Венеция 1576

— Я люблю другую, финита!

Джузеппе отвел глаза в сторону и отступил на шаг. Страшные слова качнули землю, отвлекли Марию от похоронного набата скрывшихся в мрачных переулках глашатаев.

— Песте! В Светлейшую пришла Чума! Покайтесь жители Венеции, ибо мы согрешили!

Ночь ощетинилась пиками стражников, проверяющих гнилые кварталы в поиске зараженных. Небеса над мокрым городом полыхнули отблеском факелов, отгоняющих морок, притаившийся под арками мостов.

И вздрогнули храмы от органных токкат, и вознеслись к небу бесполезные молитвы укрывшихся в его стенах горожан.

И, лязгая зубами, шептали люди, будто прибыла Чума с шелковым караваном, перезимовала в доках Торчелло, созрела на весеннем солнце, и, оседлав изъеденных блохами крыс, доплыла на них до Риальто. Гулом сплетен разлетелась она по торговым улочкам, растеклась песнями по кружеву каналов, обернулась ложной прохладой в колодцах — поцци. Стала карой Господней за свободные нравы Венето. Апокалипсисом, спустившим на город цепных псов.

Твоя партия, адская виолончель, затми болью орган, терзай сердца, рви души, мощи дорогу в огненную пропасть!

Марии нет дела до обреченного города, она простилась с жизнью, услышав слова Джузеппе.

Нет дела до смрада сжигаемых на кампо останков, до катафалков, черными призраками скользящих по каналам, везущих зараженных в последний путь, на Лозаретто, остров — погост.

До отца и матери, захлебнувшихся этим утром кровавой пеной.

До тел подруг, дымящихся на площади перед Компанилой, навеки покинутой Ангелом.

До истошного крика ворон, ссужающих круги над свалками, предвкушающих обжорный пир.

Нет дела до голодных голубей, снующих под арками покинутого дожем дворца.

Кроме нее, безмолвного призрака, лишь их милует Смерть. Птицы дарят Чуме крылья и разносят по ветру.

И царит повсюду, Черная, смрадная Госпожа, отвергающая единственную душу, тщетно молящую об уходе.

Падучий мор настиг неверного Джузеппе и упокоил в чужих объятиях. Кара Господня ворвалась в палаццо Дарио, сочетав его вечными узами с новой избранницей.

Разорвав их, Мария встретила рассвет, прижимаясь к окоченевшему телу возлюбленного, лобзая припорошенные смертью уста. Глотала, давилась, пила болезнь. Но медико песте, чумные лекари, заколов безумицу ржавыми прутами, отогнали от трупа.

И пала горестная дева ниц, забилась в угол, спасаясь от когтей людей-птиц.

Под натиском горя дрогнула ее вера, приоткрылась отчаянью душа. Теряя рассудок осквернила Мария Святое распятие.

Присягнула Тьме, как последнему убежищу, обретая обещанный врагом покой.

И нежилась в сладкой агонии, обласканная пламенем костра, оплакивая тонущий в лагуне город, навеки лишивший ее души, гиблое место, приютившее когда-то Черную Смерть.

Место, куда будет всегда возвращаться с первым ударом Мараньона, чтобы увлечь в сети новую жертву, очарованную качающейся на волнах застывшей во времени Венецией.