Веревочная баллада. Великий Лис

Пролог

В тесном шапито было душно. Жар от нагревшейся ткани шатра опускался на столпившуюся публику, отчего зрители потели, суетились и только больше согревали воздух вокруг себя. Над головами людей роились мухи, которых многие уже отчаялись отогнать. То и дело в первый ряд прорывались дети, расталкивая ноги и юбки взрослых, хотя некоторых ребят усадили на плечи родители, стоящие у стен шатра. Пахло дурно, но жители маленького городка в большинстве своем – работяги, и потому только один мужчина в твидовом пальто и начищенных ботинках прижимал белый носовой платок к лицу. Он недовольно оглядывал собравшуюся толпу, но за представлением следил с явным интересом.

«Цирк мастера Барте» – диковинное и редкое шоу, которому не требовалось зазывал и афиш. Хватало слухов о том, что вереница пестрых фургонов едет в город, как люди откладывали все дела, чтобы посетить представление, каждое из которых начиналось с кукольного спектакля. Объявлял своих артистов – и живых гениев, и смастеренных им вручную персонажей – директор цирка Бартеломью Трувер, известный в народе как мастер Барте. Вот и сейчас первый акт отгремел, а кукольный поклон утонул в овациях. И не успели зрители вдоволь обласкать труппу искренними восторгами, как маленькая сцена была разобрана, а на арене появился прославленный оракул Мэб Ле Гри. Софиты притихли, а одинокая лампа, разукрашенная так, чтобы проецировать россыпь звезд на выступающего и кулисы, сделала свое дело. Шапито погрузилось в таинственный мрак, и множество бликов бегало зайчиками по лицу оракула, когда ассистент проворачивал механизм. Зал замер в предвкушении, зажатые в жарком шатре люди даже дышали тише. И только барабанщик трещал палочкой по краю латунной тарелки, а в самые ответственные моменты, когда Мэб Ле Гри произносил свое предсказание, отвешивал глухой и протяжный удар в титанический барабан. Оракул был сведущ и честен, он всегда говорил правду, какой бы печальной и пугающей она ни была, но сдабривал всякую тревожную новость надеждой. Всем циркачам, а ему больше прочих, выступления в нынешние дни давались сложнее, чем прежде.

Закончив выступление, он покинул завороженную его пророчествами публику, уступив место акробатке Маро. Внезапно послышался свист. Издавал его вовсе не обозленный предреченными бедами и недовольный шоу зритель, а один из жандармов. Три лица в черных мундирах вошли в шапито, расчищая себе свистком и осторожными толчками путь к рампе. На арену вышел мастер Барте.

– Позвольте, господа, что случилось? Ваше дело требует такой спешки, чтобы прерывать номер моей блистательной Маро? – недовольно возмутился он.

Усатый жандарм примирительно поднял руку в белой перчатке и извинился:

– Простите, мастер, никто не хотел вас обидеть. Но я пришел заявить о тревоге. Ваше шапито стоит на окраине, и люди здесь не услышали сигнала. Я с грустью сообщаю, что сюда движутся повстанческие войска, и генерал Паветт требует немедленно эвакуировать гражданских. Мне жаль, господа, дамы, без паники! Не паникуем! Осторожно, здесь же дети! О, прошу вас, женщина… Мастер.

Он коротко приложил руку к козырьку фуражки и поспешил заняться разволновавшимся народом. Мастер Барте развернулся к высыпавшим из-за кулис артистам и пожал плечами. Безропотные работники сцены без его указа побрели разбирать декорации и сворачивать юбку шатра.

– Бартеломью! Барте… Трувер! – звал его кто-то из бурлящего моря людей.

Единственный солидный господин в зрительном зале протискивался к директору. Завидев его, мастер распахнул объятия, как старому другу.

– Людови́к! Милый мой Людовик! Какими ветрами тебя занесло так далеко от столицы? – Он жадно разглядывал знакомца, словно не видел его пару десятков лет, что, возможно, и было правдой.

– Я здесь по делам. Порох, сам понимаешь, порох, – он деловито одернул борт пальто и снова радушно посмотрел на директора.

– Ох, пороховой принц, весь в отца – весь в делах. А он как? Как здоровье его? – Мастер Барте приобнял Людовика и повел его сквозь суету быстрых сборов к своему фургону.

– Почил, почил, – скорбно сообщил гость.

– Прими мои соболезнования!

– Благодарю. Уже двенадцать лет как. А я вот выбрался в захолустье по работе и слышу, твой цирк едет. Думаю, дай загляну. Когда еще свидимся, коль такие времена настали…

– Ой, не говори! Погляди, кто тут у нас! – воскликнул он, когда из фургона выбежал мальчик десяти лет. Впрочем, Людовику, другу детства Барте, не составило труда догадаться, кем юнец приходится мастеру. – Познакомься, мой сын Оливье, который забывает вымыть лицо после того, как поест варенье. Да? Оливье, мой старинный друг Людовик.

Мальчик быстро утерся платком, отряхнул руки и звонко заявил, что ему это знакомство очень приятно.

– И мне, юноша, – признался Людовик, и было заметно, что он не любезничает, он действительно рад видеть семью друга. – Как с тебя рисовали, Барте. А где же мадам Трувер?

По тому, как Оливье растерялся и погрустнел, Людовик и сам понял, что спросил об умершем человеке. Мастер Барте подтвердил его догадку.

Пока они какое-то время беседовали о пролетевших декадах друг друга, на месте шапито осталась только вытоптанная трава, а мимо по дороге пошла колонна солдат. Ряды дул и штыков, устремленных в грозовые тучи, плыли на восток. Людовик поведал, что в столице только и говорят, что о новых восстаниях, и опасаются революции. Мастер Барте знал, как плохо бывает с любой стороны. Он – дворянин, оставивший в молодости дом ради дела кукольника, создал цирк и жил богемной жизнью, о которой мечтал. Он был вхож и в благородные дома, и независим от любых условностей, разрешая себе все, что дозволено простому человеку, – выбор, любовь и потертые, уставшие от путешествий ботинки. Обыкновенно судьба непривязанного художника была завидной и лакомой, а потому легко осуждалась высшим обществом за разнузданность, а народом – за вседозволенность. Но мастер Барте был гением, признанным, любимым. А гениям прощали все: он мог выступать и перед правительственными войсками, и перед повстанцами, и везде ему были рады. Но время шло, более того, наступало, и его тяжелый сапог вынуждал каждого выбрать сторону. Причудливый зеленый фургон – заглавный в цепи других цирковых повозок – ждал, когда пройдет королевская армия и еще не подоспеют революционные силы. Он собирался ехать дальше неторопливо и аккуратно, чтобы ни тряска, ни звон колокольчиков над кроватью, ни эхо далекой пальбы не разбудили маленького Оливье, который еще не знал, насколько неприветливым может быть мир за пределами фургона мастера Барте.

Глава I. Мастер Барте

Несколько городов отменили выступления в последний момент. Цирк возвращал деньги за билеты и этим спасал свою репутацию. Конкуренты считали оплату за сорванные шоу не по вине циркачей невозвратной и сбегали, пока люди занимались более насущными делами, такими как спасение близких, домашнего скота и пожитков. Честность мастера Барте шла цирку в убыток. Но никто его за благородные поступки так и не упрекнул. Денег стало не хватать, и больше всех страдал бедняга Юрбен, который обожал своих подопечных животных, и, вместо того чтобы урезать их паек, досыпал недостаток в кормушки из своей тарелки, а сам жевал хлеб с подсахаренной водой.

Впрочем, и темные дни заканчиваются. Люди устали от непостоянства и паники, стали меньше тревожиться и не так бурно реагировать на ужасы войны. Время шло в ногу с солдатами, и с годами волнения выцветали, подобно полевой форме.

Вскоре выступление в Сантье прогремело так, что окупило все потери с лихвой. Публика до того соскучилась по зрелищам, подобным этому, что артисты дали несколько концертов днем на площади, а кукольный театр и вовсе не закрывался весь день. И все же мастер Барте, рассчитав всех и поздравив с хорошим уловом гонорара и аплодисментов, ближе к полуночи зашел в свой фургон хмурым и будто расстроенным. Оливье не решался докучать ему праздными вопросами, только помог разуться и принес масло для снятия грима. Мастер разомлел от сыновней заботы и пожаловался:

– Кукловоды халтурят. Ужасно! Так играть Солушку! Она же должна порхать – она девушка, влюбленная! А он водит ее как Марту: так бабисто, тьфу! – мастер подбоченился и изобразил разухабистую походку. – А Орсиньо? Ты это видел? Ты же смотрел. Он пылок, внезапен, размашист! То, сё, туда, сюда… Размазня! Меня аж трясет за моих малышей!.. За что им кривые руки бездарей?

Оливье суетился вокруг отца: подавал поздний ужин, отряхивал сюртук, прежде чем повесить в шкаф, нес вязаные теплые носки на ночь. Он смотрел все показы и тоже остался недоволен, но стеснялся высказывать отцу свое мнение. Хотя в толпе детей, из которой он наблюдал все спектакли, вряд ли нашлись бы искушенные ценители.

– И главное, как тромбон глухому: я говорю, они кивают, и тут же все по-старому… Загниваем. Какие звезды у меня были раньше… Где их сейчас взять? Сколько ни отправлял разведчиков в другие театры, цирки, на ярмарки – все одно, хал-ту-ра. На тебя надежда: думаю, может, хоть ты вырастешь и удивишь всех нас.

– Я очень постараюсь, отец, – пообещал Оливье, хотя совсем не знал, с чего начать. Мастер Барте ничему его толком еще не учил, кроме ведения счетов, организации шоу и режиссуры.

– Надо будет тобой заняться, – произнес мастер Барте, словно бы прочитав его мысли. – Вот Сола, например. Давай я тебе расскажу про Солу!

Подстегнутый чаяниями мастера Оливье осмелел и предложил:

– Да сколько раз уже говорили и про Солу, и про Орсиньо. Про всех. Расскажи не о куклах. Расскажи о людях. Ты твердишь мне: «Были звезды». Но я был мал или еще не родился, когда они блистали. Хочу узнать о них!

Его требование удивило мастера Барте, он даже остановил руку с заветренным бутербродом, ждавшим его на столе несколько часов, так он припозднился.

– А и правда, я тебе ничего не рассказывал о том, как мы наше дело зачинали, кто стоял у истоков… Как-то даже странно это, – задумчиво проговорил он.

– Ничего странного: мы с тобой спим по очереди. Я ночью, ты днем. Редкие часы, когда мы можем посидеть вдвоем, а ты не устал и не расстроен настолько, что только и можешь сотый раз заводить шарманку про свою Солу. И потом начинаешь сам храпеть в середине от скуки.

– Не попрекай меня усталостью, молодой человек! – пробурчал мастер Барте. – И не смей трогать Солу. Я сотворил ее по образу твоей матушки…

– Но она не мама, – вернул его в реальность Оливье. – Она очень красивая и талантливая кукла, которую ты обожаешь. Но она не моя мать, сколько ты ни клади ее рядом со мной, чтобы я не боялся засыпать один в фургоне. Я не хочу ругаться.

Редкий вечер покоя: они оба не спят и даже никуда не едут. Утром у них запланировано прощальное шоу. Будет непривычно засыпать в статичном фургоне, обычно его знатно потряхивает на проселочных дорогах. Мастер Барте услышал призыв сына и начал свой рассказ. Внимательный и пытливый Оливье запомнил его по-своему, иной раз упуская совсем неважные детали и превознося в кавычки искрометные цитаты. И вот что у него получилось…

Детище молодого Бартеломью Трувера зачиналось еще в семейном гнезде: он выстругал небольшую кукольную семью и пару раз в месяц давал представление для соседей и гостей дома. Куклы обрастали гардеробом, историями, утварью, домашними животными и новыми пейзажами. Тогда целому миру стало тесно в усадьбе, и Бартеломью отправился в столицу. Эскалотский институт драмы и комедии впервые запустил новаторский курс циркового дела. Площадное ремесло шло вразрез с закостенелым академизмом, но директор известного цирка, ушедший на пенсию с огромным состоянием, сколоченным под куполом шапито, настоял на своем эксперименте. Он взял Бартеломью и Ле Гри еще на первом этапе отбора. Там же эти двое познакомились с Юрбеном – талантливым юнцом, которого старый директор взял под крыло за несколько лет до ухода с арены. Юрбен находил подход к любому животному, словно знал язык любого из них. Он договаривался даже с теми, чей буйный нрав едва не отправлял их на скотобойню. Юрбен никогда не использовал силу и насилие, в его арсенале не было ни одного кнута, ни одного анкуса, ни одного строгого ошейника. И он ненавидел других дрессировщиков за любую неоправданную боль, причиненную живым существам. Бартеломью сразу нашел в нем родственную душу: в конце концов они оба разглядели личности в тех, кого прочие всегда считали обезличенными.

А Ле Гри был особенным даже в их уникальной компании. Он числился среди фокусников, но никогда не обучался никаким другим чудесам, кроме прорицаний. Ему не давались ни карты, ни черные ящики с исчезающими предметами, ни прочие иллюзии, которые пытливый ум смог бы раскусить. Но он зрил в будущее и видел его явно. А иногда, заглянув в него, делался грустным и отказывался говорить, за что получал скверные оценки. Только настоянием старого директора он не вылетел из института. Завистники подтрунивали над его неловкостью и устаревшим фасоном пальто. «Стесняться поношенных одежд и судеб – удел неотесанных мещан», – отвечал Ле Гри. Оправданная тяга ценителей всего древнего, изжитого и наследного сводилась к кастовости не только людей, но и вещей, зданий, шедевров. Главной ценностью Ле Гри была фамильная философия. Провидец щеголял ею при удобном случае: лоск его речей, блеск образования и высшее качество остроумия выделяли Ле Гри на фоне бродячих гадалок, которые едва могли собрать лоскуты слов и междометий в цельное предложение. Утонченная насмешка читалась в каждом его ответе. Ле Гри владел не единственным талантом: он умел находить других таких же, как они трое. Как говорил Ле Гри – фей. Он утверждал, что и сам пришел из далекого замка, в котором живут феи, изгнанные из мира, поэтому распознавал в толпе их лица. Знал, в ком раскроется гений. Однажды он встретил красавицу Маро, которая училась в балетном классе по программе Эскалотского театра оперы и балета. Блистательная студентка, и все мастера прочили ей завидное будущее примы. Все, кроме Ле Гри. Он увидел ее насквозь – вплоть до самой смерти – и до нее же влюбился. В одно мгновение он полюбил пару еще не прожитых декад в маленьком синем фургоне, где по соседству с его фиолетовыми мантиями висели ее воздушные, расшитые жемчугом, стеклярусом и перьями платья. Мэб Ле Гри проплакал всю ночь, а наутро все рассказал Маро. Удивительно, что он нашел слова, убедившие ее прожить такую короткую яркую жизнь, о которой она не пожалела, даже когда мучилась последние сутки со сломанным позвоночником. Он дал ей роковое прозвище Хрустальная Маро: поклонники думали, в честь того, что акробатка была чистая и изящная в своей воздушной стихии, и только Ле Гри знал, что однажды она действительно разобьется. Такова была особенность провидца: он мог делать сиюминутные предсказания непринужденно – сегодня упадет ваза, стоящая на самой верхней полке каморки декораторов, начнется ничем не предвещанный дождь, факир поругается со своей подружкой из-за неубранных вещей и завалится к ним в комнату жаловаться. Однако пророчества о великих людях и событиях приходили к нему самостоятельно и непрошено, и уходили, бросая наедине с пугающими историями, которые не всегда можно было рассказывать. Но Маро все равно: она порхала по сцене, вовсе ее не касаясь, и когда она поверила Ле Гри, ответив на его чувства, то расцвела и возвысилась – над ужасающим обещанием смерти, над тщеславием примы столичного театра, над куполом цирка мастера Барте. Хрустальная Маро умела летать. Деревенские зеваки могли в этом поклясться, а заумные скептики разводили руками и говорили, что инженерный секрет ее номеров воистину уникален. Не было ни тайных подвесов, ни скрытых тросов – Маро летала.

Пирра они встретили на одной из первых ярмарок, где поначалу выступал их немногочисленный цирк. Он был высок – выше любого из мужчин, не широк, но крепок и атлетически сложен. Носил плохо покроенную и заплатанную одежду: было видно, что растет парень быстрее, чем зарабатывает деньги на новые штаны и рубахи. Пирр был неестественно силен – мог поднять телегу и пронести вдоль деревни играючи. К нему не раз наведывались распорядители боев, так хотели заманить его на ринг. Но вопреки своей могучести Пирр совсем не хотел бить людей почем зря. Так и говорил: «Что я, изверг, что ли?» Он многое знал о боли: взрослый парень продолжал расти в высоту, и его спина болела почти всегда, кости ныли, мышцы постоянно тянуло и сводило судорогами. Вопреки боли это был самый веселый и добродушный человек в их пестрой компании. Его сверхъестественное тело требовало особых зелий, изготовленных феями. Ле Гри увидел это и добыл для него необходимые снадобья. Пирр уехал с цирком.

Их пятерка была несокрушима. Безусловно, в коллектив приходили другие артисты, работники сцены, талантливые и не ограненные, но костяк сотворил невозможное. Цирк прогремел на весь Эскалот. Он рос: к веренице из пяти фургонов добавлялись новые обозы – с декорациями, выступающими, костюмами и реквизитом. Спустя шесть лет цирк мастера Барте превратился в передвижной город, становившийся культурным центром любого места, в которое бы ни прибывал.

А потом пришла она – трогательная леди Солей – ясное солнце, осветившее дни Бартеломью Трувера. Несмотря на свое благородное происхождение, девушка поддерживала Барте и его не признанное высоким искусство. Она легко оставила девический комфорт, чтобы попасть в нестатичный мир Барте – они поженились спустя неделю знакомства. Ее восхищенный взгляд провожал его на арену цирка, а по вечерам она встречала Барте как героя, победившего пустоту и скуку.

Любовь была единственным талантом Солей. Зато ее недостатки – болезненность и слабость – мешали ей сопровождать цирк. Она много хворала и доставляла хлопоты, задерживая гастроли. Когда Бартеломью смирился с этой мыслью, он отвез Солей в родовую усадьбу, где прекрасному тепличному цветку было самое место. И за это она стала любить его еще больше. Удивительная была женщина.

Но цирк гастролировал часто, Барте все реже возвращался домой, Солей чахла в одиночестве. И тогда-то все разрешилось самым естественным образом. На свет появился их первенец – Оливье Трувер. Жизнь Солей обрела смысл. Она опекала ребенка, как голубка птенца, три недолгих года, а потом вновь заболела. Барте подоспел только к непритоптанной дождями могиле. А малыш плакал, требовал, чтобы его отвели к маме, и совсем не спал по ночам. Бартеломью не смог оставить его на нянечек и забрал с собой. И спустя время Оливье научился засыпать вечером и спать всю ночь.

На наследственности и заботе о сытости малыша Оли отеческое творчество Барте закончилось. Он мог самозабвенно формировать новую личность для марионетки, но категорически боялся придумывать судьбу Оливье. Мастер Барте опасливо бросал вслух свое желание, чтобы сын продолжил его дело, и на этом осекался. Он совсем не хотел равнять своего живого, любопытного, резвого ребенка со своими исключительными, но все же куклами. Барте нанял для Оли двух учителей, которые путешествовали с цирком и занимались образованием мальчика. Во время их сезонного отпуска наступали каникулы. Распорядок прижился, и исправно работающий механизм не отвлекал мастера Барте.

И вот прошло столько лет, они вдвоем не спят в своем зеленом фургоне, и отец впервые учит сына водить кукол.

– Запоминай, Оли, тембры и интонации, пластика и жесты никогда не будут искренними, если ты не будешь знать лично каждую куклу, которую ведешь. А для этого надо хорошо знать людей, самых разных. Наблюдай, Оли, учись у реальности. И тогда твои персонажи будут откликаться в людских сердцах. Ты не можешь стать просто актером: ты должен быть поэтом, костюмером, режиссером, хореографом, критиком! Ты должен так искренне желать оживить их, – мастер Барте закрыл глаза, сжал сотрясаемые ладони в кулаки и крепко прижал к груди, – так хотеть этого, чтобы тебе пришлось поверить в это на время выступления. Помнишь, я всегда вожу тебя посмотреть на кукольные театры конкурентов, когда представляется возможность? Так. Что делают их персонажи? Что они делают друг с другом?

Оли задумался. Он видел много выступлений, удачных и не очень, но отец желал, чтобы мальчик нашел в них общую черту. Ошибку, которую мастер Барте никогда не допускал сам.

– Они всегда дерутся, – задумчиво произнес Оли, отчего мастер взглянул на него с надеждой и умилением. – Они всегда сводят сценарий к тому, что задира бьет другого персонажа.

– Зачем они это делают?

– Потому что задире нравится обижать слабых…

– Не куклы, – прервал мастер. – Люди. Зачем они бьют одними куклами других?

Оливье нутром чувствовал, что это один из самых важных вопросов, которые когда-либо задавал ему отец. И он ответил:

– Потому что всем кажется это смешным. Толпа любит смотреть на бои, неважно, кукол, мужчин, собак или петухов.

– Верно, верно, мой мальчик, – мастер Барте одобрительно гладил его по плечам и голове. – Но скажи, делают ли так наши куклы?

– Нет.

– Но мы собираем аншлаги и срываем овации?

– Да.

– Почему?

– Мы нашли что-то лучше боли и избиения?

– Верно, верно, Оли, мы нашли, – ликовал растроганный мастер Барте. – Что же это?

– Мне сложно выделить что-то одно… – неуверенно начал Оливье, но, судя по тому, как отец кивал, его мысли были на верном пути. – Любовь, красоту. Может, правду. Ты иногда добавляешь шутки, высмеивающие этого мерзавца Мытаря и того коммерсанта, и даже политиков. Я не дурак, я все понимаю, да и зритель понимает. Поэтому пусть будут любовь, красота и правда, – твердо заявил Оливье, а потом протянул: – Наверно, все то, за что можно было бы бить одними куклами других, но ты делаешь так, что не приходится.

Мастер Барте рухнул на кушетку. Его глаза увлажнились, а рука прикрывала рот. Он кивал и смотрел на свое маленькое гениальное творение. Оли даже немного смутился его хвалебного взгляда. Мастер Барте так ждал, что близкие его поймут, как однажды понял Ле Гри.

– Запомни, Оли, для того, чтобы драться, хорошему человеку нужна смелость, а плохому – повод. Если однажды ты не найдешь, куда увести сюжет, кроме как в битву, то пусть сражаются. Пусть куклы дерутся. Но если ты смог сделать их по-настоящему красивыми, любимыми и честными, зрители никогда от них не отвернутся.

Оливье показалось, что мастер Барте шмыгнул носом. Он начал перекладывать пледы и недошитые фрагменты костюмов, расчищая кушетку перед сном. Обыкновенно она была похожа на воронье гнездо: горы тряпок, деревяшек и блестяшек. Оливье раньше не напрашивался, но сейчас было самое подходящее время.

– Отец, можно мне взять марионетку?

Мастер Барте даже не поднял на него взора, только помахал в сторону полок.

– Да-да, возьми Солу, поиграй.

– Я не хочу играть. Я хочу попробовать водить, – сказал он, отчего мастер все же уставился на мальчика. – И не Солу.

– Так это… Ну. Возьми Орсиньо, – предложил растерянный мастер Барте. Он совсем не ожидал, что Оли захочет так скоро приступить к практике. – Хотя нет, его не бери, рано тебе еще. Возьми этого…

– Я хочу взять Живаго, – попросил Оливье.

Мастер Барте вновь удивился. Впечатленный вкусом сына, он поджал губы и кивнул.

– Пусть будет Живаго, – протянул он руку в пригласительном жесте.

– Спасибо, – просиял Оли и резво вскарабкался по сундукам и коробкам, чтобы достать почтенного драматурга с антресоли.

Он еще раз поблагодарил отца и выскочил, счастливый, на улицу. Вслед ему донеслось: «Только не уноси его далеко. Старику четверть века!» За спиной скрипнула створка двери.

Оли побежал к обозу с разобранной сценой, по дороге прихватил старый светильник в виде причудливого домика и поджег фитиль внутри с помощью соломинки и уличного факела. Россыпь лучей, пробивающихся сквозь намеренно дырявую крышу, добавила ему веснушек на лице, и без того щедро ими усыпанном. Он с грохотом опустил фонарь на сложенные доски для помоста, чинно усадил Живаго рядом и сам уперся руками, вплотную приблизив лицо к длинному и острому носу марионетки. Оливье думал. Его мысли почти скрипели в нем, как опоры над их головами.

– Так-так, мастер Живаго, давайте вспомним вашу историю, – обратился он к кукле. – Один из первых проектов моего отца, без причины заброшенный. Поэт, драматург, ученый. Прекрасно, почему отец в тебе разочаровался? «Смотри на людей». С кого он тебя писал? Неужели с себя?

Мастер Живаго ни в чем не признавался, только его черные кудри, выбившиеся из-под магистерского бонета, развевались на ночном ветру.

– Будто у тебя есть все хорошее, но нет ничего плохого, – рассуждал Оливье. – Будто ты никогда не совершал ошибок.

Если Живаго случалось выходить на сцену, то только как наблюдателю и рассказчику – он читал тексты прологов и эпилогов и изредка – песни хора. Неужели мастер Барте доверил кукле лишь авторскую прямую речь, но не расщедрился на собственные амбиции и мечты, заключенные в пределы многомерного ящика кукольной сцены?

– Я всегда думал, что под твоей мантией горб. Ты натрудил его многолетней книжной работой. Однажды я спросил папу, и он сказал, что не задумывал никакого горба. Скорее всего, это складки одежды, созданной без хороших лекал – откуда бы их было взять мастеру в начале пути? Это скучно. Пусть у тебя там будут крылья. Ты вынужден прятать их ото всех, потому что в университете сначала не поверят, а после измучают тебя. Ты больше не будешь ученым, а будешь подопытным. – Оливье гладил двумя пальцами выступ под холкой Живаго. В небе прогремело. – Поэтому у тебя есть секрет. И не один. Еще ты влюблен в актрису, но скрываешь и это. А чтобы чаще с ней видеться, ты пишешь новые пьесы. Ты первым и последним уходишь со сцены, сидишь на самом верху шкафа, наблюдая за миром. Ты рассказываешь десятки чужих историй и никогда не делишься своей.

В небе снова пророкотал гром. Оливье вскинул голову. Стена дождя в один миг обрушилась. Мальчик раздосадованно повернулся к марионетке.

– Ох, и отругает же меня папа! – Он потянулся к завязкам на навесе и опустил пологи. – Прости, Живаго, не могу отнести тебя на место. Ты промокнешь, и краска на твоем лице точно потечет. Дождись меня здесь, – он погрозил указательным пальцем. – Я заберу тебя утром.

Сказав это, Оли выскочил наружу и бросился к зеленому фургону, мгновенно промокнув до нитки. Только сокрытая ночью, ливнем и вощеной тканью навеса старая кукла впервые подняла правую руку и потянулась ею за спину, чтобы ощупать то место, где черная мантия выпирала сильнее всего. И тогда, тоже впервые, Живаго улыбнулся.

Глава II. Оливье

Оливье говорил с Живаго два дня. Он взъерошивал свои волосы, словно пес, разгоняющий блох, в надежде доскрестись ногтями до мозга. Оли не верил себе, но верил кукле. Живаго рассказывал о молодом мастере Барте, о фамильной усадьбе, о том, как дожидался его в крохотной комнате студенческого общежития. А на третий день Оливье набрался смелости и пришел к отцу. Мастер Барте молча выслушал сначала сына, а потом и марионетку. В фургоне повисла пауза, казалось, можно было услышать вдалеке нарастающий звук трещащей медной тарелки. Но вместо барабанной кульминации мастер Барте сказал: «Что ж, ясно». А потом он протянул руку Живаго, и тот поднял свои блестящие янтарные глаза, такие же, как у самого Барте, и пожал два пальца своей костлявой ладонью. Обе руки – большая и маленькая – были перепачканы черным градиентом чернил, никогда не вымывающихся из шершавой кожи ремесленника.

– Я рад! – тихо, но искренне заверил мастер Живаго.

– Я тоже, старый друг, – ответил мастер Барте.

Знакомство изменило жизнь Оливье, а позже и всего цирка. Мастер Барте занялся обучением сына: он сидел с ним за изготовлением деталей будущих кукол, написанием пьес, брал его на репетиции. Несколько месяцев прокатились мимо акробатическим колесом. И едва Оливье выдохнул, как отец преподнес ему новое потрясение. В один из дней он твердо заявил, что театру нужна реформа, и уволил всех кукловодов. Расслабленные марионетки сидели тремя рядами перед Труверами, и все они были неподвижны, даже оживший Живаго.

– Ты помнишь, что в точности делал? – спросил мастер Барте.

Оливье смекнул, о чем речь. Он помнил.

– Я придумал ему личность.

– Но у него была личность, – поправил мастер.

– Нет, – возразил Оли. Он впервые вступил с ним в спор о театре. – У него были… дела… задачи, как у персонажа пьесы, которому не надо жить за ее пределами. А я обрисовал его черты, те, что подмечал по ночам, разглядывая его перед сном. Это было похоже на эскиз – ты редко его делаешь, только когда «нагуливаешь» вдохновение. Если бы я знал, мне стоило лучше постараться.

Он виновато посмотрел на Живаго, но тот склонил почтительно голову, выражая благодарность.

– Хм, правда, правда, – признал мастер. – А у кого, по-твоему, в нашем театре есть свои черты? Вне сцены.

– Думаю, у Солы точно есть.

Оба взглянули на упомянутую девушку. Она сегодня была облачена в лучшее из своих платьев – из яркого желтого шелка с огромным бантом на поясе и кружевным высоким воротником. Рыжая куколка сидела неподвижно, едва склонив голову набок.

– Ты – талантливый мальчик, Оли. Иначе и быть не могло. В свои двенадцать лет…

– Мне тринадцать, – перебил Оливье. А когда отец посмотрел на него с удивлением, сказал: – Позавчера мне исполнилось тринадцать.

Мастер Барте устало выдохнул. Вина ужалила его, как неудачно приколотая булавка. Он постарался ее выудить.

– Что ж, я ужасный отец. Нет, нет, это правда. Я почти не обращал на тебя внимания, а теперь, когда получил подтверждение, что ты пошел в меня, нагрузил работой, как взрослого. Даже забыл о таком важном празднике, – повинился он.

– Не то чтобы мы регулярно его праздновали, – пожал плечами Оливье. – Я помню раза два, нет, три. Два раза инициатива принадлежала Маро. А потом она умерла. Ле Гри поздравил меня с семилетием.

– Не добивай меня, Оли, – помотал головой мастер.

– Это не в упрек, – мальчик посмотрел вслед отцу, который с тяжелым вздохом присел на расписанный куб и стянул чепец с головы.

Смотр марионеток проводился сегодня неспроста: мастер хотел поручить ему весь театр. Но Оли, до того вдохновленный, сейчас был напуган. Он не мог оживить их всех.

– Я не понимаю, как это сделать, – начал Оливье. – Я совершенно не представляю, каким должен быть настоящий Орсиньо или старик Женераль, или его слуга, или девица, за которой он постоянно ухлестывает, или…

– Оли, Оли, постой, – мастер Барте взял его руки в свои и принялся успокаивать.

– Я ошибусь. Я совсем не знаю людей за пределами нашего цирка. Я не… – он запнулся. Он даже не знал, чего не знает, – таков был парадокс его невежества.

Мастер Барте гладил мальчика по волосам и рукам, словно баюкал плачущего ребенка. Он совсем не разобрался за эти годы, как обращаться с сыном, и вот ему уже тринадцать лет, и когда дети перестают быть, в сущности, детьми?

– Я не тороплю тебя, – убеждал он. – Нисколько не подгоняю. У тебя есть талант, его нужно развивать. Я выгнал кукловодов не потому, что рассчитываю на твой скорый успех. Просто хочу, чтобы ты учился без гнета зависти и интриг артистов, которые рано или поздно поймут, что не годятся тебе в подметки. Мальчик мой, скажи, если желаешь, чтобы тебя оставили в покое… Невозможно принудить быть творцом.

– Я хочу, я очень хочу, – на ресницах Оливье собирались слезы, плечи едва заметно дрогнули. – Но мне так страшно… Они же потом будут живыми, правда, живыми. Ошибаться никак нельзя.

Мастер Барте широко улыбнулся и потрепал Оливье за щеку.

– Это как с детьми. Им нужно дать жизнь и еще то, на что ты способен расщедриться. И все. И на этом – все.

Оливье поджал губы, и уголок его рта уполз куда-то набок. Он так сдерживал эмоции. Оливье размашисто кивнул, тряхнув черными кудряшками. В растворенной под тканью шатра тишине пахло тяжелой сладостью театральных костюмов. Мастер Барте безмолвно подобрал сюртук со спинки стула и пошел на выход. Оливье так и стоял, понурив голову и держа руки в карманах брюк. Мастер обернулся и бросил ему напоследок:

– Мы все равно ошибаемся.

Полог закрылся за ним, как кулиса в конце акта. Трава под подошвами ботинок была влажной и холодила ноги. Оливье поднял взгляд на безучастных марионеток. И только Живаго неловко ему улыбнулся и сказал: «Мне нравится, каким вы меня сделали». Приободренный Оливье улыбчиво наморщил нос в благодарность. Его глаза шарили по рядам в поисках следующего творения. Но на ум ничего не шло. Тогда Оливье позвал Живаго: «Пойдемте!» – и протянул руку. Тот вскарабкался по его рукаву и уселся на плечи, как ребенок на шею отца в толпе. И Оливье пошел искать материалы для творчества.

Цирк стоял в небольшом городке под говорящим названием Шевальон. Большинство местных жителей происходили из военной аристократии, и потому местное общество походило на закостенелое дворянское собрание – матушки, тетушки, дети, старики и незамужние девицы, ожидающие, когда в соседние дома вернутся отпускные офицеры. Тихое, чинное место. В таких местах на деле правит не губернатор, а какой-нибудь совет попечителей из почетных горожан, которые обожают гирлянды из фонариков, ухоженные клумбы и сезонные мероприятия. Любой балаган вызывал у них чистоплюйскую панику, поэтому бродячих артистов они не привечали. Однако происхождение мастера Барте давало им возможность найти оправдание своей радости от посещения его представлений.

Накануне Дня солидарности город был украшен теми традиционными и неброскими элементами, каких обыкновенно не встретишь в деревне. Начинало холодать, и Оливье кутался в плащ с пелериной, вдобавок на его голове был вязаный колпак – красный, в тон таким же митенкам. Он всегда выглядел немного причудливо, как и отец, у которого он перенял привычку надевать с современными новыми вещами старый театральный реквизит. Впрочем, и Живаго на его плечах не добавлял ему опрятности. Оливье забежал в булочную, в которой урвал последний коричный пирог. Он жевал его на ходу, жадно поглощая не только его, но и образы окружающего мира. Он так загляделся на украшенное игрушками дерево, что случайно толкнул кого-то и тут же попросил прощения. Пострадавшими от его неуклюжести оказались остатки пирога, упавшие на землю, и милая девушка. Она растерянно ответила, что в порядке. Однако ее взрослая спутница мгновенно взъярилась.

– Ужас, мальчишки Бартеломью разводят настоящий бардак на улицах! И даже не извинился! – возмутилась она.

– Извините еще раз, мадам, – повторил Оливье, хотя и не скрывая недовольства.

– Где он вас понабрал? Правду говорят, его цирк претерпевает упадок, – она морщила нос, словно Оливье дурно пах. – От вашего вида весь декор идет насмарку!

Смущенному мальчику захотелось себя обнюхать, хотя он был уверен, что отличается чистоплотностью.

– Мне и за это извиниться, мадам? – приподнял бровь Оливье.

Его живое лицо было наделено выразительной мимикой. Он мог изобразить любую мысль одним только выражением лица. Леди почуяла сарказм.

– Еще и дерзит! Я напишу мастеру Труверу о тебе и прочих хулиганах! Моя кузина знакома с ним! Можете быть уверены, что работу вы потеряли! – гневно пообещала она.

Оливье сначала вспыхнул, но тут же откашлялся и произнес:

– Это вряд ли, мадам. Хотя я могу передать выражение вашего недовольства своему отцу. Как вас представить мастеру Барте?

Массивная нижняя челюсть дамы отвисла, и она шумно запыхтела.

– Отцу?.. – недоверчиво проговорила она, хотя и растеряв прежний напор. – Ты – сын Бартеломью Трувера?

Оливье улыбнулся и отвесил поклон.

– К вашим услугам, мадам, – он нахально подмигнул девушке, совсем забившейся за спину неугомонной спутницы.

И тогда девушка улыбнулась. Но заметившая их переглядки леди резко повернулась, отчего ее идеально закрученные букли у висков запружинили.

– Негодница! – прошипела она девушке. – Едва встретила джентльмена и уже рада глазки строить? Дома, – процедила она с пышущей злобой, а потом повернулась к Оливье и с натянутой улыбкой сказала: – Вам следует быть аккуратней, у нас очень узкие тротуары. Мы специально отвели две трети территории под газоны. А как ваш папенька? Вы – ?..

– Оливье, – представился он, все еще поглядывая на девушку, словно назвал свое имя для нее.

– Оливье, точно! – сказала леди, будто когда-то знала его имя, чего, конечно, не было. – Ваш папенька не изволит посетить сегодня вечером собрание нашего Благотворительного фонда у меня дома? Мы готовим выступление, и все средства от него хотим пожертвовать солдатским вдовам. Вдруг ему будет интересно участвовать.

– Думаю, мадам, что интересно, – Оливье откровенно пялился на раскрасневшуюся девушку, что была немногим его старше и все же смущена до покрасневших щек.

Но ее госпожа совсем не замечала прислужницу, увлеченная своими идеями.

– Я – леди Фанфарона Женераль, кстати. Но он должен меня помнить, кажется, мы однажды были представлены друг другу. Это было… у… у герцога, кажется, на весеннем…

– Я думаю, он вас вспомнит, – прервал Оливье, не выдержав потуг леди Женераль в экспромте. – Я передам.

Дама протянула ему руку в салатовой перчатке. Оливье немного не ожидал, что после их неоднозначного диалога, который скрыл за малым не развернувшийся скандал, она решит, что прощаться они будут с любезностями. Но Оли все же подхватил ее пальцы, легко поцеловал и сказал:

– Безмерно рад знакомству.

Дама ушла, отчитывая по дороге сопровождающую ее девушку, которой просто некуда было деваться от ее нотаций. Оливье смотрел им вслед, а Живаго прошептал: «Безмерно рады? Вот это у вас выдержка!»

– Я воистину рад, Живаго! Леди Женераль – бывают же совпадения, – Оливье прищурился, все еще провожая пару женских фигур глазами. – Отменная грымза – то, что надо.

Позже Оливье, как честный человек, рассказал отцу о встрече в красках. И мастер Барте хохотал до слез, держась за бок.

– Справедлива судьба! Справедлива, Оли! – Он хлопал себя по колену, не в силах сдерживать веселье и ликование. – Раз уж Женераль женился на такой стервозине, значит, есть справедливость! Какой же невыносимый он человек был в пору нашего близкого знакомства. Знаешь, вот пустая голова, а шума наводил!

Мастер Барте постучал о деревянный стол, как в закрытую дверь.

– Значит, у потешного полководца есть прототип? – весело спросил Оливье.

– Да, но, глядишь, не очень точный: вата свалялась, и малыш Женераль даже приосанился. А вот Женераль оригинальный всю жизнь был бочонком, так уверен, до сих пор не схуднул. И усы свои куцые не сбрил! Все думал, они ему героизма добавляют.

Мастер Барте приставил указательные пальцы к ноздрям и пошевелил фалангами. Оливье не мог не подхватить отцовского задора. Его тоже задели манеры новой знакомой.

– Думаю, не схуднул и не сбрил, ведь леди Женераль совсем не выглядела счастливой влюбленной.

Мастер Барте вновь зашелся хриплым и зычным хохотом.

– Пойдешь к ним? – серьезно спросил Оливье.

– Ты уже передал, теперь придется, – отмахнулся мастер, потихоньку успокаиваясь. – Хотя я бы лучше с трамплина упал и сломал себе ногу, чтобы отвертеться.

– Прости, что подвел. Но у них там благотворительность, фонд все-таки, – задумался Оливье.

– Фонд – это хорошо, хотя не сомневаюсь, что чете Женераль плевать и на солдат, и на их вдов. Я бы лучше им денег послал, а сам остался.

– Прости, – повторил Оливье.

– Да чего уж.

– Хочешь, я схожу? От твоего имени. – Оли попытался загладить вину.

Мастер Барте постучал подушечками пальцев о столешницу.

– А сходи.

В глубине души Оливье не мог определиться, хочет он услышать отказ или нет. С одной стороны, леди, подобные супруге Женераля, изматывают своим обществом, с другой стороны – там будет милая девушка в светлом переднике, который Оливье перепачкал корицей.

И он пошел, отдал пожертвование, выслушал всевозможные планы по режиссуре благотворительного концерта, договорился об участии в нем, распрощался и пропал для всех, кроме той самой девушки. Еще во время собрания они пару раз одарили друг друга любопытными взглядами, но леди Женераль не выдержала и луча любви в своем почтенном доме, где подобными вещами никогда не занимались. Она именно так и сказала. А еще:

– Вон! – тихо бросила она горничной. – Позоришь меня перед гостями. Это приличный дом, или тебе место в других заведениях? Гулящая твоя порода…

Ее перекошенное оскалом лицо подрагивало. Скулы Оливье тоже свело от последней фразы. А милая девушка покраснела и заплакала, беззвучно, опустив голову.

– П-шла! – шикнула леди Женераль ей, как собаке.

Хозяйка дома пару минут оправдывалась и сокрушалась о невоспитанности прислуги. Оливье ждал, когда сможет выбежать из их надушенной гостиной, успокоить бедняжку, сказать, что она замечательная, а вовсе не такая, какой поносит ее мадам, и узнать имя той, которой даже рта не давали раскрыть. И он исполнил все, что намеревался, и ее звали Тина.

Оливье не вернулся домой ни ночью, ни на следующее утро. А после полудня мастер Барте за ухо вытащил его в переулок, издалека завидев, как мальчишка в красном колпаке вылезает из окна дома.

– Ай, больно, больно! Отпусти! – протестовал Оливье.

– А мне не больно это видеть?! – тянул его за мочку отец. – Я всю ночь с Ле Гри и ребятами шарил по городу! Думал, убили уже моего Оливье! Бросили в канаве! А он – позорище, я разве тебя этому учил?!

Оливье шипел и изворачивался, но пальцы кукольника цепко ухватились за его ухо.

– Я ничего не делал! – хныкал он.

– Всю ночь у девки в комнате ничего не делал? А чего тогда уши красные, когда оправдываешься?!

– Так ты меня за них оттаскал! – возмутился Оливье в ответ.

– И что ты там делал тогда, скажи на милость? – тряс его мастер Барте.

– Ай-яй-яй, пусти! Я читал ей стихи! – Оливье вцепился в кисть отца в надежде освободиться, но все было тщетно.

– Стихи?!! – взревел мастер. – Ты меня за дурака-то не держи! Кто всю ночь женщине стихи читает? Молодой да удалой! Какие еще стихи?!

Прохожие оборачивались в их сторону, но вопрос репутации волновал мастера Барте избирательно. Он самозабвенно истязал ухо сына, отчего тот уже плакал и дрожащим голосом читал:

– Ай-ай!

– Ты что там лопочешь? – мастер наклонился к его лицу. – Это что?

– Пастораль! – крикнул Оливье.

– Я тебе ремня всыплю!

– Я не ребенок! – наконец он смог оттолкнуть отца и высвободиться из его хватки.

– Это я вижу, паршивец! Ты что мне тут запеваешь? Хочешь сказать, ты всю ночь женщине пастораль читал?!

– Так я не одну, я много! – Оли топнул ногой от обиды, и лужа под его ногами исторгнула грязь на его ботинки и брюки.

Мастер Барте оторопел и уставился на него, как на диковинного зверя. Когда Юрбен привел слона, Барте смотрел на животину так же. Оливье лелеял пылающее ухо.

– Ты дурак, что ли? – На лице мастера Барте сменялись выражения чувств: от недопонимания до ужаса осознания, от прощения за проступок до глубокого разочарования в харизме сына.

– Так на что ты злишься, я не понял, – пробурчал Оливье, натягивая на уши колючий шерстяной колпак.

– На тебя!

– А за что? – Оливье хлопал большими глазами с черными пышными ресницами.

– Пока не разобрал, – честно признал мастер Барте. – Порядочные люди так не поступают.

– Как «так»? – настаивал Оливье на четко сформулированном обвинении.

– Не компрометируют девушек.

– Так я…

– А если уж скомпрометировали, то находят смелость довести дело до конца. Пф, «пастораль»… И ведь девчонка, бедная, всю ночь слушала. Мало я тобой занимался, мало.

Он запер Оливье в фургоне, но у парня сегодня был день окон. Он выбрался через форточку и спрыгнул, неловко кувыркнувшись. Оливье бежал не ради бунта и не на свидание к Тине. После двух суток, забитых новыми людьми и истинами, он не мог оставаться в одиночестве кибитки с опустевшим шкафом. Оливье завязал полог театрального шатра изнутри. Его вновь искали, и отчего-то никто не додумался проверить здесь. Только с рассветом полог отдернули, беспардонно разрезав крепко связанные узелки. Луч света ворвался первым и тут же, подобно софиту, высветил фигуру мальчика, сидящего спиной ко входу. Оливье обернулся. Его глаза были красными и опухшими от бессонницы и темноты. Мастер Барте вошел в шатер и осторожно протянул к сыну руку.

– Оли, ты чего? Чего ты здесь?.. – Он указал на суетящийся лагерь за спиной. – Опять всю ночь тебя искали! Можно так разве?

Оливье молчал и смотрел сощуренными слезящимися глазами на отца. И вдруг послышался тщедушный и противный голосок:

– Следовало получше заниматься его воспитанием, Барте! За подобное на фронте – расстреливали!

Ошарашенный мастер Барте присмотрелся и заглянул за спину Оливье. Марионетка по имени Женераль брезгливо отряхивала с рукавов пыль и бурчала, в каком сущем балагане ему приходится служить.

– Постойте, мастер! Наш Оливье не сделал ничего дурного! Я так счастлива, что он пришел к нам, – выскочила вперед маленькая кукла в чепце и фартуке, которая вечно играла роли служанок.

К ним присоединилась полная марионетка с писклявым истеричным тембром.

– Совершеннейший бардак! Бордель! Бедлам! Никакого уважения! Хулиганы! Шантрапа! Плебеи! – визжала дамочка с двумя подбородками и буклями, свисающими из-под капора. – Ох, плохо мне! Я сейчас упаду в обморок! Женераль!!!

Неуемный квинтет голосов заполонил шатер. К троице присоединились еще две марионетки: подтрунивающий над горлопанами Орсиньо и его слуга, восхваляющий острый язык своего господина. Мастер Барте стоял с открытым ртом и шарил глазами по ожившим фигуркам. А Оливье, закусив губу, пронзительно смотрел на отца. Наконец гомон утомил мастера, и он повелел: «Молчать». Все куклы разом умолкли. И только одна, до этого неподвижная, подошла к Оливье и положила миниатюрную ладонь на его костяшки.

– Не ругай его, Барте! Он так старался ради тебя! – мягко попросила Сола и выжидающе посмотрела на мастера.

Вмиг кукольник разрыдался и бросился обнимать сына. Они оба плакали, извинялись, восхищались, давали обещания и комкали одежду друг друга в кулаках. Марионетки, ощутив безнадзорность, принялись скандалить с новой силой. А солнце все дальше и ярче вторгалось в сумрак шатра, желая стать свидетелем чудесного союза двух неповторимых гениев.

Глава III. Марионетки

Когда тяжелый бархат кулис с гулким хлопком сомкнулся в центре сцены, зашумели аплодисменты, достаточно громкие, чтобы за ними не было слышно ни возмущений господина Женераля, ни воплей его Фанфароны, утаскивающей за локоть зардевшуюся Тину прочь из зала. Они постеснялись покинуть спектакль до его окончания: прототипы персонажей по ту сторону рампы были слишком узнаваемы жителями Шевальон. И приглушенные смешки, прикрытые веерами, еще больше вбивали опозоренную чету в мягкие кресла. Сатирическая пьеса «До первых петухов» обличала пороки этого городка: закостенелость и чистоплюйство. Впрочем, большинство оценило шутку об одном невыносимом семействе, а молодежь торжествовала вместе со справедливостью. Большинство девиц, запертых в четырех стенах за вышиванием, узнали себя в забитой и загнанной хлопотами Либертине. А кто-то выкрикивал «Безобразие!» и «Разврат!» на моменте, когда Орсиньо прибыл в дом Женералей за возлюбленной, а та сорвала с себя платье горничной и в одной белой рубашке и корсете прыгнула к нему в объятия. Несомненно, оба Трувера знали, что Женерали обиды не простят, потому цирк собирался в дорогу – встревать в склоки и увязать в местечковых интригах у Барте в планах не было.

А Оливье тем же вечером полез в знакомое окно. Тина сидела на кровати, зареванная и растрепанная. Оли застыл одной ногой снаружи и тихонько постучал в раму, чтобы привлечь ее внимание. Тина подняла на него глаза и тепло улыбнулась. На ее опухшей щеке разлился синяк, а на лбу протянулись следы ногтей: очевидно, Фанфарона таскала ее за волосы. На ее обнаженном плече он увидел странную фигуру из шрамов, почти треугольник – будто ее били какой-то тонкой тростью. Оли бросился к Тине, но застыл рядом, боясь прикасаться, – вдруг у нее еще где-нибудь болит. Он опустился на колени перед ней и осторожно положил руку на шуршащий подол. Тина всхлипнула и сказала:

– Ты не подумай, она впервые меня избила. До этого лишь тонкой палкой и только по рукам и лодыжкам.

Оливье молчал, не зная, что говорят в таких случаях. Тина запрокидывала голову, чтобы не дать слезам упасть, а он только гладил ткань ее юбки большим пальцем.

– Прости, – произнес он.

– За что?

– Я идиот. Вошел в раж и написал эту пьесу, совсем о тебе не подумал. Точнее, я только о тебе и думал, когда писал. Но последствия не предугадал, хотя было очевидно, что твоя хозяйка взбесится, – нахмурился Оливье.

– Фанфарона мне не хозяйка, – поправила Тина.

– А кто же?

Тина похлопала по кровати рядом с собой, и Оли пересел на покрывало.

– Я сама не так давно во всем разобралась. Господин Женераль – мой отец, но он никогда в этом не признается. Он как-то с мадам поцапался и ляпнул, что выставил бы меня из дома, если бы она исполнила долг и сама принесла ему детей. Мадам тогда меня двое суток не кормила. Мать я не помню, она привела меня к их порогу в день, когда в доме был прием. Фанфарона решила прикинуться добросердечной матроной (как она обычно делает, если не пышет злобой) и сказала, что заберет меня и воспитает, как дочь. Правду она узнала спустя год, тогда возненавидела меня по-настоящему, до этого только раздражалась моим присутствием. Хотя я вообще не знаю, кого она любит-то. А лет с одиннадцати я только и слышу про свою пропащую породу, так что… Вот так, – Тина шмыгнула носом и натянуто улыбнулась Оливье.

Он едва касался носом ее плеча, как раз рядом с алеющим треугольником. Разговор завис на какой-то невнятной ноте. Подростки совсем не знали, как увести мелодию из напряженной паузы. И Оливье дотронулся губами до кожи на ее плече. Тина поцеловала его в макушку, челку и лоб. Три нежных касания притянули Оливье к ней, словно за ниточки. Он поднял лицо. Они дышали друг на друга какое-то время, а потом самым естественным образом поцеловались. Оливье показалось, что это было долго – его первый поцелуй. И за все это время Тина прервалась дважды, чтобы сказать: «Все нормально» и «Хотя не надо».

– Хорошо, я не буду, – Оливье отодвинулся ненамного и сцепил руки в замок, словно винился перед Тиной.

– Я просто не хочу…

– Да, все нормально, – кивнул он, стесняясь посмотреть на девушку.

– …чтобы Фанфарона оказалась права.

– Что?

Тина отчего-то заплакала, а Оливье сильнее стушевался.

– Она говорит, я вся в мать – распутницу, – она едва слышно прошептала последнее слово, утонувшее в плаче. – Не хочу, чтобы она оказалась права.

Оли тщательно подбирал слова, словно писал монолог главного героя, а чернилами ему служили нескончаемые слезы Тины.

– По наследству передаются только владения и таланты, а повадки у каждого свои. Над Фанфароной сегодня смеялся весь свет, – горячо произнес он.

И Тина покачала головой, стараясь даже сквозь плач улыбнуться.

– Смеялись над Фанфатиной. Ты ведь так ее назвал?

– Одно и то же. – Оливье повернулся к ней и начал гладить по шее и затылку, удивившись своей неожиданной смелости. – Вообще никакой разницы, оттого всем и смешно, оттого она тебя избила.

– Может, между Фанфароной и Фанфатиной разницы нет, но я точно не Либертина, – запротестовала она.

– Почему? Пойдем со мной? В смысле, с нами – с цирком! Отец услышит твою историю и найдет тебе место. Он только кажется строгим, но он чуткий человек. Пойдем, Тин, – уговаривал он.

Тина не то мотала головой, не то гладилась об его ладонь.

– Просто тебе говорить, Оли, – она поцеловала его пальцы.

– А что сложного-то?

– Никуда я не пойду. Я – не Либертина.

– Ты ее еще не видела, – убеждал Оли. – Она еще не раскрылась. Мастер запретил мне исполнить задуманное, сказал, что Шевальон не готов к провокационным сюжетам… Тина, она будет символом революции, поведет народ…

– Что? Нет! – Тина наконец улыбалась искренне, хотя все еще отрицала. – Мне духу не хватит! Какая революция – я Женералям слова поперек не скажу. И я остаюсь.

Последнюю фразу она произнесла мрачно, без тени былого сияния. Оливье еще раз коротко поцеловал ее плечо, встал и направился к окну.

– Мы уезжаем завтра после обеда. Если передумаешь, я буду ждать.

– Я не поеду, – повторила Тина. – Но ты останься.

– В смысле? Я не останусь с Женералями!

Он воскликнул так возмущенно, что она заливисто рассмеялась.

– Было бы забавно! Но я имела в виду, останься на ночь.

Оливье смутился своей недогадливости и, тоже улыбнувшись, посмотрел на нее исподлобья. Тина встала с кровати, подошла к нему и обняла, прокравшись пальцами в черные кудри.

– Если отец тебя не накажет, конечно, – сказала она.

– Накажет, но завтра. Сегодня мы вряд ли встретимся, – ответил Оливье и поцеловался второй раз в жизни.

Цирк оставил Шевальон в глуши порядка и едкого спокойствия, больше похожего на банальную скуку.

Северо-западные земли Эскалота были пропитаны древней верностью и изобилием прочих дворянских привычек. Однако чем ближе к столице, к промышленным большим городам, тем больше вскипали волнения. И однажды цирк прибыл к истлевшей земле: под колесами хрустели и вспыхивали угольки выжженного поля, пепел залетал в форточку и оставлял черные штрихи, словно счет загубленных жизней. Оливье выскочил на улицу и пошел рядом с волочащимся фургоном. Он стал свидетелем обнаженных конструкций развороченной сцены: глаголи вдоль дороги и виселицы на площадях, не прикрытые никаким занавесом, кроме тумана. Безликие повешенные марионетки с мешками на головах вяло пританцовывают, водимые ветром. Трагический акт гражданской войны, гастролирующей по стране. И единственные сорванные аплодисменты – хлопки вороньих крыльев. Вздернутые носы ружей то и дело подгоняли уставших статистов: налево расстрельные командиры, направо рядовые висельники.

– Оливье, живо внутрь! – рявкнул мастер Барте.

Оливье, напуганный увиденным пейзажем, подчинился.

– Что здесь было?

– Резня, – коротко ответил мастер и задернул шторку на окне.

– Это Мытарь? Это он сделал?

– Да, он. – Мастер Барте всем видом выражал неудовольствие от разговора.

– Кто эти люди? А если бы мы раньше приехали? – спросил Оливье, ныряя под шторку.

– И думать не хочу! – одернул его мастер. – Едем прямиком в Эскалот, в столицу. Пока в окрестностях не до веселья.

Столица громыхала трамваями, повозками, каретами и машинами, обволакивала газами, парами и осенним смогом. В столице мастер всегда устраивал артистов в гостинице. У цирка была расписана вся следующая неделя, поэтому Оливье возился с марионетками денно и нощно. Мастер Барте организовал новому кукольному театру официальный дебют в Малом зале – это лучшее, на что мог бы рассчитывать начинающий режиссер.

– Я дарю тебе ту возможность, которой у меня в твои годы и близко быть не могло. Используй ее с умом: никаких либеральных высказываний, никаких сомнительных идей, никаких призывов, тем более. В дни гражданской войны цензура сурова, не давай повода возможным завистникам и конкурентам заткнуть тебя.

– Спасибо, – коротко ответил Оливье.

– Я рассчитываю на тебя, – мастер Барте проницательно посмотрел на сына, а потом закрыл за собой дверь.

Оливье быстро учился работе с театром, но рук не хватало. Он не мог оживить хор, поэтому попросил Ле Гри и Юрбена помочь ему. К сожалению, Барте запретил ему раскрывать секрет своего мастерства посторонним, и он не мог набрать актеров в труппу. Оли вместе с Живаго доработал сюжет прогремевшей в Шевальоне пьесы и назвал ее «Волчий сонм».

Либретто гласило: «Юная Либертина живет в семье распутного отца Женераля и мачехи Фанфатины и совсем не знает родительской любви и заботы. На празднике она встречает Орсиньо и влюбляется в него. Орсиньо – революционер, и он борется с такими, как Женераль. Вместе с друзьями он постоянно нарушает планы Женераля и собирает сторонников. Фанфатина узнает о чувствах падчерицы и все рассказывает Женералю. В гневе он отрекается от дочери и выносит ей приговор в деле о пособничестве повстанцам, отправляя на гильотину. Но Орсиньо прибывает вовремя на площадь, спасает любимую, поднимает народ и свергает свору Женераля. Справедливость и любовь торжествуют!» Конечно, это было закрытое либретто, о котором знали только Оливье и его маленькие артисты. Впрочем, Ле Гри мог предвидеть то, что случится в день премьеры, а Юрбен мог бы и догадаться по строчкам, которые пел хор, что Оливье набедокурит:

– тем не менее лихо запевали старики по просьбе Оли. Эти двое отчего-то поддерживали его юношеский запал и своеобразный бунт против отеческой цензуры. Поэтому, когда во втором акте Либертина прямо на площади сорвала с себя алое платье, которое Фанфатина велела ей надеть в знак падения ее матери, и вскинула разорванный подол над головой, как знамя, мастер Барте разочарованно покачал головой и ушел из-за кулис. А когда Орсиньо выдернул возлюбленную из-под гильотины в последний момент, и острое лезвие обрубило их нити, но жизнь не покинула влюбленных – напротив, они пустились в пляс, ничем, кроме чувств, не связанные, – все зрители поднялись со своих мест. Одни вскочили, чтобы освистать и немедленно покинуть зал, но большинство рукоплескали, кричали «Браво!», «Я люблю тебя, Орсиньо!» и «Ты прекрасна, Либертина!» Когда Оливье вышел на поклон, в него полетели цветы из лент в оттенках революционного триколора – красных, желтых и фиолетовых. Маленькая революция в искусстве – его фокусы с самостоятельными марионетками – была созвучна с настроениями в городе. Аплодисменты не стихали около десяти минут. Но министр культуры, несколько почтенных джентльменов и мастер Барте уже покинули зал и оставили Оливье с его благодарной публикой.

Вечером в номере они не разговаривали, но было заметно – мастер жалеет, что не поселил сына отдельно. Оливье сдался:

– Скажи что-нибудь! Отругай, пожури, укажи, что исправить! Все лучше, чем дуться!

Мастер Барте демонстративно складывал новую кукольную одежду и плямкал, попивая вечернюю порцию кофе.

– Пожалуйста! Ты мне очень нужен, но я не буду извиняться, – уже тише попросил Оливье.

Смирение повернуло к нему отца. Мастер Барте сказал:

– Ты слишком взрослый для своих лет и всего, что делаешь.

Оливье вникал, всем видом изображая заинтересованность, и тогда Барте продолжил:

– Ты взял такой темп, что стремглав сгоришь. Жить нужно постепенно, а не выкладываться, сгорая, неважно, на сцене, на баррикадах, куда тебя еще дальше занесет… Нельзя. Я не только твой отец, я твой мастер. Учителей положено слушать. А я тебе разъяснил, что можно, а что нельзя.

– «Нельзя» говорят цензоры, – пробурчал под нос Оли.

– А «все можно» – дураки, – парировал отец. – У всего есть границы. Есть такие рубежи, где заканчивается земная любовь и начинается искусство. И есть такие, где искусство заканчивается, и начинается политика.

– Хочешь сказать, между любовью и политикой стоит искусство? – Оливье говорил, разглядывая кукол, еще не рожденных, но уже имеющих свои черты – отдельно волосы, отдельно торс, отдельно недорисованное лицо.

– Ты ничего не понял, – подбоченился мастер. – Здравый смысл – вот что определяет все в этом мире. Ты что садился писать? Пьесу или манифест? Не знаешь, да? А надо было знать, когда только брался за работу!

Оливье принялся расчесывать прядь волос, подготовленную для парика.

– Я плохо ее сделал – свою работу?

– Да, – беспощадно ответил мастер.

– Я написал плохую пьесу?

– Ты написал хороший манифест.

– Но мне рукоплескали! – Оливье обернулся к отцу, и тут же получил от него легкий подзатыльник.

– Возгордись мне еще! Рукоплескали не драматургу, а крикуну. Вот и все.

Оливье даже не обиделся на отцовский жест. Он вернулся к локону. Он различил крашеную шерсть горной козы.

– Мне чего-то не хватало… Я это понял. Чего? – Он упорно добивался мастерского разбора, и Барте откликнулся.

– Правды тебе не хватало. Однобокие популистские высказывания – это прошлый век. Если хочешь прослыть поэтом, а не пропагандистом, добавь искренности, жизни, многогранности… люди не плоские. Мы сомневаемся, мы ошибаемся, мы иногда боимся. Мы можем поменять сторону, сбежать, а потом, замученные совестью, вернуться.

– Я понял, – кивнул Оли. – Мне потребуется Сола.

– Думать забудь! – воспротивился мастер. – Не отдам! Не позволю опошлить ее истинный образ. Докажи мне, что достоин Солы. Она – наша жемчужина! Она списана с лучшей женщины в мире! Не дам Солу!

– Кому из нас тринадцать? – язвительно спросил Оли, и отец сбил его улыбку новым плоским шлепком, нисколько не болезненным, но обидным.

– Не смей относиться к марионеткам как к игрушкам!

– Я сам ее спрошу, – заупрямился Оли.

– А вот и спроси! Спроси, – махнул мастер Барте. – Она сама тебе откажет. У нее безупречный вкус, она не участвует в фарсах!

Оливье спросил, и она отказалась, всем видом выражая, что действительно не участвует в фарсах, но таковыми она считала вовсе не творчество Оливье, а их споры с отцом. Уверившись в своей правоте и поддержке любимицы, мастер Барте нагрузил мальчика задачами и почти закрыл в номере, вместо ключей использовав беспросветный список дел.

Потому Оливье вышел на улицу спустя четыре дня, когда мастер Барте принес записку от ректора, дозволяющую вольно посещать курс режиссуры уличного театра и цирка. В Эскалотском институте Оливье бывал впервые. Он заблудился и почти опоздал на лекцию. По коридору пронеслась толпа, шумная и сильная волна молодых людей вторглась в стены ученой обители и с плеском влетела в одну из переполненных аудиторий. Весы ответственности Оли покачнулись в сторону очередного ослушания, и он поддался всплеску, нырнув в поток вместе с прочими ребятами. Они никак не могли угомониться, недовольные преподаватели прогнали их внутрь и захлопнули двери.

– Что здесь происходит? – спросил Оливье у одного из юношей, стоящего по соседству.

– Дебаты! – он указал вниз на кафедру, у которой стояли двое мужчин: один едва ли средних лет, в военной форме, второй – постарше, в твидовом пиджаке, но с блестящим значком из нескольких сфер на лацкане. – Пальер с агнологом будут дискутировать на тему гражданской войны.

Свободных мест не было, студенты и вольные слушатели сидели на ступенях, партах, стояли плотными рядами вдоль пачкающихся побелкой стен. Ведущий дебатов – неприметный профессор – потребовал тишины. Дебаты начались, Оливье силился расслышать речь оппонентов, но возня и переговоры вокруг мешали. Кто-то похлопал его по плечу.

– Ты новенький? – спросил курносый парнишка, примерно его ровесник, со звонким высоким голосом.

От неожиданности Оливье ткнул в себя пальцем, переспрашивая. Он совсем не ожидал, что будет чем-то выделяться в разноперой стае институтских птиц.

– Я? Я – да. А вы здесь всех знаете? – он еще раз огляделся, чтобы удостовериться, что не смотрится, как пестрый попугай, в своей богемной одежде.

– Нет, но тебя знаю, – подмигнул парень. – И давай на «ты»? Ты же тот кукольник? Мы думали, ты старше.

– Кукловод, – поправил Оливье, наклонившись к уху парня, и почувствовал, что от того пахнет странно – выпечкой, персиками и чем-то еще съестным. – Кукольник мой отец, он изготавливает марионеток, а я вожу. Неважно… Оливье, – он протянул руку, и новый знакомец ее пожал. – А вы?

– Мы на «ты».

– Ты сказал: «Мы думали, ты старше»…

– А! – парень обернулся, махнул рукой троице за спиной. – Жорж, Гурт, да много кто у нас в кружке. Меня зовут Сольда.

– Так вы – девушка? – искренне удивился Оливье, оглядывая ее короткие волосы. – В смысле, ты.

– Да пошел ты, – оскорбилась она.

– Прости, я правда не понял, – он приложил руку к груди, выразив искренние извинения.

– Прощен, – усмехнулась она, а потом резко развернулась.

Троица за ее спиной взобралась на парты, за ними растянули непонятно как пронесенную желтую ткань с надписями, но Оливье их не прочел – слишком много рук и голов мельтешило между ним и растяжкой. Сольда тоже запрыгнула на стул, выпрямилась во весь рост и прокричала:

– Сам воюй за короля! Мы не солдаты!

Ее спонтанную кричалку подхватили остальные студенты. Оливье взглянул на участников дебатов. Пальер стоял, сцепив руки в замок за спиной, угрюмо наблюдая за аудиторией. Под его тяжелым орлиным взглядом некоторые даже стихали. Однако активисты продолжали скандировать, и агнолог не скрывал удовольствия от того, что оппонента прервали так эпатажно и беспардонно. Пальер поднял руку, призывая к порядку, и некоторые из студентов умолкли. Он повысил голос и заявил:

– Я никого из вас не зову воевать. Я объяснил, почему это делаем мы. Если вы принесете пользу в тылу своими знаниями, то это не меньший вклад.

– Я не лекарство, пальер, чтобы быть полезной! – громко отозвалась Сольда.

Гвалт вновь заполонил и без того жаркую аудиторию. Однако кто-то из первых рядов завопил:

– А ты чего скалишься, агнолог? Ты не лучше! Наука – не товар!

Теперь студенты скандировали его последнюю фразу. Оливье подумалось, что управлять таким хором было бы проще простого, но сам он не поддавался общей вовлеченности в протест. На кафедру полетели скомканные бумаги: агнолог силился уворачиваться и отпрыгивать от снарядов, а пальер скучающе наблюдал за бунтарями, как за капризными детьми. Один бумажный комок все же отскочил от плашки на его груди и упал к начищенным сапогам. Пальер проводил его надменным взглядом. Оливье погряз в суматохе, стараясь запоминать черты, повадки и фразы, бушующие за партами. Однако Сольда потянула его за рукав в сторону выхода, бросив на ухо: «Время сматываться, кукловод!» Оливье заметил в дверях аудитории жандармов и прошмыгнул за Сольдой и ее друзьями через другой выход у кафедры. Напоследок он бросил взгляд на пальера, отчего-то стараясь запомнить его фигуру, осанку, стрижку и весь облик. На улице они отдышались. Оливье осыпал студентов вопросами.

– Мы – это школярский кружок, – ответил Гурт, самый высокий и крепкий из ребят. – Мы ни за кого, только за себя и свободу! А еще мы были на твоем дебюте. Сильно, Оливье, сильно. Мы под впечатлением. Ты младше всех нас, но, Истина, гениально было! Я тебя не сразу признал, это Сольда углядела. Мы сейчас в паб на Парковой, пойдешь с нами?

– Я не знаю. – Оливье подумал о том, как ему добираться поздно вечером до отеля. – А мне можно?

– А кто тебе запретит? – хмыкнул Гурт.

Оливье знал, кто это мог быть. Отцовский наказ висел над ним гильотиной весь вечер, но никак не мог обрубить нитей, тянущихся от марионетки к кукловоду, пуповины, связывающей ребенка с родителем. Поэтому Оливье ушел домой рано, чтобы не рассердить Барте: ни того, который мог вернуться в номер и не найти там сына, ни того, который сидел в его голове. Но были и другие голоса, множество – они звучали в нем после обеда, когда вечерело, и звали в подвальчик на Парковой аллее. Там было интересно, там говорили о том, о чем хотелось писать.

За соседними столами нестройный секстет голосов запевал до жути знакомую песню. Мастер Барте говорил, что никогда не получается привыкнуть к двум вещам: выходу на сцену в день премьеры и моментам, когда твое детище уходит в народ. Горячее варево из стыдливости и гордости вскипало в Оливье. Он весь покраснел и был счастлив, что в полумраке подвальчика никто не разглядит его смущения. Внимания ему хватало, даже оставался излишек в виде домашних заданий – по просьбе Гурта он переписывал манифест, чтобы тот перестал звучать тривиально и стал отличаться от государственной пропаганды, лениво штампованной. Сейчас они обсуждали уже третью редакцию, пытаясь сократить текст, но он только рос от новых идей Гурта и новых форм, созданных Оливье. А потом Жорж спросил, как они думают распространять эту толстую брошюру. Сольда предложила почту, хотя тут же усомнилась в их желании сотрудничать.

– Почтамт насквозь правительственный! – прошипел, скалясь, Гурт и ударил кулаком по столу. – Но мы их убедим.

– Это как же? – спросила Сольда.

– Как и положено людям, которые вершат дела, а не колеблются! – уверенно, но немного заговорщицки ответил Гурт, вскинув бровь.

Оливье вертел головой, смотрел то на одного товарища, то на другого, совсем не понимая, о каких решительных действиях идет речь.

– Наш лидер предлагает теракт, – не очень довольно объяснила Сольда. – Как настоящий взрослый революционер…

– Смеешься? Или испугалась? – подначивал Гурт.

– Да не делается это так: с мельницей, мол, перемелется – захотел и подорвал! – шипела она в ответ. – Нужен план, подготовка…

– Ага, и манифест дописать, потом можно вечерок вздремнуть, глядишь, и революция сама свершится!

– Теракт? Подорвать? – Оливье был напуган, чего не скрывал.

– Да, друг, настала пора вылезти из подвала. Мы – не подпольные мышата! – подбивал их Гурт.

– А если жертвы? – неуверенно спросила Сольда.

– А ты хотела как-то иначе? Чтобы мы все вышли, взялись за руки, и король подписал отречение? – не сдавался Гурт. – Перемены пишутся кровью!

– Кровью? – вновь переспросил Оливье. – А зачем свергать короля? Я думал, мы хотим реформирования Свода и смены правительственного аппарата, – Оливье подглядывал в манифест, сверяясь. – И почему действительно все не выйдут?

– Боятся, – бросил Гурт, не отрываясь от зрительной перестрелки с Сольдой.

– Короля? – недоумевал Оливье.

Ему всегда казалось, что Норманн II – добрый правитель, хотя и молодой, чьей неопытностью многие лета пользовались подлые царедворцы. В частности, бывший регент, который все никак не хотел выпускать власть из рук. «Проклятая четверка»: Первый Советник, министр обороны, министр экономики и личный врач королевы-матери пиявками вцепились в казну и династию. Норманн II же – мягок, порой нерешителен, старался писать историю чернилами, а не кровью, как хотел Гурт.

– Король-марионетка приведет нас к загниванию, – подал голос Жорж, хотя казалось, что он повторяет чужие слова, сам он не был остер на ум и язык.

– Вот, – Гурт нажал указательным пальцем на пространство между Оли и Жоржем. – Кукловод должен лучше других знать, что передаренная марионетка сама не запляшет без другого кукловода.

– Это как посмотреть, – пролепетал Оливье, он-то знал, что запляшет и других за собой увлечет.

– Сомнения ведут нас ко лжи самим себе. Я больше не буду молчать и попирать правду. Я решил. Решите и вы, кто со мной?

Проблема юности в неуверенности, которая всегда склоняет голову перед смелостью – чужой, сияющей, завидной. Согласились все. Гурт и Жорж подорвали почтамт, хотя Оливье так и не понял зачем. Он забыл все свои вопросы на баррикадах, когда Сольда поцеловала его. Откуда-то взялись и уверенность, и желание быть здесь со всеми этими незнакомцами. Чувство сродни эйфории от первого признания на дебюте, когда множество людей убеждают тебя, что ты им нужен, что ты на своем месте, что все это тебе действительно необходимо, и девушка, которую ты совсем не соблазнял, сама целует.

Головокружительные моменты, когда театр военных действий разворачивается посреди улицы, а помост собирается из мебели, вырванных ставен и дорожных указателей. Словно происходящее – плановый дебош в угаре кутежа. Жандармы возникли на перекрестке мгновенно, но даже первые выстрелы не встретили паники. В запале Гурт перевязал руку, которую слегка зацепило дробью, и только яростнее воззвал к свержению режима. Кто-то развернул Оливье, и он увидел перед собой нервную женщину средних лет.

– Вы видели моего сына? – прокричала она, чтобы Оли ее услышал. Она тоже совсем не боялась пальбы. – Он был на почте, он сегодня задержался, закрывал. Вы видели? Как вы, рост, волосы, как вы…

Оливье судорожно замотал головой. Тогда он наконец испугался. А потом женщина посмотрела куда-то вдаль, над правым плечом Оливье и истошно завыла, согнувшись пополам. Оли в ужасе повернулся. Там, за баррикадами, со стороны взорванного здания почты, вышли люди с носилками. Женщина оттолкнула Оливье и бросилась взбираться по нагромождениям. Но между носилками и баррикадами протянулась черная линия жандармерии. Оливье осознал, что сейчас произойдет, и бросился следом за женщиной, не видевшей перед собой преград.

– Нет! Нет! Не стреляйте! Она не с нами! – вопил Оливье, выставив перед собой руки.

Но Гурт порывисто дернул его за шиворот, затолкав за укрытие. Оли успел увидеть, как женщина упала, подкошенная пулей, и с громким хрустом скатилась по баррикадам на брусчатку. Неестественно вывернутые ноги показались из-под юбок, а на корсаже разлилось багровое пятно. Оливье схватился за голову. Выстрелы стихли, крики стихли, мир почтительно умолк. Словно алчная революция, вышедшая собирать дань на улицы Эскалота, получила жертву, насытилась и скрылась в узкой улочке. Оливье бросился прочь со всех ног: он бежал вплоть до гостиницы, до номера, до кровати, заваленной куклами. Он упал ничком в перину и услышал свой пульс, стук зубов и поворот ключа в захлопнувшейся за ним двери. Растерянный мастер Барте застыл на пороге. Заляпанные грязью галоши говорили: он искал мальчика по всему городу. Оливье живо представил, как отцовское тело летит с баррикад и падает к сапогам жандарма, и затрясся сильнее.

– Прости! – Оли потянулся к нему, как маленький ребенок, просящийся на руки. – Прости! Прости меня, пожалуйста!

Без нареканий мастер Барте бросился к сыну и загреб его в охапку. Оливье признался себе: никакой он не герой. Хотя за правду и многое другое было стыдно, он знал, что напишет об этом.

Глава IV. Розина

Пролетел год: его месяцы вращались вокруг мастера Барте и Оливье расписными задниками сцены, недели проносились перед глазами парящими акробатами и галопом цирковых коней, а дни вихрились конфетти, искусственным снегом и снопами фейерверков. Они свыклись, сработались, выровняли темп и шли по творческой ковровой дорожке в ногу. Только Оливье больше не смог никого оживить. Мастер Барте пытался его порадовать новыми работами: человекоподобными зверями, сказочными персонажами и диковинными животными. Он наряжал их в расшитые золотом прозрачные крылья, многослойные платья исторических фасонов, в сияющие доспехи, которые ковал сам, установив передвижную кузницу. Оли восхищался, писал пьесы, подкидывал идеи для эскизов под задуманные им характеры, но куклы сидели безвольными и неподвижными, пока он не брался за их нити. Мастер Барте бросался в радикальные меры по возвращению Оливье веры в себя: купил ему великолепного белого жеребца, отдал целый фургон, выделил штат работников сцены и кукловодов для хора. И однажды, отчаявшись вытащить его из мастерской, привел в весьма сомнительное для четырнадцатилетнего парня заведение. Оливье горячо возмутился: «Ты хочешь поднять мою самооценку или втоптать ее в этот засаленный ковер? Какие еще будут идеи: оплатишь положительные отзывы критиков, пригласишь подставную массовку на шоу?» Мастер Барте заверил, что в этом нет нужды, но больше не повторял ошибок, потому что после того вечера Оливье окончательно закрылся в себе. Он действительно был похож на старинный маленький сундучок: в бархате и многослойном шелке, со въевшимися в них сладкими запахами гримерных отдушек, с фарфором кожи, не видевшей дневного света под навесом шатров, янтарем бегающих глаз и одним-единственным замком, к которому не подходил ни один ключ. Со дня их примирения сын и отец больше не ссорились, но и не говорили задушевно. Оли утверждал, что и говорить-то нечего. И когда мастер потерял всякую надежду, спасение нашло их само.

Оба Трувера сидели в зеленом фургоне, перебирая приглашения, корреспонденцию, счета. Мастер Барте откинулся на спинку стула и, потерев морщинку на лбу, вчитался в очередное письмо.

– Что там? – мимоходом спросил Оли, даже не отрываясь от переписывания трат на суточные в режиссерский дневник.

– Да весьма интересное предложение… – задумчиво протянул отец. – Только оно уж больно меняет наши гастрольные планы.

– М-м? – промычал Оливье, выражая сиюминутное любопытство.

– Да мой старинный друг зовет на Север на пару недель, – бурчал под нос мастер Барте, все еще водя глазами по строчкам.

– Звучит уже не так интересно, – вскинул брови Оливье. – Что там, очередной Шевальон с благотворительными концертами и попечительскими советами?

– Почти, – бросил мастер Барте, дочитал и наконец объяснил сыну: – Поль Анжус зовет на выпускной в Пальер-де-Клев.

– В Пальеру? – переспросил Оли, уже явно заинтересовавшись. – К рыцарям?

– Да. У них намечается юбилейный выпуск, и глава попечительского совета (да, не без этого, ты был прав) захотела, чтобы помимо традиционной ярмарки и мероприятий в де-Клев была более продуманная и разнообразная программа. Поль решил обратиться напрямую ко мне. Это его выпуск.

– Твой знакомый пальер? – В голосе Оливье послышался восторг.

– Да. Мы росли по соседству лет до восьми, а потом его отдали в Пальер-де-Клев на послушание. В юношестве переписывались. А в молодости я его там даже навестил. А у тебя какой-то интерес к рыцарству? – вдруг спросил мастер Барте.

Оли задумался.

– Нет, или да. Да, – ответил он словно бы сам себе. – Я видел одного пальера на дебатах. Он показался мне… уникальным: как типаж, как образ в обществе, где все так меняется. Вот.

– Хочешь поехать? – с замиранием сердца спросил мастер Барте и улыбнулся, когда Оливье неуверенно кивнул. – Тогда за чем дело стало? Меняем график! Вычеркиваем Вольту и Кампани, там все равно будет тухло, раз весь свет поедет смотреть выпускной турнир. Приедем даже пораньше: пока подготовимся, да и ты погуляешь. У Ле Гри опять же дела там, как всегда…

– Какие дела? – переспросил Оли.

– Да! – отмахнулся мастер. – Неважно, но тоже всем надо свыкнуться с погодой, обжиться. Все же большое мероприятие! Два дня на сборы – и выезжаем!

Оливье покачал головой и с ухмылкой посмотрел на своего взбудораженного старика. Отец так обрадовался его первому личному желанию за этот год, что сорвал несколько выступлений и собрался на далекий север страны. Оливье было приятно. Да и в землях Пальеры было просто чудесно, несмотря на суровость климата по сравнению с другими районами Эскалота.

Все еще стылая поздняя весна вынуждала Оливье надевать плащ, хотя привычные местные жители уже ходили в легкой одежде. Потрясающие места для прогулок и вдохновения были повсюду: от небольшой уютной деревушки до самого Гормова леса. Цирк расположился точно между замком и поворотом на деревню. Свежесть воздуха и первозданность природы настроили Оливье на нужный лад, и работал он в два раза усерднее. Отцу приходилось выгонять его из фургона на променады. В первый же вечер Оливье увидел, как Мэб Ле Гри надел свою синюю мантию, взял старый чемоданчик, больше похожий на сумку аптекаря, и покинул лагерь. Оливье догнал его на тракте.

– Не ходи за мной, Оли. Я не вернусь завтра, а может статься, и послезавтра не вернусь. Отец в курсе, но тебя он не отпускал, – объяснил Ле Гри, потрепав мальчика за рукав.

– Он сам настаивает, чтобы я поменьше работал и почаще гулял. Могу оставить ему записку, – напрашивался Оливье.

– Прости, дружок, тебя с собой не возьму, – отказал Ле Гри. – Хотя и был бы рад твоей компании.

– Есть причина? – недовольно спросил Оливье.

– Есть. Но и ее не назову, – с сожалением ответил провидец.

Ле Гри скрылся из вида, а недовольный Оли побрел обратно. Он ускорил шаг, потому что ему послышалось, что за ним кто-то следит и крадется. Пару раз Оли обернулся и почти заприметил лису, но гоняться за рыжим хвостом, разумеется, не стал. Темнело, и единственное, что он видел отчетливо, была дорога под ногами.

Наутро Оливье пошел на рынок: ему до ужаса захотелось выпечки, но он даже не мог придумать, какой именно. Его бросало от желания плотно подкрепиться грибными пирожками к мысли о запеченных фруктах и сладостях к утреннему чаю. Он шел вдоль торговых рядов, но вчерашнее чувство слежки не покидало его. Оливье нахмурился и резко остановился, взглянув в ту сторону, где прятался его возможный преследователь. За палаткой с глиняной посудой мелькнул рыжий хвост. Оливье подбежал и заглянул за прилавок.

– Вам что-то подсказать? – внезапно спросил горшечник над его ухом.

Оли растерялся.

– Нет, спасибо. Я пока присматриваюсь.

Он отряхнулся, скидывая с себя морок, и пошел за пирогами. Набрав себе, отцу и Юрбену целую корзину сдобных угощений, он присел на неустойчивую завалинку и принялся за завтрак. Позади зашуршали кусты. Ему не почудилось.

– Выходи уже! – позвал он, не прожевав кусок. – Подглядывать неприлично.

– Как и говорить с набитым ртом! – отозвался звонкий голосок.

Оливье поспешно развернулся. Перед ним стояла маленькая девчонка в желтом платье и перекинутом через плечо теплом пледе. Она испугалась его взгляда и поторопилась спрятаться за ствол дерева, но осознала, как глупо выглядела, когда ее юбка цвета первых одуванчиков зацепилась за сук.

– Ой! – Она замельтешила еще больше.

Оливье с интересом ее рассматривал. Рыжие вьющиеся волосы выбились из спутанной косы. Непонятно, что было ярче: ее платье или кудряшки. «Вот тебе и лиса», – хмыкнул Оливье. Он отвернулся и продолжил с аппетитом поглощать пирог, но спиной ощущал въедливый взгляд. «Вот неугомонная, чего увязалась? – подумал он. – Ладно, отец велел быть джентльменом в любой ситуации».

Оливье отложил пирог в корзинку, встал и повернулся к девочке. Она показалась ему еще меньше, чем на первый взгляд.

– Меня зовут Оливье, мне четырнадцать, – он слегка поклонился.

– А меня Розина, – ответила девочка и сделала короткий книксен. – А зачем ты назвал свой возраст?

– Я надеялся, что ты в ответ назовешь свой, – предположил Оли.

– Тогда почему не спросил?

– Потому что девчонок спрашивать о возрасте неприлично.

– Ну, раз неприлично, то зачем тебе его знать? – упорно допытывалась она.

– Вот ведь… – раздраженно произнес Оливье. – Не похоже на то, что ты должна разгуливать здесь одна. Хочу узнать, где твои родители или с кем ты пришла?

– Я пришла сюда одна! – возмущенно сообщила она.

– Тогда я вижу в этом некоторую проблему, – почесал затылок Оли. – Ладно, а где ты живешь?

– За лесом, – она указала рукой куда-то вдаль, выше макушек старых дубов.

Оли вытянул губы в трубочку, плотно их сомкнув.

– Ясно. За лесом. Просто отлично. И что ты здесь одна делаешь?

Розина растерялась и посмотрела под ноги.

– Пришла на рынок, – бойко соврала она.

– Прости, а у меня что, на спине прилавок? – уставился на нее Оливье. – Ты второй день за мной ходишь, а я не похож на торговца.

Малышка поняла, что сама запуталась в своих выдумках, а потому ее губы отчаянно задрожали, и она захныкала.

– Стой-стой-стой-стой-стой! – затараторил Оли, выставив вперед руки. – Это не в упрек! Все… Ты можешь перестать реветь?

От его слов она зашлась пуще прежнего. Оливье закатил глаза и стал к ней осторожно приближаться, не опуская рук.

– Так, все хорошо. Розина, верно? Розина, все хорошо, – он подобрался к девочке и осторожно обнял ее. Все, что он знал о девчачьих слезах, так это то, что быстрее всего они сохнут на чужих свободных плечах. Он неловко, едва касаясь, трогал, даже не хлопал, ее лопатку.

– Я предположу, что ты потерялась?

– Нет, – простонала она.

– Нет, – повторил Оливье, силясь найти хоть какое-то объяснение происходящему. – А… Слушай, Розина, я не знаю, чем могу тебе помочь, ты не говоришь. Хочешь пирожок? Или грушу…

– Пирожок, – вдруг уже тише сказала она и перестала плакать.

– Ага.

Оливье смиренно принес ей заказ из корзинки. Розина медленно откусила крохотный кусочек.

– Ты можешь не смотреть?

– Да, – Оливье вообще отвернулся, пока она снова не заплакала. – Так, что с тобой приключилось?

– Не скажу.

– Хорошо, – покорно согласился Оливье. – А куда тебя можно отвести?

Она молчала.

– Слушай, я понимаю, что женщины стремятся быть загадочными, но это, знаешь, уже перебор!

– Можно я пойду с тобой? – послышалось за его спиной.

– Прости? – Он обернулся через плечо.

– Я могу пойти с тобой? – робко повторила она.

Оливье замер на секунду, а потом кивнул.

– Честно говоря, я других вариантов не вижу.

– Хорошо, – уже поживее отозвалась Розина. – И мне десять.

Сложнее всего было объяснить отцу, почему Оливье ушел за сладостями к чаепитию, а вернулся с ребенком. Он рассказал обстоятельства их встречи. Мастер Барте отнесся к девочке с особой чуткостью, тоже боялся спугнуть едва построенный мостик доверия – ее или сына, сказать было сложно. Он принес малышке самых красивых марионеток, естественно, не живых, и стал знакомить ее с куклами. Розина просияла от увиденного и увлеклась игрой на долгие часы. Оливье тихо спросил отца: «Что делать будем?»

– Что делать… Давай-ка дождемся Ле Гри, может, он подскажет, – предположил мастер Барте, поглядывая на девочку.

– Думаешь, он в ее будущем разглядит что-то из ее прошлого? – задумчиво спросил Оливье.

– Что? – Отец словно отвлекся от своих мыслей. – А, да: может, разглядит.

Мэб Ле Гри вернулся в лагерь через три дня. Он извинился за долгое отсутствие и заверил, что приступит к общим репетициям сегодня же.

– Погоди, – хмуро придержал его мастер Барте. – Пойдем к Оли.

Маленькая Розина за это время обжилась в фургоне Оливье, сам же он по привычке оставался в отцовском. Хотя капризы девчонки его поначалу донимали: она буквально требовала, чтобы Оливье сидел с ней, пока она не уснет. Розина ныла, как ей страшно засыпать одной ночью в фургоне. Вместо сказок Оли читал ей наработки своих пьес, естественно, тех, что собирался ставить для малышни. А девочка оказалась не промах – она помогала ему: прерывала чтение хлесткими комментариями, которые всегда были по делу и к месту. У нее были природная чуткость и умение критиковать тактично и понятно – так, что Оливье говорил не «Да ну тебя!», а «Точно, спасибо!».

И вот на их читку сценария пожаловали Барте и Ле Гри. При виде Розины на лице провидца перемешались удивление и возмущение.

– Ах ты, негодница! – воскликнул он. – Как ты посмела? Твоя сестра обшарила весь лес! Она выплакала все глаза, не находит себе места! Розина, можно ли так? Верховная леди отправила отряд на твои поиски. Давно ты здесь?!

Оливье переводил взгляд с Ле Гри на девочку, которая, судя по наморщенному носу и сердитому взгляду, все прекрасно понимала и была раздосадована только тем, как яро отчитывал ее провидец.

– Верховная леди? Вы знакомы? Что происходит?! – вскочил Оливье и встал руки в боки.

Очевидно, он один не понимал ничего. Мастер Барте размашисто хлопнул себя по ноге и выдохнул: «Как знал! Как подвеску увидел, так сразу понял, что она из Трините! И ведь как сама дошла только? Одна!» Оли мгновенно взглянул на упомянутое украшение – серебряный чертополох на клетчатой бархатке вокруг тонкой шеи.

– Трите?.. Что? Кто-нибудь собирается мне объяснить? – крикнул он, ткнув себя пальцами в жилетку.

– Давайте успокоимся! – призвал к порядку мастер Барте и постарался всех усадить в круг. – Мы позже поговорим, Оли, сейчас надо отвести Розину домой.

– Нет уж, вы посвятите! – спорил Оливье.

– Я – фея, – громко, но спокойно заявила Розина. – Провидец Мэб тоже, – она перевела взгляд на Ле Гри. – И твой папа, – она по-кукольному развернулась к мастеру, описав носом полукруг. – И ты, Оли.

Она сказала последние три слова по слогам. Подчеркнуто.

– Спасибо, малявка, это я без тебя знал, – разочаровал он ее. – Ну, кроме того, что ты тоже. Но что за Тирите? Хотите сказать, есть какое-то место, где живут только феи?

– Во-первых, не обзывай девочек, – мастер Барте с укором взглянул на сына. – Во-вторых, мы поговорим об этом позже, Розину ищут родные.

– Говорите сейчас! – потребовал Оли.

– Да, мастер, говорите сейчас, потому что я не вернусь в Трините, – нагло сообщила Розина.

– Забыли тебя спросить, – ткнул в нее пальцем Ле Гри.

– А смысл? Я все равно сбегу, – пожала плечами Розина, развалившаяся на кровати.

Она всем видом показывала, что ей здесь удобно: вольготно скрестила ноги и деловито накручивала локон на палец. Оливье оценил бунт. Все же отец с Ле Гри едины в своем порыве, поэтому он решил принять сторону девчонки. Он выудит у Розины всю правду о таинственном Трините.

– Пусть остается, – высказался Оли.

– Ой, а ты что, имеешь право голоса в этом вопросе? – саркастично спросил отец.

– Вы все в моем фургоне, если я не путаю, – он театрально огляделся, подхватив край занавески и с утрированным интересом повертев его в руках. – Если кто-то и может дать ей разрешение остаться здесь, то это я.

– Твой фургон состоит в моем цирке. Ле Гри ее уведет. Мне достаточно одного невозможного ребенка.

Оливье яростно отбросил занавеску и пнул что-то металлическое под ногами, оно с грохотом покатилось по полу.

– А мне подумалось, что ты наконец ощутил себя любимым папой. Ребенок твоей мечты: играет в куклы, слушает истории и задушевно болтает о нелепых фантазиях, которым в жизни нет места. По-моему, намного лучше, чем я.

В фургоне искрило, они за малым не бодались, но их гневное пыхтение прервал возглас Розины.

– Он что-то увидел! – Она вскочила с кровати и подошла к безучастному Ле Гри.

Он смотрел на нее, сквозь нее, дальше нее, дальше нее нынешней.

– Обо мне, – закончила она мысль.

А потом провидец очнулся от видения спокойно и без эмоций, какие изображают ярмарочные гадалки в своих актерских припадках. Он только пробежался глазами вокруг и моргнул.

– Так не делается, – по-отечески произнес он. – Тебе стоило объясниться с семьей.

– Меня бы заперли, – в унисон его интонациям протянула Розина. – Что ты видел, дядя? Я могу остаться?

– Она твоя племянница? – так же тихо, как они, произнес Оливье, чтобы не спугнуть интимность в их разговоре.

– Она моя проблема, – со светлой тоской произнес Ле Гри. – Некровная и самая близкая родственница, которая больше всех ждала меня в Трините.

– Но я просила меня забрать, – чуть не плача, напомнила Розина.

– Цирк не место для детей.

– Мне нужно сюда. Пожалуйста, – она беззвучно заплакала.

Оливье шарил взглядом по трем фигурам, но мастер Барте выставил руку, подав знак молчать.

– Бедная моя, маленькая Розина, – с сожалением обратился Ле Гри. – Оно проснулось в тебе и тянет, как на аркане. Ну, как тебя мучить? – Он нежно погладил девочку по виску и кудряшкам. – Барте, я должен просить тебя.

– Дак я… Пожалуйста. Но что же ее семья? – растерянно развел руками мастер.

– Я все объясню, – он прижимал плачущего ребенка к груди. – Хотя там и без меня все понимают. Ронда возненавидит меня еще больше.

Выждав деликатную минуту молчаливого примирения, Оливье напомнил о себе:

– Раз в этом вашем Трините все понимают, может, мне стоит к ним наведаться, чтобы и мне объяснили?

Провидец не дал мастеру Барте вспыхнуть с новой силой и так же тихо пообещал:

– Загляни ко мне вечером, мы поговорим.

Оливье согласно кивнул. Розина подняла к Ле Гри лицо и прошептала одними губами: «Не говори ему о моем даре». Но Оливье ее услышал и сам не знал как, и потом, возвращаясь в памяти в их судьбоносный момент, все никак не мог понять, зачем сказал:

– Похоже, твой дар – филигранно капризничать и рыдать в три ручья.

Маленькие ладони Розины оттолкнули Ле Гри, и она выскочила на улицу. Ле Гри вышел следом. Мастер Барте пожирал сына взглядом.

– Я вырастил толстокожее чудовище, – холодно бросил он напоследок.

В следующие дни Оливье было тошно, словно его укачало, хотя фургон никуда не ехал. Причины он понимал, но гнал догадки прочь, как назойливую мошкару: множество незначительных мелочей, которые вместе превращались в проблему. За несколько дней игр с девчонкой и куклами он почти оживил нового персонажа. Почти оживил, но потом в их шаткий мирок на колесах ворвался Ле Гри. А теперь Розина сбежала к дяде. Она оставалась спать у него, гуляла за руку с ним и демонстративно дулась. «Я взрослый, а она дитя малое. Мне стоит быть мудрее, в конце концов, это мне надо работать».

– Розина! – окликнул он ее, когда она сидела на ступеньках синего фургона и плела венок из травы и цветов шиповника. – Не занята?

– Занята! – Она нахмурила брови, собрала глаза в кучку и запыхтела.

Оливье сдержал усмешку. Подумал, неужели он тоже еще года четыре назад был таким же вредным.

– Давай мириться? – тут же предложил он. – Я тебе подарок принес.

Он протянул Розине диадему с оленьими рожками, которую смастерил сам – из маминого латунного украшения, ветвей, жемчуга и лент. Розина отложила в сторону свою поделку и повертела в руках необычную вещицу.

– И что мне с этим делать? – придирчиво спросила она.

– Носить на голове.

Розина оценивающе посмотрела на корону, поморщившись.

– Я подумаю, – не без надменных ноток пообещала она, но было заметно, что она хотела бы немедля примерить подарок. Наверное, ошибка Оли была в том, что он оставил ее, отца и весь этот бурлящий котел раздора на неделю. И он не то выкипел, не то остыл. Сегодня же все звезды цирка отправились в Пальеру на генеральную репетицию. Оливье умудрился поцапаться с отцом с утра и потому остался в лагере. Пора было заканчивать насыщенный распрями акт.

– Это не все, – не унимался Оливье. – Хочешь, покажу тебе кое-что чудесное?

Маленькая Розина насторожилась. Ей было очень интересно узнать, какой дар у Оливье, но они еще ни разу не говорили после ссоры в фургоне. Она долго искала внутри себя остроумные ответы, чтобы поразить ими Оливье, но, не найдя сколько-нибудь пристойных, притворно-равнодушно ответила: «Давай».

В фургоне Оливье усадил на кровати (скорее, старой софе, приколоченной к полу) в ряд семь марионеток: Живаго, Орсиньо и его слугу, Либертину, Женераля с Фанфатиной и Солу. Он кинул пару подушек на пол и предложил Розине присесть. Она кокетливо расправила подол и поджала ноги. Оли направил свет двух фонарей так, что они осветили одеяло, будто прожекторы. Живаго поднялся и поклонился зрительнице. Начался спектакль, в котором марионетки играли без нитей, обращались к девочке и беседовали с ней. Они были такими крупными, что труппа едва умещалась на софе. Оливье украдкой взглянул на Розину: ее блестящие глаза бегали по фигурам на кровати, румянец на щеках был заметен даже в полумраке фургона, она светилась от счастья. Он почувствовал, как важная деталь, заводящая механизм, нашлась, добралась до его груди и щелкнула в замке. Тогда он улыбнулся, впервые за год не саркастично, не насмешливо, не выражая миру свое презрение. Он почувствовал искреннюю радость и свое бьющееся сердце, как на премьере в Эскалоте.

И вот на перинную сцену вынесли новую марионетку – безжизненную, спящую в гнезде изо мха и веток. Кукла была странной – юноша в хлопковой рубашке с кружевными манжетами, с вьющимися каштановыми волосами, из которых, словно продолжение его кудрей, вились маленькие рожки, как у оленя. Но страннее всего он выглядел ниже пояса: задние ноги оленя с белыми пятнышками на шерсти чем-то перекликались с его пестрыми веснушками на лице и плечах под глубоким вырезом ворота, а копытца были золотыми.

– Кто это? – ошарашенно спросила Розина.

– Отец сказал, что это фавн. Он списал его со слов Юрбена. Тот видал похожего во снах о древних чудищах, – объяснил Оли.

– Не похож он на чудище, – вступилась за куклу Розина.

– Да, не похож, – согласился Оливье. – Я хочу дать ему имя. Есть идеи?

Розина задумалась.

– Может, Бацифаль?

– Как-то очень странно. Немного парнокопытно, – неуверенно протянул Оливье. – Ему подходит, – наконец согласился он. – Что ж, у Бацифаля есть имя, суть природы, но нет цели, ради которой он мог бы жить. Надо придумать ему миссию.

– Зачем?

– Чтобы он знал, что ему делать со своей жизнью, без чужого указа.

Ребята умолкли. Вихрь их мыслей почти жужжал над головами. Вдруг Живаго спросил:

– Мастер и маленькая леди, может, сей фавн будет служить королеве леса?

– А разве в лесу есть королева? – сомневаясь, спросила Розина.

– Раз есть Верховная леди Долины, значит, и Лесную королеву можно короновать, – предположил Оли, уже кое-как разобравшийся в устройстве Трините после разговора с Ле Гри. – У нас как раз и корона имеется.

Он с улыбкой протянул Розине диадему, которая покоилась на ее юбке. Девочка, смущенная, но очень довольная, кивнула, и Оли торжественно вскинул корону над ее головой.

– Венчаю тебя на царство Гормова леса, королева Розина I, – торжественно произносил он, пока их улыбки отражались друг от друга, ширясь и сияя ярче.

Диадема потонула в копне рыжих кудряшек, из которых торчали только рожки, а шелковые ленты ниспали на спину. Он и сам принарядился для этой постановки: надел бархатный зеленый фрак и цилиндр в виде башни с плющом по одному боку. Оли повернулся к артистам и с той же интонацией придворного глашатая провозгласил:

– Отныне же очнись, фавн Бацифаль, и служи верно своей королеве!

Фигура в зеленом гнезде кротко пошевелилась. Ноги, руки и нос фавна задергались, как во сне. Он ожил, но спал, не стесняясь посапывать. Розина украдкой захихикала.

– Кажется, твой первый подданный не очень расторопный парень, – посмеивался вместе с ней Оли. – Эй, Бацифаль, подъем! Да проснись уже!

Он ткнул его пальцем в бок. Розина заливалась смехом, а Бацифаль с фырканьем проснулся. Над его пробуждением хохотала вся труппа. За общей суматохой, шутками и собственным весельем Оливье расслышал конское ржание и топот копыт снаружи. Он прислушался и понял, что в лагерь прибыли люди верхом на лошадях. «Умолкните!» – прикрикнул на всех Оливье. Куклы притихли, а Розина возмутилась, но Оли быстро подскочил к окну, отодвинул шторку и попытался разглядеть в темноте незваных гостей. Грохот четырех десятков копыт оградил их пристанище от прочих звуков. Было очевидно, что это не вернувшиеся циркачи. И самые худшие опасения подтвердились, когда Оливье распознал повязки на рукавах – красные с черным отпечатком ладони. «Мытарь», – прошептал Оливье Живаго. Марионетка кивнула и поспешно бросилась одергивать шторы и замыкать дверь. Оли вернулся к растерянной Розине.

– Послушай меня, только не шуми. Там снаружи отряд повстанцев. Они нас не тронут, но нужно сидеть очень тихо. И что бы ни происходило, слушай меня, – он держал девочку за плечи и не знал, кого из них двоих он больше успокаивает. – Розина, слушай меня и молчи. Я защищу тебя.

Он услышал, что они стучат в двери фургонов, вскоре забарабанили и к ним. Оливье с ужасом понял, что забыл погасить один фонарь, который едва тлел, но все же мог выдать их присутствие. Он потащил Розину в дальний угол фургона и уложил за софу, а сам лег рядом, немного накрыв ее собой. Марионеткам он повелел спрятать их, изобразив беспорядок. Последним замер Живаго, который примостился у подголовника. Они успели вовремя – дверь слетела с петель. В фургон вошли трое. Осмотревшись, один из них заговорил:

– С чего ты решил, что здесь кто-то есть?

– Говорю тебе, Мытарь, видел в окне рожу: одну, бледную!

Послышалось шуршание простыни. Половицы скрипели под сапогами, когда Мытарь подошел к софе и взглянул на маленький подоконник.

– Ты тупой? – разочарованно спросил он члена банды, который стоял в дверях. – Это кукла, болван!

Послышался звук, разбивающий Оливье сердце: он открыл один глаз и увидел, как на пол упал с размаху брошенный Живаго.

– Но это его фургон, – уже тише произнес Мытарь, втягивая ноздрями запах.

– Так его ж зеленый, не?

– Зеленый, но куклы-то здесь, – Мытарь пнул и без того пострадавшего Живаго, отчего Оли весь натянулся, как струна, что вот-вот сорвется и покалечит нерадивого музыканта. Но Розина задрожала, и Оли утих. Он легонько погладил ее большим пальцем по уху и щеке, чтобы не выдать присутствия.

– Может, склад?

– Может, и склад, – он продвигался все ближе к притаившимся ребятам. – Сопляка нашли?

Вошедший ответил, что не нашли, и, дескать, кукольник с собой его забрал. Мытарь заглянул за кровать. Оли почувствовал острый взгляд коршуна и только молил про себя Розину, чтобы и ее глаза были закрыты так же, как и его. Худенькие, долговязые, в нелепых театральных нарядах, они оба походили на кукол мастера Барте. Оставалось справиться с ролью – не шуметь и не трястись, вовсе не двигаться, как все прочие вещицы в этом фургоне.

Доски пола пошатнулись, Мытарь пошел на выход ни с чем. Когда вся шайка покинула фургон, Оли услышал, как Розина позвала его по имени.

– Ш-ш-ш, – убаюкивающе прошептал он.

– Оли, мне страшно, – Розину начала бить дрожь по всему телу.

Он не знал, как успокаивать детей. Он не знал, как успокаивать и взрослых, когда в дома вламываются разбойники. Что делать сейчас, он не знал вдвойне. Поэтому Оливье безмолвно гладил Розину по голове и, когда она еле слышно захныкала, нежно поцеловал в макушку, как отец целовал его самого в далеком детстве. Они лежали так долго, пока кони носились по улицам лагеря, и еще какое-то время, пока все звуки вокруг не стихли. Розина даже успела вздремнуть, поразительное детское умение – спать после того, как перенервничаешь. А когда она проснулась, то спросила, можно ли вставать.

– Переждем, пока все не вернутся. Может, «мытарцы» оставили кого-то в засаде, – предположил Оливье, укладываясь поудобнее.

– Почему они искали тебя?

– Не знаю, возможно, хотят шантажировать отца. Или нам всем стоит получше хранить секреты.

В тишине было невыносимо. Оливье ждал шума голосов, звона колокольчиков, голосов питомцев Юрбена и громыхающих возмущений мастера Барте. Должно быть, деревенские уже доложили в замок, что к ним ворвался Мытарь.

– Оли, ты веришь в предсказания Ле Гри? – прервала его размышления Розина.

– Да.

Девочка хотела рассказать и достать из скрытых карманов платья кое-что ценное – самое потаенное откровение стоимостью в королевскую казну. Но в лагере послышались голоса циркачей и местных. Все же она хотела поделиться своей тайной с Оли и поторопилась, пока их разговор не прервали:

– Он сказал, что однажды я выйду за тебя замуж.

Оли никак не комментировал ее признание, но гладить девочку перестал. А потом и вовсе скатился на спину и сложил руки на груди. Цилиндр-башня, укрывший их от Мытаря, слетел с головы.

– И у нас будет ребенок.

Оливье держался, как мог, но при мысли о детях, его и Розины, прыснул и загоготал. Рев лютующего мастера Барте за пределами фургона подтвердил, что теперь можно шуметь. Розина гневно посмотрела ему в лицо. В ее гримасе читался вопрос: «Как ты смеешь смеяться над моими чувствами и нашими будущими детьми?»

Оливье, увидев ее реакцию, зашелся неугомонной истерикой, даже отвернулся и закрыл лицо руками, будто это помогло бы спрятать его смех от вспыхнувшей Розины. Она вскочила, шлепнула по подлокотнику софы и выскочила вон, расстроенная тем, что вынесенной дверью так некстати нельзя хлопнуть. В своем неуемном приступе Оливье катался по полу, хохотал на разный лад, то стихая, то вновь выплевывая капли звонкого мальчишеского смеха, который оборвался, едва его глаза зацепили неподвижного Живаго с расколотой надвое головой.

Глава V. Рыцари

Оливье лежал на сырой земле. Колкие ветки впивались в ухо и висок. Руки затекли. Он вспоминал драматурга, сломанного немилосердным сапогом Мытаря. В ту ночь Оли сидел с ним в руках и рассматривал смертельную рану: в одной руке Живаго, в другой часть его головы. Мастер Барте искал успокоения: «Могу его починить. Только скажи, будет как новенький!» А печальный Оливье помотал головой.

– Не надо умалять его жертвы, отец. Там были герой, его паж, генерал, революционерка, там была Сола, а пожертвовал собой ради нас поэт. Из всех марионеток он единственный не умирал на сцене. Мы с тобой ни за что не подарили бы ему смерти лучше.

Спустя два дня Оли окончательно простился с другом, уложил его в обитую бархатом коробку, а в руки вложил фазанье перо, подобно мечу. Он выкопал ему могилу неподалеку от указателя на Пальер-де-Клев. Розина, вновь игравшая в молчанку, пришла на похороны с букетом полевых цветов.

Маленькая искренняя Розина сейчас сидела у дерева, прижав к груди колени, и тряслась. Ее хрупкие запястья были связаны веревкой, один из концов которой заканчивался узлом на поясе Мытаря. Оливье облизал ранку в углу рта. Запекшаяся кровь размякла от слюны. Его затошнило еще больше. Когда бандиты подкараулили его вне лагеря, который отец наказал не покидать, он так брыкался, что получил удар с размаху под дых и впервые осознал смысл фразы «весь дух выбить». На беду, его рыжий хвост, повсюду за ним бегающий, тоже попался.

Сейчас он смотрел на ее спутанные кудряшки и дрожащие плечи (вокруг было так холодно) и со вздохом признавался себе, как сильно волнуется за нее. Он все пытался найти ей определение, место в сценарии, и решил, что Розина – аллегория детства, оранжево-желтое пятно в палитре, капризы, которые можно себе позволить. У него никогда не было друзей-ровесников. Не считая младенца, сына клоуна и наездницы, самым младшим ребятам в цирке было пятнадцать, когда мастер Барте забрал Оли с собой в дорогу. Он играл с местными мальчишками на гастролях, но шапочные знакомства никогда не заменят настоящих друзей. Он очень хотел подарить такого друга Розине. Он понял, что совсем не злится на нее после признания: девочки всегда хотят играть в свадьбы, семьи и нянчить пупсов. Если бы она перестала дуться, он бы оживил для нее такого фарфорового карапуза, чтобы тот только и делал, что орал и однажды произнес «мама». Только бы с Розиной все было хорошо.

Желтоватые зубы Мытаря вцепились в окорок и оторвали мясо от кости. Возраст главаря было сложно определить: выглядел он плохо. Усталый взгляд, дряблая и морщинистая кожа покрыта седой щетиной на скулах и подбородке. Глаза серые, почти прозрачные, и темно-пыльные, сальные, спутанные патлы до плеч. Сложно было сказать, кто одарил его волосы столь грязным цветом: природа, время или образ жизни. Оливье подумалось, что под широкополой потрепанной шляпой Мытаря он нашел бы залысины. Оли дал бы ему лет сорок. Но фигура заставляла сомневаться: бандит был высок, хорошо сложен и крепок. Его большие ладони собрали на себе много мозолей и грязи. Едва прожевав, Мытарь заговорил:

– Ты прости, парень, что тебя мои ребята отделали. У них приказ был, а ты заартачился, – указал он на него окороком. – Я ж не убивец какой, чтобы мне это все радость приносило.

Непреклонный взгляд Оливье говорил, что он ему не верит. Мытарь недовольно обнажил зубы, стараясь вытолкнуть языком застрявшие мясные волокна.

– Смотришь, как собака цепная. Мне про тебя сказали, что ты мягкотелый будешь, а оно вон как… – Мытарь втянул носом вечерний воздух и перевел взгляд на Розину. – Подруга твоя аль сестренка? Хотя не похожи вы совсем. Значит, подруга. Не бойся за девку: не трону. Я детей не трогаю.

– Тогда что мы здесь делаем? – спросил Оли, наконец подавший почти пропавший голос.

– А я думал, малец онемел от удара, – неприятно протянул один из членов банды, но Мытарь бросил на него убийственный взгляд.

– Тебя не спросил, что ты думал, – с укором проскрежетал он. – Масла еще принеси. И хлеб. Ты послушай меня, Оливье, я тебе сейчас расскажу. У меня от союзников секретов нет.

Бандит подал ему хлеб с маслом, а Мытарь указал на бутерброд.

– Поел бы ты.

– А мы – союзники?

– Я надеюсь, что будем.

– Тогда ты не с того начал, – поморщился Оливье, усаживаясь.

Он постарался сесть ближе к Мытарю, якобы для разговора, но между ним и Розиной. Оли взял хлеб, надкусил его, прожевал, а когда проглотил, выждал еще и протянул свой кусок Розине.

– Осторожный какой! – хмыкнул Мытарь. – Может, оно и верно. Времена такие, что надо осторожничать. Тебе, я знаю, наши идеи не чужды, ты как-то был ими увлечен, но струхнул.

– Не понравилось воплощение, – мрачно бросил Оливье, не сводя с него пристального взгляда.

– Понимаю, это характер нужен, сейчас не до полумер. Меня как только не называли: и Палач, и Мытарь, – пропаганда поганая постаралась. Я уже и имя свое забыл. Только это ж все ремесла, они мне не для блажи, а для дела. Я к тебе как раз за этим, – он чуть склонился к Оли. – Я разнюхал про фокусы твои и отцовские. Все никак разобраться не мог, кто из вас оживляет… Теперь знаю, что ты. Да не напрягайся. Я вот еще что узнал: война у нас долго идет, и война стра-ашная, такой на людской памяти не было. Я ж чего хочу? Остановить ее, да и только. Они ж нас не слышат – кричи, бастуй, бомбы кидай – мало им. Они про меня говорят: радикал. Вот такой вот я.

– По-моему, не самая дальновидная затея останавливать одну войну другой. Ты вынуждаешь нашу армию сражаться на два фронта. Это уже не революция, это гражданская война. – Оливье впервые с кем-то говорил так серьезно о большой политике, даже с мастером Барте не приходилось обсудить. – Я – против.

– Я тоже был против, Оливье, я тоже. Но я не между миром и войной выбирал, а между бойней и партизанщиной, которая ее остановит. Я и все мои ребята, мы ж тут не от скуки собрались. Тебе вот сколько? Пятнадцать, четырнадцать? А к нам девять лет назад пришли, к зеленым, бумажку какую-то перед всей деревней прочитали и велели вещи собирать – в армию, значит, ехать. И вот мы с тех пор на фронте, только свой выбрали. Нас таких – по городам, по деревням, по лесам – знаешь, сколько шарахается? И силенок бы нам хватило, только каждый сам по себе: объединяться не хотят. Большая часть так вообще сопляки беззубые! Ты ж послушай, я ж способ нашел все прекратить, – заговорил он, как показалось Оли, вдумчиво и искренне. – Я все думал, что это суеверия какие-то, такие ветхие, что и бабка моя не припомнила бы. А потом про ваш цирк прознал. Следил и нашел, что искал, нашел: не безумец я, а внимательный! Война эта – Великая. О ней в сказках предсказали, видать, такие же гадальцы, как твой этот Ле Гри. И напророчили, что можно в крови захлебнуться, а она все не закончится, пока герой не проснется.

За спиной трещали поленья в костре, его жар обдавал спину Оливье, словно кутая мальчика в обжигающий плед. Зато от контраста температур нос, пальцы ног и руки околели. Он взглянул на Розину, девочка навострила уши, когда Мытарь заговорил о сказках. А он продолжил:

– Есть, значится, король, самый первый, который был в Эскалоте. Эльфред Великий, слыхал, да? Ты ж ученый, небось. Вот говорится, значит, что он не умер, а уснул. И спать будет, пока земля кровью не покроется и его не придет будить эскалотец. Дескать, он не сам встанет и пойдет, там же не осталось ничего, чему идти, это ж когда было, а человек живой его в свое тело пустит, как ты жизнь в кукол засовываешь. И неизвестно, где он спит, мест много, искать можно вечно. Но провести такую операцию может только один человек специальный – жрецом зовется. Он вот должен уметь… ну как ты вот умеешь, вот так уметь должен. И когда придет этот герой, то мир настанет, Эскалот зацветет, власть к истинному королю вернется. Вот чего я тебя притащил, одного, от отца отдельно. Ты мне нужен, и тебе решать, ты со мной?

– Правильно понимаю, что этим истинным королем ты хочешь быть? – прищурился Оливье.

– Если надо ему свое тело отдать, отдам! Я готов собой пожертвовать, если знаю, ради кого это делать.

– То есть вопрос твоей готовности воевать и умирать был в том, что тебе не хотелось это делать ради Норманна? А ради Эльфреда в самый раз? – осмелел Оливье.

– Образованный ты, а глупый, – оценил Мытарь. – Мне до королей, ни до каких, дела нет. Ради матери с бабкой в самый раз. Ради сестренок в самый раз. У меня девок в семье знаешь сколько? Двенадцать, от мала до велика, красавицы – и все на выданье. А выдавать не за кого. Все, кто не полегли, все здесь сейчас. Власть кого первых до костей обдирает? Простых людей. А когда мы закончимся, и ваш черед придет.

– Пальеры сражаются добровольно, – напомнил ему Оливье очевидный пример.

– Ага, и больше всех с войны имеют, – пренебрежительно махнул окороком Мытарь и вновь принялся в него вгрызаться.

– Пальеры не берут платы и живут скромно, – настаивал Оли.

– Сейчас бы жить при дворцах скромно. Скромно, Оливье, это когда пожрать нечего, и детки от холода в руках у мамки умирают. Она просыпается, а ребенок – нет. Поутру бабий вой когда-нибудь слушал? А я наслушался.

Противное чувство согласия подкрадывалось к Оливье, но он гнал его прочь. Не хотел сочувствовать Мытарю, будучи свидетелем его зверств. Мытарь, кто бы там в нем ни проснулся, не должен сесть на трон ни при каких раскладах. Но как он отреагирует на отказ? Оливье вновь скользнул взглядом по Розине. Ее губы прошептали: «Надо поговорить». Оли дал знак глазами, что найдет способ подойти к ней позже.

– Я должен подумать, – ответил Оливье, чтобы иметь время на решение и возможный побег.

– Подумай, – согласился Мытарь, жуя. – Ночь тебе на раздумья, а утром поговорим. Промедление – еще один день войны. Спать можешь рядом с девчонкой, вам потеплее будет, хотите, у костра приютитесь. Но ты уж не серчай, одного привяжу к дереву, вторую к поясу. Все ж ночь, парни уставшие, не доследят, а в лесу зверье шастает.

Когда все улеглись, с руганью и возмущениями о холодине, а дежурные встали в караул, Оливье прижал к себе Розину, как тогда в фургоне. Ее голосок зашелестел, как сухая листва:

– Оли, я придумала! Оли, ты слышишь? Он уснул?

– Да, все храпят, – в тон ей отозвался Оливье.

– Он говорил правду! – шептала Розина. – В Трините все знают это пророчество. Но с ним все сложнее: надо найти усыпальницу, надо взять вещь, что-то еще надо…

– Тише, я не собираюсь никого будить: ни этих головорезов, ни, тем более, Эльфреда. Мытарь-король – это смерть Эскалота.

– Да, но я придумала: таких героев несколько! Их всех усыпляли феи. Ламель, первый рыцарь Эльфреда, он лежит в Озерной башне на берегу Ворклого озера – совсем рядом! – заговорщицки повествовала Розина.

– И что ты предлагаешь, заменить им Эльфреда?

– Да! Ламель – самый справедливый из рыцарей. Он принял отшельничество и отказался от всех титулов, когда другого рыцаря, Рошана, предали. Он поможет завершить войну, а затем не даст Мытарю сесть на трон.

– Ты умница! – похвалил Оли, прижимая ее сильнее в знак одобрения. – Но почему ты уверена, что так и будет?

– Не уверена. Может, откажешься?

– Он заставит меня, – грустно произнес Оливье. – Возможно, отец меня и ищет по округе, но, уверен, с рыцарями и под их защитой. Все же им попалась и ты. Он не погнушается. Я видел, на что способен этот человек.

– Прости, – ссутулилась в объятиях Розина.

– Ничего. Как увидеть башню?

– Феи ее видят.

Они оба притихли. Сон не шел, от веревок чесались и ныли руки. Розина ерзала и явно нервничала.

– Розина, – позвал Оли.

– М-м?

– Если мы выберемся из передряги, я на тебе женюсь, – усмехнулся Оли.

– Честно? – неожиданно громко спросила она.

– Честно. Лет через восемь, – Оливье еще больше расплылся в улыбке, ему было весело вскользь ее задевать, и его своеобразный юморок разрядил обстановку.

– А раньше? – потребовала Розина, отчего Оливье беззвучно засмеялся.

– А раньше не женюсь.

Она чуть-чуть попинала его для порядка, но было заметно, что девочка осталась довольна шутливым обещанием.

Наутро Оливье заверил Мытаря, что знает, как поступить, что видел вещий сон и для пробуждения Эльфреда надо идти к Ворклому озеру. Для правдоподобности взял с Мытаря слово быть милосердным правителем. Но главарь банды был не промах и потребовал, чтобы Розина шла подле него. Если Оливье в голову забредут дурные мысли, он подумает о подруге. С троицей вышли еще десять человек. Слишком большой отряд в окрестностях Пальеры привлек бы внимание. Они обогнули замок и пришли к озеру в ночи.

– Знаешь, что делать, Оливье? – нетерпеливо спросил Мытарь.

– Похоже, да, – отстраненно произнес Оли, вперяясь взглядом в макушки ив.

Мытарь понять не мог, что в вышине привиделось Оливье, но и сам Оли увиденному не верил: приземистая маленькая башня, поросшая плющом и мхом, возвышалась на островке посреди озера.

– Что там, парень? – восклицание одного из бандитов вывело Оли из транса.

– Я один это вижу? – восторженно спросил он.

Розина промолчала в ответ, а остальные озадачились: они не разглядели ничего, кроме воды.

– Там в центре озера стоит башня, зачарованная ф… фокусниками, – он указал на примерное место. – Там лежит король Эльфред. Судя по моему сну… Я еще до конца не разобрался, что делать, но мне нужно туда попасть.

Мытарь слушал, прикусив щеки, отчего его сухое, скуластое лицо казалось квадратным. И кивал. Он сомневался, но верил.

– Лодку будем искать долго. Парни, живо сколотите плот, – приказал он, а когда приказ был исполнен, забрался на него вместе с Оли. – Я там нужен, верно? Один ты не пойдешь.

Оливье наморщил лоб.

– Я не уверен, что можно зайти в башню, которую не видишь.

– Посижу рядом, – заверил Мытарь и устроился на плоту, по-лягушачьи подобрав ноги.

Они добрались быстро. Можно было бы и вплавь, но вода обжигала кожу даже своими колючими каплями, а где-то островками плавали остатки льда. Оли осторожно ступил на землю. Он до последнего не верил, что это не мираж. Судя по всему, Мытарь видел, как он стоит на воде, потому что лицо главаря выражало растерянность – впервые за их знакомство.

– Эй! – позвал он. – Оливье, ты уже там?

Оли задумчиво покусал губы и поводил рукой перед носом Мытаря.

– Парень, отвечай!

– Ты меня не видишь? – удивился Оли.

– Нет, – поднял бровь Мытарь.

– Я на острове. Я сейчас зайду в башню. Жди меня здесь.

– А куда я денусь?

Изо рта Оливье шел пар и растворялся в туманной дымке острова. Башня была старинной, с бойницами без стекол. Внутри стыло, но сухо. Оливье продрался сквозь тонкую паутину и поднялся по лестнице. Она заканчивалась единственной комнатой, посреди которой стояла белая ладья. Фигура человека на ней была покрыта тонким полупрозрачным платком. По краям вился узор – золотые и зеленые стебли и листья. Оливье подошел ближе. Спящий мужчина, судя по очертаниям, не был одоспешен, но держал в руках меч. Других предметов в опочивальне не находилось, кроме блюда – огромного и круглого, на затейливой подставке. Оливье подошел ближе и протер блюдо от тонкого слоя пыли.

«Зеркало!», – догадался Оливье. В полутьме, пронизанной лучом лунного света, в серебряном зеркале трудно было разглядеть детали отражения. Однако все же любопытный Оливье вгляделся: ничего необычного, вроде бы и он сам, но отчего-то в пальерской форме и с характерной стрижкой. Это напомнило ему о рыцарях и о том, ради кого он сюда добрался. Оливье собрал остатки мужества и подхватил ткань платка. Он боялся увидеть истерзанного тлением мертвеца. Оли вскинул руку, потянув платок. Белое облако шелка взлетело над его головой и, невесомое, парило какое-то время в воздухе, прежде чем бесследно исчезнуть в молочной завесе тумана, прокравшегося и в башню. Оливье простился с чарующим видением и опустил глаза. Ламель не был тронут уродством тысячелетней смерти. Молодое безмятежное лицо обрамлялось русыми вьющимися волосами. Нос длинный, волевой раздвоенный подбородок, – он был таким, какими предстают люди прошлого на полотнах и в камне. Его облачение украшало легенду о рыцарской скромности: коричневые одежды ниже колен, пояс с литыми набойками и темные сапоги из вощеной кожи. Ничто из этого не потрепало время. Его меч блестел, начищенный и острый.

– Простите, сэр Ламель, вы нужны Эскалоту.

Оливье опустился на каменный пол рядом. Он начал робко, пытаясь подбирать слова, церемониально обращаясь к первому рыцарю. А потом плотина его сдержанности рухнула, и слабость полилась сумбурною речью. Он высказывал все опасения, всю боль от увиденного и пережитого, признавался в своем страхе и бессилии. Он метался по полу, хватался за голову. Он молил.

– Простите, простите меня, сэр Ламель, но я не герой! Я совсем не знаю, что делать… я не могу ничего исправить, я даже не могу спасти близких. Я и мой отец – мы всего лишь кукольники! Если бы не он, я бы даже не хотел! Я бы сам лег спать и проснулся, когда все закончится. Но мы в беде – все мы. Пожалуйста, помогите нам! Там Мытарь… и Розина. Я… я не знаю, что делать. – Он раскрывал рот, как птенец, просящий кормящую мать о питании. – Я не знаю. Сэр Ламель, я прошу у вас защиты!