Веселые ребята и другие рассказы

ОЛАЛЬЯ

— Ну-с, а теперь, — сказал доктор, — моя роль окончена. Я свое дело сделал и могу сказать не без некоторой гордости, сделано оно хорошо. Теперь остается только выпроводить вас и этого холодного и зловредного города и предоставить вам месяца два отдыха где-нибудь на чистом воздухе со спокойной совестью и без всяких забот. Последнее, конечно, всецело ваше дело, но что касается первого, то мне кажется, что я мог бы вам это предоставить. Вышло это, можно сказать, довольно странно; всего только несколько дней тому назад Padre приезжает ко мне из деревни, и хотя мы с ним люди различных профессий, мы тем не менее добрые старые друзья, и он обратился ко мне, прося помочь чем-нибудь одной сильно нуждающейся семье из его прихожан. Это семья… впрочем, ведь вы совершенно незнакомы с Испанией, и даже самые громкие имена наших грандов вам ровно ничего не скажут, а потому достаточно, если я вам скажу, что некогда они были великими мира сего, а теперь находятся на краю падения и не только полного разорения, но даже нищеты. Теперь от всех их прежних поместий, дворцов и сокровищ остались лишь последние крохи; им принадлежит только «residencia», то есть сама усадьба из бывшего родового поместья и небольшой клочок, в несколько сот десятин, совершенно бесплодной, ни на что не пригодной земли, высоко в горах, где даже козе прокормиться нечем. Но сам дом, так называемая «ресиденсия», — прекрасное, величественное старинное здание, великолепно расположенное на весьма значительной высоте среди живописных гор и холмов в превосходной, здоровой местности. Как только я услышал все это от моего приятеля Padre, я тотчас же подумал о вас. Я сказал ему, что у меня на попечении находится раненый офицер, сражавшийся за правое дело, который теперь пошел на поправку и нуждается в перемене климата, и я предложил ему, чтобы его нуждающиеся друзья приняли вас в качестве жильца на некоторое время. Лицо моего доброго патера тотчас же нахмурилось, как я это, впрочем, предвидел заранее.

— Об этом не может быть и речи! — сказал он.

— Ну, так пусть они себе помирают с голода со своим чванством, — ответил я, — потому что, как вам известно, я не сочувствую гордости бедняков. По одежке протягивай ножки — вот мое правило.

На этом мы и расстались, на этот раз не совсем довольные друг другом. Но вчера он опять зашел ко мне и, к великому моему удивлению, сказал мне, что затруднения оказались не столь велики, как он предполагал, и что дело может уладиться; иначе говоря, эти гордецы припрятали свою гордость в карман до более удобного случая. Я тут же и покончил с ним и, рассчитывая на ваше согласие, занял для вас пару комнат в «ресиденсии». Горный воздух восстановит, несомненно, ваши силы, а тишина и спокойствие, которые вы там найдете, будут для вас полезнее всяких лекарств.

— Доктор, — сказал я, — вы все время были моим добрым гением, а потому ваш совет равносилен для меня предписанию. Но расскажите мне, ради Бога, если можете, что-нибудь об этой семье, в которой мне теперь придется жить.

— Я только что собирался это сделать, — ответил доктор, — тем более, что тут есть одно маленькое затруднение, которое, я боюсь, смутит вас. Эти нищие, видите ли, как я уже говорил вам, принадлежат по своему происхождению к очень высокому роду и поэтому преисполнены самой нелепой, ни на чем не основанной гордости; они вот уже несколько поколений живут в страшном уединении вследствие своего разорения. Знатных и богатых они сторонятся, потому что те стоят теперь как бы выше их, и им за ними не угнаться, а бедных они сторонятся потому, что те им кажутся слишком низкими для них, и даже теперь, когда бедность довела их до необходимости раскрыть двери своего дома гостю, они не могут решиться на это без в высшей степени неделикатной оговорки или условия, а именно, чтобы вы оставались совершенно посторонним для, них человеком. Они, конечно, будут заботиться о том, чтобы вы имели все для вас необходимое, но уже вперед просят вас отказаться от всякой мысли о возможности какого бы то ни было сближения е ними.

Не стану скрывать, что в первый момент я почувствовал себя несколько обиженным такого рода условием, но, быть может, это самое чувство возбудило во мне желание поехать в этот дом, в надежде, что мне удастся сломить эту преграду, воздвигнутую гордостью этих людей, если я только захочу.

— В сущности, — сказал я, — в этом их условии нет ничего обидного; я даже симпатизирую тому чувству, которое могло внушить им такое желание.

— Правда, что ведь они вас не знают и никогда не видели, — вежливо заметил доктор, — и если бы они знали, что вы самый красивый, милый и приятный человек, который когда-либо приезжал сюда из Англии, где, как я слышал, много красивых мужчин, но не так много милых и приятных, как вы, я уверен, что они приняли бы вас с большим радушием. Но раз вы с этим так хорошо миритесь, то говорить не о чем! Мне это кажется весьма нелюбезным, но, быть может, вы от этого только выиграете. Семья эта едва ли прельстит вас; она состоит из матери семейства, сына и дочери. Старуха, говорят, почти полоумная, сын просто деревенский парень с большими претензиями, а дочь деревенская девица, выросшая на свободе, как сорная трава, и всецело подпавшая под влияние своего духовника, что может служить доказательством того, что она, вероятно, весьма недалекая. Так вы видите, что здесь едва ли найдется, чем пленить воображение такого блестящего молодого офицера.

— А между тем вы говорите, что это люди высокого происхождения, принадлежащие к старой родовой аристократии? — заметил я.

— Ну, что касается этого, то тут следует сделать маленькую оговорку, — заметил доктор. — Мать, точно, может считать себя родовитой аристократкой, но дети не совсем так. Дело в том, что мать — последняя представительница старого княжеского рода, выродившегося и ооедневшего. Отец ее был не только беден, но и безумен; дочь этого помешанного аристократа до самой его смерти бегала по усадьбе без всякого призора, как простая деревенская девчонка, а после его смерти, когда ушли и последние крохи бедного достатка и вся эта родовитая семья, за исключением одной ее, вымерла, девчонка эта осталась совсем без присмотра и наконец добегалась до того, что вышла замуж не то за какого-то погонщика мулов, не то за контрабандиста, словом, одному Богу известно за какого проходимца! Некоторые утверждают даже, что она вовсе ни за кого замуж не выходила, и что Филипп и Олалья ее незаконные ублюдки, прижитые ею неизвестно с кем. Брак этот, был ли он законный или незаконный, о чем одному Богу известно, окончился трагической развязкой несколько лет тому назад. Но семья эта живет так замкнуто, так недоступно, да и, кроме того, здесь в стране в эту пору царили такие смуты и беспорядки, что никто не может с уверенностью сказать, как именно кончил жизнь этот человек, и кто или что было причиной его внезапной смерти. Знает об этом, может быть, один только падре, да и то еще трудно сказать, знает ли и он.

— Я начинаю думать, что мне предстоит испытать там много интересного, — сказал я.

— На вашем месте я не стал бы заранее создавать романтические фантазии, — промолвил доктор, — потому что я боюсь, что вы наткнетесь на самую будничную и даже довольно грубую действительность. Филиппа этого я видел, и что мне вам сказать о нем? На мой взгляд, это просто глуповатый, простоватый деревенский парень, очень лукавый и скрытный и вместе с тем наивный. Вероятно, и остальные члены семьи в том же духе. Нет, сеньор команданте, подходящее для себя общество вы должны искать не у этих людей, а среди благородных красот природы, наших величественных и живописных гор, и если вы вообще любите красоту природы, то я могу вам поручиться, что в этом отношении вы не разочаруетесь!

На другой день за мной приехал Филипп на простой деревенской тележке, запряженной мулом. Незадолго до полудня, простившись с моим милым доктором, с хозяином гостиницы, где я жил, и еще кое с кем из добрых людей, обласкавших меня и ухаживавших за мной во время моей болезни, мы выехали из города через восточные ворота и стали подыматься на Сиерру. Я так давно не дышал свежим воздухом и вообще не выходил из своей комнаты с тех самых пор, как, потеряв сопровождавший меня конвой, был оставлен умирающим на произвол судьбы, что теперь даже самый запах земли приятно опьянял меня и вызывал у меня улыбку умиления. Местность, по которой мы ехали, была дикая, скалистая, местами поросшая старым лесом то пробковых деревьев, то громадных развесистых испанских каштанов; во многих местах лес пересекали шумливые горные потоки и светлые ручьи с темным каменистым руслом. Солнце ярко светило на небе, ветерок весело шелестел кругом; мы отъехали несколько миль от города, который теперь казался незначительным комочком, лежащим там, в долине, позади нас, когда я впервые обратил свое внимание на своего спутника. С виду он действительно казался сравнительно малорослым, хорошо сложенным, но неотесанным деревенским парнем, именно таким, каким его мне описывал доктор; очень проворный, деятельный, подвижный и ловкий, но совершенно некультурный; и это первое впечатление, очевидно, для большинства оставалось окончательным. Меня с самого начала поразили его развязность и фамильярность и его удивительная болтливость, столь явно не вязавшиеся с теми условиями, на каких эти люди соглашались принять меня в свой дом. Говорил он бессвязно, непоследовательно, перескакивая с предмета на предмет, так что за его речью с трудом можно было следить без особого усилия мысли. Мне и раньше приходилось разговаривать с людьми, стоящими приблизительно на одном с ним уровне развития и образованности, с людьми, которые, по-видимому, жили прежде всего своими внешними впечатлениями, как это делал и он, которых сразу захватывает какой-нибудь видимый предмет до такой степени, что у них является потребность сию же минуту высказать кому-нибудь зародившееся в их мозгу впечатление или мимолетную мысль, с тем, чтобы тотчас же поддаться новому впечатлению с точно таким же непосредственным увлечением. Мне казалось, слушая его навязчивую речь довольно рассеянным ухом, что это как раз тот род разговора, который обыкновенно свойствен возчикам и ямщикам, проводящим большую часть дня в езде по одной и той же знакомой им дороге, в полном бездействии мысли; но, как оказалось, Филипп, по его собственным словам, был скорее домосед. «Я и теперь желал бы уже быть дома», — сказал он и, увидав дерево у дороги, он, не досказав начатой мысли, вдруг сообщил мне, что однажды видел ворону на этом дереве.

— Ворону? — переспросил я, удивленный странностью этого заявления и полагая, что я, вероятно, ослышался.

Но прежде чем он успел ответить на мой вопрос, он уже занялся чем-то другим; напряженно прислушиваясь к чему-то, склонив голову на сторону и озабоченно хмуря лоб, он довольно сильно хлопнул меня по колену, чтобы я молчал и не мешал ему. Спустя минуту он весело улыбался, покачивая головой.

— К чему вы прислушивались? — спросил я его.

— Ах, нет, ничего, теперь уже все прошло, — отозвался он и принялся погонять своего мула дикими окриками и чисто извозчичьими понуканиями, которые жутко раздавались в ущельях гор.

Я стал внимательнее разглядывать его. Он был на редкость хорошо сложен, легок, гибок и силен; у него были красивые правильные черты лица и очень большие карие глаза, красивые, но не слишком выразительные. В общем, это был юноша весьма приятной наружности, в которой я не находил никаких явных недостатков, кроме разве только смуглого цвета его кожи и известной наклонности к излишнему обилию растительности, то есть волос; то и другое было не в моем вкусе. Фраза доктора, что Филипп «детски наивен», пришла мне теперь в голову, и, глядя на него, я готов был, пожалуй, усомниться в верности этой оценки, когда явилось нечто, явно подтвердившее ее. Дорога стала спускаться под гору, в узкий, лишенный всякой растительности овраг, в глубине которого бушевал, стремительно несясь вперед, шумный горный поток. Быстрые воды этого потока оглушительно ревели и стонали, и узкое ущелье оврага буквально заполнялось этим шумом и мелкими водяными брызгами, пылью и свистом проносившегося вместе с потоком по ущелью ветра. Вся эта дикая картина, несомненно, способна была произвести сильное впечатление, но дорога в этом месте была совершенно безопасная, хорошо огражденная каменным парапетом, и мул спокойно шагал вперед, не останавливаясь и не озираясь. Однако, к немалому моему удивлению, я заметил, что мой возница был странно бледен, и на лице его читались явные признаки страха и испуга. Рев этой горной речки был далеко не однообразен: то он как будто замирал, точно в изнеможении, то вдруг усиливался до самого бешеного порыва отчаяния и ярости или переходил в грозный вой. В тех местах, где в нее стремительно вливались горные ручьи, речка заметно вздувалась от нового притока воды, пенилась, клокотала, сжатая в своих высоких каменных берегах, и бешено билась о них, обдавая их брызгами и пеной. Я заметил, что каждый раз, когда рев реки особенно усиливался, мой молодой спутник заметно бледнел, вздрагивал и чуть не корчился. При этом мне пришла в голову мысль о шотландских поверьях относительно реки Кельнии, и я подумал, что, может быть, нечто подобное существует и здесь, в этой части Испании, и обратился к Филиппу, надеясь узнать от него что-нибудь об этих легендах или поверьях, которые, очевидно, должны были быть известны ему.

— Что с вами? — спросил я.

— Я боюсь, — ответил он.

— Чего же вы, собственно, боитесь? — продолжал я расспрашивать. — Мне кажется, что здесь дорога более безопасна, чем где-либо на всем протяжении этого пути. Там она часто пролегает по самому краю обрыва, во многих местах подъемы и спуски так круты и неровны, тогда как здесь нет ничего подобного.

— А слышите, как она шумит!.. Мне страшно!.. — промолвил юноша с таким наивным ужасом в лице и в голосе, что все мои сомнения относительно его ребяческой наивности разом исчезли.

Да, действительно, это красивый юноша, или, вернее, мальчик, был настоящий ребенок по уму; его ум, как и тело, был живой, деятельный, восприимчивый и впечатлительный, но, по-видимому, он остановился на младенческой стадии своего развития, остановился, так сказать, на полпути.

И с этого момента я стал смотреть на него с известным чувством жалости и сочувствия и стал слушать его болтовню сначала снисходительно, а затем даже не без удовольствия, несмотря на всю несвязность этого детского лепета.

Около четырех часов пополудни мы перевалили через вершину горного хребта, расстались с западным его склоном, освещенным ярким солнцем, и стали спускаться по другому скату хребта, часто следуя по самому краю страшных обрывов и оврагов и медленно подвигаясь вперед под темной сенью густых лесов. Со всех сторон слышался шум падения вод, не образующих одного общего громадного потока, как там, в ущелье, где так неистово ревела и клокотала река, но отдельными быстрыми ручейками, говорливыми и веселыми, падающими со скалы на скалу и торопливо сбегающими с музыкальным журчанием из долинки в долинку. Здесь настроение моего возницы разом изменилось: он заметно повеселел и даже запел громким фальцетом, с полным отсутствием всякого понятия о музыке, поминутно фальшивя и детонируя, сбиваясь с мотива и даже с гаммы, просто как Господь Бог на душу положит. И вместе с тем это странное пение выходило и мелодично, и приятно и производило странное своеобразное впечатление своей естественностью и приятностью, подобно тому, как это бывает с пением птиц. По мере того, как начинало темнеть, я все больше и больше поддавался очарованию этого безыскусного пения, прислушиваясь к нему и ожидая наконец услышать какой-нибудь определенный ясный мотив, но, увы, ожидания мои не оправдались, и когда я спросил его, что он такое поет, он воскликнул: «О, я просто пою!» Особенно меня очаровывала его манера постоянно выкрикивать одну и ту же ноту через регулярный маленький промежуток времени и, заметьте, что это выходило вовсе не так монотонно, как бы этого можно было ожидать, и уж во всяком случае, отнюдь не неприятно; напротив, эта нота как бы дышала удивительным довольством всем окружающим и своей судьбой и всей жизнью вообще, тем довольством, каким мы в своем воображении наделяем деревья, когда на них не шелохнется листва, или же спокойно дремлющую гладь сонного пруда.

Было уже совершенно темно, когда мы наконец выехали на небольшое плато, а вскоре после того подъехали к черневшей среди мрака громаде, возвышавшейся перед нами, как черная глыба утеса, в которой я угадал «ресиденсию». Здесь мой возница слез с тележки, принялся аукать и свистать весьма продолжительное время, и все безрезультатно. Но вот наконец старый, дряхлый крестьянин услышал его и, вынырнув откуда-то из мрака, подошел к нам со свечой в руке. При свете этой свечи я мог смутно различить высокий сводчатый портал в мавританском вкусе. Ворота под порталом были тяжелые, железные, кованые; в одном из створов была проделана калитка, которую отворил Филипп.

Старик крестьянин отвел тележку с мулом куда-то в надворную постройку, лежащую, по-видимому, совсем в стороне, а мы с Филиппом вошли в калитку, которую сейчас же заперли за нами. При свете свечи мы прошли по большому вымощенному плитками двору и вверх по широкой каменной лестнице, потом по открытой галерее и снова вверх по другой лестнице и наконец остановились у дверей большой и красивой комнаты, почти совершенно пустой. Эта комната, которая, очевидно, предназначалась мне, имела три громадных окна с откосами и подоконниками из какого-то драгоценного полированного дерева; на полу вместо ковра лежало много звериных шкур; яркий огонь пылал в камине и распространял кругом веселый мигающий свет. К самому огню был придвинут стол, и на нем накрыт ужин, а в дальнем конце, то есть в глубине комнаты, стояла широкая старинная кровать, приготовленная на ночь. Я был весьма доволен всеми этими приготовлениями и высказал свое удовольствие Филиппу, а он, со свойственной ему наивностью и простодушием, замеченным мною уже и раньше в нем, сейчас же принялся горячо вторить моим похвалам.

— Прекрасная комната! — восклицал он. — Превосходная комната! А огонь в камине! Хороший огонь, он так приятно согревает вас, так приятно, что косточки ваши млеют от удовольствия! А постель-то?.. Чудесная, постель!..

И он поднес к ней свечу так близко, чтобы я мог все рассмотреть.

— Видите, какие тонкие простыни, — продолжал он, — какие нежные, гладкие-гладкие!

И он проводил по ним рукой, раз и другой с видимым наслаждением; затем положил голову на подушку и стал тереться щекой о тонкие полотняные наволочки с такой сладострастной негой, что мне стало положительно неловко и даже как-то противно смотреть на это.

Я взял свечу у него из рук, опасаясь, что он как-нибудь подожжет постель, и направился к столу, на котором был приготовлен ужин. Увидев здесь бутылочку вина, я налил стаканчик к позвал его, желая предложить ему выпить со мной. Услыхав мой зов, он сразу вскочил на ноги и подбежал ко мне, видимо, в надежде получить какой-нибудь лакомый кусок, как это бывает с детьми; но когда он увидел вино в стакане, он заметно содрогнулся.

— Ах, нет! — сказал он. — Нет, только не это! Это для вас. Я его ненавижу!

— Ну, что же, в таком случае, сеньор, я выпью его за ваше здоровье и за благоденствие вашего дома и всей вашей семьи, — промолвил я. — Да, кстати, — добавил я, осушив свой стакан, — могу я надеяться иметь завтра честь засвидетельствовать, сеньор, вашей матушке лично мое почтение?

Но при этих, как мне казалось, самых обычных в таких случаях словах, все, что было детского, добродушного и наивного в лице Филиппа, разом исчезло и заменилось выражением скрытности и лукавства. Одновременно с этим он попятился от меня к двери, как будто я был какой-нибудь хищный зверь, готовый наброситься на него, или какой-нибудь опасный бандит с оружием в руках. Когда он таким образом добрался до дверей, он остановился, и, бросив на меня недобрый взгляд, причем зрачки его глаз сузились, как у дикой кошки в момент коварного прыжка, он коротко и отрывисто, с несвойственной ему резкостью проговорил: «Нет!» И в тот же момент неслышно скрылся за дверью, оставив меня одного в комнате, затем я услышал его шаги, спускавшиеся с лестницы и замолкнувшие где-то внизу. Шаги легкие, благозвучные, точно капли летнего дождя. После того весь дом словно замер и погрузился в полнейшее безмолвие и тишину.

Поужинав, я оттащил столик от камина поближе к кровати и стал готовиться отойти ко сну. Но свет свечи упал теперь на стену над камином, и я остановился пораженный при виде портрета, висевшего на той стене, и которого я раньше не заметил. На этом портрете была изображена еще молодая женщина; судя по ее костюму, прическе и приятному, ласкающему глаз однотонному сочетанию мягкой гаммы красок на холсте, можно было сказать с уверенностью, что этой женщины давно уже не было в живых. Но, глядя на эту живую позу, на выражение глаз и улыбки и всего этого прелестного лица, вам невольно начинало казаться, что вы видите перед собой живую женщину, пленительный образ которой отражается перед вами в зеркале! Вся ее фигура, стройная, сильная и прекрасная, отличалась какой-то удивительной пропорциональностью; красноватые косы улеглись точно тяжелые змеи на ее красивой головке, образуя над ней как бы царскую корону и красиво оттеняя ее лилейное, гордое чело. Глаза ее, золотисто-карие, приковывали к себе мой взгляд. Я не мог оторваться от них, и вместе с тем это прекрасное лицо с изящным правильным овалом, лицо столь безупречной красоты было искажено жестокой, коварной и чувственной усмешкой. Что-то совершенно неуловимое в этом лице и в фигуре, как отзвук какого-то отдаленного эха, напоминало и лицо, и фигуру моего недавнего спутника Филиппа. Некоторое время я стоял неприятно пораженный и вместе с тем как бы прикованный к месту этим странным сходством, которому я не мог надивиться. Как видно, фамильный запас чувственности и красоты форм, некогда предназначавшийся для таких знатных дам, как та, что теперь смотрит на меня с портрета, в настоящее время расходовался на предметы домашнего обихода вместо тех высокохудожественных произведений искусства, для каких они первоначально предназначались. Теперь этот драгоценный материал облекался вместо шелка и бархата, драгоценных кружев и самоцветных камней в грубую куртку из самодельного крестьянского сукна, садился на облучок деревенской тележки и погонял ленивого мула, когда тот вез незваного гостя в этот знатный дом, — да и не гостя, а платного жильца.

Но, может быть, живое звено и теперь еще связывало между собой эти два столь различных существа. Может быть, остаток изнеженности и прихотливости прекрасного тела этой красавицы, знавшего лишь прикосновение самых мягчайших и нежнейших тканей, самых дорогих шелков и парчи, заставлял теперь болезненно вздрагивать бедного Филиппа при грубом прикосновении к его смуглому телу жесткого ворса деревенской сермяги.

Может, и многое другое еще из личных качеств красавицы живет в бедном Филиппе.

Первые лучи утренней зари залили своим розовым светом портрет на стене моей комнаты, а я все еще лежал без сна с широко раскрытыми глазами, устремленными на этот портрет, с все возрастающим очарованием. Красота этой женщины коварно закрадывалась мне в душу, заставляя смолкать все мои сомнения, убивая их одно за другим; и хотя я сознавал, что полюбить такую женщину значило бы все равно, что подписать свой собственный приговор и обречь сознательно свое потомство на все ужасы дегенерации, я все же был уверен, что, будь она жива, я полюбил бы ее всем своим существом. И с каждым днем сознание коварства, лживости, жестокости и развращенности этой женщины и моей собственной слабости и безволия перед ней все росло и росло в моей душе. Вскоре она стала героиней всех моих помыслов, всех моих одиноких мечтаний и грез; ее глаза, я чувствовал, могли подвигнуть меня на какие угодно преступления и вознаградить за них с избытком. Образ этой женщины, давно уже покоившейся в могиле, наводил меня на мрачные думы, омрачал мое воображение, мысль о ней постоянно и неотступно преследовала меня. Когда я уходил из дома и находился на свежем воздухе под открытым благодатным небом Испании, когда я долго находился в движении и запасался свежими силами и здоровьем, я нередко с радостью думал о том, что моя чаровница давно умерла и спокойно лежит в своем склепе, что магический жезл ее красоты расщеплен, коварные уста ее сомкнулись навек и безмолвны, любовный напиток расплескан; и все же во мне жило какое-то смутное опасение, какой-то страх, что, быть может, она не совсем умерла, что она может восстать и воскреснуть в образе кого-нибудь из своих потомков.

Я обедал и ужинал всегда в своей комнате. Кушанье мне приносил Филипп, и сходство его с женским портретом на стене положительно преследовало меня. Временами я не видел этого сходства, его как будто не было, но вдруг один какой-нибудь оборот или мимолетное выражение на его лице, — и это сходство, точно призрак, кидалось мне в глаза. Особенно ярко проявлялось это сходство в те минуты, когда Филипп бывал зол или не в духе. Он несомненно был расположен ко мне и гордился тем, что я уделял ему некоторое внимание, которое он часто старался возбудить бесхитростными, чисто детскими выходками и приемами. Он любил подолгу сидеть подле меня перед моим камином, бессвязно по-детски болтая или распевая свои странные бесконечные песни без слов, а иногда ласково гладил рукой мое платье, точно женщина, желающая приласкать любимого человека, и эта его странная манера всегда почему-то вызывала во мне чувство неловкости и смущения, которых я потом очень стыдился. Но, несмотря на все это, он был способен иногда к почти беспричинным вспышкам гнева и приступам мрачного настроения, нередко даже прямо злобного. Так, например, при одном моем слове замечания, сделанного ему, он схватил блюдо и вывалил на пол весь мой ужин, и сделал он это не по неловкости и не нечаянно, а преднамеренно, с вызывающим видом; точно так же при малейшем намеке на какой-нибудь вопрос с моей стороны он моментально ощетинивался, если можно так выразиться. Я вовсе не был непомерно любопытен, в особенности если принять во внимание, что я находился в совершенно необычайной обстановке и среди в высшей степени странных людей, но стоило мне только заикнуться о чем-нибудь, касающемся этого дома или его обитателей, стоило только произнести слово, похожее на вопрос, как он тотчас же как будто свертывался в клубок, точно еж, настораживался и начинал глядеть зверем. Через минуту это у него проходило, но в эти моменты неотесанный, грубоватый деревенский парень до того походил на ту прекрасную знатную даму, что смотрела на него и на меня из своей почерневшей местами золотой рамы, что его можно было бы принять за ее брата. Однако эти моменты быстро проходили, и вместе с ними проходило и сходство.

В первые дни моего пребывания в резиденции я не видел никого, кроме Филиппа, если только не считать портрета на стене моей комнаты. Так как мальчик этот был, несомненно, невысоких умственных способностей и, кроме того, очень вспыльчивый и раздражительный, то можно было удивляться, что меня заставляло терпеть и выносить подле себя его неинтересное и даже опасное общество. Действительно, первое время он надоедал мне и даже иногда раздражал меня, но вскоре я приобрел над ним такую власть, что мог быть совершенно спокоен по отношению к нему.

Вышло это так. По натуре своей он был ленив и весьма склонен к бродяжничеству, а между тем он постоянно был около дома и не только прислуживал мне и заботливо ухаживал за мной, но еще, кроме того, ежедневно подолгу усердно работал в саду или огороде маленькой фермы, лежащей с южной стороны дома. Он работал здесь вместе с тем старым крестьянином, которого я видел в первую ночь моего приезда, и который жил на дальнем конце усадьбы в одной из так называемых хозяйственных надворных построек на расстоянии около полумили от самой резиденции. Хотя старик был работник, а Филипп должен был только помогать ему, но я сразу увидел, что из них двоих большую часть работы делает Филипп. Иногда мне случалось видеть, как, наскучив работать, он кидал свою лопату и заваливался спать тут же на гряде, которую от только что вскапывал; все же его настойчивость и энергия, с которой он всегда брался за дело, возбуждали во мне удивление и невольное одобрение, тем более, что я лично сознавал, что эти качества были совершенно чужды его характеру и являлись результатом упорного насилования его природных склонностей, требовавшего постоянных усилий с его стороны. Я не мог не удивляться и не спрашивать себя, что могло породить у этого легкомысленного мальчика такое настойчивое и упорное чувство долга? Чем поддерживалось в нем это чувство долга, спрашивал я себя, и каких невероятных усилий должно это было стоить ему, и до какого предела удавалось ему побороть в себе свои природные инстинкты? Быть может, то было влияние его духовника? Но однажды, когда сюда приезжал патер, я видел с небольшого пригорка, на котором я сидел и делал наброски пейзажа, как приехал и как уехал патер, и за все это время Филипп ни на секунду не бросал своей работы в огороде, так что, вероятно, не обменялся с ним даже и парой слов.

Однажды, ради весьма неосновательных и непохвальных побуждений, я решился совратить мальчугана с доброго пути, и, перехватив его у калитки сада, куда он шел с намерением приняться за работу, я без особого труда уговорил его отправиться со мной побродить по лесу. Погода стояла прекрасная, а лес, куда мы направились, стоял такой зеленый, такой тенистый и манящий, полный аромата и веселого жужжания насекомых. Здесь Филипп показал мне себя в совершенно новом свете: он до того развеселился, что я был положительно ошеломлен этой безудержной, шумной и резвой веселостью его. При этом, резвясь, прыгая и бегая здесь в лесу, он проявлял в каждом своем движении столько грации и красоты, что я невольно восхищался им. Он скакал и прыгал, и бегал вокруг меня в детском восторге, или же вдруг останавливался и начинал прислушиваться, как будто жадно впивая в себя весь этот аромат леса, все эти едва уловимые звуки; потом вдруг одним прыжком вскакивал на дерево с ловкостью дикой кошки и повисал на нем, кувыркался, как обезьяна, и вообще чувствовал себя там как дома. Хотя он говорил мало, и то, что он говорил, в сущности, не имело почти никакого значения, все же я могу сказать, что редко наслаждался столь приятным обществом, как именно в этот день в лесу. Глядеть на его восторженное настроение, на его непритворную радость было настоящим наслаждением; красота и проворство его движений восхищали меня до глубины души и склоняли меня даже к необдуманному и дурному намерению — ввести в обычай подобные прогулки вдвоем с этим мальчуганом, отвлекая его от его работы и от исполнения его долга. Но судьба готовила мне жестокое наказание в результате этого громадного удовольствия, и это сразу вразумило меня. Каким-то ловким способом или хитростью Филипп изловчился поймать на дереве маленькую белочку; он был в этот момент в нескольких метрах впереди меня, и я видел, как он разом соскочил с дерева и, присев на корточки, громко кричал от радости, как это часто делают дети. Этот радостный крик вызывал во мне сочувствие, столько в нем было искренности и непосредственности; но в тот момент, когда я подбежал поближе, чтобы разделить радость Филиппа, я вдруг услышал пронзительный, жалобный крик бедного маленького животного, от которого у меня невольно кольнуло в сердце. Я часто слышал и даже видел жестокость детей и мальчуганов, в особенности среди крестьянских детей, но то, что я теперь увидел, заставило меня выйти из себя от чувства возмущения и негодования. Отшвырнув парня в сторону, я вырвал у него из рук несчастное животное, и чтобы прекратить его мучения, тут же разом убил его. Затем, обернувшись к мучителю, я обрушился на него с целым градом упреков и порицаний его зверской жестокости, доказывая ему все отвратительное безобразие его поступка со всем пылом моего искреннего негодования и возмущения и награждая его такими эпитетами, от которых его, видимо, коробило. Наконец, указав ему на резиденцию, я приказал ему убираться туда немедленно и оставить меня одного, потому что я желаю гулять в обществе человеческом, а не зверином. Тогда он упал передо мной на колени и стал молить и просить о прощении, и при этом слова его были последовательнее, речь его была значительно осмысленнее и логичнее, чем обыкновенно, и лилась рекой. В самых трогательных и искренних выражениях он умолял меня смиловаться, простить его и забыть то, что он сделал, и поверить ему, что в будущем это никогда более не повторится.

— О, я так стараюсь быть хорошим! — воскликнул он. — О, прошу вас, сеньор коменданте, простите на этот раз Филиппа, он никогда больше не будет жестоким и не станет зверски обращаться ни с одним живым существом.

После этого более растроганный, чем я желал это выказать, я позволил убедить себя в искренности раскаяния и добрых намерениях юноши, и в конце концов пожал ему руку и примирился с ним. Но в виде наказания я заставил его похоронить белку, и пока он это делал, я все время говорил ему о красоте этого маленького животного, о его грации, проворстве, о его жизнерадостности и о той страшной боли и муках, которые по его злой воле бедняжка должна была претерпеть, и как низко и подло вообще злоупотреблять своей физической силой.

— Вот посмотрите, Филипп, — сказал я, — вы сильный и ловкий, но в моих руках вы будете такой же беспомощный, как это несчастное маленькое существо, что жило там, на дереве. Дайте мне сюда вашу руку. Видите, я сжал ее, и вы не можете вырвать ее у меня. Ну, а подумайте, что было бы, если бы я был жесток и безжалостен, как вы, если бы я захотел причинить вам боль и страдания? Видите, я только сожму посильнее вашу руку, и это уже вызывает у вас боль и мучения.

Он громко вскрикнул, при этом лицо его исказилось и побледнело, а на лбу выступили капли пота, и когда я выпустил его руку, он кинулся на землю и стал стонать и причитать, тереть и дуть на нее и нянчить ее с жалобным хныканьем, как это делают дети, когда они ушибутся. Однако урок этот пошел ему впрок. Оттого ли, что он сам почувствовал боль, или оттого, что я ему говорил, или же потому, что теперь он был лучшего мнения о моих физических силах, но с этого времени его первоначальное расположение ко мне превратилось в какую-то собачью преданность и привязанность, близкую к обожанию.

Тем временем я быстро поправлялся; здоровье мое улучшалось со дня на день.

Резиденция стояла на вершине довольно большого каменистого штата, окруженного со всех сторон высокими горами, и только с крыши дома открывался вид через просвет между двумя горными вершинами на небольшой клочок долины внизу, казавшейся голубой по своей отдаленности. Воздух на этой высоте был чистый и вольный, простору было много, а жилья кругом почти вовсе не было; громадные тучи собирались над ними, и затем их разносило и разбивало ветром, и только клочки облаков оставались тут и там, словно они зацепились за вершины гор. Кругом слышался глухой плеск и слабый ропот горных ручьев и потоков, сбегавших повсюду с гор; здесь можно было изучать первоначальные дикие красоты природы в ее девственном виде, не тронутом рукой человека, в том, что в ней было сильного, мощного и грозного. Я с самого начала был очарован этой дикой природой и изменчивостью погоды в этой местности не менее, чем красотой и величием этого старого, приходящего в разрушение великолепного здания, где я теперь проживал. Это было большое величественное здание, имеющее форму длинного прямоугольника с бастионо-образными выступами на обоих концах. Один из этих выступов возвышался над входом, и оба были снабжены бойницами и, по-видимому, служили некогда для целей защиты. Весь нижний этаж здания не имел окон, так что это здание, будучи снабжено надежным гарнизоном, не могло быть взято без содействия артиллерии. Здание это обрамлял с трех сторон большой открытый двор, вымощенный плитками и обсаженный цветущими гранатовыми деревьями. С этого двора широкая мраморная лестница вела наверх, к открытой галерее, которая опоясывала кругом все здание и поддерживалась со стороны двора рядом стройных тонких колонн. Из этой каменной галереи снова вели несколько лестниц в следующий верхний этаж дома, распадавшийся на несколько совершенно отдельных корпусов. Все окна были как снаружи, так и изнутри плотно закрыты ставнями. Кое-где причудливые каменные украшения в верхнем этаже обвалились. Крыша в одном месте была совершенно снесена во время одного из свирепых ураганов, нередко бушующих здесь в горах, и все это чудесное здание, залитое ярким солнечным светом, выступавшее, словно из темной рамы, из густой рощи старых пробковых деревьев, занесенных пылью и совершенно обесцвеченных, производило впечатление какого-то сказочного заколдованного замка, погруженного в вечную дремоту, о каких говорится в старых легендах. Особенно внутренний мощеный двор казался выхваченным из сонного царства; здесь как будто все было объято сладкой дремотой: под карнизами глухо ворковали белые голуби; ветер не врывался сюда, но когда он бушевал кругом здания и в горах, то с гор сюда летела пыль в таком обилии, в каком иногда льет летом дождь, и эта пыль заволакивала собою даже и ярко-красные цветы гранатовых деревьев. Закрытые ставнями окна и тяжелые, глухие, окованные железом двери многочисленных погребов и подвалов смотрели в этот двор, словно сомкнутые глаза спящего великана, а высокие каменные арки верхней галереи зияли, как зевающие рты. Солнце весь день заливало с разных сторон этот мощеный двор и рисовало причудливые силуэты теней на стенах и на плитах двора и протягивало узкие полосы теней от тонких колонн на полу галереи. В нижнем этаже, в самом центре здания, имелась значительной глубины и величины ниша с колоннами, род широкой красивой амбразуры, и в ней можно было заметить признаки человеческого присутствия. Со стороны двора эта широкая ниша была совершенно открыта, но в ней помещался громадный камин, в котором постоянно пылали дрова, а плиточный каменный пол был густо устлан звериными шкурами.

Именно здесь, в этой амбразуре, я увидел впервые хозяйку дома. Вытащив вперед одну из мягких шкур, она сидела на ней и грелась на солнце, прислонясь спиной к одной из колонн. Прежде всего мне бросился в глаза ее необычайно яркий, богатый и красивый наряд, выделявшийся как-то особенно резко на бледно-сером, однотонном фоне запыленного двора, точно яркий цветок граната среди его запыленной листвы. Но в следующий же момент меня поразила ее необычайная, удивительная красота. Она сидела откинувшись назад и, как мне казалось, разглядывала меня, хотя взгляд ее не был обращен на меня и глаза оставались полузакрытыми. Лицо ее носило отпечаток какого-то тупого, пассивного добродушия и довольства, но черты были безукоризненно прекрасны, и вся ее поза и манера дышали благородством и негой, и ленью, и спокойной, величавой неподвижностью и грацией античной статуи. Проходя мимо нее, я почтительно снял перед ней шляпу, и при этом заметил, что ее лицо мгновенно подернулось выражением подозрения, недоверия и смутной тревоги, как у вспугнутого, настороженного зверька. Но это выражение пробежало по нему так же быстро и едва заметно, как пробегает при дуновении ветерка легкая зыбь по спокойной поверхности сонного пруда. На мой поклон она не обратила внимания, и я прошел дальше совершать свою обычную ежедневную прогулку, чувствуя себя почему-то немного взволнованным. Ее бесстрастное, как у идола, лицо преследовало меня. Когда я возвращался домой, я был несколько озадачен, увидев, что она хотя и не изменила своей прежней позы, но переменила место и сидела теперь прислонившись к второй колонне, очевидно, следуя за движением солнца. На этот раз она неожиданно для меня обратилась ко мне с каким-то общепринятым ничего не значащим приветствием, которое она, однако, проговорила довольно любезным тоном, произнося слова как-то неясно, с каким-то странным полудетским лепетом, довольно красивым и забавным, и тем же низким, музыкальным грудным голосом, каким говорил и ее сын. Это сходство голоса и выговора и манеры произносить слова невольно бросилось мне в глаза. Это было то самое, что когда-то так поразило меня у ее сына. Я ответил ей прямо наугад, не потому, что я не сумел уловить в точности смысл ее слов, но главным образом потому, что, внезапно встретив взгляд ее глаз, я совершенно растерялся. Это были необычайно большие и прекрасные по форме и разрезу глаза, золотисто-карие, как цветы ириса, походившие на глаза Филиппа; но в этот момент зрачки их были до того расширены, что они казались совершенно черными. Что меня более всего поразило в них, это не их величина, а то, что, быть может, являлось отчасти следствием этой необычайной величины, это странное, почти полное отсутствие всякого выражения во взгляде. Такого бессмысленного, решительно ничего не выражающего взгляда, я еще никогда не встречал во всей своей жизни. Я невольно опустил глаза перед ним, даже еще не договорив своей фразы. Мне почему-то стало чуть ли не совестно за нее! Поклонившись, я пошел дальше и вернулся в свою комнату озадаченный и смущенный, под впечатлением этой неожиданной, странной встречи. Когда я опять очутился один в своей комнате и увидел перед собой портрет златокудрой красавицы и ее чудесное лицо, я опять вспомнил о чуде наследственности и о родовых особенностях семьи и нашел в этом прекрасном лице, смотревшем на меня из старой рамы, много общего со странным лицом моей хозяйки.

Правда, последняя была значительно старше и полнее в теле, и цвет глаз у нее был другой, и лицо ее не только не выражало того коварства, вероломства и сладострастия, которые одновременно оскорбляли и отталкивали меня и в то же время прельщали и притягивали меня в лице портрета, но оно не говорило вам ровно ничего, ни хорошего, ни дурного. Это красивое лицо была какая-то белая страница, на которой ничего нельзя было прочесть, потому что на ней буквально ничего не было написано. И все же сходство между этими двумя женщинами существовало несомненно. Это сходство не кидалось в глаза, не поражало вас с первого взгляда, не проявлялось в какой-нибудь отдельной черте, но оно бесспорно чувствовалось во всем: и в лице, и в фигуре, и в общем облике обеих женщин. Казалось, что великий художник, писавший портрет рыжей красавицы, уловил и закрепил на холсте не только образ одной прекрасной, лукаво улыбающейся женщины с коварным горящим взглядом и сладострастной усмешкой в глубине этих глаз, — но постиг и передал на этом холсте все характерные черты этого рода. С этого дня, когда бы я ни шел, или когда бы я ни возвращался, я всегда мог быть уверен, что увижу сеньору, греющуюся на солнце, у одной из колонн амбразуры или растянувшуюся на ковре или на шкурах перед огнем камина в той же амбразуре. Иногда она переносила свою штаб-квартиру на верхнюю круглую площадку мраморной лестницы, ведущей на галерею, и здесь она точно также располагалась на мягких шкурах и коврах, с присущими ей небрежной грацией и негой, как раз поперек моей дороги.

Видя ее ежедневно по нескольку раз, я никогда не видел, чтобы эта женщина проявляла хоть малейшую долю энергии, чтобы она хоть когда-нибудь занялась чем бы то ни было. Впрочем, иногда она расчесывала свои роскошные медно-красные волосы, видимо любуясь ими, расчесывала их с любовью и негой, проводя лениво гребенкой по их мягким золотистым волнам — медленно-медленно, как сквозь сон. Иногда она перекидывалась со мной парой слов, но и это она делала как-то особенно лениво, точно боясь потревожить свою дремоту. Это были всегда пустые слова обыденного приветствия, но они звучали у нее в устах как-то особенно мелодично, певуче и приятно. Это были, по-видимому, единственные удовольствия и развлечения сеньоры, если не считать состояния полного и абсолютного покоя, в котором она пребывала целые дни и которым, видимо, наслаждалась. Когда бы она ни раскрыла свой рот для двух-трех слов, она всегда оставалась чрезвычайно довольна собой, и, по-видимому, весьма гордилась каждым своим словом и замечанием, ценя их на вес золота, как будто все это были наимудрейшие изречения. Впрочем, я должен отдать ей справедливость и сказать, что хотя все, что она говорила, были обыкновенно самые пустые, ничего не значащие слова, как, впрочем, и большинство слов, употребляемых в разговорах, которыми обыкновенно пользуются в обществе, и хотя разговоры ее вертелись вокруг самых обыденных предметов, как и у весьма многих почтенных особ, тем не менее слова ее никогда не были лишены смысла, или бессвязны, или неуместны. В них была даже какая-то своеобразная прелесть и красота и, кроме того, все они дышали таким полным довольством всем окружающим. Иногда она говорила о жаре, о зное, которые она так любила, как и ее сын, иногда — о цветах гранатов, которые так прельщали ее веселой яркостью своих красок, или же о белых голубях, или о длиннокрылых ласточках и стрижах, рассекавших воздух своими длинными крыльями, проносясь у нее над головой. Птиц она почему-то особенно любила, они возбуждали ее или, вернее, они обладали способностью выводить ее из постоянного полудремотного состояния. Задев на лету край крыши и промелькнув перед лицом сеньоры так близко, что крылья их пахнули на нее легким ветерком, точно от движения опахала, птицы заставляли ее пошевелиться, переменить позу, заставляли иногда даже присесть на минуту, нарушали на мгновение ее постоянное полуоцепенение, полное сладкого довольства и неги, но она не досадовала на них, а даже лениво улыбалась им вслед, провожая их некоторое время глазами. Затем она снова впадала в сладострастную полудрему и познавала по-своему сладость бытия. Это ее невозмутимое довольство, это полное блаженство лени и неги в этой женщине вначале раздражало меня, но мало-помалу я стал находить что-то успокаивающее в этом зрелище человека, блаженствующего на земле. А в конце концов я до того привык к этому зрелищу, что стал даже чувствовать положительную потребность четыре раза в день садиться подле этой женщины, идя на прогулку и возвращаясь домой, и разговаривать с ней как сквозь сон — часто сам не зная, о чем, — почти бессознательно произнося слова и ловя ленивым ухом ее реплики. Мало того, я положительно полюбил ее скучное, почти, можно сказать, сонное общество, общество и беседу этой прозябающей красавицы. Красота и вялость мысли ее действовали на меня как-то успокоительно, умиротворяюще, и временами она положительно нравилась мне и забавляла меня. Вскоре я начал даже находить известный здравый смысл в ее замечаниях, и ее неизменное добродушное настроение и довольство не только восхищало меня, но даже возбуждало во мне иногда некоторую зависть. Мое расположение к ней росло со дня на день и встречало с ее стороны полную взаимность. Она полубессознательно наслаждалась моим присутствием так, как погруженный в глубокое раздумье человек может наслаждаться журчаньем ручейка, бегущего у его ног. Я не смею сказать, что лицо ее прояснялось при моем появлении, нет, потому что полное довольство и блаженство были постоянно написаны у нее на лице, как на лице какой-нибудь статуи, изображающей блаженное состояние полного довольства, но я имел счастье убедиться в ее особом удовольствии видеть меня подле себя более наглядным образом, даже чем если бы я мог о том судить по ее внешнему виду или по выражению ее лица.

Однажды, когда я сидел на мраморной ступеньке лестницы довольно близко от нее, она вдруг протянула свою прекрасную руку и ласково похлопала меня по руке. Сделав это, она снова приняла свою обычную позу, откинувшись назад к колонне, прежде даже, чем я успел сообразить, что это была ласка, проявление известной нежности ко мне с ее стороны, и когда я взглянул на нее, лицо ее как всегда не выражало ничего; я не нашел в нем ни малейшего следа хотя бы минутного волнения. Ясно было, что ласка эта была у нее, так сказать, почти непроизвольна, безотчетна, и сама она не придавала ей особого значения, а мне стало обидно и досадно, что меня-то она несколько взволновала, вызвала во мне какое-то странное чувство неловкости.

Глядя на мать и ознакомившись с ней в достаточной мере, я находил лишь новые подтверждения того представления, какое я себе составил о сыне. Фамильная кровь и родовые качества, несомненно, с течением времени вырождались, особенно вследствие долгого ряда браков в ближайшем родстве, являющихся весьма распространенным заблуждением среди людей, гордящихся своим происхождением и исключительных по своему мировоззрению. В смысле физическом нельзя было подметить упадка, но зато в отношении умственных способностей вырождение было почти полное; физические качества этого знатного рода наследовались, можно сказать, в полной неприкосновенности из поколения в поколение, как в отношении красоты форм, так и в отношении физической силы, и лица нынешних представителей рода были так же чисто отчеканены словно из бронзы или золота, как и лица представителей этого рода лет двести тому назад, столь же правильные, гордые и прекрасные, как два века тому назад, как на чудесном портрете, смотревшем на меня со стены моей комнаты. Выродился главным образом ум — это наиболее ценное наследие, наследие духовное; это сокровище, завещанное предками, мало-помалу растрачивалось и разменивалось на мелкую монету, как и наследие материальное, таявшее постепенно в руках вырождавшихся потомков некогда славного рода. Потребовался приток новой, свежей, совершенно чуждой этому роду крови, плебейской крови какого-то погонщика мулов или горца-контрабандиста, для того, чтобы приостановить процесс полного умственного вырождения этой семьи и видоизменить близкое к идиотизму отупение и неподвижность матери в подвижное недомыслие и чудачество или простоватость сына. Однако из них двоих я все же предпочитал мать. Филипп, мстительный и вместе с тем податливый, наивный и чистосердечный и, в то же время, скрытный и лукавый, одновременно смелый и отважный, и боязливый и игривый как заяц, непостоянный до крайности, — скорее производил на меня впечатление существа до известной степени опасного и вредного, — мать же в моих глазах всегда являлась нежной и доброй и невозмутимо спокойной. И, как это часто бывает с посторонними, не посвященными в самую суть дела свидетелями какого-нибудь конфликта, когда судят о деле по одним лишь внешним признакам и на основании их становятся на ту или другую сторону, так точно и я стал чем-то вроде сторонника матери против ее сына в той скрытой распре, о которой я начал догадываться по некоторым мимолетным признакам, случайно уловленным мною в последнее время. Правда, что эта скрытая неприязнь обнаруживалась преимущественно со стороны матери; так, я замечал, что она всякий раз втягивала в себя воздух, и зрачки ее глаз суживались, как под впечатлением страха или ужаса, при приближении к ней сына. А так как всякое ее волнение проявлялось у нее непосредственно и не могло ускользнуть ни от чьего внимания, то оно поневоле вызывало сочувствие. Так оно, вероятно, было и со мной. Во всяком случае, эта скрытая неприязнь между матерью и сыном сильно занимала мое воображение, и я спрашивал себя, на чем она могла быть основана и какие причины могли породить ее, а также был ли сын действительно виновен в этом.

Я был уже дней десять в резиденции, когда в один прекрасный день вдруг поднялся страшный, резкий ветер, несший с собой целые тучи пыли. Он дул с малярийных низменностей и попутно проносился над несколькими снеговыми вершинами, а потому был резкий и холодный. Нервы наши под влиянием этого ветра были до крайности напряжены и расстроены; глаза нестерпимо горели от едкой пыли, ноги ныли под тяжестью тела, чувствовалось полное расслабление, и даже прикосновение одной руки к другой вызывало ощущение болезненно неприятное, почти отвратительное. Кроме того, ветер спускался по ущельям гор и бушевал неистово вокруг дома, со свистом и ревом, утомляющим слух и действующим угнетающим образом на мозг. И бушевал он не бурными порывами, как это часто бывает, а шумел и ревел безостановочно, как воды громадного водопада, так, что не было даже моментов отдыха для напряженных нервов, не было возможности хоть секунду передохнуть. А там, выше, в горах, там ураган налетал и бушевал порывами, то с удвоенной силой, то как будто притаившись стихал и затем снова принимался свирепствовать с диким бешенством, — и тогда до нас доносился отдаленный протяжный вой этой страшной бури, переходивший под конец в жалобное завывание, невыразимо мучительное для слуха. Время от времени мы видели, как на той или другой террасе горных уступов вдруг подымался громадный столб пыли и затем рассеивался и рассыпался подобно облаку пыли при взрыве. Не успел я проснуться, как уже лежа в постели я почувствовал страшное нервное напряжение и удрученное состояние вследствие этой погоды, и по мере того, как день подвигался вперед, это состояние все усиливалось и ухудшалось. Напрасно я пытался бороться против этого действия погоды и даже решил совершить свою обычную утреннюю прогулку. Неистовое бешенство бури очень скоро подорвало мои силы, побороло мое упорство и испортило мое настроение до невозможности. Я вернулся домой, изнемогая от слабости, с пересохшим горлом, весь в поту, в пыли и песке. Двор казался опустелым и заброшенным; время от времени блеснет откуда-то случайно ворвавшийся в него солнечный луч, на одно лишь мгновение, или залетит яростный порыв злобного ветра и затеребит кусты и ветви гранатовых деревьев и разметает, рассыплет их яркий цвет по всему двору, застучит и захлопает ставнями окон и промчится дальше.

В большой нише или амбразуре сеньора расхаживала взад и вперед, раскрасневшаяся, с горящими глазами, и мне показалось, будто она разговаривала сама с собой, как человек разгневанный или возмущенный чем-нибудь. И когда я обратился к ней с обычным приветствием, она только махнула досадливо рукой, как бы желая сказать: «Проходи дальше», и продолжала свою прогулку. Погода нарушила душевное равновесие даже и этого невозмутимого существа, и идя дальше к себе наверх по лестнице, я чувствовал себя менее пристыженным своей необычайной нервозностью в этот день.

Ветер не стихал в продолжение всего дня. Я сидел в своей комнате и притворялся перед самим собой, что я читаю, или ходил взад и вперед от дверей к камину и прислушивался к шуму и вою ветра у меня над головой. Стемнело, а у меня даже не было свечи; я начинал тосковать по человеческому обществу и тихонько спустился во двор. Он утопал теперь в голубоватой мгле наступающей ночи; только в большой нише светился яркий огонь в камине и освещал ее всю красноватым светом. Это было чрезвычайно красиво. Дров было наложено очень много, высоким костром, над которым развевался целый сноп длинных языков пламени, колыхавшихся от врывавшегося в нишу ветра. И в этом ярком, неровном, колеблющемся свете сеньора продолжала ходить взад и вперед от одной стены к другой, беспрерывно, нервно жестикулируя, то ломая руки, то складывая их молитвенно, то простирая их вперед, как бы взывая к небу или к человеческому милосердию, и в этих беспорядочных движениях удивительная красота и грация этой женщины выявлялись еще ярче; но в глазах ее горел теперь страшный огонь, который поразил меня как-то особенно неприятно. В нем было что-то жуткое, недоброе. Постояв некоторое время в тени и поглядев на нее, но не будучи замечен ею, как мне показалось, я повернулся и пошел обратно, ощупью пробираясь в свою комнату. К тому времени, когда наконец пришел Филипп и принес мне ужин и свечу, мои нервы окончательно расшатались, и если бы он был сегодня таким, каким он бывал обыкновенно, я непременно удержал бы его у себя во что бы то ни стало, даже силой, если бы это понадобилось, — лишь бы мне только избавиться от мучительного состояния томившего меня одиночества. Но и на Филиппа этот ветер также произвел свое удручающее действие; он тоже весь день был как в жару, в нем тоже сказывалось лихорадочное возбуждение, а теперь, с наступлением ночи, он впал в такое уныние, в такое пришибленное состояние и смутную тревогу, которыми он заражал и меня. Вид его вытянувшегося, побледневшего лица, его поминутные вздрагивания и испуганные озирания или напряженное прислушивание страшно действовали на меня. И когда он вдруг, вздрогнув, уронил из рук блюдо и разбил его, я не мог удержаться, вскочил с места и крикнул:

— Да что это с нами такое! Мы все как будто помешались! — И при этом я постарался рассмеяться, но это вышло как-то неестественно и странно.

— Все это от этого проклятого ветра, — жалобно отозвался Филипп. — Чувствуется, как будто надо что-то сделать, а что — не знаешь!

Я не мог не заметить, что сравнение это было чрезвычайно удачное; и вообще Филипп обладал способностью выражаться иногда замечательно образно и весьма наглядно передавать свои физические ощущения.

— И ваша матушка тоже, по-видимому, болезненно ощущает на себе вредное влияние этой природы, — заметил я. — Вы не опасаетесь за нее, что она может почувствовать себя нехорошо?

Он пристально посмотрел на меня каким-то подозрительным, испытующим взглядом, а затем сказал резко, отрывисто, как бы умышленно вызывающим тоном:

— Нет! Ничего не опасаюсь!

А в следующий за сим момент он схватился обеими руками за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг начал жалобно причитать и жаловаться на ветер и на шум, от которого у него в голове все кругом идет, и в ушах гудит, и все кружится в мыслях, точно колесо на мельнице. «И кому только может быть хорошо в такую погоду? Кто может чувствовать себя спокойно и приятно при таком ветре?» — воскликнул он наконец, и действительно, я мог только согласиться с ним и повторить за ним тот же вопрос, потому что и я был достаточно расстроен и измучен за этот день.

Я рано лег в постель, утомленный за весь этот долгий томительный день постоянным напряженным состоянием, без единой минуты отдыха. Но вредоносное влияние этой погоды и несмолкаемый, беспрерывный шум ветра не давали мне заснуть. Я лежал и изнывал, и ворочался с боку на бок, не находя себе покоя. Все мои чувства и все нервы были до того напряжены, что я не мог более совладать с ними. Минутами я начинал дремать, и в эти минуты меня мучили и душили страшные кошмары, от которых я пробуждался в холодном поту, хватался за голову и чувствовал себя на волосок от умопомешательства. Эти минуты полузабытья заставляли меня утрачивать чувство времени, так что я не мог определить, который это был час, но, вероятно, была уже поздняя ночь, когда я вдруг пробудился от внезапно раздавшихся не то жалобных, не то озлобленных криков, до крайности раздражающих и неприятных. Я вскочил с кровати, полагая, что это снова сон, но крики все продолжали раздаваться по всему дому; крики от физической боли, как мне начинало казаться, но вместе с тем крики ярости, бешенства и бессильной злобы, до того дикие, безобразные и режущие слух, что их невозможно было выносить. И это была не иллюзия; нет, несомненно, где-то истязали какое-то живое существо, помешанного или дикое животное. И почему-то у меня вдруг мелькнула мысль о Филиппе и замученной им белке. Вне себя я кинулся к двери, но дверь оказалась запертой на ключ снаружи, и как я ее ни тряс, как ни стучал, все было напрасно. Я был под надежным запором, заперт как пленник в моей комнате. А между тем крики все продолжались, как будто затихая, переходя в жалобное стенание, и тогда мне начинало казаться, что я различаю в нем членораздельные звуки, и в эти минуты я был уверен, что это человеческий голос; но затем крики снова усиливались, и весь дом оглашался безумными адскими воплями, которые могли свести и здорового человека с ума. Я стоял у двери и прислушивался до тех пор, пока все в доме не стихло и крики эти не замерли. Но я долго еще стоял и все прислушивался, и эти страшные крики все еще раздавались у меня в ушах; мне все еще казалось, что я слышу их, сливающихся с воем бури и свистом ветра, и когда я наконец добрался до своей постели, то чувствовал себя совершенно разбитым. С истерзанной душой и чувством смертельного отвращения я лег в постель и старался укрыться в ней от охватившего меня ужаса и безотчетного страха, сдавливающего мне сердце.

Но удивительно, что после этого я не мог заснуть. Меня мучил вопрос: зачем меня заперли? Что такое происходило в эту ночь? Кто издавал эти ужасные нечеловеческие крики, не поддающиеся никакому описанию? Человеческое существо? Нет, это было невероятно! Животное? Но едва ли это были крики животного. Да и какое животное, за исключением льва или тигра, могло так потрясать своим криком сами стены? И в то время, как я перебирал все это в мыслях, мне вдруг пришло в голову, что ведь я еще до сих пор ни разу не видал даже издали дочери хозяйки дома. Что могло быть более вероятным, чем предположение, что дочь сеньоры и сестра Филиппа была помешанная? Или, что могло быть более правдоподобным, как не мысль, что такие невежественные и слабоумные люди, как Филипп и его мать, не знали другого средства справляться с больной, кроме жестокого насилия? Это являлось как бы разрешением всех тревоживших меня вопросов, а вместе с тем, когда я воскрешал в своей памяти эти крики (причем я каждый раз невольно содрогался и чувствовал, как мороз пробегал у меня по телу), такое объяснение мне казалось неудовлетворительным; даже и самая ужасная жестокость, думалось мне, не в состоянии была вырвать подобные крики у помешанного. Только в одном я был совершенно уверен: я не мог жить в доме, где такие невероятные вещи могли происходить, и не дознаться сути дела, а если нужно, то и вмешаться в него.

Наступил следующий день; ветер, как видно, израсходовал все свои силы, и теперь ничто не напоминало о том, что здесь происходило в последнюю ночь. Филипп подошел ко мне, когда я еще лежал в постели. Он был чрезвычайно весел и радовался хорошей погоде и яркому солнцу; когда я проходил по двору, сеньора, как всегда с небрежной грацией, возлежала у колонны и грелась на солнце, прекрасная и по обыкновению неподвижная. Когда я вышел из ворот, то вся природа кругом как будто мрачно улыбалась: небо было такое холодно-голубое, и на нем повсюду были рассеяны, точно острова на океане, обрывки туч и облаков, а склоны гор, залитые солнцем, пестрели темными пятнами теней от облаков. Непродолжительная прогулка освежила меня и восстановила мои силы, и вместе с тем я утвердился в намерении во что бы то ни стало выяснить мучившую меня тайну, а потому, когда я увидел со своего излюбленного пригорка Филиппа, отправлявшегося работать в саду, я тотчас же вернулся в дом и решил теперь же осуществить мое намерение. Сеньора, как мне казалось, была погружена в сладкую дремоту; подойдя к ней, я немного постоял, смотря на нее в упор, но она даже и не шевельнулась; даже в том случае, если мое намерение было бы нескромно, мне нечего было опасаться такого надзора, и вот я поднялся по лестнице на галерею и приступил к осмотру дома.

Все утро я ходил от одной двери к другой и обходил просторные, красивые, но опустелые комнаты с поблекшими обоями и дорогими тканями на стенах; одни были темные из-за плотно заколоченных окон, другие ярко залиты дневным солнцем, но все запущенные, опустевшие, неприветливые. Несомненно, это был некогда богатый дом, на который время дохнуло своим опустошительным дыханием и заволокло все густой пылью и посеяло повсюду разочарование; пауки качались повсюду на своих длинных паутинах, пятнистые тарантулы бегали по карнизам, муравьи суетливо бегали целыми полчищами по полу большой залы, где некогда происходили торжественные приемы. Большие мясные и трупные мухи нашли себе убежище в старинной резьбе деревянных панелей, и эти питающиеся падалью противные насекомые, нередко распространяющие заразу и смерть, тяжело летали по комнатам и жужжали на окнах. Из обстановки уцелели где один стул или кресло, где одна кушетка, где большая старинная кровать или монументальное резное кресло, напоминающее трон, одиноко стоящие в пустых комнатах на голом полу, словно острова, затерявшиеся среди моря, свидетельствующие о том, что некогда здесь жили люди. И во всех этих пустых комнатах стены были украшены портретами давно умерших людей. По этим их изображениям я мог судить, в какую знатную и родовитую семью меня забросила судьба, и к какой аристократической и красивой породе принадлежали хозяева этих хором, по которым я теперь так беспрепятственно бродил. Многие из мужчин на портретах были украшены орденами и знаками отличий и имели внушительный и мужественный вид старых благородных воинов; женщины были одеты в богатые и красивые наряды и украшены драгоценными уборами. Большинство полотен было написано рукой великих и известных мастеров. Но не это доказательство прежнего величия произвело на меня особенно сильное впечатление даже и в сравнении с настоящим упадком и безлюдьем этого дворца и с захудалостью этого вымирающего рода. Нет, меня главным образом поражала здесь наглядная семейная хроника этого старинного рода, которую я читал в этом ряде красивых лиц и горделивых фигур. Никогда еще в жизни не видел я так ясно несомненного чуда наследственности в породе, в силу которого все физические черты и характерные особенности рода с изумительной точностью передаются из поколения в поколение. Ребенок родится от матери и растет, и складывается, и становится незаметно человеком со всеми присущими человеку свойствами, которые он приобретает неизвестно как, и наследует общий облик своих родителей и родных, что именуется обыкновенно «фамильным сходством». Он поворачивает голову, как один из его предков, протягивает вам руку, как другой из них, — все это, несомненно, чудеса, которые, однако, утратили для нас свою поразительную изумительность вследствие того, что они постоянно повторяются на наших глазах. Но здесь это изумительное сходство во взгляде, в чертах лица, в осанке всех этих изображенных на портретах представителей разных поколений, смотревших на меня со стен резиденции, — здесь это чудо било в глаза. Оно так поразило меня, что я невольно остановился перед запыленным старинным зеркалом и долго всматривался в свою физиономию, стараясь уловить в ней сходство с тем или другим из моих сородичей, найти то связующее звено, которое сроднило меня с моей семьей, с моим родом. Наконец, продолжая осмотр дома, я отворил дверь комнаты, которая казалась жилой. Это была очень большая комната, обращенная окнами на север, где горы были особенно дики и угрюмы. К самому камину, где еще тлели уголья, был придвинут высокий стул, деревянный, без подушек; пол и стены были голые, общий вид комнаты получался какой-то аскетический, можно даже сказать, мрачный и суровый.

Кроме книг, лежавших в беспорядке тут и там, в комнате не было никаких следов или признаков какой-нибудь работы, развлечения или труда. Присутствие книг в этом доме крайне удивило меня, и я принялся с чрезвычайной поспешностью, подгоняемый чувством страха быть застигнутым, проглядывал одну за другой эти книги, желая ознакомиться с их характером и содержанием. Это были самые разнородные книги: были тут и божественные, то есть священные, и исторические, и научные, все очень старые и преимущественно латинские. На некоторых из них я увидел несомненные следы постоянного употребления и усердного изучения, другие же были порваны и отброшены в сторону, как негодные, как бы в порыве гнева и негодования. Торопливо обходя комнату, я наткнулся на столе у окна на несколько листков простой желтой бумаги, исписанных карандашом. Необдуманное любопытство толкнуло меня схватить один из них и ознакомиться с его содержанием. Это были стихи, не совсем удовлетворительные по рифме и размеру, написанные на современном испанском языке; содержание их было приблизительно такое:

Мне стало невыразимо совестно за мой неделикатный поступок; положив листок на место, я поспешно бежал из этой комнаты. Уж, конечно, ни Филипп, ни его мать не могли читать этих книг, ни тот, ни другой не были в состоянии написать эти стихи, хотя и безыскусные по форме, но проникнутые глубокой мыслью и чувством, недоступными этим двум существам. Значит, я забрел в комнату дочери сеньоры и святотатственно хозяйничал в ее святилище. Но видит Бог, что моя совесть жестоко казнила меня за это. Мне не давала покоя и меня угнетала мысль, что я насильственно вторгнулся в тайники души этой молодой девушки, занимавшей такое странное положение в этой странной семье, и страх и опасения, что она может как-нибудь узнать о моей нескромности, тяготили надо мной как тяжелое преступление. Кроме того, я упрекал себя за свои предположения в предшествующую ночь, и недоумевал, как я мог приписать эти ужасные дикие крики девушке, которая теперь представлялась мне почти святой, бледным и одухотворенным призраком, изнуренным бдением, постом и молитвой, проводящей дни свои в слепом исполнении всех предписаний и обрядов своей религии, живущей одинокой отшельницей, в полном душевном одиночестве, среди своих слабоумных родных, в этой совершенно не соответствующей ей семье. И в то время, как я, облокотясь на балюстраду галереи, смотрел вниз на залитый солнцем двор, с его яркой рамкой из цветущих гранатовых деревьев, и на богато, красиво и пестро разодетую сеньору, как всегда нежащуюся на солнце, на эту красивую женщину, дремлющую в небрежной грациозной позе на мягких шкурах, — которая теперь так сладко потянулась и облизнула кончиком розового язычка свои красивые губы, как бы смакуя с особым сладострастным наслаждением свою негу и лень, — я невольно сравнил эту сцену с тем, что я сейчас только что видел там, в пустой холодной комнате, с голыми полами и стенами, напоминающей мрачную монастырскую залу, с окнами, выходящими на север, а потому печальную и мрачную, с видом на горы, дикие и суровые, как и сама эта огромная мрачная комната, в которой жила юная и, быть может, прекрасная отшельница.

В тот же день после обеда я со своего любимого пригорка, где сидел и отдыхал после прогулки, увидел Падре, входящего в калитку. Открытия, сделанные мной относительно личности и нравственного облика дочери хозяйки дома, в такой мере поразили меня, что я почти забыл о всех ужасах предыдущей ночи; они точно заслонили их от меня, но теперь, при виде патера, все это снова с невероятной живостью ожило в моей памяти. Я спустился с моего пригорка и, обойдя небольшой лесок или рощицу, вышел на дорожку, по которой, как я знал, непременно должен был пройти Падре на обратном пути. Как только он показался в конце дороги, я вышел из леска и пошел к нему навстречу. Поравнявшись с ним, я представился ему, как жилец резиденции. Лицо у него было строгое, но честное и открытое, такое, на котором легко было прочесть разноречивые чувства, вызванные в его душе моим появлением. Я был в его глазах прежде всего чужестранец и еретик, но с другой стороны, он знал, что я был ранен, сражаясь за правое дело, — а здесь я был, так сказать, гость. О семействе владельцев резиденции он говорил очень сдержанно, но с большим уважением. А когда я упомянул, что я по сие время еще не видал дочери хозяйки дома, то на это он возразил, что так оно и должно было быть, и он как-то странно посмотрел на меня. Наконец я набрался смелости и сообщил ему о криках, встревоживших меня в прошедшую ночь; он молча выслушал меня до конца, затем сделал шаг вперед и, обернувшись ко мне вполоборота, как бы давая этим понять, что он меня больше не задерживает, он протянул мне свою табакерку и любезно спросил:

— Вы нюхаете табак? — И когда я ответил отрицательно, он добавил: — Я старый человек и потому да будет мне позволено напомнить вам, что вы здесь только гость.

— Так, значит, вы мне советуете, — сказал я довольно твердо, хотя краска бросилась мне в лицо от полученного выговора, — безучастно смотреть на все, что бы тут ни делалось, и ни во что не вмешиваться?

На это он мне ответил утвердительно, наклонив голову, «да» и, приподняв шляпу и как-то неловко поклонившись, ушел, оставив меня, где я стоял.

Тем не менее за эти несколько минут разговора он сделал две вещи: он успокоил мою совесть и пробудил во мне чувство деликатности. Сделав над собой большое усилие, я отогнал от себя воспоминание о прошедшей ночи и снова стал думать и мечтать о моей святой поэтессе. Но в то же время я не мог забыть, что я был заперт в моей комнате; такая бесцеремонность возмущала меня, и когда в этот вечер Филипп принес мне ужин, я смело, но осторожно стал расспрашивать его об этих интересовавших меня вещах.

— Я почему-то никогда не вижу вашей сестры, — заметил я как бы вскользь.

— О, нет! — воскликнул он, точно протестуя против чего-то. — Она хорошая, хорошая девушка! — И затем мысль его мгновенно перелетела на другой предмет и он быстро-быстро заговорил о чем-то, чего я не слушал.

— Ваша сестра, кажется, очень набожна, если не ошибаюсь? — спросил я, как только успел вставить слово.

— О! — воскликнул он чуть не с экстазом, сложив молитвенно руки. — Она святая! Это она постоянно поддерживает меня.

— Это ваше счастье, — заметил я, — так как большинство людей, и я боюсь, что и я в том числе, мы все охотнее ползем вниз.

— Нет, сеньор, — возразил Филипп наставительно и серьезно, — я бы этого не сказал! Зачем вы вводите в искушение вашего ангела такими речами; ведь если человек начнет ползти вниз, то где же он остановится?

— Ну, Филипп, я и не воображал, что вы такой проповедник; да еще и хороший проповедник, могу вам сказать. Это, наверное, ваша сестра вас этому научила? — спросил я.

Он утвердительно кивнул головой, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

— А если так, то она, вероятно, не раз журила вас и за вашу жестокость; ведь это тяжкий грех — быть бессердечным и жестоким.

— О, да! Она меня корила за то двенадцать раз! — воскликнул он. Эту цифру он всегда называл, когда хотел подчеркнуть многократность какого-нибудь действия. — И я сказал ей, что и вы меня корили за то же самое, я это хорошо помню, — добавил он с гордостью, — и она была этим очень довольна.

— В таком случае, Филипп, — продолжал я, — что это были за душераздирающие крики нынче ночью? Это несомненно был крик какого-то несчастного существа, которое мучали и истязали.

— Это ветер, — проговорил Филипп, глядя мимо меня в огонь камина.

Я взял его за руку, и он, думая, вероятно, что это ласка с моей стороны, улыбнулся, и лицо его засияло такой невыразимой радостью, что я готов был отказаться от своего намерения, так он меня обезоружил такой своей доверчивостью и любовью. Но я все же подавил в себе эту минутную слабость и решительно пошел к своей цели.

— Ветер, — повторил я, — ну, ветер ветром, а вот не эта ли самая рука, — и я приподнял ее немного кверху, — перед тем заперла меня на ключ?

Мальчик заметно вздрогнул при этих словах, но не проронил ни звука.

— Пусть я здесь чужой человек, — продолжал я, — гость, так сказать, и не мое это дело — вмешиваться и судить о том, что здесь происходит. Вы всегда можете посоветоваться с вашей сестрой, ничего кроме хорошего, доброго и разумного вы от нее не услышите, я в том уверен; но что касается лично меня, моей особы, то в этом я привык всегда быть сам себе господин, и не потерплю, чтобы со мной поступали как с пленником, а потому я требую, чтобы вы принесли мне теперь ключ от этой комнаты.

Полчаса спустя дверь моей комнаты с шумом распахнулась, и в нее швырнули ключ, который звеня покатился по полу.

Через день или два после этого я возвращался с прогулки незадолго перед полуднем; я застал сеньору, лежащую в сладкой дремоте на пороге ниши; белые голуби дремали под навесом крыши, точно комочки снега, уцелевшего на карнизах; весь дом был как бы зачарован полуденным покоем; все кругом будто замерло или погрузилось в сказочный сон, и только легонький ветерок, пробиравшийся сюда с соседних гор, прокрадывался тихонько по галереям, чуть слышно шелестя ветвями гранатовых деревьев и едва заметно колыхая тени предметов. Что-то в этой общей тишине и безмолвии заразило и меня, и я, неслышно ступая, точно боясь разбудить это сонное царство, прошел через двор и поднялся по мраморной лестнице. Едва поставил я ногу на верхнюю площадку, как одна из дверей, выходящих на галерею, вдруг распахнулась, и я очутился лицом к лицу с Олальей. Неожиданность пригвоздила меня к месту. Красота ее поразила меня в самое сердце. Как драгоценный самоцветный камень, сверкала и сияла она в тени галереи; ее глаза впились в мои и установили между нами столь же тесную связь, как если бы наши руки встретились в замерли в крепком пожатии. И эти минуты, когда мы оба так стояли лицом к лицу, друг против друга, были священные торжественные минуты; совершалось великое таинство слияния двух душ. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся от трепетного забытья, от того полного самозабвения, близкого к оцепенению, которое овладело мной. Придя в себя, я поспешно отвесил ей поклон и поднялся наверх, к себе. Она не шевелилась, но провожала меня своими большими, горящими, жаждущими глазами, и когда я скрылся из виду, мне показалось, что она как будто побледнела и поблекла.

Придя в свою комнату, я раскрыл окно и стал глядеть на небо и на горы, и не мог надивиться, не мог понять, что за перемена произошла с этими строгими горными хребтами, громоздившимися одни над другими под самое небо, почему они как будто пели и ликовали, и сияли, и словно тянулись к голубому воздушному своду небес. Я видел ее, Оладью! И мне казалось, что каменные утесы вторили мне: «Олалья!», и холодная безмолвная небесная лазурь тоже вторила им: «Олалья!» И теперь бледноликая, святая отшельница навсегда угасла и исчезла из моего воображения, и на ее месте я видел теперь эту девушку, которую Бог наделил самой чудесной красотой, на которую природа излила свои самые яркие и живые краски, в которую она влила бьющую через край жажду жизни, силы и энергию, которую Господь Бог создал быстрой как лань, стройной как пальма, гибкой как тростник, и в громадных глазах которой Он зажег огонь страсти и тихий свет высокой благородной души. Трепет молодой жизни, полной сил, мощи и желаний, как у лесного зверя, передался и мне, а ее душевная сила, светившаяся в ее взгляде, покорила мою душу, околдовала мое сердце, и моя душа просилась на уста, готовая излиться хвалебным гимном ее красоте, ее чистоте и ее совершенствам! Все ее существо слилось с моим, я чувствовал, как будто ее кровь прошла по моим жилам, как будто мы с ней были одно нераздельное целое!

Я не могу сказать, что этот мой восторженный экстаз ослаб, нет, вся моя душа преисполнилась им, и он победно выдержал жестокую осаду со стороны моего здравогь рассудка, холодных и печальных размышлений и множества справедливых возражений. Я не мог сомневаться в том, что полюбил ее с первого взгляда; полюбил с такой безумной силой, с таким чисто юношеским пылом, что это было странно для человека, столько испытавшего радостей и горестей в любви, для человека, столь богатого тяжелым житейским опытом, как я. Что же должно было теперь случиться дальше? Ведь она была отпрыском такой печальной больной семьи; ведь она дочь сеньоры и сестра Филиппа, и это сказывалось даже в ее красоте. В ней была та же легкость и сила, и проворства, как у брата; и она была быстра, как стрела, легка, как капля росы! И как мать она сияла, как яркий блестящий цветок на темном фоне окружающей ее жизни и природы. Я никогда не мог бы и не посмел назвать своим братом этого полоумного мальчика, ни назвать матерью это неподвижное, бессмысленное, но прекрасное существо, эту изящную глыбу мяса с тупыми, ничего не выражающими глазами и неизменной бессмысленной улыбкой, которая теперь стояла у меня перед глазами, как нечто отвратительное и ненавистное. А если я не мог жениться, то что же? Ведь она была совершенно беспомощна и беззащитна, а ее глаза, ее дивные глаза призвались мне в том долгом-долгом взоре, который был единственной нашей беседой, обменом мыслей и чувств, в ее слабости и таком же влечении ее ко мне, в каких и я признался ей. Но в глубине души я сознавал, что она одинокая отшельница, которая просвещает свой ум учеными трактатами и поучениями святых отцов, что она автор тех скорбных стихов, и это сознание могло обезоружить даже самого грубого человека. Бежать отсюда… но на это я не находил в себе ни достаточно сил, ни воли, ни мужества; все, что я мог, это дать себе обет неустанного над собой надзора и осторожности по отношению к этой девушке.

Когда я отошел наконец от окна, глаза мои случайно остановились на портрете. Он как будто полинял и поблек, и умер для меня, как бледнеет и меркнет свеча, когда взойдет яркое солнце. Теперь на меня смотрело ео стены не живое, а прекрасно написанное лицо, и меня уже не удивляло его сходство с ней; я в этом был давно уверен. Но меня восхищала эта выдержанность типа в этой вырождающейся семье. В данном случае сходство поглощалось различием. Я вспомнил, как мне казалось, что в жизни такой женщины не могло существовать, что многое в ней было создано; фантазией художника, а не скромной и разумной природой; а теперь я удивлялся этой моей мысли, и когда я сравнивал эту красоту с красотой Олальи, ее чудесный образ приводил меня в неописуемый восторг. Красавиц я видел немало и раньше и далеко не всегда был ими очарован; но меня часто привлекали женщины, которые не были прекрасными для других, а только для меня. Но в Олалье соединялось все, о чем я не смел даже мечтать, все, чего я только мог желать в минуты самой дикой и разнузданной фантазии.

Весь следующий день я не видел ее, и сердце у меня щемило и мой взор жаждал увидеть ее хоть только мельком, хоть издали, жаждал так, как истомившийся за ночь больной жаждет дождаться утра, жаждет увидеть первый луч восхода. Но напрасно!

На третий день, однако, когда я возвращался к себе после прогулки, приблизительно в обычное мое время, она опять стояла в галерее, и наши глаза встретились, и наши взоры слились, как тогда. Я хотел было заговорить, я хотел подойти к ней ближе, но, несмотря на то, что меня к ней тянуло, как магнитом, что-то еще более сильное, чем мое желание, вопреки моей воли удерживало меня. Я только поклонился и прошел мимо, а она, не ответив даже на мой поклон, только проводила меня глазами, не проронив ни звука, не пошевельнувшись.

Ее образ врезался в мою память; мне кажется, я в любую минуту мог вызвать его в своем воображении, со всеми самыми мельчайшими подробностями, и когда я, сосредоточиваясь мыслью, вглядывался в ее черты, мне казалось, что я читаю в них самую ее душу. Одета она была с тем же кокетством и тем же пристрастием к ярким цветам, какие я замечал у ее матери; платье, сшитое, как я знал, ее собственными руками, сидело на ней с какой-то, как мне казалось, лукавой грацией, обрисовывая все ее прекрасные формы; согласно моде этой страны, корсаж был с глубоким вырезом, а посредине он оставался спереди совершенно раскрытым, образуя как бы длинную щель; на смуглой шее на ленточке висела, несмотря на крайнюю бедность этой семьи, большая золотая монета. И все это были явные доказательства, если вообще таковые были еще нужны, насколько это молодое существо любило жизнь и радовалось своей красоте, и сознавало ее. А в ее глазах, впивавшихся в меня, я читал такую глубину страсти, такую бездну скорби и безысходной печали и тоски, искры поэзии и надежды и в то же время мрак полного отчаяния, а также думы о неземном, о том, что за пределами этой бедной земной жизни. Да, это было прекрасное тело, но духовное существо, обитавшее в этом теле, было больше, чем достойно его. Такую высокую, такую прекрасную душу трудно было встретить! И неужели я должен был оставить этот роскошный, несравненный цветок засохнуть и зачахнуть в безызвестности среди этих гор? Неужели я мог презреть великий дар, который мне предлагали безмолвно ее чудесные глаза? Я понимал, что здесь томится в заключении прекрасная высокая душа, заживо замурованная в этой тюрьме. Мог ли я не разбить ее оков, не выпустить ее на волю?! При этой мысли все побочные соображения мгновенно отпадали, и я поклялся назвать ее своей, хотя бы она была дочерью Ирода, и, придя к такому решению, я в тот же вечер приступил со смешанным чувством неискренности и расчета к привлечению ее брата на мою сторону. Быть может, я никогда до этого времени не смотрел на него с таким снисхождением, или мысль о его сестре невольно вызывала во мне потребность видеть в этом юноше лучшие его стороны, но только никогда еще он не казался мне столь привлекательным и милым, и самое его сходство с сестрой и раздражало, но вместе с тем и смягчало меня.

Прошел еще день напрасного ожидания. Пустой, бессмысленный день, ряд бесконечно длинных томительных часов. Я боялся все время пропустить случай и все время слонялся по двору, где, ради соблюдения приличия, я долее обыкновенного беседовал с сеньорой. И, видит Бог, что теперь я присматривался к ней и изучал ее с особым интересом и с чувством искренней и живой симпатии, и как по отношению к Филиппу, так точно и по отношению к ней я чувствовал, что в душе у меня пробудилось к ним более теплое и нежное чувство, сопровождавшееся большей терпимостью и снисходительностью в оценке их личностей и действий. И все же я не мог не дивиться, что даже в то время, когда я разговаривал с ней, она придремывала и даже засыпала и затем снова без малейшего смущения просыпалась и лениво, как всегда, но с неизменной безжизненной улыбкой отвечала на то слово или вопрос, который дошел до ее сознания.

Такое состояние ее поражало меня, я был не в силах его понять. Между прочим, я заметил, что она бесконечно часто меняла положение своего тела и своих членов, как будто наслаждаясь и смакуя удовольствие ленивых, плавных и красивых движений, удовольствие чисто физического ощущения, обнаруживая этим всю глубину своей пассивной чувственности. Она жила исключительно только одним телом, и ее сознательность не шла далее чисто физических наслаждений, от которых она могла и страдать, но чаще сладострастно упивалась чувственной негой приятных ощущений. Я никак не мог свыкнуться с ее глазами, и каждый раз, когда она останавливала на мне свои огромные, прекрасные, ничего не выражающие глаза, широко раскрытые для дневного света и словно закрытая книга для каждого, кто желал бы прочесть в них что-нибудь, каждый раз, когда мне приходилось видеть быстрое изменение в ее зрачках, которые то сужались, то расширялись в одно мгновение ока, я сам не мог понять, что тогда делалось со мной; на меня находило нечто, чему я не могу подыскать подходящего названия. Какое-то смешанное чувство горького разочарования, раздражения, отвращения заставляло болезненно дрожать все мои нервы; короче, я положительно физически не мог выносить ее взгляда. В этот день я тщетно пытался завязать с ней беседу, наводя разговор на самые разнообразные предметы, и наконец перевел его на ее дочь. Но и этот предмет, по-видимому, оставлял ее совершенно равнодушной. Она сказала только про нее, что она «хорошенькая», и это было все, что доступно ее пониманию; выше этой похвалы для нее ничего не существовало, как для детей. Всякое же более высокое понимание душевных качеств дочери было ей не дано. А когда я заметил, что Олалья кажется молчаливой, то моя собеседница весьма бесцеремонно зевнула мне прямо в лицо и затем возразила, что она не видит смысла в разговоре, когда сказать нечего.

— Люди много болтают, очень много, — добавила она и опять раскрыла для протяжного зевка свой прелестный, красивый, как игрушка, рот. На этот раз я понял ее намек и, разрешив ей мирно дремать, пошел наверх в мою комнату, где сел к окну и стал глядеть на горы, не видя их, потому что тотчас же погрузился в радужные мечты и в глубокие сладкие думы, мысленно прислушиваясь к звукам голоса, которого я никогда еще не слышал.

На пятый день после первой моей встречи с Олальей я проснулся окрыленный надеждами, которые, казалось, слали вызов самой судьбе. Теперь я был уверен в себе и в своем чувстве; теперь я окончательно разобрался в нем, и на душе и на сердце у меня было легко. Я был полон решимости высказать наконец мою любовь в словах и поставить кого следует в известность о ней. Я решил снять с нее печать молчания; она не должна была далее оставаться безмолвным обожанием, находящим себе выражение только во взгляде. Она не должна была жить только в одних глазах, а наполнять собою все наше существо! Не должна была уподобляться чувству бессловесных животных, а должна была облечься в живую форму речи, найти себе выражение в прекраснейших словах и получить все радости человеческого сближения и тесного общения. И я думал об этом, окрыленный самыми радужными надеждами, готовый безбоязненно вступить, как в какую-нибудь обетованную страну, в неизведанные дебри ее души. Они не страшили меня, а, напротив того, влекли и манили. Но когда я встретил ее, страсть снова нахлынула на меня с такой непонятной силой, что ум мой помутился, его как будто захлестнуло этой горячей волной; слова не шли у меня с языка, я совершенно утратил способность говорить; я только молча приближался к ней, как усталый путник подходил к краю обрыва или пропасти. Она немного отступила назад, когда я стал подходить к ней, но не отрывала глаз своих от меня, и этот взгляд ее звал и манил меня к себе. Наконец, когда я подошел достаточно близко, чтобы она могла коснуться меня, я остановился. Слов у меня не было, но если бы я сделал еще один шаг, я мог бы молча прижать ее к своей груди и удержать ее на моем сердце. Все, что во мне было здравого, честного и непорабощенного еще страстью, возмутилось при одной мысли о подобном поступке. Так мы стояли с минуту, пожирая друг друга глазами, и, казалось, вся душа наша перешла в этот долгий напряженный взгляд. Мы стояли так, чувствуя непреодолимое тяготение друг к другу и в то же время противясь ему изо всех сил, сознавая взаимное влечение и стараясь побороть его; наконец, сделав над собой страшное усилие и ощущая в душе горечь разочарования, я повернулся и молча пошел прочь.

Какая непонятная сила сковывала мне уста? А она — почему и она хранила молчание? Почему она отступала молча передо мной, не сводя с меня очарованных глаз? Неужели это была любовь? Или же просто животное влечение, бессознательное и неизбежное, подобное силе магнита, притягивающего к себе сталь? Мы ни разу не говорили, мы были совершенно чужие друг другу, и тем не менее какая-то странная, непостижимая сила, славно рука гиганта, молча толкала нас друг к другу. Что касается меня, то меня это раздражало и сердило, хотя я был уверен, что она девушка достойная; я видел ее книги, я читал ее стихи и таким образом до известной степени мог судить о ее душе, о ее нравственных качествах; но она, что она знала обо мне? И при этой мысли у меня пробегала дрожь по всему телу. Обо мне она не знала ничего, кроме моей внешности; значит, ее влекло ко мне простой силой физического притяжения, как падающий камень влечет к земле. Ею руководил просто физический закон, и он против воли ее, быть может, кидал ее в мои объятия. При мысли о подобном браке я невольно отступал назад. Не такой любви я желал! Я хотел быть любимым иной любовью, и я начинал ревновать ее к ее же собственной наружности; и затем мне становилось страшно жаль ее. Я представлял себе, какое унижение она должна была испытывать от сознания, что она, строгая отшельница, посвятившая себя науке, святая руководительница Филиппа, что она должна была признаться себе и мне в непреодолимом влечении к мужчине, с которым она никогда не обменялась даже парой слов. И как только явилась жалость, так она тотчас же потопила все остальные чувства и мысли, и я теперь желал лишь одного — разыскать ее, утешить, успокоить и обнадежить, уверить ее, какой святой взаимностью я отвечаю на ее любовь, сказать, что выбор ее, сделанный случайно, наугад, все же не совсем недостоин ее.

На следующий день была великолепная погода; над вершинами гор высился глубокий лазуревый свод, словно громадный голубой купол. Легкий ветерок, шелестящий в листве, и плеск и шум бегущих в горах ручейков и потоков наполняли воздух пленительной, нежной музыкой чарующих звуков. Но я был удручен своими мыслями, я изнемогал от тоски. Сердце мое надрывалось и плакало по Олалье, как ребенок плачет по отсутствующей матери. Я сидел на большом камне на краю одного из утесов, обращенных к северу и окаймляющих снизу то плато, на котором возвышалась «ресиденсия». Отсюда я мог видеть внизу подо мной лесистую долину одного из горных потоков, долину недоступную, как я полагал, человеку; в ней не было ни следа жилья, ни одна живая душа не спускалась туда; но в том настроении, в каком я был в это утро, я был особенно рад тому, что эта долина была безлюдна. В ней недоставало Олальи! И я думал о том, какое несравненное блаженство, какое счастье было бы провести целую жизнь с ней в этой безлюдной долине, на этом живительном воздухе, дающем человеку силу и мощь, радость бытия среди этой дикой и живописной природы, полной своеобразных красот, в этой поэтической обстановке… Сначала я думал об этом с грустью, как о несбыточной мечте, но потом у меня словно выросли крылья, меня охватила безумная, бешеная радость, я чувствовал в себе прилив новых сил, ощутил в себе такую мощь, словно я был Самсон и Титан и мог перевернуть весь мир.

И вдруг я увидел, что Олалья приближалась сюда. Она появилась, точно видение, из темной рощицы пробковых деревьев, и шла прямо на меня. Я вскочил на ноги и ждал ее. Она шла и казалась мне воплощением силы, грации, легкости и быстроты, созданием, полным жизни и огня, а между тем она шла медленно, спокойно. Но даже в самой этой медлительности чувствовалась ее необычайная сила воли, ее энергия. Если бы не эта сила воли, я чувствовал, что она понеслась бы ко мне как ураган, полетела бы как птица. Но она шла медленно и уверенно, опустив глаза в землю, и за все время она ни разу не подняла их на меня. Когда она подошла ко мне совсем близко, она заговорила, все так же не глядя на меня. При первых звуках ее голоса я вздрогнул. Это было последнее испытание моего чувства к ней. И что же, выговор ее был чист и ясен: она не лепетала и не глотала слов, произнося их как-то невнятно, по-детски, как Филипп и ее мать, а голос ее, хотя более низкий, чем у большинства женщин, был тем не менее свежий, молодой и женственный. Она говорила густым грудным контральто, несколько глухим, но мелодичным и певучим; этот голос не только шел прямо к моему сердцу, но он говорил мне о ней, он был для меня настоящим откровением, а между тем ее слова повергли меня в отчаяние.

— Вы уедете отсюда сегодня же! — сказала она.

И эти слова разом развязали мне язык, словно они разрушили те злые чары, что обрекали меня на безмолвие; с меня как будто сняли тяжесть, давившую меня, точно меня освободили от колдовства или наговора, и речь сама собой полилась из моих уст, бурная, неудержимая, убежденная. Я не знаю, в каких словах я отвечал, но знаю только, что, стоя перед ней здесь, на краю утеса, я излил перед ней всю свою душу, высказал ей всю силу моей любви, говорил ей, что живу только мыслью о ней, сплю только для того, чтобы грезить о ней и видеть ее хоть во сне, хоть во сне упиваться ее красотой, говорил, что готов отречься от своей родины, от родного языка, от родных и друзей, для того, чтобы всю жизнь прожить подле нее. А затем, сделав над собой невероятное усилие, я разом переменил тон. Я стал успокаивать ее, утешать, сказал, что сразу понял и угадал, что у нее высокая и благородная душа, что она набожна и что в ней живет геройский дух, что я от души могу всему этому сочувствовать и умею ценить в ней эти качества и готов разделять с ней ее духовную жизнь.

— Голос природы, — сказал я, — это голос самого Бога, и ослушание влечет за собой горе и погибель; и если нас против воли влечет друг к другу, если в вас чудом родилась взаимная любовь, то это значит, что наши души родственные, что мы, должно быть, созданы друг для друга. Это значило бы идти против Бога, — воскликнул я убежденно, — если бы мы вздумали идти против наших инстинктов, вложенных в нас Самим Богом!

Но она только отрицательно покачала головой на эти слова и повторила еще раз:

— Вы уедете сегодня же.

Но вдруг, махнув рукой, она пронзительно выкрикнула:

— Нет, не сегодня! Завтра!

При этом послаблении я вдруг почувствовал прилив новых сил, у меня откуда-то родилось мужество и смелость, и, протянув к ней руки со страстным призывом, я произнес ее имя, а она, не помня себя, кинулась в мои объятия и повисла на мне. Горы зашатались, заколыхались передо мной; земля дрожала у нас под ногами; я ощутил сотрясение, как от сильного электрического тока, как от удара, и это сотрясение прошло по всем моим членам и ослепило и ошеломило меня. Но уже в следующий момент она оттолкнула меня от себя, резким движением вырвалась из моих объятий и бежала от меня с быстротой лани, преследуемой охотником, и скрылась в чаще пробковых деревьев.

А я стоял и в опьянении взывал к горам, призывая их в свидетели моего счастья. Я славил Бога и всю природу, и когда я несколько успокоился и пошел домой, я словно не ступал по земле, а летел по воздуху. Она отсылала меня прочь от себя, но стоило мне назвать ее по имени и протянуть к ней руки, и она падала в мои объятия. Нет, это была минутная слабость, присущая ее полу, — отгонять от себя любимое существо, слабость, от которой даже и она, сильнейшая из себе подобных, была не свободна. Уехать? Нет! Нет, Олалья, я не могу, я не должен уехать! О, Олалья! О, моя несравненная Олалья!.. Вблизи где-то запела птичка, а в это время года здесь птицы почти не поют. Я счел это за доброе предзнаменование. И снова вся природа вокруг меня, начиная с величавых и неподвижных гор и кончая мельчайшим листочком или светлячком там, в тени рощи, или быстро летящей мошкой, все как будто встрепенулось ожило и повеселело, и все как будто ликовало вместе со мной. Солнце ударяло на скаты гор с такой силой, как молот бьет по наковальне, и казалось, что горы содрогались, а земля под этими жгучими лучами, словно разнежившись, издавала опьяняющий аромат, и леса точно зарделись от его пламенных лучей. Я чувствовал, как трепет творчества и восторга созидательных сил природы пробегал в недрах земли. И то, что было стихийного, грубого, сильного и дикого в той любви, которая теперь пела свой торжествующий гимн в моем сердце, являлось для меня как бы ключом для разрешения великих тайн природы. Даже те камни, что скатывались у меня из-под ног, когда я ступал по ним, казались мне теперь дружественными и живыми. Олалия! Это ее прикосновение ко мне ускорило бьющийся во мне пульс жизни, обновило и возродило меня; оно пробудило во мне прежнее единение с матерью-землей, когда наш пульс и сердце бьются заодно с окружающей нас природой, когда это биение захватывает дух, когда душа как будто расширяется и способна объять всю природу и слиться с ней, утонуть и раствориться в ней, — словом, то, чему так легко разучаются люди, что они совершенно забывают, живя в своем благовоспитанном кругу. Любовь во мне горела, как пожар, и нежность становилась свирепой; я ненавидел и боготворил, я жалел и чтил ее в каком-то бешеном экстазе. Мне казалось, что она то звено, которое меня связует и с неодухотворенными предметами, и с чистым милосердным Божеством; в ней я видел воплощение начала животного и божественного, родственного одновременно и непорочной чистоте, и разнузданным диким силам земных страстей.

С одурманенной головой вернулся я на двор, «ресиденсии», и при виде сеньоры меня словно осенило откровение. Она возлежала, как обыкновенно, греясь на солнце, вся нега, лень и самодовольство, усиленно щурясь под сверкающими лучами горячего солнца, утопая в блаженстве пассивного довольства своей судьбой и всем окружающим, спокойная и безмятежная, как существо, стоящее вне всяких житейских треволнений и желаний; и перед ней весь мой страстный пыл разом пропал. Я почувствовал себя даже как будто пристыженным. Остановившись на минуту и овладев собой, насколько это было возможно, насколько я мог отдышаться от своего волнения, я обратился к ней с несколькими словами. Она взглянула на меня со своей невозмутимостью, благодушной и доброй улыбкой и ответила все тем же мягким, певучим, ленивым голосом неясно, неразборчиво, как сквозь сон, словно боясь нарушить свой сладкий покой, боясь расстаться с тем царством неги, мира и спокойствия, в котором непрестанно пребывали все ее чувства, в невозмутимой сладкой дремоте, и тут во мне впервые проснулось чувство почти благоговейного уважения к существу, столь невозмутимо незлобному, невинному и счастливому, — и я ушел, внутренно дивясь в ней ее уравновешенной безмятежности, а в себе — своей собственной неусыпной тревоге, своей вечной странной, беспокойной суетливости в мыслях и чувствах и желаниях.

Придя в свою комнату, я увидел у себя на столе клочок той самой желтой бумаги, какую я видел тогда в комнате, выходящей на север; он был исписан карандашом тем же почерком, который я уже видел раз, — почерком Олальи. Я схватил его с чувством необъяснимой тревоги, как бы предвидя что-то недоброе, — и сердце во мне упало, когда я стал читать эти строки.

Некоторое время я ошеломленно смотрел на эту записку, едва понимая, что происходит со мной; затем я стал как будто пробуждаться, и во мне сказалась такая жестокость, такое отвращение к жизни, что солнце как будто померкло там, на голых скалистых горах, и всего меня трясло как человека, объятого безумным страхом и ужасом. Раскрывшаяся вдруг передо мной точно бездонная пропасть, пустота жизни сразила меня, как физический недуг, лишила меня сил и мужества, убила всякую надежду. То, что случилось, грозило не моей любви, не моему счастью. — оно грозило самой моей жизни.

— Я не могу жить без нее! — говорил я себе и стоял пришибленный, отупевший и твердил все одно и то же: — Я не могу жить без нее. — Едва сознавая, что я делаю и зачем, я протянул вперед руку, чтобы раскрыть раму, но каким-то образом попал в стекло и высадил его. Кровь брызнула из перерезанной руки, и бессознательный инстинкт самосохранения мгновенно заставил меня очнуться. Ко мне вернулось и полное сознание, и самообладание, и я тотчас же поспешил зажать рану пальцем другой руки, чтобы остановить брызжущую фонтаном кровь. Затем я стал размышлять, что мне делать. В этой пустой комнате не было решительно ни чего, чем бы я мог помочь себе, а между тем я чувствовал, что нуждаюсь в чьей-нибудь помощи. И вдруг у меня мелькнула мысль, что сама Олалья могла бы мне помочь, и с этой мыслью я спустился вниз по лестнице, продолжая зажимать пальцами рану.

Но нигде не было видно ни Олальи, ни Филиппа, и тогда я побрел в нишу, в самую глубь которой теперь удалилась сеньора и дремала, сидя перед огнем камина. Никакая жара не казалась ей излишней.

— Простите, что я потревожил вас, — сказал я, — но я вынужден обратиться к вам за помощью.

Она взглянула на меня сонливым томным взглядом и осведомилась, в чем дело. Но не успела она еще договорить своей фразы, как я заметил, что она потянула в себя воздух, раздув ноздри, и вдруг как будто совершенно проснулась и даже оживилась.

— Я порезал руку, и, как видите, довольно сально, — сказал а, — посмотрите! — И я протянул к ней обе руки, с которых капала и струилась кровь!

При этом ее громадные глаза широко раскрылись, зрачки сузились до того, что превратились в едва заметные точки; с лица ее словно упала маска — оно было полно сильнейшей выразительности, но то, что оно выражало в данный момент, никто не мог бы определить. И в то время, когда я стоял перед ней и дивился происходившей в ней перемене, ее странному возбуждению, она вдруг быстро приблизилась ко мне, схватила мою руку, поднесла ее к своему рту и в тот же момент впилась в нее зубами и прокусила чуть не до самой кости. Боль от укуса и брызнувшая из раны кровь, а главным образом невыразимое отвращение, вызванное во мне этим мерзким поступком, все разом слилось во мне в одно общее чувство гнева и негодования, под впечатлением которого у меня достало силы оттолкнуть ее от себя. Но она кинулась на меня, и я опять оттолкнул ее; она же продолжала кидаться на меня, как разъяренное животное, с дикими криками, которые были мне знакомы и которых я не мог не узнать. Это были те самые крики, которые разбудили меня в ту ночь, когда здесь бушевала буря. Вместе с возбуждением ее безумия возрастала и ее сила, мои же силы были на исходе, вследствие большой потери крови; кроме того, в голове у меня все мутилось от неожиданности этого нападения; я до того ослабел, что уже не мог сопротивляться, я только отступал перед ней; но теперь я был уже приперт к стене и отступать мне было некуда. Вдруг между нами кинулась Олалья, и почти одновременно с ней я увидел Филиппа, который одним прыжком наскочил на мать, повалил ее на пол и старался удержать ее своими сильными руками, не давая ей подняться. Я до того ослаб, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог произнести ни единого слова; я едва сознавал, что вокруг меня происходит, и видел и слышал все как сквозь сон. Я видел, как борющиеся катались по полу, слышал крики безумной, оглашавшие воздух, видел, как она бешено вырывалась из рук державших ее, силясь добраться до меня; она рвалась ко мне, не видя ничего перед собой, рвалась с диким криком и воем, как посаженный на цепь пес. Я чувствовал, как Олалья схватила меня обеими руками, как распустившиеся волосы ее упали мне на лицо, и как она с силой, которой мог бы позавидовать мужчина, подняла меня и понесла наверх по крутой каменной лестнице, в мою комнату. Здесь она положила меня на кровать. Все это время я был в состоянии полной прострации; я с трудом мог поднять веки, чтобы видеть как сквозь туман то, что происходило вокруг меня. Опустив меня на кровать, она поспешила к двери и заперла ее на ключ, затем простояла еще несколько секунд у запертой двери, прислушиваясь к диким крикам, потрясавшим стены. В следующий момент она была уже у моей постели и с ловкостью хирурга перевязывала мою израненную руку; при этом она прижимала ее к своему сердцу, гладила и ласкала ее, причитая над ней, как над больным ребенком, воркуя нежно, как тоскующая голубка, но воркуя безмолвно, без слов. Слов не было, это были просто тихие, ласкающие звуки, как жалобная музыка, звуки, которые были прекраснее всяких слов, до того они были трогательны, певучи и нежны, чарующи до бесконечности!

И вот в то время, когда я лежал в полузабытьи, прислушиваясь к этим своеобразным звукам, которые нежили, голубили и как бы баюкали меня, у меня в голове вдруг родилась мысль, которая меня больно кольнула в самое сердце. Все мое существо содрогнулось, точно мне в грудь вонзили отравленный кинжал и стали точить меня, как червь точит цветок или листок. Да, это были чудесные звуки, и вызвало их чувство жалости и нежности, добрые человеческие чувства, но сами они, эти звуки, были ли это человеческие звуки?

Весь день я пролежал недвижимо. Долго-долго раздавались по всему дому дикие, звериные крики этой женщины-самки, боровшейся со своим полоумным детенышем, возбуждая во мне ужас и отвращение и доводя меня до отчаяния. Это были предсмертные крики моей любви; над ней совершили убийство; ее убили на моих глазах! Она не только умерла, но еще стала оскорблением для меня. И все же, что бы я ни думал и что бы я ни чувствовал, я сознавал, что эта любовь по-прежнему переполняет мою душу и сладостно волнует мое сердце, подымая в нем целую бурю страсти, нежности, скорби и обиды. Глядя на Олалью и чувствуя ее прикосновение, я невольно таял; всякое возмущение, всякое отвращение, всякое разумное суждение замирало во мне. Даже весь ужас и омерзение того, что теперь предстало перед моими глазами, и то сомнение, которое сейчас только закралось в мою душу относительно самой Олальи, ни даже дикая, зверская, нечеловеческая черта, проглядывавшая не только во всех поступках и во всем поведении ее семьи, но находившая себе место и в нашей взаимной любви, в первоначальных наших отношениях, все это хотя и пугало, и оскорбляло, и отталкивало меня, но тем не менее было не в силах окончательно порвать узы моего очарования.

Когда наконец крики внизу прекратились, мне послышалось, что кто-то скребется у моих дверей, и я знал, что это Филипп. Олалья встала и пошла к двери и, выйдя за порог, о чем-то говорила с ним, но о чем, я не знаю. За исключением этого непродолжительного отсутствия она ни на минуту не отходила от меня все это время; то она стояла на коленях у моего изголовья и горячо молилась, то сидела совсем близко подле меня и не сводила с меня глаз. Так что я в продолжение целых шести часов мог беспрепятственно упиваться ее красотой и молча читать в ее чертах историю нашей любви. Я видел золотую монету, лежащую на ее пышной груди, видел ее глаза, то вспыхивавшие, то будто угасавшие, то прояснявшиеся, то вдруг темневшие, но неизменно говорившие мне о неизмеримой доброте. Я восхищался совершенной красотой ее лица, улавливал через складки одежды безупречные линии ее тела, а тем временем стала надвигаться ночь и в сгущающемся постепенно мраке моей комнаты чудный образ ее начинал как бы расплываться и таять; но и тогда нежное прикосновение ее руки, покоившейся в моей, говорило мне о ней, о ее присутствии, и я чувствовал, что и она говорила со мной. Лежать часами так, в полном изнеможении, смертельно ослабев, и молча упиваться красотой и лаской своей возлюбленной, и не дать возродиться своей любви, помешать ей воскреснуть и ожить от каких бы то ни было потрясений и разочарований, — да разве это было возможно? И теперь я умышленно закрывал глаза на все ужасы, и снова у меня являлось мужество и смелость, и я готов был мириться с самым худшим, готов был пренебречь всем на свете. И что из того, если это громадное чувство надо всем брало верх, если оно было сильнее всего остального; что из того, если ее глаза по-прежнему покоряют и манят меня, если и теперь, как раньше, каждая клеточка моего существа томится по ней, жаждет ее, тянется к ней?!.. Поздно ночью я вдруг почувствовал прилив новых сил, я как будто вновь ожил и мог говорить.

— Олалья, — сказал я, но так тихо, что сам едва расслышал свой голос, — Олалья, все это ничего не значит; я ничего знать не хочу. Мне все равно! Я счастлив потому, что я вас люблю.

Вместо ответа она встала на колени у моей кровати и долго молилась… Я с немым благоговением следил за ней. Тем временем взошла луна, и свет ее упал косым лучом во все три окна моей комнаты, осветив ее трепетным мягким светом, таинственным и неясным, который, однако, позволял мне видеть Олалью, хотя и смутно, но достаточно, чтобы различать ее движения и черты. Когда она наконец встала с колен, я видел, что она перекрестилась, а затем уже обратилась ко мне.

— Говорить должна я, — сказала она, — а вы, вы должны слушать. Я знаю, а вы, вы можете только догадываться! Я молилась, о, как я молилась за вас, чтобы вы уехали отсюда! Я просила и вас об этом, и я знаю, что вы исполнили бы мою просьбу, даже и эту, чего бы вам это ни стоило; позвольте мне думать, что вы бы это сделали для меня.

— Я вас люблю, — сказал я.

— А между тем вы жили в свете, — сказала она после некоторого молчания, — вы мужчина, вы человек умный и рассудительный, а я почти ребенок. Простите же меня, если я как будто берусь вас учить; я столь же невежественная, как вот эти деревья, что растут у нас в горах; но мне кажется, что люди, которые учатся очень многому, только касаются поверхности вещей; они усваивают себе общие законы, они могут объять все величие данного предмета, все его великое значение, но ужас живого факта ускользает от них. Мы, безвыходно остающиеся дома, среди всего этого зла, мы постоянно помним о нем, мы знаем настоящую его силу и значение, и на нас лежит долг — предостеречь и пощадить. Уезжайте лучше, уезжайте теперь же, но не забывайте меня. Пусть я буду жить в счастливом сознании, что я занимаю хоть небольшое местечко в вашем сердце и в вашей памяти. И там я буду жить такой же собственной обособленной жизнью, как та, которой я живу теперь в своем собственном теле. Да, я буду жить в вас, как в себе самой.

— Я люблю вас, — сказал я опять в ответ на ее слова и с трудом протянул свою ослабевшую руку.

Взяв ее руку, я медленно поднес ее к своим губам и припал к ней долгим поцелуем. Она не отдернула у меня руки, а только вздрогнула слегка, и при этом я заметил, что она взглянула на меня, сдвинув брови; но взгляд ее был не гневный, не сердитый, а только печальный и смущенный. Затем, призвав, как видно, на помощь всю свою решимость, она привлекла к себе мою руку и, наклонясь немного вперед, прижала ее к своему сильно бьющемуся сердцу.

— Вот! — воскликнула она. — Теперь вы чувствуете биение моего сердца; это пульс моей жизни! Оно живет и бьется только для вас, оно всецело ваше! Но вместе с тем я спрашиваю себя, мое ли оно? Конечно, оно мое настолько, что я могу отдать его вам, как могла бы отдать вам вот эту монету, сняв ее со своей шеи, как могла бы отдать вам ветку, отломанную мною от дерева. Но ведь, в сущности, разве все это мое?.. Мне кажется, что я живу где-то далеко (если только я вообще существую как самостоятельное существо), где-то вне этого бренного грешного тела, в котором я заключена точно бессильный и беспомощный узник в своей тюрьме; но меня, мою живую душу здесь влачит за собою толпа предков, которая стремится обессилить меня, толпа, которую я презираю, от которой я отрекаюсь всеми силами моей души. Это сердце, такое, какое бьется в груди каждого животного, признало вас своим господином; при первом вашем прикосновении оно рвется к вам! Да, оно любит вас! Но душа моя, любит ли она вас? Я думаю, что нет; впрочем, я сама этого не знаю, я боюсь даже спросить себя об этом, боюсь задать себе этот вопрос. Я знаю только, что когда вы говорили со мной, то слова ваши шли от души; вы спрашивали меня от души, вы только ради души моей желали бы назвать меня своей. Вам нужна моя душа! Да?

— Олалья, — возразил я, — ведь душа и тело, — одно, и в любви они почти всегда нераздельны: то, что избрало наше тело, то любит и наша душа! К чему нас влечет тело, туда льнет и душа! Потому что все мы состоим из тела и души, а потому тело для тела и душа для души! По Божьему велению они соединились воедино; низменное чувство, если только можно назвать его низменным, то есть чувство физическое, также вполне законное и естественное, служит у человека ступенью к высшему чувству, то есть чувству духовному. Она молчала, а спустя немного спросила: — Видели вы портреты моих предков здесь, в этом доме? Всматривались ли вы внимательно в мою мать или в Филиппа? Неужели ваш взгляд никогда не останавливался вот на этом портрете, висящем здесь против вашей кровати? Та, с которой писан этот портрет, умерла много лет тому назад, но она много наделала зла в своей жизни… Теперь посмотрите на ее руки, ведь это мои руки, до мельчайших подробностей мои!.. А эти глаза? Ведь они тоже мои! А волосы? Все у нее мое или, вернее, у меня ее! После этого скажите мне, что же у меня мое? Мое собственное, не унаследованное от них? И что же я сама такое, если ни одна малейшая черта во всем этом теле, которое вы любите, из-за которого вы воображаете, что любите меня, если ни один жест не мой, если в каждом моем движении и взгляде невольно сказывается целый ряд других женщин; если ни один звук моего голоса, ни один взгляд моих глаз даже и теперь, когда я смотрю на самое дорогое мне существо, когда я говорю с любимым человеком, если они не исключительно мои! Все это уже раньше было чье-то; принадлежало другим, отдавалось другим, другим, давно отжившим и давно умершим женщинам, смотревшим на других мужчин вот этими же самыми глазами; они ласкали других мужчин вот этими же самыми руками, и другие мужчины слышали слова любви и мольбу того же голоса, который теперь звучит в ваших ушах. Руки давно умерших женщин лежат у меня на груди, они меня толкают, они ведут меня, а я, я только кукла, марионетка в их распоряжении… Я только повторение прекрасной модели, я перевоплощение их черт и свойств, их атрибутов, давно уж устраненных от всякого зла и опущенных в тихую могилу. Так меня ли вы любите, спрашиваю я вас! Меня ли, или же ту породу, которая меня произвела? Ту девушку, которая не может поручиться ни за одну малейшую частицу своего существа, или же тот могучий поток, которого она является лишь кратковременным притоком, быстро иссякающей маленькой струйкой? Любите ли вы то дерево, которого она есть только скоропреходящий плод, или же самый этот бедный плод? Порода существует несомненно, она стара и в то же время вечно молода и сильна; она несет в себе свои предвечные судьбы и свои неизменные черты и свойства, а в ней, как волны в море, сменяются одно другим поколения и отдельные личности, одаренные как бы в насмешку мнимой свободной волей; на деле же они бессильны, а сильна в них только порода, сильна наследственность, и ее им не победить, не побороть, не уничтожить. Даже душа, в которой мы говорим, которую мы ставим выше всего, и та в нас родовая, наследственная… Она живет в роду!..

— Вы грешите против закона природы, — сказал я, — вы восстаете против воли Всевышнего, против Его голоса, говорящего в нас, голоса столь пленительного, когда Он убеждает, и столь грозного, когда Он повелевает. Прислушайтесь к нему! Голос Божий это голос природы, говорящий в нас. Ваша рука невольно сжимает мою, ваше сердце рвется навстречу моему при одном моем прикосновении к вам, и те невидимые элементы, из которых мы состоим, пробуждаются в нас одновременно и сливаются в одно общее чувство и желание; при одном взгляде друг на друга эта земная глина вдруг вспоминает о своей независимой жизни и жаждет нашего соединения и возрождения! Нас влечет друг к другу какая-то непонятная сила; та самая, что руководит движением звезд в пространстве, та самая, что создает на море приливы и отливы, сила закона вещей и законы природы, которые старее и сильнее нас.

— Увы, — промолвила она, — что могу я сказать вам на это?.. Мои предки триста лет тому назад владели всей этой землей и всей этой провинцией и управляли ею как короли. Они были и мудры, и могущественны, и хитры, и коварны, и жестоки. Их род был одним из славнейших и знатнейших в Испании; под их знамена становились люди, и их знамена вели их в бой, и всюду их знамена шли впереди! Короли называли их своими кузенами, но люди, когда их на арканах тащили на войну, когда они, придя домой, находили вместо своих лачуг и семей дымящиеся головни и кресты на кладбище, — народ их проклинал и ненавидел. Впоследствии все изменилось. Человек стоит выше животного, но ученые утверждают, что он произошел от него, и если он мог некогда возвыситься над животным, то, конечно, может и снова превратиться в него, опуститься до своего прежнего уровня. Это мы видим воочию!.. Достигнув вершины славы и величия, мои предки почувствовали как бы пресыщение всем, чего они так добивались; на них подуло ветром переутомления, усталости и лени; ослабели туго натянутые струны их честолюбия и энергии, в них начинали чувствоваться общее расслабление и постепенный упадок. Ум у них стал засыпать, но зато страсти пробуждались с удвоенной силой, неудержимые и безрассудные, и бушевали в них, проявляясь в таких же бешеных порывах, как ветер в ущельях наших гор. Физическая красота еще передавалась из поколения в поколение, но руководящий жизнью человека разум и сердечные качества уже не наследовались в прежней мере. Семена давали плод, плод облекался мясом, мясо нарастало на кости, но кости и мясо есть и у животных, а это были такие же кости и такое же мясо, а ум их был подобен уму мух! Я говорю вам то, что считаю себя вправе сказать вам, но вы видели сами, как колесо, олицетворявшее собою мой обреченный на гибель род, катится под гору. Я стою как будто на небольшом пригорке посреди этого крутого ската и вижу все и впереди и позади себя; вижу все, что мы утратили уже, и все, что еще ждет нас впереди, все, что еще может грозить нам и чего нам никак не избежать. Я вижу, что нам суждено катиться все ниже и ниже. Могу ли я, стоящая совсем особняком в этом жилище мертвых, моем бедном теле, я, которой претит это наследие родовое, могу ли я сознательно продлить это заклятье! Смею ли я приковать другую человеческую душу, столь же возмущенную этим падением, как и моя, приковать на всю жизнь к этому заклятому игралищу страстей, к этому проклятому сосуду, в котором поневоле томится моя душа! Могу ли я передать дальше проклятый этот сосуд, наполнив его свежим ядом, то есть новой жизнью? Могу ли кинуть этот зажженный горящий факел в лицо потомству? Нет, нет и нет! Я дала обет, что этого не будет, и что наш род отныне прекратится! Он должен навсегда исчезнуть с лица земли!.. Это решение мое неизменно, и ничто на свете не заставит меня отказаться от него!.. Да, мой друг, в настоящую минуту мой брат готовит внизу все для вашего отъезда, и скоро мы услышим его шаги на лестнице и вы уедете с ним отсюда навсегда! Вы навсегда уйдете из моих глаз! Но молю вас, думайте иногда обо мне, вспоминайте о той, которой жизнь задала непосильно тяжелую задачу, и которая приняла ее безропотно и смело, с твердой решимостью выполнить ее, чего бы это ей ни стоило. Вспоминайте ту девушку, которая горячо любила вас, но так глубоко ненавидела себя, что даже сама любовь ее ей стала ненавистна!.. Да, вспоминайте, Бога ради, ту, которая удалила вас от себя, но у которой не было большого желания удержать вас навсегда подле себя, у которой не было лучшей надежды, как суметь забыть о вас, ни большего страха, чем страх при мысли быть забытой вами!

Говоря это, она постепенно отступала к двери; ее глубокий грудной голос звучал все мягче, удаляясь; с последним словом она переступила порог и скрылась. Я остался лежать один, в освещенной луной комнате. Мне вдруг стало невыносимо больно и жутко и сиротливо. Что бы я сделал в этот момент, если бы проклятая слабость не приковывала меня к постели, я не знаю. Но я знаю, что в своем полнейшем бессилии я почувствовал жгучее отчаяние, которое овладело всем моим существом.

Спустя немного, в полуотворенную дверь моей комнаты упал слабый свет фонаря, и затем вошел Филипп. Не произнеся ни слова, он подошел к моей постели, взвалил меня себе на спину и пошел вниз к большим решетчатым воротам, где нас ожидала знакомая мне тележка.

При мягком лунном свете горы вырисовывались как-то особенно резко, как будто они были из картона. На слабо освещенной площади плато, из-за низких сонных деревьев, тихо колыхавшихся от дуновения ночного ветерка, высился громадный, точно темная глыба скалы, каменный куб величественного здания «ресиденсии». Тяжелым и громоздким, и мрачным казалось оно, — только с северной стороны над главными воротами темную массу здания прорезали точно три открытых глаза — три слабо освещенных окна: то были окна комнаты Олальи. Я не сводил с них глаз даже и тогда, когда тележка покатилась по дороге, и только когда дорога стала спускаться вниз, в лощину, эти окна навсегда исчезли у меня из глаз. Филипп молча шагал подле тележки, держась рукой за оглоблю; время от времени он оглядывался назад на меня, затем мало-помалу приблизился ко мне и ласково положил свою руку мне на голову. В этой простой безмолвной ласке, в этом прикосновении его руки, было столько нежности, что слезы невольно брызнули у меня из глаз, — как брызгает кровь из лопнувшей артерии.

— Филипп, — сказал я молящим голосом, — отвезите меня туда, где меня ни о чем не будут спрашивать.

Не проронив ни слова, Филипп повернул мула назад и, проехав несколько сажен по той самой дороге, по которой мы только что ехали, свернул на другую дорогу, которая привела нас в горную деревеньку или, как у нас говорят, село, так как в ней была церковь и приход всей этой малонаселенной местности. Я смутно помню, что начинало светать, что тележка остановилась перед каким-то строением, что чьи-то руки подняли меня и внесли в почти пустую комнату с голыми стенами и полом, затем я впал в забытье или в обморок и уже ничего больше я не помню. На другой день и во все последующие дни меня навещал старик патер, тот самый, которого я видел в «ресиденсии». Он приходил несколько раз в день и молча садился у моей постели, с молитвенником в одной руке и табакеркой в другой. По прошествии некоторого времени, когда у меня понемногу стали восстанавливаться силы, он сказал мне, что теперь я на пути к выздоровлению, и что мне пора подумать о том, чтобы как можно скорее поторопиться с отъездом отсюда. Затем, не предвидя никаких возражений от меня, он взял понюшку табаку и искоса взглянул на меня, видимо желая узнать, какое на меня произвели впечатления его слова. Я не стал прикидываться непонимающим; для меня было ясно, что он виделся это время с Олальей, и что, торопя меня с отъездом, он поступал согласно ее желанию.

— Досточтимый отец, вам известно, — сказал я, — что я спрашиваю вас не из пустого любопытства, — скажите мне, что это за семья?

На это он ответил, что вся эта семья очень несчастная; по-видимому, это вырождающийся род; что они очень бедны и сильно нуждаются, и что вообще они совсем одичали.

— Но во всяком случае не она! — сказал я. — Она, благодаря, вероятно, вам, настолько образованна, развита и умна, как редкая из женщин!

— Да, — подтвердил старик, — сеньорита во многом хорошо осведомлена, но семья ее совершенно невежественна.

— И мать так же? — спросил я.

— Да, и мать тоже, — отозвался патер, нюхая табак. — Но Филипп юноша благонамеренный, — добавил он.

— Мать странная женщина, — заметил я.

— Да, очень, очень странная, — согласился со мной патер.

— Мы с вами, досточтимый отец, все ходим вокруг да около, — сказал я, — вам должно быть известно о моих делах гораздо больше, чем вы желаете меня уверить; вы должны знать, что мое любопытство во многих отношениях имеет оправдание, что у меня есть серьезные причины и основания узнать все, что только можно, об этой семье. Будьте же откровенны со мной, прошу вас!

— Сын мой, — сказал старик, — я буду вполне откровенен с вами в том, что входит в область моей компетенции, в том, что мне действительно известно, но о чем сам я ничего не знаю, я поневоле умолчу. Я не стану скрывать, я вполне понимаю ваши намерения и то, чего вы желали бы от меня добиться; но что я могу вам сказать, кроме того, что все мы под Богом ходим, и что Его пути неисповедимы!.. Я даже советовался относительно этого вопроса с моими духовными начальниками, но и они ничего не могли мне сказать. Это великая тайна!

— Что она, сумасшедшая? — спросил я.

— Я отвечу вам на это согласно моему внутреннему убеждению, — сказал старик. — По-моему — нет. Или, по крайней мере, она не была сумасшедшей раньше. Когда она была молода, — прости меня Господи, боюсь, что я тогда мало обращал внимания на эту дикую овцу моего стада, — и тогда, я могу сказать с уверенностью, она не была помешанной, но и тогда я замечал в ней, хотя, конечно, не в такой степени, те же странности и те же склонности. То же самое раньше было и с ее отцом, который под конец жизни был несомненно сумасшедшим; а раньше его те же черты и склонности были у его отца, то есть у ее деда, и даже у прадеда, как утверждали старики, и это, быть может, заставило меня слишком легко смотреть на ее странности и не придавать им особенно серьезного значения. Как видно, такие ненормальности возрастают, усиливаются с течением времени не только у отдельных индивидуумов, но и в самом роду.

— А когда она была молода, — начал было я, но голос у меня прервался, и лишь с большим усилием я мог докончить начатую фразу, — была она похожа на Олалью?

— О, Боже сохрани! — воскликнул патер. — Спаси нас, Господи, от того, чтобы кто-нибудь мог подумать так пренебрежительно о моей возлюбленной духовной дочери! Нет, нет, (за исключением ее внешней, физической красоты, — а как бы я от всей души желал, чтобы и этой красоты у нее было меньше) ни на волос, ни в чем нет у нее сходства с тем, какою была ее мать в ее годы. Ах, как это вы могли допустить подобную мысль! Я положительно не мог бы примириться с мыслью, что в вас живет такое подозрение. Нет, нет… Хотя одному небу известно… быть может, для вас обоих было бы лучше, если бы вы продолжали так думать… Но все же это ужасно!

Старик совсем разволновался. Видя это, я приподнялся на постели и раскрыл перед ним всю мою душу. Я поведал ему и про нашу любовь, и про ее решение; я поделился с ним всеми моими переживаниями, моим ужасом и минутами омерзения и отвращения, пережитыми мной под их кровом, я признался ему во всех моих диких фантазиях, но сказал ему также, что теперь с этим покончено, и в заключение я обратился к нему не с чисто внешней покорностью, а с искренней просьбой подать мне совет, высказать мне свое мнение о том, как следует поступить.

Он очень терпеливо выслушал меня до конца, но при этом не выказал ни малейшего удивления. И когда я кончил, он некоторое время сидел молча и, видимо, обдумывал, что мне сказать, или же хотел разобраться в моих переживаниях.

— Церковь, — начал он и тотчас же оборвал на этом слове. — Простите, сын мой, я совершенно забыл, что ведь вы не христианин, — сказал он, — но все равно, я хотел вам сказать, что в столь необычайном вопросе, в столь исключительном случае, даже и сама Святая Церковь не сказала своего решающего слова. Но если вы желаете услышать мое личное мнение, то вот оно: лучшим судьей в данном случае, несомненно, является сеньорита, и я на вашем месте подчинился бы ее решению. Ей все лучше известно, чем кому-либо из нас, и она в состоянии рассудить справедливо и разумно.

После этих слов он встал и, пожав мне руку, ушел, и с того времени стал менее часто наведываться ко мне; а когда я начал вставать с постели и выходить на улицу, он положительно избегал моего общества, как будто он боялся и старался отстранить от себя всякие дальнейшие разговоры со мной. Не то, чтобы он делал это из чувства неприязни ко мне, нет, но скорее так, как бы человек старался избегать встречи с задающим загадки сфинксом. Жители деревни тоже, видимо, избегали и сторонились меня; с большой неохотой соглашался кто-нибудь из них служить мне проводником, когда я желал совершить прогулку в горы, несмотря даже на то, что я всегда весьма щедро оплачивал их труд. Сначала я думал, что они косятся на меня, и как я замечал, многие, вероятно, более суеверные из них, даже осеняют себя крестным знамением при моем приближении, потому что я, по их мнению, еретик, но вскоре я убедился, что главная причина их отчуждения от меня крылась в том, что я некоторое время жил в «ресиденсии». В большинстве случаев люди моего уровня пренебрегают дикими и суеверными взглядами темного крестьянства, но я при этом почему-то против воли ощущал как будто холодок, и мрачная тень понемногу спускалась на мою любовь и заволакивала ее словно саваном; она не то чтобы совсем умерла в моей душе, — нет, но прежней жгучей мучительной страсти уже не было. Все эти мелочи не могли, конечно, убить во мне любви, но я не смею отрицать, что они до известной степени обуздали мое увлечение и мой пыл.

В нескольких милях к западу от деревни Сиерра образовывала как бы широкую брешь, в которую видно было все здание «ресиденсии» с прилегающими к ней садом и огородом и все плато, на котором стояло это здание. Я взял привычку ежедневно ходить туда. На вершине горы стоял лес, и как раз в том месте, где лесная тропинка выходила из чащи на открытое место, выступ утеса точно навес свешивался над ним. На этом выступе стоял большой каменный крест с распятием в натуральную величину. Распятие это по форме и исполнению производило особенно тяжелое впечатление, но меня к нему влекло неудержимо, и это место у креста было моим излюбленным местом, где я обыкновенно просиживал часами, изо дня в день, глядя на знакомое плато и на величественное старое здание «ресиденсии»; иногда я видел Филиппа, который отсюда казался не больше мухи, видел, как он работал в саду, как он ходил взад и вперед. Иногда туман застилал мне вид, но затем ветер, приносившийся с гор, разгонял его, и тогда перед моими глазами словно отдергивалась невидимой рукой завеса; иногда вся долина подо мной дремала, залитая солнцем, а в другой раз дождь сплошь застилал ее серой пеленой, так что мне ее совсем не было видно. Этот отдаленный наблюдательный пост с открывающимся с него видом на те места, где моя жизнь испытала столь странный переворот, как нельзя более соответствовал моему душевному настроению. Здесь я проводил иногда целые дни, обсуждая и взвешивая все условия нашего взаимного положения, то склоняясь на сторону голоса любви, то внимая голосу рассудка и осторожности, а в конце концов оставаясь все в том же положении неопределенности и нерешимости и по-прежнему колеблясь между тем и другим.

Однажды, когда я сидел на своей скале, по тропинке из леса вышел высокий тощий крестьянин в темном плаще; очевидно, он был не здешний и не знал меня даже и понаслышке, а потому, вместо того, чтобы обойти меня стороной, он, напротив того, подошел ко мне и присел на камень подле меня. Вскоре между нами завязался разговор. Между прочим он сообщил мне, что раньше он был погонщиком мулов и в былые годы много исходил гор и все эти горы знает как свой двор, а впоследствии он следовал за армией со своими мулами, заработал маленький капиталец и теперь живет на покое со своей семьей.

— А вот это здание вы знаете? — спросил я, указывая ему на «ресиденсию»; дело в том, что мне быстро наскучивал всякий разговор, отвлекавший мои мысли от Олальи. Прежде чем ответить, мой собеседник посмотрел на меня мрачно и строго, а затем набожно перекрестился.

— Слишком хорошо знаю, — промолвил он. — В этом проклятом гнезде один из моих товарищей продал свою душу сатане; защити нас, Пресвятая Дева, от соблазна и искушения!.. И заплатил он, бедняга, за это дорогой ценой; теперь он, верно, горит в геенне огненной, в самом жарком адском пламени.

При этих его словах на меня вдруг напал такой страх, что я не мог сказать ни слова. Немного помолчав, бывший погонщик мулов продолжал, но таким тоном, как если бы он говорил сам с собой.

— Да, хорошо, ох, как хорошо знаю а это место. Я и сам там побывал, за порогом этого дьявольского гнезда! Стояла метель, в горах снегом проходы завалило, ветер выл, что лютый зверь, и гнал перед собой целые тучи снега, и кружил его; в эту ночь в горах была верная смерть; но там, у очага, было хуже смерти! Я схватил его за руку и силком потащил его к воротам; я молил его, упрашивал, уговаривал, заклинал всем, что у него было дорогого и любимого на земле, чтобы он шел со мной; но нет! Я упал перед ним на колени, на снег, и звал его, и я видел, что он был тронут моей мольбой и готов был, быть может, последовать за мной; но как раз в эту минуту она вышла на галерею и позвала его по имени. Он обернулся, а она стояла с шандалом в руках и улыбкой манила его к себе. Я громко взмолился к Богу и обхватил его обеими руками; держал крепко, но он оттолкнул меня и как обезумевший побежал к ней без оглядки, оставив меня одного… Выбор его был сделан! Прости ему, Господи!.. Господи, помилуй нас, грешных!.. Я бы охотно помолился за него, но какая ему от этого будет польза?.. Есть грехи, которых даже и сам папа отпустить не может.

— Ну, а после что же сталось с вашим товарищем? — спросил я.

— Что с ним сталось, одному Богу известно, — сказал крестьянин. — Но если правда то, что говорят, и что кругом слышишь, то его конец был достоин его греха!.. При одной мысли о том волосы становятся дыбом… Да, сеньор!..

— Вы хотите сказать, что его убили?..

— Ну, конечно, убили, — отозвался мой собеседник, — но как! Вот в чем весь ужас. Впрочем, есть вещи, о которых грешно даже и говорить. — Он махнул рукой и замолк.

— Ну, а те люди, что живут там… — начал было я, но он с диким порывом перебил меня:

— Люди!? — крикнул он. — Какие там люди!? Там нет людей, нет ни мужчин, ни женщин, в этом сатанинском гнезде. Там все дьявольское отродье! Как? Неужели вы прожили здесь так долго и ничего не слыхали?..

И он приблизил свой рот к самому моему уху и принялся таинственным, жутким шепотом сообщать мне самые ужасные вещи, озираясь и оглядываясь, словно боясь, чтобы птицы здесь, в горах, не услышали его и не пали мертвыми, сраженные ужасом. То, что он мне говорил, едва ли была правда. Это скорее всего была басня, вымышленная суеверными горцами, — басня даже и не оригинальная, одно из старых, как мир, преданий, изукрашенных фантазией невежественного деревенского люда, — но меня поразила в его словах не самая суть этой басни, а то заключение, которое я услышал из его уст.

— В прежние времена, — сказал он, — церковь непременно бы приказала сжечь это дьявольское гнездо и все это змеиное отродье, но теперь у церкви руки стали коротки. Даже товарищ мой, Мигуель, остался здесь, на земле, не наказанным ни людьми, ни церковью, но зато он предстал во всем своем страшном грехе перед судом прогневанного Бога. Конечно, это было очень дурно, что это так случилось, но теперь этого больше не будет. Падре уже стар, он в преклонных годах, ослаб и потому смотрит на все сквозь пальцы; мало того, говорят, что его там околдовали; но зато у его паствы теперь раскрылись глаза! Люди поняли наконец опасность такого соседства, поняли, что если они еще дольше будут терпеть это, то сами за то дадут ответ Богу, или же сами погибнут с нечестивцами — и вот не сегодня завтра… во всяком случае, скоро, от этого сатанинского гнезда останется только один пепел, а дым взовьется высоко к небу, как дым кадильницы перед алтарем.

Его слова привели меня в такой ужас, до того ошеломили и поразили меня, что я не видел, как он встал, простился со мной и ушел. Я сидел словно громом пораженный и не знал, что мне делать, что предпринять; предупредить ли предварительно патера, или отправиться с этой недоброй вестью прямо к обитателям «ресиденсии», которым грозила такая страшная участь. Но этот вопрос решила за меня сама судьба: пока я размышлял и обсуждал этот вопрос, я увидел на тропинке, ведущей на скалу, женскую фигуру под густой вуалью; но никакая вуаль не была в состоянии обмануть мою проницательность в данном случае: в каждом движении и в каждой линии этой фигуры я узнавал Олалью и, притаившись за выступом скалы с безумно бьющимся сердцем, я дал ей подойти совсем близко, подняться на самую вершину утеса. Тогда я выступил вперед; она сразу узнала меня и остановилась, но не проронила ни слова; я тоже молчал; некоторое время мы безмолвно смотрели друг на друга с выражением страсти и печали. Наконец, она заговорила первая.

— Я думала, что вы уже уехали отсюда, — сказала она. — Ведь это все, что вы могли бы сделать для меня — уехать отсюда, — и вы все-таки не уехали… Это все, о чем я просила вас, а вы еще остаетесь здесь. Но вы не знаете, что каждый лишний день навлекает все большую смертельную опасность не только на вашу голову, но и на наши. Здесь в горах прошел слух, что вы любите меня, и местное население решило не допустить этого; решило пустить в ход самые смелые средства и против нас, и против вас…

Я понял, что она была уже осведомлена о грозившей ей опасности, и был этому очень рад.

— Олалья, — сказал я. — Я готов уехать отсюда сегодня же, сейчас, сию минуту, но только не один!

Она отошла немного в сторону и опустилась на колени перед распятием; она молилась, а я стоял подле нее и смотрел то на нее, то на святое изображение Того, Кому она молилась, то на живую фигуру прекрасной молящейся женщины, то на страшный, как у привидения, намалеванный лик, на расписанные раны и выступающие ребра многострадального Христа. Кругом царила мертвая тишина, нарушаемая только жалобным криком каких-то крупных горных птиц, кружившихся словно в недоумении и тревоге над вершинами соседних гор. Но вот Олалья поднялась с колен, повернулась ко мне лицом, откинув скрывавшую ее лицо вуаль и держась одной рукой за перекладину креста, к которому она прижималась, точно ища убежища и защиты, и я увидел ее бледное, скорбное и печальное лицо.

— Вы видите, я держу руку на кресте, — сказала она, — и хотя Падре говорит, что вы не христианин, но все равно, взгляните хоть одно мгновение моими глазами на это скорбное лицо Божественного Страдальца, и вы почувствуете, что все мы так же, как и Он, унаследовали грехи всех предыдущих поколений, и все мы должны нести их и искупать, и расплачиваться за то прошлое, которое не было нашим; и в каждом из нас, да, даже и во мне, есть искра божества! И подобно Ему, все мы должны некоторое время нести свой крест, пока не взойдет для нас лучезарное утро и не принесет нам мир и успокоение, и светлую радость! Так позвольте же мне идти моим путем одной; таким образом, я все же буду менее одинока и менее несчастна, потому что моим защитником и помощником, моею крепостью и моим утешением будет Тот, Кто является другом и утешителем всех отчаявшихся и скорбящих! Он будет со мной! И в своем горе и несчастье, простившись навсегда со всеми земными радостями и добровольно приняв на себя крест, крест отречения и страданий, я буду более счастлива, чем утопая в грехе и пользуясь всеми видимыми благами жизни.

И когда она говорила, я смотрел на лик распятого Христа, и хотя я не был любителем подобных изображений и от души презирал это лубочное искусство, эту грубую мазню, подражательную и уродливую, образцом которой являлось и это распятие, все же та идея, которая была вложена здесь в это изображение, каким-то образом проникла в мой мозг. Лик Христа смотрел на меня с такой смертельной мукой и душевной скорбью и в то же время с кротостью и любовью, а лучи сияния, обрамлявшие его, напоминали о том, что жертву свою Он принес добровольно, что муки эти и смерть Он претерпел ради искупления многих. И стоит здесь этот крест на вершине скалы, как стоит он на стольких перекрестках дорог, и тщетно взывает к прохожим, уча их той высокой и скорбной истине, эмблемой которой он служит, — тому, что радости и наслаждения — не цель, а только случайность, что сильные духом, великодушные люди должны избрать своим уделом страдание и скорбь… Что лучше терпеть и страдать, чем творить зло!

И когда Олалья кончила говорить, я с трудом оторвался от лика Христа и даже не взглянув на нее, молча повернулся и стал спускаться с горы. И когда я в последний раз оглянулся назад на нее перед тем, как тропинка сворачивала в лес, я увидел Олалью все еще стоящею у креста. Так я видел ее в последний раз в моей жизни!