Вертоград Златословный

Путешествие апостола Андрея на Русь

От Черного моря кремнистой земли

Направил он путь свой на север

Туда где кончалось пространство

И воды стремящихся на Полночь рек

Свергалися в бездну.

Он шел по дорогам: воистину красны стопы

Всех несущих весть новую миру.

Однажды — то было в десятый

(Иль сотый?) день этой дороги —

И серые тучи тянулись так низко

Над ровной землею — что часто ее задевали —

Он слышал шуршанье…

И часто земля покрывалась… — оно

Оно лишь на цвет было белым

В нем не было вкуса. И он

Вопросил: это Господи манна?

И люди сказали ему — это снег.

Еще на десятые новые (сотые?) сутки

Он вышел на гору покрытую белым

Увидел селение — дым поднимался

Над крышами. Лаяли где-то собаки.

Что это за место, — спросил он.

Ответили — Киев…

В недвижные воды реки

(«Это Днепр») спускалась безвкусная

Чистая манна ложилась не тая.

По скудно отмеченной зимней дороге

(лишь запах горчащий

от конского назьма) он шел.

И в гортани оттаивал голос.

О Боге распятом на дальнем Востоке

О духах крылатых в обличье людском

О крови и плоти о теплом вине.

И люди его привечали

В котомку кладя ему хлеба.

И он поднимался все дальше на север.

И снова увидел широкую реку

Жилища из дерева. Место —

Новгород — поведали гостю.

В их скудных пределах

Увидел он странное страшное дело

Как в жарко «по-черному» топленных

Домах сплетенными прутьями

Били друг друга

Они до беспамятства

После ж холодной водой

Обливали тела без движенья

И признаков жизни и снег опускался

В раскрытые вежды ложился

Не таял рассыпчатый саван.

В краю где душа расстается с дыханием

С телом как облачко пара —

И дальше не видя дороги

Спросил он: кто там обитает

У самых пределов. Они говорили:

У черного моря в нем стонущий змей

Обитают извечно заклепаны в скалах

Немые языки и тянут сквозь бреши

Голодные руки и просят о хлебе

Их род нам неведом. И он снарядился

И тронулся. Полночь и воздух шершавый

Его окружили. Он шел трое суток

(быть может и мене — иль больше) —

В том месте идет человек а не время —

Но видел лишь блики на небе да где-то

За гранью вещей и событий

Рождавшийся скрежет

И скрип и стенанье

Наверное это и фал отблеск рая

И где-то в бездонных провалах земли

Ворочался грех. Невесомую руку

Он поднял с трудом. Побелевшею горстию

Сделал знаменье потом повернулся по прежнему следу

Направил шаги…

Он думал об этом народе которого слово

Темно ему было о добром приюте и вечном морозе.

Апостол шел к югу и сжавшись от ветра

Он чувствовал странное чувство как будто

Он как-то раздвинулся… распространился…

Вместил бесконечность…

Моление заточника Даниила

Помилуй мя, единым платом укрыта…

Помилуй меня, княже господине,

Воспомяни во царствии твоем,

И, утешаясь пирогом обильно,

Лишь кинь мне корку черствую.

Слезами ее не трудно будет размочить.

Воззри на мя, как смотришь на щенка

И от щедрот твоих отщиплешь крохи.

Помилуй меня, господине княже!

Кому Лач-озеро, мне черный плач и мука,

И вязкая и темная смола

И горе-страх мне залепляет глотку,

И я стонать могу лишь, как младенец

Одним лишь звуком плачет: а — а — а.

Помилуй меня, господине княже!

Как скорпии и гады выпивают

Глаза мои и рядом нету солнца,

Оконца иль лучины, и забыл

Свое я имя. Царю-господине,

Вели, чтобы они не ковыряли

Щепою под ногтями у меня.

И реже чтоб мочилися мне в харю,

И сапогами мяли бы не левый,

А правый бок, занеже слева

Имеет тварь земная свое сердце.

Помилуй, святый царю-господине,

Не повели изъять язык мой, ибо

Иначе легко будет подавиться

Мне пайкою. И каждый червь бескожий

Находит себе ямицу в землице.

Прости ты нас, рабов твоих неумных.

За что — ты знаешь сам. За то,

Что дышим покуда — слабые,

Что недостойны жизни.

Помилуй нас и пощади нас, Боже.

Виновны мы иль нет — Твои мы чада.

Не знали правды. Черная смола. Густая кровь,

Застылая от страха, проступит в наших

Всхлипах, в тонких снах между поверками

Рождения и смерти. Прости не помнящим

Ни имени, ни рода…

Помилуй нас, мы не нашли души

Своей. Так пощади нам тело, что теплится,

Как слабый язычок, когда в темнице

Едим пропахлый кислой псиной воздух,

То очень трудно… Дай нам, о Господь,

Большой живот, чтобы вместить все корки

Всех трапез.

Да череп крепкий, словно кедр Ливана,

Чтоб выдержал удары кистенем.

Дай ребра, чтобы тело не упало

С крюка большого. Пощади нас, Боже,

Здесь трудно в пальцах удержать свечу,

Которой нет, и дай нам после,

Когда-нибудь кому-нибудь зачем-то

Не счастье, не отмщенье, но покой

И волю, и чтоб мы их удержали

В изломанных ладонях ощутили б

Рваною плотию их вес и запах —

Дай осязания и обонянья,

И зрения и вкуса — только чтобы

Их распознать взаправду — что они —

До самой подноготной.

Помилуй, — дай. Помилуй, — дай. Помилуй, — дай.

Ярославна

Ночь пахнет мглой. Запала свет заря.

И по дорогам мычет смагу Жля.

Шаг за порог, шаг за стену — и смерч

Закрутит женщину… За тыном вьется смерть.

На черную на тисову кровать

Она ложится… В чуждом поле рать

Уснула навсегда. Их сон глубок.

И не разбудит милого ни вздох,

Ни вкупе мертвая вода с живой.

Вкушает он не поцелуй — покой.

Он умер, щекот славий оборвав.

Лишь полозы ползут средь острых трав.

Зегзицею незнаемой… она…

Она одна… теперь всегда одна…

Прости, люблю тебя… последний стон.

Крадется тень… Не обойти заслон,

Не переплыть Донца… Лишь синь-вино

Да скатный жемчуг… Свет в ночи. Окно.

Лгут летопись и повесть… Лишь ковыль…

Кисаня дебрь… Шаг в темноту… Нет сил.

Любовь? Но как позволила она

Ему уйти. В колчане нету дна.

Рассыпаны все стрелы… нет и слез.

Из той страны придет он наг и бос.

Он оборотень… черный ворон… — волк.

Нет, Боже сохрани, засох, измолк

В гортани голос… и не разомкнуть

Ей обруч горя, что сжимает грудь.

Тугая, жирная, как сажа, тьма-печаль

Сжимает сердце, словно ржа ест сталь.

Испуганные губы… взмах руки.

Он подал весть с того конца реки.

Шаг… туфель в черноземе острый след.

Скажи, ты любишь… Кликнет див в ответ. —

Квартира… терем… княжеский чертог.

Троян иль Хоре?., но след твоих лишь ног

Останется… пускай ты не смогла…

Тот скорбный путь в Ничто, которым шла.

Тот путь в Ничто, который застит мгла.

Звенигород

Осенний день. Прозрачный хрупкий воздух

Под куполом лазоревым. Костров

Горчащий дым. Смертельной желтизной еще

Луга не тронуты, но ждут оцепенело

Удара льдистого серпа Зимы.

Звон тишины, воды на перекатах.

Извивы зачарованных и странных

Дерев пред монастырскою оградой.

Березовою кистью Осень

Расписывает золотым и красным

Окрестные холмы. Шершавый камень

Вдыхает уходящее тепло, нам гладя руки.

Успенье-Городок, храм Рождества — два белых

Венца невесты, обрученной князю, страдавшему

За правду и гордыню — Георгию, не знавшему

Победы. Невесты, испытавшей злую ласку

Кривой татарской сабли. Но сторожко

Хранимой попеченьем и молитвой святого Саввы.

Час настает, и светозарный ангел

Закатывает солнце золотое

За край земли. И набегает ветер.

И город, и остылые поля

Охватывает тьма.

С последними лучами

Мы переходим реку. Оглянувшись, видишь

Лишь рану рваную, сочащуюся кровью

На черно-синем небе.

И слышишь звон реки на перекатах,

Спеленутой прибрежными кустами.

Ослепление Василька Теребовльского

Триптих

I

Бесслезный караван уходит в ночь

Под скрип древесный из отверстых ран.

Ночь льнет к зрачку и умирает свет.

Во впадинах глазных зияет крик.

Где мы, о князь, о молодец-слепец?

Во Здвижень-городе, в юдоли липкой тьмы.

Шуршит вода в колодезе сухом,

И каплет снег с небесного серпа.

Глухой коростой на сорочке кровь.

Звенит ковыль в незнаемой степи

И бьется зимний колос на ветру.

_________________________________

Влечет нас пустота и гонит смерть.

От Господа. От дома. От тебя.

II

Яблоко гложет змий.

Яблока ищет нож.

Ворог питает месть.

Брат воздвигает ложь.

Вновь вершит грех свой Каин.

III

Сядь, горемычный князь,

Ощупай пустые глазницы.

Кровь превратилась в грязь.

Слезы стали водицей.

Сядь, человечий сын,

Горький подобник Бога.

Боль уходит за тын

По Теребовльской дороге.

Ищет лоза ножа,

Ждет вертоградаря сад мой.

Руки немые дрожат,

И рот мой незряч от жажды.

Точит свой нож Берендей.

Жадно визжит железо.

Брат-супостат-злодей

Грех в своем сердце режет.

Во сне или наяву

Вновь повторяет Каин:

«Не сторож я своему

Брату. Бог мне не хозяин».

Господи, слышишь песнь

Ножа, что дрожит от страсти.

Что это — вражья сеть

Или слепое счастье?

Я одинок, как глаз,

Исторгнутый из косицы.

Пусть совершится сейчас,

Что Бог предрешил свершиться.

Представь этот город, где ветер рвет воздух,

Где дышит река в белом ломком покрове,

Где храмы, как свечи, стоящие в вате,

В подтаявшей соли февральского снега.

Представь этот город — лишь лай за забором

Напомнит о том, что еще он не умер,

Что теплится жизнь в ветхих хрупких домишках.

Представь этот город под небом посконным,

Чья серая ткань вся пронизана солнцем,

И блики играют в ручье и в оконцах,

В хрусталиках льда и зрачке твоем карем.

Представь этот город — и дрожь поцелуя,

И наши объятья, и ветер, и ветер…

Представь этот город, представь этот город…

Дождь

Так плачет деревня, увязнув в воде по колена —

И серая плоть разбухает от мокрого ветра,

И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные.

Как стонут и стынут дома под ударами плети,

Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренных

Деревьев ломаются голые руки и просят о солнце.

Погребение Владимира Мономаха

Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидеть

Себя у начала дороги, где небо встречалось с землею.

И слышал он плач, колыбельную матери, возглас

Священника, теплую влагу купели. Но сам был безгласен

И сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел,

Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали:

Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше.

Он вспомнил все семьдесят славных походов —

На юг и на запад, к востоку, на темную полночь.

И он удивился, как много убил их. И он удивился,

Что мертвые не отставали,

Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели.

Еще удивился, что все они были похожи:

Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русских

И прочих, кого он не знал никогда и не помнил.

Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц.

Они же смотрели сквозь бренную плоть,

сквозь прозрачную душу…

Куда — ни они и ни он то не знали.

… А небо топорщилось, мялось, хрустело

И кутало всех в грубый саван из нищего снега.

Лети, голубь сирый, покинув ковчег

двух сведенных ладоней

Последнюю землю, скиталец пернатый, отныне бездомный!

Сквозь сито дождя, острый свет и бесформенный воздух,

Спеленутый снегом. Лишь ангелов льдистые гнезда

Висят в пустоте, что невеждами прозвана твердью,

И их голубые лампады качает космический ветер.

Лети, под тобою моря, но нет якоря веры и ветки,

Лишь перистый пепел тумана. На небе нет метки,

И не было карты у Ноя. И не было более места —

Ни мокрого и ни сухого, ни жердочки и ни насеста.

Теперь ты один навсегда. Мир исчезнул и кануло время.

О том, что ты жив, говорит лишь сердечка

прерывистый трепет.

Быть может, бескрылые птицы, в воде уцелели лишь рыбы.

Но эти немые созданья ответить тебе не смогли бы.

Лети, мой воздушный кораблик, мой зяблик,

комочек бесцветный!

Последний мой стон и мой вздох, голос блеклый и бедный…

Ни пуха тебе ни пера, ни крупы и ни теплого хлеба.

Ты был — и ты есть — тебя нет — ты не будешь и не был.

Протопоп Аввакум

Заскуют кузнечики молоточками,

И земля разверзнется матушка.

И придет на суд Аввакумушка,

Чтоб судить царя со злым Никоном.

Запалится огнь бурнопламенный,

Закричит тут царь со злым Никоном.

Будет царь тогда в муке корчиться,

Лопнет брюхо тут патриархово,

И закаплет жир на сыру-землю:

лыбнется тут Аввакумушка,

Кротко и безгневно осклабится.

Молитва Сергия Радонежского

В глухом лесу, затерянном от солнца,

Молился он и, слезно призывая,

Спасителя и Мать Его, молил Их.

Стояла кровь в следе копыта конском,

Тянуло гарью с пепелищ залесских,

И над землей стоял уже умолкший

Крик обесчещенных, израненных, избитых.

И мысленным проникновенным взором

Он видел праведных дворы над черным

И под лазоревым небесным сводом.

Они так далеко были отсюда,

Что если б встать всем лучникам татарским

На расстоянии стрелы полета

Один перед другим, из них последний

Не ближе б был к селеньям тем, чем первый.

Там пахнет фимиамом хлеб несжатый.

И мед на дне колодца. Посредине есть ток,

На коем веет Спас людские души,

Уносит ветер их грехи, как сор.

Несчетно чистых зерен там. Иные —

Что чище чистых — в птиц превращены

И на смоковницах сидят тенистых.

И льется пенье их над тем селеньем.

И мысленным проникновенным взором

Он глянул вниз — и там все было чёрно,

Черней крыла вороньего ночного.

И слабо доносился крик оттуда.

Он видел кровь в следе копыта конском,

И горький пепел из селений грешных

Порою долетал сюда и падал,

Кружась, на домы праведных спасенных…

Анна Кашинская

У кромки воды она снова стоит онемело.

А вверх по реке поднимается гроб. Так, как прежде…

Вновь мгла изливается в сердце, и боль ломит тело,

И точит сухая слеза изможденные вежды.

Есть стороны света и времени года четыре,

И на четырех мир замешан стихиях скудельный.

Четырежды мертвых опустят в могильные дыры:

Два сына и муж. Внук его. И над Тверью над пленной

Над Волгой замерзшею билась отсталая чайка, —

Найти не могла ни живой, ни умершей водицы.

И сдавленный воздух татарская била нагайка.

И солнечный луч от беды под землей схоронился.

Покроет их каменный свод с четырьмя парусами,

И ангел изронит перо, и орел заклекочет,

И лев со быком к их тепло припадут изголовью.

Вода пахнет горем. И выплакан досиня воздух.

Затоптан огонь, и земля корчит рот свой от раны.

Забвенье, затьмачье, засмертие зачеловечье.

Загонишь за Адежь — уронишь — потом не воротишь.

Ни мыслию быстрой, ни косноязычною речью…

тоять, как свеча, изгорая душою и плотью.

О том, что познала, не скажет испуганный Кашин,

Ни инок Фома, ни московский писец и ни басма.

А с неба — не белая манна, а черная сажа:

Пришла Калита. — Отворяй ворота. Будут казни.

И было в судьбе ее только четыре потери.

И только тщета — словно солью поили морского.

А в детстве хранитель ее сплел венок ей из терний.

Чтоб стала спустя много лет после смерти святою.

Афанасий Никитин

Написах я грешное мое хожение

за три моря: первое море — Хвалисское,

второе — Индейское,

третье — Черное…

…Чужие на небе звезды, и вода в кувшине, и лепешки,

пропахшие дымом печным.

И не вем, нынче пост или праздник.

Ведь вышедший в тверь не войдет никогда в ту же реку.

И зная, где он, странник слышит не звон колокольный,

а пенье стрелы по-татарски, индейски, персидски.

Пройдя через волглую мглу и железны ворота,

забудь свое имя и веру, оставь свою жизнь,

не хвались, что вернешься обратно.

Недобры раджи на Руси, и бояре индейстии люты.

Алла-иль алла, олоур, Боже правый, великий, единый,

пророки его Илия, Моисей и Мухаммед.

Коснеет в гортани язык, и перо разрывает бумагу.

Аз есмь небогат, аз есмь гол человек,

будто сокол, и персть возвращается к персти,

ко Богу, его же забыл. Иль-алла, олоур, аналаур.

За Черное море мой путь в город смол и молений.

Индейская птица Гугук прилетает на русские избы,

садится на кровлю, огонь изрыгает из клюва,

и смерть посещает тот дом…

Повесть о бражнике

Когда умер бражник, встал с постели

И пошел дорогою Эдемской.

Перед ним стоят врата до неба

Из синклита — вечного металла.

Заперты Эдемские ворота

Балкой стопудовой неподъемной.

Стережет врата небесна стража,

Ангелы с мечами огневыми.

И возговорил-восплакал бражник:

«Пропусти меня, апостол Павле!»

Стал толкаться в створы, причитая:

«Пропусти меня, убога-сира».

Не отверзлись райские ворота,

Только голос раздался громовый:

«Жил ты грешно, пил ты беспробудно,

Посему ты недостоин Рая!»

Прочь побрел от Рая горький бражник,

На ногах нетвердых, нетверезых.

Вот дошел он до пределов адских.

Перед ним стоят врата до неба

Из синклита — вечного металла.

Затворёны адские ворота

Хитрыми немецкими замками.

Стережет врата бесовска стража:

Черти с огневидными мечами.

И возговорил-восплакал бражник:

«Пропусти меня, о Люцифере!»

Стал толкаться в створы, причитая:

«Пропусти меня, убога-сира».

Не отверзлись адские ворота,

Только голос раздался громовый:

«Жил ты свято, поднимая чашу,

Всяк раз Господу творил молитву».

Прочь от адских врат поплелся бражник

На ногах нетвердых-нетверезых.

Вот домой приходит мертвый бражник:

Заросло крыльцо травой-полынью,

Паутина заткала оконца,

На постели — его смрадно тело,

А в углу — расколотая чаша.

Стих о Фоме и Ереме

Ерема был крив, а Фома с бельмом.

Ерема Фому взял и выгнал в дом.

Фома воротился, сказал «сейчас»

И выбил Ереме свой собственный глаз.

Ерема был слеп, а Фома незряч.

Ерема Фомой начинил калач.

Он съел свое мясо, добавки прося.

Но тот ответил, что больше нельзя.

Ерема бесплотен, Фома бестелес.

Отправились вместе на поле чудес.

Ерема Фому запахал бороной.

Фома же Ерему разрезал сохой.

Наутро на месте том вырос овес.

Они хохотали без смеха и слез.

Отправился вместе Ерема на пруд.

Фома же отнюдь взял осиновый прут.

Уселись и стали ловить сонных мух [пескарей].

Ерема Фоме навалял оплеух […лей].

Фома разложил их по весу и вкусу.

Ерему обул и отправил к Исусу.

Дорога далека, неблизкий путь был.

Со скуки Ерема Фому удавил.

Фома удивился, спасибо сказал,

И тело Еремы из петельки снял.

Летела по небу блоха на собаке

И громко брехала правдивые враки.

На болони беша дебрь Кисаню,

И не сошлю к синему я морю.

Игорь вой ведет к Тмутороканю,

Гориславич убудил лжей горе.

Или так споем, Боян речистый:

Славы звон поля туманом застит.

Игорь спит. Стазби летят со свистом.

На Немиге целый день ненастье.

На Немиге фает черный ворон.

Не Немиге бьют цепами души.

На Немиге морок землю орет.

На Немиге… Что ж ты спишь, послушай!..

Игорь княже, Хоре с тобой, не слушай!

Ярославнин плач тебе не снится.

Скоро свист зверин поднимет Пушкин.

Тот, который мусин, — юркнет мысью.

Время нынче бусово, Святславич!

Может быть, и не было похода.

Ехал в гости к кончаку товарищ,

А попал ко гзакову народу.

Съели солнце злые волкодлаки.

Улетел всеслав на синей туче.

Сочинил Боян про деда враки.

Сочиним и мы еще покруче.

Бьется Див на древе, как в припадке,

Мономах заткнул от страха уши.

Игорь мертвый спит себе в палатке,

За рекой овлур портянки сушит.

Гоголь-гоголь, кто тебя придумал,

Редкой утке переплыть каялу!

На дворе реве та стоне стугна.

Игорь спит в хиновском одеяле.

На болони беша дебрь молчала.

И несоша шлюх к синему морю.

На забрале треплется мочало.

Буря жирной мглою небо кроет.

Скоморошина

Шерешир-да-шерешир, да-шерешир-резана.

Полюбила Кончаковна да и вышла замуж.

Песня молодца

Говорили мне отец со матерью:

Не веди жизнь злую-беспутную,

Не водись с людьми нехорошими,

Не ищи ты счастья беспечного, —

Не то Горе с тобою спознается.

Как вели меня друг-приятели

На почестей пир да на свадебку.

С молодою женой повенчали нас:

Вместо свеч горели змеи лютые,

В синем пламени извивалися,

А священник был в ризах смертныих,

Да с одной ногой, друга птичая,

И дьячок читал не по-нашенски,

Бусурманской речью с книг неправильных.

Целовал я тогда молоду жену:

Поцелуи ее — что трава полынь,

Прожгли губы мне, сердце выпили.

Говорит мне она воздыхаючи:

— А я Горе, твое, Горе лютое.

Не избыть тебе меня до смерти.

Усмехнулся на эту речь бабскую,

Начал рвать с себя золото кольцо:

Ан не ревется оно, не шелбхнется.

Брал тогда я топор с острым лезвием,

Отмахнул себе палец венчанный,

Тем кольцом золотым изувеченный.

Только бил-калечил себя по-напрасному:

Палец тот отрос к утру да по-прежнему:

А на нем блестит кольцо брачное.

И вскричал я тогда, словно Смерть пришла,

И бежал в поля-луга-степь широкую.

Я пророс травой-чернобыльником,

В небеса взвился быстрым соколом,

В омуты ушел склизкой рыбою.

Только Горе меня не оставило:

Подкосило траву косой острою,

С тугим свистом меня валило на землю.

Прострелило мне крылья стрелой меткою,

Ясен сокол пал комком на землю.

Паутиною-мрежей опутало,

Из глубин речных меня исторгнуло,

Рыба пала слюдою на землю,

Только рот кричал Речь неслышную…

шершав мой язык и набухла от крови гортань

мой вырванный аз одинокий мой перст одноокий

мой пальчик мой птенчик мизинец мезенец ссеченный

доколе господь и за что за какую вину

в беззлачном бессветном засыпан я месте пустом

о свете Фаворском взыскую молю тебя аще еси ты

дай ран прикоснуться и в ризы сопрятать лицо

____________________________________________

но тварен огонь и в угли превращается плоть

лишь плачут дрова на колючем и рыжем ветру.

И мироточат.

ластвица милая снегом убитая

сладкоголосая в лед погребенная

в землях даурских в сердечко стрелённая

ныне три года зима не минуется

никон с антихристом ворог милуется

гляну я в очи твои истомленные

в руки ль возьму сизым мразом распятую

не отогреть мне дыханьем сердешную

не ворковать тебе песню весеннюю

Дерево сронило, плача, листья,

И трава тугая преклонилась

От тоски к земле, звеня от горя.

Игорь-князь стоит на бреге Стугны,

Скорбной речью укоряя реку:

«Черною водой полна ты, Стугна,

Скрыто дно под студенистой толщей.

Ростислава-князя ты замкнула

Омутами — смертными ключами.

Только видел Мономах Владимир

В взоре брата ужас вечной ночи,

И рука рвалась, хватала волны,

И кричал, проглатывая голос,

Он твоею мертвую струею.

С той поры уж минуло столетье.

Только ходит мать младого князя

доль твоих брегов и орошает

Берега бессчетными слезами.

Где слезу уронит — прожжет землю.

И кричит, как раненая чайка».

И возговорила река Стугна

Влажной речью, женским лепетаньем,

Звонкой россыпью на перекатах:

«Ты не молви, князь, худое слово,

Не кори меня ты мутной речью.

А моя вода прозрачней вздоха,

Поцелуи мои чище снега.

Я любила Ростислава-князя,

Схоронила я его навеки

От стрелы каленой половецкой.

Я омыла ему ясны очи,

Уложила почивать на ложе

Мягче пуха, из песка златого».

Оборвал князь Игорь свои речи

И смотрел на водное теченье,

Слушал звук реки на перекатах.

_____________________________

С той поры уж минули столетья —

Не одно, не два, а много боле.

Только ходит мать младого князя

Вдоль брегов реки и орошает

Берега холодными слезами.

Где слезу уронит — лист пробьется.

И звенят ее бессчетны слезы,

Как вода реки на перекатах.

И, держась за умершее сердце,

Она смотрит в жидкую могилу

И кричит, как раненая чайка.

Повесть о Савве Грудцыне

дьявол мой синий убогий забытый

дьявол мой сирый отверженный нищий

бедный ничтожный никем не любимый

окоченевший на ветре морозном

брат самозваный с глазами запавшими

длинный нескладный как муха прилипчивый

дьявол в отчаяньи верящий в бога

в страхе трепещешь как лист на осине

о поделись своей верой безлюбой

жалкою верой лишенной сомненья

дай каплю веры иссохшему в жажде

дьявол мой присный изыди несчастный

линялый птенец замытаренный сокол урод шестокрилец удод

полуночный див павший с древа сухого в каялу

в испуге запрятавший стыд под зегзичье перо

князь грязивых мест харалужная нежить хиновская скудная снедь

печальная тень над красной костлявой землей

мой птенчик мой с-пальчик мой Игорь мой ирод игрок

мой морок мой ворог мой ворох рассыпанных слов

святславич словутич больная жемчужинка под языком

четвертое солнце на небе ночном тараканьем

хохлатый комок из олегова сбитый гнезда

бубенчик лишенец мишень для поющей стрелы

Соломония бесноватая

Поселилась в дому у меня сероглазая склизкая нечисть.

То танцует со мной, то извратно прелюбы творит.

Черт болотный и ржавый, и черт-лесовик, и пузырник,

И антихрист в венке из тлетворных отравленных роз.

Черт-серебреник груди сдавил мне мозолистой лапой,

Блудодейная нежить венчалась со мной у куста.

Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых.

Вот когда два блаженных похаба к крыльцу подошли моему.