы, настоящая figa.

У меня в груди точно открылась морозильная камера. Сердце обожгло невыносимым холодом. На глаза навернулись слезы. Я спросила у Томаса, где находится туалет, и пошла по указанному направлению, опустив глаза, боясь случайно натолкнуться на профессора или кого-то из тех, с кем поддерживала более-менее дружеские отношения. Мне было необходимо немного личного пространства. Просто открыть кран, подставить руки под теплую воду, и смотреть на себя в зеркало, пока кровь не схлынет с щек, и черная дыра внутри не затянется.

Щелкнул выдвижной замок, и дверь ванной открылась. На меня шагнул профессор Палладино.

— Анна, — он улыбнулся мне своей той самой улыбкой, которая была теплее шерстяного пледа, вязаных носков и какао с поплавками мармшмеллоу вместе взятых. И горечь куда-то отхлынула.

— Мы можем поговорить? — попросила я, и он шагнул назад в ванную, сделав приглашающий жест рукой. Мы закрылись на задвижку. Сердце бешено застучало у меня в груди.

— Ты пришел с Сарой?

— Ты ревнуешь? — довольно прищурился Франческо, касаясь моей руки.

Я сделала шаг назад.

— Я просто думала, что такие как она, не в твоем вкусе.

— А какая она?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Не заставляй меня произносить это вслух.

— Jactum tacendo crimen facias acrius. Как же все у тебя чинно, уклончиво и благопристойно. Скажи мне, Анна, как твои картины смогут говорить правду, если истине ты предпочитаешь недомолвки?

Кто-то снаружи щелкнул выключателем, потом бешено задергал ручкой. Я нервно оглянулась. Франческо приложил палец к губам. Мы остались почти без света, если не считать крошечных лампочек над зеркалом. Снаружи раздалось два стука, потом послышались недовольные удаляющиеся шаги. Свет нам так и не включили. От музыкальных битов, раздирающих квартиру, дверь вибрировала.

— Ты злишься на меня, — констатировала я, подождав, пока шаги смолкнут.

— Mea culpa, — виновато улыбнулся Франческо, поправив очки. — Да, Анна. Ведь ты сама шагнула ко мне навстречу, и это было великолепно, как сон… Помнишь? Как мы любили друг друга той ночью, Анна, мы были единым целым, я трогал тебя, и через твое тело ощущал собственные прикосновения. Мы поймали ту частоту, с которой движется вселенная, и мы двигались вместе с ней, в ее ритме. Это и была абсолютная красота, Анна. Omnia vincit amor et nos cedamus amori.

— А Сара?

— Сара — пустышка, как и ее картины. Я принял ее приглашение только для того, чтобы увидеть тебя. Почему ты прогуливаешь мои лекции?

— Я… я плохо себя чувствовала.

— Ложь.

Он надвигался на меня. Я отступала, пока не ощутила спиной плитку.

— Я просто… Я просто запуталась… Не знаю, что и думать.

— Да, Анна, в этом и есть твоя проблема. Думать. Ты все хочешь переложить на язык слов и сверху пройтись катком своего разума. Но слова — человеческое изобретение, чтобы охотиться и воевать в группе. Бог говорит на языке чувств. И наши картины Анна — это их лучшее выражение.

Его руки обхватили меня за талию, его губы оказались в сантиметре от моего лица. От него пахло яблоком и кедром. И я почувствовала себя так хорошо и естественно в его объятиях, точно мы были скульптурой, отлитой из одного камня.

— Ты боишься хаоса, Анна. Но жизнь — это хаос. Искусство — это хаос. Бог — это хаос. Порядка не существует, порядок придумали люди, чтобы справиться со страхом смерти, но эти же люди никогда не жили по-настоящему. Посмотри на них, Анна, на офисных работяг, зомбированных монитором и придушенных галстуком, они покупают порядок, расплачиваясь свободой, а потом ходят к мозгоправам, ибо душе, бессмертной частице в них, рутина противна.

Вверх и вниз, вверх и вниз, — скользили его руки по моему телу. Гладили ключицы, сжимали грудь, ласкали талию и живот. Приподняв мою юбку, он гладил внутреннюю поверхность моих бедер, наваливаясь на меня и вжимая меня в стену, гладил кружевную ленточку моих чулок, страстно шепча мне в ухо:

— Анна! Анна! Твоя жизнь — сон, твоя тяга к совершенству — тщета. Подлинная красота — не идеальные пропорции, но огонь, горящий в нас. Пройдет не так много лет, и мы будем мертвецами, и другие будут топтать наши могилы. И они тоже будут считать себя богами. Мы без пяти минут прах. Ради чего твои жертвы, Анна?

Его руки остановились. Он расстегивал ремень своих брюк. Who wants to live forever? — кричал нам из динамиков Фредди Меркьюри.

— Проснись, Анна! Очнись! Пойми, наконец, что лишь искусство имеет значение. И мы, его преданные жрецы, мы несем его в массы, мы дарим людям то, чего они жаждут: мы дарим им вечность. Это мы — настоящие священники. Мы — проводники небесного для тех, кто от небес отринут. Мы — философы, постигшие язык вселенной.

Я обвила ногами его бедра, наши губы соединились в долгом и страстном поцелуе, а потом, насаживая меня на себя, Франческо продолжал шептать мне в ухо:

— Ars longa, vita brevis.

И мы были бессмертны.

Когда мы вернулись в гостиную, я с трудом могла стоять на ногах. Откуда-то в руке взялся бокал белого вина — я так и не смогла вспомнить, принес ли мне его кто-то или я сама взяла его со стола — и забившись в угол софы, я как завороженная качала им из стороны в сторону, рассматривая, как блестит и переливается золотистая жидкость.

Франческо опустился в кресло напротив и, подмигнув, затянулся сигаретой.

— Кстати, я так и не поняла твоего костюма.

— Не поняла? — хмыкнул он. — А так? Палладино воткнул сигарету в пепельницу, взял со стола крупное зеленое яблоко и сжал его между зубами.

Я засмеялась.

— Магритт! «Сын человеческий». Почему?

Франческо пожал плечами:

— Проходят века, сменяются эпохи, а люди в плену все тех же искушений. Все так же не знают, что им делать со страстями: то ли бороться с ними, то ли за ними следовать.

— Но ты, кажется, нашел ответ?

Он облизнул губы и с хрустом надкусил яблоко.

— А ты, кажется, все еще его ищешь?

— С чего ты взял?

— Твой костюм. Прорицательница. Какой можно сделать вывод о твоих тайных желаниях?

В гостиную, покачивая бедрами, вплыла Сара, сжимая туфли в руке. Она победно улыбнулась, устраиваясь на подлокотнике профессорского кресла.

— Фра-а-анци, где ты был? Я соскучилась.

— Сара, я ценю твой дружеский настрой, но давай остановимся на профессоре Палладино. По крайней мере, до конца учебного года, — мягко улыбнулся он.

— Вот вы где! — заглянула в комнату Эрика, короткостриженная девчонка с пирсингом в носу, в футболке, изображающей полотно Поллока.

Она плюхнулась на софу рядом со мной.

Не прошло и пяти минут, как гостиная оказалась намертво забита гостями. Здесь было человек тридцать. Кто-то притащил с кухни свободные стулья, кто-то уселся прямо на полу. По кругу пустили косяк.

Я курить отказалась и в разговоре («что лучше, быть вежливым или честным?») участия не принимала. Молча разглядывала резиновых пауков, спускающихся с потолка на тонких ниточках, салфетки, изображающие привидений, подставки под бокалы в виде черепов, и огромное блюдо с печеньем в форме человеческих костей.

Марк, бедный мой Марк, он и не подозревает, какая буря созрела в моей душе, и лишь мысль о его страданиях и боязнь перемен удерживают меня от того, чтобы окончательно разорвать нашу липкую как шоколадная паста связь.

Мне захотелось на свежий воздух. Переступая через чьи-то руки и ноги, я добралась до прихожей, разыскала свой плащ под горой чужих вещей и тихо выскользнула на улицу. Снаружи накрапывал колючий, тоскливый дождь.

Я вытерла рукой некстати навернувшиеся на глаза слезы. И так и замерла, оставив ладонь у лица, чувствуя как от ужаса приподнимаются волосы на затылке. Через дорогу, у обочины, стоял старый знакомый в плаще и карнавальной маске. Сегодня фигура казалась особенно огромной, а маска сияла изнутри как хэллоуинская тыква. Ни зонта, ни дождевика при ряженом не было.

Я осторожно помахала рукой. Фигура не шевельнулась. Несмотря на промозглую сырую погоду, меня бросило в жар.

Позади хлопнула дверь.

— Анна, все хорошо? Прости меня, если… — раздался взволнованный голос Франческо, и тотчас же смолк, ввинтившись в напряженную пустоту ночи.

— Это он, — сипло прошептала я, не оборачиваясь, вспомнив, как в прошлый раз, стоило мне на секунду обернуться к Марку, ряженый растворился в воздухе.

— Я вижу, — стараясь держать себя в руках, выдавил Франческо, становясь рядом со мной и ободряюще касаясь моей руки.

— Видишь?

Он уверенно зашагал через дорогу. Я колебалась:

— Подожди! Зачем ты…?

— За ним! — скомандовал профессор, поманив меня торопливым жестом.

Дорогу нам перегородило невесть откуда взявшееся серебристое такси. Пока мы его обходили, фигура скрылась в переулке. Я на ходу застегивала распахнутый плащ.

— Скорее! — поторапливал меня Франческо.

Ряженый двигался странно: точно на коньках скользя по воздуху. Расстояние между нами увеличивалось. Франческо за руку тянул меня следом. Я не видела, куда наступаю, и шлепала прямо по лужам. Платок на голове развязался, так что пришлось стащить его и смять между пальцами.

Динь-динь-динь, — звенели бубенцы венецианской маски в сотне метрах впереди. Сквозь туман я не разбирала дороги. Идентичные переулки извивались, сливались и размноживались, как линии времени. Фонари слабо освещали каменные стены и оконные ставни, запертые на задвижки. В проулках корчились тени, со стороны мусорных баков доносилось копошение и жадное чавканье. Едва поспевая за ускользающим незнакомцем, мы пересекли мост. Отражая огни города, вода Арно сияла языками пламени.

Мы неслись сломя голову, боясь потерять из виду путеводную звезду — золотую маску. Наконец, выбившись из сил и едва дыша мы остановились у скромной церквушки с ухоженным палисадником.

— Мы потеряли его, — виновато огляделся Франческо. — Я видел его здесь, у церкви. Но это внутренний дворик, отсюда дороги нет, впереди тупик.

Я застонала, хотя в глубине души была счастлива, что все равзрешилось именно таким образом. Тем временем Франческо прищурился, разглядывая что-то у меня за спиной.

— Что это… вон там, у ограды? Видишь?

Подойдя ближе к прутьям решетки, мы увидели жалкий белый комочек, распластанный по мокрой брусчатке. Мертвого щенка в голубом ошейнике.

========== Глава 5. Sua cuique persona ==========

На этом записи обрывались. Перевернув последнюю страницу дневника, я заметила, что мои пальцы дрожат. Я не чувствовала стыда, узнав подробности маминого романа, потому что не могла всерьез поверить, что прочитанные мной строки принадлежат ей. Образ девушки, соткавшийся у меня перед глазами, не имел ничего общего с образом матери, который я с рождения несла у сердца. Та Анна из дневника, влекомая страстями и саморазрушением, вовсе не была Анной, которую знала я — хранительницей домашнего очага, безупречной женой и истинной леди. Эти образы не то что не накладывались друг на друга — они даже не пересекались.

Я набрала сообщение Алле и предложила ей встретиться завтра в кафе на Малой Морской. Мы с сестрой не были близки настолько, чтобы проводить выходные вместе, поэтому прочитав мое сообщение, она перезвонила в ответ:

— Что такое, Поль? Что-то случилось? — даже сквозь помехи метро на другой линии было слышно, насколько встревоженно звучал ее голос.

— Все в порядке… Почти. Это касается мамы. Я нашла кое-что, и мне очень надо с тобой поговорить.

— Что с мамой? Что ты нашла?

— Это насчет ее прошлого, — прошептала я.

— Мы можем поговорить по телефону? — устало спросила Алла. — У меня вообще-то теннис и гончарные курсы в воскресенье.

— Можно и по телефону, — уступила я, боясь, что даже если сестре что-то известно, она сможет это спрятать за непринужденным тоном. Но я сгорала от нетерпения, и выбора не оставалось.

— Я перезвоню через десять минут.

Она перезвонила через двадцать. К тому времени я успела еще раз пролистать дневник, уделяя особое внимание отдельным моментам. Только теперь я заметила, что часть страниц была вырвана.

— Ну? — сказала Алла, когда я подняла трубку.

— Антилопа гну. Ты знала, что мама училась на художника?

— Во Флоренции? Конечно знала. И?

— Ты знала?! — чуть не подпрыгнула я. — И картины видела?

— Какие картины?

— Ее картины! В кладовке.

— А-а, э-эти картины. Конечно, видела. Еще когда мне лет восемь было, когда мы с тобой играли в кладовке в «Остров сокровищ». Да ведь и ты их видела тогда, неужели не помнишь? Ничего себе такие, да?

— Да просто шикарные картины! Я ничего такого не помню, а ты, значит, знала и ничего мне не сказала… — укорила ее я. — А знаешь, почему мама бросила рисовать?

К моему удивлению, Алла замолчала. А когда заговорила, голос ее звучал неестественно и так тихо, что едва улавливался за стуком колес и гулом вагона.

— Кто его знает наверняка что там случилось. Думаю, она просто потеряла свой внутренний драйв.

— Ну-ка колись. Родители ведут себя очень странно.

— Только не вздумай приставать к ним с расспросами, балда!

— Почему это? — насторожилась я.

— Да там о-очень запутанная история, поверь мне.

— Расскажи. Пожалуйста.

— Ох, я бы с радостью, Поль, но я обещала маме не посвящать тебя в это, — вздохнула Алла.

— Слушай, я уже знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Я нашла мамин дневник.

— Дневник?.. — недоумение в ее голосе подсказало мне, что о дневнике она слышит впервые.

— Да. В обувной коробке, — с гордостью выложила карты на стол я, довольная, что хоть в чем-то ее опередила. — Там мама пишет как раз о периоде во Флоренции.

— Да? — мрачно переспросила Алла. — И что же она там пишет?

— Всякое… Например, о маньяке в маске, который ее преследовал…

— Ладно, Поль, — перебила меня сестра. — Встретимся в том кафе в воскресенье, как ты и предложила. Я перенесу теннис на четверг. Захвати дневник, окей?

— Окей. До встречи.

Как всегда, Алла дала отбой до того, как я успела попрощаться.

И мы встретились в кафе, где полы были выложены бордовыми плитами в белую крапинку, в детстве напоминавшую мне кусочки сала в копченой колбасе. Кондиционер гонял по кругу ледяной воздух. Стол на четырех ножках качнулся, когда я облокотилась на него локтем.

Алла вошла в зал, когда между часовой и минутной стрелкой на настенных часах образовался прямой угол. Я сделала комплимент ее новой стрижке — каре чуть выше ушей — похвалила сережки, спускающиеся из копны непослушных локонов, как две виноградные лозы. Алла не стала размениваться на ответные любезности и сразу перешла к делу.

— Дневник с тобой?

Я постучала по рюкзаку, свисающему со спинки стула.

— Я отдам его тебе, но не раньше, чем ты расскажешь, что тебе известно.

— Справедливо, — кивнула сестра. — На самом деле, если в том дневнике было написано про фигуру в маске, ты сама уже должна была обо всем догадаться.

— О чем?

Она закатила глаза:

— Подумай, Поль. Не кажется ли тебе, что вся эта история какая-то слишком поставочная, а появления призрака неправдопобны?

— Думаешь, это был призрак? — я коснулась губами теплой молочной пенки кофе, но по рукам побежали мурашки.

— Мама очевидно так думала.

— Что ты хочешь сказать? Что маме это привиделось?

— Нечего улыбаться, все это очень серьезно, — учительским тоном осадила меня сестра. — После Флоренции она навещала психиатра, хотя по хорошему бабушка с дедушкой вообще не должны были оставлять ее дома.

Меня кольнула игла подозрений, но пока официант ставил перед Аллой высокий бокал с латте, я все не решалась убрать недоверчивую улыбку с лица.

— Откуда ты знаешь?

— А ты никогда не обращала внимания на ярлычки банок с якобы витаминами, которые она пьет? — с неожиданной яростью набросилась на меня Алла. — Там же одни антидепрессанты и нормотимики, а в особо тяжелые периоды — нейролептики!

Она говорила, будто резала ножницами воздух: вжих! вжух! вжах! — и отрывистая бесчувственность ее слов пробудила во мне воспоминания об арсенале однотипных белых коробочек из маминого ящика с медикаментами. Животный ужас накрыл меня с головой. Как я могла быть такой слепой!

Но разве можно винить меня? Разве мама не была ипохондриком? Ведь она всегда надевала респираторную маску, если кто-то из домашних простужался, не выходила на улицу с голой шеей и при малейшем недомогании консультировалась с семейным врачом (отцу она не доверяла, зная, что ее мнительность он не воспринимает всерьез). Видеть ее с горстями таблеток было обычным делом. К тому же, в отличие от Аллы я не была медиком и понятия не имела как должны называться препараты для лечения психических расстройств. Я поспешила ей об этом напомнить.

— Да, конечно, на твое счастье, — Алла откинула волосы со лба. — Я тоже сделала это неприятное открытие, когда училась на третьем курсе. Долго мучила папу, чтобы он мне обо всем рассказал. Ты его знаешь, он все уклонялся, ссылался на занятость, но потом сдался. Правда, взял с меня обещание держать тебя в неведении.

— Но я прочитала дневник, — обреченно пробормотала я.

— Но ты прочитала дневник, — развела руками Алла. — Думаю, его можно было бы использовать как пособие для начинающего психиатра.

— А что с мамой? Это очень серьезно?

— БАР. Ну то есть биполярное расстройство или маниакально-депрессивный психоз. На самом деле, распространенная штука. Я слышала, им страдают около семи процентов населения земли, преимущественно подростки. У мамы, правда, болезнь протекала не совсем обычно, сопровождалась онейроидным синдромом… ну то есть галлюцинациями. Только постарайся не переживать из-за этого, ладно? Мама периодически пропивает курс таблеток, и вот уже много-много лет психика ее не беспокоит. Теперь все в прошлом.

— Легко сказать не переживать… Значит она поэтому перестала рисовать…

— Тут одно из двух: или препараты притормозили ее умственную активность таким образом, что у нее пропало желание или возможность рисовать, или она сама не захотела брать кисти в руки, боясь рецидива. Возможно, живопись напоминала ей о периоде бреда.

— Тогда она вряд ли бы пошла учиться на искусствоведа…

— Я не знаю, — поморщилась Алла. — Постарайся не заморачиваться слишком по этому поводу и тем более не надо приставать к родителями с вопросами, как я уже говорила, это больная тема.

— А ты знала, что в тот период, период бреда, у мамы был роман? — спросила я в ответ, с пристальным вниманием рассматривая салфетки в красно-белую клетку.

— Что?

— Да, так написано в ее дневнике. У нее был роман с итальянцем, университетским профессором, и кажется, очень серьезный.

— До папы?

— Во время папы. Я не знаю, известно ли об этом ему.

Алла вытащила из корзинки теплую булочку, разломила ее на две половинки, но к кусочкам не притронулась, оставила на скатерти.

— Вот что я тебе скажу, Полина. Перестань ворошить прошлое. Все что случилось, случилось двадцать лет назад, и надо думать, это был сложный период в жизни наших родителей, но они справились, поженились, родили нас и уже двадцать лет живут душа в душу. Твое любопытство только сделает вещи хуже. Оставь это, ладно?

— Наверное, ты права, — вздохнула я.

— Я всегда права, пора бы уже в этом убедиться. А этот дневник, — она потрясла тетрадкой в воздухе, — я у тебя конфисковываю. Может сожгу, может пропущу через шредер. Не надо лезть в чужие дела, окей? Это гнусно и не приведет ни к чему хорошему.

Во время дороги домой я задавалась вопросом, решится ли Алла прочитать мамины исповеди или, действительно, избавиться от дневника, так и не узнав его содержания. Я больше склонялась к тому, что даже снедаемая неизбежным любопытством, перед соблазном она устоит. Алла возносила во главу угла честность с тех пор, как в детстве родители сказали ей, что если посмотреть на язык человека, можно понять, когда он врет. Повзрослев, она ударилась в религию, начала посещать церковь и научилась нетерпимости. В университете другие студенты однажды объявили ей бойкот, когда она донесла преподавателю о случаях списывания в классе. Тогда несмотря на вынужденное отлучение от коллектива, Алла осталась при убеждении, что поступила по-справедливости. Ее категоричность и упрямство часто становились причинами наших ссор, и лишь с возрастом я поняла, что единственный способ сладить с сестрой — это пропускать ее сентенции между ушей.

Впрочем, сейчас я была с ней полностью согласна и уже жалела, что вообще затеяла это расследование. Теперь мама вместо каменной фурии казалась мне Офелией, вылитой из муранского стекла. Я делала все, что могло доставить ей удовольствие: вытащила пирсинг из носа, усиленно налегла на французский, перестала разбрасывать по дому свои вещи и пререкаться с Айгюн по мелочам. В мамином присутствии я ходила почти на цыпочках, и если сначала ту радовали произошедшие во мне перемены и она благодарила бога за пробудившуюся во мне сознательность, то со временем мое состояние стало ее настораживать.

Несколько раз она делала попытки вытащить меня на серьезный разговор, типично по-родительски полагая, что у меня проблемы с учебой или я влюбилась в какого-нибудь мальчика, но я отметала все ее подозрения.

Все дошло до того, что мама однажды пригласила меня составить ей компанию на воскресном моционе в Марсовом поле. Она часто ходила на долгие прогулки в парки, но всегда предпочитала одиночество обществу друзей или домашних. С большой неохотой я согласилась.

И вот когда мы еле-еле плелись по аккуратным дорожкам среди стриженного газона, мама вдруг заговорила о любви и о том, как опасно терять из-за нее голову.

— Ну мне это точно не грозит, — категорично отрезала я, отмахиваясь рукой от мошкары лезущей в глаза. — Посмотри на моих ровесников, они все незрелые имбецилы.

— Они повзрослеют.

— Когда-а это еще случится. И вообще если на то пошло, не думаю, что все эти сердечные раны, эти обручальные кольца, эти орущие и рыгающие младенцы — моя история. Я слишком ценю свое личное пространство.

— И какая же твоя история? — сухо спросила мама.

Не обращая внимание на холод, которым разили ее слова, ведь она несла в сердце домостроечные убеждения о «женском» предназначении, я ответила бескопромиссно:

— Я бы хотела стать художником. И я знаю, что я талантлива. А рисование — единственное, чем я хотела бы заниматься. Готова уделять ему каждую минуту своего времени.

Солнечные очки скрывали половину маминого лица, но я почувствовала, как она закатывает глаза:

— Может, сразу на панель? Это несерьезно, Полина. Будешь за копейки малять всякую ерунду для рекламных буклетов. Если тебя интересует искусство, иди как я на искусствоведа. Тогда в будущем ты хотя бы сможешь стать преподавателем. Чтобы быть художником сейчас, нужно быть концептуалистом и везунчиком.

Когда мама хотела убедить меня в чем-то, то выбирала путь угроз, начинающихся со слов «будешь». Ешь мороженое? Будешь толстой. Читаешь комиксы? Будешь глупой. Меня всегда раздражали эти пессимистические линейные проекции, но в мамином представлении будущее было безрадостным и предсказуемым, и она, как муравей из знаменитой басни, считала своим долгом предупредить меня о вреде радостной и беззаботной жизни.

— Много лет назад, Полина, я тоже думала, что нужно следовать за своей мечтой. Но видишь ли, страсти имеют странное свойство: поселившись в сердце, они точат его сердцевину, как древесные черви, — вдруг сказала она без всякого выражения, точно делая заказ в ресторане. А я вздрогнула, заслышав за сухими словами тихий голос дневниковой Анны из прошлого. И кремовый кардиган мамы, ее остренький нос и взбитая прическа на долю секунды укрылись в складках времен, уступая место большеголовой кареглазой девушке с самоуверенными манерами и пальцами, перепачканными краской.

— Ну и что же в этом плохого? — парировала я. — Если в нас горит огонь, у нашей жизни есть цель. И тогда мы собраны, энергичны и счастливы, а не просто прозябаем от скуки.

— Поверь мне, девочка моя, то состояние, о котором ты говоришь, невозможно далеко от счастья. Как можно быть счастливыми, когда мы не принадлежим себе?

— Жизнь становится яркой именно тогда, когда мы теряем контроль над событиями, — заметила я.

— Жизнь становится кошмаром, когда мы теряем контроль над событиями, — отрезала мама. — Позволь мне рассказать тебе одну историю. В молодости я пережила период, когда позволила страстям взять над собой вверх, так как думала, что это поможет мне открыть в себе искусство.

— Не помогло?

— Отчего же. Ты видела портреты, не правда ли? Они могут показаться тебе совершенными, но поверь мне, когда я писала их, моя собственная жизнь была далека от совершенства.

— Почему? — с величайшей осторожностью спросила я, не сводя с мамы глаз, боясь случайно ее сломать, точно она была хрупким механизмом, в котором я копалась кухонным ножиком.

Мама опустилась на свободную скамейку, изящно скрестив икры. Казалось, ей не мешало ни солнце, ни летающая мелочь, ни треплющий волосы ветер. Сейчас она была почти красива.

— Видишь ли, Полина, некоторые двери лучше оставлять запертыми, ибо то, что просачивается сквозь них может навсегда лишить тебя покоя. Когда я работала над портретами, я видела то, чего не должна была, и не смогла правильно истолковать свои видения.

— Что ты видела? — я присела рядом, перед этим неизящно одернув глупую юбку.

— Мне казалось, меня повсюду преследует фигура в карнавальной маске. Я перепугалась, думала, что теряю рассудок, но потом, когда вернулась домой в Россию…

Мама вдруг раскрыла сумку, стоящую у нее на коленях, и достала из нее венецианскую маску из папье-маше. Взвесила ее в руке и протянула мне. Даже при дневном свете залитого летним солнцем парка болезненно бледное лицо с росписями позолотой казалось жутким. На ощупь она была холодная, как бетон.

— Я получила посылку. Ни обратного адреса, ни адресата. А внутри только эта маска.

— Не понимаю.

— Я тоже. Но я была почти рада, потому что вон он, в руке, — материальный объект, неопровержимое доказательство реальности произошедшего. Многие годы он со мной, и за это время из зловещего символа он превратился в банальный предмет интерьера, который можно найти на любой барахолке.

— Но кто прислал ее тебе? — недоумевала я, вертя во все стороны маску, разбить которую было так обманчиво просто.

— Откуда мне знать, — пожала плечами мама. — Возможно, тайный завистник и недоброжелатель, возможно призрак в качестве напоминания о последствиях необдуманных решений и об истинных ценностях.

Больше ничего мне вытащить из нее не удалось.

Последний кусочек мозаики нашелся много лет спустя, когда я закончила юридический факультет и поехала в Италию отметить закрытие финальной сессии. Оказавшись в Бордигере, маленьком городке на лигурийском побережье, я решила воспользоваться вежливым приглашением тети Эммы — кузины моего отца, чья личная жизнь, пестрящая затяжными бракоразводными процессами, благополучно устроилась в Средиземноморье.

Выслушав историю о расторжении помолвки и разрыве трехгодичных отношений, тетя принялась утешать меня яблочной кростатой и кофе, горячим и крепким, точно из недр вулкана.

— Полечка, милая моя, — она потешно всплеснула маленькими пухлыми ладонями. — Ни один, так другой, правда? Ну его этого дурака, пусть локти кусает! На вот, покушай еще. Может, сделать тебе запеканочки?

Я кисло покачала головой. Легкий бриз шевелил занавески из органзы, принося с улицы аромат цветущих бугенвиллей.

— Я вот что понять не могу: мы собирались пожениться, он же сам сделал мне предложение. Если он увлекся кем-то другим, зачем все это? Раз влюбился в другую накануне свадьбы, так имей же смелость признаться!

— Ах, cara, — махнула рукой тетя. — Есть такая особая категория мужчин, я зову их «флюгеры». Чуть только подует со стороны новой женщиной, они крутятся волчком без зазрения совести. А со шпиля своего сойти не могут. Так и живут всю жизнь с одной, зато романчиков на стороне имеют видимо не видимо!

— У меня есть другое слово для таких мужчин, — фыркнула я. — Но я тебе его, тетя, не скажу.

Мы прервались, потому что на кухню вошел Роберто, муж тети Эммы, такой же маленький и кругленький, с большой, крепкой головой и глубоко посаженными глазами проныры. Он поприветствовал нас бодрым «чао, белле!», налил себе кофе, взял со стола газету и направился в гостиную.

— Ишь расселся, — по-итальянски проворчала тетя Эмма. — А кто будет тесто для равиоли замешивать? Кто ступеньки подметет? Кто зеркала вымоет? Одни обещания!

— Пять минут, cara, пять минут.

— Что «пять минут»? С самого утра только и слышу, что «пять минут», а уже пять сотен минут прошло! — В сердцах она шлепнула ладонью по столу. — Угораздило же выйти за лодыря! Помощи по дому не дождешься!

Тетя резко поднялась со стула и принялась доставать из холодильника и шкафов ингредиенты для теста, демонстративно хлопая дверцами и с громким стуком опуская предметы на столешницу.

— Я вот что еще думаю, Полечка, — пробормотала она своим обычным добродушно-участливым тоном, когда мука, соль, яйца и вся необходимая утварь оказались перед ней. — А может, это карма такая? Пьерлука, наш сосед, однажды пнул собаку, а на следующий день у него трубу на кухне прорвало.

— Какая карма? Я даже флиртовать себе ни с кем не позволяла все эти три года, — возмутилась я.

Надев очки, тетя Эмма отмерила на весах муку, потом, отставив пакет в сторону, сказала нравоучительным тоном:

— Эх, карма наша, Полечка, складывается не только из поступков в этой жизни, но и во всех прошлых. А также из поступков родителей, дедушек и бабушек, — всех-всех наших предков. Рассказать тебе секрет?

— Ну.

— У мамы твоей в молодости случился роман. Со знаменитым художником, итальянцем. Она тогда совсем другая была, вроде тебя сейчас. Молоденькая, восторженная. Училась в Италии, а твой отец ждал ее в России, — с придыханием заговорила тетя Эмма.

Sei un coglione! Un figlio di puttana! — ветер донес громкие мальчишеские голоса, ведущие о чем-то яростный спор. Я перевела взгляд в окно, на двух подростков в одинаковых желтых футболках, препирающихся посреди улицы. Тетя Эмма, сделав мне жест рукой, распахнула пошире форточку, высунула голову и разразилась длинной тирадой. Мальчишки дали деру.

— Это близнецы Брисколо, — пожаловалась она. — Житья от них нет. Каждый день дерутся. У меня от их отрицательной энергетики фиалки на подоконнике усохли. Клянусь тебе, десять лет стояли, а как Джулио и Клаудио появились на свет и начали ругаться, сразу и усохли. Я дрожу за свои бугенвиллии. Так о чем это я, Полечка?

— У мамы был роман, — подсказала я.

— Ах да, да, все точно так. И все начиналось как настоящая сказка. Были звезды, были живописные закаты, были ужины при свечах… Она его портрет написала. Я сама-то портрет никогда не видела, но Аня говорила, лучшая ее работа. И я ей верю, она ведь всегда очень критичная была к себе. Он ей и жениться обещал, и Аня уже подумывала как бы ей все бросить, да и уехать в страну оливковых плантаций и виноградников. Только из-за Марка, брата моего, у нее кошки на душе скребли. Думаю, Полечка, была бы ты сейчас итальянкой, да вот вышло так, что оказался этот благоверный типичным «флюгером». Имелась у него невеста в Трентино, и бросать ее он не собирался.

— Правда? Как мама об этом узнала?

— Невеста эта приехала в город, разыскала ее, да и кажется, отвесила пощечину на глазах у других студентов. Стыд какой. Аня, конечно, была разбита. Уничтожила портрет своего любовника. Зачем-то выбежала на улицу под проливной дождь в пижаме, говорила, что видела фантом… Кто их художников разберет, что именно она хотела этим сказать? Творческие натуры, — тетя с уважением покрутила пальцами в воздухе. — А дверь в ее квартиру была на английском замке, и ключ Анна с собой не взяла, оставила дверь открытой. Но ветер бушевал тогда с такой силой, что та возьми и захлопнись.

— Ужас какой!

Я прочувствовала всю безысходность ситуации, в которую попала мама. Темный мокрый город, в ботинках хлюпает вода, стекает с волос за шиворот, и она совсем одна посреди чужой улицы, с пронзенным стрелой сердцем, а со спины подкрадывается зловещая фигура в маске — то ли призрак, то ли убийца.

Мои ладони похолодели, вспомнив прохладу папье-маше. Зачем мама хранила маску все эти годы? Ей так важно было знать, что увиденное не было игрой воспаленного мозга, или же маска являлась для нее чем-то большим: символом доверия и предательства?

— Тогда она и слегла в лихорадке, — продолжила тетя. — У нее началась пневмония, и Марк и ее семья первым же рейсом вылетели во Флоренцию. Там они оставались с ней, пока она не поправилась. А потом все вместе вернулись домой: твоя мама наотрез отказалась оканчивать школу. После пережитого она нарисовала лишь одну работу и подарила ее мне. Она сказала, что все поняла, и эта картина — абсолютная истина. Бредила, бедняжка. Картину я, кстати, повсюду вожу с собой, но на стену такую не повесишь: уж больно мрачная.

— Правда? — загорелась я. — А можно посмотреть?

— Конечно. Только мне нужно закончить с тестом. Ничего, Роберто тебе покажет. Робби! — во всю мощь легких завопила тетя.

— Cosa?!

— Возьми ключ и покажи нашей гостье ту картину из чулана, что Анна нарисовала.

Роберто вразвалочку, насвистывая себе под нос, проводил меня до двери у ванной комнаты, отпер ее и щелкнул выключателем лампочки.

— Eccolo!

Толстым пальцем он указал в дальний угол, где между палок для швабр и лестницей-стремянкой красовалась одна единственная картина.

Я подошла ближе. Как и следовало ожидать, это был портрет. Но на этот раз, групповой. На портрете были темные смазанные фигуры, все в кривляющихся карнавальных масках, вместе сливающиеся в единое черно-серое месиво, а между ними, прямо в центре, был изображен юноша с чистым, открытым лицом и белым щенком на руках. Будучи прямо в гуще толпы, он с ней не смешивался. И казалось, от его бледного лица исходит сияние.

Постояв пару минут у полотна и чувствуя странную тяжесть на сердце, я вернулась на кухню.

— Тетя Эмма, а можно забрать ее?

— Да, конечно, — с живостью откликнулась та. — А не хочешь еще посмотреть рисунки Пьерино? Он на каждое рождество и важную дату приносит в дар свои картины, у нас их столько накопилось, мы уже не знаем, куда их складывать…

— Нет-нет, спасибо, — поспешила возразить я. — Я возьму только мамину.

Чуть позже, когда тесто настоялось и начинка из грибов и сыра была готова, мы с тетей на пару принялись лепить равиоли.

— Меньше, меньше бери, а то на все не хватит! Это тебе не вареники, — поучала меня она.

— Теть Эмм?

— М-м?

— Получается, мама вернулась в Питер, они с папой поженились, и он так ни о чем и не узнал?

Тетка довольно усмехнулась, посыпая стол мукой.

— Эх-х, Поля! Отец твой, мой брат, святой человек, так и знай. Так и знай! Когда она слегла с горячкой, и он к ней приехал, она все ему рассказала. Только и не требовалось этого вовсе. Он уже и так сам все знал.

— Как так?

— А вот так, — передразнила меня тетя. — Я тебе говорила, твоя мама нарисовала портрет этого своего amante, Марк приехал к ней в гости, увидел портрет и все понял. Но ничего ей не стал говорить. Зато когда вернулся в Петербург, был мрачнее тучи, всю душу мне излил. Я его утешала, говорила, что глупости все это, разве ты не знаешь Анну… А он говорил: «Но портрет, я же видел портрет!» Ну не в стиле же ню был этот портрет, возражала я. А он руками на меня махал, вроде как не понимаю я ничего.

— И что было дальше? — с жадностью перебила я, не замечая, что последняя равиолина вышла скособоченная, как ушная раковина.

— Они поженились, — просто ответила тетя. — Родилась Аллочка. А потом и ты.

— Значит, он простил ее?

— Простил, хоть и, видит Бог, прощение это далось ему тяжко. Очень уж гордым был мой брат в свои молодые годы.

После этих слов тетка пустилась в рассуждения о любви, предательстве и смерти, начала рассказывать о своих предыдущих мужьях, и я перестала слушать.

За ужином я думала о найденном дневнике, о картине в чулане, о карнавальной маске, пока в памяти не начали всплывать моменты из жизни нашей семьи. Маленькие и незначительные моменты, но очень выразительные. Я вспомнила, как мама с папой разучивали сонату Бетховена: он играл скрипичную партию, она — фортепианную. Вспомнила, как отправляясь на шоппинг, мама всегда возвращалась с одеждой и обувью для отца, который как огня, избегал торговых центров. Вспомнила, как в прошлом году папа решил устроить маме на день рождения сюрприз и собственноручно испек медовый торт, кривой как муравейник и приторный как соты, и как мама, превосходная кухарка, нахваливала его, отрезая себе щедрые куски…

Нам часто кажется, что мы хорошо знаем своих родителей, а они совсем не знают нас. Мы не даем о себе лишних деталей и всегда осторожно выбираем выражения, закрываем двери комнат и не оставляем на виду мобильный. Родителям трудно принять, что мы взрослеем. А нам — что они когда-то были молоды.

Но раз меж временами откроется мост — все как было вернуть уже не сможешь. Раз увидев хрупкую натуру, пережившую бурю на деревянном плоте, чтобы познать истинную суть красоты, уже не поддашься обману холодной улыбки и царственной стати. Раз обнаружив юношу с белым щенком на руках, не испугаешься белого халата и острого скальпеля. Раз постигнув реальных людей за картоном их социальной роли, поймешь, что душа человека не знает возраста. Это все маски, которые мы носили и будем носить всю жизнь. Sua cuique persona, как говорили древние.

Sua cuique persona.

Комментарий к Глава 5. Sua cuique persona

Sua cuique persona (лат.) — каждому своя маска.