Весы

15 июля

Эта женщина умела быть незаметной. Можно находиться с ней в одной комнате и забыть о ее существовании. Она уходила в тишину, растворялась в окружающих предметах. Ти-Джей любил думать, что это искусство она оттачивала годами.

Он стоял у окна и ел виноград из бумажного пакета, разорванного сбоку. Норфолк — чужой город. Здесь стажеры с Фермы совершенствуют свои тайные техники. Взломы, шпионские тайники, слежка, прослушивание. Ньюпорт-Ньюс и Ричмонд также назначены чужими. Балтимор — чужой время от времени. Но Ти-Джей здесь не для того, чтобы наблюдать, как проводятся взломы, и оценивать работу парней.

Она сидела на кровати, держа в обеих руках карты, и сама с собой играла в покер. Она родом с Формозы, по ее словам, и выглядела достаточно юной, чтобы изображать в рекламе сироту, потерявшую родителей на войне. В эту тесную комнату он приходил уже третий раз. Она была в футболке с надписью «ВМФ Диксон», и Ти-Джей не заметил, когда она успела ее надеть. Ее нагота не привлекала внимания, казалась совершенно естественной. Он бы с легкостью поверил, что так она и живет.

Она шлепнула журналом по стене, чтобы убить слепня. Через несколько мгновений он снова о ней забыл.

Всякой тайне угрожает одно — предательство. Рано или поздно кто-нибудь доходит до того состояния, когда хочется рассказать о том, что знаешь. Мэкки не доверял Парментеру. Есть тысячи карьерных служащих, подобных Парментеру. Самое сильное их убеждение — это обед. Не доверял он и Фрэнку Васкесу. За несколько месяцев до вторжения Фрэнк по указанию Мэкки шпионил за своими же ссыльными товарищами. Фрэнка сложно просчитать. У него душа chivato,[10] блеющего шпиона с козлиным лицом, но когда появляется цель, он исполняется тихой решимости. Мэкки не доверял Дэвиду Ферри. Ферри знает, что оружие для этой операции поставляет Гай Банистер. Возможно, он также знает, что Банистер предложил переправить деньги, которые нагреб в Новом Орлеане, команде стрелков. Чем серьезнее тайна, тем опаснее доверять ее таким, как Ферри. Есть и другие, кого придется посвятить в дело. Кто-то из них наверняка не выдержит. Он знал, о чем думают эти люди, плывущие по течению чужих заговоров. Они хотят шепотом разболтать все человеку, укрывшемуся в тени.

Он придвинул стул к кровати и взял одну руку. Почему-то возникло ощущение, что он испортил ей удовольствие. У нее были стриженые волосы, узкие бедра, небрежная, почти легкомысленная манера двигаться, своеобразный язык тела; Ти-Джей считал, что так она приспособила к себе местный стиль поведения. Она ходила так, будто толкала тележку в супермаркете.

— Я научу тебя кункену. На двоих лучше играть в него.

— А что, ты еще придешь?

— Может быть.

— А может, и нет.

— Может, и нет.

— Тогда зачем учиться? — спросила она.

Ему нравилось думать, что шлюхи — глубокие личности. Он уважал шлюх. Они быстро делают выводы — у них вообще быстрая работа, — и порой казалось, что они могут сказать о нем такие вещи, которых он никогда не замечал. Им доступны самые ошеломительные факты. Поэтому он уважал их и остерегался.

Она взяла его правую руку и приложила его ладонь к своей. Сначала он не понял, зачем. Затем сообразил, что она сравнивает их по величине. Увидев разницу, она хихикнула.

— Что смеешься?

Она сказала, что его рука смешная.

— Почему моя? Ане твоя? — спросил он. — Если они такие разные, может, это твоя смешная.

— Нет, твоя, — ответила Лю Ван.

Она сравнила левые ладони и с хохотом упала на кровать. Возможно, он казался ей представителем другого вида. Причем экзотического, в отличие от нее.

Пиво уже согрелось. Он встряхнул бутылку и посмотрел на девушку.

— Магазины закрыты, — сказала она.

Прорыв сделал Эверетт. Эверетт обдумал смелую идею убить Кастро и счел ее бессмысленной и жестокой. Вместо этого он предложил контрмеру, более разумную во всех отношениях. Незаурядную, четкую, ясную. На самом деле нам нужен Дж. Ф.К. Мэкки доверял Эверетту. Это сложный, страстный человек, который умеет находить разумные решения. В Лэнгли и Майами до сих пор разрабатывают планы убить Фиделя. Это стало индустрией, подобно производству целлюлозы или обуви. Эверетт счел более правильным действовать дома. У этого плана есть сила и подтекст. Конечно, Эверетт не собирается застрелить Кеннеди в прямом смысле слова. Только открыть огонь на улице. Ему нужен хирургически точный промах.

Второй прорыв совершил Мэкки. Сделал он это, узнав о плане Эверетта, когда ехал один к границе Луизианы через два года после залива Свиней, его темные очки лежали на приборной доске в мягком сумеречном свете. Нужен еще один шаг. Одержимость Эверетта растворилась в технических деталях. План стал слишком запутанным и сложным. Эверетт хотел построить лабиринт, уходящий в бесконечность. Хлопотный план ради плана. Ему не хватает пылающей страсти. А им следует довести его до конца. Для Мэкки стало откровением, когда в минуту прозрения, пробиваясь на машине сквозь толщу воздуха, он почувствовал, что ему, как ни странно, чертовски жаль президента Джека.

В холодильнике стоял сок. Он отпил глоток и протянул ей бутылку. Она вытерла рот ладонью, отпила и снова вытерла. На реке загудел корабельный ревун. Он отставил бутылку, и девушка выскользнула из футболки. Он уперся коленом в край кровати, глядя, как она незаметно перетекает в свою вторую кожу. Личность исчезла бесследно. Он никогда не встречал женщины, которая бы столь полно превращалась в тело. Ее тело могло менять форму, скатываться в клубок, творить из секса таинственную игру солнечного света и теней. Он держался за спинку кровати. Они совокуплялись на журнале, страницы прилипли к ней и громко шуршали.

Постепенно за всю свою жизнь — брак, работа разъездного полувоенного, впадение в официальную немилость — он стал человеком без определенного адреса. В каком-то смысле это повод для глубокого отчаяния. Ему почти сорок, он болтается по миру, ничего не приобрел за годы риска. Но когда он завел машину и тронулся в долгий путь на юг, то почувствовал странное удовлетворение — он все-таки в выигрыше. Перед глазами стояло лицо Джека Кеннеди, и никто не знал, что он здесь, человек, которому платили за обучение других людей основам смертоносных приемов.

Уин Эверетт сидел в комнате дочери и слушал, как она читает вслух книжку с картинками. Мэри Фрэнсис передала уроки чтения ему. Ее выводила из себя Сюзаннина склонность к актерству, она считала, что ребенок должен учиться читать, а не декламировать. Уин следил за каждым словом. Его лицо менялось вместе с лицом девочки, вместе с эмоциями персонажей.

Поразительно, как эти сказки действовали на него: он словно возвращался в детство. Он обнаружил, что может раствориться в голосе дочери. Он изучал ее лицо, казалось, будто он видит то же, что она, как строчка за строчкой неторопливо разворачивается зловещий сюжет. Его глаза сияли. Он чувствовал столь сильную радость, что ее можно было описать языком ангельских чинов, языком могущества и власти. Они сидели одни в комнате, и сама комната была одна, одна над всем миром.

После он спускался вниз и листал журнал. Он понимал, что отошел от переднего края операции. Он использовал Парментера, чтобы тот поговорил с Мэкки. Они оба использовали Мэкки, чтобы тот выяснил, что происходит на Кэмп-стрит, 544. Он опасался Освальда. Он не хотел знать всего. Слишком отдалился от остальных. Ждет ли он, что его идеи разовьются с помощью неких сверхъестественных сил? Он совершал те же ошибки, что и «Высшая Исследовательская Программа» перед вторжением на Кубу. Неизвестно, сможет ли он заставить себя собраться. Отчасти ему хотелось выпустить ситуацию из рук. Хотелось избавиться от страхов и предчувствий.

У заговора всегда своя логика. Заговор обычно сопровождается смертью. Уин считал, что любой заговор по природе неотделим от смерти. Устный заговор — это интриги вооруженных людей, не меньше. Чем напряженнее сюжет, тем вернее он приведет к смерти. Описывая заговор в книге, мы собираем на страницах силы смерти, отыгрываем их, удерживаем там. Народы античного мира инсценировали битвы природных сил, чтобы меньше бояться богов, сражающихся в небесах. Он опасался, что его заговор направлен на смерть. Он уже ясно дал понять, чтобы снайперы стреляли в агента Секретной службы и легко ранили его. Но пугал не промах, не случайное убийство. Здесь подстерегало нечто большее. Он предчувствовал, что заговор достигнет высшей точки, и наступит логический конец.

Улан отправляется в Майами.

За дверью ходила Мэри Фрэнсис. Включила воду на кухне. Он слышал, как она что-то ищет у задней лестницы. На кухне играло радио. Он ждал, когда она с лейкой пройдет мимо крыльца. Со старой металлической лейкой, серой и помятой. И он ждал, когда ее шаги раздадутся на крыльце. Внимательно прислушался. Она еще на кухне. Значит, все хорошо. Он знает, где она. Она должна быть рядом, а он должен знать, где она. Таковы два его внутренних правила.

На кухне по радио говорил старый знакомый голос, голос начала эпохи радио, имя не вспоминается, но это кто-то очень известный. На заднем плане раздавался смех, и Уин замер, словно желая растянуть это мгновение, — его поразило сложное чувство, которое пробудил голос другой эпохи, мягкий и раскатистый, трехстрочный анекдот, возродивший прошлое.

Он перевернул страницу.

Дата поездки президента не назначена. Но это обязательно случится, уверял Парментер. Он хочет поехать во Флориду, потому что этот штат в 1960 году проголосовал за республиканцев и потому что весь Юг злобно шипит по поводу его программы о правах человека. Мыс Канаверал, Тампа, Майами. По Майами проедет кортеж.

У дверей стояла Мэри Фрэнсис в резиновых перчатках и со щеткой.

— Не замечал ничего странного? Я не знаю.

— Что? — спросил он.

— У Сюзанны. Хотя, наверное, ничего.

— На тебя не похоже.

— Волнуюсь по пустякам.

— С ней все хорошо. Все нормально. Она здоровая девочка.

— С нездоровыми наклонностями.

— О чем ты?

— Не знаю. Недавно так показалось.

— Почему?

— Она все время убегает с Мисси Тайлер. По сути дела, они от меня прячутся. Не знаю, просто она так занята чем-то в последнее время, вся в себе, и мне показалось, вдруг тут что-то кроется.

— Мисси — тощая, маленькая, рыжая?

— Приемный ребенок. Они прячутся по углам, шепчутся с серьезным видом. Мисси приносит с собой такое настроение… Настоящий дом с привидениями. Мороз по коже. По коридорам что-то бродит. Такое чувство, что это я. Я — очень подозрительный субъект в этом доме. Девочки замолкают, как только слышат мои шаги.

— Они живут в своем мире. Сюзанна — фантазерка, — ответил он.

— Она слушает диск-жокея из Далласа по имени Скирда-Борода.

— И что он играет?

— Дело не в том, что он играет. Он крутит хит-парад. Дело в том, что он говорит между песнями.

— Например?

— Невозможно воспроизвести. Что-то вроде — вот он я, и так далее. Будто говорит на другом языке. Но девочка прилипает к радио.

— Тарабумба-карабумба.

— Знаю. На меня это не похоже. Обычно мои тревоги имеют основание.

— Они читала мне сорок минут без остановки. Замечательно, просто замечательно.

— «Ну папочка, можно еще почитать?»

— Ты работаешь с плутонием в этих перчатках?

— «Ну папочка, пожалуйста!»

Он поднялся наверх, ступая как всегда легко и неслышно. Майами имеет влияние, вызывает отклик. Город изгнанников, город незаживших ран. Президенту нужен кортеж, потому что, судя по опросам, он теряет популярность с каждой минутой. Он предстанет перед массами в длинном синем «линкольне», люди на мотоциклах оттесняют толпу, люди в темных очках висят на подножке сопровождающей машины. Улан встает и машет рукой. Необходимо подстрелить прохожего или телохранителя, чтобы подтвердить наши полномочия. Так мы покажем, что все по-настоящему. Заговор. Античные народы сливались с природой, подражая жестокости ураганов и шквалов. Сливаться с природой — древнейшая уловка человека. Подходящая мысль перед сном.

Лейка была из шероховатого металла, с уродливым тупым носиком.

Когда он заглянул к Сюзанне, та еще не спала. В ногах на кровати лежала пластмассовая кукла, футболист по прозванию Чудо-Вилли, с плечами, набитыми ватой, и в блестящих штанах. Уин повернул ключик в спине Вилли и запустил его по кровати. Он сопровождал бег футболиста возбужденными комментариями, описывал, как тот уворачивается от подножек и подкатов, изобразил рев болельщиков, в качестве судьи зафиксировал гол, когда Вилли врезался спиной в подушку. Сюзанна сияла от восторга, казалось, будто ее радость пробежала от ступней до головы, и глаза расширились и заблестели.

Если бы он мог всегда так удивлять ее, она любила бы его вечно.

Мэкки ехал по разводному мосту через реку Майами. Шины взвыли на металлической решетке. В темноте вверх по течению плыл белый шлюп, изящное, проворное чудо. В двух кварталах к югу от моста он увидел первый лозунг «Volveremos»[11] на бампере. Безлюдные улицы. Руки прилипали к рулю.

Он оставил машину в переулке, завернул за угол и вышел к большой автостоянке. Через десять минут обнаружил Уэйна Элко, который нелепо развалился на заднем сиденье красной «импалы». Верх машины был опущен, и Уэйн глазел в ночное небо.

— Как просто я сюда попал, да?

— Ти-Джей…

— Я слышал, ты здесь сторож.

— Откуда ты взялся?

— Я проехал почти тысячу миль, чтобы только увидеть тебя, Уэйн.

— А я почти перестал ждать.

Мэкки прислонился к машине и стал смотреть на улицу, словно ему не слишком хотелось видеть босого грязного Уэйна и раскиданные вещи.

— Я встречался с Раймо и вторым, как его там. Был с ними на учениях в Глэйдс. Там полным-полно парней из «Альфы-66». Мы потренировались с ними чуток. Я к ним спиной не поворачивался, разве что отлить.

— «Альфа» нас не волнует. У меня там давние связи.

— Ти-Джей, ты ЦРУ или как?

— Уже нет, Бубба. Продал свой фургончик за гроши, и все. Как там нас называют, отставные?

— Мы тренируемся с дерьмовейшим оружием.

— Оружие будет.

— Тут звезды охрененные. Люблю Глэйдс за ясные ночи. Совершенно другой мир. Смотри, как ястребы пикируют. Хорошо бы снова куда-нибудь податься. Спина болит от спанья в машине.

— У нас есть надежный источник средств, скоро они к вам прибудут.

— Когда я работал в «Интерпрене», мы жили в отеле, и у нас были деньги на казино.

— У нас есть человек в Новом Орлеане.

Мэкки не доверял Гаю Банистеру. Гай сейчас вне игры — этот некогда могущественный человек, ставший свирепым и непостоянным в своей ненависти. Он посылает деньги и оружие, но не станет поддерживать операцию вслепую. Мэкки придется сказать ему, кто мишень, или же придумать. Иначе есть риск предательства. Гай глубоко завяз в своих делах и связях. Его влияние распространяется в десятках направлений. Глупо предполагать, что такой человек будет просто сидеть и наблюдать за ходом событий. Ему захочется активных действий. Он подключит стихийные силы, разрушительные для замкнутой системы, которую хочет создать Мэкки.

Он не доверял Уэйну Элко. Дело не в том, что Уэйн может сознательно изменить. Это вопрос темперамента, непредсказуемости. Элко способен перевернуть все вверх дном. А также он мгновенно взрывается. В нем есть что-то от ядовитой змеи. Он может неторопливо болтать о чепухе, полуприкрыв глаза и поглаживая худой подбородок, и вдруг обидеться. Он из тех, кто обижается всерьез. Длинный и костлявый. Глаза навыкате. Думает о себе, как о прирожденном воине. Мэкки знал точно, что сможет заставить Уэйна сделать почти все, если только это будет грозить выходом за рамки.

— Мы в Глэйдс немного позанимались стрелковым оружием, — говорил он Ти-Джею. — Мне велели стрелять из пистолета в неподвижную цель. Я так подозреваю, что ты их об этом просил.

Задание Уэйна не даст ему приблизиться к президенту Джеку. Он станет работать только с короткой дистанции. Все дело в соответствии человека поставленной задаче. Он убивает наедине.

В Форт-Уорте

Она ходила в шортах, как любая американская домохозяйка. Сначала ей казалось, будто она во сне — идет по улице с голыми ногами, коротко стриженная, и разглядывает витрины. Она видела такие вещи, которых в России не купить, даже если у тебя огромное состояние, если шкафы забиты деньгами под завязку. Она знала, что еще слишком молода для того, чтобы сравнивать, и Россия ужасно пострадала во время войны, но невозможно было смотреть на всю эту мебель, на бесконечные ряды одежды и не поражаться.

У них было очень мало денег, почти совсем не было. Но Марине нравилось просто так ходить по супермаркету рядом с домом Роберта. Упаковки замороженных продуктов. Многоцветное изобилие.

Они жили, как все люди, как люди, начавшие жить заново. А ссорились лишь потому, что в Америке у него другой характер, и только так он может любить.

Неоновый свет стал открытием — эти яркие огни в витринах и на кинотеатрах.

Однажды вечером они проходили мимо универмага, просто гуляли. Марина посмотрела на телевизор в витрине и увидела потрясающую штуку, настолько необычную, что остановилась, крепко ухватившись за Ли. Там показывали мир наизнанку. С экрана на них изумленно уставились они же сами. Марина была в телевизоре. Ли — тоже, он стоял с Джун на руках. Она посмотрела на них живьем, затем перевела взгляд на экран. Увидела, как Ли посадил ребенка на плечо, а за их спинами проходят люди. Она обернулась и проверила те же самые идут люди или нет. Конечно, те же самые, но она не могла удержаться. Марина не подозревала о существовании подобных вещей. Она вышла за пределы картинки, затем снова вошла. Посмотрела на Ли с Джун на экране, затем на тротуаре. Так она и переводила взгляд с экрана на тротуар, входила и выходила за пределы изображения. Изумлялась всякий раз, когда видела свое появление.

Ли стоял перед домом Роберта и смотрел, как к нему приближается мать. Она стала ниже ростом, круглее, волосы, собранные в пучок, поседели. Она работала медсестрой, и пришла в рабочей форме, вся в белом, очки в темной оправе, на голове шапочка, какую носят медсестры. Это официальный наряд материнства, и она казалась ангелом ужаса и памяти, слетевшим с неба.

Она, плача, обняла его. Взяла его лицо в ладони и всмотрелась в глаза. Она искала своего потерянного сына в заостренном подбородке и редеющих волосах. Такая любовь и страдание смутили его. Такая глубина чувств. Он ощутил, как в нем прорываются жалость и раскаяние.

Она сказала, что пишет книгу о его дезертирстве.

Только что они жили у Роберта, и вдруг стали жить у матери. Он не понял, как это случилось. Она снимала довольно большую квартиру, им всем хватало места, хотя ей приходилось спать в гостиной. Будто он снова рос рядом с ней, опять спальня в гостиной, и однажды они засиделись допоздна, когда Марина с ребенком уже уснули.

— Она совсем не похожа на русскую.

— Мама, она русская.

— В общем-то, она красивая.

— Она тобой восхищается. Говорит, что в доме чисто и аккуратно. Ей нравятся твои мягкие волосы. Только книгу не пиши, мама.

— Я ходила к президенту Кеннеди. Провела расследование. У меня много смягчающих обстоятельств из-за твоего дезертирства.

— Мама, не надо писать книгу.

— Она о жизни, которую мне пришлось вести, не зная, жив ты или мертв. Я могу писать о своем, Ли.

— У нее там родственники, которых ты поставишь под угрозу.

— Под угрозу. А сам ты отдал десять долларов машинистке, чтобы напечатать страницы своей книги.

— Моя о другом.

— О России и ужасах той системы.

— О другом. Называется «Коллектив». Она об условиях жизни и работы. Я изменю фамилии, так что люди не пострадают. И не думай, будто мы не ценим, что ты купила одежду ребенку, готовишь нам еду и так далее.

— Те десять долларов я дала тебе, а ты их отдал машинистке.

— Мама, это книга наблюдений. Я должен денег правительству штата за то, что меня доставили домой. Роберт оплатил перелет из Нью-Йорка. Я просто ищу способы расплатиться с долгами.

— Я имею право на свою книгу, — ответила она. — Президент оказался занят на тот момент, но я переговорила с людьми из правительства во время метели, и они обещали, что рассмотрят дело.

— Это всего лишь статья, а не книга. Мне напечатали заметки для статьи. Там так много страниц.

— И сколько она тебе напечатала?

— Десять. Больше денег не хватило.

— Доллар за страницу — это грабеж.

— Я провез эти заметки на себе из самой России.

— Марина смотрела днем фильм с Грегори Пеком. Я сидела рядом, и она, оказывается, знает Грегори Пека.

— Ну и что, его знают повсюду.

— Мы разговариваем со словарем.

— Потихоньку научится.

— Кажется, она знает больше, чем показывает, — сказала мать.

Он устроился обработчиком листового металла. Тяжелая, грязная, долгая работа и маленькая зарплата. Они переехали в собственный дом, половину дощатого бунгало с мебелью, через дорогу — стоянка грузовиков и погрузочные платформы. Это был приемный пункт всей огромной сети «Монтгомери Уорд». Марина сходила в магазин, побродила между полками. Сказала Ли, что там играет очень приятная музыка.

На их улице стояли одни бунгало. Все называли эту улицу Мерседес-стрит. В договоре о найме записали «Мерседес-стрит». На карте Форт-Уорта значилась Мерседес-стрит. А надпись на указателе гласила — «Мерседес-авеню».

Он сидел на бетонных ступенях крыльца рядом с маленькой юккой и читал русские журналы.

Мать принесла им кресло. Принесла посуду. Ли сказал, что им не нужны подачки. Она принесла попугая в клетке. Такого же попугая в такой же клетке, как он подарил ей в Новом Орлеане, когда работал курьером.

Тени прежней жизни все появлялись.

— Хватит, — сказал он Марине. — Не открывай дверь.

— Но как я могу не открыть твоей матери? Она так добра к нам.

— Не открывай и все. А то она покоя нам не даст. Ни в коем случае не пускай. Придет с фотоаппаратом и начнет снимать ребенка.

— Но она же бабушка.

— С этого все и начнется.

— Это просто снимок, Алик.

— Вот так она и навязывается. Так и проберется к нам в дом.

— Ты не хочешь пускать ее, а сам используешь при первой же возможности.

— Для этого и нужны матери.

— Это жестоко.

— Я пошутил, и не называй меня больше Аликом. В этой стране нет Аликов. И Джун — не Джунка. Все решат, будто ты не знаешь, как зовут членов твоей семьи.

— Ты не шутишь, когда повышаешь на все голос.

— Привыкай, так шутят в Америке. Так мы друг с другом разговариваем.

— Она вкалывала, чтобы вырастить тебя.

— Она это сказала со словарем? Нашли общий язык с «Мамочкой».

— Я и так знаю. Это же сразу видно.

— То, что сразу видно, — лишь половина правды.

— А что тогда вторая половина?

Он ударил ее по лицу. Дал пощечину, и Марина отшатнулась к плите. Там она и стояла, прижавшись щекой клевому плечу и подняв руку в изумлении.

Человек разговаривал с ним через проволочную сетку. Ли смотрел на его обрюзгшее лицо, на удостоверение, которое он держал у подбородка. Фрейтаг, Дональд. Федеральное Бюро Расследований. Темные глаза, легкая щетина. Они условились побеседовать в его машине.

В этой машине находился еще один человек, агент Муни. Агент Фрейтаг сел вперед рядом с Муни. Ли сел сзади, дверцу оставил открытой. Он вспомнил слово «феды», которым называют агентов ФБР. Был обеденный час, стояла духота.

— Дело вот в чем. Мы хотим знать, чем вы занимались в Советском Союзе, — сказал агент Фрейтаг. — И какие контакты были у вас уже здесь, из тех, что нас интересуют.

— То есть, если я знаю о чем-то секретном, вас это интересует.

— Совершенно верно.

— Я собираю вентиляторы. Это не секретное производство.

— Вы удивитесь, как много людей связывают фамилию Освальд с дезертирством и предательством.

— Я утверждаю, что ни разу не обращался к советским властям с целью передачи информации о моей службе в армии.

— Почему вы отправились в Советский Союз?

— Не хочу вспоминать прошлое. Просто поехал, и все.

— Но сам по себе путь долгий.

— Я не обязан объяснять.

— Вы состоите в Коммунистической партии Соединенных Штатов?

— Нет.

Агент Муни записывал.

— Вы не хотите провериться на детекторе лжи?

— Нет. Кто сказал вам, где меня найти?

— Это было несложно.

— Но кто сказал вам?

— Мы беседовали с вашим братом.

— И он сказал, где я живу?

— Совершенно верно, — ответил Фрейтаг с некоторым Удовлетворением. На его верхней губе блестели капельки пота.

— За мной установят слежку?

— Разве я сказал бы вам?

— В России за мной следили.

— Я думаю, в России следят за всеми.

Агент Муни тихо рассмеялся и закивал.

— Жена ждет меня обедать.

— Как вам удалось вывезти жену? Ведь они не выпускают людей просто по желанию.

— Я с ними ни о чем не договаривался.

Они обсудили несколько вопросов. Затем Фрейтаг сделал знак своему напарнику, тот убрал ручку и блокнот. Наступила пауза, явно сменилось настроение.

— Главное, что нас интересует: если возникнут подозрительные обстоятельства, информировать нас немедленно.

— То есть дать вам знать.

— Мы просим о сотрудничестве, если встретится индивидуум с убеждениями марксиста или коммуниста.

— Вы нанимаете меня информатором?

— Мы просим о сотрудничестве.

— То есть, если кто-то свяжется со мной…

— Так.

— То я должен рассказать ФБР.

— Совершенно верно.

Ли сказал, что подумает. Вылез из машины и захлопнул дверцу. Бросил взгляд на номер машины, когда обходил ее сзади, перешел дорогу и зашел в дом. Он записал номер машины и фамилию агента в своем блокноте. Затем отыскал в справочнике телефон ФБР в Форт-Уорте и записал его рядом с номером машины и фамилией — просто так, чтобы записи накапливались.

Марина позвала его обедать.

Он сидел в углу просторной комнаты и наблюдал, как они едят и беседуют. Говорили с набитыми ртами. Они толпились и ходили взад-вперед, эти русские, эстонцы, литовцы, грузины, армяне. Это был вечер встречи местных эмигрантов, в Далласе и Форт-Уорте их двадцать или тридцать семей, англоговорящих, русскоговорящих, франкоговорящих. Они постоянно сравнивали свое образование и происхождение. Малышка Джун сидела у него на коленях.

В эти вечера Марина всегда выглядела очаровательно. Люди окружали ее, выспрашивали новости. Она ведь приехала недавно, а некоторые эмигрировали десятки лет назад — кто тридцать, кто сорок. Ее чистый русский язык поражал старую гвардию. Марина была маленькая и хрупкая. А они думали, что советские женщины подобны метательницам молота, огромные и мускулистые, и все работают на кирпичных заводах. Марина стояла, дымя сигаретой, и пила вино. Она носила одежду, которую они подарили. Ей дарили платья, чулки, удобные туфли. Он не мог себе позволить напечатать книгу, которая лежала в шкафу в конверте, в виде записок на клочках бумаги, на обертках, а они водят ее к дантисту и дарят чулки. Все измеряется деньгами. Они всю жизнь копят материальные ценности и называют это политикой.

Он смотрел, как они жмут друг другу руки и обнимаются. Они жаловались Марине, что он не здоровается с ними по-человечески. Они считали его советским шпионом. Каждый, кто вернулся из России и не разделял их убеждений, был советским шпионом. А их убеждения — это «кадиллаки» и кондиционеры.

Ему подарили рубашки, он их вернул.

Теперь только несколько человек приходили к ним, затем вели ее к дантисту или по магазинам. Учили покупать. Вот детское питание. А вот швейцарский сыр. Свои библиотечные книги он складывал на столике у дверей, где они могли их заметить, когда входили или выходили. Книги о Ленине и Троцком, а также «Активист» и «Рабочий». Пусть видят, кто он. Они хотели слушать о России только плохое. Они замкнулись на плохом.

Рядом сел Джордж. Единственный, с кем он мог беседовать, — Джордж де Мореншильдт. Высокий, доброжелательный, уверенный, любитель поговорить, голос умиротворял, подобно тихому дню.

— Ли, а ведь вы почти не рассказывали мне о Минске.

— Там ничего интересного.

— Мне интересно все. Вы знаете, я жил там в детстве. Мой отец был председателем дворянского собрания в Минской губернии еще при царе. Это все, конечно же, чепуха. Но я балтийский дворянин, и некоторые мои жены были от этого в восторге.

— В Минске приходилось стоять в очереди за овощами.

— Вам больше нравится Техас?

— Мне — нет. Марине нравится больше.

— Хотите, я расскажу вам, что такое Даллас? Этот город — доказательство того, что бог мертв. Посмотрите на них. В большинстве своем прекрасные люди, но они специально приехали в эту унылую, пустынную местность правых убеждений. Их привлекает именно местная политика. Антикоммунисты там, антикоммунисты сям. Конечно, кто-то из них пострадал, так или иначе, кто-то ужасно пострадал. Вы знаете, как я отношусь к марксизму. Скажу вам откровенно — само слово «марксизм» вызывает у меня скуку. Мне крайне сложно подобрать более скучное слово или тему. Но мы с вами знаем, что Советский Союз имеет место быть. Мы принимаем его как данность. Для этой же старой гвардии такой страны нет. Не существует. Белое пятно на карте.

Джорджу было лет пятьдесят, по-прежнему темноволосый, с широкой грудью, геолог или инженер, что-то в таком духе. Ли нравилось перескакивать с английского на русский в разговорах с ним. Он спокойно воспринимал его шутки, колкости и даже советы. Когда Джордж давал совет, не возникало чувства, что ты должен рассыпаться в благодарностях.

— Марина говорит, что вы написали какие-то заметки о Минске. Нечто вроде… ну не знаю, впечатлений о городе.

— Обо всем, что я узнал на радиозаводе, плюс полная структура их работы и жизни.

Какая-то женщина взяла на руки Джун и принялась ворковать с ней так же, как и родственники Марины, качать на руках и агукать.

— Вы знаете, — сказал Джордж, — вот смотрю я на это чудесное дитя и невольно думаю: как же она похожа на Хрущева. Настоящий маленький Хрущев, большая круглая лысая голова, узкие глазки.

— Кеннеди смотрится лучше.

— Я восхищаюсь Кеннеди. Я считаю, что он очень подходит для этой страны.

— И Жаклин.

— И его жена. И Жаклин тоже. Я знал ее по Лонг-Айленду, когда она была ребенком. Очаровательная девочка. Хотя он довольно легкомыслен в отношении женщин, этот наш президент. Я не говорю, что это недостаток. Отнюдь. Но вот что я скажу вам о некоторых женщинах. Они любят нас за наши слабости. Они любят нас именно за недостатки. Вот в чем беда, друг мой.

Ребенок снова оказался на руках у Ли.

— Самое важное — это программа Кеннеди по правам человека, — сказал Ли. — Начал он плохо, с этим провалом в заливе Свиней. Но думаю, его это чему-то научило.

— Он изменился.

— Я видел, как американские спортсмены-негры завоевывали для своей страны медали, и как их потом встретили дома.

— Для меня просто унизительно, что я сижу в комнате, где нет ни одного негра, — произнес Джордж.

— Их бы тут откровенно ненавидели и унижали.

— Кеннеди пытается это изменить. Мучительно медленно, но пытается. Для меня унизительно, что я не могу подружиться с негром без последствий. Не одобрят ни друзья, ни на работе. Я живу в Университетском парке. Такой отдельный поселок городского типа. Если негритянская семья хочет там поселиться, поселок покупает этот дом втридорога. И семья волшебным образом исчезает, до свидания.

— Посмотрите, как тут настроены против Кеннеди.

— Исходят ядом. И самые ядовитые шутки отпускают юные матроны из Далласа. Их глаза загораются странным огнем. Мне ясно, что они хотят его смерти.

Джордж двинулся через всю комнату, чтобы обнять престарелых гостей — мужчину и женщину. Ли обнаружил, что улыбается, глядя на них. Люди ходили по комнате с тарелками в руках. Старик предложил Марине сигарету из черно-белого портсигара. У Ли была своя коллекция. Он выписал у малоизвестного нью-йоркского издательства двадцатипятицентовую брошюрку «Учение Льва Троцкого». Ему пришло письмо о том, что брошюру больше не издают. Спасибо, хоть письмо прислали. Он сохранял эти письма. Хоть они и далеко, но считают своим долгом ответить. Он начал собирать коллекцию документов.

Она никогда не отказывалась от сигареты.

Он собирался написать в Социалистическую рабочую партию, чтобы ему прислали их программу и политику. Троцкий — просто форма. Было вполне достаточно отослать письмо и получить туманный ответ. Это средство общения с близкими по духу, тайна и власть. Это дарило ему просвет, жизнь выходила за рамки бунгало и сварочного предприятия.

Она из тех, кто никогда не отказывается. Трепещет от восторга, когда ей дарят вещи. Возьмет все, что предложат, — сигареты, деньги, скрепки, почтовые марки. Вот женщина, которая рада любой мелочи.

Настоящая фамилия Троцкого — Бронштейн.

Частично бунгало стояло на немощеной улице. Он спал рядом со своей Джуни, среди ночи обмахивая ее журналом.

Вернувшись, Джордж сделал любопытную вещь. Он развернул стул спинкой к комнате и сел лицом к Ли. Из нагрудного кармана торчал сложенный треугольником носовой платок. Галстук был коричневым.

— Итак, вот о чем я хочу сказать. Покажите мне ваши заметки, в каком бы виде они ни пребывали. Там речь идет о Минске, мне это интересно.

— И еще о системе. О том, как весь смысл исторических идей был искажен системой.

— Прекрасно, я должен их увидеть.

— Они еще не напечатаны, — сказал Ли.

— Напечатаны. Я их напечатаю. Ради бога, это меньше всего должно вас беспокоить.

— Называется «Коллектив». Я провел серьезное исследование. Читал газеты и проанализировал всю структуру.

— Что еще у вас есть? Я бы хотел прочитать все, относящееся к этому периоду. Самые простые наблюдения. Как одеваются люди. Покажите мне все.

— Зачем?

— Хорошо, я скажу зачем. Все очень просто. В последние годы ко мне много раз обращались с просьбой рассказать о путешествиях за границу. Таков строгий порядок. Иными словами, приходите туда-то и туда-то, мистер де Мореншильдт, и поведайте нам, что вы делали, с кем встречались, план завода, который вы посетили, и так далее. Обычная информация, которую дают тысячи путешественников каждый год. Называется это Отдел контактов с населением, там есть человек из ЦРУ, который просил меня поговорить с вами по-домашнему, дружески, что я и делаю. Человек он хороший, разумный, и так далее. Я все время в разъездах, а когда возвращаюсь, ко мне приходит мистер Коллингз, и мы беседуем по-домашнему, за рюмкой. Я делаю заметки о своих путешествиях и охотно их показываю, а также привожу кое-что для Госдепартамента. Такова моя философия, Ли, я должен, скажем так, менять окраску под то место, где в данный момент живу и зарабатываю деньги. Для меня страна — своего рода бизнес. Я переезжаю из одной в другую, когда представляется возможность. В Югославии я учу хорватский язык. На Гаити — местный французский диалект. Я ведь пережил и революцию, и мировую войну, и так далее. Я всегда готов сотрудничать. Я меняю окраску. Так я даю понять, что не враг им. Без этого никак. Я не хочу подвергаться гонениям. Иными словами, вот вам мой маршрут, мои заметки, мои впечатления. Давайте выпьем, и не будем ссориться.

— Там не все напечатано.

— Ради бога, у меня есть своя фирма, и там, знаете ли, бумага, ручки, девушки-машинистки. Я отдам вам копию, разумеется, и рукопись.

— Мистеру Коллингзу вы тоже дадите копию.

— Естественно. Они собирают и анализируют информацию. Человеку в вашем положении сотрудничество может помочь. Согласитесь, ведь положение у вас стесненное. Если какой-нибудь мистер Коллингз видит, что человек готов сотрудничать, достоин лучшей работы, то он скорее всего сделает звонок. Так всегда и бывает.

Ли укачивал дочь на колене, чтобы та успокоилась.

— Джордж, еще я хочу издать «Коллектив».

— Я бы вам не советовал. Потому что сейчас не время. Давайте сначала посмотрим вашу работу. Там и поговорим о публикации. Так или иначе, вас вознаградят, будьте уверены. У этих людей масса вариантов. Связи по всему миру. Это удивительно. Думаете, каким образом вы вернулись в эту страну? Когда человек дезертирует, ФБР заносит его в список наблюдения. В таких случаях заводят карту наблюдения. Но вам вернули паспорт. Пропустили Марину. Дали вам ссуду.

— За мной постоянно следили.

— За вами и сейчас следят. Вы интересный субъект. Я уверен, им бы очень хотелось узнать о ваших знакомствах в Советском Союзе. Мы с вами как-нибудь побеседуем тет-а-тет, чтобы ребенок не слышал.

Джордж рассмеялся. Ли тоже рассмеялся.

Сначала Фрейтаг с напарником, теперь этот Коллингз. Они облепили его, как муравьи дынную корку.

Он посмотрел на Марину. Она стояла, чуть согнувшись, и внимательно слушала кого-то. Даже в духоте среди табачного дыма она казалась свежей и сияющей. Не люби меня за слабости, хотелось сказать ему. Не бери мою вину на себя. Никогда не думай, что виновата ты, если виноват я. Виноват всегда я.

Он хлопнул ее по голове, и она замахнулась. Он сел и открыл журнал. Она видела, что он перелистывает страницы, не читая. Ей хотелось что-то бросить. Она схватила бумажку, скомкала и запустила в него. Бумажка отскочила от его руки, но он не пошевелился. Она подошла к столу и немного поела, пристально глядя на него. Ей хотелось, чтобы ему стало неловко, чтобы он не мог читать. Глупо было бросать бумажку.

— Никаких сигарет, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты курила. С этим покончено раз и навсегда.

— Подумаешь, одну сигарету.

— Это вредно для ребенка. Очень вредно. Почему ты мне ванну не приготовила? Я что, так много прошу — горячую ванну после грязной и шумной работы?

— Я много не курю. Я курю в меру.

— Какая же ты лентяйка.

— Я готовлю обед. И драю полы.

Он отшвырнул журнал, громко хлопнув им по стене. Ребенок заплакал. Он встал и подошел к Марине.

— Я драю полы, — сказал он и ударил ее по лицу.

Она села на стул, в тарелке лежали остатки еды.

— Я драю полы.

Она закрылась руками. Он снова ударил ее. Затем сел в кресло и взял книгу. Она положила тарелку в раковину, не выбросив объедки в ведерко. Он все вымоет потом. После ссоры всегда оставалось то, что он тщательно отмывал.

— Ты рассказываешь этим русским, как мы живем, про наш секс, нашу личную жизнь.

— Я так общаюсь с друзьями, — ответила она.

— Ты все выставляешь напоказ.

— Я доверяю друзьям, они меня понимают. А с кем еще мне говорить? Мне нужны друзья.

— Незачем болтать о личной жизни. Я не хочу, чтобы они приходили. Не пускай их.

— Сначала твою маму не пускать, теперь друзей.

— Мой родной брат донес на меня ФБР.

— Подумаешь, сказал, где мы живем. Это не секрет, все знают, где мы живем. Этого не скроешь.

Он читал книгу. Она пустила воду из крана и смотрела, как та уходит в сток. Ребенок плакал.

— Ты любишь пить вино, — сказал он куда-то в пространство.

— Научи меня английскому.

— Ты их ждешь, чтобы они тебе вина принесли.

— Я тебя никогда не любила. Просто пожалела иностранца.

— И сигареты тоже.

— Я рассказываю друзьям, как ты бьешь меня. Сильно он не бьет, говорю. Просто у меня нежная кожа. Поэтому и синяки.

Она стояла лицом к раковине. Услышала, как он встал и подошел. Взяла губку и принялась мыть края раковины. Он ударил ее по щеке. Постоял, подумал, не ударить ли еще. Затем отошел и снова сел, а она стала оттирать губкой пятно с кухонного стола.

Через дорогу разгружали машины. Слышался шум грузовиков, голоса рабочих. Она съела еще кусок с тарелки и вымыла подоконник за раковиной.

— Я говорю им, что он заботится о моем состоянии. И бьет совсем несильно. Просто у меня такая кожа, и кажется, будто сильно.

Он подошел снова и начал колотить ее по обеим рукам. Она закрыла кран. Он бил ее по плечам ладонями.

— Я говорю им — он же не виноват, что у меня сразу синяки.

Она прикрыла руками голову. Он продолжал бить ее, словно в детской игре «ладушки», ритмично, сначала правой, потом левой, раз-два. Шумно дышал носом за ее спиной. Чувствовалось, насколько он сосредоточен.

Она лежала в темноте и думала о бумажке, которую скомкала и швырнула. Там был седьмой урок. Пожилой человек из русской общины присылал ей по почте задания, чтобы она учила английский. На первом листе он написал большими русскими буквами: «Меня зовут Марина». А она должна была подписать внизу, как это по-английски. Урок номер два: «Я живу в Форт-Уорте». Урок номер три: «Мы покупаем продукты по вторникам». Каждый урок на отдельной странице. Она отправляла ему страницы с переводом, он исправлял и отсылал снова, с новым заданием. И вот урок номер семь измят. Что он теперь подумает?

Ли вышел из ванной и лег в постель. Она чувствовала, как осторожно он залез под одеяло, чтобы не разбудить, если она спит. Разумеется, она лежала к нему спиной.

Она снова вспомнила Голландию. С недавних пор она вдруг стала вспоминать, как во время путешествия на поезде через Европу увидела голландские деревни и услышала звон церковных колоколов. Она поразилась — то была самая чистая страна в мире, невероятно чистая, с уютными домиками, аккуратными улицами и безупречно ровными изгородями на лугах.

Ей не хотелось кормить ребенка в нервном состоянии.

Она думала, что их жизнь останется прежней. Просто кое-что добавится. У них одинаковые шрамы на руках, значит, судьбой им предназначено встретиться и полюбить друг друга.

Она вспомнила, как гуляла по супермаркету. После уличной жары она попала в мир тихой музыки и звона колокольчиков. Полы сверкали. Проходы оказались необычайно длинными, по бокам — полки с косметикой, прилавки заставлены блестящими дамскими сумочками, а одежда занимает несколько залов. И повсюду приятный аромат.

Он хотел поступить в колледж, изучать политику и экономику. Но помешала необходимость зарабатывать на жизнь.

Даже когда он бил ее, то казался где-то далеко. Он никогда не был рядом целиком.

Мамочка купила ей скромные шорты с защипами, с глубокими карманами. Тут они не сошлись во вкусах.

Она знала, что он пытается понять, спит она или нет. Он уже был готов заговорить или прикоснуться к ней. Наверняка прикоснется, приподнимется на локте и мягко положит руку на бедро. Она чувствовала его желание, словно поток воздуха в темноте. Очень явно. Он ждал, сомневаясь, можно ли уже. Она его жена, а ему приходится сомневаться.

Она снова вспомнила Голландию.

Вспомнила, как они ступили на берег в Нью-Йорке. Ночь в отеле посреди неоновых водопадов. Неоновые реки и озера.

Он — человек, который пребывает где-то далеко.

Ароматы. Удивительно чистые полы. Она стояла среди телевизоров. Полдня смотрела пять разных программ по соседним телевизорам. Ходила между рядами. Прохладно и спокойно. Никто не заговаривает с тобой, пока не задашь вопрос или не купишь чего-нибудь. Она не могла ни того, ни другого.

Он отправился за едой, оставив ее одну с ребенком в Нью-Йорке, в старом отеле, и она взяла тряпку и стерла грязь с жалюзи.

Она чувствовала, что сейчас он к ней прикоснется, что собирается с духом после этих побоев, после всего, что они наговорили друг другу.

Их свела судьба, но она не знала его до конца. Даже когда они вместе принимали ванну. Даже когда занимались любовью.

Когда она выучит английский, он станет ближе. Это обязательно случится.

Мы покупаем продукты по вторникам.

Они все же занялись любовью, с нежностью, искренне простив друг другу все.

Рядом с их бунгало на стене висит покосившийся плакат.

«Ватикан — шлюха Апокалипсиса».

Ли переводит Марине.

Маргарите было спокойно. Она стояла у гладильной доски и водила утюгом по своей форменной блузке. В гостиной стояли диван с горой разноцветных подушек, два удобных кресла, письменный стол, телевизор и декоративная подставка для цветов, по которой вился плющ. Форма у нее всегда чистая и свежая, она гладила ее как можно чаще. Она работала в чужих домах, по рекомендации, в лучших домах Форт-Уорта, заботилась о детях богатых людей.

И я сказала той женщине, что у Ли через две недели день рождения, а у него нет рабочей одежды, и та спросила: «Миссис Освальд, а какой у него размер?» И оказалось, что размер у него почти такой, как у ее мужа. Она достала рабочую одежду мужа, которая ему больше не нужна, какие-то поношенные штаны, и попросила за них десять долларов. Вот так, а ведь эта женщина знает, как мне тяжко приходится, знает, что они молодожены, только начали вести свое хозяйство. Вот они, богачи Форт-Уорта, это же надо — брать с няньки деньги за поношенную одежду. Я уже успокоилась, ваша честь, но тут есть еще неприятности, и я очень тревожусь. Ведь когда я в тот раз посмотрела ему в глаза, то сразу поняла — мальчик стал совсем другой. И я подумала: что они сделали с моим мальчиком? У него кожа стала не такой чистой и гладкой, как была. И лицо осунулось, побледнело и посерело. Волосы ни с того ни с сего виться начали. И повыпадали, он сам сказал, была шапка волос, а теперь они совсем поредели, спереди почти что просвечивает кожа. Мы с Робертом нагнули его голову, чтобы посмотреть при свете на макушку. И это в семье, где мужчины всегда были с волосами, ваша честь, а ведь он совсем мальчик. Он сказал, что в России холодно. А я думаю, что все дело в плохом обращении. Я так считаю, ведь он был агентом нашего правительства, и пропал на год. Это из многого видно, например, тот случай, когда мы смотрели телевизор у меня дома на Восточной 7-й улице, она тогда еще надела юбку с разрезом и чулки, это Ли купил за несколько долларов, которые мы с Робертом ему дали, так вот, мы смотрели телевизор, и тут она говорит: «Мама, вон Грегори Пек». Я посмотрела — и правда, Грегори Пек сидит на коне. Тут я и заподозрила: откуда иностранной девушке знать кинозвезд? Я считаю, это нужно тщательно расследовать. Конечно, я не ездила по миру, но откуда в этом замороженном Минске журналы про кино? Откуда там взяться кинотеатрам, где показывают наше американское кино? Я человек прямой и откровенный, и этот случай раскрывает суть моих подозрений. Кто эта девушка, и что она здесь делает? Ее учили показывать меньше, чем она знает? Я спрашиваю Ли, счастлив ли он, хорошо ли она ведет хозяйство, потому что здесь устроилось много русских, у них дома и машины, и они у всех на виду вмешиваются. Не могут пережить, что у русской девушки чего-то нет. Она ведь представляла себе, какая страна — Америка, и эти люди не хотят, чтобы она разочаровалась. Сейчас я уже спокойна, но ведь мне пришлось купить ей шорты подлиннее. Господь свидетель, я солгу, если скажу, что перестала носить им вещи, когда он попросил меня, но ведь я принесла только те шорты и попугая, а попугая для того, чтобы в доме яркое пятно появилось, он ведь был веселого зеленого цвета, просто украсить новый дом.

Он отпустил попугая. Открыл клетку и выпустил. И это мальчик, который так любил животных, ваша честь.

А насчет тех шортов она мне говорит: «Нет, мама, я не любить». А я ей: «Марина, ты же замужняя женщина, тебе не положено ходить в коротких шортах, как девчонке». А она мне свое: «Нет, мама, не есть хорошо». И я категорически заявляю, что девушки дома не было. А парень на работе. Своими глазами видела, как парень пришел домой, а ужин не приготовлен. У них ведь нет прислуги, чтобы для работяги ужин готовить. Мы в нашей семье изо всех сил старались держаться вместе. Его отец собирал страховые взносы до той самой минуты, когда рухнул на газон, он стриг газон на ужасной жаре. С тех пор мы вдвоем, Маргарита и Ли.

Воскресным днем он стоял в пустом вестибюле Национального Республиканского банка в Далласе. Повсюду коричневатый мрамор. Он ждал Джорджа де Мореншильдта. Они встречались уже второй раз. Он надел свежую белую рубашку и брюки из грубой ткани, которые купил еще в минском универмаге.

У Джорджа оказалась связка ключей. Он звякнул ими в знак приветствия и направился к лифтам. Они поднялись на шестнадцатый этаж и пошли по пустым коридорам. Воздух стоял спертый и тяжелый, пахло коврами, замкнутым пространством. На Джордже были теннисные шорты и рубашка с крокодильчиком. Его кабинет оказался небольшим, на стене висели дипломы.

— Вы читали об этом чокнутом генерале?

— Я знал о нем еще в России, — ответил Ли.

— Теперь он ввязался в ситуацию на Кубе. Присядьте. У меня ваши бумаги.

— Он просто выражает те чувства, которые испытывает большинство людей. В словах и действиях Уокера — вся белая Америка.

— На нас нацелены ракеты, нас готовы уничтожить, а мы открываем газету и видим этого человека.

— Он там, где ему выгодно. Миссисипи, Куба.

— Он переключится на Кубу. Нырнет туда с головой. Вот увидите.

— Насчет моей почты задают вопросы, — сказал Ли.

— В каком смысле?

— Почтальон говорил моему домовладельцу, какие брошюры я получаю.

— И какие же?

— Некоторые назвали бы их подрывными.

— Зачем вы читаете эти материалы? Они ведь безумно скучны. Я могу сказать, о чем они, даже не заглядывая. Воплощение занудства.

— Мне их присылают из разных источников, — ответил Ли, тихо хмыкнув.

Джордж отдал ему копию записок, напечатанных после того разговора. Вернул рукопись, обрывки листов, разрозненные заметки, автобиографические заметки, заготовки речей.

— Вы не разочаровали меня, Ли. Это солидный труд, особенно основная часть. Вам определенно предложат переехать в Даллас на новую работу, более подходящую. Будете ходить ко мне в гости. Поселитесь рядом, чтобы далеко не ездить. Знаете, какова самая интересная особенность моего дома? Он расположен менее чем в двух милях от дома генерала Уокера.

Джордж выставил вперед указательный палец и поднял большой.

Дверь отворилась, и вошел высокий мужчина с короткими седыми волосами. Очень смуглый, в коричневом костюме и голубой рубашке. Скорее всего, он и есть Марион Коллингз. Джордж представил их друг другу. Коллингз оказался худощавым и подтянутым, пожилые люди такого телосложения словно дают понять, что намерены вас пережить.

Джордж вышел.

— Прочитал ваш очерк, — сказал Коллингз. — Очень выразительно и глубоко. Я благодарен, что вы позволили нам ознакомиться с ним. Вы подметили такие тонкости, на которые обратил бы внимание только опытный наблюдатель. Много интересного о радиозаводе и рабочих. Хорошо скомпоновано, удачный пласт социальных отношений. Я бы сказал, хорошее начало. Есть основа для дальнейших действий.

— Я рассказал Джорджу все, что вспомнил, из того, что не вошло в очерк.

— Да, мы с Джорджем уже поговорили. И мне бросается в глаза основной пробел.

— Какой?

— Ли, если позволите, совершенно немыслимо, что вы провели два с половиной года в Советском Союзе в качестве дезертира, и с вами ни разу не связались из КГБ.

— Меня допрашивали в Министерстве внутренних дел, чтобы дать окончательное разрешение на выезд.

— Кто дал вам разрешение на въезд? В Хельсинки вы подали документы на визу и получили ее за два дня. Обычно это занимает неделю. Мы знаем, что в то время советским консулом был чиновник КГБ.

— Вы, может быть, и знали, но я не знал. Они там повсюду. Я ничего им не предлагал. Просто искал лучшей жизни.

— Ли, если позволите, как только мы увидели, что вы желаете уехать оттуда, мы облегчили вам путь. Вы интересный человек. Долгое время жили в СССР. Мы хотим взаимодействовать с вами. Мы очень практичны. Нам безразлично, чем вы занимались со Вторым Главным Управлением. У вас был роман, потом вы разошлись. Прекрасно. Такое постоянно случается. Мы хотим лишь некоторых подробностей. Мы не ФБР. Не собираемся мстить, арестовывать, предъявлять иск. Мы хотим взаимодействия. Мы вам, вы нам. Договорились?

— ФБР следит за мной?

— Я не знаю, — ответил Коллингз, — Откуда же мне знать такие вещи?

Будто у него спросили температуру плавления титана.

— Послушайте, все очень просто. Мы хотим знать, что с вами происходило. С кем и где встречались, что вам говорили. Не прямо сейчас, конечно. Мы специально ждали несколько недель, чтобы выслушать ваш отчет. Мы не хотим давить на вас. Мы понимаем, что значит дезертировать, лишиться иллюзий, находиться под давлением. По вашим заметкам ясно, что вы знаете, какие именно факты стоит записывать. Поймите, мы не ждем от вас покаяния или признаний. Это не входит в наши планы.

Он сидел на краю стола Джорджа.

— Факты остаются просто фактами до тех пор, пока кому-то не потребуются. Тогда они становятся информацией. Вот мы находимся в сорокаэтажном здании, фасад которого отделан легким алюминиевым рельефом. Ерунда, казалось бы. Но эта ерунда может значить очень многое для определенных людей в определенное время. Или старик ест персик — этот факт становится информацией, если дело происходит в августе, на Украине, а вы турист с фотоаппаратом. Между прочим, я в любой момент могу достать вам «Минокс». Нам по-прежнему нужна живая информация от разумных людей. Возьмите, к примеру, Джорджа. Он предоставляет нам данные, которые мы тут же анализируем и рассылаем по другим агентствам.

Ли промолчал.

— Можно называть вас Ли?

— Можно.

— Ли, у вас нет школьного аттестата, только так называемая справка. У вас нет высшего образования. Вас уволили из армии по причине дезертирства. Вы почти три года жили в СССР. Либо пробел в вашем послужном списке, либо три года в СССР. Выбирайте. Мне достаточно лишь позвонить, и вас примут в далласскую фирму на очень интересную работу, секретную работу, где вы начнете с нуля, но у вас появится возможность выучиться серьезному делу.

Марион Коллингз стоял у стола, загорелый, честно и правильно загорелый, настолько подтянутый и бодрый, что казалось — щелкни он пальцами, и картина упадет со стены.

— Будьте уверены, вы созданы для этой работы, и приступите к ней буквально на днях. Ну что, я жду вашего ответа.

«Минокс» — знаменитый шпионский фотоаппарат. Хайдел читал о нем в книгах.

Он шел по безлюдному центру Далласа, безлюдным воскресным днем, по жаре и свету. Его заполняло одиночество, которое он всегда отказывался признавать, отчужденность, гораздо глубже, чем в России, странные грезы, ослепительно белое сияние, которое выжигает дотла. Он хотел действовать, четко зная свою роль, хотя бы раз сделать шаг, который не приведет к разочарованию. Он шел в тени небоскребов страховых компаний и банков. Конец отчужденности наступит лишь в тот момент, когда он присоединится к истинной борьбе, происходящей вокруг. Этот момент мы называем историей.

12 августа

Бренда Джин Сенсибау, известная под актерским псевдонимом Бэби Легран, сидела за туалетным столиком в гримерной клуба «Карусель» и замазывала маскирующим кремом прыщик около рта. Узкий столик длиной во всю стену был завален расческами, чашками с кофе, термосами, косметическими наборами, глянцевыми журналами, лаком и пеной для волос, коробками салфеток, и на нем стояли четыре зеркала без рам. На Бренде был халат ее сестры.

По «КРЛД» шла «Линия жизни» — патриотическое шоу, где освистывали государственные затраты.

Чтобы мазь легла как положено, Бренде пришлось подпереть щеку языком. Лицо перекосилось, и говорить стало трудно. Разговаривала она с девушкой у соседнего зеркала, Линетт Батистоун, которая казалась чуть ли не школьницей.

— Может, он и даст тебе аванс, — сказала Бренда. — Главное, проси, когда он в настроении.

— Слыхала я, как он дает авансы, — ответила Линетт.

— Это ведь Джек. То есть, иными словами, он не ожидает результатов. Кто сказал тебе об этом, дорогуша?

— Молли Брайт.

— Не слушай ее. Джек такой, клеится только на словах. Трепло страшное. Но это не значит, что тебе придется с боем вырываться из клуба.

— Мне так и говорили. Но это, знаешь ли, чересчур.

— Что именно?

— Ругается на своих девчонок вроде «сука безмозглая» или «спущу с лестницы на хуй».

— Но, дорогуша, здесь же тебе не бухгалтерская контора. Подумаешь, выразился немного.

— У него припадки, он постоянно орет, — сказала Линетт.

— Зато никогда тебя не тронет.

— Молли Брайт предложила заменить Блейз, и что в итоге? Скандал.

— А ты больше слушай Молли Брайт. Знаешь, если б дерьмо было музыкой, она была бы духовым оркестром. Нужны позарез деньги — попроси у Джека. Только не забудь сказать о продуктах. Он ловится на все, что связано с едой.

Линетт сидела в ковбойском костюме, со стеком и длинноствольным револьвером. Бренда считала, что у девушки есть талант, но вот вкуса — ни капли. То, что она показывает, даже стриптизом не назовешь. Скорее порнуха, плюс пара проходок и штришков.

— Мне говорили, что в Новом Орлеане этот Джек — настоящий воротила.

— Он там держит другой клуб.

— Он там держит другой клуб, я знаю.

— Называется «Вегас», — сказала Бренда. — Но насчет воротилы не слышала. Тут надо подумать.

— А что за собаки с ним все время?

— Это его собаки, он считает их своей семьей. Живут в клубе, кроме той, которую он забирает домой.

— Они здесь для охраны?

— Не знаю, что ему охранять тут, кроме нас, стриптизерш.

— Пойду пописать, — сказала Линетт.

— И еще вот что. Джек всегда спрашивает, не гомик ли он. «Как ты думаешь, Линетт, я гомик? Я не кажусь тебе гомиком? Нет, правда, я не похож на твоих знакомых гомиков?» Будь уверена, так он и спросит. «А ты удивишься, если кто-то скажет тебе, что я гомик? Я не разговариваю, как гомик, который хочет скрыть, что он гомик?»

— И что мне отвечать? — спросила Линетт.

— Совершенно без разницы. Это ведь Джек.

Джек Руби зашел с Коммерс-стрит. Пятьдесят два года, пузатый, лысеющий, с медвежьими плечами и грудью, с тремя тысячами долларов наличкой, заряженным револьвером, пузырьком «Прелюдина» и с повесткой в суд мелких тяжб за то, что подсунул в магазине поддельный чек.

Он вошел в гримерку и сказал Бренде:

— Тихо. Дай послушать.

По радио передавали «Линию жизни». Там обсуждали героизм, канувший в прошлое.

Джек сел у второго зеркала, наклонив голову, чтобы лучше слышать.

Диктор произнес:

— Не так давно в Америке на уроке истории у тридцати пяти способных студентов спросили, где находится Гуадал-канал. Менее трети знали, что такой вообще существует. Пламенный героизм, самая великолепная битва за три тысячи лет военной истории, воплощение американского духа, истинной Америки, как бревенчатая хижина на фронтире и родные просторы. Но сейчас все об этом забыли. День Объединенных Наций знает в сто раз больше народу.

На Джеке был темный костюм, белая рубашка и белый шелковый галстук, он носил федору с заломленными полями, которая помещала его в фокус, придавала резкость и направленность — настоящий детектив на задании.

— Люблю я это дело, — сказал он. — Во мне поднимается что-то громадное, когда говорят о нашей стране. Видела бы ты меня, когда по радио объявили, что умер Рузвельт. Я в своей форме плакал как ребенок. А где моя Наездница Рэнди?

— Пошла пописать.

— Она что, такая страстная? Не знаю, что делать. Боюсь, как бы лицензию не отобрали.

— Это же стриптиз, — ответила Бренда.

— На Бурбон-стрит она была гвоздем программы. Но теперь я не знаю, вдруг решат, что ее уж слишком заносит, когда она срывает свои стринги.

— Она хочет славы, Джек.

— Я мог бы ее заставить надевать другую шмотку.

— Она и ее сорвет, какая разница.

— В Далласе нельзя ниже лобка. Из-за нее меня прикроют.

— Она ужасно молода.

— В этом отчасти и секрет успеха. Конкуренты дышат мне в затылок.

— И поэтому ты платишь ей больше, чем нам?

Джек изумленно отпрянул.

— Ничего не знаю, — сказал он. — Когда это выплыло?

— Ты платишь Линетт раза в два больше.

— Бренда, клянусь тебе, я понятия не имею, о чем речь. Я тут вообще ни при чем.

— Платишь ей больше и при этом говоришь, что из-за нее тебя прикроют.

— Я даю ей денег, чтобы она была звездой. Мне позарез нужен гвоздь программы.

— Ты вообразил себе, будто конкуренты хотят вышибить тебя из этого бизнеса. Они просто конкуренты, и зарабатывают на жизнь так же, как мы.

— Да иди ты на хуй, Бренда.

— И вас туда же, мистер Руби.

— Я всего лишь владелец этого заведения, поэтому должен тут сидеть.

— Совершенно верно.

— Мне приходится прислушиваться.

— Делать им больше нечего, только доставать Джека. Ведь Джек у нас главный проныра и ловкач.

— Дай «клинекс», — попросил Джек.

— Я хочу договорить, раз уж начала. Ты вечно думаешь о чем-то своем. Тебя волнует только то, что говоришь ты сам. Ты никого не слушаешь.

— Ты не знаешь, как глубоко под меня копают.

— Потому здесь и стоит крик целый вечер.

— У меня есть только мои собаки.

— С которыми ты очень любезен.

— Ты бы знала, как я жил, Бренда, я до сих пор не могу избавиться от этого. Моя мать тридцать лет своей жизни — клянусь господом богом, истинная правда! — уверяла всех, что у нее в горле застряла рыбья кость. Мы постоянно ее выслушивали. Доктора годами выискивали эту кость своими инструментами. Наконец ей сделали операцию. И в горле у нее не оказалось ничего, совершенно ничего. Она вернулась домой из больницы — и снова рыбья кость.

— Она всего лишь женщина и мать.

— Ей-богу, тридцать лет, мои братья и сестры — побоку. И это еще не худшее. Просто хочу показать тебе картину в целом. Отец был горьким пьяницей. Но мне уже все равно, что они сделали друг с другом или со мной. Я не из тех, кто держит в себе злость. Я только люблю и уважаю этих людей, ведь они страдали в этом мире. Так что не обращай внимания, мне все равно, уходи.

— Почему ты так и не женился, Джек?

— Я в душе неряха.

— Ты же следишь за собой, хорошо одет и ухожен.

— В душе, Бренда. Там царит жуткий хаос.

Было слышно, как конферансье рассказывает анекдоты на сцене. Джек придвинулся к радио ближе и послушал еще.

— Люблю патриотическое чувство, которое просыпается у меня от этих передач. Я на сто процентов за нашу страну. Чему еще мне верить? Мой собственный голос иногда звучит жутковато. Я не могу управлять внутренним голосом. На меня давят со страшной силой.

— На всех давят. На нас тоже давят. Мы работаем на тебя семь дней в неделю.

— Я почти вышел из этого, в общепринятом смысле.

— Может, тебе жениться на твоей Наезднице Рэнди? Она тебе жизнь наладит.

— Она известная шлюшка в Новом Орлеане, но ничего извращенного делать не станет.

Из-за угла кто-то крикнул. Посетитель к Джеку. Он коснулся плеча Бренды и вышел из комнаты. Шесть шагов до его кабинета, где на диване сидел Джек Карлински с одной из собак.

— Это моя такса Шеба, — сказал Джек Руби. — Слезай, детка.

Джеку Карлински, советнику по инвестициям, было за пятьдесят, он не имел ни кабинета, ни служебного телефона, ни работников, ни клиентов. Над садом его двадцатикомнатного особняка под Далласом противотуманный прожектор Береговой охраны мелькал ночи напролет.

— Я хочу знать, слышал ли ты.

— Успокойся, Джек. Потому я и пришел. Обсудить сроки.

— Есть люди, которые замолвят за меня слово по давней дружбе. Я говорю по телефону с Тони Асторино.

— Я знаю, что у тебя есть связи, — сказал Карлински. — Но здесь дело не в том, что такой-то связан с таким-то.

— А что Куба, уже ничего?

— Я отлично понимаю, что ты ездил туда для некоторых людей.

— Это когда о Кубе только и писали в газетах.

— Ты и для Бюро кое-что делал, — произнес Карлински.

— Где это? Я не ослышался?

— Перестань. Ты добровольно предложил свои услуги ФБР в марте 1959. Они завели досье.

— Джек, ты знаешь то же, что и я.

— Возможный информатор. Немного рассказал тут, немного — там.

— Для собственной безопасности, на случай, если против меня что-то имеется, чтоб я мог сказать — смотрите.

— Джек, лично для меня это неважно. Я ценю, что ты известен и в Новом Орлеане, и в Далласе. Ты в Далласе знаменитость.

— У меня есть связи еще с прежнего Чикаго, ими я горжусь больше всего в жизни. Ньюберри-стрит, Морган-стрит, ручные тележки, наши ребята.

— Мы все любим рассказы о старом Чикаго. Думаешь, я сам здесь родился? Никто в Далласе не родился, все мы несем в себе часть старого Чикаго, уличной жизни, лихих деньков. Но сейчас мы говорим о весьма значительной ссуде, и мальчики, естественно, кому попало свои деньги не отдадут.

Джек покопался в ящиках стола.

— Вот смотри, у меня тут залоги в счет уплаты налогов, отказы от компромиссных предложений. Все подряд хотят вытрясти из меня налоги. Меня убивают, Джек. У них на меня досье вот такой толщины. И я бегаю как заведенный, только чтобы выплачивать по чуть-чуть. Две сотни долларов, две с половиной сотни. Другими словами, даю им понять, что мне не все равно. Но это как мальчик на побегушках. Я должен сорок четыре тысячи долларов одному только Налоговому управлению США еще этот профсоюз, который требует, чтобы я сократил часы работы девочкам, потом эти конкуренты по соседству, они убивают меня своими любительскими шоу, и ко всему прочему эта девица из Нового Орлеана, из-за которой меня прикроют, потому что она срывает с себя трусы.

У Джека Карлински был невидимый смех. Этот смех слышно в горле, но на лице не появляется ни тени улыбки. Он сидел в спортивной куртке поверх водолазки и курил тонкую сигару. Джек оценил обувь и стрижку. Он признавал налево и направо, что жить ему — еще учиться и учиться.

— Я говорю своему адвокату устанавливать по восемь центов с доллара.

— Джек, они тебе сами скажут.

— Я знаю.

— Это предложение не из тех, что они жаждут принять.

— Так что я должен сам решать.

— Ты должен сам решать, кому хочешь быть должен эти деньги. Это же не фонд. Я договорился так, что не буду накручивать пять пунктов в неделю, как соседский ростовщик. Речь идет о ссуде в сорок тысяч долларов. О сумме порядка тысячи в неделю — и энергично.

— То есть за год всего девяносто две тысячи.

— Или плати в темпе и дальше.

— Пока яйца не отсохнут.

— Правильно, Джек.

— Кстати. А если я не заплачу неделю?

— Одну неделю они потерпят. По голове бить не будут. Потерпят, Джек.

— А две, три недели?

— Тогда тебе придется взять вторую ссуду. Не лучший выход, потому что ты будешь платить процент с одной суммы, тогда как на самом деле тебе дали меньше. Хочешь, дам совет?

— Ну?

— Если честно, не стоит брать эту ссуду. Ты не сможешь получать прибыль отдел, которые прокручиваешь здесь. Угодишь в глубокую яму.

— Это моя яма, Джек.

— Яма твоя, но деньги не твои.

— Что будет, если я, например, пропущу пять или шесть недель?

— Если ты выжат как лимон, они просто остановят часы. То есть заплати основную сумму и забудь о процентах. Иными словами, мы знаем этого человека и условимся на долю в его бизнесе плюс изначальную сумму. Они не станут разрушать здание.

— Но отберут мой бизнес.

— Таковы правила игры.

— А если я не заплачу основную сумму?

— Джек, я же тебе говорю. Поищи другие средства.

— В банке устроят проверку кредитоспособности. Мне и десяти центов не дадут.

— Может, друзья, родственники. Возьми партнера в дело.

— Я не могу работать с другими. У меня и так есть помощники. Сестра заправляет моим «Вегасом». Мы постоянно ссоримся.

— Мне кажется, ты не слишком разумно рассуждаешь. Ты не ухватил сути. Ты не бригада, Джек. Пойми, дело в связях.

В зале звучала барабанная дробь.

— Ладно. Скажи им вот что. Я согласен на пять сотен в неделю, на год, если к тому времени оживут съезды.

— Я заключил тут серьезную сделку.

— Джек, передай им все, ладно? И скажи, что я постоянно общаюсь с Тони Толкачом. Говорят, что он на короткой ноге с Кармине Латтой.

— Кармине не ростовщик, по большому счету.

— Ты главное скажи, что меня знает Тони Асторина.

Карлински посмотрел на него. Безмолвное ожидание. Затем пообещал передать все, что просил Джек. У него был глубокий мягкий размеренный голос, теперь прозвучавший глухо, и особняк с гигантским прожектором, и прекрасный бирюзовый бассейн, и четыре дочери с сыном, и Джек Руби подумал — наверное, этого достаточно, чтобы казаться непобедимым.

Они пожали друг другу руки, затем Карлински снова шагнул в кабинет, ненадолго, будто хотел поделиться великой тайной.

— Этот жакет — мохеровый. Гляди…

Они прошли к узкому лестничному пролету. Снова обменялись рукопожатием. Выл саксофон. В баре Джек запил стаканом воды таблетку «Прелюдина», чтобы будущее предстало в светлых тонах. Затем прошелся между столиками и смешался с толпой. Какой смысл держать клуб, если не получается?

Домашний ужин проходил тихо, в сопровождении концертов для клавесина и легкой беседы. Берил смотрела, как муж подносит к губам бокал вина. Ларри не пил вино. Он его смаковал. Наслаждался букетом — сухим или сладким. Так мы и строим цивилизацию, любил говорить он. Смакуем вино.

— У тебя печальный вид, — сказала Берил. — Ты давно не был довольным. Хочу, чтобы тебе снова стало хорошо. Скажи что-нибудь веселое.

— Это ты у нас веселая.

— Да, я у нас веселая, странная, маленькая. Хочется, чтобы ты взял на себя одну из этих неблагодарных ролей.

Какое-то время они ужинали молча.

— Помнишь тот ракетный люк? — спросил он. — Уже месяцев десять прошло с тех пор, как «У-2» сфотографировал боевые ракеты на Кубе. И знаешь что? Они придумали кое-что еще.

— И что же это такое?

— Советские геологи обнаружили крупное месторождение нефти. Причем именно в том месте, где я заключил контракт на бурение. На прошлой неделе я видел снимки, они такие подробные, что я узнал местность. Я там был. Стоял прямо там. Посещал месторождения. Мы проводили разведку нефти. За нами стояли большие деньги.

— Это твоя нефть. Твое месторождение.

— Наше. Пусть лучше наше, чем этих проклятых русских. Знаешь, что они сделают с островом? Высосут всю кровь из него.

— Не сомневаюсь. Но порой трудно жить с человеком, который никогда, никогда не расслабляется.

— Да, черт возьми, не расслабляюсь.

Они оставили эту тему на какое-то время. Берил встала и перевернула пластинку. Шел сильный дождь, и она краем глаза заметила, что кто-то бежит по улице.

— Давай расскажу тебе про одержимость, — произнес он.

— Уж пожалуйста.

— Опишу проблему в общих чертах.

— Ради бога.

— Проблему одержимости нации должна решать служба разведки. Куба — это идея-фикс. Больной вопрос, не такой, как Россия. Более неразрешимый. Более вредный для психики. А наша работа — устранять угрозу для психики, изучать Кастро, разгадывать его намерения, подрывать его организацию до такой степени, чтобы он потерял власть над нашими мыслями, над нашими снами.

— Я, наверное, не понимаю, почему именно Куба. Что я вообще знаю об этом острове? Вест-Индия, Испания, белые, черные, мулаты, Латинская Америка, креолы, китайцы. Почему мы решили, что он принадлежит нам?

— Вопрос не в принадлежности. Вопрос в том, как там все прекрасно работает, как частные инвестиции помогают стране подняться. На Кубе выросли экономика, производство, грамотность, социальное обслуживание, любой студент докажет, что с недостатками и крайностями режима Батисты можно было справиться и без революции, и тем более без перехода в коммунистический лагерь.

Они снова помолчали. Сила его чувств заставила ее задуматься. Не много на свете вещей, в которые он верит столь сильно. Внутри что-то сжалось, она ощутила знакомое желание молча уступить. Но о чем тут спорить? Она плохо знает предмет разговора. Она видела мир только в вырезках новостей и подписях к картинкам, мир, ставший причудливым, мир, который лучше всего видно в газетных полосках, рассылаемых друзьям. Спасение лишь в иронии. Если ее цель — оставаться незамеченной, зачем тогда спорить?

— Кое в чем стало лучше, — сказал он. — Кое-чем я вполне доволен. В каком-то смысле возвращаюсь к прежней работе. Шел разговор о том, чтобы перевести меня в финансовое ведомство. В Буэнос-Айресе есть полевое подразделение. Естественно, это обсуждению не подлежит. Я буду работать на денежном рынке, чтобы у нас всегда была под рукой валюта для некоторых операций.

— Буэнос-Айрес — тепленькое местечко?

— Не знаю насчет температуры. Просто я чертовски рад, что мне дали такую возможность. В Управлении работают понимающие люди. Удивительно, насколько глубоко они понимают. Вот почему для некоторых из нас Управление не имеет никакого отношения к работе, организации, правительству. Мы, черт возьми, благодарны за понимание и доверие. Управление всегда готово увидеть человека в новом свете. Такова природа бизнеса. Есть тень, есть новый свет. Чем больше неопределенность, тем больше мы верим, тем крепче мы связаны.

Поразительно, насколько часто он говорил с ней об этом. Управление — единственная неисчерпаемая тема для него. Центральное разведывательное. Берил считала, что это самая организованная церковь в христианском мире, их миссия — собрать и сохранить все, что когда-либо говорили люди, затем перевести в микроснимок и назвать это Богом. Ей нужно жить в безопасности маленьких пыльных комнат, замкнутых на себя, вдали от всего, что выбивает из колеи, от жара и света, от незнакомых мест, а Ларри необходимо убежище в огромном нефе Управления. Он считал, что невозможно познать до конца то, что связано с человеческими побуждениями и нуждами. Всегда находится новый уровень, новая тайна, сердце рождает столь таинственный и сложный обман, что его можно принять лишь за более глубокую правду.

На столе в вазе стояли анемоны. Зазвонил телефон, и Берил подошла к своему столу в гостиной, чтобы взять трубку. Звонил человек по имени Томас Стейнбэк. По голосу она поняла, что Ларри будет разговаривать наверху. Она просто остановилась в дверях. Увидев ее, он поднялся из-за стола. Она подождала, пока он поднимется в комнату для гостей, затем тихо положила трубку и отправилась пить кофе.

— Слушаю, — сказал Парментер и стал ждать, когда Эверетт огласит первый вопрос из списка.

— Когда планируется?

— Кажется, в середине ноября.

— Значит, время еще есть. Не терпится узнать, чем занят Мэкки.

— Он знает о Майами. Я не сказал только, когда.

— Скажи прямо сейчас.

— Не могу его найти, — ответил Парментер.

Молчание в трубке.

— Его назначили на другую должность?

— Я провел очень тонкое расследование. Его нет ни на Ферме, ни там, где по логике вещей он мог быть. Ни следа. Мне начинает казаться, что он ушел в подполье.

— Его перераспределили, — ответил Эверетт.

— Я проверял, Уин. Я все, черт подери, облазил. Он не шифруется. Предполагалось, что сейчас он тренирует младших офицеров-стажеров, но там его нет.

— Вдруг он вышел из игры? Мы не сможем действовать без Мэкки.

— Он готовится. Вот и все. Он выйдет на связь.

— Не может же он просто взять и уйти.

— Он выйдет на связь. Ты ведь знаешь, на этого человека можно положиться.

— У меня дурное предчувствие, — сказал Эверетт.

— Он готовится. В одно прекрасное утро я подойду к своей машине и увижу его там. Он не меньше нашего хочет, чтобы все получилось.

— Последние несколько недель у меня ощущение, будто что-то не так.

— Все так. Город, время, подготовка. На этого человека можно положиться без сомнений.

— Я верю в предчувствия.

Ларри положил трубку. Спустился вниз, где за столом сидела Берил с газетой, кофе и ножницами. Газетные листы раскиданы поверх бокалов для вина и обеденных тарелок.

Он больше не обращал внимания на эту ее странность. Она говорила, что посылать друзьям свежие вырезки — весьма благоразумный способ переписки. Можно вырезать тысячу заметок, и каждая что-то говорит о ее чувствах. Он смотрел, как она читает и вырезает. Она сидела в полуочках и решительно орудовала ножницами. Она считала, что это ее собственный способ выражаться. Что не существует более личного и выразительного послания другу, чем заметка об изнасиловании, о сумасшедшем, о взорванном негритянском доме, о буддийском монахе, который сжег себя. Потому что все это говорит о нашей жизни.

Бэби Легран стояла на коленях в конце подиума, сомкнув руки за шеей, ударник барабанил в такт движениям ее таза, и одновременно она оглядывала зал клуба, различая фигуры за разноцветными огнями, целые жизни, которые она могла набросать за мгновение. Вот моряки и студенты, как обычно, еще официантка подносит обычные наборы алкашам, девчоночка в тесном наряде, который обтягивает грудь. Бэби пропустила перевязь между ног и медленно обмахнула ею фонарь на сцене. Она оглядела столик, за которым выходные полицейские пили свое уцененное пиво. Она видела, как парень-поденщик фотографирует «Поляроидом» клиентов, которым Джек подарит эти снимки. Вот люди в костюмах и галстуках, по делам в городе, и люди, которые приходят со спутницами потанцевать твист между отделениями. Бренда знает эту причудливую толпу. Ей нравятся молодые полицейские, если у них голубые глаза. Она различает мельчайшее пятно томатной пасты на самом узком галстуке, потому что единственная еда на всей улице — это пицца, которую разогревают в духовке. Тем временем ударник ускоряет ритм, и моряки кричат «давай, давай, давай». Она протаскивает перевязь через дым и пыль, пробегает взглядом по стойке бара, есть ли там нищие, бедолаги и бродяги, которых Джек из жалости приволок с улицы. И элемент азартной игры, или как там ее, торговый автомат и сицилийский элемент, мошенники, застывшие у задней стены клуба. Вот пятисекундный взгляд на «Карусель», и еще туристы из Топеки. Они кричат «давай, давай, давай». Требуют ее одежду. Им нужна шелковая перевязь, которая побывала у нее между ног. Они здесь, чтобы искупаться в плоти девушки-лунатика, девушки, которая просыпается нагая посреди колышущейся толпы. Так всегда кажется Бэби Л. Накатывает такое настроение среди ночи, будто ее заколдовали, и она просыпается в другом сне, обнаженная, где незнакомые мужчины хватаются за ее тело. Знает ли кто-нибудь из них глупую истину? Она хочет быть агентом по недвижимости и возить людей по округе в автомобиле с кузовом, раскрашенным под дерево. Быть преуспевающим риэлтором в зеленом костюме. Но она выгибается под рампой перед публикой, на животе и бедрах выступает пот, кисточки накладок на соски подпрыгивают в такт ударным.

Она исполнила свой коронный номер с грудями — одна крутнулась по часовой стрелке, вторая против, — и быстро ушла.

Затем приняла душ, завернулась в полотенце, села в гримерной и закурила. В эти минуты сигарета казалась абсолютным счастьем.

Линетт в верхней одежде сидела у соседнего зеркала, погрузившись в журнал «Лук».

— Будь у меня хоть немного ума, — сказала Бренда, — я взяла бы все, что мне причитается, и смоталась бы. У меня дети, семь и четыре года, и я так устаю, что большую часть времени нет сил даже поздороваться.

Линетт перевернула страницу.

— Знаешь, этот Бобби Кеннеди вполне в моем вкусе, — заявила она. — Бобби мог бы свести меня с ума. У него есть такой жесткий отсвет. Десять минут в его обществе — и крыша у меня поедет.

— Для меня он ничего не делает.

— Я от него просто в улете.

— Это где, Линетт?

— У него есть этот мелкий сволочизм, но он как бы этого не знает?

— Скорее всего, знает, — ответила Бренда. — Его брата я приму когда угодно. Джек был бы лучше в постели. Мне нравятся плечистые любовники. Не люблю я этих дохляков.

— Бобби — атлет.

— Президент зрелый человек, он может иметь дело с женщинами вроде нас. Правда, я не готова с ним обосноваться.

— Тебе нужна такая же пышная прическа, как у Джеки.

— Мне нужно не только это.

— У тебя есть сиськи, Бренда.

— Сиськи, сиськи. Это моя ахиллесова пята. Слишком много достоинств напоказ. Что означает кучу проблем.

— А чем вообще он занимается, этот генеральный прокурор?

— Ты что, не знаешь? Он же главный коп.

— Главный коп или главный поп?

— Один черт, — сказала Бренда.

В зале началось какое-то волнение. Прозвучали голоса, разбился стакан или бутылка. Линетт перевернула страницу.

— А ты веришь этим байкам, будто по точному времени рождения про тебя могут вычислить все?

— Как говорится, чую здесь подвох.

Шум в зале усилился. Такое чувствуешь сквозь стены. Бренда накинула халат, прошла в конец коридора и выглянула в зал. Между баром и входом мелькали руки и тела. Четверо мужчин, и Джек в их числе, толкали парня, который выглядел так, будто причесывался петардами. Оказалось, что Джек хочет спустить парня с лестницы. А остальные пытаются этот беспредел прекратить. Бренда дождалась, когда поденщик выбрался из живого клубка и отошел в сторону, тряся рукой, которую, наверное, ушибли.

— В чем дело? — спросила она.

— Этот тип как бы ухватил за задницу одну официантку. Ну, тесно так прижался.

— У нас теперь за это убивают?

— Вы же знаете, Джек не выносит, когда обижают его девчонок. Он просто беситься начинает.

Джек вырвал парня из рук остальных, и они вдвоем сбежали вниз по узкой лестнице, совсем не соображая, стукаясь о перила, почти вырываясь на улицу.

Шумная толпа ринулась следом, колонной по одному. Бренда глубоко затянулась и отправилась обратно, продолжить беседу.

На улице Джек повалил парня на землю. Затем принялся бить его ногами, причем как-то брезгливо, словно пытался стряхнуть с ботинка собачье дерьмо. Парень откатился и побежал по улице, прорвался сквозь ряд зевак перед соседним клубом, где шло любительское ночное стрип-шоу. Джек рванул за ним, следом пять или шесть посетителей «Карусели». Парень бежал быстрее, но на полпути развернулся и приготовился к драке. Никто не понял, зачем это, и Джек разозлился еще сильнее. Он врезался в парня с разбегу. Столь мощный натиск сбил того с ног. Джек два раза пнул его, парень схватил Джека за лодыжку и в замедленном движении уложил на мостовую. Затем пополз к знаку парковки. Джек, стоя на коленях, ухватил парня за ногу, чтобы не дать добраться до столба. Кто-то попытался разжать его хватку, мягко уговаривая. Парень вырывался, продолжая ползти к знаку. Было ясно, что происходит. Главное — добраться до знака. Двое посетителей бара разняли дерущихся, но Джек два раза пнул парня по ребрам. Тот встал, глядя в сторону. Штаны его были расстегнуты. Джек крепко ударил его по голове через плечи людей, которые разнимали их, парень выскочил на проезжую часть и остановился там, машинам приходилось огибать его. Поправил штаны. Так и стоял посреди потока машин, не глядя на тротуар, где люди тяжело отдувались после бега и потасовки.

Джек направился обратно. Дойдя до группы посетителей соседнего клуба, он принялся пожимать всем руки и раздавать визитки с названием «Карусели» и часами работы. Затем сел в свой белый «олдсмобиль» и поехал проветриться.

Автомобиль Джека являл собой передвижной хламовник. Собаки погрызли сиденья и коврики. Выпотрошили набивку заднего сиденья, так что из него торчали пружины. На стеклах отпечатки собачьих лап. На самом сиденье громоздятся восемь пустых коробок от спиртного. Банки из-под газировки перекатываются по полу при каждом торможении или повороте. На приборной доске лежат две сотни долларов, завернутые в обертку от мяса с пятнами бараньей крови. В бардачке еще «Прелюдии» и шапочка для душа, куча неоплаченных квитанций, записных книжек, несколько презервативов, кастет и программа телевидения.

Он включил радио и начал искать диск-жокея Скирда-Борода. Чтобы успокоиться, ему нужно слышать знакомый голос.

Он поколесил по центру Далласа. Нечасто приходится вышибать кого-то из парней, которые безобразничают в клубе. Стоит им тебя настолько запугать, считай, твои дни сочтены. Он нащупал в пиджаке револьвер 38-го калибра, засунутый в мешочек для денег Торгового банка вместе с недавней выручкой, тремя тысячами долларов, туго стянутыми розовыми резинками.

Возможно, именно из-за разговора с Джеком Карлински его так разозлил парень, который лапал эту девицу, как ее там, Ему нужно взять эти деньги. Других источников нет. Он по уши в долгах и других неприятностях. Даже будь у него завтра на руках сорок тысяч, и то он не решил бы всех проблем. Ему нужно поднимать свое дело. Им недоволен профсоюз по поводу девочек. И еще этот давнишний вымогатель с Западного побережья, который отказал дать ему ссуду, а теперь и Карлински клонит туда же.

Значит, пиджак мохеровый. Надо было два купить. На один гадить, другим прикрывать.

Он долго добирался до места, где бросаешь жетон в автомат, и он тебе моет машину Его брат Сэм продал одну из двух своих моек и с интересом поглядывал на эту этого не случится, но всякое бывает. Он пробовал торговать разными вещами с разными братьями, от солонок и перечниц до симпатичных бюстов Рузвельта. Продавал бижутерию, лекарство от подагры и приспособления для сеялок от Чикаго до Сан-Франциско.

Тридцать лет подряд кость у нее в горле.

Скирда-Борода вещал:

— Я знаю, о чем вы думаете. Будто я все сочиняю. Но я не сочиняю. Все, что говорю вам я, — правда. Ребята, мы — настоящие. А теперь вопрос, который останется с вами на ночь. Кто настоящий, а кого подослали записывать? Вы сидите там, в глубине ночи, и слушаете тайком, а почему тайком? Потому что не знаете, кому верить, кроме меня. Мы единственные, кто не из них. Этот маленький радиоприемник — путь к истине. Я не придумываю. В мире есть только две вещи. То, что истинно. И то, что истиннее истины. Нам нужна эта тайная тропа, где мы можем встречаться. Потому что есть Большой «Д» — то есть «Думай как я». Я понятно выражаюсь? Мое послание доходит? Мы — это хитрая маленькая тайна, которую хотят открыть. Думаете, я сочиняю? Нет, не сочиняю. Скирда-Борода говорит вам — ешьте кашу вилкой. Делайте уроки в темноте. Верьте радио больше, чем маме.

Джек понятия не имел, о чем говорит этот парень. Он с усилием проглотил свой «Прелюдии». После него перестаешь медлить и делаешь то, что задумал.

Он подъехал к гастроному «Ритц» и припарковался на улице. Открыл багажник и бросил туда мешочек с деньгами и револьвером, иначе потом забудет это сделать. Багажник был слегка переполнен: гантели, гири, летний костюм, банка краски, рулон туалетной бумаги, игрушки и печенье для собак, кобура, туфля для гольфа с долларовой банкнотой внутри и около сотни глянцевых снимков Наездницы Рэнди, которые он привез из Нового Орлеана. Это можно назвать моей жизнью, потому что дома ничуть не чище.

Он зашел в «Ритц» и заказал дюжину сэндвичей, побольше горчицы и майонеза. С жареным мясом, солониной, ломтиками индейки, языком, соленьями с укропом, резаной капустой, приправами, картофельный салат, черешневая газировка, имбирное пиво и так далее. Попросил, чтобы все приготовили тщательно, потому что сэндвичи направляются в полицейский участок.

Джек вернулся в машину. Наши копы заслуживают самого лучшего, потому что они рискуют жизнью каждый раз, как выходят за порог Это город убийств. Туфта. Надо не забыть вернуться потом в клуб, забрать таксу Шебу снять кассу и взять шляпу. Он не любил ходить без шляпы, потому что всем сразу видно лысину. Он лечил кожу головы, и вроде помогало, хотя Джек и сомневался.

Он двинулся к зданию полиции и суда. Левое колено пронзила боль, и он задрал штанину. Ничего себе ссадина. Уличная драка так захватывает, что целый час не замечаешь крови. Он ехал с задранной штаниной. Ни одна надежная компания не даст ему денег, потому что он раздает выпивку всякому отребью, приводит с улицы людей и собак. Джек выбрался из машины, опустил штанину и зашел в старую часть здания, пройдя между высокими колоннами.

Он ехал в лифте на третий этаж, держа в руках коробку с едой и напитками и размышляя, что если ничего не предпримет в ближайшее время, бизнес навсегда пойдет в убыток, если вообще куда-то пойдет, если его не превратят в окончательное ничтожество. Выйдя из лифта, он направился по коридору в отдел несовершеннолетних. Кровь затекала в ботинок. Но как только он увидел этих чисто выбритых мужчин в форме, ему захотелось сказать — больше всего в жизни я горжусь тем, что дружу с полицией самого американского города в мире.

Раввин много раз повторял ему: «Не будь таким впечатлительным».

В Далласе

В полночь Ли Освальд сидел в прачечной, ждал, когда высушится его одежда, и читал Герберта Уэллса. Кроме него там был еще один посетитель — тучный, жуткого вида человек, в туфлях, надрезанных спереди, чтобы его раздутым ногам было посвободнее. Воздух спертый и затхлый. Ли сгорбился над первым томом «Краткого очерка истории» и грыз большой палец. Книга лежала на коленях.

Временами он жил отдельно от Марины и малышки Джун.

Пришел ночной дежурный, долговязый негр, и пропел:

— Закрываем, закрываем, все домой.

В большой красной авоське он нес чьи-то простыни.

Тучный посетитель поднялся и подошел к сушке за своими вещами. Ли читал, согнувшись над книгой, теперь он грыз кулак. Посетитель проковылял к выходу.

Прошло минуты три. Сушка с вещами Ли остановилась. Он сидел, не отрываясь от книги. Он знал, что дежурный сверлит его с дистанции в пятнадцать футов очень пристальным взглядом. Перевернул страницу и дочитал главу, то есть до конца разворота. Читал он медленно, стараясь уловить смысл, голую правду, спрятанную в этих слогах.

— Слышь, малый! У меня нервы не железные, да?

Греки и персы. Ли поднял взгляд. У дежурного была отвисшая нижняя губа, цвет лица с оттенком ржавчины, россыпь веснушек на скулах, эти болтающиеся руки, и Ли подумал «Япония» прежде, чем всплыло имя или обстоятельства. Через секунду он вспомнил. Бобби Дюпар, его сокамерник на гауптвахте в Ацуги.

Дюпар не сразу узнал его. Пристально вгляделся, заметил волосы Освальда, поредевшие с левой стороны, где пробор, ввалившиеся щеки, трехдневную щетину, рубашку с разошедшимся швом у воротника; заметил многое, плюс еще четыре года возмужания, эмиграции, трудной жизни. Кролик Оззи. Узнавание отразилось на лице Дюпара сложной гримасой.

— Я-то больше не разглядываю белых. Так что сразу и не могу определить, с кем конкретно разговариваю.

Они не говорили о Японии. Они обсуждали Западный Даллас, где Бобби жил с сестрой и ее тремя маленькими детьми, в районе с сотнями домов казарменного вида, расположенных между рекой Тринити и бульваром Синглтон. Район называли «жилым парком». Обнесенный забором, изолированный от города, с дырявым водопроводом, проложенным по слякотным газонам. Бобби работал в прачечной шесть дней в неделю, с семи вечера до полуночи. Дважды в неделю ходил на курсы черчения в техническом колледже Крозье в центре города. Иногда работал с полудня до четырех в пекарне, замешивал тесто, заменяя больных или отсутствующих работников. Домой возвращался в одежде, припорошенной белым. Мать его умерла. Отец жил в другой части района. Бобби не знал, где именно. Из окна 52-го автобуса он постоянно видел, как его старик сидит перед авторемонтной мастерской и потягивает пиво из банки. Марки «Большой кот». Бобби понимал, что если подойдет к отцу и поздоровается, тот его не узнает. Заговорит с ним так же, как и с любым другим, начнет вещать о своих беседах с Богом.

Таков Западный Даллас. Дым от свинцовых плавильных печей. Прерывистые жизни.

У Бобби теперь росла редкая клочковатая бородка. Глаза утратили тревожный блеск. Он смотрел на Ли, наклонившись, спокойный и неподвижный, медленно кивал, отмечая реплики.

Ли рассказал, что ушел в подполье. Он уволился с последней работы, не сказав ни слова. Съехал с последнего места проживания. У него есть почтовый ящик. Его брат не знает, где именно в Далласе он живет. Мать до сих пор считает, что он в Форт-Уорте. С женой они поссорились, и она поселилась у своих друзей. Он работает в фирме графического оформления. Но не упомянул о том, что работа связана с секретностью. Ничего не сказал о Марионе Коллингзе. Тот через Джорджа де Мореншильдта выпытывал у него подробности бесед с органами безопасности СССР. Сам он избегал Коллингза. Избегал почтальонов. Скрывался от федералов. Заполняя любую бумажку, указывал фальшивый адрес. Он рисовал плакаты после работы и отсылал их Социалистической рабочей партии. Шпионский фотоаппарат он прятал в брезентовом мешке на дне шкафа.

Он не рассказал о Марине, о том, как скучает, как она нужна ему, и как его злит то, что он осознает это и пытается подавить — еще одно скрытое чувство, которое он не может подавить.

Никакой Японии. Бобби рассказывал о Юге, о полицейских псах и зажигательных бомбах, интеграции «Старого Миса».[12] Практически каждый день — ролик по телевизору о ярости сегрегационистов, толпы негров — демонстрантов отступают под натиском полиции, их рассеивают на группки поменьше. Демонстрантов бьют по лицу, швыряют в них камни. Кто-то падает, белые парни подскакивают и бьют его ногами. Копы хватают дубинки за оба конца, сильно сгибают Посмотри им в глаза. Посмотри на этих пожарников, что выпрыгивают из фургонов. Они включают шланги, и словно гнев из преисподней отбрасывает всех назад.

По всему району стояли самодельные мангалы для барбекю — пятидесятипятигаллонные нефтяные бочки, разрезанные пополам и установленные на металлические ножки вниз дном. Валил дым, из шлангов по телевизору била вода.

Вещи крутились в дюжине сушилок.

— Все устроено так, чтобы унизить черных, — сказал Бобби. — Надрывайтесь за гроши, пейте дешевое вино. Вот, что нам уготовано. Знаешь, как у меня, Оззи? Когда я читаю криминальную сводку в газете, то смотрю на фамилии, чтобы понять, белый преступник или черный. Некоторые по фамилии настоящие негры. Я внимательно проверяю. И говорю — давай, браток. Давай, наподдай им. Ведь что у нас есть сильнее ненависти?

— Я не хочу утомлять белого своей способностью страдать, — сказал он. И еще: — Я пытаюсь выучиться ремеслу, чтобы не сойти с ума.

Они проговорили в прачечной до двух часов ночи. Спустя два вечера они снова беседовали, пока Бобби загружал машинки и складывал вещи для тех, кто отлучился. На следующий день Ли ушел с работы пораньше, они с Бобби встретились в центре, рядом с чертежными курсами, сели на автобус и поехали в Оук-Клифф, где находилась прачечная. Там же обитал и Ли — в районе меблирашек и ржавых остовов машин среди высоких сорняков. Они съели коробку пончиков и поговорили еще. Вечером того же дня Ли прошел шесть кварталов от своей квартиры до прачечной, и они проговорили до закрытия. Говорили о политике, о расах, о Кубе, стиральные машины работали, и поздние посетители бросали охапки вещей в бурлящую пену.

На следующий день им пришла в голову мысль. Над₀ пальнуть в башку генералу Уокеру.

Марина качала маленькую Джун на руках. Он убрал квартиру к ее возвращению. Он был рад ее видеть. Взял дочь и заговорил с ней на придуманном японском, покачивая головой. Все трое рассмеялись.

Он стал изучать расписание автобусов. Номер 36, автобус на Престон-Холлоу, останавливался в полутора кварталах от дома генерала. Он прошел мимо этого дома, который стоял далеко от улицы и совсем рядом с Тёртл-Крик в зарослях тополей и вязов, в глубоком спокойствии. Даже просто пройдясь по этой улице, он почувствовал себя неприкасаемым. Запомнил номер машины у подъездной аллеи и записал в блокнот. В блокноте хранились записи о времени на дорогу, расстояниях, и другие наблюдения.

Она спросила, будет ли он теперь учить ее английскому.

Он заказал у «Сипорт Трейдерс» револьвер 38-го калибра с укороченным стволом, марки «смит-вессон», известный как двухдюймовый «коммандо». В бланке заказа написал имя «А.Дж. Хайдел» и указал адрес — ящик 2915, Даллас, Техас.

На следующий день он пошел на курсы машинописи. Это было его первое занятие. Он сел в последнем ряду, ни с кем не разговаривал, изучал клавиатуру своей машинки. Китайская грамота. Он вставил лист бумаги, положил пальцы на клавиши, пытаясь понять, почему буквы расположены именно так. Олицетворение его позора. Девять долларов за курсы. Джордж сказал, если он научится печатать, однажды получит хорошую работу.

Шел самый конец января 1963 года.

Он стоял в темной комнате с другим стажером, Дэйлом Фицке, калекой. У Дэйла один каблук был выше другого. Передвигался он, ритмично покачиваясь, лицо у него было мягкое и чистое, такое гладкое, что он казался двенадцатилетним.

Они стояли плечом к плечу у проявочных кювет. Люди входили и выходили, протискиваясь за их спинами. В тусклом красном свете комната казалась радиоактивной.

— Что ты за человек? — спросил Дэйл. — Я вот в семье что-то вроде отщепенца. Они наконец перестали ждать чего-то великого.

— А чего они ждут?

— Они затаили дыхание, в сексуальном смысле. Что тебе больше всего нравится в темных комнатах? Такой была комната у меня, когда я в детстве болел. Детские болезни — это лучшие времена. У меня всегда была высоченная температура. А как тебе в этой компании?

— Мне здесь нравится. Интересная работа, по сравнению с некоторыми.

— Просто у меня такое чувство, что всякие разные задания — не единственное, что происходит здесь. Вот например. Хочешь услышать пример?

— Какой? — спросил Ли.

— Мне говорят, что нельзя подходить к рабочим столам наборщиков. Запрещено. Не подглядывать.

— Можно и подглядеть. Никто ничего не скажет. Я все время смотрю.

— Я тоже, — ответил Дэйл, голос его сорвался. — Я скажу тебе, что видел, если ты скажешь.

— У них списки названий для военно-картографической службы.

— Каких названий?

— Местности.

— Это я тоже видел. Они набирают эти названия на трехдюймовых полосках бумаги.

— Некоторые написаны кириллицей. По-русски, насколько я знаю. Для карт советских мишеней.

Они говорили шепотом.

— Знаешь, что я слышал? — сказал Дэйл. — Только обещай никому не говорить. Эти карты сделаны по фотографиям. Эти фотографии засекречены. Их снимает «У-2».

Красный свет стал зловещим неоновым румянцем.

— Здорово, что я это знаю, да? Люблю поговорить с кем-нибудь об интересных вещах. Ну, там, ты расскажешь мне, я — тебе. «У-2». Когда я услышал обо всем этом деле, при Эйзенхауэре еще, то подумал, что говорят «ты тоже», как будто «я тоже» тоже есть.[13]

Была суббота, им платили в полтора раза больше. Ли всегда старался записываться на субботу, потому что знал — с этой работой можно попрощаться с той минуты, как Марион Коллингз замолвит за него слово.

— Тебе тут люди нравятся? — спросил Дэйл. — Я видел, как ты читал русский журнал. Так вот, скажу тебе пару слов. Эти люди хорошо к тебе относятся до поры до времени. Не то чтобы важно, что ты там читаешь. Помнишь, как в детстве лежал под одеялом, потел? Жар — это тайна. Как падение в дыру, куда никому больше не добраться, зато там нет страха и боли, потому что ты не чувствуешь себя собой. Люблю валяться в поту.

— Мне делали операцию на ухе, когда я был маленьким. До сих пор помню, что мне снилось под наркозом.

— А мне четыре раза делали операцию! Я обожал отключаться!

Дэйл жестикулировал в красном сиянии, жидкость капала с рук в кювету.

— Что у тебя в голове, Ли? Однажды моя мать сказала обо мне: «Он никогда не станет умным, Том». Том — это мой брат. Я говорил это за ужином сотню тысяч раз.

Загадочный «У-2». Он преследовал Ли от Японии до России, теперь и здесь, в Далласе. Вспомнилось его приземление, как легко он опускался, почти как перышко, подчиняясь ветру, носимый ветром. Так показалось. И голос пилота доносился обрывками, через треск и шипение дырявого динамика. Иногда на грани зыбкого сна он слышал этот голос.

— Я буду слушать, и ты будешь слушать, — сказал Дэйл Фицке. — Потом встретимся здесь и поговорим еще.

Курсы машинописи проводились в Крозье, том же колледже, где Дюпар учился черчению. Они встречались в пустом классе, когда удавалось выбрать время. Говорили о стратегии и философии, поджидая, когда по почте пришлют револьвер.

— Ты думаешь, этот Уокер поселился в Далласе случайно? — произнес Бобби. — Черта с два, парень. Он здесь потому, что злоба и ненависть тоже здесь. Он придумал этот город.

— Читал газету? Он уезжает, у него выступления в двадцати девяти городах. До апреля не вернется.

— Что у него? Лекция «Убей ниггера»?

— Операция «Полночная прогулка». Угроза коммунизма здесь и за рубежом. Все будет только о Кубе. Он любит говорить о Кубе. Если придется ждать до апреля, то пусть хотя бы не зря. Давай отловим его семнадцатого. Вторая годовщина залива Свиней.

— Кто стреляет?

— Я, — ответил Освальд.

— Ты так уверен?

— Я буду стрелять.

— Надо посмотреть, нет ли занятий семнадцатого.

— То есть?

— Не знаю, захочу ли я пропускать урок.

— Мне нужен помощник, Бобби. Это же не просто взять и стрельнуть. Дом так расположен. И там переулок. Может, нам понадобится машина.

— Машину я могу достать. В любой момент могу попросить. Насчет надежного хода не поручусь. Короче, мы уложим его. Этот человек должен отведать крови.

— В русском языке есть выражение, которым называют убийство с пролитием крови. «Мокрые дела». Как убили Троцкого ледорубом.

— Так мы с ним и поступим, — сказал Бобби.

Они переехали на Нили-стрит, в другую меблированную квартиру неподалеку. Две комнаты в каркасном доме с бетонным крыльцом и балконом с покосившимися столбиками. Можно было выставлять наружу цветочные горшки и притворяться, будто они в Минске. Имелась маленькая дополнительная каморка размером со встроенный шкаф, где Ли мог работать над своими заметками, хранить почту и другие бумаги.

Пожитки они перевозили в Джуниной коляске. Пришлось сделать пять или шесть ходок. Посуда, детские вещи, письма из России. Последний раз Ли ходил один, надев на себя большую часть одежды, чтобы больше не таскаться.

В каморку можно было войти из гостиной или по лестнице снаружи. Обе двери запирались изнутри. Похоже на герметичный отсек, с одной стороны часть квартиры, с другой — нет. Он нарек ее кабинетом. Втиснул туда столик, стул и принялся работать над своими записями, готовясь к убийству генерала.

Он начал фотографировать дом Уокера. У него был ящичный фотоаппарат, который он брал с собой в бумажном пакете на автобус туда и обратно. Он снимал решетчатую ограду за домом, переулок, тянувшийся от парковки у мормонской церкви до Эвондэйл-стрит. Сделал несколько снимков рельсов, где можно спрятать револьвер, если понадобится.

Есть целый мир внутри мира.

Он подробно записал расположение окон в задней части дома. Изучил карты Далласа. Сделал последние штрихи в поддельных документах, над которыми долго работал. Когда на почту пришел револьвер Хайдела, у него было удостоверение личности Хайдела, чтобы забрать посылку. Документы он напечатал на своей машинке на курсах.

Хорошо, что Дюпар прикрывает тылы. Втоптанный в грязь Дюпар — движущая сила истории, плотная прибрежная полоса на пути крайне правой волны.

Он снова подписался «Хайдел», когда 12 марта отсылал бланк на сумму 21 доллар 45 центов в «Спорттовары Кляйна», в Чикаго: он заказал 6,5-мм итальянскую боевую винтовку, «маннлихер-каркано», с четырехкратным оптическим прицелом.

На безлюдные улицы падал дождь.

Как он чувствовал судьбу, запершись в крошечной комнате, создавая образ, паутину связей. Это была его вторая жизнь, тайный мир за пределами трех измерений.

Он сходил в оружейный магазин и купил обойму, которая подойдет «маннлихеру», чтобы можно было сделать семь выстрелов, прежде чем перезарядить.

Улицы, мокрые от дождя. Он ходил в прачечную и возбужденно обсуждал с Дюпаром технику дальнобойного выстрела с учетом расположения дома и парка. Затем возвращался к себе в кабинет, и никто не замечал, что его вообще не было.

Он стоял в гостиной босиком, в пижаме, и играл с затвором. Дернул рукоятку, сдвинул назад, затем вперед, опустил рукоятку. Поднял рукоятку, сдвинул назад, вперед, опустил. Повернулся к зеркалу над диваном. Поднял рукоятку, сдвинул назад, вперед, опустил.

Марина ушла в магазин. Джуни сидела на высоком детском стульчике у окна и катала стеклянный шарик по столику.

За домом находился двор, маленький и грязный, где росли два куста форзиции. Веревка для белья тянулась параллельно забору, и Марина вешала там пеленки. Жильцов с нижнего этажа не было дома.

Прошло десять минут. Ли спустился по наружной деревянной лестнице. В одной руке он нес винтовку, в другой — два магазина. На нем была черная футболка с коротким рукавом и темные твидовые штаны. Револьвер примостился у бедра.

Марина смотрела, как он прислонил винтовку к лестнице и снова поднялся. Через несколько мгновений он вернулся со своим ящичным фотоаппаратом «Империал Рефлекс», купленным по дешевке в Японии.

— Зачем тебе это? — спросила она. — Вдруг соседи увидят?

— Это для Джуни, на память.

— Зачем ей фотография отца с ружьем? Я не умею снимать.

— Нужно держать его на поясе.

— Никогда в жизни не фотографировала.

— Неважно. Я хочу, чтобы у тебя сохранился снимок для моей дочурки.

— И весь в черном. Ты с ума сошел, Ли? На кого ты охотишься со своим ружьем? На силы зла? Смех один. Глупости. Кому это надо? Ты просто рисуешься.

Он позировал в углу двора, винтовка в правой руке, дулом вверх, приклад упирается в пояс, всего в нескольких дюймах от револьвера в кобуре. Журналы «Активист» и «Рабочий» ой держит веером в левой руке, как игральные карты.

Она щелкнула затвором фотоаппарата.

Ли принял другую позу — на этот раз винтовка в левой руке, журналы он придерживает подбородком, над сгибом виднеется название «Активист», его тень падает на деревянные ворота, а легкую улыбку свет и время обрамят официальными воспоминаниями.

Ровно в восемь тридцать Ли стоял на углу автозаправки «Галф», на Норт-Бекли. В вечернем воздухе пеленой висел запах бензина. Девяносто девять градусов.[14] Рекордная жара для этого сезона. На левом плече у него висел военный дождевик, в правой руке он держал полупустую бутылку кока-колы. Он купил ее в автомате неподалеку, просто как повод прийти сюда.

Он следил за коричневым «фордом», который медленно свернул на заправку и остановился у зоны обслуживания. Похоже, модель 1950 года, где-то так. Из машины выбрался Дюпар и встал возле открытой дверцы, озираясь. Бобби надел светло-голубой рабочий комбинезон и маленькую круглую кепку, на рубашке написано «Американская пекарня»; все лицо, одежда, брови и тыльные стороны ладоней в муке.

Ли подошел к машине, держа левую руку неподвижно под плащом — он прижимал к себе винтовку, упирая приклад под мышку. Они молчали, пока автомобиль не выехал на улицу и не свернул к северу. Винтовка лежала на полу за сиденьем.

— Что это ты, Бобби?

— Что?

— Ты в рабочей одежде.

— Мне удалось выбить сверхурочные. А что делать, я же сегодня не иду в прачечную.

— То есть из-за меня ты не идешь прачечную? К этому ты клонишь?

— Это я так, просто говорю. Сумел пропихнуть четыре часа сверхурочно.

— Ты бросаешься в глаза. Не тот случай, когда стоит выделяться.

— На дерьмо никто не смотрит. Мы проскочим быстро и незаметно. Іде пистолет?

Ли снял револьвер с ремня и положил на сиденье между ними.

— Патроны достал?

— Полно, — сказал Дюпар. — Купил пятнадцать штук у какого-то школьника на улице. Изготовители разные, но 38-го калибра, так что, думаю, проблем не будет.

— А я думаю, что выстрелов не будет. Только в крайнем случае.

Притормозив на первом светофоре, Бобби снял магазин, вынул из нагрудного кармана шесть патронов и вставил их в гнезда.

— Есть хороший знак, — сказал Ли. — Револьвер я заказал в январе, винтовку — в марте. Оба пришли в один день. Жена назвала бы это судьбой.

— А что ты ей скажешь насчет сегодня?

— Она считает, что я на машинописи. Я бросил эти курсы две недели назад. Меня уволили с работы в прошлую субботу.

— Я жутко боюсь, что меня уволят.

— Сказали, я неточно работаю. К этому все и шло. Так же, как все шло к сегодняшнему вечеру. В Гаване узнают об этом. Еще до полуночи новость долетит до Фиделя.

Они пересекли реку Тринити и съехали на виадук Коммерс-стрит.

— Я так понял, что эта винтовка — из военных излишков. Откуда ты знаешь, что она стреляет?

— Я завернул ее в плащ и поехал на Лав-Филд. Затем спустился к реке, на запад от автострады, там есть место, где люди испытывают оружие. Просто война среди бела дня.

— А ремень-то, лямка эта, будто сняли с тенор-саксофона.

— Она вполне годится. Все работает нормально. Все на месте. Я все тщательно продумал. Обошел шесть оружейных магазинов, пока нашел боеприпасы для такого карабина.

— Об одном только думаю — генерал должен умереть.

— Я застрелю его с первого раза, — тихо произнес Ли.

— Надоело так погано себя чувствовать все время.

— Можно четко попасть в любое окно.

— Пусть сдохнет.

— Меньше сорока ярдов, — сказал Ли.

— За Миссисипи, за Джона Бёрча, за «Ку-клукс-клан», за все, блядь.

Глаза Бобби слегка затуманились. Оба помолчали какое-то время. Жаркий ветер дул в окна. Они ехали по Стеммонс к Оук-Лоун-авеню.

— На Эвондейл повернем влево, — сказал Ли, — в переулок, который ведет к парковке у церкви, до нее где-то двести пятьдесят футов. Поедем медленно. В конце переулка я выйду. Ты поедешь дальше и повернешь направо к церкви. Там будет идти служба. А ты как бы мормон, который опоздал. Остановишься и будешь ждать. Фары выключишь. Я буду целиться через ограду в заднюю часть дома Уокера. Линия огня свободна. Ты ждешь. Я вижу его сейчас, как на картинке. Он любит, когда в доме повсюду горит свет. По вечерам он сидит у себя в кабинете.

У него была подписка на «Тайм» на тридцать девять недель. Он представил, что в «Тайм» поместили ту фотографию с заднего двора. Кастровский партизан с оружием и подрывными журналами. Представил обложку «Тайм». Эту фотографию увидят во всем социалистическом мире. Человек, который стрелял в фашистского генерала. Друг революции.

— В Гаване оценят по достоинству, что мы это сделали семнадцатого апреля, — сказал Ли. — Два года с того дня. Вторжение породило генерала Уокера — больше, чем любое другое событие.

Они свернули на Эвондейл. Ли заметил, что Дюпар уставился на него, подняв белые от муки брови.

— Семнадцатое. Какое семнадцатое? — спросил он.

— Сегодня же среда, так?

— Сегодня десятое.

Тед Уокер сидел за столом в своем кабинете. Холостяк пятидесяти трех лет, он выглядел чьим-нибудь обыкновенным соседом: довольно высокий, кустистые брови, подбородок и шея слегка дряблые, чуть сутулый, строгий с детьми сосед. Он заполнял свою налоговую декларацию.

Самая большая американская нелепица. Генерал Уокер заполняет налоговую декларацию.

Он привык говорить о себе в третьем лице. Он говорил журналистам о положении дел Уокера, о попытках заставить Уокера замолчать. Ничего удивительного, что у него есть личность «для публики», учитывая пристальное и трепетное внимание местной прессы, где он в прошлом октябре по горячим следам комментировал кубинский ракетный кризис. Именно президент Джек сказал об «Утренних новостях»: «Я уверен, жители Далласа рады, когда наступит день».

Пожилые дамы любят своего Теда. Они — его последние истинные соратники. Он бормочет стихи об их неудавшихся жизнях.

В пепельнице тлела сигарета. Он сидел спиной к окну, складывая цифры в отрывном блокноте, подсчитывая налоги, как любой дурак и простофиля в Аппарате Истинного Контроля. Справа в корзине лежала стопка писем от истинных соратников. От женщин из «Христианского крестового похода», мужчин из «Общества Джона Бёрча», от работающих пенсионеров, от разгневанных, обманутых, от тех, кто всегда остается ни с чем. Они изнутри знают Аппарат Контроля. Это не какая-то абстрактная политика. Не просто делишки продажных специалистов и мягкотелых политиков, слабаков и незадачливых стратегов. Аппарат обездвижил не только наши вооруженные силы, но и наши жизни, сводя на нет нормальные американские амбиции, пропитывая наши умы и тела фтором, подкрадываясь лихорадкой профсоюзов, левой прессы и подоходных налогов, каждой современной болезнью иссушая волю нации к сопротивлению вражеской атаке.

По проверенным данным, у границы Калифорнии собираются китайские коммунисты.

Вот человек, леди и джентльмены, который поднялся на пьедестал памятника Конфедерации в Оксфорде, Миссисипи, чтобы поднять массы против интеграции университета. Этот человек в достойном сером «стетсоне», так сказать, возглавил мятеж. Да, это было неподражаемо. Четыре сотни федеральных маршалов, пять сотен человек из полиции штата и местные копы, вертолеты, джипы, пожарные машины, три тысячи национальных гвардейцев, по улицам несет слезоточивый газ, горят автомобили, повсюду летают камни, мелкая дробь, стреляют снайперы, двое погибли, несчетное количество раненых, две сотни арестованных, военные грузовики, набитые солдатами, шестнадцать тысяч спецназа против нескольких тысяч студентов, плюс деревенские парни и патриоты Юга, а вот мотив, основание и причина переполоха, один угрюмый ниггер с носовым платком на лице, чтобы защититься от слезоточивого газа.

Возьми флаг, палатку и кастрюлю.

Эту фразу Тед на самом деле и произнес. Будто в сказании о скаутском походе, несколько дней в лесах и полях.

Слева стояла вторая корзина, полная новостей, вырезанных из газет помощником. Вот Тед выставляет свою кандидатуру на выборы губернатора в демократической гонке, предварительные выборы, на которых Аппарат Контроля позаботится о том, чтобы он пришел шестым из шести возможных кандидатов, а это смерть по всем прикидкам. Вот он со своей дорогой матушкой Шарлоттой у зала для слушаний в Оксфорде, где шелестят листвой эвкалипты и клены. Как раз тогда его пытались на якобы законном основании запереть в психиатрической клинике вместе с кучкой редкозубых придурков. Аппарат в своей наиболее жестокой фазе, прямо по коммунистическому справочнику, хочет бросить награжденного ветерана в резиновую камеру. Вот о чем снова думает генерал, леди и джентльмены, собратья-патриоты, верные сторонники Бёрча, члены Совета белых граждан, бойскауты, христиане, дорогая матушка.

В кабинете заседаний старого Сената его попросили назвать по именам членов Аппарата Истинного Контроля. Это все равно что назвать по именам частицы воздуха, перечислить молекулы и клетки. Аппарат — это как раз то, чего нельзя увидеть, чему нельзя дать имя. Его не измерить, джентльмены, и не сфотографировать. Это тайна, которую нам не понять, заговор, который не раскрыть. Хотя это не значит, что самих заговорщиков не существует. Это избранные чиновники нашего правительства, члены Кабинета, филантропы, люди, узнающие друг друга по тайным знакам, которые управляют нашими жизнями из тени.

Но этого он не сказал. Он бормотал и ворчал в этой переполненной комнате, затем ударил репортера в лицо.

Временами я в замешательстве. Перед нами трагедии речи, трагедии человеческого тела. Существуют силы, которых нам не постичь.

Он потушил одну сигарету, взял другую. Теперь он быстро устает. Это последствия операции «Полночная прогулка», нескольких перестоев в Луисвилле, Нэшвилле, Амарилло, его поездки по центральной части страны, чтобы поднять людей, заставить их слушать. Сент-Луис, Индианаполис и так далее, и он до сих пор не пришел в себя. Пикетировать явились битники, безобразный сброд двойников Кастро, каких свет не видывал.

Настало время искоренить напасть, которая захватила остров Кубу.

Поездка утомила его, вымотала, полностью опустошила. Эти убийственные номера в отеле, нигде еще он не был настолько одинок и лишен удобств. Временами я в замешательстве и растерянности, готов поддаться тоскливому отчаянию, устал подтасовывать и увиливать, скрывая свои знания и чувства. Думаю об этих нечесаных юнцах в потертых джинсах, плакатоносцах, которые выкрикивают ругательства в темноту. Под этими встрепанными кубинскими волосами скрывается мягкость. Отели. Вот где происходит перемена, он становится чужаком, мозги которого сносит на другую сторону, вслед за его истинными чувствами.

Некоторые считают, что черномазый — это загоревший белый.

Гораздо лучше было в Техасе, где он баллотировался на предварительных выборах. Толпы веселились. Толпы скандировали и пели, это были люди, полные надежды, а не изношенные души на «Полночной прогулке». Он записывал цифры, складывал доллары, но думал о флагах, которыми размахивали в залах по всему, черт побери, штату, о развевающихся знаменах, о чистых американских голосах, которые пели:

Что это, петарды? Он повернулся к окну, одновременно поднимаясь со стула, но медленно, соображая. Мальчишки взрывают петарды? А мы вставили обратно сетку? Сетка на месте, он видел, и окно закрыто. Все окна закрыты, потому что работает кондиционер. Он отошел в тень, и что-то привлекло его внимание. Дырка в стене размером с полудолларовую монету. Он решил проследить, откуда это. Снова посмотрел на окно — на стекле, рядом с пересечением деревянных рам, оказались радиальные трещины. Он шагнул в тень подальше. Сигарета тлела в пепельнице. Он поднялся наверх и взял револьвер. Быстро спустился снова. Вышел в заднюю дверь и постоял в полумраке, всматриваясь, не шевелясь: впереди стена жаркого воздуха. Затем вернулся в дом и позвонил в полицию. Тогда он и заметил осколки и деревянные крошки в волосках на правой руке, прямо под закатанным рукавом, с примесью зернистых фрагментов, светлых, как песок. Он посчитал их остатками медной гильзы от пули с высокой начальной скоростью.

Он совсем не удивился. Они давно вынашивали планы, каждый элемент Аппарата Контроля тщательно готовился заставить Уокера замолчать. Именно к этому приводит стрельба в людей.

Он взял пинцет, сел в кресло и принялся снимать металл с руки, дожидаясь полицию.

Марина волновалась за Ли. Утром он сказал ей, что потерял работу. Обвинил в этом ФБР. Сказал, что они, скорее всего, заглянули в магазин и спрашивали о нем. И он поздно вернется домой. Откуда вернется? Он сказал, что у него курсы машинописи, но занятия кончились в четверть восьмого, то есть три часа назад, и вообще, сегодня среда, а по средам нет занятий.

Он хотел, чтобы она вернулась в СССР. Он не может содержать жену и дочь в Америке. Заставил ее написать в советское посольство в Вашингтоне. Не могут ли они оплатить возвращение на родину советской гражданки и ее маленькой дочери?

Она снова была беременна — так иногда судьба вмешивается в жизнь.

По крайней мере, у них был балкон, где Джун могла ползать на свежем воздухе. Когда они расстались после Форт-Уорта, она жила в полудюжине разных домов, несколько ночей в одной семье, несколько в другой. Все эти разъезды действовали на нервы. Как-то раз Ли ночевал с ней в одном из русских домов. Там был полный холодильник, электрическая открывалка для консервов. Два телефона. Они занимались любовью при включенном телевизоре.

На Элсбет-стрит он сказал хозяйке дома, что жена — чешка.

Он ударил ее на людях, потому что боковая молния на юбке слегка разошлась. На людях.

Голландия — невероятно чистая страна. Страна ее мечты, с аккуратными домиками и чистенькими детьми.

На Оук-Клифф дешевые магазины. Она заходила внутрь с жары и бродила между полок. Сходила в обувные магазины и так называемые флотско-армейские. Бродила по узким проходам, что-то покупала, что-то оставляла, мысленно.

Возможно, они все вернутся в Россию, хотя этого ей не хотелось. Возможно, переедут в Новый Орлеан. Он рассказывал о Новом Орлеане, его родном городе, портовом городе наподобие Архангельска, где она выросла.

Он делал большую часть работы по дому и по воскресеньям приносил ей завтрак в постель. Она бессовестно могла спать до полудня. Люди дарили ей вещи, а он оскорблял их.

Он ездил на автобусе в место под названием «Поле любви», где тренировался стрелять из своего ружья. Они из-за этого поругались. Он ударил ее, она чем-то запустила в него, он снова ударил ее кулаком, и из носа потекла кровь.

Мы покупаем продукты по вторникам.

Еще одно несчастье на ее голову — что он потерял работу. Но когда летят дни и недели, не увидать жизни. Может, им суждено поселиться в портовом городе, где дует морской бриз и есть слабый проблеск надежды.

Он никогда еще так не задерживался. Что-то подтолкнуло ее сходить к нему в кабинет. Там, на маленьком столе, за которым он писал, она обнаружила записку на русском. Пятнадцать пунктов, отмеченных по порядку цифрами, некоторые слова подчеркнуты.

Она читала быстро, буквы расплывались.

Он просил не беспокоиться о плате за квартиру. Вторым пунктом — он заплатил за квартиру. Заплатил за газ и за воду. Попросил прислать газетные вырезки (если о нем напишут в газетах) в советское посольство. Посольство придет ей на помощь, если узнает все о нем. Ей поможет Красный Крест. С работы должны денег. Сходи в банк и получи деньги по чеку. Просил сохранить его записи. Но одежду выбросить или отдать.

Одиннадцатый пункт гласил: если я выживу и меня посадят, тюрьма находится в конце моста, по которому мы всегда ходили в центр.

Какое-то время она стояла в маленькой комнате. Затем медленно прошла на кухню, сложила записку и спрятала ее в русской книге под названием «Книга полезных советов».

Ли снова стоял у заправки «Галф» и пил колу. Рубашка прилипла к телу. Он медленно приблизился к конторе, где играло радио. Он рассчитывал, что сообщения недолго ждать. Каждый раз, когда музыка смолкала и кто-то начинал говорить, он подходил ближе к двери, ожидая взволнованных слов — убит, мертв, при смерти, и в груди поднимется ликование, когда передадут новости об убийстве важной персоны. Винтовка и револьвер сейчас в машине вместе с зеленым дождевиком, примерно за три мили отсюда, в гетто Западного Далласа. Он заберет их через день-другой, или когда будет безопасно.

Он сделал большой глоток, покачал бутылку, держа за горлышко средним и указательным пальцами. Что-то они задерживаются. В конторе сидели два человека в засаленных костюмах. В комнате горел яркий свет, стояли канистры с моторным маслом, на стене висел календарь с красоткой. Ли подошел ближе, стараясь делать вид, будто праздно шатается по этой окраинной помойке.

Уже поздно. Машины больше не приезжают. По радио только рок-н-ролл. Он допил колу, сунул бутылку в ящик для пустых склянок и отправился домой по одуряющей жаре.

Джордж де Мореншильдт слушал радио в машине, все время переключая станции. Он хотел узнать свежие новости по делу Уокера. Покушение заинтересовало его. Очевидно, это самый близкий к цели промах. Пуля изменила направление, попав в оконную раму. Больше ничего полиция не сказала. Это выводило его из себя. Он жаждал развития событий. Не хотелось, чтобы этот эпизод был предан забвению.

Он ехал в «гэлакси» с открытым верхом по Оук-Клифф, Рядом сидел большой розовый кролик для малышки Джун.

Какое-то время он не видел Ли. Несомненно, Ли чувствует, что его использовали, плохо с ним обошлись, бросили. Весь набор жалоб из лексикона бедняков. Но он сам виноват. Ему нужно было поговорить с Коллингзом, по-мужски. Джордж где-то восхищался его упорством. Это своего рода благородство. И в то же время это скучно.

У него новое назначение. Джордж едет на Гаити, и Ли, конечно же, почувствует, что единственный человек, который им интересуется, сбежал. Джордж хотел открыть для себя Гаити. Он знаком с тамошним главным банкиром, что означает море возможностей. Разведка нефти, курорты, холдинговые компании. Кроме того — поставка оружия, где-то глубоко в темноте. Липовые компании вырастают из ящиков письменного стола. Множество банковских счетов, чартерные рейсы, которые невозможно проследить. Один человек из Пентагона просил Джорджа помочь с прикрытием для антикастровской операции с центром управления на Гаити.

Он отыскал Нили-стрит. Подумал о людях, которые живут в таких вот местах. Ли торчит в этой дыре, читает невнятные книги по политэкономии, туманные теории левых. Это печально, интересно, скучно, глупо. И приводит в бешенство. Джордж и подумать не мог, что один вид места, где живут Ли и Марина, выведет его из себя. В этом убожестве есть что-то неправильное и тревожное. Тут все шаткое, кустарное, кривое. Все кривое. Это отталкивало, здесь не лучше, чем в трущобах Порт-о-Пренса, и Джордж осознал, что больше не сможет забавляться обществом Ли, этого мальчика со странным прошлым и неуместным поведением.

Дверь открыли Марина и Ли. Джордж громогласно выпалил:

— Итак, друг мой. Что же вы не попали в этого сукина сына?

Он ожидал, что в ответ рассмеются. Но хозяева отступили в гостиную. В воздухе повисло напряжение. Очевидно, в их жилище эта шутка не считается смешной.

Джордж протянул им пасхального кролика и сказал, что едет на Гаити по делам, надолго, будем держать связь.

Он заметил, как Ли изменился в лице. Ему стало не по себе. У мальчика не останется никого, к кому можно прийти со своими идеями и проблемами. Марина ушла на кухню готовить чай, и Джордж рассказывал, обращаясь к ней, о том, как он видит Гаити. Отели, казино, гидроэлектростанции, пищевые комбинаты. Ли сидел на диване. На его лице появилась эта особенная улыбка, легкая усмешка, которая напомнила Джорджу комика в немом фильме, где экран темнеет вокруг его головы.

— Ну вот, наконец кто-то улыбнулся. Крайне запоздалая реакция. Я пришел к вам с шуткой, и ноль внимания. Будто здесь долина потерянных душ. Теперь я вижу улыбку. Что же вас насмешило? Прошу, поделитесь со мной.

— Я послал вам фотографию, — сказал Ли.

— Какую?

— Если посмотреть на такую фотографию, то, наверное, можно понять о человеке то, чего не понимал раньше.

— Весьма загадочно, — произнес Джордж.

— И, наверное, можно увидеть правду об этом человеке.

По дороге домой Джордж думал о плотном расписании встреч в Нью-Йорке и Вашингтоне, подготовке к различным сторонам путешествия на Гаити. Горное бюро, «Леман Трейдинг», «Чейз Манхэттен», «Ганноверский производственный трест», Пентагон, Администрация международного сотрудничества, ЦРУ. На самом деле последний пункт — просто обед со старым другом из Управления, Ларри Парментером, персонажем залива Свиней, но в других отношениях достойным и приятным человеком, который понимает толк в винах.

Он сел за стол и принялся читать письма, накопившиеся за три дня. Вот конверт от Ли Освальда. Внутри только снимок. На нем Ли, одетый в черное, в одной руке винтовка, в другой какие-то журналы. Это интересно или скучно? Джордж посмотрел на обратную сторону. Там оказалась надпись: «Моему другу Джорджу от Ли Освальда».

Джордж взглянул на штамп. 9 апреля. За день до покушения на генерала Уокера.

Он посмотрел на вторую надпись. По-русски, явно Маринин почерк, и, очевидно, записано без ведома Ли, тайком, до того, как он запечатал и отправил конверт — личное послание жены позера умудренному старшему другу.

«Охотник на фашистов — ха-ха-ха!!!»

6 сентября

Уэйн Элко сидел у окна хижины в болотах к западу от Нового Орлеана. В окнах не было стекол, только пыльный пластик, и он видел, как трое расплывчатых мужчин стреляют по мишени среди ив и кипарисов.

Тут и там были разбросаны и другие хижины, которые заняли отдыхающие, приехавшие на выходные ловить лягушек и раков.

Утренний туман. Выстрелы звучали тихо, где-то далеко, хлопки пугача в тяжелом воздухе.

Дэвид Ферри, личность притягательная, остроумный кукловод, стрелял по консервным банкам из винтовки 22 калибра.

У толстобрюхого кубинца Раймо имелся модифицированный винчестер, который он любил разбирать и собирать, прочищал дуло, шкурил ложу.

Третий человек по имени Леон дергал рукоятку затвора Древнего карабина, целился, стрелял, дергал затвор.

Это новый лагерь, разбитый наспех, объяснял Ферри, отсюда и недостаток комфорта. Нормальная стоянка была в Лакоме, ближе к Новому Орлеану, где множество антикастровских группировок обучались партизанской тактике, пока не нагрянули федералы и не захватили огромный склад динамита и обрешеток с бомбами. Это же место должно оставаться маленьким и незаметным. Никому ни слова. Аккуратнее со средой обитания. Выжидать момент.

Уэйн подумал, что эти правила граничат с мистикой.

Он знал, что они здесь не только затем, чтобы стрелять. Ти-Джей хотел их изолировать. Особенно Уэйна и Раймо Дело само по себе требовало дисциплины, и ему нужно, чтобы его стрелки были надежно укрыты там, где он может их найти.

Уэйн в «ливайсах» стоял снаружи, голая грудь бледная, с выступающими венами. Он отрастил над шеей волосы, крысиный хвостик, который старательно подвязывал. Прошелся босиком по влажной земле. Приближается гроза, в воздухе неподвижность и металлический свет, давление растет. Птицы щебечут испуганно и пронзительно.

Фрэнк Васкес вернулся в Эверглейдс шпионить за «Альфой-66».

Остальные разговаривали рядом с упавшим деревом. Уэйн носил в кожаных ножнах на ремне охотничий нож, просто для виду. Ферри улыбнулся, заметив его босые ноги.

— Вот идет бесстрашный человек.

— Никогда не понимал, почему люди боятся змей, — ответил Уэйн. — Какой от них вред? Меня они ни разу не тронули. Я встречал змей, и меня ни разу не тронули.

— Дело не в том, что они тронут, — сказал Раймо. — Дело в том, как бы не наступить. Когда не видишь, куда наступаешь.

— Щитомордник, — произнес Леон.

— У меня первобытный страх, — сказал Ферри. — Все мои страхи первобытные. Это заложено в структуре мозга. Там хранятся миллионы лет страха.

Он носил помятую широкополую шляпу, выразительные брови казались нарисованными над глазами, будто клоунские. Он протянул Уэйну винтовку. Все смотрели, как он направился к покосившемуся причалу и забрался в ялик. Его машина стояла на грязной дороге примерно в полумиле вниз по течению, и ялик был единственным средством добираться туда и обратно.

Они стреляли навскидку по мишени-силуэту, которая когда-то принадлежала ФБР. Затем поднялись к длинной хижине поесть.

Первые капли дождя застучали по настилу, тяжелому, с большими прорехами. Все сидели за столом и говорили о работе, подработке, сезонной работе. Уэйн рассказал, как чистил бассейны в Калифорнии, Леон описал некий радиозавод, токарные станки и шлифовальные машинки, пол, залитый маслом, въевшиеся в руки рабочих черные пятна. Раймо говорил о руках рубщиках тростника, усеянных шрамами, липких и темных от сока.

В первый раз за все время Уэйн услышал от Леона больше двух слов. Он не знал, кем Леон здесь является, ясно только, что он — некая особая деталь с собственной резьбой. Он приходил и уходил, при нем был итальянский карабин. Казалось, остальные держатся от него на некотором расстоянии, будто он святой или заразный.

Говорили о тюрьмах, в которых сидели.

— Я раньше считал, что самое великое в Кастро — то время, которое он провел в тюрьме, — сказал Раймо. — Он сидел и на Кубе, и в Мексике. Я говорил, что это честь для сильного мужчины. Если его посадили за взгляды, то выходит он оттуда с достоинством. В тюрьмах же самого Кастро все совершенно по-другому. Мы вышли из «Ла Кабаньи», полные гнева и отвращения. Мы были червями ЦРУ.

— Меня посадили в тюрьму, когда я служил, — сказал Леон.

— За что?

— Из-за политики. Как Фиделя. Провел ночь в кутузке в Новом Орлеане, месяц назад. Из-за политики.

— Я сидел в тюрьме три дня, — сказал Уэйн. — Наш катер перехватили через десять минут, когда мы отплыли от Флорида-Киз. Нарушение пакта о нейтралитете. Нас вытащил Ти-Джей. Как-то все уладил. Обвинение сняли, все чин чинарем.

— Кастро провел в одиночной камере четырнадцать месяцев, — сказал Раймо. — Читал Карла Маркса. Всех русских прочитал. Говорил нам, что читал по двенадцать часов в день. В темноте. Постоянно учился, анализировал. Через несколько лет я видел, как расстреливали людей, которые сражались вместе с ним в горах.

— Из истории ясно, что Человек должен сидеть за свои убеждения, — сказал Леон. — Это необходимый этап эволюции каждого движения, которое выступает против системы. В конечном счете убеждения человека формируются в настоящей борьбе.

— Я много об этом думал, — ответил Раймо. — И скажу о своих убеждениях. Я верил в Соединенные Штаты Америки. Эта страна безупречна. Великая страна, выше Бога. Как можно проиграть, когда за спиной великие Штаты? Нам все время говорят, говорят, обещают, раз за разом. За нами целая армия. Мы высаживаемся на пляжи и верим, что нас прикроют с воздуха, защитят с моря. Немыслимо, чтобы мы проиграли. За нами Штаты. И что в итоге? Мы оказываемся среди болот, забытые и голодные, уже жрем кору деревьев, и тут по радио передают: «Внимание, бригада, филин ухает в амбаре».

Смеясь, Раймо обвел взглядом лица сотрапезников.

— «Завтра, братья мои, хромой ребенок заберется на гору».

Засмеялись все.

— Они разоружили нас, связали руки одной большой цепью, посадили в кузов и отправили в ближайший военный лагерь. Тут над нами пролетел самолет, и я крикнул своим парням: «Не стрелять, ребята, это наш».

Его глаза были злыми и радостными. Он перевел взгляд с Леона на Уэйна и обратно, криво усмехнулся и ударил по столу кулаком. Оловянные тарелки подпрыгнули. Когда все снова замолчали, он минуты две смотрел на свое домашнее жаркое с яйцами. Затем пригладил усы указательным пальцем и принялся за еду.

— Мы действительно жрали кору деревьев, — снова заметил он, на этот раз без возбужденного блеска в глазах, медленно жуя пищу.

Позже они заметили Ти-Джея — тот шел под ливнем с порывистым ветром. Деревья гнулись за его спиной. На правом плече он нес один вещевой мешок, под левой рукой — второй. Войдя, развязал мешки. В одном оказались два кожаных чемодана, во втором — еще один. У каждого чемодана была подкладка из бильярдного сукна, в каждом лежало по две мощных винтовки. Мужчины взвешивали оружие, бормотали, передавали из рук в руки. Пластик на окнах вздымался и хлопал.

— Прицелы в машине, — сказал Ти-Джей.

Они сели и принялись обсуждать оружие. Уэйн считал, что оружие рождает дружбу. Возможно, это парадокс, возможно, нет. Его жизненный опыт и кинофильмы говорили, что мир может стереть дружеские узы. Это был урок самурая. Истина в действии, и эта истина колеблется, когда кончается бой, и деревенские жители могут спокойно идти и сажать рис. Мы вновь выжили, мы вновь проиграли, говорит герой в «Семи самураях».

Вода все еще стекала по лицу Ти-Джея. Он сидел в луже, поставив правый локоть на стол, и все время сжимал и разжимал кулак. Он говорил больше, чем Уэйн когда-либо слышал от него. И Раймо говорил. Оружие — это язык и память. Уэйн краем уха услышал диалог Ти-Джея и Леона: в том смысле, что Леон не будет стрелять из новых винтовок. Он возьмет «маннлихер», с которым пришел в лагерь. Было ясно, что с этим согласны оба.

Хижина содрогалась от ветра. Они говорили часами, рассказывали забавные и кровавые истории. Уэйн чувствовал себя легко и приятно, словно Иисус на лунном лучике.

Фрэнк Васкес ехал в штат Миссисипи за рулем машины Раймо — «бель-эйр» decrépito.[15] Водить машину ему было не по душе. Он педантично соблюдал ограничения скорости и напрягался, когда появлялись дорожные знаки, — он не всегда понимал символы и боялся, что с ним что-нибудь случится. После Майами он дважды попадал в переделку. Дважды путал дороги. Провел ночь в мотеле, где на парковке завязалась драка, сцепились четверо или пятеро, тяжело дыша, гравий хрустел у них под ногами, в белом автомобиле с открывающимся верхом плакала женщина. Это случилось где-то рядом с Пенсаколой.

Он не привык быть в Штатах один, вдали от людей, говорящих по-испански, без Раймо.

Он вез новости для Ти-Джея. «Альфа» планирует крупную операцию. В Майами, в ноябре. Сначала он не мог понять, в чем суть этой миссии, но догадывался, что раз дело будет происходить в американском городе, а не в кубинском порту или на нефтяном заводе, то готовится нечто особенное.

Фрэнк провел две с половиной недели в лагере «Альфы» у Трассы 41 вместе с парнями из других групп и отделений, — бег по полосе препятствий через сосняки. Как-то он подошел к генеральному секретарю «Альфы». Этот человек хотел, чтобы Мэкки участвовал в операции, которая в итоге будет местью за провал на Плайя-Хирон. Мэкки пользовался огромным уважением. Лидеры операции считали, что он должен приложить руку к этому действу.

Место и время не называлось. Фрэнк догадался по разговору в целом. Этот лагерь угнетал его. Он терпеть не мог строевую подготовку и стрельбу. Предводители «Альфы» носили темные очки, военные ботинки, береты, несерьезные бороды. Если эти люди настолько ярые антикастровцы, почему они хотят быть похожими на Че Гевару?

Он помнил, как Раймо рассказывал, что после битвы в Сьерре явился Че на грязном муле, говорить с пленниками. И что они сделали в первую очередь? Попросили автограф. Тогда все и узнали, что Батисте пришел конец.

Фрэнк вспомнил горы. Густой зеленый покров, туман клубился с вершин, растворялся на определенной высоте, снова клубился. Дождь не прекращался. Они жили в бараках под камуфляжными сетками, иногда в грязи, и он размышлял о той идее, за которую сражался. Честь кубинского народа. Справедливость голодающим и забытым. С самого первого дня он знал, что не останется. Он не бунтовщик, ни духом, ни телом. Он обычный человек.

Мать, творец его жизни, встретила его дома печальным смехом.

Фрэнк учил с первого по шестой класс, часто — по два сразу, в школе на окраине фабричного города. Компания называлась «Юнайтед Фрут», два его брата были там прорабами на полях сахарного тростника, жили вместе с женами и детьми, каждая семья в комнате десять на десять, в двойном ряду из десяти комнат, все объединены в одно длинное здание на пятифутовых столбах. Рубщики тростника и их семьи жили под этим зданием в низких лачугах, сделанных из картона и Дерюги.

Трудно было не заметить, что американское руководство «Ла Юнайтед» располагалось в хорошо обставленных изящных домах на улицах, обсаженных кокосовыми пальмами. Фрэнк обвинял правительство, не компанию. Он надеялся, что его братья уйдут с полей и станут квалифицированными рабочими на большой фабрике. «Ла Юнайтед» не была глуха к такому понятию, как амбиции. Можно было вырасти от простого работника до управляющего или инженера. Получить две комнаты в доме на улице, которую освещают по ночам. Американцы ценят тех, кто знает свое дело, у кого работа спорится. Человек вполне мог продвинуться.

Затем начался мятеж, который устроили его бывшие товарищи, решив поджечь тростниковые поля. Такова историческая традиция Кубы. Кто бы ни затевал мятеж, он начинает с того, что поджигает тростниковые поля. Высказываются против экономической зависимости и засилья иностранцев. Фрэнк смотрел на горящие поля и понимал, что за этим стоят коммунисты. Потому он их и боялся. Есть нечто большее, есть то, чего мы не знаем. Пламя рвалось сквозь заросли тростника. Частную полицию «Ла Юнайтед» давно свернули.

В Гаване он вместе с сотнями других стоял в очереди у американского посольства — сдавать документы на визу. А теперь он ехал по дороге рядом с границей Луизианы, прямо к грозовому фронту.

На четвертый день пребывания у Кастро Фрэнк застрелил правительственного разведчика, глядя через оптический прицел. Это было жутковато. Нажимаешь спуск, и в сотне метров от тебя падает человек. Все показалось ненастоящим и далеким, будто понарошку. Трюк с линзами. Вот человек, четкая картинка. Вот он вверх ногами. Вот снова перевернулся. Стреляешь по череде изображений, которые передает тебе металлическая трубка. Смерть — огромная сила, но как узнать, что за человека ты убил, кто из вас храбрее и сильнее, если приходится смотреть через слои стекла, которые приближают картинку, но делают мутным значение самого поступка? На войне есть совесть, или это просто убийство?

Фрэнк знал, что планирует «Альфа». Он долго думал, и вряд ли оЩибся. Выяснив, что президент собирается в Майами, он понял — вариантов нет.

Его братья тоже сбежали от Кастро, позже, с риском для жизни переправились на плоту из нефтяных бочек к Ки-Уэст.[16] Они тоже вернулись на десантных судах, одного убили прямо на пляже, второго схватили и отвезли в крепостную тюрьму, где он тихо умер от голода; то была его прилюдная молитва, протест против избиения и казней.

Темпераментные мужчины, изгнанники, борцы с коммунизмом взлетели с Флорида-Киз на «сесснах» и «пайпер-команчах» и сбросили зажигательные бомбы на кубинский сахарный тростник. Снова горели поля.

И теперь, по дороге далеко на Юг, он увидел то, что демонстрировало, насколько глубоко и странно ненависть к нынешнему президенту проникла в определенные культурные слои, в повседневную жизнь. В первый долгий день путешествия он по ошибке заехал в Джорджию и миновал кинотеатр для автомобилистов, где показывали фильм о молодом Кеннеди, герое войны. Назывался он «Торпедный катер 109»,[17] и под заглавием на вывеске кто-то вдохновляюще подписал: «Смотрите, как япошки чуть не прикончили Кеннеди».

Знаки, что попадались ему по пути в Штаты, пугали не на шутку. Вот Луизиана под проливным дождем. Он расскажет Ти-Джею обо всем, что видел и слышал в лагере «Альфы-66» в Глейдс. Вывод сделать несложно. Объект миссии — Кеннеди.

Глубоко в душе Фрэнк жаждал его смерти, хоть и знал, что это грех.

Куратор прислал фотографии вскрытия Освальда. Николас Брэнч чувствует себя обязанным изучить их, хотя не представляет, как они могут помочь. Открытые глаза, большая рана слева, два крупных шва сходятся под ключицей и спускаются в одну линию к гениталиям, образуя букву Y. Левый глаз повернут к объективу, смотрит.

Куратор прислал результаты баллистической экспертизы человеческих черепов, козлиных туш и кубиков холодца из конины. Фотографии черепов с отстреленной правой частью. Разорванные пулей козлиные головы, крупным планом. Брэнч изучает снимок модели из холодца, «одетой» как президент. Настоящая модернистская скульптура, кусок желатина, обернутый в ткань костюма и рубашки, из-под них выглядывает майка, закопченная от выстрела. Есть документы, в которых обозначена скорость пули на выходе. Есть снимок человеческого черепа, заполненного желатином и покрытого козлиной шкурой, имитирующей скальп.

Куратор прислал заметки ФБР о мозге президента, пропавшего из Национального архива двадцать лет назад.

Прислал настоящую покореженную пулю, которой в качестве проверки стреляли в запястье сидящего трупа. Мы перешли на новый уровень, думает Брэнч. За пределы документов. Они хотят, чтобы я трогал и нюхал.

Он не знает, зачем после стольких лет ему шлют эти жуткие материалы. Раздробленные кости и ужас. Вот все, что он видит. Там нечего понимать, никаких открытий не сделать по этим снимкам и цифрам, по этой несчастной пуле с расплющенным кончиком, словно ее раскатали, как пенни на рельсах. (Какой же он уже старый…) Кажется, будто окровавленные козлиные головы смеются над ним. Он начинает думать, что в этом весь смысл. Они тыкают его лицом в кровь и грязь. Насмехаются. Фактически говорят ему: «Вот, смотри, вот истинная картина. Это и есть твоя история. Вот тебе размозженный череп, подумай над ним. Вот свинец, пробивающий кость.

Смотри, прикасайся, вот истинная природа события. Не твои красивые двусмысленности, жизни главных игроков, сочувствие и печаль. Не комната, полная теорий, не твой музей противоречивых фактов. Здесь никаких противоречий. Все очень просто. Вот лежит человек в морге. Из козлиной головы сочится элементарное вещество.

Вот что случается, когда стреляют».

Но как Брэнч может забыть о противоречиях и несоответствиях? В них душа своенравной повести. Одним из первых документов, которые он изучил, был медицинский отчет о пулевом ранении рядового первого класса Освальда. В одном предложении говорилось об оружии 45-го калибра. В следующем — 22-го калибра. Факты одиноки. Брэнч видел, как пафос липнет к самым надежным фактам.

Глаза Освальда то серые, то голубые, то карие. Рост то пять футов и девять дюймов, то пять и десять, то пять и одиннадцать. То он правша, то левша. То он водит машину, то нет. То он снайпер, то мазила. Все эти предположения подтверждаются показаниями очевидцев и вещественными доказательствами.

Даже на фотографиях Освальд выглядит по-разному. Крепкий, хилый, тонкогубый, с широким лицом, открытый, застенчивый, похож на банковского клерка — и ко всему этому мощная шея футбольного защитника. Он похож на всех. На одном армейском снимке он суровый убийца, на другом — герой с кукольным лицом. Еще на одном снимке он сидит боком вместе с товарищами-пехотинцами на плетеной подстилке под пальмами. Четыре или пять человек смотрят в камеру. Все похожи на Освальда. Брэнчу кажется, что они больше похожи на Освальда, чем сидящий в профиль человек, который официально им считается.

Оттенки Освальда, множество картинок, разброс представлений о нем — цвет глаз, калибр оружия — предвещают то, чему суждено произойти. Нескончаемый обвал фактов этого расследования. Сколько выстрелов, сколько стрелков, сколько направлений? Крупные события плетут собственную сеть нестыковок. Простейшие факты ускользают от заверения их подлинности. Сколько ран на теле президента? Какого размера и формы эти раны? Вновь появляется размноженный Освальд. Не он ли это на фотографии, среди толпы на ступеньках книжного склада, когда началась стрельба? Пугающее сходство, признает Брэнч. Он все признает. Он во всем сомневается, даже в основных предположениях, которые мы строим о нашем мире света и тени, твердых тел и простых звуков, сомневается в нашей способности измерять подобные вещи, определять вес, массу и направление, видеть вещи такими, какими они являются, четко вспоминать их, рассказывать, что произошло.

Он спасается своими заметками. Эти заметки становятся самоцелью. Брэнч решил, что еще рано прилагать усилия и превращать их в связный рассказ. Возможно, рано будет всегда. Потому что данные все поступают и поступают. Потому что в записях постоянно появляются новые жизни. Прошлое меняется по мере того, как он пишет.

Каждое имя отсылает его странствовать по карте Далласского лабиринта.

Джек Руби — урожденный Джейкоб Рубинштейн. Взял себе второе имя «Леон» в честь друга, Леона Кука, убитого во время трудового спора.

Есть несколько версий имени Джорджа де Мореншильдта. Иногда он пользовался вымышленным именем Филип Харбин.

Кармине Латта — урожденный Кармело Росарио Латтанци.

Уолтер Эверетт во время своей подпольной деятельности пользовался псевдонимом Томас Р. Стейнбэк.

Ли Освальд использовал около дюжины имен, в том числе свое, написанное задом наперед — О.Х. Ли, а также странное имя Д.Ф. Дриктал. Последнее он вписал в графу «поручитель», когда заполнял бланк заказа на револьвер, приобретенный по почте. Много часов Брэнч трудился над внутренней структурой этого имени. Он казался себе ребенком, который из кубиков с буквами пытается составить целое слово. И удалось отыскать части имен Фиделя, Кастро, Освальда и Дюпара. Возможно, Д.Ф. Дриктал — натужное слияние вымышленных и живых персонажей, слов и политики, свидетельство решения убить генерала Уокера. Интересно, обратил ли Освальд внимание на то, что имя генерала и первая буква второго имени совпадают с таковыми Эдвина А. Экдала, отчима Ли, человека, которого Маргарита Ли обвиняла не переставая?

Далласского диск-жокея, известного как Скирда-Борода, звали Рассел Ли Мур, а также он пользовался именем Расс Найт.

Человек, называвший себя Алексеем Кириленко — его псевдоним в КГБ, — на самом деле Сергей Брода, согласно записям, присланным Куратором.

После нескольких запросов Брэнч узнал от Куратора, что Теодор. Дж. Мэкки, известный как Ти-Джей, — урожденный Джозеф Майкл Хорниак, в последний раз его видели в Норфолке, Вирджиния, в январе 1964 года, скорее всего, с проституткой, возможно, азиатского происхождения, имя неизвестно.

Мэкки сидел в машине и слушал Фрэнка Васкеса. Фрэнк был возбужденный и уставший. Пересказал все три раза подряд, полностью передал точные слова и жесты лидеров «Альфы». Обоих мужчин окружала топкая ночь, машина с выключенными фарами стояла ниже по течению от хижины, лягушки устроили концерт.

Фрэнк сделал вывод, что «Альфа» готовится убить президента. Казалось, он сомневался, что Мэкки поверит ему. Но поверить было несложно. В нынешние времена Мэкки не удивлялся ничему, даже тому, как легко Фрэнк попал в лагерь «Альфы» и ушел оттуда, собрав множество слухов и новостей.

«Альфа» не славилась застенчивостью или строгой секретностью. Они устраивали пресс-конференции, где объявляли о своих налетах на кубинские объекты и советские грузовые суда. В один из набегов они взяли с собой фотографа из «Лайф». Десять человек на две лодки. Миссию и снимки испортила буря, но «Лайф» все равно напечатал статью. Бравые парни из «Альфы». В Южной Флориде несметное количество членов «Альфы», преданных, нагло орущих о себе.

— Ти-Джей, и ты тоже все это время планировал прикончить Кеннеди?

— Просто его время пришло.

— Вряд ли можно так легко убить американского президента. В Майами у него будет куча охраны. Это ведь не какая-нибудь маленькая столица, где можно явиться во дворец и подкупить охранников несколькими долларами.

— Препятствий больше нет, Фрэнк. Когда Джек велел прикончить Кастро, он сам себя бросил в море крови и боли. Никто не заставлял его жить там. Он со своим братом Бобби сам это выбрал. Так что нас ведет собственная затея Джека. И однажды затея попадает в цель.

— В общем-то, я хотел бы видеть, как это случится.

— А это, скорее всего, случится.

— Кто-то должен ответить за Кубу.

— Мы с тобой жаждем этого, Фрэнк.

— И все укажет на Кастро. Скажут — вот кто это сделал. Вот кто подослал людей.

— Этого мы и ждем. Но даже если все шестеренки не зацепятся, мы по крайней мере получим свое. Кто-то должен умереть. И мы склоняемся к мысли, что это Джек.

— Прямо как в «Альфе». Там тоже говорили — кто-то должен умереть.

— Они больше не могут сдерживаться.

— Мы пойдем с ними?

— Почему бы и нет, собственно?

— Ты считаешь, что они смогут это провернуть?

— Они переплывают море и взрывают русские корабли. Что для них, черт побрал, человек в открытой машине?

Фрэнк хотел немного поспать.

— Кто сейчас в лагере? — спросил он.

— Раймо, Уэйн и один гость. Не болтай с ним особенно. Так, улыбнись, пожми руку.

Освальд хочет, чтобы его путь проследили, узнали его имя. У него свои планы. Спасительная гавань на Кубе для героя. Он хочет стрелять из винтовки, по которой его легко можно выследить через Хайдела. Мэкки был осторожен. У парнишки головокружительное прошлое, и он ведет некую зеркальную игру с Ферри в Новом Орлеане. Левое — это правое, правое — это левое. Но по прежнему соответствует той схеме, которую полгода назад разработал Эверетт. Имеются поддельные документы, социалистическая литература, оружие и вымышленные имена. Он — деталь исходного плана, который все еще имеет смысл.

Мэкки осветил фарами ялик. Фрэнк забрался в него, включил охотничий фонарь, и лодка медленно поплыла по ряске между упавших стволов.

Мэкки снова окружила темнота.

Самые дерзкие вылазки «Альфы» координировались людьми из Управления. «Альфой» руководит ЦРУ Это люди, которых Мэкки не знает вообще. И не факт, что их знают лидеры «Альфы». Приходит некий оперативный сотрудник, приносит деньги и советует, какую диверсию совершить. Его контакты ограничены одним или двумя людьми «Альфы». Они не знают ни его имени, ни должности в Управлении. Всегда есть то, о чем не дают знать. «Альфой» управляют, будто сонной лечебницей. Управление разрабатывает видение, затем «Альфа» воплощает его в жизнь.

Слишком много людей, слишком много уровней плана. Мэкки должен уберечь этот замысел не только от «Альфы», но и от Эверетта с Парментером. Они могут выложить карты на стол, ведь он скрылся из виду, оставил их наедине со своими тайнами. Еще есть Банистер и Ферри, и люди, которые распоряжаются наличными. Он должен уберечь замысел, спасти его от предательства.

Он отмахнулся от назойливого жужжания около уха. Москиты — переносчики болезней. Он выбрался из машины и прислушался. Что-то не так. Затем услышал шум в кронах деревьев, усиливающийся с порывами ветра. Он не сразу понял, что это просто капли стучат по листьям, дождевую воду срывает ветром, и она падает с листа на лист, повсюду вокруг него.

Его машина стояла рядом с автомобилем Раймо. Три часа езды до Нового Орлеана, где он поговорит с Банистером об «Альфе-66». Пусть все знают. Пусть расскажут всем.

Мэкки бросит все силы на Майами. Бросит туда людей и оружие. Согласится на совместные действия с «Альфой». Зальет фундамент. Приведет в движение людей и деньги. Девятнадцатое ноября в Майами. Он построит фасад Майами.

В Новом Орлеане

Прежде всего он поехал на автобусе до конца линии Лейквью, на могилу отца. Сторож помог найти надгробие. Он стоял там в жаре и на свету, не зная, что ему чувствовать. Представил себе мужчину в сером костюме, страхового агента «Метрополитан Лайф». Затем вспомнились сотни отдельных событий. Как гонял на велосипеде по городскому парку. Каждую пятницу — ужин из морепродуктов у тети Лилиан, ему было одиннадцать, и он сам приезжал на поезде из Техаса. Прятался в задней комнате и читал комиксы, пока его двоюродные братья дрались и играли.

Мужчина в сером костюме, который прикасается к шляпе, приветствуя дам.

На поребрике Эксчейндж-Элли сидел негр и брился, глядя в зеркало заднего вида припаркованной машины. Кружка и помазок стояли рядом на тротуаре.

Ли поискал фамилию «Освальд» в телефонной книге — нет ли забытой родни.

Ли пытался найти работу. Он лгал на всех собеседованиях. Лгал по поводу и без. Придумывал адреса, по которым жил, рекомендации и прошлые места работы, сочинял насчет своей квалификации, записывал названия несуществующих компаний, или существующих, но в которых он не работал.

Человек, проводящий собеседование, отмечал на карточке: «Костюм. Галстук. Вежлив».

Марина сидела в кресле на крытом боковом крыльце, держа в руке стакан «Доктора Пеппера», который не допил Ли. Уже почти полночь, но до сих пор ужасно влажно и жарко. Они жили теперь в трехкомнатной квартире, в каркасном доме с какой-то завитушкой на крыше и сорной растительностью спереди и по бокам.

Ли куда-то ушел выносить мусор. Они не могли себе позволить мусорный бак, поэтому три раза в неделю он незаметно выбирался из дому по вечерам и засовывал мусор в баки соседям. Надевал он при этом свои старые баскетбольные шорты или шорты одного из братьев и, голый по пояс, рыскал по кварталу 4900 на Магазин-стрит в поисках бака.

Сейчас она смотрела, как он возвращается по соседскому проулку, который как раз вел ко входу в их часть дома. Ли поднялся на крыльцо и взял у нее стакан. Голоса из телевизора разносились по задним дворам и переулкам.

— Сижу вот и думаю — он больше меня не любит.

— Папа любит свою жену и дочку.

— Он считает, что я связываю его, будто веревка или цепь. Это видно по нему. Он живет в высоком мире своих идей. Если бы не жена на шее, мир был бы совершенен.

— Здесь мы начнем все сначала, — ответил Ли.

— Все думаю — он хочет, чтоб я вернулась в Россию. Вот что для него значит «начать сначала».

— Есть такая мысль насчет России. Я еще обдумываю другую — угнать самолет, улететь на Кубу, а потом приедете вы с Джун.

— И ты застрелил человека.

— Возможно, мы с ним еще не покончили.

— Он для меня умер.

— На Кубу запрещено ездить.

— И для тебя умер. Ты оставил мне записку.

— Маленькой Кубе нужны обученные солдаты и советники.

— Напугал меня до смерти. А теперь хочешь угнать самолет. И кто поведет его?

— Дура. Летчик. Я угоню самолет. Это будет рейс в Майами, я возьму револьвер и войду в пилотскую кабину. Она так называется — пилотская кабина.

— Ну и кто из нас дурак?

— Возьму мой тупоносый револьвер. Мой двухдюймовый «коммандо».

Марина невольно рассмеялась.

— Я захвачу самолет и прикажу доставить меня в Гавану.

Теперь засмеялись оба. Они по очереди пили теплую газировку. Затем он прошелся по дому с аэрозольным баллончиком, опрыскивая тараканов. Марина наблюдала за ним из дверей. Тараканов у них было очень много, чрезвычайно много. Она сказала, что дешевым аэрозолем тараканов ни за что не вывести. Прошла за ним в кухню, говоря, что тараканы пьют эти дешевые морилки и плодятся. Он опрыскал плинтусы, тщательно, с точностью, чтобы не пролить ни капли.

Следующим вечером он повел ее во Французский квартал, и домой они ехали на трамвае. Туристы поглядывали на русскоговорящую пару. Новоорлеанская экзотика.

Они занимались любовью на узкой кровати, закрывшись в комнате. Он чувствовал, что ей хочется еще, еще чего-то — еще тела, денег, вещей, развлечений, и он таинственным образом понимал это по ее движениям, в эти живые мгновения.

Ему платили полтора доллара в час за смазку кофейных автоматов. Ремонтник жаловался, что не может прочесть записей Ли в смазочном журнале. Жаловался, что не может найти Ли, что за ним приходится бегать по всему зданию. А Ли выставлял вперед указательный палец, поднимал большой и стоял так мгновение. Затем опускал большой палец и говорил: «Бах!»

Главного здания библиотеки на Ли-Сёркл больше не было. Пришлось спрашивать, где теперь новое. Он пошел на север, затем на восток и, отыскав здание, вынул из конверта плакат и развернул его. По углам листа проделаны дырки, в них вдета бечевка. Он повесил плакат на шею, остановился у входа и принялся раздавать памфлеты, которые получил по почте от комитета «Справедливость для Кубы».

Ли надел белую рубашку с коротким рукавом и черный галстук. На плакате он написал карандашом: «Viva Fidel».

Где-то через полторы минуты примчались федералы. К нему неторопливо подошел человек, улыбаясь так, будто встретил друга после долгой разлуки. Его звали агент Бейтман.

— Честное слово. Я не собираюсь вас беспокоить или арестовывать. Давайте где-нибудь сядем и поговорим.

Они направились в жалкого вида забегаловку у автовокзала «Трейлуэйз». Стоял ранний субботний вечер, внутри никого не было. Они сели у стойки, и какое-то время изучали меню на стене. Агент Бейтман, наверное, был моложе, чем показался с первого взгляда, — со своей удлиненной головой и намечающейся лысиной он походил на школьного учителя или преподавателя естественных наук из телесериалов.

Одно у него было хорошо — ботинки, которые сияли на все четыре измерения.

— У нас в местном отделении есть на вас досье. А я — тот, кто им занимается.

— Вы ведете на меня досье?

— Со времен вашего дезертирства. Нам присылают запросы, поскольку вы здесь родились.

— Я люблю высокие потолки в старых домах и виргинские дубы.

— Потому вы и вернулись сюда?

— Со мной уже беседовал агент Фрейтаг.

— То было в Форт-Уорте. А я в Новом Орлеане.

— Россия для меня закончилась. Это было давно. Почему я не могу спокойно жить, чтоб никто ко мне постоянно не лез?

— У меня есть одна теория. Знаете, в этом мире нет ничего сложнее, чем жить обычной жизнью. Это самое трудное, осмелюсь сказать.

— Что вы хотите? — спросил Ли.

— В данный момент? Сэндвич с поджаренным сыром и хрустящим беконом, что невозможно, поскольку они поджаривают все вместе, и сыр готов раньше, чем бекон. Закон физики. И получается бледный дырчатый бекон. Я знаю о вашей переписке с комитетом «Справедливость для Кубы» в Нью-Йорке и Социалистической рабочей партией, и так далее. Обычный перехват писем. Я могу потратить часа четыре в день, чтобы испортить вам жизнь. Буду ходить к вам на работу. Буду выписывать повестки, чтобы вас, вашу жену и родственников допрашивали и еще раз допрашивали до скончания века.

Плакат по-прежнему висел на шее Ли.

— Или же посидим и поговорим о наших общих интересах. Например, вам же хочется продолжать политическую деятельность, и чтобы никто не докучал каждый божий день.

— А вам чего хочется?

— Сейчас принимаются жесткие меры. Эти антикастровцы отбились от рук. Есть группа под названием «Альфа-66», которая совершает молниеносные налеты на советские суда в кубинских портах. В Вашингтоне очень недовольны. Это создает неудобства для правительства, и там намерены остановить их. В Бюро поступил приказ собрать сведения против группировок, которые переправляют оружие и совершают набеги.

Ли пришло в голову, что этот человек считает, будто он выполнял какую-то работу для агента Фрейтага в Форт-Уорте. Должно быть, в досье указано, что он марксист, готовый сотрудничать, ха-ха, или же политический информатор по совместительству.

— У нас в городе есть детективное агентство, — продолжил Бейтман. — Оно является нервным центром антикастровского движения этого района. Во главе офиса человек по имени Гай Банистер. Бывший фэбээровец. В общем-то, мы с ним по одну сторону. Постоянно обмениваемся информацией. Но иногда есть необходимость что-то поменять тут или там. Я хочу проникнуть в организацию Гая Банистера. Мне нужна щелка, трещина в стене. Кстати, хочу спросить. Вы поехали в Россию от морской разведки? Я знаю, что с пульта в Форт-Уорте туда ушло сообщение.

— У них была программа засылки ложных дезертиров.

— Вписывают людей. Об этом я знаю.

— В морской разведке есть «серые зоны». Я как раз из такой.

Видимо, Бейтман оценил его замечание.

— Так и надо, — сказал он, — потому что в нашем городе настали времена, когда белое — это черное, и наоборот. Другими словами, люди переворачивают все понятия с ног на голову. — В голосе его послышалось воодушевление. — Банистер вербует студентов. Его студенты пробираются в лагеря и наблюдают за действиями левых. Вы в студенческом возрасте. Вам знаком язык правых и левых. Вы знаете, что такое Куба.

— То есть я прихожу к Банистеру и прошу дать мне задание, а на самом деле я доносчик Бюро?

— Мы употребляем слово «информатор». Не нужно этих мерзких неприглядных терминов. Как вы смотрите на то, чтобы вас продвинули в этом направлении? Вы удивитесь, насколько высок статус некоторых наших информаторов. Даже не особо задумываясь, могу сказать: мы могли бы содержать ассоциацию выпускников немаленького колледжа.

Какое-то время они смотрели в свои тарелки, обдумывая ситуацию. На стене выцветшая надпись — «Счастливого Рождества».

— Так что, мне продолжать? В этом деле подразумевается доверие. С ним сложно справиться. Здесь требуются определенные качества. Дело риска и случая. Но здесь и полное доверие. Поддержка со всех сторон. Вот что я даю информатору.

Ли невозмутимо ел.

— Все будет происходить примерно так. Вы придете в контору Банистера. Прямо за углом от вашей работы, очень удобно. Скажете ему, что вы бывший морской пехотинец, и упомянете, что имели контакт с Бюро в штате Техас. Дайте понять, что вы ярый противник Кастро. Скажите, что хотите представить себя левым и проникнуть в местные организации.

— Я могу сказать, что сам организую группу.

— Это мысль.

— Местную компанию, типа комитета «Справедливость Для Кубы».

— Это перспективно.

— Мне могут прислать сколько угодно памфлетов из Нью-Йорка, и к тому же анкетные бланки.

— Многообещающе, — сказал Бейтман. — Скажете Банистеру, что организуете в городе филиал. Туда потянутся поклонники Кастро. Вы соберете имена и адреса. Банистер любит длинные списки.

— Так все и завертится.

— Вы будто бы притворяетесь.

— Нет, не притворяюсь.

— Нет, притворяетесь.

Они продолжали обедать. Бейтман сообщил, что если Гай Банистер захочет проверить прошлое Освальда, то, естественно, свяжется с местной конторой ФБР, в частности с самим Бейтманом, а тот предоставит информацию выборочно. Также он сообщил, что ему нельзя кофе. Директор запретил. Чтобы в Бюро не было стимуляторов, вызывающих привыкание.

— Думаю, Банистер заинтересуется. Но денег не ждите. Для него это мелкий побочный проект. Я устрою так, что информатору будут платить две сотни долларов в месяц. С этими деньгами займетесь своей организацией. И конечно, расскажете, чем занимаются на Кэмп-стрит, 544. Они там все время чем-то занимаются.

— Я хочу изучать политику и экономику.

— Вы интересный человек. В документах всех агентств отсюда и до Гималаев есть что-то о Ли Освальде. Я должен быть уверен только в одном. Никто больше не должен пользоваться вашими услугами. Такова политика Бюро. Я не могу работать с информатором, который взаимодействует еще с одним агентством. Договорились?

— Договорились, — ответил Ли.

— Вы можете заниматься своей политикой открыто. В этом вся прелесть. И работаете за углом конторы этих людей. Все рядом, просто замечательно.

Завернув свой плакат, Ли поехал на автобусе на Кэмп-стрит и несколько раз обошел нужное здание. На улицах густая тень. Ни души, только алкоголики на Лафайет-сквер и женщина в длинной куртке и толстых белых носках, казалось, недовольная тем, что он идет позади. Она остановилась, пропустила его вперед, что-то быстро бормоча и будто подгоняя его руками.

Троцкий — это чистая форма.

Посреди тротуара лежало заднее сиденье от машины. На нем развалился человек, весь в грязи и блевотине, одна рука свисала. Он выглядел настолько больным, побитым или сумасшедшим, что невозможно было забавляться этой картиной — сиденье без машины лежит на тротуаре.

Троцкий, сосланный в Восточную Сибирь с женой и маленькой дочкой, читал в своей хибарке экономическую теорию, смахивая тараканов со страниц.

В понедельник, во время десятиминутного перерыва, Ли отправился в дом 544 и получил у секретарши анкету. В здании было два входа, два адреса. Один для вас, другой для того, кем вы себя называете.

Он купил набор резиновых штампов «Воин» за девяносто восемь центов. Написал в комитет «Справедливость для Кубы» с просьбой прислать разрешение на создание филиала, и, не получив еще ответа, сходил в типографию, назвался Осборном и напечатал тысячу листовок. «Руки прочь от Кубы!» На одних он отштамповал свое имя, на других — Хайдела. Затем арендовал почтовый ящик, отправился в другую типографию, заказал там анкеты и членские карточки. Заставил Марину подписаться «А.Дж. Хайдел» там, где должна стоять Подпись президента филиала, и послал два почетных членства чиновникам Центрального комитета Коммунистической партии США.

По вечерам он выходил на улицу в своих золотых шортах и плетеных сандалиях, сваливал мусор в чужие баки. Иногда брел два или три квартала, прежде чем найти бак, куда можно втиснуть лишний мешок с костями и кухонными отходами.

Когда Ли принес заполненную анкету в организацию Гая Банистера, у входа в здание он увидел человека, показавшегося знакомым. Это капитан Ферри, вспомнил он, инструктор гражданского воздушного патруля, который держал мышей в гостиничном номере около семи лет назад, когда они с Робертом пришли к нему покупать ружье 22-го калибра. Ли присмотрелся и заметил — что-то в нем сильно изменилось. Казалось, будто к его голове приклеены пучки шерсти. Высокие брови блестели.

Ферри будто бы ждал его.

— Ты приходил в контору вчера или позавчера, верно?

— Нанимался на подработку.

— Секретная работа. Я слышал твой голос. Подумал — какой знакомый голос. Еще один пропавший кадет вернулся к капитану Дэйву.

Они рассмеялись, стоя в дверях. Вдруг притормозила машина, и с площади взлетели голуби.

— Жизнь удивительна, да? — сказал Ферри.

Комитет «Справедливость для Кубы» отговорил его открывать филиал. Но ответили ему мягко и вежливо, с орфографическими ошибками. В любом случае, сама по себе переписка уже важна. Он сохранит все. Это его документы. Придет время, и он предоставит кубинским властям документальные доказательства того, что является другом революции.

Кроме того, ему не нужно покровительство Нью-Йорка, чтобы открыть контору. У него есть набор штампов. И нужно всего лишь отштамповать название организации на листовке или брошюре. Отштамповать цифры и буквы. Все будет правдоподобно.

Дэвид Ферри повел его в бар «Гавана», мрачный дворец рядом с портом. Открыт круглые сутки, музыкальный автомат играет латиноамериканские ритмы, посетители явно хронические прогульщики, антиобщественные типы — изгнанники грузчики, моряки без документов, полдюжины неопределенных личностей, большей частью — одинокие мужчины, сидят вдоль длинной стойки на приличном расстоянии друг от друга.

Ферри и Освальд сели за столик.

— Хозяин бара — член Кубинского революционного совета.

— А они за кого? — спросил Ли.

— Не хочешь угадать?

— Судя по виду этого места…

— В сортире и то веселее.

— Антикастровцы.

— Феды приходят сюда и спрашивают у него, кто есть кто в этом движении. Иначе говоря, они не знают, что делают. Видят мексиканца с короткой стрижкой и думают, что он кубинский боец.

— Откуда у вас это словечко?

— Феды? Это мое словечко. Давно его придумал.

— Мне казалось, что я его придумал.

— Наверное, ты услышал его от меня, — ответил Ферри. — Так всегда бывает. Люди считают, будто что-то придумали, а на самом деле услышали это от меня. Я умею проникать в человеческие умы. Я пробираюсь внутрь.

Гнусавый голос, извилисто обтекающий вопрос, стоит ли ему верить.

— У нас с тобой явная телепатическая связь. Возможно, через годы и континенты. Ты когда-нибудь жил за границей?

Ли кивнул.

— Наверное, все это время мы с тобой были на одной линии. Я хочу поэкспериментировать с гипнозом на расстоянии. По телефону или телевизору. Потрясающее политическое оружие. Одна женщина преследует меня за то, что якобы я загипнотизировал ее сына и занимался с ним оральным сексом. Я учу водить самолет мальчиков в Лейкфронте.

Ферри отвел его к человеку, который жил в реставрированном каретном дворе на Дофин-стрит, за высокой белой стеной с красной дверью посередине. Звали его Клэй Шоу, высокий мужчина средних лет с лепной головой и поразительно белыми волосами. Он стоял посреди большой комнаты, занимавшей весь первый этаж. Шелковые занавеси, бронза, пробковые полы, покрытые персидскими коврами. Там сидели двое молодых людей, собранные и бдительные, будто флюгера.

— Когда ты родился? — Это было первое, что спросил Шоу.

— Восемнадцатого октября, — ответил Ли.

— Весы.

— Чаши весов, — сказал Ферри.

— Равновесие, — произнес Шоу.

Казалось, они узнали все, что им нужно.

Шоу носил хорошо сшитую домашнюю одежду и держался непринужденно, как человек, явно обученный всему, что правильно. Когда он улыбался, от уголка правого глаза до линии волос внезапно бежала жилка.

— Есть положительные Весы, — сообщил он, — которые научились владеть собой. Они уравновешенные, хладнокровные, здравомыслящие люди, которых все уважают. А есть отрицательные Весы, которые, скажем так, несколько непостоянны и импульсивны. Очень легко поддаются влиянию. Склонны предпринимать рискованные шаги. Иначе говоря, главное — равновесие.

— Я привел его посмотреть твою коллекцию плеток и цепей, — сказал Ферри.

Все рассмеялись.

— У Клэя есть плети и цепи, черные капюшоны и черные плащи.

— Для Марди-Гра, — произнес один из молодых людей, и все опять засмеялись.

Ли почувствовал, как его улыбка повисла в воздухе дюймах в шести от лица. Они постояли пятнадцать минут и вышли на улицу, в сумерки.

— Вы верите в астрологию? — спросил Ли.

— Я верю во все, — ответил Ферри.

Он привел Ли в свою квартиру. Темные комнаты с поломанной мебелью и предметами религиозных культов. Книжные полки застланы плотной бумагой с древесным рисунком, и прогибаются под весом сотен книг по медицине и праву, энциклопедий, пачек отчетов о вскрытиях, книг о раке, судебной патологии, огнестрельному оружию.

На полу гантели. На стене висит документ в рамке — научная степень по психологии, полученная в итальянском университете «Феникс», в Бари.

Ли сходил в ванную. Стеклянные полки уставлены желтыми пузырьками с таблетками и капсулами. Отдельные капсулы валяются на полу и в ванне. Вся раковина и стена рядом с ней измазаны липкими волокнами — клей, или чем он там приделывает свой мохеровый парик.

Не успел Освальд выйти из туалета в гостиную, как Ферри заговорил о своем состоянии:

— Это называется alopecia universalis. Происхождение загадочно, способ лечения неизвестен. Вместо того чтобы скрывать, я ее украшаю, наряжаю. Бог сделал из меня шута, поэтому я дурачусь. Когда волосы начали выпадать, я решил, что катастрофа неминуема, на Луизиану упадет Бомба. Бомба укрепит мою подлинность, сделает меня святым. Бомбоубежища называли семейными комнатами будущего. Я был готов поселиться в самой жуткой дыре. Наступил ракетный кризис. Это был чистейший экзистенциальный момент в истории человечества. К тому времени я полностью облысел. В общем, скажу тебе, я был готов. Нажми кнопку, Джек. Я мог простить Кеннеди за то, что он Кеннеди, только при одном условии — что он уничтожит Кубу. Я купил десять коробок консервов и отпустил мышей.

Ферри выглянул в окно. Рядом с ним на стене висело изображение Христа, глаза которого следят за теми, кто проходит мимо. Теперь Ферри заговорил шепотом:

— Еще есть теория о больших высотах. Волосы выпадают вдруг и полностью. Из-за больших высот. Могут страдать летчики, люди, которые слишком долго находятся на сверхвысотах. Вроде пилотов «У-2».

— Вы летали на «У-2»?

— Не могу тебе сказать. Имена тех, кто летает на таких самолетах, — строжайшая государственная тайна. Кстати о тайнах. Хочу спросить тебя вот о чем. Зачем тебе секретная деятельность в антикастровском движении, когда очевидно, что ты партизан Кастро, боец Фиделя?

Он отвернулся от окна и посмотрел в глаза Ли, который, не найдя ничего лучшего, ответил лишь своей странной усмешкой.

Так все и началось. Много вечеров Ли провел на своем крыльце, начищая «маннлихер», разрабатывая затвор, засиживался за полночь, строя планы.

Он прочитал в «Активисте», что может обойти запрет на въезд и получить кубинскую визу в Мехико. Он может работать на революцию в качестве военного советника. Давняя заветная мечта. Они будут рады заполучить бывшего морского пехотинца с прогрессивными идеями.

Собирал корреспонденцию и складывал в свободной комнате вместе с другими бумагами, речами Кастро и брошюрами по теории социализма.

Раздавал листовки у причала на Дюмейн-стрит и беседовал с десятком моряков о комитете «Справедливость для Кубы». Портовый полицейский приказал ему убираться.

Ферри позволил ему играть на два фронта. Банистер предоставил маленький кабинет в доме 544 для хранения материалов. Ли толком не поговорил с Банистером. Создавалось впечатление, что с Банистером толком и не поговоришь. Он отштамповал адрес на Кэмп-стрит в одной из своих бумаг. Ему разрешали входить и выходить.

Безумное лето. Грозы сотрясают город почти каждый вечер. Раскаленные молнии по ночам. Тучи москитов приносит с соляных болот. Шли недели, и он чувствовал, как все вокруг меняется. Люди в доме 544 — кубинцы, что приходили и уходили, молодые люди, называвшие себя студентами из Тулэйна, которые собирали информацию по левому крылу и сторонникам расовой интеграции, — начали относиться к нему по-другому. Ли стал вызывать меньше любопытства и недоумения. Он чувствовал, будто его окружает особенный свет. К нему теперь подходили с осторожностью.

Секретарша Банистера считала, что его зовут Леон. Ферри начал называть его Леоном, именем Троцкого. Ошибки иногда оборачиваются приятной стороной.

Первая Леди была беременна, как и Марина. Где-то Ли прочел, что президент любит романы о Джеймсе Бонде. Он пошел в филиал библиотеки на Наполеон-авеню, маленькое одноэтажное кирпичное здание, и взял роман о Бонде. Прочитал, что президент ознакомился с работами Мао Цзэдуна и Че Гевары. Пошел в библиотеку и взял биографию Мао. В биографии Кеннеди говорилось, что тот читал «Белый Нил». Ли пошел в библиотеку, но «Белый Нил» оказался на руках. Тогда он взял «Голубой Нил».[18]

Джон Ф. Кеннеди иногда писал с ошибками и ужасным почерком.

Ли сидел на крыльце в своих баскетбольных шортах и читал научную фантастику, которую посоветовал Ферри. Стрелял вхолостую из «маннлихера». У него все еще был учебник с курсов машинописи в Далласе, и несколько вечеров он просидел, открыв страницу с изображением клавиатуры. Тренировался печатать в алфавитном порядке: «А» — левым мизинцем, «Б» — левым указательным. Повторял упражнение вслепую, как учили на занятиях.

— Папа, возьми мусор, — говорила Марина.

Ли постоянно околачивался у гаража «Город полумесяца», который находился по соседству с кофейной компанией, где он работал. Надевал свой пояс электрика со шприцем для смазки, отверткой, кусачками, изолентой и так дал ее. Десятиминутный перерыв он растянул на полчаса, сидел в офисе, читал оружейные журналы и беседовал с парнем, который заправлял этим гаражом. На подоконнике стояли кружки с пивом, на стене висели карты. Карты он мог разглядывать по десять минут.

У «Города полумесяца» был контракт с правительством Штатов на содержание определенного числа автомобилей для местных агентств.

По воскресеньям улица пустовала, гараж был закрыт и за опущенной решеткой походил на заброшенную испанскую церковь, где свет падал через пыльные окна. Там Ли и встретился с агентом Бейтманом, у которого оказался ключ от конторы. Они прошли через контору и сели в одну из машин для третной службы и ФБР, стоящих отдельно. Он рассказал Бейтману о том, что узнал на Кэмп-стрит, 544, — а узнал он не слишком-то много. Ему хотелось воспользоваться «Миноксом», но Бейтман сказал: нет, ни в коем случае. Протянул Ли белый конверт с изрядно помятыми банкнотами, будто их копили дети.

Ли настоял на том, что должен знать, под каким номером он значится. Бейтман ответил: С-172. Затем Ли заявил, что хочет подать документы на паспорт и поинтересовался, не будет ли сложностей, раз он дезертир. Бейтман пообещал с этим разобраться.

Москиты на болотах. Он представлял себе, как печатает статью о политической теории, основываясь на опыте, который недостижим для его коллег-студентов. У локтя лежало недоеденное яблоко.

Когда на лице Ли появлялось определенное выражение — глаза как бы удивленные, губы сжаты и вытянуты, — он обнаруживал, что думает о своем отце. Это выражение напоминает отца. Ли считал, что тот мог делать такое лицо. Оно ощущалось как отцовское. Любопытное чувство, когда лицо безошибочно принимает такое выражение, и его старик тут как тут, жуткий и сильный. Встреча сквозь миры.

— Я знаю о тебе кое-что любопытное, Леон. Чего почти никто больше не знает. Очень мало кто в курсе. Ты тот самый Ночной снайпер, который стрелял в генерала Теда Уокера два с половиной месяца назад, в Далласе.

Ли остолбенел.

— Не могу тебе сказать, откуда я знаю, — продолжал Ферри. — Но есть люди, которые тобой интересуются. Вначале я действовал интуитивно. Думал, у нас с тобой телепатическая связь. Отнес твою анкету Банистеру. Уладил все споры. Сказал Гаю: «Вот парень, который намерен шпионить за нами. Он хочет нас использовать, но кончится все тем, что мы используем его. Не с помощью манипуляций или перемены его политических убеждений. Парень искренне верит, будто он настоящий «левак». Но он к тому же и Весы. Он способен видеть обратную сторону. Это человек, в котором таятся противоречия». Я чуть не сказал Гаю: «Вот морской пехотинец, который читает Карла Маркса. Этот мальчик сидит на весах и готов склониться на любую сторону».

Ли допил пиво.

— Но я не представил никаких аргументов. Просто назвал твое имя. И Банистер тут же ухватился за тебя. Оказалось, что он проводил расследование для своего старого друга. Человека по имени Мэкки. Ты пропал. Никто не знал, куда ты делся из Далласа. Гай изобразил свою самую злобную улыбочку, когда узнал, что ты смазываешь кофеварки прямо за углом и хочешь поступить к нам на работу. Поднял трубку и сказал: «Знаешь, кого я нашел?»

Ферри заказал еще два пива и продолжил:

— Ты — объект чьего-то пристального внимания. Банистер не знает, какую именно роль тебе уготовили. Но он узнает, это лишь вопрос времени.

Тем вечером в «Гаване» сидело трое, четверо, шестеро кубинцев в камуфляжных футболках и штанах, в ботинках, испачканных засохшей белой грязью.

— Боишься, что тебя поймают из-за Уокера? Ты никогда не говорил мне про Даллас.

— Я никому не говорил.

— Думаешь, они узнают? Только произнеси слово «Даллас», и знать будут все. Тюрьма — это ужасно. Первое, что делают, когда арестовывают — смотрят тебе в задницу.

— Я узнал об этом, когда служил.

— Смотрят тебе в задницу, еще не зная твоего имени. Будто какой-то пигмейский ритуал в Конго.

Когда Ли пил больше одной кружки пива, он всегда чувствовал себя занятно.

— Ты исповедуешь какую-нибудь религию? Ходишь в церковь?

— Я атеист.

— Это идиотизм, — сказал Ферри. — Разве можно быть таким глупым?

— Религия тормозит нас. Это оружие государства.

— Идиотизм. Близорукость. Ты должен понимать, что некоторые вещи глубже политики. Наша политическая оболочка — всего лишь тонкая корка. Меня воспитали католиком в Кливленде. — Глаза Ферри смешно расширились, будто это высказывание удивило его. — Покаяние было главным таинством моего отрочества. Я часто ходил в исповедальни. Из одной в другую. Это казалось больше грехом, чем способом его отпущения. Я испытывал там извращенное удовольствие. Рассказывал о своих грехах, выдумывал грехи, искренне раскаивался, шел к алтарю, читал епитимью и снова становился в очередь. В субботу по вечерам все четыре исповедальни работали без передышки. Я ходил по кругу. Становился в темноте на колени и шептал о своих грехах человеку в рясе. Я учился в семинарии — два раза, чтоб лучше овладеть специальностью. Даже основал собственную церковь. Только глупец отвергает необходимость заглядывать под маску.

Ли отправился в туалет. Вокруг громко спорили, пространство будто пересекали серые линии. Он постоял две минуты посреди зала. Когда вернулся за столик, Ферри начал с места в карьер:

— Кеннеди что, не знал, насколько Куба большая? Ему никто не сказал, что остров такой величины не могут захватить полторы тысячи человек?

— Куба маленькая.

— Куба большая. Почему он согласился на вторжение, если не хотел идти до конца? Почему обещал нам победу, а потом отступил? Потому что струсил. Он все спустил на тормозах. Все задавил. Ему нужно было незаметное вторжение. Удивительно, как только Кастро сообразил, что на него напали?

— Куба маленькая.

— Я скажу тебе, что хуже всего, — ответил Ферри. — Каждый день слышу это от Гая. Он сильно переживает. Думает, будто Кеннеди и Кастро общаются. Тайно переписываются, шлют агентов туда и обратно. Дружеские отношения. Нам рассказывают не все. Мы чего-то не знаем. Есть нечто большее. Всегда есть нечто большее. Вот из чего состоит история. Это все в сумме, о чем нам не говорят.

На улице Ли сцепился с каким-то рябым латиносом — на груди у него болтался серебряный крест. Он не понял, с чего все началось. Даже удерживая парня за бицепсы и что-то говоря ему в лицо, Ли не помнил, как это произошло. Вокруг собралось несколько человек, главным образом потому, что больше нечем было развлечься. Затем Ли оказался дома в постели.

В гаражной конторе он читал оружейные журналы. В дверях появлялась голова одного из кофейщиков, и его призывали вернуться. Назад к моторам и вентиляторам, воронкам, дробилкам, конвейерной ленте.

Его паспорт был готов на следующий день после подачи документов.

Дома Ли зашел в свободную комнату, и ему показалось, что некоторые вещи передвинуты. Вряд ли это Марина, он запретил ей входить. Он проверил бумаги, заглянул в шкаф, где хранил оружие. Что-то изменилось, незаметно, неуловимо — так бывает во сне, когда неизвестно откуда знаешь какие-то вещи.

Женщина, похожая на семинолку — с приплюснутой головой, или как они там выглядят, он точно не знал, — вышла из толпы на Французском рынке и почти напугала его, у нее были странные невидящие глаза фанатичной праведницы.

Он оставался единственным членом Новоорлеанского филиала комитета «Справедливость для Кубы». Это не имело значения. Лето исполняло мечту, воздвигало историю. Он чувствовал, что его подталкивают вверх, вперед, нет больше жалкого индивидуума, наступил конец изоляции.

Марина катила коляску и пыталась читать названия улиц, выложенные на тротуаре светло-голубыми плитками.

Отошлет ли он жену с ребенком в Россию, или они вместе уедут на маленькую Кубу, где настоящий социализм, и люди действительно живут в радости?

Вчера она встала в два часа ночи выпить воды и увидела его на крыльце — он сидел в нижнем белье с винтовкой на коленях.

По ночам у него идет кровь из носа. Однажды она видела, как его полчаса трясло.

Она заставляла его переводить журнальные статьи о Кеннеди. Он не возражал, и периодически кое-что добавлял от себя.

На фотографиях у моря, с взъерошенными ветром волосами, президент напоминал ее прежнего ухажера Анатолия, у которого была непокорная грива, и когда они целовались, у Марины кружилась голова.

Иногда Ли не мылся несколько дней подряд. Ходил в одной и той же одежде и не давал ей штопать носки или ставить заплатки на локтях поношенного свитера. Полный переворот. Ли будто бы говорил — посмотрите на меня. Вот как подавляет этот строй.

Марина была полностью уверена, что миссис Кеннеди родит мальчика. Точно, мальчика, говорила она Ли, а вскоре после этого мальчик родится и у них.

Ей было стыдно признаться, что она капризная женщина.

Она была беременна, как и миссис Кеннеди, но врач до сих пор ее не обследовал. Ли. отвел ее в благотворительную больницу, большое серое здание, в которое, казалось, можно войти лишь однажды и больше никогда не выйти. В мраморном холле висели портреты врачей в халатах, врачей на фоне неба, людей, чьи мысли заняты гораздо более важными вещами, чем желчный пузырь и почки. Неприятности начались в регистратуре. Какая-то женщина сообщила Ли, что это больница штата, и люди могут бесплатно лечиться только в том случае, если живут в Луизиане определенное время. Марина здесь слишком недавно.

Повсюду мрамор. Марина ощутила себя беженкой. Ли, почти умоляя, кинулся вслед за доктором по коридору. Затем поймал другого врача, который шел в другую сторону, и с бледным перекошенным лицом принялся упрашивать и доказывать одновременно. Врачи отворачивались.

Ли метался по холлу, заговаривал с ничего не подозревающими посетителями, рассказывал им, что случилось. Это просто еще один бизнес. Они наживаются на боли и страданиях. Никто не знал, что ему ответить, и в конце концов он принялся молча шагать взад-вперед, чтобы гнев улегся.

Марина не пыталась смягчить этот гнев, в глубине души она считала, что Ли прав.

Она прошла с коляской несколько магазинов с большими вывесками. Прачечная. Химчистка за час. Чем дальше на северо-восток, тем меньше людей попадалось.

Интересно, многим ли женщинам снится президент, подумала она. Каково это — знать, что ты являешься объектом вожделения тысяч людей? Будто он летит ночью над землей и проникает в сны и фантазии, в акт любви между супругами. С экранов телевизоров он сходит по ночам в спальни. Нисходит из радио в Маринину постель. Несколько раз поздним вечером она слушала радио в ожидании нескольких слов из доклада или пресс-конференции, записанных днем, ждала голоса президента, поставив приемник на столик у кровати.

У Марины и Ли одинаковые шрамы на руках.

Один вопрос не давал покоя ни днем, ни ночью: заставит ли он ее вернуться в Россию?

— В доме царит мрачный дух, — сказала она ему. — Я не получаю радости.

Он говорил с Джун о маленькой Кубе. Ты любишь маленькую Кубу? Тебе нравится дядя Фидель? На стене висела фотография Кастро, которую он вырезал из советского журнала. Как ты относишься к дяде Фиделю? Ты любишь и защищаешь маленькую Кубу?

Иногда Марина думала о президенте на снимках у моря, когда Ли занимался с ней любовью.

Он все время заставлял ее писать в советское посольство в Вашингтоне. Жалобные письма с просьбами выдать визу, с просьбами оплатить дорогу.

Она, будто слепой котенок, всегда шла к человеку, который ее гладил, пусть даже он жестоко обращался с ней.

Марина вынула Джуни из коляски и пустила походить. Джуни не любила держаться за руку, ходила только сама, радостно и старательно.

А он сидел на крыльце в два часа ночи с винтовкой на коленях.

Они прошли множество тихих улиц. Старые мирные дома, у некоторых чугунные галереи и белые колонны. Ни души вокруг Неподвижный душный день. Марина остановилась на углу и увидела, как примерно в семи кварталах через перекресток едут машины. А рядом никакого движения, и она подумала — вдруг в определенное время суток здесь не разрешается обычная деятельность. Химчистка за час. Они прошли мимо домов с резными входами, где росли магнолии и пальмы с прямыми стволами. Она попыталась взять Джуни за руку. Жара угнетала. Прошли мимо дома с двумя галереями, через окно гостиной были видны фрески. Она снова посадила Джун в коляску, силой впихнула ее туда. Затем направилась примерно в сторону дома, быстро шагая и больше не разглядывая красивые старые мирные дома.

«Где же все люди?» — старательно подумала Марина по-английски.

Бейтман рассказал о группе под названием «Директорат кубинских студентов». Она собиралась в магазине одежды через несколько домов от бара «Гавана». Конфиденциальный источник С-172 однажды зашел туда и побеседовал с парнем по имени Карлос, лет тридцати, с блестящими волосами и в темных очках.

Он взял свой старый устав морской пехоты, чтобы как-то дать понять, кто он и что умеет. Через минуту они уже говорили о мостах, подрыве мостов, закладывании пороховых зарядов, приготовлении самодельной взрывчатки, самодельном оружии.

Но Карлос, видимо, не слишком стремился рассказать ему, как вступить в антикастровскую группу. Не хотел отзываться на стремление Ли вступить в организацию, не принял даже денежный взнос. Опасался посторонних. Так прямо и сказал. Сейчас время осторожности.

Тем не менее они приятно побеседовали. Ли оставил свой устав в качестве жеста доброй воли и обещал вернуться. В дверях они обменялись рукопожатием.

И что же? Спустя четыре дня Ли стоял на Канал-стрит со своим плакатом «Viva Fidel» и раздавал листовки в защиту Кастро. Мимо проходил Карлос с двумя своими друзьями. Ли заметил, как тот внимательно пригляделся, вспоминая.

Карлос подошел к нему с угрожающим видом, снимая очки. Ли скрестил руки на груди и улыбнулся. Он не хотел драться с Карлосом. Тот ему нравился. У Карлоса была эта латиноамериканская черта — он умел сразу понравиться.

— В общем, Карлос, если хочешь меня ударить — бей.

Он стоял, скрестив руки и мило улыбаясь. Собралась небольшая толпа и оттеснила Ли ко входу в «Уолгрин». Один из друзей Карлоса вырвал несколько листовок из кулака Ли и подбросил в воздух. Из-за этого на обочине случилась потасовка. Подъехала полицейская машина, затем вторая, и вскоре все они шли по песчаной парковке первого отделения полицейского участка на Норт-Рампарт.

Ли потребовал, чтобы вызвали агента Бейтмана из ФБР.

Через полчаса Бейтман вошел в комнату для допросов — руки протянуты ладонями вверх, во всем облике сквозит напряжение.

— Они хотели знать, сколько членов в моем филиале «Справедливости для Кубы», — сказал Ли.

— И что вы ответили?

— Тридцать пять.

— Прекрасно. Но при чем же здесь я?

— Если я не покажу им, что имею отношение к органам правопорядка, то что они со мной могут сделать?

— Вы же всего лишь нарушили спокойствие. Так сказать, устроили беспорядок.

— Ну так вытащите меня.

— Я не могу.

— Это несправедливо. Что меня арестовали.

— Вы сами себя подставили, а если я вас вытащу, то все раскроется. Достаточно уже того, что вы назвали мое имя. Вас не спросили, почему вы меня вызвали?

— Меня спросили про Карла Маркса. Я ответил, что на самом деле Карл Маркс был социалистом, а не коммунистом.

— Я глубоко разочарован, Ли.

— Ну не мог же я дать себя упрятать. У меня жена и ребенок.

— Вам грозит всего лишь одна ночь.

— Я должен был показать им, что некто знает обо мне. Некий авторитет.

— Это просто нарушение спокойствия. Рассказывайте им как можно меньше. Пусть думают, будто вы всего лишь провинциальный парень с политическими идеалами.

— Я сказал, что я лютеранин.

— Блестяще, — ехидно отозвался Бейтман.

Его сфотографировали в фас, в профиль и в полный рост, сняли отпечатки пальцев и ладоней. Велели спустить штаны и нагнуться. Потом, сидя в камере, он представлял, как будет выглядеть на этих фото — важным, с залысинами. Слушал пьяниц и истериков. К ночи привели еще людей. Скандалиста и танцора. Негра в шляпе из фольги, маленькой монашеской шапке с безделушками, болтающимися по краям.

Троцкий взял свой псевдоним у одесского тюремщика и пронес его через страницы тысячи книг.

Именно Ли сообщил Марине, что ребенок Кеннеди умер этой ночью. Мальчик родился недоношенным, у него были проблемы с дыханием. Марина стояла у окна и плакала. Новость поразила ее чем-то таким, чего она боялась все это время и не выпускала наружу. Сын президента прожил тридцать девять часов. Она плакала из-за Кеннеди, из-за себя и Ли. Разве можно скорбеть о ребенке миссис Кеннеди и не думать о собственном, которого носишь в утробе? Это будущее, и оно предопределено.

Ли отправился в суд. Первое, что бросилось в глаза: часть комнаты покрашена белым, часть — цветом. Он сел прямиком в цветную часть и стал ждать слушания своего дела. Затем признал себя виновным и заплатил десять долларов штрафа. Они с Карлосом пожали друг другу руки и вышли.

Понимаешь, это все не имело значения. Важно другое — собирать сведения, документировать сведения, хранить их для кубинский властей. Как это называется, досье?

За дверями зала суда поджидала команда операторов с телеканала «Дабл-Ю-ДСУ». Они отсняли несколько кадров с Ли. Х. Освальдом для вечерних новостей.

Четыре дня спустя он снова вышел на улицу, раздавать листовки у Международного торгового центра.

Еще через день он отправился на радио, чтобы рассказать о Кубе и о мире вообще.

Билл Стаки, ведущий программы «Пост латиноамериканской прослушки» ожидал увидеть кого-то вроде фолксингера с бородой и грязными ногтями. Освальд же оказался опрятным и чистым молодым человеком, в белой рубашке с галстуком, с отрывным блокнотом под мышкой.

Они сели в студии вместе со звукооператором, записывать интервью, и Стаки сразу же представил Освальда руководителем Новоорлеанского филиала комитета «Справедливость для Кубы». Ли начал:

— Да, как руководитель, я отвечаю за сохранность наших документов и оставляю в тайне имена членов организации, чтобы не привлекать ненужного внимания общественности, поскольку люди этого не желают. Мне, как человеку, получившему образование в Новом Орлеане и воспитанному на идеалах демократии и беспристрастности, совершенно ясно, что права кубинцев на самоопределение более или менее самоочевидны. Видите ли, когда наши праотцы создавали Конституцию, они полагали, что демократия выражается в свободе мнений, в спорах, в поисках истины. В древнейшем праве на жизнь, на свободу, на поиски счастья. И вот мое собственное определение демократии — право меньшинства не быть угнетенными.

Стаки слушал, как он рассказывает о компании «Юнайтед Фрут», о ЦРУ, о коллективизации, феодальной диктатуре в Никарагуа, движении за освобождение нации. Тридцать семь минут, которые Стаки вынужден будет урезать до четырех с половиной для своей пятиминутной передачи. Очень жаль, ведь Освальд говорил умно и внятно, и необычайно ловко выпутывался из трудных ситуаций.

После интервью Стаки пригласил Освальда выпить пива. После чего отослал копию записи в ФБР.

Так все и происходило, такое вот было лето. Однажды Ли принялся бить тараканов лопаткой для оладий — мягкой пластиковой лопаткой, которые всегда есть на распродаже. Он потерял работу. Его уволили за то, что он не работал — вполне уважительная причина. Город сотрясали грозы. В Джексоне, штат Миссисипи, застрелили Медгара Эверса, руководителя местного отделения Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.[19] Позднее взорвали динамитом баптистскую церковь на Шестнадцатой улице в Бирмингеме, четыре негритянки убиты, двадцать три человека ранены. Однажды Ли гонял тараканов на кухне, небритый, в одежде, которую не менял неделю. На следующий день он в мешковатом советском костюме и узком галстуке, со своим отрывным блокнотом участвовал в радиодебатах на «Карт-бланш на разговоры», еще одной общественной передаче на «Дабл-Ю-ДСУ». На этот раз они заблаговременно выяснили, кто он, и приготовили вопросы о России и дезертирстве, чем застали его врасплох. Он разрабатывал затвор своего «маннлихера». Чистил «маннлихер». Кто-то имеет на него виды. Раскаленные молнии по ночам. Легко предположить, что кто-то наблюдал за ним долгие годы, выстраивал вокруг него события, зная, что время придет.

Какой-то человек, сумасшедший, наверное, дрался с тенью у туалетов «Гаваны».

Иногда Ферри не мог определить, смешно это или грустно. Он рассказал Ли, как однажды пытался усовершенствовать маленькую сигнальную ракету с таймером. Хотел наделать тысячи таких ракет и привязать их к мышам. А потом сбросить с самолета на кубинские тростниковые поля. Его вдохновила картина — пятьдесят тысяч мышей разбегаются по полю, срабатывает таймер, и ракеты загораются. Он хотел стать Ганнибалом мышиного мира, и когда его план отвергли, очень огорчился.

— Во время революции Кастро специально проследил, чтобы сожгли их семейное тростниковое поле, — сказал Ли.

— Послушай меня. Это дело с Уокером далеко в прошлом. Ты должен забыть о нем. Смерть генерала Уокера ничего не значит для Фиделя. Он уже стар. Позавчерашнее дерьмо. Уокера больше никто не слушает. Твой промах убил его вернее, чем прямое попадание. Он повис в неопределенности. Стал обузой. Теперь на нем клеймо — в него стреляли и промазали.

— Откуда вы знаете, что я хочу снова попробовать?

— Леон, разве для этого обязательно нужны слова? Разве не чувствуется, когда в воздухе витает смерть? Тебя начинают прижимать. Банистер говорит, что они шутить не любят. Они побывали в твоей квартире.

— Знаю. Я почувствовал.

— Ты почувствовал. Видишь? Говорить вслух необязательно. Просто весы склоняются, и нам становится понятно.

— Что они искали?

— Знаки того, что ты существуешь. Доказательства, что Ли Освальд совпадает с той картонной фигуркой, которую они все это время вырезали. Ты — причуда истории. Ты — совпадение. Они разработали план, и ты идеально под него подходишь. Они теряют тебя из виду, и вот ты здесь. Все происходит не просто так. Что-то в нас влияет на отдельные события. Мы заставляем события происходить. Сознание видит лишь одну сторону. Мы — глубже. Мы простираемся во времени. Некоторые почти могут предсказать время и место своей смерти, и то, какой она будет. Мы знаем это на более глубоком уровне. Это словно роман, словно флирт. Я ищу этого, Леон. Осторожно подкрадываюсь.

Боксер с тенью перешел на другой уровень — делал очень медленные движения, рассчитывая траекторию. Он стоял на месте, опустив голову, и водил руками перед собой, нащупывая сопротивление, тормозящую силу, как бы жестикулируя в пространстве.

— У этого твоего Кеннеди личный романчик с идеей смерти. У людей, поглощенных мыслями о мужестве, есть свои темные желания. Джек одержим смертью будь здоров как, но не патологически, без той жути, что у меня. Романтик. Вот такой он, твой Джек.

— Он не мой Джек, — сказал Ли.

— Он знает направление. Несколько раз был близок к смерти. Брата убили в бою. Сестра погибла в авиакатастрофе. Ребенок умер. Он католик. Католики рано это понимают. Ладан, органная музыка, пепел на лбу, облатка на языке. Все лучшее в мире излучает страх. Скелетик Пит. Мы держимся подальше от некоторых переулков, от темных улиц. Там он поджидает нас со своим перегаром изо рта и вонючим нижним бельем. Особенно детей.

Одна из официанток стояла у музыкального автомата и покачивалась. Девушка из Западного Техаса, будто бы обсыпанная песком — выбеленные волосы и кожа, короткие золотистые ресницы. Ферри подозвал ее жестом. Вынул из кармана черный галстук-бабочку и протянул ей. Девушка прикрепила бабочку к воротнику Ли. Они решили, что смотрится симпатично. Ее звали Линда Френшетт, она подняла руки к лицу и согнула большие пальцы, словно фотографируя Ли.

— Он не курит и не пьет, — сообщил Ферри. — И матом не ругается. С ним нужно ласково.

— Ласки не за сказки, — ответила Линда.

— Ты спереди, я сзади. Как машинки на аттракционе. Все согласились, что это тоже неплохо.

Сели в «рамблер» Ферри и поехали по Магазин-стрит. Поездка называлась «Подбросим Ли домой». Линда сидела сзади, пила текилу из винного бокала и прикрывала его ладонью всякий раз, как машина резко тормозила. На сиденье она обнаружила коробку для ланча в виде телевизора с нарисованными кроями мультфильмов. Внутри оказалось несколько самокруток. Ферри взял одну и закурил, Ли в это время вертел руль с пассажирского места. Гашиш, прокомментировал кэп Дэйв. Они закрыли окна, чтобы накопился тяжелый резкий запах. Ферри передал самокрутку по кругу. Маленькая толстая сигарета, сужающаяся к обоим концам. Они везли Ли домой.

Припарковались у симпатичного домика с верандой на два этажа, неподалеку от жилища Ли. Он несколько раз кидал мусор к ним в бак. Линда закурила еще один косяк. Передавали его по кругу, снова и снова. Было три часа ночи, и в закрытых окнах сквозь накопившийся дым почти ничего не было видно. Они стали учить Ли, как правильно курить траву. Тот принялся яростно спорить. Он курит просто так. Затем Ферри поведал историю гашиша, бесконечно долго раскуривая очередную сигарету. Время двигалось сквозь них. Жара в машине становилась невыносимой, и у Ли пересохло в горле от дыма. Линда сунула язык в текилу и нежно лизнула его ухо. Там, где они сейчас пребывали, сердце не спешило биться.

— В такие минуты непонятно, я делаю или вспоминаю, — сказала она.

— Делаешь что? — спросил Ферри.

— Объясняю. Я лежу дома в постели и вспоминаю, или все происходит сейчас?

— Что — все? — спросил Ферри.

Его голос доносился издалека. Он открыл окно, чтобы проветрить. Ли смотрел прямо перед собой. Светлый пепел падал на рубашку. Он заметил, что Линда перегнулась через спинку его сиденья и нащупывала — по-другому не скажешь — пряжку на ремне и ширинку.

— Господи, надеюсь, что я дома. Потому что мысль о том, что мне туда еще добираться, обламывает.

Ли позволил Ферри расстегнуть себе штаны. Затем Линда ухватила его член и повисла на спинке сиденья с открытым ртом, смешно зарычав.

Ли смотрел прямо перед собой. Было слышно, как сопит Линда. Она поменяла позу, задев головой торчащую пепельницу. Он попытался вспомнить имя девушки в клетчатой юбке, которую хотел пригласить на свидание, когда был еще в возрасте для свиданий.

Потом сквозь утяжеленное время до него начали доноситься слова Ферри, очень медленно, одно за другим, рельефные, как в рекламе исторических фильмов — трехмерные буквы, растянутые по библейской пустыне.

— Они давно наблюдают за тобой, Леон. Подумай, кто они? Что им нужно? Я с ними, но в то же время и с тобой. Они не все нам говорят. Так всегда бывает. Всегда есть нечто большее. То, чего мы не знаем. Истина не в том, что мы знаем или чувствуем. Она ждет там, за пределами. Мы объединяем сознание, как сегодня. Гашиш превращает нас в турков. У нас одна на всех родина и душа. Линда правильно сказала. Ты сейчас лежишь дома в постели и вспоминаешь.

Ферри протянул руку мимо висящей девушки и поправил бабочку Ли.

Марина получила постоянное приглашение от подруги Рут Пэйн, пожить у нее в Далласе. Рут очень поможет, когда родится ребенок. Она знает в Далласе нескольких эмигрантов и хочет подучить русский язык. Так что Марина сможет ее отблагодарить.

Видимо, с Новым Орлеаном уже все. В том смысле, что ничего и не начиналось. Ли хочет отправить ее в Россию, чтобы освободиться от ответственности. Скорее всего, он обоснуется в Далласе, по крайней мере, сейчас.

Рут Пэйн едет через Новый Орлеан то ли с Востока, то ли со Среднего Запада и может прихватить Марину с собой. Это они Ли обсудили. Он отправится в Мехико получать кубинскую визу, а Марина с Джун уедут в Даллас с Рут Пэйн, квакершей и хорошей подругой.

А там будет видно.

Они стреляли в туманном свете. Он действовал отстраненно, не думая, отстреливал патрон за патроном. Настоящий свинцовый ливень. Остальным людям не о чем было с ним говорить, и они подчеркнуто держались на расстоянии. Он относился к этому спокойно. Этим летом все обретало четкие границы.

Дэвид Ферри в защитных наушниках стрелял по консервным банкам с томатной пастой. Запекшаяся кровь широкого потребления разлеталась в утреннем воздухе. Он не носил спецзащиту для ушей, которой пользовались на полигоне. Простые дешевые наушники, и можно стрелять. Кубинец может стрелять. Долговязый парень, Уэйн, с длинным подвижным лицом, слегка сутулый, выстрелил всего пару раз и двинулся прочь.

Ферри должен был поехать в Новый Орлеан, поговорить с кем-то из «Молодежной торговой палаты». Обещал вернуться на следующий день и привезти Ли.

Ли как будто позабавил их предводителя, Ти-Джея. Сильный человек, с небольшим брюшком, с кулака взлетает птица-татуировка. Как из рекламы «Мальборо», подумал Ли.

Ти-Джей знал о его стремлении попасть на Кубу. Ферри рассказал? А Ли говорил об этом Ферри? Знает ли агент Бейтман? Говорил ли он Бейтману, зачем ему паспорт? Эти вопросы промелькнули в его голове. Неважно. Лето должно исполнить мечту.

Ти-Джей велел ему тренироваться с «маннлихером», а не с новыми винтовками. Этого он всегда и желал. Ли сам захотел в лагерь. Настойчиво просил у Ферри. Ему нужна работа с мишенью, серьезная тренировка с оружием.

Но боеприпасов у него не было. Для такого типа винтовки сложно их найти. Он обошел все магазины Нового Орлеана Казалось, Ти-Джей понимающе усмехается. Сообщил, что у него большой запас, полученный прямо от компании «Вестерн картридж» на основании прошлых сделок. Видишь? Обо всем позаботились. Все становится по местам.

Он свернулся в спальном мешке на полу длинной хижины.

У него есть что показать кубинцам. Письма от комитета «Справедливость для Кубы» и «Рабочего». Листовки и членские карточки.

Одно известно наверняка — он хочет изучать политику и экономику.

Отгони их в Миссури, Мэтт.

Все еще остается неразбериха с его увольнением из армии, которое по-прежнему считают позорным.

Марина думает, что он в другом округе, ищет работу в авиакосмической промышленности.

Президент читает романы о Джеймсе Бонде.

У него есть доказательства, что он подписан на левые журналы. Есть повестка в суд, где описано происшествие, за которое его арестовали.

Революция должна быть школой освобожденной мысли.

Улицы, мокрые от дождя.

Впереди космическая авиация и курсы экономической теории по вечерам.

В своем блокноте он разрабатывает новый проект. Заголовки: Марксист, Организатор, Агитация на улицах, Диктор на радио, Лектор. Под каждым он кратко записывает результаты своей деятельности, прилагая документы. Сообщение в новостях о судебном процессе, где правильно написали его имя. Налоговые декларации полиграфической компании, где он работал в Далласе. Просто на всякий случай, на случай вроде этого, чтобы все было сохранено. Это назовут информацией.

У меня есть опыт уличной агитации.

У меня злобная тяга к независимости, из-за того, что мною пренебрегали.

Космическая авиация.

Лишь когда они влились в мерцающий поток машин, резкую вспышку на окраине Нового Орлеана, Ферри завел этот разговор.

— Президент Джек работает сверхурочно. Ты об этом знал? Чтобы похоронить Кастро. Секретнейшая из операций. Спросишь, откуда я знаю? Я произвожу судебное расследование для Кармине Латты. А Кармине осведомлен об этом. Управление сотрудничало с преступниками, чтобы прикончить Фиделя.

Сверкающая давка вокруг. По бокам за окнами лица.

— Видишь ли, без ведома Кеннеди этого сделать не могут. Он обстряпывает грязные делишки. С кем же ему советоваться? ЦРУ — президентская уборная.

Мимо пронесли детей, они щурились от яркого света.

— Кармине говорил с людьми из Чикаго, из Флориды. Интереснейшие сведения, Леон, пища для размышлений. Подумай. На одном уровне правительство ищет примирения с Кубой. На другом — подсылает убийц.

На следующий день, девятого сентября, Ли купил «Таймс-Пикайюн» и прочитал, что Кастро обвиняет Штаты в совершении организованных убийств.

«Пусть руководство Штатов знает, — говорил тот, — что если они содействуют террористическим планам уничтожения кубинских лидеров, то сами рискуют жизнью».

Ли несколько раз перечитал статью. Такое чувство, будто они сами выпускают газеты — эти всезнающие Ферри, Банистер и прочие. Конечно, то, что Ферри накануне упомянул некие факты, а назавтра их напечатали в газете, — простое совпадение. Но так получается еще более странно, чем если бы он всем руководил.

Совпадения. В лагере он узнал от Раймо, что партизанское имя Кастро было «Алекс», от среднего имени «Алехандро». Ли когда-то называл себя Аликом.

Совпадения. Банистер искал его, не зная, в каком городе, штате или стране Ли находится, а он сам пришел к дому 544 и попросился на секретную работу.

Совпадения. Он заказал револьвер и винтовку с перерывом в шесть недель. Их прислали в один день.

Совпадения. Ли всегда читал две или три книги сразу, подобно Кеннеди. Служил на Тихом океане, подобно Кеннеди. Писал плохим почерком и с ошибками, подобно Кеннеди. Их жены забеременели одновременно. Братьев звали Робертами.

Он вернулся домой, и на следующую ночь у него снова пошла кровь из носа. Наволочка запачкалась. Марина сказала, что его трясло во сне.

Они все о нем знают — даже то, где достать патроны для его винтовки. К тому же феды читают его почту. Еще и Марина беременна почти восемь месяцев, жалуется на то, как они живут, издевается над его убеждениями борца за прогресс. Он пропустил две встречи с Бейтманом. Ему безразличны деньги. Пусть забирают их себе. Он не их собственность, они не имеют над ним власти. Ли похудел — это стало заметно по одежде и отражению в зеркале. Становился с винтовкой на крыльце и целился в прохожего, старательно подняв оружие к подбородку и произнося про себя «поправка на ветер». Снова решил учить испанский.

Мексиканское консульство выдало ему туристическое удостоверение. Все свои документы и вырезки он содержал в порядке. Все для маленькой Кубы, пусть кубинцы видят, кто он такой.

Теперь можно получить визу и попросить поставить штамп с открытой датой. Можно съездить в Даллас и застрелить этого фашиста Уокера. Затем вернуться в Мехико и узнать, что виза готова — серьезный документ, гарантия путешествия в Гавану. Его будут приветствовать как героя.

Когда-то он учил испанский. Так что трудно не будет.

Ферри называл его винтовку «нам-ли-хер».

Ли привязал детский манеж и коляску к крыше микроавтобуса Рут Пэйн, зеленого «шевроле» 1955 года, с ржавыми пятнами и приспущенными шинами. Втиснул в салон чемоданы и коробки, все их имущество. Теперь все у Рут Пэйн. Он украдкой засунул винтовку, разобранную и завернутую в старое одеяло. Сверток он крепко обмотал бечевкой и связал морским узлом.

Сказал Рут Пэйн, что, может, поедет в Хьюстон или Филадельфию искать работу.

Глаза Марины были влажны от любви и тревоги. Он провел пальцем по ее длинной белой шее. Сдержался, чтобы не заплакать. Он подумал, что его лицо, омытое горем, сморщится, как у ребенка.

Этой ночью он носился под проливным дождем, выкидывая остатки барахла, пакет за пакетом. Запихивал старые газеты в соседский мусорный бак, откуда вываливались и разбивались бутылки. Интересно, кто-нибудь видит? Заметила ли какая-нибудь бдительная пожилая дама его полночные забеги? Неуклюжей рысцой он вернулся в дом, через мгновение выскочил снова и быстрым шагом направился по переулку, прижимая к груди мусор. Мальчик, который ни с кем не разговаривал на улице.

Следующим вечером он стоял на крыльце и ждал, когда к остановке напротив подъедет автобус. Автобус показался, и Ли поспешил через дорогу с двумя парусиновыми мешками и двухнедельной задолженностью по квартплате.

На междугородной станции «Трейлуэйз» он направился к кассе купить билет в Хьюстон — первый пункт на пути в Мехико. У кассы стоял Дэвид Ферри. Он был в мятой клетчатой спортивной куртке, из кармана торчала газета. Будто завсегдатай ипподрома, которому жить осталось два дня.

— Куда? В Мехико? За визой в маленькую Кубу?

— Да, — ответил Ли.

— И ничего не сказал кэпу Дэйву? Это нехорошо, Леон.

— Вы не говорили, чего от меня хотят. И я действую, как могу.

— Они знают, что ты уезжаешь. Следят очень внимательно. Я лично приставлен к этому делу. Леон, какая сейчас Куба? Мы еще не закончили работу.

— В общем-то, я планирую вернуться.

— Естественно, ты вернешься. Знаешь, почему? Американцам так просто визу не дают. К тому же ты хочешь вернуться. Хочешь закончить свое дело.

— Чего от меня хотят?

— Теперь мы с тобой знаем, чего.

— Вы знаете. А я — нет.

— Ты знал почти с самого начала. Наверное, даже раньше, чем я. Пришел на болота стрелять из своего «нам-ли-хера». Ты в курсе, на чьей мы стороне. Знаешь, что мы не выберем мишень на твой вкус. Но ты захотел прийти. Наверное, поймал идею из воздуха. Я искренне верю, что в этом ты лучше меня.

Через зал прошел негр в высоких сапогах. Йо-йо, которые он продавал, сверкали в темноте.

Ферри уговорил Ли перекусить вместе с ним. Если он так хочет, Раймо отвезет его завтра в Хьюстон. Сэкономишь на автобусе. Прокатишься с комфортом на семейном автомобиле.

Они ели омлет дома у Ферри. Под кухонным столом хранилась взрывчатка. Ферри сидел в своей куртке и говорил, размахивая вилкой:

— Я просмотрел материалы по «Справедливости для Кубы», которые ты хранишь в доме 544. И заметил то, чего не замечал ты. Весы никогда не замечают того, что к ним относится. Официальный символ комитета «Справедливость для Кубы» — вытянутая вверх рука, которая держит весы. Две чаши, подвешенные на жестком стержне. Куда бы ты ни шел, они рядом. На чью сторону склонится Леон?

— Я не знаю, чего от меня хотят.

— Знаешь, конечно.

— Тогда скажите, где это будет.

— В Майами.

— Мне это ни о чем не говорит.

— Ты знаешь уже давно.

— Что будет в Майами?

Ферри помолчал, дожевывая кусок, и ответил:

— Возьмем две параллельные прямые. Одна из них — жизнь Ли X. Освальда. Вторая — заговор с целью убийства президента. Что соединяет их? Что делает их связь неизбежной? Третья прямая. Она родилась из грез, видений, предчувствий, молитв, из глубочайших недр личности. Ее создали не причина и следствие, как две первые прямые. Эта линия идет наперекор причинной связи, наперекор времени. У нее нет истории, которую мы могли бы распознать или понять. Но она соединяет прямые. Ведет человека по пути, данному судьбой.

25 сентября

Ли проснулся на диване где-то за полночь. Очнулся резко, почти сразу. На книжной полке стоял телевизор, изображение беззвучно дергалось. Он слышал, как в ванной плещется Ферри. Все вокруг пропахло гашишем — волосы, одежда, обивка дивана.

Ферри появился в комнате нагишом. Брови и парик исчезли. Печальный, одутловатый и бесцветный, он шагнул из освещенного коридора в мерцание телевизора. Он напомнил кого-то из страны «нудо» — бритое обнаженное тело в токийской кабинке, голый монах, которому платишь за то, чтобы с ним сфотографироваться, бесконечные вариации на тему наготы, сатира для туристов. Ферри казался нечетким, полустертым. Заметил ли он, что глаза Ли открыты?

Он постоял с минуту рядом с книгами и торшерами, словно что-то забыл. Что он мог забыть, голый? Ли повернулся спиной к комнате. Просто перевернулся, как во сне. Закрыл глаза. Промычал что-то, будто бы крепко спал.

Ферри присел на край дивана, повернулся и положил руку поверх рубашки на живот Ли, положил руку на Хайдела, придвинулся ближе, от него резко пахло жидкостью для полоскания рта.

— Людям нужно быть добрее друг к другу.

Его рука скользнула вокруг талии. Распускает руки, подумал Ли. Старое выражение, так они говорили в старших классах школы, так девочки говорили о мальчиках. Он распускает руки.

— Нужно быть добрее, — прошептал кэп Дэйв.

Кажется, он вытянулся вдоль дивана, пристраиваясь позади Ли. Рука, обхватившая его за талию, медленно сдвинулась к штанам. Ли не позволит расстегнуть ремень. Они сцепились на мгновение и боролись за пряжку, не меняя поз. Ли не открывал глаза. Их руки боролись и хватали друг друга. Ферри оказался сильным. Одной рукой он удерживал запястье Ли. Когда берешь чье-то запястье обеими руками и скручиваешь в противоположные стороны, это называется «крапивка». Еще одно словечко со школьных времен.

— Нужно быть добрее, добрее, добрее…

Теперь он давил всем телом. Рука вроде бы угомонилась. Ли крепко сжал ноги. Глаза по-прежнему были закрыты. Щека прислонялась к грубой обивке. Ферри тяжело дышал над ним, покрывая своим дыханием голову и шею.

Спрячь в «Ли» букву «Л».

Никто не увидит.

Затем он ощутил, как влага просочилась сквозь штаны. Постарался не принимать это близко к сердцу. Ферри отодвинулся, дал ему полотенце, затем надел халат. Все это в темноте.

— Когда вернешься в Даллас, обязательно зайди в несколько мест.

— Я поеду в Мехико.

— Ну, когда вернешься. Есть местечко под названием «Музыкальный бар Джина». Зайди как-нибудь вечерком. Или в «Комнату века». Говорят, только открылась.

— Зачем?

— Познакомиться с людьми.

— С какими?

— С какими хочешь. Лично я не знаю далласских баров. Поэтому говорю с чужих слов. Не ходи в «Праздник». Там грубые посетители. Не для тебя, Леон.

— Не понимаю, к чему вы.

— Понимаешь. «Музыкальный бар Джина» — первый по списку. Тебе непременно нужно посмотреть, чем там занимаются. Расскажешь, что и как.

Появился гашиш.

— Гашиш, — произнес Дэвид Ферри. — Очень интересное слово. Арабское. От него произошло слово «асассин».

Джек Руби любил по утрам свежевыжатый сок. Он покупал сразу восемь грейпфрутов, с суровым видом вынимал их из корзины, будто бы только они и могли спасти ему жизнь. Грейпфруты были распиханы по всему холодильнику. Ему нравилось шлепнуть по боку хорошего грейпфрута. Надежная штука. Джек любил взвешивать его в руке. Выжимание сока ассоциировалось у него с заплывами в бассейне или поднятием тяжестей. В свободное время он был помешан на спорте.

За порогом кухни начинался холостяцкий бардак. Все валялось как попало. Джека это вполне устраивало. Он ненавидел гостиничную обстановку и боялся ее. Ему достаточно было вспомнить, что было десять лет назад, когда он впал в отчаяние из-за неудач в бизнесе. Денежные трудности горой громоздились на плечах и свисали камнем с шеи. Дошло до того, что он поселился в дешевом отеле без лифта, на восемь недель заперся в номере, задернув шторы, и ел только для того, чтобы не протянуть ноги. Он был никчемным. Жить не хотелось. Единственный раз в жизни он был виновен в отчаянии, пал духом настолько глубоко, что преодолеть это оказалось невероятно сложно.

Возможно, поэтому у Джека был сосед по комнате. Чтобы избежать ужасов одиночества. Или дело в его склонности привечать бродяг, людей практически без средств к существованию? Джордж Сенатор, пятидесятилетний продавец открыток с образованием восемь классов, разведен по почте. Много лет он переходил с работы на работу — повар в закусочной, продавец сувениров и галантереи, разъездной торговец женской одеждой, чью территорию сократили от всего Техаса до окраинных пустошей. Он помогал в клубе и периодически готовил Джеку еду, хотя не умел жарить и не мог распознавать органические потребности другого человека, приятные кулинарные мелочи, которые значат так много.

Выходя из кухни со стаканом сока, Джек едва взглянул на оплывшего жиром Джорджа, который сидел на диване в поношенном халате и кашлял, прикрываясь ладонями.

— Я жду очень важного звонка. Так что телефон не занимай. Всю неделю.

— А кому я вообще звоню? — ответил Джордж.

— Не знаю. В прогноз погоды.

— Я за погодой не слежу. Даже близко.

Джек слушал вполуха. Он умудрялся жить в одной квартире с человеком и при этом вести себя так, будто он один. Его мысль работала слишком быстро, чтобы такой размазня, как Джордж, мог за ним поспеть. Он даже не видел, на что похожа свободная комната, с тех пор, как Джордж переселился к нему. Может, тот покрасил ее в оранжевый цвет. Нельзя сказать, чтобы присутствие Джорджа ему не нравилось. Просто привыкаешь, что рядом всегда кто-то есть, когда растешь с семерыми братьями и сестрами, а еще двое умерли в младенчестве.

Одиночество давит. В этом соседи по квартире были согласны.

Джек запил грейпфрутовым соком «Прелюдии». Побродил по гостиной, пытаясь сформулировать мысль. Ни слова за шесть недель. Его заставляют болтаться в воздухе. Он пошел на кухню и сделал еще соку. Надо избавляться от лысины. Совсем распустил себя.

— Кто должен звонить? — поинтересовался Джордж.

— Старый знакомый из Нового Орлеана.

— Насчет денег?

— Он говорил, что будет сегодня в Далласе. Ладно. Подожду.

— А тот, второй? — спросил Джордж.

— Карлински? Он чистоплюй до мозга костей. Я от него ничего и не ждал.

— Так ты сказал что? Свяжешься с Новым Орлеаном?

— Я пошел в обход Карлински. Перепрыгнул его футов на десять.

— А тот человек что-то даст?

— Поживем — увидим.

— Но ты сказал ему напрямую, что тебе нужна ссуда?

— Он и так в курсе. Еще с прошлого июня, когда мы столкнулись на улице. Я тогда был в Новом Орлеане, искал Наездницу Рэнди для клуба.

— Никогда там не бывал, — сказал Джордж.

— Это город, где проще добывать деньги. В том числе грязные.

Джек надел куртку и шляпу, взял мешочек для денег и револьвер, подхватил Шебу с кресла и спустился к машине. Посадил собаку на переднее сиденье, открыл багажник и бросил в него мешочек. Затем поехал на Коммерс-стрит и купил газету в киоске на углу. Вернувшись в машину, заметил на заднем сиденье узел грязной одежды, связанный пижамной штаниной, который оставил семь-восемь дней назад. Огляделся: где стакан воды? Нервы шалят. Проехал полквартала назад к «Карусели», проверяя, правильно ли написаны имена девочек на афише. Несколько туристов из Топеки разглядывали журналы на уличной стойке. Джек представился, пожал им руки, дал свою визитку, забрал собаку из машины и поднялся по узкой лестнице.

Зайдя в пустой клуб, он почувствовал, как же хорошо все сложилось: он бросил школу в Чикаго, где его прозвали Живчиком, спекулировал билетами у бойцовских арен, продавал гвоздики у танцплощадок, а теперь он владелец клуба, известная персона, в газетах ему дают рекламу, на какую способна только Америка.

Джек зашел к себе в кабинет, позвонил местным налоговикам и сообщил, что вынужден перенести назначенную встречу, потому что не смог получить правильно заполненные документы. Эту фразу предложил его адвокат. Ему назначили другое время, и он пообещал принести тринадцать тысяч наличными, чтобы уладить дело о неуплате. Тоже фраза адвоката.

Он прошел в бар, налил воды и проглотил очередной «Прелюдии». Чтобы день бежал быстрее, и веселее думалось. В кабинете зазвонил телефон. Он поспешил туда и взял трубку. Это был Джордж. Ему позвонили. Тот человек в городе. Тони Асторина. В «Карусели», в полдень.

В задней комнате лаяли собаки, просились на улицу. Джек сел в машину и проехал полтора квартала к гастроному «Ритц». Купил полдюжины сэндвичей, напитки и вернулся в клуб.

Позвонил его брат Сэм. У него появились новые идеи насчет производства этих пластиковых вертушек, которые крутятся на высоких оградах перед станциями техобслуживания и автомобильными парковками, чтобы вид был более праздничный.

Позвонили из «Таймс-Геральд».

Позвонила стриптизерша по имени Двойной Восторг.

Позвонили с радио «КЛИФ».

Позвонил детектив Рассел Шивли.

Позвонил брат Эрл. Попытался отговорить Джека от идеи с вертящейся доской. Джек хотел изготовить приспособление для упражнений — две фибролитовых пластины, между ними что-то вроде диска с подшипниками. Становишься на них и крутишься. И приятно, и для мышц полезно.

Вошел Тони Асторина, коротко, по-боксерски, кивнул и махнул рукой. Казалось, на другие движения он не способен. На его лице было написано: где мой кофе? Кофе у Джека прямо здесь. Они поговорили немного о том о сем. Тони было под сорок, но одевался он как юнец. Глаза на одутловатом лице превратились в щелки. Он сообщил, что ему нужно кое-где быть через сорок пять минут. Это прозвучало солидно. Джеку неприятно было услышать такое. Хотелось верить, что Тони заинтересован в их беседе, а не просто заскочил убить время.

Из задней комнаты доносился лай, приглушенный и хриплый, словно из китайской деревни.

Наконец Тони сказал:

— Ростовщичество — это не для нас, Джек. Есть люди, которых я могу тебе рекомендовать. Но не буду утверждать, что так и поступлю. Все эти клубы, я не знаю… слишком шаткое предприятие.

— Меня знают в четырех городах, даже в пяти.

— У тебя репутация такая: Джек Руби — упертый еврей. Попросту говоря. Еще со времен профсоюзов.

— Сборщиков металлолома и мусорщиков.

— У него на счету много чего.

— Я слишком скандальный. Все дело в темпераменте, я просто взрываюсь. Моя теория — надо забирать мяч. Действовать жестко и быстро, и они опомниться не успевают, как ввязываются в спор. Через десять секунд я уже невинный младенец.

— Но я тебе о чем говорю? Дело не в темпераменте. Вопрос в том, откуда возьмутся деньги, чтобы вернуть долг.

— Из бизнеса. От клубов. И еще от нескольких дел, которые я затеваю в окрестностях. Я что хочу сказать… Ты же на короткой ноге с Кармине.

— Кармине. Я не могу подойти к нему с этим. У Кармине гигантский — даже говорить не стану — гигантский оборот, ты даже представить не можешь. Думаешь, он целыми днями занимается бизнесом? У него для этого есть организация. Этот человек ездит на совещания. У него постоянно встречи. Он правит страной, Джек.

— А ты замолви за меня слово. Зарони мысль.

— Ему столько всего выкладывают. Причем такое, о чем я вообще не слышал. Как, например, я только что узнал о Кеннеди и этой женщине. Продолжается два года. Mo постоянно рассказывает Кармине.

— Что за женщина?

— Ты знаешь Mo?

— Джанкана.

— Сэм.

— Джанкана.

— Два года Кеннеди пердолит эту женщину, которая любовница Сэма. Первого я не знал. Они занимаются этим в Нью-Йорке. В Лос-Анджелесе. Минут двадцать в Чикаго, раз-два, когда он приезжает туда собирать средства.

Джек попытался это представить.

— А Кармине все докладывают. Она видела его там или сям, он сказал то, он сказал это. Два года, Джек. Они этим занимались в Белом доме.

Джек и помыслить не мог, что президент Соединенных Штатов трахается с любовницей Момо Джанкана. Тут какая-то ошибка. Это же парень с «Пятака» в Чикаго, из Города макарокников в пяти или шести кварталах от дома, где вырос Джек. Джек был личным другом двух головорезов Mo. Он годами слышал имя Джанкана. С тех времен, как того называли Муня. Бригантину для Банды-42 гонял. Пятьдесят или шестьдесят раз арестовывали. Сидел в Джолиете. Сидел в Ливенуорте. Сейчас он авторитет в Чикаго, Лас-Вегасе и так далее. Но делить любовницу с президентом? Джек понял, что тяжело будет вернуться к разговору о ссуде для провалившегося бизнеса.

Тони все еще сидел в кресле, но только с виду. Он уже собрался уходить, Джек заметил по его рукам нетерпение, будто у завязавшего курильщика.

— Джек, я пришел к тебе по старой памяти.

— Как мы плавали на крыше «Капри».

— Я и говорю. Я не просто кофе попить зашел.

— Я ценю, Тони.

— Я пришел, потому что мы вместе уже давно.

— Мы трахались в смежных комнатах.

— «Гавана», матерь божья.

— Тони, я собираюсь раскрасить клуб. Совершенно по-новому. Основным цветом будет красный шелк, как в старые добрые времена. Скоро возобновятся съезды. Может, у Кармине как-нибудь найдется свободная минутка подумать об этом, пока он в машине едет.

— Я бы хотел оставить тебе хоть какой-то проблеск.

— Ценю.

— Я просто его катаю. На самом деле гораздо важнее другое. Каждое утро я надеваю на него жилет. И хорошенько затягиваю.

— Какой жилет?

— Его бронежилет. Он же, мать твою, страной правит.

Они пожали друг другу руки у лестницы. Затем Тони обнял расчувствовавшегося Джека.

— Хочу кое-что сделать. Я пришлю тебе доску-вертелку. У меня есть такая, хочу, чтоб ты попробовал. Тестовая модель. Тони… Мы же плавали.

Джек позвонил Джорджу Сенатору.

Позвонил сестре Еве.

Позвонил раввину Хиллелю Сильверману.

Позвонил Линетт Батистон, Наезднице Рэнди, и сказал, что выходной ей брать нельзя. Двойная Радость у себя в Гранд-Прейри с больным животом.

Джек открыл дверь в заднюю комнату, и собаки наперегонки бросились наружу как безумные. Собачья преданность как-то залечивает раны, которые достаются нам в этом мире. Он вытащил Шебу из этого клубка шерсти и направился к машине. Проехал квартал к банку. Съездил в «Шератон» и зашел в буфет сообщить девушке за стойкой, что знает анекдот, от которого она просто рухнет. Объехал несколько магазинов в поисках диетической еды. Услышал полицейскую сирену и подумал о погоне — просто так, чтобы встряхнуться, но тут же потерял всякий интерес, и на него напала хандра.

В этом мрачном настроении он почувствовал себя никем. Кто он такой? Кому до него может быть дело?

Он поездил еще немного, затем остановился у пекарни и купил чизкейк. Взял его с собой в здание полиции и суда, поднялся в лифте на третий этаж. Сунулся в несколько кабинетов и понес чизкейк в конференц-зал. Туда вошло человек пять служащих и детективов. Джек запил «Прелюдии» глотком холодного кофе из бумажного стаканчика. Кто-то заметил, что у Джека обрубок вместо указательного пальца. Несчастный случай, как исстари ведется. Он рассказал два анекдота, все посмеялись. Затем прошел по коридору в отдел убийств, заглянул туда и увидел Рассела Шивли, долговязого типа с загорелым лицом, который сидел за столом и читал «Поля и ручьи». Джек всегда считал его эдаким старомодным идеалом техасского служителя закона.

— Рассел, сколько мы уже знакомы?

— Не знаю, черт возьми.

— Я тебе когда-нибудь говорил о самоубийстве?

— Вроде бы нет, Джек.

— Рассел, если я когда-нибудь скажу тебе о самоубийстве, или что хочу умереть, или наложить на себя руки, то знай — это не пустая угроза, чтобы добиться внимания. Если ты однажды поднимешь трубку, услышишь слова: «Я сейчас покончу с собой» и узнаешь мой голос, то знай — это не блеф.

Все это, конечно, прозвучало невпопад, поэтому Рассел просто внимательно посмотрел Джеку в глаза и кивнул, не представляя, что ответить.

Джек снова нахлобучил федору с заломленными полями и вышел из комнаты. Спустился к машине и поехал в «Карусель». Вспомнил, что надо позвонить в несколько мест. По полу катались бутылки и банки. Он подумал о драке, в которой потерял палец. Десяток лет назад он совершенно по-звериному сцепился с гитаристом «Серебряной шпоры», которой тогда управлял. Этот гитарист откусил ему часть указательного пальца на левой руке. Он это сделал одним решительным укусом, мотнув головой, верхняя фаланга повисла и восстановлению уже не подлежала. Пострадала репутация Джека, ведь он хотел податься в масоны, вольные каменщики, или как их там называют, чтобы завязать деловые знакомства или дружбу. Но масоны не примут в свои ряды человека, у которого не хватает части тела. Таков у них древний закон.

Джек позвонил своему адвокату.

Позвонил в «Утренние новости» насчет рекламы клуба.

Позвонил стриптизерше по имени Дженет Элворд.

— Я не кажусь тебе гомиком, Дженет? А мой голос? Говорят, я шепелявлю. Может, нормальные люди так и воспринимают голубых? Как считаешь, вдруг я тайный гей? Я могу пойти по другой дорожке? Не виляй хвостом, Дженет. Мне нужна полная правда.

Пришел бармен. Джек попенял ему, что стаканы не идеально чистые. Заметил новую официантку в длинной блузке с оборками. Отвел ее в угол и рассказал анекдот. Она громко расхохоталась. Рассказал еще один, короткий, и быстро удалился, глянув через плечо, как она смеется в углу.

Ему нравились женщины с веснушчатой грудью в декольте.

Он сел в машину и поехал домой, пообедать. Ведь каково жить еврею в таком месте, в таком штате, как Техас? Толком не выговориться, не настоять на своем. Но Джек любил этот город. Здесь он мог жить так, как хотел. Не приходилось скрывать своего происхождения. Не приходилось слушать анекдоты про евреев от конферансье в клубе. Конферансье знал, что один еврейский анекдот может закончиться для него вызовом «скорой». Нет, Джек не жаловался. Просто иногда такое ощущение, будто они скрывают некую тайну. Он вырос тут, в окрестностях, в боях между кварталами. Что такое Даллас по сравнению с этим? Он приходил домой весь в крови, потому что вступался за евреев. Встречал сестер на трамвайной остановке в Городе макаронников, чтобы никто не кричал им вслед «жидовки», не причмокивал за спиной, не прикасался к ним. Нет, Джек не жаловался. Просто такое чувство, будто ты вне игры. Но у него авторитетные друзья. Он любил дать ссуду молодому полицейскому, у которого родился ребенок. Клуб посещали полисмены в штатском. Сколько можно назвать городов, где еврей заходит в штаб-квартиру полиции и слышит: «Привет, как дела? Джек пришел». Я обязан жизнью этому городу.

Джордж объявил, что сегодня на ужин спагетти.

— А я думал, жареная треска.

— Откуда?

— Я же приносил треску… когда, не помнишь?

— Ничего не знаю, — ответил Джордж.

Джек запил «Прелюдии» остатками сока.

— В общем, я расстроен.

— Насчет чего?

— Насчет того, что он сказал.

— Не дал ссуду.

— Они готовы прикрыть мой клуб.

— Ты слишком много пьешь этой дряни, Джек.

— Их прописывают от ожирения.

— Но не настолько же ты толстый.

— Мне нужен стимул, — ответит Джек.

Он взял купленную утром газету и отправился в туалет. Читал Джек только в туалете. Самое приятное за весь день. Он читал о ночной жизни города, рекламу клубов, местные сплетни, развлекательную колонку. По всему городу идут представления. Он поискал конкурентов. Испражняясь, он успокоился. Наступило умиротворение.

После он беседовал на кухне с Джорджем.

Не хотелось снова доходить до того, чтобы ночевать в клубе. Не так давно ему негде было жить. Новую квартиру он еще не нашел, не хватало наличных, чтобы выкрутиться. Ночевал в клубе. Жил там, питался, спал на раскладушке в задней комнате вместе с собаками. Вся его жизнь проходила под одной крышей. Запах пива, табачного дыма, собак и всего остального. Хуже было только в отеле «Коттон Боул», когда он Два месяца просидел в темноте. Не хотелось снова докатиться До такого. Когда негде жить и все идет наперекосяк.

По словам Джорджа, чтобы узнать, готовы ли спагетти, нужно достать макаронину из кипящей воды и швырнуть ее в стену. Если прилипнет, значит, сварились.

Джек быстро поел и отправился в клуб на своем тарахтящем «олдсмобиле».

Гай Банистер сидел у себя в кабинете, склонив в раздумьях старую львиную голову. Уже стемнело. Какой-то бродяга мочился на улице, орошая стену их здания. Горела настольная лампа. Гай взял досье на китайских коммунистов. Это досье, последнее кошмарное досье, он отложил на конец дня, чтобы спокойно, без суеты изучить.

Отряды китайских коммунистов высаживают в Бахе, их там, блядь, десятки тысяч. Мобилизуются, скапливаются, их все больше и больше. На фуражках маленькие красные звезды.

В общем-то, ничего нового в досье не прибавилось. Все те же слухи и домыслы. Там, в бледных песках, собралось единое гигантское безмолвное войско китайцев в телогрейках, и ждет сигнала. Здесь нечего уточнить или добавить. Классическое скопище китайцев.

Хотелось бы верить, что так и есть. И он верил. Но в то же время знал, что все не так. Ферри говорит, что не имеет значения, правда это или нет. Важно другое — восторг от боязни поверить. Это все подтверждает. Это все оправдывает. Любую жестокость или ложь, каждую измену жене. Дает ему схлопнуться, раствориться в благоговейном ужасе. Так говорит Ферри. Это объясняет его сны. Китайцы влияют на его сны. Все до единого кошмары или странности сна, все, чего не выразить словами, разрисовано под китайский фарфор.

С неба на белом шелке слетают люди. Ему нравилось думать о живой толпе, о том, как молчаливые мужчины складывают парашюты, прячутся в бледных песках. Ни ракет, ни спутников, никакой самоуверенной техники. В китайском досье говорилось о массе людей в телогрейках, собирающейся у границы. Этот страх нужно неторопливо смаковать.

Отворилась дверь, и зашел Ферри, прервав его размышления. Прислонился к стене, жуя картошку фри из коробки.

— Пришел доложиться. Не знаю, насколько тебе будет приятно это слышать.

— Где Освальд?

— Сейчас в Хьюстоне. Я попросил Фрэнка и Раймо отвезти его. Там он сядет на автобус до Мехико.

— Мэкки сказал, что может договориться с кубинцами, и они не впустят Освальда. У него связи с Управлением в Мехико. В кубинском посольстве обязательно есть кто-то из Управления. Мы рассчитываем, что Леон вернется в Техас. Известно, что у микроавтобуса, который стоял около его дома, был техасский номер. В этой машине уехали его жена и ребенок.

— Наверняка его винтовка уехала с ними.

— Он на нашей стороне? — спросил Банистер.

— Как раз это тебе будет неприятно слышать.

— Он отказался.

— Верно. Но время еще есть.

— Он знает, чего мы хотим?

— Знает.

— Ему это неинтересно?

— Нужно время. В нем идет борьба.

— Ты ведешь его, Дэйв.

— Мы говорили утром. Насколько я смог его разговорить. В нем ничего не изменилось.

— Ты же все время говоришь, будто забрался в его разум.

— Я и забрался. Сижу там. Будто в автомойке, блядь.

— Он стрелял в Уокера.

— В том-то и дело. Уокер — это политика. Но Леон не может настроиться против Кеннеди. Считает, что Кеннеди исправил ошибки прошлого. Он слегка поддался чарам президента.

Банистеру захотелось что-нибудь сломать.

— Леон из тех, кто в определенный момент выпускает из рук ситуацию, — сказал Ферри. — Просто этот момент еще не настал. Где Мэкки?

— В Майами. Строит два дома. Один для «Альфы», второй для его команды.

— Что, если Леон согласится?

— Если согласится, отправь его в Майами накануне вечером, — ответил Банистер.

— И что потом?

— Нужно все проработать.

— Когда все кончится, я хочу, чтобы он уехал отсюда, — сказал Ферри. — Не хочу, чтоб его бросили или убили. Пусть оставит винтовку и уматывает вместе со всеми.

— Есть такая вероятность.

Ферри бросил пустую картонку в сторону корзины.

— Ты доверяешь «Альфе-66»? — спросил он.

— Почему нет, черт возьми? Их лихорадит со времен залива Свиней. Два с половиной года с градусником в заднице. Они готовы. Никто в их готовности не сомневается.

— Ты доверяешь Мэкки?

— Полностью. Ему нужна шеренга стрелков. Человек восемь по обеим сторонам улицы. Не больше десяти. Стрелковый коридор.

— Я думал, Мэкки любит хитроумные операции.

— Любит. И делает. «Альфа» участвует, хотим мы того или нет. Лучше объединить силы. Большую часть работы он сделает. Как только кортеж оказывается на улице, Мэкки проводит разведку и расставляет позиции. Герой въезжает в город Опля. С первого же раза он вылетает из седла.

Они спустились по лестнице и остановились у входа снаружи.

— Мы запустим еще кое-что, — сказал Банистер. — Мы хотим чтобы остались следы деятельности Освальда, начиная с сегодняшнего дня и до конца операции. Несколько происшествий. Нужно сделать так, чтобы Освальда запомнили люди. Пусть займется сомнительным бизнесом.

— А если откажется?

— Мы создадим своего Освальда. Второго, третьего, четвертого. Этот план вступает в действие независимо от того, куда он поедет после Мехико. Освальд нужен Мэкки в Техасе. Ему нужно, чтобы «Альфа» дала людей. Я говорил с Кармине Латтой насчет финансирования этого дела.

— С Кармине разговариваю я.

— Не в этот раз.

— Я держу с ним связь.

— Помолчи, дай сказать.

— У нас взаимопонимание.

— В Далласе есть отделение «Альфы». Штаб-квартира в каком-то заброшенном доме. Сегодня Кармине послал в Даллас своего телохранителя с полными карманами денег.

В Мехико

Открытка № 6. Мехико. Город древний и современный. Беспорядочный и в то же время уютный. Город контрастов. Леон стоит в своем номере «Отеля дель Комерсио», пересчитывает песо. У него есть карта города, где четко отмечены сегодняшние маршруты. При нем документы и вырезки. Испанско-английский словарь за тридцать пять пенсов с изображением кенгуру. (Новый, краткий. Nuevo, conciso.) Ему нравится путешествовать за границу, прямо как президенту.

Он прошел пешком две мили от гостиницы до кубинского посольства. Сказал там девушке, что едет в Россию и хочет ненадолго остановиться на Кубе. Проще получить транзитную визу, потому что кубинцы настороженно относятся к американцам. И в том, кто едет в Россию, сомневаются.

Женщина изучила его старый советский пропуск на работу, свидетельство о браке с русской гражданкой, свидетельство о том, что он является руководителем комитета «Справедливость для Кубы», газетную заметку о его аресте и множество других документов.

Не сказала «да». Не сказала «нет».

Она отправила его фотографироваться на визу. Пройдя несколько кварталов, он остановился у советского посольства. Такая близость вселяла надежду. Посольство представляло собой большую серую виллу с колоннами у входа и причудливыми слуховыми окнами. Там стояли вооруженные часовые и высокая остроконечная железная ограда. Леону подумалось, что, наверное, когда он заходил внутрь, его снимала скрытая камера.

Чиновник просмотрел его документы. Было бы неплохо, сказал он, если бы Леон пришел с кубинской транзитной визой на руках.

Ладно. Он сфотографировался и вернулся в кубинское посольство. Женщина сказала, что сначала он должен получить советскую визу, а потом уже транзитную кубинскую.

Ладно. Он вернулся на виллу. Чиновник сказал, что советскую визу он получит не раньше чем через четыре месяца, если вообще получит. Леон ответил, что в Финляндии ему сделали визу за два дня. Чиновник ответил: «Но тут же Мехико». И Леон ожидал, что он добавит: «Колыбель махинаций».

Он поел суп, рис и мясо. Это стоило сорок два цента. Он переводил меню со словарем, заказывал блюдо, потом переводил дальше.

На следующий день он пришел в кубинское посольство и потребовал консула. Стоял там и кричал на него. Они громко и ожесточенно спорили. Он знает свои права. Он друг революции.

Затем отправился в советское посольство и попросил связаться с посольством в Вашингтоне. Там хранится подшивка писем. У него русская жена. Они поженились в тот день, когда Кастро наградили орденом Ленина.

Леону пришло в голову, что этот чиновник — из КГБ. Поэтому он упомянул Кириленко. Правильно ли он поступил? Во всяком случае, имя — уже какая-то связь. Еще Леону подумалось, что его фотографировали не только советские скрытые камеры, но и камеры ЦРУ, спрятанные в здании на той стороне улицы, или в припаркованной машине, или — что вполне вероятно — висящие на спутнике в небе.

Номер его комнаты — восемнадцать. Скоро октябрь, а он родился восемнадцатого. Дэвид Ферри родился восемнадцатого марта. Они как-то сидели и обсуждали это. Год рождения Ферри — 1918-й.

В воскресенье он сходил в кино днем, а потом еще раз вечером.

На следующий день появился в кубинском посольстве, позвонил в советское посольство, затем отправился туда.

Куба и Россия. С Россией еще не все потеряно. Он может туда и вернуться, если Марине дадут визу. Может просто съездить или остаться насовсем. Они снова будут жить семьей.

Леон спросил советского чиновника, пришел ли из Вашингтона ответ на телеграмму. Сказал, что в благодарность за оплату поездки в СССР предоставит информацию. Снова упомянул Кириленко.

Вечером ознакомился с номером «Эста Семана», который взял в холле. События и места на английском и испанском. Все напечатано дважды, и он постоянно переводил глаза с одного языка на другой.

На следующий день в обоих посольствах ему сообщили, что новостей нет. Он опять показал свои документы и почту. Документы придают материальность требованиям и желаниям. Человек с документами материален.

Но здесь просто бюрократическая ловушка на двух, трех языках, и ничто не помогает. Ему отказали, дело застопорили. Трудно поверить, что представители новой Кубы так с ним обошлись. Какое глубокое разочарование. Такое чувство, будто он живет в пустоте. Хочется ощутить структуру, в которую он включен, четкое определение, где его место. Но система проходит мимо него, мимо всего подряд, даже мимо революции. Он в этой системе — никто.

Третий или четвертый раз он обедал в ресторанчике рядом с отелем. Подумалось, что агентства в Штатах сейчас общаются между собой насчет этой прослушки и снимков скрыли камерой.

До сих пор он был единственным североамериканцем и в отеле, и в ресторане. Но вдруг осознал, что на него смотрят — человек за столиком у кухни, и Леон ясно видел, что это не мексиканец. Вроде бы он мельком заметил, как входил этот человек. Но смотреть в ту сторону не хотелось. Он чувствовал такое, чего лучше бы не знать. Из радио на полке доносилась музыка — может, и фанданго. Он передвинулся так, чтобы оказаться спиной к тому углу, где сидел человек. Потому что самое интересное в этом, самое странное, удивительное и необычное — Леон уверен, что это Ти-Джей Мэкки. Он осторожно пьет воду. По спине поднимается жар. С первого взгляда ясно, что этот человек не мексиканец, Широкоплечий, с короткой стрижкой. Леон вынул из кармана словарь, просто так, чтобы что-то сделать, пролистал его. Это был просто взгляд мельком, размытое пятно. Он медленно пил воду, почти для проформы, следя за собой, держался прямо и серьезно, как человек, знающий, что за ним наблюдают.

Переходя площадь, он услышал чей-то оклик: «Леон!» Но имя произнесли скорее на испанский манер, чем на английский, поэтому он решил, что обратились не к нему.

На следующий день в девять тридцать утра он сел в автобус на двенадцатое место, которое забронировал на имя Х.О.Ли. И лишь когда через семнадцать часов они подъехали к мосту между Мексикой и США, Леон осознал, что забыл посетить дом Троцкого, дом-крепость в Мехико, где Троцкий провел последние годы изгнания. От досады перехватило дыхание, он обмяк, но тут же взял себя в руки, сказав: «Ну и ладно».

Он вез два банана в бумажном пакете, и прежде чем автобус подъехал к таможне, вынул их и проглотил. Он думал, что фрукты запрещено везти через границу, а сейчас ему меньше всего нужна очередная перепалка с властями.

4 октября

Мэри Фрэнсис возила пылесос по гостиной. Она казалась себе оплывшей и какой-то гормональной. Нужно прилагать усилия, чтобы просто жить, переставлять тяжелые ноги. Пятница, уроки закончились, и она пылесосила вокруг Сюзанны, которая сидела на полу и смотрела мультфильмы про кроликов. Пропылесосила порожек между гостиной и столовой. Пропылесосила вокруг стола и под дубовым сервантом. Сегодня все тело как будто свинцовое, борешься за каждое движение.

Уин прошел мимо дверей с ножом в руке.

Она снова оттащила в гостиную пылесос, купленный пять лет назад «хувер» с корпусом в виде космического спутника. Забавно, она с пылесосом перед экраном, а Сюзанна даже не жалуется. Девочка будто смотрит сквозь нее. Слышит мультяшные голоса через вой «хувера».

После обеда Уин спустился в подвал, разобраться, что там шумит. Он видел со стороны, как идет по деревянной лестнице, слегка опустив голову и распрямив пальцы правой руки. Дома порождают шум, сказала Мэри Фрэнсис. Он ощутил запах скипидара и понял, почему человек может подсесть на скипидар, жить этим летучим, вязким, смолистым запахом. Мэри Фрэнсис говорит, что дома все время ворочаются и оседают.

Спасибо. Но за этим стоит что-то еще.

Он вернулся в гостиную и сел рядом с женой, послушать радио. Ей нравились проповедники «возрожденцев», эти люди обладают зловещим красноречием.

— Неважно себя чувствуешь? — спросил он.

— Нет, нормально.

— Хочу, чтобы тебе было хорошо.

— Все нормально.

— Иначе было бы ужасно. Тебе не должно быть плохо, понимаешь? Я этого просто не вынесу.

На коленях у нее лежал каталог «Сиэрс». Она заказывала покупки по каталогу, когда их поселяли где-нибудь в глуши. ТРОПИК ИЗОЛЯЦИИ. Что, черт побери, случилось с Мэкки?

— Не будь таким мрачным, — сказала Мэри Фрэнсис.

— Разве ты не любишь, когда о тебе заботятся?

— Но не так же.

— Домохозяйке никогда времени на себя не хватает. Но ей же должно нравиться внимание?

— Не такого же. У тебя настолько убитый вид. Просто мороз по коже.

Он рассмеялся. Было слышно, как Сюзанна прошла по кухне, напевая стишок, любимый здешними детьми. Мэкки обошел все попытки Парментера выследить его. В чем дело? Ларри сказал, что он, скорее всего, вышел из игры. Не хочет участвовать. Хочет сменить род деятельности. Все кончено. Мы сделали попытку.

Сам Парментер находился в Буэнос-Айресе, где ему показывали место новой работы. Это будущее Управления, сообщил он Эверетту. Следить за денежным обращением в мире. Перемещать и прятать деньги. Создавать денежные запасы. Финансировать крупные операции с помощью разветвленных денежных сетей.

Улан едет в Техас.

— Заметил, какой у нее небрежный тон? — спросила Мэри Френсис.

— Это же детская песенка. А что с тоном?

— Нет, дело в том, что она как бы репетирует небрежность. Чтобы мы не догадались, что поется это для нас.

— Просто небрежный тон и все.

— Где нож для мяса, которым ты отскребал краску? Все ножи куда-то деваются.

Предчувствие. Неделю назад в «Рекорд-Кроникл» появилась заметка о путешествии президента. После турне по Флориде — короткая поездка в Техас в ноябре. Остановки в Хьюстоне, Сан-Антонио, Форт-Уорте и Далласе. Три-четыре строчки, затерянные среди страниц, их заметит лишь человек, живо интересующийся местонахождением президента. Есть нечто зловещее в том, что президент Джек направляется именно сюда, подумал Уин. Объект заговора приближается к заговорщику. При условии, что из Майами он уедет. Парментер мог ошибиться. Возможно, кое-что до сих пор в силе, происходит некое движение по определенной логике.

— Я не нашел скребок, — ответил он.

— Не нужно брать ножи.

— Что-то странное с этим скребком. Точно знаешь, где он лежит. Смотришь прямо на него. Но не видишь, он сливается с общим фоном. Ничего не поделаешь, фон сбивает с толку.

Он хотел найти способ избавиться от страха и мук совести. Не настолько он силен, чтобы спокойно отнестись к тому вреду, что может причинить операция, если ей снова дали ход. Он почти молился, чтобы все раскрылось. Если его обвинят, посадят на полиграф, детектор лжи, заставят сказать правду это будет избавлением. Он верил в эту правду. Боялся и надеялся, что его проверят на полиграфе. В Управлении безопасности есть модели, которые помещаются в чемодан. Можно сидеть дома и дрожать. К тебе приедут с небольшим порожным чемоданом «Самсонит», все распакуют, с серьезным видом зададут попутно несколько контрольных вопросов. Остальное сделает его тело, беспомощно выдав все, что знает. Машина вклинивается между человеком и его тайнами. В детекторе лжи есть нечто глубоко личное. Он проверяет состояние кожи и видит, как ты волнуешься. Когда лжешь, ускоряется биение сердца. Кровь стучит в висках. Причудливая старомодная теория, но он видел, как хороша она в действии. Провалил один тест. Сломался в начале второго. Полиграф. Чисто техническое слово из лексикона специалиста, но все же традиционное, понятное, происходящее из греческого языка.

— Где она? — позвал Уин. — Где моя девочка?

— У себя в комнате, — ответила Мэри Френсис.

— Но мы хотим, чтобы она спустилась сюда, — кричал Уин. — Нас нужно как следует развеселить.

— Раз уж она у себя, вопрос исчерпан. День определенно закончен.

— У меня не было своей комнаты, — произнес он.

— У меня, слава богу, была.

— Думаю, ты обратишь внимание на то, что крупные исторические фигуры редко имели отдельную комнату.

— Я любила свою комнату — сказала она.

— Хочешь сказать, что с той поры тебе никогда не было так хорошо? — Уин снова позвал: — Иди сюда, поговори с нами, а то нам будет очень пло-о-о-хо!

Он вышел на крыльцо, посмотреть, что за шум. Постоял там, покурил. Доносились слабые звуки радио. Старый знакомый голос, голос радио из другой эпохи возвращает все. Этот дом лелеет воспоминания. Изогнутое крыльцо. Дубовые столбы, увитые лианами.

Уин знал все изобретенные способы обмануть детектор, но также понимал, что не хватит сил ими воспользоваться. Он верил в полиграф. Был согласен взаимодействовать с ним, чтобы всем показать, как хорошо работает машина. Приборы делают нас уступчивыми. Нам хочется ублажить их. Детектор лжи — единственная надежда на избавление после всего, что он натворил, что выпустил в массы. Способ избежать смерти. Потому что придет время, и они вдруг исполнятся сожаления. Увидят, что он действовал во благо своей страны. Он любил свою страну. Любил Кубу, знал язык, читал книги. Он окажется за пределами «да» и «нет». Надо предупредить о том, что заговор по логике стремится к смерти. Ти-Джей где-то далеко, жует жвачку и щурится на свет. Они кивнут и все поймут. Их глаза наполнятся всепрощением. Все-таки они не безжалостные люди. Скажи о своих намерениях Управлению. Управление простит.

Бог живет и здравствует в Техасе.

Уин вернулся в дом и выключил радио. И половины дня не прошло, а уже снова ложиться. Он проверил, заперта ли дверь, и выключил свет на крыльце. В сотый раз прошел по коридору, проверил заднюю дверь, проверил, перекрыт ли газ у плиты. Плита — последний объект проверки на первом этаже. Осталось только погасить свет на кухне. Он щелкнул выключателем и начал подниматься по лестнице.

На последней ступеньке он споткнулся. Всего лишь оступился, ничего страшного, никаких последствий, но Мэри Фрэнсис молча выскочила из спальни, схватила его за локоть и завела в комнату.

Он сел на кровать и принялся разуваться. Жена пытливо всматривалась в его лицо.

— Просто споткнулся, — сказал он.

— Было слышно.

— Всего-навсего оступился.

— У тебя завтра семинар. В корпусе изящных искусств и естественных наук. В десять утра.

— Я хочу, чтоб у тебя все было хорошо, — сказал Уин. — Чтобы все было замечательно. Нельзя допустить, чтобы тебе стало не по себе. Я вообще ничего не смогу, если тебе будет в чем-то плохо. Только ты имеешь для меня значение.

Управление простит. Любой из четырех директоров на высшем уровне прекрасно понимает, насколько рискованна тайная деятельность. Им понравится его желание сотрудничать. Более того, они оценят по достоинству сложность его плана, пусть и не завершенного. В нем мастерство и память. Ответственность и духовная сила. И еще — портрет их собственных преступных желаний. Никогда он не принадлежал Управлению полнее, чем в те первые напряженные дни обдумывания заговора.

Он стоял в пижаме у кровати. Забыл отметить в памяти, перекрыл ли газ. Придется спускаться и проверять. Мэри Фрэнсис лежала в темноте, ее дыхание уже стало сонным, ровным и глубоким. Нужно посмотреть, перекрыт ли газ, и не забыть. Это будет означать, что впереди еще одна безопасная ночь.

Мэкки стоял у холодильника и пил воду из кувшина. На нем был спортивный костюм и бейсболка. Он бегал по вечерам, чтобы не набирать вес.

Снял бейсболку и подул в нее. Затем сел за кухонный стол и очистил апельсин. Дом стоял на краю недостроенной Улицы в полумиле от центра Маленькой Гаваны.

Вошел Раймо.

— Когда вернулся? — спросил он.

— Днем.

— Слышал, что говорят? В Чикаго кто-то задумал то же самое.

— Банистер звонил. Он видел телетайп ФБР. Покушение на жизнь.

— Команда из четырех человек. По крайней мере, один из них — кубинец. Дж. Ф.К. приедет в Чикаго где-то второго ноября.

— Будем ждать своей очереди.

— Если оттуда просочился слух, то же самое может случиться и с нами.

— Я на это и рассчитываю, — ответил Ти-Джей. — В общем-то, я делаю все, чтобы это произошло. Только так у нас может получиться. Выступим быстро и жестко. Молчи об этом. Не говори Фрэнку и Уэйну.

— Значит, Майами отпадает?

— Верно.

— То есть Леона мы не привозим.

— Верно.

— Где он?

— Сел на автобус до Ларедо. Наверняка поплывет оттуда на корабле в Техас. Главное, что кубинцы его не приняли. Леону не дали визу. Все начинает оформляться. Нужно сделать все коротко, сымпровизировать. Будто обыкновенное убийство в Техасе.

— Дж. Ф.К.?

— Едет в Даллас в следующем месяце. Много разъезжает этот человек. И везде найдется тот, кто от него что-то хочет. Обливается потом от вожделения и страсти. Не знаю, почему так. Может, он слишком красив для этой жизни.

Он отломал несколько долек апельсина и протянул их Раймо.

— Кто-то должен наблюдать за Леоном.

— Я думаю, что Леон будет скрываться от нас, — произнес Ти-Джей. — Он знает, что мы задумали, и не обязательно с этим согласен. На данный момент у нас имеется собственный Освальд, по образу и подобию. «Альфа» рассылает людей по всему штату. Рано или поздно придется засечь, где подлинник.

— Когда мы везли его в Хьюстон, он мне и двух слов не сказал. Говорил только с Фрэнком.

— О чем?

— Прицепился к нему сразу. Хотел поучиться испанскому.

В темной комнате Сюзанна села в кровати. Они точно уже спят. Когда умолкло радио за стеной, оставалось только досчитать до ста. Оба спят, у них тихо. Если перепрятывать Человечков, то сейчас самое время. Нужен тайник понадежнее. В шкафу много барахла, они в любой день могут там прибраться, а Человечки спрятаны в кармане сумки для обуви, которая висит изнутри на дверце. Как только они обнаружат Человечков, Сюзанне конец. Никто на свете больше не сможет ее защитить.

Здорово, что есть новый хороший тайник.

Девочка выбралась из постели и приподняла штору, впуская в спальню свет уличного фонаря. Затем тихо прошла по комнате в своей ночной рубашке до пола. Вынула из шкафа Человечков и усадила на узкий бортик за старым письменным столом, который когда-то принадлежал бабушке. Бортик выступал где-то в дюйме от низа стола. Кроме Сюзанны, никто не мог просунуть руку между столом и стеной. Замечательное место: Человечки сделаны сидячими, и поэтому прочно там устроились. Это были глиняные мужчина и женщина, которых подарила на день рождения лучшая подруга, Мисси — индейцы, живущие в пуэбло, с черными волосами и в черной одежде, с черными точками вместо глаз и рта.

Девочка снова легла в кровать и натянула одеяло.

Человечки — не игрушки. Она с ними никогда не играет. Человечки для того, чтобы их прятать, пока не понадобятся. Их нужно держать рядом, в целости и сохранности, на случай, если мама и папа на самом деле совсем не те, за кого себя выдают.

В Далласе

За столом на кухне миссис Эд Робертс четыре женщины проводили время за чашкой кофе. На рабочем столе стояла корзина со сложенным бельем. Рут Пэйн снова подняла руку, призывая к тишине. Все замолчали. Затем она стала переводить на своем ломаном русском Марине Освальд, которая слушала и улыбалась, держа чашку пальцем за ручку. Беседа шла о детях, мужьях, врачах, обычная болтовня, но Рут было интересно. Все-таки возможность поговорить по-русски. Миссис Билл Рэндл, сидевшая рядом, кивала, пока Рут переводила. А Дороти Робертс всматривалась в лицо Марины: понимает та или нет. Им не хотелось, чтобы она чувствовала себя не удел.

В соседней комнате шумели дети. Рут Пэйн рассказала соседкам, что мужу Марины не удалось найти работу. Он живет в меблированной комнате на Оук-Клифф, пока не подыщет работу и квартиру для своей семьи. Конечно, Марина ожидает этого со дня на день.

Дороти Робертс упомянула пекарню «Особняк». У них есть служба доставки на дом. Еще «Техасский гипс», кто-то говорил, что там ищут работников.

Рут Пэйн ответила, что муж Марины не умеет водить машину, поэтому все отпадает.

Миссис Билл Рэндл, Линии Мэй, сообщила, что может все-таки отведает кофейного торта. Очень аппетитный.

— Так тепло для октября, — сказала Дороти Робертс. — Или мне кажется?

На той стороне улицы хлопнула дверца фургона.

Затем Линии Мэй рассказала о своем брате. Как-то он упоминал, что на книжном складе, где он работает, нужен человек. Это недалеко от центра Далласа.

Рут перевела это Марине.

Вошла одна из девочек, послюнявила палец и принялась собирать крошки со стола.

Дороти отперла дверь навеса для машины.

— Это на Элм-стрит, — сказала Линии Мэй. — Около автострады Стеммонс.

Через пять минут Рут, Марина, Джун Ли, детишки Рут, Сильвия и Крис, шли по газону к дому Рут, что стоял по соседству — скромному одноэтажному дому с пристроенным гаражом. Рут повернулась к двери и смотрела, как медленно приближается Марина, огромная, полная. Еще одну душу переправляет она через тьму в этот мир, ну или в окрестности Далласа. Семья Освальдов догоняла Пэйнов. Нет, Рут не возражала. Она даже не была против еженедельных визитов Ли. Она развелась с мужем, и на самом деле было кстати, что в доме бывает мужчина и делает кое-какую работу.

Когда они вошли, Марина спросила, можно ли позвонить. Рут поискала в справочнике Техасский склад школьных учебников. Поговорила с человеком по имени Рой Трули, не наймет ли он молодого бывшего военнослужащего, у которого жена ждет ребенка, и у них есть еще маленькая дочка, и он долго ищет работу, жаждет устроиться хоть на полный день, хоть на неполный, есть ли возможность его взять?

Марина стояла рядом и ждала, когда Рут переведет.

Склад оказался семиэтажным кирпичным зданием с надписью «Хёрц» на крыше. Ли заполнял бланки. Брал их из лотка на первом этаже и крепил к своему планшету. Затем поднимался на шестой этаж за книгами. Бланки заполняли в основном негры. По вечерам они устраивали гонки на лифтах. Двери захлопывались, в шахте эхом раздавались голоса, смех, оклики. Он относил все книги вниз к девушкам на упаковочный стол, где товар проверяли и отгружали.

Столько книг. Стопками по десять коробок. Коробки со штампом «Книги». Со штампом «Десять «Самостоятельных Читателей». Стопки выше окон. Коробки такие большие, что управляешься с трудом. Когда вскрываешь их, оттуда пахнет свежей бумагой, книжными страницами и переплетом. И тебя захлестывают воспоминания о школе.

Ему нравилось ходить с планшетом — вполне приличный способ зарабатывать на жизнь. Нет ни безумного лязга машин. Ни грязи и мазута. Только пыль, которую поднимали трое или четверо парней, бегущие к лифтам. Они с грохотом неслись по старому деревянному полу — кто первый спустится вниз. И золотистая пыль повисала среди книг.

Ли сидел в столовой Рут Пэйн и недоумевал — куда подевались женщины. Затем Марина и Рут вошли с тортом и пропели:

— С днем рождения!

Ли опешил. Вскрикнул и рассмеялся. Двадцать четыре года.

В эту пятницу он остался на ночь, и следующим вечером сел на полу смотреть по телевизору кинопрограмму. Марина свернулась рядом, положив голову ему на колени.

Первым показывали «Садденли».[20] Фрэнк Синатра играл бывшего фронтовика, который приезжает в маленький город и поселяется в доме, откуда просматривается железнодорожная станция. Он здесь для того, чтобы убить президента. Ли почувствовал, как все вокруг замерло. Возникло жутковатое ощущение, что за его реакцией наблюдают. Президент должен прибыть поездом в тот же день. Он едет рыбачить в горы. По маркам автомобилей и прическам Ли определил, что фильм снят в пятидесятых. То есть президент — Эйзенхауэр, хотя имени не называлось. Он чувствовал, что события, происходящие на экране, связаны с ним. Будто через паутину сигналов и телевизионных антенн, через все информационное поле подаются тайные команды. Марина спала. Их послание проходит сквозь ночь и попадает в поры его кожи. Фрэнк Синатра устанавливает на окне мощную винтовку и ждет поезда. Ли знал, что ему ничего не удастся. Это же кино. Сделают так, что все раскроется и он погибнет.

Вторым фильмом программы шел «Мы были чужими».[21] Джон Гарфилд — американский революционер на Кубе в тридцатые годы. Он замышляет убить диктатора и развалить все правительство. Ли знал, что речь идет о периоде «железного правления» Мачадо, которого называли «президентом тысячи убийств». На улице темно. В доме тоже темно, лишь мерцает экран. Старая поцарапанная пленка рассказывает о его мечте. Пик негодования, полнота власти — его ночная фантазия. Джон Гарфилд и его соратники копают подземный ход через кладбище. Ли казалось, что он смотрит свое собственное кино. Этот фильм пустили специально для него. Не нужно ничего воображать. Все происходит само по себе, в неровном свете, с дрожащим в углу кадра волоском. Джон Гарфилд героически погибает. Он должен был погибнуть. Этим и живет революция.

После фильма Ли остался сидеть у телевизора, где началась крикливая ночная реклама — ведущие, изливая потоки слов, демонстрировали миксеры, чудо-шампуни, а Марина лежала рядом и ровно дышала во сне.

Что-то странное он ощутил не только из-за кино. Все дело в осени. Он родился в октябре. В этом же месяце записался в морскую пехоту. В октябре же прострелил себе руку в Японии. Октябрь и ноябрь — время серьезных решений и важных событий. В октябре он приехал в Россию. В том же месяце пытался покончить с собой. Последний раз виделся с матерью год назад, в октябре. Ракетный кризис случился в октябре. Марина ушла от него и вернулась в прошлом ноябре. В ноябре они с Дюпаром решили застрелить генерала Уокера. Последний раз он видел брата Роберта в ноябре.

Братьев зовут Робертами.

Ли уложил Марину в постель, сел рядом и долго нашептывал всякую чепуху, чтобы она опять уснула. Он ощущал ее умиротворение, женскую страсть и доверие, ощущал ребенка, которого она носила. Пора начинать копить деньги на стиральную машину и автомобиль. У них будет квартира с балконом, наконец-то собственная мебель, современная, красивая и чистая. Избавиться от одиночества можно и стандартным путем.

Хозяйка разрешила ему хранить консервы и молоко в углу холодильника. Где-то полчаса в неделю он сидел вместе с другими жильцами и смотрел телевизор. Никогда с ними не заговаривал и не смотрел на них прямо. Серые фигуры в старых креслах, не более того. Он зарегистрировался под именем О.Х Ли.

Этот доходный дом располагался в районе Оук-Клифф, который Ли хорошо знал. На той стороне улицы стояла заправочная станция «Галф», где они встречались с Дюпаром. Прачечная самообслуживания, которая теперь называлась «У Рено», находилась в нескольких домах отсюда. Он сходил туда, но Бобби там больше не работал. Днем это место оккупировала дюжина женщин с детьми. Дети ели и играли. Автоматы со стуком выбрасывали бутылки «колы».

Комната у него была восемь на двенадцать футов. Кровать, комод с зеркалом, шкаф. Здесь он часами читал «Активиста» и «Рабочего». Как-то вечером снова поехал в центр на 22-м автобусе. Бродил по улицам, заглядывал в бары. Он прошел всю Саут-Акард и оказался перед «Музыкальным баром Джина». Мимо него внутрь проскочили двое мужчин, и он последовал за ними. Остановился у дверей. Народу было много. Вдоль стен стояли грубые деревянные скамьи. Он легко мог бы очистить комнату, установив «автоматический огонь» на штурмовой винтовке «АР-15», которой пользуется охрана президента. Ли хотел постоять, пока его не заметят, и просто понаблюдать, как эти гомики устраивают свои дела.

— Это меня не касается, но… — сказал кто-то. Ли поискал глазами человека, с которым хотелось бы поговорить, кто выслушал бы его. На него мельком бросали взгляды, потом стали смотреть в открытую. Пора было заходить и что-то себе заказывать, или же удалиться за дверь. Он решил, что сейчас пришел только посмотреть. Потом вернется, когда почувствует себя увереннее, не будет таким пугливым и странным. Хайдел означает «помалкивай». Он вышел на свежий воздух и заметил, что вспотел. Вернувшись к себе в комнату, от корки до корки прочитал «Активиста» за прошлую неделю. Читал и между строк. Всегда можно сказать, чего от тебя ждут ради борьбы. Послание таится в тексте.

Через три дня после рождения Рэчел он отправился на собрание в Мемориальный зал. Основной докладчик — Эдвин А. Уокер. Ли стоял у задней стены и наблюдал, как заходят люди. Тайна, которую он носил в себе, делала его недосягаемым. Он — тот самый, кто стрелял и почти не промахнулся. В этом тайна и власть. И он стоит прямо среди них, бёрчистов и «правых», а револьвер 38-го калибра спрятан под курткой на «молнии».

Набралось около тысячи. Уокер стоял на трибуне в своем «стетсоне» и распинался на тему Объединенных наций. Хяопки. ООН — действующий орган мирового коммунистического заговора. Хлопки. Ли потихоньку занял место где-то в средних рядах. Как ничтожны и озлоблены эти люди. Им хочется повалить кого-то на пол и топтать минут пятнадцать. Ну как, полегчало? Уокер теперь разглагольствовал о каком-то «Аппарате Истинного Контроля». Говорил он нескладно, его бессодержательная речь ни к чему не обязывала. По одну сторону от него стояло знамя «Одинокой звезды»,[22] по другую — флаг Конфедерации. Ли прошел вперед по залу, пригибаясь, чтобы никому не заслонять вид, и отыскал место рядом со сценой. Уокер — усталый человек. У него лицо актера, загримированного под бессильного старика. Ли представил на рубашке Уокера прямо под сердцем ярко-красное пятно.

На улице люди обступили генерала, стараясь прикоснуться, попасться на глаза. Он медленно двигался к своей машине. Ли протолкался через толпу. Люди лезли в поле зрения Уокера. Взывали к нему, рвались напролом. Ли на мгновение встретился с ним взглядом и улыбнулся, словно говоря: «Спорим, ты не знаешь, кто я». Недосягаемый. Он держал руку под курткой, взявшись за ствол револьвера, — ведь как просто, как удивительно легко сделать так, чтобы твое существование заметили. Ли представил, как толпа раскололась, люди бросаются врассыпную, выкрикивая «нет, нет, нет», а Уокер лежит на мостовой, уже без шляпы. Фотография на первой полосе «Утренних новостей».

Он вернулся домой на автобусе. Сел на кровать с револьвером в руке. Убийство Уокера сейчас ни к чему не приведет. На Кубу все равно никак не попасть. Его не примут, даже если он выстрелит и сможет скрыться. Для Эдвина Уокера ход в историю закрыт. Ли сунул револьвер в ящик шкафа. Сходил на кухню и выпил молока в темноте.

Что же сделать для Фиделя, чтобы ему разрешили счастливо жить на маленькой Кубе?

Ли сидел за рулем микроавтобуса Рут Пэйн. Ветер гонял пыль по гравию большой автостоянки. Было воскресенье, и стоянка оказалась пуста.

Рут Пэйн была высокой стройной женщиной лет за тридцать, с длинным подбородком, волнистыми кукольными волосами и в библиотекарских очках. Она повернулась на сиденье, поглядев назад.

— Помедленнее, помедленнее, — сказала она. — Давай очень медленно.

Он проехал задним ходом тридцать ярдов и притормозил, но резковато, и обоих тряхнуло. Они сидели и смотрели на стоянку, обдуваемую ветром.

— Ты сказала ему, где я живу?

— Я не знаю, где ты живешь, — ответил она. — Только когда он спросил, я вспомнила, что не знаю. Марина и та не знает. Отключай задний ход, сделаем несколько поворотов.

— А он не говорил, как отыскал тебя? Откуда узнал, что Марина живет с тобой?

— Он мне показался разумным человеком. Вряд ли у тебя из-за него будут неприятности на работе. Он обещал, что ничего не сделает, и я ему верю.

— Он знает, где я работаю?

— Я рассказала. А что я могла сделать? Они же из правительства, Ли.

Он смотрел через ветровое стекло.

— Отключай задний ход. Трогай к той мусорке и объезжай ее слева.

Теперь Ли вспомнил. На почте в Новом Орлеане он оставлял адрес для пересылки, перед тем, как ехать в Мехико. Адрес Рут Пэйн. Но зачем его ищут? Потому что знают — он ходил в советское и кубинское посольства. Его снимали на камеру. Его голос записан. Как это называется — «электронная слежка»?

— Не дави так на газ, — посоветовала Рут.

Вокруг мусорки был прикреплен плакат. «Ватикан — шлюха Апокалипсиса». Он аккуратно повернул и поехал прямо.

— Он спрашивал, не приходил и не звонил ли кто-нибудь. Я ответила, что в доме Пэйнов твоя социальная активность ограничивается набором номера по телефону, чтобы узнать, который час. Он сказал: да, смешно.

Если его нашли феды, то и Гай Банистер может найти. Все, что известно федам, может разузнать и Банистер. Ветер распотрошил воскресную газету, и мимо пролетали отдельные листы. Он затормозил и уставился в ветровое стекло.

— Давай-ка еще разок задним ходом, — мягко сказала Рут.

В «Утренних новостях» он видел что-то о поездке Дж. Ф.К. в Даллас. Будет обед в его честь. 21 или 22 ноября. Он пробежал глазами статью. Едва скользнул взглядом по поверхности слов. Стоял ясный прохладный день. Он увидел, как с дорожки медленно съезжает тележка для покупок.

Когда человек из ФБР пришел во второй раз, Марина выскользнула из дома. Она ходила вокруг машины, пытаясь понять, что это за марка. Ей не удалось прочесть выпуклые металлические буквы, но она запомнила номер, как велел Ли, и, вернувшись домой, записала его на клочке бумаги. Одной цифрой ошиблась.

На машинке Рут Пэйн Ли напечатал письмо в советское посольство в Вашингтоне. Пришлось перепечатывать несколько раз, и с конвертом тоже оказалось непросто — он перепутал адрес отправителя и получателя, пропустил цифры и целые слова. Но зато вышло солидно — четкие убедительные фразы, от руки бы так никогда не получилось. Он жаловался на пресловутое ФБР. Между строк постарался дать понять, что его знает КГБ. Спрашивал насчет въездных виз и объявил о рождении дочери. Пожаловался на кубинцев в Мехико.

Затем сочинил записку для федерала, который приходил, в обеденный перерыв отнес ее в местную контору ФБР, оставил дежурному и ушел. Он понял, что агента зовут Харда, и на конверте написал только это имя. Ни подписи, ни даты не оставил. В записке говорилось следующее: ему надоело, что ФБР не дает покоя его жене, и если это не прекратится, он предпримет меры. А еще — что он причислен к Новоорлеанскому отделу ФБР, у него есть официальный код, и это могут подтвердить.

По выходным Рут учила его парковаться.

Снова начались кровотечения из носа.

Он играл с малышкой Рэчел, у которой были ямочки, как и у папы. Несколько месяцев назад Дэвид Ферри говорил, что ямочки характерны для Весов.

У Николаса Брэнча есть звукозапись, сделанная в Майами за девять дней до того, как президент должен был туда прибыть. Беседу тайно записал некий Уильям Сомерсетт, информатор из полиции. Говорит он с Джозефом Э. Милтиром, членом Конгресса свободы и Совета белых граждан Атланты.

Когда в Секретной службе прослушали запись, то убедили людей президента отменить кортеж в Майами. Кеннеди прилетел в центр города на вертолете и в отеле побеседовал с журналистами.

У Брэнча на этот счет есть две версии.

Первая версия. Ти-Джей Мэкки выдал информацию о за. говоре либо напрямую Милтиру, либо кому-то из его окружения. Установлено, что у Мэкки были связи с отделом разведки полиции Майами, и, он вероятно, знал, что Милтир находится под наблюдением. Известно, что Милтир, шестидесятидвухлетний уроженец штата Джорджия, был ярым противником расовой интеграции.

Вторая версия. О заговоре в Майами Милтиру рассказал, Гай Банистер, тем самым невольно провалив операцию.

(Секретная служба не переслала эту запись агентам, обеспечивающим безопасность президента в Далласе. После убийства ФБР символически допросило Милтира.)

У Брэнча есть также версия насчет двойников Освальда, которые действовали около двух месяцев преимущественно в Далласе и его окрестностях, а также в других городах Техаса. Он считает, что Мэкки разработал этот план главным образом для того, чтобы дать работу людям из «Альфы-66», чтобы они глубоко увязли в системе жестких приготовлений и не смогли приспособиться, когда при первом дуновении ветра «фасад Майами» сложится, подобно карточному домику Джозеф Милтир говорил о разнице между подготовкой и импровизацией. Мэкки хотел удостовериться, что «Альфа» будет придерживаться жесткого плана. Сам же собирался импровизировать.

Операция с двойниками проводилась грубо. Некто похожий на Освальда заходил в демонстрационный зал автомобилей, заявлял, что он Ли Освальд, что скоро получит богатое наследство, совершал пробную поездку на «комете» с большой скоростью и упоминал, что возвращается в Россию. Некто, назвавший себя Освальдом, приходил к оружейному мастеру и просил приделать к винтовке оптический прицел. Некто похожий на Освальда заходил в тир шесть раз за тринадцать дней и нарочно стрелял по чужим мишеням.

Все эти события произошли в тот период, когда настоящий Освальд находился в другом месте.

Чем дальше, тем больше Николасу Брэнчу кажется, что «Ли X. Освальд» — это технический чертеж, часть неких маневров по тайным манипуляциям историей. На ярлыке фотографии, сделанной скрытой камерой ЦРУ мимо советского посольства в Мехико проходит человек, — значится «Ли X. Освальд». Освальд в это время был в Мехико, но на фотографии явно кто-то другой, широкоплечий, круглолицый, лет под сорок или больше. Неудивительно, что день и месяц убийства Брэнч представляет себе исключительно цифрами — 22.11.

Но здесь что-то любопытнее ошибочного установления личности. Человек на фотографии подходит под описание внешности Мэкки.

(Куратор так и не смог предоставить фотографию Мэкки как таковую.)

Брэнч сидит в кожаном кресле и смотрит на горы бумаг вокруг. Бумаги начинают вылезать из комнаты собственно в дом. Весь пол в книгах и документах. Шкаф забит материалами, которые еще предстоит прочесть. Новые книги приходится втискивать, класть боком, все сдвигать, все придерживать. В комнате нет ни одного документа, который можно счесть не относящимся к делу или устаревшим. Все имеет значение на определенном уровне. Это комната разрозненных фактов. И они всё прибывают.

Куратор прислал еще тридцать из ста сорока четырех томов досье ЦРУ на Освальда. Прислал в коробках следственные отчеты и расшифровки судебных процессов, касающихся людей, которые имеют весьма отдаленное отношение к событиям 22 ноября. Прислал отчеты коронеров о смертях. Сальваторе (Сэм) Джанкана, глава преступного синдиката, который вырос в Чикаго по соседству с Джеком Руби, найден мертвым в июне 1975 года у себя дома в отремонтированном подвале. Убит выстрелом в затылок, еще шесть выстрелов — стежками вокруг рта. Ему было назначено давать показания через пять дней, прежде чем Сенатский комитет начнет изучать заговоры против Кастро. Орудие убийства найдено. Установили, что оно из Майами. Никого не задержали.

Уолтер Эверетт-младший, человек, разработавший этот заговор, найден мертвым в мае 1965 под Элпайном, Техас, где он был помощником ректора колледжа Сола Росса. Установили сердечный приступ. Зарегистрировался он как Томас Стейнбэк.

Уэйн Уэсли Элко, бывший парашютист и наемник на полставки, найден мертвым в январе 1966 года в номере отеля под Хиббингом, Миннесота. Установили передозировку морфием. В его пикапе полиция обнаружила инструменты и медную проволоку, украденные с соседнего железного рудника. А также двухлетнего мальчика, который спал на детском сиденье.

Фрэнсис Гэри Пауэрс, пилот «У-2», устроившись работать на радиостанцию «КНБС» в Лос-Анджелесе, летал на вертолете, докладывал о дорожных пробках и лесных пожарах, пока в августе 1977 года у вертолета «белл-джет рейджер» не кончилось, судя по всему, горючее, и тот не грохнулся на поле, где мальчишки играли в софтбол. Пауэрс погиб на месте.

Крушение произошло всего в трех милях от «Сканк Уоркс», здания с затемненными окнами в «Локхид Эйр-крафт», где за двадцать два года до этого разработали первый «У-2».

Брэнч стал недоверчиво относиться к этим мелким совпадениям. Начинает казаться, что кто-то пытается склонить его к суеверию. Он хочет, чтобы вещи были такими, какие они есть. Разве не может человек просто умереть, без обязательного ритуального поиска совпадений и связей?

Куратор прислал исследование в четыреста страниц на тему сходства смерти Кеннеди и смерти Линкольна.

Уэйн ехал сзади вместе с дряхлой овчаркой Раймо. Собирались вроде ехать налегке. Из Майами они отбыли второпях, захватив лишь самое необходимое, поэтому сложно понять, зачем понадобилось брать животное, крупное и больное, на последнем издыхании.

Они гнали машину сквозь ночь.

Раймо сидел за рулем, Фрэнк рядом. В основном они разговаривали по-испански. Уэйн даже не пытался их понять. Ум до сих пор пылал от сознания того, что им предстояло совершить. Они собирались перейти грань. Как в научной фантастике. Пройти, минуя обычные ходы.

Какое-то время машину вел Фрэнк, Уэйн пересел вперед. Во всяком случае, они едут не на «бель-эйр», а на «мерсе» 58 года, с помятым корпусом и пришпоренным движком прямо из мастерской, с легким ходом, просто летит как из рогатки, а не едет. Уэйн включил радио на полную громкость. Ветер рвался в окна. Все новое оружие они оставили у «Альфы», кроме одной винтовки, которую увез Мэкки. В лицо Уэйну орал рок-н-ролл. Середина ночи недалеко от Таллахасси.

Отец Уэйна говаривал: «Бог создал больших людей и маленьких. А Кольт создал револьвер, чтобы всех уравнять».

Но они не ставили перед собой цели вычислить среднее арифметическое социума. Их миссией было прорваться через грань. Уэйн все время встряхивал головой, чтобы фрагменты мозаики улеглись. Фрэнк даже посмотрел на него. Уэйн поражался, что в Америке могла возникнуть подобная идея. И вот он оказался в гуще событий, едет в машине, продуваемой ветром.

Они помочились в поле под небольшим дождем.

Уэйн сел за руль, когда позади в небе вспыхнули первые красноватые лучи. Радио выключили, окна закрыли. Фрэнк спал на заднем сиденье, постанывая сквозь зубы.

— Я все еще никак не привыкну, — произнес Уэйн, посмотрев на Раймо. — Читаешь научную фантастику?

— Спятил что ли, Уэйн?

— Где-то так я себя и чувствовал перед ночным прыжком — неужели это по правде?

— Это правда, говорю тебе.

— Я знаю, что правда.

— Сначала отменили Чикаго. Теперь в Майами не будет кортежа. Они знают, что это правда.

Уэйн не сводил глаз с Раймо, изредка бросая взгляд на дорогу. Машина шла легко и бесшумно, отлично слушалась.

— Несемся куда-то в ночи, — сказал он с притворной паникой.

— Нам заплатят кругленькую сумму. Считай, что это твоя обычная работа.

— Будто мы избранные, а впереди главная миссия нашей жизни.

Они обогнали военную автоколонну. Через какое-то время Раймо указал на заднее сиденье.

— Мне тут кое-то пришло в голову.

— Что?

— Наверное, придется его прикончить.

— Кого? Твоего пса?

— Он совсем потерял координацию. Когда пытается встать, лапы все время разъезжаются.

— Нервная система полетела.

— В клинику везти не хочу. Их там газом усыпляют.

— Газом не хочешь?

— Даже думать об этом не могу.

— От некоторых вещей, сам знаешь, никуда не деться.

— Этот пес у меня еще до Хирона был.

— Но сам не решаешься.

— Как тут решишься.

— Я приторможу, как будет случай.

Он вгляделся в бесстрастное лицо Раймо и через пять миль свернул к местному аэропорту.

Его охотничий нож лежал в мешке цвета хаки, завернутый в два свитера.

Уэйн остановил машину у травянистой обочины длинной прямой дороги, вдоль которой шел забор из рабицы с колючей проволокой сверху, натянутой под углом. Он выбрался из машины и подождал, когда Раймо опустит большого пса на траву. Вдали виднелись ангары и небольшие самолеты. Раймо сел в машину, проехал пятьдесят ярдов и остановился. Пес стоял у дороги. Уэйн подошел сзади, постоял рядом, затем оседлал его. Звезды еще видны. Взял пса за шкирку и с силой приподнял. Передние лапы заскребли по воздуху. Уэйн завел руку с ножом псу под голову. Зарычал, перерезая глотку. Затем разжал левую руку. Пес тяжело рухнул. Упал между ног Уэйна, истекая кровью. Тот снова зарычал и направился к машине, подняв руку с окровавленным ножом. Он хотел, чтобы Раймо это увидел — просто знак, жест, значение которого словами не описать.

Теперь он смог уснуть. Все они немного поспали этим поздним утром. Через несколько часов, когда стемнело, они нащупали по радио пульс Далласа, хрипы и шорохи на самом краю диапазона, затем всю долгую ночь слушали зловещий голос:

— Вот что, мои славные, Большой «Д» сегодня не в духе. Время подходит. Заметьте, что люди говорят стра-а-ашные вещи. Ночь быстро подступает. Чувствуете? Опасность в воздухе. Прямо на улице. Доски объявлений. Наклейки на бамперах. Листовки. Там говорят гадости о наших руководителях. Иду я утром по улице и вижу — на витрине нарисована загогулина. И тут до меня доходит, что это свастика. Думаете, вру? Ничего подобного. Сейчас я вам подброшу мысль, чтобы у вас часы не завелись. Как мы узнаем, на самом ли деле он приезжает в город? Слышали, что у него дюжина двойников, с которыми он приезжает на ничейную землю? Чтобы сбить с толку врага? Так что у нас может появиться Джек Седьмой или Джек Десятый. Или все сразу в разных местах. Лично я могу это понять. Или я просто восприимчив к людским фантазиям. Есть то, что истинно. И то, что истиннее истины. Какой плотный воздух. Вы когда-нибудь ощущали такое напряжение? Вы же знаете, каков Даллас, верно? Схема стандартна. Мы такие же, как все. Или такие же, какими все хотят быть. Так же одеваться, говорить, думать. Мы — образец для страны. Я не вру. Но одна крохотная мелочь ускользает. Чувствуете, как она просачивается? Говорят, он едет к нам на трехколесном велике Каролины.[23] Не слишком круто, до Армагеддона нас не доведет. Вот они, первобытные ночные страхи. Мы видим, мы знаем, что оно здесь. Чувствуем, что оно здесь. Случится странное, непонятное, невероятное. И Скирда-Борода говорит: Ночь наступила на Большой «Д».

Раймо, Уэйн и Фрэнк никогда не бывали в Далласе, поэтому никак не могли понять, что за чертовщину он несет.

Среда. Ли вышел из дома и направился в закусочную, где обычно завтракал. Он проверил номера машин, припаркованных на Норт-Бекли, — нет ли автомобиля агента Харди. Они купят себе модную мебель и стиральную машинку для Марины.

Он заказал омлет. Ел, положив под левый локоть сложенную газету. Вокруг шумели и разговаривали. Уткнувшись в страницу, он читал четвертую или пятую за неделю статью о преподавателе политических наук из Йельского университета, которого арестовали в Советском Союзе за шпионаж. Задержали его у гостиницы «Метрополь», одной из тех, где останавливался Ли. Статья была словно о нем самом. Все, что он слышал, видел, читал за последнее время, было о нем. Их послания проникали через поры его кожи.

Он отправился к автобусной остановке, глядя по дороге на номера машин. Медно-красный «меркурий» сбавил ход и не спеша покатился рядом с Ли. Все те же затемненные окна. Он приготовился назваться О.Х.Ли и больше ничего не говорить. Свои права он знает. Права ему гарантированы. Он не потерпит назойливого преследования.

Окно опустилось, Дэвид Ферри положил локоть на дверцу, затем повернулся и взглянул на него.

— Мне нельзя опаздывать на работу, — произнес Ли.

Они двинулись к книжному складу. Ли несколько раз прерывал беседу, показывая, куда ехать. Боялся, что пропустят поворот.

— Газеты читал? — спросил Ферри. — Понятно, у них через день по статье. Сначала он приезжает. Потом обедает в Торговом центре. Затем, автокортеж по центру города. Потом, в обеих вчерашних газетах — своими глазами видел — от улицы к улице прочерчен маршрут кортежа. С Харвуд на Мэйн-стрит, оттуда на Хьюстон, с Хьюстон на Элм-стрит. Далее по Элм-стрит на автостраду Стеммонс. И я подумал — ведь старик Леон читает все это. Что он чувствует? Что ты почувствовал, Леон? Наверное, это было потрясающе. Словно видение в небе. Небось кровь застыла в жилах.

— Я знаю только, что у него пять городов за два дня. Сюда он приедет через несколько часов.

— Они знают, где ты живешь и работаешь.

— Я вообще не читал вчера газет.

— Читал, не ври. Там говорится, что президент, блядь, проезжает под твоим окном. Это здание выходит, блядь, на Элм-стрит. А ты почти весь день сидишь на шестом этаже, так? Его машина двинется по Хьюстон прямо на тебя. Потом дальше по Элм-стрит. Медленно и чинно проедет мимо. Именно там, где работает Освальд. Именно в то время, когда он сидит у окна и обедает. Совпадений не бывает. Мы не знаем, как это назвать, поэтому говорим «совпадение». Это случилось потому, что ты так сделал!

Покрасневший Ферри почти кричал. Ли велел повернуть налево. Ферри вцепился в руль.

— Ты все прекрасно понимаешь. Тебе показывают, что нужно сделать. Мы не устраивали тебя на работу в это здание, не разрабатывали маршрут кортежа. У нас нет такой власти. Нечто иное управляет этими событиями. Нечто вне восприятия. Это нечто вышибает тебя из хода истории. Наверное, ты до сих пор понимал все наоборот. Ты хотел войти в историю. Это неверно, Леон. На самом деле тебе нужно выйти. Выскочить. Выпрыгнуть оттуда. Обнаружить свое место и имя на другом уровне.

Ли направил его на Хьюстон-стрит, и они припарковались у старого здания суда, лицом к югу, спиной к книжному складу в полутора кварталах. Ферри вытер слюну с уголков рта. Казалось, он выдохся. Ли спокойно смотрел в окно.

— Событие ждет своего часа, Леон.

— Мне нужно быть на работе в восемь.

— Это здание стоит и ждет, когда на нем сойдутся в одну точку Кеннеди и Освальд.

— Как вы узнали, где я живу? Просто любопытно. Феды не знают. Они только знают, где я работаю.

— Вот так мы и узнали. Проследили за тобой от работы к дому. Мы в тебе больше заинтересованы, чем они. Знаешь, я просидел в машине у твоей ночлежки полночи. Боялся к тебе зайти. Теперь, когда все должно случиться, я напуган до полусмерти. По всем жилам гуляет страх. Что мы творим? Хаос? Страдания, блядь? У всех будет рак. Я сидел в машине й боялся встретиться с тобой. Думал, что мы делаем с беднягой Леоном? Он же видел в газете — с Харвуд на Мэйн, с Мэйн на Хьюстон, с Хьюстон на Элм-стрит. Будто страшная детская считалка. Он станет на колени у окна, и это случится. А я — один из них. Я подстрекатель. Я идиот, который за это в ответе.

Ли вынул из кармана жвачку и разломил пополам. Половину протянул Ферри, но тот выбил ее из руки.

— Где винтовка?

— В гараже, в пригороде, где Марина живет.

— Когда все кончится, тебя увезут в Галвестон. Я там встречу. Так мы окажемся на один город дальше места происшествия. В Галвестоне приготовлен самолет. Улетим на Юкатан. Там есть Мерида. Тебя перевезут через полуостров, посадят на корабль и отправят в Гавану. Ты им нужен в Гаване. Это подходит для их целей, так же, как и для твоих. Корабль готов. Тебе дадут имя и документы. — Ферри печально посмотрел на него. — Или же здесь что-то еще. О чем мы не знаем. Например, нас обоих убьют на Юкатане.

Ли хмыкнул, выдохнув через нос. Затем повернулся и посмотрел на часы, прикрепленные к знаку «Херц» на крыше склада. Вылез из машины и двинулся по улице.

Сразу после обеда он прошел мимо кабинета Роя Трули на первом этаже. Мистер Трули, человек, нанявший его, беседовал с одним из книготорговцев. Ли увидел, как тот протянул мистеру Трули винтовку. Еще два или три человека стояли в дверях и обсуждали ее. Ли подошел ближе. Торговец говорил, что купил только две винтовки. Одну, 22-го калибра, — сыну на Рождество. Вторую, для охоты на оленя, разглядывал мистер Трули. Парни в дверях перешучивались. Затем торговец убрал винтовку 22-го калибра в коробку, направился к лифту и нажал шестой этаж. Ли не удивился тому, что принесли винтовки. Чему тут удивляться? Все для него. Все происходящее связано с ним.

Ти-Джей Мэкки стоял перед Архивом округа. Перешел через улицу к треугольному газону между Мэйн-стрит и Элм-стрит. Посмотрел на рельсы над тройным туннелем. Затем не спеша пересек Элм-стрит и остановился на покатом газоне у колоннады. Подошел к тюремной ограде, которая отделяла парковку Повернулся лицом к Элм-стрит. Снова подошел к указателю автострады Стеммонс. Всюду носятся машины. Он посмотрел на небо и облизнул губы.

Позже Мэкки сидел в темном «форде» чуть подальше от центра и разворачивал сэндвич. Это был район старых мясохладобоен — частично замощенные рельсы, штукатурка со стен обвалилась, торчат голые кирпичи со строительным раствором. Все возможное пространство отведено под парковку — подъездные аллеи, запыленные участки, старые погрузочные площадки. Стояла звенящая полуденная тишина. Такая уединенность в полутора кварталах от толпы и машин удивляла.

Он наблюдал, как неуверенно приближается Освальд.

Понятное дело, Освальд хочет быть единственным стрелком. Так всегда с одиночками, людьми, которые неизменно стремятся к некоему решающему мгновению. Его легко в этом убедить. Но придется также удостовериться, что Освальд не станет стрелять, пока лимузин не двинется к тройному переходу. Ти-Джею нужен перекрестный огонь. Если Освальд промазывает, то в основной позиции оказывается второй стрелок — машина перед ним будет почти в лоб. Ти-Джей не верил в меткость Освальда. Этот паренек не попал со ста двадцати футов в генерала Уокера — неподвижного человека в освещенной комнате. Его «маннлихер» — старое, грубое, ненадежное оружие. Если он промажет, когда машина будет еще ехать по Хьюстон-стрит в его сторону, и у второго стрелка не окажется свободной линия огня, мы все разойдемся ни с чем. Освальд — стрелок исключительно резервный. Его задача — оставить интересные исторические артефакты. Заметное оружие, вырезки и накопленные документы, связанные с его увлечением Кубой.

Ти-Джей понял, что Освальд заметил машину — он слегка наклонил подбородок. Подошел и забрался внутрь с сэндвичем и пакетом молока.

— Как новорожденная?

— Нормально. Вполне неплохо.

— Он поедет в твою сторону. Свернет с Мэйн и поедет на тебя по Хьюстон, — сказал Ти-Джей. — Не стреляй в это время. Рано. Это легкий выстрел, самый легкий из всех, но они будут смотреть прямо на тебя. Головной автомобиль, около пятнадцати копов на мотоциклах, восемь человек в машине Секретной службы, четверо из них висят на подножке. Все скучкуются вокруг президентского лимузина и будут смотреть в твою сторону. Если выстрелишь, сразу узнают, откуда. Здание наводнят полицейские. Так что очень советую. Настаиваю, и не просто так. Жди. Жди, когда повернут на Элм-стрит и поедут к туннелю и автостраде. Это несложный выстрел. Целься в среднюю часть тела или в ту, которая будет видна через прицел. И жди. Жди, когда он свернет на Элм-стрит. Потом жди, когда он проедет дуб. Он должен миновать тот дуб. Я прикинул, что первый выстрел будет в двухстах футах. А дальше все зависит от скорости реакции водителя. Думаю, что звук отрикошетит к туннелю. Они не поймут, откуда выстрел. Ты сидишь у них за спиной, и тебя труднее будет обнаружить. Выиграешь несколько секунд. Может, секунд десять, чтобы спуститься по лестнице. Все-таки есть разница. Жди. Обязательно жди. И не вздумай показываться в окне, пока машина не доедет до дуба. Жди, когда она минует его.

У этого плана была одна особенность, которую не могли обеспечить сложные ступени и усовершенствования Уина Эверетта. Везение. Освальд снял листок салата с хлеба и съел его отдельно.

— Как только окажешься на улице, быстро уходи. Недалеко от твоего дома есть бульвар Джефферсон. Иди в западную часть, по северной стороне улицы, к дому 231. Это кинотеатр с испанским фасадом. Он будет открыт. Открываются они в двенадцать сорок пять. Зайдешь, сядешь, посмотришь кино. В Галвестон мы увезем тебя к ночи, на рассвете уедешь из страны.

Мэкки скомкал обертку от сэндвича и выкинул в окно. Вынул из кармана четыре патрона. Подбросил их в руке, затем уронил в пакет Освальду.

— Вряд ли тебе понадобится больше четырех.

— Времени не будет.

— Доверяй своим рукам.

— Я разрабатывал затвор тысячу раз.

— Как назвали дочку?

— Жена дала имя Одри, в честь Одри Хэпберн, которая играет в «Войне и мире». По Толстому. Но второе имя у нее Рэчел. Мы зовем ее Рэчел.

— Ты получишь удовольствие от операции, — сказал Ти-Джей.

Он смотрел, как Освальд вышел из переулка на Гриффин-стрит и направился к юго-западу, на работу.

Прежде всего убить Кеннеди.

Затем убить Освальда.

Как только обнаружатся левые симпатии Освальда, власти сделают вывод — решат сделать вывод, — что его наняли агенты Кастро, использовали и убили.

Банистер предупредит ФБР насчет псевдонима Хайдел.

Дэвид Ферри проведет ночь в Галвестоне один.

На заднем дворе у Пэйнов Марина и Ли катали детей на качелях по очереди. Сильвия, Крис, Джуни, соседские девочка и мальчик. Стемнело, но дети не хотели домой. Двое качелей, на каждые по родителю.

— Ты так и не сказал, зачем приехал в четверг.

— Соскучился по девочкам, — ответил он.

— Даже не позвонил.

— Может, переедешь в Даллас?

— Нет.

— Тогда не придется звонить. Все станет по-другому. Больше не могу жить в той комнате.

— Детям здесь лучше.

— Ты хоть знаешь, какая она по размеру?

— Рут рада, что мы у нее живем.

— Папе кажется, что ты его не любишь.

Они сняли с качелей двоих детей, посадили двоих новых. Марина все еще злилась, что Ли не сказал ей насчет вымышленного имени. Она это выяснила, когда Руг позвонила в доходный дом и позвала Ли Освальда. Ей хотелось, чтобы все эти глупости прекратились. Все эти комедии. Сначала одно, потом другое.

Дети вопили:

— Выше!

— Я куплю тебе стиральную машинку, — сказал он.

— Лучше уж тогда автомобиль.

— Я откладываю, сколько могу. Прежде всего нужна квартира.

— Нет.

— Может, переедешь в Даллас?

— Нет.

— Девочки хотят жить с папой.

— А с кем мне разговаривать целый день? Здесь я общаюсь с Рут. Рут мне помогает.

— Будет балкон, как в Минске.

За ужином Рут попросила всех взяться за руки вокруг стола. Пояснила, что квакеры так молятся. Каждый должен про себя произнести молитву, хотя Марина ясно видела, что молчание Ли совсем не молитвенное.

Когда Марина убирала на кухне, вошла Рут и несколько озадаченно сообщила, что в гараже кто-то оставил свет. Она ответила, что скорее всего Ли искал там свитер. Большая часть их пожитков лежала по коробкам в гараже у Рут.

В комнате Марина разделась. Ли сидел в кресле, сняв только обувь и носки. Они готовились ко сну, как и все здесь, в этом американском городке.

— Все будет по-другому.

— Нет.

— Но для начала мы должны жить вместе.

— Не понимаю, куда спешить.

— Может, переедешь в Даллас?

— Здесь дети могут играть на улице. Здесь Рут.

— Я накопил немного денег.

— Не хочу кормить ребенка в нервном состоянии.

— Наконец-то будет своя мебель.

Она стояла у дальнего конца кровати, обнаженная. Потянулась назад к креслу и взяла ночную рубашку. Ли смотрел на нее. Марина подумала, он хочет ей что-то сказать. Надела рубашку через голову и отвернула покрывало. Все как обычно, только добавились какие-то мелочи, и дождь поливает газон.

Рано утром он уехал. На письменном столе Марина обнаружила деньги и, удивившись, пересчитала их. Сто семьдесят долларов. Наверняка это все, что у него было.

Три раза он ее просил переехать в Даллас. Три раза она отказалась. Марина стояла у стола и размышляла. Когда что-то происходит три раза, то хорошо известно, к чему это. Число три несет с собой нечто зловещее. Всю жизнь она замечала, что тройка к добру не приводит.

22 ноября

В аэропорту люди стояли на багажных тележках и цеплялись за фонарные столбы. Люди в дождевиках прилепились к сетке-рабице, размахивая флагами, свисали с указателя терминала 28. Небо прояснилось, и «Боинг-707» тяжело повернул к месту остановки. Люди выскочили из машин. Те, кто с краю толпы, подпрыгивали. Дети сидели на плечах долговязых мужчин. Плотная масса людей излучала радостное нетерпение. Участники группы встречающих пробрались к трапу, тщательно приглаживая волосы и поправляя одежду. Люк открылся, появилась Первая Леди в розовом сиянии — и костюм розовый, и шляпка; следом за ней — Президент. Трепетный вздох прокатился по толпе, в воздухе зазвенело узнавание. Люди восклицали хором, лица застыли в изумлении, похожем на ошеломляющую боль. «Вон. они! Джек! Смотрите!» Президент взялся за лацканы пиджака, слегка повел плечами, поправляя его, и спустился по трапу. Теперь толпа восхищенно гудела. Люди трясли ограду. Выбегали из здания терминала с сумками и камерами наперевес. Повсюду фотоаппараты, поднятые вверх, щелканье затворов объективов, из толпы торчат самодельные плакаты.

Джек и Джеки, добро пожаловать в Большой «Д».

После рукопожатий и приветствий Джек Кеннеди двинулся прочь от своих телохранителей и, обходя лужи, подошел к ограде. Протянул руку к рядам, и те рванулись навстречу глядя друг на друга, чтобы реакция совпадала. Он прошел вдоль ограды, красивый и загорелый, широко улыбаясь стене открытых ртов. Он был похож на себя, как на фотографии — рулевой, сощуривший глаза от блеска морской воды, белые зубы сверкают. Лицо немного портила легкая припухлость от кортизона, кортизоном лечили его аддисонову болезнь, поддерживая разрушающиеся позвоночные диски. Они перелезли ограду, обступили его. Столько людей и рук. Белозубая улыбка засветилась. Пусть все знают, что он не боится.

«Линкольн» был темно-синим, сверкающим, будто перья павлина, к передним крыльям автомобиля прикреплены американский флаг и президентский штандарт. Вперед сели двое из Секретной службы, на откидные сиденья — губернатор Конналли с женой, сзади чета Кеннеди. «Линкольн» выехал вслед за ведущей машиной, никак не помеченной, и пятью мотоциклами, на которых сидели городские полицейские в белых шлемах и с традиционно непроницаемыми лицами. Позади них на полмили растянулась вереница взятых напрокат автомобилей с открытым верхом, микроавтобусов, туристских «седанов», дополнительных машин Секретной службы, связных, автобусов, мотоциклов, запасных «шевроле», «линдонов», «ледибёрдов», конгрессменов, жен, людей с «Никонами», «Роллифлексами», камерами для кинохроники, радиотелефонами, автоматическими винтовками, дробовиками, боевыми револьверами и шифрами для сброса атомной бомбы.

«Линкольн», казалось, светился. Крылья и капот сверкали на солнце, обивка сидений блестела. Губернатор размахивал своим коричневым «стетсоном», хлопали флаги, Первая Леди обхватила рукой букет роз. Отполированные бока машины отражали то, что происходило вдоль дороги. Нельзя сказать, что поблизости было много интересного. Ограждение аэропорта. Вытянутые строения с посыпанными гравием плоскими крышами. Рекламные щиты со скворчащими стейками. Случайные зрители с бодрым видом машут руками посреди этих унылых мест. На обочине стоит человек и держит газету «Утренние новости», раскрытую на странице, о которой говорили все. «Добро пожаловать в Даллас, мистер Кеннеди». Объявление, размещенное группой, называвшей себя «Американский комитет поиска фактов». Жалобы, обвинения, шовинистические фантазии — ничего примечательного даже для крупной газеты, кроме того, что текст помещен в черную рамку. Довольно-таки зловеще. Джек Кеннеди уже видел это объявление, и сейчас, глядя на центр Далласа, возвышающийся вдали, повернулся и тихо сказал жене: «Мы едем в страну чокнутых».

Все же было важно, чтобы тебя видели в открытой машине без прозрачного верха, без агентов, свисающих с подножек. Вот он среди людей во времена глубокого раскола. Страну тащат в две стороны, оба лагеря неистовствуют, и Джек имеет власть над тем и над другим. Были ли дурные предзнаменования? Несколько недель он носил с собой бумажку с нацарапанными строчками какой-то шекспировской древности: «Я схвачена, меня на части рвут».[24] И все же важно было, чтобы машина ехала медленно, и люди могли его рассмотреть. Как говорят рекламщики, максимальная открытость. Кому нужен трусливый президент?

Впереди ждали толпы доброжелательных людей. Случайные личности на окраине и одинокие фигуры сменялись группами и скоплениями народа. Они появлялись на перекрестках. Забирались на бамперы посреди застывшего потока машин и кричали: «Джеки-и-и!» Эмблемы, флаги, волнующиеся толпы глубиной в пятнадцать рядов переваливают через тротуар, люди тянутся получше рассмотреть сверкающий лимузин. Копы на своих «харлеях» подрезают неровные края. Некоторые люди оказались прижаты к стенам зданий, им не видно лимузин, только скользящие мимо силуэты, духи прозрачного воздуха, сказочные и безмятежные. Большая давка случилась у Харвуда. Там собралась огромная толпа, неистовая сила. Не умолкая, восторженно и мощно ревели мотоциклы, а президент махал рукой, улыбался и шептал: «Спасибо».

Совет: удерживать толпы за ограждениями. Здесь они лезут на проезжую часть.

От улицы к улице толпа все лучше понимала, зачем она здесь. Эта информация перескакивала через пустое пространство от одной кучи народа к другой. Сюда их привела инфекция, таинственный общий порыв. Пришли сотни тысяч человек с разными судьбами и образом жизни, пришли из-за того, что ночью всем приснились похожие сны, пришли вместе приветствовать криками проезжающий мимо «линкольн». Они здесь, чтобы стать событием, сознанием, потрясти застарелые суеверные страхи, бесплодную настороженную веру города с девизом «богатей поскорее». Большой «Д» поднялся над осторожностью и подозрительностью, и теперь издает рев торнадо. Они пришли окружить уязвимое тело одного человека и добиваться его улыбки, получить какой-нибудь дар щедрости его души.

Совет: подъезжать к Мэйн-стрит очень медленно.

В царство полуденных огней. Двенадцать кварталов по Мэйн-стрит, догорающие угольки мелодрамы небольших городов, «Холлмарка», «Уолгрина» и «Тома Макан», разбросанные среди банковских небоскребов. Едут мотоциклы, непрестанный давящий рокот, напряжение, что вгрызалось в края любого осознания. Появление «линкольна» вызывает волну трепета вдоль дороги. Один вопль перекрывает другой. Из окон высовываются люди, отчаянные мальчишки выскакивают на свободное пространство. «Вон они! Настоящие!» Не только Джек и Джеки ехали в огне воодушевления. Сама толпа погрузилась в жар и свет. Знание, осознание себя раскаляли воздух. Это был новый город — мысль неслась со скоростью звука, билась в старом умолкшем сердце. Город ревущих голосов. Громких, горячих, пульсирующих. Толпа все рвалась через веревки и ограждения. Мотоциклы выстроились клином, агенты спрыгнули с подножек сопровождающей машины и медленно шли рядом с «линкольном». Страшно ли было находиться в центре всего этого? Не подумал ли Джек, что это рвение близко к жестокости? Толпа была совсем рядом, почти нависала над ним. Он смотрел на них и шептал: «Спасибо».

Люди в темных очках вернулись на свои подножки, и кортеж начал поворот на Хьюстон-стрит и последний маленький отрезок пути перед автострадой.

Они помчались к лифтам. Четверо молодых людей начали свою обеденную гонку — громкий хохот, толкотня у дверей. Ли слышал, как всю дорогу вниз они перекликались. Пыль. Выцветшая белая краска на старых кирпичных стенах. Повсюду штабеля коробок. Старые огнетушители и поцарапанные колонны. Пыль зависала в трех футах над полом. Валялись отдельные книги. Он уже спрятал планшет, втиснул между коробками у западной стены. На шестом этаже тишина.

Он стоял у юго-восточного окна внутри крепости из коробок. Самые большие образовывали стену примерно пяти футов высотой, которая вызывала в памяти ощущение детского укромного местечка, и он чувствовал себя в уединении и безопасности. Внутри стены стояло еще четыре коробки — одна боком на полу, на ней друг за другом две, и одна маленькая лежит на кирпичном подоконнике. Уступ, подставка для оружия. Оберточная бумага, в которой он пронес винтовку, лежала у ног. Пыль. С потолка свисают полотнища рваной паутины. На полу он увидел монетку в десять центов. Подобрал и сунул в карман.

Ли посмотрел на Хьюстон-стрит, когда кортеж начал сближаться. На газонах Дили-плазы около полутора сотен человек, многие с фотоаппаратами. Он взял винтовку и худо-бедно принял боевую позу, стоя на полном обозрении в высоком окне. Все выглядело так невыносимо четко.

У президента были каштановые волосы, Первая Леди блистала в розовом костюме и круглой шляпке. Ли порадовался, что она так хорошо выглядит. Для ее же блага. Для кинокамер. Для снимков, которые войдут в историю.

Он заметил губернатора Джона Конналли на откидном сиденье, со «стетсоном» на коленях. Ему понравилось лицо Конналли, сильное техасское лицо. Такой человек ощутил бы симпатию к Ли, если бы познакомился с ним когда-нибудь. Коробки со штампами «Книги». «Десять "Самостоятельных Читателей"». Все радовались хорошей погоде.

Белая машина во главе колонны повернула, повернули и мотоциклы. «Линкольн» проследовал за ними, сдвигаясь влево, круто поворачивая, будто вращался вокруг своей оси. Все происходило медленно и четко. Ли опустился на одно колено, положил локоть на стопку коробок и примостил ствол на краю коробки на подоконнике. Прицелился президенту в затылок. «Линкольн» въехал под укрытие дуба со скоростью около десяти миль в час. Посмотреть налево, посмотреть направо. Через прицел он видел металлический блеск автомобиля.

Он выстрелил сквозь просвет в кроне.

Когда машина снова выехала на открытое пространство, президент зашевелился.

Ли повернул рукоятку, сдвинул затвор назад.

Президент отреагировал — поднял руки, растопырив локти.

Вдруг все вокруг заполнили голуби — сорвались с крыш и полетели на запад.

Выстрел прозвучал по всей площади, глухо и отчетливо.

Кулаки президента сжались у горла, руки опустились.

Ли сдвинул затвор вперед, дернул рукоятку вниз.

Теперь «линкольн» ехал еще медленнее. Почти застыл на месте. Незащищенный, он находился в восьмидесяти ярдах от подземного переезда.

На линии огня.

Раймо выбрался из пришпоренного «мерса» на парковку, расположенную над заросшей травой насыпью, чуть дальше, чем на середине Элм-стрит. Стоянку огораживал деревянный частокол, вдоль которого росли деревья и кусты. Задний бампер машины упирался в забор. Рядом стояло десять-двенадцать автомобилей, гораздо больше — к северу и западу.

Раймо постоял мгновение, разминая плечи. Покрепче взялся за яйца, три быстрых толчка левой рукой. Высота забора около пяти футов, слишком высоко, левую руку удобно не пристроить. Он подошел к машине сзади и шагнул на бампер. Посмотрел за частокол и через газон. Головной автомобиль приближался к повороту на Элм-стрит.

Фрэнк Васкес вылез из машины с водительской стороны. С собой у него был «уэзерби» марки V с оптическим прицелом, заряженный пулями с мягкой оболочкой, которые взрываются при попадании. Он стоял у заднего бампера, пока Раймо не протянул руку. Фрэнк отдал ему оружие.

Он вернулся на место водителя. Машина качнулась, когда он садился, и Раймо сердито оглянулся.

С Мэйн-стрит доносился слабый шум толпы, будто шорох где-то над головой, и Фрэнк, сидя за рулем спиной к происходящему, прислушивался. Смотрел он на северо-запад мимо рельсов. Белые водонапорные башни. Электрические столбы уходят вдаль по мрачной равнине. Солнечный свет и небо. Казалось, будто он видит весь Техас насквозь.

Раймо стоял чуть левее того места, где частокол сходился почти под прямым углом. Из густой тени деревьев он смотря на ослепительно яркое пространство. На газоне по обе стороны Элм-стрит собрались небольшие группы, семьи, фотографы, словно начинался пикник. Лимузин вывернул на улицу. Люди, стоявшие на северной стороне, спиной к Раймо, прикрыли ладонью глаза от солнца. Остальные махали руками, Кеннеди махал в ответ, овации, солнце, ярко блестит капот. По газону пробежала девочка. Люди на подножках. Четыре человека по бокам сопровождающей машины, всего в нескольких футах от синего «линкольна».

Даллас-один. Повторите. Я не все понял.

Леон выстрелил слишком рано, когда машина проезжала под деревом. Прозвучало коротко, слабовато, неполноценно, недостаточно пороха.

Кеннеди среагировал не сразу, вначале даже не удивился, поднял руки медленно, словно греб на веслах.

Водитель сбросил скорость вдвое. Он сидел на месте. И остальные агенты сидели. Они ожидали голоса, который все объяснит.

Сорвались голуби.

Раймо выдвинул дуло поверх забора. Крепко уперся ногой в бампер. Левая рука, подпирающая оружие, вклинивалась между верхушками двух кольев. Он наклонил голову к стволу. Стал ждать, глядя в оптический прицел.

Женщина увидела с газона, как из-за указателя автострады появляется лимузин, президент держится за горло. Она услышала резкий звук, будто выхлоп машины, и поняла, что это уже второй раз. Кажется, какой-то мужчина повалил мальчика на траву и прикрыл собой. Она действительно не слышала первого хлопка, пока не раздался второй. К лимузину бежала девочка и махала руками. Звук раздался и заглох разнесся по площади. Все это было совершенно непонятно.

Все было так прозрачно, что Ли мог видеть самого себя в огромной комнате со стопками коробок, разбросанными книгами, старыми кирпичными стенами, голыми лампочками — маленькая фигурка в углу, частично прикрытая. Он выстрелил второй раз.

Он увидел, как губернатор, повернувшийся к нему правым боком, посмотрел в другую сторону, затем вдруг согнулся. Реакция испуга. Он знал из оружейных журналов, что это называется реакция испуга.

Ли повернул рукоятку, сдвинул затвор назад, затем вперед.

Готовность, пожалуйста.

Ладно, в первый раз он выстрелил рановато, попал президенту куда-то в шею. Это глупость, на которую можно не обращать внимания. В каком-то смысле. Ладно, во второй раз он промахнулся и попал в Конналли. Но машина до сих пор там, еле движется. Первая Леди нагнулась к президенту, который рухнул на сиденье. У самой рамки оптического прицела аплодировал человек.

Ли опустил рукоятку и прицелился. Услышал, как вторая гильза покатилась по полу.

Между Джеком и Джеки на сиденье лежали розы. Интерьер лимузина был приятного светло-голубого цвета. Этот человек стоял так близко, что мог с ними заговорить. Он аплодировал на тротуаре. Какая-то женщина крикнула в машину:

— Мы хотим вас заснять!

Президент, склонив голову влево, казался чрезвычайно удивленным. Человек хлопал, стоя уже посреди неразберихи, глядя на упавших людей, уже чувствуя оружие.

Дай связь, Билл. Дай связь.

Бобби У. Харгис ехал на мотоцикле слева и сзади в эскорте. Он знал, что слышал выстрел. Женщина фотографировала лимузин, за ней вторая в двадцати футах делала такой же снимок, только с первой женщиной в кадре. Он не мог определить, откуда выстрелы, два выстрела, но знал, что в машине кого-то ранили. Мужчина повалил ребенка на землю и прикрыл собой. Фронтовик, успел подумать Харгис, а губернатор Конналли в это время как бы сполз на откидное сиденье, жена обняла его и усадила. Харгис повернулся направо, лишь заметив девочку в красивом пальто, бегущую по газону к президентскому лимузину. Он смотрел вправо, а мотоцикл ехал по-прежнему на запад по Элм-стрит, и вдруг ему в лицо — незабываемое ощущение — ударила кровь и что-то плотное, фонтан крови, костей, мяса. Он решил, что в него стреляли. Эта смесь ударила его, словно крупная дробь, было слышно, как она расплескалась по шлему. Люди повалились на газон. Он плотно сжал губы, чтобы жидкость не попала в рот.

Джон скорчился на откидном сиденье. Нелли Конналли перевернула его и обняла. Положила голову ему на макушку. Представила, будто она — это он. Они оба живы или оба мертвы. По-отдельности они не могут. После третьего выстрела все разлетелось по машине. Плоть, куски костей, бледные комочки плоти, что-то водянистое, плоть, кровь, все покрыто мозговым веществом.

Она услышала, как Джеки сказала:

— Они убили моего мужа.

Нелли сама могла сказать то же самое, просто за нее это произнесли. Она решила, что Джон мертв. Затем он слегка пошевелился, и одновременно она подумала, что Джеки вышла из машины, из задней двери, а сейчас каким-то образом вернулась. Джон пошевелился в ее объятиях. У них билось одно сердце на двоих.

В нас стреляли. В улана стреляли. Быстро к Паркленду.

Машина набрала скорость, и все понеслось мимо. Как ужасно, подумала Нелли, какое жуткое зрелище — машина с ранеными людьми набирает скорость. Какой ужас, какое кошмарное зрелище.

Джеки сказала:

— У меня в руке его мозги.

Все проносилось мимо.

Аплодирующий человек в белом свитере увидел, как плоть вырвалась из головы президента. Мимо проехали мотоциклы. Появилось оружие, человек во второй машине достал автоматическую винтовку. Вторая машина проехала. Мотоцикл скользом пошел вверх по травяному склону рядом с бетонным строением, колоннадой. Там на пилястре стоял кто-то с кинокамерой, направив объектив в эту сторону, и человек в белом свитере с руками, замершими у пояса, подумал — нужно лечь на землю, нужно немедленно упасть. Туманный свет вокруг головы президента. Из этого тумана торчат два бело-розовых ошметка плоти. Работает кинокамера.

Ли собрался выстрелить в третий раз, уже фактически нажал на спуск.

Было настолько светло и ясно, что сердце сжималось.

По центру поля оптического прицела вспыхнул белый взрыв. Жуткий всплеск, взрыв. Что-то яркое брызнуло из головы президента. Его отбросило назад, вокруг все в пыли и тумане. Затем вдруг снова прояснилось, Кеннеди уже неподвижно лежал на сиденье. Он убит, убит.

Ли оторвался от прицела, посмотрел направо. Белая бетонная стена выдается за колоннаду, за ней — деревянный забор. На стене человек с камерой. Забор в густой тени. Над тоннелем стоят грузовики.

Он поднялся на ноги и отошел от окна. В третий раз он тоже не попал. Пуля ушла в молоко. Никуда не попал. «Кальсоны Мэгги».[25] Он сдвинул вверх рукоятку затвора.

Дайте мне связь. Дайте связь. Дайте связь.

Он уже говорил кому-то о происшедшем. Представлял себя со стороны, как рассказывает обо всем человеку с суровым техасским лицом, но понимающему, дружелюбному. Указывает на противоречия. Рассуждает, как его заманили участвовать в заговоре. Как там называется, простофиля? Он представил себе кабинет, флаг с кистями, фотографии сановников на стене.

Снова оттянул затвор, затем сдвинул вперед, дернул рукоятку вниз. Прошел по диагонали к северо-западному углу комнаты, где лестница. Книги в коробках, составленных по десять штук. Знакомый запах бумаги и переплетов.

Взревели сирены на бамперах, появилось оружие.

Девочка больше не бежала к машине. Она стояла и безучастно смотрела.

Женщина с фотоаппаратом повернулась и заметила, что ее фотографируют. Женщина в темном пальто навела «Поляроид» прямо на нее. Лишь тогда она поняла, что через собственный видоискатель только что увидела, как застрелили человека. На лице и руках остались брызги крови. Она представила — так странно, — будто женщина в пальто была ею, а человеком, в которого стреляли, — она сама. Странное оцепенение — повсюду на ней эти светлые брызги. Осторожно села на траву. Надо просто посидеть. Женщина с «Поляроидом» не шевелилась. Женщина, сидящая на траве, отложила фотоаппарат и рассматривала бесцветное вещество у себя на руках. Над деревьями кружились голуби. Если в нее стреляли, значит, нужно сидеть.

Агент Хилл спрыгнул с левой подножки и быстро двинулся вперед. Прозвучал второй выстрел. Он вскочил в «линкольн» с подножки, потянувшись левой рукой к металлической ручке. Звук был двойной. Либо два выстрела, либо выстрел и громкий звук от пули, ударившей во что-то твердое. Он стремился подобраться к президенту, прикрыть его тело. Миссис Кеннеди надвигалась на него. Она выбиралась из машины. Выползала на задний капот, положив на него руки плашмя, правое колено на спинке сиденья. Агент Хилл решил, будто она разыскивает что-то, и тут осознал — мимо что-то пролетало. Где-то вспыхнуло, и что-то отскочило от конца лимузина. Он столкнул миссис Кеннеди обратно на сиденье. Машина рванула вперед, почти сбросив его. Они ехали в тоннеле, в темноте, и когда вырвались на свет, стало видно, что Конналли истекает кровью. Зрители, дети, все машут руками. Агент Хилл вцепился в ручку. Мчались быстро. Все четыре пассажира, залитые кровью, сползли вниз. Он лежал на заднем капоте. Вспыхнула мысль, узнавание. Она пыталась забрать кусок черепа мужа.

Он держался крепко. Смотрел прямо в голову президента. Они уже набрали восемьдесят миль в час.

Раймо на миг заслонили обзор. Пришлось ждать, пока правая часть лимузина минует бетонный пилястр. Он знал, что Конналли ранен. Леон выбивает их по очереди, успел подумать он. Чувствовалось, что люди падают или разбегаются, хоть это и осталось вне поля прицела. Теперь машину было четко видно, она медленно заполняла прицел. Раймо держал на мушке голову президента. Тот наклонился влево, зажмурившись от боли. Сто тридцать футов. Сто двадцать футов. Он выстрелил. Волосы президента встали дыбом. Просто пошли рябью и волнами. Раймо слез с бампера и забрался на заднее сиденье. Фрэнк тронул машину с места. Он ехал между рядов припаркованных машин позади книжного склада. Прямо на три грузовика с надписью «Хатчинсон Нортерн». Раймо подался вперед. Слышь, осторожно. Но ничего не сказал.

Посмотри, сможет ли президент появиться. У нас тут люди ждут. Мне нужно знать, заговаривать им зубы, или что здесь объявлять.

Фрэнк отыскал выезд на улицу. Проехал один квартал на восток по Пасифик-авеню. Свернул влево на Рекорд-стрит. Склады и парковки. Возникло такое чувство, будто внутри него кто-то сидит и делает все эти повороты. Он старался не Думать ни о чем, кроме данного момента. Впереди надземная автострада. Его мучил страх того, что случится, когда кончатся повороты и дорожные знаки. Он не знал, что почувствует, когда снова вернется в тело.

Извлекалось оружие.

Копы бросили свои «харлеи» и побежали вниз по склону, вынув пистолеты. В кортеже люди из Секретной службы приготовили автоматы, вытащили револьверы.

Стая голубей развернулась, направляясь теперь на восток.

Мэкки наблюдал с южной колоннады поверх Элм-стрит, поверх Мэйн-стрит, поверх Коммерс-стрит. Ни на газоне, ни под деревьями никого нет. Здесь располагалась вторая половина площади, менее чем в сотне ярдов от центра событий, но это место уединенное, тут жарко и пусто под лучами солнца. Он стоял, прислонившись к колонне и сложив руки на груди. Темные очки болтались в правой руке.

Завыли сирены. У книжного склада стояли полицейские, направив кверху винтовки и дробовики. Мужчины целились вверх. Люди задрали головы.

Девочка стояла, закрыв руками уши. Кортеж распался, одни автомобили стояли, другие неслись дальше. По Элм-стрит возобновилось обычное движение. Многие люди взбежали вверх по лестнице между частоколом и колоннадой. Прорва народу. Люди лежат ничком на траве. Какой-то человек молотил кулаком по крыше автомобиля. Мэкки видел, как из другой машины выбрался мужчина и упал. Резкие крики и вопли. Одни стоят на коленях. Другие сидят с фотоаппаратами, задыхаясь и не веря своим глазам.

По Мэйн-стрит ехала пожарная машина. Он не видел большего идиотизма за последние двадцать лет.

Издалека Мэкки не мог разобраться, люди поднимаются по лестнице линчевать, или же просто в шоке мужчины и женщины панически бегут вместе со всеми. Ему хотелось пить, он был подавлен. С газонов, из гулкого тоннеля неслись странные резкие крики, множество голосов, в которых слышалось напряженное отчаяние, словно в речи глухонемого.

Ли спрятал винтовку на полу между рядами коробок возле стрелки на лестницу. Легко будет обнаружить. Но спрятать все же надо, просто сделать то, чего от него ждут. Пусть поверят — он не хочет, чтобы его вычислили. То же самое с планшетом, уже спрятан, и незаполненными бланками на нем. Он хотел дать им то, что можно найти, слой, который нужно ободрать. Ему нравилась работа, на которой нужно ходить с планшетом.

Ли быстро спустился вниз и направился к автомату «колы» на втором этаже. С банкой в руке он чувствовал себя в безопасности. Это его опора, то, что носишь с собой, и все хорошо. Он решил, что ему понадобится опора, когда будет выбираться из здания.

За спиной раздался голос, что-то вроде: «Иди сюда!»

Коп с пистолетом в руке бежал в столовую. На фуражке у него была защитная пленка от дождя. Ли повернулся и медленно пошел к нему. Он сделал такое лицо, какие встречаются у людей в любом общественном транспорте, безымянное и мечтательное. Подчеркнуто не обратил внимания на пистолет, направленный ему в грудь.

Затем вошел Рой Трули, и коп спросил:

— Он здесь работает?

Мистер Трули ответил, что да, и они двинулись к лестнице. Ли взял свою «колу», спустился на один пролет и вышел из парадного. В порванной на локте рубашке.

Агент Грант стоял под навесом Торгового центра, что недалеко от автострады Стеммонс, и объяснял двум руководителям местных предприятий, как представляться Кеннеди. Он услышал приближающийся вой сирен. Появилась ведущая машина, мотоциклы, «линкольн» на скорости около восьмидесяти миль в час, на заднем капоте кто-то распростерся. За ними на большой скорости следовали другие машины — безумное зрелище. Мимо пронесся автобус с журналистами. Грант спросил одного из бизнесменов, сколько у него времени. Затем они сверили часы, помещая это событие в приемлемые для всех рамки.

Какой-то мужчина держал Мэри за руку, та плакала. Он пытался забрать у нее фотоаппарат. Представился Фезерстоуном из «Таймс Геральд». Джин, подруга Мэри, говорила:

— Мне показалось, что на сиденье между ними собака. Я понимаю, когда Лиз Тэйлор или Габоры путешествуют с собакой, но чтобы Кеннеди?

Мэри не слушала ее. Она плакала и не отдавала фотоаппарат Этот человек из газеты не отпускал ее руку. Он тащил Мэри к Хьюстон-стрит. Джин не могла подняться на ноги. Она сидела на траве, пытаясь закончить мысль о собаке в машине. Хотелось сказать Мэри об этом, и она произнесла:

— В конце концов я поняла, что это за мохнатая штучка. Букет роз на сиденье между ними.

Мы летели по автостраде, держа в объятиях умирающих мужчин, неизвестно куда. Все мелькало. На рекламном щите написано «Пора кататься на роликах».

Ли вышел из автобуса, застрявшего в пробке, и направился к вокзалу «Грейхаунд» ловить такси. Пробка случилась по вполне очевидным причинам, так что зря он сел на автобус. Он шел к югу на Ламар, вокруг выли сирены, и тут заметил свободное такси — чуть поодаль общего скопления.

Едва он сел рядом с водителем, в окно заглянула симпатичная пожилая дама: свободна ли машина? Ли начал выбираться наружу, предлагая даме садиться. Но водитель отъехал, и Ли назвал адрес в нескольких кварталах от его дома. Поездка по старому виадуку заняла минут пять-шесть. Водитель сказал что-то насчет полицейских машин — у всех работают мигалки и воют сирены. Непонятно, в чем дело.

Ли вылез из машины и направился к северу по Бекли. В воздухе звенело напряжение, и ему впервые стало тревожно.

Как я выгляжу?

Можно ли определить по моему виду, откуда я иду?

Он изучал номера припаркованных машин.

Похож ли я на человека, покидающего место преступления?

Желудок был пустым, во рту ощущался какой-то едкий привкус, как бывает от жвачки.

В этой части Оук-Клифф царило все то же лоскутное уныние — таблички «сдается комната», облетевшие деревья, белье на веревках, голые фасады домов.

Нужно было прихватить ту «колу».

Хозяйка смотрела телевизор, все пространство заполняли звуковые волны. Она что-то сказала, но Ли прошел мимо. Долго мочился в туалете. Струя не иссякала.

Звенящий воздух.

Он зашел к себе в комнату, открыл шкаф и взял револьвер. Это естественно. Нельзя уйти без оружия. Настал тот самый день, когда ему нужна защита.

Они найдут винтовку Хайдела. В гараже Рут документы на имя Хайдела. В бумажнике сплошной Хайдел. Так что вполне естественно, что он берет револьвер Хайдела. Придется отскребать дюжину слоев. Все вместе — это Хайдел.

Он выгреб из ящика отдельные патроны. Купленные Дюпаром с рук на улице. Бабахнут ли они когда-нибудь?

Синий пиджак он оставил на работе. Надел серый. Где бы ни предстояло провести эту ночь и оставшуюся жизнь, пиджак понадобится. К тому же прикрывает револьвер.

Комната. Железная кровать.

Как я выгляжу с этим бугром на бедре под пиджаком?

Неизвестный белый мужчина. Худощавого сложения.

Ли вышел за дверь, двинулся по дорожке. Он не совсем представлял себе, что делать. Ясность испарилась. В воздухе нервное напряжение.

Как я выгляжу?

Выделяюсь ли среди прохожих?

Он прошел по Бекли и понял: кроме кинотеатра идти некуда. Там его должны подобрать. Он знал, что доверять им нельзя, но другого выхода нет. В кармане четырнадцать долларов и проездной на автобус. Он в ловушке. Можно отправиться прямо им в руки. Тайное желание: пусть решение сейчас принимают другие. Хотелось верить, что события не в его власти.

Он заметил, что навстречу едет полицейская машина, и свернул на Дэвис, чувствуя, что сделал это слишком поспешно. На улицах почти никого. Он ясно видел, что коп, прищурившись, проводил его взглядом, хотя машина уже скрылась.

Хорошо, один раз он выстрелил. Но не убил же. В лучшем случае пуля задела верхнюю часть спины или шею, ничего опасного. Потом промахнулся и попал в губернатора. Потом промахнулся совсем. Есть обстоятельства, о которых они не знают. Они уверены, что именно он стоял у окна? Все может оказаться не так, как им кажется. Некий сговор.

Худощавый белый мужчина. Пять футов десять дюймов.

Машина снова показалась в поле зрения — на Паттон-стрит. Он прошел половину следующего квартала, затем развернулся кругом, вернулся на Паттон и направился на юг. Чтобы обмануть машину. Если он пойдет туда, где она уже побывала, то не встретит ее.

Можно ли заподозрить, что я убегаю?

Они вычислили, кого не хватает на книжном складе?

Какое имя назвать, если спросят?

По Паттон-стрит он дошел до Девятой улицы. В это время дня здесь ни души. Он собирался быстро проскочить на Бекли, пересечь ее и выйти на Джефферсон. Вдоль бордюра стояла дюжина старых фенов. На газоне лежал матрас.

Ли хотел писать рассказы о современной жизни Америки.

На перекрестке Десятой и Паттон-стрит он ожидал увидеть удаляющуюся полицейскую машину, или не увидеть вообще. Но она ехала навстречу ему, справа. Он перешел улицу и направился в другую сторону, теперь машина оказалась за спиной, она ехала за ним на скорости кортежа, десять-двенадцать миль в час, поддразнивая.

Краем глаза Ли заметил номер на двери. Десять. На машине номер десять, и улица Десятая.

Непонятно, кто первый остановился — он или полиция. Похоже, это пришло им в голову одновременно. Он приблизился к окну со стороны пассажирского сиденья.

Заговорили одновременно. Ли спросил:

— В чем дело, офицер?

А полицейский, крепкий малый, примерно на одну восьмую индеец, сказал что-то вроде:

— Ты здесь живешь, приятель?

Ли сунул голову в открытое окно, вдохнул прокуренный воздух и ответил:

— А зачем вы со мной заговорили?

— Мне кажется, ты как будто убегаешь.

— Я просто гуляю.

— А у меня чувство, будто ты делаешь все, чтобы тебя не заметили.

В рации вякал чей-то голос.

— Я просто иду пешком.

— Тогда, может, скажешь, куда ты идешь?

— Сомневаюсь, что мне обязательно об этом докладывать. Я живу в этом районе. Хотя по закону мог бы и этого не говорить.

Он занял позицию человека, к которому пристали ни за что ни про что. Даже если у них есть описание от свидетеля, который снизу смотрел в окно, — насколько оно точное?

— Для твоего же блага спрашиваю.

— Я просто иду по улице.

В поле зрения появилась женщина, которая приближалась к перекрестку Десятой и Паттон-стрит.

— Удостоверение личности есть?

— Я тут живу.

— Спрашиваю в последний раз.

Он не любил, в жизни не любил, когда полицейские сидят в машине, а ты должен показывать им документы, все время стоять, согнувшись, у окна.

— Я просто хочу знать, в чем дело.

— Лучше покажи документы, и поживее.

— Слышал.

— Так давай.

— Я просто шел пешком.

— Последний раз повторяю.

Они опять заговорили одновременно. Коп в своем «форде» начал постепенно закипать. По радио сказали: «Взъерошенные волосы».

Мы находимся на Десятой улице, и номер у машины десятый. Все сходится в одну точку.

— Слушай, я сейчас выйду из машины.

— Вот пристали.

— Покажи руки.

— Так и случается непонимание.

— Руки на капот, блядь.

— Я слышал.

— Так вперед, блядь, сопляк.

Коп потянулся к ручке своей двери, не спуская глаз с Освальда. Дело набирало обороты.

— Я просто спросил, за что.

— Руки, руки — чтоб я их видел.

— Я имею право ходить по улице и чтобы меня не трогали.

Полицейский начал вылезать из машины. Сказал что-то вроде:

— Давай, и помедленнее.

А Ли произнес:

— Нельзя уже пройтись по своему городу.

Одновременно.

Коп стоял по ту сторону машины. Проехало несколько автомобилей. Ли вытащил из-за ремня револьвер и четыре раза выстрелил через капот, мигая и бормоча. Бедный глупый коп. Открыл рот и сполз вниз по крылу. В девяноста футах Ли увидел женщину, их глаза встретились. Она уронила сумку и закрыла руками лицо. Он пробежал на Паттон-стрит и свернул на юг, на ходу извлекая пустые патроны и вставляя новые.

Хелен отняла руки от лица. Она стояла на улице одна и кричала. Фуражка полицейского валялась чуть поодаль от тела. Сам он лежал на боку, истекая кровью. Она подобрала сумочку, рабочие туфли и двинулась к нему, зовя на помощь и крича. Шла, согнувшись, и визжала, глядя на тело.

Собралось несколько человек, из пикапа вылез мужчина. Хелен, крича, подошла к телу. Мужчина сел в полицейскую машину и говорил: «Алло, алло!» Хелен увидела, что кровь растеклась овальной лужей. Она обошла тело и положила туфли на капот. Нагнулась и разглядела раны на голове и груди. Удивительно, как много крови вылилось.

Мексиканец повторял перед приборной доской: «Алло, алло!»

Чуть позже приехала «скорая», множество полицейских машин с красными мигалками и сиренами, на тротуарах и газонах стояли автомобили, люди фотографировали кровь на дороге. Хелен каким-то образом очутилась перед каркасным домом за полквартала от места происшествия, где рассказывала детективу о том, что видела. Она работала официанткой во «Вкусной еде» в центре и шла к автобусной остановке, собираясь ехать на работу. Затем услышала три или четыре выстрела друг за другом.

На капоте машины участкового Типпита стояли белые холщовые туфли. Сотрудники отдела убийств недоумевали, что могут значить эти предметы.

Уэйн Элко сидел в последнем ряду центральной секции Техасского кинотеатра и смотрел черно-белый фильм под названием «Клич битвы»,[26] с Ван Хефлином и кучей незнакомых актеров. Прошло около часа, Ван Хефлин только что застрелил филиппинского бандита Атонга. Дело происходило чуть позже событий в Перл-Харборе, и Уэйн был уверен, что японцы готовятся совершить ночной набег на филиппинских партизан и их американских друзей. Под курткой он держал спортивный пистолет со стволом, сточенным до основания, и приделанным к нему восьмидюймовым глушителем. В зале сидят вразброс еще семь человек. Выстрел прозвучит, будто кто-то кашлянул.

На экране появилась партизанка в обтягивающих джинсах. Уэйн подумал, что Голливуд придумывает этих женщин, белых и обнаженных, специально для таких дней, для бездельников, прячущихся во мраке зала. Тут в начале прохода появился Леон. Постоял, чтобы глаза привыкли к темноте. Волосы всклокочены, рубашка выбилась из штанов, он выглядел испуганным и диким. Сел в третий ряд от конца. Во втором ряду от Уэйна и на четыре сиденья левее.

Спокойно, Уэйн. Не торопись.

Уэйн наблюдал за страхом и желаниями на серебристых лицах. Он ждал, когда шум на экране усилится, когда япошки нападут на партизанский лагерь с пулеметами и гранатами. Тогда он выберется из своего ряда, подойдет к Леону сзади, шепнет adios, нажмет рифленый курок, уже отступая в вестибюль.

Но нужно дождаться шума и криков.

Пусть напряжение растет.

Потому что в кино так всегда бывает.

Однако до этого не дошло. Минут через пять после того, как вошел Леон, открылась дверь на выход у сцены, и показались силуэты людей. Затем люди появились сзади, в вестибюле послышались голоса. Кто-то включил в зале свет, и Уэйн увидел, что полицейские как бы прочесывают проходы. Двое полицейских влезли на сцену и, поглаживая приклады, оглядывали зал.

Изображение погасло, звук замер.

Они обыскали двоих в нижних рядах. Теперь поднимались вверх по проходам. Несколько человек ворвалось через второй выход. На улице не умолкали сирены. Со сцены спрыгнул коп. Второй вытащил пистолет. Спокойно, Уэйн. К Освальду приближался коп с пухлым лицом. Леон встал и что-то сказал. Когда коп прошел к нему по ряду, Леон бросился на него. Сильно ударил по лицу. У того на голове крутнулась фуражка. Коп стукнул Леона, тот отшатнулся, скалясь от боли, затем у него в руке показался пистолет.

Все бросились к нему. Полицейские крякали, ударяясь коленями о сиденья. Первый коп и Леон сидя боролись за пистолет. Остальные ругались. Уэйн услышал щелчок и подумал, что кто-то взвел курок. На Леона набросились сзади, схватив за волосы и горло. Он чуть не оторвал нашивку с именем от рубашки одного из полицейских. Неуклюжая ожесточенная схватка все не заканчивалась.

У Освальда вырвали оружие и пытались надеть наручники. Ряды кишели полицией. Его немного побили.

Надев наручники, копы вывели его в проход. Некоторые все еще стукались коленями о края сидений, подбирая свои фуражки и фонарики. Освальда быстро выставили в коридор, толкая его со всех сторон.

Уэйн слышал голос Леона от дверей:

— Полицейский произвол!

Какое-то время зрители не знали, что делать. Потом те, кто стоял, вернулись на свои места. Кто-то крикнул:

— Свет!

Еще один парень повернул голову, посмотрел вверх и сказал:

— Свет, свет!

Все ждали на местах, слыша, как удаляется вой сирен. Похлопали. Затем Уэйн произнес:

— Свет!

Через пятнадцать секунд свет в зале погас, и кино продолжилось.

Люди довольно затихли. Уэйн ощутил их удовлетворение, что кино показывают снова. И не только это прокрутят до конца. Впереди еще второе, под названием «Война — это ад».[27]

Заключенный стоял в тюремном лифте, куда обычных людей не пускали. Четыре детектива втиснулись к крепким поджарым мужчинам в темных костюмах и галстуках, высоких ковбойских шляпах и с непроницаемыми лицами.

В коридорах вибрировала толпа беспокойных журналистов. Они ждали, когда заключенный спустится в комнату для допросов, на третий этаж здания полиции и суда. На тележках стояли телекамеры, на подоконниках висели провода, тянулись через кабинеты заместителей. Никто не проверял удостоверений личности. Репортеры занимали телефон и ходили в туалет вслед за полицейскими. По коридорам бродили неизвестные люди, обвиняемые из других отделов, свидетели других преступлений, туристы, пьяницы в рваных рубашках, кто-то бормотал себе под нос. Шумный сброд, путаница. Носились всяческие слухи. За информацией явились диск-жокеи, настороженно поглядывая и дергаясь. Какой-то репортер писал заметку в блокноте, прислонив его к спине начальника полиции.

Все принялись скандировать:

— Покажите нам его! Приведите к нам его!

Прошло несколько часов. Вдоль стен пустые лица. Люди в ожидании скорчились у лифтов. Все ощущали незавершенность, провалы, пустоты, незанятые места, обезлюдевшие вестибюли, нарушенные связи, темные города, оборванные жизни. Люди изголодались по новостям. Только новости могли восполнить их, восстановить ощущения. Три сотни репортеров в замкнутом пространстве, все жаждут получить весть. Весть — волшебное желание. Весть от кого угодно. С вестью можно разлиновать мир, мгновенно сотворить поверхность, которую увидят и потрогают сразу все люди. Телефонные звонки, едва не скандалы, затуманенные глаза, ощущение смерти, страшное горе. Жив ли Конналли? Цел ли Джонсон? Приведено ли в полную готовность стратегическое авиационное командование? Все начали чувствовать, что изолированы внутри этой старой муниципальной глыбы серого техасского гранита. Они слышали собственные репортажи по радио и переносным телевизорам. Но что им известно на самом деле? Новости совсем в других местах, в больнице «Паркленд», на «Борту номер один», на пятом этаже в голове заключенного.

Кто-то сказал, что его ведут. Группы зашевелились, будто рассерженные пчелы. Затем началась непременная давка, борьба за позицию. Когда он появился в дверях лифта, худощавый парень в наручниках, с распухшим глазом, небритый, все немного ополоумели. Припавшие к лифту журналисты подались назад, выставили микрофоны, все кричали, пытались добраться до него. По коридору прокатился вопль, волна энтузиазма. Кинокамеры гуляли над головами сопровождающих. Тем пришлось оттолкнуть несколько рук и протащить его к двери комнаты для допросов. Один глаз подбит, на другом веке царапина, рубашка болтается. Похож на парня, который вышел на улицу покурить. Но на лице вызов и упрямство. Мелькали вспышки. Телевизионные софиты припекали головы. Репортеры рвались вперед и вопили. В давке вокруг арестованного невозможно было вздохнуть. Все смотрели на него. Все кричали:

— Почему вы убили президента?

— Почему вы убили президента?

Он сообщил, что ему отказали в праве принять душ. Отказали в основном праве соблюдать гигиену. Охрана протащила его к двери кабинета.

Допросили, обвинили, выставили на опознание. Каждый раз, выходя из лифта, он чувствовал накал в коридорной толпе, влажный воздух вибрировал. Убийца, убийца.

В камере он обдумывал, как все обыграть. Это можно сделать по-разному. Все зависит от того, что им известно.

Он сидел в средней камере особо охраняемого блока в тюремном отделении. Камеры по обеим сторонам пустовали. В запертом коридоре стояли два охранника и непрерывно наблюдали.

Каждый раз приводя его в камеру, они заставляли раздеваться. Сидел он в одном нижнем белье. Боялись, что он может навредить себе с помощью одежды.

Койка, щербатая раковина, наклонная дыра в полу. Не унитаз. Приходилось все делать в дыру.

Они осмотрели его задницу. Пришли двое из ФБР, сбрили немного волос на гениталиях и тщательно упаковали в пластиковые пакетики.

Революция должна быть школой освобожденной мысли.

В комнате для допросов сидела полиция Далласа, Секретная служба, ФБР, техасские рейнджеры, местные шерифы, почтовые инспекторы, судебный исполнитель. Ни записывающих устройств, ни стенографиста.

Нет, у него нет винтовки.

Нет, он ни в кого не стрелял.

Он не тот человек, что на фотографии, которую нашли в гараже Рут Пэйн — мужчина с винтовкой, револьвером и левыми журналами. Фотографию, очевидно, подделали. Взяли его голову и приставили к чьему-то туловищу. Он сообщил, что работал в типографии и сам видел, как это делается. Единственное на снимке, что принадлежит ему, — это лицо, и неизвестно, откуда его взяли.

Он отрицал, что знает А.Дж. Хайдела.

Нет, он никогда не бывал в Мехико.

Нет, он не хочет детектор лжи.

Спросили, верит ли он в Бога. Ответил, что он марксист. Но не марксист-ленинист.

Было совершенно ясно, что они не поняли разницы.

Каждый раз, когда его вели вниз, он слышал по радио и телевизору свое имя. Ли Харви Освальд. Звучало крайне странно. Он не узнавал себя, когда имя произносили полностью. Среднее имя он использовал, лишь когда заполнял анкету, где для этого стоял пробел. Никто не называл его этим именем. Теперь оно звучало повсюду. Доносилось от стен. Его выкрикивали репортеры. Ли Харви Освальд, Ли Харви Освальд. Оно звучало странно, глупо, фальшиво. Все говорили о другом человеке.

Люди в «стетсонах» вели его обратно через толпу к тюремному лифту. Он поднял вверх закованные руки и сомкнул ладони. Лампы-вспышки и резкие вопли. Они выкрикивали вопросы без остановки, одновременно с его ответами. Лифт поднялся на этаж с камерами.

В тюрьме. Снова в каталажке. В кутузке. В тюряге. Свет мерцает, когда щелкают выключателем. До свиданья, мама.

Улицы, мокрые от дождя.

Курсы экономической теории по вечерам.

Он сидел в камере и ждал следующего допроса. Он знал, что уже поздно. Представил себе улицу Рут Пэйн, газоны и платаны. Лежит ли Марина в постели, напуганная, полная сожалений, думает ли, что должна была больше уважать его, замечать, насколько серьезны его убеждения? Хотелось позвонить ей. Он представил, как ее теплая рука сонно тянется к трубке из-под одеяла, доверчивое невнятное «алло», глаза все еще закрыты.

Никогда не думай, будто ты виновата, если виноват я. Я всегда виноват.

Теперь за ним снова пришли. Ли считал, что его отпустят, как только он расскажет им правильную историю. Как русские отпустили Фрэнсиса Гэри Пауэрса. Как отпустили профессора из Йеля, задержанного за шпионаж Сфабрикованное обвинение. Вертухай — слэнговое обозначение надсмотрщика.

Его отвели в зал для собраний на подвальный этаж. Четвертый раз за день они спускали арестованного вниз. Три раза выставляли на опознание. Теперь наступила полночь, и его привели на встречу с прессой для формальной беседы под наблюдением.

Ад и сумасшедший дом. Толпы оттесняли обратно в холл. Репортеры, только что прибывшие с Восточного Побережья и из Европы, все еще пытались пробиться, лица блестят от пота, галстуки развязаны. Заключенный стоял на сцене перед односторонней ширмой для опознаний. Руки скованы за спиной. Фотографы окружили сцену, передвигаясь вдоль нее боком. Репортеры кричали. Невнятный вой, напоминающий вдохновенный спич. Начальник полиции не мог войти в зал. Он пытался протиснуться с краю, расталкивая людей. Беспокоился за безопасность своего пленника.

Плотный мужчина пробирался через толпу, представляя далласским копам иногородних репортеров. Он протягивал новую визитку своего клуба. Кто это, как не Джек Руби? Он гордился своей визиткой — контур бокала шампанского и голозадой девушки в черных колготках. Простенько, но с шиком. Никто не возражал против присутствия Джека в зале. Он умел заходить в это здание с властным видом. Сейчас он разыскивал радиорепортера Джо Лонга, потому что в машине лежала дюжина сэндвичей с солониной — Джек привез их для команды станции «КЛИФ», которая собиралась до ночи делать репортаж об этой жуткой истории для потрясенного города. Вместо Джо он заметил Расса Найта, Скирду-Бороду, и даже организовал ему интервью, расчистил путь к сцене, чтобы Расе мог записать окружного прокурора для местного радио. Сегодня Джек играл роль корреспондента и информатора. Он полностью владел психическими реакциями. Приготовил карандаш и блокнот на случай, если услышит замечание, которое можно передать в «Эн-би-си».

Давайте, ребята, снимайте эту крысу.

Он поразмыслил и решил, что надо потом сходить в «Таймс Геральд» и узнать, как дела в наборном цехе. В машине осталась пробная модель доски-вертелки, и Джек подумал, не продемонстрировать ли ее людям, просто ради забавы. Обычно всем нравилось, как Джек крутит румбу, рекламируя свою доску.

Ужас сегодняшнего происшествия захлестнул его. Он начал всхлипывать, беседуя с репортером у дальней стены.

Спросите у хорька, ребята, зачем он это сделал.

Репортеры кричали, не переставая. Заключенный пытался отвечать на вопросы и делать заявления, но никто его не слушал. То был мятеж в полицейском участке. Слишком много народу, это опасно, и детективы решили прекратить пресс-конференцию, которая так и не началась.

Его отвели обратно в камеру. Он разделся до трусов и сел на койку, размышляя, шум зала все еще отдавался в его теле. Камера — основное состояние бытия, жестокая правда мира.

Можно обыграть по-разному, все зависит от того, что они смогут или не смогут доказать. Он вообще не поднимался на шестой этаж. Обедал в столовой. Жертва всеобщего заговора. Они готовились годами, наблюдали за ним, использовали его, создали цепочку доказательств из невинных фактов его жизни. Или можно сказать, что он лишь отчасти виновен, его подставили, чтобы снять подозрение с истинных заговорщиков. Нуда, он несколько раз выстрелил из окна. Но никого не убил. Даже не собирался производить смертельный выстрел. Никогда не хотел убивать на самом деле. Он лишь пытался подчеркнуть политический смысл. А убийство совершили другие. Устроили так, чтобы он казался единственным, кто стрелял. Приставили его голову к чужому телу. Придумали имя на документах. Сделали из него жертву исторического мошенничества.

Он назовет все имена, если потребуется.

В Далласе

Дили-плаза состоит из симметричных половин. Две одинаковые колоннады, два частокола, треугольные газоны и зеркально расположенные пруды. Посредине проходит Мэйн-стрит, которая ведет из тройного тоннеля к центру Далласа. С одной стороны от Мэйн-стрит выходит из тоннеля и плавно сворачивает Элм-стрит, затем постепенно идет вверх мимо Техасского склада школьных учебников, где на шестом этаже стоял Освальд с винтовкой в руках. С другой стороны Мэйн-стрит, в обратном направлении, на восток, движется поток машин по Коммерс-стрит, мимо клуба «Карусель», который стоит в шести кварталах к центру. Там в четыре часа утра у себя в кабинете сидел Джек Руби и проклинал самодовольного ублюдка, который убил нашего президента.

Он сидел в одиночестве и блевал. Блевал тем, что съел за последние три недели. Пять минут плакал, пять минут блевал. Он больше не мог слышать имя Освальда. Даже в глубине мозга это имя поджидало на конце каждой усохшей мысли.

В пятницу вечером некоторые клубы оставались открытыми. Джек закрыл и «Карусель», и «Вегас». Он счел своим долгом закрыться на выходные по случаю убийства президента.

Он блевал в полиэтиленовый пакет, который заказывал кому-то для доски-вертелки. Затем взял телефон и позвонил своему квартиранту Джорджу Сенатору.

— Чем занимаешься? — спросил он.

— Чем занимаюсь? Сплю.

— Тупица. Убили нашего президента.

— Джек, это было вчера.

— Мы идем фотографировать. Где «Поляроид»?

— В клубе.

— Знаешь такие таблички — «Импичмент»? Здесь где-то есть одна. Я заеду за тобой.

— Ктвоему сведению, время, когда я просыпаюсь, и время, когда ты ложишься, постоянно противоречат друг другу. То есть не совпадают.

— Быстро одевайся, — ответил Джек.

Он отыскал фотоаппарат и поехал к дому. Тот стоял по другую сторону автострады и выглядел как мотель, который раздумал быть мотелем. Все вокруг выглядело съемным. Джордж в мешковатой одежде и тапочках сидел на железной лестнице. Они снова поехали в центр.

Джек объяснил, в чем суть задания.

Вначале было объявление в «Утренних новостях». «Добро пожаловать в Даллас, мистер Кеннеди». Подборка лжи и клеветы. Не то чтобы Джек до конца уловил смысл объявления. Он обратил внимание главным образом на язвительный тон. И конечно же, эта черная рамка. И конечно же, то, что внизу стояла подпись некоего Бернарда Вайссмана. Еврей, или человек, выдающий себя за еврея, чтобы очернить еврейскую нацию. Потом случилось так, что он проехал мимо рекламного щита с тремя огромными словами: «Импичмент Эрлу Уоррену». В объявлении указывался номер почтового ящика. На щите тоже. Джек поразмыслил над увиденным и решил, что номер один и тот же.

— Так что я пытаюсь установить связь.

— Думаешь, это один и тот же человек?

— За этим стоит один человек или группа людей. И поскольку они противники президента, я пытаюсь мыслить как репортер криминальной хроники.

Они объехали центр в поисках щита «Эрл Уоррен», чтобы проверить номер ящика. Джек был уверен — за этим кроется заговор. Главные подозреваемые — Общество Джона Бёрча и Коммунистическая партия. Он захватил блокнот и карандаш, записывать подробности.

Это чистое, но печальное ощущение, когда на дороге нет других машин. Огни светофоров переключаются только ради тебя.

На Центральной скоростной трассе его снова стошнило. Он открыл дверь и, уцепившись правой рукой за руль, опустил голову, чтобы его вырвало на дорогу. Куда ехать, он определял по белой линии в нескольких дюймах. Джордж вопил, чтобы он остановил машину или отдал ему руль. Джек выпрямился. Не надо переживать, он проделывал это еще мальчишкой на самых опасных улицах Чикаго. Один из уроков выживания. Затем нагнулся снова и еще раз проблевался. Полжизни он блевал через дверь машины из-за этих эмоциональных всплесков.

Щит обнаружился на Холл-стрит. Джордж вылез из машины и сделал три снимка со вспышкой. Для Джека Руби это означало добычу главной улики, вещественного доказательства. Осталось найти газету с объявлением и сравнить номера. Джек не помнил, где оставил газету. Они поехали в кафе у отеля «Саутленд», чтобы отдохнуть от этих треволнений. Кафе либо только открывалось, либо только закрывалось. Старый сутулый негр орудовал шваброй. Они сели у стойки, а там их как раз поджидала газета «Утренние новости». Они переглянулись. Джек пролистал страницы и нашел объявление. Джордж вынул снимки.

Номера не совпадали.

Джек огляделся в поисках кого-нибудь, чтобы заказать кофе. Он ничего не сказал насчет цифр. Смотрел на двадцать дюймов перед собой, взгляд тусклый, плоский. Как это полнейшее ничтожество, этот нуль в футболке мог вдруг решить выстрелить в нашего президента?

Они проехали мимо «Карусели» — взглянуть на табличку, которую повесил Джек, лишь одно слово: «Закрыто».

Затем отправились домой. Джек поспал несколько часов, проснулся, запил «Прелюдии» грейпфрутовым соком и стал смотреть по телевизору знаменитого нью-йоркского раввина.

Этот человек говорил великолепным баритоном. Он превозносил президента, вещая, что этот американец участвовал во всех войнах, побывал во всех странах, вернулся в Штаты, и тут ему выстрелили в спину.

Эта мысль, красиво сформулированная раввином, вызвала вопль скорби в голове у Джека. Он выключил телевизор и взял трубку.

Он позвонил четверым и сообщил, что закрывает клубы на выходные.

Позвонил сестре Эйлин в Чикаго и, рыдая, пообщался с ней.

Позвонил в «КЛИФ» и попросил к телефону Скирду-Бороду.

— Честно говоря, — начал он, — никогда не понимал, о чем ты говоришь в эфире, но все равно слушал. У тебя голос такой немного успокаивающий.

— Личностное радио. Дело будущего, Джек.

— К тому же у кого еще в Далласе есть такая борода?

— Я один такой.

— Расе, ты хороший парень, так что я позвонил задать вопрос.

— Давай, Джек.

— Кто такой Эрл Уоррен?

— Эрл Уоррен. Из блюза или рок-н-ролла? Какое-то время на Западном побережье пела Эрлен Уоррен по прозвищу Старшая Сестра.

— Нет, Эрл Уоррен, из рекламы импичмента. Красно-бело-синие щиты.

— Импичмент Эрлу Уоррену.

— Точно.

— Он Верховный судья, Джек. Соединенных Штатов.

— Из-за всех этих событий у меня голова кругом.

— Что тут удивительного.

— Худшего не случалось в нашем городе.

— Появляется один незаметный человек и переворачивает все с ног на голову. И мы обвиняем его.

— Не называй имени, — попросил Джек. — Ато мне еще хуже станет. Будто я смотрю на собаку, которая валяет в грязи мою печень.

В субботу днем Ли Освальд сидел в маленькой стеклянной будке, справа на полке телефон. Дверь в комнату распахнулась. Она вошла и направилась к нему, кривоногая, глаза сухие, двойной подбородок, волосы теперь совершенно белые — длинные, белые, блестящие. Она села по другую сторону перегородки. Внимательно осмотрела его, вобрала в себя, впитала. Оба подняли трубки.

— Тебе сделали больно, дорогой мой? — спросила она.

Дальше она поведала, что услышала новости по радио в машине, развернулась, поехала домой, позвонила в «Стар-Телеграм» и попросила отвезти ее в Даллас на журналистском автомобиле. Затем ее допросили двое из ФБР, оба по фамилии Браун. Она сказала им, что ради безопасности страны хотела умолчать о том, что ее сын Ли Харви Освальд вернулся из России в Соединенные Штаты на деньги, предоставленные Государственным департаментом. Это оказалось новостью для Браунов, и у них глаза на лоб полезли.

— Мама, нас записывают.

— Знаю. Будем следить за тем, что говорим. Я им заявила что год не виделась с сыном. «Но вы же мать, миссис Освальд». Я сказала, что жила у разных людей как патронажная сестра, а они не сообщили мне, куда переехали. «Но вы же мать, вы же мать». Я сказала, что не знала даже о второй внучке. Я пережила год молчания, и вот теперь каждую минуту по радио семейные новости.

Эти Брауны всюду искали подозрительных людей. Сотрудники журнала прятали семью в номере отеля «Адольфус». В полной секретности. Они перебегали с места на место так, чтобы никто не видел. Все — обвиняемая мать, брат, русская жена, двое малышей. Их сопровождали восемнадцать-двадцать человек, которые не доверяли ни им, ни друг другу. ФБР, Секретная служба и журнал «Лайф». Один постоянно фотографировал. Маргарита откатала вниз чулки, и он это заснял — мать откатывает чулки на следующий день после исторического события.

— Все делалось без моего согласия, — сказала она Ли. — Но я проверяю информацию, которую им даю, и если вылезут ошибки, то буду знать, что все подтасовывают против нас, еще с России.

У детей от гостиничной жизни начался понос, и по всей комнате висели пеленки. Президент умер до того, как она узнала, что снова стала бабушкой.

Когда Марина пришла к Ли на свидание, она не знала, что полиция нашла фотографии, снятые на заднем дворе на Нили-стрит. Они лежали среди вещей Ли в гараже Рут Пэйн. Два снимка, не замеченных полицией, Марина обнаружила сама в детской книжке Джун. Снимки судьбоносной винтовки. Револьвер в одной руке, потом в другой.

Обе фотографии она спрятала к себе в туфлю.

— Ты ни о чем не волнуйся, — сказал он в трубку. — Друзья тебе помогут.

Больно было видеть его таким. Дело не только в ушибах и царапинах. Перед ней сидел человек, который появляется во сне, искаженная фигура в темноте за пределами обычной ночи.

Она вспомнила мягкое лицо мальчика, за которого вышла замуж, неожиданного американца, пригласившего ее танцевать. Его лицо тогда было почти пухлым, румяным от мороза, волосы аккуратно расчесаны, одежда выглажена. Он был даже чище, чем она сама, очень чистым ложился в постель, чистоплотный во всем.

Затем в Техасе и Луизиане возник рабочий — иногда грязный, худеющий, лысеющий, измотанный, с кровотечениями из носа по ночам, отказывался переодеваться.

А теперь это человек с заостренным носом и темными глазами, одна бровь распухла, одежда слишком велика. Это привидение с серой кожей. Марина смотрела на выпуклое адамово яблоко, острый нос. Щеки ввалились, остался только этот нос, этот птичий клюв.

Наверное, ему неловко, что он так плохо выглядит.

Он сказал ей: не плачь. Его голос был мягким и печальным. Сказал, что они записывают каждое слово.

Значит, нельзя говорить о фотографиях в туфле. Или о том, что она обнаружила вчера вечером после ухода полиции. Его обручальное кольцо в кофейной чашке на письменном столе в спальне. Он оставил его вместе с деньгами рано утром в пятницу.

Деньги, фотографии, обручальное кольцо.

Три раза он просил ее поселиться с ним в Далласе. Она ответила: нет, нет, нет.

Сейчас он говорил, что надо купить обувь для Джун. Не волнуйся. Поцелуй детей за меня.

Охранники подняли его со стула, и он попятился, не сводя с Марины глаз, пока не скрылся за дверью.

Дома тетя Валя квасит капусту, начищает медь, занимается повседневными делами, ходит с дядей Ильей в гости к Андриановым, ведет размеренную жизнь без резких поворотов, ждет первых снегопадов.

Она даже не знала о полицейском. Не знала о губернаторе Конналли. Никто не сообщил ей, пока чуть позже Ли не предъявили обвинение в том, что он ранил одного и хладнокровно застрелил другого.

Его снова отвели в камеру. Он снял одежду и отдал ее охраннику. Пообедал фасолью, вареной картошкой и каким-то мясом.

Ничто здесь не сбивало с толку, не заставляло задуматься, что будет дальше. Шум репортеров в коридорах не удивлял его. Следователи задавали очевидные вопросы, и даже если не удавалось угадать, что они спросят, все равно каждый день был предсказуем. Камера такая же, как все, где он бывал. Сидеть в одном белье на деревянной койке. Раковина с капающим краном. Ничего нового. Он был готов принимать все это день за днем, вживаясь в роль. Он ничего не боялся. Здесь его сила. Все в этом месте и в этой ситуации делало его сильнее.

Даже аппетит вернулся. Первый раз он поел с удовольствием. Принесли кружку кофе. Он медленно выпил. Размышлял. Слушал тихие разговоры охранников в узком коридоре.

Можно обыграть третий вариант. Сказать, что он стрелок-одиночка. И сделал все сам, один. Это кульминация жизни, проведенной в борьбе. Он стрелял, потому что был против антикастровских целей правительства, потому что хотел провести идею марксизма в самое сердце американской империи. Ему не помогали. Это был его план, его оружие. Три выстрела. Все попали в цель. Он метко стреляет из винтовки.

Субботний вечер. Дэвид Ферри ездил кругами по Галвестону, Техас. Обезьяний парик на голове перекосился. Ферри дошел до состояния истерической паники.

Когда застрелили президента, он сидел в зале федерального суда в Новом Орлеане, где дело Кармине Латты о неуплате налогов разрешили в пользу старика.

Когда Леона задержала полиция, он в своей квартире паковал вещи для поездки в Галвестон. Взял старую фуражку капитана «Восточных Авиалиний» с золотым галуном, положил в сумку, куда собрал самое необходимое. Об аресте услышал по радио.

Это повод для паники. Ферри считал, что паника — животная реакция организма, необходимая для выживания вида. Она гораздо древнее логики. Он продолжил паковаться, только быстрее, затем поспешил к машине.

Несколько часов кругами ездил по Новому Орлеану, слушал новости. Затем наполнил бак и двинулся к западу сквозь черную грозу, когда небо взрывается косыми прибрежными вспышками, и через семь часов прибыл в Хьюстон.

Он ездил кругами по Хьюстону. В половине пятого утра зарегистрировался в «Аламотеле». У него не было настроения для патриотических каламбуров. Поговорил по-испански с гостиничным клерком, отправился к себе в номер и сделал несколько звонков в Новый Орлеан. Друзьям, любовникам, священнику. Он искал утешения в этих разговорах и беседовал по-испански даже с теми, кто не понимал ни слова.

Он боялся, что Леон выдаст полиции его имя.

Боялся, что Леона убьют.

Боялся, что в бумажнике у Леона, живого или мертвого, лежит его библиотечный абонемент. Кажется, он как-то давал Леону им пользоваться.

Утром он купил газеты, кофе и сел в машину, слушая радио. Он чувствовал, как его жизнь трепещет на кончике языка ведущего новостей. Поехал на каток и сделал еще несколько звонков. Банистер не станет с ним говорить. Латта на совещании. Ферри позвонил молодым ребятам, которых учил летать. Орган на катке издавал такие звуки, что подумалось о всеобщей смерти. Он вышел из машины.

Это время года почему-то угнетало его. Хмурое небо, пронизывающий ветер, опадают листья, надвигаются сумерки, рано темнеет, ночь наступает, когда ты еще к ней не готов. Ужасно. Обнажается душа. Он слышит шорох монахинь. Зима пробирает до костей. Мы выпустили ее в мир. Должна быть какая-то песня или стихи, народный заговор, который избавил бы нас от этого страха. Скелетик Пит. Вот она, на земле и в небе. Мы выпустили ее. Ферри выехал на Сорок пятую магистраль между штатами и направился к югу. Он не хотел, чтобы Леона убивали. Его заполняло ощущение смерти, страх пробирался в костный мозг, тот, который высасывают. Приближался Галвестон.

Он ездил кругами по Галвестону. Самолет, видимо, еще в аэропорту. Ферри подумал, что может улететь отсюда на «пайпер-ацтеке», сбежать в Мексику без убийцы. Это не казалось безумием ни в малейшей степени. Выглядит уместным для данного события ритуалом.

Событие — всеобщая смерть. Только ритуал спасет его от гибели.

Он зарегистрировался в мотеле «Дрифтвуд». Говорил по телефону по-испански.

Что он делает в Галвестоне? Он же здесь, чтобы улететь? Его привлекла мысль о полете. Он летчик, хозяин воздушной стихии. Он готов покориться смерти, если та придет в конце полета над сияющим заливом, на размытой коричневой мексиканской равнине, далеко, на невыносимой жаре, и чтобы горы дрожали в дымке. На другие условия он не согласен. Мексика — это страна, где понимают величие правил смерти.

Он дозвонился Банистеру. Гай сообщил, что разработан некий рискованный план, опасное предприятие. Дэвид Ферри решил хорошо выспаться и утром вернуться в Новый Орлеан.

На газонах Дили-плазы уложили рядами венки и букеты цветов, символы скорби и прощания, и Джек Руби ехал по ночным улицам, впитывая это настроение, эти чувства. Он обогнул площадь раз шесть. Проехал мимо семи-восьми клубов, посмотрел, кто открыт. В нем взыграл праведный гнев патриота — когда сжимаешь зубы, видя, как твои сограждане наживаются на людском горе, глядя сквозь пальцы на то, что в дни национального траура все остальные закрыты. Весь день он под разными углами смотрел телевизор, кружа по центру Далласа. Повсюду смерть. Кадры с плачущей семьей. Воссоздают сцену убийства. В истории это вполне может стать значительнее Христа, подумал Джек. Такое мощное воздействие и отклик. Будто воспроизвели распятие. Господи, помоги евреям. Пустые бутылки из-под газировки катались у него под ногами.

Он поехал домой и принялся вынимать из холодильника еду. Неудержимо хотелось набить желудок, чтобы заглушить тоску. Ему нужно было возиться с продуктами, готовить и нюхать, смотреть, как кровь животного хлынет в кастрюлю. Отнять мышцы и кровь. Отнять хрящи. Он хотел жевать жесткое мясо и запивать сельтерской водой, чтобы та шипела на зубах. Это немного подкрепит силу воли.

Десять минут он готовил сэндвич, но так и не решился его съесть. Прошел в гостиную и взял газету, удостовериться, что его объявление хорошо видно — предупреждение о том, что клубы закрыты. Неповоротливый Джордж разлегся на диване в старом Джековом халате с запотевшей банкой пива в руке.

Джек позвонил брату Эрлу в Детройт.

Позвонил сестре Еве сюда, в Даллас, и в третий или четвертый раз обсудил с ней происшедшее. Ева заплакала. Она была совершенно подавлена. Джек передал трубку Джорджу, потому что хотел, чтобы тот услышал, как плачет сестра. Ее судорожные всхлипы. Джек и Ева плакали, Джордж стоял с трубкой, прижатой к левому уху, и пребывал под впечатлением.

Джек отправился спать. Он смотрел на потолок в темноте. Всякий раз, когда по автостраде Торнтон проезжал грузовик, раздавался звук, похожий на треск рвущейся бумаги. Зазвонил телефон, он пошел в гостиную и снял трубку. Слушал секунд двадцать. Затем оделся и поехал в «Карусель».

Поднялся по узкой лестнице и зажег свет. В задней комнате залаяли собаки. Он сел в кабинете и провел рукой по волосам. Надо срочно лечить кожу головы.

Раздались шаги. В кабинет вошел Джек Карлински. Он казался уставшим. Воротник рубашки был расстегнут, виднелась длинная морщинистая шея. В этот час он выглядел старым, застигнутым врасплох. Смахнул собачью шерсть с дивана и сел.

— То, что случилось в городе, просто ужасно, Джек. Каждый час из-за границы приходят соболезнования и вопросы, как такое могло произойти. Европейцы уже считают, что это заговор. А чего от них ждать? У них веками убивали кинжалом в спину, устраивали тайные сговоры, отравляли. Так думать вредно. Будет расти напряжение, а это плохо для страны, для всех нас.

— Когда я вспоминаю отца, который родом из польской деревни…

— Польской деревни, именно.

— Он вступил в профсоюз плотников в Чикаго.

— Чтобы вырастить сына, которому достанется готовое дело, Джек. Вот что мы хотим защитить. Что люди говорят в первую очередь об этой трагедии? Что сказала моя мать, которой восемьдесят восемь лет? Она позвонила из дома престарелых. Догадываешься, каковы были ее слова? «Слава богу, что Освальд не еврей».

— Слава богу.

— Я прав? Сколько народу повторяет то же самое в течение этих двух дней? «Слава богу, что Освальд не еврей».

— Кем бы он ни был, известно хотя бы одно — он не еврей.

— Я прав? Так говорят люди.

— Вспоминаю отца, — сказал Джек Руби.

— Конечно. Об это я и говорю.

— Пил не переставая. Вечно без работы. Мать говорила на идише до самой смерти. Не умела писать свое имя по-английски.

— Вот в такой ситуации мы и находимся сегодня. Я и говорю, что некоторые вещи нужно защищать.

— Я убежден, что надо отстаивать свои естественные ценности.

— Не скрывать, кто ты на самом деле.

— Не скрывать. Не убегать.

— На эту тему я как раз сегодня говорил с Кармине. Беседовал с ним лично. Он упомянул, что опасается за Освальда. Все эти разговоры об уровне заговора выставляют страну в дурном свете. Знаешь, чего хотят люди? Они хотят, чтобы Освальд исчез. Как закрываешь книгу в беседе ни о чем. Люди хотят стереть его с лица земли. Он им мешает.

— Из-за такого прилива эмоций все может случиться.

— Это волна. Она чувствуется на улицах. Она подхватывает каждого. Так или иначе, хотим того или нет, но мы участвуем в этом. Посмотри на то объявление в широкой черной рамке. Подписано еврейской фамилией. Люди такое замечают. Это откладывается в памяти. С евреями у них связано много сильных эмоций.

— Я чувствую, будто лично меня окунули в лужу дерьма. Джек Карлински кивнул.

— Скажу тебе прямо. Человека, который прикончит Освальда, люди назовут самым храбрым в Америке. Рано или поздно кто-нибудь уберет Освальда. Сообщают, что в любой момент толпа может сорваться. Люди хотят, чтобы на месте Освальда было пустое место. Они поставят памятник любому, кто это сделает. Кратчайший путь к славе героя из всех, что я знаю.

— Ты говорил с Кармине?

— Кармине называл твое имя. Слышал его от Тони Толкача. О тебе знают в Новом Орлеане, Джек.

— Я кое-что делал во времена Кубы.

— Иными словами, Освальд осложняет ситуацию. Ему известны некие сомнительные факты. Он знает кое-какие имена, которые вертятся у него в голове. Кармине хочет прояснить обстановку.

— Я был в полицейском управлении, заезжал сегодня днем. Говорят, его переводят в местную тюрьму.

— О чем я и хотел сказать. Они поступают так в случае тяжкого преступления. В этом городе как-то странно ведутся судебные дела. Совершаешь жестокое преступление, и очень вероятно, что тебя отпустят. Такова особенность местного настроя. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Убийцу скорее оправдают, чем взломщика.

— Все зависит от того, как человек себя ведет.

— Я прав? Это называется «уладить дело, как в старину на Западе». Таков их врожденный образ мышления. Если один бандит пристрелит другого, дело даже до суда не дойдет.

— Никого эти дела не интересуют настолько, чтобы их рассматривать.

— Вот и я говорю. Чпокнуть парня вроде Освальда — тот же самый подход. Можешь предположить, по какому приговору парня могут убрать?

— Люди хотят, чтобы его не было.

— Настанет всеобщая радость. При теперешнем положении дел кто ты такой в городе Далласе? Ты для них парень из Чикаго. Делец с севера. Хуже того, еврей. Ты еврей в самом сердце нееврейского механизма. Кого мы обманываем? Ты владелец стрип-клуба. Задницы и сиськи. Вот кто ты для Далласа.

— Кого мы обманываем?

— Кого мы тут обманываем?

— Вспоминаю свою мать…

— Вот я и говорю.

— Моя мама серьезно спятила. Не могу описать этого кошмара. Я смотрел ей в глаза и не видел ничего, что можно назвать личностью. Она орала и бесилась. Так и жила. Отец бил ее. Бил нас. Она била нас. Она считала, что мы все трахаемся друг с другом. Братья и сестры постоянно занимаются сексом. Я никогда не учился в школе. Я дрался. Был рассыльным у Аль Капоне.

— Вот я и говорю. Так я считаю. Напряжение растет, и это плохо для всех нас.

Повисла тяжелая пауза.

— Слава богу, что он не еврей.

— Слава богу, что он хотя бы не еврей.

— Джек, ты наверняка слышал на улицах то же самое, что и я, — за последние два дня. Человек, который убьет этого коммунистического ублюдка, спасет Даллас от позора на весь мир. Вот что говорят на улицах.

— А что говорит Кармине?

— Хороший вопрос. Потому что в его лице у тебя есть союзник. Защита и поддержка. Кармине сам завел разговор насчет ссуды.

— А взамен что?

— Взамен ты берешь на себя задачу освободить город.

— Другими словами?…

— Джек, ты же вечный бродяга. Тебе дают возможность ухватиться за что-то надежное. Ты что, хочешь закончить свои дни, торгуя картофелечистками в Плано, Техас? Построй что-нибудь. Сделай себе имя.

— Так ты к чему это, Джек?

— Снять его с повестки дня.

— Убрать его.

— Сдать его толпе, — печально произнес Карлински.

Он снял упаковку с сигары, но не закурил. Выглядел старым и изможденным. Сидел, будто пациент в приемной, озабоченный и напряженный, наклонившись вперед.

— Кармине предложил, чтобы мы полностью простили эту ссуду. Даем кредит и навсегда прощаем долг. Сорок тысяч долларов. Предоставляются при первом удобном случае. Вопрос только, когда. Надеемся, что очень скоро. Вроде бы особых задержек не ожидается.

— Что насчет моих клубов?

— Присмотрим за ними. Я убежден, что ты станешь свидетелем их возрождения. Подумай, люди будут рассказывать, что посетили «Карусель». Клуб Джека Руби, который убрал Освальда.

— Надо прикинуть, какая обстановка.

— Целые толпы туристов. У тебя есть оружие, Джек?

— А как ты думаешь?

— Далласские парни полностью согласны сотрудничать с Кармине. У них есть свои люди в полиции. Полицейские выведут Освальда через подвальный этаж. Где-то после десяти утра. Там два прохода на улицу.

— На Мэйн и Коммерс-стрит.

— Так вот. Проходы будут строго охраняться. Входы в здание закроют. Отключат лифты, кроме тюремного, на котором спустят Освальда.

— Я думаю, что смогу пробраться к проходу.

— Подожди. Так вот…

— Меня хорошо там знают.

— Именно завтра ты туда не пройдешь. Впустят только репортеров с удостоверениями. Их число ограничено, в основном будут фотографы. Этот перевод — дело очень тонкое. Дадут дополнительную охрану. Настроены, чтобы все прошло гладко.

— Тогда как мне войти?

— Сейчас скажу, Джек. Вдоль западной стены здания проходит переулок. Там на тебя не обратят внимания. На полпути есть дверь в новую часть дома, это муниципальная пристройка. Дверь всегда заперта, но мы договорились, что завтра ее откроют. Охраны не будет. Ты зайдешь внутрь. Там увидишь лифты и лестницы. Спустишься по лестнице. Это пожарные лестницы. Так ты и попадешь в подвальный этаж.

— Как его поведут?

— Пристегнут наручниками к детективу. С другой стороны пойдет второй детектив. Какой у тебя револьвер?

— Короткоствольный, тридцать восьмого калибра. Помещается в карман штанов.

— У тебя будет самый твердый стояк во всей Америке.

Карлински мрачно хихикнул — ворчание глубоко в горле. Джек сидел за столом с озадаченным видом. На этом беседа закончилась.

Джек просидел час в одиночестве, прикидывая, как оплатить последние счета и зарплату без выручки за выходные. От этих мелких расчетов сводило челюсти.

Он полистал записную книжку в поисках номера. Затем позвонил домой Расселу Шивли, своему приятелю детективу. Было три часа ночи. Джек слушал тоскливые гудки.

— Слушаю. Кто это?

— Привет, Рассел.

— Кто это, черт подери?

Джек помолчал.

— Завтра в подвальном этаже полицейского управления собираются убить этого ублюдка Освальда во время перевода в тюрьму.

Он снова помолчал и положил трубку.

Ли Харви Освальд проснулся в своей камере. До него начало доходить, что он нашел дело своей жизни. После преступления наступает период восстановления. Он проанализирует мотивы, всю многогранную проблему истины и вины. Время для размышлений, время прокрутить все в уме. Вот преступление, очевидно дающее материал для глубокой трактовки. Он исказит свет того возвышенного мига, где тени замерли на газоне, сияющий лимузин неподвижен. Время глубже познать себя, исследовать смысл содеянного. Он просмотрит сотню разных вариантов этого действия, ускорит и замедлит, поменяет акценты, подберет оттенки, увидит, как изменилась вся его жизнь.

Вот истинное начало.

Ему дадут бумагу и книги. Камера заполнится книгами об этом преступлении. У него будет время изучить криминалистику, баллистику, акустику, фотографию. Он исследует и впитает все, что относится к делу. К нему будут приходить люди, сначала следователи, затем психологи, историки, биографы. В его жизни появился единственный четкий предмет изучения — Ли Харви Освальд.

Они с Кеннеди были партнерами. Фигура стрелка в окне неотделима от жертвы и ее истории. Эта мысль поддерживала Освальда в камере. С ее помощью он продолжал жить.

Чем больше времени он проведет в камере, тем сильнее станет. Все теперь знают, кто он такой. Это заряжало его силой. Очевидно, прекрасное начало, время глубокого погружения в суть дела, самоанализа и воссоздания. Он больше не относился к заключению, как к проклятию на всю жизнь. В этом пространстве он нашел истину. Он вполне сможет прожить в камере наполовину меньшего размера.

Воскресенье утром. Джек начал день со своей обычной суеты. На то, чтобы окружающее обрело очертания, ушло некоторое время. Он выпил грейпфругового сока и зашагал по гостиной. Джордж сидел на диване и читал газету, а Джек ходил взад и вперед, глядя на мир так, словно видел не дальше фута.

— Джек, знаешь, мне трудно выразить словами то, что я вижу на твоем лице, но, по-моему, ты выглядишь не очень.

Джек включил телевизор. Он умылся и побрился лезвием «Клинок Уилкинсона» — им он пользовался из-за громкого имени, — потом шлепнул на лицо крем после бритья так, что стало больно. Приготовил яичницу с кофе и за едой просмотрел первую часть «Таймс Геральд», по-прежнему в шортах. В газете напечатали открытое письмо Каролине Кеннеди, настолько эмоциональное, что горло сдавило, и он не смог глотать. В уме он пересказал трагедию президента и его чудесной семьи.

Зазвонил телефон. Бренда Джин Сенсибау, Бэби Легран, звонила из своей квартиры в Форт-Уорте.

— Джек, нужно платить за квартиру. Нам с детьми нечего есть.

— Вот прямо так сходу.

— Я дошла до ручки, так что зачем терять время. Вчера был вечер зарплаты.

— Ты отлично знаешь, черт возьми, почему мы закрыты.

— Я не говорю, что это плохо. Ты скажи, как мне протянуть следующую неделю без зарплаты.

— Ты уже взяла часть зарплаты.

— Не надо злиться и кричать на меня, Джек. Я прошу маленький аванс, чтобы дети смогли сегодня поесть. Ты прекрасно знаешь, что на меня всегда можно положиться. А мне надо всего лишь еды на день, и сунуть хозяину квартиры немного денег, чтобы он заткнулся.

— Сколько тебе, дрянь такая?

— Двадцать пять долларов. Я не смогу доехать до Далласа, но если ты перешлешь деньга по почте или как там делается, я доберусь до центра и сниму их.

Джек сообразил, что «Вестерн Юнион» находится всего за полквартала от полицейского управления. Бренде повезло. Если поспешить, можно успеть перевести двадцать пять Долларов, а потом застрелить этого ублюдка Освальда.

Он запил «Прелюдии» остатками кофе и оделся. Темный костюм, серая фетровая шляпа, шелковый галстук с виндзорским узлом. Подхватил Шебу и сообщил Джорджу, что едет в клуб. Посадил собаку на переднее сиденье и завел машину.

Джек опаздывал. Если я не успею, решат, что я сделал это нарочно. Он пересек Дили-плазу, свернув немного в сторону, чтобы еще раз взглянуть на венки. Спросил у Шебы, не проголодалась ли она, не хочет ли свой «Альпо». Припарковался на стоянке через дорогу от «Вестерн Юниона». Открыл багажник, вынул собачьи консервы, открывалку и положил таксе еды прямо на переднее сиденье. Взял из кошелька две тысячи долларов и распихал по карманам, потому что именно так владелец клуба должен входить в помещение. Револьвер он положил в правый карман брюк. На подкладке шляпы было отпечатано золотом его имя.

Он перешел дорогу и заполнил бланк на перевод денег. Служащий поставил на квитанции время 11:17. Джек опаздывал даже сильнее, чем думал. Впервые в жизни он слегка прибавил ходу и меньше, чем через четыре минуты стоял в темном гараже под зданием полиции и суда.

Если так легко сюда попасть, значит, меня ждут.

Он пересек пустую парковку и подошел к двум «фордам» без маркировки, стоящим между выездами. Послышались голоса: «Вот он, вот он», и Джек сначала решил, что обращаются к нему. Он поднялся по небольшой рампе и остановился у группы репортеров. Прерывистые голоса и гулкие прыгающие звуки заполнили проход, завелись машины, защелкала аппаратура. Повсюду копы в штатском, старшие офицеры в белых шляпах. Детективы выстроились вдоль стен. Там же стоял и Рассел, но у Джека не было времени поздороваться. Большинство газетчиков и три телекамеры находились справа от Джека, у выезда на Мэйн-стрит. Бронированный фургон инкассаторов стоял сверху у второго выезда.

— Вот он.

— Вот он.

— Вот он.

Время с точностью до секунды, место прямо в точку. Зажглись прожекторы. Все стало черно-белым, яркий свет и густая тень. Из тюремного отделения вышла группа полицейских, сопровождая заключенного — человека в темном свитере, который кажется призраком из ниоткуда.

Репортеры зашевелились. Затем вспышки, выкрики, эхом отразившиеся от стен, и все это показалось Джеку странным, уже виденным — он стоял в ослепительном искусственном свете, в сыром подвале, где выезды испещрены пятнами выхлопов, а в воздухе висит октановая вонь.

Вот он.

Джек вышел из толпы, заранее видя, как все происходит. Вынул револьвер из кармана, спрятал под полой, прижав ладонью к бедру. Путь открылся. Между ним и Освальдом никого. Джек поднял револьвер. Сделал последний широкий шаг и выстрелил один раз, в живот, с расстояния в несколько дюймов. Освальд обхватил себя руками и зажмурился. Низко хрюкнул, тягостно и тоскливо. И начал падать в мир боли.

На стрелявшего навалилась масса тел, все эти люди в «стетсонах» тяжело дышали, отнимали оружие, кто-то пихнул его коленом в живот. Джек не мог понять, почему с ним так обращаются. Зачем это, если все его знают? И хуже всего, что дюжину других голосов заглушил резкий вопль Рассела Шивли:

— Джек, Джек, сукин ты сын!

Помнишь «скорую» защитного цвета в Ацуги, которая заворачивает на летное поле, воздух дрожит от жары, и оттуда выбирается пилот?

Ли чувствовал себя совсем неважно. Сначала в него выстрелили, затем попытались сделать искусственное дыхание. Еще в учебке морской пехоты он понял, что при ранении в живот это последнее дело.

Он видел, как его ранили, — его снимала камера. Сквозь боль он смотрел телевизор. Сирена панически выла, значит машина неслась на полной скорости, но он не ощущал движения. Какой-то человек, нагнувшись к нему, произнес, что если Освальду хочется что-то сказать, пусть говорит сейчас. Несмотря на боль, несмотря на потерю восприятия везде, кроме того места, где болело, Ли наблюдал, как реагирует на буравящее жжение пули.

Помнишь, как выглядел пилот, астронавт в шлеме и резиновом костюме?

Все покидало его, по краям все ощущения растворялись в пространстве. Он знал, что находится в «скорой», но уже не слышал ни сирены, ни человека, который просил его говорить, судя по голосу — дружелюбного техасца. Осталось только одно — издевательская боль, искаженное лицо по телевизору. В Хайделе спрятаны крик и ад. Он смотрел в полумрак чьей-то каморки с телевизором.

Все, что мы имеем при себе, отпадает, сумерки и дым из трубы. Откуда взялся металл у него в теле?

Ему было больно. Он знал, что такое «больно». Достаточно посмотреть в телевизор. Рука лежит на груди, рот собрался в понимающее «о». Боль стирает слова, затем мысли. У него осталась только дыра, проделанная пулей. Через селезенку, желудок, аорту, почки, печень и диафрагму. Осталось только чистое восприятие пули. И сама пуля, медь, свинец и сурьма, В тело поместили металл. Вот что причиняет боль.

Но помнишь, как люди смотрели на взлет самолета? Поражались, как быстро он скрылся в дымке.

Его зарегистрировали в «Паркленде» в 11:42. Основная жалоба — огнестрельное ранение.

Выявили, что сердце вялое, совсем не бьется. Фактический пульс не установлен. Зрачки неподвижны и расширены Кровоток в сетчатке отсутствует. Дыхательных движений не совершается. Пульс не прощупывается. Скончался: 13:07. При закрытии тела пропали два тампона.

Космическая авиация.

Белый полуденный кошмар высоко в небесах над Россией. Я тоже и ты тоже. Он чужак в маске, падает.

Если смотреть со стороны, можно предположить, что заговор — это идеально работающий план. Молчаливые безымянные люди с душой без прикрас. Заговор — это все, чем не является обычная жизнь. Игра изнутри, холодная, уверенная, сосредоточенная, навеки закрытая от нас. Это мы — несовершенные, наивные, пытаемся извлечь приблизительный смысл из ежедневной толкотни. У заговорщиков — недосягаемые для нас логика поведения и дерзость. Все заговоры — одна и та же напряженная история людей, обретающих связность в преступном деянии.

Но, может быть, и нет. Николас Брэнч считает, что знает лучше. Он достаточно долго изучал дни и месяцы, предшествующие двадцать второму ноября, и сам этот день, чтобы прийти к выводу: заговор против президента — хаотичное мероприятие, которое привело к недолгому успеху, в основном случайно. Ловкачи и дураки, двойственность и жесткая воля, а также — какая была погода. У Брэнча есть не только материал, полученный в результате внутреннего расследования Управления: Эверетт и Парментер до какой-то степени пошли на сотрудничество, — он располагает также основной информацией о последних стадиях заговора, которую предоставили источники из «Альфы-66».

Документы продолжают поступать. Куратор прислал журналы наблюдений ФБР. Прислал тридцатипятичасовой фильм, полную хронику событий на выходных после 22 ноября. Прислал обработанную на компьютере версию любительского фильма Запрудера — 8-мм пленку, отснятую производителем одежды, стоявшим на бетонном парапете над Элм-стрит, когда начали стрелять. Эксперты тщательно изучили каждую смутную деталь этого фильма. Это основная хроника убийства — и главный символ неуверенности и путаницы. Здесь запечатлен мощный момент смерти, расплывчатые пятна, обрывки и тени.

(Анализ фильма и других фактов привел Брэнча к выводу, что первый выстрел произошел гораздо раньше, чем предполагается в большинстве гипотез. Возможно, в 186-м кадре. Губернатор Конналли был ранен через 2,6 секунды, в 234-м кадре. Сокрушительный выстрел, убивший президента, раздался через 4,3 секунды после этого. Хотя Брэнч уже сделал четкие выводы, он все равно посмотрит компьютерную версию фильма Запрудера. Он зашел уже слишком далеко, чтобы останавливаться.)

Куратор прислал специальный отчет ФБР, в котором подробно описываются сны свидетелей убийства Кеннеди и Освальда, которые им привиделись в ночь после этих событий.

Куратор прислал материалы о Бобби Дюпаре. Брэнч узнал о Дюпаре только от Куратора. Но откуда о нем знает сам Куратор? Рассказывал ли кому-нибудь Дюпар о своем участии в покушении на Уокера? Проговорился ли о нем Освальд в Новом Орлеане?

В записях имеются тревожащие пропуски, периодические пробелы. Конечно, Брэнч понимает, что Управление — секретная структура. Они не выдадут того, что знают, другим агентствам, а тем более публике. Вот почему та история, которую он взялся писать, секретна, предназначена для внутренней коллекции ЦРУ. Но почему и от него утаивают материал? Они чего-то не договаривают. С недавних пор Куратор с опозданием выполняет определенные запросы, а некоторые вообще игнорирует. Что они скрывают? Сколько еще всего? Может, есть некое внутреннее ограничение на выдачу секретной информации? Нельзя выдать все, даже своему человеку, поклявшемуся молчать. Перед отставкой Брэнч анализировал разведданные, пытался логически связать массу разрозненных фактов. Он считал, что секреты — ребячество. На него не производили впечатления достижения тайных служб, кураторов шпионов, подпольного персонала. Они создают пространную теологию, кодифицированный объем знаний, который, по сути своей, — материал для игры в хранение секретов, одно из самых острых удовольствий и конфликтов детства. Теперь Брэнч думает, что, возможно, Управление защищает чуть ли не свою сущность — свою истину, свою теологию секретов.

Куратор начал присылать художественную литературу — романы и пьесы об этом убийстве за двадцать пять лет. Присылает игровое кино и документальные передачи. Присылает расшифровки бесед за «круглым столом» и дискуссий по радио. Брэнчу ничего не остается, кроме как изучать эти материалы. Еще не все важные вещи он узнал. Еще не все жизни исследовал. Это важно для овладения материалом.

Рамон Бенитес, человек с «травянистого пригорка», виден на фотографии, сделанной в апреле 1971 года на церемонии возжигания Вечного огня на плазе Памяти Кубы, на Юго-западной 8-й улице в Майами. Урну с Вечным огнем водрузили на колонну высотой двенадцать футов. Пять досок с именами погибших — los martires de la brigada de asalto. Куратор отправил ему туманный отчет, что Бенитес под другим именем несколько лет водил такси в Юнион-Сити, штат Нью-Джерси. А кроме этого — ничего.

Также в этот день в толпе присутствовал, как это видно на фотографии, Антонио Весиана, основатель «Альфы-66». Через восемь с половиной лет его ранят в Майами. Это произойдет после публикации отчета о покушениях, подготовленного особой комиссией Палаты представителей: в отчет входило заявление Весианы о том, что незадолго до 22 ноября Ли Освальд встречался в Далласе с представителем американской разведки. Никого не задержат.

Бренда Джин Сенсибау, стриптизерша, которой Джек Руби перевел деньги, найдена повешенной на своих лосинах в тюремной камере в Оклахоме, в июне 1965 года, после ареста по обвинению в проституции. Признано самоубийством.

Два дня спустя Бобби Ренальдо Дюпара застрелили во время налета на «Скобяную лавку Рэя» в Западном Далласе, где он работал помощником управляющего. Брэнч мгновенно связал название магазина с одним из прилипчивых бесполезных фактов, который не давал ему уснуть. Именно там в 1960 году Джек Руби купил револьвер, которым убил Освальда.

Джек Леон Руби умер от рака в январе 1967 года, ожидая повторного слушания дела об убийстве Освальда. В тюрьме он пытался покончить с собой — бился головой об стену и засовывал палец в патрон для лампы, стоя в луже.

Он говорил Верховному судье Эрлу Уоррену на докладе Комиссии, что его использовали с определенной целью, что он хочет поведать истину и покинуть этот мир. Но сначала пусть его отвезут в Вашингтон. Он расскажет истину президенту Джонсону.

Джек Руби сидит в изолированном отсеке окружной тюрьмы, в маленькой квадратной камере с унитазом и матрасом на полу. Охранник читает ему Библию. Джек думает, что у этого человека в одежде спрятано подслушивающее устройство. Они аккуратно сохраняют все его опасные высказывания, а затем стирают те замечания, которые доказывают, что он совершил непредумышленное убийство, поддавшись эмоциональному порыву.

Когда ему становится совсем тошно и он чувствует себя полным ничтожеством, он перечитывает телеграммы, которые получил в первые дни после выстрела. «Да здравствует Джек! Вы герой, мистер Руби. Мы восхищаемся вашим мужеством и храбростью. Вы убили змею. Вы заслужили медаль, а не тюрьму. Целую ваши ноги — рожденная в Венгрии, с любовью». Затем он вспоминает вердикт о виновности, смертный приговор, его отмену на основании неубедительных формальностей. Он знает, что Даллас хочет его смерти, как хотел и смерти Освальда. Знает, что люди относятся ко всем этим выстрелам, как к вспышкам единой нити накала убийств. И считают, что Джек совершил преступление. Он боится, что ему отводят не ту роль. Бегает по комнате и бьется головой об стену.

Он носит белый тюремный комбинезон и царапает записки, когда его адвокаты заходят в комнату для допроса, стены которой увешаны «жучками». Он настаивает, чтобы его проверили на детекторе лжи, потому что искренность и честность — ценные качества для американцев. «Чем глубже во что-то влипаешь, тем сильнее кажется, — пишет он в блокноте, — что, хотя знаешь, что совершил, оно как-то действует против тебя, промывает мозги, будто ты не уверен в том, о чем хочешь сказать правду». Власти организовали ему детектор лжи в июле 1964 года. Результаты не позволяют сделать никаких определенных выводов.

Он начал слышать голоса. Слышит крики одного из своих братьев, которого люди поджигают за стенами тюрьмы.

Он считает, что его братьев и сестер убьют из-за того, что он сделал.

Он считает, что люди искажают его слова сразу, как только слышат. Они делают вид, будто все правильно услышали, а на самом деле меняют смысл, как хотят.

Он считает, что в Америке евреев загоняют в машину смерти и уничтожают в огромных количествах.

Ему отводят не ту роль, или же навязывают чужую — например, роль Освальда. Теперь они соучастники преступления. Они повязаны навсегда.

Адвокаты удаляются, и заходят, пританцовывая, врачи. Рак распространяется. Он чует это по рукам тех, кто его обследует. Джек Руби читает свои телеграммы.

Понимает ли кто-нибудь всю глубину его отчаяния, нескончаемую муку бестолковой жизни, начиная с беззубой Фанни Рубинштейн[28] на Рузвельт-роуд, которая кричит по ночам, начиная с самых первых конфликтов, какие он помнит: прогульщик, живущий на попечении штата, в чужих семьях, начиная с первого удара, с шока от понимания, каково это — быть ничтожеством, осознавать свою ничтожность, каково это, когда изо дня в день, год за годом тебе вдалбливают, что ты никто?

Вы не понимаете меня, Верховный судья Уоррен.

Он начинает сливаться с Освальдом. Не видит разницы между ними. Он знает наверняка только одно — не хватает какой-то детали, слова, которое вычеркнули полностью. Джек Руби перестал быть человеком, который застрелил убийцу президента. Он — тот, кто убил президента.

Вот почему евреев заталкивают в машины смерти. Все из-за него. Такова мощь и движущая сила эмоций толпы.

Теперь Освальд в нем. Невозможно бороться со знанием того, чем он стал. Мировая истина отнимает все силы. Он опускает голову и бьется о бетонную стену.

И Николас Брэнч изучает отчеты психиатров. Читает до ночи. Засыпает в кресле. Временами кажется, что он больше не может. Опускаются руки, ощущение мертвых почти парализует. Мертвые у него в комнате. И фотографии мертвых оглушают скорбью его разум. Разум старого человека. Но он не сдается, продолжает работу, пишет свои заметки. Он знает, что ему не выбраться. Это дело будет преследовать его до самого конца. Конечно же, им всегда было известно об этом. Потому они и создали для него эту комнату, комнату, в которой стареют, комнату истории и снов.

Воскресный вечер. Берил Парментер смотрела телевизор в своем маленьком доме в Джорджтауне. Повторяли запись выстрелов.

Снова и снова. Экран заполняют широкоплечие мужчины в шляпах, окружают Освальда, голова у того непокрыта, лицо белое на ярком свету, только темный левый глаз тускло блестит. В кадре появляется Джек Руби, неуклюжий и сгорбленный. Его рука — светлое пятно вокруг револьвера. Изображение дергается. Удивление и боль на лице Освальда выделяют его из окружающей компании. Он один, уже где-то далеко, единственный, кто знает, что случилось. Холодный миг неподвижности после выстрела. Затем все разлетается.

Она не хотела, чтобы эти люди попали к ней в дом.

Камера фиксирует не все. Кажется, будто не хватает кадров, каких-то уровней информации. Как бы ни был прост и короток выстрел, он слишком насыщен, слишком запутан в наглых энергиях. Каждый раз становятся видны новые подробности. На этот раз она заметила, что в нагрудном кармане у Джека Руби лежат очки в темной оправе. Освальд умирает неизменным.

Почему запись все время повторяют, снова и снова? Они думают, что если прокрутят пленку тысячу раз, Освальд исчезнет навсегда? Она хорошо понимала, о чем думал Руби. Он хотел стереть с лица земли этого человечка. Хотел убрать его. Не хотел его видеть, слышать о нем, вспоминать о нем. Как и все мы, Джек. Мы тоже хотели, чтобы его не было. И вот его нет, но легче нам не стало.

Берил восхищалась президентом Кеннеди. Она даже чувствовала, будто сама лично немного участвовала в его восхождении, своего рода шкурный интерес, поскольку семья Кеннеди какое-то время жила в кирпичном доме на Н-стрит, фактически за углом, когда Джек был сенатором. Она хотела ощутить удовлетворение от гибели Освальда, будто свершилось некое возмездие. Но эта запись только усиливала и продлевала кошмар. Кошмар из кошмаров.

Она не хотела видеть этих людей. Но чувствовала себя морально обязанной смотреть дальше. Они показывали, она смотрела. Только убавила звук, потому что от голосов репортеров хотелось плакать.

Она плакала все выходные, плакала и смотрела. Не могла избавиться от ощущения, что ее обнаружили. Эти вооруженные люди в шляпах проникли в ее дом. Картинки из другого мира. Они нашли ее, заставили смотреть, и это совсем не похоже на газетные вырезки, которые она рассылает друзьям. Она чувствовала, как это насилие выплескивается, снова и снова, мужчины в темных шляпах, в серых шляпах с темными лентами, в бежевых «стетсонах», в белых фуражках с кокардами и блестящими козырьками. Вон тот человечек без шляпы сказал «Ох» или «Нет».

Спустя несколько часов кошмар стал механическим. Они продолжали мучить запись, прогоняя тени через аппарат. Этот процесс выкачивал жизнь из людей на экране, запирал их в кадре. Стало казаться, что они находятся вне времени, все одинаково мертвы.

Ларри сидел в погребе и составлял каталог вин.

Она снова заплакала. Ей хотелось выбраться из комнаты. Но что-то удерживало. Возможно, Освальд. Было что-то в лице Освальда, взгляд в объектив камеры перед тем, как в него выстрелили. Этот взгляд помещал его среди телезрителей, среди нас всех, сидящих дома без сна. Этот взгляд — способ поведать нам, что он знает, кто мы и что чувствуем, что он перенес наше восприятие и толкование в свое ощущение этого преступления. Что-то было в этом взгляде, некое скрытое сообщение, очень краткое, но глубоко проникающее, некая связь, едва не стертая вспышкой, она говорит нам, что он вне происходящего, и смотрит вместе с нами. Вот что не давало Берил выйти из комнаты, а еще ощущение, что прятаться — это трусость.

На документальной пленке он комментирует ситуацию с самого начала съемок. Затем в него стреляют, снова и снова, и в его взгляде появляется другой уровень знания. Но мы уже стали частью его смерти.

Запись крутили до утра. Берил сидела в комнате и смотрела. Телефон зазвонил в двадцатый раз. Она не пошевелилась. Лицо Освальда исказилось от боли. Она не отвечала на звонки в эти особенно холодные выходные.

25 ноября

Дорога поворачивала и шла вверх через кладбище, мимо дубов и вязов, над заросшей травой топью, вдоль которой стояли могильные камни. По дороге с неуместной торжественностью медленно ехали две пыльные полицейские машины без сопровождающих. Наверху они остановились у славной часовни из песчаника, чтобы скорбящие организованно погоревали. Но сразу стало ясно, что здесь что-то не так. Из машин выбрались члены семьи, с ними люди из Секретной службы, и кладбищенский персонал собрался у сводчатого входа, держась с суровым достоинством, с каким младшие служащие исполняют презренный долг. Поднялся восточный ветер, продувая промышленные прерии между Далласом и Форт-Уортом. Маргарита Освальд стояла у часовни в черной одежде и очках в черной оправе, держа на руках новорожденную внучку, появление которой от нее скрыли, и в лице читалась беспомощная боль. Потому что кто-то отменил службу. Кто-то приказал, чтобы тело вынесли из часовни. Часовня оказалась пуста. Тела там не было.

Обзвонили многих священников, лютеранских служителей Бога, но никто не желал молиться за Ли Харви Освальда. Вот почему, ваша честь, они так поспешно закопали моего мальчика. Роберт горько плакал, пытался заставить их вернуть тело Ли в часовню и провести короткую службу, пусть побудет в святом месте. Потом вмешалась я и сказала: «Что ж, если Ли заблудшая овца и поэтому вы не пускаете его в церковь, то для чего же тогда церковь? Праведникам церковь не нужна. А его назвали убийцей. Церковь нужна именно убийцам. Разве не этому учит Иисус?» Они так торопились похоронить Ли, что забыли известить носильщиков, и газетчики сами взялись нести гроб до могилы. У меня есть много историй, ваша честь. Таких, которых вы наверняка не знаете. Я все-таки мать.

Облака побежали по небу. Деревянный гроб лежал на похоронных дрогах у могильной ямы, внизу — бетонный склеп, чтобы не добрались вандалы, на тысячу лет спокойствия. Члены семьи разместились на неровных металлических стульях под выцветшим навесом. Роберт Освальд сел между вдовой и матерью, каждая держала на руках одну из девочек. Репортеров отогнали к дальнему краю. Не разрешили прийти ни друзьям, ни доброжелателям, хотя никто и не требовал своего присутствия. Вокруг навеса стояли люди из Секретной службы и полицейские в форме, многие скрестили руки на груди, переминаются с ноги на ногу, а вдоль кладбищенской ограды выстроились вооруженные охранники. Среди репортеров ходила шутка, что Форт-Уорт позаботился о мертвом Освальде лучше, чем Даллас о живом. Роберт старался не сорваться снова. Он был человеком искренним, с темными бровями, аккуратной стрижкой, торговый распорядитель, работяга, казался старше и ответственнее любого тридцатидевятилетнего человека до самой Тексарканы, как будто прогулы младшего брата, дезертирство, позорное увольнение из армии, потеря работы, все это вместе связало его по рукам и ногам на всю жизнь.

Ваша честь, я не могу изложить истину простыми «да» или «нет». Я расскажу историю. Этого мальчика дразнили другие дети. Вечно рваные рубашки и кровь из носа. Послушайте меня. Я напишу книги о жизни Ли Харви Освальда. У меня есть важная информация по данному делу. Обо мне говорят по всему миру. Я выбивалась из сил, с мизерными деньгами растила сыновей, а теперь обо мне и по телевизору, и в иностранных газетах, но где же средства на приличные похороны? Есть истории между строк, ваша честь. Ли собирал марки в книге и сам учился играть в шахматы за кухонным столом, и его послали в Россию шпионить. Я возьму фотоаппарат и сделаю его биографию в снимках, там будут дома и квартиры, где он жил. Расскажу, как я работала в нескольких местах, чтобы прокормить моих мальчиков, и доработала до патронажной сестры. Я знаю, что такое болезнь. Что такое маленькая зарплата. Мне платили девять долларов в день, я жила по месту работы, занятость двадцать четыре часа. Я три дня не снимала рабочей одежды, перебегала из отеля в отель вместе с тайной полицией из разных отделений, с журналистами из «Лайф», переводчиком, фотографом, русской невесткой и двумя больными детьми. Марина целый день стоит и курит. Я в рабочей форме, а ей приносят одежду. Повсюду висят пеленки. По телевизору дали сигнал, и в Ли выстрелили. От нас, женщин, это скрыли, а потом, когда ехали на машине в другой отель, что-то передали по радио, и агент сказал: «Не повторять, не повторять». Я спросила: «Это о моем сыне?» Он не ответил. Тогда я сказала: «В моего сына стреляли, да?» И он заговорил в микрофон: «Не повторять, не повторять». Я сказала: «Отвечайте, я должна это знать». «Не повторять, не повторять». Потом это показали по телевизору в номере, но нам с Мариной не дали посмотреть передачу. Агенты посадили нас за телевизор, а сами столпились у экрана и смотрели. Телевизор стоял к нам задом. Пятнадцать или восемнадцать человек собрались с другой стороны и смотрели. Принесли нам кофе и смотрели.

Я пережила смерть, и это тяжело.

Я настаиваю на расследовании этого дела и представляю свои данные. Но я не могу ужать их в одно простое утверждение. Когда ему было два года, я пришла домой и обнаружила у него на ногах красные полосы. Это миссис Роуч с Полин-стрит выпорола его. Потом я отдала его в приют, и он спал вместе с братьями в большой длинной спальне, где сотня мальчиков и ряды коек. К десяти годам он сменил шесть школ. Начнут исследовать, в какой среде он вырос, мы ведь переезжали из дома в дом. Ваша честь, я жила в разных местах, но у меня всегда было чисто, прибрано, всегда какие-то приятные вещицы, украшения. Мы переехали, чтобы жить семьей. Вот тема моего исследования.

Меня порицают как мать, ваша честь, но я смеюсь, читая всю эту ложь, которую пишут про моего мальчика. Ли рос счастливым. У него была собака. Этот мальчик всего месяц ходил в среднюю школу на Арлингтон-Хайтс, после чего вступил в морскую пехоту, мы тогда жили на Коллинвуд-авеню, и в школьном альбоме есть три его фотографии. Скажите, почему из всех детей выбрали мальчика, который ушел из школы почти сразу, и сделали три его фотографии? Мне говорят: «Не понимаю, к чему вы, миссис Освальд». Не понимаете? Так вот, я к тому, как все это делалось, и будет делаться. Вот в чем суть. Вопрос в том, с каких пор его начали использовать? Он залезал на крыши, смотрел на звезды в бинокль, а его послали в Россию с заданием. Ли Харви Освальд — это больше, чем бросается в глаза. У меня уже украли документы. Кто-то из тайной полиции утащил у меня из дома газетные вырезки. Обо мне говорят по всему миру, а они роются в моих бумагах.

Появился священник, желая сказать несколько слов у гроба. Он был руководителем Церковного совета и не проводил службы уже восемь лет. Но ему хотелось помочь, хоть он и оставил Библию в машине. Сотрудник похоронного бюро открыл гроб, подошла Марина Освальд, поцеловала мужа и надела два кольца ему на руку. Она была в темном платье и светлом пальто, и теперь всхлипывала, дети плакали, люди из службы безопасности переминались с ноги на ногу и смотрели куда-то в небо. Марина поймала себя на мысли: как странно, ведь когда Хрущев приезжал в Минск, где они жили с Ли, там ходили настойчивые слухи о покушении на его жизнь. Если бы Ли выбрали для этого, о нем бы лучше заботились. По крайней мере, русские; они умеют охранять подозреваемых. Эти скупые мгновения у могилы довершили ее одиночество. Остались только сны, в которых долгие годы ей будет не хватать того нежного Алика, каким он был вначале, того, как он играл с Джун Ли, как смотрел на нее часами. Священник произнес: «Господь наш на небесах и в бескрайней вселенной». Она осталась одна с двумя маленькими детьми, под бегущими облаками, бездомная, придавленная горем, живет в мотеле с дюжиной вооруженных людей. Как же такое могло случиться?

Теперь насчет Марины, русской или француженки. Удивительно, насколько лучше она заговорила по-английски после убийства Ли. Удивительно, что она вдруг закурила, хотя при жизни Ли я такого никогда не видела. Я буду выяснять, тот ли человек Марина, за которого себя выдает. У меня есть шестое чувство, ваша честь. Люди отмечали, что оно у меня есть. Если Ли Харви Освальд убил президента, почему я об этом не узнала сразу? Каждая мать прежде всего чувствует такое; когда звонит телефон, она знает, что это ее сын. Почему я не ощутила, что он стоит у окна с ружьем, когда прозвучали выстрелы? Пусть он и был с ружьем, это не значит, что он стрелял. Я возьму фотоаппарат. Я распишу по минутам, что он делал в роковой день. Я готова заниматься этим без конца, потому что есть истории между строк, о которых не знает пресса. Марина говорит по-английски, говорит по-французски. Эта иностранная девушка образованна. Ей приносят вещи. Мне показали статью в газете, где женщина предложила ей жилье. Они хотят, чтобы Марина признала его вину, и тогда ей найдут дом. Роберт все время на стороне тайной полиции. Мы с ним по разные стороны. Сердце рвется от таких кровных связей. Многое забылось, ваша честь. У Ли был велосипед. Была собака. Мальчика, пристегнутого наручником к полицейскому, застрелили. Кому-то заплатили, чтобы он выстрелил по сигналу. По телевизору давали указания, и он туда пришел. Мы тут имеем дело с вопросами морали, и я буду за них бороться. Мой почтовый ящик вскрывают. Со стола пропало три письма. Ли писал из России: «Мне одиноко без книг». В этом письме он благодарит меня за присланные книги. Просит еще. Спрашивает, какие новости на родине. Это письмо пропало. Наше правительство наблюдало за ним годами. Знал ли он вообще, что его используют? Этот вопрос я собираюсь исследовать. Послушайте меня. Я расскажу вам кое-что. Я должна в это вникнуть, ведь я живу во Французском квартале. Он знал наизусть устав Роберта. Любил историю и карты. Вербовщик говорил: «Миссис Освальд, в Японии и в тех местах меньше уровень преступности, чем здесь у нас». Он меня надул. Хотел выманить Ли в шестнадцать лет, до призывного возраста. Его готовили. Уже тогда использовали. Три фотографии в школьном альбоме, а он там всего месяц проучился. Меня спрашивают: «Миссис Освальд, а к чему вы?» Я к тому, с каких пор его начали использовать? Когда стали наблюдать? Он принадлежал им всю жизнь? А этот мальчик в гробу? Ли в костюме и приличном галстуке совсем не похож на это страшилище в газетах и по телевизору, он крепкий парень, широколицый, будто русский. Хоронят ли они того же, кого убили? На самом ли деле его убили? Вернулся ли из России тот же человек, который туда уехал? Я имею право задавать эти вопросы. Какого роста Ли? Какие у него шрамы? Я подниму эти вопросы в своих книгах и на снимках.

19 июля 1960 года, когда мой мальчик пропал в России, я написала Хрущеву. Он не ответил. 21 января 1961 года я поехала в Вашингтон подать прошение президенту Кеннеди, чтобы моего мальчика нашли и привезли домой. И они — послушайте, вот это мне нравится — они написали, что я нерадивая мать. Бросила сыновей на произвол судьбы. Я ехала всю дорогу в Нью-Йорк в старом раздолбанном «додже». Я столько раз переезжала с места на место. А оказывается, я нерадивая мать. Если вы посмотрите на жизнь Иисуса, то увидите, что о Марии, его матери, перестали писать, как только его распяли, и он вознесся. Где мать, которая воспитала его? Когда сын умирает, они и мать в гроб кладут? Я подбирала на слух песни на фортепиано. Меня все любили в детстве. Я не могу предоставить голые факты. Тут рассказов на целую жизнь. Чего стоит один мистер Экдал, который сжульничал и не дал мне достойного развода, бросил одну зарабатывать гроши. Мистер Экдал — это отдельный рассказ. Марина — рассказ с туманными подробностями. Я твердо убеждена, что дело нечисто. Чего стоят ее высказывания, образ жизни, она курит, с ребенком не нянчится. У Марины есть менеджер. Ей поступают предложения, а про мать забыли. В журнале «Лайф» моя фотография, где я в рабочей форме со скатанными чулками. Я страдала так же, как и мой сын. Мы устроены одинаково.

Почти спустились сумерки, по краям сгрудившихся облаков, темных и низких, появились грозовые отсветы, в наэлектризованном небе ощущалось напряжение и беспокойство. Священник закончил читать псалмы, и распорядитель приготовился опускать гроб. Полицейские робко подтянули портупеи. Семья стояла и смотрела. Роберт и Марина выглядели одинаково жалкими, потерянными, умоляющими. Пусть все изменится, пусть этого не случится, пусть ему дадут новую возможность, новую жизнь. Маргарита с маленькой Рэчел на руках казалась настолько опустошенной, будто все, что у нее было, все, чем она жила, все, что отдала, вернули ей в гробу, вернули погибшую раздавленную душу. Она передала ребенка священнику и закрыла лицо ладонями, не прижимая их, просто отгораживаясь, чтобы чувствовать только свое собственное горе, и ничье больше.

Ее младшего сына опустили в красную техасскую глину, в целях безопасности похоронили под вымышленным именем, последним псевдонимом Ли Харви Освальда. Уильям Бобо.

Вперед вышла Марина и набрала пригоршню земли. Перекрестилась, протянула руку и разжала кулак, высыпая землю. Маргарита и Роберт никогда такого не видели. Красота этого жеста захватывала. Это было странно, выразительно и почему-то правильно. Они спорили всегда, с самого детства Роберта, но сейчас вместе нагнулись, набрали земли, перекрестились, затем вытянули над могилой руки и высыпали землю, которая протекла между пальцев, будто песок в часах, тихо падая на сосновую крышку гроба.

Я стою здесь, на земле скорби, смотрю на могильные камни, бугристое поле мертвых, часовню на холме, кедры гнутся под ветром, и понимаю, что похороны должны быть утешением семьи, если все устроено как полагается. Но я не чувствую утешения.

Так повелось с древних времен — мужчины убивают друг друга, а женщины стоят у могил. Но я не хочу стоять, ваша честь.

Я распишу по минутам, что он делал в роковой день. Я опрошу каждого свидетеля. И это не пустые слова. Меня обвинили, что я плохая мать, поэтому я должна собрать факты. Вот послушайте. Вы знали о том, что я ходила в библиотеку на занятия по русскому языку? Училась раз в неделю, в мой выходной день, надеялась в душе, что Ли однажды придет ко мне, и я смогу нормально говорить с Мариной. Послушайте меня. Послушайте. Я не могу жить на грошовые пожертвования. У Марины есть контракт и человек, который пишет за нее речи. Она не стала носить шорты, что я ей купила. А мальчик в воскресенье был еще в Форт-Уорте, никуда не собирался, и вдруг на следующий день уезжает с женой и ребенком на работу в Даллас, не предупредив ни начальника, ни мать. На работу в какой-то непонятной фотографии. Вот и задумываешься — кто управлял жизнью Ли Харви Освальда? И так снова и снова. У Ли была коллекция марок. Он плавал в бассейне. Я видела его на Юинг-стрит с мокрыми волосами. Скорее домой, радость моя, а то простынешь и умрешь. Я не шибко грамотная, но я справлялась, ваша честь. Я работала во многих домах, в богатых семьях. На моих глазах джентльмен ударил жену. В богатых семьях случаются убийства. У этого мальчика и его русской жены не было ни телефона, ни телевизора в Америке. Еще одному мифу конец. Послушайте меня. Я не могу перечислять голые факты. Я должна рассказывать. Он принес домой клетку с подставкой и кашпо. Там было все — и кашпо, и плющ в нем, и клетка, и попугай, и еда для попугая. Мальчик покупал подарки своей матери. Ему было одиноко, и хотелось читать.

У меня одно образование — мое сердце. Я объясню все это по-своему, начиная с того дня, как принесла его домой из Старой Французской больницы в Новом Орлеане. Я пересказываю целую жизнь, и мне нужно время.

Ее волосы странно блестели в нарисованном свете. Упали первые капли дождя. В эти последние минуты у могилы она все еще была с семьей. Но знала: как только они двинутся к машинам, Секретная служба разлучит ее с остальными. Думала, как пусто на душе, когда возвращаешься домой одна. Думала, что никогда больше не увидит девочек. Она была уверена, что ее обрекают на вечную изоляцию. Распорядитель похорон взял ее за руку и что-то прошептал. Она стряхнула его руку. Семья собралась под зонтиками, которые раскрыли их защитники, и медленно двигалась к машинам. Маргарита осталась с могильщиками. Они хотели закопать яму, пока не хлынул ливень, и усердно работали — трое мужчин, методично кидающие землю. Подошли двое местных полицейских. Подошли люди из Секретной службы с этими шиферными лицами. А она не уходила. Зря она отдала внучку. Пока держала ее на руках, она принадлежала семье. Они забрали ее младшего сына, теперь отнимали невестку и внучек. Маргарита ощутила слабость в ногах. Тент хлопал на ветру. Она чувствовала пустоту в теле и в душе. Но когда ее уводили от могилы, она услышала, как два мальчика, стоявшие в пятидесяти футах, произнесли имя Ли Харви Освальда. Они пришли взять на память комок земли с могилы. Ли Харви Освальд. Они произносили это имя, словно тайну, которую будут хранить вечно. Первая пыльная машина отъехала, в окнах виднелись только очертания голов. Вместе с полицейским она подошла ко второй машине, где под черным зонтом стоял распорядитель и придерживал дверцу. Ли Харви Освальд. Что бы ни случилось, какие бы интриги ни плели против нее, одного не смогут отнять — истинную и прочную власть его имени. Теперь оно принадлежит только ей — и истории.