Веселый Федя

УСТАЛОСТЬ

Парило к дождю, и домой Валерий Павлович шел неторопливо: у него пошаливало сердце. На середине моста через реку он решил отдохнуть и остановился у чугунных перил, прижимаясь к ним животом, — ухватился за нагретые солнцем перила далеко раздвинутыми руками, выпрямил спину и развернул грудь, еще крепкую, крутую, с выбивавшимся из-под рубашки пучком волос у горла; ветерок с реки слабо шевелил на спине рубашку, пытаясь надуть ее пузырем. Здесь, над водой, дышалось легче.

Широкий мост, высоко поднятый над рекой массивными гранитными быками, соединял обе части города: новую, с большими каменными домами, спускавшимися почти к самой воде, с тяжелым от перегретого асфальта воздухом на улицах, с подпиравшими небо стрелами подъемных кранов у судоверфи, и старую, где в тени заборов росли на земляных тротуарах подорожники и лопухи, а из пересохших за лето кюветов пахло полынью. В новой части города Валерий Павлович работал, а в старой жил, и ему нравилось, возвращаясь домой, постоять вот так над водой, последить за тихим течением реки, за сутулившимися рыбаками в лодках, неподвижно стоявших вблизи берегов, посмотреть отсюда, как бы из пустоты, и на новый город, и на старый, который с высоты моста словно прятался от взгляда в густой листве абрикосовых садов — лишь когда набегал ветер и шевелил листву, то в ней проглядывались крыши маленьких, одноэтажных домиков.

В замутненном жарой воздухе углы домов и высокие крыши нового города выглядели сегодня волнистыми, а вода в реке стала как бы плотнее и утратила глубину. Город, мост и река освещались мягким, спокойным для глаз светом, но горизонт уже забили громоздкие тучи. Они ворочались в тесноте и погромыхивали — пока отдаленно, не страшно.

Со стороны туч, уходя по светлой воде от их наползающей тени, маленький буксир с облупившейся краской на трубе и с размочаленным, побитым о причалы планширем тянул против течения перегруженную, глубоко утопавшую баржу; туго натягивая стальной трос, буксир тяжеловато оседал кормой в воду и высоко задирал нос.

Но шло суденышко бойко, далеко раскатывало волны, и вдоль всего пути буксира лодки с рыбаками пускались в пляс.

Рассеянно любуясь упорным трудолюбием маленького буксира, Валерий Павлович с легкой тревогой думал о том, что последнее время сильно устает на работе, хотя собственно уставать-то и не с чего: спокойно выписывай себе наряды в ремонтно-строительной конторе, подсчитывай количество произведенных работ, расходование материалов… Но все равно, идя с работы, он ощущал слабость в ногах, во всем теле… А ведь ему едва стукнуло сорок. И еще вот сердце… Правда, врачи говорят — ничего страшного. Просто легкий невроз. Но сердце порой прихватывало так, что замирало дыхание, и надо было спешно доставать валидол. Все это портило настроение, и его жизнь в этом хорошем южном городе начала терять привлекательность. Раньше было совсем не так… Приехав сюда из Сибири лет двенадцать, что ли, назад, а может, пораньше или попозже — годы так смешались, что точно вспомнить можно было лишь напрягая память, а делать этого сейчас не хотелось, — он как-то быстро, почти вдруг, полюбил город, и позже, когда женился и жена во время прогулок показывала памятные для нее с детства места, он с живым любопытством откликался на ее слова и выспрашивал подробности; теперь же это вызывало лишь скрытое раздражение и скуку.

Буксир наконец дотащил баржу до моста и здесь, поднимая винтом волны выше кормы и загудев не по величине густо, нацелился носом в темный проход между гранитными быками. Под мостом волнам разгуляться было негде, они заплескались, сильно забились о гранит быков — и при этом мост словно задрожал, закачался под ногами.

А когда буксир прогудел уже по ту сторону моста, Валерий Павлович неожиданно для себя улыбнулся прошлому… Тогда, ранней осенью, сменившей быстрое лето севера, в рабочем поселке ждали баржу с яблоками, и он с неделю ходил по утрам до работы к излучине реки, на утес. Отмахивал тайгой больше десяти километров, и все ради того, чтобы первым крикнуть: «Идет!» В тайге по утрам было сыро, кедры стояли сонными, тяжело опустив ветви; по ветвям, казалось, стекал туман, копился в кустарниках, в заросших травой яминах; на мокрые головки сапог налипали закрасневшие листочки брусники; а ближе к реке тайгу прорезали иссиня-черные, как нефть, ручьи; на пути попадались обрызганные красными ягодами клюквы топи, земля пружинила, утопала под ногами, и он перебегал топи, как речку по первому льду; так же быстро, только чуть касаясь стволов ногами, переходил и по трухлявым деревьям, упавшим поперек ручьев; потом по упругому беловатому мху, по свинцовым от росы валунам взбирался на утес.

С утеса он и увидел буксир и баржу. Они внезапно сине проявились в густом тумане, стоявшем над рекой, словно не плыли по ней, а висели в плотном воздухе над самой водой.

— Э-э-эй! — закричал он и, подняв высоко ружье, выстрелил вверх разом из двух стволов.

Буксир в ответ загудел в тумане.

Северная свежесть того осеннего утра, приятная тяжесть в плече от отдачи ружья, слабый блеск огня из стволов в беловатом воздухе, звук выстрела, без эха потонувший в тумане, хрипловатый гудок буксира припомнились Валерию Павловичу так живо, точно он только сегодня утром ходил по тайге.

Он даже сухо закашлял, так, как если бы горло перехватило холодным воздухом раннего утра, и дальше к дому пошел бодрее.

Но уже за мостом, едва стали привычно открываться улицы старого города, и в глазах зарябило от плоских пятен солнца на плотной земле тротуаров, он опять почувствовал себя хуже, а когда толкнул калитку во двор дома, где жил, то от пестроты во дворе у него закружилась голова: солнечные пятна и там лежали повсюду — на траве под деревьями сада, на бетонной дорожке к дому, на стене веранды, на ступеньках крыльца… Двор показался Валерию Павловичу неуютным, неприбранным, как будто здесь поработали маляры из его ремонтно-строительной конторы и везде поналяпали бледно-желтой краски.

Ощущая вялость в ногах, он пошел по бетонной дорожке к крыльцу с осторожностью.

Жена Валерия Павловича выбивала во дворе от пыли ковер: повесила его на веревку и часто хлопала по нему похожей на ракетку пластмассовой выбивалкой; пыль из ковра вылетала тугими облачками, словно ею выстреливали оттуда, а гулкие звуки ударов мягко отдавались от стены дома и тонули в саду.

Рдея горячим от работы лицом, она повернулась к мужу, весело помахивая выбивалкой, но, увидев его ссутулившиеся плечи, тяжелые темные веки, сразу же сникла.

— Опять… Вот напасть-то. — Она подалась к дому. — «Скорую» вызвать?

— Обойдется так. Не надо, — поморщился он.

В дальней, прохладной от открытого в сад окна комнате Валерий Павлович прилег на тахту, облегченно вытянул ноги.

Осторожно прикрыв дверь, жена ушла в соседнюю комнату, но возвратиться во двор побоялась и неспокойно ходила за стенкой. Хотя на ней были мягкие домашние туфли, Валерий Павлович обостренно слышал ее шаги и тихо злился. Она часто останавливалась возле двери в его комнату, замирала у порога, прислушивалась, как он там, но зайти не решалась.

Но постепенно она успокоилась, и тогда в соседней комнате тонко прозвенела посуда в серванте, тихо скрипнули ножки стула: по врожденной своей домовитости жена принялась за уборку. Он легко угадывал по звукам, что она делала: провела мягкой сухой тряпкой по полированным стенкам серванта, потом заметила, что один из стульев сдвинулся, и поставила его на место. В этом она никогда не ошибалась, не любила, если стулья сдвигались, стояли не на местах, и к очередному ремонту комнат всегда в одних и тех же местах краска на полу вытиралась от их ножек, там появлялись шелушащиеся следы.

Скоро ей понадобилось пройти в кухню. Она открыла кран, намочила, должно быть, тряпку и вернулась, а кран прикрыла неплотно. Капли воды застучали по раковине. Валерий Павлович долго крепился, пытался отвлечь себя мыслями от этого стука, но выходило наоборот — капли падали, разбивались о раковину как будто у самого уха: бим, бим… Не выдержав, он крикнул:

— Да закрой же ты, наконец, кран-то на кухне!

— Сейчас, сейчас, — отозвалась жена.

Капли перестали стучать о раковину, но он все мучительно ждал, что вот-вот опять какая-нибудь сорвется с носика крана.

Так он и заснул на тахте — под это тревожное ожидание.

Во сне Валерий Павлович вздрогнул и проснулся. Сердце билось, как от испуга, да и на душе было так, будто что-то испугало его.

Побеленные стены комнаты по-вечернему отсвечивали синевой, углы размылись от накопившейся в них темноты. Сколько же он спал, если уже вечер? Валерий Павлович поднес близко к глазам руку с часами и удивился: выходило, спал он не больше часа. Тогда он перевалился со спины на бок и посмотрел в окно.

Тучи на горизонте вспухли и высокой горой поднялись у города. Они клубились, кипели внутри этой горы, гора казалась окутанной густым туманом, а там, где ее вершина касалась чистого неба, сизые тучи выцветали до облачной белизны.

Тень от туч, падавшая на дома, и приблизила вечер.

Пока Валерий Павлович смотрел в окно, в тучах блеснула бледная молния, а чуть погодя там сухо и громко треснуло, гром отдался на чистое небо, прошел по-над крышей дома и, затихая, глухо прогрохотал за городом, как эхо далекого обвала в горах.

Ну да… Такой вот гром и разбудил его.

Валерий Павлович снова лег на спину и потянулся, закидывая руки далеко за голову. Больным он себя не чувствовал, голова была ясной, сердце уже билось ровно, спокойно, но на душе все равно оставалось смутно.

В доме хлопнула входная дверь, в коридоре громко затопали, оттуда донеслись голоса. Валерий Павлович вспомнил, что сегодня суббота, и догадался — в гости пришли его друзья с женами. Они разгалделись у порога, но потом, видно, жена предупредила их о начинавшемся было у него приступе, они как-то враз испуганно примолкли и в соседнюю комнату, служившую столовой, вошли почти что неслышно, словно бы на цыпочках, до шепота приглушая голоса, как всегда, когда рядом больной и его боятся потревожить.

— Вот ведь… Скажи-ка… Надо же… — только отдельные слова и разобрал Валерий Павлович из тихого разговора.

Еле слышно пристукивая ножками стульев, позванивая пружинами дивана, они расселись, а жена Валерия Павловича подошла к двери в его комнату: на пол упал узкий луч слабого света и стал медленно раздвигаться в полосу. Валерий Павлович живо закрыл глаза и притворился, что все еще спит.

Жена подошла к тахте, и он ощутил на лице ветерок от ее юбки. Она постояла рядом, послушала, как он дышит, легко коснулась его плеча рукой, но он глаза не открывал, и она вернулась в столовую, вновь тихо и тщательно прикрыв дверь.

Гостей она успокоила, они почувствовали себя свободней, голоса их зазвучали явственней.

— Ну и слава богу, — нарочито бодро произнес Яков Шуев. — Отоспится, выпьет пару стопок и снова станет конем, хоть куда.

Жена Шуева тут же откликнулась:

— Тебя послушать, так все болезни надо водкой лечить.

— Все ли, не все, а систематическое недовыпивание — вредная штука, — подзадорил ее Яков.

— А что, Яшка прав, — поддержал товарища второй гость, Антон Рябов. — Без горючего что за ход у людей, забуксуешь без горючего в жизни.

— Глядикось-ка, и мой туда же, — подала голос теперь уже жена Рябова. — Да тебя же от одной рюмки развозит, ноги на версту разъезжаются.

Переговаривались они шутливо, но в то же время как бы и полусерьезно. Странно, странно все это, подумалось Валерию Павловичу. В крови это у женщин, что ли?.. Стоит завести вот такой разговор про выпивку, и они внутренне ощетинятся, запротестуют, хотя и сами не прочь выпить в компании, да и знают, что мужья их пьют редко и соблюдают меру. А друзья и рады — подзаведут жен такой болтовней и посмеиваются. Отсюда возникают частые в их компании разговоры вообще о мужчинах и женщинах, о мужьях и женах — сначала полушутливые, просто чтобы скоротать время, потом с упреками, с выяснением отношений…

За городом вновь полыхнула молния, в тучах ворохнулся гром. В столовой замолчали на время.

— Нд-а-а… поблескивает, — первым нарушил молчание Шуев и со значением, так, будто сделал открытие, добавил: — Гроза будет.

Необычная мысль неожиданно пришла к Валерию Павловичу. А умны ли его друзья? И какие они люди: плохие, хорошие? Да и друзья ли они ему? Знаком он с ними давно, но никогда глубоко не задумывался, что они из себя представляют. Шуев заведовал материальной базой строительного треста, Рябов работал начальником автоколонны, они были полезны друг другу, поддерживали в силу этого добрые отношения, в начале знакомства иной раз вместе посиживали в ресторане; незаметно сошлись теснее и встречались теперь дома, семьями, и встречались часто, но все вечера, годы из вечеров, проведенных вместе, слились в памяти Валерия Павловича в один сплошной вечер. Похожие разговоры, анекдоты, рассказанные по пять, десять раз… А то еще расчертят пульку, засядут до утра за преферанс. От сигарет к утру во рту станет горько, в горле запершит. До самого обеда отсыпался он в воскресенье после карточной игры. И вот ведь что самое смешное… Кто-то выигрывал в карты, кто-то проигрывал, но время уравнивало и проигравших и выигравших, и это, если вдуматься, выходило совсем уж нелепо.

Скучно, скучно от всего. А главное, устаешь от такой жизни больше, чем от самой тяжелой работы.

Взъерошенным, помятым от сна, но отдохнувшим, с посвежевшим лицом вышел Валерий Павлович в столовую. Там горел свет, под потолком у лампы вилась черная тучка мошкары, налетевшей из сада, а на столе, на скатерти совсем еще свежей белизны, с еще нерасправившимися, твердыми от крахмала складками горячо поблескивала принесенная кем-то бутылка коньяка, отбрасывала на белую скатерть нежный янтарный отблеск.

Женщины сидели рядком на краю дивана, словно были не дома, а встретились где-то на пути, забыли на время о срочных делах и присели поболтать на скамейку.

У открытого окна спиной к саду стоял щуплый Рябов, чуть приседая на подоконник и опираясь на него руками, отчего его худые острые плечи высоко поднимались и заострялись еще сильнее.

А Шуев плотно, грузно припечатался к стулу, но сидел на нем боком, нога на ногу, обхватывая руками его спинку.

Все оживились при виде Валерия Павловича, он услышал возбужденно-радостные восклицания, сам чему-то обрадовался, забыл недавние мысли и повеселел.

— Полыхает-то как, а!.. Эх, и гроза будет! — с ужасом прислушиваясь сам к себе, проговорил он, но его уже понесло дальше. — Самое время выпить.

— Пить тебе вроде не стоило бы, — предостерегла жена.

— А-а, ерунда… Коньяк расширяет сосуды, — весело ответил он и скомандовал: — Тащи, что есть в холодильнике.

Особенно спорить жена не стала, только искоса, с сомнением, посмотрела на него и пошла в кухню. Женщины поспешили за ней — помогать по хозяйству.

Сообща они быстро накрыли стол: поставили тарелки с тонко нарезанным сыром, с ломтиками лимона, с ветчиной, банку с маринованными грибами… Под конец жена Валерия Павловича вынула из холодильника бутылку столичной водки.

Внесла она ее торжественно, высоко подняв, чтобы все видели. На бутылку, и правда, стоило посмотреть: простояв весь день в холодильнике, она мохнатилась инеем, и все заулыбались.

От одного вида морозной бутылки в комнате стало как будто прохладней.

— Аж в дрожь бросает, — восхитился Шуев. — Тащите мне поскорее шубу.

А Валерий Павлович, увидев, что жена, довольная произведенным впечатлением, приноравливается теперь обтереть полотенцем бутылку от инея, испугался, торопливо сказал:

— Так поставь. Так.

Жена поколебалась, но потом решительно поставила бутылку мерзлым донышком на стол и звонко засмеялась:

— Ах, да… Где пьется, там и льется.

Бутылка действительно скоро запотела, иней растаял, крупные чистые капли прочертили по туманному стеклу светлые полосы. Крахмальная скатерть возле донышка опала и посерела.

Валерий Павлович с сожалением следил, как тает иней.

— Странное все-таки человек существо… То ему солнце подавай, пляжи, горячий песок у моря, то вот вдруг такой морозец на стекле покажется дороже всего, — усмехнулся он и наклонил над рюмкой жены горлышко коньячной бутылки. — Налить тебе?

— Пить, так всем, — лихо отозвалась она, но когда он налил ее рюмку до половины, спохватилась: — Хватит, хватит.

— Хватит — так хватит. Нам больше останется.

Он налил женщинам коньяку. Налил и себе — на правах больного. Друзьям же сказал:

— Пейте водку. Ледяная. И-их… Сам бы выпил, да нельзя. — Он сокрушенно притронулся рукой к левой стороне груди.

— Нам, татарам, один черт, — осклабился Рябов. — Что бы ни пить, лишь бы пить.

— Ты у меня, известно, герой, — съязвила жена Рябова.

Валерий Павлович поморщился и сказал:

— Брось ты к нему цепляться. Что за привычка?

Тогда она сразу все обернула шуткой:

— Так я к чему говорю-то… В прошлое воскресенье шли мы с ним домой берегом реки, так он взошел на мостики лодочной станции, стукнул эдак вот каблуком по доскам и потребовал себе лодку, да не какую-нибудь, а персональную.

Все посмеялись.

— Размах, — сказал Шуев. — А выпил тогда он, помнится, три рюмки. После пяти, выходит, катер ему подавать надо.

— Да слушайте вы ее… Наболтает, — махнул Рябов рукой.

Спокойный, обычный разговор налаживался за столом.

Уже все порозовели от выпитого, когда пришел брат жены Валерия Павловича. Еще молодой, лет пять как вернувшийся с действительной службы в армии, но уже полнеющий, с рыхлой грудью. Работал он охранником на судостроительном заводе и был в форме — в защитной гимнастерке с петлицами, в синих суконных галифе и в сапогах. Ремень он затягивал слабо, пряжка сползала ему под живот, и гимнастерка топорщилась совсем не по-военному.

— Самое время расчертить пульку, — обрадовался ему Шуев и сказал Валерию Павловичу: — Налей ему штрафную.

Жена Шуева покачала головой.

— Опять они за свой преферанс засядут. А нам что прикажете делать?

— В первый раз, что ли, — ответил ей муж. — Не найдете дела, да?

— Нет, правда… Лучше бы вы сегодня не брались за карты, — сказала жена Рябова. — Затянется игра, а тут, того и гляди, гроза будет. Как домой пойдем?

Антон Рябов буркнул:

— Не сахарная, не растаешь.

— Вот-вот, только это от тебя и можно услышать.

— Да чего ты боишься, ей-богу, — сказала ей жена Валерия Павловича. — Ну, переночуете у нас. Подумаешь — великое дело. Дом большой, места хватит.

А брат, поизучав взглядом стол и гостей, сказал:

— Что это вы без музыки пьете? Тихий алкоголизм, что ли, нынче в моде? — он расстегнул на гимнастерке потускневшие железные пуговицы и вынул из-за пазухи белую тонкую пластинку с кустарной звукозаписью. — Вот я вас расшевелю сейчас.

Протопал сапожищами в дальний угол столовой и по-хозяйски, как все делал у них в доме, включил проигрыватель, смонтированный под верхней крышкой большого телевизора.

— Опасно. Молния ведь… — запротестовала было жена Валерия Павловича.

— А-а… Предрассудки, — отмахнулся брат. — Да и далеко молния.

Игла по кустарной пластинке пошла с трудом, царапала ее, проигрыватель зашипел, и надо было напрячь слух, чтобы разобрать, о чем там поется.

Все слушали. У Рябова, сидевшего ближе других к проигрывателю, появилось на лице мечтательное выражение. Песня ему нравилась, он подскакивал от удовольствия на стуле и цокал языком.

Валерий Павлович покосился на жену и неожиданно для себя брякнул кулаком об стол.

— Да выключи ты его! Сказано — молния… А потом, что мы, отпевать кого собрались?

Брат посмотрел на него с удивлением: не в характере Валерия Павловича было вот так стучать по столу. Но проигрыватель выключил. И как только игла, последний раз царапнув пластинку, замерла, Валерию Павловичу стало стыдно. Он болезненно поморщился и сказал, чтобы как-то сгладить свою грубость:

— Выпьем, что ли?

— Давай, давай, — без особого энтузиазма поддержал Шуев.

Все старательно делали вид, будто ничего не произошло. Но разговор за столом смялся.

В комнате посвежело. Из сада от цветов потянуло медовым запахом. За городом все полыхали молнии, отсвет от них сине освещал сад, и деревья, отчетливо проступавшие в этом свете, выглядели как бы обугленными.

Внезапно налетел ветер, поднял пыль. Створки окна забились, как крылья, — то с размаху ударялись рамами, то отскакивали почти что до стен дома.

Только-только успели закрыть окно, чтобы не вылетели стекла, как блеснула молния — теперь где-то совсем близко. Лампа под потолком так вспыхнула, что комната стала белой, а где-то недалеко громко треснуло — будто расщепился ствол дерева.

— А похоже, во что-то ударило, — насторожился Шуев.

Валерий Павлович наполнил рюмки и оживился:

— Со мной в Сибири такой вот был случай… Мы тогда строили обогатительную фабрику, ну и, конечно, поселок небольшой у фабрики попутно, так сказать, в свободное от работы время. А жили пока что в палатках… — Он поерзал по сидению стула, как бы готовясь к длинному рассказу и усаживаясь удобнее, но тут краем глаза заметил, что Рябов переглянулся с женой и подмигнул ей.

Валерий Павлович оборвал рассказ на полуслове и покраснел. Сам он давно уже стал подмечать, что в последнее время стал все чаще и чаще рассказывать к месту и не к месту о своей жизни в Сибири, но не думал, что и приятели подметили это и даже посмеиваются за его спиной над этой его привычкой.

Почувствовав стыд и досаду, словно мальчишка, который вдруг понял, что его разговоры совсем неинтересны взрослым и его слушают лишь со снисходительной вежливостью, он насупился и замолчал.

— Дальше-то что? — равнодушно спросил брат.

Валерий Павлович отпил коньяку из рюмки и ответил:

— А ничего.

— Нельзя же так, Валерий, начал, так доскажи, — мягко сказала жена.

— Да что я вам, штатный рассказчик, — буркнул Валерий Павлович.

Тут Рябов догадался, в чем дело, и решил выправить положение.

— Послушай-ка, Павлыч, ты вот нам частенько то о севере, то о Сибири рассказываешь, а вот на кой ляд тебя туда потянуло, так и не говорил. Интересно бы знать? — спросил он.

И, может быть, все бы и обошлось, прошла бы у Валерия Павловича обида, и он, постепенно воодушевляясь, стал бы рассказывать и рассказал бы много интересных случаев, да тут на другом конце стола хохотнул Шуев:

— А по зову сердца, по велению совести.

Лицо Валерия Павловича, шея, даже кисти рук его медленно налились краской, а на скулах проступили белые пятна.

— Да, по зову сердца! — выкрикнул он и вновь с размаху стукнул кулаком об стол. — И нечего зубы скалить, с кладовщицами своими скаль их у себя на базе.

Все за столом напряженно застыли, как перед надвигавшимся скандалом. Рябов с осуждением поморщился, и Валерий Павлович понял: дал ему с женой повод для осуждающих разговоров, для пересудов на всю неделю, до следующей встречи.

А Шуев изумился и удивленно оглядел сидящих за столом:

— Он больной или что еще с ним? Кто мне скажет?

Его слова неожиданно разрядили напряженность за столом, все вдруг вспомнили, что Валерий Павлович, и верно, больной, у него только сегодня было что-то там с сердцем, почувствовали облегчение: нашли причину его странной вспыльчивости. Гости решили, что засиделись, пора дать хозяину отдохнуть — пускай поправляется.

— Домой надо собираться, — сказала жена Рябова, — а то действительно попадем под ливень. Вот-вот гроза начнется.

Жена Валерия Павловича вздохнула.

— Опять за свое.

— Сидите. Куда торопиться? — сказал и Валерий Павлович.

Но просьба его прозвучала неубедительно, и вскоре гости стали прощаться.

Валерий Павлович проводил друзей за ворота и там хотел было что-то сказать, извиниться, что ли, за свою дурацкую выходку, за то, что брякнул ни с того ни с сего кулаком по столу, да не единажды, а дважды, и испортил всем настроение, но не нашел слов и только сокрушенно развел руками.

Но все и так его поняли, посмеялись над ним и простили, а Шуев снисходительно потрепал его рукой по плечу:

— Ложись-ка спать, старик. Отдохни хорошенько.

Жена уже мыла на кухне посуду. Горкой поставила ее в раковину, открыв оба крана — с горячей и холодной водой. Под горячей терла тарелки тряпкой, а под холодной — споласкивала. Когда Валерий Павлович, возвращаясь в дом, прошел мимо, она ниже к раковине склонила голову и не обернулась на его шаги. Он понял — сердится. Жена любила, когда приходили гости, отдыхала с ними от ежедневной домашней работы.

В комнату Валерий Павлович вошел, ощущая уже ставшую привычной вялость в ногах, а брат, как назло, успел уже снова включить проигрыватель.

Подсев к столу, Валерий Павлович вслушивался в шипение пластинки, думал о том, что запись на ней звучит так, будто у певца не хватает передних зубов, и вновь начинал раздражаться — ему захотелось еще раз грохнуть кулаком по столу или, бросив об пол, разбить тарелку, или накричать на брата, нагрубить ему так, чтобы он больше не приходил к ним… Но он сдержался, миролюбиво сказал:

— Выключи ты, ради бога, эту заупокойную песню. Садись-ка лучше за стол — выпьем.

— Давай, — с готовностью откликнулся брат.

Стол жена убрала не совсем — оставила бутылку с коньяком, две рюмки и тарелочку с лимоном. Валерий Павлович налил коньяку себе и брату.

— Ну, бывай, — поднял он свою рюмку.

Брат выпил коньяк разом, но закусывать не стал, — лишь помахал у открытого рта ладонью.

Валерий Павлович пил маленькими глотками, собственно, даже и не пил, а вроде бы просто пробовал коньяк на язык, и недовольно повторял про себя одни и те же слова:

«По зову сердца… По зову сердца…»

— Старый трепач… Вот ты кто, Валерий Павлович, — обругал он себя.

— Что, что?.. Что ты сказал? — брат вытаращил на него глаза.

— Да так я это, про себя, — усмехнулся Валерий Павлович.

Брат посмотрел на него с подозрением, но скоро успокоился и потянулся к бутылке.

Валерий Павлович сидел и вспоминал, как же это все у него тогда получилось.

А получилось все совсем даже очень просто… Служил он действительную службу в танковых войсках, был механиком-водителем, а когда службе подходил конец, к ним в часть приехал представитель из Сибири и стал уговаривать ехать работать к ним. Языкастым, помнится, был дядька, говорил о тайге, обещал охоту и рыбалку, каких нигде не сыскать. В общем — умел завлекать. Но не его красноречие покорило Валерия Павловича, а совсем другое — большие заработки. И он подписал на пять лет договор.

А потом… Что потом?

Ну, Сибирь… Ну, мороз… Ну, побывал он и в тундре… Лежал, наконец, один раз, сильно обморозившись, в больнице. Так ведь это не героизм, а обычное дело, и уж совсем не повод стучать по столу кулаком.

Работал он и работал — бульдозеристом, строителем на лесоповале, монтажником… Тогда в Сибири как-то так у всех получалось, что люди приобретали разные специальности, и выходило это вроде само собой. Лентяем он не был, пил не очень чтоб шибко, и денег у него, хотя за делами о них как-то и не думалось, скопилась целая куча, хоть в чемодан укладывай.

Зато и поездил он потом по стране, по Союзу, повидал все то, что раньше видел только на почтовых открытках, которыми ребята обклеивали крышки своих тяжелых деревянных чемоданов, стены бараков и будочек-времянок. А сюда он заехал повидать родную тетку, да и загостился у ней. Город понравился ему абрикосовыми садами и белыми домиками у реки, он полюбил вставать рано, до солнца, спускаться босиком к реке, не спеша греметь цепью лодки, отвязывая ее от причала, неторопливо опускать весла в тихую воду, и грести, наблюдая, как падают с лопастей капли, выгребать подальше от берега и неподвижно сидеть в лодке и ждать восхода солнца, а дождавшись наконец этого, с удовольствием ощущать, как тело обволакивают теплота, нега…

Он остался в городе, нашел, что называется, непыльную себе работу, а чуть погодя — и женился.

Так почему же теперь, спустя долгое время, он все чаще вспоминает прошлое: дым костров на делянках; тесные и душные, с запахом ног землянки; почти смытые временем лица друзей; бараки, веселые от морозных окон, — и все это, и даже то, как однажды он, морщась от боли, с остервенением отрывал от пятки примерзшую к ней за день портянку, год от года становится самыми дорогими воспоминаниями?

Вздохнув, Валерий Павлович посмотрел на брата, поизучал долгим рассеянным взглядом его лицо — обрюзгшую одутловатость щек, припухшие от частого пьянства веки — и спросил без особого интереса:

— Послушай-ка, что я хотел спросить?.. Да… Давно я хотел спросить, а почему вот ты, здоровый такой, молодой, и работаешь охранником?

Тот зевнул и ответил:

— Да так… Непыльно.

Валерий Павлович встрепенулся на стуле и уже с интересом посмотрел на брата.

— Как?.. Как ты сказал? Непыльно… А это как так — непыльно?

— А как и говорю — непыльно. Чем не работа. Сутки в карауле — двое отдыхаешь, времени на сад хватает. А там, что ж… Стоишь себе на проходной и пропуска проверяешь. Народ туда-сюда ходит, а ты им: пропуск, пожалуйста… В развернутом виде.

— Значит, говоришь, непыльно?.. — усмехнулся Валерий Павлович. — А интересно вот — тебе никуда не хочется съездить, землю посмотреть, что к чему… Себя попробовать, силу свою. Чтобы хоть вспоминать потом о чем было? Ну, в Сибирь, к примеру, на север?..

Брат пожал плечами:

— А что ж на севере смотреть? Мерзлота одна…

— Так уж тебе и одна мерзлота, — возмутился Валерий Павлович. — Да там такое можно увидеть, что и во сне не приснится. Попадешь в тундру и, к примеру, пять солнц увидишь, и все, как пламя огромных свечек. А весной там — эх! — цветы, цветы. Как ковер.

Тут Валерий Павлович услышал, что дождь уже моет железную крышу дома.

— Пойду-ка, гляну, — сказал он брату и, встав, уже идя к выходу, добавил: — Вот там бы тебе действительно было не пыльно. Не дала бы тебе работа запылиться.

Встав на крыльце под навесом, Валерий Павлович посмотрел на небо и было решил, что гроза прошла стороной, коснулась крыш старого города лишь оскудневшим в пути краем тучи: дождь лил тихо, молнии красновато вспыхивали уже далеко за рекой, за домами нового города; но тут над головой затрещало так, словно кто разорвал в вышине огромный кусок плотной материи, и на землю тяжело упал ливень, пригнул верхушки деревьев в саду.

Шум ливня мягко заложил уши; с навеса широкой полосой потекла вода, отгородив, как стеклянной стеной, темный сад от крыльца.

Двор затопило, даже бетонную дорожку захлестнуло потоком. Тяжелый ливень бил упругими струями по воде, и она забелела пеной.

Поток стремительно тек за ворота, уже на полпути к ним вода сливалась с тьмой вечера, но белая пена виднелась далеко — струилась змейками, скользила над землей длинными плоскими языками.

«На поземку похоже», — подумал о пене Валерий Павлович.

Поземки-то он навидался в свое время, был сыт ею по горло. Стоило подуть ветру, как снег зашевелится, подымется, потечет над землей, и земля как будто заколышется, начнет уходить из-под ног.

А то еще поднимется буран, застит небо на долгие сутки.

Такой буран однажды надолго усадил их в только что построенном рабочем поселке. В столовую и друг к другу в гости, если осмеливались, они ходили, держась за туго натянутые от барака к бараку канаты. Идешь вот так, цепляясь за вздрагивающий под ветром, как живой, канат, и часто ударяешься носом в спину идущего впереди человека, а его и не видишь из-за снега; рискованным казалось выпустить из рук канат — ветер закрутит тебя, как пустой бочонок, понесет в белую замять… Но он — из озорства ли или просто от избытка сил — полюбил делать это и научился ходить без каната: отпустит его, упадет грудью на тугой ветер, чуть не ложась на землю, и упрямо пойдет вперед головой, отталкиваясь носками сапог от сыпучего снега.

За спиной Валерия Павловича открылась дверь, и свет, упавший из дома, будто враз перенес его сквозь годы с одного места на другое — с севера на юг. От света в водяной стене, падавшей с навеса, заискрились капли, а темнота во дворе раздвинулась.

— Остынешь тут… Иди в комнату, — позвала жена.

— На крыльце же не льет, — отозвался Валерий Павлович. — Я еще постою. Закрой дверь.

Ему все хотелось вспомнить что-то очень приятное, но постоянно ускользавшее из памяти. И он-таки вспомнил…

Вспомнил он, как рубили они в тайге просеку к поселку для опор электролинии и работали чуть ли не сутками все время, сколько хватало сил, и не потому, что их заставляли или кто-то там подгонял, а просто считали — так надо, и еще потому, что всем очень хотелось подвести электричество к празднику, чтобы в их маленьком тесном клубе, в обжитых уже бараках и в первых домах стало светло; и вот, работая наравне со всеми, не щадя, как и все, своих сил, в какой-то момент он почувствовал — больше не может.

Руки опустились сами собой, в глазах потемнело, он смог лишь шагнуть в сторону и упал на землю, прижался щекой к влажной траве, к упругому мху.

Лежа в траве, распластавшись по земле всем телом и широко раскинув по ней руки, он чувствовал, как с каждой секундой усталость медленно покидает его, словно земля вбирает ее в себя.

Поднялся он тогда минут через десять и работал еще очень долго.

Позади опять открылась дверь, и свет упал на крыльцо.

— Долго ты тут стоять еще будешь? — спросила жена.

— Закрой, закрой дверь, — сердито сказал Валерий Павлович.