Чалый Сергей нацепил на голову кроличью шапку с опущенными ушами, похлопал по карманам, проверяя, лежат ли там папиросы со спичками, и вышел на крыльцо. Жена ушла к грузовикам раньше. Отпаривала вечером ноги в тазике с горячей водой, но не очень-то помогло. Кашляла всю ночь и с утра. Сказала, что закончат убирать, поедет в город и купит хороших лекарств от простуды.


– Здоров, Серёга! – встретил его возле крыльца Мостовой Кирилл.


– Чего такой бледный, Кирюха? – Чалый пожал ему руку. – Не болеешь?


И Мостовой пересказал ему в деталях всю ситуацию, созданную женой Валентиной и главным агрономом «Альбатроса» Алиповым Игорем Сергеевичем. Потому и бледный. Пожар внутри. Он же её, суку, любит как раньше. Как десять лет назад. Потому сердце лопается.


– А мысль главная в чем? Ну, поедешь сейчас к Игорьку, ну … – Чалый смотрел в глаза Кирюхе. Бешеные были глаза у Мостового. И красные. Наверное, плакал втихаря.


– Я ж не убивать его поеду. Поговорить. Ему развлекуха баба моя. Как её сманил, умом не прихватываю. Живём от него далеко. Как? Вот хочу спросить его – дальше что? Или ему от неё отвянуть, или мне с ней разойтись. Нам что? Разбежались и всё. Детей нет. Деньги пусть все заберет накопленные. А я уеду в Кострому свою. В Галич. В целину всё равно не верю больше. Нет мне радости от обманной жизни совхозной и от денег, у страны отворованных директором нашим, тоже удовольствия нет. Я в жизни спички ни у кого не украл. А тут стыдоба. Да вон с женой ещё… Грязи шмат на душу лёг. Пусти меня к нему, Чалый. Я обернусь мухой, да поползу со всеми. Нагоню. Веришь ты?


– Ладно, я Валентину скажу. Отвезет он тебя, – Чалый Серёга взял его за грудки. – Но ты пообещай мне как мужик мужику, что просто говоришь. Без мордобоя. А то позориться перед Федей Дутовым – паршивое дело-то. Они гордые, сильные, уверенные. А мы приедем как сявки дешевые – слюнями брызгать да рыло чистить. Не солидно. Мы ж не рвань какая. А?


– Клянусь, Серёга. Спасибо. Пошли, – Мостовой надел варежки и двинулся первым.


Развезли все двенадцать машин хмурый с утра народ по клеткам. Мужики все врезали с утра по стакану и смотрелись лучше. Женщины о чем-то переживали. О детях, наверное. На целый день ведь уезжали. На совхозной работе-то успевали и в детсад да в школу проводить, покормить вовремя. А тут возвращались с поля снежного полуживые. Ни до чего дела не было Упасть и отдышаться. Всё. Не до детей даже.


Вот когда все котомки свои в кучу сбросили и, волоча пустые мешки по не скошенной, а оборванной стерне, когда припали снова на колени перед заиндевевшими колосьями как перед иконой, покорно и с болью в душе, вот тогда Серёга Чалый и подозвал к себе Валечку Савостьянова.


– Ты Кирюху подкинь до «Альбатроса». И встань за клубом. Чтобы из конторы тебя не видно было. А Кирилл сгоняет в контору по-быстрому. Дело там у него на десять минут. И рвите сюда. Он собирать будет со всеми.


– А и делов-то! – вздохнул Валя как перед входом в парную, где очень жарко, но хорошо. – Погнали, Кирюха.



Алипова Игоря Кирилл нашел сразу. Он со второго этажа спускался, прыгая вниз через ступеньку. Увидел Мостового. И уже медленно спустился к нему.


– Привет, Кирилл, – подал он руку.


– Привет, Игорь, – Мостовой руку пожал и облокотился о перила.


– Она меня любит. Не шалава она. Сказать тебе боится, – Алипов потер рукой подбородок.


– А ты? – Кирюха помрачнел и глаза опустил.


– Так вот в том и гадство всё, что я её тоже, – Игорь Сергеевич Алипов рукой на сердце показал. – Не хочешь – не верь. Пять лет уже я её у тебя ворую. Самому тошно. Но это трусость. Понимаю. Надо было давно тебе сказать.


– А жена что твоя? – Мостовой глянул в глаза агроному.


– Знает. Сказали ей. Глаз тут много. Я же сюда её привожу.


– Понял. Любите, значит, – Кирюхе легче стало. Почему – не понял сразу-то.


– Ну, так выходит. Извини, Киря. Бывает, оказывается, и так, – Игорь подошел к Мостовому вплотную. – Надо решать как-то. Хорошо, что ты приехал. Сам бы я не смог. Да и Валентина не сможет. Решай сам. Но бросить её я не смогу.


– А когда познакомились-то? – вдруг спросил Кирюха Мостовой.


– Да весной ещё. Она тогда в город ехала. На остановке автобус ждала. А я мимо остановки ехал. Тоже в город. Она руку подняла. Я её взял. По дороге разговорились и… – Алипов замолчал. – Слушай, ну давай я не буду тебе дальше рассказывать. Клянусь, не назло тебе я её полюбил. И она меня. Не хочу я тебе зла. Но вот вышло так. Что делать будем?


– Я её, понимаешь, сам люблю. А вот она – нет. И не любила никогда. Я раньше тихий был, покладистый. Зарабатывал много. Ну, она за меня и спряталась, – Кирилл подал Игорю руку. – Спасибо за честность. Обиды нет на тебя. Я с ней поговорю и мы всё решим. Обоюдная любовь важнее, чем однобокая. Ладно, работать мне надо.


– Подбираете на зиму? Много осталось?– Алипов руку пожал.


– Да управимся дня за три ещё,– Кирилл повернулся и пошел к двери.– Давай. Раз любишь – не бросай её, не обидь никак.


– Извини, браток, – услышал Мостовой последние слова Алипова перед тем как хлопнула позади дверь.


Валечка Савостьянов вопросов не задавал и они очень быстро доехали до нужной клетки. Кирилл взял у конца поля мешок, поправил шапку и глазами выхватил пустое место, где никто не полз на коленях.


– Да, туда иди, – крикнул ему Чалый издали. – Там Нинка с заправки работала. У неё кровь носом пошла и вырвало её. Упала и не дышит. Еле откачали втроем с бабами. Вовка Кокорев в кабине её вместе с Ипатовым в больничку увез. Откачают. Нормально будет всё. Ипатов сам сказал так.


– Сучья жизнь, – ответил ему невпопад Кирюха и почти бегом подбежал к пустой полосе, на которой и пятно крови не затоптал никто, а рвота застыла и напоминала неизвестное науке животное, замерзшее почти на бегу под ветром с севера и двадцатиградусным холодом. – Ну, погнали.


И он остервенело пополз, накручивая на палец колосья, кидая их в мешок и матерясь вполголоса. Жутко и гадко. Так же как было у него на душе.



Три следующих дня ничем не отличались от двух предыдущих. Комбайны скидывали снег и оголяли на клетках новые места с колосками. На току возле ворот склада стояли два комбайна с полной навеской для обмолота. Из мешков, привезённых с поля, конторские служащие да сами комбайнеры закидывали колоски на транспортер под две загребающие лопатки и колоски уходили в бункер. Ссыпалось зерно прямо на расчищенный асфальт. Его снова засыпали в мешки и несли в ворота склада, где высыпали на растущий бурт, который постоянно перемешивали шестеро рядовых работников конторы, да ещё Данилкин, директор, плюс парторг и председатель совхозного профсоюза. На пятый день к вечеру все двенадцать грузовиков привезли последнее. Больше на полях ничего не осталось. Плановики конторские очень скрупулёзно взвесили всё, и выходило у них, что на каждого работающего в совхозе сухого зерна будет центнера по полтора. Ну, ещё килограммов по двести выйдет на остальных в семье.


– Зерном отдавать не будем, – потер руки директор Данилкин. – Чего народу мытариться потом с помолом? Молоть будет совхоз. Хлеб печь будет совхоз. Даже если каждый станет в день съедать по целой булке, то хлеба хватит до следующего первого раннего урожая. Это хорошо!


– Решение правильное, Григорий Ильич! – заключил парторг Алпатов. Он достал блокнот и что-то стал писать заложенным в обложку огрызком карандаша. – Государству, получается, мы сдали двадцать три тысячи тонн, а на собственные нужды поверх того взяли целых двадцать процентов почти.


– Хватит вполне, – уверенно сказал счетовод-экономист Костомаров.


– Сам теперь вижу, что хватит, – директор сел на бурт, набрал в ладонь зерна и подышал его холодным запахом. – Ты, Витя, этих цифр из отчета вслух-то не произноси. Болтнёшь, где не надо… Хватит того, что на бумаге написали и сдали, куда надо.


– Так свои же все, – Алпатов улыбнулся. – А за пределами нашей команды я вообще никаких цифр не называю. Даже сколько времени не говорю. Часов нет потому что.


– Ладно, давайте перебуртуем пару раз ещё. Да завтра раза три. Надо включить на ночь вот этот вентилятор со спиралями. Вот отсюда направить горячий воздух на бурт. Часа в два ночи перенести вентилятор вон туда, на другой край. Костомаров на ночь сегодня останется. – Директор поднял лопату и зачерпнул снизу пшеницу, бросил наверх. Остальные сделали то же самое. Пыль поднялась, мелкая шелуха, оставшаяся от обмолота. И, стало в помещении складском почти так же темно как и на улице, хотя под потолком висели пять лампочек. Работали допоздна и все, кроме Костомарова, пешком ушли по домам, довольные тем, что теперь хлеба хватит до июля. До первой ранней пшеницы.


А из тех, кто отнимал у замёрзшей земли колоски, на пятый день стало на восемьдесят три работника меньше. Кто-то распорол до невозможности ноги, многие отморозили пальцы и Чалый отправил их на машине к Ипатову в больницу. Нескольких человек сломал радикулит, но больше всего было простывших. От их кашля душераздирающего и уши закладывало у соседей, и птицы, подъедавшиеся оброненными зернышками, испуганно взлетали и долго телепались над полем, ожидая затишья.


Так закончилась миниатюрная по времени, но грандиозная по сути эпопея по обеспечению самих себя самой главной на столе едой – хлебом. С непременными потерями людскими, конечно, но временными, не смертельными. И то хорошо. Повезло в целом.


***


Десятого декабря часов в одиннадцать утра произошло два ожидаемых и почти равнозначных события. Поднялся ветер западный, понёс сперва метель, а потом и буран, плотный, быстрый и злой. Вот при этих двух явлениях природы в поле можно было уже не соваться и остатки зерна похоронить на корню. Но повезло. Второе событие было не таким грозным, но почти всех напрягло почти так же, как и непогода. Это приехали следователи Малович и Тихонов. Они посидели почти час в кабинете Данилкина. Болтали просто. Без протокола и прочих страстей.


– Короче, кроме как про конфликт покойника с женой Мостового Валентиной Вы ничего больше о контактах Стаценко с женщинами не слышали?– Тихонов спрашивал, пил чай, откусывал шоколадную конфету и попутно читал газету «Известия» за прошлую неделю.


– А чего не поделили-то они? – Малович свой чай допил и глядел в окно на сумасшедший буран. Прикидывал мимоходом насколько завалит трассу.


– Вот не в курсе я, – извиняющимся голосом отбрёхивался директор Данилкин. – Мне сказали так, что ругались они дома у него. Она вроде сама пришла. Соседи видели. Но слышали мало. Закрыто было всё. И окна. Вот только когда она прооралась и уходила, то Петро ей вслед вроде бы крикнул, что сука она и… ну, короче, он матерно кричал ещё. Повторять неловко.


– А контакты с другими женщинами тоже имелись, конечно. Он же холостой у нас. Был, то есть холостой. Буфетчица наша столовская Русанова его хорошо со всех сторон знает. Знала то есть. Так с ней не ругались они. Не докладывали мне. Наоборот – в интимных отношениях приятно время проводили. Потом эта, как её, Болотова Зинка, вторая продавщица из сельмага, та, правда, часто с ним собачилась. Потому как тоже связь тесную года два с ним имела. А он иногда её чувства использовал корыстно. Брал у неё водку в счёт получки. В кредит. Но, блин, не отдавал. Вот лаялись они – аж уши у покупателей вяли и заворачивались.


– Понято, – поднялся Тихонов. Подошел к окну. Поморщился. За рулём-то сидеть ему, не Маловичу.


– А как бы нам сюда вызвать супругу Мостового? – спросил Малович. Мало ли. Может они со Стаценко тоже в любовниках числились. А муж дома сейчас наверняка. Неловко при нём.


Данилкин позвал секретаршу.


– Костомарову скажи, чтоб привёл ко мне Вальку Мостовую. Про милицию не говори. Это я её зову. Давай, мигом.


Валентина пришла минут через пятнадцать. Увидела следователей, заулыбалась и пожелала им доброго здоровья.


– Чего звали-то, Ильич? – она села на стул перед столом директорским.


– Товарищи следователи с тобой хотят побеседовать, – директор поднялся, взял папиросы со спичками. – А я минут двадцать покурю да в бухгалтерию схожу.


Ну, пятнадцать минут Малович с Тихоновым потратили вхолостую. Не ругалась она со Стаценко и всё тут. Не было ничего. Мирно жили. Дома напротив. Общались по-соседски. Но не более.


– Тогда мы сейчас других соседей опросим, которые видели вас у него дома и слышали крики с матами, и снимем с них письменные показания. А это уже документы. И объяснять вам то, почему они написали, что вы крепко поругались тогда, придется уже в милиции. Он-то погиб от ножа. И вскоре после вашей с ним ссоры. Где гарантия, что в ссоре той свою смерть он у вас не выпросил, грубо говоря?


– Как это? – поразилась Валентина. – За что бы мне его убивать? За это никого не убивают, по-моему.


– За какое такое «это»?– засмеялся Малович. – Соль у вас занял и не вовремя отдал?


Мостовая Валентина замолчала. В себя ушла. Глядела на буран. Думала. Заглянул Данилкин, директор. Малович пальцами ему показал: пять минут ещё.


– А, ладно. Мужу не скажете? – Валентина расстегнула пальто и шаль на воротник спустила.


– На кой он нам нужен, ваш муж! – взял её за руку Тихонов. – Слово офицера. Не скажем.


– Стаценко приехал за чем-то в «Альбатрос» к Димке Огневу. Димка заведует развлечениями всякими в совхозе у Дутова. Гостей принимает. Шашлыки там, банька, девочки, охота, рыбалка. Ну, понимаете… Они из Киева оба. Там дружили. А на целине их распределили по разным совхозам. Стаценко пил сильно последние пять лет. Денег из наших ему никто не давал. Он и приезжал в «Альбатрос» к Димке. За деньгами. Тот не занимал, а давал просто так. Без отдачи.


– Ну!? – подтолкнул её Малович. – Они стоят с Димкой возле бани, а тут… Что?


– А тут …это… – Мостовая отвернулась, рот ладонью прикрыла.


– Бомбы посыпались атомные? – засмеялся Малович. – И бане Дутовской крышу не смогли пробить!?


– Ладно. Короче, тут выходим мы с.. Ну, не знаю как сказать я!


– С любовником, – помог Тихонов.


– Кто? – Малович развернул Валентину и упёрся в неё взглядом. Добрым.


– Алипов Игорь. Главный агроном. Он меня любит. И я его тоже. – Мостовая зарыдала и прикрыла лицо шалью.


– А Стаценко увидел и Вы стали бояться, что он заложит Вас по пьянке мужу. Пил он с ним? – Малович достал блокнот и записал слово «Алипов»


– А то!– сквозь рыдания проскрипела Валентина.– Он с кем не пил только! И с моим, блин.


– Ну вот. Вот и всё. Боялись, что заложит. А Алипов сказал, что не заложит, да? – улыбнулся Малович ласково.


– А как Вы догадались?


– Сейчас скажу, как в кино говорят: «такая у нас работа», – и Малович засмеялся от души. Ну, спасибо Вам. Можете идти. Мужу ни слова, о чем мы говорили. А мы так с ним вообще встречаться не будем.


– Так я пошла? До свиданья. Игоря не трогайте тоже. Он меня действительно любит. И я его.


После слов этих Мостовая Валентина застегнула пальто, шаль накинула и ушла.


– Ну, что? – спросил Тихонов. – Вроде попали?


– Сейчас домой поедем, – Малович походил по кабинету. Подошел к двери и открыл, позвал Данилкина. – Кажется, всё. Нашли. Теперь она побежит к нему. Завтра с утра. Он испугается и может сбежать, если будет знать, что мы здесь, в Корчагинском. А мы попросим Григория Ильича, чтобы сегодня же он донес до неё известие, что мы уехали в Кустанай. Сделаешь, Ильич?


– Да какой вопрос! – пожал обоим руки директор. – Через полчаса она будет в курсе.


Тихонов с трудом вырулил на трассу. Снега было – до половины колеса. Но чем хорош «ГаЗ-69» так как раз тем, что по бездорожью он едет ещё повеселее, чем по гладкому асфальту.


– Хороший день был сегодня, – сказал Тихонов.


– Для нас – да! – засмеялся Малович. – Да и для преступника он сегодня неплохой. И завтра будет такой же. А вот послезавтра мы утречком и приедем.


Буран стихал понемногу. И красные задние фонари «газика» уже можно было прекрасно видеть шоферам, едущим сзади. Но, честно говоря, других дураков, согласных испытывать машину и судьбу при таком бездорожье, больше не было.




Глава пятая



Фамилии всех героев повести и названия населённых пунктов кроме города Кустаная – изменены автором


***


Неделя оставалась до очередного нового, 1968 года, от которого никто в целинном совхозе имени Павла Корчагина ничего нового как раз и не ждал.


Двадцать четвёртого с утра всех, кто работал в поле, на зерноскладах, токах и МТС собрали в конторе, в ленинской комнате. По двадцать стульев было в каждом ряду, а рядов – тридцать. Большую в пятьдесят девятом году, через пару лет после огромной стройки нового совхоза, создали ленинскую комнату. И контора получилась тоже здоровенная. Двухэтажная, длиной почти в семьдесят метров. Почти половину кабинетов и через десять лет не занял никто. Там хранили всё, что попало. От огромных портретов в позолоченных рамках главного руководства партии и правительства, ведущего к светлому будущему


сразу весь СССР, до таких же больших фотографий наших родных казахстанских великанов. Ну, ещё запасные стулья там в навал лежали, столы новые, а один кабинет заложили тысячами пачек писчей бумаги. Писать приходилось много.


Почти столько же, сколько и пахать да сеять. Всё, чем были забиты пустые кабинеты, перечислять слишком долго. Опустим это исключительно ради описания торжественного собрания. За неделю до вступления в законную силу шестьдесят восьмого всех, кого в принципе можно было хоть чем-нибудь и хоть за что-нибудь наградить – наградили. Перед рядами стол пересекал комнату. Длинный, покрытый тонкой красной накидкой из бархата. На столе разложили всё, что надо: вымпела, значки, медали в коробочках коричневых, два ордена – в красных плисовых шкатулочках, пачки денег разной высоты, перевязанные узкой алой лентой и стопки всевозможных почетных грамот, красивых, сверху украшенных рисунками Ленина в обрамлении флагов всех республик, а также рисунками полей с комбайнами, утопающими в колосьях, и тракторами, которые поднимали пласты плугами на бескрайнем просторе. На краю стола этого поставили маленький проигрыватель и большой динамик рядом. Пластинку заводили всё время одну, но зато очень важную – с «Маршем энтузиастов».


Директор Данилкин по очереди с секретарём парткома Алпатовым и профоргом Тулегеном Копановым часа за полтора рассказали народу, какой он молодец, народ, а ещё час ушел у них, чтобы под марш всем раздать традиционные знаки морального и материального уважения к трудящимся.


Чалому медаль на груди пристегнули. В этот раз снова «За трудовое отличие», поскольку главная – «За трудовую доблесть» у него уже была. В этот раз получил её сам Данилкин Григорий Ильич, директор. Почти все, кроме Игорька Артемьева и Вали Савостьянова премии получили неплохие. Этим двоим не перепало потому, что Савостьянов, шофер, сильно подогретый самогоном поспорил в июне с мужиками, что по дну переедет с одного берега озера, где рыбу ловили, на другой. Поскольку на середине глубина была шесть метров, то до неё он и долетел на скорость восемьдесят кэмэ в час. И машину утопил. Сам тоже почти утонул, но Олежка Николаев на лодке догрёб быстренько до места, нырнул и снаружи смог Валентину дверь открыть. Изнутри Валя дергал и ручку оторвал. Машину потом вытащили с горем пополам трактором, но только через три дня. Потому, что все праздновали день рождения директора и отвлекаться было некогда. За три дня много чего испортилось водой в машине и годовая премия соскользнула вполне справедливо. Ну, а Артемьева Игорька какой-то невыясненный дурак в посевную посадил на сеялку. Игорёк честно потрясся на ней по всем восьмидесяти гектарам, но перед этим забыл проверить: полностью ли открыты дозаторы из бункеров в семяпроводы. А они почти закрыты были. И посеял он так мало, что и выросло пшеницы там не пять центнеров с гектара, а один. То есть почти ничего. В тридцатые годы Артемьева Игорька запросто расстреляли бы за вредительство, а в гуманные шестидесятые поступили просто


По-свински. Лишили премии.


Все остальные остались довольны и счастливы наградам, растолкали вымпела и грамоты по сундукам, а премии пропивали до Нового года и ещё полмесяца после. В общем, и проводили прошлый по-людски, и встретили, кто смог запомнить, красиво. Размашисто, но почти без травм и потерь.



В новогодние дни и вечера только на Костомарова Сергея и жену его Нину Захарову, экономистов конторских, как-то вдруг, нечаянно, нежданно и негаданно напал злой рок в виде раздора, разлада, разногласия и отчуждения. К тому же Костомаров Сергей ощутил, что жену свою боится. Но это-то дело обычное. Почти все мужики жен побаиваются, поскольку греховны по уши и грехи искупить некогда, да не больно-то и надо. Но у этой пары всё сложнее было. Захарова Нина, жена, вдруг обнаружила, что сама опасается мужчину своего безропотного так, что аж дыхание временами перехватывает и колет сердце. В гости они по причине внутренней напряженки ни к кому не пошли праздновать и к себе не звали. Собачились без свидетелей.


– А вот хрен ведь твой Данилкин перепрыгнул в обком! Всё! Раз с начала года не забрали, значит, до следующего будет сидеть и вить из нас верёвки, – в новогоднюю ночь случайно обронила Захарова Нина. – И ты в счетоводах гнить будешь дальше. Главный агроном получает триста, а счетовод сто двадцать.


Костомаров Сергей пил почти без закуски и потому смелость с откровенностью так и пёрли из него. Как метель с холодного севера.


– Главным агрономом он меня и так назначит. Куда он денется? Пусть я сам сяду, если не поставит меня. Поеду в Кустанай к следакам этим и сам расколюсь, но и его утоплю с головой. Кто меня подбил на Петьку? Он подбил. Хитро охмурил, сучара! Если бы Петька и дальше возил свои жалобы на него во все большие дома, да ещё бы до Москвы дошел, то хана твёрдая Данилкину светила ярко. А он бы доехал до Москвы. Петька такой был. Настырный. И бумажек у него правильных про то, как Гриша Ильич землю гробит и правительство советское вместе с партией дурит брехливыми нашими достижениями, хватало на расстрельную статью Данилкину. Ну, или лет на двадцать пять лесоповала.


– Да уж! – жена делала ехидное лицо. – Поехал бы ты к следакам. Как же! Ты ж пугливый как суслик. Ты у Данилкина на поводке-то и болтался с перепуга, что он вместо тебя в главные агрономы кого-нибудь из «Альбатроса» притащит. Не Алипова, конечно. Но там все пятеро агрономов – орлы! А ты зооветтехникум в Калуге окончил. И агрономия у вас была на одном курсе только. И то, как попутная дисциплина. Семь учебных часов. Ха-ха! Тебе свиней от свинки лечить, а не землю нашу пропащую.


И Захарова Нина искренне засмеялась, обрадовалась своей удачной и обидной шутке.


– А ты бы не побоялась, поехала? – глянул ей в глаза Костомаров.


– Я? А то ты не знаешь меня! Я бедовая. Боюсь только отца. Даром, что он покойник давно, а всё боюсь. И ничего больше. И никого. И ты меня слушай. Сам меньше дрожать будешь. И главным агрономом станешь. Зря, что ли Петра…


– Заткнись, тварь! – как с цепи сорвался Костомаров Сергей. – Сама знаешь в какие клещи Данилкин меня зажал аж за самые помидоры. Ты, что ли, сводки эти брехливые да отчёты-пузыри мыльные сочиняла? Ты подписывала их перед директорской подписью и печатью? Ты черновики набрасывала, и только! Кстати, потом, когда я их подправлял и в саму сводку да в отчет вставлял – рвала ты черновики в мелкие кусочки. И в сортир на улице высыпала. Зачем? А чтоб мои следы оставались, а твоих как и не было. Да ты падаль последняя! Чего ж я раньше-то не допёр!?


– Да пустое это – сводки, отчёты. Всегда и везде скажешь, что директор заставлял. А ты, мол, боялся, что он тебя из экономистов высвистит. Ты ж зоотехник. Ветеринар без практики. Ну, выкинут тебя из конторы тёплой. Будешь весной да осенью с Кравчуком посменно пахать на тракторе. Если научишься. Трактор ты пока только из окна видел.


Да и хрен бы с ним, дура! – схватил её за плечи Сергей Костомаров. – Я-то и на пашне приловчусь, не обмишурюсь. Но ты ведь на моё место струхнёшь сесть. Подписи под дутой цифирью ставить. А?


– Ты, Серёжа, живешь со мной уже семь лет. Сам через три года, в шестидесятом из родного Жукова выдернул меня. Но так ты меня за эти годы и не понял до конца. Я, знаешь ли, нигде никогда не струхну. А вот ты как есть – трусоватый экземпляр. Тебе за меня и держаться надо, чтоб в яму какую не провалиться. И бояться меня разрешаю тебе прямо от доброты сердечной. Потому как знаю я про тебя всё. А спрятаться тебе кроме как за меня, некуда.


– Намекаешь? – спросил Костомаров и окинул жену с ног до головы мутным от самогона и потаённой ярости взглядом.


– Про Стаценко, что ли? – засмеялась Нина Захарова. – Да ты перепил, дорогуша моя! Я ж с тобой там была. Слепленные мы с тобой в один грязный вонючий комок. Ну, а то, что горло ему ты лично пробил, не знает же никто. Данилкин да я. Но ему смысла нет тебя сдавать. Ты ж его сразу за собой и утянешь. Он же тебя лично из дома вытащил. «В самый раз сегодня», – передразнила она свистящий шёпот Данилина. – И нож тебе кто дал? Я? Нет, Данилкин. Вытер его перчатками и дал. А кто это видел? Кроме меня был кто? Не-е. Не было. Держись, говорю, меня, Серёжа. И не перечь ни в чём. И будешь жить сладко, толково. При должности, при деньгах. И при мне, само-собой.


В таком духе с редкими перерывами на сон в разных кроватях и походами в магазин за куревом и хлебом беседовали они, почитай, недели три с хвостом.


И с каждым днём Костомаров становился всё покладистей и мягче. А числа пятнадцатого января с утра сказал ей душевно, даже ласково.


– Ты, Нинок, у директора отпросись на денёк. Завтра все на работу выходят.


Погуляли уж. Так ты попросись у него в пятницу на день в город съездить. Там ведь тоже почти ни один магазин не работал. А сейчас уже работают. А я тебе дам денег и ты вместо меня купишь себе подарок. Какой душа попросит. Шубу красивую за тысячу рублей. Чтоб тут ни у кого такой не было. А я в них всё одно не понимаю ничего. Такой подарок от меня – за ум твой, надёжность и верность. Имею право подарить любимой? Имею. И прости, что ругался с тобой почти месяц. Так и до развода недалеко. Глупо получилось. Ты-то права во всём. Извиняй, душой умоляю!


– Да ладно тебе! – радостно воскликнула Захарова Нина. – Забудь! А подарок такой дорогой и не заслужила я.


– Ещё как заслужила! – Костомаров обнял её и прижал к себе. – Ты большего заслужила. Ну, давай, иди к Данилкину. Отпрашивайся.


Данилкин Григорий Ильич сам был с тяжкого похмелья и она всего-то и успела сказать, что в пятницу собралась в город съездить. Даже зачем, не успела похвастаться. Отпустил её Данилкин в Кустанай без разговоров.


В пятницу её в совхозе уже никто не видел. Уехала она. И не вернулась. Ни вечером, ни утром, ни через месяц. О том, как её разыскивали я расскажу позже.


Потому, что сам Костомаров прибежал к директору тем же днём, но аж в двенадцать ночи. Губы его тряслись, пальцы дрожали и он убитым голосом доложил, что вот прямо сейчас договорился с Толяном Кравчуком и они вдвоём выезжают в Кустанай на «Москвиче» разыскивать и в городе, и по дороге к нему жену свою.


– А куда она могла там вляпаться? – изумился Данилкин, директор.


– Она ведь шубу купила там дорогую, – Костомаров Сергей всхлипнул. – Кто-то, видать, отследил и потом по дороге на автовокзал напал. По больницам надо искать.


– С утра бы и поехал. Куда она из больницы денется? – Данилкин сказал это, но потом рукой махнул. – Езжай, ладно. Чтобы ночью с ума не стронулся.


И Костомаров убежал к Кравчуку. Через пятнадцать минут они уже торопливо


перемещались по двум черным асфальтовым полоскам, продавленным в снегу тяжелыми грузовиками. Кравчук вернулся через три часа. Костомаров сам его отослал. Сказал, что один управится. Город маленький. Всё под рукой, что надо.



А часов в пять утра низкие тучи вывалили на совхоз и все его поля первые десятки тонн мягкого снега, потом целый день не унимались и сбрасывали крупные хлопья так буйно, будто кто-то, руководящий всем на свете, прибил эти переполненные снежинками тучи к небу и выбивал из них сверху весь трехмесячный запас. Когда народ раненько начал собираться после завтрака в контору для получения разнарядок на разные работы, то в двери почти никто выйти не сумел. Мужики выдирали паклю из утеплённых окон, выставляли рамы, прыгали в сугроб, не дотянувшийся малость до окна. Жены оставались в хате, вставляли рамы на место и шли к дверям ждать пока деревянной лопатой мужья освободят от завала двери и раскидают снег в стороны в виде дорожки, чтобы можно было выбраться из ограды. Градусники показывали всего минус двадцать четыре, поэтому много холода до возвращения с работы в дом не просочилось бы сквозь щели без пакли. До конторы с разных концов посёлка все шли смешно. Как цапли поднимали поочередно ноги в тяжелых валенках и вертикально вонзали валенок на полметра вперёд, балансируя при этом руками как канатоходцы.


Часть трудового народа добрела до конторы без осложнений. Но многим припозднившимся не повезло. Плотный слой снежинок, опускающихся вертикально, вдруг скособочился, ускорился и понёсся под углом к планете со скоростью сорвавшегося с цепи молодого злого пса. Это издалека далёкого прибыл северо-западный ветер. Быстрый, холодный, сердитый.


– Во, мля, повезло-то как! – радостно заверещал придурок местный Артемьев Игорёк. Буран летел в него со спины. Поэтому Игорёк подпрыгнул, взлетел над сугробами и расставил руки. Его сначала уронило, но не утопило в снегу, а понесло вперёд. Он только слегка помогал чудному передвижению ногами. Отталкивался и плыл по сугробу как моторная лодка по гладкой воде.


– Эй, доходяги! – орал он идущим сбоку и позади. – Сколько я могу вас учить? Берите пример с дяди Игоря Артемьева. Он силён сообразительностью и тесным контактом с природой. Как зверь! Чую нутром, как с ней жить в любви и взаимопомощи! Делайте как я!


И почти все повторили трюк Игорька, и понесло их к главному дому совхоза как


перья куриные.


– Ты б на работе показывал взаимопомощь природе! – крикнул Олежка Николаев.


Но впустую. Не долетел до Артемьева голос. Потому как Олежка шел против ветра и стены снежной. И ещё человек сорок, не меньше. Они ложились грудью на ветер и гребли руками как вёслами, едва заметно продвигая себя вперёд.


Вот чего-чего, а такой подлянки от погоды никто не ожидал. Все мечтали поскорее догрести до конторы и затаиться там. Дождаться пока силы у бурана


скончаются да к работам приступить. Никто пока не предполагал, что конкретно сегодня на уме у директора Данилкина. Все надеялись на то, что механизаторов он пошлёт ладить побитую в войне со степью технику, а остальных отпустит. Кого домой, кого по тёплым рабочим местам. В больницу, столовую, библиотеку и магазин.


Данилкин сам спустился в конторскую прихожую. В большой холл с зеркалами и портретами Ленина и Маркса по бокам от знамен СССР и КазССР. Он был подтянут, трезв, побрит и пах «Русским лесом», что насторожило рабочих, отряхивающих на цементный крашеный пол налипший комьями снег.


– Дождались, слава богу! – не по-коммунистически, но всё равно искренне воскликнул директор Данилкин. – Не ждал я, хоть и знал прогноз, такого счастья.


Это ж сколько мы влаги накопим теперь! Надо только задержать снег по-умному. Короче, у нас на складе двести щитов дощатых и восемьдесят пять камышитовых. Подпорки там же. Сегодня ждём, а завтра ставим. Но сдаётся мне, что при таком щедром снегопаде нам их будет мало. Значит, берем двадцать добровольцев и идем на склад. Там есть всё. Молотки, гвозди, веревки для камыша, проволока, камыш прошлогодний и доски. Делаем ещё сто щитов. По пятьдесят из разного материала. А Кравчук, Чалый, Лазарев и Айжан Курунбаева


вешают на трактор снегопахи и с обеда до темна делают валки по шестьдесят сантиметров в высоту, не ниже. Потом снегопахи поднимите и гусеницами промежутки между валками утопчите поплотнее. Понятно всем? Добровольцы кто?


– А кто вперед выбежит из конторы, тот и получит удовольствие от труда праведного! – Артемьев Игорёк сорвался с места и, разбрасывая не растаявший на полу снег, через чёрный ход вылетел на улицу. Ветер подхватил его небольшое туловище и понёс почти точно ко второму складу. За ним помедленнее вывалились остальные и получилось добровольцев примерно полсотни.


– Всё! Хорош! – скомандовал чётко трезвый Данилкин. – Больше в склад не влезет. Да и молотков не хватит. Остальные идут по домам и завтра с восьми все собираемся возле первой клетки. Будет шесть тракторов с прицепами на полозьях. Туда загрузим заранее щиты, сядем сами и поедем делать снегозадержание. Есть вопросы? Этим, которые на складе, я сам скажу. Все свободны.


– Он аккуратно достал из кармана пачку «Беломора», выбил щелчком папироску


И, разминая её на ходу, пошел на второй этаж. В кабинет.


– Хрен мы за день завтра всё расставим, – задумчиво произнёс Мостовой Кирилл.


– Бурана не будет – успеем, – бодро сказал Валентин Савостьянов. – Мы ж орлы все. Не голуби.


По домам расходились чуть ли не ползком, но с улыбками. Хорошо Валюха пошутил. Оптимистично. Правда, не угадал ни фига.


…В восемь утра следующего дня ветер поменял направление на северо-восточное, стал посильнее, а снега в туче не убавилось, наверное, и на десять процентов. Опять мужики раскопали себе выходы из домов и уже возле первой клетки, куда добрались как инвалиды, Кирюха Мостовой пересчитал народ и сказал:


– Семьдесят шесть человек нас. Надо, чтобы сюда вернулись все. Поэтому – всем держаться группами по пятеро и постоянно перекрикиваться. Падать нельзя, садиться на снег не надо, держаться рядом и с места на место переходить по двое. Один держит щит сзади, другой спереди. Третий идет впереди через валки


на сорок метров и ставят шиты. Потом группой – за следующей порцией. Потом собираемся у конца первой клетки и идем на вторую. Ну, Ленин с нами! И все основоположники коммунистической идеи!


Все развеселились, а тут и трактора с прицепами, полными щитов пришли.


И началось то, что все и через пару лет потом вспоминали с остатком тени ужаса на лицах. Началась узаконенная природой битва с природой за вполне вероятный


славный урожай.


***


Вчера четыре трактора нарезали валков на полях много очень. Валок – это очень нужный сугроб сантиметров по шестьдесят в высоту. Он снег на себя собирает и держит. Трактор перед собой несёт валкователь, похожий на нос корабля. А за носом этим что- то наподобие крыльев. Носом трактор врезается в толщу снежную и крыльями разводит снег в стороны. Получается десятиметровая прогалина по бокам сугробы- валки. Их ставят, естественно, поперёк ветра, чтобы буран налепился на эти валки и снега становилось больше. Весной он таял разливая по сторонам накопленную в валках воду. Чалый Серёга с утра доложил директору, что шестнадцать клеток до утра прихватили. Оставалось ещё два раза по столько. Данилкин пришел провожать всех, кто уезжал щиты ставить. Снегопахи-валкователи не спали совсем, потому и валков нарезали несчётное число. Утром они подогнали машины свои к первой клетке, тоже проводили забравшихся на прицепы людей, одетых в ватные штаны и полушубки, шапки с опущенными ушами и обёрнутых вокруг шеи толстыми шарфами да шалями, арендованными у жен. А когда трактора с прицепами уже через минуту движения исчезли с глаз, занавешенные плотной портьерой снежной, все четверо включили движки, потом печки и мгновенно уснули часа на два. Разбудить их должен был заправщик. Трактор с прицепленными санями, в которые поместилась двухкубовая цистерна с соляркой. Он должен был подкатить к одиннадцати, разбудить снегопахов, заправить баки и дополнительные канистры. После чего передохнувшие малость мужики и Айжан Курунбаева собирались валковать на клетках с семнадцатой по двадцатую.



Я вам, читатель, забиваю голову вот этими валкователями, номерами клеток и щитами для снегозадержания не для того вовсе, чтобы окунуть вас в непонятную терминологию и в незнакомые далёким от полеводства гражданам действия сельхозников. Я просто хочу, чтобы вы глубже вникли в высокую степень тяжести трудового процесса, необходимого хотя бы для временного оздоровления истерзанной за десять лет земли, которая по причине древнего способа вспашки с огромным отвалом пласта, поставленного плугом почти вертикально, при сильных ветрах теряла веками копившийся плодородный слой. Гумус. Его и так в бедных землях степных было с гулькин нос, а частые пыльные бури вышибали из отвальной пашни и прахом развеивали на десятки километров и фосфор, и азот с калием. Без чего ни цветы не растут, ни деревья, ни пшеница. И овёс не растёт, и просо. Да ничего не лезет из такой земли кроме шариков «перекати поле» и редких серых, жестких как прутья, травинок. Им для жизни почти ничего и не нужно было. Любая твердь земная. Хоть голимый солонец.


И вот если буран дикий с ветром сногсшибательным и сугробами по пояс для горожан – пугало нежеланное, то для хлеборобов степных он – счастье и надежда.


Правильно собранный и накопленный снег весной растает и накормит почву всем, что есть в богатой талой воде. Надо только не опоздать. Не дать снегу улететь вместе с ветром в никуда, не позволить ему стать обычной белой холодной пылью, которая носится над землёй и не ведает, где конец её полёта.



Трактора развезли народ по точкам на клетках. Мужики скидывали по пути щиты и подпорки, но так, чтобы они почти прямо торчали в толстом слое снега. Иначе не найдёшь потом. Завалит и не покажет уже до весны. Трактор от трактора разъехались на несколько километров в разные стороны и начали кататься между валков, придавливая полозьями пространство, отделяющее валки. Оно простиралось от начала клетки и ширину имело в десять метров. Вот мужики каждый год выбирали положение щита точно против ветра, втыкали его в валок и сзади ставили подпорки.


– Валя, ты где, сучий хвост!? Вот, бляха, Данилкин, сучок! Должен же был ещё одного работягу дать, чтобы следил за щитами да помогал! Жлобина, блин! А вдвоём за всем не уследишь. Щиты засыпает прямо на глазах! – верещал Артемьев Игорёк, прихвативший один край щита. Щит был всего полтора метра в одну сторону, да столько же в другую. Но Вали Савостьянова за буранной стеной видно не было. Как и самого конца щита. – Ва-а-алентин, бляха! Сдуло тебя что ли?


Он бросил край своей половины снегозаградителя, обошел его слева и, нагнувшись, пополз на четырёх точках вперёд. Так против снежного урагана ещё можно было двигаться. В варежки сразу набилось по полкило снега, а за воротник, перетянутый шарфом, его прилетело тоже с килограмм. Метров через десять он лбом уперся в колени Савостьянова Валентина. После чего сверху на его спину опустились, ощупывая, тяжелые руки Вали.


– Артемьев, придурок, тебя где носит?! Мы же пару минут назад рядом стояли! -


Савостьянов поднял Игорька. – Щит-то здесь, а ты куда попёрся?


– Где щит, покажи! – кричал Артемьев Игорёк. – Дай мне его, сучок ты ломанный!


Валентин опустился на колени и стал ползать кругами, стуча по снегу мокрыми варежками.


– Я же, бляха, сейчас только стоял на нём. Тебя ждал. Ты где?


Артемьев Игорёк не видел, куда уполз напарник. Метра полтора в сторону – и всё. Буранное месиво глотало человека и звать его не было смысла. Ветер встречный был мощнее голоса и тут же отбрасывал крик за спину. В пустоту, захваченную несущимся с бешеной скоростью бураном. Поэтому Артемьев тоже пополз кругами и вскоре они с Валентином стукнулись друг об друга боками. Игорёк схватил его за шапку, оттянул суконное ухо и в щель появившуюся крикнул.


– За штаны меня держи и хиляй за мной!


– А где щиты наши помнишь? Следы твои занесло поди. – Валентин крепко ухватился за артемьевскую штанину. – Поползли! Приморозило тебя к земле что ли?


Как Артемьев Игорёк нашел свой путь, он и сам не понял. Но нашел. Доползли они до щита.


– А под ним второй, – закричал Артемьев и лёг на щит. Отдыхал. Валя появился слева и тоже примостился на щите.


– Во, мля, второй! Держу его, – Савостьянов Валентин пошустрил рукой по сторонам и внизу. – И третий тут. Давай ставить. Подпорки под щитами.


– Тяни на себя! – Игорёк Артемьев прополз по деревянной решетке, укрепленной крест-накрест толстыми рейками. Порвал штанину на колене. Выругался семиэтажно.– Теперь весь снег через дыру пойдет. Полные штаны снега и полный валенок. Давай, ставь его на ребро.


Валентин поднял щит вертикально и его вместе с этой крупной деревяшкой подняло над сугробом и уронило метра за три от обалдевшего Артемьева, который оледеневшими варежками не смог удержать свой край. Как мраморная гробовая плита лежал этот щит на Валечке Савостьянове. Усиленно помогая телу матюгами он как-то выкатился из-под него и вцепился в края руками.


– Вот так понесём. Плашмя, – он захватил подпорку, сбоку лежащую, бросил её сверху на дерево, Игорёк Артемьев прихватил щит, поднял и задом медленно, наваливаясь спиной на ветер, двинулся к ближайшему валку.


– Двигай! Правильно идешь! – кричал Валечка, толкая решетку вперёд и Артемьева вместе с ней. – Стоп машина! Втыкаем его снизу в валок и медленно вдвоем поднимаем!


Как ни удивительно было для самих трудяг, фокус получился. Савостьянов Валентин подставил под крестовину подпорку и минут через десять, поливая самыми отвратительными словами буран, щит, подпорку и почему-то заодно директора Данилкина, конструкцию они закрепили.


– Я потный весь, – без выражения сообщил Игорёк.


– Так и меня хоть выжимай! – засмеялся Савостьянов.– А потому нам стоять нельзя. Заледенеем. Давай за следующим щитом. Бегом.


По ветру получилось не то, что бежать – почти лететь получилось. Стукнулись валенками о щит. Сели.


– А этот давай вообще по земле потащим, – Артемьев встал на колени, прихватил щит и потянул его, отталкиваясь коленями. Валечка толкал его вперёд с другой стороны, не забыв закинуть подпорку. Потом, когда передний край воткнулся в валок, оба подсели под другой конец, Игорёк схватил подпорку, и они синхронно стали подниматься с колен, воткнув подпорку в снег и в щит. Поставили и этот.


– Не даст Данилкин, сука, премию! – огорченно прокричал Валентин.


Артемьев, как ни странно про премию сразу же услышал.


– Мы на него Серёгу Чалого натравим. Это не просто ударный труд. Тут риск для жизни! А для здоровья – стопроцентный трындец! Вон с меня в валенки вода льётся вместе с потом. Я и не доживу до премии-то.


– Совхоз похоронит. Петруся похоронили же. Ничего. И поминки были как банкет.


– Ну, какой поганый рот у тебя! – взбрыкнул Артемьев Игорёк.– С женой так же разговариваешь? Пошли вон третий ставить, последний!


– Хрен там последний! – расстроено прокричал Валюха Савостьянов. – Это мы только один заслон поставили. А вон другая точка наша. Вон ещё одна. А левее последняя. Нам до вечера позднего колупаться, если буран не помрет раньше нас.


– Давай хоть перекурим, – остановился за щитами Артемьев. Через них почти не дуло. Ну, с ног не валило, и то радость.


Они долго пытались зажечь спичку и прикурить. Получилось раза с десятого.


– Шаби скоренько, – посоветовал Валя.– Стоять нельзя. Задубеем и коркой покроемся. Как панцирем. Тогда работать не получится.


Но не задубели. Не успели. Побежали пригнувшись, как под пулями, но боковой ветрище пролетел как-то поверху и через пятнадцать минут они уже выковыривали три других щита и подпорки. Приладились как-то к бурану. Освоились. И ещё часа за четыре установили все остальные снегозадержатели.


Стояли они и любовались на дело рук своих умелых. Снег уже останавливался на щитах. Росла горка. Скоро она вырастет до полутора метров и в длину будет четыре с половиной. Хорошо. Очень хорошо.


– Надо бегать и подпрыгивать пока трактор за нами не придет, – Игорёк начал прыгать на месте и делать корявые пробежки, падая под ветром и натыкаясь на валки, сделанные снегопахом Серёги Чалого. – Бегай, Валя! Прыгай! А то скопытимся до нашего трактора.


И они начали бегать, насколько это удавалось, прыгать, толкаться боками. И было им тепло. И не только потому, что в степи тепло было – минус двадцать четыре всего. А от удовлетворенности трудом своим тоже.


Так вот радостно и сохраняли они себя мощным движением после успешного дела. Так вот гордо глядели они на все свои конструкции, стоявшие прочно, надежно и выполняли исправно свои обязанности снегозадержателей. Было всего три часа дня. Скоро и трактор придет, и дома печка уже ждёт, с утра растопленная на всю катушку. И самогон с огурцом солёным и салом тоже ждут не дождутся покорителей целины.


Но вдруг что-то, сначала непонятое, остановило обоих. Они застыли на месте и одновременно глянули вверх. Неба видно не было. Но снег летел в другую сторону. Вместе с ветром, ясное дело. Буран поменял направление почти на девяносто градусов. Раньше снег летел в рот если Игорёк стоял лицом к щиту.


А теперь ураган дул точно в левый бок и вздымал край полушубка чуть ли не до левого плеча. Да и валить обоих стало на правую сторону.


– Да мать же твою перемать, да дышло же тебе в нюх! – воскликнул потрясённый Валечка Савостьянов, обращаясь, видимо, к высшей природной силе. – Ты чего же творишь, растудыт твою через коромысло!


Артемьев Игорёк сел на корточки, закрыл лицо варежками и громко застонал, будто у него заболели сразу все зубы.


Так они и зависли в негаданном оцепенении и очнулись только тогда, когда услышали шум, исходящий от приближающегося трактора.


– И на хрен он теперь тут нужен, трактор? – спросил у природы Валечка.


– Надо, мля, переставлять всё! – удивлённым и свирепым голосом заорал Артемьев Игорёк. – Фасадом на ветер надо щиты переставлять. Вот же паскудство-то, а!


Подъехал трактор. В прицепе сидели восемь мужиков с других клеток.


– Мужики! – крикнул тракторист из кабины. – Сейчас ребята вам помогут. Переставим. Потом поедем на их клетки и тоже переставим. Так что, не писайте в штаны. Всё будет абгемахт!


Выскочили из прицепа ребята и битва с природой возобновилась с ещё большим остервенением. В кинофильме каком-нибудь очень патриотичном обречённость работяг на необходимость выдержать всё и довести дело до нужного результата – сошло бы за неиссякаемый трудовой энтузиазм отчаянных и умелых покорителей непокорной целины.


Восемь мужиков – не двое. Шестнадцать рук и натренированных капризами целинными голов дело поправили почти моментально. За час всего. Щиты развернули на новое направление ветра, подпорки вбили основательно и трое из них порадовались за Игорька да Валентина.


-Вон у вас с первого ветра какие стены намело!– крикнул один.


– Не развалятся уже. Толстые! Сейчас и под новым углом защиту завалит.– Похлопал Валентина по плечу второй.


– Сами не ждали, а получили двойной результат, – третий обошел огромный сугроб, начинавшийся метров за семь до того места, откуда только что переставили щиты. – Навалом теперь будет влаги. Даже с одного этого бурана!


Трактор фарил прямо на всю площадь, где разместились щиты и высокие валки. Хорошие отражатели были у фар. Пробивали четырьмя лучами буранную круговерть как хороший плотник доску острым гвоздём.


Забрались в прицеп и двинули на те клетки, с которых по очереди тракторист забирал работяг. Игорёк Артемьев пытался в темноте разглядеть мужиков, которые помогали. Но все были укутаны и обернуты тряпьём разным плотно, шапки завязаны и козырьки спущены до глаз. А глаза смотрелись сплошным белым пятном. От дыхания и шарфы, закрывавшие рты, обледенели, а с бровей и ресниц свисали стылые снежно-ледяные лохматые полоски.


– Димка Нечаев есть тут? – крикнул Артемьев Игорёк.


– Я это, – отозвался белый с чёрными проблесками силуэт из угла прицепа.


– А чего ж ты, подлец, без баяна тут делаешь? – Игорёк заржал как конь, которого только что покормили. – Мы бы станцевали сейчас гопачка или цыганочку! Погрелись бы. Да и вообще, поставили бы тебя с баяном на самой середине между всеми клетками, так под музычку твою мы бы голыми руками такие сугробы накидали – никаких щитов не надо.


– Ураган такой! Как услышали бы?– наивный Димка принял хохму за искреннее пожелание.


– Да ты любой ураган переголосишь! В столовой вон на прошлый Первомай так тягал меха – чуть стены не порушил. И оглохли все. Я сам три дня ни с кем после Первомая не разговаривал. Оглох. Не слышал никого, – раздухарился Игорёк Артемьев.


Пока все восемь мужиков да Валюха Савостьянов хохотали безостановочно трактор допилил до нужного места и встал, залив светом площадку, где надо было щиты развернуть. Выскочили шустро. Как вроде и не вкалывали весь день.Да и работу побыстрее сделали. Потом объехали ещё три клетки, сделали всё как надо и трактор с санным прицепом фарами своими пробивал уже не столько буран, сколько рухнувшую на поле темень небесную. Валентин попытался разглядеть на часах время, но не смог.


– Половина шестого сейчас. Без часов знаю, – крикнул из середины скученных в однородную массу, покрытых испаряющимся инеем тел, сиплый мужик. Наверное, Ващенко из Харькова. У него одного такой был голос. – Сейчас в это время резко темнеет.


Переговаривались вот так, ни о чём, около часа. Тракторист срезал угол и прямо по заметенной до верха гусениц степи как раз за это время дотянул прицеп до начала первой клетки. Там уже стояли три таких же тракторных поезда с включенными фарами. Напротив них метрах в двадцати выстроились восемь грузовиков кузовами к совхозу. Они освещали утоптанную рабочими площадь так ярко, что создавали в черно-белом пространстве, занятом шевелящимся, подскакивающим и бегающим туда-сюда подмороженным трудовым коллективом ощущение яркого праздника. Меж них суетливо ходил в тулупе и подшитых валенках директор Данилкин. Встречал рабочий состав, который на данную минуту съехался с полей ещё не целиком. Двух тракторов с прицепами не хватало. Ветер не слабел, снег летел из тьмы во тьму со скоростью ружейных пуль. Но людям больно не делал. Потому, что боли они уже чувствовать и не могли. Устали и заледенели. Все органы чувств отупели вкрай.


– А!– Серёга Чалый со своего трактора раньше всех увидел сквозь рыхлую снежную стену свет фар. – Оба едут! Минут десять-пятнадцать им осталось.


– Давайте все в одно место сдвиньтесь! – крикнул Мостовой Кирюха. – Сейчас ребята подъедут и по домам на грузовичках! Прямо до крылечка всех!


В толпе дружно засмеялись. Правда, это были не единственные звуки. Тот, кто смеялся, он же и кашлял. Кто-то чихал и сморкался вдобавок. Но настроение у всех было прекрасное. Иначе – хоть стреляй, а смеяться не заставишь.


Подъехали трактора и от прицепов на свет пошел народ. Он выплывал из темноты под фары как сплоченное сборище привидений. Казалось со стороны, что все они светятся мертвенным желтым мерцанием. Так фары выделяли на одежде и лицах пластинки льдинок и бугорки снега вокруг шарфов, шалей и застывших как недавно изготовленное и отвердевшее стекло. Они тоже кашляли, сморкались и чихали, но не смеялись. Шутки не слышали. Моторы у тракторов больно громкие.


– Теперь все по одному проходите мимо меня к грузовикам. Кто на северную часть поселка – левые две машины, – Кирюха Мостовой для пущей доходчивости информации сложил ладони рупором: – Кто на западную, посерёдке два «газона» стоят, у кого на юге дома – третья машина справа. А две правых крайних – по центральному району развезут. Давай! Пошли по одному! Толпа вытянулась змеёй и граждане рабочие, пингвиньим шагом мелькали мимо Мостового, не забывая шлёпнуть его по плечу или ткнуть в бок. Кирилл на это внимания не обращал. Занят был. После каждого прошедшего мимо он делал отмашку рукой почти так же, как выпускающий гонщиков на шоссейных треках.


– Семьдесят шесть! – крикнул он громко, погромче воя ветра. – Все, стало быть! Ура!


– Ну и ладушки тогда, – успокоился Данилкин Григорий Ильич, директор. Тихо сказал. Один Кирюха-то и услышал.


Задержка образовалась на посадке в кузова. Никто самостоятельно не мог встать ногой на колесо, уцепиться за борт и забраться в кузов. У кого-то уже и сил не было, конечно. Но им, да и другим, кого снегозадержание не до дна вычерпало, влезть в кузов не давала одежда. Отвердевшая от застывшего пота и растаявшего под исподним снега. Они делали попытки, соскальзывали, валились на снег и веселились при этом как дети, съезжающие с ледяной горки в недавно купленных мамой штанишках.


Воле каждого грузовика шофер с помощником прихватывали каждого с двух сторон выше колен, поднимали и как мешок переваливали через борт. Чуть больше, чем за полчаса машины были готовы к отправке.


– Завтра! – крикнул Данилкин, стоя в центре колонны. Освещенный со всех сторон фарами он имел такой светлый образ, что его запросто можно было спутать с ангелом. Если бы, конечно, кто-то в них верил. – Завтра в десять утра всем сбор в ленинской комнате. Разберем подробнее сегодняшнее дело. Всё слышали?


Народ кашлял, чихал, сморкался и кричал вразнобой примерно такой текст, хотя в различных вариациях: – «Поехали, блин!»


– Да все поняли, – сказал директору Чалый Серёга. – Вас подвезти? Вон мой трактор.


– Да ну! – хмыкнул Данилкин.– Мне тут идти три минуты. Или десять. Как пойду смотря.


Машины уехали, трактора тоже и пошел директор Данилкин потихоньку домой. Газетки почитать, поужинать, да лечь пораньше. Устал за день от переживаний.


***


А утром в десять в ленинской комнате собрались все снегозадержатели, включая трактористов.


– Поздравляю с добротной работой! Похоже, будем с хорошим хлебом в этом году.– Данилкин поднял вверх руку.– За снегозадержание объявляю всем благодарность и выделяю каждому премию в размере пятидесяти рублей. Можете получить после собрания в кассе.


– А мне будет премия? Мне никогда не давали ещё. Просто тянет попробовать получить. Вдруг и я в коммунизм поверю! – с ехидной рожей спросил Игорёк Артемьев.


– И на тебя выписана! – Данилкин улыбнулся. – Аж полсотни рубликов. За неделю хрен пропьешь!


– Он их за час профукает, – захохотал Кравчук Анатолий.


И всё солидное собрание залилось смехом сквозь кашель и чихание.


– На всех клетках поменяли угол щитов строго в лоб новому ветру? – задал главный вопрос директор.


– Так точно! – от имени всех гаркнул Мостовой Кирилл, который вместе с Чалым на приличной скорости объехал все рабочие площадки.


Это у нас двойная удача! Столько прихватим снега, что хорошему урожаю просто деться некуда! – Данилкин, директор, похлопал в ладоши и весь зал раскошелился на полноценные бурные аплодисменты.


– Оп-па! – воскликнул Олежка Николаев, который сидел на подоконнике. – На улицу гляньте.


Все повернули головы, а сам Данилкин подошел к окну.


– Ё-ё-о! – в тишине внезапной прошептал он. – Ветер опять повернул. Снег теперь гонит с востока. Аж деревья гнёт возле конторы. Вот это прибыток неожиданный, а!


Все смотрели в окно, не отрываясь. Даже не кашлянул никто.


Мимо окна пыталась против ветра проскочить собака. Она в столовой жила. Из города щенком привезли. Так вот собака всё время была напротив окна, хотя усердно перебирала ногами и хвост её пушистый развевался на ветру как вымпел над крышей конторы.


Народ, не сговариваясь, оторвал взгляды от третьего ветра с прекрасным благодатным бураном и уставился на директора.


И такая поселилась тишина в комнате ленинской, будто помер вождь не чёрт знает сколько лет назад, а только что. Вот прямо тут, при всём обалдевшем честном народе, живущем свою замечательную, полезную, хоть, конечно, и не очень-то радостную жизнь





Глава шестая



Фамилии героев и названия населенных пунктов кроме города Кустаная – изменены автором.


***



Морозы мало кого пугали из степных жителей большой кустанайской области. В тридцать градусов почти никогда и занятий в школах не отменяли. Если, конечно, ветра не было. Он даже слабенький по местным меркам двадцатипятиградусный мороз превращал в испытание. Народ всякие свои уличные дела сворачивал. Потому как ел аппетитно мороз человека и обгрызал его до костей. Радовался мороз помощнику-ветру, продираясь ледяными зубами своими через семь нацепленных одёжек и глухих застёжек.


А временами наваливались на степь холода жуткие для всего живого. Не каждый год, конечно. Но случалось, что не поладят в чём-то, нам неведомом, силы земные с небесными, и начинается такая неволя для народа и всего прочего, что мычит, лает, кукарекает или из земли растёт, что даже ураганы с буранами или песчаными бурями кажутся шалостью сил природных, всемогущих.


Вот в ночь на семнадцатое января 1968 года почти всю округу степную кустанайскую придавил не просто мороз, а монстр-убийца всего живого и разрушитель всего самого прочного. Серёга Чалый пару часов назад пришел с МТС. Отвалковал снегопахом последние четыреста гектаров и, поужинав, читал журнал «Юный техник», где много чего полезного находили для дела и очень взрослые. Ирина, жена, вернулась со своей нефтебазы пораньше, всё успела сделать для сытного вечера и решала с дочерью какую-то замороченную задачку. Было тихо и Серёга услышал вдруг потрескивание дерева на чердаке и стекол во всех четырёх окнах. Да и собаки соседские на улице стали вдруг усиленно лаять непривычными звенящими голосами.


– Опа! – подошел к окну на кухне Чалый Сергей и стал изучать спиртовой градусник, прибитый к наличнику. Красная полоска спирта прямо на глазах опускалась в самый низ градусника и приближалась к цифре тридцать семь. – Кажись, кранты всем делам нашим. Утром рано будет уже за сорок. Надо подтопить.


Он накинул фуфайку, шапку, влез в валенки и побежал к сараю с пустым ведром под уголь. Пока добежал, пальцы приклеились к ручке ведра. Забыл рукавицы. Ну, выкрутился, конечно. Левой рукой накидал доверху угольные куски и бегом в хату. Снег скрипел под валенками так, будто бежал Серёга по рассыпанной толстым слоем соли. Это ломались и лопались кристаллы снежинок.


– Чего ты? – оторвалась Ирина, жена, от изучения с дочерью математических причуд. – Топить будешь? Так жарко же, Серёжа. Не уснём. Баня получится.


Чалый Серёга, суровый и деловой, жене пока не стал отвечать, а закинул всё ведро в топку, надел рукавицы и побежал с пустым ведерком по-новой. Чтоб ближе к утру, когда самый колотун грянет, подкормить свою хорошую печь.


– Подожди малость, приду расскажу, – он побежал на улицу к будке собачей. Барбос у него был серьёзный. Алабай. Почти телёнок. Серёга его купил двухмесячным пацаном три года назад на выставке собак в Кустанае. Назвал его красиво – Валет. За три года Валет стал гигантом и когда хотел чувства выразить, вставал на задние лапы, а передние клал хозяину на плечи и снизу вверх проводил языком по Серёгиной щеке. Чалый – здоровый мужик. Под метр девяносто ростом. И весил сто килограммов с копейками. Так Валет даже его чуток к земле пригибал, а когда облизывал, то Чалый Серёга шею напрягал основательно, чтобы друг его любимый её не своротил нечаянно. Будку ему Чалый сколотил из толстых досок и снаружи всю её обложил слоем стекловаты и поверху прибил к доскам длинными гвоздями фанеру. Но ниже сорока градусов будка эта Валета уже не согревала. Год назад такой мороз три дня гулял по совхозу и пёс простыл. Болел потом месяц. Отстегнул Чалый карабин от цепи и притащил Валета на кухню.


– Здрассти! – удивилась Ирина, жена Серёгина. – Чего это вдруг? Есть будет за столом, с нами? Стул ему поставить, тарелку отдельную, ложку с вилкой?


– Пошли, покажу что-то, – Серёга поманил её пальцем к окну. – Гляди на градусник.


– Сорок? – не поверила градуснику жена. – Так в пять часов вечера тридцать два всего было. И что теперь, Серёжа?


– Хреново будет теперь, – Чалый Сергей постелил Валету старую телогрейку свою возле умывальника, подвел его и сказал «лежать». – Очень быстро падает температура. Это может означать только одно: будет очень холодно и долго. Не неделю даже. А сколько – никто не скажет пока. По радио, конечно, объявляли. Но Данилкин уже восемь лет пишет везде, чтобы и нам радиолинию протянули. Не могут. Далеко мы. Не от чего провода тянуть. А тридцать километров от «Альбатроса» – это разве далеко? Я с директором ихним, Дутовым, разговаривал. Он сказал, что разрешение в Облсвязи мы сами должны выхлопотать. Без разрешения он к нам ветку кинуть не может. А им в совхоз линию провели ещё в конце пятидесятых. Восемьдесят километров. Сто шестьдесят столбов воткнули от райцентра! И ничего, государство не развалилось и по миру не пошло. А мы сидим тут в отрыве от жизни, бляха. Газеты и то через три дня привозят.


– А что будет, если мороз за сорок больше двух недель простоит? – Ирина села на табуретку и испуганно прикрыла рот ладонью.


– Хреново будет, – Чалый оделся потеплее. На обычные брюки надел ватные, на свитер трикотажный напялил шерстяной из собачьей шерсти, который связала ему директорская жена на день рождения. У них две больших лохматых собаки. Сибирские пушистые лайки. Данилкину друг привез из Якутии. Учились вместе в Высшей партийной школе в Москве. Так что только Надежда, жена директорская не вязала из их мягкой, теплой белой шерсти! Серёга погладил свитер на животе и улыбнулся. Потом тулуп накинул, ушанку и варежки двойной вязки нацепил. – Пойду к директору. Надо подумать, что делать будем. Таких морозов за десять наших целинных лет не было ещё. Много бед может быть. Никто ж сроду к таким холодам тут не готовился. Приду часа через два.


Он шел по поселку мимо домов, из которых вылетали мужики с вёдрами для угля и те, кто уже набрал и нёсся в хату. Почти во всех дворах копошились силуэты возле будок с собаками. Тоже отцепляли и уводили в квартиры. У Кравчука собаки не было. Зато он кур развёл десятка полтора и сейчас делал, наверное не первую ходку в курятник. Перетаскивал их по две-три в дом. Бежал он быстро, резко, нес большую курицу и цветастого своего петуха, которого, видно, прижал крепче, чем надо. Потому петух орал во все горло и сильный мороз добавлял в истошный крик звона и громкости.


– Толян! – позвал Кравчука Чалый. – Соляру надо слить с тракторов. Потом не заведемся. Так загустеет – никаким факелом не отогреешь. Обойди всех трактористов, скажи. А то поздно будет. И с моего слей тоже. А то мне к Данилкину срочно надо. Порешать, как крутиться будем. Похоже, много загубит холодрыга, если за сорок пять упадет.


– Ладно! – отозвался Кравчук Толян. – Я уже и сам думал! Сейчас я. Пять куриц осталось. Ночью замёрзнут нахрен. А я яйца люблю почти как самогон!


И его звенящий в колючем воздухе смех полетел черт знает куда над посёлком.


Данилкина Серёга поймал на выходе из дома. Одет директор был непонятно во сколько слоёв тряпья, но выглядел толще обычного вдвое.


– Молодец, Серёга! – подал он руку в варежке. – А я уже думал, кого за тобой послать. Давай в контору бегом пока телефон работает. А то лопнут провода на морозе и ку-ку! Будем в автономном плавании. Без мудрых указаний сверху.


Навстречу им бежал Олежка Николаев, Валентин Савостьянов и кузнец Иванов Алёша. На МТС торопились. С другой стороны совхоза туда же бежали ещё с десяток трактористов и шоферов. Трактористы – солярку сливать, а шоферы – свинчивать аккумуляторы, антифриз спускать. Он до тридцати пяти держит, а после каменеет и разрывает радиаторы.


– Это самое, Григорий Ильич! – кузнец остановился. – Я в кузне сейчас мехами жар раздую. Угля полно у меня. Потом из конюшни всех семерых коней с лошадками переведу. Конюшня с дырьями в стенах, ворота тонкие, а в кузне им и места навалом, и жить будут пока как в раю.


– Соломы не забудь натаскать от крайней клетки. Там стог нетронутый. – подсказал Чалый Серёга.


– Ага! – успокоил его кузнец. – Коня запрягу и полные сани накидаю. Потом добавим по ходу жизни.


И все разбежались. Над совхозом висел, переливаясь под светом очень ярких звёзд и полной луны, светлый дым от очень сильно натопленных печей. Это просто здорово, что в совхозе никто не проспал налёта сумасшедшего холода. Снег скрипел под валенками, будто Чалый с Данилкиным давили на бегу тончайшие хрустальные бокалы для шампанского, которых в посёлке ни у кого не было. Шампанское здесь не пили даже интеллигенты. Врач Ипатов, учителя и библиотекарша. Даже далеко отодвинутые от интеллигентности продавщицы сельмага пили в худшем случае портвейн №12. Когда не успевали завезти по графику новую партию «московской». А шампанское держали только для гостей утончённых из обкома и ЦК Компартии Казахстана.


Минут двадцать районная телефонистка не могла соединить Данилкина с дежурным обкома. Линия была занята. Наконец она сумела вклиниться и Григорий Ильич долго говорил с обкомом. Получал инструкции и строгие предупреждения.


– Ты, Данилкин, гляди, людей не погуби там. Никто пусть не работает. Все сидят по домам. Ждут особых указаний, а сами не рыпаются. У нас кадры всё решают! Понял? Людей береги! А мороз по прогнозу будет близко к пятидесяти. И продержится дней десять. Терпите! А ты звони три раза в день. Докладывай обстановку.


Дежурный, инструктор обкома Каиржанов Булат так громко излагал указания, что Данилкин отвёл трубку от уха подальше и Чалый разговор слышал полностью.


– Вас понял! – сказал Данилкин. – В экстренных ситуациях могу обратиться за помощью? Ну, там, скорую помощь чтобы быстрее прислали, если что. Или пожарников. Мало ли.


– Не сомневайся даже! – сказал Каиржанов. – Звони. Всё, отбой!


– Вот так…– директор Данилкин сел за свой стол. – Отметился я. Теперь давай думать как спасаться. Это можно только своими головами дотумкать. Кустанай далеко. Да и помощь от них одна: поорут в трубку, считай и помогли, мля!


– Первое, что надо сделать – это просолидолить всё технику. Солидола много. Две бочки. – Чалый Серёга снял шапку. Тепло было в кабинете. Кочегарка возле конторы пахала исправно и жарко грела воду в батареях, поскольку Кочегар Величко пил самогон только по пятницам, и то стакан, не больше. Странный был мужик, но работал хорошо. – Потом всё, что замерзает из механизмов удалить. Все стёкла на тракторах, машинах и в домах крест накрест от краёв заклеить полосками газетной бумаги. Вместо клея – вода обычная. Приложишь к стеклу – сразу примерзнет. Некрасиво. Но зато стёкла не треснут.


– Трассу закроют. Точно закроют. К нам никто не приедет, – сказал Данилкин грустно.– Школу-то мы закроем. Каникулы будут у пацанов нежданные. Радость большая. А вот больницу нельзя останавливать. И обмороженные будут, да и вообще… Завтра надо вызвать Ипатова. Пусть скажет, что у него есть из лекарств. Ну, ещё бинты там, зелёнки всякие, от простуды препараты и так далее. Завтра могут ещё не закрыть дорогу большую. На ГаЗ-69 залить в антифриз спирта побольше. В больнице взять. Бензин получше выбрать. Есть две бочки девяносто третьего. С утра езжайте после нашего разговора с Ипатовым в город. Наличные сейчас дам. И в лучшей аптеке всё, что он скажет, берите. И мухой обратно. Понял?


– Да ясно всё, – Чалый поднялся, шапку надел.


– А ты где вот этих хитростей нахватался? Там слить, тут заклеить, тут солидолом промазать? – директор потрепал Серёгу за воротник..


– Да книжки разные почитываю, журналы по технике. Образование наверстываю. Десять классов закончил и всё. Потом сразу слесарить пошел. Отец-то помер рано. Нас трое пацанов. Я старший. Жить-то надо было. За мной и младшие потянулись. Зарабатывали на семью нормально. А потом я сюда поехал. Думал, буду большие деньги домой маме посылать. Посылаю, конечно. Но зарабатываем-то не шибко. Да ничего, хватает…


Данилкин, директор, покачал головой, открыл сейф и дал Серёге двести рублей.


– На всё хватит, – сказал он убежденно. – Останутся деньги – купи мне штук десять батареек «крона» для «спидолы» моей. А то лежит рухлядью. Сам забываю купить, когда в город езжу. Заморочат голову в управлении – забудешь как и зовут тебя.


И они разошлись. Данилкин домой пошел, побежал почти. А Чалый Серёга на МТС. Посмотреть, всё ли сделали как надо. И ГаЗик заправить девяносто третьим, освободив бак от семьдесят второго, на котором в нормальную погоду ещё можно было кататься, а в такой мороз глохнуть будет. Ещё не заведешь потом в середине степи, когда и без ветра сорок семь градусов – погибель чистая.


Часам к одиннадцати, к ночи ближе, он вернулся домой. Дочь спала, а Ирина, жена, гладила Валета. Ждала. Серёга разделся, подкинул в печку и пошел к градуснику. Он показывал уже минус сорок два.


– Проживём? – спросила Ирина и пошла к печи. Разогревать поздний ужин.


– Попробуем,– ответил Чалый Серёга и уже возле стола взял жену за руку, подтянул к себе и крепко обнял.


– Я же с вами?


– С нами, – засмеялась жена Ирина, добрая душа.


– А это что значит? – Чалый поцеловал её в пахнущий душистым городским мылом волос.


– Значит, проживём железно! – улыбнулась Ирина. – Ешь давай.


И Чалый начал ужинать. Набирать калорий побольше. Без которых на больших совхозных делах при зверском морозе не сдюжить и ему. А без него, это он точно знал, ребятам совхозным тяжелее будет.


И даже он не чувствовал тогда, что морозы эти страшные предстоит не просто перетерпеть. В них надо будет каждый день пытаться выжить.


***


Вечером мороз, Великий и Ужасный, идущий тяжкой поступью с севера далёкого, наступил на целинную землю только одной своей ледяной ногой, а вторая перемещалась неспешно в воздухе и опустилась прямо на поля вокруг корчагинского совхоза только рано утром, часов в пять. Серёга Чалый проснулся как раз в это время от прохлады в комнате. Подкинул побольше угля и пошел к окну кухни. Температуру глянуть хотел. Но стекло снизу доверху расписал холод такими вензелями, что градусник никак не просматривался. Тогда он нагрел в кружке воду прямо на углях в топке, взял тряпку, которой стол протирали, надел варежку и подбежал к окну. Опустил тряпку в горячую воду и раз десять прикладывал её к стеклу, Образовалась прозрачная прореха. Серёга включил фонарик и рассмотрел на градуснике цифру, на которой закрепилась красная полоска.


– Ёе – о! – поразился Чалый цифре.


Градусник утверждал, что за окном сорок четыре градуса ниже нейтрального нуля. И значило это только одно: жизнь замёрзла, заледенела, замерла и впала в холодящий суть жизни летаргический сон. Если в сорокоградусную жару народ ещё трепыхался и исполнял труд свой, худея и выпивая декалитры воды, перегреваясь и падая в обморок, из которого с помощью той же воды возвращался в жизни и к работе. То вот в мороз, близкий к минус пятидесяти, работать он мог только головой не в полную силу, а конечностями имел возможность только бессмысленно и почти безрезультатно двигать, чтобы не окоченеть.


В первый день гигантского мороза население совхоза имени Корчагина толком и не могло прочувствовать глубины беды. Во-первых, никто не думал, что беда затянется. Ну, день поморочит головы с телами, ну, три. А там и забыть про аномалию будет не шибко долго. Но кроме Чалого и Данилкина, директора, голос из трубки, всегда знающий правду обкомовский голос, никому послушать не довелось. Потому и перепуга явного в первый день с утра Серёга Чалый не зарегистрировал.


Он долго и многослойно одевался, и в таком виде мог бы гулять даже по Минусинской впадине, где вообще холоднее всего на свете – часто за пятьдесят. Но жена Ирина всё равно добавила к его страшноватому облику ещё один толстый шарф и намазала лицо, уши да руки до локтя каким- то жиром, в меру вонючим, но при адских холодах спасительном. В половине девятого он вывалился на улицу в виде огромного, раздутого во все стороны кожано-шерстяного предмета в валенках на толстой подошве. По валенкам можно было догадаться, что вообще-то на мороз вышел человек сам по себе крупный. Вразвалку добрался он по твердому снегу до середины посёлка, имевшего всего две улицы, зато по два километра из края в край. Он остановился и стал разглядывать правую часть села. Штакетники заборов были невысокие и все дворы человек с хорошим зрением видел отчетливо.


Валя Савостьянов рубил дрова. Игорёк Артемьев, который всегда и везде работал, всем помогал во всём, но нигде конкретно не числился, отчего и кликуху имел в совхозе «привидение», заклеивал окна свои полосками бумаги. И это у него получалось коряво. Пока от тазика доносил Игорёк полоску до стекла – бумага уже напоминала деревянную рейку. Артемьев громко матерился, проклиная бумагу, родственников бумаги и родственников всех, кто бумагу сделал.


И вот, что Чалый Серёга заметил перед тем как дать Игорьку совет. Всё при таком диком морозе было почти прозрачным. Наверное от того, что более тёплая вчерашняя температура, мгновенно остывая, обращала тепло своё в кружевной тончайший иней. Именно он и давал глазу почувствовать прозрачность всего вокруг и ломкую его хрупкость. Дома почти просвечивались, деревья немногочисленные, люди, грузовики и трактора, не поместившиеся на МТС, сараи, колодцы, столбы, а ещё похожие на вырезанные из жести флаги над некоторыми домами и конторой – всё это светилось мерцающим белым светом. А призрачное, разбуженное явно потусторонним миром свечение, выдавливалось изнутри предмета, отделялось от него и дрожало в ледяном голубоватом воздухе. И, мерцая странным желто-розовым цветом под лучами не греющего солнца, осыпалось мельчайшими фрагментами разорванных холодом снежинок вниз, на твердеющий с каждой минутой снег. Птицы, обжившие крыши, вороны, сороки, снегири и воробьи летать и не пытались. Они скомкались в одинаково серые от инея куски и кусочки, сидели, вжавшись в коньки деревянные на верхних стыках шифера и сделавшись не похожими ни на птиц, ни вообще на живые существа. Поразительно голубое небо было похоже на бескрайнюю вширь и вглубь глыбу льда. Такой сказочный лёд в некоторых местах, близких к родникам, каждую зиму появляется на озере за посёлком. Льдина небесная выглядела как хрустальный колпак, тяжелый, висящий на ледяной веревке, которую кто-то всемогущий пока держит, не отпускает. Жалеет всё, что под небом. Только вот тянет от этой льдины таким мертвецким морозом, что дышать получается только крохотными глоточками. Иначе перехватывает горло тисками застывшими и жить мешает как привык.


– Ого-го! Игорёк! – крикнул Чалый Сергей. – Советы принимаешь?


– Не от всех, – Артемьев помахал мокрой тряпкой, которая после трёх взмахов стала похожа на верёвку фокусника. Факир дергал её за конец и подбрасывал всё остальное вверх. И верёвка превращалась в палку. Вот у Игорька фокус получился идеально, но Чалый на аплодисменты поскупился. Варежки опасно было стягивать.– Ты воду нагрей. Пока горячую ленточку донесешь – она не застынет.


– Кандидат наук Чалый Сергей Борисович! – восхитился Игорёк и убежал с тазиком в дом.


Серёга посмотрел на все окна, поворачиваясь на валенках на триста шестьдесят градусов. Правильное, конечно, но страшноватое было зрелище. Напоминало кадры из фильмов о войне, которые показывали заколоченные крест накрест окна и двери досками. На досках разное написано было краской или карандашом химическим. «Все ушли на фронт», «Жди меня , моя хата», «Победа будет за нами» и тому подобное.


– А вот будет ли сейчас победа за нами – хрен её знает, – подумал Чалый и прошелся в один конец поселка, потом в другой. Всех рассмотрел, с кем-то поговорил коротко о том, что по прогнозу ниже сорока будет дней десять, не меньше. Чтобы прибирали в дома всё, что может пропасть. И, главное, чтобы по совхозу всем передали.


Потом, не оставляя своим стокилограммовым весом вмятин на снегу, в который ещё вчера с утра по колено проваливался, пошел в контору к Данилкину. Совет держать и новости получить. В кабинете уже сидели краснощёкие совхозные начальники рангом пониже директорского. Данилкин всё долбал телефонистку, мучительно пробивающуюся на городскую АТС.


– Оборвалась связь, – сказал он Чалому вместо «Привет, Серёга!». – До этого говорил с управлением нашим. Сказали, что за сорок будет морозить уже полмесяца, а не десять дней. Ты с Ипатовым когда в город едешь? Там Кирюха Мостовой машину вам подготовил. Бензин А-93 налил, масло новое, антифриз спиртом разбавил и прогрел.


– Да я видел её возле конторы, – Чалый поручкался с каждым. – Ипатов придет и поедем.


– Короче, Чалый, попали мы на испытание, – Данилкин поднялся над столом. – Пока дают прогноз на пятнадцать дней. От сорока трёх до сорока восьми. Будет так – не будет – точно никто не знает. Но подготовиться надо.


Чалый Серёга помолчал, подумал.


– Вы бы, Григорий Ильич, через обком пробили бы на совхоз ящиков двести тушенки с военных складов. Там её лет на сто вперёд накоплено. А у меня есть предчувствие одно нехорошее. Позвоните, упросите. Вы ж умеете.


– Ладно, езжай. Вон Ипатов к конторе шкандыбает как снеговик.


– Поехал, – Чалый помахал всем. – Вернусь договорим. Честно – очень нехорошее у меня предчувствие.


Через полчаса он уже гнал по трассе, посиневшей от мороза. Но не скользкой, а, наоборот, цепкой как бумага наждачная. Машин почти до самого Кустаная не попалось ни одной. Только возле города стояли милицейские патрули. «ГаЗики» шестьдесят девятые. И две «скорых помощи» летели по мосту из города в пригород, в Затобольск.


Над Кустанаем серыми мохнатыми высокими валиками торчали дымы из домашних труб. Они вертикально вздымались к небу голубому и мёрзлому, упирались в него и размазывались серой пыльцой по дну небесному. Непривычное и пугающее было это зрелище.


– Да… – сказал Ипатов, думая о своей больнице. – Будет мне работёнки по самое не хочу!


– Пусть лучше у тебя будет, – Чалый посмотрел на врача невесело. – Хуже, если у наших кладбищенских спецов её прибавится.


Замолчали. Так и доехали до центральной аптеки. Всё купили. Чалый сбегал напротив в универмаг и батареек директору взял.


– Во, мля! – сказал он с улыбкой уже в кабине. – Спидола музыку хорошую ловит. Под неё и помереть приятно. Хотя будем стараться выжить.


– Будем стараться… – повторил эхом Ипатов.


И, к несчастью, оба они ни капли не преувеличивали.


***


На восьмой день сил у мороза не убавилось ни на градус. Во всех домах входные двери жители обили со всех сторон полосками кошмы. Она ложились на косяки и холоду щель перекрывала. Кошму Олежка Николаев выпросил у главного агронома из «Альбатроса» Алипова. Ехали они на целину вместе из Ярославля. Росли в одном дворе, дружили. Потом Алипов поступил в институт сельского хозяйства и стал агрономом. Только начал работать в совхозе пригородном, а тут – раздача комсомольских путевок на целину. Ну, он и дружбана своего, Олежку, подтянул. Николаев после школы шоферские курсы окончил и рулил по городу на хлебовозке от пекарни до магазинов. Олежка сразу согласился. Но когда приехали в Кустанай, их разделили. Алипов попал к Дутову в «Альбатрос», а Олежка – в корчагинский.


Ездил он к другу часто, потому, что скучно было в семье и душно. Семью слепили они с Ольгой без ухаживаний и романтических заклинаний. Скорее на спор.


– Хочешь – поженимся? – сказал ей мимоходом Николаев на какой-то пьяной гулянке.


– А спорим, что она за тебя не пойдет? – подначил сидевший рядом Толян Кравчук. – А за меня – хоть сегодня. Спорим?


– Ну, ты наглый! – засмеялась употребившая полтора стакана самогона Оля Воропаева – И самовлюблённый. Думаешь, красивый, бойкий, значит всем бабам подарок драгоценный? Ты бабник. А Олежка порядочный. Вот за него и пойду. Эй, народ! Слышите? Я за Николаева замуж выхожу. Поздравляйте!


И сдержала слово. Через пару дней поехали в ЗАГС и расписались сразу, без месячной передержки.


Но не любили они с Олей друг друга. Лет через пять после женитьбы перебрал Олежка в деталях семейную житуху свою и понял наконец, что Ольга просто спряталась за его спину в свои восемнадцать лет, да и всё. Какой-то чёрт вытолкал её, желторотую, из Мурманска. Всучил ей комсомольскую путёвку и выпнул целину осваивать. А мужик Олежка был умелый, честный и надёжный, да и повзрослее. Тридцатник ему стукнул за месяц до свадьбы. И вот он как-то от делать нечего за вечер прокрутил в памяти совместную жизнь и увидел в ней кучу событий, на которые тогда, пришибленный страстью к молодой красивой жене, просто не обращал внимания. А теперь дошло до него, что погуливала Ольга постоянно, причем частенько. И особо не маскировала измены свои Олежке с несколькими совхозными парнями. К счастью, они не входят в число действующих лиц этой повести. Поэтому не будем о них. В общем, стал Николаев Олег устойчиво остывать к жене. Сначала страсть, проскочившая ему в душу как молния, испарилась. А очень скоро и желание жить с ней в трубу вылетело. Жил по инерции. Из-за сына. Ему уже почти десять лет исполнилось. В него надо было натолкать как можно больше мужского, чтобы не пугался своей судьбы и знал, как управляться с единственным серьёзным испытанием – собственной жизнью.


И жили они каждый по-своему. Но спокойно, без надрыва, ссор и претензий. Поэтому о разводе и речи не было. Посторонние про них говорили, что хорошо живут ребята. В ладу и согласии. В пример многим ставили.


В общем, взял Олежка кошму у друга. У них в совхозе её много было. Да там вообще всего имелось навалом. Директор такой был. Всё в совхоз тащил.


Объяснял одним словом – сгодится! Но вот кошма им для утепления дверей была без надобности. Все дома в «Альбатросе» строили четыре бригады из родной директорской Тулы. По проектам ставили, не просто так. А проекты Дутов выбрал лично особые, специальные. Предназначенные для размещения жилищ в очень жарких или очень холодных районах. Они были как термосы. Летом внутри прохладно, зимой – почти жарко. Из чего точно состояли эти дома даже жильцы не знали. Пока совхоз не построили впритык со старой деревней Завьяловкой, все целинники с марта по сентябрь жили за километр от стройки в палатках. Кто-то, правда, мельком упомянул, что Дутов строил из неизвестных в Казахстане финских материалов. А совхоз, действительно, выглядел не по-нашенски, не по-советски. Да и всё, что дутовская команда вообще делала на своей земле, вроде бы целиком вписывалось в наши законы, но выглядело слишком уж импортно, как бы с зарубежа забугорного срисованное. Потому не только из совхоза Корчагина туда людей тянуло переехать. Городские просились! Но Дутов брал не каждого. Только после личных проверок на месте. Вот из корчагинских, например, за десять лет только двоим повезло.


Привезли Олежка с Алиповым кошму в корчагинскую МТС, созвал Артемьев Игорёк всех и нарезали себе люди для утепления полосок вдоволь. Всем хватило. Даже на две конторских двери хватило. Кошмой придавили на гвоздях и все щели оконные на каждом доме. Тепло стало в хатах. И абсолютное большинство населения на улице не появлялось. Мытарились на бешеном морозе самые сильные, крепкие духом и не боящиеся погибели. Им и надо-то было: всё сделать так, чтобы братья и сёстры по суровой жизни целинной прошли сквозь нападение ужаса, умертвляющего живое холодом лютым, без потерь и страданий. Было их как в книжке – всего семеро смелых. Серёга Чалый, Олежка Николаев, обалдуй местный Артемьев Игорёк, врач Ипатов, Толян Кравчук, Валентин Савостьянов да кузнец Алёша Иванов из Рязани, где зим яростных сроду не было. Вот они и спасали свой народ, как могли, совершенно не думая о том, что схватка с этой жутью холодной сверхъестественно-чистая героика и вынужденный приступ самоотверженности.


На десятый день холода в совхоз приехал белый от инея старый военный крытый «студебеккер» и привез три тонны говяжьей тушенки. Данилкин оправил машину в столовую и все «семеро смелых» по цепочке перенесли сотню ящиков в тёплую кухню.


– На крайний случай! – поднял палец вверх директор Данилкин. – Пока команду не дам, всё вот так и лежит. Банки не досчитаюсь, вора вычислю и под суд отдам. Три года за расхищение социалистической собственности обеспечено. Поняли?


А когда прошло пятнадцать дней и сорок восемь градусов стали уже «чёрной меткой» зимы, которая тянулось как будто год уже, приехал под вечер на тракторе из колхоза «Енбек» механизатор Марат Кожахметов, сын председателя Адильбека, и привёз с собой парторга колхозного Зинченко Андрея. Они остановились возле ворот МТС и пошли в каморку, где жил в холода возле раскаленной «буржуйки»начальник МТС.


– Лёха! – не здороваясь, сказал ему Зинченко.– Собери мужиков. Помощь нужна.


– А чего их собирать? В кузне все семеро греются. Они солому по всем чердакам расстилали. Все копны почти свезли с пяти клеток. Задубели. Самогон пьют и греются. Пошли в кузню.


О! – воскликнул Чалый. – Кормильцы наши! Чего принесло вас в дубарь такой? Заглохнете по дороге – помрёте через два часа. Мясо что ли привезли? Тогда в столовую поехали. Там на складе холодном сложим. А у нас мяса осталось дня на два как раз.


– Мужики, вы молодцы! – обрадовался Толян Кравчук. – Всегда договор соблюдаете. Ни разу даже на день не опоздали. Поехали.


Марат уронил голову на грудь, засопел и плечи его в толстом полушубке стали дрожать и трястись.


– Марат, ты чего это? – Валя Савостьянов взял его за подбородок и поднял лицо. Марат плакал. В глазах его уместились и страх, и боль, и отчаяние.


– У нас вся скотина помёрзла. Померли все коровы. Все восемьдесят. Триста баранов. Четыреста свиней. Тысяча куриц. Мы нищие теперь и как жить дальше пока не знаем. Скотовод наш с фермы, Володя Рычков, повесился утром. Он ночевал с коровами на ферме.


С ума сошел сперва. Стал каждую по очереди фуфайкой своей укрывать, растирал каждую корову руками, потом свиней заставлял бегать, палкой их гонял. Но они уже не вставали. Бегать не могли. И стали умирать по одной. Коровы и свиньи. За ночь все умерли. Он утром пошел в кошару к баранам. А они холодные уже. Все на полу вытянулись. Мёртвые. Он походил между коровником, свинарником и кошарой. Плакал. Нас звал. Но мы услышали поздно. Думали, что он прибежит, позовёт нас. А он от животных не мог отойти. А утром прямо в кошаре на ремне своём повесился. Его мы похороним. Наши уже покрышки жгут на кладбище. Копать будут могилку. А животных мы сам не похороним.


– За деревню их надо оттащить тракторами. Место разгрести, – сказал Марат сквозь слёзы, которые он не в силах был вернуть назад в глаза. – Облить бензином надо и сжечь. Весной выкопаем глубокую яму, тогда закопаем. А сейчас надо сжечь и снегом бульдозерами завалить. Помогите управиться. У нас в деревне все мужики скотники простыли, слегли с температурой. Лечить нечем. Ходячих четверо осталось. Да мы с Зинченко.


– Ё-ео!!!– схватился за голову Олежка Николаев. – Это же голод! Подохнем. Что жрать-то? У них в колхозе семьсот человек, у нас две тысячи. Кранты, мля!


– Поехали, – поднялся Чалый Серёга. – Успокойтесь все. Сделаем дело, потом думать будем, как выжить. Никому не сказали ещё в колхозе?


– Нет пока, – Марат утёр малахаем глаза.


– И молчите. Делаем все спокойно, без нервов и суеты. Ферма от колхоза – полтора километра. Скотники болеют. Значит, никуда не пойдут. Женщины – тем более, – Чалый пошел к трактору своему и остальным махнул. – Пошли. А ты, Лёха, забудь, что слышал. Будут спрашивать нас – не знаешь, где мы. За соломой куда-то уехали. Про то, что случилось у друзей наших – ни слова. Данилкину в особенности. Вообще никому. Усёк?


– Понял, Серёга, – мрачно ответил Лёха. – Хана нам всем теперь.


– Ты не скули раньше течки, сука, – миролюбиво посоветовал Чалый и через десять минут караван гусеничный исчез с глаз в ледяной дрожащей дымке поднятых траками стылых льдинок-снежинок.


Так началась первая, но не последняя война не на жизнь, а на смерть с родной и любимой матушкой-природой, наказывающей бесчисленных детей своих за греховные дела их, рождённые алчностью и недомыслием





Глава седьмая


Названия населенных пунктов кроме города Кустаная и все фамилии героев повести изменены автором.


***


Директор совхоза имени Корчагина Данилкин Григорий Ильич в жуткие дни морозные с раннего утра и почти до ночи из конторы не уходил. Только пообедать. Идти до дома недалеко – метров сто. Всё остальное время торчал он в кабинете и регулярно звонил в Кустанай. В управление сельского хозяйства и областной комитет КПСС.


У них интересовался только прогнозами, а они от него постоянно требовали докладов о том, что у него с людьми, с техникой, есть ли больные, обмороженные и целы ли трактора, комбайны и машины. Не замёрзло ли зерно, оставленное для хлеба рабочим. Бодро отвечал Данилкин начальству, уверенно, и ничем его не насторожил. Всё было вовремя сделано. Утеплено, промаслено, спрятано в тепло. Кони в кузнице, где кузнец раздувал огонь так, что тепла на день хватало, а на ночь он угля добавлял. Соломы Чалый с ребятами привезли на целый табун. Поэтому кони и лошадки так и не узнали – был этот жуткий мороз или их просто так в кузню загнали. Отдохнуть от трудов и покушать без ограничений. В домах тоже было тепло. Чалый, Кравчук Толян и Артемьев Игорёк, раздолбай совхозный, на все чердаки в домах санями, прицепленными к тракторам, завезли и закидали соломы почти под самые крыши. Так что и сверху не пробивался холод дикий. Все детали тракторов и другой техники смазали от души, не жалея солидола, солярку успели выкачать из цистерны, разлили по бочкам и бочки эти закатили в слесарный цех, в котором люди продолжали работать. У них три своих «буржуйки» было. А на плоскую крышу они накидали снизу деревянными лопатами здоровенный сугроб снега, с метр высотой. Тепло он удерживал не хуже соломы, а то и получше. Больницу тоже утеплили соломой по чердаку, а на окна снаружи набили лишние больничные матрасы. В больнице постоянно горел свет, потому как в помещение генераторной подстанции тоже закатили десять бочек солярки и замёрзнуть она там не могла, даже если бы сама захотела.


Вообще, за два дня всего Чалый Серёга так чётко спланировал все дела и настроил мужиков на спасательные от минус сорока восьми градусов работы, что на сердце у директора камень не лежал и плохих предчувствий до поры не было.


Но вот утром Чалый пришел к нему часов в девять, молча взял со стола бумагу и с полчаса писал какие-то расчёты. Потом сел напротив директора Данилкина да огорчил его до зубовного скрежета. Кончались запасы угля и дров. На обыкновенные тридцать градусов с хвостом было затарено угля и дров. В минус сорок три-сорок восемь запасы эти вылетали из труб раза в три быстрее. Прошло полмесяца аномального мороза, а на следующие даже десять дней топлива уже не хватало. И никто не знал: десять ли дней будет мучить людей холод страшный или ещё месяц.


– Звони в обком, Ильич, – Чалый Серёга отложил бумагу и подвинул её ближе к директору. – Нам надо на совхоз минимум сто тонн. Или сдохнем, если не уляжется колотун. И ещё. Вчера обошли все дома с Николаевым Олегом. Многие занесли в тепло мешков по пять-семь картошки. А кто-то по три, не больше. Капусту, морковку, редьку, что купили мы в Затоболовке, приморозило сразу. Что успели – занесли по домам. Но помёрзло много у всех. Отпустит мороз – вывезем за село. Весной закопаем. Но овощей, считай, почти нет ни у кого. Там дней на пять всего и хватит.


Данилкин, директор, поглядел в окно, губами пожевал или отматерился не вслух, да к телефону руку потянул.


– Звонить погоди, Григорий, – Чалый Серёга расстегнул тулуп. Жарко было в кабинете. – Дослушай. В погребах у людей не осталось пригодного для еды ничего. Земля промерзла метра на три. Все соленья, зерно, которое ты передовикам подарил, всё накрылось. Лёд вместо еды. Оттаивать бесполезно. Размазня будет несъедобная. Ну хрен бы с ними, с овощами. Мяса у людей дома дня на три, а на складе столовском – ещё на три. Если людям потом раздать по семьям. У кого два едока, а у кого четверо-пятеро. Если морозить вот так будет ещё хоть пару недель – голод у нас возникнет. А на холоде да ещё и в голоде – вымрет совхоз быстро. Ну, больше половины – точно. Думай, Ильич. Я тоже посоображаю. Варианты есть. В долг дадут. Рассчитаемся весной. Звони насчёт угля, дров мяса, картошки и морковки хотя бы.


– А ты зерно в тепло спрятал, которое на зиму оставили? – Данилкин между прочим спросил, вскользь. И так ясно было, что спрятал.


– Ну, – застёгивая тулуп и напяливая шапку, кивнул Серёга. – Зерно всё в мешках. Триста штук. Пятнадцать тонн. В пустой дом, откуда Малышенко сбежал в свой Харьков. Там три комнаты и кухня. Всё вошло. Валечка Савостьянов печку топит. Утром и на ночь. Тепло. Жить даже можно. Некому только. Ладно, пошел я. Надо ещё на три чердака соломы накидать. Мужики ждут.


Попрощались. Данилкин загрузил районную телефонистку, радостную от того, что мороз не порвал провода и связь работала. А Серёга Чалый до вечера возил и утаптывал на чердаках солому с Кравчуком и Игорьком Артемьевым, после чего поехали они в кузню погреться и приголубить литр самогона. Вот именно тогда и приехали со своей бедой мужики из колхоза «Енбек». Марат Кожахметов, сын председателя и парторг Андрюша Зинченко.


За три последних ночи в их холодных фермах и кошарах замерзли насмерть все коровы, свиньи, овцы и куры. Описывать состояние этих ребят я не стал подробно и в прошлой главе, и сейчас не буду. Неловко показывать крепких мужчин в том виде, в какой опустило их самое большое для скотоводов горе.


-А почему председатель за нами вас послал?– Мельком, на ходу спросил Олежка Николаев.– У вас вроде и своего народа навалом. И тракторов.


– Они замёрзли под вечер.– Марат опустил глаза.– Отец мой – председатель. Знаете же. Он сказал, что всех своих соберет утром на собрание и доложит. У нас же восемьдесят процентов людей – скотоводы. Поднять их всех вечером и повести к трупам- опасно очень. Может быть всё, что угодно. Бунт, мятеж. До резни может дойти. А так он утром рано сам объедет всех и каждому отдельно сообщит. На собрание к десяти все придут решать- как быть дальше. Но чтобы они увидели своих мёртвых животных, да ещё и сжечь их самим…Это, отец сказал, по психике так саданёт! И отца убить могут и друг друга порезать. Отец знает – как правильно сделать. Он – аксакал. Мудрец. Просто у нас бедный колхоз и утеплить фермы и кошары нам все равно не на что. Да и не ждали такого мороза.


Все семеро корчагинцев, отчаянных и бесстрашных, работавших за всех сразу и успевающих делать всё быстро и правильно в нечеловеческих условиях леденящего души холода, поехали на тракторах в «Енбек». Надели на подвески бульдозерные ножи, чтобы расчистить площадку для мёртвых животных, свезти их туда и засыпать снегом до весны. Весной ребята из «Енбека» сами выкопают им братскую могилу и завалят землёй.


Трактор «енбековский», шедший первым, внезапно заглох и остановился. Прихватил-таки мороз солярку. Мало спирта налили, похоже. Весь караван подтянулся к нему и окружил, обливая машину светом фар.


– Греть бестолку, – осмотрел движок Чалый. – Хватануло по всей нижней трубке. Не оттает сейчас. Холодно очень. Давайте его на трос. В колхозе есть ещё трактора?


– Найдём, – ответил Зинченко Андрей и пошел за тросом.


– По тёмну спокойнее будет работать. Никто не придет смотреть. Хотя про парня, который повесился, про скотника вашего, уже все знают, да? – Олежка Николаев прицепил петлю троса к своему трактору.


– Знают немногие. Председатель. Жена скотника и брат его. Его уже похоронили, наверное, – Марат Кожахметов, хлопая рукавицами по всему телу, забрался в холодный трактор.


– Как поедешь, Марат? – Игорёк Артемьев подошел к кабине. – Околеешь за пятнадцать километров.


– А как ещё? – Кожахметов Марат улыбнулся и от усов его хрустящих отскочили и выпали на снег белые ледышки.


– Это, я к тебе с другой стороны сяду и мы по дороге будем толкаться всё время и валенками по металлу стучать. Тогда, глядишь, просто замерзнем, но не околеем до смерти, – Игорёк, напоминающий в трёхслойной одёжке натурального колобка из сказки, переваливаясь с валенка на валенок забрался в кабину и крикнул Чалому: – Всё. Поплыли дальше.


Караван снова сдвинулся. В пустой степи, заваленной твердым от мороза снегом, замученной давлением ледяного воздуха, который тоже казался твердым как сам лёд, было не страшно, а жутко. Иногда Толяну Кравчуку казалось, что застывшая глыба чёрного неба, поливавшего Землю бледным и синеватым светом звёзд, раздавит ледяную толщу воздуха, расколет её и всё, что есть на ней на кусочки, потом сотрёт в обжигающий холодом белый хрустящий порошок. И ничего не останется на земле степной кроме бесконечного снега. Кравчук остановил трактор, дождался, когда с ним поравняется Серёга Чалый и, открыв дверь, громко высказал ему своё предположение.


– Всё в природе может быть, – согласился Серёга и очень внимательно с головы до ног оглядел Кравчука. – Вот тут у меня сколько рычагов в кабине и сколько педалей?


– Два того и две другого, – удивлённо ответил Толян. – А хрена ли интересуешься? Сам забыл, сколько чего?


Чалый достал фляжку поллитровую и протянул Кравчуку.


– Будешь ехать – хлебай помалеху. Сам гнал. Ни грамма сивухи. Семьдесят пять градусов первач.


– На кой пёс мне твой хлебать-то? – Кравчук Толян аж подпрыгнул в тракторе. – У меня свой есть.


– Твой потом выпьем. После работы, – Чалый резко тронулся и свет фар его огромного трактора «Сталинец» выхватил из тьмы трескучей колышущийся в мираже черного, дрожащего от стылости воздуха, последний в караване трактор.


Толян Кравчук хлебнул большой глоток горящего во рту самогона, проглотил, закричал громко – сам не понял что, после чего все несуразные мысли вылетели из его головы и через шапку да крышу трактора унеслись, может, в космос далёкий, где ещё холоднее, чем сейчас на земле. А, может, замерзли сразу и потерялись в степи.


До колхоза «Енбек» оставался всего где-то час хода. И до страшной трагической работы – не больше.


***


В девять часов того же вечера совхоз «Альбатрос», покалеченный со всех сторон теми же сорока восемью градусами и таким же воздухом, которым нельзя было дышать, потому что он десятками иголок вонзался в ноздри или гортань, замер и обезлюдел. Все жили в тепле и уюте. Даже в старый посёлок, к которому приклеился целинный «Альбатрос», директор Дутов скомандовал протянуть трубы отопления еще семь лет назад, поэтому в домах у населения печки были чисто декоративными. Только большие любители печь хлеб, булочки и готовить мясо в чугунках старинным способом – в глубине ниши печной с задвижкой, вот они брали с центрального склада возле большой котельни пару-тройку мешков угля и немного дров для растопки. А котельня была замечательная и кочегары отменные. Они разогревали в котле воду до кипения в этот жуткий холод, но открывался автоматический клапан, сбрасывающий избыток давления и насосы мощные гнали воду по огромному кругу труб, закутанных стекловатой и закопанных в траншеи на полтора метра. Даже при таком невероятном морозе вода в последних домах замкнутого круга не остывала ниже шестидесяти градусов, потому никто об уличном убийственном холоде и не думал. Пока, конечно, не приспичивало бежать в нужник. Туалеты в домах даже Дутов, который смог всё предусмотреть для беспечного житья-бытья народа, не предусмотрел почему-то. А справить нужду в сорок восемь градусов в холодном скворечнике было настолько не просто, что описывать процесс этот я не буду. Сами догадаетесь.


Народ «альбатросовский» в эти холода не работал вообще, потому как сразу же после уборочной технику смазали, почистили, вся солярка сразу же была разлита по бочкам и тоже содержалась в тёплом месте. Овощные, и зерносклады отапливались как магазины, две больницы, клуб и спортзал. Картошку из тёплого склада и мёрзлое мясо из единственного холодного, по заявкам трудящихся каждый день развозил по два раза в неделю Коля Петухов на тракторе с санным прицепом. Работали только скотники в утепленных и снабженных водяным отоплением фермах, птичниках и кошарах, да ещё девять девушек молоденьких в четырёх овощных теплицах, сделанных из стекла, вставленного ячейками в толстый деревянный каркас. Там было светло и в меру жарко. Девки имели в теплицах всё, что надо, и не очень. Например, радиолы им поставили. Пластинок всяких дали много. Почти половина из них была с классической музыкой, под которую, как считал главный агроном Алипов Игорь Сергеевич, всё росло веселее и вкусом выделялось от обычных, огородных. Ну, кроме радиол девушки имели всякие кремы, чтобы руки от возни с землёй не черствели, да лицо не разрыхлялось от влажности. Раскладушка была у каждой, чтобы разогнуться и выпрямиться на полчасика, ну и маленькие детские гантели для обязательной производственной гимнастики. Гимнастику он делали для сохранности форм женственных, которая нужна была при массовых попойках в бане, куда добрая судьба сводила всякие комиссии сверху или многочисленных друзей, которым отдых с красивыми девчонками был ещё более полезен, чем парная и берёзовый дух веников.


В общем, сильно отличалась жизнь в «Альбатросе» от существования в соседних совхозах. Это потому, что Дутов, директор, был из компании больших тамбовских и очень больших московских руководящих товарищей. Они Федора Ивановича Дутова из двенадцати кандидатур выбрали, направили его, главного агронома тамбовского совхоза «Маяк» директором совхоза целинного. Который было задумано ещё в пятьдесят седьмом сделать на всю жизнь образцово-показательным и возить туда союзную и казахстанскую номенклатуру для получения приятного удивления, гордости и желания приводить «Альбатрос» в пример, а также на него равняться, как на флагмана целинной эпопеи. Сам Дутов был не только агрономом от бога, но и мужиком его природа с жизнью сделали к сорока годам мудрым, добрым, властным и одарили редчайшим звериным чутьём. Он предвидел хорошее и плохое одинаково точно, потому и сам никогда не ошибался, и другим не давал.


Дутову советская власть, пославшая директорствовать, давала всё ещё раньше, чем он у неё сам попросит. В том краю целины, где обосновался «Альбатрос» и земля была такая же, как везде. Солонец, да суглинок вперемежку с нормальной. Но только ему одному дали всю лучшую технику и «добро» на безотвальную пахоту плоскорезами, что не разрушало плодородный слой. Это он привёз с собой четырёх, выбранных не им, а московскими спецами, агрономов высшего класса. Это только его свели с кустанайским гигантом сельскохозяйственной науки Свечинским, учёным-новатором, познавшим, казалось, все до одной тайны земли, растений и вообще природы. Он пожил месяц в совхозе, осмотрел каждую посевную клетку и расписал как по нотам всё, что и как надо делать на этой земле. И только один Дутов мог без звонка к нему на опытную станцию возле города приехать, чтобы совета попросить. Остальных не принимал Свечинский. Своих дел особой государственной важности имел он не вагон даже, а эшелон с прицепом. Дутова научил мэтр как правильно пользоваться удобрениями, гербицидами и, что главное, какими именно. Ему первому в северной целинной зоне доверили сеять элитный сорт твёрдой пшеницы


«гордеифорте-10», которую с руками отрывали даже такие монстры земледелия, как Канада.


Вот по всем этим и другим, которых перечислять нет резона, причинам жил совхоз размеренно, без авралов, кутерьмы и путаницы. Спокойно жил, интересно и уверенно. Вот этот ненормальный холод погубил в «Альбатросе» только диких уличных птиц, какие не смогли вовремя спрятаться в тёплых чердаках или фермах. Они замерзали на многочисленных совхозных деревьях и крышах. Спаслись только успевшие спрятаться и сесть рядом с печными трубами на тех домах, где всё-таки варили и пекли еду в печках.


Замерзших на деревьях или даже на лету ворон, воробьёв, голубей и сорок собирал со снега тот же Коля Петухов на тракторе с небольшим прицепом в виде ящика. Он отвозил трупы окоченевшие далеко за село и там бульдозером забрасывал их снегом. До весны. По всей остальной территории целины, возле лесопосадок и редких зарослей кустарника да на холмиках степных лежало столько птиц, которых некому было убрать, что даже крепкие мужики, ездившие в другие сёла по делам, отворачивались, морщились, подавляя нечаянные слёзы.


Двадцать первого января, в субботу, на четвёртый день мороза страшного, припекло директору Дутову Федору Ивановичу в баньку сходить. Отдыхал он в ней всегда в одиночку, без соратников по руководству совхозом. Ну, в одиночку – тоже не точно сказано.Поскольку парился и отдыхал он в баньке, где приятно было душой расслабиться музыкой из радиолы и радостями плотскими с любимой девочкой Лапиковой Леночкой. Приехала она в пятьдесят седьмом дурочкой двадцатилетней, призванной исключительно комсомольским энтузиазмом и год шуровала тяжелой деревянной лопатой бурты на току. А через год на неё случайно напоролся проверяющий качество перебуртовки директор. Он долго стоял возле неё молча. Осмотрел оценивающим взглядом всю её внешнюю сущность по диагонали, потом точечно и в глазах его мелькнула то ли радость, то ли жадность. Он долго стоял, смотрел и думал. Потом спросил, как зовут её и уехал. А дня через три послал кого-то на ток передать, что директор вызывает её в кабинет. Леночка прибежала бегом. Подумала, что Дутову не понравилось как она лопатой машет и он хочет перевести её на другую работу, где будет получаться лучше.


– Ты мне понравилась, – сказал ей Фёдор Иванович, не сообразив поздороваться. – Жену мою знаешь?


– Знаю. Хорошая, добрая женщина, – сказала искренне Леночка.


– Верно говоришь,– Дутов внимательно и долго глядел ей в глаза. После чего взгляд переместил на портрет Карла Маркса и сказал прямо, как на партсобрании. – Дружить со мной будешь? По-взрослому. Полюбовников и разврата у нас по большому счёту нет в стране, но если мужчина и женщина нравятся друг другу, они в виде исключения вспоминают, что это, занимаются этим и кроме того дружат. Вот я тебе нравлюсь?


– Да, – твёрдо сказала девочка Леночка. И не врала. Дутов ей очень нравился. Это был просто идеал мужчины. Мечта, а не мужик.


И с того дня у неё пошла другая жизнь, которую Фёдор Иванович развернул на сто восемьдесят градусов. Для неё он построил четыре теплицы, она со всего совхоза собрала на тепличную работу самых симпатичных девчонок и они под руководством Алипова Игоря за год сделали в них маленький рай. Всё, от редиски до помидоров, огурцов и всяких цветов было у совхозных трудяг и летом, и зимой. Дутов привез из тамбовской области эшелон прекрасной земли, которой хватило не только на теплицы, но и на огороды в каждом дворе, да ещё на посадку разных деревьев в совхозе, хоть и стоял он практически наполовину в хорошем природном лесочке. В оазисе степном.


А Леночка на всё время стала единственной любовницей директора Дутова, о чем знали все, включая жену Нину Игнатьевну. Леночка соперницей ей не была. Муж из дома не ушел бы, даже если бы приказали из ЦК КПСС. Заботился он о семье, где было ещё два сына почти взрослых, изо всех сил и с желанием чистым. И она эту слабость Феде простила сразу как узнала. Значит мужику нужно и тело молодое и душа. Она нутром чувствовала, что необходима была ему юношеская страсть, которая и семью не оскорбит и в работе тяжелой силы обновит. А потому просто предупредила его всего парой слов.


– Разлюбишь семью – уедем с пацанами.


– Нет,– взяв её за руки, жестко произнес Федор Дутов. – Не разлюблю. И девочка эта у меня любовница, а не любимая. Любимая – ты. И дети. Не бойся ни за меня, ни за себя и ребят, ни за Ленку. Не опозорю никого. И сам не осрамлюсь.


Так и продолжили жить. Леночке он построил аккуратный деревянный домик неподалёку от своего терема двухэтажного. Поработала она ещё три года в теплице, а потом пошла в клуб художественным руководителем, где заведующей была Нина Игнатьевна, жена Федина. И жили они в ладу все, и странно было это всё, необычно и противоестественно. Но уж как стало, так и было.


В общем, доложил директор Дутов жене, что решил вечерком попарится и пошел ещё засветло в баньку деревянную, такую чистую и пахучую сладким ароматом скоблёного дерева, вениками разнообразными и пивом, которое Фёдор Иванович и пил, и на каменку лил. Дима Огнев, управляющий делами банными, несмотря на зверский мороз расчищал лопатой двор от лишнего снега и попутно носил колотые дрова в кочегарку на обратную сторону домика. За баней он ухаживал как за собственной машиной, если бы она у него была. То есть, любовно. Возвеличил его в чин банного распорядителя Дутов из комбайнеров. Дима приехал в пятьдесят седьмом из Воронежа по путевке, но среди комбайнеров смотрелся инородно. Он был природным организатором. Талантливо проводил любые мероприятия, от свадеб до крупных совхозных праздников. Умел общаться с народом из высоких сфер без подхалимажа, но так тонко, что заезжие комиссии, которые директор поручал ему сопровождать и обслуживать, расставаясь, крепко жали ему руку, хлопали одобрительно по плечу и благодарили за всё, что он для них делал. Потому и определил его Дутов хозяином бани, места, где всё должно быть похожим на недолгое, но все же – счастье.


– Димыч! – сказал тихо директор Дутов, не заходя за ограду. – Мы с Ленкой часов в девять отдохнуть придем. Топи хорошо. До ночи тут будем. Пиво в холодильнике?


– Двадцать бутылок, – Огнев Дима воткнул в сугроб лопату и поднял одно ухо на шапке.– Там же балычок, сервелат, яблоки, конфеты, шоколад, коньяк.


Шашлык жарить?


– Не… Ленка не любит же. А я просто не хочу. Ты лучше ей лимонаду бутылки три принеси из чуланчика, да охлади маленько. В девять будем уже, – директор постучал ногой по ограде. Дерево издало странный звук, похожий на щелчок курка ружейного, незаряженного. – Дутов стукнул еще раз, хмыкнул и пошел в домик к Леночке Лапиковой. Она ещё не знала, что сегодня банька. С шоколадками и физическими любовными нагрузками.


***


В те же девять часов вечера, когда хозяин всего, что есть в «Альбатросе», Дутов Федор Иванович, откупорил первую бутылку городского «Жигулёвского», а Леночка Лапикова пошла в парную разогревать и без того горячую кровь, караван тракторов обогнул совхоз «Енбек» с подветренной стороны, чтобы звук моторов не разбудил население, и пошел прямо на скотофермы. Фары уже выхватывали их белые длинные тела из синей от холода тьмы, хотя проехать надо было ещё полтора километра. Доехали всё же. Встали полукругом. Уперлись фарами в раскрытые широкие ворота фермы. По всему засыпанному соломой цементному полу лежали, поджав ноги, коричневые мёртвые коровы, покрытые сверху тонким слоем инея, который всегда появляется в мороз на медленно остывшем теле. Серёга Чалый закурил и пошел внутрь. За ним потихоньку двинулись все остальные. Кроме Марата Кожахметова. Он сел на корточки и, глядя в снег возле валенок, водил большим пальцем в рукавице вокруг ног, оставляя на твёрдом как кирпич насте почти незаметную царапину.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги