Верна

Пол Гэллико. Верна

СОЛДАТЫ, которые служат за границей, ценят великодушие прославленных звезд экрана и сцены, готовых пожертвовать своим временем, удобствами и покоем, пересечь полный опасностей океан и выступать в частях или прямо на передовой под грохот артиллерии и вой падающих бомб. Но настоящие их любимцы, которым всегда открыты солдатские сердца, — маленькие, безвестные, самоотверженно странствующие труппы, вроде фронтовой концертной бригады номер X-117.

Бригада X-117 не могла похвастаться звездами первой величины. Никто из ее участников не был известен за пределами захолустных городков. Во главе труппы стоял Эдди Стинсон, комик, выступавший, до того как его призвали, во второсортных ночных клубах. Когда этот круглолицый, с обвислыми щеками, толстяк в котелке, который был ему явно мал, выходил на сцену, сразу становилось ясно, что он будет смешить.

Кроме него, в труппе состояли Сэмми Сиск, игравший на банджо и объявлявший номера, фокусник, заявленный в афише как Великий Зербо, аккордеонист Пит Руссо, оснащавший представление музыкой, певица Конни Клэй (она же вне сцены миссис Стинсон), Морин Перл, исполнявшая акробатический танец, и Верна Вейн. Верна была ассистенткой в номере у Эдди Стинсона.

Бригада колесила по охваченной войной Европе из Руана до Реймса и Страсбурга, из Страсбурга вверх до Хертогенбоса и Ниймегена и снова вниз через Льеж и разбомбленный Аахен, давая концерты в жару и холод, в грязи и под проливным дождем, всюду, где только имелась солдатская аудитория, ждавшая их, — пусть самая маленькая.

Иногда выступали под крышей, но чаще на помосте, сколоченном где-нибудь в чистом поле. Задником служили развалины фермерских построек, клубы черного дыма, поднимавшиеся над горизонтом, или сгоревший «Тигр» с угрожающе воздетым к небу дулом 88 калибра. Звуковым сопровождением неизменно выступало бормотание орудий. Случалось, свист вражеского снаряда вносил диссонанс в аккорды Пита Руссо, а автоматная перебранка невдалеке заглушала репризы Эдди.

В маленькой труппе не было примадонн. Никто не хватал звезд с неба, но усердием и преданностью делу актеры возмещали недостаток мастерства. Частая близость к передовой, регулярные бомбежки и внезапные разрывы снарядов неподалеку больше воодушевляли, чем пугали их. Они гордились своей смелостью и способностью делать дело, когда приходится несладко, так что в конце концов привыкли не обращать внимания на шум и опасность. Все, кроме Верны. Война пугала ее так, что душа уходила в пятки.

Верна изо всех сил пыталась справиться с этим мучительным страхом, и нельзя было догадаться, как она напугана, если не заглянуть в ее темные глаза, на дне которых колотился ужас.

В военном обмундировании, состоявшем из широких штанов защитного цвета, тяжелых ботинок и не по размеру большой полевой куртки с крылышками фронтовой бригады на левом предплечье, она казалась еще меньше, чем была на самом деле. Из-под железной каски, болтавшейся у нее на голове, на плечи падали волосы, обесцвеченные до светлосоломенного цвета. Длинные черные ресницы, загибавшиеся к подсиненным векам, были настоящими, но румянец происходил из коробки с гримом и был наложен толстым слоем, чтобы скрыть всегдашнюю бледность Верны.

Ее пугало все: внезапно закашлявший мотор грузовика, вид танков и орудий, присутствие автомата или пистолета. Когда в небе пролетал транспортный С-47, она с головой уходила в свою мешковатую куртку. От всякого громкого звука вздрагивала, а стрекотанье какой-нибудь самоходки, прочищавшей перед походом орудия в поле неподалеку, вызывало у нее жестокую дрожь. Она ничего не могла с собой поделать. Ей было страшно, что ее ранят или убьют. Ее нервы никак не могли приспособиться к войне.

На самом деле Верну звали Мари Войчик, она была родом из-под Чикаго, совсем одинока, поначалу подвизалась в кордебалете в дешевых кафешантанах и третьесортных ресторанных шоу, потом стала перемещаться на восток через Детройт и Питсбург, трудясь изо всех сил и самоотверженно приближая тот день, который, она была уверена, однажды случится в ее судьбе. Верна считала, что рождена для шоу-бизнеса и ей суждено, как она говорила, актерское поприще. Единственным ее желанием было стать звездой, и она твердо верила, что ничто не помешает ей добиться своего. Верне было невдомек, что у нее нет ни малейшего актерского таланта.

Наголодавшись в Нью-Йорке, она прибилась к бригаде X-117, отправлявшейся за океан. Ее привлекла стабильная работа, кормежка, а самое главное, профессиональная практика. И в отклике солдат на первых выступлениях в тиши Англии она увидела предвестие будущих триумфов. В их гиканье, свисте, одобрительном гудении и хохоте Верне слышались овации, которые обрушатся на нее в один прекрасный вечер, когда она выйдет в главной роли в самой популярной музыкальной комедии сезона и будет петь, танцевать и блистать перед самой утонченной, самой искушенной и состоятельной публикой на свете. В мечтах богачи и бедняки падали к ее ногам, а газеты наперебой пели ей хвалу. Саму себя она видела в бриллиантах и рубинах.

Дело в том, что Верну привлекала и вдохновляла только внешняя сторона успеха. Что есть что-то еще, более серьезное, глубокое, она не ведала. Может, потому, что в ней самой не было ничего, кроме готовности делиться с такими же, как она, одинокими существами, которые могут рассчитывать только на самих себя в этом ошеломляюще огромном мире.

Верна не умела по-настоящему ни петь, ни танцевать, ни держаться, ни производить впечатление. Но она была миленькой, с готовностью обнажала перед публикой свое худое, детское тельце и растягивала маленькие розовые губки в ослепительной застывшей улыбке.

Она освоила несколько простейших чечеточных шагов, которые исполняла под мотив из «Невинных обманов», — скованно и не попадая в ритм. Еще у Верны была собственная песенка — если имелся микрофон, иначе ее было не расслышать. Распахнув ресницы и выкатив от напряжения глаза, она прижималась к нему губами и дрожащим голосом выводила: «Маииа бятья аапу стели, с тех поорка кты ушоол».

Вот и все, что могла предложить зрителям Верна, но чаще всего — не успевала, потому что толстяк Эдди Стинсон то и дело перебивал ее. В чем, собственно, и заключался их номер. Все зависело от того, как был настроен Эдди и как публика встречала его шуточки.

Верна была первой девушкой из участниц концерта, появлявшейся на сцене. Сэмми Сиск подходил к микрофону и говорил:

— А теперь перед вами — прррямо из Сток-клуба в Ньюууу-Йоррке (наглое вранье, которое публика легко проглатывала) легендарная Верна Вейн.

И тогда выбегала Верна, в шелковых трусиках с короткой серебряной бахромой на бедрах и расшитом блестками лифчике, в который она что-нибудь подкладывала, потому что ее маленькая грудь не могла наполнить чашечки. Ноги у нее были тощие, но стройные.

Эдди Стинсон уже находился на сцене, в маленьком котелке, составлявшем смешной контраст с его полевой формой, — курил большую черную сигару. Увидев Верну, он судорожно затягивался и выпускал клубы дыма, и солдаты начинали радостно свистеть и гоготать.

Затем, когда Верна останавливалась и дарила публике улыбку, Эдди вынимал сигару изо рта и обращался в зал:

— А вот интересно, парни: мы сейчас с вами об одном подумали? — Ржанье и свист усиливались, а когда стихали, он выдавал заключительную репризу: — Потому что я подумал: польет завтра дождик или нет? — под новый взрыв хохота.

И дальше в том же духе. Верна пела, а Эдди Стинсон корчил рожи у нее за спиной, паясничал, отпускал шуточки, так что иногда, может, и удавалось расслышать строчку-другую из песни или стук каблучков, но, как правило, нет, — смех все забивал. Однако, когда Верна уходила со сцены, ее провожали бурей аплодисментов. Иногда они не смолкали, и ей приходилось вернуться на поклон.

Удивительно, до чего она нравилась солдатам. Верна была уверена, что их восхищает ее талант. Она не подозревала, что любительщина, с которой она выступала, даже не воспринимается как номер. Солдатам нравилось смотреть на нее просто потому, что она была такая худенькая, искренняя, трогательная и беспомощная и напоминала им девчушек, которых они оставили дома.

Когда бригада пересекла границу и оказалась во Франции, под Вервеном, с Верной произошло непредвиденное: она потеряла самообладание. Однажды в небе впервые появились ночные бомбардировщики люфтваффе и стали бомбить группировку войск не дальше, чем в полумиле. Верна забилась в угол подвала, закрыла лицо руками и завыла. С тех пор, едва заслышав звук самолетных моторов, она начинала скулить и мешала отдыхать своей соседке, Морин Перл, танцовщице, с которой их селили вместе.

Переезды на джипах и грузовиках по дорогам Франции, вдоль которых там и тут стояли таблички «Разминировано, мины сброшены в кювет», были для Верны нескончаемым кошмаром. По мере того как приближались к линии фронта, от непрестанного грохота и уханья орудий, периодически сопровождаемого воем снаряда, взрывавшегося самое дальнее в миле от них, ее ужас усиливался, а от звуков далекой перестрелки Верну колотила дрожь, которую она была не в силах унять.

Только в короткие минуты на сцене Верна, казалось, владела собой. Где бы, когда бы ни выступали, она появлялась в своих трусиках и лифчике, чтобы выдать улыбку, пролепетать песенку и исполнить танец, пока Эдди Стинсон потешал публику.

От постоянного напряжения она худела на глазах, у нее впали щеки, и Эдди, который по жизни был незлым малым, стал прикидывать, как бы отослать ее домой. Но когда он предложил это Верне, она отказалась наотрез. Плакала, умоляла, давала слово, что больше никого не потревожит. И даже если все-таки не сумеет победить страх, то, честное слово, никто никогда об этом не узнает.

Все пытались понять, почему Верна, настолько неприспособленная к войне, хочет остаться. Ближе других к истине подошел фокусник Зербо. Он сказал: «Малышка думает, она актриса. Может, у нее храбрости побольше, чем у нас всех».

Верна и в самом деле считала себя актрисой. И по ее понятиям будущая звезда Бродвея не могла отступать перед трудностями. Она жила такими расхожими фразами, заемной мудростью. Но, кроме того, что-то в ее сердце отзывалось, когда она видела перед собой лица изнуренных, усталых, как собаки, бойцов. Эти тоска и тревога в их глазах, это отчаянное одиночество напоминали ей о собственном одиночестве и борьбе за место под солнцем. Она чувствовала себя хорошо, только когда выходила на сцену, чтобы их повеселить и помочь забыться. Если она уедет, то чего-то лишит их, разочарует, подведет.

Она ведь считала, что вызывает восторг своим исполнением, и не догадывалась, что если и были проблески мастерства в их номере, то благодаря Эдди Стинсону. Не подозревала она и о том, что, когда шутки Эдди были давно позабыты и солдаты лежали в окопах или шли вперед под огнем, в их памяти удивительным образом оставалась она — трогательная неловкая девочка из родных краев.

Она действительно изо всех сил старалась держать себя в руках и, ночи напролет с ужасом прислушиваясь к рокоту войны, закусив армейское одеяло, душила слезы, чтобы не разбудить Морин. Все в труппе уважали ее усилия, удерживались от насмешек и даже перестали отпускать шуточки насчет ее будущих триумфов на актерском поприще, слушать про которые было, честно говоря, более трудным испытанием, чем бурная реакция Верны на опасности войны.

Когда бои стихали и угроза неминуемой гибели отступала, Верна немного успокаивалась и принималась безостановочно говорить о своем поприще. Все в ее глазах влияло на него, приближало или ненадолго отдаляло тот день, когда ее звезда взойдет над Бродвеем. Она знала по именам всех критиков и важных шишек, которые придут на премьеру, описывала свой будущий дом и приемы, и какие у нее будут платья и меха, и статьи в газетах. Виски она пить не станет, потому что это вредит голосу, и курение тоже. Она бесконечно репетировала свои два чечеточных шага, и все это безумно действовало на нервы остальным членам труппы.

Пускай сами они не стали звездами, но владели ремеслом, были профессионалами в своем деле и хорошо понимали, что Верна не только никуда не выбьется, но не сгодится даже в бродвейский кордебалет. Они знали свое место, и их раздражало, что человек, до такой степени не обладавший не то что талантом, но даже способностями, беспрестанно морочит им голову своими несбыточными фантазиями. Они были слишком измотаны, утомлены, чтобы ощутить, что в ее безоглядной самоуверенности была какая-то святая простота.

Немцы отступали через Францию и Бельгию, американцы, англичане и канадцы преследовали их, бригада X-117 шла за продвигавшимися на восток армиями. В Льеже, где они пробыли неделю, Верна познакомилась с молодым капитаном инженерных войск по имени Уолтер Рубан. Он влюбился в нее, а она, что было сил, в него.

Капитан Рубан был родом из Калюмета в Мичигане, коренастый русоволосый парень с наивными голубыми глазами. Его подразделение строило склад в окрестностях Льежа. Увидев Верну на концерте в субботу вечером, он был сражен с первого взгляда. Добился встречи с ней, и его робость и влюбленность сразу тронули всех актеров — да и саму Верну.

Сначала он ей просто понравился, потом она тоже влюбилась. Он был непохож на других военных, которые вились вокруг нее, жадно пялясь или просто пользуясь ее присутствием, чтобы скрасить свое одиночество или тоску по дому. Уолтер Рубан сразу дал Верне почувствовать, что она — солнце, просиявшее над его жизнью, а также луна и звезды и вся Вселенная. Никто никогда так сильно не любил ее, и она была покорена. От любви она сделалась рассеянной и была очень добра ко всем вокруг все четыре дня, пока длился их роман и они с Уолтером были неразлучны.

Актеры отнеслись вполне доброжелательно, без издевки, им казалось, что судьба справедливо и милостиво решила все проблемы Верны. Морин Перл даже немного ревновала — капитан Рубан был чертовски привлекательным малым.

На пятый день он сделал Верне предложение. Расписаться можно было бы не откладывая — ему дадут разрешение старшие офицеры. Потом Верна вернулась бы в Штаты и жила в его семье, пока не кончится война, а потом он тоже вернется и они будут вместе.

Верна высвободилась из его объятий и сказала:

— Ничего себе… Уолтер, до чего ты милый. Будь моя воля…

Он взял Верну за руки и держал их, чтобы прибавить убедительности своим словам.

— А что мешает, малыш? Я тебя обожаю, сама знаешь. Все сделаю, чтоб только ты была счастлива. Ты ведь любишь меня, правда?

Она взглянула на Уолтера, увидела умоляющие ярко-голубые глаза на загорелом лице, и у нее перехватило дыхание. Она сказала со всей искренностью:

— Знаешь, Уолтер, я тебя так люблю, что хоть плачь.

— Тогда чего же не пожениться, малыш? Давай, я все устрою…

Верна отняла руки.

— Я никак не могу, миленький. По-честному. Мне надо о поприще думать, понимаешь?

Молодой капитан уставился на нее изумленно, обдумывая непредвиденное затруднение, но быстро нашел выход.

— Понимаю, малыш. Ну еще бы, конечно. Поженимся, и выступай себе дальше. Я у тебя на пути стоять не буду. Хочешь этим заниматься, пока я не вернусь, — пожалуйста…

Верна не смотрела на него.

— Да не в этом дело, Уолтер. Просто когда делаешь актерскую карьеру, вообще нельзя выходить замуж.

— Здрасьте, с чего бы это? Полным-полно замужних актрис.

— Ну да, но это не надолго. Все разводятся. Ты такой милый, Уолтер, я бы не хотела впутывать тебя в эти дела.

— Да почему впутывать, малыш? Я не собираюсь с тобой разводиться. Чего разводиться, если нам хорошо вместе.

Верна вызвала в воображении знакомые картины будущего, картины, которые нарисовала себе давным-давно и которые были для нее более настоящими, чем действительность: она в мехах и нарядах, она в собственном лимузине с шофером, ее имя, сияющее огнями. Ей даже показалось, она может прочесть заголовки будущих газетных сплетен: «Верна Вейн, звезда Бродвея, решила начать с чистого листа. Они с ее избранником прожили этот год порознь». От этой мысли у нее пробежали мурашки. Она сказала Рубану:

— Ну, как ты не понимаешь, Уолтер! В театре все иначе. Когда я стану звездой…

И принялась рассуждать о великом будущем, которое ее ожидало, и о жертвах, которые должна принести ради этого. Она так верила, что убедила и Уолтера. С упавшим сердцем он почувствовал, что теряет Верну. Ему нечего было предложить ей, кроме самого себя, руки и сердца, и, тяжело вздохнув, он признал, что захотел слишком многого. Блестящий мир славы, который ждет Верну, не для таких, как он. И Рубан еще сильней восхитился ею.

В ту ночь, когда после концерта Верна осталась у Рубана в части, начался ракетный обстрел. Они прислушивались к вою, жужжанью, клацанью беспилотных самолетов-бомб в ночном небе, и Верна задрожала. Уолтер обнял ее и сказал: «Ну что ты, детка, не бойся. Сюда они в жизни не долетят».

Но он ошибся. Одна ракета упала в нескольких сотнях ярдов, вслед за ее омерзительным свистом наступила страшная, напряженная тишина, которая разрешилась оглушительным грохотом взрыва, пошатнувшего здание, и ночь наполнилась криками и звоном разбитого стекла.

Верна прильнула к Рубану, истошно крича: «Господи, как страшно! Пожалуйста, обними меня крепче, закрой мне глаза, пожалуйста, зажми мне уши. Мне так страшно, я больше не выдержу».

Рубан обнял ее еще крепче, прижал ее лицо к себе. Он целовал Верну и пытался унять ее дрожь, а когда она ответила на поцелуй, сказал: «Слушай, ты же просто бедное перепуганное дитя. Я тебя буду беречь. Ты теперь моя».

Она осталась до утра. Благодарность соединялась в ней с желанием, любовь — с потребностью найти избавление от страха и одиночества. Уолтер неверно понял пылкость и искренность, присущие Верне, и наутро опять заговорил о женитьбе.

Но тьма рассеялась, уступив место погожему дню, в синем небе весело засветило солнце, и, когда от воспоминаний о ночном кошмаре не осталось и следа, Верна снова принялась толковать о своем поприще. Уолтер милый, славный, она страшно его любит, но обязана думать о будущем.

Она оставила его несчастным и сбитым с толку. Он не мог понять ее, не мог связать воедино будущую звезду, которой, как ей удалось его убедить, она сделается, и дрожащее от страха дитя, прижимавшееся к нему в поисках защиты.

Спустя два дня бригада переехала в отвоеванный Аахен.

И там Морин Перл спросила у Верны:

— Ну что тот красавчик из Льежа? Жениться предлагал?

Верна, штопавшая свои трусики с бахромой, взглянула на нее:

— Ясное дело.

Морин, рослая брюнетка с широким ртом, разозлилась от такой самоуверенности. Неужели эта глупышка упустила шанс, какого она сама нипочем бы не упустила?

— Ну и?.. — спросила Морин.

— Да как же я могу за него выйти, — ответила Верна. — У меня поприще.

— Ах ты, Боже ты мой, у нее поприще!

Верна покачала головой:

— Я думаю, при нашей работе нечего выходить замуж. Это неправильно, если, конечно, ты намерена стать звездой. У нас с ним все серьезно, и если бы это не могло помешать…

Морин перебила ее и сказала с презрением:

— Ну ты и балда! Проворонить такого парня. Он же по тебе с ума сходит. Уши тебе поотрывать! Поприще! Протри глаза, детка. Все твое поприще уже закончено. Больше ничего не будет, сестренка. Ты не умеешь петь, не умеешь танцевать, какая из тебя актриса — ты даже ходить правильно не умеешь. У дрессированной блохи больше талантов, чем у тебя. Все, что ты могла в шоу-бизнесе, ты уже совершила. Чего себя обманывать?

Верна подняла глаза от трусиков с серебряной бахромой, лежавших у нее на коленях, и безо всякой обиды или желания поддеть сказала:

— Брось, Морин, ты просто завидуешь.

И продолжила штопать, неуязвимая в своей уверенности, оставив Морин в какой-то бессильной ярости, которая несколько смягчалась мыслями о горьком разочаровании, ожидавшем Верну. Ее ждут провал за провалом, пока однажды недолгая красота юности не увянет и надежды исчезнут навсегда.

Бригада находилась в Бастони, когда мощное контрнаступление фон Рундштедта внезапно обрушилось на союзников и застало их врасплох. Артисты в сопровождении лейтенанта спецслужбы Джеда Смита, которому их поручили, попытались вырваться из города и выехали прямиком на позиции немецких «Королевских тигров». На ходу развернув джипы, они ринулись обратно, сопровождаемые пулеметным огнем. Верна, обезумев от страха, визжала всю дорогу.

Город был окружен, лейтенант отыскал им глубокий подвал в разбитой снарядами школе, и они пять дней пролежали, вжавшись в пол, слушая грозные завывания битвы над головой. Верна забилась под одеяло ни жива ни мертва от ужаса.

Другие актеры были тоже сильно напуганы, потому что, как лейтенант ни пытался свести опасность к минимуму, одно дело находиться в тылу сражения, на расстоянии залетного снаряда, и совсем другое — в центре ожесточенного немецкого наступления, в полном окружении. К ужасу бомбежек, бесконечному ча-ча-ча-ча-ча автоматического оружия и резкому треску немецких пистолетов-автоматов в лесу на окраинах города добавлялся страх быть захваченными в плен и отправленными в немецкий концлагерь до конца войны.

В подвале сильно пахло порохом и дымом, вокруг горели дома. Позже добавились и другие запахи — сюда сносили раненых. Сиделок не было, не хватало санитаров, и Морин Перл, Конни Клэй и мужчины помогали раненым, чем могли. От Верны не было ни малейшей пользы. Она лежала на какой-то соломе, накрытая одеялом, плечи ее беспрестанно вздрагивали, зубы стучали.

Утром в Рождество лейтенант Смит спустился в подвал и собрал актеров.

— Вообще, дела не так уж плохи, — сказал он. — Мы вышвырнули их за черту города. Вроде, в пяти милях на подходе колонна наших танков. Во всяком случае, пока что фрицы нас не одолели. Не хотите ближе к вечеру выступить для ребят, которые сумеют прийти? Уверен, они оценят. Мы могли бы устроить место наверху, в школе, может, даже с печкой.

Никто не ответил. Эдди Стинсон опустил глаза и сглотнул. Зербо пробормотал: «Легко сказать, братишка». Сэмми Сиск попробовал сострить: «Интересно, как я буду смотреться без башки?» — но успеха не имел. В конце концов толстяк-комик сказал: «Даже не знаю».

Лейтенант посмотрел по очереди на каждого.

— Я вас не неволю. Как хотите. У нас полно ходячих, которым такое дело очень бы пошло на пользу. Может, вам проголосовать? Как решите, так и будет.

Эдди сказал:

— Идет. Поднимем руки и решим. Голосую за. Раз лейтенант говорит, это неопасно, — я ему верю.

Конни Клэй и Сэмми Сиск согласились с ним. Пит Руссо, Зербо и Морин Перл проголосовали против. Эдди Стинсон сказал: «Трое на трое». Все посмотрели на Верну, трясущуюся в углу, и поняли, что концерта не будет. Но Эдди решил соблюсти формальности.

Он позвал ее:

— Верна! Вот лейтенант хочет, чтобы мы поработали сегодня вечером. Решили проголосовать. Что думаешь, детка? Не хочешь спеть ребятам песенку и постучать каблучками?

Тишину, наступившую вслед за вопросом, нарушал только стон паренька, раненного осколком в бедро. Потом Верна села, вытянувшись в струнку и уставившись на них расширенными от страха глазами. Она попыталась что-то сказать, но губы дрожали и ничего не получилось. Тогда она кивнула. Что означало «да».

Пит Руссо сказал:

— Ну… Я думал, хоть у тебя мозгов хватит.

Морин проговорила презрительно:

— Героиня, тоже мне! «Искусство требует жертв». Она же не может подвести публику. Вот идиотизм!

Верна только еще раз кивнула. Эдди сказал:

— Ладно, лейтенант. Четверо против троих. Попробуем что-нибудь организовать.

Рождественским вечером в школьном классе было жутко холодно. На помосте стояла маленькая керосиновая печка, но ветер и снег, заметавший в разбитые окна, сводили ее жар на нет.

Помещение было битком набито: раненые в пропитанных кровью бинтах, солдаты, отпущенные с передовой, в касках, с карабинами и автоматами на коленях, водители джипов, интенданты и штабные, парашютисты, повара, сигнальщики, механики, экипажи выведенных из строя танков.

За окнами, но уже дальше, чем в прошлые дни, бушевали звуки сражения, железный грохот гусениц прорезали яростные автоматные очереди, пронзительно свистели снаряды, «бум-бум-бум» огрызались танки, самолеты с ревом пролетали над крышей школы, в которой фронтовая концертная бригада X-117 давала рождественское представление.

Все актеры были закутаны с ног до головы, — все, за впечатляющим исключением Верны. Когда Сэмми Сиск объявил: «А теперь, друзья, счастлив представить вам небезызвестную певицу, прибывшую прямо из Стооок-клуба в Нью-Йорррке, для вас поет юная мисс Верна Вейн», — Верна вышла в своих шелковых трусиках с серебряной бахромой и в искрящемся лифчике с подкладками, поддерживавшем ее маленькую грудь. Только по твердому настоянию лейтенанта она согласилась нахлобучить каску на светлые волосы.

Когда она вышла, Эдди Стинсон выпустил клубы сигарного дыма, и все радостно засмеялись и засвистели. Эдди сказал: «А ну-ка, ну-ка, поглядим, что принес нам дедушка Санта», — и все загоготали еще сильней. Он спросил: «Ну и как вам такой подарочек под елку?» — и все завопили от восторга.

Верне как-то удалось унять стук зубов и выдать улыбку. Она намазалась гримом с головы до ног, но под ним была синей от холода. Микрофона не нашли, и, когда она открыла рот, чтобы петь, вырвалось какое-то кваканье, но его заглушило залпом пятидесятимиллиметровки на окраинах. Эдди гаркнул: «Потише там!» — и зал грохнул от смеха.

Пит Руссо заиграл песню про невинную ложь, Верна отстучала степ, а Эдди Стинсон громко сказал в сторону: «Это она просто согреться хочет». И потешался над ней, и острил, и развлекал публику, а когда номер закончился, восхищенный рев и аплодисменты напрочь заглушили фальшивую симфонию войны. Верна стояла на сцене и улыбалась — славная, застенчивая девочка из родных краев, а солдаты радостно топали, гикали, завывали, и никому не могло прийти в голову, что для нее только что закончилась своего рода ночь в Гефсиманском саду.

Когда Бастонь была освобождена и снова открылся путь на юго-запад, бригада X-117 выехала первой, едва из убежища вывезли раненных, и через несколько часов была уже далеко от звуков стрельбы. Потом даже несколько газет написали о концертной бригаде, которая попала в окружение в Бастони и дала там концерт для бойцов на Рождество, но, конечно, Верна не упоминалась.

Через несколько недель они катили по мирной, тихой местности на запад в сторону Монса, чтобы выступить в госпитале. Ехали караваном из четырех джипов, Верна сидела в последнем с капралом, который говорил ей, что она пикантная девочка.

Был пасмурный зимний день, грозила разгуляться непогода, шоссе было покрыто льдом и снегом, так что двигались осторожно. В небе было пусто, ни один самолет не нарушал тихой красоты зимнего пейзажа.

Вдруг позади послышался низкий гул и тяжелое железное бряцанье. Верна всплеснула руками и воскликнула: «О, Господи!»

Капрал улыбнулся и сказал:

— Не волнуйся, детка. «Шерманы» едут. Надо бы убраться с дороги, чтоб дать им пройти. На льду эти зверюги частенько идут юзом.

Три передних джипа тем временем уже съехали с шоссе и выкатили в поле через проход в изгороди. Капрал включил нижнюю передачу, свернул на обочину и, на скорости проехав между джипами, обогнал их. Раздался какой-то щелчок, что-то зажужжало, что-то темное заколотилось в снегу справа и в следующее мгновение оглушительно взорвалось, выпустив грязный гриб черного дыма.

Капрал был ранен в руку и ляжку осколками шрапнели, а что ранило Верну — она не узнала. Она беззвучно выпала набок из джипа и лежала в снегу, лицом вниз, маленькая, тихая — просто разодранный в клочья куль защитного цвета.

Остальные выскочили из джипов и бросились к капралу, кричавшему: «Черт, это немецкая шпрингмайн! Мы, видно, задели проволоку под снегом. Кто-нибудь приглядите за девчонкой, я ранен».

Но с первого взгляда было понятно, что она больше не нуждается в помощи. Конни и Морин заплакали и опустились возле Верны на колени в снег, а мужчины беспомощно стояли, глядя вниз на дырку, пробитую в ее железной каске, и на серые танки с грозно поднятыми дулами, которые с грохотом шли и шли мимо места трагического происшествия. Обвислые щеки Эдди Стинсона тряслись, и он все повторял: «Ах ты, дуреха. Бедная ты маленькая дуреха».

Как полагается, гибель Верны Вейн была отражена в соответствующих бумагах. В частности, был составлен рапорт об обстоятельствах ее смерти. Обычным порядком рапорт попал на стол к полковнику Спиду Макайвору, некогда директору по рекламе на студии «Магна» в Голливуде, а теперь офицеру по связям с общественностью.

Он рассеянно взглянул на бумагу, потом взял со стола, начал читать и, еще не закончив, потянулся рукой к батарее звонков на столе. Дочитав, он нажал сразу на все. Появились один майор, два капитана и девушка-сержант.

— Скажите, — спросил полковник, — кто эта Верна Вейн, которая подорвалась под Монсом? Откуда она?

Майор начал докладывать, но полковник, хватавший на лету, мгновенно все понял и перебил его. Он заговорил быстро, короткими предложениями.

— Какой сюжет, а? Черт побери, какой сюжет! Куда вы смотрели? Впервые девочка из концертной бригады убита в бою. Ну, то есть подорвалась на мине, да? Сказано, что родных и близких не имеется. Наверняка бедная крошка — сирота. Отдала жизнь за отечество, да? Последние почести, салют над могилой. Можно бы найти местечко и получше, чем этот Моне. Устроить всё в большой церкви. Кто там заведует Нотр-Дамом? Созвонитесь, соедините меня с ним. Крошка участвовала в том концерте, в окружении, в Бастоне. Это же грандиозная история, да? Это дадут все газеты в Штатах. Может, придет проститься сам командующий. Соедините меня с его адъютантом. Проследите, чтобы сюжет пошел в «Звездах и полосах». Найдите серьезного капеллана, подключите его. Выясните, как организовать почетный караул. Черт побери! За работу, живо!

До конца дня, методами, известными только пробивным ребятам из Голливуда, удалось одолеть серьезные бюрократические препоны, и на следующее утро в «Звездах и полосах» появился материал, в котором сообщалось, что в воскресенье командующий армией будет присутствовать в соборе Нотр-Дам на церемонии прощания с американкой, погибшей в ходе боевых действий.

Полковник не терял времени даром, но последовавшие события разворачивались с такой скоростью, что вышли из-под его контроля. При публикации материала во фронтовой газете был сделан намек, что некий высокопоставленный Француз обиделся, что его не пригласили на церемонию, достаточно важную, чтобы на ней присутствовал американский командующий.

Полковник оборвал три телефона, Француз был приглашен и приглашение принял. После чего Макайвору пришлось познакомиться с тем, что называется протокол. Его телефоны трезвонили безостановочно. Полковник покрылся испариной. Он хотел всего лишь организовать хороший сюжет для внутреннего употребления. Но отступать было поздно.

Выяснилось, что некий русский генерал направляется в военную миссию в Париже. Что есть еще голландцы, бельгийцы, а также поляки, норвежцы, югославы и бразильцы, не говоря о сановниках из Канады, Новой Зеландии и Австралии и одном маршале из Великобритании. И всех их необходимо пригласить на церемонию, где будут присутствовать командующий и высокопоставленный Француз, если единство союзников для нас не пустой звук. Полковник сбился с ног, рассылая приглашения.

Кафедральный хор Нотр-Дама предложил свои услуги, а британская корпорация финансирования промышленности прислала делегацию и венок. ВВС заявили, что не прочь принять участие в мероприятии, поскольку Макайвору может потребоваться их помощь в транспортировке, а командующий артиллерией прислал резкую записку, требуя объяснить, почему их не считают за самостоятельный род войск. Трудно далось и решение, кому из двух старших капелланов проводить службу.

Как бы то ни было, все получилось лучше, чем можно было ожидать, и холодным, но солнечным парижским днем, проехав между длинными колоннами танков и бронетранспортеров, Верна Вейн на оружейном лафете прибыла на свою первую и последнюю гала-премьеру.

Сбылось все, о чем мечталось ее бедному маленькому сердечку. Ее наряд — звездно-полосатый флаг, которым задрапировали гроб, — был из шелка, а на нем сверкали драгоценности, о которых она так страстно мечтала. И хотя родина возложила к ее одру лишь скромное «Пурпурное сердце», зато экспансивные и несколько озадаченные русские на всякий случай прислали орден Суворова из золота, эмали и бриллиантов. Бельгия наградила Верну орденом Леопольда, а Голландия — орденом Вильгельма, белым крестом, увенчанным короной из драгоценных камней.

Десять тысяч свечей горели под сводом огромного нефа Нотр-Дама, отражаясь мириадами мерцающих огней в орденах и медалях, украшавших высокое собрание достойных представителей всех стран-союзниц. Американского командующего разместили по одну сторону с высокопоставленным Французом, бравого русского генерала по другую, за ними по ранжиру сидели бравые военные в красочных мундирах и более однотонные дипломаты.

Десять тысяч свечей освещали печальные молодые лица в шеренгах защитного цвета: солдаты, покидавшие Париж, пришли на последнее представление Верны.

Никто из сановных визитеров понятия не имел, кто такая Верна Вейн, да и не очень-то интересовался. Но солдаты знали ее. Знали по Ренну, Лемансу и Нанси, по концертам под Метцом и на севере Люксембурга, в Брюсселе, Льеже и Маастрихте, в разбомбленном Аахене и осажденной Бастони, они помнили худенькую девочку в расшитом блестками лифчике и трусиках с такими серебряными висюльками, которая ни черта не умела — ни петь, ни танцевать, а просто стояла на сцене, старательно улыбаясь им, пока толстый малый вовсю над ней потешался. Они не забыли, как, глядя на нее, думали о таких же славных девчушках, оставленных дома.

И музыка звучала в этом великолепном представлении, гудел огромный орган, и, пока звуки божественной мессы, которую выводил хор, поднимались под своды, легкие самолеты ВВС пролетели над собором и сбросили на площадь венки, а артиллерийские орудия, выстроившиеся вдоль Сены, произвели последний салют.

Члены фронтовой концертной бригады X-117 тоже присутствовали на церемонии, они стояли у самой стены, позади официальных лиц.

Великий Зербо сказал:

— Забавно все-таки. Я про ее поприще. Она, что ни говори, добилась своего.

Сэмми Сиск сказал:

— Черт побери, это круче, чем Мэдисон-сквер-гарден.

Толстые щеки Эдди Стинсона ходили ходуном, и он все повторял: «Бедная дуреха».

Морин Перл сказала Конни:

— Если бы эта дуреха пошевелила мозгами, которые ей выдали при рождении, и вышла за того малого, который души в ней не чаял, была бы сейчас жива.

Но Конни заплакала и только сказала в ответ:

— Мне кажется, все это так прекрасно.

А вдалеке, зажатый в тесноте среди бойцов в полевой форме — так далеко, что блестящая в центре собора каска казалась отсюда чуть более ярким, чем остальные, огоньком, — сидел капитан инженерных войск, который тоже знал Верну. Он вспоминал, как однажды эта блистательная звезда, теперь такая далекая от него, такая недостижимо далекая, рыдала в его объятьях и говорила: «Господи, как страшно. Пожалуйста, прошу тебя, обними меня посильней», — и он прижал ее к сердцу так крепко, как только мог, и в ту чудесную минуту она безраздельно принадлежала ему.

И капитан произнес короткую взволнованную молитву, благодаря за чудо и красоту случившегося с ним, Уолтером Рубаном, никому неведомым малым в кромешном аду войны.

Как и полагается в шоу, все закончилось мощными аккордами органа, публика вышла из собора на площадь, каску снова положили на лафет, почетный караул выстроился позади, и Верну доставили на американское кладбище, дали прощальный залп и похоронили, повесив пробитую каску на простой маленький белый крест — в преддверии ее последнего выхода.