Верная жена

Глава 17

Перед сном Ральф любил выпить стакан чистой холодной воды. Стакан был высоким, прямым, с выгравированной виноградной кистью. По утрам миссис Ларсен мыла его, каждый вечер наполняла холодной водой и ставила подле кровати. Это был красивый стакан, привезенный из Италии. Свет проникал через его стенки, и Ральфу это нравилось. В одиночестве — а Ральф был один двадцать лет, ночь за ночью, в пустой постели — он порой садился на безупречно белых простынях и отпивал глоток чистой холодной воды. Держался прямо, потому что боялся захлебнуться. Один, в большом старом доме, ночью, где его никто не слышал.

Иногда он с грустью смотрел на другую сторону кровати, на подушку, где не лежала ничья голова. Простыни на его постели миссис Ларсен меняла дважды в неделю, и он стыдился, что его простыни не смяты — одна из примет того, что его одиночество заметно миру.

Стакан воды утешал Ральфа, он привязался к этой привычке. Сама по себе вода ничего не значила. Он редко испытывал жажду. Главным был ритуал, момент окончания дня. Жидкость на сухих губах была подобна мягкому поцелую.

Ральф чувствовал аромат чистых белых рубашек в шкафу. Пахло мылом, синькой и крахмалом. Дневная одежда была аккуратно сложена на стуле, дожидаясь когда миссис Ларсен сбрызнет ее и выгладит, а к утру принесет свежую. Все то, чем он пользовался, было чистым. В неподвижном ночном воздухе стоял запах трудолюбия миссис Ларсен, запах прачечной, средства для полировки мебели, воска для пола. Ральф был ей благодарен за то, что она так хорошо за ним ухаживала. Дарила комфорт. Хотя он и платил ей, и заботился, миссис Ларсен делала все от чистого сердца. Ральф платил многим людям, но ни один из них не был к нему расположен.

Никогда он не называл свою служанку по имени. Прежде знал, как ее зовут, но по прошествии лет забыл. Миссис Ларсен была еще девочкой, когда он впервые ее увидел. Джейн или Джанет, незамужняя, не отличавшаяся красотой, стареющая потихоньку. За долгие годы она изучила привычки Ральфа и делала его жизнь удобной. Наверное, Эмилия ей никогда не нравилась. Служанка ничуть не опечалилась, когда та уехала.

Труит думал о бесконечных блюдах, которые миссис Ларсен стряпала и подавала. О рубашках, брюках и туфлях. С подошв она тщательно соскребала грязь, чинила обувь, начищала до блеска. Ральф ценил служанку за доброту, за неустанную заботу о чужом, в сущности, человеке. Она была свидетелем его ужасной тоски и предательства и относилась к нему со всей душой, причем так, словно его прошлого не существовало. Служанка с пониманием относилась к его ужасному одиночеству. Каждый вечер она готовила на четверых-шестерых, потому что вид еды ему нравился. Сами Ларсены ели позже, когда по окончании трапезы Ральф уходил в кабинет. Он приглашал их к столу, но они всегда отказывались. Считали, что это неправильно, что они будут чувствовать себя неловко.

Ральф мог стать кем угодно. Например, поэтом или знатоком и собирателем искусства. Он мог поощрять молодых художников и собирать их вокруг себя. Мог жить в разгуле чувственных наслаждений, соблазняя и привлекая. Мог стать отцом, передать детям свою любовь к искусству и сексу. На деле ничего подобного не случилось: он утратил все свои страсти, однажды проснулся и понял, что они исчезли. Их раздавили смерть его маленькой дочки и неверность жены. Он ощущал в себе непреодолимый гнев к сыну-бастарду. Страсти сменились чистыми рубашками, белоснежными простынями, блестящими ботинками и прозрачными супами. Мир тела с его удовольствиями закрылся, словно рана, затянувшаяся коркой.

Кэтрин Лэнд вышла из поезда, прибывшего из Сент-Луиса. Лицо ее стало мягче, теплее и еще красивее. Затянувшаяся рана снова открылась и наполнила Ральфа болью: сына рядом с женой не было. И они не сказали об Антонио ни слова.

На перроне Ральф чувствовал, что, если не притронется к Кэтрин, что-то в нем безвозвратно исчезнет. Он робко потрогал воротник ее пальто. Вот и все. Этого было достаточно. Он потерялся в надежде и желании. Такое состояние у него было в его первые дни с Эмилией. Кэтрин стала для него всем. Даже не женщиной, а Целым миром. Она могла ранить его, солгать, но он сделал бы все, лишь бы услышать одно ее доброе слово, слетевшее с губ, лишь бы просто, без унижения, прикоснуться к ее телу. Кэтрин вернулась с маленькой алой птичкой в клетке. Привезла с собой трепещущую жизнь. Горожане видели, что жена мистера Труита вернулась. Кэтрин улыбнулась ему, и он подумал, что умрет за нее.

Кожа Ральфа была мягкой, словно чистая замша Он был силен, строен. Но он не был молод. Его сердце многие годы было исполнено горечи и сожаления а теперь распахнулось навстречу физической страсти, которая долго была похоронена и вдруг вспыхнула с прежней силой.

Лицо Кэтрин было очень серьезным. Птичка заливалась веселой трелью. Кэтрин поцеловала мужа в щеку. Ну вот и все. Она дома.

В машине они молчали. Вокруг все еще лежал снег. Сердце Ральфа бухало в груди. Он безумно желал Кэтрин. Ему не терпелось узнать о сыне, но он не мог ни говорить, ни двигаться. Он был бы рад поделиться с ней мыслями о том, что между ее первым странным появлением и этим, таким спокойным и мирным, есть большая разница. Ему хотелось быть любящим и раскованным, но он не мог вымолвить ни звука. Лишь трогал слабый шрам на лбу и смотрел вперед.

Дома они уселись друг против друга возле камина. На ней было новое платье. Ее волосы и лицо смягчились. Для него главной новостью было то, что Антонио не приехал, а выражение лица жены давало понять, что она этому не рада.

— Этот молодой человек клянется, что он не твои сын.

— А какое твое мнение?

— Его утверждения — это все, что у нас есть. Более ничего Он заверяет, что его фамилия — Моретти. У его родителей есть ресторан в Филадельфии. Он никогда тебя не видел и не слышал, Висконсин не посещал Самое близкое место, где он был, это Чикаго. Мэллой и Фиск считают, что он плохой человек, у него нет ни малейшего понятия о морали и порядочности. Я… мне не удалось ничего сделать, хоть я и пыталась.

— Как он выглядит?

— Он выглядит как итальянец, — Кэтрин осторожно подбирала слова. — Экзотически. Похож на аристократа.

— На что он живет?

— Играет на фортепьяно… в ночном клубе, дешевом месте. Я там не была. Ему нравится это занятие. Я ходила к нему домой, уговаривала вернуться. Он ответил, что вообще не понимает, о чем я толкую. Его комнаты выглядят, как цирк шапито. Одевается он как денди. Щеголь.

— А какой у него голос?

— Если верить агентам, этот парень — бесполезный пустой красавчик, ни на что не годный. Они искали его несколько месяцев. И сетуют, что он не стоил таких усилий.

— А что думаешь ты?

— Думаю, что он сын твоей жены и Моретти. Не знаю. Полагаю, он обманывает. Наверное, не может тебя простить, а потому отказывается вернуться. Ни сейчас, ни когда-нибудь. Скорее всего, он пропащий. Мне жаль…

— Чего тебе жаль, Кэтрин?

— Мне жаль, что я не смогла сделать больше, я пыталась, ходила к нему. И я заметила, как дрогнуло его лицо, когда он впервые услышал твое имя. Это его выдало. Ну, или мне показалось. Я понимала, что о лжет, а потому пошла к нему и предложила деньги. Мы общались несколько часов. Я сказала, что ты сожалеешь и тоскуешь. Что не простил себя. Ему это безразлично. Я сняла для него кольцо с пальца. Твое кольцо Он его попросил, и я отдала с радостью, сразу, но он рассмеялся и вернул. Его не переубедить. Даже если…

— Даже если что?

— Даже если он твой сын.

— Так ты и говоришь, что он мой сын.

— Я, но не он.

— Энди.

— Он называет себя Тони.

— Он попросил у тебя кольцо?

— И я отдала. Он издевался.

Кэтрин видела страдание на лице мужа. Он хотел почти несбыточного, и его душевная боль была ужасной, хуже, чем рана на лбу, зашитая ее руками. Кэтрин надеялась, что Ральф ей поверил. Рассчитывала на это.

— Мы поселимся в большом доме. Переедем на следующей неделе. Здесь будут жить Ларсены.

— Зачем нам это? Теперь для этого нет причины.

— Много лет дом ждал моего сына. Мэллой пишет, что Тони жаден, что у него никогда не было денег. Мои сын появится, когда не останется выбора. А мы переедем и будем ждать.

Кэтрин представила тайный сад, суливший ей радость и восторг, высокие залы, хрустальные светильники и портреты незнакомых людей. Думая о себе, о платьях со шлейфами и о галереях, она поняла, что в этом не нуждается, и муж способен удовлетворить ее желания.

— Мы могли бы жить по-прежнему.

— Мне нужен ребенок. Не хочу умереть бездетным. Так что если Господу будет угодно и если ты будешь так добра — я был бы рад.

— Да, конечно.

— Большой дом для детей. Дворец приключений и тайных лестниц. Я был юнцом, когда его строил, испорченным, упрямым и глупым. Мы, как ты выражаешься, будем жить по-прежнему.

Ужинали они в молчании. Миссис Ларсен приносила и убирала тарелки. Съели немного. После долгого путешествия на поезде Кэтрин умеряла свой аппетит, уважая разочарование Труита. Ее сердце не могло не сопереживать. Кэтрин знала больше, чем ее муж, и была полна решимости.

Ральфу было сложно поделиться своей печалью. За двадцать лет — ни одной радости, а сейчас отчаяние прихлопнуло его, безжалостно, без объяснений. Он потерял сына. Мечта его жизни — спасти Тони из ужаса, вызванного собственным безобразным поведением — окончательно рухнула.

А Кэтрин, сидя за остывающим кофе, не удержалась и заговорила, несмотря на сильное сочувствие к мужу.

— Мы его видели. В ресторане. Слышали, как он выступает.

— И как тебе его выступление?

— Очаровательно. Грустно. Впрочем, не мне судить.

— Ты прекрасно играешь.

«Я потерял все, — хотел сказать Ральф, — Во всем себе отказывал, мучил себя, делал то, чего от меня ожидали. И напрасно. У меня чистые рубашки. Мое поведение безупречно. И это ничего не значит». Его поразили в самое сердце, он смотрел на лицо жены и чувствовал нежность, потому что она вернулась домой. Он был рад видеть ее, был рад птичке, распевающей в клетке На память ему приходила собственная жестокость которую он проявлял по отношению к сыну. И вот теперь тот отрицал его существование. Это было слишком тяжело. И Ральф молчал, точно немой.

Кофе остыл. Ужин закончился. Было поздно. Когда они поднялись по лестнице, Труит осторожно спросил, не желает ли Кэтрин спать в своей комнате.

— С чего вдруг?

— Возможно, ты устала после путешествия.

— Ты ведь мой муж.

Возле кровати на тумбочке стоял стакан с водой, привет от миссис Ларсен. Ральф скрылся в ванной, дав жене время переодеться, там встал на колени и прижался лбом к холодному комоду, остужая жар. Затем вернулся в спальню, снял одежду и аккуратно сложил ее, чтобы миссис Ларсен о ней позаботилась. Обернувшись к кровати, Ральф изумился: его тронуло, что Кэтрин впервые легла в постель обнаженной, она поджидала его, понимала его потребность.

Ральф занялся любовью со страстью, которая удивила его самого. По спине и груди стекали ручейки пота. Он прижимался губами к губам жены, держал ладонь на мягком изгибе ее бедра. Его пальцы были повсюду. Секс с ней напоминал купание в теплой воде. Кэтрин была уступчивой и предупредительной, не брала на себя инициативу. Он радовался, что доставляет ей удовольствие. Чувствовал собственную активность, страсть, пот, способность к управлению ощущениями женщины. Под конец он превратился в чистое движение, чистое желание и позабыл о своем теле, о бизнесе и даже о лице и теле жены, пока его тело, его потребность и его немое горе не стали единственными значимыми вещами на свете. Слушая тихий стон Кэтрин, он на мгновение, на единственное мгновение, испытал удовлетворение. Дышал он медленно и глубоко его руки успокоились, страсти развеялись. Он улегся на нее всем своим весом. Отвел с ее лба прядь волос.

— Спасибо, — произнес он.

Кэтрин отвернула голову и ничего не ответила. Он понял, что не надо было этого говорить. Эти слова много лет назад он обращал к развратным женщинам в гостиничных номерах. Это было не то, что он хотел сказать. Он хотел сказать, что его сердце разбито, и его нельзя восстановить и утешить. Осталось лишь горе да гнев, позволявший держаться. Но Ральф Труит не мог так открыться, это было не в его характере. Поэтому он поблагодарил ее и тут же пожалел об этом, пожалел и о слезах, не пролитых по сыну. Ему бы заплакать. Но, не уронив в жизни ни слезинки, он и сейчас не мог заплакать. Ни по себе. Ни по Антонио. Ни по жене, которой придется нести ужасное бремя — человека, которым он станет. Она уснет подле него, она все узнает, станет беспомощной, и он возненавидит ее за эту беспомощность.

Его, конечно же, накрыла тоска по мальчику, который даже не был его плотью и кровью. Ральф удивлялся: почему сейчас, рядом с женой, под крышей собственного дома, ему так хочется снова обрести Энди. Просто он так долго лелеял эту мечту, и ничто не могло ее заменить, ничто не могло восполнить его потерю. Этот мальчик, ребенок, которого он предал, которого возможно, полюбил, ушел, но ведь мог и вернуться, как когда-то вернулся сам Труит. Здесь Тони мог бы заняться бизнесом, научиться делу и способам управления людьми, которые работали на Ральфа. Познакомился бы с их жизнью, их трудностями, их маленькими победами. Антонио. Энди. Тони Моретти. Незнакомец ставший красивым беззаботным мужчиной. Ральф пытался его представить. Вообразить того, кого не знал, кого когда-то избивал. Сына первой жены. Его блудного сына, для которого двери дома распахнуты.

Кэтрин подле него заснула. Ее медленное дыхание наполнило воздух очарованием. Их окружала темнота. Она лежала на половине кровати, что пустовала двадцать лет. Миссис Ларсен увидит следы их соития — запачканные простыни. Поймет, что он уже не один. Улыбнется. От мысли при этом Ральф смутился. С помощью мелких деталей можно так много выяснить.

Бесполезно. Он сел, спустил ноги на пол. Задрожал от холода. Каким бы сильным ни было его тело, какой гладкой ни была бы кожа, он уже не молод. Он не может все изменить. Позади уже слишком много, а впереди — мало. Вдруг Ральф почувствовал конец своей жизни. Почувствовал сердцем. Костями. Затрудненным дыханием. Кровь бушевала от удовольствия, а мозг сосредоточился на смерти. Его положат в землю, рядом с родителями. Он окажется в аду, будет вечно терпеть боль от материнской иглы.

Поняв что Антонио потерян навсегда, Ральф ощутил как в нем. что-то умерло, исчезла надежда, помогавшая преодолеть годы одиночества. Он имел так много и сам не понимал, почему так сосредоточен на одном. Объявление и жена, притворявшаяся не той, кем была на самом деле, детективы, деньги, надежда, ожидание — все это было ради одной цели, ради мечты об Антонио. И теперь Ральф думал, что никогда не увидит сына.

В окна глядела луна. Бледно-голубой свет упал на стакан с водой подле кровати, и он вдруг испытал такую жажду, что, казалось, вот-вот погибнет. Он протянул руку, взял стакан, немного подержал его. Понюхал и секунду поколебался. Потом выпил сразу всю воду. С первым глотком, при слабом запахе и горьком привкусе, Ральф понял, что в воду что-то добавлено. Он изучил дно красивого итальянского стакана. Посмотрел на красивую жену, спавшую, точно ребенок, и освещенную лунным светом. Вспомнил Флоренцию, свои праздные дни. И догадался, что его отравляют.

Но ему это было безразлично. Теперь ему все стало безразлично.

Глава 18

Мышьяк. Порошок наследства, как его называли в старину. Он был в пище, в воде, на одежде, на щетке для волос, Ральф чувствовал его, когда причесывался по утрам. Он улавливал его запах. Ощущал на языке и в горле. Не все время, не каждый день. Поначалу эффект был тонизирующим. Ральф казался себя сильнее. Кожа его стала румяной и чистой. Сердце крепко стучало в груди. Волосы были блестящими, голубые глаза — чистыми и пронзительными. Многие обращали внимание на его вид. Люди, которые раньше никогда не высказывались по поводу его внешности, уверяли теперь, что Ральф Труит помолодел лет на десять. Они думали, что причиной тому новый брак.

Несмотря на душевные муки, Труит жил как прежде. Он был любезен с рабочими, держался с ними ровней, но умирал и знал об этом. Доброта — вот и все, что у него осталось.

Кэтрин была с ним исключительно нежна. Она внимательно его выслушивала, когда он говорил, а говорил он часто — о своих делах, о планах. Однако ни разу не обмолвился, как тяжело у него на душе, никогда не упоминал о сыне или о том, что хотел смерти, но боялся долгого болезненного процесса угасания. Ральф хотел сказать, что Кэтрин поступает правильно, что когда все закончится, деньги перейдут к ней. Он написал завещание, пока она была в Сент-Луисе. Он не верил, что Антонио когда-нибудь приедет и заявит свои права на наследство. Ральф не сказал всего этого: не смог. Он бы в шоке от того, что делает Кэтрин, но молчал. Он был ее единственным сообщником.

Голос жены звучал для него музыкой.

— До сих пор у меня не было ни минуты покоя, — заметил Труит, — Двадцать лет. Ни минуты счастья. Ты дала мне это, и я благодарен. Ты даже не представляешь, насколько!

Они сидели за длинным столом после ужина.

— Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Подарю тебе все, что угодно. Буду произносить те слова, какие желаешь услышать.

Ральф взял свою жену за руку. Кэтрин знала, что он говорит правду.

— Чего еще я могу хотеть? Я ждала такого, как ты. Больше мне ничего не надо. Я боялась, что разочаруюсь. Строила планы на случай, если решу сбежать. У меня были драгоценности, совсем простые. Я потеряла их в ту ночь, когда понесли лошади. Я взяла их с собой на случай, если они понадобятся при побеге. Я не догадывалась тогда, что… И как мне все это досталось? Спасибо объявлению.

Кэтрин рассмеялась; ее смех журчал, словно вода, льющаяся с высоты. И Ральф улыбался, думая о своей глупости.

— Я мог обратить внимание на кого-то другого.

— А я могла послать тебе свою фотографию а не Индии, и ты бы меня не выбрал. Ведь были и другие объявления.

— Десятки. Все добродетельные. Вдовы. Молодые почти девочки. Моложе тебя. Охотницы за деньгами

— Тогда почему ты предпочел меня?

— «Я простая честная женщина», — это ты написала. Простое честное лицо. Я понял это сразу. После чего отмел остальных.

— Но там было не мое лицо.

— Да, верно.

— Ты не жалеешь?

— Нет.

— Что ты сделал с письмами? С письмами от других женщин?

— Сжег. Устроил во дворе большой костер.

Наконец они переселились в большой дом. В качестве свадебного подарка молодой жене Труит установил модные ванные. В здании провели электричество, лампы прислали из Чикаго. Ральф устроил современную кухню для миссис Ларсен, хотя она и уверяла, что ей это не нужно. Все остальное было прежним.

Из старого жилища они взяли дорогую мебель. Упаковали стулья и столы, перевезли в повозках в большой золотистый дом и поставили туда же, где они находились двадцать лет назад. Ральф отдал фермерский дом Ларсену, оформив это официально.

Вилла родилась заново. Чета Труитов сидела рядом за длинным столом в обеденном зале с фресками на стенах. За окнами выл ветер, но в камине пылал огонь. Тихо рассуждали о любви и о практических делах. Кэтрин переодевалась к ужину. Играла для мужа на фортепьяно. Читала ему Уитмена в желтом салоне, расположившись подле камина громадных размеров.

Они устраивали небольшие торжественные вечера, у них бывали люди, нуждавшиеся в расположении Труита. Врачи, юристы, судьи с молчаливыми женами. Как-то пришел губернатор. Просил денег, и Труит дал их. Вечера не были интересными, зато еда, как всегда, была великолепной.

Спальню выбирали придирчиво. Остановились не на самой большой комнате, не та той пышной, где он спал с Эмилией. Это была большая, простая комната в голубых тонах, с видом на тайный сад. Они перенесли туда большую отцовскую кровать. Вечером Ральф лежал на мягкой подушке, алая птичка сладко пела, Кэтрин сидела у окна. Затем они занимались любовью. Она обещала, что летом в саду будет очень красиво. Расцветут розы, клематисы, каллы, веселые темноглазые маргаритки; она переписала латинские названия всех растений. Кэтрин рассказывала Ральфу об аромате, который вольется в окна с ночным воздухом, описывала каждый листок, каждый цветок. А он, закрыв глаза, думал о том, дотянет ли до лета. В ее идеях все было прекрасно. Она создавала сад, на который у Эмилии не хватило ни терпения, ни знаний.

Кэтрин попросила Ларсена раскопать снег и открыть корни растений, за которыми двадцать лет никто не ухаживал. Она смотрела на спутанные нагие виноградные лозы, освещенные холодным светом луны, на перевернутые статуи, на пустую оранжерею. Делилась с мужем мыслями о том, как оживить землю собственными руками. Говорила о проведенных ею долгих днях в библиотеке, где научилась садоводству.

Стены защищали Труитов от поздних снегов Луна заглядывала в окна. Кэтрин сидела рядом с Ральфом, и он не мог поверить, что его страсть до сих по так сильна, хотя тело пропиталось ядом. Тоска по Антонио становилась все сильней и ужасней.

Дом был слишком большим. Миссис Ларсен с ним не справлялась, и они наняли двух деревенских девушек и одного мужчину, чтобы все было в порядке, чтобы дров было достаточно для поддержания огня в каминах, чтобы вечером хозяева могли расположиться в любой комнате.

В конце февраля бухгалтер Ральфа ни с того ни с сего впал в безумство и без всякой причины убил двадцативосьмилетнюю жену. Труиты явились на похороны, постояли на панихиде в черной одежде. Дети плакали по погибшей матери.

— Почему происходят такие вещи? Такие ужасные вещи? — спросила Кэтрин, когда они возвращались домой в экипаже.

— Они ненавидят собственную жизнь, а потом начинают ненавидеть друг друга. Сходят с ума, потому что хотят чего-то, а получить не могут.

Ральф пришел в суд; там его бухгалтер рыдал по покойной жене и рвал на себе одежду. Дети глядели на него с ужасом.

Но вот Ральф понимал несчастного. Он знал, что иногда люди просыпаются утром и теряют рассудок, перестают соображать, где добро и зло, не ведают, что творят. Так бывает. Зима затянулась, погода стояла мрачная. Причина была неизвестна, результат — непредсказуем. Бухгалтера отправили в сумасшедший дом, где он каждый день плакал по любимой жене и интересовался, придет ли она его навестить.

Ральф хотел верить, что Кэтрин травит его с целью вдохнуть в него энергию и силу. Так торговцы лошадьми добавляют в корм животным наркотик для блеска шкуры и глаз. обманывая доверчивого покупателя. Ральф решил, что яд она привезла из Сент-Луиса. Купила в чайна-тауне и решила давать крошечные дозы надеясь его омолодить. Совсем немного. Этого будет достаточно. Во Флоренции он иногда пил подобное средство, и занятия любовью длились часами. Также использовал его один раз, чтобы излечиться от триппера, который подхватил когда-то давно. Тогда он чувствовал себя великолепно. На то были причины. Вот и сейчас должны быть причины.

Кэтрин не уступала ему в страсти. Его больше не волновало то, что ее умение в вопросах секса не совпадало с ее якобы строгой миссионерской жизнью. Она отдавалась ему безраздельно, как женщины его юности. Он любил ее, хотел ее, и она всегда была рядом. В Сент-Луис она уезжала застенчивая и отстраненная, в простом строгом платье, а домой вернулась другим человеком — мягче, легче, в простых платьях, свидетельствовавших о спокойном хорошем вкусе и деньгах. Такую женщину он и не надеялся встретить в своей жизни. Она была воплощением мечты.

Каждый вечер за ужином Ральф боролся с собой: ему не терпелось к ней притронуться. Он не мог дождаться момента, когда они пойдут спать. Старался завести разговор, чтобы не смотреть на нее. Слушал ее приятный голос, когда она что-нибудь читала, внимал музыке, которую она исполняла на фортепьяно. Иногда они играли в карты, пока миссис Ларсен убирала со стола посуду.

Каждую ночь Кэтрин лежала в его объятиях, и каждую ночь по его спине бежал пот. Между ее грудей тоже собирался пот, и они оба были совсем мокрыми. Она приносила чистую льняную ткань и нежно обтирала ему спину, грудь и ноги. Каждую ночь он пил из своего хрустального стакана все до капли. Каждое утро она была рядом с ним, когда он стряхивал остатки беспокойного сна.

Яд. Это был яд удовольствия. Яд, который его убьет. Его мать все знала. Шрам на руке до сих пор напоминал об этом. Этот яд мать заметила в его глазах прежде чем он увидел обнаженное женское тело. Это было зло, и зло фатальное.

Он мечтал о женщинах. Во сне сексуальная жизнь возвращалась к нему во всех подробностях, она пьянила. Ему слышались голоса. Ральф лежал обнаженный в открытом поле, ветер трепал волосы юной девушки, лежащей рядом. Ее платье было распахнуто, его ладони гладили нежные груди. Ему снились сады; вода из фонтанов омывала мраморные статуи, в воздухе стоял аромат гардений, жасмина и розмарина. В его ушах звучал женский шепот, тонкие пальцы стягивали с него одежду. Острые ноготки царапали спину. Он отдыхал, его глаза под закрытыми веками упивались сексуальными видениями.

Ему снились незнакомцы и незнакомки. Снились счастливые мать и отец, охваченные любовной страстью, благодаря которой он появился на свет. Снились мужчины и женщины его города, религиозные, строгие, скрытные и плодовитые. Молодые любовники, первый поцелуй, первая лента, развязанная дрожащими руками, водопад, хрустальный поток, известные места.

Снились большие вечеринки в доме, веселые, с вкусной едой. Снились хорошо одетые люди из прошлого, двадцати- и сорокалетней давности. А он был ребенком среди взрослых. Повсюду раздавался смех, исполнялись желания. Дом был огромным, с множеством комнат. Гости переходили из одной в другую, от одного удовольствия к другому, от одного партнера к другому. У них была прекрасная кожа, музыкальные голоса. Ральф любил их, ему нравилось находиться рядом. Он не занимался сексом, но воздух был так наполнен похотью, что он сам превратился в секс; он расхаживал по комнатам с ощущением гордости, прежде ему неведомой.

И ему ни разу не снилась Кэтрин. Ни разу не снилась Эмилия. Их не было в его снах. Зато был Антонио — то с одной, то с другой дамой. Эти сны смущали Ральфа, наполняли стыдом и желанием.

Ночью он улавливал ароматы цветов. Чувствовал запах миндаля. Ощущал запах своей умирающей плоти.

Перед рассветом сны уходили, и он пробуждался встревоженным. Кэтрин была рядом, тянулась к нему.

— Ты беспокойно спал. Все время метался.

— Я видел сны.

— А я там была?

— Нет.

Волосы у нее были спутаны, дыхание несвежим, а рубашка вздернулась до колен, но ему было все равно. Не имело значения, кто она, кем притворяется. Не имело значения, что она с ним делает. Он окончательно просыпался и заключал ее в объятия. Он хотел больше, чем могла дать любая женщина, и получал больше, чем мог себе представить.

Ральф знал, что момент наслаждения, великолепные сны о безумном желании и легком исполнении — вещь недолговечная. Эротический эффект, вызванный стимулятором, скоро пройдет, и начнется ужас, если это то, что планировала Кэтрин. Он сам удивлялся, но будущее его не пугало. Он не станет ее останавливать. Не станет спасать. Он любил Кэтрин. Любил ту, которая хотела его смерти. Сын был навсегда для него потерян, и он смирился. Так уж сложилась судьба. Двадцать лет он провел в одиночестве, чтобы увидеть все это, увидеть, чем все закончится.

— До твоего появления жизнь была ужасной.

— У тебя так много всего.

— Ошибаешься. Я почти все разрушил. Уничтожил свою жену, ребенка… детей.

— Все не твоя вина. Эмилия ужасно с тобой поступила.

— Она вела себя так, как ей позволялось. Она сделала меня несчастным, потому что я был слеп, потому что хотел быть несчастным. Это не ее вина. Я был слеп.

— Ты был великодушен.

— Я едва не убил сына. Моего мальчика.

— Он…

— Другого сына у меня нет. У меня был сын. И он был невинен. Как Франни. Невинный, милый и глупый.

— Тот молодой человек в Сент-Луисе… мистер Моретти…

— Что?

— Он может изменить решение. И признать себя твоим сыном.

Ральф взял жену за руки, и они смотрели друг на друга.

—Тогда он обманщик. Он никогда не изменит решение. Так что усилия были напрасны.

Труит сделал все возможное. Нанял детективов, чтобы те нашли сына. Опубликовал бесстыдное объявление в газетах Чикаго, Сент-Луиса, Филадельфии и Сан-Франциско. Он получил много писем и сделал свой выбор. Его сын превратился в фантом. Незаконнорожденный ребенок — в этом Ральф был уверен. Кэтрин оказалась человеком, которого он ждал с тех пор, как выгнал Эмилию. Яд. Он сам ступил на этот путь, ни больше ни меньше. И он не станет сражаться, не попытается менять курс событий.

— Что ты будешь делать сегодня?

— Я чувствую такую лень. Как кошка. Буду читать. Шить. Спрошу миссис Ларсен, не надо ли ей помочь, и если нет, то буду ждать тебя.

— И это делает тебя счастливой?

— Да, я счастлива. Меня все устраивает.

Пока она была в ванной, Ральф поискал яд. Посмотрел в корзинке для рукоделия, в карманах ее платьев, в туалетном столике. Ничего. Для него это было увлекательной игрой, вроде поиска пасхального яйца. Он не слишком волновался, найдет или нет. Однако считал правильным поискать. Он промолчит, если найдет. Он уже проснулся взволнованным, ему хотелось обнаружить что-то, что докажет его правоту. Это ничего не будет значить. Пусть Кэтрин поступает как угодно. Она хотела всего — дома, денег, всего, — и он даст ей это, если она попросит. Ради жены он мог бы жить один, без богатств. И он умрет, если ей понадобится.

Миссис Ларсен сообщила ему, что Кэтрин весь день была грустна и встревожена. Служанка предположила, что Кэтрин скучает. Наверное, страдает оттого, что сидит на вилле без дела. Она могла бы поехать в город купить чего-нибудь, навестить приятельниц. Но Кэтрин редко выходила, разве только в заснеженный сад Иногда она бродила по дорожке, в тающем снегу, заглядывала в ямки, словно пыталась увидеть что-то, но в дом всегда возвращалась с пустыми руками.

В конце концов Ларсен нашел ее потерю. Возвращаясь домой с перекинутыми через плечо кроликами, он посмотрел вниз и заметил, как в грязи что-то блеснуло. Он поднял маленькие украшения и протер их пальцем, пока они не засияли на солнце. С ними Ларсен отправился к Кэтрин. Она играла на фортепьяно. Он, как был, с кроликами через плечо, в грязных ботинках, прошагал по французскому ковру и открыл ладонь.

— Это они? Те, что вы искали?

— Они самые, мистер Ларсен. Сейчас они уже ничего не стоят. Но я благодарна вам. Когда-то я носила их.

Труит узнал об этой истории от миссис Ларсен, еще до темноты, но подробностями не поинтересовался. Он не видел украшений, которые Кэтрин привезла с собой. Женские штучки, рубины или стекло — какая разница?

В городе одна вдова приняла стрихнин. Яд отравил ей кровь, она лежала на кухонном полу, из ее рта выливалась желчь. На столе остывал пирог. Молодой человек бросил в колодец свою единственную дочь. Она тонула, а он курил сигарету. Такое случалось.

Ральф игнорировал и похороны, и суды. Не мог находиться в толпе. Не переносил, когда на него смотрели. Ему казалось, что зима никогда не кончится; в офисе не мог дождаться конца работы. Чувствовал, что сойдет с ума, пока не усядется за длинный стол и не услышит успокаивающий голос молодой жены.

Каждая смерть была для него смертью Антонио. Каждое преступление он воспринимал как исчезновение своего мальчика. Днем он плакал. Плакал, пока долгой дорогой возвращался домой. Плакал каждое утро при пробуждении. И только Кэтрин смягчала его горе.

«Такое случается», — думал Ральф по пути с работы. Слезы туманили его глаза. Зимы были долгими, жизнь трудной, дети умирали, религия была ужасной, и он плакал по печальным людям и по Антонио. Ему казалось, что это он утопил своего ребенка в колодце. Он плакал, потому что не было суда, не было возмездия, не было никого, кто защитил бы или спас мальчика от отцовского гнева. Ральф не получил по заслугам; Антонио убежал и затерялся в жестоком мире, в то время как его отец ехал домой в своей чистой одежде, где его травила красивая жена.

И Ральф плакал.

Посреди ночи Кэтрин встала и поменяла белье. Летали руки, летали простыни над кроватью, словно большие птицы. Ее ладони разгладили простыни, засунули в свежие наволочки подушки, она взбила их и вернула на большую кровать.

Затем надела свежую ночную рубашку и улеглась. Миссис Ларсен обнаружит испачканные простыни в корзине для белья. Кэтрин похлопала по кровати, Ральф опустился рядом и взглянул на ее спокойное лицо. Она смотрела в пространство. Он так любил ее.

Сердце сильно стучало. Ральф сунул руку ей под рубашку и погладил бедро.

— Я знаю, что ты делаешь. Знаю, что со мной происходит.

— Я…

— Ничего не говори. Молчи. Мы никогда не будем это обсуждать. Я просто хотел сказать тебе: все нормально. Я не против. Я прощаю тебя.

Руки Кэтрин застыли. Глаза в лунном свете широко распахнулись.

— Я не понимаю, о чем ты, — прошептала она.

— Когда мне станет хуже, пожалуйста, не тяни. Я ждал так долго, чтобы увидеть конец истории. И все закончилось хорошо. Только я не хочу страдать. Пусть все произойдет быстро.

— Ты устал. Спи. Я не понимаю тебя. Я тоже не хочу, чтобы ты страдал.

Ральф чувствовал, как кровь пульсирует в вене ее ноги. Ее глаза быстро от него отвернулись и обратились к окну. Его глаза она прикрыла ладонью. Держала прохладную руку у него на веках. Дышала в ухо. Так мать успокаивает ребенка, испугавшегося дурного сна.

— Я никогда не затрону эту тему. Ты свободна.

— Боже мой, какие странные слова! Не понимаю. Я люблю тебя.

Прежде Кэтрин такого не говорила. Двадцать с лишним лет он не слышал этой простой фразы, но сейчас поверил. Кэтрин любила его, и она же несла ему смерть, конец мучениям. Она была ангелом смерти. И он любил ее всем сердцем.

Она убивала его против своей воли. Ей было тяжело смотреть, как Ральф погибает. Ее ужасала мысль о его страданиях, о болезни, о том, что должно последовать. Но в любой день могло прийти письмо, которое поставило бы крест на всем. Любовь и деньги — Кэтрин пообещала себе эти две вещи, но затем осознала, что у человека может быть либо то, либо другое, и боялась смерти. Антонио предрек, что она подохнет под забором. Она бы грустила, опустилась бы и быстро умерла. Но пока что могла спасти себя.

Один человек съел словарь и умер. Ларсен обжег руку и сам отрубил ее топором. Он думал: раз ожог не проходит, то это — поцелуй дьявола, знак греха. Миссис Ларсен видела все и стонала. Пятнадцатилетним мальчиком Ларсен участвовал в Гражданской войне и вернулся домой без единой царапины. Сейчас он, полный дурак, лежал с одной рукой в дорогой католической больнице в Чикаго. Платил за него Труит. Миссис Ларсен больше никогда не упоминала о муже. Такое случалось.

Кэтрин Лэнд, молодая жена Ральфа, медленно травила его мышьяком. Родного мужа, который любил ее, которого и она, к своему удивлению, любила. Этот человек спас ее от отчаяния и лишений.

Такое случалось.

Глава 19

— Мне холодно, мне все время холодно, — говорил Ральф Труит.

По вечерам он сидел и дрожал.

Решимость Кэтрин пошатнулась. Ральф был хорошим человеком, честным, порядочным. Он не заслуживал такой судьбы. Она колебалась и прервалась на неделю, перестала добавлять яд. Впервые она почувствовала, что человеческие качества имеют значение. Мысль о добре никогда раньше не приходила ей в голову, а сейчас это понятие оказалось реальным. Люди совершают поступки по каким-то мотивам. Не без причин жизнь у одних складывается хорошо, а у других — плохо. Раньше Кэтрин об этом не задумывалась. В доброте было что-то небесное; сейчас ей не давало покоя ощущение, что с высоты ее постоянно кто-то судит.

Она могла бы пойти на попятную, но мысль об Антонио держала ее на крючке. Это была не пустая угроза. Он напишет, и все будет кончено. Антонио был ее любовью, а может тем, что она знала о любви, пока не встретила Ральфа. То, чего желал Антонио, то, что она ему обещала, нужно сделать. И она продолжила добавлять яд.

Любовь, даже испорченная, была сверкающей приманкой, которая влекла ее, хоть и не всегда. Воспоминания об Антонио подгоняли ее. В конце концов, это всего лишь лишь капля. Капля, добавленная в воду, в суп, на щетку для волос. Светлая жидкость, почти без запаха Кэтрин представляла, как ужасно все будет. Знала, как умрет Ральф, но остановиться уже не могла.

Он держал слово: никогда не поднимал эту тему. Не просил о пощаде, не описывал изменения в своем теле и в жизни. Он становился беспокойным. Ему снились кошмары, но он по-прежнему не жаловался.

Ральф просыпался в два или в три часа ночи в холодном поту, поворачивался к жене, и та вытирала его, меняла постельное белье и снова укладывала. До рассвета он трясся от озноба. Кэтрин клала руку на его горящий лоб. Она испытывала к Ральфу нежность, какой не чувствовала прежде ни к одному мужчине. Эта нежность была больше, чем любовь.

У него был измученный вид. Одежда жгла кожу. Любой звук, любой шум терзал ему уши, он не мог этого переносить.

Однажды после ужина Ральф прочитал ей стихи:

Кэтрин не поняла, почему он выбрал эти строки. В его голосе не было упрека. Она предположила, что началась деменция,[11] которая погрузит Ральфа в забытье и он перестанет сознавать, что с ним творится

У него появятся депрессия, болезненность, за ними придет и смерть. Об этом она читала в библиотеке. Кэтрин знала все, что должно произойти. У него будут проблемы со зрением: мир для него станет желтым и зеленым, высыплют гнойнички, провалятся глаза, под ними залягут тени. Ей казалось, что она готова к этому

— Что-то здесь не так, — заметила миссис Ларсен. — Я много встречала недугов. Труит хворал, и других больных за свою жизнь навидалась, но такое — впервые.

Служанка уставилась на Кэтрин. Та спокойно ответила:

— Даже не представляю, что это такое. Вызовем врача. Он скажет, что делать.

Врач ничего не найдет, ничего не заподозрит. У человека в возрасте Труита могла начаться экзема и сыпь. Волосы тоже могли выпадать. Мог появиться шум в ушах, иррациональность поведения. Это неудивительно. Такое случалось. Труит был еще не стар, но уже и не молод. Но Ральф отказался от помощи врача. Его горючим был яд. Он не был несчастлив, и он любил свою жену. Кэтрин была красивым, смертельным, вкрадчивым пауком, которого он ждал всю жизнь. Она была ножом в его сердце, для которого он с радостью распахнул рубашку.

Миссис Ларсен не спускала с Кэтрин глаз. Для служанки Труит был всей ее жизнью, и сейчас эта жизнь грубо от нее ускользала, очень многое уже ушло. Переплавилось в сумасшествие и неизлечимый ужас. Миссис Ларсен понимала, что это неестественно.

Ральф не мог переносить прикосновений. Его кожа так воспалилась, что он не терпел самой мягкой ночной рубашки. Он спал голым под гладкими простынями, которые миссис Ларсен меняла каждый день.

Он не мог переносить ощущение кожи Кэтрин на своей коже, но желание ничуть не уменьшилось. Он дрожал от постоянного холода. Простыни по ночам казались ему ледяной крапивой. Тревога, которую он испытывал перед сном, уменьшалась лишь от секса. Он учил Кэтрин, как доставить ему наслаждение без прикосновений.

После оргазма он некоторое время спал, но быстро пробуждался, испуганный ночным кошмаром. Садился на край кровати. Его мучили зуд и озноб. Кэтрин для облегчения этого зуда расплетала волосы, опускала их на плечи и спину мужа. Шелковистые локоны были легкими как дыхание. Ральф закрывал глаза и дремал. Он стал ее ребенком. Она была очень нежна.

Он не понимал ее горя, ведь все ужасы происходили не с ней. Кэтрин была причиной его близкой смерти. Он хотел умереть и потому простил ее. Он не сожалел, что уходит жизнь, вместе с его домами, его бизнесом, приятелями, воспоминаниями, которые скопились за пятьдесят лет. Все было для него обузой. Труит отпустит прошлое без сожаления и ощутит легкость. Только грустные мысли об Антонио отказывались его покидать. Но он не испытывал более горя, а Кэтрин, судя по всему, сильно страдала. Ее чувства были глубокими и личными, она молчала о них, а он не спрашивал хотя и удивлялся. Кэтрин нянчила его, обтирала, водила как слепого к кровати, закрывала до подбородка мягкими простынями и сидела в лунном свете, пока он спал. Она была его убийцей и его нянькой.

— У меня есть металл и нефть, — рассуждал он — Поля с хлопком и бумагопрядильные фабрики. Железная дорога. В Канзасе я выращиваю пшеницу.

Ральф рассказывал жене об империи, которая перейдет к ней. Он терял деньги, терял каждый день. Всю жизнь он потратил на их добычу, а сейчас терял. Однако ему было все равно: он был очень богат.

— Я люблю тебя, — уверял он, лаская в темноте грудь жены, — Ты должна знать то, о чем я говорю. Следить за всем. Тебе придется очень о многом позаботиться. Я благодарю тебя.

Сейчас слова Ральфа имели другое значение. В темноте большого зала он думал об убийствах людей. Об убийстве Кэтрин. Его тревожило то, что он убьет миссис Ларсен или невинных горожан, хотя вряд ли он когда-нибудь поедет в город.

— Я боюсь, — сказал он.

— Чего?

— Боюсь, что убью Антонио, когда он придет.

— Он не придет, — тихо произнесла Кэтрин, — Он никогда не придет.

Миссис Ларсен с ума сходила от беспокойства и подозрений. Она не пускала Кэтрин в кухню. Готовила для Труита отдельную пищу, которая ему нравилась с детства. Он не ел. Служанка настаивала на вызове врача. Она ни разу не плакала по мужу, никогда не вспоминала его имя, но не могла смотреть без слез на покрытые сыпью руки хозяина.

Однако Труит отказывался от помощи. Миссис Ларсен его умоляла. Тогда Кэтрин отправилась в город, вызвала доктора. Тот прибыл и поставил диагноз: Рак крови, костей и мозга. Повсюду метастазы. Причина — вдыхание паров на производстве; в них высокое содержание мышьяка. Ему доводилось видеть разложение тканей и сепсис у рабочих на чугунолитейной фабрике Труита. Мужчины умирали в тридцать пять лет, оставляя вдов и детей. Врач не удивился и посоветовал приготовиться к худшему. Он дал Труиту морфий для уменьшения болей.

— Это рак, — сообщила Кэтрин служанке. — Мы должны облегчить его страдания. Остается ждать. Сделать ничего невозможно.

— Я не верю этому врачу, — заявила миссис Ларсен, — Что-то происходит. Что-то неестественное.

Ее доброта по отношению к Кэтрин сменилась подозрением и неприятием. Но сделать она ничего не могла. Ее пищу Труит не ел.

Ральф начал посещать церкви, каждую поочередно. Он боялся людей, боялся прикосновений и взглядов, но ходил. Кэтрин его сопровождала. Она сидела в простых платьях среди кальвинистов, лютеран, сведенборгианцев,[12] негритянских проповедников и пятидесятников. Посмотрев на покрытое гнойниками лицо Труита, священники говорили не об адском огне, а об исцеляющей силе любви. Адский огонь выгорел, осталось только милосердие. Было трудно, но Труит держался прямо, избегая встречаться с кем-то глазами. После службы он тихо общался с соседями и рабочими. Никто до него не дотрагивался. Никто не выражал озабоченности, что он неважно выглядит. Поездка домой по тряской дороге превращалась в пытку. Труит опасался, что лошади понесут.

Ральф пробуждался ночами, и комната наполнялась мертвецами, всеми покойниками, которых он знал. Мать и отец, Эмилия, милая Франни. И Ларсен там был со своей окровавленной рукой. Посреди них стоял Антонио, глаза белые как мрамор, лицо ничего не выражает. Труит называл их по именам, надеясь, что они поведают свои страшные тайны.

Он слышал голос поэта:

Кэтрин просыпалась, шла по комнате. Ее руки летали, словно белые крылья, ночная рубашка вокруг ног надувалась пузырем, и мертвецы уходили, оставался лишь голубой лунный свет. Она успокаивала Ральфа, и он ненадолго засыпал.

Каждую ночь он пил свою воду, а Кэтрин отворачивалась и плакала. Он чувствовал страшную грусть, испытывал невероятное чувство потери, но уже никогда не говорил об этом и не лил слез.

Иногда он по несколько дней молчал. Бродил беспокойно из комнаты в комнату, по бесчисленным помещениям своего палаццо. Он брал в руки мелкие предметы, поворачивал их так и так на свету, пытался вспомнить, откуда они и для чего служат. Он спрашивал у жены их названия и откуда они появились. Кэтрин пожимала плечами. «Из Европы, — отвечала она. — Из Италии. Из Лиможа».

Она перестала добавлять яд. Потом начала снова. Ей хотелось уйти в лес и выбросить мышьяк, чтобы ни одна живая душа его не нашла. Но она не выбросила. Он хранился в голубом флаконе с китайской наклейкой.

Кэтрин думала, что в какой-то момент остановится. Муж ослабеет, зачахнет, на его коже останутся шрамы от гнойников. Он еще поживет, но потом умрет. И все же какое-то время протянет. Не умрет на ее руках, пока эти руки будут промывать ему кожу. Не умрет в агонии. Его существование продлится, но настанет момент, после которого дороги назад не будет. Кэтрин приближалась к этому моменту, и ее страдания усиливались каждый раз, когда Труит забывал название предмета или опускался в кресло, а потом вдруг вставал и садился в другое. Каждый раз она обмывала его теплой водой, облегчая боль и прогоняя страх.

Миссис Ларсен возненавидела ее: служанка чувствовала, что ее хозяин умирает из-за Кэтрин. Кэтрин убивала его, как когда-то Эмилия. Однако сам Труит считал, что расплачивается за грехи молодости.

«Luxe, calme et volupte»,[14] как написал поэт. Ральф воспринимал эти слова как бесконечное потворство собственным капризам, как жизнь без последствий, в которой красота и ощущения — единственные значимые понятия. Когда его предала Эмилия, когда умерла Франни, он поклялся, что дни потакания слабостям закончены. Бросил пить. Стал вести трезвую жизнь. Он ничему не научился и полюбил Кэтрин со страстью молодости. Желание привезти Антонио было подобно тоске по возлюбленной, и это желание его убивало. Он забыл о яде, забыл, что с ним делают. Думал лишь о том, что сам сделал много лет назад. Ему казалось, что все дело в болезни, которой он заразился в юности, движимый вирусом секса, подхваченным в детстве. Сейчас, после длительных лет затишья, болезнь оскалила мстительные зубы.

В Ральфе еще теплились остатки жизни. С неловкой нежностью он смотрел на свою судьбу. Склонял к ней голову, как к ребенку, боялся взять в руки, опасался повредить такой безупречной красоте. Когда-то он двигался и говорил, как другие люди, ему было удобно в своей одежде, он держал в объятиях женщин. Был отцом и мужем. Его ребенок сделался идиотом. Жена, чаровница и прелестница, разрушила его жизнь. Он не мог вспомнить ее лицо. Антонио он не видел с тех пор, как тому исполнилось четырнадцать. Минуло двенадцать лет. Куда они делись? Как выглядит Тони сейчас? Мозг Ральфа, словно растение, тянущееся к свету, весь день обращался к вопросам, на которые не находилось ответов.

Вместе с миссис Ларсен Труит переехал в старый дом. Поселился в спальне, где спал мальчиком, улегся на узкую железную кровать. Остроконечное окно было обращено к звездам. На вилле Труит боялся призраков. Надеялся, что убежал от них.

Каждое утро он просыпался в беспокойстве за жену. Отправлялся в большой дом, проводил с Кэтрин дни, и она терпеливо объясняла ему то, что он запамятовал. Она кормила его супом из ложки, купала в теплой ванне, и озноб на пять минут отступал. Ральф приходил к ней за инъекцией морфия, и она капала яд в его пищу, на щетку для волос, на одежду. Он не мог терпеть прикосновения ткани к телу. В некоторые моменты он вспоминал, что с ним делают, но тут же забывал. Он никогда ни в чем не винил Кэтрин.

После ужина и чтения у камина его укутывали в шали, и миссис Ларсен осторожно и медленно увозила его домой. Ненавистный взгляд служанки пронзал Кэтрин сердце. Она долго шла по темным полям, поднималась по ступеням старого фермерского дома и до утра сидела возле кровати Ральфа. Если он просыпался, брала его за руку, вытирала лоб мягкой теплой тканью, называла по его просьбе имена мертвых и живых, являвшихся к нему по ночам. Еще до восхода солнца она надевала пальто и возвращалась на виллу — поспать немного, а потом приходил он. Труит не соображал, где находится, не понимал, куда сесть, и иногда не узнавал ее.

Наконец Ральф созрел. Он хотел умереть. Но Кэтрин все еще не решалась. И вдруг поняла, что не сможет этого сделать.

Он сидел на стуле в музыкальной комнате. Она заткнула ему уши ватой, потому что любой шум доводил его до неистовства, и опустилась перед ним на колени.

Кэтрин с трудом переносила свою греховность, страдания мужа, его терпеливое согласие на все. Она положила голову Ральфу на колени и тихо сказала, глядя в его усталое лицо:

— Все пропало. Я не могу этого сделать.

— Что сделать?

— Ты все, что у меня есть. Ты мой мир, и я не могу сделать это с тобой. Я слишком тебя люблю. Мне стыдно, когда ты смотришь на меня. Возьми меня за руку. Все прекратится. Ты будешь жить. Я сделаю тебя здоровым.

Ральф глядел на жену, его лицо излучало сплошную доброту.

— Если ты умрешь, я буду тосковать всю жизнь. Горевать по тебе, когда меня поведут вешать, когда наденут петлю на шею.

— Но я хочу умереть. Сделай это.

— Нет. Ты думаешь, что хочешь, но это не так.

— Антонио…

— Он приедет. Обещаю. Он приедет. Я с тобой. Живи для меня.

Ральф дотронулся до ее волос. Подержал прядь между большим и указательным пальцем.

Он любит ее. Он будет жить.

Возможно, под конец прольется свет. Может, из тьмы есть выход. Кэтрин на это надеялась. Она очень устала.

Глава 20

Она послала Антонио телеграмму: «Приезжай немедленно». Вот и все, что она написала.

Кэтрин ухаживала за мужем так заботливо, как только могла. Заворачивала его руки и тело в марлю, смоченную в бальзаме. Лечила жуткие гнойники. Кожа у него чесалась и горела, и мазь облегчала мучения. Его лицо Кэтрин покрывала марлевой повязкой. Кожа сходила пластами. Она затыкала ему уши, затем накладывала на глаза вату, а потом надевала черные очки. Звук и свет были для него невыносимы, шум шагов вызывал невероятные страдания. Она приклеила на подошвы туфель шерсть, и ее шагов на мраморных полах стало неслышно. Задернула занавески на окнах, не пропуская в дом свет и звуки, и опустила гардины, убрав от Ральфа белый мир. Она привязывала его к креслу бархатными шнурками, когда беспокойство и деменция не давали ему сидеть спокойно.

Еще Кэтрин выбросила его бритву, бритву его отца, серебряную щетку для волос, привезенную из Италии. Сожгла простыни, всю одежду мужа, туфли, банные полотенца, свои ночные рубашки. Сожгла ковер, тяжелый шелковый полог, висевший над кроватью. Сожгла и закопала все, до чего он, возможно, дотрагивался, что могло хранить мельчайший след белого порошка. Даже дым от костра был наполнен ядом. А ведь все чего Ральф касался, касалась и она. Он пил свою воду, а после целовал ее ядовитыми губами.

Голубой флакон Кэтрин унесла в лес, вылила яд на камни, подальше от воды и от мест, где летом могли пастись овцы, подальше от гнездовий птиц. Она не желала вреда ни одному живому существу.

Мужа она поила теплым молоком, чтобы вызвать рвоту и усмирить озноб. Давала ему воду с соком лайма, вбиравшую в себя яд. Укутывала его в меха и одеяла, подносила тазик, в который его рвало. При этом она ни разу не поморщилась.

Как-то Кэтрин обратилась к миссис Ларсен.

— Я не верю врачу. Ральф действительно был болен. Но мы можем его вылечить, ведь однажды у нас получилось.

— А что с ним?

— Даже не представляю. Но думаю, врач ошибается. Это не рак. Мой отец умер от рака, и у него все было по-другому. Ральф понимает, что происходит вокруг. А мой отец под конец совсем выжил из ума. У Ральфа с головой все в порядке. Еще моя сестра однажды болела. Мы давали ей молоко и яичные белки, вызывали рвоту. Кормите его этим. Он все время мерзнет. Постарайтесь его согреть. Что еще можно сделать?

— Надо спросить стариков… в полях есть растения для исцеления ран. Для устранения нарывов.

— Тогда надо к ним обратиться. Сделаем все возможное. Сейчас зима. С травами будет трудно. Присмотрите за ним. Я поеду в Чикаго и найду врача. Настоящего. Посоветуюсь, как быть.

Кэтрин отправилась в Чикаго, к бедной печальной Индии. Кузина выглядела так же, как на снимке. Это ее Ральф Труит выбрал из всех претенденток. Она сама могла бы ходить в шелковых платьях по мраморным залам. Индия никогда не узнает, куда подевалась ее фотография. Не узнает, что могла бы стать уважаемой хозяйкой большого мраморного дворца. Возможно, Труит был бы с ней счастлив. Он бы не умирал сейчас, если бы с ним была Индия.

Кэтрин всегда любила кузину, ей нравились ее застенчивость и отсутствие амбиций. Она хотела бы рассказать, что Ральф Труит заметил ее фотографию и влюбился. Увидел и сразу потерял голову. Ведь Индия сделала бы все не так, как Кэтрин, зная, что любима.

Ее легко было обмануть. Кэтрин заверила кузину, что всегда хотела иметь ее снимок — такое вот сентиментальное желание. Она уговорила застенчивую Индию позировать перед фотографом.

Так что не составляло труда внушить Индии то, что нужно. Долгие годы она наблюдала за жизнью других людей, смотрела в витрины магазинов, изучала, примечала и все откладывала в памяти. Это защищало ее от одиночества, от уродливых мужчин и печальной судьбы.

Кузина обняла Кэтрин. Протянула руку. Она слушала длинную лживую историю Кэтрин, кивала, а потом взяла свою шляпу, пальто и произнесла:

— Поехали в центр.

Чикаго превосходил Сент-Луис шумом и толчеей. Они долго плутали по большим и маленьким улицам и пришли в чайна-таун, в магазинчик с грязными витринами. Китаец вежливо поклонился и выслушал Кэтрин. При слове «мышьяк» воздух в комнате на мгновение замер. Кэтрин подумала, что сейчас закричит, признается в преступлении, однако продолжила, словно ничего не случилось. Воздух снова стал вращаться. Индия вздохнула, колесики завращались, часы затикали

Китаец отвесил еще один поклон, широко улыбнулся и заметался по темному магазину. С одной полки взял баночки с порошком, с другой — бутылочку с жидкостью молочного цвета. Он собрал древние секретные средства, которые снимали вред, нанесенный ужасным ядом. То и дело он останавливался и улыбался, словно шутил с ними.

— Бренди, — сообщил он, — Сохраняет тепло в животе. Опиум. Успокаивает желудок. Приносит радость. Изгоняет дурные сны.

Он отрезал крошечные восковые шарики.

— По одному шарику каждый день, пока сон не восстановится. Пока не придут хорошие сны.

В итоге Кэтрин заполучила восемь бутылочек, стоивших больших денег. Она заплатила, уложила покупку в простой коричневый магазинный пакет, а пакет — на дно большой черной сумки. После этого пригласила кузину поужинать.

Они устроились в большом отеле. Кэтрин умолчала, что будет ночевать в номере этого отеля. Индия была голодна, ее глаза расширились; она раскрыла большое меню и заслонилась им, точно щитом. Она заказала устрицы, омар «термидор»,[15] холодный суп, цесарку. Выпила много вина. Кэтрин ела мало, а от вина отказалась. Не хотелось.

— Ты выглядишь иначе, — заметила Индия, дождавшись, когда отойдет лощеный официант, — Похожа на даму. Как… — Она кивнула головой, — Как одна из них.

— Муж тяготеет к простому стилю. Они там люди простые, не такие, как мы. Я пытаюсь быть такой для него

— И он дает тебе деньги?

— Да.

— Много?

Кэтрин смутилась.

— Да.

— Помоги мне деньгами. У тебя есть и любовник, и богатый муж. А мне нужны деньги.

— Конечно, без вопросов. Но не прямо здесь.

— Мне надо так много! Хочу, чтобы в меня влюбился двадцативосьмилетний мужчина с белыми зубами. Еще хочу шубу и маленькую собачку. Я буду держать ее на коленях. У тебя наверняка есть собачка.

— Нет, но шуба есть. — Кэтрин улыбнулась, — Можешь взять ее себе. Я куплю другую. Или погуляем по магазинам, и ты выберешь то, что понравится.

Подошел официант с десертом — большой порцией взбитых сливок, пирожными и фруктами.

— Наверное, ты думаешь про меня: она решила, что похорошеет и отхватит отличного парня, — рассуждала Индия, — Но холодными вечерами я просто буду грезить о таком мужчине, о том, что лицо мое станет красивым, как у тебя, что не все так безнадежно, глупо и скучно. Деньги. Сейчас мне этого достаточно.

Большую часть жизни Кэтрин провела на другой стороне реальности, на той, что Индия и Алиса. Но затем у нее оказалось все, о чем мечтают люди, и это удивляло ее. А сейчас ей хотелось только одного — воспользоваться средствами, что лежали у нее в черной сумке.

Кэтрин проводила кузину домой. Попыталась отдать ей свою черную шубу из котика, но Индия отмахнулась, сказав, что будет выглядеть в ней как дурра. Кэтрин дала кузине столько денег, сколько могла. Она была уверена, что Индия не станет тратить их на наркотики, безделушки и прочие глупости.

Переночевала Кэтрин в своей узкой кровати, в простой комнате большого отеля. Она размышляла о Труите и о миссис Ларсен, сидящей всю ночь возле хозяина. Миссис Ларсен никогда не видела плохих снов, даже после того, как у нее на глазах мистер Ларсен без всякой причины отрубил себе кисть.

Воображение Кэтрин рисовало Антонио. Он напоминал паука, и он был повсюду. Его кожа слилась с ее кожей, его органы соединились с ее органами. Ее сердцебиение было его сердцебиением, ее веки трепетали над его затуманенными наркотиками, ужасными, черными глазами. Он был ее страстью, ее насилием, и Кэтрин не могла уснуть.

Тогда она выпила один опиумный шарик, купленный у китайца, и погрузилась в блаженную дрему, в прохладную воду, в объятия матери. На материнских волосах и на майских гроздьях сирени дрожали капли воды. Кэтрин погрузилась в сад своей мечты, в аромат летних вечеров, в цветущий жасмин. Она склонилась над прудом и стала бросать в воду хлебные крошки, к ней устремились юркие кои.[16] Труит сидел в белом кресле, в белом костюме, и играл с ребенком.

Пробудившись, Кэтрин поняла, что беременна. Она чувствовала себя усталой, несмотря на сон.

Перед зеркалом она туго зачесала волосы назад, надела простое дорожное платье и вскоре уже была в поезде. За едой ей подумалось, не промелькнет ли за окном узел с красной одеждой, выброшенный ею в прошлый раз. Она выглянула, но ничего не увидела. В ванной ее вырвало. Она вымыла раковину тряпкой и выкинута ее из окна поезда. Тряпка полетела, как тяжелая белая птица. Голова кружилась. Кэтрин испытывала благодарность. До сих пор ей было незнакомо это чувство, и она погрузилась в блаженство, которого не мог дать опиум. Она там, где должна быть, и Труит выживет.

Дома к двери подбежала миссис Ларсен.

— Сейчас он успокоился, — сообщила она, — Ночь была ужасной. Мистер Труит кричал от боли и от кошмаров. Я забыла, где нахожусь. Утром он задремал. Мне пришлось его привязать.

Служанка выглядела ужасно — старая, дрожащая, с мутными глазами.

— Ступайте к себе, миссис Ларсен. Ступайте и отдохните. Я привезла лекарства.

Кэтрин пошла по длинной оранжерее. Из Сент-Луиса прибыли первые розы с привязанными к ним табличками. Розы, апельсиновые деревья, жасмин, Фуксия и орхидеи дожидались, когда их пересадят в огромные терракотовые горшки. Здесь было жарко и влажно, хотя за окнами до сих пор лежал слепящий снег. Сейчас он, правда, был не слишком чистым, в нем появились ямы, но белая гладь была бесконечной.

Труит сидел в кресле с высокой спинкой. На коленях плед, на глазах — ее темные солнечные очки.

Она присела рядом с креслом. Труит провел рукой по ее волосам. Его глаза были закрыты.

— Привет, Эмилия, — сказал он, — Добро пожаловать домой.

— Это Кэтрин, — поправила она, — Кэтрин Лэнд. Твоя жена. Тебе что-то приснилось.

— Да, конечно, Кэтрин. Я…

— Ты дремал. — Она сунула руку в черную сумку и дала ему опиумный шарик. — Проглоти это. Проглоти и еще отдохни.

Несколько дней Кэтрин и миссис Ларсен ухаживали за ним. Спали попеременно, а то и вовсе обходились без сна. Они вместе купали Ральфа, держали в горячей воде, чтобы прошел озноб, без конца терли живот. Давали ему бренди с добавлением опиума. Труиту постепенно становилось лучше.

Вместе они сидели по ночам и наблюдали, как он ворочается.

— Ларсен отрубил себе руку, потому что… потому что я просила его прекратить, — вдруг заявила служанка.

Она впервые назвала мужа по имени.

— В каком смысле?

— Просто прекратить. Десять лет назад. Оставить меня в покое. А он не смог.

— Вы скучаете по нему.

— Он был у меня единственным. Я скучаю по нему, да.

— Вы его никогда не навещаете.

— И не буду. Я виновата.

Долгую ночь они провели в молчании. Миссис Ларсен сказала о своем муже все, что хотела. Она отвезла мужа в далекую обитель сумасшествия и смерти. Сделала это сама, с присущим ей спокойствием, потому что видела раньше подобные судьбы.

Кэтрин сняла с Труита темные очки. Его глаза, блуждающие, мечущиеся туда-сюда, по-прежнему были ярко-голубыми, под ними залегли глубокие тени. Многочисленные нарывы на его голове начали заживать. Там останутся шрамы. Ральф выглядел на десять лет старше. Казалось, он перешагнул через какую-то границу, и теперь никогда не будет ни моложе, ни здоровее. Кэтрин разбила его зрелость, приблизила к порогу старости. Его сила исчезла, амбиции утихли.

Она сняла бинты с его рук, и теперь руки спокойно лежали у него на коленях. Ральф не был ни жесток, ни добр. Просто ждал, что будет дальше. Озноб уменьшился, сон смягчился, сновидения стали не такими жестокими. По утрам он делился с Кэтрин своими снами, и она терпеливо выслушивала, хотя в них не было никакого смысла и они повторялись из ночи в ночь. Это были воспоминания о событиях, о которых он прежде не говорил. Идеи, которые он не осуществил. Одно слово — сны.

Больше Ральф не расчесывал болячки. Одежда уже не жгла огнем. Он пил бульон и травяные настойки. Кэтрин и миссис Ларсен обрабатывали ему раны. Они замечали в нем перемену. Отвели его наверх, в голубую спальню, и обедали вместе с ним. После долгих лет миссис Ларсен наконец-то согласилась разделить трапезу вместе с хозяином.

Ему захотелось устриц, и они заказали в Чикаго целую бочку. Миссис Ларсен держала моллюсков в холодном подвале, кормила кукурузной мукой и поила морской водой. Каждый вечер Труит съедал дюжину жирных устриц и выпивал бокал бренди. Долгие годы он не употреблял алкоголь и удивлялся тому, что снова начал. Удивлялся, что ему давали такую пищу. Женщины устриц не ели и бренди не употребляли.

Кэтрин не могла сообщить мужу о ребенке. Как если он настолько болен? Она надеялась, что ребенок от Ральфа. Она была уверена, что от него; ей страшно было подумать, что мужу придется воспитывать еще одного чужого малыша. Кажется, когда она вернулась домой, менструации у нее еще были. Кэтрин верила в это. Верила в то, во что желала верить. Ей хотелось думать, что спала она только с Труитом, а дней в Сент-Луисе словно и не было.

Любовью без опасений занимался с ней Ральф. Это не мог быть Антонио, тот не забывал об осторожности. Это должен быть Труит. Он сделал из нее нового человека. Ее судьба потекла в другое русло, когда она покинула Сент-Луис. Сейчас в ней зрела новая жизнь.

Она никогда не была добрым человеком. В прошлом считала людей средством для достижения цели.

Труит был другим, он изменил ее, и Кэтрин не могла вернуться назад. Она промывала его гнойники, массировала ноги, накладывала на лоб лечебную мазь, растирала кору в порошок, а потом вместе с мазью прикладывала к рукам. Она расчесывала ему волосы, и они вылезали клочьями. Кэтрин горевала, ее съедало чувство вины.

Горевала она по самой себе, по своей метущейся, понапрасну истраченной молодости. Она полулежала на плетеном шезлонге в оранжерее. В теплом влажном помещении розы начали выбрасывать листья. Кэтрин плакала по себе, по отцу и матери, по сестре, по каждому моменту своего пути, приведшему ее сюда, в этот дом. Жизнь была хрупкой, а она — достаточно твердой, чтобы держаться. Все, что с ней сейчас происходило, казалось таким уязвимым, точно свежая рана: ее воспоминания, темные верфи Балтимора, выверенное величие площади Риттенхаус, и секс, и кражи, и ложь, и ангел, спустившийся с небес. Ангел не перенес Алису в великие столицы мира, не показал их красоты. Все — хорошее и плохое — слилось для Кэтрин в один бесконечный шрам, и шрам этот покрыл ее тело. Она и к собственной коже прикладывала лекарства.

У нее болела душа, и болезнь была неизлечима. Приходилось надеяться, что в ней еще теплились невинность и чистота, она могла еще стать лучше. Ее шрамы никогда не исчезнут. Никогда она не будет цельной, как и Труит не будет молодым. Но поверх шрамов нарастет новая кожа, они побелеют, и ребенок не заметит их.

Труит смотрел на жену по-новому. И его взгляд возвысил ее, превратил в женщину мечты. Меньшего он не заслуживал. В прошлом Кэтрин не отличилась добрыми делами, да от нее и не ждали доброты. Она не понимала разницы между счастьем и ужасом. Каждый день она чувствовала стеснение в груди и не знала, что это. Руки у нее тряслись. По утрам ее рвало, но наконец-то осталась позади та часть натянутого каната с хлопающими дверьми, враждебным меркантильным сексом и безумными ночами опиумных притонов.

Кэтрин была специалистом в области начала и конца отношений, а сейчас нашла удовольствие посредине. У нее появился шанс обрести покой.

Однажды Ральф заговорил. В его голосе больше не было хрипоты, а легкие и гортань не горели от усилия Затем он стал перемещаться и одеваться самостоятельно, мог поддерживать беседу. Он уже подумывал о возвращении на работу, о приведении в порядок дел готов был взглянуть в тревожные глаза горожан, зависевших от его здоровья. Конечно же, он изменился. Ходил как старик, каждый шаг причинял боль. Волосы его совсем поседели. Когда он подносил ко рту бокал с бренди, его движения были прерывистыми, словно кадры на фотопленке.

Как-то они сидели за обеденным столом. Ральф попросил себе говядину, картофель и пудинг. Такую пищу он ел, когда был школьником. Пока обедали, Ральф читал Кэтрин местную газету — новости о чрезвычайных происшествиях.

В дверь постучали, и он со звоном уронил вилку на тарелку. Дверь была далеко от них, и Кэтрин собиралась встать, но Ральф уже поднялся и покачнулся на нетвердых ногах.

— Нет. Пойду я.

По пути он зажигал каждую лампу. Он открыл створку большой распашной двери; на террасе в темноте стоял мужчина. Он глядел в другую сторону, на лестницу и на снег. Затем повернулся. Ральф различал очертания его фигуры, но не лицо.

Гость протянул руку.

— Я Тони Моретти, — представился он. А после паузы добавил: — Твой сын.

И хотя оба знали, что это неправда, Ральф шагнул в темноту и раскрыл объятия.

Глава 21

Сыновья возвращались к своим отцам, даже если эти мужчины не были их отцами, к отцам, избивавшим их до беспамятства. Сыновья возвращались домой, желая отомстить. Возвращались к отцам, которые не могли простить себе свою жестокость. Такое случалось.

Антонио привез все свои вещи: красивые костюмы, экстравагантные парижские галстуки, чистые рубашки, трость с серебряным набалдашником и одеколоны из Лондона. Денег у него не было вовсе. Он напоминал лебедя, прекрасного, но бесполезного, и все, что он делал — каждый его жест, каждое слово, — казалось неуместным, слишком экзотическим и манерным. После ужина он играл на фортепьяно, и даже в этом была чрезмерность, словно он выступал перед изысканной аудиторией в концертном зале, оформленном в стиле рококо. Ральф предпочитал простоту Кэтрин, отсутствие опыта.

Труиты лежали в большой кровати в своей голубой спальне. Антонио жил далеко от них, на холостяцкой половине, в бывших покоях матери. Будуар, великолепная гостиная. Туда он перенес мебель, которая ему понравилась. Труит заказал для сына рояль из черного дерева. Спальня была большая, внушительная, увешанная дорогими коврами.

И в темноте Антонио словно следил за Труитами в отношениях которых появились спокойствие и простота. Кэтрин думала, что это любовь. Так обычно люди называют чувство, приходящее вслед за страстью. После секса они с Ральфом спокойно общались. Обсуждали мелкие дела, бизнес, миссис Ларсен и ее молчаливое горе, ее мужа, которого она не навещала ее заботу о Ральфе, сад. Вскоре должны были прийти новые растения. Они никогда не говорили о болезни Труита, словно ее не было.

— Антонио очень похож на Эмилию. Ее глаза и рот, темные волосы. Итальянец.

Сев в постели, Кэтрин посмотрела на бледный молодой месяц.

— Как она умерла?

Кэтрин почувствовала, что муж замер. Ральф был еще очень слаб, и возникали моменты, когда он забывал, кто он, кто она, и где они находятся. Его тело было покрыто шрамами, кричащими о ее преступлении, о раскаянии и о его прощении.

— Я убил ее.

Луна показалась очень далекой. Зима длилась так долго, ей не было конца. Кэтрин не могла вспомнить своей жизни до того, как вышла из поезда и увидела Ральфа Труита. И не стала бы вспоминать, если б не Антонио. Словно кот, он ходил по дому и наблюдал за ней днем и ночью.

— Я не могу в это поверить. Не верю.

Труит сел на кровати и взял жену за руку.

— Я расскажу об этом, и после ее имя ни разу не будет упомянуто в нашем доме. Я убил ее. Позволил ей умереть. Она уехала в Чикаго вместе с Моретти. Она была моей женой и за разводом в суд не обращалась. Эмилия была католичкой, а католикам нельзя разводиться. У меня остался ее ребенок, мальчик. Каждый раз я испытывал боль, когда думал об Эмилии, но всегда знал, где она находится. До меня долетали слухи. Все в городе судачили о ней, хотя и не в моем присутствии, и мне было стыдно. Я посылал ей деньги. Она не нуждалась и вела себя непозволительным образом. Тем не менее я отправлял деньги, потому что Эмилия была моей супругой, потому что меня преследовал образ Франни, потому что со мной жил ее сын и потому что… я не мог допустить, чтобы она пребывала в нищете. Моретти бросил ее. Оставил ради какой-то богатой вдовы с большим домом, которая не обращала внимания на его неверность, на дурные привычки, отсутствие таланта и обаяния. Эмилия…

Кэтрин слышала, что Ральфу тяжело произносить это имя.

— У Эмилии было несколько любовников, все молодые, бесполезные. Каждый хвастал, что его любовница — графиня, настоящая графиня, и обсуждал в пивных барах ее интимные привычки. Она по-прежнему была красива. Антонио она никогда не писала. Не посещала могилу дочери. Она могла выбрать кого-нибудь другого, поприличней. Вместо молодых бездельников найти доброго, честного человека. Могла забрать к себе своего мальчика и воспитать его. У Эмилии были средства. Она была умна. Образованна. Она и с женщинами спала, как я слышал. Публично напивалась.

Ее дважды грабили, знакомые, бывавшие у нее в гостях, Я навещал ее. Несколько раз. Не затем, чтобы верную домой. Этого я бы не сделал. Я просил ее остановиться. Просто остановиться. Она смеялась мне в лицо. Плескала в меня вином. Сказала, что я вызываю у нее отвращение.

Труит взял руку Кэтрин и поцеловал.

— Хочешь знать продолжение?

Свет луны был бледным и холодным. Кожа Кэтрин покрылась мурашками.

— Я должна знать.

— Эмилия заболела. Чахотка, как тогда называли. Туберкулез. Я послал к ней врачей. Сам не желал ее видеть. Она была еще совсем молодой. Поговаривали, что у нее туберкулез и сифилис. Она сходила с ума. Никто к ней не приближался. В Чикаго ее имя было у всех на устах, но никто не приходил ее утешить, и это после всех обедов, что она давала. Мужчины, которым она дарила удовольствие и деньги, огромные деньги, ее не посещали. Графиня Эмилия до сих пор с трудом изъяснялась по-английски. Врачи ничего не могли поделать. Она жила одна, и никто не кормил ее, не убирал за ней. Она так и не научилась себя обслуживать. Я приехал к ней еще раз. Взял с собой Антонио, но это было ужасно. Он увидел свою мать, весь этот беспорядок, и я заставил его ждать в экипаже. В ее доме была одна комната… Туда она бросала все грязное: одежду, белье, нижние юбки, вместе с посудой, которую она ленилась мыть. Вышитые скатерти, которыми пользовалась один раз, шляпы, которые покупала и не носила. Эта гора доходила до пояса. Там же были и надоевшие ей драгоценности. Пачки писем от Антонио. Он просил вернуться и спасти его. Некоторые из писем были даже не открыты. Занавески на окнах были задернуты, я бродил по этому безобразию, раздумывая, что спасти, что можно спасти и принести ее сыну как доказательство любви к нему матери. Ничего не нашел. Она похоронила себя в этой темной комнате на третьем этаже красивого дома, содержание которого я оплачивал. Она лежала на кровати, мало что соображала. Возможно, была оглушена наркотиками. Или помешалась. Эмилия все еще была красива. Даже в том состоянии поражала утонченной красотой, от которой захватывало дыхание. Ей нужны были солнце, свежий воздух, лечение в Европе. Возможно, она бы еще пожила. Она заговорила со мной. Обозвала дураком, лжецом и рогоносцем. Сказала, что я слабый и глупый человек, что она воспользовалась мной с первого же момента и рада этому. Конечно же, я знал. Давно знал. Я оставил ее. Оставил одну умирать. Эмилия была моей первой настоящей любовью, и она презирала меня. Я бросил ее. Никакого лечения. Никаких докторов. Никаких денег. Ее выгнали из дома, а имущество продали на аукционе. Три месяца спустя она скончалась в благотворительной больнице. Ее привязывали за руки к кровати. Она ослепла, у нее выпали волосы. Никто не держал ее ладонь, священник не прочитал над ней отходную молитву, не было отпущения грехов. Господь оставил ее тоже, оставил умирать и не позвал к себе на небеса. Я мог бы спасти ее, но не сделал этого. И не жалею. Наступает момент, когда терпение лопается. Я увидел ту комнату с испорченными платьями, с неоткрытыми письмами, с неоплаченными счетами, и мне стало все равно — жива она или мертва.

Наступило долгое молчание.

— Ты не мог поступить иначе. Никто не ожидал

— Я ожидал. Она была моей женой. Когда-то. Потом умерла. Даже не представляю, где она похоронена. И мне это неинтересно.

— Ты должен себя простить.

Ральф резко обернулся к Кэтрин.

— Ты не понимаешь. Ничего я не должен. Я буду помнить об этом всегда. Ты спросила. Я поделился с тобой. Никогда больше не упоминай ее имя.

Он снова улегся и притянул Кэтрин к себе. Она ощутила тепло его тела.

— То, что я к ней испытывал, не было любовью. Я решил, что это любовь, но я ошибался. Это было наваждение, своего рода сумасшествие. Я так желал… чего-то. Не помню, чего. Мести. Отомстить матери. За ее гнев. И Эмилия стала инструментом для этого. Мне хотелось, чтобы моя мать сталкивалась с ней каждый день и чувствовала себя маленькой, бесполезной, старой и уродливой. Только для матери это не имело никакого значения. Ничего не изменилось. Я провел свою молодость, обожая женщину, которая того не стоила. Надеюсь, этот огонь погас. Он был очень горячим. Убивал все вокруг. А сейчас помолись и спи. Антонио дома. Ты здесь. У нас все наладится. Вот что самое главное. Спи.

Ральф отвернулся. Кэтрин размышляла о том, что Антонио врал ей. Все его слова о Труите были неправдой. Тони описывал в подробностях ужасное событие, которого не было. Она и сама обманывала, но сейчас ей казалось, что та ее ложь оставила лишь пустое белое пространство, белое, как пейзаж за окном. В этот момент что-то в ней закончилось, а что-то началось. Она лежала без сна, пока за окном не занялся хмурый рассвет.

Муж зашевелился. Утро почти наступило. Он открыл глаза, и она поцеловала его, сонного. Труит подходил ей. Он не тот, о ком она мечтала. Не тот, кого ждала. По он подходил.

Антонио был повсюду. Его наглость и безделье наполнили дом. Ральф не замечал лицемерия и мелких оскорблений. Он предоставил сыну банковский счет. Этих денег хватило бы на многие годы. Труит пытался заинтересовать Антонио бизнесом, сидел с ним в своем кабинете, объяснял, как покупать и продавать, как богатеть. Труит не был дураком и видел, с каким снисходительным видом выслушивал его сын. Это напомнило Ральфу молодость, собственное отсутствие интереса к чему-нибудь, кроме погони за наслаждениями.

Для Антонио в городе не было развлечений. Не было ресторанов, один лишь маленький унылый отель. И женщин не было. Вскоре он израсходовал запас привезенных с собой наркотиков, и дни его наполнились неприятной и редкой для него скукой. Он курил за столом, бесконечно болтал о Сент-Луисе и его удовольствиях.

Труит открыл для сына подвал со старинными винами. Каждый вечер Антонио употреблял прекрасные напитки изумительной редкости, которые двадцать лет стояли нетронутыми. Портвейн, бордо, бургундские вина, привезенные гостями Эмилии из Европы. Для Антонио все это было неважно. Он просто хотел запьянеть и оскорбить отца.

— В доме холодно. В моих комнатах холодно. У меня постоянно мерзнут ноги.

— Дом старый и большой. Может, твоя одежда

— И что я надену? Дело не в одежде. Надо изменить обстановку, чтобы она соответствовала одежде. Ты богат. Исправь это как-нибудь.

— Скоро настанет весна.

— Ну что ж, мы согреемся, а делать-то все равно нечего.

Претензии предъявлялись снова и снова. Труит был терпелив, но Антонио ни в какую не шел отцу навстречу. Деньги ничего не значили. Ему было все равно, что каждую ночь он спит в позолоченной кровати матери. Ему было плевать на то, что отец сохранил его детскую комнату со старыми игрушками. Сентиментальностью Антонио не отличался. Ничто его не трогало. Он ждал смерти отца.

— Бизнесмены тратят жизнь понапрасну. Мы существуем только для искусства.

— Когда-то я тоже так считал. И до сих пор в это верю. Но я не выбирал бизнес. Больше некому было этим заняться.

— А когда-нибудь все это будет моим? Я все продам и наконец-то заживу по-своему.

— Все, что я имею, семья заработала за сто лет. В городе нет ни одного человека, который не зависел бы от этого капитала.

— Все они ничтожества.

Ральф и Тони могли бы обсуждать важные вещи. Могли бы вечером сидеть у камина. Труит открыл бы сыну свое сердце, сказал бы, как ему жаль, что все так случилось. Если Антонио решит продать бизнес, сжечь дом и посыпать солью землю, пусть так и сделает, Ральф жаждал одного — сыновнего прощения, то есть почти невозможного.

Пока Ральф был в городе, Антонио подошел к Кэтрин.

— Он должен был умереть. А он жив и здоров. Зачем ты прислала мне письмо и срочно вызвала?

— Это был единственный способ. Он нуждался в тебе. Хотел верить в то, что ты приедешь. Если ты думал…

— Значит, ты обманула меня.

— Да.

— Мне нужно только одно — чтобы он умер. Запомни: я всегда могу сообщить ему нашу тайну. Каждый вечер, когда он завязывает со мной беседу, я едва сдерживаюсь. Мне это даже нравится. Он сидит как мартышка, и я знаю, что могу нести всякий вздор, а он лишь подставит другую щеку. — Он хочет твоего прощения.

— Он хочет крепко спать по ночам. А может, так и есть? Ты ведь нежишься в его постели. Тебе должно быть известно.

— Он спит беспокойно. И желает тебе счастья.

Для Кэтрин угроза была постоянной и очень реальной. Когда-то они составили план, и оба имели к нему отношение. Сейчас Тони уверял, что Кэтрин ему отвратительна. Когда Ральф умрет, он вышвырнет ее на улицу. Ей некуда будет податься. Придется возвращаться к прежней жизни, снова стать женщиной, которой она была.

Кэтрин не представляла, что делать. В мире были люди, которые ее знали, но ни один не знал о ней всего. Она слишком много врала и выступала в разных ролях в зависимости от обстоятельств. Ей не к кому было обратиться, а нынешняя ситуация не могла длиться долго. Даже терпение Труита было не бесконечным

Антонио гневался тем больше, чем сильнее становился Труит. На серые щеки Ральфа вернулся румянец, он уже не пошатывался при ходьбе, уверенно преодолевал крутые ступеньки к дому. Прежние тревоги не терзали его. Видения исчезли.

По вечерам у камина Кэтрин читала им Уитмена, американского поэта.

— Боже! Как скучно! Ты хоть представляешь, как это скучно?

Ночью, когда в голубой спальне Кэтрин занималась с мужем любовью, она думала об Антонио, который расхаживал по комнатам, пил бренди и курил сигары. Она чувствовала его гнев, опасалась, что все это приведет к чему-то ужасному, к чему-то, что она не могла описать. Она пыталась предупредить Труита, но тот отказывался ее слушать.

— Антонио все здесь разрушит. Он представляет для тебя опасность.

— Я был таким же в его возрасте. Метался, скучал, негодовал. Разумеется, он сын своей матери. Возможно, так и не образумится. А вдруг он все-таки мой сын. Я тоже никак не мог угомониться. Пренебрежение, ненависть. Попробую что-нибудь сделать.

Приведя сына на фабрику, Ральф терпеливо объяснял, как плавят металл, показывал, какие формы можно придать раскаленному железу. Антонио оскорблял рабочих и смеялся над их усилиями.

Интересовала его только Кэтрин, которую он неизменно называл миссис Труит. Антонио поздно поднимался с постели, Ральф к тому времени уже был на работе. Кэтрин либо сидела за ланчем, либо обсуждала с миссис Ларсен меню ужина. Тони подкрадывался, точно кот, и вставал рядом с Кэтрин, когда она почти забывала о его существовании.

— Миссис Труит…

— Пожалуйста, не называй меня так.

— Ты жена моего отца. Как же я должен тебя называть?

— Кэтрин.

— Ни за что. Миссис Труит, только представь, как бы мы с тобой повеселились. С такими-то деньжищами! Вина хватит на много лет. И такие спальни пропадают! Мы пригласили бы всех наших друзей…

— Антонио, никаких «мы». Пойми наконец.

— Просто помоги ему умереть.

— Нет. Я не смогла. У меня и яда больше нет.

— Добуду. Поеду в Чикаго. Скажу, что в доме завелись крысы.

Кэтрин смотрела из окна столовой на длинное поле, спускающееся к реке. Лед стал хрупким. Дети уже не катались на коньках после школы. Зима скоро кончится.

— Я не стану этого делать. Я сто раз об этом говорила. Он мой муж. Ты уже получил все, что хотел.

— Мне скучно.

— Поселись в Чикаго. Развлекайся с друзьями.

— У меня нет друзей в Чикаго.

— Там такие же люди, как и в Сент-Луисе. Никакой разницы. Они спят целый день, пьют всю ночь, увлекаются азартными играми, идут к шлюхам и курят опиум. Все, что ты любишь. Можешь купить себе новую одежду. У тебя есть деньги. У Труита превосходный портной. Будешь жить, как принц Уэльский.

— Это неинтересно.

— Отправляйся в Европу. Он же ездил.

— И застрять там на пять лет?

— Ральф по первому требованию будет посылать тебе деньги.

— Я не знаю иностранных языков. Не люблю церкви. Я объяснял тебе, чего хочу.

— А я ответила, что не сделаю этого. Ни сегодня, ни завтра. Займись делом.

— Дела не мой профиль, и тебе это известно.

— Умоляю тебя. Хотя бы на час, на день, оставь меня в покое.

Антонио отходил от нее, но она чувствовала его присутствие в доме. Кэтрин много времени проводила в тайном саду или у окна в спальне, надеялась на весну. Она мечтала об отъезде Антонио. И жалела, что ступила на преступный путь. Лучше бы ей вообще не видеть Труита. Лучше бы не слышать слов поэта: «Те, кто любит друг друга, будут неодолимы». Она не казалась себе неодолимой. Кэтрин была точно свежая рана, открытая воздуху, уязвимая перед каждым прикосновением. Как так случилось? Она стояла в разрушенном саду и не могла вспомнить, с чего все началось, но чувствовала головокружение. В груди все сжималось от страха. Антонио прав: Труит узнает правду, так или иначе. Она растратила себя впустую. Та жизнь была глубоко похоронена внутри, о ней не ведал никто, кроме Антонио.

Кэтрин побывала в городе у врача. Тщательно все просчитала. Ребенок был Ральфа. Он лежал в животе и ожидал заботы, словно сад, словно земля. Когда Труит окрепнет, она ему сообщит. Антонио устанет от своих схем, поймет, что все, принадлежащее Ральфу, принадлежит и ему, и тогда отправится тратить деньги, пока не умрет в Сент-Луисе, или в Лондоне, или в Париже. Стареющий хлыщ, которому наскучила жизнь. Он будет перебираться из одного города в другой, как и всегда, использовать людей, портить им жизнь, исчезать, находить новые лица и новые развлечения. Труит любил человека, которого не существовало в реальности. И конечно же, он полюбит и найдет утешение и надежду в человеке, который появится.

Глава 22

Несмотря на то что Антонио не умел кататься верхом, он купил арабского скакуна, как утверждали, лучшего в штате. Нанял тренера, молодого парня с фермы, и брал у него уроки в обширной старой пристройке. Труит снял там пол и устроил манеж. Через две недели интерес был исчерпан, и лошадь, тычась мордой в тонкий снег, уныло стояла в сарае вдали от родных пустынных песков.

Затем Антонио приобрел автомобиль, более современный, красивый и дорогой, чем отцовский. Автомобиль прибыл на поезде и изумил город, но Антонио не умел ездить, а дороги были ухабисты, поэтому машина простаивала в городской конюшне.

Потом он пять дней пожил в Чикаго и вернулся домой усталый, с затуманенным взором, с чемоданом, набитым новой одеждой, с пакетиком яда и с запасом опиума. Приехал не один, некая мисс Каррутерс, Элси Каррутерс, составляла ему компанию. Кэтрин узнала эту девушку по театру и по своим вечерам с Индией. Тони поместил гостью в комнатах рядом со своими. Они вместе проводили вечера, пили вино и срывали друг с друга одежду. Но мисс Каррутерс была невежественна, она скучала на долгих обедах и зевала при чтении стихов. Потом Элси и Антонио перестали спускаться к обеду. Ральф заметил, что для молодых людей это неудивительно, он и сам таким был, хотя ездил ради этого за три тысячи миль. Правда, он ни разу не приводил своих женщин под родительскую крышу, но ни словом не упрекнул Антонио. Кэтрин испытывала облегчение и радовалась тому, что осталась с Труитом наедине.

Мисс Каррутерс наскучила Антонио. Ральф заплатил ей за билет до Чикаго. После этого Антонио стало нечего делать. Абсолютно нечего.

— Миссис Труит, у нас есть порошок. План известен. Я предупредил тебя, что все расскажу Труиту.

— Но почему я? Сделай все сам, если угодно.

— Блудный сын, убивающий отца? Ни за что! Я трус, а ты нет. Ты, миссис Труит, всегда будешь мне нужна. При шелесте твоего подола по лестнице во мне каждый раз вспыхивает желание.

— Прошлое умерло.

— Нет. И никогда не умрет.

— Я не смогла этого сделать.

Антонио притронулся к ее шее, к бьющемуся пульсу.

— Скажи, что любишь меня.

Кэтрин отвесила ему пощечину. Он улыбнулся.

— Вот видишь?

У него имелась привычка к тому, что его обожают, его хотят, и в нем не было сердечных переживаний. Он никогда не боролся за любовь. Страсть давала ему сильное наслаждение, но от бесконечных сцен и отказов ему бывало скучно. Любовь для него была просто спокойным ровным сердцебиением, час за часом. Отсутствие событий наводило на него тоску. Когда в нем просыпалась жажда действий, которые не было возможности осуществить, отчаяние и гнев захватывали его, он напоминал тигра в клетке. Он искал новых ощущений, новых завоеваний, но ничего не находил.

Ральф понял, что сын никогда не наденет обручального кольца, просто семейное счастье не для него. Антонио проводил время, порхая от женщины к женщине, от одного удовольствия к другому. Ральф думал, что так будет всегда, пока сын не подурнеет, пока не иссякнут его желания. И тогда он останется ни с чем. Для Антонио существовала только страсть, любовь была эфемерным понятием. Для Ральфа любовь была марлевой повязкой, наложенной на сердечные раны. Любовь вне времени, ее нельзя увидеть или описать. В течение дня Ральф вспоминал о Кэтрин с нежностью и страхом, но успокаивался, когда видел ее, вернувшись домой.

Антонио был далек от этого. Его мать умерла из-за телесных наслаждений, она разрушила себе жизнь, и Тони был плодом ее истощенной порочности. Ставить секс во главу всего означало смерть в одиночестве, в духовной нищете. Без настоящей потребности нельзя в полной мере ощутить удовлетворение.

Ральф снова обрел так долго подавляемую страсть благодаря женщине, которая обманывала его, притворялась и делала еще более страшные вещи. Но каждое утро он просыпался с ощущением, что видел приятные сны. Он искал одно, а нашел другое. Кэтрин была инструментом его смерти и приглашением к жизни.

Он становился сильнее, богаче и могущественнее. Его бизнес, который прежде был средством убить время и загладить вину перед отцом, умершим без него, теперь увлекал. Он раскинул руки, полные денег, чтобы продавать и разрушать, спасать и строить, и его могущество росло. Он брал то, что предлагала Америка. Был тем, кем мог бы стать Антонио.

— Мне скучно.

— Мне тоже было скучно. А когда кое-чему научился, стало интересно. Это жизнь, Антонио. Это работа. Это то, что делают люди.

— Это не моя жизнь. Мне неинтересно.

— Страна, вся страна, Антонио, строится и растет. Вокруг нас много того, чем можно владеть и управлять. На фермах, в городах есть люди, которые не знают, куда податься. Дай им свет, и они пойдут за тобой.

— За тобой они пойдут в ад.

И все же Ральф настаивал, его терпение было бесконечным, любовь неизбывна. Антонио был для него единственным человеком, которого он хотел спасти из разрухи своего прошлого, по крайней мере, делал для этого все, что мог. Труит верил, что у него получится, он вытерпит оскорбления, заставит сына остаться.

Недавно он желал умереть, но теперь жизнь возвращалась к нему, возвращались сила и страсть. Он уже не чувствовал себя в толпе нелюбимым и одиноким, как тогда, на железнодорожной платформе. Он больше не будет объектом жалости для работавших на него мужчин, для их жен и детей. Никогда не станет для них только слухом.

В доме появилось больше людей. Штат прислуги разросся до шести человек, среди них были прачка, служанка для Антонио и кухонный работник. Кэтрин выписала из Чикаго садовника. Он привез в оранжерею тропические растения, и сейчас там цвели апельсиновые деревья и жасмин. В оранжерее было тепло и влажно, птицы перелетали с ветки на ветку и сладко пели. Под вечер Ральф с удовольствием там грелся. Боль уходила.

С окон сняли тяжелые шторы из дамаста и повесили легкие, пропускавшие больше солнца. Вместо шелкового полога над кроватью прикрепили другой, с китайскими старинными рисунками. Эта экзотическая роскошь перенесла Ральфа и Кэтрин в их собственный Ксанаду.[17]

Из Чикаго приехали портнихи, они привезли с собой журналы с выкройками и отрезы дорогих материалов. Они создавали для Кэтрин платья. Ничего броского. Ральфу сшили отличные полосатые рубашки с белыми манжетами и воротниками, а к ним подобрали золотые запонки.

Труиты имели состояние и, хотя потребности в хвастовстве не испытывали, жили как богатые люди. Ральф не изменял своим привычкам. Он перестал пить бренди, ел столько, сколько нужно, не больше. Пища была замечательной. Компания увеличилась вместе со светом, вошедшим в окна.

Но он не в силах был достучаться до Антонио. Столько лет он надеялся найти сына и вернуть домой, и вот Антонио здесь, но ненавидит дом, ненавидит бизнес, грубит Кэтрин и слугам. Но у Ральфа было время. Долгие годы он не имел ничего, кроме времени, и оно научило его держаться прямо, не гнуться: не пасовать перед трудностями.

Зима отступала. На полях появилась робкая зелень, дни становились длиннее. Лед еще покрывал черную реку, но казалось, что двери тюрьмы приоткрываются. Люди ждали первого теплого дня, ждали, что настанет пора и девушки выйдут в летних платьях. Все смотрели в будущее.

Антонио научился управлять экипажем. Каждый вечер он выезжал в город по грязным дорогам. Там он сблизился с молодой вдовой, миссис Алверсон. Ее муж два года назад покончил жизнь самоубийством. Сексуальное отчаяние вдовы не уступало желаниям Антонио, и об их отношениях судачили в городе. Ральфу было неприятно, что имя сына стало предметом сплетен, его огорчал этот скандал. Он сделал попытку приструнить Антонио.

— Ее мужу было двадцать пять лет. Она родила ребенка после того, как муж умер. Ее сердце — открытая рана.

— Ей нравится мое общество.

— Она живет на пожертвования. Конечно, твое общество ей нравится. Люди болтают.

— Твоя репутация меня не волнует, если ты об этом. Насколько мне известно, у тебя и нет репутации. Я буду делать все, что сочту нужным.

— Может, тебе отправиться в Европу? Там ты встретишь много миссис Алверсон, и более искушенных. Возможно, станешь счастливее. Я был там счастлив. Европейские женщины…

— И что, оставить тебя здесь с миссис Труит? Зачем?

— Антонио… Потому что миссис Алверсон… кстати как ее имя?

— Виолетта.

— Миссис Алверсон заслуживает большего. К тому же у тебя не лежит душа к бизнесу. Я дам тебе денег Достаточно, чтобы посмотреть мир, если ты этого хочешь. Попутешествуешь и успокоишься.

Когда Ральф был в возрасте Антонио, ему пришлось бросить свое беспутное существование, вернуться домой и заняться бизнесом. Сначала дела у него шли плохо, а потом стало получаться, и он работал все лучше и лучше. Бизнес стал его жизнью, а Италия сделалась отдаленным воспоминанием. Антонио не представлял, как можно поселиться в чужой стране, где он никого не знает и не владеет языком. Новое пугало его. Он окончательно обосновался в Висконсине. Он не видел возможности получить желаемое, и его ненависть усиливалась. Старые друзья позавидовали бы ему, но путь сюда был для них закрыт. Сюда наезжали только губернаторы, сенаторы и усталые старые бизнесмены с сигарами и пивными животами. Они лизали ботинки Ральфу Труиту, надеясь на инвестиции, которые сделали бы их еще богаче.

Антонио посещал свою вдову в городе, в ее квартире в большом доме, и ему плевать было на то, что тем самым он разбивает сердце отцу. Неустойчивое равновесие злобы и жадности не могло продержаться долго.

Виолетта Алверсон приехала к Труитам на ужин. Она была ужасно застенчивой. Ее поразило великолепие еды и помещений. Кэтрин показала ей дом. Больше всего Виолетте понравилась оранжерея с тропическими растениями и звонкими птицами. Она не знала, какой вилкой и ложкой пользоваться, но Ральф обращался к ней тихим и добрым голосом, говорил о планах на будущее, о лучшей жизни для нее и для ее очаровательного ребенка. Мальчик получит образование и, возможно, станет бизнесменом.

Кэтрин пригласила ее переночевать, поскольку до города было четыре мили, а дороги грязные и неосвещенные, но Виолетта отказалась и уехала в своей наемной повозке с хлыстом в руке. Они с Антонио не обменялись ни словом. Виолетта покинула Труитов в надежде, что Тони предложит ей замужество.

Но тому наскучила Виолетта Алверсон. У нее ребенок, и она не умеет поддерживать беседу. Она не настолько хороша, чтобы льстить его тщеславию. Он послал ей письмо, в котором сообщил, что не желает больше ее видеть. Даже не захотел сказать об этом лично.

На следующий день Виолетта повесилась на той же балке, на которой покончил с собой ее муж, на чердаке жалкого дома. Ее ребенок спал на одеяле на полу. Перед тем как привязать веревку, она покормила его грудью. Ее платье было расстегнуто, и голая грудь торчала наружу. Крики ребенка встревожили соседей. В местной газете написали, что Виолетта не сумела оправиться от потери мужа. Ральф и Кэтрин похоронили женщину, которую едва знали. Антонио остался дома — играл на фортепьяно.

Глава 23

С юга дул теплый ветер. Ночи все еще были долгими и холодными, но земля уже показалась. Зима была слишком долгой. Пока не стемнело, Ральф возился в сарае с автомобилем — начищал его, вдыхал в него жизнь. Он забрал из города машину Антонио и учил сына водить на длинной подъездной дорожке. Это была первая механическая вещь, которой сумел овладеть Антонио. Автомобиль был чудом — кожаные сидения, медь, хрустальная оптика, вазочки для цветов. Ральф катался с сыном туда-сюда по дороге к дому. Это внесло в их отношения мирную нотку. Им становилось легче друг с другом. Они пытались общаться.

— Я ужасно поступил с тобой, — сокрушался Ральф.

— Наверное, ты сердился.

— Да. Я злился на твою мать. Любил ее всем сердцем. Верь мне. Когда мы с ней расстались, свет для меня померк.

— А я был брошен на произвол судьбы.

— Твоя сестренка умерла. Мать уехала. Я перенес гнев и горе на тебя, маленького мальчика. Никогда не перестану корить себя.

— Мне кажется, ты совсем забыл об этом.

— Я искал тебя десять лет. Искал повсюду.

— Должно быть, много денег потратил.

— Разве это важно? После того, как ты убежал, я понял, какую ужасную вещь совершил. Никакие деньги этого не исправят. Ты страдал за чужие грехи.

Медленный танец отца и сына. Каждую их беседу сопровождала старая песня о сожалении и возмездии. По вечерам во время таких разговоров Антонио напивался. Кэтрин сидела наверху, в спальне.

— Ты женился.

— Я хотел, чтобы ты вернулся. Мне казалось, это поможет. И я был одинок. Одинок, нелюбим и печален. Ты не представляешь, каково это — жить без любви. Сердце засыхает. Утрачивается смысл. Я просто мечтал о том, что есть у других. Жаждал друга, сердечной привязанности. Боялся остаться наедине с собой.

— А ты счастлив с молодой миссис Труит? Что ты знаешь о ней?

— Ее судьба не была легкой. Я рад, что могу быть полезным. И она привезла тебя. Она моя жена. Да, я счастлив.

— Она намного моложе тебя.

— Она станет тебе другом, если ты позволишь.

— У меня есть друзья, но они в другом городе. Ты бил меня до крови. Запирал в комнате. Оставлял одного и не говорил, где мать. Твоя жестокость огромна и нескончаема.

— Мне очень жаль.

— Время подскажет, велико ли твое покаяние. Я в него не верю. Если сегодня ты умрешь, я не приду на твои похороны.

— Ты разбогатеешь.

— Тебя никто не будет оплакивать, разве что прекрасная миссис Труит. Я-то уж точно не буду. Как и все те люди, что живут в страхе перед тобой.

Несмотря на трудности, это было началом хоть какого-то диалога между отцом и сыном. Каждое утро Ральф отправлялся на работу в надежде, что Антонио простит его и полюбит. Он был честным человеком и верил в это.

Для сына он, разумеется, был рыбой на крючке. Антонио с большим удовольствием припускал и снова натягивал, не вынимая крючка из отцовского рта.

Тони хотел бы, чтобы большая часть его детства так и не случилась. Чтобы мать была прекрасной и добродетельной и заботилась о нем. Чтобы она взяла его с собой, когда убежала из дома, оставив сестру-идиотку и страшного отца, который к тому же не был его отцом. А особенно, чтобы мать не умерла в нищете, а была с ним и не допустила бы печалей и несправедливости. Антонио с удовольствием исправил бы детство. Он уже не расстраивался из-за побоев. Они сделали его сильнее, чем его отец, чем его настоящий отец. Он горевал о потере.

Каждый вечер, когда Ральф уходил спать и наслаждался сексом с его бывшей любовницей, Антонио напивался. И он плакал. Плакал по своему детству с его простыми удовольствиями. Он бродил по старой детской, притрагивался к деревянной лошадке, к чучелам животных, к деревянным лодкам и к оловянным солдатикам и лил слезы по своему поражению в битве.

Сидя с бутылкой бренди на полу неизменившейся детской, он грустил не из-за побоев и одиночества. Он плакал по прошлому. Он был не в силах вернуть время. Да, Ральф сделал бы все для лучшего будущего и счастья сына. Но он не мог компенсировать дни и часы, которые были полны злобы, так жалки и болезненны. И никакие деньги не помогли бы, что бы ни говорил Труит.

В безграничном горе Антонио было почти сексуальное наслаждение, удовлетворение, освобождение, которого он не испытал даже в первом сексе. Он и сам не понимал, почему так себя ведет. Да это и неважно. Никто другой не был в его шкуре. Никто другой не мог посоветовать ему, как быть.

«Может, Ральф прав, — размышлял Антонио, — Возможно, я изменюсь».

Рыдания в детской были его первым боязливым и осторожным шагом к любви. Он не ведал, что такое любовь, но стал относиться к Ральфу иначе, слепая ярость сменилась другим чувством. Он был ребенком, и ему нужны были папа и мама.

Утром он просыпался на полу своей старой детской. Голова болела. Он был укрыт пледом, которым его укрывали в детстве. Он дрожал от горя, а иногда и от угрызений совести за свое поведение. Ему хотелось быть другим.

С тех пор как Труит перестал его мучить, с тех пор как Антонио набрался сил для побега из дома, он только и делал, что изводил себя. Если Ральф пытался убить его, то Антонио явно этому способствовал. Любовь Труита толкала Тони к саморазрушению. Смутные воспоминания о днях и ночах, женщинах, оргиях — одного этого мало.

Мысль о том, что у него может быть замечательная жизнь, до сих пор не приходила ему в голову. Он был богат, имел возможность отправиться в Рим, жениться на принцессе, пить холодное шампанское на борту парохода, держащего курс на Южные моря, в компании любящей женщины, мог делать все для собственного удовольствия, мог испытывать удивительные эмоции. Подобные идеи были фантомами, которые от него ускользали.

Любовь покинула его навсегда, была недоступна, словно фрукт на верхней ветке. На место любви явилось сексуальное притяжение трагедии. С понурым видом он поглощал бренди, оплакивал собственную судьбу, горькие часы детства, доброту человека, желавшего стать ему отцом, ушедшую красоту матери. Он бродил по экстравагантным комнатам отцовского дома, зная, что другого дома у него нет. Идти ему было некуда. Да у него и раньше ничего не было.

Больше всего он хотел улечься в маленькой темной, теплой комнате в неизвестном доме, чтобы было непонятно, ночь на земле или день, и без устали заниматься сексом с разными женщинами до самой своей смерти. Он жаждал пьянства плоти. Больше всего на свете он ценил мягкое прикосновение к другому человеческому существу. Он мечтал умереть в последнем из тысячи объятий.

Рядом была Кэтрин. Для Антонио, в отсутствие других увлечений, она была подобна наркотику, яду. И она была той, чьи секреты он знал. Кэтрин постоянно находилась в доме — шила, читала книги, которые заказывала в Чикаго. Она покинула Антонио. Предала, лишила золотой надежды.

Каждую ночь она спала в постели его отца. Тот занимался с ней сексом. Уверял, что любит ее. Таких слов Антонио ни разу не произносил и не подразумевал. Ему недостаточно было желать всех женщин. Он хотел, чтобы Кэтрин была для него олицетворением всех женщин.

Она сознательно его избегала. Запиралась в своей комнате, шила, когда Труит отправлялся на работу. Сидела за столом как посторонняя, разговаривала с Тони так, словно не помнила о бархатных шнурах, которыми он привязывал ее к кровати, об огне, сжигавшем ей кожу. Горе Антонио было бесконечным. Страсть — особенной и острой.

Труит уехал в город. Антонио отыскал Кэтрин и открыл ей сердце, сказал, что возвращение домой сделало его другим, разбередило рану, которая, как он считал, навсегда затянулась. Он боялся Труита. Этот человек, некогда способный на разрушение, держался спокойно, несмотря на мучительные угрызения совести. Антонио опасался, что отныне все может измениться.

Кэтрин посоветовала набраться терпения. Убеждала, что старые раны затянутся и не стоит обсуждать смерть Труита. Антонио поведал ей, что хранит в своей комнате мышьяк, привезенный из Чикаго. Признался, что вечером напился бордо и взял яд, держал его в руках, нюхал и мечтал о смерти. И если бы на ноге была кнопка, нажав на которую, можно навсегда исчезнуть, он нажал бы ее. Кэтрин ужаснулась его мыслям. Напомнила, что он умеет водить машину и может махнуть куда угодно. У него вся жизнь впереди. Она не поняла ничего из его спутанных речей. Она была уже не той женщиной, которая часами болтала с ним ни о чем, о любовных пустяках.

Антонио душило молчание. Каждое утро бритва была для него приглашением. Каждый вечер мышьяк казался ему афродизиаком. Одиночество ужасало его, но он не отправлялся в город, не спускался к приятным девушкам, которые приезжали из Чикаго на обед вместе со своими отцами-банкирами. Они отличались изысканными манерами и смеялись мелодичным несексуальным смехом. В них не было темноты, а свет Антонио не привлекал.

Он писал предсмертные записки, складывал их в ящик и запирал на ключ. Сочинял письма отцу, где в мельчайших деталях рассказывал о прошлом Кэтрин, письма, одна строка которых разрушила бы жизни им обоим. Эти письма он сжигал.

Погрязнув в одиночестве, Антонио потерял собственную душу. Истощил себя недовольством, которое испытывал к своей судьбе. Ему было тяжело держать осанку на людях, невыносимо притворяться Нарциссом. Он повторял про себя одни и те же фразы, сознавая, как тривиально они звучат.

Однажды вечером, напившись, он признался Ральфу:

— Я бы хотел… стать другим и все поменять. Но ничего не получается.

— Мы все надеемся стать кем-то другим. Быть смелее, красивее, умнее. Это то, чего ждут дети. Если повезет, человек из этого вырастает. Если нет, настоящее превращается в муку. Я хотел… чего? Быть элегантным, а не деревенщиной, быть любимым, сторонился неприятностей, хотел, чтобы все было по-моему. И меня никогда не тянуло в бизнес. Я мечтал жениться на графине и обрести счастье. Не получилось. Играй в свою игру, Антонио.

— Мне больно. Каждую минуту я испытываю нестерпимую боль.

— Очень жаль. Если есть что-нибудь…

— Ничего нет.

— Знаю.

Это была дорога без конца, диалог без цели. Если все время проводишь в беседах с человеком, изъясняющимся на чужом языке, как добиться, чтобы тебя поняли? Антонио говорил, отец слушал, но слова не имели значения ни для того, ни для другого. Это был способ времяпрепровождения для угрюмого сына и сочувствующего отца.

«Да ладно, — размышлял Антонио поздним вечером, лежа на полу детской, — Влачи это унылое, печальное, обыкновенное существование. Общайся с девушками из Чикаго. Катайся на автомобиле на зависть горожанам. Постигай законы бизнеса, перестань думать о темной комнате и тысячах женщин». Он словно видел отдаленный берег и понимал, что не сможет до него доплыть.

Кэтрин не выходила у него из головы. Когда Антонио встретил ее, он был совсем еще мальчиков, а она — элегантной куртизанкой, охотившейся за выгодным предложением. Она казалась ему блестящей дамой. У нее были прекрасные манеры, она знала мир. Он же был абсолютно наивен. Она покупала ему рубашки. Учила одеваться, есть в ресторанах, разговаривать с опущенными глазами. Она показала ему возможности его тела. Оплела его в кокон, в котором ему сначала было хорошо. Затем к нему снова вернулись монстры, и он сам превратился в монстра, жестокого, несгибаемого, вероломного. Антонио обратился к Кэтрин, потому что она помнила его в его невинности и надеждах, потому что сама верила в эти вещи. Он снова и снова причинял ей боль, а она позволяла. Ему было тошно и эта боль жгла его, точно расплавленный свинец.

Как-то утром, проснувшись с трезвой головой, он встал и поехал в офис Ральфа. Там наблюдал за тем, как Труит наращивает свой капитал, выслушивает жалобы сотрудников и обращается с ними справедливо и сочувственно. Это напоминало разглядывание картины. Без движения, без звука. Ральфу казалось, что сын проявляет интерес. Труит надеялся, что Антонио решил принять участие в бизнесе — так же как он сам много лет назад. На следующее утро Антонио уже забыл, что был у Труита на работе, не помнил ни единой фразы, ни одной подробности вчерашнего дня.

Его отец, настоящий отец, оставил мать ради богатой молодой вдовы. Этот мужчина по фамилии Моретти был человеком без лица. Он учил людей игре на фортепьяно, он подарил ему жизнь. Труит же был чужим. Много лет Антонио жил ради того, чтобы Труит умер. Антонио терпеть не мог этого Труита, того, кто покупал, продавал и распределял, того, кто был с ним ласков.

Только Кэтрин была настоящей; она изменилась и стала для Антонио незнакомкой. Но под ее одеждой была кожа, и так же как Антонио помнил все удары, нанесенные рукой Труита, помнил каждое его слово, произнесенное в гневе, так же он помнил кожу Кэтрин, помнил, кем она была. Она означала для него целый мир, и он не мог ее отпустить.

Ни сейчас. Ни когда-либо в будущем.

Глава 24

Антонио нашел ее в оранжерее. Был вечер, птицы перелетали с ветки на ветку, цветущие кусты жасмина источали сильный запах, на розах красовались бутоны. Сквозь листья огромных папоротников и пальм, которые Кэтрин купила в Сент-Луисе, просвечивало закатное солнце. Окна запотели от влаги. В китайских горшках росли орхидеи. Кэтрин шила. Складки тонкой темно-синей шерстяной материи накрывали ей колени и ложились на мраморный пол.

Он уселся подле ее ног, как собака, терпеливый, благожелательный, ожидающий похвалы. Ему было стыдно, что он так себя ведет, что почти унижается. Она показала ему картинку, где был изображен наряд, который она шила. Платье было практически готово — простое, элегантное, с пуговицами от подола до шеи, с белым воздушным воротником и манжетами. Верх был плиссированным, складки удерживались на месте стежками, такими мелкими, что их почти не было заметно. Тонкая дорогая шерсть стекала с рук. Кэтрин быстро перебирала ее изящными белыми пальцами. Поблескивающая иголка ныряла и выныривала из ткани, серебряный наперсток пощелкивал.

Она ловко перевернула платье и начала трудиться над подолом. Колено Антонио упиралось через ткань в ее ногу, и он почувствовал возбуждение. Под темно-синей шерстью была ее туфелька, белые носки, а под ними — свежая кожа и все тело, вместе со сладким ароматом и секретными местами, хорошо ему известными.

— Хэтти Рено, — произнесла Кэтрин тихо, — Ты получил от нее письмо. Я узнала почерк.

— Я сообщил им, где нахожусь. Не мог просто исчезнуть. Письмо я сжег.

— Она в порядке?

— Они все в порядке. Они скучают по тебе. Хэтти уверяет, что в театре все люди скучные. И пиво без тебя стало безвкусным и не таким пенистым. Ты поднимала ей настроение. Она по тебе скучает.

— Не говори ей обо мне. Там была другая жизнь.

— В самом деле, миссис Труит?

— Люди преображаются, Антонио. Идут вперед.

— А я — нет. Стою на месте.

— Хэтти Рено была моей лучшей подругой. Сейчас я едва ее помню. Не из-за того, что я такая злая, просто у меня все изменилось.

— Ты притворяешься.

Кэтрин на мгновение отложила иголку.

— Нет. Просто я устала плохо относиться к людям.

— Ко мне ты никогда плохо не относилась.

— Мы ужасно относились друг к другу. Это было другое время, что-то вроде сумасшествия, Антонио. Сейчас все прошло. Пожалуйста, пойми это. Ты должен помириться с отцом.

Она снова взялась за шитье. По темному подолу побежали быстрые стежки.

— Я очень устал. Так устал, что ты и представить не можешь.

— Конечно, это тяжело, — Кэтрин сочувственно на него посмотрела, — Ральф ужасно с тобой поступал. Ты должен его простить. Пока не сделаешь этого, он сам себя не простит.

— Ты пыталась его убить.

— А потом остановилась. Не смогла. Что-то во мне щелкнуло. Сейчас я и мухи не обижу.

— Когда-то ты была на все готова ради меня. Ты обещала мне.

— Я была другим человеком. Обещал тебе другой человек.

— Вот как?

Глаза Кэтрин вспыхнули.

— В чем ты еще нуждаешься? Ральф любит тебя. У тебя его деньги. Его внимание. Воспользуйся этим. Построй свою жизнь.

Тони прикоснулся к подолу ее платья. Ощутил, как по пальцам пробежал огонь. Дотронулся до ее туфли.

— Не надо.

— Для тебя это ничего не значит? Совсем ничего?

— Ничего. Не делай этого.

Антонио встал и зашагал прочь; по мраморному полу стучали его каблуки. Он не знал, куда направляется и что хочет сделать.

Неужели она не врет? Невозможно с такой легкостью отказаться от прошлого. Невозможно отрицать то, чем они были друг для друга, как проводили время, какие строили планы.

Уединившись в своей комнате, он пил бренди. Если не добьется смерти отца, то вернет себе любовницу. Кэтрин не может так легко отказаться от порочных удовольствий. Антонио желал ее. Эта мысль прострелила ему мозг, после чего наступила темнота.

Быстро миновав коридор, он спустился по лестнице, вышел в большой холл под венецианскими светильниками, а оттуда — в оранжерею. Кэтрин по-прежнему была на своем месте, но, видимо, почувствовала, что он приближается, потому что отложила шитье. Она сидела тихо и спокойно, ждала его. Глаза ее расширились, на лице отразились смешанные чувства.

Тони взял ее за руки. Она отпрянула. Он схватил ее за плечи и притянул к себе. Прижал ее тело, впился губами в губы. Кэтрин дрожала.

— Антонио, не делай этого. Умоляю тебя.

— Я должен. Извини. Должен.

Он снова поцеловал ее. Одной рукой он гладил ее лицо, другой крепко придерживал. Подсунув руку под платье, он гладил ее кожу, теплую и гладкую. В нем горел огонь, он знал, что возврата не будет. Кэтрин хочет этого; она должна вспомнить, что хочет. Он повторял себе эту фразу снова и снова.

Потом утратил всякое соображение, потерял способность мыслить и превратился в чистое движение. Его губы и руки вернули ее в дни и ночи, которые они проводили в комнате в Сент-Луисе. Тогда она была кем-то другим, женщиной, жившей ради себя и плотских наслаждений, которая отдавалась почти любому. Она смеялась и презирала обычный мир с его моралью, и Антонио был ее дикой любовью. Они были похожи в своих желаниях, он покрывал ее тело поцелуями и владел ею безраздельно.

Кэтрин была восторгом и мучением его молодости, и вдруг он понял, что сама по себе она мало что значит. Она была лишь средством забвения, с нею он парил над землей, и он хотел вернуть себе это ощущение. Если не сделает этого, то умрет.

Сейчас она была другой. Незнакомой. Казалось, она предстала в чужом обличье. Приманки ее прошлого исчезли, а платье, волосы и чистое лицо новой жизни она надела на себя для его развлечения.

Она сопротивлялась, дралась, и это тоже его заводило. Он мог взять ее против ее воли, как делал раньше, например, когда Кэтрин злилась на него. Когда он бывал слишком груб, или очень пьян, или надолго пропадал, она все же входила к нему в комнату, ложилась рядом и позволяла овладевать собой. Просто ей некуда было деться, она считала, что ее место — под забором, и Антонио был тем самым забором, под которым она жила.

Он порвал на себе рубашку, и Кэтрин стала его царапать, ее ногти глубоко впились в его тело, изранив до крови. Она кричала, звала миссис Ларсен. Антонио заткнул ей ладонью рот, задрал юбку и стал рвать чулки и нижнее белье, пока ее кожа не оказалась у него под пальцами. Затем успокоился. Стал дышать ровнее. На секунду все затихло, только птицы пели. Его рука двинулась к ее промежности. Антонио по-прежнему прикрывал ей рот, чтобы она молчала.

Затем убрал ладонь и поцеловал ее, засунул ей в рот язык, укусил ее губы. Кэтрин по-прежнему не могла издать ни звука. Она извивалась в его объятиях, слышно было лишь шуршание юбки, хлопанье птичьих крыльев да шелест пальмовых листьев, на которые садились птицы. Он целовал ее глаза, лоб. Лизал лицо и мочки ушей. Ему казалось, что он горит.

Ему нужно было, чтобы она захотела его. Он мечтал, чтобы она никогда его не бросила, не покинула в том сумасшедшем плане, который они придумали. И чтобы она никогда больше не спала с его отцом. Кэтрин принадлежала только ему — Антонио. Она была желанием его юности, девушкой с конки, дамой в ресторане, шлюхой в темном переулке.

Он порвал ее платье. Два быстрых движения, и оно раскрылось. Порвал тонкую сорочку и увидел ее грудь, темные прямые соски. Антонио упал на колени и потянул Кэтрин на себя, стал целовать грудь, кусать соски. Он понимал, что насилует, что поступает против ее воли, но и это его возбуждало.

Порвав юбку, он обнажил темный треугольник. Кэтрин все еще стояла, ее руки были на его голове. Его волосы растрепались, промокли от пота и усилий. Он делал это, потому что стремился еще на шаг приблизиться к смерти.

Она плакала, слышно было, как сбивалось ее дыхание. Он поднялся и слизал с ее лица слезы, стянул брюки и вошел в нее вопреки ее желанию. Но ему было все равно. Она более не была для него Кэтрин. Она стала чужой, и ему было безразлично, что он причиняет ей боль и унижение. Она — его последняя женщина. Это — последний раз. Он никогда ее больше не увидит.

Кэтрин дважды ударила его. Вонзила в него свои ножницы. Вынула их из корзинки для рукоделия, висевшей на подлокотнике стула, и воткнула ему в спину, а когда он в шоке отшатнулся, вонзила в плечо. Ее платье было распахнуто, сорочка висела на обнаженном теле; было заметно, что оно начало полнеть. Кэтрин наклонилась вперед и закричала от страха, гнева и отчаяния.

— Зачем? — спрашивала она, — Зачем?

Она повторяла это снова и снова.

Теперь и он закричал. Кровь текла из его плеча и спины, он выл от боли, рыдал по всему, что потеряно, по всему, что навсегда сломалось, по всему, чего не мог вернуть. Он забыл, с какой целью пришел в оранжерею.

— Труит убил мою мать! Я свидетель!

— Он не делал этого, Антонио. Этого никогда не было.

Кэтрин обернула вокруг себя испорченное платье, придерживая его одной рукой, а другой отвела с лица волосы. Глаза ее высохли, губы сжались, голос был тверд, и в нем звучала правда.

— Ральф не помог ей. Она была больна, Антонио. Ты все придумал. Ты из ненависти сочинил историю… Не знаю зачем, но ты убедил себя, что Ральф убил твою мать, хотя этого не было. Она чахла и погибала. Труит взял тебя с собой, чтобы ты встретился с ней, но она даже не помнила твоего имени. Он отвернулся от нее, оставил на произвол судьбы. В этом смысле он убил ее, но не так, как говоришь ты.

— Нет!

— Да. И всю жизнь он жалел, что так сложилось. Он позволил ей умереть, и ты должен позволить ей умереть. Дай ей спокойно умереть, не ищи ее. Ее больше нет, вот и все. Она скончалась задолго до своей смерти.

У Антонио сильно текла кровь. Ему было больно. Он упал на колени, зарылся головой в порванную юбку Кэтрин и рыдал, оплакивая себя. И тогда они услышали, как открывается дверь. Раздались шаги Труита в холле, но было уже поздно. Ее платье разодрано, кровь Антонио капает на мраморный пол. Ральф догадается, что случилось, выяснит, что был обманут. Он не перенесет этого.

Труит возник на пороге. Он сразу все понял.

Антонио повернулся к нему, прикрывая руками раны. Его лицо было маской боли.

— Да! Я изнасиловал ее. Я был с ней тысячу раз. Тебе известно, кто она такая?

Ральф страшно побледнел. Застыл. Он подмечал все мельчайшие детали. Испорченное платье, кровь на теле сына, птицы, пальмы. Чувствовал запах жасмина и цветов на апельсиновых деревьях. Он уже знал, что убьет своего сына.

Шагнув вперед, он схватил Антонио за плечи. Держал в руках, а кровь капала ему на рубашку. Рубашка тотчас промокла.

Затем кулаки Труита сжались и обрушились на голову сына. Тот стоял, пока отец молотил его по лицу и по телу, не сопротивлялся и не защищал себя. Это напоминало давний сон, детские воспоминания. Тогда Антонио думал, что этот момент пройдет, и можно будет отдохнуть. Надо лишь немного потерпеть.

Он побежал. Вывернулся из рук Ральфа, увидел, как Кэтрин кричит, но голоса ее не услышал, и в последний раз взглянул на ее лицо. Она кричала, потому что любила его и в то же время ненавидела. Антонио прочел по ее губам, что она произносит его имя, но не слышал голоса, который обожал. Он выскочил из оранжереи, распугивая птиц. Ральф несся следом, кулаки по-прежнему обрушивались на окровавленную спину.

Антонио завернул в большой холл с венецианскими зеркалами. Поскальзывался, потому что ботинки намокли от собственной крови. Подскочил к камину, схватил кочергу, а когда Ральф приблизился, ударил его кочергой по лицу. У Труита полилась кровь. Он зашатался, упал и ударился головой о каменный пол. Кэтрин примчалась в холл, попыталась остановить Антонио, но тот ринулся в сад.

Кэтрин поспешила к Ральфу, оторвала его голову от пола. Глаза его бешено сверкали. Она поняла, что ей не под силу остановить мужа, все закончится так, как она боялась даже представить. Ральф поднялся на ноги. Кэтрин умоляла его прекратить, пока не поздно, но он не слышал ее или не хотел слышать и поспешил за Антонио в сад. Нагнал его и ударил. Антонио не издал ни звука. Вырвался и снова побежал. Отец опять поймал его. Он бил его так же, как когда-то в детстве. С той лишь разницей, что сейчас Антонио и в самом деле был виновен. Он сознавал свой грех и испытывал ужас.

На лугу Антонио стал бросать в отца тем, что попадало под руку: палки, камни. Он разбил Ральфу голову до крови. Но того было не удержать. Труит действовал кулаками, выколачивая память о жене, которая его использовала, о сбежавшем сыне, о молодости, потраченной на пустую любовь, пока дома умирал отец, о матери, вогнавшей иголку ему в руку. Сейчас он вымещал на Антонио весь свой гнев и разочарование.

Кэтрин застыла на широкой каменной террасе. Боялась вмешиваться. Знала, что как бы там ни было, конец предрешен. К ней присоединилась миссис Ларсен, ее волосы были перепачканы мукой. Кэтрин замечала все подробности: луг, арабского скакуна на короткой траве, который в тревоге вскинул голову, когда мимо него пронеслись двое дерущихся и орущих мужчин.

Они приблизились к пруду. Антонио шагнул на лед и замер, словно бык на корриде, раненый, истекающий кровью. По лицу его текли слезы. Боевой дух испарился. Силы истощились, ненависть выдохлась, сожаление ушло. Он стоял посреди пруда на черном льду в ожидании смерти. Думал о вечности, о своем воссоединении с матерью, о неизбежной боли перед гибелью, о физической боли, прежде чем на него обрушится окончательный благословенный удар и настанет темнота.

Ральф притормозил у края пруда. Он тоже истекал кровью из-за раны на голове. Кисти его рук были вывихнуты, боль отдавала в плечи. Он обнаружил, что и его гнев иссяк, и хотя непростительные вещи остались непростительными, а ужас ужасным, для всего прочего у него не было сил. Он подумал о статьях в газете, о самоубийствах, убийствах и трупах и понял, что жизнь намного прекраснее смерти, что еще можно что-то исправить, даже если придется терпеть. Антонио уедет. Ральф больше не увидит сына, и пусть тот умрет в одиночестве со своей виной, стыдом и памятью, зато сейчас не будет трупа, не будет похорон. Не будет белого неподвижного тела в доме. Ральф оплачет свою потерю, но втайне будет любить Антонио, посылать ему деньги, а когда скончается, за сыном пошлют, и тот у могилы отца вспомнит эти события, как если бы они приключились с кем-то другим.

Тут раздался треск. Черный лед расколола белая извилистая линия. Антонио погрузился в холодную воду, под лед. Он вынырнул наверх, но ударился головой, и его кровь смешалась с темной водой.

Антонио боролся, но не мог найти выхода и, потеряв сознание, ушел в черную воду. Его тело слабо виднелось подо льдом.

Ральф Труит взвыл от страха и попытался подобраться к своему мальчику, но лед под ним стал крушиться. Тогда он побежал к сараю, нашел шест и веревку и помчался назад к воде, пытаясь спасти сына, спасти годы и дни. Он не знал или не признавал, что Антонио уже мертв. Подо льдом появились красные разводы. Они окружали безжизненное тело. Руки Антонио были распахнуты, будто он летел, голова опущена, словно с большой высоты он смотрел на маленькую землю.

Шест и веревка оказались бесполезны, Антонио пролежал подо льдом всю ночь. Ральф был безутешен. Плакал в одиночестве. Молчал. Ничего не ел.

Кэтрин не могла уснуть. Она бродила по залам огромного дома, смотрела на картины, проводила рукой по мебели. Вошла в комнаты Антонио, упаковала в чемоданы его вещи. Сняла с кровати постельное белье, вдохнула запах бывшего любовника. Она рыдала, пока не кончились слезы. Затем спустилась, легла на узкую кровать в детской и задремала.

Наутро они вызвали из города людей и вытащили Антонио из воды. Его рубашка по-прежнему была очень белой. Он был длинным, узким и легким как мальчик. Труп уложили в повозку, черные волосы примерзли к черепу. Тело освещал утренний свет и обдувал теплый ветер.

Ральф бы его простил. Он заключил бы своего сына в объятия, стал бы утешать его, как маленького: «Тсс, тсс, все в порядке, ничего плохого больше не будет». Старая история завершилась. Он прижал бы губы ко рту сына, дышал бы в него, пока теплое дыхание не наполнило бы легкие. Глаза сына открылись бы и с доверием на него посмотрели.

Но все бесполезно. Это просто еще одна история. История Ральфа, Эмилии, Антонио, Кэтрин и покойных родителей, умерших кто рано, кто позже. История людей, ранивших один другого, как это бывает, людей эгоистичных и не мудрых, попавших в ловушку тяжелых воспоминаний.

Еще одна история о том, как холод навсегда пробирается в ваши кости. Прошлое застревает в вашем сердце и не оставляет в покое. Это история о боли и горечи из-за того, что с вами приключилось в детстве, когда вы были маленьким и не могли защититься, но уже на себе испытали, что такое зло. Вам не с кем было поделиться, и вы держали чувства в секрете. Вы понимали свою боль и боль других, но при этом были бессильны исправить ситуацию и делали все по-своему. За это к вам пришла расплата.

Это история о сыне, который замыслил убить отца. История об отце, который, несмотря на доброе сердце, не смог переступить через единственный горький момент в своей биографии. Это история о яде, который заставляет вас плакать во сне и поначалу вызывает восторг. История о людях, которые не считают, что жизнь выше смерти, пока не становится слишком поздно, которые отрекаются от своего доброго сердца и бросают его, как игрушку в пыльной детской. Это история о тех, кто видит много, но помнит мало, а постигает и того меньше. История о разрушающих самих себя, калечащих собственную судьбу и ступающих по жизням окружающих. Таким людям нельзя помочь, невозможно облегчить их страдания любовью, лаской и очарованием. Они забывают ласку и любовь и не знают, что могут спасти от отчаяния даже самую уродливую жизнь.

Это история об отчаянии.

ГЛАВА 25

На похоронах их было только трое — Ральф, Кэтрин и миссис Ларсен. Труит сам вырыл могилу — целый день копал оттаивающую землю. Слез не было. Пришел священник одной из церквей, произнес несколько слов, и Антонио погребли возле старого дома рядом с его сестрой и родителями Ральфа.

Гроб показался Кэтрин огромным. Невозможно было поверить, что в нем заперто красивое тело Антонио, что оно навечно закрыто от света и воздуха. «Мне кажется, все на свету и на воздухе должны быть довольны, — сказал поэт, — Пусть тот, кто еще не в гробу и не в яме, знает, что он имеет достаточно». В присутствии мертвого Кэтрин испытала головокружительное ощущение жизни.

Через два дня она стояла на остатках прежнего сада, на месте своей мечты. От остального мира ее отделяли высокие стены. В уголках сада все еще лежал снег, а поваленные статуи были покрыты инеем. Казалось, что здесь на десять градусов холоднее, чем в остальном мире, хотя заднюю сторону дома с запада освещало яркое солнце. Кэтрин едва могла вспомнить, как все началось.

У нее появилось желание, и она поставила себе цель его осуществить. Она была уверена в своих действиях. Но все смешалось в повседневности, запуталось в образе жизни, в том, как сердце притягивает и отталкивает вещи, которых хочет и которых опасается. Ее собственное сердце увело ее в неожиданном направлении, она стала питать такие надежды, которых прежде себе не позволяла.

На ней было то самое синее шерстяное платье, которое она заканчивала, когда погиб Антонио. Она стояла сейчас, строгая и простая, посреди старого сада в скрытой части удивительного дома. Антонио умер. И для нее умерла целая жизнь.

Она понятия не имела, как теперь все повернется. Труит не общался с ней со дня смерти сына, а она не вмешивалась, уважая его безмерное горе. Они вместе сидели за длинным столом, но разговоров не было, после ужина не читали стихов, не было и секса в темноте. Она выбрала себе маленькую скромную спальню, скрылась там и плакала о том, что потеряла.

Кэтрин боялась. Переживала за будущее. Когда Труит оставит ее — а она думала, что так и случится, — ей некуда будет пойти. Она не хотела такого же исхода, как у Эмилии, — в одиночестве, в отвратительном доме. Не хотела, как Алиса, умереть в снегу в переулке, вспоминая, как хорошо было когда-то, и радуясь тому, что тяжкий груз существования, наконец-то, с нее снимают. Она умрет, покинутая даже ангелами, и будет смеяться, когда смерть холодными пальцами сожмет ей горло. У нее не осталось никого на свете. Весь ее мир сосредоточился здесь, а средства вернуться назад, к теплоте и покою, не было.

Воспоминания о том, как она проводила когда-то время, казались невероятными. Эти дни и ночи являлись к ней, словно страницы календаря, перелистываемые ребенком, — мутные месяцы и годы. Она посещала театр. Писала кокетливые письма, пачкая чернилами, которые пахли лавандой, рукав плиссированного платья, купленного в «Роскоши Парижа». Отворачивалась в постели от мужчин, чтобы не видеть денег, оставленных на тумбочке. Как странно все это! Тем не менее она не могла отрицать своих плохих воспоминаний и очередного разочарования. Мысли уносили ее далеко от того места, где она стояла.

С Труитом все было ясно. Антонио совершил свой последний акт жестокости. Кэтрин не могла постигнуть глубины того горя, что вынудило Антонио сделать это. Она понимала, что поступила дурно, но не представляла себе последствий. Не будет же Ральф и дальше молчать. Правда слишком очевидна, ее невозможно игнорировать. Он и раньше сталкивался с подобным. Возможно, простая усталость удержала его от того, чтобы ударить ее, когда он отошел от замерзшего пруда, от Антонио и от вставшего на дыбы арабского скакуна.

Ей хотелось что-то сказать мужу. Не о жизни, которая росла в ней все ощутимее день ото дня, но о доброте его сердца, о годах, которые он провел в терпеливом и смиренном ожидании, надеясь отыскать сына. Он желал хоть немного счастья и жестоко обманулся. У Кэтрин не было слов для извинений. Она знала больше, чем он, и пользовалась этим знанием, пыталась снова разрушить его жизнь.

После ланча она не видела мужа и не представляла, где он. Наверное, вернулся в свой кабинет или в голубую спальню, что-то делал, о чем-то размышлял. Его молчание душило Кэтрин, его отстраненность была для нее непереносимой. Она умерла бы ради него, если бы ему стало от этого легче. Но, наверное, это только добавило бы ему страданий после всех последних событий.

Пока она не встретила Труита, ей было не за что держаться, негде пустить корни. И она принесла ему горе, полагая, что все это пустяки. Последствий она не просчитывала. Согласилась убить его, не понимая, что он умрет. Согласилась на брак, не осознавая, что замужество принесет ей простые удовольствия: радость находиться в компании другого человека, заботиться и думать о ком-то. Ей казалось, что она никогда больше не увидит Ральфа, и ее это очень печалило.

Кэтрин часто подмечала, что людям комфортно в обстановке неизменности и привычки, хотя и нелегко. Зимы были долгими, случались трагедии и внезапное безумие. Сумасшествие времени не оставляло людей даже в деревне. На протяжении всей ее жизни люди приходили и уходили, некоторые из них были ей интересны, большинство — нет, однако расставание с каждым из них было ей безразлично. Появился Труит, и разлука с ним означала для Кэтрин Лэнд конец спокойствию.

Она не знала, куда себя применить. Она не мерзла: в доме было тепло, в помещениях начали загораться огни по мере того, как миссис Ларсен медленно перемещалась из комнаты в комнату. Служанка помнила Антонио младенцем. Она проводила его в последний путь, посмотрела, как его положили в землю рядом с сестрой, и вернулась домой, как если бы ничего особенного не произошло. Жизнь для нее продолжалась: она готовила обеды, включала свет, переходила от одного дня к другому. Привычка спасала ее от горя, от ужаса, от внезапного помешательства ее мужа, от боли, которую она должна была бы испытывать, глядя на молодого человека, которого очарование покинуло прежде, чем его тело предали земле.

Пробило четыре часа, и все вокруг Кэтрин застыло. Ветер утих; животные в поле и даже серый арабский жеребец неподвижно наблюдали, как угасает свет и наступает вечер. Закатное солнце позолотило большой фасад дома с его величественными окнами и классическими статуями на крыше. Это был час, в который она впервые сюда приехала. В своем жалком платье. С тривиальными и потерянными в тот вечер украшениями. Труит стоял на платформе в черном пальто с меховым воротником. Падал снег. Выскочивший на дорогу олень, испуганные лошади. Сейчас все ждали окончания зимы и начала весны.

Она поводила ногой и глянула вниз: трава сделалась зеленой. Куда бы она ни обращала свой взор, пространство зеленело и блестело в золотом свете. Зеленое чудо мира появлялось там, куда ступала ее нога. Воздух наполнился ароматами розмарина и шалфея, растения между пальмами и тисом сплелись в узы любви. Лиловые цветы на длинных побегах лаванды замерли, словно прислушиваясь. Все стихло.

Клумбы вдоль старой кирпичной стены были еще бурыми и спутанными, но стоило ей к ним приблизиться, как земля у подола зазеленела, старые кусты роз поднялись и расправились. Землю на клумбах вспарывали крошечные головки подснежников и крокусов, белые, желтые и пурпурные. Она заметила чемерицу, а потом и нарциссы — поэтичный Актеон и бледно-желтый король Альфред. На память ей приходили названия растений — результат долгого чтения в библиотеке, где она отдыхала от напряженных встреч с Тони.

Антонио был слишком сладким десертом, но она бежала к нему с того момента, как встретила его почти мальчиком. В нем была смесь красоты и наглости, нежности и очарования, стоившая ему так дорого и теперь навеки упокоенная, похороненная под черной землей. Кэтрин плакала, представляя, как ему сейчас холодно. Антонио не был виноват. Да и вообще, мало что в мире происходит по чьей-то вине.

Цвела сирень, лиловая и белая, воздух источал ее запах, тихо покачивались тяжелые гроздья. Поражали воображение скульптурные головки ирисов — голубые, желтые, коричневые и индиго.

Из-под земли выстрелили тюльпаны — азиатские цветы многочисленных расцветок и форм. Лепестки одних были пятнистыми, других — остроконечными, алыми с синей сердцевиной, были здесь и желтые, и белые, и розовые, и зеленые. Некоторые разновидности встречались лишь однажды.

Появились наперстянки, тотчас свесили со стеблей колокольчики. Распустились кусты пионов, роса блестела на махровых соцветиях, розовых и белых, величиной с блюдце.

Кэтрин повела рукой над хостами, гвоздиками и лобулярией, над восхитительными китайскими лилиями чудесных оттенков. Воздух пьянил умопомрачительным ароматом.

Блестящие листья на кустах роз увенчались бутонами и цветами. Старинные розы со старинными именами: «Мадам Харди», роскошные белые махровые цветы, серебристо-розовая «Ноблес», «Олд вельвет» цвета крови — крови Антонио, бархатная «Клифтон», белая, как его рубашка, — смесь чистоты и насилия. Перед Кэтрин распустилась прекрасная роза «Фантен- Латур», старинные французские розы «Пеллисон», «Анри Мартин», «Леда» с алыми отметинами на краях белых лепестков.

Ни звука, тишина и безмолвие.

Вьющиеся розы опутали выпрямившиеся шпалеры и сплелись с лиловыми и белыми клематисами.

Статуи встали на место — классические изваяния с греховными изгибами, покрытые мхом и патиной лет. В четырех углах сада притаились гротесковые фигуры животных, охранявших вход и выход.

До сих пор Кэтрин не видела ничего столь прекрасного. Тайный сад заставил ее разрыдаться от красоты всего живого. Она умрет, а ему еще долго цвести. То и дело одна из роз обрушивала водопад лепестков; они красиво кружились в золотом свете, а потом падали на землю под растения, обвившие стену. Землю покрыл цветочный ковер, наполнявший воздух сладким перечным запахом, и даже ее платье успело им пропитаться.

Сад был великолепен. Он появился сам собой и рос там, куда она ступала, куда обращала взор. Она наполнит цветами все вазы в доме, чтобы украсить будни. Труит спросит у нее названия растений, и она расскажет их историю. Сообщит, что тюльпаны привезли из Малой Азии. Опишет вечера у султана и черепах с зажженными свечками. Составит букеты, возьмет их в город и подарит невестам, принесет на их свадьбы стефанотисы, белые розы и лилии, еще влажные от росы.

Золотистый свет стал бледно-желтым, а затем серо-голубым; цветы засияли еще ярче. Казалось, каждый лепесток светится изнутри. Ее маленький сад был полон ароматов и радости, с которой не мог сравниться никакой Сент-Луис. Каждое растение было шедевром доброты.

Почти стемнело; некоторые цветы исчезли в сумерках, белые и алые розы, казалось, усилили запах. Над кирпичной стеной поднялась первая звезда. Она стала ярче, к ней присоединились другие, более бледные звезды; настал вечер.

— Кэтрин, — раздалось в воздухе.

Труит стоял на ступенях. На нем был черный костюм, в котором он ходил на похороны, и черная траурная лента на рукаве.

Услышав свое имя, Кэтрин повернулась к освещенному дому; подол ее платья прошелестел по земле. Сад исчез, остались клумбы со старыми увядшими стеблями, обнаженные ветки, шипы на голых, кустах роз, спутанные высохшие лозы. Сад ждал, он ждал уже двадцать лет.

Теперь она была лишь простой честной женщиной в разрушенном саду. В саду, жаждавшем весны.

— Кэтрин.

Она направилась к мужу. Впервые она боялась его, боялась гнева, боли и разочарования, боялась собственного стыда. Жизнь потрачена зря. Фантазии развеялись. Антонио умер.

Такое случалось.

— Я знал, — произнес Ральф.

Эти слова отчетливо прозвучали в темноте. Она видела лишь его силуэт, лица было не разглядеть.

— Я всегда знал.

— Что знал?

— То, о чем говорил Антонио. Твою историю. Кем ты была. Ты обманывала меня. Я выяснил, кто ты. Мэллой и Фиск прислали письмо, которое я сжег. Это личное и ничего не значит. Но я узнал о тебе все, прежде чем ты вернулась из Сент-Луиса.

Сад ждал. Как мог Ральф простить такое? Как он мог все это терпеть? Многое зависело сейчас от Кэтрин, от ее слов, и она тянула — так долго, как могла. Ей все еще чудился сладкий запах бурбонской розы.

— У меня будет ребенок.

Ральф долго молчал, пока она не задрожала от внезапного озноба и поправилась:

— У нас будет ребенок.

В темноте Кэтрин почувствовала, как замерло его усталое лицо. Он протянул к ней руку. Позади него в окнах стали зажигаться огни, один за другим.

— Ну хорошо, — ответил он. — Замечательно. Тебе лучше пойти в дом.

В последний раз она взглянула на сад. Внезапно похолодало, но это был холод весеннего вечера, не таящий угрозы. Совсем стемнело. «Еще есть время, — подумала Кэтрин, — Не все умерло. Жизнь продолжается». Она взяла протянутую руку Ральфа и направилась к золотистому дому.

Такое случается.