Весной в половодье

ГЛАВА ПЯТАЯ НА РАЗВЕДКУ В ЛУГА

На рассвете хватил морозец. Лужи в ложбинах и овражках затянуло тонким ледком. На солнечной опушке начинало припекать, а в роще держалась прохлада.

В шалаше еще спали. Но сон этот не был здоровым, освежающим, когда встаешь утром бодрым и веселым и от вчерашней усталости ничего не остается, будто ее сняло рукой.

Леня лежал на боку, скрестив руки и поджав к животу худые ноги. По всему было видно, что он сильно прозяб. С вечера, когда ложились спать, Савушкин укрыл его сеном. Ночью Леня ворочался, и все сено сбилось к ногам.

Набоков спал на спине, закинув назад голову, и что-то бормотал, бессмысленное и тревожное.

Раньше всех очнулся Иван Савельевич. У него болела спина, ныла поясница. Входное отверстие было прикрыто неплотно. В мягкий сумрак шалаша врывались оранжево-синие ручейки солнечного света. Щурясь, Савушкин глядел на эти нескончаемые тихие струйки и думал.

Как всегда бывает в этом возрасте, Савушкин в одно и то же время думал сразу о многом: о вагончике для трактористов, который должны были закончить на этих днях колхозные плотники, о первых днях сева, всегда самых беспокойных, надписи на доске и о жене (уже лет пятнадцать он звал ее «моя старушка»), о том, что нынче надо заняться вентерями.

Вчера вечером он заметил, как осунулось и без того худое, несколько удлиненное лицо Лени, но больше всего Ивана Савельевича поразил Набоков. Тракторист изменился сразу, как-то в один день. Его упрямые, озорные глаза потускнели и провалились, а широкое лицо стало иссиня-желтым.

«Молодые еще, — думал Иван Савельевич, — им такое в диковину. Это мне, старому, мало ли всякого довелось пережить... Да я ли один впроголодь жил при царской неволе!.. Эх, чего о том вспоминать! Горькая больно песня...»

Рядом пошевелился Леня. Он повертел головой и, склонив ее к плечу, опять успокоился. Из-под съехавшего на затылок малахая показались смятые волосы.

Иван Савельевич вздохнул и робко, с отцовской нежностью провел ладонью по голове Лени. Волосы у него были мягкие, светло-каштановые, будто пропыленные.

Мальчик зашевелил губами, чему-то улыбнулся во сне и, полуоткрыв веки, спросил тихим, но внятным голосом:

— Уже в школу пора?

И снова засопел.

Стараясь как можно меньше шуметь, Иван Савельевич положил на ноги мальчика охапку сена и выбрался из шалаша.

Немного погодя Леня приподнял голову и, поморщившись, опять опустил ее на «подушку» — мешок, набитый сухими листьями.

«Почему так вискам больно? — подумал он прислушиваясь. — Андрей спит, а Ивана Савельевича нет. А на поляне ветер шумит. И звенит что-то. Наверно ручей».

Леня вытянул ноги и тут только почувствовал, что они у него озябли.

«И когда этот ветер перестанет? Как нехорошо, когда ветер воет и голова болит», — подумал он.

Леня был в каком-то забытьи. Он слышал, как Набоков стукнулся локтем о стенку, а минуты через две сердито и скороговоркой прокричал: «Сима, зачем ты дверь растворила?», но открыть глаза не мог. Он скорее понял, чем увидел, что тракторист вдруг приподнялся и сел, взявшись руками за свою большую голову... Набокову мерещился огромный стол, ломившийся от всевозможных кушаний. Он так явственно видел чугуны с горячими жирными щами, жаровни с мясом и рыбой, доверху наполненные оладьями миски, что начинал даже ощущать пряные, острые запахи перца, жареного лука. Андрей закрывал глаза, но стол не пропадал. А в пустом желудке все сосало и сосало. Потом начались судорожные боли. Он повалился на бок и заскрежетал зубами.

Через час Иван Савельевич просунул в шалаш голову и приветливо позвал:

— Поднимайтесь, молодцы! Чай готов! Леня открыл глаза, спросил:

— Ветер сильный?

— Никакого ветра — тихо и солнышко. Нынче такой будет день — майскому ни в чем не уступит!

Мальчик начал подниматься. Но лицо его выражало полное безразличие.

Набоков продолжал лежать неподвижно, плотно сжав посеревшие губы, и с упорством упрямого человека смотрел куда-то вверх.

Иван Савельевич взял его за ногу и потянул.

— Не трогайте... Никуда я не пойду, — проворчал тракторист.

Но потом, словно опомнившись, он медленно вылез из шалаша и тут же прикрыл рукой лицо. Его ладонь с плотно сжатыми пальцами, щитком поставленная перед глазами, горела розовым пламенем.

«Опять чай...— думал он, направляясь к костру.— А во рту горько — ну как полынь жевал».

Неожиданно из-за ветлы, нависшей над обрывом, с криком вылетела стайка грузных уток. Кряквы низко пронеслись над берегом и скрылись за осинками.

— Ну и утки! — вздохнул Набоков.

— В луга полетели, — почему-то шепотом отозвался Леня и тоже вздохнул.

— Утки — да, стоящие, — не спеша проговорил Савушкин, вертя между пальцами зубчатый листочек, весь в крохотных дырочках, будто исколотый иголкой. — А ты садись, Андрей, попей чаю. Мы уж того, отвели черед... Летом тут дичи этой самой, скажу вам, тьма будет. Петруха Коротков, плотник из нашего колхоза, прошлой осенью привез с этого самого Середыша двадцать три утки. За одну ночь настрелял. Верно говорю... День-то какой, а? Благодать! Прибыль большая пошла. И льду меньше стало. Примечаете?.. Духом никогда не надо падать. Сейчас вот вентерями займусь. Глядишь, один-другой да и соберем как-нибудь из бросового хлама. А на ночь в ерике поставим. К вечеру ее, воды-то, знаете сколько разольется!.. — Иван Савельевич помолчал. — Мальцом мне не один год в подпасках довелось ходить. В сиротстве рос, без отца и матери. Всякое бывало. Раз, помню, после сева дело было. Хлеб уже давно подъели, вся еда у бедноты — картошка да квас, помилуй нас. Да и картошки-то не вволю. А у меня, у сироты, и подавно. Чего у меня? Кнут да старый чапанишко — вот и богатство мое все! Голодать приходилось. Ляжешь без ужина и к стаду пойдешь без завтрака. Ежели какая-нибудь жалостливая старуха сунет в руку печеную картошку, ну и на том спасибо. А когда и так, с пустой сумкой отправишься на выпас. В один такой день пригнали мы с пастухом скотину... Да-а... Коровы по леску, по полянкам бродят, а мы на пеньки уселись. Рано, росы кругом по колено, комары жалят, проклятые, а тут еще живот подводит. И так вдруг, скажу вам, невтерпеж мне стало, ну хоть на траву падай и по-волчьи вой. Встал я и пошел в чащу. Так просто, лишь бы не корчиться, потому что о ту пору ягод еще не было. Шел, шел и вдруг слышу — соловей! Прямо над головой. И как это защелкает, будто жемчуга по листьям рассыпает. Я так и замер. И что ж вы думаете? Около часа, а то, может, и дольше на одном месте простоял, соловья слушал. Меня уж пастух начал звать и по-всякому ругаться, а я все никак не очнусь... Впоследствии я понял: человеку красота природы так же нужна, как пища...

Иван Савельевич замолчал. Он долго смотрел на Волгу и, как подумалось Набокову, был где-то далеко со своими мыслями.

Тракторист бросил на песок закопченную жестяную банку и вытер о полу пиджака выпачканные в саже руки.

— Пойдем, Ленька, на разведку, — заговорил он. — Поглядим, как вода разливается. В такое время, бывает, и зайчишки попадаются. Сидят на бугорке, а кругом вода.

— Это верно, сходите, — одобрительно промолвил Иван Савельевич.

— Мы так пойдем: ты рощей, мимо того оврага, где хворост собирали, а потом в луга выйдешь, а я вправо пойду, к озеру. В лугах и встретимся. Понял? — спросил тракторист мальчика.

— А чего же тут такого! С первой буквы все понял, — ответил Леня и встал.

Вспомнив, что спички с вечера оставались у Савушкина, Набоков спросил:

— Иван Савельевич, дайте мне спички! Не бойтесь, я из нормы выходить не буду.

— Держи! — Подавая трактористу коробок, Савушкин добавил: — Помни: подальше положишь — поближе возьмешь.

Около молодой осины с обглоданной зайцами корой Леня поднял тяжелую суковатую палку. Он легонько ударял ею по стволам деревьев. Деревья вздрагивали и еле слышно звенели.

Это солнечное утро с таким прозрачным голубым небом, тихая, немного грустная роща с сияющими в мокром блеске осинами и березками произвели на Леню глубокое впечатление. Он во всей полноте ощутил прелесть молодой весны.

Его уже не мучили больше приступы голода. Глухая, ноющая боль в животе и легкое головокружение беспокоили мало, и он весь отдался своим новым ощущениям.

Он не заметил, как подошел к оврагу, и в изумлении остановился. В овраге чернела вода. Мальчик окинул взглядом тянувшуюся по ту сторону низину. Деревья и кустарники, застывшие в неподвижности, стояли в светло-голубой лазури и тоже с изумлением смотрелись в это удивительно огромное зеркало.

Где-то рядом громко и часто забарабанил дятел. Леня огляделся вокруг. Неподалеку от него в пышной темно-зеленой хвое стояла красавица сосна. По медно-красному гладкому стволу ее торопливо бежал вверх пестрый дятел с малиновой грудкой. Иногда он останавливался и, тряхнув головой, начинал гулко долбить кору своим длинным клювом.

Дятел глянул на Леню. Один миг он о чем-то раздумывал, потом взмахнул крыльями и полетел, пронзительно крича: кик, кик!..

Леня побрел по берегу оврага в сторону лугов. Деревья скоро кончились, и потянулся редкий кустарник. На невысоком бугорке торчал большой старый пень. Здесь когда-то шумел густой листвой богатырь-осокорь. На черном, гниющем пне, сплошь покрытом маленькими дырочками, сидел глупый серый лягушонок. Пригретый солнцем, он задремал и не видел, как Леня подошел к пеньку.

Мальчик наклонился, чтобы взять лягушонка в руки, но лягушонок проснулся и, страшно перепугавшись, прыгнул на землю, блеснув белым гладким брюшком, и тут же пропал в коричневой листве.

— Я вот тебя! — сказал Леня и улыбнулся.

Опять закружилась голова. Леня решил отдохнуть. Он сел на пенек и, опершись руками на палку, как это обычно делают старики, положил подбородок на руки.

Стало клонить ко сну, и уже сами собой опустились веки, как вдруг Леня почувствовал, что он медленно оседает вниз. Он открыл глаза. Пенек под ним сжимался, как губка. Под ногами валялись желтые гнилушки, а по ним бегали встревоженные муравьи.

«Да тут муравейник!» — подумал Леня и, отойдя в сторону, принялся стряхивать с ног рассерженных муравьев.

...Теперь Леня шел рядом с водой. Начинался весенний разлив. Волга выходила из своих берегов.

Внезапно недалеко от берега что-то заплескалось, и по сонной воде пошли круги: один, другой, третий... Совсем рядом над водой появилась черная кочка.

«Неужели такая большая лягушка?» — подумал Леня и присел за куст бузины, крепко сжимая в руке палку.

Осторожно раздвинув тонкие ветви и затаив дыхание, он стал наблюдать. Время шло, а кочка не двигалась с места, и у Лени, наконец, пропало терпение. Он уже хотел приподняться и запустить в черную кочку палкой, как вдруг она зашевелилась и медленно стала приближаться к берегу. «Щука!» — пронеслось в голове у Лени, и он еще крепче сжал в руке суковатую палку.

У берега показалась черная, словно головешка, продолговатая голова. Леня так волновался, что даже не помнил, как он выскочил из-за куста, и, размахнувшись изо всей силы, бросил палку.

Леню всего окатило искристыми брызгами, но он только сморгнул с ресниц холодные капельки и кинулся к щуке. Но ее словно и не было.

— Промахнулся, — прошептал Леня.

У мальчика защемило сердце, и земля поплыла из-под ног.

Опустившись на землю, он уронил на руки голову.

«Ну что же я наделал? — в отчаянии думал Леня. — Упустил такую рыбищу... ведь мы бы сразу все досыта наелись. Иван Савельевич и Андрей так бы обрадовались...»

Собрав последние силы, Леня встал. «Меня ждут», — подумал он. Превозмогая страшную усталость во всем теле и омерзительную тошноту, липким клубком подступавшую к горлу, он тронулся в обратный путь.

В ложбинку, через которую Леня проходил совсем недавно, уже пролилась вода. Длинной сверкающей полоской она протянулась к маячившей на бугре высокой, стройной липе.

Мальчик свернул влево. Он долго брел по светлым прогалинам и перелескам, обходя частые заросли кустарника, пока опять не подошел к воде. Она синела между красными прутиками вербовника, стеной преградившего ему дорогу.

Леня схватился рукой за куст. В ту же минуту он отшатнулся назад, напуганный раздавшимся совсем рядом не то выстрелом, не то шумом от чего-то тяжелого, брошенного в воду.

Над его головой, свистя крыльями, пролетели две кряквы с поджатыми желто-красными лапками.

Оправившись от испуга, Леня грудью налег на упругие прутья, раздвинул их в сторону и неожиданно увидел Набокова.

Тракторист стоял по колени в воде и цепко сжимал в руках большую извивающуюся щуку.

Заметив мальчика, он вскинул над головой рыбу и, захлебываясь от счастливого смеха, громко сказал:

— Глянь-ка, Леонид, добыча какая!

Невдалеке от него на зыбких волнах колыхалась короткая толстая палка.