Венок сюжетов

Слова, которые не улетели

«Если бы не Владимирский – жизнь была бы просто невыносима»,– эта фраза звучала бессчетное количество раз. Произносившие ее были людьми разных возрастов и профессий, объединяло их одно – все они, так или иначе, ощутили на себе влияние Бориса Абрамовича Владимирского. Пожалуй, самый частый эпитет, который употреблялся по отношению к нему теми, кто бывал на его лекциях, читал его статьи, посещал его киноклуб, – это слово «блистательный». И этот эпитет не преувеличение. Действительно, Владимирский – особое явление культурной жизни 1970 – 1990-х годов. Его звания лишь в малой мере могут дать представление о том, что значила его деятельность для многих современников. Кандидат театроведения, старший научный сотрудник Одесского литературного музея, преподаватель-почасовик университета и театрально-художественного училища – согласитесь, не такой уж серьезный статус для человека, «делавшего погоду» в культуре Одессы, причем в культуре реальной, а не в графике-отчете какого-нибудь исполкомовского инструктора или обкомовского зама. Впрочем, Владимирского трудновато было вписать в какой-либо график или табель о рангах, которые регламентировали нашу жизнь во времена застоя. Там, где появлялся Владимирский, кончался застой и начиналась жизнь. Поэтому его имя говорит гораздо больше, чем иные должности и звания.

Кинематограф, театр, литература – все эти виды искусства входили в сферу его деятельности, которую, пожалуй, можно назвать одним емким словом «просветительство». И если, пользуясь режиссерской терминологией, разложить эту деятельность на «простые действия», то это будет выглядеть так: читал лекции перед различными, преимущественно интеллигентскими аудиториями, произносил вступительное слово перед фильмом, организовывал дискуссии после его просмотра, писал статьи для провинциальной прессы и крайне редко – для столичной, был одним из главных авторов тематической структуры отдела литературы послереволюционного периода Одесского литературного музея. В общем, не так уж мало для человека, едва перешагнувшего сорокалетний рубеж. Но на самом деле эти «простые действия» дают представление лишь о малой доле того, что было сутью его работы и составляло притягательность его личности. Дело в том, что Боря говорил в те годы, когда и простые смертные, и даже Генеральные секретари лишь читали по бумажке то, что написали совсем другие, часто не очень умные люди.

Говорил он виртуозно, убедительно, завораживающе, потому что обладал давно забытым в СССР ораторским искусством и незаурядным темпераментом. Его лекции бывали настоящими фейерверками, сверкавшими энциклопедической эрудицией, блестящим юмором, неожиданностью подхода.

И, что очень важно, он говорил правду, которую, как сказал герой Булгакова, говорить легко и приятно, но всем хорошо известно, что за эту правду многим приходилось расплачиваться если не свободой и жизнью, то хотя бы изломанной судьбой. А вот Владимирский умел говорить, когда другие не смели.

И речь здесь не о политическом противостоянии. Упаси Боже, он не ссорился с законом и не произносил крамольных речей. Он не призывал к уничтожению существующего строя и не готовил взрыва здания КГБ. Но при этом его деятельность абсолютно противоречила той системе тотального вранья, которой были повязаны все гуманитарии Советского Союза. «На вашу демагогию у нас найдется наша демагогия», – говаривал он, когда ему рассказывали, как отъехал от его пассажа, посвященного полузапрещенному писателю или режиссеру, очередной обалдевший от такого нахальства чиновник от культуры. Фактом своей деятельности он показывал, как нужно выживать, не теряя своих убеждений и человеческого достоинства, в системе, обрекавшей личность на полную моральную деградацию.

Когда он, представительный и вальяжный, в галстуке-бабочке и темно-синем велюровом костюме появлялся перед аудиторией, возникала особенная наэлектризованная атмосфера, в которой слушатели начинали чувствовать себя причастными к великому процессу развития культуры человечества.

Этому предшествовала серьезнейшая, огромная работа ума и души. И абсолютная незащищенность. Все бывало в жизни Бориса Абрамовича – и вызовы в Комитет Глубокого Бурения (так, как вы догадываетесь, называли КГБ – ведь смех убивает страх, а временами было страшновато), и классическая бедность, и абсолютная невозможность продвижения по службе, и то, что он был невыездным. Он, которого строгие прибалты считали лучшим театральным критиком страны, видел, как калечат его статьи в одесской периодике, и вынужден был считаться с диктатом чиновников, которые в интеллектуальном плане не опережали уровня первоклассника.

Но слушатели не догадывались об этом, да и не должны были. Он, как Вергилий для Данте, становился для них проводником в чарующий мир вечного и прекрасного искусства. Он умел придавать новый блеск полузабытым именам и открывать новые горизонты там, где другим виделась глухая стена. Он умел сшивать отдельные этапы истории в единую, вечно движущуюся, переливчатую ткань бытия, вызывая у современников чувство сопричастности ко всему, что происходило, происходит и будет происходить в нашем огромном и удивительном мире. И растворялись железные занавесы, и пропадали барьеры и границы – неважно, говорил ли он о литературе или о театре, о поэтах или комедиантах, о знаменитостях или о тех, кто заслужил славу, но остался безвестным. Знание оказывалось притягательным, как любовь, как прогулка под майскими звездами, как путешествие на неизведанные острова. И долго держались чары, навеянные Владимирским, и жизнь становилась осмысленной, и надежда брезжила в конце тоннеля.

«Слова улетают, написанное остается», – утверждали древние римляне. А ведь главным инструментом Владимирского было звучащее слово. Он не издал ни одной книги – предложения и обещания были, но, как правило, в последний момент все попытки издаться натыкались на подводный риф этого самого Комитета Глубокого Бурения, – ну не хотел Боря продавать свою совесть за положение в обществе. Не хотел – и все тут. Поэтому его книга появилась уже после отъезда из страны – избранное Исаака Бабеля с комментариями Владимирского, где литературоведческий текст соседствует с художественным и оба выигрывают от этого соседства. Но сборник лекций Бориса Абрамовича выходит впервые.

Слова, вопреки древней пословице, не улетели. Они остались в магнитофонной записи, были заботливо расшифрованы и отредактированы – и вот живая речь Владимирского сумеет попасть и к сегодняшнему читателю. Лекции, включенные в сборник, дают представление о широте интересов автора. Наверняка, если бы он сам готовил их для печати, они бы выглядели иначе. Но именно в том и заключается прелесть этого издания, что оно позволяет услышать живую интонацию автора и в полной мере воссоздать атмосферу аудитории 1986–1988 годов, когда свобода слова в стране только набирала обороты. Три лекции – «Одесса, 1925 год», «Ильф и Петров» и «Театральные пародии» – дают представление и о широте интересов автора, и о глубине его эрудиции. Они занимательны, как приключенческий роман, и читаются на одном дыхании. В них вплетены обширные цитаты из авторов, о которых идет речь. Поэтому создается впечатление не диалога «автор-читатель», а разговора-переклички времен и людей. Жанр этот по-своему уникален, а Владимирский в нем – любезный хозяин дома, созвавший на чаепитие умных и веселых друзей, в том числе и нас с вами. И всем нам вместе невероятно интересно, легко и весело, и, даже расставшись, мы все равно не забудем друг друга.

Владимирский уехал в США. Перед отъездом говорил: «Мне надоело прошибать лбом одну и ту же стену». Если бы немного помедлил с отъездом, то увидел бы, наконец, брешь в этой стене. И эта книга – свидетельство тому, что брешь становится все шире и шире. Что ж – значит, не зря прошибал.

Елена Каракина