Весенняя пора

ПОСЛЕСЛОВИЕ ЯКУТСКАЯ ЭПОПЕЯ

Первые же страницы романа Николая Мординова «Весенняя пора» переносят читателя к началу нашего века, примерно к 1908—1909 годам. Как известно, это были годы тяжелой реакции, наступившей после первой русской революции. В Якутии, «на краю света», в стране глухой тайги и тундры, короткого, бурного лета и долгой зимы, в обширнейшей стране, где на одного человека приходилось почти пятьдесят километров территории, реакция приняла особенно мрачные формы. Якутия стала своеобразным центром политической ссылки: сюда большими партиями направлялись «политики». Достаточно сказать, что в канун революции 1917 года политических «заточников» здесь находилось несколько десятков тысяч. В их числе были такие крупные большевики-ленинцы, как Серго Орджоникидзе, Емельян Ярославский, Григорий Петровский. При полней бесправности своей они тем не менее пытались помочь якутам. Но об этом речь впереди.

Что было известно о Якутии людям старой России? Отдельные ученые, одержимые благородной целью, отдали дань любви этому суровому краю: еще в середине прошлого века академик О. Н. Бётлингк создал «гражданский» — в отличие от миссионерского — алфавит якутского языка и сумел издать, применяя этот новый алфавит, «Воспоминания» уроженца Якутии А. Я. Уваровского. Вместе с «Воспоминаниями» вышли в свет и первые, поражающие своей первозданной силой строки якутских сказаний — олонхо.

По пути, проложенному О. Н. Бётлингком, пошли и другие русские ученые. В богатых россыпях якутского фольклора они находили драгоценные зерна и дарили людям другого языка. Этнограф Тан-Богораз создал цикл очерков и рассказов о мрачной якутской действительности начала нашего века. В. Г. Короленко, изведав якутскую ссылку, написал свой знаменитый «Сон Макара». Рассказ этот, донесший под тонкой пеленой фантастики жестокую правду о бедном, вконец загнанном человеке Якутии, прозвучал подобно удару колокола, отдавшемуся в самых дальних уголках России.

Были, однако, и другие свидетели якутской жизни, глянувшие на нее барским презрительным оком. В 1830 году царский чиновник Геденштром, побывавший в Якутии, так отозвался о ней в книге «Отрывки о Сибири»:

Были в дореволюционной печати и такие снисходительные суждения, что якуты отличаются «способностью приспособляться к условиям новой жизни», переносить голод и прочие невзгоды. И к этому «великодушно» добавлялось: «Чувство любви, однако, знакомо якутам».

Прошло менее полувека, и советский писатель Николай Мординов создал роман о якутском народе «Весенняя пора». События, описанные в начале романа, относятся, как уже было сказано, к первому десятилетию нашего века. Но с какой силой автор сразу же ниспровергает такие утверждения: не какое-то подобие любви, нет, — огромная любовь с безудержным потоком света, мечтаний, душевных взлетов обрушивается на читателя со страниц романа «Весенняя пора».

Поначалу повествование это и в самом деле лишь предчувствие весны якутского народа, а затем приходит сама весна, во всем ослепительном, вечно обновляющемся своем облике…

В бедной дымной юртенке, одиноко стоящей у края тайги, маленький герой романа, четырехлетний Никитка, становится свидетелем материнских мук и рождения брата Алексея — так начинается роман.

Автор сразу вводит нас в гущу событий — одним ударом он как бы обнажает большой пласт жизни. Эта жизнь предстает перед читателем во всей неопровержимой, устрашающей наготе: таежная глухомань, жестокое морозное безмолвие, слабый огонек камелька, лишь в дневные часы обогревающий юрту, крик новорожденного, завернутого в жалкие отрепья телячьей шкуры…

На семью Егордана Ляглярина со странной, можно даже сказать, со страшной последовательностью валятся разные беды. Кажется, уже превзойдены все пределы человеческого терпения. Но откуда же идет ровный, сильный свет, согревающий сердце читателя?

Прежде всего от матери Никитки, Федосьи, чьей преданности и мужеству нет предела, и от доброго сильного отца. В поток этого света вплетаются и другие лучи: это удивительная сила любви, связывающая ребятишек Лягляриных; это веселый, никогда не унывающий Дмитрий Эрдэлир; это могучая по силе и дерзости характера бабка Варвара; это, наконец, «сударские», русские ссыльнопоселенцы, входящие в юрты бедняков с великим чувством дружбы.

Шаг за шагом читатель непререкаемо убеждается: поистине велик небольшой народ, которому когда-то лишь разрешалось «приспосабливаться к существованию» в ледяных просторах страны, именуемой Якутией.

Какая судьба ожидала Никитку Ляглярина, батрачонка, которого, словно вещь какую-то, один богатей «одалживает» другому? Кем суждено было стать ему, пылкому мальчишке, мечтателю, драчуну? Самым «великим» уделом его, в лучшем случае, мог быть хромоногий писарский столик в наслежном управлении. Но писарьками становились обычно сынки богатеев. А поэтический дар, заложенный в душе мальчика, — мог ли он чистым и сильным родником пробиться наружу?

Герою романа «Весенняя пора» удивительно посчастливилось: однажды в юрту Лягляриных вошел русский ссыльный, фельдшер Виктор Бобров, и этот молодой синеглазый русский человек стал как бы судьбой Никитки. В нем якутский мальчик находит наставника, друга и защитника. Дружеская рука фельдшера поведет диковатого Никитку в школьный пансион и от него, от фельдшера Боброва, Никита впервые услышит имя Ленина. Впоследствии, плечом к плечу с Бобровым, подросток Никита пройдет сквозь пламя гражданской войны.

С поразительной яркостью написано Н. Мординовым первое появление Боброва в юрте Лягляриных. Читатель помнит, с каким испугом и недоверием смотрели на фельдшера многочисленные обитатели юрты, Ляглярины и Эрдэлиры. А он сидел молча, в тяжкой задумчивости, синие, зоркие глаза его с сочувствием и жалостью вбирали в себя нищий обиход юрты, о которой сказано: «Кто проживет здесь день, тому простятся грехи целого года». Видит он скупой огонек камелька и возле него мальчонку, покрытого чесоточной коростой…

Но еще более выразительной, можно сказать пророческой, оказалась еще одна встреча Боброва с Никиткой. Старшему сыну Лягляриных исполнилось семь лет, он стал приметным работником в семье. И когда на его глазах происходит шумная ссора бедняков с богатыми владельцами невода, намеревающимися захватить почти весь улов рыбы, он отлично понимает смысл этой ссоры. Маленькому человечку полагалось молчать. Никитка смолчал, но гнев свой и обиду выразил в незатейливом рисунке углем на щепке. Фельдшер Бобров заприметил сопевшего от усердия «художника». Афанас Матвеев перевел объяснения мальчика:

И неожиданный финал:

Бобров растрогался, посадил мальчонку на колени и сказал:

Русский не ошибся, Никита Ляглярин стал бунтарем. Более того: о н н е м о г и м н е с т а т ь. Сама жизнь наслаивала перед глазами мальчика, подростка, юноши пласты печальнейшего опыта. Жадная память Никиты впитывала картины беспощадной борьбы — добра и зла, правды и лжи. И вот он стал не только защитником угнетенных, к которым сам принадлежал с пеленок, но и живым голосом их, когда проявился в нем талант писателя.

Но вернемся к детству Никиты. Тут пришло время сказать о бабушке Дарье из семьи Эрдэлиров: она в чем-то похожа на горьковскую бабушку. Может быть, тем, что «владеет сокровищами народной мудрости» — сказками, прибаутками, песнями, пословицами, — и щедро одаривает ими людей.

Поэтические сказки ее одинаково увлекают и взрослых, и маленьких слушателей: взрослые, словно становясь детьми, спорят, кто в сказке прав и кто виноват. Дарья загадывает какую-нибудь загадку — и маленькие и взрослые с совершенно одинаковым азартом ищут отгадку.

Сказки и присловья бабушки Дарьи не только поэтичны: чаще всего в них тлеет жаркая, как уголь под золою, правда о бедняцкой доле и неясные, но увлекательные мечты о будущем.

От сказки, похожей на жизнь, сама жизнь для Никитки становится похожей на сказку. Просторной, светлой и прекрасной кажется ему юрта.

Из уст старой Дарьи суждено Никите услышать имя Василия Манчары. Этот образ не случайно проходит через весь роман. Правда, о нем сказано бегло: якутскому читателю нет нужды подробно излагать историю Манчары, отважного защитника якутской бедноты. Но читателю русского текста романа необходимо знать более обстоятельно некоторые подробности судьбы этого персонажа.

Василий Федоров, по прозвищу Манчары, — реальный человек, живший в прошлом веке. (До нынешнего дня на земле колхоза имени Буденного, бывшего Нюректейского наслега Мегино-Кангаласского района сохранились от юрты Федоровых столбы, коновязь, обугленные остатки камелька.) Василий, сильный и озорной парень, поначалу взбунтовался лишь против богатого своего сородича князька Чочо. За незначительный проступок Чочо наказал парня самым жестоким образом: Василий был так высечен на площади в городе, что у него ребра и сухожилия обнажились. У якутов высеченный считается навеки лишившимся чести, для них нет оскорбления более унизительного. Манчары бежал из тюрьмы, чтобы отомстить Чочо. С этого момента он превращается в народного мстителя, грозу тойонов, о которых сказано в одной из песен о Манчары: «Сок наших суставов, наши слезы они пьют, потому жиреют…»

Народ поддерживал Манчары, скрывал его, кормил, — он же, отнимая богатства у тойонов, все раздавал беднякам. Царские власти ловили бунтаря вместе с его сообщниками, бросали в тюрьму, избивали, заковывали в кандалы, более десятка лет держали прикованным к тюремной стене. Но Манчары, человек орлиного духа, не смирялся: убегал из заключения, а, вырвавшись на свободу, неизменно являлся в родной улус. Тойоны дрожали при одном его имении. Манчары, которого власти упорно называли разбойником, грабителем, превратился, по сущности своей, в вожака стихийного возмущения бедноты. Он стал человеком-легендой, человеком-мечтой, о котором в народе пели:

Пела о герое и бабушка Дарья в особо торжественный час, «когда счастье — редкий гость — посетит убогую бедняцкую юрту». И каждый раз по-своему сказочница расцвечивала неумирающий образ Василия Манчары. Навсегда запала в сердце Никиты эта песня. И когда однажды его, школьника, заперли в темном классе за то, что посмел он поднять руку на сына князя, Никитка погрузился в мечты о том, что он будет таким же, как Василий Манчары, и о нем сложат песню в глухих улусах:

Так сама жизнь, борьба с суровой природой, борьба за каждый кусок хлеба, точнее, за каждую горсть ячменного зерна, за спасительный стожок сена, — сама жизнь не только наотмашь хлещет его, еще не окрепшего, но и дает пищу мечтам его и смутным надеждам.

В одну из самых трудных зим, когда обнищавшая семья Лягляриных из милости поселилась на батрацкой половине в доме старого Василия Боллорутты и Никитка приехал сюда, в угрюмый и чужой этот дом, на зимние каникулы, произошла радостная его встреча с великим русским поэтом Некрасовым.

Какой она была неожиданной и озаряющей! В темном углу, под божницей, у Боллорутты прилеплены были две картинки: одна изображала старуху-смерть с косою в руках, на другой сидел «болезненно худощавый человек с бородкой». Боллорутта частенько подходил к картинкам со свечою в руках и бормотал: «Так и не знаю, что за господин… Чинов на нем никаких незаметно. Видать, просто болеет. Барыня-то скоро, видать, взмахнет над ним своей косой…» Никитка тоже вслед за стариком подошел со свечой к картинке, разобрал подпись: «Н. А. Некрасов», и с трудом, «переходя от буквы к букве, от слога к слогу», осилил строки стихотворения:

Скупой Боллорутта заставил погасить оплывшую свечу, но в душе мальчика уже засиял ответный огонь.

Мальчик по-своему думает о Некрасове:

Некрасов умер, но он бессмертен. Так же, как бессмертен гений Пушкина. Школьник Никитка Ляглярин едва успел постигнуть простую грамоту, но в нем уже совершается многосложный процесс приобщения к богатствам культуры. Великого Пушкина он открывает для себя в тот самый навсегда запавший в сердце миг, когда услышал в переводе на родной язык строки поэта, обращенные к ссыльным декабристам: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» И пылкий ответ Одоевского: «Мечи скуем мы из цепей…»

Переводы на якутский язык тогда, на изначальном этапе этого большого дела, творились руками талантливых одиночек, чуть ли не самоучек. Но движение уже началось, хотя и было еще подспудным, подобно вешним ручейкам, слабо журчавшим под неподвижными толщами снегов.

Так в душе нашего героя слились в единый стройный хор голос родного Василия Манчары, голоса бессмертных поэтов Пушкина и Некрасова и живые, бодрые голоса ссыльных русских, «сударских», живших бок о бок с якутами.

Первые главы романа «Весенняя пора», посвященные маленькому Никите Ляглярину, отражают подлинную историю детства и отрочества автора, — об этом свидетельствует сам Николай Егорович Мординов. Мы, стало быть, имеем возможность проследить, как в будущем писателе зарождалось, росло и крепло художническое восприятие мира.

К певучим, насыщенным мудрой поэзией, сказкам и песням бабушки Дарьи, встреча с которой была, конечно, самым светлым счастьем в детстве автора, нам придется прибавить еще удивительные «представления» Дмитрия Эрдэлира, родившегося самобытным актером, и великую науку «чтения тайги» или «царства доброго Баяная», науку, которую мальчик воспринимал от своего неудачливого, но неизменно доброго отца. Обучение тонкостям охотничьего промысла насыщено высокой, хочется сказать, языческой поэзией. «По-язычески» звучат и яркие рассказы старика Боллорутты: в редкие добрые часы Василий говорит о лесных зверях с неподдельной любовью, приписывая им почти что человеческие чувства и понятия.

Так, начиная с самых ранних детских лет, Николай Мординов неосознанно, но неутомимо приникал к чистому, могучему роднику народной поэзии. Об этом великом источнике он потом замечательно скажет в романе «Весенняя пора»:

Да, Николай Мординов, как многие национальные писатели нашей страны, как и русские писатели разных времен, вышел целиком из недр богатейшей, создаваемой веками устной народной поэзии, которую Максим Горький называл «матерью литературы письменной».

Но у Мординова, одного из крупных деятелей якутской советской литературы, необходимо отметить одну особенность. Творческие биографии многих советских писателей, вошедших в литературу в первое десятилетие революции, обычно начинались с повествования о пережитом: события невиданной яркости, еще не успевшие отойти в прошлое, сами просились на бумагу и выливались в строки первой, не очень, может быть, умелой, но почти всегда самой любимой и заветной книги будущего мастера литературы. Иначе сложилась творческая биография Мординова. Накопив в детские и юношеские годы множество наблюдений, он исподволь оценивал и переоценивал их и уже много лет спустя вложил богатейший опыт жизни в роман, который стал «главной книгой» в его писательской судьбе, и в то же время основополагающим произведением якутской литературы.

Не следует, однако, предполагать, что до опубликования романа. «Весенняя пора» Мординов был «молчальником», — нет, он работал у себя на родине широко и целеустремленно, как строитель новой жизни и как литератор. Сборники его стихов и поэм появляются в свет, начиная с 1934 года, пьесы Мординова прочно входят в репертуар якутского театра, литературоведческие статьи печатаются в газетах и первых литературных журналах Якутии. Наконец, из-под пера его выходят и прозаические опыты: повести, рассказы, новеллы. Именно в прозе Мординов проявляется, как писатель-психолог, умеющий с тонким пониманием воссоздавать человеческие характеры.

Вместе с тем обязательно нужно отметить непримиримую стойкость его мировоззрения. Опыт тяжкой жизни оставил слишком глубокий след, чтобы когда-нибудь и хоть в чем-нибудь он мог отступать от своей твердой, классово четкой позиции передового советского человека.

Зрелым мастером, уже занявшим прочное место в якутской литературе, Н. Мординов подошел к первым страницам своей «главной книги». В изначальном виде произведение это не было еще романом, а скорее очерками, воспоминаниями, зарисовками. Сквозь явно огрубленную подстрочником словесную ткань все-таки можно было увидеть глубоко талантливую сущность книги, пока что, к сожалению, ограниченной узкими рамками жизни одного глухого улуса. Произошел жаркий спор с автором.

«Я пишу только о том, что видел, я только правду пишу», — несговорчиво повторял тогда Н. Мординов. И нужно было, чтобы прошли годы раздумий, споров с самим собою, трудной работы над книгой, прежде чем писатель понял великую разницу между правдой частного факта и большой художественной правдой социального обобщения.

Книга стала расти вширь и вглубь. Однако в сердцевине ее оставалась дорогая и незаменимая для автора правда подлинной жизни родного улуса и родительского крова. Так очерки и воспоминания превратились в многоголосое, многогранное произведение, в роман-эпопею о весне революции в далекой Якутии. Вот тут-то и пригодилось Н. Мординову его отточенное литературное мастерство.

Может быть, глазу читателя, не имеющего достаточного представления о Якутии и якутах, художническая палитра Николая Мординова представится скуповатой, чрезмерно сдержанной. Но это ошибка. Так глаз невольно ошибается, видя вулканические горы, укрытые безмятежно ровной пеленой снегов: на вершинах таких гор неприметно курится кратер, а под белыми снегами, в глубине земли, клокочет огонь космической силы…

Человеку Севера — якуту свойственна внешняя сдержанность, скупость жеста. Но изо дня в день живущий в непрерывной борьбе с суровой природой человек Севера зачастую обладает недюжинной физической силой, ловкостью, быстротой движений и острой зоркостью глаза (столь пригодившейся снайперам-якутам на фронтах Отечественной войны).

Присмотримся повнимательней к пестрой галерее лиц, характеров, судеб в романе «Весенняя пора» — и мы сразу же отметим неповторимо-оригинальную несоразмерность внешней замкнутости с глубиной чувствований и страстей.

Вот перед нами образ матери, Федосьи Лягляриной. Материнскую любовь ее, щедрую, неугасающую под гнетом самых больших бед, хочется назвать любовью непобедимой. Чем скупее проявляется эта любовь, тем, кажется, сильнее ощущают ее дети, в особенности старший мальчик Никитка.

На страницах романа запоминается история трудного похода Федосьи с сыном за «помочью» в далекий наслег. Внезапный ливень вымочил путников до нитки, мальчонка со страхом, даже с отчаянием думает о том, что безнадежно испорчена единственная его заветная школьная книжка, которую он почти всегда держал за пазухой. Мать озабочена по иной причине: Никитка, гоняясь по тайге то за вороненком, то за бурундуком, разодрал ветхие заплатанные штанишки: в каком же виде появится он в чужом наслеге? Федосья сердито выговаривает сыну.

Мать, уже стыдясь своего гнева, сорвала траву-тысячелистник. «Ну-ка, милый, посмотри, какая она красивая», — ласково говорит она сыну. Тогда горе окончательно сламывает Никитку и он, громко рыдая, говорит, какая это для него беда — промокшая книга.

«Ой ли, а я, глупая, еще ругала свое дитя!» — восклицает потрясенная мать. Происходит примирение.

Еще отчетливей проявляется отнюдь не черствая сдержанность в характере мальчика в другом эпизоде: вконец измученных, промерзших, проголодавшихся путников — Федосью и ее сына нагоняет всадник Афанас Матвеев. Он сажает Никитку на лошадь, мальчик рад неожиданному отдыху.

Но едва мать остается позади, где-то в сумраке тайги, мальчика начинает одолевать совесть: он на лошади сидит, а мать, босая, бредет по еле видной тропе, где так легко занозить ногу, — на тропе-то ведь густо торчат острые сучья.

Мальчик соскальзывает с лошади. «Хочу идти пешком», — угрюмо отзывается он на недоуменный вопрос Афанаса.

Всадник скрывается за деревьями, а мальчик начинает усердно убирать с дороги сучья. Мать, появившаяся на тропе, удивилась непонятному поведению сына. Она требует объяснений. Сын неохотно бормочет: «Пройтись захотелось…» И только уж потом признается: «Дорогу очищаю…» — «Это еще зачем?» — восклицает мать. И тут мальчик со слезами в голосе произносит: «А ты что же, хочешь наколоть ногу об эти сучки?» Мать после долгой паузы бормочет: «Сынок мой, глупенький ты мой! Ты это ради меня, а я… Ну, будем ступать осторожно…»

Вот и все. Читателю предоставлена возможность самому довообразить, догадаться, какой бездонной глубины материнские и сыновние чувства сокрыты в этих скупых строчках.

Столь же своеобразно, с совершенно неожиданным поворотом написана сцена расставания мальчиков с бабкой Дарьей. Никитка крепко обнял бабку и упал головою на стол, не позволяя себе заплакать. А маленький Алексей, брат Никитки, вдруг увернулся от объятий Дарьи,

А вот еще один, последний и, может быть, самый выразительный пример — трагическая история любви юной Майыс и Дмитрия Эрдэлира. Автор не отводит этой истории много места и отдельных глав, однако ж, неизменно к ней возвращаясь, рисует ее скупыми, но необычайно точными мазками.

Майыс — приемыш в семье богачей Веселовых. Хозяева считают себя вправе распорядиться ее судьбой. Девушка полюбила бедняка Дмитрия Эрдэлира и решилась соединить с ним свою жизнь. Им уже ведомо, что не сбудется, не может сбыться это счастье. Но все равно:

Читатель расстается с Майыс и Эрдэлиром, пока после долгого перерыва не предстанет перед ним горькая сцена «сватовства». Хозяева коротко сообщают девушке: «Приезжал старец Василий, просил тебя». Восьмидесятилетний Василий Боллорутта, скупец, дважды овдовевший, — вот кто «суженый» Майыс. Мы, читатели, с горестью видим, как в брачную ночь «молодая» до рассвета сидит, молча вороша палочкой угли в камельке, потом, сломав палочку, уходит за занавеску к пьяному мужу.

И опять расстаемся мы с Майыс, а потом она появляется в ином, невыносимо печальном обличье, — молчаливость ее превратилась почти что в немоту.

Старик еще пытается слепить семью хотя бы только для виду, Майыс же, послушная, но как бы немая, живет словно во сне.

Видимость семейного мира существовала в доме Василия Боллорутты до неожиданного появления Дмитрия Эрдэлира, заехавшего за школьником Никиткой.

Она глухо произнесла обычную, при встрече якутов, фразу:

На первый взгляд кажется: ничего не случилось, все уже перегорело. Но это не так: огонь вырвался наружу, и прежде всех понял и увидел тот огонь старец Василий.

И дорого же заплатила она за свою твердость: муж избил ее так, что у нее горлом пошла кровь… В ответ, однако, он получил все то же глухое молчание, в котором — он теперь это знал — таится непогасшее пламя.

Еще дважды мы видим Майыс: думая, что Эрдэлира возьмут на войну, она смело подходит к нему и на глазах у всех горячо целует его на прощание. А позднее, в годы гражданской войны и партизанских битв, навечно прощается со своим любимым, безутешно плача на его могиле.

История любви Майыс и Эрдэлира заканчивается трагически. Но зато открывается первая страница в новой жизни Майыс: революционные ветры сразу же выносят ее из избы Боллорутты на широкие поля битв. Мы читаем коротенькие, в одну-две фразы, сообщения автора о том, что Майыс стала красноармейкой, санитаркой, медсестрой, затем, получив образование, фельдшерицей. Но нам уже и не нужно длинных описаний: мы достаточно точно узнали Майыс, чтобы мысленно «дописать» ее прекрасный облик.

Роман-эпопея «Весенняя пора» населен множеством действующих лиц, и автору, казалось бы, нетрудно «обронить» тот или иной характер, оставить незавершенной ту или иную человеческую судьбу. Но — нет, этого не случается. Даже и тогда, когда автор действует на воображение читателя способом несколько однообразного повторения единственной, но, конечно, главной черты героя.

Вот перед нами вечный странник Федор Ковшов, «сын Оконона». Это тоже приемыш богача, покинувший «родительский» кров, человек со сломленной личной судьбой. Своеобразное утешение он находит в непрерывных метаниях по просторам родного края, «Белый свет посмотреть, себя показать», — так объясняет Ковшов цель своих путешествий, своего вечного бездомья. Он помогает «сударским», потом становится красным бойцом, разведчиком, совершает подвиги, но все это делает словно бы попутно, обуянный ненасытной жаждой непрерывного движения. «Белый свет поглядеть, себя показать», — слышим мы от постаревшего, уже седого Ковшова. И вот наступает горчайший в его жизни час: конец близок, а не свершено, в сущности, никакого заметного дела на земле. Метания, метания, — сколько сил истрачено, сколько деятельной доброты, и все кажется впустую…

Столь же кратко, с какою-то преднамеренной, может быть, даже нарочитой угловатостью написан и другой образ — силача Тохорона. Неграмотный, темный бедняк только изредка, да и то по случайному поводу, пускает в ход свои сокрушительные кулаки. Но сознание его медленно пробуждается в революционных схватках, и молчаливый Тохорон становится грозной силой: одно движение его литых плеч приводит в трепет даже самого наглого и хитроумного врага — Луку Губастого. Читатель ясно видит: не свернуть теперь Тохорона с пути, как не столкнуть слабой человеческой рукой несущегося вперед паровоза.

С яркой, лучше сказать, с яростной силой выписана у Н. Мординова целая галерея отвратительных типов бывших властителей жизни: тойонов, князьков и их прислужников. «Верхи», угнетающие якутский народ, обладали чертами самого бесстыдного паразитизма: чем крупнее был богач, тем откровеннее жил он на чудовищные проценты, выплачиваемые ему с долгов, и на вечные отработки бедняков все за те же долги. Бедняки надрывались в батрачестве и на отработках, тойоны же предавались безделью, пьянству, разврату в такой зловещей степени, что в потомстве их проявлялись явственные черты патологии и вырождения (Лука Губастый, слепец Федор Веселов, садистка старуха Сыгаева).

Воздав должное этой группе героев, Николай Мординов с глубокой сыновней любовью, широко и точно выписывает яркие образы трудящихся якутов, тех, кто по праву представляет свой народ. Якутский национальный характер в изображении Н. Мординова оригинален и неповторим. Под внешней суровостью скрываются черты безграничной, поистине детской доверчивости и полной неспособности лгать, хитрить, изворачиваться. С какой легкостью, например, верит придавленный нуждой Егордан в добрые намерения богача Веселова, когда тот, заманивая Егордана в кабалу, посадил его за стол и поставил перед ним стакан водки! Простодушен и Дмитрий Эрдэлир, так и не сумевший или, по молодости лет, не успевший преодолеть в себе привычной доверчивости к людям, к соседям и землякам. Смело мчится он в тайгу, к улусникам, ставшими врагами красных, — мчится, чтобы разоблачить их, но те идут на хитрость: затевают «соревнование» в меткости стрельбы и… Дмитрий становится их мишенью.

С особенной, выпуклой яркостью проступают черты национального характера якутов в эпизоде так и не состоявшейся мобилизации их на «немецкую» войну 1914 года. Словно бы в едином фокусе раскрывается тут доверчивая душа народа, горестная покорность бедноты, которую «угоняют» на далекую, никому не понятную «войну царей», глубокое горе семей, которые становятся сиротами без хозяина и кормильца, и звериная изворотливость богачей, здоровенные сынки которых мгновенно становятся инвалидами и за немалую мзду получают бумажки об освобождении от мобилизации. В селении все бурлит через край — на общих кострах жарится мясо, купленное в складчину, звенят песни, сливаясь с воплями. Парни валят самую высокую лиственницу и вкапывают ее посреди селения: это — памятный «столб горести». Но с какою детской легкостью, как безоглядно переходит народ от горя к безудержной радости, когда слухи о мобилизации не подтверждаются: якутов, оказывается, «не берут на войну». В мгновение ока «избавляется» от своей грыжи Лука Губастый, на кострах жарят мясо другого вола, тоже приобретенного в складчину, «столб горести» выкапывают и на его место, срубив другое дерево, ставят «столб радости»…

Эпопея Н. Мординова «Весенняя пора», конечно же, не лишена недостатков. В той части книги, где автор повествует о старой Якутии, он опирается не только на отстоявшиеся в памяти воспоминания детства и отрочества, но и на богатейшие традиции изустного народного творчества. Новая же Якутия, в которой происходит стремительная революционная ломка, потребовала от художника иных красок, иных изобразительных средств. Очевидно, поэтому менее заметно проявляется национальное своеобразие автора: слишком уж быстро сменяются картины революционного пробуждения, острых столкновений и столь затянувшейся в Якутии гражданской войны. Сама жизнь не давала автору спокойных сроков, и вот на смену прежнему, небыстрому письму пришли торопливые записи по горячему следу событий…

Н. Мординов всегда осознавал, что роман «Весенняя пора» — главная его книга. Все другие работы этого писателя — повести, очерки, пьесы — были ни чем иным, как подступами к созданию эпопеи. Опубликование этой эпопеи обозначало рождение большой художественной якутской прозы. При неоднократных переизданиях романа текст его не оставался неизменным: автор каждый раз вносил исправления, повышающие художественную выразительность каждой страницы. Великий пример русских писателей научил якутского писателя быть требовательным к себе.

Уместно здесь вспомнить о знаменательной встрече Николая Мординова с А. М. Горьким, Эта встреча произошла на Первом Всесоюзном съезде писателей.

Да, счастье, повторим мы. Счастьем якутов, счастьем всех других народов бывшей царской империи была Октябрьская революция. Она вызвала к жизни неисчислимые подспудные силы. Поэтому закономерно создание Н. Е. Мординовым его якутской эпопеи. Закономерно и то, что эту эпопею читают не только якуты, но и русские, и украинцы, и монголы, и тувинцы. Она стала достоянием и зарубежных литератур (например, чешской и венгерской).

В Якутии же воспитание новых поколений просто невозможно без изучения романа «Весенняя пора», потому что на страницах этой книги воскресает весенняя пора великой революции.

Н. ЧЕРТОВА