ИНТРИГИ

С ТОВАРИЩЕМ. Бабашкиным, освобождённым секретарём месткома, стряслась великая беда.

Десять лет подряд членская масса выбирала Бабашкина освобождённым секретарём месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела.

Чорт его знает, как это случилось! Просто непонятно.

Поначалу всё шло хорошо. Председатель докладывал о деятельности месткома, членская масса ему внимала, сам Бабашкин помещался в президиуме и моргал белыми ресницами. В зале стоял привычный запах эвакопункта, свойственный профсоюзным помещениям. (Такой запах сохранился ещё только в залах ожидания на отсталых станциях, а больше нигде уже нет этого портяночно-карболового аромата.)

Иногда Бабашкин для виду водил карандашом по бумаге, якобы записывая внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с речью председателя. Два раза он громко сказал: «Правильно». Первый раз, когда речь коснулась необходимости активной борьбы с недостаточной посещаемостью общих собраний, и второй раз, когда председатель заговорил об усилении работы по внедрению профзнаний. Никто в зале не знал, что такое проф-знания, не знал и сам Бабашкин, но ни у кого не хватало гражданского мужества прямо и откровенно спросить, что означает это слово. В общем всё шло просто чудесно.

На Бабашкине были яловые сапоги с хромовыми головками и военная гимнастёрка. Полувоенную форму он признавал единственно достойной освобождённого члена месткома, хотя никогда не участвовал в войнах.

— А теперь приступим к выборам, — сказал председатель; делая ударение на последнем слоге.

Профсоюзный язык — это совершенно особый язык. Профработники говорят: выбора, договора, средства, процент, портфель, квартал, доставка, добыча.

Есть ещё одна особенность у профработника. Начиная свою речь, он обязательно скажет: «Я, товарищи, коротенько», — а потом говорит два часа. И согнать с трибуны его уже невозможно.

Пристуили к выборам.

Обычно председатель зачитывал список кандидатов. Бабашкин вставал и говорил, что «имеется предложение голосовать в целом»; членская масса кричала: «Правильно, давай в целом, чего там!»; председатель говорил: «Позвольте считать эти аплодисменты…»; собрание охотно позволяло; все радостно бежали по домам, а для Бабашкина начинался новый трудовой год освобождённого секретарства. Он постоянно заседал, куда-то кооптировался, сам кого-то кооптировал, иногда против него плели интриги другие освобождённые члены, иногда он сам плёл интриги. Это была чудная, кипучая жизнь.

А тут вдруг начался кавардак.

Прежде всего собрание отказалось голосовать список в целом.

— Как же вы отказываетесь, — сказал Бабашкин, демагогически усмехаясь, — когда имеется предложение. — Тем более, что по отдельности голосовать надо два часа, а в целом — пять минут и можно идти домой.

Однако членская масса с каким-то ребяческим упрямством настояла на своём.

Бабашкину было ужасно неудобно голосоваться отдельно. Он чувствовал себя, как голый. А тут ещё какая-то молодая член союза позволила себе резкий, наглый, безответственный выпад, заявив, что Бабашкин недостаточно проводил работу среди женщин и проявлял нечуткое отношение к разным вопросам.

Дальше начался кошмарный сон.

Бабашкина поставили на голосование и не выбрали.

Ещё некоторое время ему представлялось, что всё это не всерьёз, что сейчас встанет председатель и скажет, что он пошутил, и собрание с приветливой улыбкой снова изберёт Бабашкина в освобождённые секретари…

Но этого не произошло.

Жена была настолько уверена в непреложном ходе событий, что даже не спросила Бабашкина о результатах голосования. И вообще в семье Бабашкиных слова «выборы», «голосование», «кандидатура», хотя и часто произносились, но никогда не употреблялись в их прямом смысле, а служили как бы добавлением к портфелю и кварталу.

Утром Бабашкин побежал в областной профсоюз жаловаться на интриги, он ходил по коридорам, всех останавливал и говорил: ".Меня не выбрали», — говорил таким тоном, каким обычно говорят: «Меня обокрали». Но никто его не слушал. Члены совета сами ждали выборов и со страхом гадали о том, какой процент из них уцелеет на своих постах. Председатель тоже был в ужасном настроении, громко, невпопад говорил о демократии и при этом быстро и нервно чесал спину металлической бухгалтерской линейкой.

Бабашкин ушёл шатаясь.

Дома состоялся серьёзный разговор с женой.

— Кто же будет тебе выплачивать жалованье? — спросила она с присущей женщинам быстротой соображения.

— Придётся переходить на другую работу, — ответил Бабашкин. — Опыт у меня большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут в освобождённые члены.



— Как же возьмут, когда надо, чтобы выбрали?

— Ничего, с моей профессией я не пропаду.

— С какой профессией?

— Что ты глупости говоришь! Я профработник. Старый профработник. Ей-богу, даже смешно слушать.

Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала:

— Твоё счастье, что я умею печатать на машинке.

Это была умная женщина.

Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая.

— Ну, Митя, — сказала она, — я всё устроила. Только что я говорила с соседским управдомом, как раз им нужен дворник. И хорошие условия. Семьдесят пять рублей в месяц, новые мётлы, и две пары рукавиц в год. Пойдёшь туда завтра наниматься. А сегодня вечером Герасим тебя выучит подметать. Я уже с ним сговорилась за три рубля.

Бабашкин молча сидел, глядя на полку, где стояло толстое синее с золотом собрание сочинении Маркса, которое он в суматохе профсоюзной жизни так и не успел раскрыть, и бормотал:

— Это интриги! Факт! Я этого так не оставлю.



Загрузка...