Вещий Олег

1

Зимние дни напоминали вечера, а вечера почти не отличались от ночей, потому что снега отражали луну и звезды, и над всем безмолвием лежали вечные сумерки. Сумерки и тишина, когда треск сломанной ветки тревогой отдается на много верст окрест, когда снег падает с шелестом и сам воздух наполнен звуками, застывшими до весны. И все привыкают к этой тишине – земля и небо, птицы и звери, и только человек способен нарушить державный сон природы.

Пятеро вооруженных всадников пробивались по заметенной лесной дороге в серых предутренних сумерках. За ними следовали розвальни, в которых, завернувшись в тулуп, полулежал юноша в нарядной собольей шапочке. И все молчали, только изредка всхрапывали кони да поскрипывали полозья на выветренном насте. А вокруг лежал немереный лес.

Вскоре старший остановился, жестом указав в чащобу. Всадники молча спешились, а старший вернулся к отставшим саням.

– Дальше пешком, Сигурд, – сказал он. – Коней учует, распарены сильно.

Юноша сбросил тулуп, оставшись в длинной кольчуге с коротким мечом у бедра. Вылез из саней, похлопал меховыми рукавицами, подождал, пока неторопливо спешится старший. К тому времени один из воинов отвел к саням лошадей, а трое уже вошли в лес и споро начали рубить молодые ели.

– Не разбудим? – спросил Сигурд. – Близко рубят.

– Не должны. Здоров хозяин, ежели по дыхалу судить.

Глубоко проваливаясь в снег, они прошли к темневшему густому ельнику. Миновали его и остановились перед огромным еловым выворотнем, укрытым наметенным за зиму сугробом.

– Тут, – понизив голос, произнес старший. – А вылезать будет поправее тебя.

Издалека донесся мягкий перестук копыт, у саней игриво заржала лошадь. Воины перестали рубить и, глянув на старшего, стали пробираться к дороге. Топот приближался, и вскоре в редколесье показалось с десяток вооруженных конников.

– Это русы, – сказал старший. – Что им тут за надобность?

– Узнай.

Пока старший, проваливаясь в снег, выходил к саням, русы уже окружили их и подошедших спешенных воинов. Но все вроде складывалось мирно, никто не хватался за мечи, хотя голоса уже крепли.

– Они тоже за хозяином! – крикнул старший. – Говорят, раньше нас его отыскали!

– Здесь земля Великого Новгорода, – отозвался Сигурд. – Звери принадлежат князю Рюрику. Пусть ищут добычи в своих землях, или я расскажу об этой встрече их конунгу Олегу.

– Тут охотник из дома Олега! – В голосе старшего послышался смешок.

– А здесь – я, воспитанник великого князя Новгорода Рюрика! – с раздражением крикнул Сигурд. – Пусть посмотрит на мою охоту, если желает поучиться!

Некоторое время у саней шли бурные споры, дважды ветерок донес тонкий мальчишеский голос. Потом русы дружно развернули коней и исчезли за поворотом. Воины вновь принялись рубить шесты, а к Сигурду подошел старший.

– Олегов приемыш. Румяный мальчишка. На первую охоту выехал, а тут – мы. Обиделся, даже губы задрожали.

– Я тут не ради охоты.

– Добудем. Не застыл? Может, тулуп принести?

– Лучше воев поторопи.

Воинов поторапливать не пришлось: они уже очищали сваленные ели от сучьев. Закончив работу, трое разобрали шесты и пошли к сугробу, что намело за выворотнем. По указанию старшего стали осторожно подниматься на него, шестами ища опору.

– Готовы? Начнете, когда знак подам, – сказал старший. – Идем, Сигурд.

Сигурд проверил, легко ли ходит меч в ножнах, проваливаясь, пошел за старшим.

– Видишь дыхало? – Старший указал на дыру в сугробе, откуда поднимался чуть приметный парок. – Где стать, сам прикинь, а вылезать будет здесь.

– Вижу. Вели поднимать.

– Буди хозяина! – крикнул старший, отступив в сторону и тоже проверив, как ходит в ножнах меч.

Воины начали глубоко протыкать шестами сугроб. Вскоре послышался глухой недовольный рев, снег заколыхался, задвигался. Воины, побросав шесты, поспешно попрыгали вниз.

– Рано тревожить бросили! – разозлился Сигурд.

– В самый раз, – успокоил старший. – Готовься.

Напротив Сигурда вдруг рухнул снег, обнажив черную пустоту, оттуда пахнуло звериным жаром, и огромная медвежья голова появилась в проеме. Секунду зверь принюхивался, дергая черным носом, потом подобрался и, взревев, начал неспешно подниматься на дыбы. Сигурд отбросил соболью шапочку, оставшись в кольчужном наголовье, выхватил меч и в тот момент, когда зверь выпрямился, подняв лапы, бросился вперед, в его объятия, с разбега всадив меч по рукоять. Медведь заревел, облапил юношу, навалившись всей тушей. Сигурд устоял на ногах, с силой оттолкнув зверя, по кольчуге бессильно проскрипели когти. Зверь рухнул на бок, дергая лапами, застонал и замер. Сигурд вырвал меч из вздрогнувшей туши, отер кровь снегом.

– Будь здрав, Сигурд! – торжественно произнес старший. – Доброго хозяина повалил.

– Будь здрав! – эхом отозвались воины.

– Оттащите и разделывайте. – Сигурд поднял шапку. – Никак медведица? Кто-нибудь, проверьте, нет ли медвежонка.

Один из воев, перешагнув через медвежью тушу, начал рубить сучья, загораживающие лаз в берлогу.

– Желчь не проколите, – предупредил Сигурд. – Уф, жарко стало. А было знобко.

– Ступай в сани, тулупом укройся. – Старший улыбнулся. – Пятого мечом берешь, а все, как первого. Печень и желчь я сам вырежу. Иди, иди, застынешь на ветерке.

Юноша молча побрел к саням. Ноги вдруг стали слабыми, он оступался в снегу, а сердце колотилось бурно и весело. Считанные мгновения схватки один на один с матерым зверем отбирали все силы, но рождали в душе радостное торжество, и он был счастлив. Любопытно, как собирался брать медведя тот парнишка из дома Олега…

– Есть медвежонок! – крикнули у берлоги. – Сосунок еще, этого помета!

– Отвези его русам! Тому мальчишке, приемышу конунга Олега. Скачи, еще нагонишь!..

2

Чужими здесь были сумерки, как зима, а зима – бесконечной, как сумерки. Придавленные снегом леса замерли в ослепительном безветрии, будто морозы сковали сам воздух, а не только течения рек и течение времени, и ни путники, ни звери, ни птицы уже не встречались на берегах. Люди жались к очагам, птицы отлетели к жаркому солнцу, а звери ушли в чащобы. И все затаилось в ожидании, когда теплые ветры взломают льды и разнесут их по стремнинам рек и озерным плесам. Тогда опять застучат топоры, тогда спустят на воды лодьи, и мужчины начнут шумно готовиться к дальним походам, мечтая о золоте, рабынях и соли. И вновь вернутся в эти места грубые шутки воинов и протяжные песни гребцов.

Могучий старик в длинной, крупно вязанной рубахе неподвижно сидел в деревянном кресле перед низким оконцем, вглядываясь во мглу собственной памяти. Стянутые ремешком седые волосы открывали костистый лоб, острые бесцветные глаза утопали под низко нависшими бровями. Правая рука спокойно лежала на грубо рубленном столе, подле нее стоял тяжелый кубок, но Рюрик сегодня не прикасался к нему, застыв в той неподвижности, в какой застыла чужая безлюдная земля за маленьким оконцем.

Бесшумно вошел Сигурд в той же длинной, поцарапанной медвежьими когтями кольчуге и кольчужном наголовье, с мечом у бедра. Осторожно набросил на обвислые плечи старика подбитое мехом корзно. Рюрик не шевельнулся, Сигурд отступил в сторону, но не ушел. Ему очень хотелось рассказать об удачной охоте, но он не решался нарушить молчание.

– Плащ, в данном случае с подбивкой.

– Может быть, ты съешь печень, конунг? – тихо спросил он наконец. – На ночь я натру желчью твои суставы.

– Ты свалил медведя. – Рюрик не спрашивал, а делал вывод. – Я съем печень, когда ты будешь растирать мое тело. Так медведь скорее войдет в меня. Сними железо, от него веет холодом.

Сигурд подложил в очаг поленья и бесшумно вышел. И снова тишина, тяжкие сумерки и огромные пространства со всех сторон стиснули смятенную душу израненного варяга.

…Нет, Великий Один не оставит его только потому, что он уцелел в боях. Бог воинов сам прикрывал его своим невидимым щитом, сам наказал его старостью и болью во всех ранах и переломах. Сам оставил его наедине с вечными сумерками, чтобы он вспомнил все свои битвы, чтобы живым отчитался перед самим собой. И он должен воскресить свой путь, просеять сквозь воспоминания всю свою жизнь, ощутить заново восторг побед и горечь поражений. И тогда, очищенный, он войдет туда, где возле вечных костров пируют павшие в боях воины. Да, только так можно понять сон, который третий раз посетил его. И он правильно сделал, приказав сегодня наполнить кубок не славянским медом, не родным пивом, а священным напитком забвения. Он, конунг и князь Рюрик, обязан исполнить волю своего бога, ниспосланную ему в трехкратных сновидениях. Это будет непросто, но нет иного пути к кострам благословенной Вальхаллы…

Рюрик протянул руку, ощутив вдруг во рту давно забытый вкус горького напитка, и опустил ее на прикрытые медвежьей полстью колени. Вспомнил и улыбнулся над тщеславием юности: он пил его молодым воином, мечтая стать конунгом, избранным за мудрость и отвагу. Но мудрость тогда еще не созрела, а отвага требовала доказательств. Как и все воины, он жевал сушеные мухоморы: это добавляло ему ярости, но он все же надевал кольчугу. Кольчугу снимали те, кто объявлял себя берсерком – медведем-воином: только им давался волшебный напиток. Они пили его перед битвой и бились обнаженными по пояс в первых рядах, не ощущая ни страха, ни боли. А после боя сутками отлеживались в шалашах, и тело их ломала нерастраченная ярость. Тогда они и впрямь становились похожими на медведей, и их рычание пугало воинов. В их честь пели у костров, им доставалась лучшая доля добычи, ими громко восхищались, но не любили и побаивались, потому что берсерк мог убить и своего, если в его отравленном мозгу ни с того ни с сего вспыхивала обида.

Юность слепнет от славы, но он мечтал о власти и не ослеп. Путь к власти лежал через славу, и он, едва приручив меч, объявил себя берсерком, положив кольчугу к ногам конунга.

– Ты молод, – сказал конунг.

– Я стану взрослым после первой битвы. Либо разожгу для тебя костер ожидания в стране воинов.

– Хочешь, чтобы в твою честь пели у костров? – усмехнулся конунг. – Что ж, я принимаю твою кольчугу. Скажи об этом Старому.

Конунг брал кольчуги берсерков, Старый давал волшебный напиток. Об этом знал каждый воин, но не каждый намеревался стать вождем. Они мечтали о славе и женщинах, надеясь уцелеть, и припрятывали добычу. А юный Рюрик, отдав долю конунгу, никогда не забывал о Старом, оставляя себе только надежды. Он был нищ, над ним смеялись, но его богатством была эта надежда.

Старый финн жил в просторном шалаше отдельно от воинов, никогда не греясь у их костров, не распевая их песен и не участвуя в пирах. Он собирал травы и коренья, варил зелье, лечил раненых и гадал по горящим листьям. Умел изгонять хворь и напускать порчу, и его боялись больше, чем самого конунга.

– Конунг принял мою кольчугу, Старый.

Это была единственная фраза, которую посвященный имел право сказать. Затем полагалось лишь отвечать на вопросы. Но Старый молчал, и Рюрик молчал, и так продолжалось долго.

– Берсерки никогда не становятся конунгами.

– О моих мыслях судить тебе, Старый.

Старый финн в упор смотрел на него. Остро, не мигая: Рюрик видел запавшие глаза сквозь космы длинных волос, которыми Старый всегда прикрывал лицо.

– Золото дает мне силы. Только золото. И чем больше его тяжесть, тем больше у меня сил.

Это не было вопросом, но требовало ответа. Рюрик понял, вынул меч и вонзил его в землю перед собой.

– Я принимаю твою клятву, и моя сила будет с тобой, если запомнил, от чего она зависит.

Рюрик молча положил руки на перекрестье меча. Его сила была в оружии.

– Ты веришь своему мечу?

– Он заменит мне кольчугу.

Из шалаша вышел молодой прислужник. Кроме этого пригожего юноши был еще безъязыкий горбун медвежьей силы и ярости. Рюрик слышал, что юноши менялись каждый год, но горбун не знал ни замены, ни износа. Старый финн подождал, пока прислужник, вымыв в ручье миски, не скроется в шалаше. Потом сказал, понизив голос:

– Волшебный напиток дарует отвагу, но крадет расстояния. Иногда кажется, что враг дальше, иногда, что он совсем рядом. Говорю не тебе, а роднику своей силы. Родники могут только журчать. Ты понял меня?

– Твой родник будет приносить тебе золото молча.

– Я принимаю и эту клятву. Волшебное питье пьют по очереди из одного кубка, который я заново наполняю до краев из священного сосуда. Не выказывай удивления, когда придет твоя очередь. Не сражайся славянским мечом: он длиннее и требует ясного сознания, а не бесстрашия берсерка.

Вскоре разведчики донесли о богатом торговом караване, который шел в озеро Нево[1]. Охрана была велика, предстояла битва, засаду выслали заранее, но берсеркам дали отдохнуть. В туманном сыром предрассветье их разбудили, долго вели низиной, и только боевой шлем конунга поблескивал впереди, в густом, как дым, тумане. А больше шлемов ни у кого не было. Ни шлемов, ни кольчуг, и даже мечи воины несли в руках. В тот день Рюрик стал берсерком, а ведь был ненамного старше Сигурда. Ненамного…

Остановились на низком топком берегу. За камышами ждали узкие легкие лодки, гребцы уже сидели на веслах. Берсерки проходили друг за другом, и Старый финн перед последним шагом протягивал каждому кубок. Когда настала очередь Рюрика, он принял кубок: на дне был ровно глоток, но он пил долго, будто сосуд был наполнен до краев… Рюрик улыбнулся – всегда лучше побеждать хитростью, а ту хитрость так никто и не разгадал. Он был берсерком, он много битв провел в одних кожаных штанах, но зелье не туманило мозг, а отвагу он черпал в себе, а не в кубке. Он стал не только конунгом дружины, но и князем славян и сегодня имел право выпить столько, сколько было нужно, чтобы вернуться в лучшие годы. Впереди его уже ничего не ожидало: все было в прошлом. Только в прошлом… Он протянул руку, но опять не успел взять кубок. Издалека донесся тяжкий звон: охрана била мечами в щиты, оповещая о нежданных гостях. Потом залаяли собаки, и в избу вошел Сигурд.

– Послы Великого Новгорода, конунг.

– Убери кубок, зажги светильники.

Он не сменил домашнее корзно на парадное, не сбросил с ноющих колен меховую полсть и решил не вставать навстречу послам. Личная сила уходила из старого тела, рука уже ощущала тяжесть кубка, но Один вселил в него великий дух варяжских конунгов, и послы должны были увидеть и почувствовать мощь этого духа.

– Зови послов, Сигурд.

3

Послов было трое. Рослый боярин в богатой шубе, второй, пониже, в кольчуге, но без меча, и отрок с чем-то длинным, завернутым в старую рогожу. Все трое отбили поясные поклоны, коснувшись пола перстами.

– Великий князь Рюрик! – зычно провозгласил боярин, торжественно произнося каждое слово. – Господин Великий Новгород велел сказать, что подтверждает принесенную тебе роту[2] и желает тебе здоровья и долгих лет.

Это было обычное вступление, и Рюрик безмолвно ждал, что за ним последует. Опасность заключалась в рогожном свертке, который держал отрок; что в нем находилось, Рюрик мог только гадать, но сесть послам не предложил, потому что главное еще не прозвучало.

– Ты прекратил смуту, установил порядок и судил по справедливости. Великий Новгород помнит об этом, закрепив за тобой навечно право твоего княжеского полюдья для кормления дружины и положенную долю за то, что ты, князь Рюрик, вершишь справедливый суд. Твой боярин принимает сейчас наши дары.

«Главный дар – в старой рогоже, – подумал Рюрик. – Что же приготовил мне Великий Новгород?..»

– Меж тобой и нами никогда не стояли злые туманы. После того как ты подавил мятеж Вадима, Новгород не чинил препятствий и не устраивал заговоров. Ты охранял торговые пути и творил порядок. С глубокой печалью Новгород отмечает, что многое начало меняться. Аскольд захватил Киев, перерезал Днепр и забирает себе десятую часть товаров за пропуск цареградских гостей. Многие ромеи предпочли торговать с Киевом, Смоленск требует увеличить его долю за починку наших лодий, доходы Господина Великого Новгорода падают и будут падать.

Посол замолчал, давая Рюрику возможность ответить. Но князь тоже молчал, и, выждав, посол со значением повторил:

– И будут падать, князь Рюрик.

– Прошлой осенью я говорил вам, что доходы будут падать. Я просил увеличить дружину, нанять кривичей, финнов и русов для южного похода. Вы три дня спорили и отказали.

– Года опередили твои желания, князь. Не гневайся, но меч опирается о сильное плечо. Ты хотел послать воеводу, и мы знаем его имя. Олег из Старой Русы.

– Олег молод, отважен и умен.

– Олег – из племени русов, и Аскольд из племени русов.

– Это разные племена, боярин.

– Великий Новгород не может вручить свою судьбу русу, князь. Твою дружину должен вести выбранный нами воевода.

– Вот причина вашего посольства, – усмехнулся Рюрик. – Значит, вы решили забрать у меня дружину? Что ж, я готов отдать ее, если воеводой будет выбран Олег. Его отец был моим названым братом, Олег вырос в моих походах под сенью моего меча, и лучшего конунга вам не найти. Когда вскроются реки, Новгород наймет воев, вручит их Олегу и Олег приведет Аскольда в цепях. Днепр будет свободен, и никто не отнимет у Новгорода его доходов. Я, князь Рюрик, останусь княжить здесь с малой дружиной, а чтобы со мною не случилось беды, Новгород признает князем моего сына Игоря и до похода Олега принесет ему роту.

Он рисковал и понимал это. Он оттачивал хитрость всю жизнь, а меч – только перед боем. Но он не знал, что там, в рогоже, и хитрость пока помочь ему не могла.

Немного подумав, боярин требовательно протянул руку, и отрок почтительно вложил в его ладонь рогожный сверток. Боярин перехватил рогожу за концы, встряхнул, и к ногам Рюрика с глухим ржавым звоном упало отломанное лезвие меча. Зашумели воины у дверей, Сигурд рванулся вперед, но Рюрик жестом остановил всех.

– Поясни свой дар, боярин.

– Господин Великий Новгород никогда не принесет роту твоему сыну Игорю.

– Потому что он мал годами?

– Потому что он стар душой.

Послы торжественно отбили поклоны и степенно направились к дверям. И опять угрожающе заворчала стража, и опять Рюрик поднял руку и не опускал ее, пока послы не вышли.

– Проводить с честью.

Стража вслед за послами покинула княжескую избу. Донесся далекий возглас: «Проводить с честью!», удары мечей о щиты, и все стихло. Сигурд упал на колено возле кресла, осторожно положил ладонь на старческую руку.

– Почему ты стерпел оскорбление, конунг? Ты не хотел проливать кровь послов в своем доме, но позволь, и я с отроками нагоню их в пути!

«Какая горячая у него кровь, – думал Рюрик. – Он предан мне, как пес, потому что таким я вырастил его. Он будет предан Игорю, если… Если не узнает правды. У него очень сильная рука, и он убил сегодня пятого медведя…»

– Как они посмели сказать, что у твоего сына старая душа?

– Его мать умерла при родах. Я взял в кормилицы и няньки славянок. Я хотел, чтобы Игорь знал не только язык, но и обычаи славян, когда придет его черед править. Славянки умны и наблюдательны. Бойся славянок, Сигурд.

Он говорил, продолжая думать о сильной руке, что согревала его дряблую кожу. Сильная рука и горячая кровь – знак сильной души: как жаль, что Сигурд не его сын! И как будет трудно Игорю, если Сигурд когда-нибудь докопается до правды… Нет, этого не может быть, из Изборска никто не вышел живым, да и у Вадима Храброго не было детей. В этом клялся названый брат Ольбард, конунг северных русов и отец Олега. Клятва – великая сила, если нет другой силы. А сила есть, сила – в руке Сигурда. Жаль, Сигурд, очень жаль, но твой пятый медведь должен стать последним…

– Ты готов дать мне, твоему конунгу, клятву?

– С радостью, конунг.

– Это – трудная клятва, Сигурд. Очень трудная.

– Я готов, конунг.

– Тогда подбрось сухих дров в очаг и принеси бадью со снегом.

Он встал, когда юноша убежал за снегом. С трудом, упираясь ладонями в колени, разогнул ноющую спину, с трудом сделал несколько шагов. Но выпрямился, сам достал наполненный по его приказанию еще утром кубок, к которому так и не прикоснулся, и поставил его на стол. Что еще? Еще – меч. Его боевой меч, которым он опояшет Сигурда после клятвы. В утешение.

Он вдруг с удивлением обнаружил, что колеблется, что думает о Сигурде куда больше, чем о собственном сыне. Он никого никогда не любил – ни женщин, ни детей, даже своих собственных, – он не любил самого слова «любовь». Неужели он так привязался к Сигурду?.. Нет, иначе рухнет все, вся мечта и вся жизнь, иначе сын – его последний сын! – тоже отречется от отца, уйдет в вик[3]… Нет, не будет этого! Его сын наследует ему, его княжению, его славе…

Сигурд притащил полную бадейку снега – чистого, рассыпчатого, от которого пахнуло юностью, и Рюрик почувствовал, как сжалось сердце. Нет, он не имел права на жалость: жалость расслабляет воина, и русы правильно делают, что возвращаются к семьям только на зимовья. Русы – отважные воины, но у них нет цели. А у него – есть. Он создаст державу для единственного сына, а тот – для своего сына, и скальды будут распевать вечную хвалу основателю династии Рюрику, и это зачтется ему в веках. И ради этого Сигурду придется потерпеть. Да будет так! Рюрик взял кубок двумя руками – все же пальцы его дрожали, пальцы знали о боли, которая ожидает Сигурда, – и протянул юноше кубок.

– Выпей до дна.

Он смотрел, как Сигурд благоговейно, неторопливо пьет священный напиток берсерков, и сердце его щемило. Он вовремя вспомнил о напитке: это заглушит боль, и Сигурд надолго уснет.

– Обнажи правую руку. Протяни ее в огонь ладонью вниз. Ниже. Еще ниже! Повторяй за мной высокую клятву. Каждое слово ясно и твердо, и руки при этом не должны дрожать.

– Конунг…

– Терпи, ты – воин. Будет легче, когда станешь думать о клятве, о каждом ее слове. Повторяй. Клянусь Великим Одином и вечным блаженством отца моего Трувора Белоголового. Клянусь вечным блаженством воинов и моих детей, если им выпадет счастье пасть в бою. Клянусь…

В низкой избе нестерпимо пахло горевшей человеческой плотью, по окаменевшему лицу Сигурда ручьем катились слезы, но он не отдергивал руку и ясно произносил каждое слово:

– …моему конунгу Рюрику, что никогда ни я, ни мои дети не замыслят ничего черного против его сына Игоря. Клянусь, что буду всеми силами, мечом и отвагой верно служить моему господину Игорю, как служу его отцу конунгу Рюрику. И пусть для меня и моего отца Трувора Белоголового навсегда погаснут костры Вальхаллы, если я нарушу эту священную клятву.

Горели сухожилия, запеклась кровь, Рюрику казалось, что он слышит отчаянный стук обезумевшего от боли юного сердца.

– Я, твой конунг и князь, принял твою священную клятву. Руку в снег. Быстро!

Сигурд сунул сожженную ладонь в зашипевший снег. Стоял над бадьей, согнувшись, здоровой рукой опираясь о край. Слезы и пот катились по его осунувшемуся, разом постаревшему лицу и падали в снег. Рюрик опоясал его своим боевым мечом.

– Отныне ты носишь свою клятву с собой. Когда заживет рука, возьмешь под свое начало мою дружину и отвезешь Игоря в Старую Русу. К Олегу, сыну моего побратима Ольбарда, прозванного Синеусом.

Неделю Рюрик не отходил от метавшегося в горячке Сигурда. Лечил его мазями и настоями, которых знал множество, кормил и поил, а сам ел кое-как и дремал в кресле, готовый вскочить по первому стону. Только сейчас он выяснил для себя, насколько ему дорог воспитанник, но ни разу не пожалел о взятой им клятве.

В эти дни он не прикасался к волшебному напитку берсерков, но на столе всегда стоял наполненный кубок. Как знак прошлого, символ первой ступени его восхождения. И рядом с кубком всегда лежал ржавый обломок меча – последняя ступень его пути наверх, которую неблагодарные новгородцы вышибли из-под ног. И все оказалось зря. Все битвы и поединки, отвага и расчет, хитрости и предательства.

– Не доверяй новгородцам, отец.

Так сказал старший сын, Ротбар, надежда и опора. Еще не пал в бою второй, Бьерн, еще у него было два сына, и не было нужды рожать Игоря. Сказал, уводя в Изборск свою дружину и тридцать шесть варягов Трувора Белоголового. Тридцать шесть свидетелей, которые не должны были вернуться, унеся с собою тайну. Но сын не вернулся тоже. Кто-то занес в Изборск черную болезнь, от которой не было спасения, и Ротбар приказал завалить ворота. И умер вместе со всеми: он был настоящим воином, он не выпустил болезнь из стен Изборска, он спас князю княжество, а конунгу – честь. А через год погиб Бьерн, и пришлось думать о наследнике, но разве наследника можно родить последним?

И новгородские послы бросили к его ногам обломок ржавого меча. Неужто ради этого он уходил из родного селения под рыдания матерей и проклятия отцов? Уходил в вик, отвергаемый всеми, заживо оплаканный и вычеркнутый из памяти, как покойник? Что вело его и других удальцов рвать с родом своим? Жажда добычи? Они еще не видели ее, не знали ни цвета золота, ни торжества побед, ни перепуганных ласк захваченных девушек. Они знали иное: страх. Страх жалкого пахаря на бедной земле: отдаст ли она брошенное в нее последнее зерно, сбереженное голодом собственных детей? И так каждый год, с детства до могилы, без просвета, без надежд на лучшее, без радости. Суровый быт, суровые обычаи, запреты, полуголод, тягостная воля старших. Молодость страшится повторить беспросветную жизнь старших, страх рождает отчаяние, отчаяние – бунт. И раз в три-четыре года ватаги наиболее отчаянных уходили от опостылевшей жизни отцов в поисках счастливой доли. Уходили навсегда, без права возврата, считаясь не только проклятыми, но и неживыми. Сколько их гибло в битвах, тонуло в бурных волнах, умирало в горячке, но ему был уготован иной жребий. Он сразу понял, что хитрость острее меча, а цель оправдывает все. Он, проклятый родом своим, стал тем, кем хотел стать: конунгом дружины и князем Господина Великого Новгорода. И если бы боги сохранили ему сыновей, сыновья завидовали бы его жизни и его славе. Они бы не ушли в погоню за удачей, они бы продолжили его дело, и род, его, Рюриков род, возродился бы к новой славе.

Но сыновей нет. Есть хилый младенец, ненависть к которому опередила рождение. А он стар и немощен, он не может спать от болей в костях и ранах, и новгородцы швырнули к его ногам ржавый обломок его собственного меча. Но есть две силы, которые славяне не учли: сила конунга русов Олега и священная клятва Сигурда. Калек не выбирают конунгами, и никакое чудо не поможет сыну Трувора Белоголового, даже если он узнает правду о своем отце.

Впрочем, откуда он может узнать? Все свидетели умерли в Изборске. Все до одного. Даже собственный сын Ротбар. А Сигурд тогда был младенцем, да его и не было в Новгороде. Ни его, ни его матери, которая, как и полагалось, очень скоро умерла. И тогда он, конунг и князь Рюрик, взял сироту под свою руку, приблизил к себе, учил и воспитывал в поклонении и преданности, чтобы иметь опору в роде своем. И сам же превратил его в калеку. Верно ли все сделано? Верно. Надо разделить силу и клятву. Пусть следят друг за другом, зависят друг от друга и ненавидят друг друга. Только это обеспечит его малолетнему Игорю наследственную власть. Потому что любая власть вырастает на ненависти. Ненависть – сила власти. Ненависть и подозрение: они посеяны, и плодом их будет правление его сына.

А Сигурд… Рюрик был, пожалуй, младше него, когда разжигал костры и мыл котлы в варяжской ватаге, грабившей караваны на торговых путях Великого Новгорода. Два лета, пока не стал младшим воином, которых, как собак, спускали с цепи добивать раненых после битвы. Чтобы не боялись крови и не знали жалости. Чтобы умели убивать одним ударом. Чтобы учились ценить только собственную жизнь.

Чтобы стать конунгом, надо дождаться, пока старый конунг не падет в бою. И Рюрик ждал, как ждет рысь, распластавшись на древесном суку. Долго ждал, покупая любовь воинов щедростью и отвагой. И дождался: в бою со славянами новгородский витязь удачным ударом выбил меч из ослабевшей руки. Рюрик был за спиной, и конунг протянул ему руку, требуя оружия. Но Рюрик не отдал ему своего меча, хотя закон ватаги карал за это смертью, и если бы конунг тогда уцелел… Но он не уцелел: уцелел только его взгляд, и Рюрик до сей поры видел его глаза. Тогда, в том бою, он отвернулся от его взгляда, но теперь, в старости, на краю вечного забвения, отворачиваться уже некуда. Этот взгляд пронзает, как проклятие, от него не уйдешь и не спрячешься, но тогда мечта была дороже. И через три дня после похорон погибшего конунга, после погребальных песен и погребального костра воины избрали вождем его, Рюрика, а те, кто не выразил восторга, очень скоро погибли в битвах, на переправах или от внезапных колик в животе. Предательство – когда предают тебя. А когда предаешь ты – это не предательство. Это – военная хитрость, которую любят боги.

Став конунгом и избавившись от недовольных, Рюрик смог осуществить то, что задумал еще будучи воином, берсерком и приближенным последнего вождя, оставшегося без меча в схватке со славянами. Грабеж купеческих лодий был неверной и непостоянной добычей. На юге по Ильменю и по Ловати сидели хищные русы, которым доставалась основная доля наиболее дорогого товара: его варяжская ватага грабила на севере, у озера Нево. Здесь было опаснее, чем на юге, здесь часто появлялись новгородские отряды, да и сами торговые гости, отдохнув в Новгороде, набирали добрую охрану. Здесь было много риска и мало проку, и куда чаще приходилось бежать от новгородских стрел, чем делить добычу. Старый конунг и думать не желал о договоре с Новгородом, но Рюрик думал о нем постоянно, и при первой же возможности сам привел новгородцам богатый караван с Балтики.

– Варяги на севере и русы на юге грабят твои суда, Господин Великий Новгород. Я готов защищать их силой своих мечей. В награду – кормление моей дружины и доля с товаров, которые я спасу от грабежа.

Это было выгодно, и новгородцы согласились. В тот же год Рюрик спустился по Ильменю к югу и вступил в края русов: летом они грабили караваны, на зиму уходили к семьям в Старую Русу. Рюрик шел с почетной стражей из отроков, потому что не хотел войны и искал договора, и конунг русов Ольбард принял его.

– Брать выкуп? – Ольбард засмеялся. – Зачем мне часть, когда я беру все? Я не понимаю тебя, Рюрик.

– Хороший бортник окуривает пчел, лезет на дерево и берет часть меда, чтобы рой мог перезимовать. Плохой – рубит дерево и забирает все, а на следующее лето бегает по лесам в поисках нетронутой медведем борти. Новгород богат, Ольбард, и если мы с тобой договоримся не рубить дерево…

Блики костра отражались на гладко выбритой голове конунга русов, и только с макушки свешивался на правое ухо длинный клок нетронутых с рождения волос. Ольбард красил этот чуб в синий цвет, за что и был прозван Синеусом.

– Ты мудр, Рюрик, а я боюсь мудрости больше меча. И чтобы новгородские пчелы не зажалили меня до смерти, когда я буду брать свою долю меда, мы поменяемся сыновьями. Твой сын станет моим сыном, а мой – твоим: так братаются русы, конунг Рюрик.

Рюрик отдал среднего сына Бьерна за малолетнего Олега, наследника конунга Ольбарда, и вонзил меч перед Синеусом, клянясь в братской верности. Бьерн погиб счастливой смертью в бою и сейчас пирует у костров Вальхаллы, а Олег вырос под его мечом. Он был осторожен и смел, расчетлив и отчаян, хитер и умен и отъехал от Рюрика, когда Синеуса настигла стрела, пропитанная ядом. По варяжским преданиям, старший сын наследует смерть отца, и Рюрик сказал об этом Олегу.

– Я не боюсь стрел, конунг, – улыбнулся Олег. – Я боюсь змей.

А за семь лет до этого отъезда восстала новгородская голытьба, и Рюрик с огромным трудом вырвался из города с остатками дружины и рассеченной грудью.

4

Вадим Храбрый был красив и могуч, и лучшего бойца, вождя и воина давненько не знавал Новгород. Он всегда выступал за черный люд, за гребцов и рыбаков, за вдов и сирот, за смердов, закупов[4] и даже рабов. Он требовал доли для нищих и убогих и призывал на вече прогнать варягов, а долю их кормления и добычи отдать новгородской бедноте. Год новгородцы слушали его речи, орали и дрались, а потом чаша переполнилась и хлынула через край. И запылали дома богатеев, затрещали их склады и хранилища. Рюрик бежал, и рухнул порядок. Вслед за городом поднялись окрестные селения, варягов гоняли по лесам, а Синеус был далеко, и Рюрик не смог к нему пробиться. А тут совсем уж некстати на руках оказался Олег – совсем мальчик, еще с длинными волосами. Если бы он погиб или попал в плен, Синеус, не задумываясь, сам убил бы сына Рюрика Бьерна. И Рюрик пуще собственных глаз берег мальчишку.

Все тропы были перекрыты, он оказался загнанным в трясину, но вовремя понял, что это – трясина. А в трясинах не бегут, не шарахаются из стороны в сторону, даже не идут, а – шагают. Шагают осторожно, озираясь и продумывая каждый шаг. И первым шагом в его положении загнанного должен был стать отвлекающий удар. Но дружина была рассеяна, золото – в Новгороде, и оставалось одно: обещать. Обещать союзникам дружбу, наемникам – безнаказанный грабеж Великого Новгорода, собственной дружине – будущую власть, добычу, женщин. И он тут же разослал красноречивых поднимать чудь, весь и ямь под залог будущего грабежа, а старых воинов во главе со старшим сыном Ротбаром – собирать остатки варягов. А сам затерялся в глуши возле Ладоги, оторвался от преследования и стал готовить второй шаг: избавиться от вождя восставших Вадима Храброго.

Славянская отвага доверчива, это Рюрик знал. И к тому времени, когда зашевелились наемники, угрожая Новгороду, и Вадим вынужден был прекратить преследование варягов, понял, как можно сыграть на этой благородной доверчивости. Послал преданного Трувора Белоголового во что бы то ни стало привести к нему именитых людей Новгорода, недовольных Вадимом. И вскоре Белоголовый привел послов.

– Лучшие люди Великого Новгорода бьют тебе челом, конунг Рюрик. Вернись и прогони Вадима.

– Я не забываю обид, а кто помог мне, когда Вадим поднял мятеж?

– Мы принесем тебе роту на верность и усладим твой слух звоном золота.

Рюрик презрительно улыбнулся:

– Звенят только мечи. Если Вадим согласится встретиться со мною в честном поединке, победитель получит все.

– Конунг, не ставь на меч судьбу великого города.

Среди послов были соглядатаи Вадима, Рюрик в этом не сомневался. Откинул медвежью шкуру, под которой лежал полуголым, и послы в ужасе отпрянули, увидев его страшные раны. Откуда было им знать, что Рюрик нарочно растравлял их волчьим корнем, чтобы старые шрамы смотрелись как смертные язвы. И сказал:

– Смерть пожирает меня, а поруганная честь терзает сердце, и мне не на что опереться, кроме меча. Ступайте к Вадиму: пусть его меч проложит мне путь к кострам Вальхаллы.

С остатками дружины и с тем сбродом, который удалось приманить грабежом, Рюрик и мечтать не смел, что сможет ворваться в город. Туда его могла ввести только хитрость, и он прикидывался умирающим и распускал слухи, что мечтает о смерти в бою, как то положено варягу. Надо было склонить Вадима к поединку: в этом Рюрик видел единственное спасение.

Но, выжидая и прикидываясь, продолжал готовиться. К тому времени Ротбару удалось собрать варягов, однако Рюрик, оставив себе только три десятка, остальных распределил среди наемников. И условился, что все они, подтянувшись к городу, ударят по его дальним концам, как только вечевой колокол возвестит о конце поединка. А сыну тайно передал: как только прозвучит колокол, ударить наемникам в спину без всякой пощады. Рюрик хотел вернуться в Новгород в ореоле его защитника и заступника. Или и впрямь погибнуть от меча Вадима Храброго, если витязь поймет его игру, несмотря на всю доверчивость славянина.

Вадим согласился на поединок – он был отважным воином, но слава вождя восставшей голытьбы сияла перед его очами. Он еще не понял, что нужно всегда обгонять свою славу, чтобы она освещала путь, а не ослепляла в боях. Едва узнав о согласии, Рюрик продумал весь поединок от первого выпада до последнего удара, пожевал за час до боя сушеных мухоморов и ровно в полдень, как было оговорено, прибыл на Вечевую площадь. Цареградская броня сверкала на его плечах, но вооружен Рюрик был коротким абордажным варяжским мечом.

– Тебе будет жарко в ромейских доспехах, конунг, – усмехнулся Вадим.

Он был могуч и красив. Постриженные в кружок волосы стягивал ремешок на лбу, шлема он не надел, кольчуги тоже и стоял перед Рюриком в алой рубахе до колен, опираясь на длинный славянский меч. Рюрик оценил алую рубаху, которая до времени скроет от зрителей кровь, но особенно оценил меч.

– Я хотел скрыть свои раны, – сказал он. – Но ты прав, лучше снять железо.

Рюрик раздевался медленно, неторопливо развязывая ремни и расстегивая пряжки. Ему помогал Трувор Белоголовый, но Рюрик нарочно мешал ему: ведь он раздевался в тени, оставив Вадима на полуденном солнцепеке. Отвернувшись, еще пожевал мухоморов – ровно столько, сколько требовалось, он побывал в берсерках и знал меру – и вышел на поединок голым до пояса, с умело растравленными волчьим корнем старыми ранами. И с ударом вечевого колокола начался тот поединок. Самый тяжелый во всей его полной боев, обманов, крови, предательств, побед и поражений судьбе.

Спору нет, длинный славянский меч незаменим в борьбе с юрким степным кочевником. Он не подпустит его близко, не даст стоптать конем, достать саблей; перерубит копье и аркан. Он и рожден там, в постоянных стычках Запада и Востока, но все же тяжеловат для поединка в полдень. Рюрик владел всеми видами оружия, знал расстояния, на которых следует держаться, и длину прямых выпадов. Как бы он там ни хитрил, а тяжелая доля берсерка, которому меч заменяет и щит, и шлем, и кольчугу, многому его научила. Еще не начав боя, еще неторопливо раздеваясь в тени, он определил рост и вес противника, тяжесть его меча и длину его шага. Сам он был ниже Вадима, меч его был короче, но Вадим и его меч весили куда больше его тела и его оружия. И в этом могло быть спасение, если бы удалось навязать свой бой, избегать сближения, дразнить Вадима видимостью атак, все время кружить и кружить его, разворачивая против солнца и ослепляя блеском собственного меча. Пока не устанет, пока не зарябит в глазах: славянский меч тяжел для поединка, и ты очень ошибся, витязь, избрав это оружие.

Рюрик вился вокруг Вадима, как оса, всегда в самое последнее мгновение уходя от его меча. Великое счастье было в том, что он с отрочества каждое утро до крутого пота, до полного изнеможения прыгал с тяжелым учебным оружием, несмотря ни на что. Ни на усталость, ни на страшное раздражение после берсеркского зелья, ни на ломоту после битв и пиров. Он жаждал власти несравненно сильнее славы и золота, он родился с этой жаждой и верил в нее, как в голос Великого Одина, поселившийся в его душе. Он любил оружие и лелеял его, когда воины предавались безумным утехам, зная, что меч увеличивает его мощь, а женщина крадет ее, и позволял себе тосковать по гибким телам только на зимовьях. И все время умело разворачивая славянского витязя лицом к солнцу, верил, что до сей поры жил только ради этого поединка.

А ведь Вадим Храбрый был неизмеримо сильнее. Его длинный меч разрубил бы Рюрика до пояса, но Вадим долго не мог позволить себе настоящих атак: ведь перед ним был израненный человек, жаждавший смерти. А когда понял, когда все сообразил, пот уже застилал глаза и рубаха липла к плечам. Вот тогда он начал биться по-настоящему, но его меч всякий раз с яростной мощью опускался на то место, где Рюрик только что был, и тело витязя сотрясалось от этих пустых ударов.

И все же Вадим дважды зацепил Рюрика. Кровь сочилась по телу конунга, окрашивая старые раны, растравленные волчьим корнем, и со стороны казалось, что Рюрик изнемогает в борьбе. И вокруг восторженно кричали сторонники Вадима, и витязь утроил стремительность атак. Да, расчет Рюрика и в этом оказался верным: ему хватило крови и сил до конца.

Через час тяжкий славянский меч стал заметно зависать перед ударами и чуть медленнее возвращаться после выпадов. Рюрик терял кровь и пот, сил оставалось мало, но появилась ясность, как сложится далее поединок: его спасли те полчаса, когда Вадим играл, а не бился. И он усилил стремительность ложных атак, еще быстрее закружив Вадима. И здесь оборвалась нить чуда, спасавшая его: сквозь застилавший глаза пот он вдруг увидел меч над своей головой. Уже не было времени увернуться, и Рюрик успел лишь вскинуть навстречу собственное оружие. Сталь со звоном встретилась со сталью, блеснули искры, меч Рюрика сломался и вылетел из его руки. Правда, он отбил удар, меч Вадима опять вонзился в землю. Рюрик беспомощно оглянулся, увидел за спиной Трувора Белоголового, посмотрел на него тем самым последним затравленным взглядом, каким когда-то старый конунг смотрел на молодого Рюрика. Но тогда Рюрик не протянул старику своей руки, а Трувор, не раздумывая, кинул на помощь собственный меч. Это допускалось, ибо победа над вооруженным противником стоила неизмеримо дороже, и Вадим даже чуть задержался с новым выпадом, чтобы Рюрик успел поймать брошенный меч.

Славяне великодушны, и в этом их слабость, как всегда считал Рюрик. Сколько раз он обманывал новгородцев, играя на их великодушии, а они снова и снова гордо не замечали лжи и обманов. Они любовались своим великодушием, как женщина красотой, как дети – игрушкой, а Рюрик всю жизнь презирал женщин и детей. И спокойное великодушие славянского витязя в смертельной схватке пробудило в конунге дикую ярость берсерка. Он ринулся на Вадима с внезапно возникшей в нем неистовой ослепляющей ненавистью, не обращая внимания на невыносимую боль в запястье, вывернутом при отражении сокрушительного удара Вадима.

Новгородский витязь не ожидал этой атаки. Даже отступил, даже повернулся лицом к солнцу, уходя от натиска. Но опомнился быстро, занес оружие для удара, но Рюрик, опытом всех предыдущих боев уловив, что Вадим делает выпад на вдохе, нырнул под сверкающее полукружье и точно нанес удар. В сердце великих воинов убивают сразу, трусам вспарывают животы. На этом стоял он сам и этому учил своих варягов.

У него хватило сил выдернуть меч и не упасть самому, хотя все плыло перед глазами, а боль в разорванном запястье стала такой, что он едва удерживал сознание. И заставлял, всей волей заставлял себя видеть рухнувшего соперника, замершую толпу на площади и три десятка варягов. Но все-таки закачался и, наверное, упал бы, если бы Трувор Белоголовый не подставил плечо. Он оперся левой рукой и оглянулся на выборных новгородских судей:

– Я победил Вадима Храброго, Господин Великий Новгород!

Гулко и печально ударил вечевой колокол.

5

Гулко и печально ударил вечевой колокол. И не успел звук его растаять в воздухе, как с дальних концов города донеслись дикие крики: подкупленные обещаниями орды ринулись жечь и грабить. По площади заметались люди, началась паника, а изнемогавший от боли, усталости и потери крови Рюрик торжествовал: вечевой колокол Новгорода пробил его час.

– Белоголовый, передай моему сыну Ротбару, чтоб атаковал разбойников. Пленных не брать. Новгородцы, отстоим от врага Великий Новгород!

Очнулся Рюрик в прохладной палате, когда все было кончено. Наемники, не ожидающие удара в спину, были разгромлены с помощью новгородской рати быстро и беспощадно: Рюрику не нужны были свидетели, и варяги старательно добили раненых. Об этом доложил конунгу Трувор Белоголовый с глазу на глаз: больше в палате никого не было.

– Именитые люди Новгорода во главе с Гостомыслом ждут, когда повелишь войти, конунг.

«Что-то я хотел запомнить во время боя, – думал Рюрик. – Что-то важное твердил себе, чтобы не забыть… Ах да, Трувор бросил мне свой меч и тем унизил меня, потому что я до сей поры помню взгляд своего старого конунга. Трувор напомнил мне сегодня об этом, и глаза его сияли от восторга. Он торжествовал…» И спросил:

– У нас большие потери?

– Мы кололи их в спины, конунг.

– Где Ротбар?

– Поехал за Олегом. У мальчика малая охрана, и недобитые нами сегодня могут попытаться отомстить.

– Ротбар рассудил верно. Помоги мне встать и позови бояр.

– Ты победил, конунг, – с почтением сказал Белоголовый, помогая Рюрику пересесть во главу стола.

– Мы победим, когда уничтожим всех, на кого опирался Вадим. Всех его друзей и всех его людей. И… – Он помолчал. – У Вадима есть дети?

– Нет. Только жена. Ее ищут.

– Пусть найдут. Зови бояр.

Бояр было семеро. Рюрик знал их по службе в городе, где его дружина поддерживала порядок. Тогда этот порядок («наряд», как говорили славяне) определял новгородский посадник Гостомысл – самый богатый, самый влиятельный и самый умный из новгородцев. Именно он нанимал Рюрика и его варягов для охраны города и торговых путей, он определял вознаграждение дружине и конунгу, и тогда Рюрик три шага пятился при расставании, прежде чем уйти. Но сегодня Рюрик сидел во главе стола, а Гостомысл первым отбил ему поясной поклон.

– Вече Господина Великого Новгорода повелело наречь тебя князем, конунг Рюрик. Иди и володей нами!

– Слава князю Рюрику! – хором подхватили бояре. – Слава!

– Страна наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Принеси нам мир и правый суд, князь Рюрик, и Новгород будет славить тебя во веки веков.

«О праве моих сыновей эта старая лиса не сказала ни слова, – подумал Рюрик. – Но я вытяну из тебя их права».

И сказал:

– Павшего в честном поединке славного витязя Вадима Храброго предать огню с великими почестями. Семью его…

– У него нет никого, кроме жены.

– Жену его найти: я желаю приблизить ее, воздав должное вдове отважного Вадима.

– Наши люди ищут ее.

– Жаль, что приходится учить тебя, посадник Гостомысл. Вы найдете ее на похоронах мужа и приведете ко мне, когда обряд будет завершен.

– Склоняю голову перед твоей мудростью, князь Рюрик, – вкрадчиво произнес Гостомысл. – Мы немедленно исполним твое повеление, но позволь досказать тебе наши условия.

– Говори, посадник.

– Новгород нарекает тебя князем с родом своим.

«Вот где он поставил силки, – подумал Рюрик. – Ему отлично известно, что у варяга нет и не может быть рода, ибо он проклят своей землей. Надо выигрывать время…»

И сказал:

– Это справедливо, ибо род мой наследует мою власть. Верно ли я понял тебя, посадник?

– Ты верно понял, князь. Нет рода – нет наследия, и тогда ты будешь князем только при жизни своей.

– Прежде чем принести роту жителям Великого Новгорода, я должен посоветоваться с богами и родом своим, ибо сейчас здесь присутствует только один из братьев моих, – его осенило вдруг, он был счастлив, что осенило, – Трувор Белоголовый. Он останется за меня творить справедливый суд и защищать город. Время неспокойное, наряд еще не восстановлен, вокруг бродят вооруженные отряды. Если вы согласны, я, избранный вами князь, оставляю за себя брата Трувора. Если нет – я увожу своих варягов.

Бояре сгрудились, о чем-то тихо заговорили… Впрочем, Рюрик не прислушивался: он поставил их в безвыходное положение – во всем Новгороде не оставалось сколько-нибудь серьезной силы, на которую Гостомысл мог бы положиться. Кроме варягов, увести которых угрожал Рюрик.

– Мы понимаем твою правоту, князь Рюрик, – ответил наконец посадник. – Мы будем подчиняться твоему наместнику и брату Трувору Белоголовому, если ты оставишь с ним своих варягов.

– Решено. Ступайте.

Теперь они пятились перед ним, и ему было приятно. А как только за боярами закрылась дверь, Рюрик схватил Трувора за кольчугу, притянул к себе:

– Ты наведешь здесь порядок, Белоголовый. Новгород должен содрогнуться!

6

Объявив всем, что идет за родом своим, Рюрик направился совсем в другую сторону. Он отошел к Ладоге, где ждали Ротбар и Олег под малой охраной. Надо было залечить раны, срастить разорванное ударом Вадима запястье, отдохнуть и вновь приучить руку к мечу. Жил тихо и осторожно, Ротбар держал связь с Новгородом через верных людей, и Рюрик знал, сколь неистово свирепствует Трувор, наводя страх и порядок. И лишь одно огорчало: жену Вадима Храброго не удалось захватить даже на пышных похоронах мужа.

Раны затянуло скоро, и жила срослась скоро – в те годы все на нем заживало, как на волке. Но кисть пришлось разрабатывать, и он отправился в родные края поздней осенью, когда по утрам иней уже серебрил полегшие травы. Зачем поехал? Ведь не за родом своим – не было у него более рода: слишком хорошо знал он суровые обычаи предков. Нет, не ради рода поехал – ради удовлетворенной гордости. Это сейчас, когда ноют все кости, можно лишь усмехнуться по столь ничтожному поводу, но тогда… Много ли викингов добивались того, чего добился он, будь то норманны, даны или его соплеменники? Их можно перечесть по пальцам одной руки, о них слагались саги, им посвящали песни скальды у костров живых и павших воинов. И он, изгнанный, проклятый и заживо оплаканный похоронными воплями женщин бродяга, долгими бессонными ночами лелеял мечту, как пройдет по родному селению, как толпою будут бежать за ним мальчишки, униженно кланяться старики, а девушки устелят путь его душистой ячменной соломой. Как он будет торжественно принят в общественном доме, как все будут благоговейно молчать, слушая его рассказы, и поднимать кружки с пивом только тогда, когда он поднимет свою. Поэтому он поехал без охраны, только с гребцами и двумя лично преданными ему воинами. И море было спокойным, и он благополучно прибыл к родным берегам, но в селение все же пошел не прямым путем: было время подсечки берез, и он надеялся вначале найти брата.

Он не ошибся: голый по пояс, в одних потертых штанах, брат подсекал березняк. За зиму подсеченные березы высыхали, весной их следовало сжечь и сохой перепахать горелую землю под рожь или ячмень. Рюрик присел на подрубленный ствол, долго глядел на жилистую, мокрую от пота спину старшего брата и вдруг подумал, что его брат помнит все дни своей жизни, когда ел мясо. Все дни, как великие праздники.

Брат сразу увидел его, испугался и долго делал вид, что не замечает. Но когда потребовался отдых, когда он окончательно запыхался, махая топором, не замечать уже было невозможно. Он воткнул топор в ствол и обернулся:

– Зачем ты вернулся, викинг? Тебя не допустили до костров Вальхаллы и озябший дух твой мечется в темном царстве мертвых?

– Я живой. Можешь потрогать.

Брат не решился. Долго со страхом и грустью глядел на него, потом вздохнул:

– Тебя проклял отец и все мужчины, а мать расцарапала щеки, распустила волосы и рыдала вместе с женщинами. Мы давно похоронили тебя, викинг, и, следовательно, ты – мертв.

Рюрик неожиданно встал и пошел прямо на него. Брат испуганно отпрянул, но Рюрик, не обратив на него внимания, взял топор и начал подсекать березы. Плечи воина тренированнее плеч землепашца, рубка для него – привычное дело, а за день он, бывало, съедал столько мяса, сколько брат – за всю жизнь. Березки безмолвно рушились от его ударов, топор сверкал в лучах низкого осеннего солнца.

– Разве духи способны делать дела живых?

Брат промолчал. Он еще был в смущении. Рюрик прошел еще две полосы, спросил, не оглядываясь:

– Хочешь посеять ячмень?

– Рожь, – тихо сказал брат. – То поле, которое мы с тобой и отцом когда-то расчищали, истощилось за эти годы.

– Отец с матерью живы?

– Мать жива.

Наконец Рюрик воткнул топор и сел передохнуть. Брат осторожно, по шажочку, приблизился к нему.

– Устал?

– Устал, – ответил Рюрик, имея в виду не топор, а всю жизнь.

Брат понял его и вздохнул:

– Есть выморочный надел. Бери вдову в жены, она еще молода… – Тут он замолчал, с сомнением оглядев кольчугу Рюрика, отделанную серебром, его дорогое оружие, золотой пояс. – Конечно, тебе придется просить прощения у старейшин, но, может быть, они позволят тебе откупиться.

Рюрик расхохотался. Громко, зло. Над собой, поняв, что не будет торжественного приема, всеобщего благоговения и девушек с охапками соломы.

– Я разучился ласкать землю. А без ласки она не родит. Как женщина.

– Тебя отравила война. – Брат вздохнул. – Война и кровь. Соха надежнее меча, старики говорят правду.

– Я правитель Великого Новгорода, брат.

– Ты взял его мечом?

– Я захватил его хитростью.

Брат сокрушенно покачал головой. Долго разглядывал корявые ступни, утоптанные тяжким трудом.

– Хитрость острее меча, но то и другое притупляется.

– То и другое надо оттачивать.

– Значит, ты приехал таким нарядным, чтобы сманить юношей в свою ватагу?

– Я много лет не был дома. Я не знаю, сколько голодных зим прошло без меня.

– Великий Тор не допустил голода.

– У нас разные боги, брат, – усмехнулся Рюрик. – У меня – Великий Один, требующий крови и отваги, у тебя – Великий Тор, требующий труда и пота. А ведь мы выросли из одного детства.

– Из детства уходят разными дорогами. И из тех юношей, которых тебе удастся сманить, ни один не станет правителем даже захудалой деревеньки, пока ты жив. Не сей соблазн в селении, Рюрик, тебя забросают камнями. И первый камень брошу я.

Рюрик уехал, несолоно хлебавши, но не мог вернуться в Новгород. Он согласился на условие Гостомысла править с родом своим только потому, что это обеспечивало наследственность власти. Трувор предан и исполнителен: он утвердит порядок, вырезав сторонников Вадима Храброго и прочих непокорных, но этого мало для будущего спокойствия. Нужен кто-то с мощной дружиной, и такой есть. Есть побратим, с которым он в залог вечного союза обменялся сыновьями. Конунг северных русов Ольбард, прозванный Синеусом. И вместо Новгорода Рюрик направился в Старую Русу – зимовье Синеуса и его дружины.

7

Синеус встретил его с подобающими почестями. Был трехдневный пир, бои воинов, подарки, и по обе стороны конунга русов сидели Рюрик и Бьерн. Юноша окреп, уже участвовал в боях, и Синеус – шумный, громкий, веселый – предлагал обрить его по обычаям русов, оставив на темени чуб, и женить на русинке.

– Пока Олег подрастет, Бьерн станет водить мою младшую дружину, князь Рюрик. И нам не страшны будут ни новгородцы, ни кривичи, ни роги, ни чудь с мерью, весью и финнами!

– Юную силу нужно развивать в боях, а не в постелях с женщинами, конунг. Подождем, пока у моего сына созреют плечи и он научится рубить с двух рук, как положено варягу.

– Ты прав, князь Рюрик, но Бьерн уже не варяг. Он сын Новгородского владыки.

Синеусу ничего не надо было рассказывать, потому что он знал все: у него были надежные люди в Новгороде. И Рюрик ничего не рассказывал три дня, пока шли пиры и ристалища. Конунг русов казался слишком шумным, чтобы хитрить, и Рюрик не брал в расчет его хитрости. Правда, Синеус остановил движение родственного русам племени рогов на западе, умело сдерживал напор славян-кривичей с юга, но очень уж давно жил в славянском окружении, то воюя, то мирясь, а потому, с точки зрения побратима, в известной степени подпал под влияние славянского простодушия. И Рюрик терпеливо ждал, когда Синеусу надоест бражничать.

– Значит, ты предлагаешь мне из равного стать третьим братом, – сказал Синеус, когда они наконец-то перешли к делам. – Ты – варяг, конунг Рюрик, и, кто бы ни назвал тебя князем, навсегда останешься им. Еще не убив медведя, ты уже примеряешь его шкуру на свои плечи, берсерк.

– Это – для новгородцев. Они жаждут порядка, потому что без порядка нет торговли, а без торговли нет Новгорода. А нам с тобой делить нечего, в конце концов, мы всегда сможем договориться, кто сядет выше, а кто – ниже.

– А Трувор Белоголовый? – Нет, конунг русов совсем не был похож на простодушного гуляку. – Он – из твоего племени и всегда быстрее найдет путь к твоему сердцу, чем я. И всегда будет два брата, а не три. Два проще трех для того, кто умеет убеждать. Вот и правьте вдвоем в Новгороде, а нам, русам, оставь свою милость, вечный мир, согласие и… и сына.

Рюрик не спешил с ответом. Конечно, два правителя лучше трех, потому что второму не с кем сговориться. Но у Синеуса – могучая дружина, слава вождя и воля конунга, а что есть у Трувора, кроме преданности? Но преданность нельзя взвесить, а силу дружины Синеуса придется взвешивать всегда. Кроме того, у Трувора есть взгляд. Тот собачий, преданный взгляд, с которым он протянул Рюрику свой меч в поединке. Почему-то в этом взгляде Рюрику чудился другой взгляд: полный презрения взгляд старого конунга… И сказал:

– Трувор очень огорчил меня, конунг Ольбард. Он пренебрег моими просьбами, устроил в Новгороде резню и ожесточил сердца славян. И ты совершенно прав, когда говоришь, что двоим править легче, чем троим.

– Благодарение Перуну, мы поняли друг друга. Какую часть Земли Новгородской ты отдашь своему соправителю?

– Ты хочешь укрепиться в Изборске?

– Я хочу, чтобы с рогами всегда разговаривал ты, князь Рюрик. Мне кажется, нам всем будет удобно, если ты отдашь мне Белоозеро на прокорм дружины. Тогда у меня вряд ли возникнет желание наведываться в Новгород без твоего повеления.

– Мне нравятся твои слова, конунг. Однако, чтобы жизнь потекла по этому руслу, мы должны въехать в Новгород во главе твоей дружины и посмотреть, что же натворил без нас неразумный Трувор.

В начале зимы Рюрик и его названый брат Синеус прибыли в испуганно замерший Новгород во главе отборной дружины русов. На Вечевой площади вместо колокола раскачивался труп. Светясь чувством исполненного долга, Трувор Белоголовый вместе с Гостомыслом и людьми именитыми с великим почетом встречал князя Рюрика и конунга Синеуса.

– Я исполнил твою волю, конунг и князь!

Рюрик жестом остановил Трувора, встал, опираясь на стремена:

– Я пришел с родом своим, Господин Великий Новгород! Я выполнил ваши условия и отныне буду править в Новгороде, творя честный суд и защищая вас. Мой брат Синеус будет хранить Белоозерскую пятину, а Трувор – Изборск от рогов и кривичей.

Среди собравшихся бояр раздался недовольный гул, но дружинники Синеуса уже окружили площадь, и ропот утонул в бряцании оружия.

– Я ожидал встречи, но колокол молчит, – продолжал Рюрик. – Вечевой колокол должен гудеть, когда возвращается ваш князь! Почему ты снял колокол, Трувор?

– Он звонил не вовремя, конунг и князь. Я снял его и повесил звонаря.

– Нашел ли ты вдову витязя Вадима Храброго?

– Нет. Ходит упорный слух, что она утопилась.

– Мне больно видеть зло, творимое именем моим, жители Господина Великого Новгорода! – неожиданно с гневом выкрикнул Рюрик. – Мне больно слышать плач и стенания вдов и сирот! Мне больно чувствовать вашу подавленность и вашу скорбь! Здесь именем моим творились дела жестокие и неправедные, творилось беззаконие и кривда, и повинен в этом мой брат Трувор Белоголовый. Я суров, но я справедлив, и, чтобы Новгород навсегда убедился в моей суровой справедливости, я отдаю на ваш суд Трувора Белоголового!

– Конунг! – отчаянно выкрикнул Трувор.

– Положи меч к стопам моего коня и проси прощения у Господина Великого Новгорода. Тебя будет судить обиженный тобой народ. Где твоя семья, несчастный?

– На зимовье. Конунг, пощади!

– Слава великим богам, они не увидят твоего позора.

– Конунг! – Трувор рванулся вперед, схватился за княжеское стремя, припал к ноге. – Я спас твою жизнь в поединке. Я исполнял твои тайные приказы. Я не нарушил своей клятвы, и я расскажу все…

Рюрик с силой опустил закованный в стальную рукавицу кулак на голову Трувора. Белоголовый зашатался, цепляясь за стремя, а Рюрик бил и бил по голове, пока тело наместника и названого брата не рухнуло к ногам его коня.

– В реку! – бешено выкрикнул Рюрик. – Под лед! И навсегда!..

8

Застонал, заметался Сигурд. Рюрик встал, тяжело ступая, прошел в угол, напоил юношу отваром из трав, холодной водой омыл лицо. Он знал множество трав и кореньев, умел варить настои и зелья, веселящее питье и медленные отравы, и яды, убивающие мгновенно. Не зря он отдавал всю добычу Старому финну, знахарю и прорицателю, не зря жил в униженной бедности, когда все воины хвастались богатством, цепляя на себя золото. Он знал, что все вернет, когда все получит, и все вернул, когда все получил.

Успокоив Сигурда, он вернулся к столу, сел в любимое кресло и укутал ноющие колени медвежьей полстью. Может быть, Великий Один не даровал ему смерти в яростном бою из-за того, что он казнил тогда Трувора Белоголового, чьим мечом победил отважного Вадима и чьей слепой преданностью расчистил себе княжение в Новгороде? Но это же была хитрость, обычная военная хитрость, которую Один всегда ценит выше безмозглой храбрости. И тогда, отдав приказ о казни без суда, просто поставил в своей хитрости последнюю точку. И новгородцы опять кричали ему славу, он опять стал справедливым, он вновь установил порядок, и откуда им было знать, что Рюрик приказал отправить под лед Волхова не жестокого наместника, а свидетеля многих хитростей? Славяне великодушны и доверчивы, как дети.

– Не доверяй новгородцам, отец.

Так сказал его старший сын Ротбар, прощаясь навсегда. Правда, ни сын, ни отец не знали тогда, что более не увидят друг друга. Рюрик прятал свидетелей, как мог, и сразу же после расправы над Трувором отправил в Изборск лучшую часть Труворовой дружины. Тридцать шесть воинов, оцепивших Вечевую площадь в день его возвращения, видевших и слышавших все. А вскоре в Изборске случился мор, и его сын Ротбар велел завалить ворота, чтобы мор не пошел по новгородским землям. И разделил участь всех воинов, но Великий Один должен оценить его жертву и допустить к вечным кострам Вальхаллы. Ротбар не бросил дружину в тяжкий час, не сбежал и не выпустил мор за стены Изборска. Он поступил так, как должен поступать преданный сын и отважный вождь. А Рюрик, отец и князь, не мог ни проститься с ним, ни предать его тело погребальному костру, и душа сына была обречена долгое время скитаться во мраке…

А вскоре в пустяшной стычке с кривичами погиб Бьерн. Синеус с великими почестями доставил его тело в Новгород, вместе с Рюриком поджигал погребальный костер, принес в жертву дюжину пленных кривичей, но после тризны забрал Олега с собой.

– Мой сын должен принять обряд посвящения в воины по родовому обычаю, князь Рюрик.

Рюрик не спорил. И силы были неравны, и смерть двух сыновей пригнула его, и сама мечта его, цель и смысл жизни оказались напрасными: наследников не было. Он просто отложил в памяти все, что случилось, сделав особую зарубку на Олеге: с его отъездом к отцу Рюрик лишался самого важного заложника. А при отсутствии наследников любая случайная стрела, удар ножом или капля яду давали Синеусу все права на княжеский стол в Новгороде, как последнему из названых братьев рода Рюрикова. Значит, надо было родить сына, а пока беречься схваток, охот и застолий.

Но сын мог и не родиться, Рюрик отдавал себе в этом отчет. Сын – благословение небес, но боги отвернулись от него, и он не знал, сколь долго продлится их гнев. И тогда он вернул семью казненного Трувора Белоголового из ссылки, в которую сразу же, еще в день казни, отправил жену, дочь и малолетнего сына Сигурда. В Новгород привезли только Сигурда: мать и дочь умерли по дороге от внезапной болезни, как и было задумано. Для сына Трувор пал в бою, но Рюрик не любил рисковать попусту: в Новгороде еще жили слухи. И тут же объявил осиротевшего мальчика своим воспитанником. Пока – воспитанником, но всегда мог сделать его и приемным сыном, если наследник так и не родится. Подобрал себе молодую жену, спрятался в лесном укрепленном лагере и наезжал в Новгород лишь творить суд. Делал все, чтобы родился сын, но родился он поздно, за это время Сигурд превратился в отрока, научился владеть оружием и чтил Рюрика, как не чтил бы и родного отца. А теперь лежал в горячке, и правая его рука уже никогда не могла вытащить меч из ножен. Но всячески стараясь снять боль и вылечить воспитанника, Рюрик не жалел о мучительной клятве. Был сын, Игорь, наследник и продолжатель его рода, и был верный пес с перебитой лапой, который отныне обязан был служить Игорю, как служил ему, уравнивая темные страсти конунга русов Олега. Рюрик все продумал, все учел, все взвесил; оставалось ждать, когда окрепнет Сигурд, спрятать с его помощью малолетнего сына и подтолкнуть Олега в нужном ему, Рюрику, направлении.

И все же два вопроса нет-нет, а беспокоили его. Синеус столь стремительно увез своего сына, что Рюрику было бы проще, если бы названый брат его внезапно умер. Но сам он, лишившись сыновей, рисковать не мог, верных людей под рукой не оказалось, а пока Рюрик заботился о продолжении рода, Ольбард Синеус, конунг русов, его побратим и соправитель, умер собственной смертью. Что он успел поведать до своей гибели Олегу, оставалось тайной, которая глодала неизвестностью, но тут уж Рюрик ничего поделать не мог. Приходилось уповать на то, что с детства внушенное Олегу почтительное восхищение перед великим воином, ставшим не только конунгом варягов, но и князем Господина Великого Новгорода, перевесит слухи, наветы и домыслы. Ведь свидетелей нет: Рюрик вовремя о них позаботился.

Впрочем, разве нет? Куда подевалась вдова Вадима Храброго? Утопилась? Рюрик не видел ее мертвой. И никто не видел. Говорить – говорили, но ведь никто не поклялся ему. А что, если та женщина-русинка, которую замучил в пыточной клети кривоногий Клест, и впрямь была вдовой Вадима? Семеро признали в ней вдову, правда, трое – под пытками. Так кого же все-таки истерзал тогда Клест – русинку или славянку? Вдову Вадима Храброго или ни в чем не повинную женщину?

Это оставалось вопросом, а Рюрик не выносил вопросов без ответов. Ржавый обломок меча новгородцы преподнесли ему с глубоким тайным умыслом, вывод из которого оставался для него неясным и после всех воспоминаний. Что они намерены сделать: убить Игоря? Выгнать его из города под рев толпы и гул вечевого колокола? Подменить на славянского мальчика? Подменить?..

Последнее представлялось ему самым ужасным. Куда ужаснее даже Игоревой смерти.

И почему, почему именно эта пытка трижды приснилась ему?..