Весь Мегрэ. Том 2

Глава 1 Дом, где вещи двигаются сами

Мегрэ вздохнул. Он был в кабинете шефа, и в его вздохе прозвучали усталость и удовлетворение: так вздыхают грузные мужчины на исходе жаркого июльского дня. Привычным жестом он вытащил часы из жилетного кармана: половина восьмого; взял свои папки со стола красного дерева. Обитая кожей дверь закрылась за ним, и он прошел через приемную. Все здесь было знакомо: и пустые красные кресла для посетителей, и старый привратник за стеклянной перегородкой, и длинный коридор Сыскной полиции, освещенный лучами заходящего солнца.

Он вошел в свой кабинет и сразу же почувствовал устоявшийся запах табака, хотя окна, выходившие на Набережную Орфевр, были раскрыты настежь. Положив бумаги на край стола, он выбил еще теплую трубку о подоконник и сел за стол; рука его машинально потянулась за другой трубкой, которая обычно лежала справа от него.

Но трубки на месте не оказалось.

Всегда у него было три трубки. Одна из них, пенковая, лежала у пепельницы. А самая любимая, та, которую он выкуривал охотнее всего, — большая, чуть изогнутая вересковая трубка, подаренная ему женой десять лет назад ко дню рождения, — исчезла, Удивившись, он пошарил по карманам. Поискал на камине из черного мрамора. Он не тревожился. Ничего особенного не было в том, что ему не сразу удалось найти одну из своих трубок. Снова оглядел кабинет, открыл дверцу стенного шкафа, куда был втиснут старомодный умывальник с эмалированной раковиной.

Искал он, как и все мужчины, бестолково: ведь после обеда он уже не открывал этот шкаф, а когда ему позвонил судья Комельо, было шесть часов и во рту он держал ту самую трубку.

Он позвонил привратнику:

— Скажите, Эмиль, кто-нибудь входил в мой кабинет, пока я был у шефа?

— Никто не входил, господин комиссар.

Снова похлопал по карманам пиджака и брюк. Его раздражало это бессмысленное топтание на месте, он даже вспотел от досады, как это бывает с толстяками.

Он заглянул в комнату инспекторов — там никого не было. Ему уже приходилось терять свои трубки. Опустевшее помещение Сыскной полиции на Набережной Орфевр выглядело необычно и, если так можно сказать, уютно, будто наступило время отпусков. Постучал к шефу. Тот только что вышел. Он все же заглянул к нему, хотя знал заранее, что трубки там нет, ибо около шести, когда он зашел поговорить о делах и своем предстоящем отъезде в деревню, курил другую трубку.

Без двадцати восемь. А в восемь он обещал быть дома, на бульваре Ришар-Ленуар: сегодня они пригласили свояченицу с мужем. Дай бог памяти, что же он должен купить по дороге?.. Кажется, фрукты. Совершенно верно. Жена просила принести персики.

Вечер был душный, и, шагая по улице, он продолжал думать о трубке. Странное дело: это пустяковое, но необъяснимое происшествие помимо воли беспокоило его.

Он купил персики. Придя домой, чмокнул в щеку свояченицу, которая располнела еще больше. Налил гостям аперитив. Именно сейчас ему особенно захотелось подержать во рту свою любимую трубку.

— Много работы?

— Да нет, все спокойно.

Такие времена бывали и раньше. Двое его коллег находились в отпуске. Третий позвонил утром и сказал, что два дня не будет на службе: к нему нагрянули родственники из провинции.

— Ты чем-то озабочен, Мегрэ? — заметила жена за ужином.

У него не хватило духу признаться, что его беспокоит исчезновение трубки. Действительно, ерунда какая-то. Не могло же это всерьез волновать его… Да, тогда было около двух часов. Он сидел у себя в кабинете, к нему зашел Люка и доложил о недавнем ограблении. После этого, сняв пиджак и ослабив галстук, Мегрэ неторопливо написал рапорт по поводу одного самоубийства, которое приняли было за убийство. Он курил свою большую трубку. Затем привели Жежена, мелкого сутенера с Монмартра… Разлили по рюмкам ликер. Женщины болтали о кулинарии. Свояк рассеянно слушал, покуривая сигару. Из раскрытого окна доносился шум с бульвара Ришар-Ленуар… После обеда Мегрэ не выходил из кабинета, даже не выпил обычную кружку пива в ресторане на площади Дофин.

Впрочем, позвольте-ка, приходила ведь какая-то женщина… Как же ее звали? Руа или Леруа. Она явилась сама, без вызова.

Эмиль тогда доложил:

— К вам женщина с сыном.

— Что там у нее?

— Не желает говорить. Требует пропустить ее к шефу.

— Впусти ее.

Совершенно случайно у него выдалось свободное время, иначе бы он ее не принял. Да и разговору с ней он придал так мало значения, что сейчас с трудом припоминал детали… Свояченица и свояк распрощались. Прибирая квартиру, жена заметила ему:

— Ты был не слишком-то разговорчив сегодня. Что-нибудь случилось?

Нет, как раз напротив. Все было в порядке, за исключением разве трубки. Смеркалось. Сняв пиджак, Мегрэ облокотился о подоконник. …Та женщина — пожалуй, все-таки госпожа Леруа — села прямо против него, вид у нее был несколько чопорный, что свойственно людям, старающимся держаться с достоинством. Ей было около сорока пяти, она принадлежала к той породе женщин, которые, старея, словно высыхают.

— Я пришла к вам, мосье начальник… — Начальника сейчас нет. Я комиссар Мегрэ.

Вот и припомнилась деталь. Она наверняка была оскорблена тем обстоятельством, что ее не принял лично начальник Сыскной полиции; она недовольно махнула рукой, словно бы говоря:

«Что поделаешь, кому-то ведь я должна изложить свое дело».

Юноша, на которого Мегрэ поначалу не обратил внимания, встрепенулся, глаза его заблестели, и он с жадным любопытством принялся рассматривать комиссара…

— Ты не ложишься, Мегрэ? — спросила госпожа Мегрэ, укладываясь в постель.

— Сейчас.

Так… Теперь нужно припомнить, что рассказывала эта женщина. До чего же она была болтлива! И назойлива! Обычно так говорят люди, которые придают значение каждому своему слову и опасаются, что их не примут всерьез. Особенно это свойственно женщинам под пятьдесят…

— Вдвоем с сыном мы живем неподалеку от…

Мегрэ слушал ее рассеянно.

Она вдова. Так. Овдовела лет пять или шесть назад. Мегрэ забыл. Во всяком случае, давно, ибо сокрушалась, что ей одной трудно воспитывать сына.

— Я всем жертвовала ради него, мосье комиссар. Ну разве можно внимательно выслушивать то, что повторяют все женщины примерно такого же возраста при таких же обстоятельствах, повторяют гордо и смиренно… Что-то еще было связано с ее вдовством. Что же именно? Ах, да… Она сказала:

— Мой муж был кадровым офицером. Но сын поправил ее:

— Унтер-офицером, мама. Он служил интендантом в Венсенне.

— Нет уж, извини… Раз я говорю офицером, значит, знаю, что говорю. Если бы он не умер, если бы он не убил себя, работая всегда за других, он непременно и своевременно стал бы офицером. Ведь он… Припоминая этот разговор, Мегрэ не забывал о трубке. Напротив, он старался восстановить все подробности разговора. Например, он уверен, что слово «Венсенн» так или иначе связано с трубкой: ведь он курил именно ее, когда прозвучало это слово. Кстати, позже речь о Венсенне уже не заходила.

— А где вы живете?

Сейчас он не мог припомнить название набережной, но это где-то в Шарантоне, сразу же за набережной Берси. Порывшись в памяти, он мысленно представил себе широкую набережную, вдоль которой тянулись склады, а у берега стояли баржи.

— У нас небольшой двухэтажный домик как раз между кафе на углу улицы и доходным домом.

Юноша сидел в углу кабинета и держал на коленях соломенную шляпу. Ну да, у него была соломенная шляпа.

— Мой сын не хотел, чтобы я обращалась к вам, мосье начальник. Простите, мосье комиссар… Но я ему возразила: «Ты ни в чем не провинился, поэтому…»

Какого цвета было у нее платье? Кажется, черное, с лиловым отливом. Такие платья носят женщины в возрасте, претендующие на элегантность. Замысловатая шляпа, вероятно не раз переделанная. Темные нитяные перчатки. Она с удовольствием слушала себя и речь свою начинала так:

«Вообразите себе, что…»

— Или же: «Всем, конечно, известно, что…»

Перед ее приходом Мегрэ надел пиджак и теперь изнывал от жары, его клонило ко сну. Ну и наказание! Он жалел, что сразу же не направил ее в комнату инспекторов.

— Возвращаясь домой, я уже не раз замечала, что кто-то побывал там в мое отсутствие.

— Вы живете вдвоем с сыном?

— Да. И сначала я даже подумала, что это он. Однако это происходило в те часы, когда сын бывал занят на работе.

Мегрэ взглянул на юношу. Тому, казалось, не нравился этот разговор. Еще один тип, также хорошо ему знакомый. Худой, рыжеватый верзила лет семнадцати, на лице прыщи и веснушки.

Замкнутый? Возможно. Мамаша чуть позже сама сказала о его недостатках, — есть люди, которые любят чернить своих близких. Во всяком случае, застенчивый. И скрытный. Он сидел, упорно уставившись в ковер. Но как только никто не смотрел на него, метал взгляды на Мегрэ.

Парню было явно не по себе. Он, конечно, злился на мать, что она обратилась в полицию. Быть может, он немного стыдился ее манерности, ее многословия.

— Чем занимается ваш сын?

— Он парикмахер.

Юноша заметил с досадой:

— У моего дядюшки парикмахерская в Ипоре, и вот мама решила во что бы то ни стало…

— Разве стыдно быть парикмахером? Я хочу сказать, мосье комиссар, что во время работы он не смог бы улизнуть из парикмахерской. Она на площади Республики. Я сама это проверила.

— Значит, подумав, что в ваше отсутствие сын приходит домой, вы следили за ним?

— Да, мосье комиссар. Но никого конкретно я не подозреваю, — просто мне хорошо известно, что мужчины способны на все.

— Что же ваш сын мог делать в доме в ваше отсутствие?

— Ума не приложу.

— А почему вы уверены, что кто-то бывает в вашем доме?

— О! Это сразу же чувствуется, мосье комиссар.

Едва открыв дверь, я могу сказать… Что ж, не слишком научно, зато вполне убедительно. Мегрэ сам замечал такое.

— Ну, а еще?

— Да всякие мелочи. Платяной шкаф, например, я никогда не запираю, а его дверца оказалась как-то запертой на ключ.

— Вы держите в шкафу какие-нибудь ценности?

— Там у меня одежда, постельное белье, кое-какие семейные сувениры. Но ничего не пропало. И в подвале кто-то также передвинул один из ящиков.

— А что в нем было?

— Стеклянные банки. Пустые.

— Словом, ничего у вас не пропало?

— Нет как будто.

— С каких же пор вам кажется, что к вам в дом кто-то наведывается?

— Да уже месяца три. Но все это мне не кажется, я уверена в этом.

— Сколько раз, по-вашему, проникали к вам?

— Всего раз десять… После первого раза не приходили долго. Что-то около трех недель. А может, я не замечала. Потом приходили два раза подряд. Затем опять никого не было недели три или даже больше. Но последние дни визиты следуют один за другим. Позавчера, например, когда была гроза, я увидела на полу мокрые следы.

— Мужские или женские?

— Скорее мужские, однако я не уверена.

— И все же ваш сын не хотел, чтобы вы обращались в полицию?

— Вот именно, мосье комиссар. Как раз этого я и не могу понять. Он ведь тоже видел следы.

— Вы видели следы, молодой человек? Тот, насупившись, предпочел не отвечать. Означало ли это, что мамаша его преувеличивает или что она не совсем в своем уме? Как знать?

— Вам известно, каким путем незнакомец или незнакомцы проникают в ваш дом?

— Должно быть, через дверь. Окна я никогда не оставляю открытыми. А чтобы пробраться со двора, надо перелезть через высокую стену и пройти соседними дворами.

— Вы обнаружили какие-нибудь следы на замке?

— Ни царапинки. Я даже осмотрела его сквозь увеличительное стекло, оставшееся от мужа.

— Есть еще у кого-нибудь ключ от вашего дома?

— Ни у кого. Он мог быть у моей дочери (юноша заерзал на стуле), но она живет в Орлеане с мужем и двумя детьми.

— У вас с ней хорошие отношения?

— Я всегда говорила, что ей не следовало выходить замуж за это ничтожество. Кроме того, мы не видимся…

— Вас часто не бывает дома? Вы же сказали, что вы вдова. Вероятно, пенсия, которую вы получаете от армии, невелика…

— Я работаю, — скромно, но с достоинством ответила она. Поначалу, то есть сразу же после смерти мужа, у меня в доме были жильцы. Двое. Но мужчины слишком большие грязнули. Видели бы вы, во что они превратили комнаты!

С этого момента Мегрэ уже не слушал ее, и тем не менее ему теперь отчетливо вспоминались не только ее слова, но даже интонация, с какой они были произнесены.

— Уже год я служу компаньонкой у мадам Лальман.

Это весьма достойная дама, мать врача. Мы скорее приятельницы, вы понимаете?

Говоря по правде, Мегрэ совершенно не интересовала эта история. Возможно, перед ним была одержимая. Во всяком случае, она несомненно принадлежала к той категории людей, которые вынуждают вас напрасно тратить время. И тут вошел шеф, вернее, он заглянул в кабинет и по виду посетителей сразу определил, что дело пустяковое.

— Можно вас на минутку, Мегрэ?

Они вышли в соседний кабинет и с десяток минут толковали о разрешении на арест, только что полученном по телеграфу из Дижона.

— Торанс займется этим делом, — сказал Мегрэ. В это время во рту у него была трубка, но не та — самая любимая, а другая. Любимую он, вероятнее всего, положил на стол незадолго перед тем, как ему позвонил судья Комельо. Но в то время он не задумывался над этим.

Он вернулся в кабинет и, став перед окном, заложил руки за спину.

— В общем, у вас ничего не украли, мадам?

— Надеюсь.

— Стало быть, вы не намерены заявить о краже?

— Этого я не могу сделать, поскольку…

— Вам просто кажется, что последние месяцы и особенно последние дни кто-то проникает к вам в дом. Верно?

— Как-то раз даже ночью.

— Вы кого-нибудь видели?

— Я слышала.

— Что же вы слышали?

— На кухне упала чашка и разбилась. Я сразу же спустилась вниз.

— Вы были вооружены?

— Нет. Я не боялась.

— Там никого не было?

— Там уже никого не было.

— Кошки у вас нет?

— Ни кошки, ни собаки. От животных всегда грязь.

— Пролезть к вам кошка не могла?

Юноша на стуле терзался все больше.

— Мама, ты злоупотребляешь терпением комиссара Мегрэ!

— Итак, мадам, вы не знаете, кто бы мог проникнуть к вам и не имеете ни малейшего представления о том, что могли бы искать в вашем доме?

— Понятия не имею. Мы всегда были честными людьми и…

— Если вам нужен мой совет — смените замок. Тогда и посмотрим, будут ли продолжаться таинственные визиты.

— А как же полиция?

Но он уже выпроваживал их. Шеф ждал его в своем кабинете.

— На всякий случай я пришлю к вам завтра одного из моих сотрудников. Можно установить наблюдение за вашим домом. Но помимо этого, право, я не представляю…

— Когда он придет?

— Вы говорили, что по утрам бываете дома.

— Да. Разве что выйду в магазин.

— Десять часов вас устроит? Значит, завтра в десять часов. До свидания, мадам. До свидания, молодой человек.

Мегрэ нажал кнопку звонка. Вошел Люка.

— Это ты?.. Завтра к десяти утра пойдешь по этому адресу. Узнай, в чем там дело.

У него, правда, не было уверенности, что поступает он правильно. Полицейская префектура, как и редакции газет, притягивают к себе маньяков и помешанных… …И теперь, ощущая ночную сырость у раскрытого окна, Мегрэ проворчал, вспоминая этот разговор:

— Негодный мальчишка!

Без сомнения, это он стащил трубку со стола. Утром Мегрэ проснулся не в духе, встал, как говорится, с левой ноги. К тому же небо было затянуто тучами и начинало парить.

До Набережной Орфевр он добрался пешком и дважды машинально шарил в кармане, пытаясь найти любимую трубку. Тяжело вздохнув, он поднялся по пыльной лестнице. Эмиль встретил его словами:

— Вас ждут, мосье комиссар.

Заглянув в зал ожидания, он увидел госпожу Леруа.

Сидя на краешке обитого зеленым бархатом стула, она была готова в любое мгновение вскочить. Заметив его, она ринулась к нему навстречу. Вид у нее был чрезвычайно возбужденный и встревоженный. Вцепившись в лацканы его пиджака, она воскликнула:

— Что я вам говорила? Они снова приходили этой ночью. Мой сын исчез! Теперь-то вы мне верите? Ах, я сразу почувствовала, что вы принимаете меня за сумасшедшую. Не так уж я глупа. Вот полюбуйтесь…

Судорожно порывшись в сумке, она вытащила носовой платок с голубой каемкой и торжествующе помахала им:

— Вот… Разве это не доказательство? У меня в доме нет платков с голубой каемкой. А этот я нашла в кухне у стола. И это еще не все!

Мегрэ мрачно оглядел коридор, где царило утреннее оживление. На них стали уже оборачиваться.

— Пройдемте со мной, мадам, — вздохнул он. Экая досада! Он так и предчувствовал, что она снова заявится. Он толкнул дверь своего кабинета, повесил шляпу на обычное место.

— Садитесь. Слушаю вас. Вы говорите, что ваш сын?..

— Этой ночью мой сын исчез, и теперь один бог знает, где он и что с ним!

Глава 2 Домашние туфли Жозефа

Трудно было понять, что именно думала эта женщина о судьбе собственного сына. Только что она причитала, заливаясь слезами:

— Я уверена, что они убили его. А вы тем временем ничего не сделали! Разумеется, вы приняли меня за сумасшедшую! И вот он убит! А я теперь осталась одна, совсем одна, без всякой поддержки!..

Теперь же, в такси, катившем под кронами деревьев на набережной Берси, так похожей на деревенскую аллею, лицо ее прояснилось и глаза снова заблестели.

Мегрэ сидел рядом с ней на заднем сиденье, Люка — с шофером. На противоположном берегу Сены виднелись заводские трубы. А на этом тянулись склады, доходные дома, теснились невзрачные постройки, сооруженные еще в то время, когда здесь была сельская местность.

Мадам Руа, нет — Леруа, заерзав, постучала по стеклу:

— Приехали. Простите за беспорядок в доме. Понятно, что сегодня я не принималась за уборку.

Она поискала ключ в сумке. Дверь была темно-коричневая, стены — бурые. Мегрэ тем временем успел осмотреть замок; следов взлома не было.

— Входите, прошу вас. Вы, наверное, осмотрите все комнаты. Пожалуйста, вот осколки чашки, они на том самом месте, где я их нашла в тот день.

Она не преувеличивала, утверждая, что у нее идеальная чистота. Нигде ни пылинки. Везде порядок. Но, боже, как все это уныло выглядело! Более того — убого. Узкий коридор, стены снизу коричневые, вверху — темно-желтые. Коричневые двери. Обои, наклеенные по меньшей мере лет двадцать назад, давным-давно потеряли свой первоначальный цвет.

Хозяйка тараторила без умолку:

— Меня особенно удивляет, что я ничего не слышала, хотя сплю очень чутко. А эту ночь я спала как убитая…

Он взглянул на нее.

— Вы полагаете, что вам подсыпали снотворного?

— Нет, этого не может быть! Он бы не посмел! Да и зачем? Для чего бы это ему понадобилось?

Неужели она готова снова распалиться? Она металась словно угорелая, то обвиняя сына, то причитая по нем. Мегрэ же, напротив, был вял и медлителен и словно воплощал собой саму неподвижность. Подобно губке, он впитывал в себя все происходящее.

Женщина не отходила от него ни на шаг, следила за каждым его жестом, взглядом, подозрительно всматривалась в него, стараясь догадаться, о чем он думаем.

Люка также наблюдал за начальником, сбитый с толку этим следствием, которое представлялось ему даже не смешной, а просто глупой затеей.

— Столовая направо, в другом конце коридора. Но когда мы бываем одни — а мы почти всегда одни, — мы едим на кухне.

Она бы крайне удивилась и даже возмутилась, узнав, что Мегрэ машинально ищет здесь свою трубку. Он стал подниматься по узкой скрипучей и шаткой лестнице. Она последовала за ним, поясняя по дороге, — ее прямо распирала потребность давать пояснения!

— Жозеф занимал комнату слева… Боже мой! Я сказала — занимал, словно уж он…

— Вы ни к чему здесь не притрагивались?

— Нет, ни к чему, клянусь вам. Постель, как видите, приготовлена, но, ручаюсь, он не спал на ней…

Комиссар приоткрыл дверцу шкафа.

— Все его вещи на месте?

— В том-то и дело, что чет. Если бы в комнате были все его вещи, то костюм и рубашка лежали бы на стуле… Возможно, юноша, услышав ночью шум, спустился в кухню, и там на него напал таинственный гость или гости?

— Вчера вечером вы видели его в постели?

— На ночь я всегда целую его. И вчера пришла, как обычно. Он был уже раздет. Его вещи были сложены на стуле. Ну, а ключ… — Видимо, у нее мелькнула какая-то мысль, и она вновь принялась объяснять:

— Видите ли, снизу я всегда ухожу последней и двери сама закрываю на ключ. А ключ держу у себя в комнате, под подушкой, чтобы…

— Значит, сегодня утром ключ был на месте?

— Да, мосье комиссар. Я сразу об этом как-то не подумала, но потом вспомнила. Значит, он не собирался убегать, как вы думаете?

— Минутку. Стало быть, ваш сын лег спать. Затем встал и оделся.

— Смотрите-ка, на полу его галстук! Он не повязал галстук!

— А где его башмаки?

Она живо обернулась в угол комнаты, где стояли две пары сильно поношенных штиблет.

— И башмаки здесь. Он ушел в домашних туфлях.

Мегрэ по-прежнему искал трубку и нигде ее не находил. Впрочем, теперь он уже и сам точно не знал, что ищет. На всякий случай он осмотрел убогую комнату юноши. В шкафу висел синий костюм, его «выходной костюм», который он надевал только по воскресеньям, несколько рубашек, заношенных, не раз чиненных, и стояла пара лакированных туфель.

Валялась начатая пачка сигарет.

— Ваш сын не курил трубку?

— Что вы, я бы не позволила ему, в его-то возрасте! Впрочем, недели две назад он принес домой маленькую трубку, какими торгуют на ярмарках. Так я у него вырвала ее и бросила в печь.

Мегрэ вздохнул и перешел в комнату госпожи Леруа, которая продолжала причитать:

— Вы уж не обессудьте, я не успела убрать свою постель.

Она была назойлива до тошноты.

— Наверху у нас мансарда, — мы спали там первые месяцы после смерти мужа, когда у меня были жильцы… Ведь он не надел ни башмаков, ни галстука. Что вы скажете на это?

И Мегрэ раздраженно бросил:

— Я ничего не знаю, мадам!

Уже два часа Люка обшаривал весь дом, заглядывал во все закоулки, и всюду за ним следовала госпожа Леруа, голос которой не умолкал ни на минуту:

— Смотрите — вот этот ящик был как-то выдвинут. Тогда переворошили стопку белья на верхней полке…

За окном палило солнце, его густые жаркие лучи походили на расплавленный мед. Но в доме было сумрачно. Мегрэ совсем изнемог от усталости — ему уже не хватало сил поспевать за своими спутниками.

Уезжая из префектуры, он поручил одному из инспекторов позвонить в Орлеан и выяснить, приезжала ли последнее время в Париж замужняя дочь мадам Леруа. Едва ли это могло стать зацепкой… А если Жозеф тайком от матери сделал себе ключ? Значит, в таком случае, он намеревался сбежать этой ночью… Почему же он не надел галстук и тем более ботинки?

Мегрэ теперь точно знал, как выглядели его пресловутые домашние туфли. В целях экономии госпожа Леруа сшила их сама из старых лоскутков. А подметки вырезала из войлока.

Здесь царила бедность, и она была особенно мучительной и невыносимой, поскольку в ней не хотели признаваться.

Ну, а прежние жильцы? Госпожа Леруа рассказала ему о них. Первым по объявлению, выставленному в окне, пришел старый холостяк, служащий фирмы «Сустель».

— Достойный и хорошо воспитанный человек, мосье комиссар, если можно назвать воспитанным человека, который выбивает свою трубку где попало. К тому же у него была мания вставать по ночам — он спускался вниз и пил травяной настой. И все же он был человек образованный.

Вторую комнату вначале занимал каменщик или, как она его величала, подрядчик. Каменщик ухаживал за ней и твердо намерен был жениться.

— Он постоянно говорил мне о своих сбережениях, о домике в Монлюсоне, куда хотел увезти меня, когда мы поженимся. Заметьте, я ни в чем не могла упрекнуть его… Но — увы! — каменщик все же съехал, видимо разочарованный. Его место занял некий Блюстейн.

— Иностранец. По-французски говорил хорошо, хотя и с легким акцентом. Он служил коммивояжером и ночевал лишь раз или два в неделю.

— У ваших жильцов был ключ?

— Нет, мосье комиссар. В то время я всегда бывала дома. А если куда выходила, ключ прятала за водосточной трубой, и они знали, где его найти. Как-то раз мосье Блюстейн исчез на целую неделю…

— Вас он ни о чем не предупреждал?

— Нет. И все-таки он тоже был хорошо воспитанный человек…

Возле швейной машины в углу столовой лежало несколько книг. Мегрэ небрежно полистал их. Все это были дешевые издания. Главным образом приключенческие романы. На полях книг часто попадались монограммы, выведенные то карандашом, то чернилами: «Ж» и «М».

Причем «М» почти всегда намного больше и выписано старательнее, чем «Ж».

— Вы знаете кого-нибудь, чье имя начиналось бы с буквы «М», мадам Леруа? — крикнул он в сторону лестничной клетки.

— «М»? Нет, что-то не припоминаю. Впрочем, кузину моего мужа звали Марселла, но она скончалась от родов в Иссудене.

Был уже полдень, когда Люка и Мегрэ вышли на улицу.

— Что-нибудь выпьем, патрон?

Они вошли в маленькое бистро под красной вывеской на углу улицы и уселись за столик. Оба были в прескверном настроении; Люка выглядел особенно мрачным.

— Ну и дыра, — вздохнул он. — Кстати, я нашел любовную записку. Отгадайте где? В пачке сигарет этого парня. Должно быть, он до смерти боялся матери.

Это была действительно любовная записка:

Мой дорогой Жозеф, ты меня так расстроил вчера, сказав мне, что я тебя презираю и никогда не выйду замуж за такого человека, как ты. Ты ведь хорошо знаешь, что я люблю тебя так же, как ты меня. Я верю, что ты непременно многого добьешься в жизни. Но, прошу тебя, не жди меня больше так близко от магазина. Тебя заметили, и мадам Роза уже что-то подозревает. Впредь жди меня у метро, но только не завтра, потому что за мной зайдет мама и мы пойдем к зубному врачу. Прошу тебя, ничего больше не выдумывай. Нежно целую тебя и люблю.

Матильда.

— Так вот что! — воскликнул Мегрэ, перебирая записи в своем бумажнике.

— Что такое?

— «Ж» и «М». Что поделаешь — такова жизнь! Так это начинается, а кончится в маленьком домишке, где будут царить одиночество и покорность судьбе. Как только я подумаю, что этот негодник стащил у меня трубку…

— Вы и впрямь полагаете, что у вас ее украли?

Видно было, что Люка не верит этому, как и всем басням матушки Леруа. Ему уже в зубах навязла вся эта история, и он не понимал поведения начальника, который всерьез строил бог знает какие догадки.

— Если бы он не стянул мою трубку… — начал Мегрэ.

— Ну и что? Что это доказывает?

— Тебе не понять. Я был бы спокойнее… Гарсон, сколько я вам должен?

Они ждали автобуса, глядя на безлюдную набережную. Было время обеда. Подъемные краны замерли, протянув неподвижные руки к небу, а баржи, казалось, заснули… В автобусе, не выпуская трубки изо рта, Мегрэ вдруг прыснул от смеха:

— Бедняга… Мне вспомнился этот унтер… Ты замечал, Люка, что на кладбищах могилы вдов встречаются значительно чаще, чем могилы вдовцов? «Здесь покоится такой-то и такой-то, скончавшийся в 1901 году». А ниже надпись посвежее: «Здесь покоится такая-то, вдова такого-то, скончавшаяся в 1930 году». Разумеется, она последовала за ним, но двадцать девять лет спустя!

Пока в полицейской картотеке разыскивали всех Блюстейнов, когда-либо имевших дело с правосудием, Мегрэ занимался обычными текущими делами, Люка же большую часть времени проводил в переулках около площади Республики.

Гроза так и не разразилась. А духота становилась все более невыносимой. Свинцовое небо с фиолетовыми отсветами напоминало готовый прорваться фурункул. Раз десять — не меньше — Мегрэ инстинктивно протягивал руку за пропавшей трубкой и всякий раз ворчал:

— Проклятый мальчишка…

Дважды он осведомлялся по телефону:

— Нет новостей от Люка?

Не так уж сложно было опросить в парикмахерской сослуживцев Жозефа Леруа и таким образом найти Матильду — ту, что писала ему записки.

Итак, сначала Жозеф стащил трубку Мегрэ. Затем тот же Жозеф, хотя и одетый, но в домашних туфлях — если их можно назвать туфлями, — прошлой ночью исчез… Мегрэ оторвался от чтения какого-то протокола, попросил телефонистку соединить его с картотекой и с несвойственным для него нетерпением спросил:

— Ну, как дела с Блюстейнами?

— Ищем, мосье комиссар, — тут их целая куча, настоящих и мнимых. Во всяком случае, пока еще не нашли никого, кто проживал бы в это время на набережной Берси. Как только что-нибудь обнаружим, сразу же сообщим.

Наконец появился Люка. Он обливался потом.

— Все в порядке, шеф. Но это было не легко, уверяю вас. Наш Жозеф — престранный тип… Он весьма неохотно посвящал других в свои секреты. Вообразите себе длинный парикмахерский зал. Пятнадцать или двадцать кресел и столько же мастеров. С утра до вечера толкучка… Люди входят, уходят… «Жозеф? — спросил у меня хозяин. — Какой это Жозеф? Ах, да. Прыщавый. Ну и что? Что натворил этот Жозеф?» Я спросил у него разрешения задать несколько вопросов его служащим. И пока я переходил от кресла к креслу, все они хихикали, переглядывались. «Жозеф? Нет, мы никогда не проводили время вместе. Он всегда уходил один. Была ли у него девчонка? Возможно… Хотя с такой рожей…» Снова хихиканье: «Был ли он откровенен? Чурбан — и тот откровеннее. Этот юный господин стыдился своей профессии и не снисходил до нас — брадобреев…» Видите, шеф, в каком тоне они разговаривали со мной. Хозяин уже начал ворчать, считая меня слишком назойливым. Наконец я добрался до кассы. Кассирша, толстушка лет тридцати, томная и сентиментальная на вид, прежде всего спросила меня: «Жозеф наделал глупостей?» — «Да нет же, мадемуазель, напротив. Скажите, были у него знакомые девушки где-нибудь в округе?»

— Нельзя ли покороче? — пробурчал Мегрэ.

— Охотно. Тем более, если вы намерены повидать малышку, сейчас самое время туда отправиться. Короче, через эту кассиршу Жозеф получал записки от Матильды. Найденная записка, вероятней всего, была написана позавчера. Обычно мальчишка-рассыльный вбегал в парикмахерскую, совал записку кассирше и шептал: «Для мосье Жозефа». К счастью, кассирша видела, как этот рассыльный входил в галантерейный магазин на бульваре Бон-Нувель. Так я и нашел, наконец, Матильду.

— Ты ей что-нибудь сказал?

— Она даже не подозревает, что я ею занимаюсь. Просто я спросил у хозяина магазина, есть ли у него служащая, по имени Матильда. Он показал мне ее за прилавком и хотел было позвать. Я же попросил его ничего ей не говорить… Сейчас половина шестого. Через полчаса магазины закрываются.

— Простите, мадемуазель…

— В чем дело, мосье?..

— Одно лишь слово.

— Оставьте меня в покое.

Миловидная девушка, она приняла Мегрэ за… Что ж, ничего не поделаешь.

— Полиция.

— Как? Что вам от меня нужно?

— Хочу кое-что выяснить о вашем Жозефе.

— О Жозефе? А что он сделал?

— Этого я не знаю, мадемуазель. Но мне хотелось бы узнать, где он сейчас. И тут он спохватился:

«Черт возьми, оплошал…» Опростоволосился, как новичок. Ведь он заметил, как она беспокойно оглядывалась. Не стоило заводить с ней разговор. Проще было проследить за ней. Ведь у них свидание возле метро. Иначе она не замедлила бы шаг и спокойно шла бы своей дорогой.

— Он, должно быть, на работе, как обычно.

— Нет, мадемуазель. И вам наверняка известно это лучше, чем мне.

— Что вы хотите этим сказать?

На Больших Бульварах было время «пик». Целые толпы людей устремлялись в метро и исчезали под землей.

— Постоим здесь минутку, — сказал он, задерживая ее у входа.

Она заметно нервничала, озиралась по сторонам. Это была славная восемнадцатилетняя девушка, с круглой мордашкой и апломбом маленькой парижанки.

— Как вы узнали обо мне?

— Это не имеет значения. Что вам известно о Жозефе?

— А что вам от него нужно, хотела бы я знать? Комиссар в свою очередь разглядывал толпу, говоря себе, что Жозеф, увидев его с Матильдой, тут же скроется.

— Не говорил ли ваш Жозеф, что жизнь его скоро переменится? Только не лгите.

— А зачем мне лгать? — Она закусила губку.

— Ну вот, вы задаете вопрос, чтобы выиграть время и придумать какую-нибудь небылицу. Она топнула каблучком.

— А чем вы докажете, что вы действительно из полиции?

Он показал ей удостоверение.

— Признайтесь, Жозеф очень стыдился своего положения?

— Ну и что из этого?

— А то, что это мучило его, даже слишком.

— Возможно, он не хотел быть парикмахером — разве это преступление?

— Вы же знаете, что я имею в виду другое. Ему опротивел его дом, весь этот образ жизни. Он стыдился даже своей матери. Верно же?

— Мне он этого никогда не говорил.

— Ко вы это чувствовал? Так вот, последнее время он должен был говорить вам о предстоящей перемене в его жизни.

— Нет, не говорил.

— Давно ли вы знаете друг друга?

— Немного больше полугода. Мы познакомились зимой. Он зашел в магазин купить бумажник. Я поняла, что он показался ему слишком дорогим, но он постеснялся сказать мне об этом и все-таки купил бумажник. Вечером я заметила его перед входом в магазин. Несколько дней он ходил следом за мной и не решался заговорить.

— Вы где-нибудь бывали вместе?

— Чаще всего мы встречались после работы на несколько минут. Иногда он провожал меня до станции метро «Шампионпе». Я там живу. По воскресеньям иногда ходили в кино. Но редко, потому что мои родители…

— Вы никогда не были у него дома в отсутствие матери?

— Никогда. Клянусь вам. Как-то он показал мне свой дом издали, чтобы объяснить мне…

— Что он очень несчастлив… Вот видите!

— Он сделал что-нибудь дурное?

— Да нет же, деточка! Он просто исчез. И надо его найти. Я рассчитываю на вашу помощь, хотя, признаться, не слишком. Бесполезно спрашивать у вас, снимал ли он где-нибудь комнату.

— Сразу видно, что вы его не знаете. У него никогда не было денег. Весь заработок он отдавал матери, а того, что она ему оставляла, едва хватало на сигареты.

Она покраснела.

— Когда мы ходили в кино, каждый из нас платил за свой билет. И однажды…

— Ну, продолжайте же…

— Боже мой, а почему бы и нет… В этом нет ничего плохого. Месяц назад мы поехали вместе за город, и у него не хватило денег расплатиться за обед.

— Куда вы ездили?

— На Марну. Мы сошли с поезда в Шелле и погуляли между Марной и каналом.

— Благодарю вас, мадемуазель.

— Почему же его ищет полиция?

— К нам обратилась его мать. Не беспокойтесь, мадемуазель, и если узнаете что-нибудь о нем раньше нас, сообщите немедленно.

Обернувшись, он увидел, как она нерешительно спускается по лестнице в метро.

В кабинете на Набережной Орфевр его ждало донесение.

«Некий Блюстейн Стефан, 35 лет, был убит 15 февраля 1919 года в Ницце в отеле „Негреско“, где он остановился за несколько дней до того. У Блюстейна бывало много посетителей, часто поздно ночью. Он был убит выстрелом из пистолета шестимиллиметрового калибра; оружие так и не было найдено. Проведенное следствие не установило убийцу. Преступник обшарил все вещи, и наутро в комнате царил неописуемый беспорядок.

Личность самого Блюстейна весьма подозрительна; попытки установить, откуда он появился, ни к чему не привели. Выяснилось лишь, что в Ниццу он приехал скорым поездом из Парижа. Сыскная полиция Ниццы несомненно располагает более полными сведениями».

Дата убийства совпадала с днем исчезновения Блюстейна с набережной Берси, и Мегрэ в который раз, привычно потянувшись за пропавшей трубкой, проворчал:

— Паршивец безмозглый!

Глава 3 Частный розыск

Попадаются иногда фразы, которые так ладно укладываются в ритм движения — ну хотя бы поезда — и так прочно входят в сознание, что от них трудно отделаться. Именно такая фраза неотвязно преследовала Мегрэ в стареньком громыхающем такси, а ритм отбивали тяжелые капли дождя, стучавшие по мокрой крыше:

«Част-ный ро-зыск… Част-ный ро-зыск… Част-ный ро…»

Ведь, по сути дела, не было почти никаких оснований для того, чтобы тащиться по темной дороге вместе с бледной девушкой, сидящей рядом, и милым исполнительным Люка, подпрыгивающим на переднем сиденье. Обычно, когда женщина, подобная мадам Леруа, отрывает вас от дел, ей даже не дают закончить ее причитаний.

«У вас ничего не украли, мадам? Вы не собираетесь подавать заявление? В таком случае весьма сожалею, но…»

И даже если у нее пропал сын:

«Вы говорите, что он сбежал? Если мы станем разыскивать всех сбежавших из дому, вся полиция будет заниматься лишь этим и нам еще не хватит людей!»

«Частный розыск по заявлению родственников» — вот как это называется. И производится он лишь на средства тех, кто ходатайствует о розыске. Что же до результатов… Такси выехало за пределы Парижа и мчалось по шоссе. Зачем его понесло сюда? Ему даже не возместят проезд на такси. И все это из-за трубки… Гроза разразилась как раз в тот момент, когда он подошел к двери дома на набережной Берси. Он позвонил и застал госпожу Леруа за обедом, который состоял из хлеба, масла и копченой селедки. Несмотря на переживания, селедку она попыталась спрятать.

— Вы узнаете этого человека?

Хотя и с удивлением, но не колеблясь, она ответила:

— Это мой бывший жилец, мосье Блюстейн. Странно, на фото он одет, словно… Да, словно светский щеголь. В то время как на набережной Берси он был похож скорее на бедняка.

— Что это значит, мосье комиссар? Где этот человек? Что он сделал?

— Он убит. Скажите-ка, я вижу…

Он окинул взглядом комнату: шкафы были раскрыты, ящики выдвинуты.

— …что нам с вами пришла одна и та же мысль. Она покраснела. И готова была уже огрызнуться, но комиссар в этот день не отличался долготерпением.

— Вы пересмотрели все вещи в доме. Не отрицайте. Хотели узнать, не прихватил ли чего с собой ваш сын, не так ли? Ну и каковы результаты?

— Никаких, клянусь вам. Все на месте. Что вы на это скажете? Да куда же вы?

Он был уже за дверью. Опять потеряно время. И опять глупо. Недавно, разговаривая с девушкой на бульваре Бонн-Нувель, он не удосужился спросить у нее точный адрес. А теперь она ему понадобилась. К счастью, ее хозяин живет в том же доме, что и магазин.

Пришлось взять такси. Крупные капли стучат по асфальту. Спешат прохожие. Машина то и дело застревает у светофоров.

— Улица Шампионне, дом шестьдесят семь. Он ворвался в маленькую комнату, где четверо — отец, мать, дочь и двенадцатилетний сын — ели суп за круглым столом. Матильда испуганно вскочила.

— Прощу прощения. Мне нужна помощь вашей дочери, чтобы установить личность покупателя, которого она видела в магазине. Будьте любезны, мадемуазель, следуйте за мной.

— Куда мы едем?

— В Шелл.

— Вы думаете, он там?

— Я ровным счетом ничего не знаю, мадемуазель…

Шофер, остановитесь сначала у префектуры на Набережной Орфевр.

Здесь он посадил в такси поджидавшего его Люка. Частный розыск по заявлению родственников!.. Сам он сел сзади, вместе с Матильдой, которая испуганно жалась к нему. Крупные капли, протекая сквозь старенькую крышу такси, падали ему на левое колено. Прямо перед ним маячил тлеющий огонек сигареты Люка.

— Вы хорошо помните Шелл, мадемуазель?

— Ода!

Черт побери, разве это не было самым дорогим ее воспоминанием об их любви? Один лишь раз они улизнули из Парижа, бегали вместе по высокой траве, по берегу реки…

— Вы уверены, что в темноте отыщете дорогу?

— Думаю, да. Если только такси поедет мимо вокзала: ведь в Шелл мы приехали поездом.

— Вы мне говорили, что обедали там в таверне?

— Да, в таверне. Запущенной, грязной и настолько мрачной, что нам даже жутко стало. Мы шли к ней по берегу Марны. Погодите… Как раз слева видна заброшенная печь для обжигания извести, а в полукилометре оттуда — двухэтажный домик… Мы удивились, когда его там увидели… Мы вошли. Справа — обитая цинком стойка. Беленые стены, два железных стола и несколько стульев. Этот тип…

— Хозяин?

— Ну да. Маленький такой, чернявый. Он больше похож на… Не знаю, как вам объяснить. Может, нам просто показалось… Мы спросили, можно ли здесь перекусить, И он подал нам паштет, колбасу, а затем подогрел кролика. Все было очень вкусно. Хозяин болтал с нами, рассказывал о рыболовах, которые были его клиентами. Да, и в углу там лежала целая груда удочек…

— Это здесь? — спросил Мегрэ, видя, что шофер остановился.

Небольшое здание станции, несколько огней в ночной темноте.

— Направо, — сказала девушка, — а затем второй поворот, тоже направо. Там мы спросили дорогу. Но почему вы решили, что Жозеф здесь?

Просто так. Вернее, из-за трубки. Но в этом он не решился бы признаться.

Частный розыск по заявлению родственников! Ну и смешно же он выглядит. И все-таки…

— Теперь — прямо, — сказала Матильда, — дальше на реке есть мост, но по нему ехать не надо, сверните налево, только осторожно — дорога узкая!..

— Признайтесь все-таки, деточка, что ваш Жозеф последнее время говорил вам о возможных и даже весьма вероятных переменах в его жизни.

— Он очень честолюбив.

— Я говорю не о далеком будущем, а о том, что должно было произойти со дня на день.

— Ему не хотелось быть парикмахером.

— Он надеялся, что у него появятся деньги. Верно? Бедняжка, как она мучилась! Как боялась предать своего Жозефа!

Машина медленно ехала по берегу Марны. Слева виднелись низкие домишки бедняков и лишь изредка комфортабельные виллы. То тут, то там мелькал свет, иногда лаяла собака. Примерно в километре от моста дорога стала ухабистой, такси остановилось, и шофер сказал:

— Дальше не проехать.

Дождь лил как из ведра. Выйдя из машины, они тут же промокли до нитки. Земля ускользала из-под ног, кусты цеплялись за одежду. Им пришлось идти цепочкой; шофер, ворча, забрался обратно в машину и, несомненно, готовился предъявить солидный счет.

— Странно. Я думала, что это ближе.

— Вы еще не видите дома?

Марна была совсем рядом. Шагая по лужам, они поднимали фонтаны брызг. Мегрэ шел впереди, раздвигая кусты. Матильда сразу вслед за ним. И Люка замыкал шествие с невозмутимостью овчарки. Девушке стало страшно.

— Я ведь узнала мост и печь. Мы не могли ошибиться.

— Смотрите, огонь слева… — проворчал Мегрэ.

— Так и есть. Это там.

— Т-шш… Не шумите…

— Вы предполагаете…

Мегрэ неожиданно резко прервал ее:

— Я ничего не предполагаю. Я никогда ничего не предполагаю, мадемуазель.

Когда они подошли ближе к дому, он тихо сказал Люка:

— Подожди здесь с малышкой и не трогайся с места, пока не позову. Посмотрите-ка, Матильда, отсюда виден фасад. Узнаете его?

— Да, клянусь вам…

И тут же широкая спина Мегрэ заслонила от нее освещенное окно.»

Глава 4 Приют рыболовов

Матильда не преувеличивала, говоря, что место это подозрительное, более того — зловещее. Нечто вроде заброшенного тоннеля чернело вдоль дома с грязными окнами. Дверь была открыта, потому что начавшаяся гроза не принесла с собой прохлады.

Желтоватый свет падал на грязный пол. Мегрэ внезапно словно вынырнул из темноты. Фигура его, возникшая в проеме двери, выглядела необычайно внушительно. Коснувшись пальцами полей шляпы, он пробормотал, не вынимая трубки изо рта: — Добрый вечер, господа, — сказал Мегрэ, не вынимая трубки изо рта.

— Добрый вечер, господа.

За железным столом, на котором стояли бутылки виноградной водки и два граненых стакана, сидели двое мужчин. Один из них — чернявый, без пиджака — неторопливо поднял голову, чуть удивленно взглянул на Мегрэ я встал, подтягивая штаны.

— Добрый вечер…

Другой повернулся к вошедшему спиной. Наверняка это был не Жозеф Леруа. Человек был крепкого телосложения и одет в светло-серый костюм.

Странно, однако: несмотря на неожиданное вторжение, он даже не вздрогнул. Более того, он словно сжался. И было что-то неестественное в том, что этот человек не полюбопытствовал узнать, кто же вошел.

Мегрэ приблизился к стойке. Вода стекала с него ручьями, на грязном полу появились темные лужи.

— Нет ли у вас свободной комнаты?

Хозяин медленно, явно стараясь оттянуть время, прошел за стойку и спросил в свою очередь:

— Налить вам чего-нибудь?

— Пожалуй. Я спрашиваю, есть ли у вас комната?

— К сожалению, нет… Вы пешком?

Наступила очередь Мегрэ не отвечать на вопрос:

— Рюмку водки.

— Мне показалось, что подъехал автомобиль?

— Возможно. Так есть у вас комната или нет?

Все это время он смотрел на спину в нескольких метрах от себя, столь неподвижную, словно окаменевшую. Электричества здесь не было. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа.

Если бы этот человек обернулся… Если бы его неподвижность не была такой упорной и нарочитой… Это беспокоило Мегрэ. Он быстро прикинул: если принять во внимание размеры кафе и кухни, то на втором этаже должны быть по крайней мере три комнаты. По виду хозяина, по тому беспорядку и запущенности, какие царили здесь, Мегрэ мог бы поклясться, что женщины в доме нет. А ему показалось, что он слышит шаги над головой.

— У нас сейчас много постояльцев?

— Никого. Разве что…

Он кивнул на человека, вернее, на его неподвижную спину.

И тут Мегрэ интуитивно почувствовал приближающуюся опасность. Надо было действовать быстро и наверняка. Он успел заметить, как рука человека потянулась к лампе. Мегрэ прыгнул вперед. Но было уже поздно. Лампа грохнулась на пол, зазвенели осколки, в комнате запахло керосином.

— Я был уверен, что знаю тебя, негодяй! Мегрэ удалось схватить человека за пиджак и вцепиться, как клещ, в противника, но тот, пытаясь вырваться, ударил его. Они боролись в полной темноте. Мегрэ не остался в долгу и бил кулаком наугад. А как поведет себя хозяин? Поможет ли он клиенту? Вдруг кто-то впился зубами ему в руку. Всей тяжестью своего тела он рухнул на противника, и они вдвоем покатились по полу, по осколкам стекла.

— Люка! — что есть сил крикнул Мегрэ. — Люка!

Противник был вооружен. В кармане его пиджака Мегрэ явственно ощущал тяжелый пистолет и старался помешать руке дотянуться до кармана.

Нет, хозяин не подавал признаков жизни. Может быть, он преспокойно стоял за стойкой.

— Люка!

— Я здесь, шеф!

Люка уже бежал к дому, хлюпая по лужам и повторяя:

— Стойте на месте. Слышите? Я запрещаю вам следовать за мной!

Это относилось, конечно, к Матильде, которая, вероятно, обезумела от страха.

— Если укусишь еще раз, скотина, я раскрою тебе череп. Понял?

Локтем Мегрэ придавил руку, тянувшуюся к револьверу. Противник был силен так же, как и он. Возможно, комиссар допустил ошибку, схватившись с ним один на один, да еще в темноте. Они зацепили стол, и он опрокинулся на них.

— Сюда, Люка! Посвети фонарем.

— Сейчас, шеф.

Внезапно бледный луч фонарика выхватил из темноты переплетенные тела.

— Черт возьми! Николя! Вот так встреча…

— Я вас тоже сразу узнал. Еще по голосу.

— Ну-ка, Люка, помоги. Это опасный зверь. Тресни-ка его покрепче, чтоб успокоился. Бей! Не бойся. Он выдержит.

Люка размахнулся и ударил лежащего резиновой дубинкой по голове.

— Где наручники? Давай сюда! Если бы я знал, что встречу эту скотину здесь!.. Так. Теперь все в порядке. Можешь встать, Николя! Напрасно прикидываешься, что потерял сознание. Твой лоб выдержит и не такое… Хозяин!

Ему пришлось позвать вторично. И очень странно было услышать невозмутимый голос из темноты:

— Слушаю вас.

— У вас есть еще одна лампа или свечка?

— Сейчас принесу свечу. Посветите мне в кухне.

Мегрэ обернул платком руку, которую прокусил бандит. Кто-то всхлипывал у двери. Это была Матильда. Она не понимала, что происходит, и, возможно, думала, что комиссар боролся с Жозефом.

— Входите, деточка. Не бойтесь. Я думаю, что сейчас все закончится… А ты, Николя, сядь здесь и не вздумай шевелиться!

Оба револьвера — свой и бандита — он положил перед собой на стол. Вернулся хозяин со свечой. Вид у него был такой безмятежный, словно бы ничего и не произошло.

— А теперь, — сказал ему Мегрэ, — приведите ко мне парнишку.

Небольшое замешательство. Неужели он станет отрицать?

— Кому я сказал — приведите мальчишку! Живо!

Хозяин направился к двери.

— Трубка-то хоть у него?

Заливаясь слезами, девушка повторяла:

— Вы уверены, что он здесь и что с ним ничего не случилось?

Мегрэ молчал, прислушиваясь, что происходит на верху. Хозяин постучал в дверь. Потом заговорил вполголоса. Затем настойчивей. Можно было различить обрывки фраз:

— Это мосье из Парижа. С ними девушка. Вы можете открыть…

Матильда все всхлипывала:

— А вдруг они убили его?

Мегрэ пожал плечами и направился к лестнице.

— Смотри в оба, Люка. Ты ведь знаешь Николя, нашего старого приятеля? А я-то думал, что он еще в тюрьме Фрэн!

Он медленно поднялся по лестнице, отстранил хозяина от двери:

— Это я, Жозеф. Комиссар Мегрэ. Можешь открыть, мальчик.

И хозяину:

— Чего вы ждете? Спуститесь и налейте чего-нибудь девушке. Грога, что ли, — пусть успокоится… Ну-ка, Жозеф! Пошевеливайся!

Наконец ключ повернулся. Мегрэ толкнул дверь.

— Почему здесь нет света?

— Подождите. Я сейчас зажгу. Тут остался еще огрызок свечи.

Руки Жозефа дрожали. Лицо, освещенное пламенем свечи, было перекошено от страха.

— Он все еще внизу? — пролепетал он. И затем добавил бессвязно:

— Как вы меня нашли? Что они вам сказали? Кто эта девушка?

Деревенская комната, высокий потолок, разобранная постель, комод, которым Жозеф пытался забаррикадировать дверь.

— Ну-с, куда вы их спрятали? — спросил Мегрэ с самым невозмутимым видом.

Жозеф ошалело посмотрел на него и понял: комиссар знает все. Торопливо порывшись в карманах брюк, юноша вытащил маленький пакетик, обернутый в газету.

Волосы у него были растрепаны, одежда помята. Комиссар машинально взглянул ему на ноги. Он был обут в нелепые домашние туфли.

— А где моя трубка?

На этот раз Жозеф чуть не расплакался: губы его растянулись в плаксивую гримасу. Мегрэ даже показалось, что он сейчас упадет на колени и станет просить прощения.

— Успокойтесь, молодой человек, — посоветовал он ему. — Внизу люди.

И с улыбкой взял трубку, которую парень протянул ему дрожащей рукой.

— Тсс… Матильда поднимается по лестнице. Ей не терпится, пока мы спустимся. Ну-ка, причешитесь.

Он взял графин, чтобы налить в умывальник воды, но графин был пуст.

— Воды разве нет? — удивился комиссар.

— Я ее выпил.

Ну конечно же! Как он об этом не подумал? Бледное вытянувшееся лицо паренька, провалившиеся глаза…

— Давно вы не ели? — И, не обернувшись к Матильде, сказал:

— Выходите, деточка! Поверьте мне, ничего не случилось. Он вас очень любит. Иначе и быть не может. Но прежде всего ему нужно поесть.

Глава 5 Тайна исчезновения Жозефа

Теперь было приятно послушать, как хлещет по листьям дождь, приятно было вдохнуть через широко открытую дверь влажную ночную прохладу.

Несмотря на голод, Жозеф едва смог проглотить бутерброд с паштетом, приготовленный ему хозяином, — так он был потрясен. Его кадык все еще судорожно поднимался и опускался. Ну, а Мегрэ, выпив пару рюмок виноградной водки, с наслаждением потягивал свою любимую трубку.

— Видите ли, молодой человек, если бы вы не стащили мою трубку, я уверен: рано или поздно ваш труп нашли бы в камышах Марны. Трубка Мегрэ кое-что да значит.

Честное слово, Мегрэ произносил эти слова с удовольствием. Вся эта история льстила его самолюбию. У него украли трубку, как незаметно крадут карандаш у великого писателя, кисть у великого художника, носовой платок или какую-нибудь другую безделушку у кинозвезды.

Комиссар понял это сразу же. Застенчивый и нерешительный паренек стащил его трубку. И на следующую ночь исчез. А до этого он пытался уговорить свою мать не обращаться в полицию. Что же все это значит? А то, черт побери, что он сам хотел провести следствие. Потому что был уверен в себе! Потому что с трубкой Мегрэ во рту он возомнил… — Когда вы поняли, что таинственные посетители ищут в вашем доме бриллианты?

Жозеф хотел было приврать из тщеславия, но, глянув на Матильду, передумал:

— Я не знал, что это бриллианты. Но был уверен, что искали что-то очень маленькое, ведь рылись даже в коробках из-под лекарств.

— Что ты на это скажешь, Николя? А, Николя?

Тот, злобно уставившись взглядом прямо перед собой, сидел на стуле в углу, наручники сжимали его запястья.

— Когда ты убил Блюстейна в Ницце…

Никакой реакции. Ни один мускул не дрогнул на его костлявом лице.

— Ведь ты прикончил Блюстейна в «Негреско», потому что понял: тот обманывал тебя. Так? Значит, не желаешь говорить? Ладно, заговоришь потом. Что сказал тебе Блюстейн? Что спрятал бриллианты в доме на набережной Берси?! И ты стал сомневаться — сумеешь ли их найти, ведь эти маленькие штуковинки очень легко спрятать. Вероятно, он указал тебе ложный тайник? Ну ладно. Я не спрашиваю тебя, откуда бриллианты. Мы узнаем это завтра, когда их осмотрят эксперты. На сей раз тебе не повезло. Тебя сцапали за старое дело. Что ты там натворил? Кажется, ограбление на бульваре Сен-Мартен? Ну как же! Ювелирный магазин! Раз уж на чем-то специализируешься… Верно ведь? Ты получил тогда три года. И вот уже три месяца, как, выйдя из тюрьмы, ты бродишь вокруг этого дома. У тебя был ключ, который Блюстейн сделал для себя. Ну? Будешь говорить? Что ж, как хочешь.

Молодые люди с удивлением смотрели на Мегрэ и не могли понять его неожиданно шутливого тона: они ведь не знали обо всех треволнениях, которые он пережил за последние часы.

— Видишь ли, Жозеф… Смотри-ка, я уже обращаюсь к тебе на «ты». Все это просто. Какой-то незнакомец проникает в дом, где уже три года не было жильцов. Я тотчас же подумал, что это какой-нибудь тип, отбывший заключение. Ведь нельзя же болеть целых три года. Мне бы следовало проверить списки освобожденных из тюрьмы, и я бы тотчас наткнулся на нашего приятеля Николя… У тебя нет огонька, Люка? А теперь, Жозеф, расскажи, что произошло этой ночью.

— Я был уверен, что у нас припрятано что-то очень ценное. Возможно, целое состояние. И я решил отыскать…

— Но поскольку твоя мамаша обратилась ко мне, ты решил во что бы то ни стало найти клад этой ночью.

Жозеф кивнул головой.

— И чтобы тебе не помешали, ты подсыпал мамаше в настой какой-то чертовщины?

Он не отрицал.

— Мне так хотелось жить по-другому! — пролепетал он еле слышно.

— Ты спустился вниз в домашних туфлях. Почему же ты был уверен, что найдешь ценности именно этой ночью?

— Потому что, кроме столовой, я обыскал уже весь дом, разделив все комнаты на секторы. И убедился, что тайник может быть только в столовой.

Несмотря на усталость и унизительность положения, в глазах его блеснула гордость.

— И я нашел.

— Где?

— Возможно, вы обратили внимание в столовой на старую газовую проводку с горелками и поддельными свечами из фарфора? Не знаю уж, как пришла мне в голову мысль отвинтить эти свечи. В них-то я и нашел какие-то твердые предметы, завернутые в клочок бумаги.

— Скажи-ка мне: отправляясь на поиски, ты уже знал, что будешь делать в случае удачи?

— Нет, не знал.

— Ты не собирался удирать?

— Нет. Ей-богу!

— Хотел перепрятать клад в другое место?

— Да.

— У себя в доме?

— Нет. Я ведь знал, что вы перевернете у нас все вверх дном. И наверняка найдете. Я бы спрятал клад в парикмахерской. Ну, а потом…

Николя криво усмехнулся.

— Итак, ты открыл тайну газовых горелок…

— Как раз в тот момент, когда я отвинчивал последнюю свечу, мне показалось, что рядом кто-то стоит. Сначала я подумал, что это мама, и погасил фонарик. Но это был мужчина, он шел прямо на меня. Испугавшись, я бросился к двери, выскочил на улицу и побежал. Я был в домашних туфлях, без галстука, без шапки. Я бежал и слышал, что за мной гонятся.

— Нелегко тебе было угнаться за таким быстроногим зайцем, а, Николя? — насмешливо спросил Мегрэ.

— У площади Бастилии я заметил полицейский патруль и зашагал вслед за ним, потому что был уверен: этот человек при них не нападет на меня. Так мы дошли до Восточного вокзала. И тут у меня мелькнула мысль…

— Удрать в Шелл? Приятные воспоминания, так, что ли? Ну, а потом?

— До пяти утра я проторчал в зале ожидания. Там было много народа. А пока вокруг люди…

— Ясно.

— Но я не знал, кто меня преследует. Я поочередно разглядывал всех. Когда открыли кассу, я протиснулся между двумя женщинами и тихо спросил билет. В это время сразу отходило несколько составов. Я переходил из поезда в поезд, перебирался через пути.

— Парень, видно, доставил тебе хлопот даже больше, чем мне, а, Николя?

— Он не мог знать, до какой станции я взял билет. А в Шелле я спрыгнул, когда поезд уже тронулся.

— Что ж, неплохо. Совсем неплохо!

— И поскорее выскочил из вокзала. На улице — никого. Я снова побежал, никто меня не преследовал. Вот так я очутился здесь и сразу спросил комнату, у меня уже не было сил… Мне хотелось скорее припрятать… Рассказывая, он весь дрожал.

— Мама никогда не давала мне много карманных денег, и, поднявшись в комнату, я нашел у себя в кармане всего пятнадцать франков и несколько телефонных жетонов. Мне хотелось вернуться домой, прежде чем мама… — И тут появился Николя.

— Я заметил его в окно. Он выходил из машины… Я сразу же понял, что он доехал до Ланьи и взял там такси. Но только в Шелле он снова напал на мой след. Я тут же заперся на ключ, а затем, услышав на лестнице шаги, придвинул к двери комод. Я уже не сомневался, что он убьет меня.

— И глазом не моргнул бы! — заметил Мегрэ. — Но он боялся разоблачить себя: мешал хозяин. Так ведь, Николя? Он обосновался здесь, полагая, что рано или поздно ты выйдешь из комнаты. Ну хотя бы поесть..

— Я ничего не ел. Я очень боялся, что ночью он приставит лестницу и влезет ко мне через окно. Поэтому я запер ставни и старался не спать.

Мегрэ осторожно выбил трубку о каблук, снова набил, поглаживая ее с явным удовольствием.

— Ну, если б тебя угораздило сломать ее… — буркнул он. И добавил другим уже тоном:

— Что ж, дети, пора в путь!.. Жозеф, а что ты скажешь матери?

— Не знаю. Боюсь даже подумать.

— Да полно тебе. Скажи, что ты спустился в столовую, вообразив себя детективом, увидел там незнакомца, выходившего из вашего дома. И, гордясь мыслью, что ты настоящий сыщик, пошел за ним следом.

Тут Николя впервые раскрыл рот и презрительно бросил:

— Уж не думаете ли вы и меня втянуть в эту игру?

— А мы сейчас это выясним, — невозмутимо ответит Мегрэ. — С глазу на глаз, в моем кабинете… Ну что ж, поехали?

Немного позже он шептал на ухо Жозефу, задвинутому вместе с Матильдой в самый угол сиденья:

— Я подарю тебе другую трубку. Идет? И, если хочешь, даже больше этой.

— Но она не будет вашей, — ответил паренек.

Глава первая Старая дама приходит в сад

Г-жа Мегрэ, которая лущила горох, сидя в густой тени, где яркими пятнами выделялись голубизна ее фартука и зелень стручков, г-жа Мегрэ, чьи руки никогда не знали покоя и не могли оставаться без дела даже в два часа пополудни самого знойного из всех августовских дней, г-жа Мегрэ, неусыпно, как за младенцем, следившая за мужем, вдруг встревожилась:

— Да ты, никак, уже собираешься встать!

Между тем корабельный шезлонг, в котором возлежал Мегрэ, даже не скрипнул, бывший комиссар уголовной полиции даже не шелохнулся.

Но она хорошо знала мужа и не могла не заметить, как слегка передернулось его лоснящееся от пота лицо. Ведь он и в самом деле хотел подняться, но теперь из самолюбия продолжал лежать.

С тех нор, как комиссар ушел в отставку, они проводили уже второе лето в своем доме в Мен-сюр-Луар. Меньше четверти часа назад Мегрэ с удовольствием растянулся в шезлонге, спокойно дымя своей трубкой. Свежесть в этом уголке ощущалась тем заметнее, что всего в двух местах отсюда резко обозначалась граница солнца и тени, и вы попадали в настоящее пекло, где жужжали несносные мухи.

Горошинки ритмично падали одна за другой в эмалированную миску. Г-жа Мегрэ сидела расставив колени; натянутый на них передник был полон стручков, а рядом стояли еще две корзины, полные горошка, который она собрала утром для консервирования.

Мегрэ больше всего нравился в доме этот уютный уголок между кухней и садом — нечто вроде дворика под навесом, наподобие испанского патио[1], где они поставили буфет и даже устроили плиту.

Там они обычно завтракали и обедали. Пол был вымощен красными плитками, от которых в тени было еще прохладнее.

Мегрэ выдержал пять минут, может быть, чуть побольше. Глядя сквозь полуприкрытые веки на огород, который, казалось, курился под палящим солнцем, он наконец не выдержал и, отбросив самолюбие, решительно встал.

— Что ты еще надумал делать?

В эту минуту Мегрэ был похож на надувшегося малыша, которого застали за какой-нибудь шалостью. Такое выражение появлялось у него довольно часто, когда они бывали вдвоем с женой.

— Я уверен, что колорадские жуки опять набросились на баклажаны, — проворчал он. — И все из-за твоего салата…

Уже целый месяц у них шли перепалки из-за этого салата, посаженного г-жой Мегрэ на свободные места между кусчами баклажанов.

— Незачем земле даром пропадать, — заявила она. Тогда Мегрэ не возражал. Он и не подумал, что колорадский жук пожирает баклажанные листья еще охотнее, чем картофельную ботву. А теперь из-за салата нельзя было полить их раствором мышьяка.

Мегрэ, не расставаясь со своей широкополой соломенной шляпой, раз по десять на дню склонялся над бледно-зелеными листьями и осторожно переворачивал их, стараясь не упустить ни одного жучка. Он набирал их целую пригоршню и бросал в огонь, бурча себе что-то под нос и сердито поглядывая на жену.

— И все из-за твоего салата…

По правде говоря, с тех пор, как комиссар ушел на пенсию, он и часу спокойно не посидел в своем пресловутом шезлонге, который торжественно принес с базара у ратуши, поклявшись жене, что ежедневно будет проводить в нем послеполуденные часы.

А теперь он стоял на солнцепеке, в деревянных сабо на босу ногу, в синих холщовых штанах, которые болтались у него на бедрах, топорщась сзади, словно слоновья кожа, в крестьянской рубахе с затейливым узором, распахнутой на груди.

Мегрэ услышал стук деревянного молотка, прокатившийся в пустых и затененных комнатах, словно удары колокола под монастырскими сводами. Кто-то стучал у входной двери, и г-жа Мегрэ растерялась, как всегда в случаях, когда кто-нибудь приходил без предупреждения. Она издали посмотрела на мужа, словно спрашивая у него совета. Потом приподняла свой фартук, полный стручков, не зная, куда их высыпать, и наконец развязала его: она никогда не позволила бы себе подойти к двери в затрапезном виде.

Молоток стукнул еще раз, два, три — повелительно, прямо-таки гневно. В дрожащем воздухе Мегрэ послышались приглушенные звуки автомобильного мотора. Он по-прежнему стоял склонившись над баклажанами, в то время как его жена поправляла седые волосы перед маленьким зеркалом.

Едва она успела скрыться в тени дома, как распахнулась маленькая калитка со стороны переулка, которой пользовались только хорошие знакомые супругов Мегрэ, и показалась старая дама в трауре, высокомерная и в то же время такая забавная, что ее появление, должно быть, надолго запомнилось комиссару.

Помедлив секунду у калитки, она легким, решительным шагом, который так не вязался с ее возрастом, направилась прямо к Мегрэ.

— Послушайте, любезный… Только не вздумайте говорить, что вашего хозяина нет дома: я уже навела справки…

Она была высока, сухопара, на морщинистом лице сквозь густой слой пудры проступали от жары капельки пота. На лице особенно заметны были глаза — ярко-черные и необыкновенно живые.

— Сейчас же ступайте и скажите ему, что Бернадетта Аморель проехала сто километров, чтобы поговорить с ним.

У нее, конечно, не хватило терпения дожидаться перед закрытой дверью. Она из тех, кого не заставляют ждать. Она уже успела расспросить соседей, и ее не обманули закрытые ставни на окнах.

Показал ли ей кто-нибудь садовую калитку? Едва ли. Она и сама могла найти ее. И теперь она направлялась к маленькому тенистому дворику, куда только что вернулась хозяйка дома.

— Подите и передайте комиссару Мегрэ…

Г-жа Мегрэ недоумевала. Ее муж тяжелыми шагами шел вслед за старой дамой, с легкой насмешкой поглядывая на нее. Потом он сказал:

— Если вы потрудитесь войти в дом…

— Бьюсь об заклад, что он уже храпит после обеда. А что, он по-прежнему такой же толстый?

— Вы его хорошо знаете?

— А какое вам дело? Ступайте и скажите, что его ждет Бернадетта Аморель, а остальное вас не касается.

И тут же, спохватившись, порылась в черном бархатном ридикюле с серебряным замком, какие были в моде еще в начале века.

— Возьмите! — И старуха протянула ему несколько франков.

— Простите, госпожа Аморель, но я вынужден отказаться. Видите ли, я и есть бывший комиссар Мегрэ.

И тут старуха изрекла фразу, которая им надолго запомнилась. Оглядев его с ног, обутых в сабо, до растрепанных волос — он успел снять свою соломенную шляпу, — она проронила:

— Ну, если вам так угодно…

Бедная г-жа Мегрэ! Напрасно она подавала мужу знаки. Он их не замечал. А она хотела дать ему понять, чтобы он проводил даму в гостиную… Разве можно принимать людей во дворе, где занимаются стряпней и другими домашними делами?..

Но г-жа Аморель уже устроилась в маленьком плетеном кресле и, казалось, прекрасно себя в нем чувствовала. Она первая заметила, что г-жа Мегрэ чем-то встревожена, и с нетерпением бросила ей:

— Ах, да оставьте же комиссара в покое! Еще немного, и она могла бы попросить г-жу Мегрэ удалиться, но та и сама не замедлила сделать это. В присутствии гостьи продолжать работу было нелегко.

— Надеюсь, комиссар, моя фамилия вам знакома?

— Аморель? «Песчаные карьеры и буксиры»?

— Совершенно верно. «Аморель и Кампуа». Когда-то, много лет назад, ему пришлось заниматься расследованием одного дела в верховьях Сены, и он видел, как по реке целый день следовали караваны судов с зеленым треугольником фирмы «Аморель и Кампуа». А в Париже, на острове Сен-Луи, когда он еще служил в уголовной полиции, Мегрэ частенько проходил мимо конторы «Аморель и Кампуа» — владельцев песчаных карьеров и грузовых судов.

— Я не могу терять времени, выслушайте меня! Сегодня, когда мой зять и дочь отправились в гости к Маликам, я велела Франсуа быстро выкатить наш старенький «Рено». Они об этом и не догадываются. И, конечно, до вечера не вернутся домой… Вы поняли?

— Нет… Да…

Пока что он понял только одно: старая дама уехала из дома тайком, без ведома семьи.

— Могу побожиться: знай они, что я здесь…

— Простите, а где вы живете?

— Ну конечно в Орсене!

Таким тоном могла бы сказать королева Франции:

«Ну конечно в Версале!» Разве не всем было известно, что Бернадетта Аморель — фирма «Аморель и Кампуа» — жила в Орсене, деревушке на берегу Сены, между Корбейем и лесом Фонтенбло?

— Что вы на меня смотрите как на помешанную? — продолжала старая дама. — Конечно, они постараются вам это внушить. Но вы не верьте им.

— Простите, сударыня, могу ли я позволить себе спросить: сколько вам лет?

— Можете, молодой человек. Седьмого сентября мне стукнет восемьдесят два. Но у меня еще ни одного вставного зуба, если это вас интересует. И вполне возможно, что я еще успею кое-кого похоронить. В особенности я была бы счастлива похоронить своего зятя…

— Не хотите ли чего-нибудь выпить?

— Стакан холодной воды, если у вас найдется. Он сам подал ей стакан.

— В котором часу вы выехали из Орсена?

— В половине двенадцатого. Как только они уехали… Я предупредила Франсуа. Франсуа служит у нас помощником садовника. Он славный малый. Я помогала его матери при родах, когда он появился на свет. Никто в доме и не подозревает, что он умеет водить автомобиль… Однажды ночью, когда мне не спалось — надо вам сказать, комиссар, что я никогда не сплю, — я заметила, как он при лунном свете пытается завести наш старенький «Рено»… Это вас интересует?

— Очень.

— Такие-то пустяки!.. Старая машина стояла уже не в гараже, а в конюшне. Это лимузин, который остался еще от моего мужа. С тех пор, как он умер, прошло уже двадцать лет, так что можете судить сами… Так вот, этот парнишка — не знаю, как ему удалось, — сумел починить машину и ночью разъезжал на ней по дорогам.

— Это он вас сюда привез?

— Да. Он ждет меня у дома.

— Вы не завтракали?

— Я ем только тогда, когда у меня есть свободное время. Терпеть не могу людей, которым вечно хочется есть.

При этом она невольно окинула укоризненным взглядом толстый живот комиссара.

— Вот видите, как вы потеете. Но это ваше дело… Мой муж тоже хотел все делать по-своему, и его давно нет в живых… Ведь вы уже два года на пенсии, не так ли?

— Да, скоро будет два года.

— Значит, вы скучаете. И, стало быть, согласитесь сделать то, что я вам предложу. В пять часов здесь останавливается поезд, идущий на Орлеан, и я могла бы по дороге подбросить вас на вокзал. Конечно, самое простое — отвезти вас на машине прямо в Орсен, но вас там сразу заметят, и все дело будет загублено.

— Простите, сударыня, но…

— Так и знала, что вы заупрямитесь. Но послушайте меня! Мне просто необходимо, чтобы вы провели несколько дней в Орсене… Пятьдесят тысяч, если справитесь с делом. А если не получится — пусть будет десять тысяч плюс издержки.

Она открыла сумку и стала перебирать приготовленные банкноты.

— В Орсене есть гостиница. Вы не рискуете ошибиться, другой у нас нет. Она называется «Ангел». Вам там будет ужасно неудобно, потому что бедная Жанна — полусумасшедшая. Ее я тоже знала совсем маленькой. Быть может, сначала она не захочет вас принять, но вы сумеете с ней поладить, я в этом не сомневаюсь. Она будет довольна, если вы заведете с ней разговор о болезнях. Она убеждена, что у нее есть все до одной!

Г-жа Мегрэ принесла поднос с кофе, но старая дама, не оценив ее любезности, только фыркнула:

— Что это значит? Кто вам велел приносить кофе? Унесите.

Она приняла ее за служанку, так же как поначалу приняла Мегрэ за садовника.

— Я могла бы порассказать вам кучу всякой всячины, по я о вас много слышала и понимаю, что у вас самого хватит ума во всем разобраться. Советую вам только одно: не давайте моему зятю обвести вас вокруг пальца. Он может опутать любого. Весьма любезен — другого такого любезного человека не найдешь, любезен до тошноты. Но в тот день, когда ему отрубят голову…

— Простите, сударыня…

— Вы слишком много извиняетесь, Мегрэ. У меня была внучка, единственная внучка — дочь этого проклятого Малика! Малик — фамилия моего зятя. Это вы тоже должны знать. Шарль Малик… Моей внучке, Моните, на будущей неделе исполнилось бы восемнадцать…

— Вы хотите сказать, что она умерла?

— Ровно неделю назад. Позавчера мы ее похоронили. Ее тело прибило к нижнему шлюзу… А раз Бернадетта Аморель говорит вам, что это не несчастный случай, вы должны ей верить. Монита плавала как рыба. Кое-кто попытается вас убедить, что она была неосторожна, любила купаться в одиночестве в шесть утра, а иногда даже ночью. И все-таки утонуть она не могла! А если они будут твердить, что она, быть может, хотела покончить с собой, скажите им, что они лгут.

Внезапно, без всякого перехода, комедия превратилась в трагедию, но странно: старая дама не плакала. Ее удивительно черные глаза даже не увлажнились. Вся ее сухая нервная натура дышала прежней жизненной силон, в которой, несмотря на драматизм ситуации, было что-то комическое.

Она шла напролом, уверенная в своей правоте, не считаясь ни с чем. Теперь она, по-видимому, ни на мину ту не сомневалась, что уже завоевала Мегрэ: иначе и не может быть, раз ей этого захотелось.

Она тайком удрала из дома в невероятном автомобиле, с парнишкой, который едва умел водить машину. Так она пересекла всю Бос[2], не позавтракав, в самое жаркое время дня. Теперь она нетерпеливо посматривала на часы, которые по-старомодному носила на цепочке, как медальон.

— Если у вас есть ко мне какие-нибудь вопросы, задавайте побыстрее, — заявила она, уже готовая подняться.

— Как я понял, вы не любите своего зятя?

— Ненавижу.

— Ваша дочь тоже его ненавидит? Она несчастлива в браке?

— Этого я не знаю и знать не хочу!

— Вы не ладите с дочерью?

— Предпочитаю не обращать на нее внимания. Она такая бесхарактерная, такая безвольная…

— Вы сказали, что неделю назад, то есть в прошлый вторник, ваша внучка утонула в Сене.

— Ничего подобного я не говорила. Нужно повнимательней слушать… Мониту нашли мертвой в Сене, у нижнего шлюза.

— Однако никаких телесных повреждений обнаружено не было, и врач выдал разрешение на предание земле.

Она лишь окинула его высокомерно-презрительным взглядом, в котором промелькнула тень жалости.

— Как я понимаю, только вы одна подозреваете, что смерть девушки могла быть насильственной? На этот раз она не выдержала:

— Послушайте, комиссар! У вас репутация самого умного полицейского во Франции. По крайней мере самого удачливого. Одевайтесь! Сложите вещи в чемодан! Через полчаса я высажу вас на вокзале в Обрэ. В семь часов вечера вы будете уже в гостинице «Ангел». Нам лучше сделать вид, что мы незнакомы. Каждый день, в полдень, Франсуа будет заходить в «Ангел», чтобы выпить там аперитив. Вообще-то он не пьет, но я ему прикажу. Таким образом мы сможем общаться, так что им и в голову ничего не придет.

Она направилась в сад, несмотря на жару, видимо решив прогуляться в ожидании Мегрэ.

— Поторапливайтесь! — бросила она комиссару. Затем, повернувшись к нему, добавила:

— Будьте любезны, дайте чего-нибудь попить Франсуа. Он, наверное, сидит в машине. Можно вина, разбавленного водой. Только не давайте чистого. Ведь ему еще нужно отвезти меня домой, а он не привык к вину.

Г-жа Мегрэ, которая, должно быть, все слышала, ждала мужа у двери в переднюю.

— Что ты собираешься делать, Мегрэ? — спросила она, когда ее муж направился к лестнице, перила которой были украшены медными шариками.

В доме было прохладно, приятно пахло мастикой, свежим сеном, дозревающими фруктами и вкусным домашним обедом. Мегрэ снова, спустя пятьдесят лет, вдыхал запахи, так напоминавшие ему раннее детство, дом родителей.

— Надеюсь, ты не поедешь с этой выжившей из ума старухой?

Мегрэ оставил сабо на пороге. Он шел босиком сначала по холодным плиткам, потом по натертым мастикой дубовым ступенькам лестницы.

— Дай шоферу чего-нибудь попить и поднимись наверх, помоги мне уложить чемодан, — сказал он.

Глаза у него заблестели. Он сам заметил этот блеск, когда взглянул на себя в зеркало, подойдя к умывальнику, чтобы освежить лицо холодной водой.

— Я тебя не понимаю! — вздохнула его жена. — Ведь для тебя только что главной заботой были колорадские жуки.

В поезде было жарко. Устроившись в уголке, Мегрэ курил трубку. В окнах мелькали откосы с пожелтевшей травой, утопающие в цветах вокзалы, промелькнул и какой-то человек, стоявший на солнцепеке, забавно помахивая красным флажком и дуя в свой свисток, как мальчишка.

Виски у Мегрэ поседели. Он стал немного спокойнее, немного тяжеловеснее, чем прежде, но самому ему казалось, что он не постарел с тех пор, как оставил службу в уголовной полиции.

За это время страховые компании, банки и ювелиры не раз предлагали ему заняться сложными расследованиями, но он то ли из гордости, то ли из скромности всякий раз отказывался.

На набережной Орфевр могли бы сказать:

«Бедный Мегрэ клюнул на приманку. Видно, ему уже надоело возиться в саду и удить рыбу…» В самом деле, до чего же легко он дал себя уговорить этой старой даме, неожиданно появившейся у них в саду.

Он вновь представил ее себе, чопорную и важную, в допотопном лимузине, управляемом с опасной смелостью каким-то Франсуа, одетым как садовник и не успевшим сменить сабо на ботинки.

После того как г-жа Мегрэ помахала им с порога рукой и машина отъехала от дома, он услышал от гостьи:

— Значит, это ваша жена? Наверное, я обидела ее, приняв за служанку. Я и вас сначала приняла за садовника…

И, высадив его у вокзала в Обрэ, где Франсуа, перепутав скорости и внезапно дав задний ход, чуть было не врезался в стайку велосипедистов, снова отправилась в свое более чем рискованное путешествие.

Было время отпусков. Все парижане устремились за город; по дорогам мчались автомобили, по речкам скользили лодки, под каждой ивой сидели рыбаки в соломенных шляпах.

Орсен был полустанком, на котором снисходительно останавливались лишь редкие поезда. Сквозь деревья в парках проглядывали крыши нескольких больших вилл, а за ними — широкая и величественная в этом месте Сена.

Сам Мегрэ затруднился бы ответить, почему он подчинился приказанию Бернадетты Аморель. Может быть, с досады на колорадских жуков?

И вдруг он тоже почувствовал себя в отпуске, как эти люди, с которыми ехал в поезде, которых встречал, спускаясь по крутой тропинке, которых видел повсюду, с тех пор как покинул Мен.

Здесь дышалось намного легче, чем у него в саду, и он бодро шагал по незнакомой местности; спустившись вниз по откосу, вдруг увидел Сену, протекавшую вдоль широкой дороги, по которой мчались машины.

От самого вокзала стали попадаться надписи со стрелками: «Гостиница „Ангел“. Придерживаясь указанного направления, Мегрэ попал в сад с запущенными аллеями и в конце концов толкнул дверь веранды, где было душно от солнца, нагревшего застоявшийся между стеклянными стенками воздух.

— Есть тут кто-нибудь? — спросил он. Никто не откликнулся. На подстилке лежала кошка, в углу стояли удочки.

— Есть тут кто-нибудь?

Он спустился на одну ступеньку и очутился в зале, где лениво раскачивался медный маятник старых часов; каждый раз, как он описывал дугу, раздавался щелчок.

— Ни души в этой лачуге! — проворчал он. И в ту же минуту рядом с ним что-то зашевелилось. Мегрэ вздрогнул и заметил в темноте некое существо, завернутое в одеяло. Это была женщина — конечно, та самая Жанна, о которой говорила ему г-жа Аморель. Черные жирные волосы свисали по обеим сторонам ее лица, на шее белел толстый компресс.

— Закрыто! — хрипло сказала она.

— Знаю, сударыня! Мне говорили, что вы нездоровы…

Ой! Не слишком ли невыразительно это «нездоровы»? Не прозвучало ли оно для нее как оскорбление?

— Вы хотите сказать, что я уже почти при смерти?.. Никто не хочет мне верить. Все только досаждают.

Наконец, отбросив одеяло, закрывавшее ей ноги, она встала и сунула широкие ступни в войлочные шлепанцы.

— Кто вас ко мне послал?

— Представьте себе, что я здесь когда-то останавливался, уже больше двадцати лет назад, а теперь решил навестить этот дом.

— Значит, вы знали Мариюса?

— Черт возьми, конечно!

— Бедный Мариюс! Вы знаете, что он умер?

— Мне говорили. Не хочется этому верить…

— Почему? Он ведь тоже не отличался крепким здоровьем… Вот уже три года, как его нет, а я все еще маюсь… Вы хотите здесь переночевать?

Она взглянула на чемодан, который Мегрэ оставил на пороге.

— Да, я хотел бы пожить здесь несколько дней. Конечно, если не стесню вас. В вашем состоянии…

— Вы приехали издалека?

— Из окрестностей Орлеана.

— На машине?

— Нет, поездом.

— А ведь сегодня поезда уже не будет. Боже мой! Ремонда!.. Ремонда!.. Опять она куда-то убежала… Обождите! Мы с ней подумаем. Если она согласится… Она ведь со странностями. Хоть она и служанка, но, пользуясь моей болезнью, делает все, что ей взбредет в голову. Можно подумать, что командует здесь она… Глядите-ка! А этому что здесь понадобилось?

Она смотрела в окно. К дому кто-то приближался, слышался хруст гравия. Мегрэ взглянул в окно и нахмурился. Посетитель ему смутно кого-то напоминал.

На незнакомце был костюм для прогулок или для игры в теннис — шерстяные белые брюки, белый пиджак и туфли; бывшему комиссару бросилась в глаза траурная повязка у него на рукаве.

Он вошел с видом завсегдатая.

— Здравствуй, Жанна.

— Что вам угодно, господин Малик?

— Я пришел, чтобы спросить у тебя… Внезапно он осекся, уставился на Мегрэ и вдруг, улыбнувшись, воскликнул:

— Жюль! Вот это да!.. А ты что здесь делаешь?

— Простите…

Прежде всего вот уже долгие годы никто не называл его Жюлем, и Мегрэ стал забывать свое имя. Даже у жены была странная привычка, которая в конце концов стала его забавлять: она тоже называла его Мегрэ.

— Не припоминаешь?

— Нет.

Однако эти румяные щеки, правильные черты лица, крупноватый нос, светлые, слишком светлые глаза кого-то ему напоминали. Да и фамилия Малик, когда ее в первый раз произнесла г-жа Аморель, показалась ему знакомой.

— Эрнест…

— Как — Эрнест?

Разве г-жа Аморель говорила не о Шарле Малике?

— Помнишь лицей в Мулене?

Мегрэ действительно учился три года в Муленском лицее в те времена, когда его отец был управляющим соседним замком. Но все же…

Странное дело: хотя в точности он ничего не мог припомнить, холеное лицо этого самоуверенного человека вызывало у него какие-то неприятные ассоциации. Кроме того, он терпеть не мог, когда его называли на «ты». Фамильярность его всегда коробила.

— Сборщик налогов…

— Да… Вспомнил… Никогда бы вас не узнал.

— Что ты здесь делаешь?

— Я? Да…

Эрнест Малик расхохотался.

— Об этом сейчас поговорим. Я и раньше прекрасно знал, что комиссар Мегрэ не кто иной, как мой старый друг Жюль. Помнишь учителя английского языка?.. Незачем готовить ему комнату, Жанна. Мой друг будет ночевать у меня, на вилле…

— Нет! — ворчливо отрезал Мегрэ.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что буду ночевать здесь. С Жанной мы уже договорились.

— Ты настаиваешь?

— Да, настаиваю.

— Из-за старухи?

Хитрая улыбка промелькнула на тонких губах Эрнеста Малика, и эта улыбка тоже была улыбкой мальчишки, которого Мегрэ когда-то знал.

Его прозвали в лицее Сборщиком, потому что его отец служил сборщиком налогов в Мулене. Тогда он был очень худым, с узким, как лезвие ножа, лицом и светлыми, неприятно-серыми глазами.

— Не смущайся, Жюль. Сейчас ты все поймешь… Ну-ка, Жанна, не бойся, скажи честно: выжила моя теща из ума или нет?

А Жанна, неслышно ступая в своих войлочных шлепанцах, равнодушно пробормотала:

— Я предпочитаю не вмешиваться в ваши семейные дела.

Теперь она уже смотрела на Мегрэ с меньшей симпатией, чтобы не сказать — с неприязнью.

— Ну так что, вы остаетесь или уходите с ним?

— Остаюсь.

Малик по-прежнему насмешливо смотрел на своего бывшего соученика, как если бы все происходящее было фарсом, жертвой которого стал Мегрэ.

— Ну, здесь ты неплохо позабавишься, уверяю тебя… Веселее места, чем гостиница «Ангел», не сыщешь. Ты увидел ангела и попался на удочку! — И, словно вспомнив о трауре, он добавил серьезнее:

— Не будь все это так грустно, мы бы с тобой здорово посмеялись… Давай хоть дойдем до нашего дома. Не возражай! Это необходимо. Я тебе объясню… Посидим за аперитивом, и ты все поймешь.

Мегрэ все еще колебался. Он стоял неподвижно, огромный по сравнению с собеседником, таким же высоким, как он, но удивительно стройным.

— Пошли! — наконец сказал он словно с сожалением.

— Ты, конечно, согласишься с нами поужинать. В доме теперь, правда, не слишком весело после смерти племянницы, но…

Когда они уходили, Мегрэ заметил, что Жанна смотрит на них из своего темного угла; ему показалось, что она окинула злобным взглядом элегантный силуэт Эрнеста Малика.

Глава вторая Второй сын сборщика налогов

Малик и Мегрэ шли вдоль реки, и казалось, что первый ведет другого на поводке; Мегрэ, ворчливый и неуклюжий, как огромный длинношерстный пес, неохотно тащился за Маликом.

Ему и вправду было не по себе. Еще в школьные годы он недолюбливал Сборщика, да и вообще терпеть не мог людей, неожиданно возникающих из прошлого, которые дружески хлопают вас по плечу и позволяют себе называть вас на «ты».

К тому же Эрнест Малик был из такой породы людей, которая всегда настораживала Мегрэ.

Развязный, самодовольный, холеный, с прилизанными волосами, он шагал в своем прекрасно сшитом костюме из белой шерсти. Несмотря на жару, на лице его не было ни капли пота. Он уже вошел в роль вельможи, демонстрирующего свои владения бедняку. В глазах у него, как и прежде, когда он был мальчишкой, посверкивала искорка иронии, мелькал лукавый блеск, который, казалось, возвещал:

«Я ловил тебя на удочку прежде, поймаю и снова. Как ни вертись, а я умнее тебя…» Слева от них плавно изгибалась Сена, образуя излучину, обрамленную камышами, справа тянулись низкие ограды, отделявшие виллы от дороги, — одни совсем старые, другие почти новые.

Вилл было немного — четыре или пять, насколько мог судить комиссар. Нарядные дома прятались в больших, тщательно ухоженных парках. Через решетчатые ограды виднелись четкие ряды деревьев.

— А вот и вилла моей тещи, с которой ты имел счастье сегодня познакомиться, — сообщил Малик, когда они проходили мимо ворот с большими каменными львами, глядящими сверху на прохожих. — Старый Аморель лет сорок назад купил ее у какого-то финансового магната времен Второй империи.

В тени деревьев виднелось обширное здание, не слишком красивое, но весьма солидное и богатое. Тоненькие струйки воды, вращаясь, орошали лужайки, а старый садовник, словно сошедший со страниц каталога, выпущенного торговцем семенами, чистил граблями аллеи.

— Что ты думаешь о Бернадетте Аморель? — спросил Малик, повернувшись к бывшему соученику и устремив искрящийся лукавством взгляд прямо в глаза Мегрэ.

Мегрэ вытер пот с лица, а его спутник посмотрел на него так, словно хотел сказать: «Бедняга! Ты нисколько не изменился. Все тот же недотепа. Святая простота, хоть и не глуп».

Но вслух сказал:

— Пойдем! Я живу немного дальше, за поворотом… Ты помнишь моего брата? Хотя, правда, в лицее ты мог его и не знать. Ведь он был младше нас на три класса. Шарль женился на младшей дочери Аморелей, а я примерно в то же время женился на старшей. В летние месяцы брат живет в этой вилле вместе с женой и нашей тещей. Это у него на прошлой неделе погибла дочь.

Еще сто метров, и они увидели слева плавучий причал, весь белый, роскошный, как у фешенебельных яхт-клубов на берегу Сены.

— Здесь начинаются мои владения. У меня несколько лодочек. Надо же как-то развлекаться в этой дыре!.. Ты увлекаешься парусным спортом?

Какая ирония прозвучала в его голосе, когда он спросил у толстого Мегрэ, занимается ли тот парусным спортом, указав на одно из хрупких суденышек, привязанных между бакенами.

— Сюда…

Решетка с позолоченными стрелами. Аллея, усыпанная светлым блестящим песком. Парк спускался по отлогому склону, и скоро они увидели здание в современном стиле, куда более обширное, чем вилла Аморелей. Слева — теннисный корт, утрамбованный красневшим на солнце песком. Справа — бассейн.

А Малик, становясь все более развязным, напоминал красивую женщину, небрежно играющую с бриллиантовой брошью, которая стоит миллионы. Казалось, он хотел сказать: «Смотри в оба, увалень! Ты находишься у Малика. Да, у того самого малыша Малика, которого все в лицее пренебрежительно называли Сборщиком, потому что его папа целые дни проводил в кассе неприметной конторы».

К Малику подбежали два датских дога и принялись лизать ему руки, а он принимал эти смиренные знаки преданности, словно не замечая их.

— Если хочешь, можно посидеть на террасе и выпить аперитив, пока не позвонят к ужину… Мои сыновья, должно быть, катаются на лодках.

Во дворе за виллой шофер без пиджака мыл из шланга мощную американскую машину, ослепительно блестевшую хромированными частями.

Они поднялись по ступенькам на веранду и расположились под красным зонтом в плетеных креслах, глубоких, как кресла в клубах. К ним тут же поспешил дворецкий в белой куртке, и Мегрэ почувствовал себя так, словно находится не в частном доме, а в курзале на водах.

— Розовый? Мартини? Манхаттан?.. Что предпочитаешь, Жюль? Если верить легендам, которые печатаются о тебе в газетах, ты больше всего любишь кружку пива у цинковой стойки… К сожалению, цинковой стойки я еще здесь не устроил. Но, наверное, устрою. Вот будет забавно!.. Два Мартини, Жан! Не стесняйся, можешь курить свою трубку… Так о чем же мы говорили? Ах да… Так вот, разумеется, мой брат и невестка порядком потрясены этой историей. Это была их единственная дочь, понимаешь? Моя невестка никогда не отличалась крепким здоровьем…

Казалось, Мегрэ не слушает. И все же слова Малика автоматически запечатлевались в его памяти.

Погрузившись в кресло, полузакрыв глаза, с зажженной трубкой в зубах, с недовольной миной на лице, он рассеянно любовался пейзажем, который действительно был очень красив. Солнце клонилось к закату и становилось пурпурным. С террасы, где они находились, видна была излучина Сены, обрамленная покрытыми лесом холмами, на одном из которых выделялся яркой белой полосой спускающийся к берегу карьер.

По темной шелковистой воде скользили белые паруса. Медленно проплыли несколько лакированных спортивных лодок. Протарахтела и скрылась вдалеке моторка, а воздух все еще вибрировал в ритме мотора.

Лакей поставил перед ними два слегка запотевших хрустальных бокала.

— Сегодня утром я пригласил брата с женой провести у нас день. Тещу приглашать бесполезно: она питает отвращение к семье и зачастую по целым неделям не покидает своей комнаты.

За его улыбкой таилось: «Где уж тебе понять, бедный толстый Мегрэ. Ты привык общаться с маленькими людьми, которые живут скромно, однообразно и не могут позволить себе ни малейшей прихоти».

Мегрэ и вправду чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Его раздражало все, что он видел вокруг: слишком гармоничные формы, слишком спокойные линии. Он начинал ненавидеть эту великолепную теннисную площадку, шофера, который мыл из шланга роскошный автомобиль, — и вовсе не из зависти: он был не способен на столь мелкое чувство. Мостик с вышками для прыжков в воду, лодки, привязанные к причалу, бассейн, подстриженные деревья, аллеи, посыпанные ровным, чистым песком, — все это составляло часть того особого мира, куда он проник против воли и где чувствовал себя до ужаса неуклюжим.

— Я рассказываю тебе все это, чтобы объяснить мое неожиданное появление в гостинице у славной Жанны. Впрочем, «славная Жанна» — это просто так говорится. В действительности это самое коварное существо на свете. Когда был жив ее муж Мариюс, она вовсю обманывала его, а с тех пор, как он умер, с утра до вечера ноет, вспоминая его.

Итак, мой брат и невестка сидели у нас. Когда настало время обеда, жена спохватилась, что забыла дома свои пилюли. Она говорит, что все это от нервов. Я предложил сходить за пилюлями. Так как наши участки расположены рядом, я не стал выходить на дорогу, а пошел через сад. Случайно, проходя мимо бывших конюшен, я посмотрел на землю и заметил следы шин. Открываю дверь и с удивлением вижу, что старого лимузина моего покойного тестя нет на месте.

Вот, дружище, каким образом я напал на твой след. Я спросил у садовника, куда делась машина, и он признался, что час назад его помощник увез на ней Бернадетту. Когда они вернулись, я вызвал мальчишку и стал его расспрашивать. Он рассказал мне, что ездил в Мен-сюр-Луар и на обратном пути высадил на вокзале в Обрэ какого-то толстяка с чемоданом. Прошу прощения, старина, это он употребил слово «толстяк».

Я сразу же подумал, что моя очаровательная теща решила довериться какому-нибудь частному детективу. У нее мания преследования, и она убеждена, что гибель ее внучки связана Бог знает с какой тайной.

Признаться, о тебе я и не подумал. Я знал, что в полиции существует какой-то Мегрэ, но не был уверен, что это тот самый Жюль из нашего лицея… Ну, что ты на это скажешь?

В ответ Мегрэ проронил:

— Ничего.

Он молчал. Он думал о своем доме, столь непохожем на этот, о саде, баклажанах, о зеленых горошинах, падающих в эмалированную миску, и недоумевал, как это он мог безропотно последовать за властной старухой, которая буквально похитила его.

Он думал об ужасной тесноте и духоте в поезде, о своем прежнем кабинете на набережной Орфевр, где допрашивал бессчетное количество негодяев, о бесчисленных бистро, множестве подозрительных отелей и всевозможных злачных мест, где бывал по долгу службы.

Думая обо всем этом, он еще больше злился, чувствуя себя оскорбленным оттого, что находился здесь, во враждебной среде, под саркастическим взглядом Сборщика.

— Если тебе интересно, я сейчас покажу дом. Я сам проектировал его с помощью архитекторов. Конечно, мы живем здесь не круглый год, а только летом. У меня квартира в Париже на авеню Гош. А еще я купил виллу в трех километрах от Довиля, и мы ездим туда в июле. В августе у моря столько народу, что просто не продохнуть. Если тебе это по душе, я охотно приглашу тебя провести несколько дней у нас. Ты играешь в теннис, ездишь верхом?..

Почему бы ему не спросить, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?

— Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам. Если тебе понадобятся машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…

Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.

— Садитесь, пожалуйста, сударь.

Почему она произвела такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:

— Жорж Анри…

Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:

— Прости, я должен на минутку отлучиться. Женщина и комиссар остались вдвоем, неподвижные и молчаливые. Потом внезапно на втором этаже послышался шум. Хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги. Кто-то закрывал окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере ожесточенного спора.

Чтобы прервать молчание, г-жа Малик спросила:

— Вы прежде не бывали в Орсене?

— Нет, сударыня.

— Здесь хорошо живется тем, кто любит деревню. Прежде всего спокойно, правда?

Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла собой покой, вечный покой.

Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:

— Значит, вы пообедаете с нами?

Хотя г-жа Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.

Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.

— Прошу прощения. Вечно приходится возиться со слугами…

К обеду все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.

— Жан Клод не вернулся?

— По-моему, я вижу его на причале.

Действительно, какой-то молодой человек в шортах, спрыгнув с легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к обеду, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером костюме из легкой шерсти.

— Если бы я знал, что ты будешь у нас, я пригласил бы брата и невестку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь. У нас всегда бывает народ. Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.

Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.

— Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия! Я часто думал, почему люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Ведь в конце концов…

Жена его казалась теперь еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан Клодом, а молодой человек внимательно рассматривал комиссара, как только тот отводил от него взгляд.

Жан Клод, холодный как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, и все-таки их всех что-то стесняло.

Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, этой темы избегали касаться в присутствии дворецкого?

— Видишь ли, Мегрэ, — сказал Малик, — вы все в лицее были слепы и даже не подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств. Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни возносятся, а другие опускаются.

Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.

— И я стал подниматься вверх…

Само собой разумеется, блюда за ужином подавались самые изысканные, но комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до замысловатых закусок под соусами, неизменно украшенных кусочками трюфелей и раковыми шейками. Дворецкий беспрестанно наклонялся, наполняя какой-нибудь из стоявших перед Мегрэ бокалов.

Небо с одной стороны окрасилось в холодный зеленый цвет, а с другой стало красным, местами даже лиловым; и только редкие облака выделялись на нем наивной белизной. По Сене проплывали запоздалые лодки, и рыба, выпрыгивая из воды, оставляла на ней медленно расходившиеся круги.

У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ. По крайней мере оба они услышали какой-то звук, но звук едва уловимый. Только вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.

Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного из окон второго этажа, как раз с той стороны, где лишь недавно перед обедом слышались громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке…

Отец и сын переглянулись. Г-жа Малик даже не пошевелилась, методично продолжая подносить вилку ко рту.

Малик вскочил, бросил салфетку на стол и кинулся к двери, легко и бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.

Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и хозяйка дома. Но Жан Клод слегка покраснел; не зная, что сказать, он несколько раз открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как у Эрнеста Малика:

— Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?

Другими словами:

«В доме, конечно, что-то происходит, но вас это не касается. Продолжайте есть, а до остального вам нет дела».

— Он регулярно обыгрывает меня в теннис, а я ведь считаюсь неплохим игроком. Это удивительный человек!

И Мегрэ, глядя в тарелку, повторил за ним:

— Удивительный…

Кого-то там, наверху, заперли в комнате. Это было ясно. Как видно, узнику надоело сидеть взаперти, и перед обедом Малик вынужден был подняться наверх, чтобы приструнить его.

Воспользовавшись тем, что вся семья собралась в столовой, этот кто-то решил сбежать. Он выпрыгнул из окна прямо на клумбу с гортензиями.

Именно шум от падения и услышали одновременно и Малик, и комиссар.

Малик выскочил за дверь. Видимо, дело было серьезное, настолько серьезное, что хозяин дома не посчитался с тем, что поведение его может показаться странным.

— Ваш брат тоже играет в теннис? — спросил Мегрэ, подняв голову и глядя в упор на молодого человека.

— Почему вы это спрашиваете? Нет, мой брат не занимается спортом.

— Сколько ему лет?

— Шестнадцать. Недавно он провалился на выпускном экзамене, не сдал на бакалавра. Отец пришел в ярость.

— Поэтому он и запер его в комнате?

— Наверно… Жорж Анри и отец вообще не очень-то ладят.

— Зато вы с отцом, как мне кажется, очень хорошо понимаете друг друга. Не так ли?

— Довольно хорошо.

Мегрэ случайно посмотрел на руку хозяйки дома и с удивлением заметил: она так крепко стиснула нож, что у нее побелели суставы.

Они сидели все трое в ожидании, в то время как дворецкий еще раз переменил им тарелки. Стояла такая тишина, что слышен был даже легчайший трепет листвы на деревьях.

Выпрыгнув в сад, Жорж Анри пустился бежать. В каком направлении? Конечно, не в сторону Сены. Тогда бы они его увидели. За домом, в глубине парка, проходила железнодорожная линия. Направо был сад, окружавший дом Аморелей.

Отец, должно быть, бросился вслед за сыном, и Мегрэ не мог сдержать улыбки при мысли о том, как, вероятно, разъярен Малик, вынужденный вести это бесславное преследование.

Они успели съесть сыр, потом десерт. Пора было встать из-за стола и перейти в гостиную или, пока еще не стемнело, на террасу. Посмотрев на часы, комиссар заметил, что хозяин дома отсутствует уже двенадцать минут.

Однако г-жа Малик не поднималась из-за стола. Сын незаметно попытался напомнить ей о ее обязанностях, когда в соседнем холле наконец послышались шаги.

Это был Сборщик. Он, как всегда, улыбался, но улыбка у него была натянутой, к тому же от Мегрэ не ускользнуло, что он успел переодеть брюки. Эти тоже были белые шерстяные, но свежевыглаженные — видимо, только что вынутые из шкафа.

Должно быть, Малик на бегу зацепился за куст или плюхнулся в ручей.

По-видимому, ему и не пришлось бегать далеко. И все же его быстрое появление было своеобразным рекордом, потому что он даже не запыхался, его стального цвета волосы были тщательно приглажены, и ничто в его облике не выдавало ни малейшего смятения.

— Этот шалопай…

Сын был вполне достоин отца, потому что прервал его совсем непринужденно:

— Пари держу, что Жорж Анри снова… Я как раз рассказывал комиссару, что он срезался на экзамене и ты запер его в комнате, чтобы заставить заниматься.

Малик и глазом не моргнул, не выразил ни малейшего восхищения этой мгновенно протянутой ему рукой помощи. И все-таки их игра была превосходной. Они перебрасывались словами, точно теннисисты мячом.

— Спасибо, Жан! — сказал Малик дворецкому, который хотел положить ему что-то на тарелку. — Если госпожа Малик ничего не имеет против, мы можем перейти Не террасу.

Потом обратился к жене:

— А ты не устала? Если тебе хочется отдохнуть, мой друг Мегрэ не обидится на тебя. Не так ли, Жюль? На нее очень подействовала гибель племянницы. Она так любила Мониту…

Что здесь происходило? Слова были обычные, интонации банальные. И все же у Мегрэ складывалось впечатление, что за каждой фразой он обнаруживает, скорее, даже угадывает тревожный или угрожающий смысл.

Держась очень прямо, вся в белом, г-жа Малик смотрела на них, и Мегрэ, сам не зная почему, не удивился бы, если бы она рухнула сейчас на черно-белые мраморные плиты пола.

— Если позволите… — пробормотала она и снова протянула Мегрэ руку, которой комиссар слегка коснулся, почувствовав, как она холодна.

Трое мужчин прошли через застекленную дверь и очутились на террасе.

— Сигары и коньяк, Жан! — распорядился хозяин дома. И неожиданно спросил Мегрэ:

— Ты женат?

— Да.

— Дети есть?

— Не имею счастья.

Губы Мегрэ слегка дрогнули, и это не ускользнуло от Жан Клода, однако нисколько его не тронуло.

— Садись. Бери сигару.

Слуга принес поднос с бутылками разной величины и несколько коробок сигар — гаванских и манильских.

— Видишь ли, мой младший сын очень похож на бабушку. В нем нет ничего от Маликов…

Мегрэ с трудом поддерживал разговор. Ему неловко было еще оттого, что он никак не мог заставить себя обращаться к своему бывшему соученику на «ты».

— Вы его поймали? — нерешительно спросил он. А Малик совсем не так воспринял его замешательство. Иначе и быть не могло. Его глаза удовлетворенно блеснули. Он, по-видимому, решил, что бывший комиссар, потрясенный окружающей роскошью, не осмеливается говорить с хозяином дома более фамильярным тоном.

— Можешь говорить мне «ты», — снисходительно уронил он, длинными, холеными пальцами надламывая сигару. — Если уж мы вместе просиживали штаны за партами в лицее… Нет, я его не поймал и не собирался ловить.

Он говорил не правду. Достаточно было видеть, как он выскочил из столовой.

— Я только хотел знать, куда он побежал… Он очень нервный, впечатлительный, как девчонка. Давеча, когда я на минуту выходил, я поднялся наверх, чтобы отругать его. Я был с ним довольно суров и боюсь…

Прочел ли он во взгляде Мегрэ, что тот по аналогии подумал об утонувшей Моните, тоже очень нервной? Конечно да, потому что он тут же добавил:

— О, это совсем не то, что ты думаешь. Для этого он слишком любит себя! Но ему уже не раз случалось сбегать. Однажды он пропадал целую неделю, и мы неожиданно нашли его на судоверфи, куда он уже нанялся на работу.

Старший слушал совершенно равнодушно. Ясно, что он на стороне отца и глубоко презирает брата, так похожего на бабушку.

— Я не знал, что в кармане у него ни гроша, проследил за ним и успокоился. Он просто-напросто отправился к старой Бернадетте и сейчас, должно быть, жалуется ей.

Тени стали сгущаться, и Мегрэ показалось, что его собеседник теперь меньше думает о выражении своего лица. Черты его стали жестче, взгляд острее, ирония, несколько смягчавшая жестокость глаз, исчезла.

— Ты обязательно хочешь заночевать в гостинице? А то я мог бы послать за твоими вещами кого-нибудь из слуг.

Эта настойчивость не понравилась бывшему комиссару. Он увидел в ней нечто вроде угрозы. Быть может, он ошибался? Или поддался плохому настроению?

— Я буду ночевать в гостинице «Ангел», — ответил Мегрэ.

— Но ты принимаешь мое приглашение на завтра? Увидишь несколько занятных типов. Нас тут немного. В поселке всего шесть вилл, в том числе старинный замок, на другой стороне реки. Но и этого достаточно, чтобы здесь оказалось несколько чудаков.

В эту минуту со стороны реки раздался выстрел. Мегрэ вздрогнул, но его собеседник тут же пояснил:

— Это папаша Гру охотится на диких голубей. Оригинальный субъект. Завтра ты с ним познакомишься. Ему принадлежит весь тот холм на противоположном берегу. Впрочем, в темноте его трудно разглядеть. Старик прекрасно знает, что я охотно купил бы его земли, но вот уже двадцать лет упрямится, не хочет продавать, хотя у самого и ломаного гроша за душой нет.

Почему он вдруг заговорил тише? Так бывает, когда во время разговора человеку неожиданно приходит в голову какая-то новая идея.

— Ты найдешь дорогу? Жан Клод проводит тебя до ворот. Ты закроешь их, Жан Клод? Так вот, Жюль, иди вдоль Сены, а метров через двести сверни на тропинку. Она и приведет тебя прямо в гостиницу «Ангел»… Если любишь слушать россказни, ты услышишь их сколько захочешь, потому что старуха Жанна страдает бессонницей и, должно быть, уже ждет тебя. Она вдоволь наговорит тебе за твои денежки, особенно если ты посочувствуешь ее горестям и бесчисленным болезням.

Он допил свой бокал и встал, давая этим понять, что сеанс окончен.

— До завтра. Приходи около двенадцати. Я на тебя рассчитываю.

И он протянул Мегрэ сухую крепкую руку.

— Забавно было встретиться после такого перерыва… Доброй ночи, старина!

Слова эти он произнес слегка покровительственным тоном, словно подчеркивая разницу в их положении.

Когда Мегрэ, сопровождаемый старшим сыном хозяина, стал спускаться с крыльца, Малик уже скрылся в доме.

Луны не было, и ночь обещала быть очень темной. Мегрэ, шагая по тропинке вдоль Сены, услышал медленный и монотонный плеск весел. Кто-то тихо произнес:

— Стоп!

Шум смолк, потом сменился другим. С борта сбросили невод. Наверное, браконьеры?

Он продолжал свой путь с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, недовольный собой и другими, и недоумевая, зачем притащился сюда, вместо того чтобы блаженствовать у себя дома.

Проходя мимо ворот, он увидел свет в одном из окон. Теперь слева от него тянулись темные заросли, среди которых, немного дальше, он должен был выйти на тропинку, ведущую к гостинице старухи Жанны.

Вдруг он услышал сухой треск и сразу вслед за ним легкий шорох в нескольких метрах впереди. Мегрэ взволнованно замер, хотя звук походил на выстрел, раздавшийся недавно, когда Малик упомянул о старом чудаке, который каждый вечер охотится на диких голубей.

И снова тишина. Однако где-то близко от него, быть может на стене, окружающей владения Аморелей, стоял человек, стрелявший из карабина, и не в воздух, не в голубей, сидевших на ветке, а вниз, в Мегрэ.

На лице комиссара отразились одновременно и досада, и удовлетворение. Он с ожесточением сжал кулаки, но от этого выстрела ему стало легче. Хорошо, что дело принимало такой оборот!

— Вот гадина! — вполголоса выругался он.

Бесполезно было искать злоумышленника, пускаться за ним в погоню по примеру Малика, бросившегося давеча за своим сыном. В ночной темноте он все равно ничего не нашел бы и только рисковал провалиться в какую-нибудь яму.

По-прежнему держа руки в карманах, с трубкой в зубах, широкоплечий и коренастый, комиссар продолжал свой путь, и презрение его выразилось в том, что он даже не ускорил шаг.

Несколько минут спустя он пришел в гостиницу «Ангел», и за это время никто больше не пытался в него стрелять.

Глава третья Семейный портрет в гостиной

В половине десятого Мегрэ все еще лежал в постели. В настежь распахнутое окно давно уже доносился шум, кудахтанье кур, копошившихся в навозе, лязг собачьей цепи, настойчивые гудки буксиров и более приглушенные — самоходных барж.

Комиссару нездоровилось. Голова с похмелья разламывалась от мучительной боли. Теперь он знал секрет старой Жанны — хозяйки «Ангела». Вчера вечером, возвратившись в гостиницу, он застал ее в столовой возле стенных часов с медным маятником. Малик оказался прав: она поджидала Мегрэ. Однако, скорее, не для того, чтобы вести разговоры, а чтобы выпить с ним вместе.

«А она крепко закладывает!» — подумал он сквозь дремоту, боясь, что от резкого перехода к бодрствованию у него еще сильнее заболит голова.

Как же он сразу этого не понял? Ему и прежде приходилось встречать таких стареющих женщин, утративших всякую привлекательность, которые еле волочат ноги и вечно жалуются на бесчисленные болезни, похожих на эту Жанну — скорбную, ноющую, с лоснящимся от пота лицом и жирными волосами.

— А я охотно выпил бы рюмочку, — сказал он вчера, примостившись рядом с ней верхом на стуле. — А вы как, мадам Жанна? Что вам предложить?

— Ничего не нужно, сударь. Лучше мне совсем не пить. Ведь у меня все болит.

— Ну хоть маленькую рюмочку ликера?

— Разве чтобы составить вам компанию. Тогда налейте мне рюмку кюммеля. Вам не трудно налить и себе? Бутылки вот там, на полке. У меня сегодня вечером опять так отекли ноги…

Он тоже из вежливости пил эту отвратительную водку, хотя его передергивало от каждой рюмки и он поклялся никогда больше не брать в рот даже капли кюммеля.

Сколько рюмок выпила Жанна, не пьянея? Сначала она говорила ноющим голосом, потом оживилась. Время от времени, глядя в сторону, хватала бутылку и наливала себе, до тех пор пока Мегрэ не заметил этого и не стал наливать ей каждые десять минут.

Странный вечер! Служанка уже давно спала. Кошка свернулась клубком на коленях у мадам Жанны. Маятник часов мерно раскачивался в стеклянном ящике, а женщина все говорила и говорила. Сначала рассказала о Мариюсе, своем покойном муже, потом о себе. Она была девушкой из хорошей семьи, и вот, накануне свадьбы с офицером, сбежала к Мариюсу. А офицер-то потом стал генералом…

— Он приезжал сюда с женой и детьми три года назад, за несколько дней до смерти Мариюса, но меня не узнал.

Потом завела речь о Бернадетте Аморель:

— Они все говорят, что она выжила из ума, но это не правда. Просто у нее странный характер. Муж ее был человек грубый и неотесанный. Они с Кампуа были совладельцами больших песчаных карьеров на Сене… А она вовсе не так глупа, эта мадам Жанна.

— Я теперь знаю, зачем вы сюда приехали. Все здесь уже знают. Только, я думаю, вы зря теряете время.

Она заговорила о братьях Маликах — Эрнесте и Шарле.

— Вы еще не видели Шарля? Вы его увидите. И его жену, младшую дочку Аморелей, ту, что называли в прежние годы мадмуазель Эме. Вы их всех увидите — ведь Орсен невелик, его и поселком-то не назовешь. А все-таки у нас творятся непонятные вещи. Вот мадмуазель Мониту нашли мертвой у шлюза…

Нет, она, Жанна, ничего не знает. Разве узнаешь, что может взбрести в голову молодой девушке?

Она пила, а Мегрэ, слушая ее болтовню, наливал себе и ей рюмку за рюмкой, словно его околдовали, и время от времени повторял одну и ту же фразу:

— Я не даю вам лечь спать.

— Если вы беспокоитесь из-за меня, то напрасно. Ведь я так мало сплю — мешают всякие боли. Но если вам хочется спать…

Он посидел с ней еще немного. А когда они стали подниматься к себе, каждый по своей лестнице, Мегрэ услышал шум падения. Это Жанна грохнулась на ступеньках.

Сегодня она, по-видимому, еще не поднималась с постели. Мегрэ наконец встал и подошел к умывальнику. Прежде всего он начал большими глотками пить прохладную воду, а потом смыл с себя липкий пот, — ему было не по себе от выпитой накануне анисовой водки. Нет, теперь он никогда в жизни не прикоснется больше к кюммелю!

Но вот он услышал шаги. Кто-то пришел в гостиницу. До него донесся голос Ремонды.

— Но я же повторяю вам: он еще спит. Он высунулся из окна и увидел какую-то женщину в черном платье и белом переднике, должно быть служанку, которая разговаривала с Ремондой.

— Это ко мне? — спросил Мегрэ. Подняв голову, служанка сказала:

— Вот видите! Он же не спит. Она держала в руках письмо — конверт с черной каймой — и заявила, обращаясь к комиссару:

— Велено ждать ответа.

Ремонда поднялась наверх и передала комиссару письмо. Он едва успел натянуть брюки, а подтяжки еще болтались на бедрах. Было уже жарко, с реки поднимался прозрачный пар.

Он тут же пошел вместе с горничной — женщиной лет сорока, удивительно некрасивой, с глазами-пуговками, как и у ее хозяйки. За всю дорогу она не проронила ни слова и всем своим видом как бы хотела сказать: «Бесполезно пытаться что-нибудь из меня вытянуть. Мне запрещено говорить, и у вас ничего не выйдет».

Они миновали ограду, вошли в ворота и по аллее направились к внушительному дому Аморелей. В парке на деревьях щебетали птицы. Садовник толкал перед собой тачку с навозом. Дом оказался менее современным, чем у Эрнеста Малика, и менее роскошным, словно уже потускневшим от времени.

— Сюда, пожалуйста.

Они вошли не через большую дверь на парадном крыльце, а через маленькую в правом флигеле и поднялись по лестнице, стены которой были украшены гравюрами прошлого века. Не успели они дойти до площадки, как одна из дверей открылась и на пороге показалась г-жа Аморель, такая же прямая и решительная, как накануне.

— Не очень-то вы торопитесь, — заявила она.

— Мсье был еще не готов. Пришлось подождать, пока он оденется.

— Входите, комиссар. А я-то думала, что такие, как вы, встают рано.

Они вошли в ее комнату, очень большую, с тремя окнами. Кровать с резными колоннами была уже застелена, но на креслах, стульях и столах валялись в беспорядке разные вещи. Чувствовалось, что почти вся жизнь старой дамы проходит в этой комнате, что это ее личные владения, куда она не слишком охотно допускает других.

— Садитесь!.. Нет, нет, ненавижу разговаривать, если мой собеседник стоит. Можете курить свою трубку, если вам это необходимо. Мой муж с утра до вечера не выпускал трубки изо рта. От нее все же не так противно пахнет, как от сигары… Значит, вы уже успели пообедать с моим зятем?

Пожалуй, это было даже смешно. Она обращалась с ним как с мальчишкой. Но в это утро Мегрэ утратил чувство юмора.

— Да, я обедал у Эрнеста Малика, — буркнул он.

— Что же он вам говорил?

— Говорил, что вы выжили из ума и что его сын Жорж Анри почти такой же сумасшедший, как вы.

— И вы ему поверили?

— А потом, когда я возвращался в гостиницу, кто-то, считая, что я на своем веку выловил уже достаточно преступников, стрелял в меня… Полагаю, юноша был здесь?

— Какой юноша?.. Вы имеете в виду Жоржа Анри? Я не видела его весь вечер.

— Однако, по утверждению его отца, он вырвался и убежал к вам.

— Ну, если вы верите его словам как Евангелию…

— Значит, вы не знаете, куда мог деться ваш младший внук?

— Нет, но рада была бы узнать. Итак, что же вам удалось выяснить?

Он посмотрел на нее и, сам не зная почему, подумал, действительно ли ей так хочется, чтобы он что-нибудь выяснил.

— Это правда, что вы в приятельских отношениях с моим зятем Эрнестом?

— Мы учились с ним в одном классе в Муленском лицее, и он упорно продолжает мне «тыкать», как в те времена, когда нам было по двенадцать лет.

Мегрэ был не в настроении. Головная боль не проходила. Трубка противно пахла. Вдобавок он отправился сюда вместе с горничной, даже не выпив кофе, потому что в гостинице «Ангел» его еще не успели приготовить.

Мегрэ начинала раздражать эта семья, где все Друг за другом шпионили и никто, казалось, не говорил правду.

— Я боюсь за Жоржа Анри, — пробормотала старуха. — Он очень любил свою кузину. Возможно даже, между ними что-то было.

— Но ему же всего шестнадцать лет!

Она смерила его взглядом с ног до головы.

— А вы думаете, это помеха? Я никогда не была так влюблена, как в шестнадцать лет, и если бы совершила глупость, то именно в этом возрасте… Вы бы хорошо сделали, если бы нашли Жоржа Анри.

Он холодно спросил:

— А где вы посоветуете мне его искать?

— Ну, знаете, это уж ваша забота, а не моя. Меня только смущает, почему его отец уверял, будто он видел, как мальчик побежал ко мне. Ведь Малик прекрасно знает, что это не правда.

В голосе старухи слышалось неподдельное беспокойство. Она ходила взад и вперед по комнате и всякий раз, когда комиссар хотел встать, повторяла:

— Сидите!

Казалось, она разговаривает сама с собой.

— Сегодня они устраивают званый обед. Придет Шарль Малик с женой. Еще пригласили старого Кампуа и эту развалину господина Тру. Мне тоже рано утром прислали приглашение. Я только не знаю, вернется ли Жорж Анри…

— Вы больше ничего не хотите мне сказать, сударыня?

— Что вы имеете в виду?

— Ничего. Вчера в Мене вы говорили, что не верите, будто ваша внучка сама ушла из жизни.

Она пристально посмотрела на Мегрэ, не выдавая своих мыслей.

— А побывав здесь, — спросила она запальчиво, — вы убедились, что здесь все нормально?

— Этого я не утверждал.

— Ладно, продолжайте. Сходите на этот обед.

— А вы придете?

— Еще не знаю. Советую вам: поглядывайте на них. Да повнимательней слушайте. И если вы действительно мастер своего дела, как это утверждают…

Очевидно, она была им недовольна. Быть может, он показал себя недостаточно гибким, недостаточно проницательным, чтобы понять ее мысли? А может быть, ее разочаровало то, что он до сих пор все еще не разобрался в происходящем?

Старуха вела себя нервно, беспокойно, несмотря на свое умение владеть собой. Она подошла к двери, давая Мегрэ понять, что он свободен.

— Боюсь, как бы эти негодяи не оказались умнее нас! — произнесла она вместо прощания. — Посмотрим! Держу пари на что угодно: они поджидают вас внизу.

Так и оказалось. Когда Мегрэ вышел в коридор, одна из дверей бесшумно отворилась. Горничная — другая, не та, которая приходила за ним к Жанне, — сказала ему с почтительным поклоном:

— Не угодно ли вам пройти со мной? Господин и госпожа Малик ожидают вас в малой гостиной.

В доме было прохладно. Стены, окрашенные в блеклый цвет, резные двери, много зеркал, на стенах — картины, гравюры. Пушистые ковры скрадывали шум шагов, а шторы были наполовину спущены, чтобы не пропускать слишком много света.

Вот и последняя дверь. Он переступил порог и оказался лицом к лицу с ожидавшими его г-ном и г-жой Малик. Оба были в трауре.

Почему ему кажется, что он видит не саму семью, а искусно написанный семейный портрет? Он впервые встречал Шарля Малика и нашел, что, хотя лицом тот непохож на брата, сходство все же существовало. Шарль был немного моложе и плотнее Эрнеста. Полное лицо, румяные щеки, глаза не серые, как у того, а голубые, почти простодушные.

И он казался не таким самоуверенным, как брат. Мешки под глазами, мягкая линия губ, тревога во взгляде.

Держась очень прямо, он стоял возле белого мраморного камина, а жена сидела рядом с ним в кресле стиля Людовика XVI, положив руки на колени, словно приготовилась фотографироваться.

Видно было, что они расстроены, даже подавлены. Голос Малика звучал неуверенно:

— Входите, комиссар, и простите нас, пожалуйста, что рискнули вас побеспокоить на минутку.

Лицо г-жи Малик, очень похожей на сестру, было тоньше, и в ней угадывалось что-то от живости ее матери. Теперь эта живость была как бы притуплена, что, впрочем, объяснялось горем. В правой руке она держала скатанный комочком носовой платок и беспрестанно мяла его во время разговора.

— Прошу вас, садитесь! — продолжал Шарль Малик. — Я знаю, что все мы приглашены к моему брату и скоро увидимся. Во всяком случае, я там буду, но боюсь, что у жены недостанет сил присутствовать на этом завтраке. Я знаю также, почему вы приехали сюда, и мне хотелось бы…

Он взглянул на жену, и та ответила ему спокойным, но твердым взглядом.

— Мы переживаем очень тяжелые дни, господин комиссар, а упрямство моей тещи сулит нам еще более суровые испытания. Вы ее видели. Не знаю, какое она произвела на вас впечатление…

Мегрэ, во всяком случае, постарался уклониться от ответа на этот вопрос, потому что чувствовал: его собеседник теряет почву под ногами и снова ждет помощи от жены.

— Не надо забывать, что маме восемьдесят два года, — сказала г-жа Малик. — В это трудно поверить: она удивительно энергична. К сожалению, ее кипучая деятельность не всегда направлена в нужную сторону. Смерть моей дочери, ее любимой внучки, окончательно выбила ее из колеи.

— Я это понял, сударыня.

— Теперь вы видите, в какой атмосфере мы живем после постигшей нас катастрофы. Мама вбила себе в голову, что гибель Мониты связана с Бог весть какой тайной.

— Комиссар, конечно, все понял, — сказал Малик. — Не нужно так нервничать, дорогая… Моя жена в ужасном состоянии, господин комиссар, нам обоим сейчас очень тяжело. Только уважение к матери жены не позволяет нам принять соответствующие меры, хотя, казалось бы… Вот почему мы просим вас…

Мегрэ насторожился.

— Мы просим вас… хорошенько взвесить все «за» и «против», перед тем как…

Ах вот оно что! Не этот ли нерешительный толстяк стрелял в комиссара накануне вечером? В подобной мысли, только сейчас пришедшей в голову Мегрэ, не было ничего невероятного.

Эрнест Малик был хладнокровной скотиной, и если бы стрелял он, то, конечно, целился бы точнее. Этот же, напротив…

— Я понимаю ваше положение, — произнес хозяин дома, облокотившись на камин, словно продолжая позировать для семейного пор грета. — Оно деликатно, крайне деликатно. В сущности…

— Собственно говоря, мне непонятно, зачем я сюда приехал, — с притворным простодушием отрезал Мегрэ.

Он исподлобья посмотрел на хозяина дома и заметил, как тот вздрогнул от радости.

Этих слов от него и ждали. Что ему, в сущности, здесь понадобилось? Ведь никто его сюда не приглашал, не слушая выжившей из ума восьмидесятидвухлетней старухи.

— Ну, это уж вы слишком… — поправил Шарль Малик с очень светским видом, — однако, принимая во внимание, что вы друг Эрнеста, я думаю, было бы лучше…

— Я вас слушаю.

— Да… Я думаю, было бы уместнее, даже желательно, чтобы вы не слишком поддерживали тещу в ее бреднях, которые… которые…

— А вы убеждены, господин Малик, что смерть вашей дочери не была насильственной?

Он покраснел, но ответил твердо:

— Я уверен, что это несчастный случай.

— А вы, сударыня?

Носовой платок в руке г-жи Малик уже превратился в крошечный комочек.

— Я разделяю мнение моего мужа.

— В таком случае я, не колеблясь…

Он подавал им надежду. Он чувствовал, как в них растет надежда на то, что скоро он навсегда освободит их от своего тягостного присутствия.

— …считаю своим долгом принять приглашение вашего брата. А потом, если ничто не потребует моего присутствия здесь…

Он встал, чувствуя себя почти так же неловко, как и хозяева дома. Ему не терпелось выйти на воздух, вздохнуть полной грудью.

— Итак, до скорого свидания, — произнес Шарль Малик. — Простите, что не провожаю вас… Мне еще нужно кое-что сделать.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Мое почтение, сударыня.

Он не успел еще выйти из парка и направиться в сторону Сены, как услышал какое-то потрескивание. Откуда оно исходит — догадаться было нетрудно. Сначала кто-то вертел ручку местного телефона, потом короткий звонок возвестил о том, что на другом конце провода сняли трубку.

«Он звонит брату, чтобы рассказать ему о нашем разговоре», — подумал Мегрэ.

И ему показалось, что он угадал переданные по телефону слова:

«Все в порядке! Он уедет. Он обещал. Только бы ничего не произошло за завтраком!» Буксир с зеленым треугольником фирмы «Аморель и Кампуа» тянул к верховьям Сены восемь барж, принадлежащих, разумеется, той же фирме.

Было еще только половина двенадцатого. Комиссару не хотелось возвращаться в «Ангел», да, впрочем, ему и нечего было там делать. Он пошел вдоль берега; в голове его копошились смутные мысли. Потом, словно любопытный зевака, он остановился перед роскошной купальней Эрнеста Малика, стоя спиной к его вилле.

— А! Это ты, Мегрэ?

Перед ним стоял Эрнест Малик. На этот раз на нем был серый костюм из твида, на ногах белые замшевые туфли, на голове панама.

— Брат только что звонил мне по телефону.

— Знаю.

— Оказывается, и тебе уже смертельно надоели выдумки моей тещи.

Голос его был сдержан, взгляд — внушителен.

— Если я правильно понял, — продолжал Малик, — тебе уже хочется вернуться к своей жене и к своему огороду?

И тут, сам не зная почему — это, вероятно, и называл ют вдохновением, — став еще тяжелее, еще толще, еще неподвижнее, чем когда-либо, Мегрэ отрезал:

— Нет.

Удар попал в цель. Малик не мог этого скрыть. Тут ему изменило его обычное хладнокровие. Мгновение он как будто пытался проглотить слюну, кадык его несколько раз судорожно дернулся.

— А!..

Он быстро огляделся вокруг, однако не потому, что собирался столкнуть Мегрэ в Сену.

— У нас еще порядочно времени до того, как соберутся гости. Мы обычно завтракаем позднее. Зайдем на минутку ко мне в кабинет.

Парк они пересекли в полном молчании. Через открытое окно Мегрэ увидел, как в гостиной г-жа Малик расставляет цветы в вазах.

Они обогнули виллу, и Малик ввел гостя в свой просторный кабинет с глубокими кожаными креслами. Стены были украшены моделями яхт.

— Можешь курить…

Малик старательно закрыл дверь и наполовину спустил шторы — комната была залита солнцем. Наконец он сел за письменный стол и принялся вертеть в руках хрустальный нож для разрезания бумаги.

Мегрэ, присев на подлокотник кресла, с равнодушным видом принялся медленно набивать трубку. Помолчав, он спокойно спросил:

— Где твой сын?

— Который?.. — спохватившись. Малик добавил:

— При чем тут он? Речь идет не о моем сыне. Речь идет обо мне.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Да, речь и в самом деле идет о тебе.

Рядом с этим элегантным человеком, со стройной фигурой, с тонким холеным лицом, Мегрэ выглядел настоящим увальнем.

— Сколько ты мне предлагаешь?

— А кто тебе сказал, что я собираюсь тебе что-то предложить?

— Никто. Просто догадываюсь.

— А в конце концов, почему бы и нет! Наши власти ведь не слишком щедры. Какую тебе назначили пенсию?

А Мегрэ все так же миролюбиво и смиренно ответил:

— Три тысячи два франка. — И тут же с обезоруживающим простодушием добавил:

— Конечно, у нас есть кое-какие сбережения.

На этот раз Эрнест Малик был и вправду смущен. Этот выход показался ему слишком уж легким. У него даже возникло подозрение, что бывший соученик издевается над ним. И однако…

— Послушай!

— Слушаю внимательно.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— Да ведь я так мало думаю!

— Ты, вероятно, воображаешь, что можешь прижать меня, что у меня есть какие-то тайны. Но даже если бы в самом деле было так…

— …но даже если бы в самом деле так оно и было, — подхватил Мегрэ, — это меня не касается, не правда ли?

— Шутишь?

— Что ты, и не думаю!

— Видишь ли, здесь ты только теряешь время. Ты, вероятно, считаешь себя очень ловким. Ты сделал солидную карьеру, преследуя воров и убийц. Так вот, мой бедный Жюль, здесь нет ни воров, ни убийц. Понимаешь? Совершенно случайно ты попал в незнакомую тебе среду и невольно можешь причинить много зла. Вот почему я говорю тебе…

— Сколько?

— Сто тысяч.

Мегрэ и бровью не повел, только нерешительно покачал головой.

— Сто пятьдесят. А то и двести.

Малик встал, взвинченный, напряженный, не переставая вертеть в руках нож, который неожиданно сломался. На указательном пальце показалась капля крови, и Мегрэ заметил:

— Ты порезался.

— Молчи! Вернее, отвечай на мой вопрос. Я подписываю тебе чек на двести тысяч франков. Не хочешь чек? Ну, можно сделать иначе. Сейчас мы сядем в машину и поедем в Париж. Там я возьму в банке деньги. А потом отвезу тебя в Мен.

Мегрэ вздохнул.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Где твой сын?

На этот раз Малик не сдержал гнева.

— Это тебя не касается! Это никого не касается! Слышишь? Я не у тебя в кабинете на набережной Орфевр, да и тебя самого там уже нет. Я прошу тебя уехать, потому что твое присутствие здесь по меньшей мере некстати. Людям лезут в голову разные мысли. Они начинают задумываться…

— О чем же они задумываются?

— В последний раз предлагаю тебе уехать по доброй воле. Я готов щедро это компенсировать. Ну как — да или нет?

— Конечно нет.

— Что же, в таком случае я буду говорить по-другому.

— Не стесняйся!

— Я не мальчик из церковного хора и никогда им не был. Иначе я не стал бы тем, кто я сейчас. Так вот: из упрямства, вернее, по глупости — да, по глупости — ты можешь причинить людям беды, о которых даже не подозреваешь. А ты доволен, не правда ли, доволен? Ты чувствуешь себя так, словно по-прежнему служишь в уголовной полиции, выслеживаешь какого-нибудь убийцу или молодого негодяя, задушившего старуху. Я никого не задушил. Слышишь? И никого не ограбил.

— В таком случае…

— Молчи! Ты хочешь здесь остаться, вот и останешься! Ты и дальше будешь совать повсюду свой толстый нос. Однако потом пеняй на себя. Видишь ли, Мегрэ, я гораздо сильнее тебя. Я это доказал. Будь я из того же теста, что и ты, я стал бы маленьким сборщиком прямых налогов, как мой отец… Ладно! Продолжай соваться не в свои дела. Только потом пеняй на себя.

Наконец он овладел собой, и на губах его опять заиграла привычная саркастическая усмешка.

Мегрэ поднялся и стал искать свою шляпу.

— Куда ты идешь?

— Хочу подышать воздухом.

— Ты не останешься завтракать с нами?

— Предпочитаю поесть в другом месте.

— Как хочешь! Даже в этом сказывается твоя мелкая душонка. Жалкая и ничтожная.

— Ты все сказал?

Держа шляпу в руках, Мегрэ спокойно направился к двери. Он открыл ее и вышел, не обернувшись; а когда спустился в сад, мимо него прошмыгнула какая-то фигура. Мегрэ успел заметить Жан Клода, старшего сына Малика. Значит, во время разговора он стоял под открытым окном и все слышал.

Комиссар обогнул виллу и, когда вышел на главную аллею, столкнулся с двумя незнакомцами.

Один из них был маленький, коренастый, с толстой шеей и большими грубыми руками, несомненно, это г-н Кампуа, судя по описанию, сделанному накануне вечером старой Жанной. Второй, рослый малый с открытым лицом — должно быть, его внук.

Оба с удивлением оглядели Мегрэ, спокойно идущего к воротам, а потом даже остановились, чтобы посмотреть ему вслед.

«Слава Богу, что я не остался», — подумал Мегрэ, удаляясь по берегу Сены.

С той стороны по реке приближалась лодка; на веслах сидел старик в желтом полотняном костюме и ярко-красном галстуке. Это г-н Гpy спешил на званый завтрак. Скоро соберутся все гости — все, кроме Мегрэ, ради которого этот завтрак и был затеян.

А Жорж Анри? Мегрэ ускорил шаг. Есть ему не хотелось, но ужасно мучила жажда. Во всяком случае, он дал себе слово ни под каким видом больше не пить со старой Жанной ни рюмки кюммеля.

Когда он вошел в гостиницу, старой Жанны на ее привычном месте у часов не оказалось. Он просунул голову в дверь кухни и увидел Ремонду, которая крикнула ему:

— А я думала, что вы не будете здесь завтракать!

Потом, воздев толстые руки к небу, воскликнула:

— Я ничего не приготовила! А мадам как раз больна и не хочет спускаться вниз. В доме не было даже пива.

Глава четвертая Псарня в верхнем парке

Непонятно, как это произошло, но Мегрэ и Ремонда внезапно стали друзьями. А ведь еще час назад она чуть было не запретила комиссару даже заходить на кухню.

— Говорила же я вам, что никакой еды у меня нет! Надо сказать, что Ремонда вообще терпеть не могла мужчин. Она считала их грубыми, твердила, что от них плохо пахнет. Из тех, кто останавливался в «Ангеле», большинство, даже люди женатые, пробовали за ней ухаживать, и это ей было противно.

Когда-то она хотела стать монахиней. Рослая, рыхлая, она только с виду выглядела здоровой.

— Чего вы тут ищете? — с раздражением спросила она, видя, что комиссар стоит перед открытым стенным шкафом.

— Неужели у вас ничего не найдется поесть? Хоть самую малость. В такую жарищу у меня не хватит духу тащиться в ресторан к шлюзу.

— Вы думаете, что-нибудь осталось? Черта с два! Прежде всего, гостиница бездействует. Она закрыта. Точнее говоря, она продается. Вот уже три года, как продается, и всякий раз, когда находится покупатель, хозяйка начинает колебаться, вечно находит какой-нибудь предлог и в последний момент о сказывает. У нее и без того хватает на жизнь, можете не сомневаться!

— А сами-то вы что собираетесь есть?

— Хлеб с сыром.

— Неужто нам не хватит на двоих?

Вид у Мегрэ был кроткий и добродушный: глаза большие, лицо чуть одутловатое. Он уселся на кухне запросто, как у себя дома, хотя Ремонда и заявила ему:

— Уходите отсюда. Здесь еще не прибрано. Я накрою вам в столовой.

Но он заартачился.

— Сейчас посмотрю, может, найдется хоть банка сардин, — продолжала Ремонда. — Может, завалялась. Поблизости ни одной лавчонки. Мясник, колбасник, даже бакалейщик из Корбейля поставляют продукты только в солидные дома. Например, Маликам, Кампуа. Когда-то они здесь тоже останавливались и снабжали нас продуктами. Но теперь хозяйка сама почти ничего не ест и думает, что и другим не нужно… Пойду посмотрю, нет ли яиц в курятнике.

Нашлось три яйца. Мегрэ настоял на том, что сам сделает омлет, и девушка, смеясь, наблюдала, как он разбивает яйца, отделяя желтки от белков.

— Почему вы не пошли завтракать к Маликам? Вас же приглашали? Говорят, их повар раньше служил шефом не то у шведского короля, не то у норвежского, точно не знаю.

— Предпочитаю остаться здесь и закусить вместе с вами.

— Здесь? На кухне? На столе без скатерти?

Однако комиссар говорил правду. Ремонда оказала ему большую услугу. Здесь он чувствовал себя непринужденно. Скинул пиджак и закатал рукава рубашки. Время от времени вставал, чтобы подлить кипятку в кофе.

— Ума не приложу, что ее здесь удерживает. — Ремонда снова заговорила о старой Жанне. — Денег у нее столько, что самой ей никогда не истратить. Детей нет. Никаких наследников. Даже племянников она давно уже выставила за дверь.

Все эти сведения вместе со вчерашним впечатлением о старухе Жанне и разными незначительными подробностями помогли комиссару создать законченный образ хозяйки гостиницы.

Когда-то она была красива. Ремонда это подтвердила. Это чувствовалось даже теперь, хотя Жанна совсем за собой не следила и выглядела старше своих пятидесяти лет.

Привлекательная, умная женщина, она вдруг опустилась, стала пить, нелюдимо жила в своем углу, всем была недовольна и набиралась до того, что по целым дням не вставала с постели.

— Она никогда не решится уехать из Орсена! Ну что ж! Когда все интересующие его персонажи приобретут для него такую же человеческую осязаемость, как хозяйка гостиницы «Ангел», все прояснится.

Он был уже близок к тому, чтобы понять и Бернадетту Аморель.

— Старый Аморель — его давно уже нет в живых — был нисколько не похож на своих зятьев. У него больше общего с Кампуа. Не знаю даже, как вам это объяснить. Он был суров, но справедлив. Запросто беседовал у шлюза с грузчиками, не гнушался и стаканчик с ними выпить…

Итак, первое поколение поднималось по социальной лестнице. Большой, солидный дом, без излишней роскоши.

И второе поколение: две дочки выходят замуж за братьев Малик. Модная вилла, роскошные машины.

— Скажите, Ремонда, вы хорошо знали Мониту?

— Конечно, знала. Я застала ее еще девочкой. Ведь я поступила в «Ангел» семь лет назад. Тогда ей было не больше десяти. Совсем как мальчишка была! Убегала от гувернантки, и ее повсюду искали. Случалось, что всех слуг посылали на розыски, и они бегали по берегу вдоль Сены. Чаще всего она откалывала номера вместе со своим двоюродным братцем Жоржем Анри.

Жоржа Анри Мегрэ еще не видел. Ремонда рассказывала о нем:

— Он не такой чистюля, как его брат, куда там! Вечно в замызганных шортах, босиком, растрепанный. Отца он всегда боялся…

— А что, Монита и Жорж Анри были влюблены друг в друга?

— Не знаю как Монита — девушки всегда лучше умеют скрывать свои чувства, — но он-то, конечно, был влюблен.

В кухне было прохладно и тихо. В окно проникал лишь косой луч солнца. Мегрэ, положив локти на навощенный некрашеный стол, курил трубку и медленными глотками пил кофе.

— Вы видели его после смерти Мониты?

— Видела на похоронах. Он был очень бледный, глаза красные. Посреди службы вдруг зарыдал. На кладбище, когда проходили перед открытой могилой, схватил охапку цветов и бросил на гроб.

— А потом?

— Мне кажется, его не выпускают из дома… Ремонда с любопытством смотрела на Мегрэ. Она слышала, что он знаменитый сыщик, что за время своей службы ему удавалось выловить сотни преступников, распутывать самые сложные дела. И этот человек сидел без пиджака здесь, в кухне, курил трубку и запросто разговаривал с ней, задавая обычные вопросы.

На что он мог рассчитывать? У нее даже шевельнулась жалость к нему. Видно, начал сдавать, раз его отправили на пенсию.

— Теперь я должна вымыть посуду и подмести пол.

Но Мегрэ все не уходил, и лицо его казалось бездумным и безмятежным.

— Итак, — вдруг пробормотал он вполголоса, — Монита мертва, а Жорж Анри исчез. Она с живостью подняла голову.

— Вы уверены, что он исчез?

Мегрэ встал и вдруг изменился: лицо его сразу посуровело, как будто он на что-то решился.

— Послушайте, Ремонда, найдется у вас карандаш и листок бумаги?

Она вырвала листок из засаленной тетрадки, в которую записывала расходы. Она не понимала, к чему он клонит.

— Значит, так… Вчера… Нам уже подали сыр… Было около девяти вечера… Жорж Анри выпрыгнул из окна своей комнаты и бросился наутек.

— В какую сторону он побежал?

— Направо. Спустись он к Сене, я увидел бы, как он пересек парк. Если бы взял левее, я тоже увидел бы: окна столовой выходят на обе стороны… Постойте. Отец пустился за ним. Эрнест Малик отсутствовал двенадцать минут. Правда, за эти двенадцать минут он успел сменить брюки и причесаться. Для этого ему, по-видимому, пришлось подняться к себе в комнату. Положим на это три-четыре минуты… Перед тем как ответить, хорошенько подумайте! Вы же знаете здешние места. В какую сторону мог направиться Жорж Анри, если бы хотел сбежать из Орсена?

— Направо стоит дом его бабушки и дяди… — начала Ремонда, глядя на примитивный план, который набрасывал комиссар, продолжая рассуждать. — Между двумя парками нет ограды, там живая изгородь, через которую в двух-трех местах можно пробраться.

— А потом?

— Из соседнего парка он мог попасть на дорогу, ведущую вдоль Сены. По этой же дороге можно пройти и к вокзалу.

— А нельзя ли свернуть на другую дорогу, не доходя до вокзала?

— Нет, разве что пересечь Сену на лодке.

— А нельзя ли выбраться на дорогу из парка Маликов?

— Только если взять лестницу. Оба парка в самой глубине пересекает железнодорожная линия. Но ограда у Аморелей слишком высока, через нее не перелезть.

— Вот что мне хотелось бы еще знать: когда я возвращался от Маликов в гостиницу, на реке была лодка, и я услышал, как забросили невод.

— Это Альфонс, сын смотрителя шлюза.

— Спасибо, Ремонда. Если я вам еще не надоел, мы можем вместе поужинать.

— Но ведь есть-то нечего.

— Все, что нужно, я куплю в лавочке возле шлюза.

Мегрэ был доволен. Ему казалось, что он на верном пути. Ремонда видела, как он твердым шагом направился к шлюзу. Ворота находились отсюда метрах в пятистах. У шлюзового спуска не было видно ни одной лодки: смотритель, усевшись на каменном пороге, строгал палку для одного из своих мальчишек, а в затененной кухне сидела с ребенком на руках какая-то женщина, должно быть жена смотрителя.

— Скажите… — начал бывший комиссар. Смотритель уже встал и приложил руку к фуражке.

— Вас интересует мадмуазель Монита, не так ли? — спросил он.

Мегрэ уже узнавали. О его приезде знали все.

— Честно говоря, и да, и нет… Полагаю, что вы об этом ничего не знаете?

— Не считая того, что ее тело обнаружил я. Вот здесь. У третьего шлюза. Это было ужасно. Я ведь ее хорошо знал. Она частенько переправлялась через шлюз, когда спускалась в лодке вниз по реке до Корбейля.

— Ваш сын был вчера вечером на реке? Вопрос, казалось, смутил смотрителя.

— Не бойтесь, — успокоил его Мегрэ. — Браконьеры меня не интересуют. Я заметил его около десяти часов, и мне хотелось бы знать, был ли он там часом раньше.

— Сейчас он скажет это сам. Он в мастерской, метров на сто пониже. Он лодочный мастер.

В дощатой мастерской двое мужчин заканчивали рыбачью плоскодонку.

— Да, в это время мы сидели в лодке вместе с Альбером. Это мой помощник… Сначала мы поставили вершу, потом, на обратном пути…

— Если бы кто-нибудь пересек Сену в лодке в девять часов вечера на участке между домом Маликов и шлюзом, вы бы его увидели?

— Конечно. Во-первых, еще не стемнело. Потом, если бы мы его и не заметили, то, уж во всяком случае, услышали бы. Вы же знаете, какой слух у рыбаков.

В маленькой лавке, которая обслуживала речников, Мегрэ купил консервы, яйца, сыр, колбасу.

— Сразу видно, что вы из «Ангела», — заметила хозяйка. — В этой гостинице можно помереть с голоду. Лучше бы ее совсем закрыли.

Он поднялся на гору и дошел до вокзала. Впрочем, это был лишь полустанок с домиком путевого обходчика.

— Нет, мсье, в это время никто не проходил. Мы с женой до половины одиннадцатого сидели, перед домом и никого не видели. Мсье Жорж Анри? Нет, его уж точно не видели. Его-то мы хорошо знаем; парень он не гордый и обязательно поболтал бы с нами, ведь мы знакомы.

Но Мегрэ не сдавался. Он заглядывал за живые изгороди, расспрашивал местных жителей — это были главным образом пенсионеры, копавшиеся в своих садиках.

— Мсье Жорж Анри? Нет, мы его не видели. А что, он тоже исчез, как и его кузина?

По автостраде, ведущей к Парижу, проехала большая машина Эрнеста Малика, но за рулем сидел не он, а его брат.

Когда Мегрэ в семь вечера добрался наконец до «Ангела», Ремонда расхохоталась, глядя, как он выкладывает покупки.

— Теперь мы сможем неплохо закусить, — сказала она.

— Хозяйка так и не вставала? К ней никто не заходил?

Ремонда секунду колебалась.

— Только что приходил мсье Малик. Когда я ему сказала, что вы ушли к шлюзу, он поднялся к ней, и они минут пятнадцать шептались, но я не расслышала о чем.

— И часто он навещает Жанну?

— Иногда, когда идет куда-нибудь. Ничего не узнали о Жорже Анри?

Пока Ремонда готовила ужин, Мегрэ выкурил в саду трубку.

Значит, Бернадетта Аморель не лгала, когда говорила, что не видела внука. Впрочем, это еще ничего не доказывало. Мегрэ начинал думать, что в этой семье лгут рее без исключения.

Но почему-то ему казалось, что на этот раз она говорила правду.

Здесь, в Орсене, в семье Маликов, происходило что-то такое, что нужно было скрыть от всех, скрыть во что бы то ни стало. Имело ли это отношение к гибели Мониты? Возможно, но не наверняка.

Итак, сначала было тайное бегство: старуха Аморель, воспользовавшись отсутствием дочери и зятя, приказала везти себя в допотопном лимузине в Мен, чтобы обратиться к Мегрэ за помощью.

В тот же день, когда бывший комиссар уже находился в доме Эрнеста Малика, произошло и второе бегство. На этот раз сбежал Жорж Анри.

Почему его отец утверждает, что мальчик находится у бабушки? Почему, если это было действительно так, он не привез его обратно? И почему мальчишка не появился и на следующий день?

Все это продолжало оставаться загадкой, я Эрнест Малик недаром улыбался Мегрэ столь саркастически и презрительно. Комиссару было не по себе. Это дело ему явно не давалось. Он попал в незнакомую среду с запутанными семейными отношениями, и разобраться в них было нелегко.

До чего же тягостно ему было в этой обстановке, раздражавшей его своей искусственностью. Огромные виллы с пустынными парками, спущенные шторы на окнах, расхаживающие по аллеям садовники, плавучий причал, изящные, как игрушки, отлакированные яхты, сверкающие машины в гаражах…

Раздражали его и эти люди, нерасторжимо связанные между собой, — братья и невестки, которые, может быть, ненавидят друг друга, но в минуту опасности объединились против него.

В довершение всего они соблюдали глубокий траур. И это давало им преимущество, потому что их траур, их горе требовали уважения. В какой же роли, по какому праву бродил он вокруг них и совал свой нос в чужие дела?

Ремонда рассказала ему о Моните, похожей на мальчишку-сорванца, убегавшей из дома со своим двоюродным братцем Жоржем Анри, неряхой с растрепанными длинными волосами.

И вот Мониты нет в живых, а Жорж Анри исчез.

Мегрэ будет искать его и найдет. Уж это, во всяком случае, его обязанность. Он обошел весь Орсен. Теперь он был почти уверен, что мальчик никуда не уезжал. И, может быть, забился в какой-нибудь угол и ждет наступления ночи, чтобы удрать незамеченным.

Мегрэ с аппетитом поужинал в той же кухне, в обществе Ремонды.

— Если хозяйка увидит нас вместе, то не слишком обрадуется, — заметила служанка. — Она только что спрашивала, что вы ели на завтрак, а я сказала, что подала вам в столовую яичницу из двух яиц. А еще спрашивала, не собираетесь ли вы отсюда уехать.

— Когда спрашивала — до или после прихода Малика?

— После.

— В таком случае пари держу, что она и завтра не встанет с постели.

— Она недавно вставала. Я ее не видела, была в саду, но заметила, что она спустилась.

Мегрэ улыбнулся. Он все понял. Он представил себе бесшумно спускающуюся Жанну: та проследила, когда служанка выйдет, и достала с полки спиртное.

— Возможно, я вернусь поздно, — объявил он вдруг, вставая.

— Они вас снова пригласили?

— Нет, я никуда не приглашен. Просто хочется немного пройтись.

Дожидаясь темноты, он сначала гулял по бечевнику вдоль Сены. Потом, заметив сидящего с трубкой в зубах у дверей своего домика путевого обходчика, направился к железнодорожному переезду.

— Не возражаете, если я пройдусь вдоль путей?

— Вообще-то это запрещено. Но ведь вы из полиции? Только будьте осторожны! В десять семнадцать здесь проходит поезд.

Пройдя метров триста вдоль полотна, комиссар заметил первую стену, отгораживавшую владения г-жи Аморель и Шарля Малика. Еще не совсем стемнело, но в доме Бернадетты уже зажгли лампы.

Они горели на первом этаже. На втором, в комнате старой дамы, окно было распахнуто, и сквозь синеву воздуха, в тишине парка, любопытно было рассматривать на таком расстоянии уютную обстановку, где мебель и все вещи словно застыли в желтоватом свете ламп.

Комиссар на минуту остановился и стал наблюдать. В поле его зрения мелькнула фигура, но это была не Бернадетта Аморель, а ее дочь, жена Шарля, которая в сильном возбуждении шагала взад и вперед по комнате и что-то пылко говорила.

Старая дама, вероятно, сидела в своем кресле или лежала в кровати, а может быть находилась где-нибудь в глубине комнаты и была не видна Мегрэ.

Пройдя еще немного вдоль полотна он дошел до парка, принадлежащего Эрнесту Малику, более прореженного, с широкими, тщательно ухоженными аллеями. И в этом доме горели лампы, но свет пробивался лишь сквозь щели ставен, и внутри дома ничего нельзя было разглядеть.

В парке, разбитом ниже железнодорожной насыпи, Мегрэ, притаившись за деревцами орешника, вдруг заметил два белых безмолвных силуэта и вспомнил про датских догов, которые накануне лизали хозяину руки.

Их, конечно, спускают на ночь, и они, должно быть, свирепы.

Направо в глубине парка комиссар вдруг увидел строеньице, до сих пор не замеченное им. В таком домике, наверное, живут слуги — садовник, шофер. В одном из окон тоже горела лампа, но через полчаса погасла.

Луна еще не взошла, но все-таки ночь была светлее, чем накануне. Мегрэ спокойно уселся на железнодорожную насыпь, скрывшись за ветвями орешника, которые мог раздвинуть рукой, как занавес.

В десять семнадцать в каких-нибудь трех метрах от него прогрохотал поезд; Мегрэ видел красный огонек, исчезнувший за поворотом.

В домах Орсена, один за другим, гасли огни. Должно быть, папаша Гpy в этот вечер не охотился на диких голубей — тишину ночи не нарушил ни один выстрел.

Наконец, около одиннадцати, обе собаки, лежавшие рядом на краю лужайки, вдруг поднялись и направились к вилле.

На минуту они скрылись за домом, а когда комиссар заметил их снова, животные, прыгая и резвясь, провожали какого-то человека, направлявшегося, казалось, прямо к нему.

Это, несомненно, был Эрнест Малик. Вряд ли эта стройная, атлетическая фигура принадлежала кому-нибудь из слуг. Он был в ботинках на каучуковой подошве, а в руках нес что-то тяжелое, но что именно, было не разглядеть.

Пока Мегрэ раздумывал, куда это направляется Малик, тот вдруг свернул направо и прошел так близко от стены, что комиссар услышал дыхание собак.

— Тубо, Дьявол!.. Тубо, Львица!..

Здесь, между деревьями, стояло маленькое кирпичное здание, существовавшее, вероятно, еще до постройки виллы, — низкий домик, крытый старой черепицей. Бывшая конюшня или псарня?

«Скорее, псарня, — подумал Мегрэ. — Может быть, он идет кормить собак?» Но нет! Малик отогнал псов, вытащил из кармана ключ и вошел в домик. Комиссар отчетливо услышал, как щелкнул замок запираемой изнутри двери. Потом наступила тишина, долгая тишина. Трубка Мегрэ погасла, и он не решился раскурить ее снова.

Прошло еще полчаса. Наконец Малик вышел из домика, старательно запер дверь и, оглядевшись вокруг, быстро зашагал к вилле.

В половине двенадцатого все в доме уже спали или по крайней мере разошлись по своим комнатам; и когда Мегрэ снова прошел мимо парка Аморелей, он разглядел лишь слабый свет ночника в комнате старой Бернадетты.

В «Ангеле» тоже не горело ни одной лампы. Мегрэ раздумывал, как ему попасть в дом, как вдруг дверь неслышно отворилась. Он увидел, скорее даже догадался, что это была Ремонда в ночной рубашке и шлепанцах на босу ногу; приложив палец к губам, она шепнула:

— Быстрее поднимайтесь! Да потише! Хозяйка не разрешила мне оставлять дверь открытой.

Ему хотелось немного постоять, задать ей несколько вопросов, чего-нибудь выпить, но скрип в комнате старухи Жанны вспугнул девушку, и она поспешила к лестнице.

Еще минуту комиссар стоял неподвижно. Пахло яичницей, чувствовался легкий запах спиртного. Сейчас в самый раз было бы чего-нибудь глотнуть. Он чиркнул спичкой, сунул под мышку бутылку и стал подниматься к себе.

В своей комнате зашевелилась старая Жанна — должно быть, услышала, что он вернулся. Но у Мегрэ не было ни малейшего желания сидеть в ее обществе.

Он снял пиджак, воротничок, галстук, спустил подтяжки и смешал коньяк с водой в стакане для чистки зубов.

Потом выкурил последнюю трубку, облокотившись на подоконник и глядя на тихо шелестящую листву.

Однако в семь часов Мегрэ был уже на ногах, разбуженный возней Ремонды на кухне. С трубкой в зубах — первой, самой приятной после долгого перерыва, — он спустился вниз и весело поздоровался с девушкой.

— Скажите, Ремонда, вы ведь знаете все дома в округе?

— Знаю, но не бываю там.

— Ладно! Так вот, в глубине парка Эрнеста Малика с одной стороны стоит дом, где, по-видимому, живут садовники.

— Да, и не только садовники, но и шофер и слуги. Только у горничных комнаты в самой вилле.

— Ну а с другой стороны, неподалеку от железнодорожной насыпи?

— Там ничего нет.

— Там есть очень низкое строение. Домишко, вытянутый в длину.

— Это псарня в верхнем парке, — сказала она.

— Что это за псарня?

— Когда-то, еще задолго до того, как я сюда приехала, парки не были разделены. Был один большой парк Аморелей. Старый Аморель любил охотиться. У него были две псарни, в верхнем и нижнем парке: нижняя, как ее называли, — для сторожевых собак, верхняя — для охотничьих.

— А Эрнест Малик не охотится?

— Как же, случается, но только не здесь. Тут ему не хватает дичи. У него есть еще охотничий домик и собаки в Солони.

Однако что-то беспокоило Мегрэ.

— А помещение это в хорошем состоянии? Я имею в виду верхнюю псарню.

— Не помню. Я уже давно не заходила в парк. Там был подвал, где…

— Вы уверены, что там подвал?

— По крайней мере был. Мне об этом рассказывали. Ходили слухи, что в парке спрятаны сокровища. Надо вам сказать, что сорок, а может, и больше лет назад, еще до того, как господин Аморель построил себе дом, там были развалины какого-то маленького замка. Ходили слухи, что во времена революции владельцы замка спрягали свои сокровища в парке. Одно время господин Аморель искал их и даже нанял рабочих, чтобы произвести раскопки. Все его уверяли, что надо искать в подвале верхней псарни.

— Это несущественно, — буркнул Мегрэ. — Важно, что там есть подвал. И вот в этом-то подвале, детка, должно быть, и заперли Жоржа Анри… — Внезапно его глаза сверкнули. — В котором часу идет поезд на Париж?

— Через двадцать минут. А следующий только в двенадцать тридцать девять. Проходят и другие, только в Орсене не останавливаются.

Но Мегрэ уже поднимался по лестнице к себе в комнату. Не теряя времени на бритье, он живо оделся и уже через несколько минут быстро шагал в сторону вокзала.

Тут хозяйка застучала в пол своей комнаты, и Ремонда поднялась наверх.

— Он уехал? — спросила старая Жанна, по обыкновению лежавшая на своей измятой постели.

— Только что убежал.

— Ничего не сказал?

— Нет, мадам.

— И не уплатил?.. Помоги мне встать!

— Нет, мадам, не уплатил, но оставил здесь чемодан и все свои вещи.

— Ах так… — произнесла Жанна разочарованно, но, пожалуй, несколько встревоженно.

Глава пятая Сообщник Мегрэ

Париж показался Мегрэ величественно просторным и пустынным. Из кафе Лионского вокзала доносился приятный запах пива и размоченных в кофе рогаликов. Комиссар провел четверть часа в парикмахерской на бульваре Бастилии, незабываемо легких четверть часа, потому что попал в Париж в августе, потому что сейчас было утро, а может быть, еще и потому, что скоро ему предстояло встретить старых друзей на набережной Орфевр.

— Сразу видно, что вы вернулись из отпуска. И здорово же вы загорели!

Так оно и было. Но загорел он, должно быть, вчера, бегая по Орсену, чтобы удостовериться, что Жорж Анри не уехал из поселка.

Любопытно, что теперь, издали, эта история не казалась ему такой значительной. Свежевыбритый, с подстриженным затылком и легкими следами пудры за ушами, Мегрэ поднялся на площадку автобуса и через несколько минут уже входил в подъезд здания уголовной полиции.

Здесь тоже чувствовалось, что наступило время отпусков. В безлюдных коридорах все окна были открыты настежь, и тем не менее в воздухе ощущался едва уловимый и так хорошо знакомый ему специфический запах. Многие кабинеты пустовали. В своем прежнем кабинете за своим столом, он застал Люкаса, казавшегося слишком маленьким в этом просторном помещении. Увидя бывшего шефа, тот поспешно вскочил, словно стыдясь, что занял его место.

— Вы в Париже, шеф?

Он сразу заметил, как загорел Мегрэ. В тот день это всем бросалось в глаза, и по крайней мере девять человек из десяти не преминули с удовлетворением заметить:

— Сразу видно, что вы приехали из деревни! Как будто он не жил там уже два года!

— Скажи, Люкас, ты помнишь Мимиля?

— Какого Мимиля? Из цирка?

— Вот именно. Я хотел бы сегодня же разыскать его.

— Можно подумать, что вы расследуете какое-то дело…

— Вряд ли оно стоит того, чтобы его называть делом. Главное, можно подумать, что я выгляжу идиотом! Ну да ладно, подробно я расскажу тебе об этом в другой раз. Так ты согласен заняться Мимилем?

Люкас приоткрыл дверь инспекторской и что-то тихо сказал. По-видимому, сообщил, что бывший шеф сидит у него в кабинете и что ему зачем-то понадобился Мимиль. В течение получаса почти все прежние сотрудники под разными предлогами заглядывали в кабинет и сердечно пожимали комиссару руку.

— Прекрасный загар, шеф! Сразу видно, что…

— Есть еще одно дело, Люкас. Я мог бы им заняться и сам, но мне что-то не хочется. Нужны сведения о фирме «Аморель и Кампуа», что на набережной Бурбон. Песчаные карьеры на Сене, буксиры и тому подобное.

— Я поручу Жанвье, шеф. Это срочно?

— Хотелось бы закончить к полудню.

Он побродил по знакомым коридорам» заглянул в финансовый отдел. Фирма «Аморель и Кампуа» была достаточно известна, хотя никаких конкретных сведений о ней не имелось.

— Огромное предприятие. Много филиалов. Люди солидные, с нами дела никогда не имели.

Как было приятно снова очутиться в знакомой обстановке, пожимать руки старым друзьям, видеть неподдельную радость на их лицах!

— Ну, как ваш сад, шеф? А рыбка ловится?

Мегрэ поднялся в картотеку. О Маликах — ничего. Он уже собрался уходить, но в последнюю минуту ему вдруг пришло в голову посмотреть на букву «К».

Кампуа… Роже Кампуа… Смотри-ка, нашлось досье Кампуа. Роже Кампуа, сын Дезире Кампуа, промышленника. Пустил себе пулю в лоб в гостиничном номере на бульваре Сен-Мишель.

Комиссар выверил даты, адреса, имена. Дезире Кампуа! Да это же компаньон старого Амореля! Тот, кого Мегрэ видел в Орсене. От брака с некоей Армандой Тенисье, дочерью подрядчика-строителя, ныне покойной, имел двоих детей — сына и дочь.

И вот, оказывается, его сын Роже в возрасте двадцати двух лет покончил с собой.

«В течение многих месяцев посещал игорные дома в Латинском квартале и проигрывал крупные суммы».

Что касается дочери старого Кампуа, то она была замужем и имела сына. Видимо, это и был тот молодой человек, который сопровождал своего деда к Маликам.

Может быть, и ее нет в живых? А что стало с ее мужем, неким Лориганом? Об этом в досье не упоминалось.

— Не пойти ли нам выпить кружечку пива, Люкас? Как в былые времена, они отправились в пивную «У дофины», рядом с Дворцом правосудия. Воздух благоухал, как спелый плод. Иногда, сквозь палящий зной, прорывались свежие порывы ветра. Приятно было смотреть, как поливочная машина разбрасывает широкие ленты воды на раскаленный асфальт.

— Хочешь знать, чем я занимаюсь? И я об этом же думаю. А ведь этой ночью я мог иметь серьезные неприятности. А вот и Торранс!

Толстяк Торранс, которому поручили разыскать Мимиля, знал, где его найти. Он быстро справился с поручением.

— Если только за последние два дня он еще раз не сменил профессию, то работает служителем в зверинце, и вы, шеф, можете его найти в Луна-парке… Официант, кружку пива!

Затем к ним подсел Жанвье, славный Жанвье. Какие все они были милые в этот день, и как приятно было снова их всех увидеть, поработать вместе, как прежде! На круглом столике, за которым они сидели, выросла уже целая горка тарелок.

— Что именно вы хотите узнать о фирме «Аморель и Кампуа», шеф?

— Все.

— Минутку…

Жанвье вытащил из кармана клочок бумаги.

— Начнем со старого Кампуа. В восемнадцать лет приехал в Париж из родного Дофине. Хитрый и упрямый крестьянин. Сначала служил у подрядчика-строителя в квартале Вожирар, потом у какого-то архитектора, наконец, снова у подрядчика из Вильнев-Сен-Жорж. Там и познакомился с Аморелем.

Аморель, родом из Берри, женился на дочери своего хозяина. Вместе с Кампуа они скупили земли вдоль берегов Сены, вверх по течению от Парижа, где и создали свой первый песчаный карьер. С тех пор прошло сорок лет…

Люкас и Торранс с лукавой улыбкой поглядывали на своего бывшего шефа, который бесстрастно слушал Жанвье, и казалось, по мере того как инспектор выкладывает сведения, Мегрэ постепенно становится все больше похож на прежнего комиссара.

— Мне удалось это выяснить при помощи их старого служащего, дальнего родственника моей жены. Я с ним едва знаком, но несколько рюмок развязали ему язык.

— Продолжай!

— Обычная история всех крупных предприятий. Несколько лет спустя Аморель и Кампуа стали обладателями полудюжины песчаных карьеров в верховьях Сены. Не довольствуясь транспортировкой песка на баржах, они обзавелись буксирами. Кажется, тогда это наделало много шуму, потому что тем самым Аморель и Кампуа разорили владельцев судов на конной тяге. Перед конторой компаньонов на острове Сен-Луи происходили демонстрации протеста. Эта контора, пусть более скромная, тогда уже помещалась там же, где и сейчас. Аморель стал получать угрожающие письма. Но он держался стойко, и постепенно все утряслось. В настоящее время это огромное предприятие. Я не очень-то представлял себе, насколько оно велико, а когда узнал, просто обалдел. К песчаным карьерам прибавились каменоломни. Потом Аморель и Кампуа стали акционерами судоверфи в Руане, где строились для них буксиры. Теперь они владеют большинством акций не менее чем десяти предприятий, занимающихся речными перевозками, каменоломнями, постройкой судов, а также берут подряды от государства на строительные работы и участвуют еще в одном крупном деле по производству бетономешалок.

— Ну а братья Малики?

— К ним я и перехожу. Мой старичок мне о них тоже рассказал. Кажется, Малик-первый…

— Кого ты называешь первым?

— Того, который первым вошел в семью Аморелей. Подождите, я посмотрю свои записи… Эрнест Малик из Мулена.

— Точно. хозяину зверинца, сошел с поезда за одну станцию до Орсена.

Несколькими минутами позже Мегрэ спокойно вышел из вагона с видом человека, которому все здесь знакомо, перекинулся несколькими словами с путевым обходчиком, исполнявшим обязанности начальника станции.

Он сразу заметил, что в деревне еще жарче, чем в Париже. В самом деле, в долине в эти дни можно было задохнуться от зноя.

— Скажите, в этом бистро не очень скверное белое вино?

Вскоре оба они сидели за столиком.

Через час Мегрэ стало ясно, что путевой обходчик будет в эту ночь спать сном праведника. Ничего другого от него и не требовалось.

Что до комиссара, то он большей частью незаметно выливал содержимое своих рюмок, и когда несколько позже входил в садик гостиницы «Ангел», его отнюдь не клонило ко сну.

Ремонда удивилась, что он так быстро вернулся.

— А как хозяйка? — спросил он.

— По-прежнему не выходит из своей комнаты. Кстати, вам тут письмо. Его принесли вскоре после вашего ухода. Наверное, поезд тогда еще не отошел, и будь я не одна в доме, я успела бы отнести его вам на вокзал.

Конверт, как и положено, с траурной каймой.

Почерк крупный, заостренный, принадлежал Бернадетте Аморель, но стиль был явно не ее, и Мегрэ с лукавой улыбкой положил в карман письмо и чек, нисколько не сомневаясь, что прочитанное им сочинено Эрнестом Маликом, а не старой дамой.

— Я должна предупредить вас, что хозяйка недавно спрашивала у меня, когда вы собираетесь уехать.

— А что, она хочет выставить меня за дверь? Толстая Ремонда от смущения залилась краской.

— Вы не так меня поняли. Просто она говорила, что больна, что у нее сейчас приступы…

Мегрэ бросил взгляд на стоящие в углу бутылки — основную причину этих приступов.

— А еще что?

— Дом со дня на день будет продан.

— Так! А еще что, милая Ремонда?

— А еще прошу вас со мной не разговаривать. Я предпочла бы, чтобы она сама сказала вам все это. Она говорила, что мне неприлично находиться под одной крышей с мужчиной. Она слышала, как мы вместе ели в кухне, и набросилась на меня с упреками.

— Когда ей угодно, чтобы я убрался?

— Сегодня вечером. Самое позднее — Завтра утром.

— Но ведь здесь нет другой гостиницы?

— Есть, только в пяти километрах отсюда.

— Ладно, Ремонда. Вернемся к этому вопросу завтра утром.

— Но мне нечем вас кормить сегодня, и мне запрещено…

— Я поужинаю у шлюза.

Так он и сделал. Возле шлюзов обычно имеются лавки для речников. В тот день в бьефе как раз пришвартовалось много катеров, и женщины, окруженные малышами, закупали провизию в лавчонке, служившей одновременно таверной.

Все эти речники работали на Аморелей и Кампуа.

— Дайте мне, пожалуйста, пол-литра белого вина, колбасы и полфунта хлеба, — попросил Мегрэ.

Но это был не ресторан, а всего только лавчонка. Он уселся у края стола и стал глядеть на воду, бурлившую у подъемного затвора шлюза. В прежние времена крепкие лошади медленно тянули баржи вдоль берега, а маленькая босоногая девочка шла по бечевнику и погоняла их кончиком длинного прута.

Конная тяга и теперь еще иногда встречается на некоторых каналах, но Аморель и Кампуа с их дымящимися буксирами и моторными баржами изгнали ее с верховий Сены.

Колбаса оказалась вкусной, вино — легким, слегка кисловатым. В лавке пахло корицей и керосином. Ворота шлюза открылись, и буксир, ведущий за собой баржи, как курица цыплят, продвигался к верхнему шлюзу. Смотритель, освободившись, подсел за стол к Мегрэ.

— А я думал, что вы сегодня вечером уезжаете.

— Кто это вам сказал? Смотритель немного смутился.

— Ну, знаете, если верить всему, что говорят!..

Малик не терял времени даром: он защищался. Неужели он уже успел спуститься к шлюзу?

Издалека, сквозь зелень парков, просвечивали крыши горделивых домов Аморелей и Кампуа — дом старухи Бернадетты Аморель и ее зятя, за ним — выделяющаяся из всех кичливой роскошью вилла Эрнеста Малика и, наконец, посреди холма — особняк Кампуа, скорее похожий на жилище крестьянина, чем на дом солидного буржуа, но очень добротный, со стенами, выкрашенными в розовый цвет. На другом берегу высилась старая, запущенная дворянская усадьба Гру, предпочитавшего закладывать свои земли, чем видеть, как его леса превращаются в карьеры.

Кстати, сам г-н Гру оказался неподалеку. Мегрэ разглядел на солнце его лысую голову и холщовый костюм цвета хаки. Старик сидел с удочкой в зеленой лодке, привязанной между двумя шестами.

Воздух был неподвижен, вода — как зеркало.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Мегрэ к смотрителю, — ведь вы должны разбираться в таких вещах. Будет сегодня луна?

— Смотря в какое время. Взойдет она около полуночи над лесом, что виден отсюда вверх по течению.

В общем, Мегрэ был доволен собой, и все же его не покидала смутная тревога, не ослабевавшая, а, напротив, нараставшая по мере того, как шло время.

Он провел целый час на набережной Орфевр с хорошо знакомыми людьми, которые по старой привычке продолжали называть его шефом. И все-таки…

О чем они говорили после его ухода? Не о том ли, что ему недостает прежней работы и что он вовсе не так уж счастлив в деревне, как уверял всех и каждого. Недаром он ухватился за первый представившийся случай.

А теперь он всего лишь любитель. Да, не более чем любитель.

— Еще по стаканчику белого? Смотритель шлюза не отказывался. После каждого глотка он привычным жестом утирал рот рукавом.

— А что, молодой Малик, Жорж Анри, часто рыбачит с вашим сыном?

— Да, сударь.

— Он любит рыбачить, не так ли?

— Да, он любит реку, любит лес, животных.

— Славный мальчик!

— Очень славный! И совсем не заносчивый. Посмотрели бы вы на них вдвоем с барышней!.. Они часто спускались вниз по реке в своей лодке. Я даже предлагал им открыть шлюз, хотя обычно для небольших лодок это не делается. Но они всегда отказывались, предпочитая переносить лодку. А возвращались они обычно поздно вечером.

С наступлением ночи или, вернее, посреди нее Мегрэ предстояло выполнить неприятную задачу. Ее нужно выполнить, а там будет видно, ошибся он, превратился в старого дурака, годного только сидеть дома, или еще на что-то способен.

Мегрэ расплатился и медленно пошел вдоль берега, посасывая трубку. Дожидаться ему пришлось долго. Казалось, в этот вечер солнце и не думает заходит!. Слегка подернутая рябью река медленно и чуть слышно катила свои воды, а вьющаяся над ней мошкара обрекала себя на погибель, опускаясь к самой воде, где ее тут же заглатывали рыбы.

Никого не было видно — ни братьев Малик, ни их слуг. В тот вечер все словно замерло. Около десяти часов, покинув гостиницу «Ангел», где были освещены только окна в комнате Жанны и в кухне — там еще копошилась Ремонда, — Мегрэ, как и накануне, направился в сторону станции.

Белое вино, несомненно, возымело действие: путевого обходчика на этот раз не оказалось на обычном месте. Мегрэ проскользнул незамеченным и поднялся на железнодорожную насыпь.

За деревцами орешника, примерно на том же месте, где комиссар прятался вчера вечером, его, как было условленно, уже дожидался Мимиль. Он спокойно стоял, расставив ноги, с погасшей сигаретой во рту, будто вышел перед сном подышать воздухом.

— Еще не появлялся?

— Нет.

И они стали молча ждать, время от времени переговариваясь шепотом. Как и накануне, окно в комнате Бернадетты Аморель было открыто, в тусклом свете можно было разглядеть старую даму, шагавшую взад и вперед по комнате.

Около половины одиннадцатого в парке Маликов возникла мужская фигура, и все произошло точь-в-точь как прошлой ночью. К человеку с пакетом в руках подбежали собаки и проводили его до дверей верхней псарни. Войдя в помещение, он оставался там значительно дольше, чем накануне, а потом вернулся наконец в дом, где сразу осветилось окно на втором этаже. Окно на минутку открыли, а затем задернули занавески.

Перед тем как улечься спать, собаки некоторое время бродили по парку и нюхали воздух у стены, чуя присутствие посторонних.

— Не пора ли начинать, шеф? — прошептал Мимиль.

Один из догов уже готов был зарычать, но человек из Луна-парка успел бросить ему какой-то предмет, мягко ударившийся о землю.

— Только бы они не оказались натасканными по всем правилам, — пробормотал Мимиль. — Впрочем, этого опасаться не следует. Обыватели не умеют дрессировать собак, и если им даже попадает в руки хорошо обученное животное, они его быстро портят.

Мимиль был прав. Обе собаки уже вертелись вокруг брошенного им предмета, с любопытством обнюхивая его. Озабоченный Мегрэ даже не заметил, как погасла его трубка. Наконец один из псов, завладев куском мяса, стал раздирать его зубами, тогда как другой угрожающе зарычал, готовый наброситься на соперника.

— На всех хватит, — усмехнулся Мимиль, бросая второй кусок. — Не ссорьтесь, мои ягнятки!

Не прошло и пяти минут, как собаки, вяло бродившие вокруг, закружились на месте и наконец, обессилев, упали на бок. Мегрэ стало не по себе.

— Сделано, шеф! Действовать дальше? Стоило еще немного повременить, дождаться, когда совсем стемнеет и погаснут все огни. Но Мимилю не терпелось.

— Сейчас взойдет луна, и тогда будет поздно. Мимиль уже размотал веревку и успел даже привязать ее к стволу молодого ясеня у края дороги, совсем близко от стены.

— Подождите, я спущусь первым!

Стена была немного выше трех метров, но гладкая, без единого выступа.

— Если только в этом чертовом саду не найдется лестницы, подняться здесь будет труднее… Да вон, глядите! На дорожке стоит тачка. Мы ее приставим к стене и тогда сможем взобраться.

Мимиль был оживлен и весел, словно снова очутился в родной стихии.

— Если бы мне сказали, что я когда-нибудь буду заниматься таким делом вдвоем с вами…

Он подошел к старой псарне, одноэтажному кирпичному зданию с цементированным двориком, огороженным решеткой.

— Фонаря не понадобится, — прошептал Мимиль, нащупывая замок.

Дверь уже была открыта, и в нос ударило затхлой соломой.

— Закройте дверь! А знаете, мне кажется, там никого нет.

Мегрэ зажег электрический фонарик, но они ничего не увидели, кроме старого конюшенного валька «Валек — деревянная или железная палка для прикрепления постромок к экипажу.», позеленевшей сбруи на краю, валявшегося на земле хлыста да еще кучи гнилой соломы, перемешанной с сеном и пылью.

— Это внизу, — сказал Мегрэ. — Здесь должен быть люк или какая-нибудь дверца.

Стоило им пошевелить солому, и они действительно обнаружили тяжелый люк, окованный железом. Люк был закрыт только на засов, и у Мегрэ сжалось сердце, когда он медленно отодвинул его.

— Чего вы ждете? — прошептал Мимиль. Уже многие годы Мегрэ не испытывал такого волнения.

— Может, мне открыть?

Но Мегрэ, ни слова не говоря, сам поднял крышку. В погребе не слышно было ни звука, но все-таки им показалось, что там кто-то есть.

Фонарик внезапно осветил разверзшийся под ними мрак, белесые лучи скользнули по чьему-то лицу, и в темноте метнулась чья-то тень.

— Спокойно! — произнес Мегрэ вполголоса. Он попытался направить свой фонарик на узника, перебегавшего, как загнанный зверек, от стены к стене, и монотонно повторял:

— Не бойтесь, я ваш друг… Не бойтесь, я ваш друг…

— Мне спускаться? — спросил Мимиль. Из подвала раздался голос:

— Только попробуйте ко мне прикоснуться.

— Успокойтесь! Никто вас не тронет.

Мегрэ говорил — говорил, словно в бреду, или, скорее, как говорят, когда нужно успокоить ребенка, которого во сне мучили кошмары. И вся эта сцена действительно походила на кошмар.

— Успокойтесь! Сейчас мы вас выпустим отсюда.

— А если я не хочу выходить? Истерический, пронзительный голос ребенка, которого мучают галлюцинации.

— Ну так что же, спускаться? — повторил Мимиль, торопясь довести дело до конца.

— Послушайте, Жорж Анри! Я ваш друг. Мне все известно…

И эти слова оказались ключиком из волшебной сказки. Мальчик стал спокойнее. Несколько секунд прошли в молчании, потом Жорж Анри произнес изменившимся, но все еще недоверчивым голосом:

— Что же вы знаете?

— Сначала надо выйти отсюда, малыш. Клянусь, вам совершенно нечего бояться.

— Где мой отец? Что вы с ним сделали?

— Ваш отец у себя в комнате и, конечно, давно спит.

— Не правда!

В голосе мальчика слышалась горечь. Его обманывают. Он был почти уверен, что его и сейчас обманывают, как обманывали всегда. Его голос выдавал эту навязчивую мысль, и Мегрэ уже начал сердиться.

— Ваша бабушка мне все рассказала.

— Не правда!

— Это она приехала за мной и…

И тут голос мальчика превратился в крик:

— Она ничего не знает! Только я!..

— Тихо! Доверьтесь мне, Жорж Анри. Пойдемте, Когда вы отсюда выйдете, мы сможем поговорить спокойно.

Удастся ли его убедить? Если нет, придется спуститься вниз, действовать грубо, применить физическую силу. Вовсе не исключено, что он начнет отбиваться, будет касаться, царапаться, как молодой разъяренный зверь.

— Так мне спускаться или нет? — еще раз повторил Мимиль, уже не так спокойно, как прежде, и со прахом поглядывая на дверь.

— Послушайте, Жорж Анри, я из полиции.

— Какое мне дело до полиции! Я презираю полицию! Я ненавижу…

Он вдруг осекся. Его осенила какая-то мысль, и он заговорил уже другим тоном:

— Кстати, будь вы действительно из полиции, вы бы… — И вдруг снова завопил:

— Оставьте меня! Оставьте меня в покое! Уйдите отсюда прочь! Вы лжете! Вы сами прекрасно знаете, что это ложь! Подите и скажите моему отцу…

В эту минуту дверь неслышно открылась, и чей-то голос отчетливо произнес:

— Простите, что помешал вам, господа…

Лампа Мегрэ осветила Эрнеста Малика с револьвером в руках, стоявшего у двери с невозмутимым видом.

— Я думаю, мой бедный Жюль, что имею право убить тебя, равно как и твоего сообщника.

Слышно было, как там, внизу, у мальчика от страха стучат зубы.

Глава шестая Мимиль и его пленник

Не выразив ни малейшего удивления, Мегрэ медленно повернулся к вошедшему и сделал вид, что не заметил направленного на него револьвера.

— Вытащи оттуда парнишку! — обратился он, не повышая голоса, к своему бывшему соученику, как мог сказать человек, который пытался что-то сделать и, не сумев, решил попросить другого.

— Послушай, Мегрэ… — начал Малик.

— Не сейчас. Не здесь. Немного погодя я выслушаю все, что ты захочешь сказать.

— Теперь ты уже понимаешь, что здорово влип?

— Говорю тебе, займись мальчиком… Ах так! Все еще не можешь решиться? А ну-ка, Мимиль, спускайся сюда!

Только тогда Эрнест Малик сухо произнес:

— Можешь вылезать, Жорж Анри.

Мальчик не шелохнулся.

— Слышишь, что тебе говорят? Вылезай! Ты уже достаточно наказан.

Мегрэ вздрогнул. Так вот оно что! Вот в чем попробуют его убедить. Что это всего-навсего наказание.

— Однако ты не слишком ловок, Малик! — И, наклонившись вниз, сказал добрым, спокойным голосом:

— Выходите, Жорж Анри. И никого не бойтесь. Ни отца и никого другого.

Мимиль протянул руку и помог мальчику выбраться наверх. Жорж Анри съежился, избегая смотреть на отца и, как видно, выжидая момент, чтобы броситься наутек.

Мегрэ это предвидел. Он предвидел все, и внезапное появление Малика тоже. Предвидел и даже дал на этот случай соответствующие инструкции Мимилю. Тому оставалось их только выполнить.

Всем четверым больше нечего было делать в старой псарне, и Мегрэ первым направился к двери, не обращая внимания на Малика, загородившего ему путь.

— Нам удобнее будет поговорить в доме, — пробормотал тот.

— А ты еще хочешь говорить? — пожал плечами комиссар.

Проходя мимо Мимиля, он успел бросить на него взгляд, означавший: «Повнимательнее выполняй инструкции».

Инструкции были весьма деликатные, и малейший не правильный жест мог все испортить. Они вышли в парк один за другим. Жорж Анри замыкал шествие, выскользнув из псарни последним и стараясь не приближаться к отцу. Вчетвером они зашагали по аллее, и тут Малик стал проявлять некоторое беспокойство. Ночь была очень темная, луна еще не взошла. Мегрэ погасил свой электрический фонарик.

Пройти оставалось не более ста метров. Чего выжидал малыш? Неужели же комиссар ошибся?

Казалось, никто не осмеливался заговорить, никто не хотел брать на себя ответственность за то, что должно произойти.

Еще шестьдесят метров. Через минуту уже будет поздно. Мегрэ хотелось подтолкнуть локтем Жоржа Анри, чтобы вернуть мальчика к действительности.

Двадцать метров… Десять метров… Приходилось покоряться обстоятельствам. Но что они будут делать вчетвером в одной из комнат дома, белый фасад которого уже проступал во мраке?

Пять метров! Слишком поздно! Но нет, Жорж Анри оказался дальновиднее, чем сам комиссар. Он ведь знал, что у самого дома отцу придется выйти вперед, чтобы отпереть дверь.

Так оно и случилось. Не успел Малик вставить ключ в замок, как мальчишка метнулся в сторону, и через минуту в чаще послышался шелест травы и шорох веток. Мимиль не сплоховал и сразу же бросился за ним.

Малик упустил не больше секунды, но эта секунда оказалась решающей. Первым его движением было направить свой револьвер на ускользающую фигуру циркача, но не успел он спустить курок, как Мегрэ ударил его кулаком по предплечью, и оружие упало на землю.

— Вот так! — с удовлетворением в голосе произнес комиссар.

Он не нагнулся за револьвером, а только отшвырнул его ногой на середину аллеи. Из чувства собственного достоинства Эрнест Малик тоже не стал подбирать револьвер с земли. Да и к чему?

В поединке, происходившем между ними, оружие никакого значения не имело.

Для Мегрэ наступила волнующая минута. Именно потому, что он все это предвидел. Кругом стояла такая тишина, что слышны были вдали шаги тех двоих — и беглеца, и преследователя. Малик и комиссар прислушались. Нетрудно было понять, что Мимиль не отстает от мальчика.

По-видимому, они уже достигли соседнего парка, откуда был выход на дорогу, ведущую вдоль Сены.

— Вот так! — повторил Мегрэ, когда звуки шагов стали тише и наконец замерли. — Не зайти ли нам в дом?

Малик повернул ключ, торчавший в замке, и пропустил комиссара. Потом зажег свет, и они увидели стоящую на площадке винтовой лестницы г-жу Малик в белом пеньюаре.

Она смотрела на них большими изумленными глазами и даже не нашла что сказать, когда ее муж с раздражением в голосе бросил:

— Иди спать!

Они оказались вдвоем в кабинете Малика, и Мегрэ, не садясь, стал набивать трубку, с удовлетворением поглядывая на своего противника. А Малик ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

— А не обратиться ли тебе в полицию с жалобой? — мягко спросил Мегрэ. — Такой случай может больше не представиться. Обе твои собаки отравлены. Налицо вторжение на частную территорию и еще вдобавок взлом. Ты даже можешь утверждать, что была попытка похитить ребенка. Да вдобавок еще ночью… Это пахнет каторжными работами. Давай, Малик, действуй! Телефон здесь. Стоит тебе только протянуть руку, позвонить в жандармерию Корбейля, и меня будут вынуждены арестовать… Так что же ты медлишь? Что мешает тебе поступить так, как тебе хочется?

Теперь комиссар, не стесняясь, говорил Малику «ты», но это совсем не походило на фамильярность бывшего соученика, как это было в обращении Малика с Мегрэ при первой встрече. Просто Мегрэ смотрел теперь на Малика как на обычного своего клиента, столкнувшегося с ним поневоле.

— Значит, тебе неприятно, чтобы все узнали о том, что ты держал сына взаперти в подвале? Но, во-первых, это право отца. Право наказывать. Сколько раз в детстве родители грозились запереть меня в подвал.

— Может быть, помолчишь?

Малик стоял перед Мегрэ и пристально глядел на него, пытаясь во взгляде комиссара прочесть, что скрывается за его словами.

— Что же ты, собственно говоря, знаешь?

— Вот наконец вопрос, которого я ждал.

— Так что же ты знаешь? — нетерпеливо повторил Малик.

— А ты боишься, что я узнаю? Интересно, чего же ты боишься?

— Ведь я тебя уже просил однажды: не суйся не в свои дела.

— И я отказался.

— Так вот, повторяю тебе это во второй, и последний раз.

Но Мегрэ, не дослушав, покачал головой.

— Не могу. Теперь, видишь ли, это невозможно.

— Но ведь ты ничего не знаешь…

— Тогда чего тебе бояться?

— И ничего не узнаешь.

— Значит, я вообще тебе не мешаю.

— Что до мальчишки, то он ничего не скажет. Я понимаю, ты рассчитываешь на него.

— И это все, что ты хотел сказать, Малик?

— Прошу тебя: подумай! Только что я мог тебя убить и уже сожалею, что не сделал этого.

— Возможно, ты и в самом деле напрасно этого не сделал. Но через несколько минут, когда я отсюда выйду, тебе еще представится возможность выстрелить мне в спину. Правда, парнишка теперь уже далеко, и он не один. Значит, звонить ты не собираешься? Не хочешь жаловаться? Не хочешь обращаться в полицию? Итак, ты это твердо решил?

И он направился к двери.

— Доброй ночи. Малик!

Но перед тем, как выйти в прихожую, он вдруг передумал, вернулся и произнес с каменным лицом, вперив в Малика тяжелый взгляд:

— Видишь ли, я чувствую, что открою такие мерзкие, такие грязные дела, что даже немного колеблюсь, продолжать ли расследование.

Потом, не оборачиваясь, вышел, хлопнул дверью и направился прямо к воротам. Они оказались заперты.

Положение становилось комичным: он незаконно находился в частном владении, но никому до него не было дела.

В кабинете Малика по-прежнему горел свет, но тот и не думал провожать своего противника до ворот.

Взобраться на стену? Одному? Мегрэ не полагался на свою ловкость. Искать тропинку, ведущую в парк Аморелей, где, может быть, не запирают ворота на ночь?

Он пожал плечами, подошел к дому садовника и тихонько постучал.

— Кто там? — послышался сонный голос.

— Друг господина Малика. Прошу вас, откройте калитку.

Он слышал, как старый слуга натягивал брюки и искал свои сабо. Потом дверь приотворилась.

— Как вы очутились в парке? Где собаки?

— Думаю, они спят, — прошептал Мегрэ, — если только не убиты.

— А где мсье Малик?

— У себя в кабинете.

— Но ведь у него есть ключ от ворот.

— Возможно. Но он так озабочен, что и не вспомнил об этом.

Садовник, ворча, пошел впереди, иногда оборачиваясь, чтобы окинуть тревожным взглядом ночного посетителя. Когда Мегрэ ускорял шаг, старик вздрагивал, словно боясь получить удар в спину.

— Спасибо, старина!

Он спокойно дошел до гостиницы. Ему пришлось бросать камешки в окно Ремонды, чтобы разбудить ее и попросить отпереть дверь.

— Который час? А я думала, вы сюда уже не вернетесь. Мне почудилось, что кто-то бежал по тропинке. Так, значит, это были не вы?

Он сам налил себе вина и пошел спать. В восемь утра, свежевыбритый, с чемоданом в руке, он сел на парижский поезд и уже в половине десятого, выпив в маленьком баре кофе с рогаликами, входил в здание уголовной полиции.

Люкас был на утреннем рапорте в кабинете начальника. Мегрэ уселся на свое прежнее место у открытого окна. По Сене как раз проходил буксир фирмы «Аморель и Кампуа», известив двумя пронзительными гудками, что входит под мост Сите.

В десять часов в кабинете появился Люкас с бумагами и положил их на край письменного стола.

— Вы здесь, шеф? А я-то думал, что вы снова в Орсене.

— Сегодня утром мне никто не звонил?

— Нет. А вы ожидаете звонка?

— Следовало бы предупредить телефонистку. Пусть меня сразу же соединит или, если меня не будет, пусть сами примут сообщение.

Он не подавал виду, что нервничает, но беспрерывно курил, набивая трубку за трубкой.

— Не обращай на меня внимания и занимайся своим делом — Сегодня ничего экстраординарного. Кого-то пырнули ножом на улице Деламбр.

Обычные мелкие дела. Это ему знакомо. Он снял пиджак, как делал это на протяжении многих лет, когда кабинет на набережной Орфевр был его вторым домом. Он заходил в комнаты, здоровался с бывшими сослуживцами, слушал отрывки из допросов или телефонные разговоры.

— Не отвлекайтесь, ребята!

В половине двенадцатого он вышел вместе с Торрансом пропустить стаканчик вина.

— Послушай, мне хотелось бы кое-что тебе поручить. Речь идет все о том же Эрнесте Малике. Мне нужно выяснить, играет ли он. Или, может быть, играл в молодости. Хорошо бы найти кого-нибудь, кто знал его лет эдак двадцать — двадцать пять назад.

— Я наведу справки, шеф.

Без четверти двенадцать. Ему никто не звонил. Плечи Мегрэ еще больше ссутулились, походка стала неуверенной.

— Кажется, я свалял дурака, — бросил он своему бывшему помощнику, который занимался текущими делами.

Всякий раз, когда в кабинете звонил телефон, Мегрэ сам снимал трубку. Наконец, за несколько минут до двенадцати, кто-то произнес его имя.

— Мегрэ слушает… Где ты находишься?.. Где он?..

— В Иври, патрон. Я очень спешу… Боюсь, как бы он за это время… Не знаю, как называется улица. Некогда было посмотреть. Маленький отель. Четырехэтажный дом. Первый этаж выкрашен в темно-коричневый цвет. Называется «Моя Бургундия». Как раз напротив — газовый завод.

— Что он делает?

— Не знаю. Думаю, что спит. Ну, побегу, так будет спокойней…

Мегрэ подошел к висевшему на стене плану Парижа и парижских предместий.

— Ты знаешь, где находится в Иври газовый завод, Люкас?

— Мне кажется, вот здесь, чуть дальше вокзала. Через несколько минут, усевшись в такси с откидным верхом, Мегрэ катил по направлению к дымящимся трубам Иври. Пришлось немного покружить по улицам вокруг газового завода, прежде чем он обнаружил невзрачный отель, первый этаж которого был выкрашен в темно-коричневый цвет.

— Вас подождать? — спросил шофер.

— Да, пожалуй.

Мегрэ вошел в ресторан, где рабочие, в основном иностранцы, сидели за мраморными столиками без скатертей. В нос ударил сильный запах рагу и дешевого красного вина. Толстая официантка в черном платье и белом переднике пробиралась между столиков с подносом в руках, уставленным невероятным количеством закусок в мисочках из толстого сероватого фаянса.

— Вы ищете человека, который приходил сюда звонить по телефону?.. Он сказал, чтобы вы поднялись на четвертый этаж. Можете пройти здесь.

Узкий коридор с надписями, нацарапанными на стенах. Темная лестница, освещенная только слуховым окном на третьем этаже. Поднимаясь на четвертый этаж, Мегрэ заметил ноги, пару ног.

На верхней ступеньке сидел Мимиль с незажженной сигаретой во рту.

— Сначала дайте мне огонька, шеф. У меня даже не было времени спросить внизу спички, когда я ходил звонить. Я не курил со вчерашнего вечера.

В его светлых зрачках мелькал огонек, веселый и лукавый одновременно.

— Хотите, я подвинусь?

— Где он?

В коридоре виднелись четыре двери, выкрашенные в такой же темно-коричневый цвет, как и фасад первого этажа. На них значились неряшливо обозначенные номера: 21, 22, 23, 24.

— Он в двадцать первом, а я в двадцать втором. Вот забавно! Как будто нарочно! Двадцать второй… Вот что значит полиция «Двадцать два» — жаргонное выражение, означающее: «Внимание! Шпик!»!

Он жадно втянул дым, встал, потянулся.

— Если хотите, зайдите в мою конуру. Только предупреждаю: там вонища и до потолка можно рукой достать. Пока был один, я из предосторожности сидел на лестнице, чтобы загородить проход. Вам понятно?

— Как же ты смог спуститься к телефону?

— В том-то и дело. С самого утра ждал удобного случая. Ведь мы здесь уже порядочно. С шести утра.

Он открыл дверь 22-го номера, и Мегрэ увидел железную кровать, выкрашенную в черный цвет, покрытую грубым красноватым одеялом, стул с соломенным сиденьем и таз без кувшина на круглом столике. Четвертый этаж был уже мансардой — в трех шагах от двери приходилось нагибать голову.

— Выйдем отсюда в коридор — парнишка юркий, что твой угорь. Утром дважды пытался сбежать. Я подумал даже, не попробует ли он удрать по крышам, но потом убедился, что это невозможно.

Напротив газовый завод с черными от угля дворами. Лицо у Мимиля было грязноватое, как у тех, кто не спал ночь и утром не умывался.

— На лестнице легче дышать и не так противно пахнет. Вы не находите, что здесь отдает какой-то гнилью? Словно запах от старых бинтов.

По-видимому, Жорж Анри спал или притворялся, что спит. Приложив ухо к двери, они не уловили в его комнате никакого шума. Оба стояли на лестнице; Мимиль, отчитываясь перед Мегрэ, курил сигарету за сигаретой, чтобы вознаградить себя за упущенное.

— Прежде всего расскажу, как мне удалось вам позвонить. Я не хотел, как говорят у вас, оставлять пост. Но, с другой стороны, как мы с вами договорились, должен был сообщить, где мы находимся. Около девяти часов из двадцать четвертого номера вышла женщина. Сначала я хотел попросить ее позвонить или отнести вам записку на набережную Орфевр. Но решил, что здесь, пожалуй, не стоит говорить о полиции: меня могут отсюда вытряхнуть.

«Лучше подожди другого случая, Мимиль, — сказал я себе. — Сейчас не время поднимать кутерьму».

Когда из двадцать третьего номера вышел какой-то тип, я сразу понял, что он поляк. А с поляком я всегда договорюсь, ведь я кое-как объясняюсь на их языке.

Я заговорил с ним, а он очень обрадовался, услышав хоть и ломаный, но свой родной язык. Тут я стал ему заливать, придумал какую-то невероятную историю. Короче говоря, он согласился постоять здесь несколько минут, пока я спущусь и позвоню приятелю.

— Ты уверен, что мальчишка по-прежнему там?

Мимиль бросил на комиссара лукавый взгляд и вынул из кармана плоскогубцы, в которых зажал кончик ключа, торчавший из замочной скважины двадцать первого номера.

Он сделал Мегрэ знак, чтобы тот тихонько подошел к двери, совсем неслышно повернул ключ и приоткрыл ее.

Комиссар нагнул голову, и в комнате с открытым окном, точно такой же, как и соседняя, увидел подростка, который лежал одетым поперек кровати.

Сомнений быть не могло — он спал. Спал, как еще спят в его возрасте: спокойно, с полуоткрытым ртом, и в лице его было что-то детское. Он даже не снял ботинки, и одна нога свисала с постели.

Мегрэ так же осторожно закрыл дверь.

— Теперь я расскажу вам, как все произошло. Вы мне подали верную мысль: захватить с собой велосипед. Еще удачнее оказалось, что я спрятал его возле переезда.

Вы помните, как он помчался? Прямо как кролик! Он кружил по парку и пробирался сквозь кустарники, надеясь сбить меня со следа.

Был момент, когда мы, один за другим, перелезли через живую изгородь, и я потерял его из виду. По звуку шагов я определил, что он направляется к дому. Это даже не дом, а что-то похожее на сарай. Вскоре он вышел оттуда с велосипедом.

— Это не сарай, а дом его бабушки, — уточнил Мегрэ. — Должно быть, велосипед был дамский, его двоюродной сестры Мониты.

— Правильно, дамский. Он вскочил на него, но по дорожкам парка быстро не поедешь, и я от него не отставал. Заговорить с ним я не решался, так как не знал, что происходит с вами.

— Малик хотел в тебя стрелять.

— Так я и думал. Странно, но у меня было такое предчувствие. Настолько, что в какое-то мгновение я даже приостановился и пригнул голову, словно ожидая выстрела. Короче говоря, мы блуждали в темноте, и он теперь вел велосипед, а не ехал на нем. Затем перенес его через другую изгородь. Мы очутились на дорожке, спускающейся к Сене, но и там быстро не покатишь. По бечевнику, вдоль реки — дело другое. Там я от него порядочно отстал, но зато наверстал упущенное, когда начали подниматься к станции.

Он как будто немного успокоился — откуда ему было знать, что немного дальше спрятан мой велосипед.

Бедный малыш! Он крутил педали изо всех сил. Не сомневался, что ускользнет от меня, верно?

Ну так вот: по дороге я вскакиваю на свою машину, жму изо всех сил и как раз в ту минуту, когда он меньше всего ожидал, оказываюсь с ним рядом и кручу педали как ни в чем не бывало.

«Не бойся, малыш!» — говорю я ему.

Я хотел его успокоить. Но он был как ненормальный. Катил все быстрее, так что даже стал задыхаться…

«Я же тебе сказал — не бойся!.. Ты ведь знаешь комиссара Мегрэ, правда? Он не хочет тебе зла. Наоборот!» Время от времени он оборачивался ко мне и в бешенстве кричал: «Отстаньте от меня!» Потом с рыданиями в голосе крикнул: «Все равно я ничего не скажу!..» Мне жаль его, поверьте. И вообще это дело совсем не по мне. Не говоря уж о том, что на каком-то спуске, не помню уж где, на большой дороге, он круто повернул и грохнулся на асфальт, да так, что я буквально слышал, как зазвенело у него в голове!

Я слезаю с велосипеда. Хочу помочь ему подняться, но он уже снова в седле и просто кипит от ярости.

«Остановись, малыш! Ты расшибешься. Ведь ты ничем не рискуешь, если мы с тобой минутку поговорим, верно? Ведь я тебе не враг…».

Я и понятия не имел, что он там делает, наклонившись к рулю: рук-то его мне не было видно. Нужно сказать, что луна уже поднялась и было довольно светло.

Подъезжаю ближе. Я почти поравнялся с ним, как вдруг он резко затормозил. Я быстро пригнулся. И не зря! Этот маленький бандит ничего лучше не придумал, как бросить в меня гаечный ключ, который вытащил из велосипедной сумки. И этот ключ пролетел на волосок от моей головы!

Тут парень еще больше испугался. Решил, что я обозлюсь и буду ему мстить. А я все говорил и говорил… Было бы забавно, если бы я мог пересказать вам все, что говорил этой ночью.

«Ты сам должен понять, что тебе от меня не уйти. Я получил инструкцию. Поезжай куда хочешь, но знай, что я от тебя не отстану. Я должен отчитаться перед комиссаром. Когда он сам будет здесь, тогда мое дело маленькое…» На каком-то перекрестке он, должно быть, сбился с пути. Мы проехали Бог весть сколько деревень, совсем белых под луной, и выехали наконец на дорогу в Орлеан. Представляете, сколько нам пришлось исколесить, когда мы были уже у дороги на Фонтенбло?

В конце концов ему волей-неволей пришлось ехать потише, но разговаривать со мной он по-прежнему не желал и даже не оборачивался в мою сторону.

Потом стало светать, и мы очутились в предместье Парижа. Тут мне снова пришлось попыхтеть, когда он вздумал кружить по всем маленьким улочкам, какие только попадались, пытаясь от меня оторваться.

Как видно, мальчишка умирал от усталости. Лицо стало совсем белым, веки покраснели и в седле он держался, скорее, лишь по инерции.

«Не лучше ли тебе поспать, малыш? — сказал я. — А то совсем свалишься».

И тогда он со мной все-таки заговорил. Невольно, не отдавая себе отчета. Да, я думаю, он настолько выдохся, что сам не понимал что делает. Вы когда-нибудь видели, как гонщик подходит к концу кросса? Когда он перейдет линию финиша, его приходится поддерживать, а он смотрит на кинокамеру невидящими глазами.

«У меня нет денег», — сказал он.

«Это не беда. У меня есть. Мы пойдем, куда ты хочешь, но тебе непременно нужно отдохнуть».

Мы были в этом районе. Я и не думал, что он так быстро меня послушается. Он сам увидел слово «Гостиница» над открытой дверью. Оттуда как раз выходили рабочие.

Он слез с велосипеда, еле двигая ногами, как будто они одеревенели. Я хотел предложить ему согреться чем-нибудь, но не знал, согласится ли он. К тому же бистро еще не открылось.

Знаете, он ведь гордый. Странный парнишка. Не знаю, что у него на уме, но он явно что-то задумал. Вам еще придется с ним повозиться.

Мы поставили велосипеды под лестницу. Если их не свистнули, они и сейчас там.

Он поднимался по лестнице первым. Я за ним. Дойдя до второго этажа, он не знал, что делать дальше, потому что ничего не было видно.

«Хозяин!» — крикнул я.

К нам вышел не хозяин, а хозяйка — здоровее любого мужика и не слишком любезная.

«Что вам надо?» — И она окинула нас подозрительным взглядом.

«Нам нужны две комнаты. По возможности рядом».

Кончилось тем, что она дала нам два ключа: от двадцать первого номера и от двадцать второго. Вот и все, шеф. А теперь, пожалуйста, посидите здесь немножко, а я сбегаю чего-нибудь перекусить. С самого утра я только и вдыхаю кухонные запахи — ни крошки во рту не было.

— Открой мне дверь его комнаты, — сказал Мегрэ вернувшемуся Мимилю.

— Вы хотите разбудить мальчика? — запротестовал Мимиль, который уже считал себя его покровителем. — Дали бы ему хорошенько выспаться.

Мегрэ жестом успокоил его, бесшумно, на цыпочках вошел в комнату и облокотился на подоконник слухового окна. Печи газового завода в это время заполнялись горючим. Вырвавшееся из них пламя казалось желтым в лучах солнца. Суетившиеся у печей полуголые люди, как видно, обливались потом, то и дело вытирая лицо черными от сажи руками.

Ожидание было долгим, во всяком случае, вполне достаточным для того, чтобы все хорошенько обдумать. Комиссар порой поглядывал на мальчика, сон которого был неглубоким. Он начал ворочаться, как бывает перед пробуждением, нахмурил брови и стал шевелить губами, словно хотел что-то сказать. Очевидно, ему снилось, что он говорит. Лицо его исказилось злобой, словно, собрав все силы, он с кем-то горячо спорил.

Потом лицо Жоржа Анри исказила мучительная гримаса: казалось, он вот-вот заплачет. Вначале он повернулся всем телом. Продавленный матрац заскрипел от его резких движений. На нос ему села муха. Он отогнал ее непроизвольным жестом. Веки Жоржа Анри, пронизанные солнечным светом, дрогнули.

Наконец он широко открыл глаза, сначала удивленно уставился на потолок, потом на крупную темную фигуру комиссара, стоявшего на самом свету спиной к слуховому окошку. И вдруг сразу все вспомнил. Но, усилием воли подавив желание вскочить на ноги, он продолжал лежать неподвижно; на лице его отразилась холодная решимость, даже жестокость, и мальчик сделался немного похож на отца.

— Все равно я ничего не скажу, — отчеканил он.

— А я и не прошу говорить, — возразил Мегрэ чуть-чуть ворчливо. — Впрочем, что вы могли бы мне сказать?

— Почему меня преследуют? Что вам нужно от меня в моем номере? Где мой отец?

— Остался дома.

— Вы уверены?

Казалось, он не решался даже шелохнуться, словно малейшее движение грозило ему неведомой опасностью. Он все еще лежал на спине, нервно напрягшись, с широко открытыми глазами.

— Вы не имеете права меня преследовать. Я свободный человек. Я не сделал ничего плохого.

— Значит, вы предпочитаете, чтобы я препроводил вас к отцу?

В серых глазах мальчика отразился ужас.

— Если вы попадете в руки полиции, она это немедленно сделает. Вы ведь еще несовершеннолетний.

Жорж Анри рывком соскочил с кровати, уже не в силах скрывать отчаяние.

— Но я не хочу! Не хочу!.. — закричал он. Мегрэ слышал, как Мимиль ходит взад и вперед по площадке. Наверное, он считает комиссара грубой скотиной.

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое! Я хочу… Комиссар перехватил безумный взгляд мальчика, устремленный на окно мансарды, и понял. Нет сомнения, не стой он между окном и Жоржем Анри, тот был бы способен прыгнуть…

— Как ваша кузина?.. — медленно произнес Мегрэ.

— Кто вам сказал, что моя кузина?..

— Послушайте, Жорж Анри.

— Не хочу!..

— Вам придется меня выслушать. Я понимаю ваше положение.

— Не правда.

— Хотите, чтобы я уточнил?

— Я вам запрещаю, слышите?

— Успокойтесь! Вы не можете вернуться к отцу, да и не имеете никакого желания.

— Я никогда туда не вернусь.

— С другой стороны, вы в таком состоянии, что можете сделать любую глупость.

— Это мое дело.

— Нет, не только ваше.

— Я никому не нужен.

— Тем не менее в течение нескольких дней вы будете под присмотром.

Юноша болезненно усмехнулся.

— Я должен это сделать, — закончил Мегрэ, спокойно раскуривая трубку. — С вашего согласия или без него. Это уж от вашего решения никак не зависит.

— Куда вы хотите меня отправить? Несомненно, он думает, как сбежать.

— Еще не знаю. Вопрос, конечно, деликатный, но в любом случае вы не можете оставаться в этом притоне.

— Здесь не хуже, чем в подвале.

Ну что ж! Похоже, дело сдвинулось с мертвой точки, раз он уже способен говорить с иронией о своей собственной участи.

— Для начала нам нужно хорошенько позавтракать. Вы же голодны. Но если…

— Все равно я не буду есть. «Боже мой, до чего он еще зелен!» — А вот я с удовольствием поем. Я голоден как волк, — заявил Мегрэ. — Будьте благоразумны! Человек, который следовал за вами и привез вас сюда, куда подвижнее, чем я. Он и дальше будет за вами следить. Вы это понимаете, Жорж Анри? Хорошо бы вам принять ванну, но здесь нет такой возможности. Умойте хоть лицо.

Мальчик повиновался с недовольным видом. Мегрэ открыл дверь.

— Входи, Мимиль! Надеюсь, такси по-прежнему нас ждет? Сейчас мы все трое поедем завтракать в какой-нибудь спокойный ресторан. А может быть, вдвоем? Ведь ты уже поел?

— Не беспокойтесь, я могу и по второму разу.

Вероятно, Жорж Анри мало-помалу возвращался к жизни. Спустившись вниз, он первый заметил:

— А как же велосипеды?

— Мы вернемся или пошлем кого-нибудь за ними. — И, обращаясь к шоферу, комиссар добавил:

— В пивную «У дофины».

Было около трех часов пополудни, когда они сели за стол в укромном уголке и перед ними поставили всякие закуски.

Глава седьмая Птенчик г-жи Мегрэ

— Алло!.. Это ты, госпожа Мегрэ?.. Что?.. Откуда я звоню?..

Это напоминало времена, когда он, работая в уголовной полиции, в течение четырех-пяти дней не имел возможности забежать домой, иногда даже сообщить о себе и, наконец, звонил из самого неожиданного места.

— Я в Париже. И ты мне очень нужна. Даю тебе полчаса на сборы… Да, я знаю… Это невозможно… Не важно… Через полчаса ты пойдешь и сядешь в машину Жозефа… Или, вернее, Жозеф заедет за тобой… Что ты говоришь? Если машина окажется занятой? Не волнуйся, ему я уже звонил. Он отвезет тебя в Обрэ, и ровно в шесть ты будешь на вокзале Орсе. А через десять минут на такси доедешь до Вогезской площади.

Там находилась их старая парижская квартира, которую они сохранили за собой. Не дожидаясь приезда жены, Мегрэ привез туда Жоржа Анри и Мимиля. Окна в комнатах были завешены серой бумагой, мебель закрыта чехлами, а сверху еще газетами, ковры посыпаны нафталином.

— Нужно немного прибраться, ребята… Нельзя сказать, что Жорж Анри за завтраком стал более покладист. Однако хоть мальчик и не вымолвил ни слова, продолжая бросать на Мегрэ злобные взгляды, поел он с большим аппетитом.

— Я все время чувствую себя арестованным, — вдруг заявил он, когда они приехали на квартиру Мегрэ, — и предупреждаю вас, что при первом удобном случае сбегу. Вы не имеете права держать меня здесь.

— Ладно! А пока помоги нам, пожалуйста, прибраться.

И Жорж Анри вместе с другими принялся за работу: складывал газеты, снимал с мебели чехлы, орудовал пылесосом. Когда все было закончено, комиссар налил арманьяку в рюмки от красивого сервиза, из предосторожности не взятого в деревню. Как раз в это время и явилась г-жа Мегрэ.

— Это мне ты готовишь ванну? — с удивлением спросила она, услышав шум льющейся воды.

— Нет, моя дорогая. Ванну будет принимать этот молодой человек, очень славный мальчик, который на некоторое время останется здесь с тобой. Зовут его Жорж Анри. Он обещал при первом удобном случае отсюда сбежать, но я рассчитываю, что Мимиль, которого, кстати, я тоже должен тебе представить, с твоей помощью помешает ему это сделать… Не кажется ли вам, что вы уже переварили свой завтрак, Жорж Анри? Тогда идите в ванную.

— А ты уходишь?.. К обеду вернешься?.. Как всегда, не знаешь! А здесь хоть шаром покати…

— Ты можешь сходить за покупками, пока Мимиль посторожит мальчика.

Он сказал ей тихонько несколько слов, и она, вдруг подобрев, с нежностью посмотрела на дверь ванной.

— Ладно, попробую. Сколько ему лет? Семнадцать? Через полчаса Мегрэ уже вернулся в привычную ему атмосферу уголовной полиции и справился о Торрансе.

— Он пришел, шеф. Наверное, он у себя, а может быть, спустился выпить кружку пива. Вам тут записка, я положил ее на ваш бывший стол.

Речь шла о телефонограмме, полученной около трех часов:

Телефонистка на коммутаторе не могла точно сказать, откуда звонили. Она только слышала, как другая на линии произнесла: «Алло! Корбейль! Даю Париж!»

Звонили, как видно, из Орсена или близлежащего населенного пункта.

— Голос женский. Может, я и ошибаюсь, но мне показалось, что женщина эта не привыкла разговаривать по телефону.

— Узнайте на почте в Корбейле, откуда звонили, — попросил Мегрэ.

Он вошел в комнату Торранса, составлявшего в это время донесение.

— Я выяснил все, что вы меня просили, шеф. Побывал в двенадцати игорных клубах, но имя Эрнеста Малика известно только в двух. Это «Осман» и «Споршнг». Время от времени он бывает там и сейчас, но гораздо реже, чем прежде. Кажется, он дока по части покера. В баккара не играет никогда. Предпочитает покер и экарте. Проигрывает редко. В «Спортинге» мне посчастливилось познакомиться со старым инспектором карточных клубов. Он знает Малика уже лет тридцать.

В студенческие годы Малик был одним из искуснейших игроков в покер в Латинском квартале. Старый инспектор, служивший тогда официантом в кафе «Источник», уверяет, что картами он зарабатывал себе на жизнь.

Он имел привычку назначать для себя цифру и ни за что ее не превышать. Выиграв определенную сумму, он хладнокровно удалялся, вызывая этим неудовольствие партнеров.

— Ты знаешь нотариуса Балю?

— Слышал эту фамилию. Подождите! И он стал листать справочник.

— Бабен… Бабер… Байи… Балю… Нашел! Набережная Вольтера, семьдесят пять. Да это же напротив!

Странная вещь, но история с нотариусом разозлила комиссара. Он не любил, когда его сбивали с толку, наводили на новый след, и уже почти решил не обращать внимания на это сообщение.

На коммутаторе ему сказали, что звонили из телефонной кабины Сен-Пора, в пяти километрах от Орсена. Телефонистка из Сен-Пора сообщила, что разговор заказывала женщина лет двадцати пяти — тридцати. Больше она ничего не знала.

— Я ее не разглядывала. Время было горячее, отправка почты… Что вы сказали?.. Простая женщина… Да! Похоже, что служанка.

Может быть. Малик поручил это кому-нибудь из слуг?

Мегрэ отправился к мэтру Балю. Контора нотариуса была закрыта, но тот согласился его принять. Он оказался очень старым, почти таким же старым, как и сама Бернадетта Аморель. Тубы его пожелтели от никотина, говорил он тихо, надтреснутым голосом, потом протягивал своему собеседнику черепаховую слуховую трубку.

— Аморель! Да, я хорошо слышу. Как же, это моя старая приятельница. Я знаю ее уже Бог весть сколько лет… Постойте! Еще до выставки тысяча девятисотого года муж ее обратился ко мне за консультацией по поводу земельных участков… Деловой был человек! Помню, я, поинтересовался, не состоит ли он в родстве с Аморелями из Женевы, старой протестантской семьей, которая…

Нотариус подтвердил, что в понедельник на прошлой неделе ездил в Орсен. Действительно, Бернадетта Аморель составила вместе с ним новое завещание. О самом завещании он, конечно, ничего сказать не может. Оно здесь, в старом сейфе.

Существовали ли другие завещания до этого? Может быть, десять, а то и больше. Да, у его приятельницы мания менять завещания, но это ведь не криминал? Ее личное дело, не так ли?

Говорилось ли в этом новом документе о Моните Малик? Он очень сожалеет, но ничего по этому поводу сказать не может. Профессиональная тайна.

— Бернадетта до сих пор прекрасно сохранилась! Я уверен, что это не последнее ее завещание и я еще буду иметь удовольствие ее навестить.

Значит, Монита умерла через сутки после приезда нотариуса в Орсен. Была ли связь между этими двумя фактами?..

Почему же, черт побери, его хотят сбить с толку, подсовывая ему эту историю?

Мегрэ шел по набережной к себе домой, чтобы пообедать в обществе жены, Жоржа Анри и Мимиля. С моста Сите он увидел поднимающийся вверх по Сене буксир с пятью или шестью баржами. Буксир фирмы «Аморель и Кампуа». В ту же минуту мимо него проехало большое желтое такси последнего выпуска, почти совсем новое, и эти незначительные детали, вероятно, повлияли на его решение.

Не задумываясь, он поднял руку. Такси остановилось у тротуара.

— Хватит у вас бензина на дальний маршрут? Может быть, он изменил бы решение, не будь бак машины полон горючим.

— Дорога на Фонтенбло… После Корбейля покажу, куда ехать.

Поздний завтрак дал ему возможность обойтись без обеда. По дороге комиссар остановился у табачной лавки и купил пачку табака и спички.

Вечер был теплый, верх у такси откинут. Комиссар сел рядом с шофером — возможно, чтобы завязать разговор и скоротать время, но почти не раскрывал рта.

— Теперь налево.

— Вы едете в Орсен?

— А вам знакомы эти места?

— Когда-то доводилось отвозить пассажиров в «Ангел».

— А нам подальше. Поезжайте вдоль Сены. Нет, не эта вилла и не следующая. Еще дальше.

Нужно было повернуть вправо, на дорожку, ведущую к дому Кампуа, невидимому снаружи: его полностью скрывали высокие стены, а вместо решетчатой калитки была глухая светло-зеленая дверь.

— Подождите меня.

— Я не спешу. Только что пообедал, когда вы меня остановили.

Мегрэ дернул ручку звонка и услышал в саду приятный звон, похожий на колокольчик в доме священника. По обеим сторонам у каменных ворот торчали две старые тумбы, в одной из створок ворот была проделана узкая дверь.

— Что-то не думают открывать, — заметил шофер. Было еще не поздно, только начало девятого. Мегрэ позвонил снова и на этот раз услышал шаркающие по гравию шаги. Старая служанка в синем переднике повернула тяжелый ключ в замке, слегка приоткрыв маленькую дверь и бросив подозрительный взгляд на Мегрэ.

— Что вам угодно?

В приотворенную дверцу виднелся неухоженный сад, заросший незатейливыми цветами, а еще больше сорной травой.

— Я хотел бы поговорить с господином Кампуа.

— Он уехал.

Она хотела захлопнуть калитку перед его носом, но он подставил ногу, чтобы помешать ей.

— Не скажете ли вы, где я могу его найти? Откуда ей было знать, кто он, если даже она и видела его, когда он бродил по Орсену?

— Сейчас вы его не найдете. Мсье Кампуа отправился путешествовать.

— Надолго?

— Месяца на полтора.

— Простите меня, но речь идет о серьезном деле. Могу ли я по крайней мере ему написать?

— Пишите, если вам так хочется, но сомневаюсь, что он получит ваши письма до возвращения. Мсье скоро отплывает в Норвегию на борту «Полярной звезды».

Как раз в эту минуту Мегрэ услышал в саду за домом чихание мотора, который кто-то пытался завести.

— Вы уверены, что он уже уехал?

— Но я же вам говорю…

— А его внук?

— Он взял Жана с собой.

Мегрэ не без труда открыл калитку — так крепко ее держала служанка.

— Что вам взбрело в голову? Куда вы лезете?

— Мне взбрело в голову, что господин Кампуа еще не успел уехать.

— Это его дело. Он никого не желает видеть.

— И все же меня он примет.

— Убирайтесь прочь, грубиян вы этакий! Не обращая больше внимания на служанку, предусмотрительно закрывавшую за ним дверцу, комиссар пересек сад и увидел совсем простой, свежевыкрашенный дом и высокие кусты роз, которые почти касались зеленых ставен.

Он поднял голову и заметил в окне человека, с ужасом смотревшего на него. Это был г-н Кампуа, компаньон покойного Амореля.

В просторной прихожей, наполненной свежим ароматом спелых фруктов, куда проводила его старая служанка, стояли запакованные чемоданы.

— Раз уж мсье позволил вам зайти… — поворчала она. И старуха нехотя впустила его в гостиную, похожую скорее на приемную какой-нибудь конторы. В углу, у окна с полузакрытыми ставнями, притулилось одно из тех старинных бюро, какие воскрешают в памяти прежние торговые дома, зеленые папки с документами конторщиков с козырьками на лбу, сидящих на высоких стульях с круглыми кожаными подушками.

— Вам придется подождать. Ничего не поделаешь! Из-за вас он опаздывает на пароход.

На стенах, оклеенных тусклыми обоями, — фотографии в черных и золоченых рамках. Среди них был и традиционный свадебный снимок: г-н Кампуа, уже довольно полный, с подстриженными бобриком волосами, и прислонившая голову к его плечу женщина с толстыми губами и добрым, овечьим выражением глаз.

Тут же справа фотография молодого человека лет двадцати, с более удлиненным, чем у родителей, лицом и такими же добрыми глазами. Не только глаза, но даже поза его выражали робкую покорность. А под этой рамкой — бант из черного крепа.

Мегрэ пошел было к пианино, уставленному бесчисленными снимками, но в этот момент дверь открылась, и он увидел стоящего в проеме г-на Кампуа. Сейчас он показался Мегрэ меньше ростом и старше, чем тогда, когда он видел его впервые.

Совладелец фирмы был уже очень стар, хотя широкоплеч и по-крестьянски коренаст.

— Я знаю, кто вы, — с ходу начал старик. — Я не мог отказаться принять вас, но сказать вам мне нечего. Через несколько минут я уезжаю в далекое путешествие.

— Где вы садитесь на корабль, господин Кампуа?

— В Гавре.

— Значит, вы должны ехать парижским поездом в десять двадцать две? Вы успеете.

— Прошу прощения, но у меня не все еще собрано в дорогу. Кроме того, я еще не обедал. Повторяю: мне совершенно нечего вам сказать.

Чего он боялся? А то, что он охвачен страхом, сразу бросалось в глаза. В черном костюме и черном галстуке, завязанном раз и навсегда, он сливался бы с полумраком комнаты, если — бы не белизна сорочки. Кампуа оставил дверь открытой, как бы давая этим понять, что беседа будет короткой, и не предложил посетителю сесть.

— Вам приходилось до этого путешествовать? Солжет ли он сейчас? Ему явно недостает кого-то, кто подсказал бы ответ. И все-таки свойственная ему порядочность одержала верх. Нет, он не из тех, что умеют лгать. Сейчас он признается…

— Нет, я собираюсь путешествовать впервые.

— Вам уже исполнилось семьдесят пять?

— Семьдесят семь!

— Ну что ж, рискнем.

Испуганный взгляд выдает, что Кампуа заранее чувствует себя побежденным и, может быть, уже приготовился к этому поражению.

— Я уверен, господин Кампуа, что еще три дня назад вы и не помышляли о путешествии. Я уверен также, что оно вас немного пугает. Фьорды Норвегии в вашем возрасте!..

Старик пробормотал как заученный урок:

— Я всегда мечтал побывать в Норвегии.

— Но вы не собирались предпринять путешествие именно теперь. Кто-то решил за вас, не так ли?

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать. Мой внук и я…

— Ваш внук, должно быть, так же удивлен, как и вы. В данный момент не важно, кто организовал вам это путешествие. Кстати, вам известно, где были взяты билеты?

Нет, Кампуа не знал. Это было ясно по его удивленному взгляду. Кто-то продиктовал ему его роль, и он старался добросовестно играть ее. Но бывают же непредвиденные обстоятельства — например, неожиданное вторжение Мегрэ! Бедняга был в полной растерянности.

— Послушайте, господин комиссар, я повторяю: мне нечего вам сказать. Я нахожусь в своем доме. Я должен сейчас отправиться в путешествие. Согласитесь, что я имею полное право просить вас оставить меня в покое.

— Я пришел, чтобы поговорить с вами о вашем сыне. Мегрэ предвидел реакцию собеседника. Старый Кампуа смутился, побледнел и бросил полный печали взгляд на фотографию молодого человека.

— Мне нечего вам сказать, — повторил он, уцепившись за эту фразу, которая, как он сам уже понимал, ровно ничего не значила.

В коридоре раздался легкий шум. Мегрэ прислушался. Кампуа тоже услышал, но не выразил удивления и, подойдя к двери, сказал:

— Оставьте нас, Эжени! Багаж можно отнести в машину. Я скоро приду.

На этот раз он закрыл дверь и по привычке уселся на свое место перед бюро, как делал это в течение многих лет. Мегрэ, не дожидаясь, сел напротив него.

— Я много раздумывал по поводу кончины вашего сына, господин Кампуа…

— Зачем вам понадобилось говорить со мной об этом?

— Вы сами должны это понять. На прошлой неделе при таких же примерно обстоятельствах погибла девушка, которую вы хорошо знали. Только сейчас я расстался с молодым человеком, чуть было не покончившим счеты с жизнью, подобно тем двоим. А ведь это по вашей вине, Кампуа, не так ли?

Старик вздрогнул:

— По моей вине?

— Да, да, господин Кампуа! И вы сами это знаете. Конечно, вы не захотите в этом признаться, но в глубине души…

— Вы не имеете права обвинять меня в таких чудовищных вещах! Всю жизнь я был честным человеком. Но комиссар не дал ему времени на возражения.

— Где Эрнест Малик познакомился с вашим сыном?

Старик провел рукой по лбу.

— Не знаю.

— В то время вы уже жили в Орсене?

— Нет, в Париже, на острове Сен-Луи. Мы занимали большую квартиру под конторой. В ту пору контора была куда меньше, чем теперь.

— Ваш сын работал в этой конторе?

— Да. Незадолго до того он получил диплом юриста.

— У Аморелей в то время была уже вилла в Орсене?

— Да, они поселились здесь первыми. Бернадетта была женщиной очень живой. Она любила устраивать приемы. Вокруг нее всегда собиралась молодежь. По воскресным дням она многих приглашала к себе на виллу. Мой сын тоже бывал там.

— Он был влюблен в старшую дочь Аморелей?

— Они были помолвлены.

— А мадмуазель Лоране любила его?

— Не знаю. Думаю, что да. Почему вы задаете мне такие вопросы? После стольких лет…

Он тщетно старался выбраться из тупика, в который его загнал Мегрэ. В комнате все больше смеркалось, и на собеседников мертвыми глазами глядели люди с фотографий. Старик машинально взял пенковую трубку с длинным мундштуком из вишневого дерева, но набивать ее табаком не стал.

— Сколько лет было в то время мадмуазель Лоране?

— Я уже не помню. Нужно посчитать. Погодите… И он зашевелил губами, перебирая даты, как перебирают четки. Лоб его наморщился, глаза блуждали, словно он еще надеялся, что кто-то явится и освободит его.

— Ей, кажется, было семнадцать.

— Значит, ее младшей сестре, мадмуазель Эме, не было тогда и пятнадцати?

— Видимо, так. Не помню.

— А когда ваш сын Познакомился с Эрнестом Маликом, тот, если не ошибаюсь, работал частным секретарем у муниципального советника. Через этого советника он и познакомился с Аморелями. Малик был «блестящий молодой человек.

— Может быть…

— Он подружился с вашим сыном, и под его влиянием характер вашего сына изменился?

— Мой сын был очень добрый мальчик, мягкий, покладистый, — возразил отец.

— Он стал играть и делать долги…

— Этого я не знал.

— Долги, все более и более крупные, все более и более неотложные. Настолько, что в один прекрасный день он был вынужден прибегнуть к уловкам.

— Лучше бы он мне сразу во всем признался.

— Вы уверены, что поняли бы его? Старик, опустив голову, прошептал:

— В то время, может быть…

— Быть может, вы бы не поняли и выбросили бы его за дверь, если бы он вам признался, например, что взял деньги из кассы вашего компаньона, или подделал подписи, или…

— Замолчите!

— Он предпочел уйти из жизни. Быть может, ему кое-кто посоветовал так сделать? Быть может…

Кампуа на секунду закрыл руками исказившееся от боли лицо.

— Но почему вы пришли говорить со мной об этом именно сегодня? Чего вы добиваетесь? Какую цель преследуете?

— Признайтесь, господин Кампуа, что и тогда вы думали о том, о чем я думаю сейчас.

— А я не знаю, о чем вы думаете. И знать не желаю!

— Даже если у вас и не было подозрений, когда умер ваш сын, они должны были возникнуть после того, как спустя несколько месяцев Малик женился на мадмуазель Аморель. Вы понимаете, не правда ли?

— Я ничего не мог поделать.

— И вы присутствовали на свадьбе?

— Так нужно было. Ведь я был другом Амореля, его компаньоном. Он был без ума от Эрнеста Малика и смотрел на все его глазами.

— Настолько, что вы решили молчать.

— У меня была незамужняя дочь: мне нужно было выдать ее замуж.

Мегрэ поднялся, тяжелый, грозный, и бросил на подавленного старика исполненный гнева взгляд.

— И вот в течение долгих лет вы… Комиссар увидел слезы на глазах старика, и его грозный голос снова стал мягче.

— Но в конце концов, — продолжал он с какой-то тоской, — вы же знали, что этот Малик — убийца вашего сына. И вы молчали! И продолжали пожимать ему руку. И купили этот дом рядом с его виллой. И даже теперь готовы ему подчиниться!

— А как я мог поступить иначе?

— Не могли, потому что он довел вас почти до разорения; потому что с помощью Бог знает каких хитроумных комбинаций ему удалось завладеть большей частью ваших акций; потому что теперь вы не имеете никакого веса и ваше имя лишь вывеска фирмы «Аморель и Кампуа», потому что… — И комиссар стукнул кулаком по столу. — Но, черт возьми, вы даже не отдаете себе отчета, что вы подлец, что из-за вас погибла Монита, как раньше погиб ваш сын, а этот мальчик, Жорж Анри, чуть было не отправился за ними на тот свет.

— У меня дочь, внук… Я уже старик!

— Но когда ваш сын застрелился, вы были далеко не старым. Однако вы и тогда держались за свои деньги и не сумели защитить сына от этого грязного типа Малика.

В длинной комнате почти совсем стемнело, но никто и не подумал включить свет.

Старик спросил комиссара:

— Что вы собираетесь делать? Сдавленный, глухой голос выдавал охвативший его страх.

— А вы?

Плечи Кампуа опустились.

— Вы все еще собираетесь отправиться в это путешествие, хотя оно совсем не нужно вам? Разве вы не понимаете, что вас спешно удаляют, выводят из игры, как выводят обычно слабых, если должна разыграться драма? Когда зашел разговор об этом путешествии?

— Малик явился ко мне вчера утром. Я не хотел ехать, но в конце концов мне пришлось уступить.

— Какой же предлог он придумал?

— Что вы пытаетесь устроить нам неприятности в связи с делами нашей фирмы и лучше, если я буду какое-то время отсутствовать.

— И вы ему поверили?

Старик ответил не сразу; немного помолчав, он продолжал усталым голосом:

— Сегодня он приходил уже три раза. Он перевернул все в доме, чтобы ускорить мой отъезд. За полчаса до вашего прихода он позвонил мне по телефону, чтобы напомнить, что пора уезжать.

— И вы все же хотите уехать?

— Мне кажется, так будет лучше, учитывая все, что здесь может произойти. Но я мог бы остаться в Гавре. Это будет зависеть от моего внука. Он любил бывать в обществе Мониты. Мне кажется, он на что-то надеялся. Его потрясла ее гибель…

Раздался звонок, резкий, настойчивый, призывающий старика к порядку. Он быстро поднялся и подошел к висевшему на стене телефону — старому, вышедшему из обращения аппарату.

— Алло!.. Да… Багаж уже погружен… Я выезжаю через пять минут… Да… Да… Нет… Это не ко мне… Конечно…

Он повесил трубку и стыдливо посмотрел на Мегрэ.

— Это он! Но все же лучше уехать.

— Что он у вас спрашивал?

— Приезжал ли ко мне кто-нибудь? Он видел, как проехало такси. Я ему сказал…

— Я слышал.

— Могу я ехать?

К чему его задерживать? Когда-то он много работал. Он всего добился своим трудом. Занимал солидное положение. И, страшась потерять свои деньги, страшась нищеты, которая была ему знакома с детства, он робко поджал хвост и продолжал поджимать, даже приближаясь к концу своей жизни.

— Эжени! Уложили чемоданы в автомобиль?

— Но вы же не обедали!

— Поем в дороге. Где Жан?

— У машины.

— До свидания, господин комиссар. Не говорите, что вы меня видели. Поезжайте вперед, и когда доедете до каменного креста, сверните налево. Через три километра будет большая дорога. Под железнодорожными путями есть туннель…

Мегрэ медленно прошел через погруженный в тишину сад в сопровождении кухарки, следовавшей за ним как жандарм. Шофер такси, сидя на траве у обочины дороги, перебирал полевые цветы. Перед тем как сесть в машину, он сунул за ухо цветок, как мальчишка сует за ухо сигарету.

— Нужно будет развернуться?

— Поезжайте прямо, — проворчал Мегрэ, раскуривая трубку. — Потом, когда увидите каменный крест, сворачивайте налево.

Вскоре в ночной тишине раздался шум мотора другой машины, мчавшейся в обратном направлении.

Старик Кампуа отправлялся в путешествие.

Глава восьмая «Скелет в шкафу»

Чувство отвращения не покидало Мегрэ. Он велел шоферу такси остановиться у плохо освещенного бистро в Корбейле и заказал две стопки виноградной водки — одну шоферу, другую себе.

Ощутив терпкий вкус напитка, он невольно подумал, что это расследование велось «под знаком» дешевой водки. Почему? Случайное совпадение. Ведь именно такое пойло ему меньше всего нравилось. Впрочем, к этому примешивался и отвратительный кюммель старухи Жанны, связанный с отвратительным вечером, проведенным с глазу на глаз с хозяйкой гостиницы, отекшей от алкоголя, — при одном воспоминании об этом Мегрэ чуть не стошнило.

А ведь когда-то Жанна была красива. Она любила Малика, который использовал ее в своих интересах, как любого, с кем его ни сводила судьба. Теперь, спустя много лет, любовь к нему соединилась у Жанны с ненавистью, злоба и ожесточение — с животной преданностью. Ею владели противоречивые чувства к этому человеку, иногда появлявшемуся у нее в доме, чтобы отдать приказание.

Да, бывают такие люди на свете. Но ведь бывают и другие. Например, два эти завсегдатая в маленьком баре, два последних посетителя в этот поздний час: один — толстый колбасник, другой — худой, злобный, напыщенный, гордый от сознания, что служит в каком-то государственном учреждении — быть может, в мэрии. Оба они играли в шашки в десять часов вечера, сидя у большой печной трубы, к которой колбасник время от времени прислонялся.

Колбасник держался самоуверенно, потому что у него были деньги, а выиграет он или проиграет, его мало тревожило. Партнер же его считал, что мир плохо устроен: человеку интеллигентному» получившему образование, по справедливости должно житься легче, чем этому невежде, который режет свиней.

— Еще один стаканчик… Простите, два!

Кампуа вместе с внуком катил теперь по направлению к вокзалу Сен-Лазар. Нечего и сомневаться: у старика на сердце скребли кошки, и, восстанавливая в памяти прошлое, он думал о жестоких словах Мегрэ.

Он ехал в Гавр. Еще немного, и он отправился бы, против воли, к норвежским фьордам, как багаж, отправленный Маликом. А ведь он старик. Как тяжело говорить правду таким людям, уличать их в неблаговидных поступках!

Мегрэ, мрачный и насупленный, снова сел в такси, но на этот раз не рядом с шофером, а забился в угол машины.

Бернадетта Аморель — та еще старше. Комиссар не знал, да и не мог знать — ведь он же не Господь Бог, — видела ли она, как старый Кампуа проехал мимо ее дома в своей нагруженной вещами машине.

А если видела, то, конечно, все поняла. Может быть, она еще проницательней, чем сам Мегрэ. Встречаются же такие женщины, особенно старухи, обладающие даром провидения.

Если бы Мегрэ был в Орсене и проходил, как вчера, мимо ее окон, то наверняка увидел бы, как она разговаривает со своей служанкой.

«Знаешь, Матильда, а ведь он заставил убраться отсюда старого Кампуа!» Мегрэ не расслышал бы этих слов, но он видел бы, как две эти женщины долго разговаривали, чем-то взволнованные, после чего Матильда вышла из комнаты, а старуха Аморель все ходила из угла в угол, пока наконец к ней с виноватым видом не зашла ее дочь Эме, жена Шарля Малика.

Иначе и не могло быть.

Семейная драма назревала в течение двадцати лет, а теперь, через несколько дней после гибели Мониты, с минуты на минуту должен произойти взрыв.

— Высадите меня здесь!

Он шел по Аустерлицкому мосту. Домой идти не хотелось. Сена казалась совсем черной. На уснувших баржах иногда мелькали огоньки, по набережной бродили тени.

Мегрэ шел медленно, засунув руки в карманы, с трубкой в зубах, по пустынным улицам, обрамленным гирляндами фонарей.

На площади Бастилии, на углу улицы Рокетт, огни были ярче и резче. Этот свет, роскошь бедных кварталов, так же необходим, как и ярмарочные палатки, где можно выиграть пачку сахару или бутылку шипучки, необходим, чтобы выманить людей из их темных и душных улочек.

Он пошел на эти огни к просторному, почти пустому кафе, где наигрывал аккордеон и несколько мужчин и женщин за рюмкой вина ждали неизвестно чего.

Он знал их. Он столько лет провел, занимаясь делами самых разных людей, что изучил их насквозь, даже таких, как Малик, считающих себя гораздо умней или хитрее остальных.

С такими людьми всегда бывает труднее. Приходится преодолевать иллюзию порядочности, которую придают им изысканные манеры, прекрасные дома, автомобили, слуги.

Нужно научиться видеть их такими, как они есть, без позолоты, голенькими!

Теперь Эрнест Малик дрожит от страха, как какой-нибудь жалкий воришка, которого в два часа ночи, во время облавы, вталкивают в полицейскую машину.

Мегрэ не видел, но мог догадываться, как разыгрывалась драматическая сцена между двумя женщинами в комнате Бернадетты. Он не видел, как Эме, жена Шарля, упала посреди комнаты на колени и поползла по ковру к ногам матери.

Теперь это уже не имело значения. В каждой семье, как говорят англичане, есть свой «скелет в шкафу».

Два прекрасных дома на берегу рек у излучины Сены, где она особенно широка и красива. Два прекрасных дома, утопающих в зелени среди мягко вздымающихся холмов. На такие дома смотришь, вздыхая, из окна поезда.

Как, должно быть, счастливы люди, живущие в них!

Здесь протекли долгие жизни. Жизнь старого Кампуа, который всегда работал, а теперь совсем износился и отправлен на запасной путь. Или Бернадетты Аморель, потратившей впустую свою бьющую ключом энергию.

Мегрэ шел, охваченный гневом. Вогезская площадь оказалась пустынной. В окнах его квартиры горел свет. Он позвонил и, проходя мимо привратницы, пробурчал свое имя. Жена, заслышав его шаги, тотчас открыла дверь.

— Тихо! Он спит. Только что уснул.

Не важно. Разве он его сейчас не разбудит, не возьмет за плечи, не встряхнет?

«Вставай, малыш! Довольно упрямиться».

Надо быстрее покончить с этим «скелетом в шкафу», с этим отвратительным делом, где от начала до конца все самым мерзким образом упиралось только в деньги.

Ведь за фасадами этих прекрасных домов, в глубине ухоженных парков живет одна мечта — деньги!

— Ты, кажется, в плохом настроении? Ты не обедал?

— Да… Нет…

Он и в самом деле не обедал и теперь принялся за еду, пока Мимиль, стоя у окна, дышал свежим воздухом и покуривал сигарету. Когда Мегрэ направился к двери комнаты для гостей, где спал Жорж Анри, г-жа Мегрэ запротестовала:

— Пусть он поспит! Не буди его!

Мегрэ пожал плечами. Часом раньше, часом позже… Ладно, пусть выспится! Тем более что и его самого клонило ко сну.

Он не знал, какая драма разыгралась ночью.

При всей своей проницательности он не предполагал, что Бернадетта Аморель одна вышла ночью из дома, что ее младшая дочь, Эме, обезумев от страха, напрасно пыталась дозвониться по телефону, тогда как Шарль, стоя рядом с ней, повторял:

— Но что с тобой? Что тебе сказала мать?..

Мегрэ проснулся только в восемь утра.

— Мальчик еще спит, — сообщила ему жена.

Он побрился, оделся, наскоро позавтракал и стал набивать первую трубку. Когда комиссар вошел в комнату Жоржа Анри, тот еще только просыпался.

— Вставай! — сказал Мегрэ спокойным, немного усталым голосом, каким обычно говорил в те минуты, когда решал заканчивать какое-нибудь дело.

Сначала он не мог понять, почему мальчик не поднимается, и наконец догадался: Жорж Анри спал голым и стыдился отбросить одеяло.

— Если хочешь, можешь лежать. Оденешься позже. Как ты узнал все, что натворил твой отец? Тебе, наверное, сказала Монита, правда?

Жорж Анри с ужасом смотрел на комиссара.

— Можешь говорить. Я теперь все знаю.

— Что вы знаете? Кто вам рассказал?

— Старый Кампуа тоже знал.

— Вы уверены? Это невозможно! Если бы он знал…

— …что твой отец убийца его сына… Конечно, он не заколол его ножом и не застрелил из револьвера. А такие преступления…

— Что вам еще рассказали? Что вы сделали?

— Знаешь, в этой истории столько грязи, что одним фактом больше, одним меньше…

Мегрэ мутило. Это случалось с ним часто, когда он заканчивал какое-нибудь расследование, — то ли от нервного переутомления, то ли оттого, что было горько и унизительно видеть человека во всей его неприглядной наготе.

В квартире приятно пахло кофе. С Вогезской площади доносилось пение птиц и журчание фонтанов. Люди шли на работу под легкими лучами свежего утреннего солнца.

Он смотрел на бледного мальчишку, который, натянув одеяло до подбородка, не спускал с него глаз.

Что Мегрэ мог сделать для него, для других? Ничего! Такого вот Малика не арестуют. Правосудие не занимается подобными преступлениями. Возможен только один выход…

Удивительно, что он подумал об этом как раз перед тем, как зазвонил телефон. Он стоял, посасывая трубку, озабоченный судьбой мальчика, не знавшего, что ему делать, и на мгновение перед Мегрэ промелькнул образ Эрнеста Малика, которому вкладывают в руку револьвер и спокойно приказывают:

«Стреляй!» Он не стал бы. Он не согласился бы покончить с собой. Ему пришлось бы посодействовать.

В квартире раздался настойчивый телефонный звонок. Г-жа Мегрэ сняла трубку и постучала в дверь:

— Тебя.

Комиссар прошел в столовую и схватил трубку.

— Слушаю!

— Это вы, шеф? Говорит Люкас. Сегодня в полиции для вас есть важное сообщение из Орсена… Да… Этой ночью госпожа Аморель…

Ему бы, наверное, не поверили, если бы он стал утверждать, что в ту же секунду догадался, что произошло. И все-таки это была правда.

Черт возьми, у нее был тот же ход мысли, что и у него! Она пришла к тому же заключению почти в одно время с ним. Только она все довела до конца.

Зная, что Малик не выстрелит в себя, она спокойно выстрелила сама.

— Госпожа Аморель убила Эрнеста Малика выстрелом из револьвера… Да, у него в доме. В его кабинете… Он был в пижаме и халате. В первом часу ночи сюда звонили из жандармерии, чтобы предупредить вас, потому что она хочет вас видеть.

— Я поеду, — сказал Мегрэ.

Он вернулся в комнату. Мальчик тем временем успел натянуть брюки и стоял полуголый.

— Твой отец умер, — сказал он, глядя в сторону. Тишина. Мегрэ обернулся. Жорж Анри не заплакал. Он стоял неподвижно, глядя на комиссара.

— Он застрелился?

Оказывается, не двое, а даже трое пришли к одному решению. Кто знает, может быть, в какую-то минуту мальчик и сам попытался бы найти выход с помощью револьвера.

Однако в его голосе все еще звучало недоверие, когда он спросил:

— Он застрелился?

— Нет. Это твоя бабушка.

— Кто же ей сказал?

Он закусил губу.

— Что сказал?

— То, что вы знаете… Кампуа?

— Нет, малыш. Это не то, о чем ты подумал.

Его собеседник покраснел, и это доказывало, что Мегрэ прав.

— Есть кое-что другое, и ты это знаешь. Бернадетта Аморель убила твоего отца не за то, что он когда-то довел сына Кампуа до самоубийства.

Он ходил по комнате. Он мог бы продолжать и легко одержал бы верх над противником, который был гораздо слабее его.

— Оставайся здесь, — наконец произнес он. Мегрэ прошел в столовую за своей шляпой.

— Продолжайте за ним следить, — сказал он жене и Мимилю, которого она кормила завтраком.

Париж был залит солнцем, и утренняя прохлада казалась такой живительной, что невольно хотелось впиться в свежий воздух, как в спелый плод.

— Такси!.. Дорога на Фонтенбло. Дальше я покажу, как ехать.

На бечевнике вдоль Сены стояло уже несколько машин. Должно быть, из прокуратуры. Несколько любопытных у ворот, охраняемых безучастным жандармом, который козырнул Мегрэ. Комиссар прошел по аллее и поднялся на крыльцо.

Комиссар уголовной полиции в Мелене был уже здесь, в шляпе, с сигарой во рту.

— Рад снова вас видеть, Мегрэ. А я и не знал, что вы вернулись в полицию… Любопытное дельце! Она вас ждет. Она отказалась давать показания до вашего приезда. Она сама позвонила около часу ночи в жандармерию и сообщила, что только что убила своего зятя… Сейчас вы ее увидите. Она так же спокойна, как если бы варила варенье или перекладывала вещи в шкафу. За ночь она привела все в порядок, и, когда я приехал, у нее уже стоял готовый чемодан.

— Где остальные?

— Ее второй зять, Шарль, сидит с женой в гостиной. Сейчас как раз их допрашивают товарищ прокурора и следователь. Они уверяют, что им ничего не известно, что в последнее время у старухи появились странности…

Мегрэ тяжело поднялся по лестнице и, что с ним редко случалось, выбил свою трубку и положил в карман. Потом постучал в дверь комнаты, тоже охраняемой жандармом. В таком жесте не было ничего необычного, и все же это была дань уважения Бернадетте Аморель.

— Кто там?

— Комиссар Мегрэ.

— Пусть войдет.

Ее оставите в комнате одну с горничной, и комиссар застал ее за маленьким секретером: она писала какое-то письмо.

— Это моему нотариусу, — сказала она. — Оставьте нас, Матильда!

Солнце потоками врывалось в три окна комнаты, в которой старуха провела много лет. В ее глазах зажегся веселый огонек и даже — Бог знает, быть может, сейчас это могло показаться и неуместным, — какая-то юношеская удаль.

Она была довольна собой. Горда тем, что совершила. Даже немного подтрунивала над толстым комиссаром, который не сумел довести дело до конца.

— Иного выхода не было, не так ли? — сказала она. — Садитесь. Вы же знаете, я не терплю, когда человек, с которым я разговариваю, стоит как столб.

Потом она поднялась и, немного щурясь от ослепительного солнца, сказала:

— Вчера вечером, когда я наконец добилась того, что Эме призналась мне во всем…

Он невольно вздрогнул. Трудно было не выдать волнения, когда старуха произнесла имя Эме, жены Шарля Малика. Бернадетта, не менее проницательная, чем он, сразу все поняла.

— А разве вы этого не знали? Где Жорж Анри?

— У меня дома, с моей женой.

— В Мене?

И она улыбнулась, вспомнив, как приняла Мегрэ за садовника, когда вошла к ним в сад через маленькую зеленую калитку.

— Нет, в Париже, в нашей квартире на Вогезской площади.

— Он знает?

— Перед тем как уехать сюда, я поставил его в известность.

— Что он сказал?

— Ничего. Он спокоен.

— Бедный мальчуган! Удивляюсь, откуда у него взялось мужество все это скрывать… Вы не находите забавным, что женщина в моем возрасте окажется в тюрьме? Впрочем, эти господа очень учтивы. Вначале они даже не хотели мне верить. Думали, что я взяла на себя чужую вину. Еще немного, и они могли бы потребовать доказательство.

Все произошло гак, как было задумано. Я не знаю точно, который был час. Револьвер лежал у меня в сумке.

Я пошла туда. В комнате Малика на втором этаже горел свет. Я позвонила. Он спросил из окна, что мне угодно.

«Поговорить с тобой», — ответила я.

Я уверена, что он испугался. Он просил меня прийти завтра, уверял, что плохо себя чувствует, что его мучает невралгия.

«Если ты сейчас не спустишься, — крикнула я, — я тебя посажу!» Наконец он спустился в пижаме и халате.

— Вы его видели?

— Нет еще.

«Пойдем к тебе в кабинет. Где твоя жена?» «Она уже легла. Думаю, что спит».

«Тем лучше».

«Вы уверены, мама, что мы не можем отложить этот разговор до завтра?» И знаете, что я ему ответила:

«Это тебе ничего не даст, не беспокойся. Часом раньше или часом позже…» Он догадывался… Похолодел, как щука. Я всегда говорила, что он похож на щуку, но надо мной смеялись.

Он открыл дверь своего кабинета и сказал мне:

«Садитесь!» «Не стоит».

Понимал ли он, что я собираюсь сделать? Я уверена, что да. По крайней мере он бросил взгляд на ящик письменного стола, где обычно лежит его револьвер. Дай я ему время, бьюсь об заклад, он стал бы защищаться и, конечно, выстрелил бы первым.

«Послушай, Малик, — продолжала я, — я знаю обо всех мерзостях, которые ты наделал. Роже погиб. Роже — это сын Кампуа, твоя дочь погибла, твой сын…» Услышав слова «твоя дочь», Мегрэ выпучил глаза. Только сейчас он все понял и смотрел на старуху с изумлением, даже не пытаясь его скрыть.

«Так вот. Раз уж так получилось, что из создавшегося положения нет другого выхода и ни у кого не хватает мужества довести все до конца, придется это взять на себя старой бабушке. Прощай, Малик!» И, произнеся это последнее слово, я выстрелила. Он стоял в трех шагах от меня. Он поднес руки к животу, так как я прицелилась слишком низко. Я еще два раза нажала на курок.

Он упал, а Лоране вбежала в комнату как безумная.

«Вот так, — сказала я ей. — Теперь мы можем спокойно дышать».

Бедная Лоране! Думаю, и для нее это было лучшим выходом.

«Если хочешь, позови врача, но, по-моему, это уже бесполезно, — продолжала я. — Он мертв. А если бы был еще жив, я прикончила бы его пулей в голову. Советую тебе провести остаток ночи у нас. Слуг звать бесполезно».

И мы обе ушли. Эме выбежала нам навстречу, а Шарль, стоя на пороге, злобно глядел на нас.

«Что ты сделала, мама? Почему Лоране здесь?..» Я обо всем рассказала Эме. Она боялась такого исхода после нашего последнего разговора в моей комнате. Она боялась, что этим кончится. Шарль не осмеливался открыть рта. Он шел за нами, как большой пес.

Я вернулась к себе и позвонила в жандармерию. Там вели себя очень прилично.

— Так, значит, — вымолвил после недолгого молчания комиссар, — Эме…

— Я оказалась старой дурой: я должна была догадаться раньше всех. Что касается Роже Кампуа, то на этот счет я всегда что-то подозревала. Во всяком случае, картежником его сделал не кто иной, как Малик.

Подумать только, что я была довольна, когда он стал нашим зятем! Он был интереснее других. Умел быть забавным. У моего мужа были вкусы неотесанного буржуа, даже крестьянина, а Малик научил нас жить. Отвез нас в Довиль. Подумайте, прежде и ноги моей не было в казино, и я помню, как он вручал мне первые жетоны для игры в рулетку…

И вскоре женился на Лоране…

— Потому что Эме была еще слишком молода, не так ли? — прервал Мегрэ. — Ведь ей в ту пору было только пятнадцать лет. Будь она двумя годами старше. Роже Кампуа мог бы остаться в живых. Он женился бы на Лоране, а Малик на Эме.

Слышно было, как внизу расхаживают жандармы. В окно комиссар увидел, как группа людей направилась к вилле Малика, где еще находился труп.

— Эме его действительно любила… — вздохнула госпожа Аморель. — Она все еще любит его, несмотря ни на что. А меня теперь возненавидит за то, что я сделала этой ночью.

«Скелет в шкафу»! Если бы в этом символическом шкафу был только один труп робкого Роже Кампуа!

— Когда он решил вызвать брата, чтобы женить его на вашей младшей дочери?

— Кажется, года два спустя после своей женитьбы. Но как я была наивна! Ведь я прекрасно видела, что Эме интересовалась только своим шурином и была влюблена в него больше, чем ее сестра. Люди, не знавшие нас, ошибались. И когда мы путешествовали все вместе, именно Эме называли «мадам», несмотря на ее юный возраст.

Лоране была не ревнива. Она ничего не замечала и довольствовалась жизнью в тени мужа. Эрнест подавлял ее личность.

— Значит, Монита — его дочь?

— Об этом я узнала только вчера. Но есть и другие вещи, такие, что, несмотря на свой преклонный возраст, я предпочла бы не знать.

А этот брат его, Шарль, которого вызвали из Лиона, где он зарабатывал какие-то гроши, чтобы женить на богатой наследнице!..

Знал ли он тогда?..

Конечно! Человек он слабый, покорный и женился, потому что ему велели жениться. Он служил для них ширмой! Роль мужа, которую его заставляли играть, позволяла ему делить с братом состояние Маликов.

Итак, Эрнест имел двух жен, имел детей в обоих домах.

Когда Монита неожиданно узнала, чья она дочь, это переполнило ее таким отвращением, что она решила утопиться.

Я не могу точно сказать, каким образом она узнала правду, но со вчерашнего вечера стала догадываться. На прошлой неделе я пригласила нотариуса, чтобы изменить свое завещание.

— Я знаю: мэтра Балю.

— Я уже давно терпеть не могу Маликов и, странная вещь, из них двоих больше ненавидела Шарля. Почему — и сама не понимала. Мне он казался притворщиком, я была недалека от мысли, что он хуже брата.

Я хотела их обоих лишить наследства и оставить все свое состояние Моните.

В тот вечер — Эме мне призналась во время разговора ночью — Эрнест зашел к Шарлю.

Их пугало новое завещание, содержания которого они не знали, хотя могли догадываться. Братья долго оставались вдвоем в кабинете Шарля на первом этаже, Эме поднялась к себе и легла спать. Только позже, когда ее муж вошел в спальню, она спросила:

«Монита не вернулась?» «А почему ты спрашиваешь?» «Она не зашла пожелать мне спокойной ночи, как обычно».

Шарль пошел в комнату девушки. Кровать была не тронута. Он спустился вниз и застал Мониту в гостиной. Она сидела в темноте, бледная, словно заледеневшая.

«Что ты здесь делаешь?» Кажется, она не слышала его слов. Она согласилась подняться в спальню.

Теперь я уверена, что она слышала весь разговор. Она знала. И утром, когда все в доме еще спали, пошла купаться, как это делала довольно часто.

Только на этот раз она не выплыла.

И она нашла время рассказать обо всем своему кузену. Кузену, которого любила, не подозревая, что в действительности он доводится ей родным братом…

Кто-то робко постучал в дверь, Бернадетта Аморель встала, чтобы открыть, и в комнату вошел комиссар из Мелена.

— Машина ждет вас внизу, — объявил он не без смущения в голосе, так как за всю свою деятельность ему впервые приходилось арестовывать женщину восьмидесяти двух лет.

— Через пять минут! — отрезала она, словно обращаясь к своему дворецкому. — Мы должны еще немного поговорить с моим другом Мегрэ.

Наедине с комиссаром она сказала ему, подтвердив этим свое удивительное присутствие духа:

— Почему вы не курите свою трубку? Вы же прекрасно знаете, что можете курить. Я ездила за вами в Мен. Я еще не знала, что тут замышлялось. Вначале мне казалось, что Мониту могли убить из-за того, что я назначила ее своей наследницей. Признаюсь вам, именно вам — их это не касается. Есть вещи, которые их не касаются. Признаюсь вам, я подозревала, что меня хотят отравить. Вот и все, комиссар. Теперь остается малыш. Я довольна, что вы о нем позаботились, потому что, верьте мне, он мог бы покончить с собой, как Монита.

Поставьте себя на их место. В таком возрасте вдруг узнать…

Для мальчишки это было еще тяжелее. Он хотел знать все. Мальчики более предприимчивы, чем девочки. Он знал, что его отец хранит свои личные бумаги в маленьком шкафчике. Мне все это рассказала Эме. Эрнест Малик ничего от нее не скрывал, он полностью доверял ей — ведь она покорялась ему, как рабыня.

Малик заметил, что кто-то взломал шкафчик, и сразу же заподозрил сына.

— Какие документы он мог там найти? — вздохнув, спросил Мегрэ.

— Этой ночью я их сожгла. Я поручила Лоране сходить за ними, но она не решилась зайти в дом, где находился труп ее мужа.

Их принесла Эме.

Там были письма от нее — вернее, записочки, которые они, не стесняясь, передавали друг другу здесь, чтобы назначать свидания.

Там были и расписки Роже Кампуа. Малик не только сам давал ему деньги в долг, чтобы сильнее запутать его, но и заставлял обращаться к ростовщикам, у которых потом скупал его векселя.

Он все это хранил.

И с презрением добавила:

— Несмотря ни на что, у него была душа конторщика!

Она не поняла, почему Мегрэ, тяжело вставая, добавил:

— Сборщика налогов!

Он сам усадил ее в машину, и она на прощание протянула ему руку через дверцу.

— Вы не очень на меня сердитесь? — спросила она в ту минуту, когда полицейская машина тронулась, чтобы увезти ее в тюрьму.

Мегрэ так никогда и не узнал, имела она в виду то, что вытащила его на несколько дней из тихого садика в Мен-сюр-Луар, или то, что она выстрелила в Малика.

Долгие годы в семье Аморелей был свой «скелет в шкафу», и старуха Бернадетта взяла на себя труд выбросить его оттуда, уподобясь тем бабушкам, которые не могут терпеть в доме грязь.

Глава 1

Пароход прибывал на карантинный рейд в четыре утра, и большинство пассажиров еще спало. Некоторые только-только проснулись и ждали, когда загремит якорная цепь; однако несмотря на все обеты, которые они давали самим себе, лишь у горсточки обитателей кают хватило мужества подняться на палубу, чтобы поглядеть на огни Нью-Йорка.

Последние часы плавания были самыми трудными. Даже сейчас в устье Гудзона, в нескольких кабельтовых от статуи Свободы, пароход качала высокая волна. Шел дождь. Вернее, не шел, а моросил, и холодная сырость проникала всюду, пронизывала все; палубы стали темными и скользкими, бортовые ограждения и металлические переборки блестели, как лакированные.

Когда машины застопорились, Мегрэ надел прямо на пижаму тяжелое пальто и поднялся на палубу, где взад-вперед, вычерчивая зигзаги, большими шагами расхаживали какие-то тени; из-за килевой качки они оказывались у вас то чуть ли не над головой, то чуть ли не под ногами.

Покуривая трубку, Мегрэ смотрел на огни и на другие суда, ожидавшие прибытия санитарных властей и таможенников.

Он не заметил Жана Мора. А ведь прошел мимо его каюты — там горел свет — и, кажется, хотел постучать. Зачем? Мегрэ вернулся к себе, чтобы побриться. Он выпил прямо из горлышка глоток виноградной водки, которую г-жа Мегрэ сунула в чемодан.

Что было после? За пятьдесят шесть лет это было его первое плавание, и он очень удивлялся, что красота пейзажа не вызывает у него интереса и оставляет его равнодушным.

Пароход оживился. Слышно было, как стюарды тащат по коридору чемоданы, как звонят один за другим пассажиры.

Собравшись, Мегрэ вышел на палубу; мелкий пронизывающий дождь, превратившийся в туман, приобрел молочный оттенок; огни Манхеттена начали бледнеть.

— Вы на меня не сердитесь, комиссар?

К Мегрэ неслышно подошел юный Мора. Он был бледен; впрочем, у всех, кто находился в это утро на палубе, был плохой цвет лица и усталые глаза.

— За что?

— Вы же знаете, я слишком перенервничал, издергался. И когда они пригласили меня выпить…

Пассажиры слишком много пили. Это был последний вечер. Бар должен был скоро закрыться. И все, особенно американцы, пользовались последней возможностью нагрузиться французскими напитками.

Жану Мора едва исполнилось девятнадцать. Перед этим у него был долгий период нервного напряжения, поэтому опьянел он быстро и вел себя плохо — то плакал, то угрожал.

Мегрэ лег только в два ночи. Пришлось силой утащить Мора в его каюту; мальчишка там расскандалился, упрекал его, злобно кричал:

— Если вы знаменитый комиссар Мегрэ, это еще не значит, что вы можете обращаться со мной как с ребенком! Единственный человек — слышите? — единственный человек в мире, который имеет право мне приказывать, это мой отец!

Сейчас его терзал стыд, на сердце и в желудке было муторно, но Мегрэ положил свою лапищу ему на плечо, и Мора успокоился.

— Ничего, старина. Со мной тоже такое бывало.

— Я был зол, несправедлив. Все время думал об отце. Я так счастлив, что снова нашел его, что с ним ничего не случилось…

Стоя под дождем, Мегрэ курил трубку, смотрел на взлетающий на волнах серый катер, который, искусно маневрируя, подвалил к трапу. Чиновники, словно эквилибристы, поднялись на борт парохода и скрылись в капитанской каюте.

Трюмы отдраили. Уже работали кабестаны. Пассажиров на палубе становилось все больше; некоторые из них, несмотря на предрассветный сумрак, упорно щелкали фотоаппаратами. Одни обменивались адресами, обещали друг другу заходить, писать. Другие еще сидели в каютах и заполняли таможенные декларации.

Таможенники спустились, серый катер отвалил, но тут же подошли еще два катера с агентами иммиграционного бюро, полицейскими и санитарной инспекцией. В это время в столовой был сервирован легкий завтрак.

Когда Мегрэ потерял Жана Мора из виду? Впоследствии ему было труднее всего установить именно это. Он пошел выпить чашку кофе, потом раздал чаевые. Люди, которых он едва знал, пожимали ему руку. Он постоял в очереди, затем в салоне первого класса врач пощупал ему пульс и посмотрел язык, в то время как другие чиновники изучали его документы.

Внезапно на палубе началась суматоха. Мегрэ объяснили, в чем дело: на борт поднялись журналисты и фотографировали министра какой-то европейской страны и кинозвезду. Одна деталь позабавила Мегрэ. Какой-то журналист просматривал вместе с судовым администратором пассажирские списки и сказал своему коллеге что-то вроде (Мегрэ не освежал свои познания в английском с самого коллежа):

— Смотри-ка! Однофамилец знаменитого комиссара уголовной полиции!

Где был в эту минуту Мора? Пароход, ведомый двумя буксирами, двигался к статус Свободы, которую пассажиры рассматривали, опираясь на бортовое ограждение.

Два небольших бурых суденышка, набитых людьми, как вагоны метро, чуть ли не терлись о борт парохода; они везли жителей пригородов — то ли Джерси-Сити, то ли Хобокена — на работу.

— Сюда, пожалуйста, господин Мегрэ.

Пароход ошвартовался у причала французской линии, и пассажиры гуськом спускались вниз, мечтая поскорее забрать свой багаж из таможни.

Где же был Жан Мора? Мегрэ искал юношу. Но ему пришлось спуститься: его снова окликнули. Он решил, что найдет Мора внизу, там, где выдают багаж: ведь их фамилии начинаются на одну и ту же букву.

Ощущения нервозности, трагичности не было. Мегрэ отяжелел: он был измучен утомительным путешествием и предчувствием, что зря покинул свой дом в Мен-сюр-Луар.

Да, Мегрэ чувствовал себя не в своей тарелке. В такие минуты он становился брюзглив, а так как он ненавидел толпу, формальности и с трудом понимал по-английски, настроение у него становилось все более кислым.

Где Мора? Мегрэ пришлось искать ключи от чемоданов; как всегда, он искал их по всем карманам, пока не нашел там, где им и полагалось быть. В таможенной декларации он ничего не написал, но ему даже не пришлось распаковать маленькие свертки, тщательно перевязанные г-жой Мегрэ, которой никогда не случалось иметь дела с таможней.

Когда процедура закончилась, Мегрэ увидел судового администратора:

— Вам не попадался Мора?

— На борту его уже нет. Здесь тоже. Хотите, я узнаю? - Помещение было похоже на вокзал, только сутолоки больше и носильщики стукали пассажиров чемоданами по ногам. Мора искали всюду.

— Должно быть, он уже уехал, господин Мегрэ… Его, конечно, встретили?

Кто мог его встретить, если он никого не предупредил о приезде?

Мегрэ пришлось последовать за носильщиком, который схватил его вещи. Он не разбирался в серебряных монетах, полученных от бармена на сдачу, и не знал, сколько надо дать на чай. Его буквально втолкнули в желтое такси.

— Гостиница «Сен-Рожи»… — повторил он раз пять, прежде чем шофер его понял.

Это был форменный идиотизм. Мегрэ не должен был поддаваться впечатлению, которое производил мальчишка. Ведь Мора — еще мальчишка. Что же касается г-на д'Окелюса, то Мегрэ начал сомневаться, намного ли он серьезнее, чем молодой человек.

Шел дождь. Такси ехало по грязному кварталу, где стояли дома, уродливые до тошноты. И это Нью-Йорк?

Десять, нет, девять дней назад Мегрэ еще сидел на своем обычном месте в кафе «Белая лошадь» в Мене. Тогда, кстати, тоже шел дождь. Мегрэ играл в белот (Карточная игра). Было пять вечера.

Разве он не был отставным чиновником? Разве не наслаждался и жизнью в отставке и домом, который так любовно обставил по своему вкусу? О таком доме он мечтал всю жизнь — о загородном доме, где так чудесно пахнет спелыми фруктами, свежескошенным сеном, воском, не говоря уже о готовящемся на медленном огне рагу: а, бог свидетель, г-жа Мегрэ умеет готовить рагу!

Время от времени разные дураки спрашивали с улыбочкой, которая приводила его в ярость:

— Не очень скучаешь?

О чем ему было скучать? О широких ледяных коридорах уголовной полиции, о бесконечных делах, о том, что сутками приходилось выслеживать какого-нибудь мерзавца?

Нет! Он был счастлив. Даже не читал в газетах о происшествиях и преступлениях. И когда в гости приехал Люка, тот самый инспектор, который в течение пятнадцати лет был любимцем Мегрэ, Люка сразу понял: здесь нельзя себе позволять даже малейшего намека на «Контору».

Он играл в белот. Объявил козырный терц. В этот момент подошел официант и сказал, что его просят к телефону, и Мегрэ, держа еще карты в руках, взял трубку.

— Это ты, Мегрэ?

Жена. Она так и не привыкла называть его по имени.

— Тут к тебе приехал какой-то человек из Парижа…

Разумеется, он пошел. Перед домом стоял, надраенный до блеска автомобиль старой модели; за рулем шофер в форме. Мегрэ бросил взгляд в автомобиль, и ему показалось, что там сидит пожилой господин, закутавшийся в плед.

Мегрэ вошел в дом. Г-жа Мегрэ, как всегда в таких случаях, поджидала его за дверью.

Она шепнула:

— Какой-то молодой человек. Я провела его в гостиную. А в машине пожилой господин — наверное, его отец.

Как это глупо — человек спокойно играет в карты и вдруг дает отправить себя в Америку!

Начало обычное: нервозность, заламывание рук, бегающие глаза.

— Я знаю большинство ваших дел… Вы единственный человек, который…

И так далее, и тому подобное.

Люди убеждены, что драма, которую они переживают, — самая ужасная на свете.

— Я всего лишь неопытный мальчик. Вы, конечно, будете смеяться надо мной…

Все убеждены и в том, что над ними будут смеяться, что их дело единственное в своем роде и потому разобраться никто в нем не сможет.

— Меня зовут Жан Мора. Я учусь на юридическом факультете. Мой отец — Джон Мора.

Ну и что? Мальчишка заявляет это таким тоном, словно весь мир обязан знать, кто такой Джон Мора.

Мегрэ попыхивает трубкой и хмыкает.

— Джон Мора из Нью-Йорка. О нем часто пишут в газетах. Он очень богат, широко известен в Америке. Простите, что я так говорю, но это необходимо, чтобы вы поняли.

И он рассказывает запутанную историю. Во время рассказа Мегрэ зевает, потому что все это его нисколько не интересует и он все время думает о белоте, а потом машинально наливает себе стаканчик виноградной водки. По кухне ходит г-жа Мегрэ. О ноги комиссара трется кошка. Сквозь занавески виден пожилой господин, который, похоже, дремлет в уголке автомобиля.

— Видите ли, мы с папой отличаемся от других отцов и сыновей. У него нет никого на свете, кроме меня. Для него существую только я. Несмотря на свою занятость, он каждую неделю пишет мне по большому письму. И каждый год в каникулы мы два-три месяца проводим вместе в Италии, Греции, Египте, Индии. Я принес вам его последние письма, чтобы вам было понятно. Не подумайте, что он диктовал их, раз они напечатаны. Мой отец привык сам печатать свои личные письма на портативной машинке.

«Дорогой мой мальчик…»

В таком примерно тоне можно писать любимой женщине. Американский папа беспокоится решительно обо всем: о здоровье сына, о том, хорошо ли он спит, о его экзаменах, о настроении, даже о мечтах. Радуется предстоящим каникулам. Куда они поедут вместе в этом году?

Все очень ласково, по-матерински нежно.

— Главное, я хочу убедить вас, что я вовсе не какой-нибудь нервный юнец, которому мерещатся разные ужасы. Но уже с полгода происходит что-то серьезное. Не знаю, что именно, но я в этом уверен. Чувствуется, что мой отец чего-то боится, что он уже не прежний, что он предвидит какую-то опасность. К тому же внезапно изменился и его образ жизни. В последние месяцы он только и делает, что переезжает: из Мексики в Калифорнию, из Калифорнии в Канаду — и так стремительно, что на меня это действует, как кошмар. Я был убежден, что вы мне не поверите, и на всякий случай подчеркнул в письмах те места, где он говорит о будущем с затаенным страхом. Там все время повторяются слова, которых он раньше никогда не употреблял: «Если случится так, что ты останешься один…», «Если мы больше не увидимся…», «Когда ты останешься один…», «Когда меня уже не будет…». Они повторяются все чаще, как наваждение, а ведь я-то знаю, что здоровье у отца железное. Чтобы успокоиться на этот счет, я послал телеграмму его врачу. У меня при себе ответ, Врач смеется над моими страхами и уверяет, что если не случится чего-нибудь непредвиденного, отец проживет еще лет тридцать. Вы понимаете? Они все говорят: «Вы понимаете?» — Я пошел к моему нотариусу, господину д'Окелюсу, репутация которого вам, конечно, известна. Он стар, очень опытный юрист. Я показал ему последние письма и заметил, что он взволнован не меньше моего. А вчера он сообщил мне, что отец дал ему непонятное поручение. Господин д'Окелюс — французский корреспондент моего отца, его доверенное лицо. Он был уполномочен давать мне денег столько, сколько я попрошу. Так вот, совсем недавно отец поручил ему составить дарственные разным лицам на солидные суммы. Но не для того, чтобы лишить меня наследства, поверьте. Напротив, по документам, зарегистрированным у нотариуса, я должен впоследствии получить эти суммы из рук в руки. Но зачем это? Я и так его единственный наследник. Значит, он боится, что его состояние нельзя будет мне передать обычным путем. Я привез господина д'Окелюса с собой. Он в машине. Если вы хотите поговорить с ним…

Серьезность старого нотариуса не могла не произвести впечатления. Но и он сказал почти то же самое, что молодой человек.

— Я уверен, — заявил он, чеканя каждое слово, — что в жизни Жоашена Мора произошло какое-то весьма важное событие.

— Почему вы называете его Жоашеном?

— Это его настоящее имя. В Соединенных Штатах он называет себя Джоном. Я тоже уверен, что ему угрожает серьезная опасность. Когда Жан сообщил мне, что собирается поехать туда, у меня не хватило мужества отговаривать его, но я посоветовал, чтобы его сопровождал какой-нибудь опытный человек.

— А почему не вы сами?

— Во-первых, годы уже не те. А во-вторых, но причинам, которые вы, быть может, поймете после. Я убежден, что в Нью-Йорке сейчас необходим человек, у которого есть опыт службы в полиции. Прибавлю, что, согласно полученным мною инструкциям, я обязан выдать Жану Мора любую сумму, какую бы он ни потребовал, и в нынешних обстоятельствах могу только одобрить его намерение.

Разговор вполголоса продолжался часа два, и г-н д'Окелюс воздал должное старой виноградной водке Мегрэ. Последнему время от времени было слышно, как его жена подходила к дверям и слушала, но она это делала не из любопытства, а чтобы узнать, можно ли наконец накрывать на стол.

Как она была поражена, когда, после отъезда автомобиля, Мегрэ объявил:

— Я еду в Америку.

— Что-что?

И вот сейчас желтое такси под мелким дождем, из-за которого все выглядит так тоскливо, везет его по незнакомым улицам, Почему Жан Мора исчез именно в тот момент, когда пароход пришел в Нью-Йорк? Встретил кого-нибудь или, спеша увидеться с отцом, без лишних церемоний бросил своего спутника?

Теперь они ехали по фешенебельным улицам. Такси остановилось на углу какой-то авеню, — Мегрэ еще не знал, что это и есть знаменитая Пятая авеню, — и швейцар бросился к нему.

Новое затруднение — расплачиваться с шофером незнакомыми деньгами. Потом — холл гостиницы «Сент-Рейджи» и регистратура, где Мегрэ наконец-то нашел человека, говорящего по-французски.

— Я хотел бы видеть господина Мора.

— Минуточку…

— Вы не скажете: его сын приехал?

— Сегодня утром господина Мора никто не спрашивал.

— Он у себя?

С холодной вежливостью служащий, снимая телефонную трубку, ответил:

— Я спрошу у его секретаря.

И в трубку:

— Алло!.. Мистер Мак-Джилл?.. Звонят из desk[3]. Тут спрашивают мистера Мора… Что?.. Сейчас узнаю… Ваша фамилия, сэр?

— Мегрэ.

— Алло!.. Мистер Мегрэ… Хорошо, передам.

И, повесив трубку:

— Господин Мак-Джилл просил сказать вам, что господин Мора принимает только в приемные часы. Если угодно, напишите ему и оставьте свой адрес; вам непременно ответят.

— Будьте любезны сообщить этому господину Мак-Джиллу, что я приехал из Франции специально для того, чтобы встретиться с господином Мора и сказать ему нечто важное.

— Очень сожалею. Эти господа не простят мне, если я снова побеспокою их. Но если вы черкнете два слова прямо здесь, в холле, я попрошу рассыльного отнести записку к ним в номер.

Мегрэ был в бешенстве. Он злился на себя еще больше, чем на этого Мак-Джилла, которого не знал, но уже начинал ненавидеть.

Он так же ненавидел — заранее, сполна — все, что его окружало; холл, где было чересчур много позолоты, насмешливо посматривавших на него рассыльных, хорошеньких женщин, сновавших туда-сюда, и слишком самоуверенных мужчин, которые толкали его, не снисходя до извинений.

Его заставили ждать добрую четверть часа, и он яростно дымил трубкой. Наконец за ним пришел рассыльный, нырнул вместе с ним в лифт, потом повел комиссара по коридору, постучал в одну из дверей и удалился.

— Войдите!

Почему Мегрэ представлял себе этого Мак-Джилла субъектом средних лет и отталкивающей наружности? Это был высокий молодой человек, хорошо сложенный, весьма элегантный; он пошел навстречу Мегрэ с протянутой рукой:

— Простите, сударь, но господина Мора буквально осаждают просители всех мастей, так что мы вынуждены производить строжайший отбор посетителей. Вы сказали, что приехали из Франции. Должен ли я понимать, что вы… экс… ну…

— Да, экс-комиссар Мегрэ.

— Садитесь, пожалуйста. Сигару?

На столике лежало несколько коробок. Комната была просторная. Ее можно было бы принять за гостиную, если бы не огромный письменный стол красного дерева, не превращавший ее, впрочем, в рабочий кабинет.

Мегрэ пренебрег гаванской сигарой; он снова набил трубку и недоброжелательно уставился на собеседника.

— Вы писали, что привезли нам известия о месье Жане?

— С вашего позволения, я сообщу об этом лично господину Мора, когда вы соблаговолите провести меня к нему.

Mак-Джилл показал в улыбке все зубы; они были очень красивые.

— Сразу видно, дорогой сэр, что вы приехали из Европы. Иначе вы знали бы, что Джон Мора — один из самых занятых людей в Нью-Йорке, и я сам понятия не имею, где он находится в настоящий момент; кроме того, я поверенный во всех его делах, в том числе и глубоко личных. Стало быть, вы можете говорить со мной безбоязненно и сказать мне…

— Я подожду, пока господин Мора согласится принять меня.

— И все-таки необходимо, чтобы он знал, о чем идет речь.

— Я уже сказал: о его сыне.

— Должен ли я, учитывая вашу профессию, предположить, что он совершил какую-то глупость?

Мегрэ не пошевельнулся, ничего не ответил и продолжал холодно смотреть на своего собеседника.

— Простите, что я настаиваю, господин комиссар. Я полагаю, что, хотя вы и в отставке, как я узнал из газет, к вам по-прежнему так обращаются… Еще раз простите, но я вынужден напомнить вам, что мы в Соединенных Штатах, а не во Франции и что у Джона Мора на счету каждая минута. Жан отличный парень, хотя слишком, пожалуй, чувствительный, и я спрашиваю себя, что он мог…

Мегрэ спокойно встал и взял шляпу, которую положил на ковер, рядом со стулом, — Я возьму номер в этом отеле. Когда господин Мора решит принять меня…

— Он будет в Нью-Йорке не раньше чем через две недели.

— Вы не можете сказать мне, где он находится в данный момент?

— Затрудняюсь. Ведь он летает на самолете. Позавчера, например, был в Панаме, а сегодня, быть может, приземлился в Рио или в Венесуэле. У вас есть друзья в Нью-Йорке, господин комиссар?

— Никого, за исключением нескольких полицейских офицеров, с которыми мне в свое время приходилось работать.

— Вы разрешите мне пригласить вас позавтракать?

— Думаю, что позавтракаю с кем-нибудь из них.

— Ну а если я буду настойчив? Я в отчаянии от роли, играть которую обязывает меня моя должность, и был бы рад, если бы вы не судили меня сурово. Я старше Жана, но ненамного, и очень люблю его. Вы даже не сказали мне, как его дела.

— Простите. Могу я узнать, сколько времени вы состоите личным секретарем господина Мора?

— Около полугода. То есть я при нем полгода, а вообще-то знаю его давно, чтобы не сказать — всю жизнь.

В соседней комнате раздались шаги. Мегрэ заметил, что Мак-Джилл изменился в лице. Секретарь с беспокойством прислушивался к приближающимся шагам, смотрел на медленно поворачивающуюся позолоченную ручку, на приоткрывшуюся дверь.

— На минутку, Джоз…

Худое, нервное лицо, русые волосы, в которых, однако, немало серебряных нитей. Взгляд, устремленный на Мегрэ, нахмуренный лоб. Секретарь бросился к вновь прибывшему, но тот уже передумал и вошел в кабинет, по-прежнему не сводя глаз с Мегрэ.

— По-моему… — начал вошедший тоном человека, который думает, что кого-то узнал, и роется в памяти.

— Комиссар Мегрэ из уголовной полиции. Вернее, экс-комиссар, — уже год, как я вышел в отставку.

Джон Мора невысок, ниже среднего роста, сухощав, но, видимо, наделен незаурядной энергией.

— Вы хотели поговорить со мной?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к Мак-Джиллу:

— В чем дело, Джоз?

— Не знаю, патрон. Комиссар…

— Если вы не возражаете, господин Мора, я предпочел бы побеседовать с вами наедине. Речь идет о вашем сыне. - Ни один мускул не дрогнул на лице человека, писавшего сыну столь нежные письма.

— Можете говорить в присутствии моего секретаря.

— Прекрасно. Ваш сын в Нью-Йорке.

Мегрэ не спускал глаз с обоих. Не ошибся ли он? У пего создалось явное впечатление, что Мак-Джилл доволен, Мора, напротив, остался невозмутим и только уронил, почти не разжимая губ:

— А-а!

— И вас даже не беспокоит, что он до сих пор не пришел к вам?

— Но ведь я понятия не имею, когда он приехал.

— Сегодня утром вместе со мной.

— В таком, случае, вам должно быть известно…

— Мне ровно ничего не известно. Когда сходили на берег, началась суматоха, разные формальности, и я потерял его из виду.

— Вероятно, он встретил друзей.

И Джон Мора не спеша раскурил длинную сигару со своим вензелем.

— Мне очень жаль, господин комиссар, но я не вижу, каким образом прибытие моего сына…

— …связано с моим визитом к вам?

— Примерно это я и хотел сказать. Сегодня утром я очень занят. С вашего позволения, я оставлю вас с моим секретарем — с ним вы можете говорить совершенно откровенно. Прошу прощения, господин комиссар.

Сухой кивок. Полуоборот — и Мора исчез там, откуда появился. Мак-Джилл, мгновение поколебавшись, пробормотал:

— Вы разрешите?

Он скользнул вслед за своим патроном и закрыл дверь. Мегрэ остался в гостиной один, и вид у него был отнюдь не победный. Он слышал шушуканье в соседней комнате. В бешенстве направился было к выходу, но тут снова появился секретарь, настороженный и улыбающийся:

— Как видите, дорогой господин Мегрэ, вы были не правы, не доверяя мне.

— Я думал, что господин Мора в Венесуэле или в Рио… - Мак-Джилл заулыбался:

— А разве на набережной Орфевр (Имеется в виду Парижская префектура полиции, расположенная на набережной Орфевр), где на вас лежала такая огромная ответственность, вам не случалось прилгнуть, чтобы избавиться от какого-нибудь посетителя?

— Благодарю за сравнение!

— Простите! Не обижайтесь на меня. Который час? Половина двенадцатого. Если не возражаете, я сейчас позвоню в регистратуру, чтобы вам оставили номер — иначе вам трудно будет его получить. «Сент-Рейджи» — одна из самых фешенебельных нью-йоркских гостиниц. Примите ванну и переоденьтесь; через час, если не возражаете, встретимся в баре, а потом вместе позавтракаем.

Мегрэ так и подмывало отказаться и с суровым видом уйти. Если бы какое-нибудь судно в тот же вечер отплывало в Европу, он так и поступил бы, отказавшись от знакомства с этим городом, где его столь неприветливо встретили.

— Алло! Регистратура? Говорит Мак-Джилл… Алло! Будьте любезны оставить номер для друга мистера Мора… Мистер Мегрэ. Благодарю. — И, повернувшись к комиссару: — Вы хоть немного говорите по-английски?

— Как всякий, кто учил его в коллеже, а потом забыл.

— Поначалу вам будет трудновато. Вы первый раз в Штатах? По мере возможности я в вашем распоряжении.

За дверью кто-то был — Джон Мора, без сомнения. Мак-Джилл это знал, но, по-видимому, это его не смущало.

— Рассыльный проводит вас. До скорой встречи, господин комиссар. Я распоряжусь, чтобы вещи доставили к вам в номер.

Снова лифт. Салон, спальня, ванная, рассыльный, который ожидает чаевых и на которого Мегрэ смотрит, не понимая чего от него хотят; редко случалось, чтобы его так ошеломили и, более того, унизили.

Подумать только, всего десять дней назад он спокойно играл в белот с мэром Мена, доктором и торговцем удобрениями в теплом и темноватом зале «Белой лошади»!

Глава 2

Не был ли этот рыжий чем-то вроде доброго гения? На Сорок девятой улице, в двух шагах от Бродвея, от огней и шума, он спустился на несколько ступенек, словно для того чтобы нырнуть в подвал, и толкнул какую-то дверь. На стекле двери была занавеска в красных квадратиках. Такие же демократичные квадратики, напоминающие ресторанчики Монмартра и парижских пригородов, были здесь и на столиках. Посетителей встретил запах домашней кухни, блеск стойки и полноватая хозяйка, от которой слегка отдавало предместьем; она спросила:

— Что будете кушать, дети мои? Конечно, у меня всегда можно получить бифштекс, но сегодня есть петух в вине.

Капитан О'Брайен ласково и чуть застенчиво улыбнулся.

— Вот видите, — не без иронии сказал он Мегрэ, — Нью-Йорк — это вовсе не то, что о нем думают.

И вскоре на столе появилось самое настоящее божоле в сопровождении тарелок с источающим аромат петухом в вине.

— Не будете же вы утверждать, капитан, что американцы всегда…

— …ужинают так, как сейчас мы с вами? Пожалуй, не каждый день. И пожалуй, не все. Но, честное слово, у нас есть люди, которые но брезгают старой кухней, и я назову вам сотню ресторанов, таких же, как этот. Сегодня утром вы приехали. Прошло часов двенадцать, самое большее, и вы уже как дома, не правда ли? Ну а теперь продолжайте вашу историю.

— Я уже сказал, что этот Мак-Джилл ждал меня в холле «Сент-Рейджи». Я сразу понял, что он решил изменить обращение со мной.

Только в шесть часов Мегрэ, освободившись от Мак-Джилла, смог позвонить капитану О'Брайену из федеральной полиции, с которым он познакомился во Франции несколько лет назад, когда они вместе расследовали серьезное международное преступление.

На свете нет более мягкого и застенчивого человека, чем этот высоченный капитан с рыжими волосами и хитрющей физиономией: в сорок шесть лет он еще умел краснеть от стеснительности. О'Брайен назначил комиссару свидание в холле «Сент-Рейджи». Чуть только Мегрэ заговорил о Мора, О'Брайен отвел его в маленький бар поблизости от Бродвея.

— Вы, наверно, не любите ни виски, ни коктейлей?

— По правде сказать, предпочел бы пиво.

Это был самый обыкновенный бар. Несколько человек у стойки, и за полудюжиной столиков, тонущих в полумраке, влюбленные парочки. Нелепая мысль: привести Мегрэ в такое место, где ему нечего делать.

Но еще нелепей было видеть, как капитан О'Брайен ищет в кармане монетку и важно сует ее в щель автоматического проигрывателя, который начинает играть под сурдинку нечто нежно-сентиментальное.

О'Брайен улыбался, зорко следя за коллегой насмешливыми глазами.

— Вы не любите музыку?

У Мегрэ не прошло еще плохое настроение, и скрыть это ему не удалось.

— Начнем. Я не заставлю вас ждать. Смотрите: вот машина, которая продает музыку. Я опустил в щель монетку в пять центов, и это дает мне право слушать заезженный мотивчик в течение приблизительно полутора минут. В нью-йоркских барах, пивных и ресторанах несколько тысяч таких машин. И десятки тысяч — в других городах Америки, даже в самых маленьких. В этот самый момент, в эту минуту, что мы разговариваем, работает, по крайней море, половина этих автоматов, которые вам кажутся варварскими; другими словами, люди опускают по пяти центов, что составляет десятки тысяч пятицентовиков, а это составляет… Но я не больно силен в арифметике. А знаете, кому идут эти nickels[4], как мы говорим? Да вашему другу Джону Мора, более известному в Соединенных Штатах под именем Маленького Джона. Кроме того, Маленький Джон установил такие автоматы, на которые у него нечто вроде монополии, в большинстве южноамериканских республик. Теперь вам понятно, что Маленький Джон — важная персона?

И все время в его голосе звучала едва уловимая ирония, так что Мегрэ, не привыкший к этому, в конце концов задал себе вопрос: наивен его собеседник или попросту насмехается над ним?

— А теперь мы можем пойти пообедать, и вы расскажете вашу историю.

Они сидели за столом, в тепле и уюте, а за окном дул такой шквальный ветер, что прохожие шли, согнувшись, кто-то гнался за сорванной шляпой, а женщины обеими руками придерживали юбки. Буря, несомненно, та, от которой Мегрэ страдал в море, достигла берега и теперь сотрясала Нью-Йорк: срывались вывески, с верхних этажей что-то падало, казалось, даже желтые такси с трудом прокладывают себе дорогу против ветра.

Началась она сразу после завтрака, когда Мак-Джилл и Мегрэ уходили из «Сент-Рейджи».

— Вы знаете секретаря Мора? — спросил Мегрэ у О'Брайена.

— Не очень хорошо. Видите ли, дорогой комиссар, наша полиция — совсем не то что французская. Я, по правде сказать, жалею об этом: нам было бы куда легче жить. У нас слишком сильно развито чувство личной свободы, и я попал бы в довольно скверное положение, если бы позволил себе навести справки о человеке, которого практически не могу ни в чем обвинить. Прежде всего, я должен сказать вам, что Маленький Джон не гангстер. Это деловой человек, известный и уважаемый; уже много лет он занимает великолепные апартаменты в «Сент-Рейджн», одной из лучших наших гостиниц. У нас нет оснований заниматься ни им самим, ни его секретарем.

Отчего же у О'Брайена эта улыбка, рассеянная и в то же время насмешливая, словно опровергающая то, что он сказал? Она немного раздражала Мегрэ. Он чувствовал себя иностранцем, и, как у всякого иностранца, у него легко возникало впечатление, что над ним смеются.

— Я не любитель детективных романов и вовсе не думаю, что Америка населена одними гангстерами, — не без досады заявил он. — А что до Мак-Джилла, то, несмотря на его фамилию, я убежден, что он француз.

О'Брайен мягко, отчего Мегрэ чуть не взвился, заметил:

— В Нью-Йорке трудно точно определить национальность человека!

— Я уже говорил, что за коктейлем он из кожи вон лез, чтобы казаться предупредительным, чего утром я за ним не замечал. Он объявил мне, что никаких известий о молодом Мора все еще нет, но что отец пока не волнуется, поскольку предполагает, что в этом исчезновении замешана женщина. Потом стал расспрашивать меня о пассажирах. Похоже, Жан Мора во время рейса и впрямь заинтересовался молодой чилийкой, которая завтра должна отправиться в Южную Америку на судне компании «Грейс Лайн».

За большинством столиков говорили по-французски, и хозяйка, свойская, чуть вульгарная, ходила от посетителя к посетителю и спрашивала со смачным тулузским акцентом:

— Ну как, детки? Что скажете о петухе в вине? А ежели будет охота, у меня есть еще домашний кофейный торт.

Совсем иным был завтрак в большом ресторанном зале «Сент-Рейджи», где Мак-Джилл здоровался с уймой народу. Что еще он сказал? Что Джон Мора — человек очень занятой, с довольно оригинальным характером, что он приходит в ужас от новых людей и не доверяет никому на свете.

— Понимаете, он не любит, когда вмешиваются в его дела. Особенно в семейные. Я уверен, он обожает сына, а между тем ни разу не сказал мне о нем ни слова, хотя я — самый доверенный его сотрудник.

Какую цель преследовал Мак-Джилл? Догадаться было нетрудно. Он явно старался выведать, зачем Мегрэ в обществе Жана Мора пересек Атлантический океан.

— У меня был долгий разговор с хозяином, — продолжал Мак-Джилл. — Он поручил мне навести справки о Жане. Сейчас у меня назначена здесь встреча с частным детективом, которого мы уже нанимали для разных мелких дел; это потрясающий парень, который знает Нью-Йорк почти так же, как вы Париж. Если хотите, можете отправиться вместе с нами, но я буду очень удивлен, если сегодня же вечером мы не найдем нашего мальчика.

Все это Мегрэ рассказывал сейчас капитану О'Брайену, который слушал, смакуя ужин с чуть раздражающей медлительностью.

— Действительно, когда мы вышли из ресторана, в холле нас ждал человек.

— Вы не знаете, как его фамилия?

— Мак-Джилл мне его представил, но, признаться, я разобрал только имя. Билл… Да, точно, Билл. Я видел сегодня столько людей, которых Мак-Джилл называл по имени, что, признаться, просто запутался.

Опять та же улыбка!

— Привыкнете. Это американская манера. А как выглядит этот ваш Билл?

— Довольно высокий, довольно толстый. Примерно моей комплекции. Нос переломан, на подбородке шрам.

Судя по легкому движению век, О'Брайен знал Билла, но ничего не сказал.

— Мы взяли такси и поехали на причал Французской линии.

Это было в самый разгар бури. Ветер еще не прогнал дождь, и всякий раз, выходя из такси, они попадали под его струи. Операцией руководил Билл, энергично жевавший резинку; шляпа у него была чуть сдвинута на затылок — как у известных персонажей соответствующих фильмов. Снял ли он ее хоть раз за весь день? Кажется, нет. Но, в конце концов, он мог быть лысым!

Со всеми — с таможенниками, стюардами, служащими пароходной компании — он разговаривал одинаково фамильярно; садился на край стола или бюро, тягучим тоном ронял несколько фраз. Мегрэ понимал не все, что он говорит, но во всяком случае, достаточно, чтобы определить: работает он хорошо, по-настоящему профессионально.

Сперва таможня… Багаж Жана Мора увезли… В котором часу?.. Перелистали регистрационные карточки… Чуть раньше полудня… Нет, ни одно из агентств, которые занимаются этим видом перевозок, багаж не увозило. Стало быть, его погрузили либо в такси, либо в частный автомобиль.

У человека, который забрал багаж, были ключи от чемоданов. Это сам Жан Мора? Неизвестно. За сегодняшнее утро здесь прошло несколько сот пассажиров, да и сейчас еще идут люди, которым выдают багаж по уплате пошлины.

Затем — разговор с судовым администратором. Странное чувство возникает, когда поднимаешься на борт опустевшего парохода, видишь безлюдье там, где раньше царило возбуждение, когда присутствуешь при генеральной уборке и приготовлениях к новому рейсу.

Сомнений нет: Мора покинул судно и перед уходом отдал свои бумаги. В котором часу это было? Никто не помнит. Возможно, одним из первых, в самой толчее.

Стюард… Этот отлично помнит, что к восьми утра, вскоре после прибытия полиции и санитарных властей, молодой Мора вручил ему чаевые. А стюард в этот момент поставил его чемодан у выхода на наружный трап… Нет, молодой человек был совершенно спокоен. Выглядел немного усталым. Должно быть, у него болела голова — он принял таблетку аспирина. Пустой тюбик остался на полочке в ванной.

Невозмутимый Билл, жуя эту чертову резинку, потащил их дальше. В пароходной компании Французской линии на Пятой авеню он, облокотясь на стойку красного дерева, скрупулезно изучил пассажирские списки.

Потом из какой-то аптеки позвонил в портовую полицию.

У Мегрэ создалось впечатление, что Мак-Джилл начинает нервничать. Он старался этого не показывать, но по мере развития событий становилось ясно, что он встревожен.

Что-то не ладилось, что-то шло не так, как он предполагал; время от времени он с Биллом обменивался быстрыми взглядами.

Комиссар рассказывал об их разъездах, и капитан О'Брайен становился все серьезнее; порой, держа вилку на весу, забывал даже о еде.

— В пассажирских списках они нашли фамилию молодой чилийки, сумели узнать и название гостиницы, где она остановилась в ожидании парохода. Гостиница находится на Шестьдесят шестой улице. Мы отправились туда. Билл расспрашивал портье, служащих регистратуры, лифтеров, но никаких следов Жана Мора не обнаружил. Тогда Билл дал шоферу адрес бара неподалеку от Бродвея. По дороге они с Мак-Джиллом разговаривали, но слишком быстро, чтобы я мог их понять. Название я запомнил: «Данки-бар». Почему вы улыбаетесь?

— Просто так, — неторопливо ответил капитан. — Значит, ваш первый день в Нью-Йорке прошел в разъездах. Вы даже познакомились с «Данки-баром», что вовсе не так уж плохо. Как он вам показался?

У Мегрэ снова возникло впечатление, что над ним смеются — дружески, но все-таки смеются!

— Типичный бар из американского фильма, — пробурчал он.

Длинный задымленный зал, бесконечная стойка с неизбежными табуретами и разноцветными бутылками, бармен-негр и бармен-китаец, механический проигрыватель и автоматы, выбрасывающие сигареты, жевательную резинку и жареный арахис.

Здесь все знали друг друга, а может, просто создавалось такое впечатление. Все называли друг друга Боб, Дик, Том, Тони; немногочисленные женщины вели себя так же свободно, как мужчины.

— Похоже, — сказал Мегрэ, — что это место встреч журналистов, актеров…

— Почти что так, — с улыбкой отозвался капитан.

— Наш детектив решил встретиться со знакомым репортером, который встречает пароходы и сегодня утром должен был быть на борту. Мы встретили его, но он был мертвецки пьян. Меня уверили, что у него привычка напиваться к трем-четырем дня.

— Не помните, как его фамилия?

— Смутно. Что-то вроде Парсон… Джим Парсон, если не ошибаюсь. Белобрысый, глаза красные, рот в пятнах никотина.

Капитан О'Брайен, заявлявший, что американская полиция не имеет права заниматься людьми, у которых на совести ничего нет, оказался, однако, довольно сведущим: каждое имя, которое произносил Мегрэ, каждое новое лицо, которое он описывал, были, видимо, прекрасно знакомы этому рыжему полицейскому. Поэтому комиссар не удержался и спросил:

— А вы уверены, что ваша полиция так уж отличается от нашей?

— Очень! И что же рассказал Джим?

— Я понял только обрывки разговора. Хоть он и был пьян, но, мне показалось, весьма заинтересовался. Надо заметить, что детектив затолкал его в угол и говорил с ним сурово, припер к стенке или, как говорят у нас на арго, взял за манишку. Тот что-то обещал, старался припомнить. Потом, шатаясь, зашел в телефонную будку, и я видел через стекло, что он вызывал четыре разных номера. А Мак-Джилл пока объяснил мне: «Понимаете, от журналистов, которые были на борту, у нас больше всего шансов узнать что-нибудь. Эти люди умеют наблюдать. И к тому же знают всех и вся». Но Джим Парсон вышел из кабины несолоно хлебавши и навалился на двойное виски. Предполагается, что сейчас он продолжает наводить справки. Если по-прежнему делает это в барах, то, должно быть, уже на ногах не стоит, — я отродясь не видывал человека, который поглощал бы спиртное в таком темпе.

— И не таких еще увидите. Итак, если я правильно понял, вам показалось, что сегодня днем Джозу Мак-Джиллу очень хотелось разыскать сына своего патрона…

— Тогда как утром он и слышать об этом не хотел. — Как бы там ни было, О'Брайен был серьезно озабочен.

— Что же вы собираетесь делать дальше?

— Признаться, был бы не прочь разыскать мальчишку.

— Кажется, вы не одиноки…

— У вас какая-то идея?

— Я припомнил, дорогой комиссар, одно словечко, которое вы сказали мне в Париже, во время одной из наших бесед в «Пивной дофины». Помните?

— Беседы помню, но слово, которое вы имеете в виду…

— Я задал вам почти такой же вопрос, какой вы только что задали мне, и вы, затянувшись, ответили: «У меня никогда не бывает идей». Так вот, дорогой Мегрэ, если позволите так называть вас, я такой же, как вы, по крайней мере в настоящую минуту, а это доказывает, что все полиции мира имеют нечто общее. Я не знаю ничего. Не имею никакого или почти никакого представления о делах Маленького Джона и его окружения. До сего дня понятия не имел о том, что у него есть сын. А кроме того, я служу в федеральной полиции, которая имеет право заниматься только некоторыми, четко определенными преступлениями. Иначе говоря, если бы я имел несчастье сунуть нос в эту историю, у меня были бы все основания опасаться, что меня призовут к порядку. Думаю, что вам нужен от меня не совет?

Раскуривая трубку, Мегрэ пробурчал:

— Нет.

— В самом деле, дай я вам совет, я сказал бы так: Моя жена сейчас во Флориде, — она плохо переносит нью-йоркскую зиму. Я один: сын в университете, дочь два года тому назад вышла замуж. Некоторые вечера у меня свободны. Я предоставляю их в ваше распоряжение, чтобы познакомить вас с Нью-Йорком, как вы когда-то знакомили меня с Парижем. Что касается прочего, то… Как это вы говорите?.. Стойте… Нет, не подсказывайте. У вас есть несколько выражений, которые я запомнил и частенько повторяю коллегам. Ага! Вот оно… Что касается прочего, плюньте и разотрите. Я прекрасно знаю, что этого вы не сделаете. В таком случае, если вам захочется, можете время от времени приходить ко мне поболтать. Я же не могу запретить такому человеку, как вы, задавать мне вопросы. А ведь есть вопросы, не ответить на которые очень трудно. Слушайте! Я уверен, что вам хочется посмотреть на мои служебный кабинет, я помню ваш — там окна выходят на Сену. Из моих вид куда прозаичнее: они выходят на высокую черную стену и автомобильную стоянку. Признайтесь, что арманьяк (Сорт дорогого французского коньяка) великолепен и что это маленькое бистро, как говорят у вас, не слишком убого.

Оставалось, как это заведено в иных парижских ресторанах, поблагодарить хозяйку и даже шеф-повара, за которым она сходила, пообещать заглянуть еще, выпить на посошок и, наконец, расписаться в довольно засаленной книге почетных гостей.

Чуть позже они сели в такси, и капитан назвал адрес.

Оба разместились на заднем сиденье и довольно долго молча посасывали трубки. Случайно оба открыли рот в одну и ту же секунду и, повернувшись друг к другу, улыбнулись совпадению.

— Что вы хотели сказать?

— А вы?

— Наверное, то же самое.

— Я-то хотел сказать, — начал американец, — что, судя по вашему рассказу, Мак-Джилл отнюдь не желал, чтобы вы встретились с его патроном.

— Я подумал то же самое. И однако, вопреки моему ожиданию, мне показалось, что Маленький Джон жаждет получить известия о сыне не больше, чем секретарь. Улавливаете мою мысль?

— А потом тот же Мак-Джилл из кожи вон лезет — или делает вид, что лезет, — чтобы разыскать молодого человека.

— И старается показать себя в выгодном свете. Он пообещал позвонить мне завтра утром и сообщить новости.

— Он знал, что мы с вами встречаемся сегодня вечером?

— Я ему об этом не говорил.

— Само собой! Но я имею в виду не себя лично, а вообще кого-нибудь из полиции. Если обнаружится, что вы связаны с американской полицией, это будет катастрофа. И тогда…

— Что тогда?

— Ничего. Приехали.

Они вошли в большое здание, и через несколько секунд лифт доставил их в коридор, где на всех дверях были номера. О'Брайен ключом отпер одну из них, зажег свет.

— Садитесь… С почетом я приму вас в этом доме в другой раз, а то сейчас он выглядит не очень выигрышно. Вы разрешите оставить вас на несколько минут?

Несколько минут растянулись на долгие четверть часа, и Мегрэ поймал себя на том, что думает только о Маленьком Джоне. Забавно: ведь он видел его всего несколько секунд. Внезапно комиссар понял, что Мора произвел на него большое впечатление.

Мегрэ снова представил себе его — невысокого, худого, одетого с преувеличенной корректностью. Лицо ничем не примечательное. Что же тогда так поражает в нем?

Это заинтриговало Мегрэ. Он напряг память, постарался припомнить малейшие подробности поведения этого человечка, сухощавого и нервного.

И вдруг Мегрэ вспомнил его первый взгляд, когда Мора приоткрыл дверь в гостиную, не подозревая, что за ним наблюдают.

У Маленького Джона были холодные глаза!

Мегрэ было бы крайне затруднительно объяснить, что он подразумевает под этими словами, но сам себя он понимал. Раза четыре в своей жизни он встречал людей с холодными глазами; такие глаза могут пристально смотреть на вас, и при этом между вами и обладателем их не возникает никакого человеческого контакта, вы не ощутите потребности, которую испытывает каждый человек, — потребности общения с себе подобным.

Комиссар заговорил с ним о его сыне, которому он писал нежные письма, какие пишут разве что любимой женщине, а Маленький Джон смотрел на собеседника без малейшего интереса, как если бы глядел на стул или пятно на стене.

— Вы не сердитесь, что я оставил вас так надолго?

— Нет, потому что я, кажется, сделал открытие.

— А-а!

— Я открыл, что у Маленького Джона холодные глаза.

Мегрэ ожидал, что его американский коллега снова улыбнется. Готов был встретить его улыбку почти агрессивно. Но у О'Брайена был серьезный вид.

— Это скверно, — произнес он.

Ответ прозвучал так, словно между ними состоялся долгий разговор. О'Брайен протянул коробку с табаком.

— Благодарю, предпочитаю свой.

Они раскурили трубки и опять замолчали. Кабинет был самый обыкновенный, почти голый. Только дым двух трубок придавал ему некое подобие уюта.

— Думаю, что после богатого треволнениями путешествия вы устали и наверняка хотите спать.

— А вы могли бы предложить провести время как-то иначе?

— Господи, да просто-напросто night cap. Дословно: ночной колпак. Другими словами, последней стаканчик виски.

Зачем он привел Мегрэ к себе в кабинет, а потом оставил на четверть часа?

— Вам не кажется, что здесь довольно холодно?

— Пойдемте куда вам будет угодно.

— Я повезу вас к вам в гостиницу. Хотя нет, мне там показываться не стоит. Служащие, увидев меня, забеспокоятся. Я знаю один маленький бар…

Еще один маленький бар с механическим проигрывателем в углу и шеренгой мужчин, опершихся на стойку; они пили с мрачным упорством, каждый сам по себе.

— Выпейте виски перед тем как лечь. У виски еще то преимущество, что оно заставит поработать ваши почки. Кстати…

Мегрэ понял, что О'Брайен подошел наконец к цели этой последней ночной прогулки.

— Представляете, только что в коридоре я встретил коллегу. И как нарочно, он заговорил со мной о Маленьком Джоне. Заметьте, он никогда не имел с ним дела официально. Ни он, ни кто-нибудь другой из нас. Понимаете? Уверяю вас, уважение к свободе личности — великолепная вещь. Поняв это, вы сразу поймете Америку и американцев. Так вот. К нам приезжает иностранец, иммигрант. Вы, европейцы, либо возмущаетесь, либо смеетесь над нами, потому что мы предлагаем такому человеку ответить в письменном виде на кучу вопросов; мы спрашиваем его, например, не страдает ли он психическим расстройством, не прибыл ли в Соединенные Штаты с намерением покуситься на жизнь президента. Требуем, чтобы он подписал этот документ, а вы считаете, что мы спятили. Но после этого мы его не спрашиваем больше ни о чем. Выполнять все формальности, необходимые для въезда в Штаты, быть может, долго и нудно, но, когда все кончено, человек совершенно свободен. Вам понятно? Свободен настолько, что, пока он не украл, не убил, не изнасиловал, мы не имеем права им заниматься. Так о чем бишь я говорил?

Были минуты, когда Мегрэ готов был дать О'Брайену оплеуху за притворное простодушие, за юмор, уловить нюансы которого он чувствовал себя неспособным.

— Ах, да… Вот вам пример. Мой коллега, с которым мы вместе только что мыли руки, рассказал мне одну историю. Лет тридцать назад с парохода, прибывшего из Европы, сошли два человека. В то время людей к нам приезжало куда больше, чем сейчас: у нас была нехватка рабочих рук. Ехали в пароходных трюмах, на палубах. В основном из Центральной и Восточной Европы. Некоторые были неимоверно грязны, покрыты паразитами, так что наша служба иммиграции вынуждена была для начала гнать их под пожарный шланг. Бьюсь об заклад, что вы примете еще один night cap?

Мегрэ был слишком заинтересован рассказом, чтобы отказаться; он ограничился тем, что снова набил трубку и чуть отодвинулся, так как сосед слева вонзил ему в бок локоть.

— Разные люди приезжали. И судьбы у них были разные. Одни стали магнатами Голливуда. Некоторые, правда, очутились в Синг-Синге, но есть и такие, что заседают сейчас в правительственных кабинетах в Вашингтоне. Признайте, что Штаты — действительно величайшая страна по части ассимиляции пришельцев: она их переваривает, - Не виски ли сыграло тут свою роль? Джон Мора вдруг предстал перед Мегрэ не маленьким, нервным и властным человеком, а как символ американской ассимиляции, о которой ему неторопливо и добродушно толковал собеседник.

— Коллега рассказал мне…

По три или по четыре стаканчика они выпили? До того они пили арманьяк, перед арманьяком две бутылки божоле, а перед божоле несколько аперитивов.

«J and J».

Это название и гвоздило у него в голове, когда он наконец рухнул на кровать в своем чересчур роскошном номере в «Сент-Рейджи», В те времена, когда носили пристежные воротнички с отогнутыми уголками, крахмальные манжеты и лакированные туфли, два молоденьких француза, еще с пушком на подбородке, прибыли в Америку без гроша в кармане, но полные надежд; у одного под мышкой была скрипка, у другого — кларнет.

У кого был кларнет? Мегрэ был не в состоянии вспомнить. А ведь проныра О'Брайен, хитрющий как лиса О'Брайен, говорил ему об этом.

Кажется, скрипка была у Мора.

Оба родились в Байонне или в ее окрестностях. И обоим только-только стукнуло двадцать.

Они подписали декларацию, что прибыли в Соединенные Штаты не для убийства президента.

Чудак этот капитан О'Брайен — завел его в какой-то маленький бар, чтобы рассказать ему все это с таким видом, будто он и не думает ни во что вмешиваться, а просто болтает о вещах, не имеющих ни малейшего отношения к его профессии.

— Одного звали Джозеф, другого Джоаким. Это все мой товарищ мне сообщил, Впрочем, не стоит целиком принимать на веру истории, которые нам рассказывают. Нас, федеральной полиции, это не касается. То было время кафешантанов — у вас в Париже их называют bastringues. Так вот, чтобы заработать на жизнь, они, даром что оба закончили консерваторию и считали себя будущими великими музыкантами, поставили, комический номер под названием «J and J» — Джозеф и Джоаким. Но оба надеялись со временем сделать карьеру исполнителя-виртуоза или композитора. Все это мне рассказал мой друг. Это, разумеется, неинтересно. Но я знаю, что вас интересует личность Маленького Джона. Мне кажется, что на кларнете играл не он… Бармен! Повторите!

А был ли пьян капитан О'Брайен?

«J and J», — повторил он. — Меня зовут Майкл. Можете называть меня просто Майклом. Это не для того чтобы я мог называть вас Жюлем, — я знаю, что это ваше имя и что вы его не любите.

Что еще говорил он в этот вечер?

— Вы не знаете, что собой представляет Бронкс, Мегрэ. Надо, чтобы вы познакомились с ним. Интересное местечко. Некрасивое, но интересное. У меня нет времени отвезти вас туда. Мы очень заняты, вы же знаете. Финдли, Сто шестьдесят девятая улица… Сами увидите. Любопытный район. Кажется, там еще и сейчас, прямо против дома, портняжная мастерская. Все это болтовня, болтовня моего коллеги, и я спрашиваю себя, зачем он мне все это рассказывал, — это же нас не касается. «J and J»… Они показывали свой музыкально-эксцентрический номер в кафе. В кафешантанах, как говаривали в то время. А любопытно бы узнать, кто из них был комиком. Как вы думаете?

Мегрэ, быть может, и не привык к виски, но он совсем уж не привык, чтобы его принимали за ребенка, и потому пришел в бешенство, когда увидел, что в «Сент-Рейджи» вместе с ним вошел в лифт рассыльный, который весьма внимательно проследил, чтобы гость все сделал правильно перед тем как выйти.

Это был еще один удар, полученный от О'Брайена с его иезуитской физиономией и невыносимо иронической улыбкой.

Глава 3

Мегрэ спал на самом дне колодца, над которым наклонился улыбающийся рыжеволосый гигант, куривший огромную сигару, — почему именно сигару? — и вдруг глухой злой звонок заставил комиссара поморщиться — так утренний ветерок вызывает рябь на глади озера. Мегрэ дважды повернулся с боку на бок вместе с одеялом, наконец высунул руку из-под одеяла, схватил сначала графин, потом нащупал телефонную трубку и пробурчал:

— Алло!

Сел на постели, но неудобно — не было времени поправить подушку и пришлось придерживать этот чертов телефон; сейчас же у Мегрэ возникла уверенность, оскорбительная уверенность в том, что, вопреки явно насмешливым уверениям капитана О'Брайена в мочегонных свойствах виски, оно вызывает лишь головную боль.

— Да, Мегрэ… Кто говорит?.. Что?

Звонил Мак-Джилл, и Мегрэ было не очень-то приятно, что его будит тип, к которому он не испытывает ни малейшей симпатии. К тому же тот понял по голосу, что комиссар еще в постели, и позволил себе подпустить шпильку:

— Бьюсь об заклад, вы поздно легли… По крайней мере, хорошо провели вечер?

Мегрэ поискал взглядом часы, которые он обычно клал на ночной столик, но не обнаружил их. В конце концов заметил вмонтированные в стену электрические часы и вытаращил глаза, увидев, что они показывают одиннадцать.

— Господин комиссар, я звоню по поручению патрона. Он был бы очень рад, если бы вы смогли зайти к нему сегодня утром… Да, прямо сейчас. Я хочу сказать: как только оденетесь. Ждем вас. Этаж помните? Седьмой, в самый конец коридора Б. До встречи.

Мегрэ, словно он был во Франции, поискал кнопку звонка, чтобы вызвать метрдотеля, коридорного — кого угодно, но не нашел ничего, похожего на звонок, и на секунду у него возникло чувство, что он заблудился в этом смехотворно громадном помещении. Наконец вспомнил про телефон, и ему пришлось трижды повторить на своем сомнительном английском:

— Пожалуйста, завтрак, мисс… Да, завтрак… А? Не понимаете?.. Кофе…

Она что-то говорила ему, чего он никак не мог уловить.

— Я прошу завтрак!

Он решил, что она повесила трубку, но его просто переключили на другой номер, и чей-то голос произнес:

— Room-service…[5]

Оказывается, все очень просто, но это надо было знать, и на минуту Мегрэ обозлился на Америку за то, что никому здесь не пришла в голову элементарная мысль провести звонки в номера.

В довершение всего, когда он был в ванне, в номер постучали и, хотя он во все горло орал: «Войдите!» — стучаться продолжали. Пришлось натянуть халат прямо на мокрое тело и открыть — оказалось, что дверь заперта на задвижку. Чего ждет коридорный? Ага, нужно, чтобы Мегрэ подписал какой-то листок. Что еще? Тот все не уходил, и Мегрэ в конце концов понял, что он ждет чаевых. А одежда комиссара, сваленная в кучу, лежала на полу!

Через полчаса, все еще злой, Мегрэ стучался в дверь номера Маленького Джона. Его принял Мак-Джилл, как всегда элегантный, одетый с иголочки, но у комиссара возникло впечатление, что он тоже не выспался.

— Входите, присаживайтесь. Пойду доложу патрону, что вы уже здесь.

Чувствовалось, что Мак-Джилл озабочен. Сегодня он не рассыпался в учтивостях, а, выходя из комнаты, оставил дверь открытой настежь.

Следующая комната была гостиной. За ней — еще одна, очень просторная. Мак-Джилл прошел дальше и постучал в дверь. Времени как следует все рассмотреть у Мегрэ не было. Однако после анфилады роскошных апартаментов последняя комната производила впечатление бедной. Потом он думал об этом, стараясь воссоздать в памяти то, что на мгновение возникло у него перед глазами, Он мог бы поклясться, что последняя комната, куда вошел секретарь, скорее была похожа на каморку для прислуги, чем на комнату в «Сент-Рейджи». Маленький Джон сидел за некрашеным деревянным столом, а в глубине Мегрэ заметил железную кровать.

Тихо о чем-то переговорив, Мак-Джилл и Мора прошли в кабинет. Маленький Джон был все так же нервозен, движения у него были резкие; было видно, что в нем таится громадная энергия, напор которой ему приходится сдерживать.

Он тоже, войдя в кабинет, не стал расшаркиваться: на сей раз ему не пришло в голову предложить гостю свою великолепную сигару.

Джон Мора сел за стол красного дерева на место, которое только что занимал Мак-Джилл, а тот непринужденно расселся в кресле, положив ногу на ногу.

— Прошу прощения, что потревожил вас, господин комиссар, но я решил, что нам с вами необходимо поговорить.

Наконец он поднял на Мегрэ глаза, взгляд которых не выражал ровно ничего — ни симпатии, ни антипатии, ни раздражения. Его рука, тонкая для мужчины, поразительно белая, играла черепаховым разрезным ножом.

На нем был темно-синий английский костюм, белая рубашка и темный галстук. Этот костюм выгодно оттенял его тонкие, резкие черты, и Мегрэ подумал, что сразу не скажешь, сколько ему лет.

— Полагаю, никаких сведений, о моем сыне у вас нет? — Не дожидаясь ответа, Маленький Джон продолжал ровным тоном, каким говорят с подчиненными. — Когда вы пришли ко мне вчера, у меня не возникло желания задать вам несколько вопросов. Если я правильно понял, вы приехали из Франции вместе с Жаном и вы дали мне понять, что мой сын просил вас сопровождать его.

Мак-Джилл курил сигарету и спокойно наблюдал за дымом, поднимающимся к потолку. Маленький Джон все так же играл разрезным ножом, пристально глядя на Мегрэ и словно не видя его.

— Не думаю, что, уйдя из уголовной полиции, вы открыли частное сыскное агентство. С другой стороны, зная о вашем характере то, что известно всему миру, мне трудно предположить, что вы пустились в подобного рода авантюру по легкомыслию. Надеюсь, вы понимаете меня, господин комиссар? Мы свободные граждане свободной страны. Вчера утром вы проникли ко мне, чтобы поговорить о моем сыне. Вчера вечером вы встретились с чиновником федеральной полиции, чтобы навести обо мне справки.

Итак, они знали о его поездках и о свидании с О'Брайеном. Стало быть, за ним была установлена слежка?

— Разрешите задать вам первый вопрос: почему мой сын обратился к вам за помощью?

Так как Мегрэ молчал, а на губах Мак-Джилла появилась ироническая усмешка, Маленький Джон нервно, отрывисто продолжал:

— Комиссары в отставке не имеют обыкновения идти в компаньоны к путешествующим молодым людям. Спрашиваю вас еще раз: что сказал вам мой сын, что вы решили покинуть Францию и вместе с ним пересечь Атлантический океан?

Не старался ли он казаться надменным и не надеялся ли таким образом вывести Мегрэ из себя?

Но вышло все наоборот: по мере того как он говорил, Мегрэ чувствовал себя все увереннее и спокойнее. И проницательней.

Настолько проницательней — это чувствовалось по взгляду Мегрэ, — что рука, державшая разрезной нож, стала его судорожно вертеть. Мак-Джилл, повернувшись к комиссару, позабыл про свою сигарету в ожидании дальнейшего.

— С вашего разрешения, на ваш вопрос я отвечу вопросом. Вы знаете, где ваш сын?

— Понятия не имею, и в настоящий момент не это важно. Мой сын волен поступать так, как ему заблагорассудится, ясно?

— Значит, вам известно, где он.

Мак-Джилл вздрогнул и быстро повернулся к Маленькому Джону; выражение его глаз было суровым.

— Повторяю, мне об этом ничего не известно, но вас это не касается.

— В таком случае, нам больше не о чем разговаривать.

— Одну минуту…

Маленький человек вскочил и, все еще держа в руке разрезной нож, загородил Мегрэ дорогу к дверям.

— Вы, по-видимому, забыли, господин комиссар, что находитесь здесь некоторым образом за мой счет. Мой сын несовершеннолетний. Не думаю, чтобы расходы по путешествию, которое вы совершили по его просьбе, он предоставил оплачивать вам.

Почему Мегрэ показалось, что Мак-Джилл, рассвирепел на патрона? Было очевидно, что ему не нравится оборот, который принял разговор. Он не стал церемониться и вмешался:

— Я думаю, что дело не в этом и вы напрасно оскорбляете комиссара…

Они обменялись взглядами, и Мегрэ на всякий случай запомнил это; сейчас ему было не до анализа, но он пообещал себе разобраться потом.

— Совершенно ясно, — продолжал Мак-Джилл; он тоже встал и заходил по комнате, хотя и спокойнее, чем Маленький Джон, — совершенно ясно, что ваш сын по причине, которая нам не известна, но, быть может, известна вам…

Ну и ну! Это он своему патрону бросает такие слова, полные скрытого смысла?

— …решил, что его долг обратиться к человеку, известному своей проницательностью в уголовных делах.

Мегрэ продолжал сидеть. Интересно было наблюдать за этими людьми, столь непохожими друг на друга. Порой казалось, что игра идет только между ними, без участия Мегрэ.

Маленький Джон, такой резкий в начале беседы, отдал инициативу своему секретарю, который был моложе его лет на тридцать! И казалось, сделал это не по доброй воле. Он был унижен — это было совершенно ясно. И место уступил неохотно.

— Принимая во внимание, что мысли вашего сына заняты одним-единственным человеком, то есть его отцом, принимая во внимание, что приехал он в Нью-Йорк, не предупредив вас… По крайней мере, я так думаю…

Сомневаться не приходилось — это колкость.

— …есть все основания предполагать, что он получил о вас тревожные известия. Остается узнать, что внушило ему тревогу. Не кажется ли вам, господин комиссар, что проблема заключается именно в этом? Будем рассуждать логично. Вы обеспокоены труднообъяснимым исчезновением молодого человека в момент прибытия в Нью-Йорк. Не будучи сведущим в вопросах сыска, руководствуясь элементарным здравым смыслом, я утверждаю: как только мы узнаем, кто спровоцировал поездку Жана Мора в Нью-Йорк, другими словами, кто дал ему телеграмму — какую точно, не знаю, но явно о том, что его отцу грозит опасность, ведь иначе ему не надо было бы ехать в сопровождении, простите, полицейского, — так вот, как только это будет установлено, будет нетрудно узнать и о том, кто заставил его исчезнуть…

Во время этой тирады Маленький Джон подошел к окну, сел и, отодвинув занавеску, уставился на улицу. Силуэт его был так же резок, как черты лица. Мегрэ поймал себя на мысли: «Кларнет? Скрипка?.. Которым из двух J был этот человек в давнем бурлескном номере?» — Должен ли я расценивать ваше молчание, господин комиссар, как отказ отвечать?

— Я предпочел бы поговорить с господином Мора наедине, — наугад бросил Мегрэ.

Тот вздрогнул и повернулся к нему:

— Я как будто уже сказал вам, что вы можете говорить в присутствии Мак-Джилла.

— В таком случае прошу извинить, если я ничего не скажу.

Тем не менее Мак-Джилл не собирался уходить. Он остался и чувствовал себя уверенно, как человек, который знает свое место.

А не потерял ли Маленький Джон хладнокровие? В его ледяных глазах появилось что-то похожее на раздражение — и не только на раздражение.

— Выслушайте меня, господин Мегрэ. С этим надо кончать. Будете вы говорить или не будете, мне все равно: что бы вы ни сказали, меня это мало интересует. Мальчишка, которого что-то напугало, побежал к вам, и вы очертя голову бросились в авантюру, в которой делать вам нечего. Этот мальчишка — мой сын. Он несовершеннолетний. Если он и исчез, то это касается только меня, и если я обращусь куда-то с просьбой его разыскать, то лишь в полицию этой страны. Мы не во Франции, и, пока здешние порядки не изменились, мои разъезды никого не касаются. Лезть в свои дела я никому не позволю и, если понадобится, сделаю все необходимое, чтобы заставить уважать мою полную и абсолютную свободу. Не знаю, выдал ли вам мой сын аванс. Если он об этом не подумал, скажите, и мой секретарь вручит вам чек для покрытия расходов на возвращение во Францию.

Почему он метнул беглый взгляд на Мак-Джилла, как бы спрашивая у него согласия?

— Я жду вашего ответа.

— На какой вопрос?

— О чеке.

— Благодарю вас.

— Еще одно слово, с вашего разрешения. Разумеется, вы имеете полное право жить в этом отеле сколько вам угодно — я здесь такой же постоялец, как и любой другой. Но, надеюсь, вам будет достаточно, если я скажу, что мне было бы чрезвычайно неприятно встречаться с вами в холле, коридорах или лифтах. Всего хорошего, господин комиссар.

Мегрэ, не вставая, неторопливо выбил трубку в пепельницу, стоявшую на круглом столике на одной ножке, который находился рядом с креслом. Потом достал из кармана другую, холодную, набил ее и, поглядывая на собеседников, раскурил.

Только после этого он поднялся. Встав, он словно вырос и выглядел куда выше и массивнее, чем был на самом деле, — Всего хорошего, — просто сказал он, но голос его прозвучал так странно, что разрезной нож внезапно сломался в руке Маленького Джона.

Казалось, Мак-Джилл хочет что-то сказать, помешать комиссару уйти сразу, но Мегрэ спокойно повернулся, открыл дверь и пошел по коридору.

Только в лифте к нему вернулась головная боль, а вчерашнее виски напомнило о себе приступом тошноты.

— Алло! Капитан О'Брайен? Это Мегрэ.

Он улыбался. Он курил трубку короткими затяжками и разглядывал несколько выцветшие обои в цветочек, которыми были оклеены стены номера.

— Что?.. Нет, я уже не в «Сент-Рейджи»… Почему?.. По многим причинам; главное потому, что я чувствовал себя там не очень уютно. Вы меня понимаете?.. Тем лучше… Да, в другой гостинице… «Бервик»… Не знаете?.. Я не запомнил номер улицы… У меня всегда была плохая память на цифры, и мне ужасно надоели ваши нумерованные улицы. Разве нельзя было назвать ее улицей Виктора Гюго, улицей Пигаль, улицей Президента или еще как-нибудь? Алло! Вам виден Бродвей?.. Где-то здесь поблизости есть кино под названием «Капитолий». Это не то первый, но то второй поворот налево. Маленькая гостиница, не слишком роскошная, и я сильно подозреваю, что здесь, в основном, снимают комнаты на ночь… Что вы сказали?.. Ах, в Нью-Йорке это запрещено? Тем хуже!

Он был в хорошем, даже веселом настроении просто так, без причины; возможно потому, что здесь царила привычная для него атмосфера.

Прежде всего, ему был по душе этот шумный, чуть даже вульгарный уголок Бродвея, напоминавший одновременно и Монмартр, и Большие Бульвары. Регистрационное бюро в гостинице выглядело почти убого, и здесь был всего один лифт. А портье был хромой и очень симпатичный.

В окне вспыхивали и гасли огни рекламы.

— Алло! О'Брайен?.. Представьте, вы мне опять нужны. Не пугайтесь! Я глубоко уважаю все свободы свободной Америки. Что?.. Нет, нет. Уверяю вас, что к иронии я вообще не склонен… Представьте себе, что я тоже хочу прибегнуть к услугам частного детектива.

На другом конце провода капитан задумался, не шутит ли Мегрэ, и, услышав недовольное ворчание, счел за благо разразиться хохотом, — Не смейтесь. Я говорю совершенно серьезно… И у меня есть детектив. Я хочу сказать, что один такой со второй половины дня ходит за мной по пятам… Нет, дорогой друг, я вовсе не обвиняю полицию. Я говорю о том самом Билле, о котором рассказывал вечером… Да, да, тот самый, что похож на боксера, со шрамом на подбородке, — вчера он сопровождал нас с Мак-Джиллом в наших странствиях по Нью-Йорку… Ну да, он все время торчит здесь, с той только разницей, что, как слуги старых времен, ходит за мной на расстоянии десяти метров. Высунувшись из окна, я наверняка увидел бы его у дверей гостиницы… Нет, он прячется. Ходит за мной, и все. У меня даже создалось впечатление, что он немного смущен и порой ему хочется со мной поздороваться. Что?.. Зачем мне детектив? Смейтесь сколько угодно. Я понимаю, что это забавно… Тем не менее в вашей чертовой стране не желают понимать мой английский, так что я должен по несколько раз повторять одно и то же, да еще пояснять свою мысль жестами. Я был бы не против, если бы кто-нибудь помог мне в расследовании, которое я намерен начать. Главное, умоляю, чтобы ваш человек говорил по-французски! У вас есть кто-нибудь на примете?.. Будете звонить?.. Да с сегодняшнего вечера… Я в форме, несмотря на ваше виски. Правда, новую жизнь в «Бервике» я начал с того, что часика два соснул… В каких кругах я собираюсь вести расследование? Думаю, догадываетесь… Ну да… Именно… Жду вашего звонка… До скорого…

Он открыл окно и, как и предполагал, увидел вышеупомянутого Билла — тот жевал резинку метрах в двадцати от гостиницы; судя по его виду, он отнюдь не развлекался.

Номер был самый заурядный, обставлен старьем, с какими-то сомнительными коврами — так выглядят комнаты в меблирашках любого города мира.

Не прошло и десяти минут, как зазвонил телефон. О'Брайен сообщил Мегрэ, что нашел детектива, некоего Роналда Декстера, и посоветовал Мегрэ не давать ему напиваться.

— Он что — буянит во хмелю? — спросил комиссар. На это О'Брайен ангельски кротко ответил:

— Нет, плачет.

Рыжий капитан с иезуитской физиономией отнюдь не шутил. Декстер даже трезвый производил впечатление человека, влекущего по жизни бремя безмерного горя.

Он пришел в гостиницу к семи вечера. Мегрэ встретил его в холле в тот самый момент, когда детектив справлялся о нем в регистратуре.

— Роналд Декстер?

— Да, я.

Вид у него был такой, как будто он произнес: «Увы!»

— Мой друг О'Брайен ввел вас в курс дела?

— Т-сс!

— Простите…

— Без имен, пожалуйста. Итак, я в вашем распоряжении. Куда вы желаете отправиться?

— Прежде всего, выйти на улицу. Вы знаете вон того господина, который жует резинку и делает вид, будто живо интересуется прохожими? Это Билл… Какой Билл? Понятия не имею. Я знаю только его имя, но зато мне совершенно точно известно, что он ваш коллега и ему поручено следить за мной. Это я говорю затем, чтобы вы не беспокоились, если он будет все время маячить. Это совершенно неважно. Он может ходить за нами сколько ему угодно.

Декстер то ли понял, то ли нет. Во всяком случае, принял безропотный вид и, казалось, говорил небесам: «Не все ли равно!» Было ему лет пятьдесят; серая одежда и видавшее виды пальто не свидетельствовали о его благосостоянии.

Мегрэ и Декстер пошли по направлению к Бродвею, до которого было не более сотни метров, а Билл невозмутимо следовал за ними по пятам.

— Вам знакома театральная среда?

— Немного.

— Точнее, актеры мюзик-холлов и кафешантанов?

И тут Мегрэ оценил чувство юмора, а равно и практическую сметку капитана О'Брайена.

— Я двадцать лет был клоуном, — вздохнул его собеседник.

— Конечно, печальным клоуном? Если хотите, мы можем зайти в бар и выпить по стаканчику.

— Очень хочу.

И прибавил с обезоруживающей откровенностью:

— Вас, наверное, предупредили?

— О чем?

— Я плохо переношу спиртное. Ну да ладно! Один стаканчик ведь, не больше!

Они уселись в уголке; Билл тоже проскользнул в бар и примостился за стойкой.

— Будь мы в Париже, — заговорил Мегрэ, — я сразу бы получил нужные сведения: в районе заставы Сен-Мартен полно старых лавочек. В одних продаются популярные песенки — еще и сейчас там можно найти те, что пелись на всех перекрестках в девятисотом или в девятьсот десятом году. В другой — хозяина я знаю, он парикмахер, — продаются накладные бороды любой формы, усы, парики, которые носили актеры испокон веков… Есть там и жалкие конторы, где неописуемые импресарио организуют турне по провинциальным городкам.

Пока он говорил, Роналд Декстер с глубокой меланхолией смотрел на свой стакан.

— Понимаете меня?

— Да, сэр.

— Прекрасно. На стенах там можно увидеть афиши номеров, которые лет тридцать — сорок назад ставились в кафешантанах. А на диванах в приемных — дряхлых актеров или вышедших в тираж див. Простите… — оборвал Мегрэ.

— Ничего.

— Я хотел сказать, что актеры, певцы и певицы, которым сейчас за семьдесят, все еще ходят просить ангажемента. У этих людей исключительная память, особенно на то, что относится ко времени их успеха. Так вот, мистер Декстер…

— Все называют меня просто Роналд.

— …так вот, я хочу знать, существует ли в Нью-Йорке что-нибудь вроде того, о чем я вам сейчас рассказал.

Бывший клоун немного подумал, устремив взор на стакан, к которому еще не притронулся. Наконец серьезно спросил:

— Они действительно должны быть очень старыми?

— Простите?

— Вам действительно нужны очень старые актеры? Вы говорили о тех, кому за семьдесят. Это большой возраст — здесь умирают быстро.

Рука его потянулась к стакану, отдернулась, снова потянулась; наконец он схватил его и залпом выпил.

— Есть такие местечки. Я вам их покажу.

— Нужно возвратиться лет на тридцать назад. В то время два француза под псевдонимом «J and J» показывали в кафешантанах музыкальный номер.

— Говорите, тридцать лет назад? Думаю, это возможно. А что вас интересует?

— Все, что вам удастся узнать о них. И еще мне нужна их фотография. Артисты ведь много фотографируются. Их портреты изображаются на афишах, на программках.

— Вы хотите пойти вместе со мной?

— Не сегодня. Не сейчас.

— Да, так будет лучше. Вы можете напугать людей. Сами знаете, они очень недоверчивы. Если хотите, завтра я приду к вам в гостиницу или позвоню. Но, может быть, надо поторопиться? Тогда я могу начать сегодня же вечером, но придется…

Он заколебался, понизил голос:

— Вам придется дать мне денег: я должен буду ездить, заходить в разные места.

Мегрэ вынул из кармана бумажник.

— О, десяти долларов более чем достаточно! Дадите больше, я все равно растрачу. И когда моя служба у вас кончится, мне ничего не останется, как… Я вам больше не нужен?

Комиссар покачал головой. Он подумал было, не пообедать ли вместе с этим клоуном, но тот выглядел траурно-мрачным.

— Вас не раздражает, что за вами хвостом ходит этот тип?

— А если бы и раздражало, что бы вы сделали?

— Думаю, если вы предложите ему чуть больше, чем те, которые его наняли…

— Он мне не мешает.

Это была правда. Мегрэ даже забавляло, что за ним по пятам ходит бывший боксер.

В тот вечер он пообедал в ярко освещенном кафетерии на Бродвее, где ему подали великолепные сосиски, но его раздосадовало, что вместо пива принесли кока-колу. Часов в девять он поймал такси:

— Угол Финдли и Сто шестьдесят девятой улицы.

Шофер вздохнул, но безропотно опустил флажок; Мегрэ понял его реакцию чуть позднее, когда такси, покинув ярко освещенные кварталы, въехало в совершенно иной мир.

Здесь на прямых бесконечных улицах встречались только цветные. Такси ехало через Гарлем мимо похожих друг на друга домов — угрюмых кирпичных глыб, казавшихся еще уродливей оттого, что их фасады были зигзагообразно перечеркнуты железными пожарными лестницами.

Они катили еще очень долго, потом проехали по мосту, миновали какие-то склады или фабрики — в темноте было трудно разобрать, а в Бронксе их снова встретили пустынные улицы, кое-где — желтые, красные или фиолетовые огни кинотеатров, витрины универмага, заставленные застывшими в разных позах восковыми манекенами.

Такси ехало еще с полчаса; улицы становились все темней, все пустынней; наконец шофер остановил машину, повернулся и презрительно бросил:

— Финдли.

Сто шестьдесят девятая улица была рядом, направо. Мегрэ пришлось долго вести переговоры с шофером, пока тот не согласился подождать. Однако он не остался на перекрестке и, когда Мегрэ зашагал по тротуару, медленно поехал за ним. Следом тащилось еще одно такси — в нем сидел Билл, боксер-детектив, который не дал себе труда выйти из машины.

Вдали, в темноте, выделялись витрины нескольких лавчонок, какие существуют в бедных кварталах Парижа, да и других столиц мира.

Зачем Мегрэ приехал сюда? Без определенной цели. Да и знал ли он, зачем вообще приехал в Нью-Йорк? Однако уже несколько часов, точнее, с момента выезда из «Сент-Рейджи», он больше не чувствовал себя на чужбине. «Бервик» сумел примирить его с Америкой, и теперь Мегрэ уже представлял себе жизнь, скрытую в ячейках этих кирпичных кубов, представлял все, что происходит за шторами, Маленький Джон не то чтобы произвел на него впечатление — так сказать было бы неверно, но в нем было что-то необычное, во всяком случае, что-то нарочитое, искусственное.

В Мак-Джилле — тоже, пожалуй, даже в еще большей степени.

А этот юнец Жан Мора с его страхами, поддержанными стариком д'Окелюсом!

И исчезновение юного Мора в момент, когда пароход прибыл наконец в Нью-Йорк…

Все это в конечном итоге было несущественно. Это слово Мегрэ произнес бы, очутись здесь рыжий О'Брайен со своей рассеянной улыбочкой на лице, испещренном оспинами.

Когда Мегрэ шел, засунув руки в карманы, с трубкой в зубах, у него мелькнула одна мысль. Почему чаще всего щербатые лица бывают у рыжих и почему почти всегда эти люди симпатичные?

Мегрэ фыркнул. Глотнул затхлый воздух, пахнущий мазутом и буднями. Может быть, в какой-нибудь из этих нор появились новые «J and J»? Конечно, появились! Молодые люди, которые несколько недель назад прибыли в Нью-Йорк, теперь, стиснув зубы, ожидают часа своего торжества, часа, когда и они будут жить в каком-нибудь «Сент-Рейджи».

Мегрэ высматривал портняжную мастерскую. Два такси следовали за ним, словно эскорт. В ситуации было что-то комическое.

Когда-то, в те времена, когда носили жестко накрахмаленные пристежные воротнички и трубообразные манжеты — Мегрэ еще помнил их: у него у самого были такие моющиеся манжеты, не то резиновые, не то из прорезиненной ткани, — двое молодых людей жили на этой улице, в доме напротив портняжной мастерской.

А несколько дней назад другой молодой человек опасался за жизнь своего отца.

И этот молодой человек через несколько минут после разговора с Мегрэ на палубе парохода исчез.

Комиссар искал портняжную мастерскую. Он смотрел на окна домов, которые часто были перекрыты чудовищными железными лестницами, кончавшимися над первым этажом. Кларнет и скрипка…

Почему он, как мальчишка, прижался носом к витрине одной из этих лавчонок, в которой торговали решительно всем — овощами, бакалеей, конфетами? Как раз рядом с ней находилась другая — в ней было темно, но ставен не было, и сквозь стекла при свете уличного фонаря был виден портновский утюг и висящие на плечиках мужские костюмы.

«Артуро Джакоми»

Оба такси, по-прежнему ехавшие за Мегрэ, остановились в нескольких метрах от него, и ни шоферы, ни эта тупая скотина Билл не подозревали о контакте, что возник между человеком в тяжелом пальто и с неизменной трубкой в зубах, повернувшимся к дому напротив, и двумя двадцатилетними французами, которые когда-то приехали сюда — один со скрипкой под мышкой, другой с кларнетом.

Глава 4

В то утро сущий пустяк решал, погибнет или нет один человек, будет или не будет совершено преступление: это зависело от того, как Мегрэ распорядится несколькими минутами своего времени. К несчастью, он этого не знал. За те тридцать лет, что он прослужил в уголовном розыске, Мегрэ привык, если только дело не заставляло его проводить ночь на улице, вставать в семь утра и довольно долгий путь от бульвара Ришар-Ленуар, где он жил, до набережной Орфевр проходить пешком, Несмотря на свою профессию, он любил гулять. Выйдя в отставку, у себя дома в Мен-сюр-Луар вставал еще раньше, чем прежде, а летом частенько и до восхода солнца, который заставал его в саду. На пароходе он почти всегда первым выходил на палубу, когда матросы еще окатывали ее водой и драили медь бортовых ограждений.

В первое свое утро в Нью-Йорке, он, из-за того что слишком много выпил с капитаном О'Брайеном, встал в одиннадцать. На другой день, уже в номере гостиницы «Бервик» он проснулся, как привык, спозаранку. Но решил еще поспать — именно потому, что было слишком рано и он предвидел, что увидит пустые улицы и закрытые ставни.

И он заснул тяжелым сном. Когда же открыл глаза, был одиннадцатый час. Почему Мегрэ повел себя как человек, который работает всю неделю и для которого большое счастье — отоспаться в воскресенье?

Он еле встал. Бесконечно долго расправлялся с завтраком. Подошел в халате к окну выкурить первую трубку и удивился, не увидев на улице Билла.

Конечно, детектив-боксер тоже должен выспаться. Может быть, он попросил кого-нибудь заменить его в эти часы? Может быть, за Мегрэ следят по очереди двое?

Мегрэ тщательно побрился и некоторое время приводил в порядок свои дела.

И от этих столь банально растрачиваемых минут зависела жизнь человека.

Когда Мегрэ выходил на улицу, время еще не истекло. Билл определенно исчез, но комиссар не обнаружил никого другого, кто мог бы следить за ним. Мимо проезжало пустое такси. Он машинально поднял руку. Шофер его не заметил, но вместо того чтобы поискать другую машину, Мегрэ решил немного пройтись пешком.

Тут комиссар открыл для себя Пятую авеню и ее роскошные магазины; перед одной из витрин он остановился. Долго стоял, рассматривая трубки, и решил купить себе новую, хотя обычно получал их в подарок от г-жи Мегрэ ко дню рождения и к годовщине свадьбы.

И еще одна подробность, смешная и нелепая. Трубка стоила дорого. Поэтому, выходя из магазина, Мегрэ вспомнил, сколько вчера вечером заплатил за такси, и пообещал себе сэкономить эту сумму сегодня утром.

Вот почему он спустился в subway[6], где потерял довольно много времени, прежде чем добрался до того перекрестка на Финдли.

Небо было тяжелым, серым, но светлым. Дул ветер, хотя еще не шквальный. Мегрэ повернул за угол Сто шестьдесят девятой улицы, и у него тотчас возникло чувство, что произошла катастрофа. Там, метрах в двухстах от него, перед чьей-то дверью, собралась толпа, и, хотя комиссар плохо знал улицу и видел ее только ночью, он был уверен, что это напротив мастерской портного-итальянца.

Кстати, почти все на этой улице, в этом квартале было итальянским. Возле домов играли черноволосые дети, у них были такие же подвижные лица и длинные смуглые ноги, как у неаполитанских или флорентийских мальчишек.

На большинстве лавчонок красовались итальянские фамилии, а в витринах была выставлена болонская колбаса, паштеты и соленья, прибывшие с берегов Средиземного моря.

Он ускорил шаги. Человек тридцать столпились у портновской мастерской, которую охранял от вторжения полицейский; вокруг бегали чумазые ребятишки.

Это походило на несчастный случай, на отвратительные драмы, которые внезапно разыгрываются на улицах и делают лица прохожих как-то жестче.

— Что случилось? — спросил Мегрэ у толстяка в котелке, который стоял в заднем ряду и то и дело поднимался на цыпочки.

Хотя он заговорил по-английски, толстяк ограничился тем, что с любопытством оглядел его и, пожав плечами, отвернулся.

Мегрэ слышал обрывки фраз, итальянских и английских.

— …как раз когда он переходил улицу…

— …Каждое утро, в одно и то же время, он выходил погулять… Вот уже пятнадцать лет я живу в этом квартале и всегда его видел…

— …его стул еще стоит там…

Сквозь окно мастерской виден был паровой гладильный пресс, на котором лежал мужской костюм, а возле окна соломенный стул с довольно низким сиденьем — стул старика Анджелино.

Мегрэ начинал понимать. Терпеливо, с ловкостью, присущей толстякам, он мало-помалу протискивался в гущу толпы и связывал обрывки услышанных фраз.

Лет пятьдесят, назад — нет, пожалуй, больше пятидесяти — Анджелино Джакоми приехал из Неаполя и обосновался в этой мастерской задолго до того, как были изобретены паровые прессы. Джакоми был, можно сказать, патриархом этой улицы, этого квартала, и во время выборов в муниципалитет не было кандидата, который не нанес бы ему визит.

Теперь хозяином мастерской был его почти шестидесятилетний сын Артуро, отец не то семи, не то восьми детей, большинство из которых сами стали уже семейными людьми.

Зимой старик Анджелино проводил целые дни, сидя на соломенном стуле у витрины, частью которой, казалось, стал, и с утра до вечера дымил скверными, вонючими итальянскими сигарами из черного табака.

А весной — так любуются прилетевшими ласточками — вся улица от начала до конца наблюдала, как старый Анджелино устанавливает свой стул на тротуаре, у дверей мастерской.

Сейчас он был мертв или при смерти — этого Мегрэ в точности не знал. Вокруг высказывались различные версии на этот счет, но вскоре послышалась сирена скорой помощи и карета с красным крестом остановилась у края тротуара. Толпа всколыхнулась, расступилась, и два человека в белых халатах прошли в мастерскую, откуда вышли через несколько минут с носилками, на которых лежало тело, накрытое простыней.

Задняя дверца машины захлопнулась. Человек в рубашке без пристежного воротничка, — несомненно Джакоми-сын, накинувший только пиджак поверх рабочей одежды, — сел рядом с шофером, и скорая помощь укатила.

— Он умер? — спрашивали люди полицейского, по-прежнему стоявшего на своем посту.

Тот не знал. Ему это было безразлично. Знание таких деталей не входит в круг его обязанностей.

В мастерской плакала какая-то женщина; растрепавшиеся седеющие волосы падали ей на лицо; порой она всхлипывала так громко, что слышно было на улице.

Сперва один, потом другой, потом третий решили, что пора уходить. Матери высматривали детей — надо было продолжить обход лавочек квартала. Толпа мало-помалу редела, но народу оставалось достаточно, чтобы заслонять дверь.

Парикмахер с расческой за ухом говорил с сильным генуэзским акцентом:

— Я все видел, вот как вас вижу — клиентов не было, а я стоял в дверях салона.

Действительно, через несколько домов висел цилиндр с голубыми и красными полосами, служащий вывеской парикмахерским.

— Почти каждое утро он ненадолго останавливался поболтать со мной. Я брил его по средам и субботам. Сколько помню, он всегда выглядел так же, как сегодня утром. А ведь ему уже было восемьдесят два. Постойте-ка… Нет, восемьдесят три. Когда Мария, его последняя внучка, вышла замуж, — это было четыре года тому назад, — я помню, он мне сказал…

И парикмахер принялся вычислять точный возраст старика Аиджелино, которого только что без его ведома увезли далеко от этой улицы, где он прожил так долго.

— Вот в одном он не признался бы ни за что на свете: что света-то он как раз и не видит, Он носил очки с толстыми стеклами в старинной серебряной оправе. То и дело протирал их большим красным платком и снова надевал. Но, по правде говоря, они не очень ему помогали. Именно поэтому, а вовсе не из-за больных ног — ноги-то у него и сейчас были как у двадцатилетнего, — он ходил с палочкой. И каждое утро, ровно в половине одиннадцатого…

Итак, рассуждая логически, Мегрэ должен был оказаться у мастерской в это время. Накануне он так и решил. Именно старика Анджелино он хотел повидать и кое о чем спросить.

Как обернулось бы все, если бы Мегрэ приехал вовремя, если бы не проспал, не торчал у окна, если бы остановилось такси, если бы он не зашел купить трубку на Пятой авеню?

— Ему повязали вокруг шеи толстый шерстяной вязаный шарф красного цвета. Старик никогда но носил пальто, даже в разгар зимы. Он шел мелкими размеренными шажками, жался к стенам домов, и я знал, что палка нужна ему, чтобы нащупывать дорогу.

Вокруг оставалось всего с полдюжины слушателей, а так как Мегрэ казался самым внимательным, самым заинтересованным, парикмахер в конце концов стал обращаться только к нему.

— Перед каждой или почти перед каждой лавкой он делал рукой приветственный жест — он всех тут знал. На углу на секунду останавливался на краю тротуара, прежде чем перейти через дорогу, — он всегда обходил три группы домов. Сегодня утром все было как обычно. Я видел его… Говорю вам, видел, как он сделал несколько шагов по мостовой. Почему я отвернулся в эту минуту? Сам не знаю… Может, подмастерье мне что-то крикнул из салона — дверь-то была открыта. Надо будет спросить его, это интересно. Я отчетливо слышал шум машины. Она была метрах в ста от меня. Потом раздался странный звук. Глухой такой… Это трудно объяснить… Во всяком случае, когда услышишь его, сразу понимаешь, что случилось несчастье. Я обернулся и увидел, что машина мчится на полной скорости. Уже проехала мимо меня. И в ту же минуту я увидел на земле тело. Если бы я не смотрел сразу и туда и сюда, то обязательно разглядел бы двух человек, сидевших в машине на переднем сиденье. Большой такой серый автомобиль… Скорее темно-серый… Я даже сказал бы — черный; хотя нет, все-таки он был темно-серый. А может просто грязный. Уже люди сбегались. Я первым делом побежал сюда, чтобы сказать все Артуро. Он собирался гладить брюки. Старика Анджелино принесли в мастерскую, изо рта у него текла струйка крови, одна рука свешивалась, пиджак на плече был разодран. Люди сперва только это и видели, но я-то сразу понял, что он мертв.

Они сидели в кабинете капитана О'Брайена. Хозяин отодвинув стул, — ему мешали длинные ноги — курил трубку короткими затяжками, поглаживая уголки рта и, но мигая, смотрел на Мегрэ, который рассказывал о случившемся.

— Полагаю, — закончил комиссар свою повесть, — что вы не станете утверждать, будто свобода личности может помешать вам заняться этими мерзавцами?

Мегрэ, который за тридцать с лишним лет службы в полиции сталкивался со всеми разновидностями человеческой низости, подлости, жестокости, до сих пор возмущался этим так же, как в тот день, когда только поступил на работу.

Совпадение убийства с запланированным на сегодняшнее утро визитом к старику Анджелино, тот факт, что, если бы визит состоялся вовремя, это наверняка спасло бы жизнь портного, а также покупка трубки, которую он теперь не хотел курить, настроили Мегрэ на самый мрачный лад.

— К сожалению, по новому закону, это относится к ведению не федеральной полиций, а полиции штата Нью-Йорк.

— Они убили его низко, подло, — рычал экс-комиссар. А О'Брайен задумчиво пробормотал:

— Меня поражает не то, как его убили, а то, что его убили вовремя.

Мегрэ тоже думал об этом, и тут трудно было усмотреть простое совпадение.

В течение многих лет никто не интересовался стариком Анджелино, который мог просиживать целые дни на своем стуле на виду у прохожих и каждое утро, как большой добрый пес, совершать небольшую привычную прогулку.

Не далее как вчера ночью, Мегрэ несколько минут простоял перед портняжной мастерской. Он пообещал себе, никого об этом не оповещая, завтра утром приехать сюда опять и побеседовать со стариком.

И вот, когда он приехал, оказалось, что кто-то позаботился лишить его возможности задать Анджелино кое-какие вопросы.

— Действовать им пришлось быстро, — проворчал он, глядя на О'Брайена с невольной злостью.

— Чтобы организовать подобный инцидент, времени нужно немного, если заранее знаешь все необходимые детали. Не скажу, что у нас существуют агентства, которые выполняют такую работу, но что-то вроде этого есть. В конце концов, достаточно знать, к кому обратиться, дать соответствующие указания и столковаться насчет оплаты. Таких людей называют наемными убийцами. Но ведь убийцы не могли знать, что старик Анджелино каждое утро переходит Сто шестьдесят девятую улицу в одно и то же время и в одном и том же месте. Кто-то должен был им сообщить — видимо, тот, кто нанял. И человек этот давным-давно знает привычки старика.

Они серьезно посмотрели друг на друга, поскольку оба сделали из случившегося одинаковые выводы.

С какого-то времени кому-то стало известно, что Анджелино может что-то рассказать, а это «что-то» угрожало чьему-то покою.

Мегрэ вспомнил нервный облик и почти хрупкую фигурку Маленького Джона, его холодные светлые глаза, в которых не отражалось никаких человеческих чувств. Может быть, именно он и ость тот человек, который способен, не дрогнув, дать убийцам поручение, которое они выполнили сегодня утром?

А ведь Маленький Джон когда-то жил на Сто шестьдесят девятой улице как раз напротив дома портного!

Кроме того, если верить письмам к сыну, — а в них было нечто искреннее и трогательное, — Маленький Джон чувствовал какую-то угрозу и, несомненно, опасался за свою жизнь!

Сын его исчез, едва ступив на американскую землю.

— Они убивают… — после долгого молчания сказал Мегрэ, словно это был итог его размышлений.

Так оно и было. Он подумал о Жане Мора и теперь, уже зная, что в игру вступили люди, способные на убийство, чувствовал угрызения совести.

Он же должен был охранять молодого человека, обратившегося к нему за помощью. Не сделал ли он ошибку, несерьезно отнесясь к его опасениям и не обратив внимания на предостережения г-на д'Окелюса?

— Итак, — начал О'Брайен, — мы имеем дело с людьми, которые защищаются или, вернее, нападают, чтобы защититься. Я спрашиваю себя, дорогой Мегрэ, что можете предпринять вы? Нью-йоркская полиция вряд ли захочет, чтобы вы вмешивались в ее дела. Да и на каком основании? Речь ведь идет о преступлении, совершенном на американской территории. Анджелино давно уже американский гражданин. И преступники, конечно, тоже. Мора принял наше подданство. Мак-Джилл родился в Нью-Йорке — я навел справки. К тому же эти двое не будут замешаны в дело, вот увидите. Что касается молодого Мора, то никто не подавал никаких жалоб, а его папаша как будто тоже не собирается это делать.

Вздохнув, он поднялся:

— Это все, что я могу вам сказать.

— Вам известно, что сегодня утром моего бульдога не было на посту?

О'Брайен понял, что Мегрэ говорит о Билле.

— Вы мне не говорили, но я мог бы держать пари, что так оно и есть. Ведь кто-то должен был до утра сообщить о вашей вчерашней поездке на Сто шестьдесят девятую улицу. Знаете, на вашем месте я был бы крайне осторожен при переходе улиц. И еще избегал бы пустынных мест, особенно по вечерам. Ведь человека не обязательно сбивать. Можно, проезжая мимо на машине, дать очередь из автомата.

— Я-то думал, что гангстеры существуют только в романах и фильмах. Да и вы говорили мне то же самое, а?

— А я и не говорю о гангстерах. Просто даю совет. Оставим это. Как у вас дела с плаксивым клоуном?

— Я дал ему задание, и он должен либо позвонить, либо зайти в «Бервик» в течение дня.

— Если только с ним ничего не случится.

— Вы так думаете?

— Я ничего не знаю. И не имею права ни во что вмешиваться. Мне бы очень хотелось, чтобы вы последовали моему примеру, но, очевидно, это бесполезно.

— Да.

— Что ж, желаю успеха. Позвоните, если будет что-нибудь новенькое. Может, я совершенно случайно увижу моего коллегу из нью-йоркской полиции, который занимается этим делом. Не исключено, что в разговоре он поделится со мной кое-какими сведениями, которые смогут вас заинтересовать. Не приглашаю вас позавтракать: иду на ленч с двумя моими шефами.

Все это было не похоже на первую их встречу и беседу, пронизанную хорошим настроением и легким юмором.

У обоих было тяжело на сердце. Эта улица в Бронксе с итальянскими лавками и детворой, где жизнь текла, как в предместье, и где неуверенной походкой прогуливался старик, которого сегодня зверски сбили машиной…

Мегрэ хотел было зайти перекусить в кафетерий, но так как «Сент-Рейджи» был недалеко, решил заглянуть туда в бар. Он ничего не ожидал, разве что увидеть Мак-Джилла, который вроде бы заходит туда выпить коктейль.

В самом деле, тот оказался в баре в обществе очень хорошенькой женщины, Он заметил комиссара и, здороваясь, привстал.

Должно быть, потом он рассказал о нем своей даме, так как та с любопытством принялась разглядывать, Мегрэ, не переставая при этом курить сигарету, испачканную помадой.

То ли Мак-Джилл действительно ничего не знал, то ли обладал незаурядной выдержкой — казалось, он чувствует себя превосходно. Мегрэ пил коктейль в одиночестве, и потому Мак-Джилл, извинившись перед дамой, встал и подошел к комиссару с протянутой рукой:

— Я не сержусь, что вижу вас здесь: после того, что произошло вчера, мне хотелось поговорить с вами.

Мегрэ сделал вид, что не замечает его руки, и секретарь сунул ее в карман.

— Маленький Джон вел себя с вами грубо и, что еще хуже, бестактно. Поверьте, он не столько зол, сколько именно бестактен. Привык, что все ему подчиняются. Малейшее препятствие, малейшее противоречие раздражают его. Ну и, наконец, у него весьма своеобразное отношение к сыну. Это, если хотите, интимная, тайная сторона его жизни, которую он ревниво охраняет. Вот почему он рассердился, увидев, что вы против его желания занялись этим делом. Могу сказать по секрету, что после вашего приезда он перевернул вверх дном Нью-Йорк, чтобы отыскать Жана Мора. И отыщет — возможности у него есть. Конечно, во Франции, где вы могли бы ему как-то помочь, он не отказался бы от вашего участия в поисках. А здесь, в городе, которого вы не знаете…

Мегрэ сидел молча и никак не реагировал на эту речь.

— Короче говоря, я прошу вас…

— Принять ваши извинения, — бросил Мегрэ.

— И его — тоже.

— Это он поручил вам принести мне извинения?

— То есть…

— То есть вам почему-то не терпится заставить меня уехать.

— Если вы так это воспринимаете…

И тут Мегрэ, отвернувшись к стойке и взяв стакан, пробурчал:

— Я воспринимаю это так, как считаю нужным.

Когда он снова посмотрел в зал, Мак-Джилл уже сидел рядом с белокурой американкой; она о чем-то спрашивала его, но было ясно, что у него нет ни малейшего желания отвечать.

Мак-Джилл стал мрачен, и, выходя из бара, комиссар почувствовал, что тот за ним следит; в его взгляде была тревога и злоба.

Что ж, тем лучше!

В «Бервике» Мегрэ вручили телеграмму, пересланную из «Сент-Рейджи». А в холле на диване его терпеливо ждал Роналд Декстер.

Телеграмма гласила:

Мегрэ сложил желтый листок и со вздохом спрятал в бумажник. Потом повернулся к печальному клоуну.

— Обедали? — спросил он.

— Я только что съел бутерброд с сосиской. Но если вы хотите, чтобы я составил вам компанию…

Совместный обед позволил комиссару открыть у этого странного детектива еще одну неожиданную черту. Желудок Декстера, до того худого, что самая узкая одежда болталась на нем как на вешалке, обладал необыкновенной емкостью.

Глаза его, едва он уселся за стойку кафетерия, загорелись, как у человека, который не ел уже несколько дней. Указывая на сандвичи с сыром и с ветчиной, он пролепетал:

— Вы позволите?

Он имел в виду отнюдь не один сандвич, а всю кучу и, заглатывая их, бросал по сторонам тревожные взгляды, словно опасаясь, что кто-то придет и помешает ему насыщаться.

Ел он, не запивая. Громадные куски исчезали у него во рту с поразительной быстротой, причем один кусок проталкивал другой, но Декстер не испытывал от этого неудобств.

— Кое-что я уже нашел, — все-таки удалось ему выговорить. Свободной рукой он порылся в кармане пальто, снять которое у него не было времени. Он положил на стойку сложенный листок бумаги. И пока комиссар его разворачивал, Декстер спросил:

— Ничего, если я закажу что-нибудь горячее? Здесь это недорого…

Это был всего-навсего проспект — когда-то такие проспекты актеры по окончании номера продавали в зрительном зале.

И Мегрэ, который в те времена был завсегдатаем «При казино» около заставы Сен-Мартен, послышалось:

Это была даже не открытка, а просто пожелтевший лист плотной бумаги.

— Только, умоляю, не испачкайте, — попросил клоун, принимаясь за яичницу с беконом, — мне ведь ее не отдали, а одолжили.

Одолжить бумажку, которую на улице никто бы не поднял, — эта мысль показалась Мегрэ забавной.

— Мне дал ее мой друг. Человек, которого я давно знаю, — он выступал в цирках как коверный. Знаете, это куда труднее, чем обычно думают. А он подвизался в этом амплуа больше сорока лет. Теперь он уже не встает с кресла — совсем старенький; вчера ночью я зашел к нему — он ведь почти не спит.

Декстер говорил с полным ртом и поглядывал на сосиски, которые заказал его сосед. Несомненно, он съел бы и их, и огромный кусок пирога, облитого синеватым кремом, который вызывал у Мегрэ тошноту.

— Сам он не знал «J and J»: он играл только в цирке. Но у него есть уникальная коллекция афиш, программ и газетных вырезок о цирковых и мюзик-холльных семьях. Он вам точно скажет, что такой-то тридцатилетний акробат — сын такого-то воздушного гимнаста, женившегося на внучке человека, который работал партерным в силовом номере и в тысяча девятьсот пятом году надорвался в лондонском «Палладиуме».

Мегрэ рассеянно слушал и разглядывал фотографию на желтом глянцевитом листке. А не мог ли бы тот старик рассказать ему про это фото? Изображение было скверным, отпечатано с таким крупным растром, что с трудом можно было разобрать лица.

Два человека, оба молоды, худы. Отличало их только то, что у одного — скрипача — были длинные волосы. Мегрэ был убежден, что это тот, кто впоследствии стал Маленьким Джоном.

Второй был в очках и с жидкими волосами; хотя он был еще молод, у него уже появились признаки облысения; закатив глаза, он дул в кларнет.

— Да, конечно, закажите сосиски, — предложил Мегрэ, не давая времени Роналду Декстеру заговорить.

— Вы наверняка думаете, что я голодал всю жизнь?

— Почему?

— Потому что это правда. Я всегда был голоден. Даже когда у меня были деньги. Я никогда не зарабатывал столько, чтобы наесться вволю. Пожалуйста, верните, мне эту бумагу — я обещал своему другу, что принесу ее назад.

— Я сейчас отдам ее переснять.

— О, я мог бы добыть и другие сведения, но только не сейчас. Мне и так пришлось упрашивать своего друга, чтобы он немедленно разыскал этот проспект. Мой друг прикован к креслу на колесиках и в полном одиночестве разъезжает по своей квартире, заваленной бумагами. Он уверял, что знает людей, которые могли бы сообщить нам с вами нужные сведения, но не захотел сказать, кто они. Думаю, он просто их не помнит. Ему нужно порыться в своих завалах. Телефона у него нет. А так как выходить он не может, это затрудняет дело. Но вы не беспокойтесь. «Ко мне придут… Ко мне придут… — повторял он. — Есть еще артисты, которые помнят старика Жермена и которые с удовольствием приходят поболтать с ним в его берлогу. Между прочим, у меня есть старая знакомая — когда-то она танцевала на проволоке, потом была ясновидицей в номере иллюзиониста и кончила тем, что стала гадалкой. Она приходит ко мне по средам. Заглядывайте иногда и вы. Как только что-нибудь найду для вас, дам знать. Но вы должны сказать мне всю правду. Речь ведь идет о книге про кафешантаны, не так ли? Сейчас уже есть книга о циркачах. Меня разыскали, все выспросили, взяли бумаги, а потом, когда книга вышла, мое имя даже не было упомянуто».

Мегрэ понял, с кем имеет дело, понял, что такого человека нельзя торопить.

— Будете ходить туда каждый день… — сказал он Декстеру.

— Я могу сходить еще кое-куда. Увидите, я достану все сведения, которые вам нужны. Но мне придется попросить у вас еще небольшую сумму. Вчера вы дали мне десять долларов, и я поставил их вам в счет. Вот, посмотрите. Нет, нет, я хочу, чтобы вы посмотрели!

И он вытащил засаленную записную книжку, на одной страничке было нацарапано карандашом:

— Сегодня я попрошу у вас только пять, а то рискую слишком быстро растратить все деньги. Потом я уже не посмею просить у вас еще, а без денег не смогу вам помочь. Может, пять — это слишком? Тогда дайте четыре.

Мегрэ дал пять и, протягивая деньги, почему-то внимательно оглядел клоуна, Старое пальто, ядовито-зеленая лента вместо галстука… Насытившись, Декстер не стал веселее, но взгляд его выражал бесконечную признательность и покорность, в которой было что-то тоскливое, щемящее. Такой взгляд бывает у собаки, которая нашла наконец доброго хозяина и умоляюще смотрит на него, надеясь увидеть на его лице одобрительное выражение.

В эту минуту Мегрэ вспомнились слова капитана О'Брайена. Вспомнился ему и старик Анджелино, который сегодня утром, как обычно, вышел на прогулку и был подло убит.

Мегрэ спросил себя, имеет ли он право…

Это продолжалось всего миг — мгновенное колебание. Ведь он навлекает на старого клоуна опасность.

«А вдруг его убьют?» подумал Мегрэ.

Ему припомнился кабинет в «Сент-Рейджи», разрезной нож, сломавшийся в нервных пальцах Маленького Джона, потом Мак-Джилл, который в баре рассказывал американке про Мегрэ.

Никогда еще, начиная расследование, он не находился в таком неопределенном, почти анекдотическом положении. Честно говоря, никто не поручал ему ничего расследовать. Даже старый г-н д'Окелюс, который был так настойчив в Мен-сюр-Луар, вежливо попросил его вернуться во Францию и не совать нос в чужие дела. Даже О'Брайен…

— Буду у вас завтра примерно в это же время, — сообщил Роналд Декстер, берясь за шляпу. — Не забудьте, пожалуйста, что рекламу я должен вернуть.

«J and J»…

Мегрэ остался один на какой-то неведомой улице и довольно долго блуждал с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, пока наконец не увидел огни знакомого бродвейского кинотеатра; эти огни указали ему дорогу.

Вдруг ему почему-то очень захотелось написать г-же Мегрэ, и он направился к себе в гостиницу.

Глава 5

Между вторым и третьим этажами Мегрэ, не придавая своим мыслям никакого значения, внезапно подумал, что не хотел бы, чтобы человек типа, к примеру, капитана О'Брайена увидел бы, чем он занимался сегодня утром.

Даже люди, которые работали с ним долгие годы, как бригадир Люка, не всегда чувствовали, когда у него бывало такое настроение.

Да и знал ли он сам, чего ищет? Остановившись посреди лестницы между двумя этажами, глядя перед собой большими, ничего не выражавшими глазами, он был похож на человека, у которого прихватило сердце, — вот он и остановился где попало, стараясь принять беспечный вид, чтобы не вызывать жалости у прохожих.

Судя по количеству детей младше семи лет, которых он видел на ступеньках и площадках лестниц, в кухнях и в комнатах, этот дом после окончания уроков в школах превращался в настоящий детский муравейник. К тому же во всех углах валялись игрушки, сломанные самокаты, старые ящики из-под мыла с приделанными к ним колесиками — словом, всякий причудливый хлам, не представляющий ни малейшего интереса для взрослых, но драгоценный для ребятни.

В доме, в отличие от французских домов, привратницы не было, и это усложняло задачу комиссара. Нигде никакого списка жильцов, только в коридоре первого этажа коричневые почтовые ящики с номерами, некоторые — с пожелтевшими визитными карточками или с фамилиями, кое-как выгравированными на металлических пластинках.

Было десять утра — самое подходящее время, чтобы представить себе образ жизни этой трущобы. Чуть ли не каждая вторая дверь стояла настежь. В комнатах виднелись еще не причесанные женщины, занимавшиеся хозяйством, купавшие детишек, стряхивавшие в окна коврики сомнительной чистоты.

— Простите…

На него смотрели недоверчиво. За кого могли принимать этого высокого человека в тяжелом пальто и в шляпе, которую, разговаривая с женщинами, он всегда снимал? Наверное, за страхового агента или коммивояжера, предлагающего пылесосы новой марки. Он говорил с очень сильным акцентом, но это никого не удивляло; здесь жили не только недавно приехавшие итальянцы, но и поляки. И, похоже, чехи.

— Вы не знаете, живут еще в этом доме какие-нибудь люди, которые поселились здесь лет тридцать тому назад?

В ответ люди морщили лоб, потому что такого вопроса никак не ожидали. В Париже, например, на Монмартре или в квартале, где жил Мегрэ, наверно, не было дома, где он сразу же не нашел бы какой-нибудь старушки, или старичка, или супружеской четы, обосновавшейся там лет тридцать — сорок тому назад.

А тут ему отвечали:

— Мы здесь всего полгода…

Или год, или два. Максимум четыре.

Инстинктивно, сам не зная зачем, он задерживался перед раскрытыми дверями, заглядевшись на убогую кухню, в которую впихнули кровать, или в комнату, где жило четыре-пять человек Редко попадались люди, которые знали жильцов другого этажа. За Мегрэ увязались трое детей, старшему из них на вид было лет восемь — он, наверно, болел свинкой, судя по тому, что носил толстый компресс. Вскоре мальчуган осмелел и теперь уже опережал Мегрэ.

— Этот господин хочет знать, не живете ли вы здесь тридцать лет.

Мегрэ видел стариков, сидевших в креслах у окон, иногда подле клетки с канарейками; этих старикашек иммигранты вызывали из Европы, как только находили «job»[7]. Некоторые из них не знали по-английски ни слова.

— Я хотел бы узнать…

Широкие лестничные площадки представляли собой своего рода нейтральную территорию, куда сваливали все, что оказывалось ненужным; на площадке третьего этажа стирала худая рыжая женщина.

Именно здесь, в этих клетушках, обосновались по приезде в Нью-Йорк «J and J», и здесь Маленький Джон, который занимает ныне роскошные апартаменты в «Сент-Рейджи», жил несколько месяцев, а быть может и лет.

Было трудно представить, что на столь малом пространстве может вместиться столько людей, и все же духоты не чувствовалось; зато здесь больше, чем где бы то ни было, ощущалось безнадежное одиночество.

Доказательством тому служили молочные бутылки. На четвертом этаже Мегрэ остановился у одной из дверей, перед которой на коврике выстроились восемь полных бутылок с молоком.

Он хотел было обратиться с вопросом к мальчишке, который стал его добровольным чичероне, но как раз в эту минуту из соседней квартиры вышел мужчина лет пятидесяти.

— Вы не знаете, кто здесь живет?

Человек молча пожал плечами, как бы говоря, что это его не касается.

— Откуда мне знать?

— Мужчина или женщина?

— Кажется, мужчина.

— Старик?

— Смотря что вы называете старостью. Пожалуй, моих лет… Нет, не знаю. Он переехал в этот дом всего месяц назад.

Какой он был национальности, откуда приехал — это никого не интересовало, и его сосед, не обращая внимания на бутылки с молоком, начал спускаться по лестнице; тревожно оглянувшись на странного посетителя, задававшего нелепые вопросы, он отправился по своим делам.

Может быть, жилец этой комнаты уехал куда-то, забыв предупредить молочника? Допустим. Но ведь люди, живущие в такой казарме, — бедняки, у которых каждый грош на счету. Может быть, он там, за дверью? Живой или мертвый, больной или умирающий, он будет там лежать, и никому не придет в голову позаботиться о нем.

А побеспокоился бы кто-нибудь о нем, если бы он кричал, звал на помощь?

Где-то упражнялся на скрипке ребенок. Было почти невыносимо слышать одну и ту же фальшивую фразу, повторявшуюся до бесконечности, понимать, что этот неповоротливый смычок способен извлечь из инструмента только одну жалобную ноту.

Последний этаж.

— Простите, сударыня, не знаете ли вы в этом доме кого-нибудь, кто…

Ему рассказали про какую-то старуху; по слухам, она жила здесь долго и умерла два месяца назад, когда поднималась по лестнице, держа в руках сумку с продуктами. Но, может быть, она не прожила здесь тридцати лет?

В конце концов Мегрэ почувствовал, что его стесняет этот мальчик, преисполненный самых благих намерений и не отводивший от него испытующего взгляда, словно он пытался разгадать тайну этого иностранца, неожиданно возникшего в его мире.

Ладно! Пора было спускаться. Мегрэ остановился раскурить трубку, а сам продолжал вбирать в себя здешнюю атмосферу; он представлял себе молодого человека, белокурого, щуплого, — он поднимался по этой самой лестнице со скрипкой под мышкой, а другой, волосы у которого уже поредели, играл на кларнете, сидя у окна и глядя на улицу.

— Хэлло!

Мегрэ нахмурился. Должно быть, он изрядно переменился в лице, потому что человек, который поднимался ему навстречу, — а это, конечно, был О'Брайен, — только улыбнулся ласково и тонко, как улыбаются рыжие, и звонко расхохотался.

Из какой-то странной стыдливости Мегрэ смутился и неловко пробурчал:

— Я думал, вы не занимаетесь этим делом.

— А кто вам сказал, что занимаюсь?

— Не скажете ли вы, что пришли навестить родню?

— Primo[8], ничего невозможного в этом не было бы — родня бывает разная.

Капитан был в хорошем настроении. Понял ли он, зачем Мегрэ пришел в этот дом? Во всяком случае, ему стало ясно, что у его французского коллеги сегодня утром были какие-то переживания; это его тронуло, и он смотрел на Мегрэ более дружески, чем обычно.

— Не буду с вами хитрить. Я искал вас. Пойдемте отсюда.

Мегрэ уже спустился этажом ниже, но вдруг спохватился, поднялся на несколько ступенек и дал серебряную монетку мальчику, который не подумал сказать «спасибо».

— Ну как, начали уже понимать, что за город Нью-Йорк? Бьюсь об заклад, сегодня утром вы разобрались в нем лучше, чем если бы целый месяц провели в «Сент-Рейджи» или в «Уолдорфе».

Оба машинально остановились на пороге и поглядели на лавчонку напротив, на портного, сына старика Анджелине, который орудовал утюгом, — у бедняков нет времени предаваться скорби.

Машина с эмблемой полиции остановилась в нескольких метрах от них.

— Я зашел к вам в гостиницу. Мне сказали, что вы рано ушли, и я сообразил, что найду вас здесь. Не думал только, что придется подниматься на пятый этаж.

Легчайший укол иронии, намек на то, что он обнаружил в этом тучном французском комиссаре некоторую чувствительность, пожалуй, даже сентиментальность.

— Если бы у вас были привратницы, как у нас, мне не надо было бы топать по всей лестнице.

— Вы думаете, что ограничились бы разговором с привратницей?

Они сели в машину.

— Куда поедем?

— Куда хотите. Сейчас это уже не имеет значения. Просто подвезу вас поближе к центру, чтобы этот квартал не омрачал вам настроение.

О'Брайен закурил трубку. Машина тронулась.

— Должен сообщить вам неприятную новость, дорогой комиссар.

Почему в голосе капитана чувствовалось нескрываемое удовлетворение?

— Жан Мора нашелся.

Нахмурив брови, Мегрэ повернулся и бросил на него пристальный взгляд.

— Неужели это ваши люди…

— Э, бросьте! Не будьте завистливым.

— Тут не зависть…

— А что?

— Просто это не согласуется со всем остальным, — закончил Мегрэ вполголоса, как бы про себя. — Нет. Тут что-то не то.

— Вот как! Неужели?

— А что, собственно, вас удивляет?

— Ничего. Скажите, что вы об этом думаете?

— Ничего я не думаю. Но если Жан Мора снова появился, если он жив…

О'Брайен кивнул головой.

— …то бьюсь об заклад, что он просто-напросто очутился вместе с отцом и Мак-Джиллом в «Сент-Рейджи».

— Браво, Мегрэ! Именно так оно и было. Несмотря на свободу личности, о которой я говорил вам, у нас все же есть кое-какие способы расследования, особенно если дело касается такой гостиницы, как «Сент-Рейджи». Так вот, сегодня утром в номер Маленького Джона был заказан лишний завтрак. Жан Мора был там — его поместили в большой спальне, которая находится перед кабинетом его отца.

— Его не допрашивали?

— Вы забываете, что у нас нет оснований для допроса. Ни один федеральный или еще какой-нибудь закон не обязывает пассажиров сразу же по прибытии бросаться в объятия отцов, а отец к тому же не сообщил в полицию об исчезновении сына.

— Один вопрос.

— При условии, если он не будет нескромным.

— Почему Маленький Джон, который, как вы говорите, тратит большие деньги на роскошный suite[9] в «Сент-Рейджи», на пятикомнатные апартаменты, занимает комнатушку вроде тех, в каких живет во Франции прислуга, и работает за простым деревянным столиком, тогда как его секретарь восседает за дорогим письменным столом красного дерева?

— Вас это в самом деле удивляет?

— Немножко.

— А у нас никого не удивляет, так же как, скажем, то, что сын одного миллиардера живет в Бронксе, откуда мы сейчас выедем, и каждый день ездит на службу подземкой, хотя мог бы иметь столько роскошных автомобилей, сколько пожелал бы. То, что вы сказали мне о Маленьком Джоне, всем известно. Это часть легенды о нем. Обо всех, кто сюда приехал, существуют легенды, а эта была отлично сделана, и популярные журналы охотно ее повторяют. Человек, ставший богатым и могущественным, воссоздал в «Сент-Рсйджи» комнату, в которой ютился, когда начинал, и живет просто, презирая роскошь дорогого номера. Ну а искренне ли это или Маленький Джон заботится о паблисити, это уже другой вопрос.

У Мегрэ невольно вырвалось:

— Это искренне.

— А-а!

Довольно долго оба молчали.

— Может быть, вам интересно ознакомиться с родословным древом Мак-Джилла, к которому вы как будто не питаете нежных чувств? Мне об этом рассказали случайно; запомните: полиция этим не занималась.

Эта постоянная двусмысленность, пусть даже шутливая, раздражала Мегрэ.

— Слушаю.

— Он родился двадцать восемь лет назад в Нью-Йорке, возможно, в Бронксе, родители неизвестны. Несколько месяцев — сколько именно, не знаю — находился в детском приюте в предместье Нью-Йорка. Оттуда его забрал какой-то человек, объявивший, что хочет позаботиться о нем, и представивший необходимые справки о своем поведении и материальном положении…

— …и которого звали Маленький Джон…

— …и которого тогда еще не называли Маленьким Джоном; он только-только приобрел по случаю небольшую граммофонную фабрику. Ребенка доверили некой даме по фамилии Мак-Джилл, шотландке, вдове служащего похоронного бюро. Дама эта вместе с ребенком покинула Штаты и отправилась в Канаду, в Сент-Джером. Юный Мак-Джилл учился в Монреале; этим и объясняется, что он говорит по-французски так же хорошо, как по-английски. Затем, когда ему было уже лет двадцать, он исчез из виду; а полгода тому назад снова появился в качестве личного секретаря Маленького Джона. Вот все, что мне известно, но я не поручусь за точность этих россказней. Ну а что вы собираетесь делать теперь?

Он улыбнулся своей невыносимо доброжелательной улыбкой; его иезуитская физиономия не выражала ничего.

— Посетите своего клиента? Ведь, в конце концов, к вам обратился молодой Мора, и он…

— Не знаю.

Мегрэ был в бешенстве. Теперь его интересовал уже не Жан Мора с его треволнениями, но Мора-отец, Маленький Джон, а также дом на Сто шестьдесят девятой улице, некая кафешантанная программка и, наконец, старый итальянец по имени Анджелино Джакоми, которого, когда он переходил через дорогу, задавили, как собаку.

Конечно, он пойдет в «Сент-Рейджи», потому что не может поступить иначе. Несомненно, там ему опять скажут, что в его услугах не нуждаются, предложат чек и билет до Франции.

Разумнее всего было бы вернуться так же, как он приехал, и до конца дней своих остерегаться всех молодых людей и всех д'Окелюсов, вместе взятых.

— Я подвезу вас туда?

— Куда?

— К «Сент-Рейджи».

— Пожалуйста.

— Может, увидимся сегодня вечером? Думаю, что смогу пообедать с вами. Если вы мне звякнете, заеду за вами в гостиницу или куда скажете. Сегодня в моем распоряжении все машины нашего начальства. Может, выпьем за ваш отъезд?

Но глаза его говорили «нет». Он так хорошо понимал Мегрэ! И все же считал своим долгом защищаться от любых переживаний с помощью шуточек.

— Желаю удачи!

Теперь предстояло самое тяжелое, самое неприятное. Мегрэ мог бы предсказать чуть ли не в подробностях, как все будет. Никаких неожиданностей, ничего интересного, но он чувствовал, что не имеет права от этого уйти.

Как и по приезде в Нью-Йорк, он обратился в регистратуру…

— Соедините меня, пожалуйста, с мистером Джоном Мора.

Служащий регистратуры был уже в курсе, судя по тому, как невозмутимо он сказал в трубку:

— Мистер Мак-Джилл? Здесь спрашивают мистера Джона Мора… Думаю, что да. Сейчас спрошу… Ваша фамилия, сэр?

Комиссар назвал себя.

— Да, он…

Понятно. Его проводят. Итак, Мак-Джилл тотчас же понял, что это он. Рассыльный снова проводил его. Он узнал этаж, коридор, номер.

— Войдите!

И Мак-Джилл, улыбающийся без всякой задней мысли, Мак-Джилл, у которого, казалось, гора с плеч свалилась, пошел к нему навстречу и протянул руку, словно не помня, что накануне Мегрэ не принял ее.

Так как Мегрэ снова не подал руки, он беззлобно воскликнул:

— Все еще сердитесь, дорогой комиссар?

Ну-ну! Раньше он говорил «господин комиссар», и эта фамильярность, вероятно, возникла не без, причины.

— Вот видите, мы с патроном были правы, а вы ошибались. Но к делу! Поздравляю вас — полиция работает недурно. Ведь вы тут же узнали о возвращении блудного сына.

Он открыл дверь в соседнюю комнату. Там вместе с отцом сидел Жан Мора. Он увидел комиссара и покраснел.

— Ваш друг Мегрэ, — объявил Мак-Джилл, — хочет с вами поговорить. Вы не против, патрон?

Маленький Джон тоже вышел в кабинет, но ограничился тем, что только кивнул комиссару. А молодой человек подошел к Мегрэ и пожал ему руку; вид у него был сконфуженный, ему явно было неловко.

— Простите меня, — глядя в сторону, пролепетал он.

Мак-Джилл держался по-прежнему непринужденно и весело, а Маленький Джон, напротив, выглядел озабоченным и усталым. Должно быть, он не спал всю ночь. У него был блуждающий взгляд, и, чтобы подбодриться, ему пришлось закурить одну из тех толстых сигар, которые изготовлялись специально для него и были украшены его вензелем. Когда он зажигал спичку, рука его чуть дрожала. Должно быть, он тоже хотел, чтобы эта неизбежная комедия поскорее кончилась.

— За что вы просите прощения? — спросил Мегрэ, прекрасно понимая, что этого вопроса ждут.

— За то, что я так подло бросил вас. Знаете, среди журналистов, которые поднялись на борт, оказался один парень, с которым, я познакомился в прошлом году. У него в кармане была бутылка виски, и он во что бы то ни стало решил отпраздновать мой приезд.

Мегрэ не спросил его, где именно они встретились и пили, так как знал, что все это — выдумка чистой воды, подсказанная молодому человеку Маленьким Джоном или Мак-Джиллом.

Скорее всего, Мак-Джиллом, у которого в продолжение рассказа его ученика вид был чересчур уж равнодушный, чересчур отсутствующий, словно у профессора, старающегося не подсказывать любимому студенту.

— С ним в такси были его подружки.

Как это не похоже на правду — журналист, приехавший по долгу службы в десять утра с дамами! Они даже не дали себе труда придумать что-нибудь более правдоподобное! Чтобы отделаться от него, они сплели эту историю, не заботясь о том, поверит он или нет. Да и зачем? Разве он здесь теперь не лишний?

Любопытно: Жан Мора выглядел совсем не таким усталым, как его отец. Похоже, он отлично выспался и казался скорее сконфуженным, чем взволнованным.

— Я, конечно, должен был предупредить вас. Я искал вас на палубе.

— Нет!

Зачем Мегрэ это сказал?

— Да, правда, я вас не искал. Я слишком долго был серьезным во время плавания. До последней ночи я не осмеливался пить при вас. Помните? Я даже не извинился тогда перед вами.

Как и накануне, Маленький Джон расположился у окна, привычным жестом приоткрыв занавеску.

Мак-Джилл ходил по комнате с таким видом, словно беседа не больно-то его интересует, и даже позволил себе затеять какой-то банальный телефонный разговор.

— Что было потом, не помню, — закончил Жан Мора. — В первый раз в жизни я был вдребезги пьян. Мы заезжали в уйму разных мест и пили с уймой людей, которых я теперь не узнал бы.

— В «Данки-баре»? — спросил Мегрэ, с иронией глядя на Мак-Джилла.

— Не помню… Очень может быть… Мы поехали на party[10] к знакомым этого моего приятеля…

— За город?

На этот раз молодой человек бросил быстрый взгляд на секретаря, но, так как тот стоял к нему спиной, Жану пришлось отвечать по собственному разумению.

— Да… — сказал он. — За город… Мы ездили туда на машине.

— И вернулись только вчера вечером?

— Да.

— Вас привезли?

— Да. Нет… Я хочу сказать, привезли в город.

— А не в гостиницу?

Снова взгляд, брошенный на Мак-Джилла.

— Нет. Не в гостиницу… Я сам так захотел: мне было стыдно.

— Полагаю, вы больше не нуждаетесь в моих услугах?

На этот раз в поисках поддержки Мора оглянулся на отца, и странно было видеть, что Маленький Джон, человек столь энергичный, не принимает участия в этой сцене, словно все это его не касается. А ведь речь шла о его сыне, которому он писал такие нежные письма, что их можно было принять за любовные!

— У меня был долгий разговор с отцом…

— И с господином Мак-Джиллом?

Жан не ответил ни «да», ни «нет». Чуть было не стал отпираться, но раздумал и снова понес свое:

— Мне очень неудобно, что я заставил вас из-за своих детских страхов совершить такое путешествие. Представляю себе, как вы были обеспокоены… И не знаю, простите ли вы меня когда-нибудь за то, что я бросил вас и не давал о себе знать.

Он, казалось, тоже был удивлен поведением своего отца, которого взглядом просил о помощи.

Но Мак-Джилл снова взял все в свои руки.

— Патрон, вам не кажется, что настало время уладить наши дела с комиссаром?

Тут Маленький Джон обернулся, мизинцем стряхнул пепел с сигары и подошел к столу красного дерева.

— Полагаю, — заговорил он, — что уладить их будет нетрудно. Прошу прощения, господин комиссар, что встретил вас не слишком любезно. Я благодарен вам за то, что вы были так заботливы по отношению к моему сыну. Прошу вас попросту принять от меня чек, который вам вручит мой секретарь и который будет лишь ничтожным возмещением за все те неприятности, что мы с сыном причинили вам.

Мгновение он колебался — несомненно решал, надо ли протянуть комиссару руку. Наконец довольно сухо поклонился и направился к двери в соседнюю комнату, сделав Жану знак следовать за ним.

— До свидания, господин комиссар, — сказал молодой человек, быстро пожав руку Мегрэ.

И, казалось, с полной искренностью прибавил:

— Видите, я уже не боюсь.

Он улыбнулся. Это была довольно бледная улыбка, словно у выздоравливающего. Потом он вслед за отцом скрылся в соседней комнате.

Чек был уже выписан: он был в чековой книжке, лежавшей на столе. Не присаживаясь, Мак-Джилл оторвал его и протянул Мегрэ: быть может, он ожидал, что тот откажется.

Мегрэ равнодушно взглянул на цифру: две тысячи долларов. Потом аккуратно сложил и спрятал чек в бумажник, сказав:

— Благодарю вас.

Вот и все. Он отбыл повинность. Комиссар направился к выходу, не попрощавшись с Мак-Джиллом, тот проводил его до двери и закрыл ее за ним.

Несмотря на свое отвращение к коктейлям и к нелепо роскошным заведениям, Мегрэ зашел в бар и выпил два «манхеттена».

После этого он пешком отправился к себе в гостиницу, причем по дороге качал головой и шевелил губами, как человек, в котором идет длительная внутренняя борьба.

Клоун, кажется, обещал ему, что наверняка будет в «Бервике» в тот же час, что и вчера.

Тот действительно сидел там на диванчике, но взгляд у него был такой печальный, лицо такое скорбное, что сомневаться не приходилось: он уже выпил.

— Я знаю, вы сочтете меня подлецом, — заговорил он вставая. — И окажетесь правы: я и впрямь подлец. Я знал, что будет, и все-таки не смог удержаться.

— Вы завтракали?

— Нет еще. Но я не хочу есть. Нет, как ни невероятно это может вам показаться, я не хочу есть, потому что мне очень, очень стыдно. Лучше бы мне не показываться вам на глаза в таком состоянии. А ведь я выпил всего две стопочки. Две стопочки джина. Заметьте — я выбрал джин, потому что он послабей. А то бы я выпил шотландского виски. Я очень устал и сказал себе: «Роналд, ты выпьешь джину, одну стопку…» А вместо этого выпил три… Кажется, я сказал «три»?.. Не знаю… Я отвратителен, и в этом виноваты ваши деньги. Выставьте вы меня за дверь… Или нет, подождите — у меня кое-что есть для вас. Постойте. Что-то важное, сейчас вспомню… Лучше бы нам выйти на воздух. Давайте выйдем, глотнем воздуху.

Он сопел, сморкался.

— Я все-таки перехвачу кусочек. А потом скажу вам… Минуточку… Ах, да… Вчера вечером я опять зашел к моему другу. К Жермену. Помните его? Бедняга Жермен! Представьте себе человека, который жил полной жизнью, объездил с цирковыми труппами весь мир, а теперь прикован к креслу на колесиках. Согласитесь, лучше уж смерть… Господи, что это я несу? Не подумайте, что я желаю ему смерти. Но если бы со мной случилось такое, я бы лучше умер. Вот что я хотел сказать… Так вот, я был прав, когда говорил, что Жермен сделает для меня все. Этот человек даст себя на куски изрезать ради ближнего своего. На вид он совсем не такой. Он ворчун. Его можно принять за старого эгоиста. А он целыми часами копался в своих досье, чтобы разыскать следы «J and J». Смотрите, я принес еще один документ.

Он бледнел, зеленел, скорбно рылся у себя в карманах и, казалось, вот-вот разразится рыданиями.

— Я заслуживаю…

Но нет. Ничего такого он не заслуживал, потому что в конце концов отыскал документ под носовым платком.

— Бумага довольно грязная. Но вы разберетесь.

На сей раз это была тридцатилетней давности программа турне по провинции. Большущими буквами была напечатана фамилия шантанной певички, чья фотография красовалась на обложке; дальше следовали другие фамилии — пары эквилибристов, комика Робсона, ясновидящей Люсиль и, наконец, в самом низу — музыкальные эксцентрики «J and J».

— Хорошенько запомните фамилии. Робсон погиб в железнодорожной катастрофе лет десять — пятнадцать тому назад — точно не помню. Мне рассказал про это Жермен. Помните, вчера я говорил, что у Жермена есть старая приятельница, которая навещает его по средам? Правда ведь трогательно, как по-вашему? А знаете, между ними никогда ничего такого не было!

Он снова расчувствовался.

— Я ее никогда не видел. Кажется, в те времена она была очень худой и очень бледной — такой худой и бледной, что ее прозвали Ангелом. Ну, а теперь она так толста, что… Мы сейчас перекусим, хорошо?.. Не знаю, виноват ли тут джин, только у меня спазмы… Отвратительно это — опять просить у вас денег… Так о чем бишь я говорил?.. Ангел, Люсиль… Старая приятельница Жермена… Сегодня как раз среда. Она наверняка будет у него часов в пять. И как всегда, принесет ему пирог. Клянусь вам, что я и не притронусь к нему, если мы с вами пойдем туда. Дело в том, что эта старая женщина, которую прозвали Ангелом и которая каждую среду приносит Жермену пирог…

— А вы предупредили вашего друга о нашем приходе?

— Я ему сказал, что, может быть… Я могу зайти за вами в половине пятого. Это довольно далеко, особенно если ехать подземкой — надо будет делать пересадку.

— Идемте!

Мегрэ внезапно решил не отпускать клоуна — уж очень тот был мрачен; он накормил его, увел к себе в гостиницу и уложил на зеленом плюшевом диване.

После этого, как и накануне, написал длинное письмо г-же Мегрэ.

Глава 6

Мегрэ поднимался за клоуном по скрипучей лестнице; Декстер, бог весть почему, решил идти на цыпочках, и комиссар поймал себя на том, что следует его примеру.

Печальный человек проспался после джина, и, хотя лицо у него было помятое, а язык заплетался, он оставил свой жалобный тон и заговорил чуть более твердым голосом.

Декстер дал шоферу такси адрес в Гринич Виллидж, и Мегрэ обнаружил, что в самом сердце Нью-Йорка, в нескольких минутах езды от небоскребов, посреди большого города, существует маленький, почти провинциальный городок с домиками не выше, чем в Бордо или Дижоне, с лавочками, тихими улочками, по которым можно гулять, и жителями, которых, казалось, нисколько не интересовал окружавший их город-гигант.

— Здесь, — объявил Декстер.

Тут Мегрэ почувствовал в его голосе нечто вроде робости и внимательно поглядел на своего спутника в пальто цвета мочи.

— Вы уверены, что предупредили его о моем посещении?

— Я сказал, что вы, может быть, придете.

— И что говорили обо мне?

Клоун замялся — Мегрэ этого и ожидал.

— Я хотел сказать вам об этом… Я не знал, как приступить к разговору, потому что Жермен стал довольно нелюдимым. Кроме того, когда я пришел к нему в первый раз, он мне налил две-три стопочки. И я толком уже не помню, что я ему рассказывал, — кажется, что вы очень богатый человек и ищете сына, которого никогда не видели. Не сердитесь на меня. Я ведь хотел как лучше. В конце концов он расчувствовался и, наверное, поэтому не стал мешкать с поисками.

Вот идиот! Комиссар пытался представить себе, что мог выдумать про него клоун после нескольких рюмок.

А Декстер, пока они поднимались в квартиру бывшего коверного, казалось, пребывал в нерешительности. Кто знает, не способен ли он соврать — соврать даже Мегрэ? Нет, вряд ли — ведь и фотография, и программка налицо.

Полоска света под дверью. Чуть слышны голоса. Декстер шепчет:

— Стучите. Звонка нет.

Мегрэ постучал. Голоса смолкли. Чей-то кашель. Стук чашки, поставленной на блюдечко.

— Войдите!

Казалось, они переступили некую границу, хотя ею был всего-навсего дырявый коврик, совершили бесконечно долгое путешествие во времени и пространстве и очутились не в Нью-Йорке, недалеко от небоскреба, на вершине которого вспыхивали огни рекламы, озарявшие небо Манхеттена. Похоже, они возвратились в эпоху, когда электричества еще не было.

Можно было поклясться, что комната освещается керосиновой лампой: это впечатление возникало благодаря красному шелковому плиссированному абажуру торшера.

Светлый круг падал лишь на середину комнаты, и в этом кругу, в кресле на колесиках, сидел старик, который когда-то был очень толст, да и сейчас отличался тучностью — он занимал все кресло целиком, — но теперь он стал таким дряблым, что, казалось, из него внезапно выкачали воздух. Седые волосы, очень редкие и длинные, свисали по бокам его голого черепа; вытянув шею, старик поверх очков смотрел на вошедших.

— Извините, что побеспокоил вас, — произнес Мегрэ, за спиной которого прятался клоун.

В комнате находилась еще старуха, такая же тучная, как и Жермен, краснолицая, с подозрительно белокурыми волосами; она улыбалась грубо накрашенным ртом.

Уж не попали ли они в музей восковых фигур? Нет. Эти фигуры двигались, а на маленьком столике, рядом с нарезанным пирогом, стояли две чашки с чаем, от которых шел пар.

— Роналд Декстер сказал, что сегодня вечером я могу получить интересующие меня сведения.

Стены, сплошь увешанные афишами и фотографиями, были не видны. На самом почетном месте красовался шамберьер (Шамберьер — длинный кнут, употребляемый в цирке или в манеже) с рукояткой, украшенной разноцветными лентами.

— Люсиль, подайте, пожалуйста, господам стулья.

Голос, конечно, остался таким же, как в те времена, когда этот человек выходил на манеж, объявлял коверных и рыжих; этот голос странно звучал в тесной комнатушке, такой захламленной, что бедной Люсиль трудненько было освободить два черных стула, обитых красным бархатом.

— Да, этот юноша знавал меня когда-то… — произнес старик, Прямо начало стихотворения! Прежде всего, Декстер в глазах старого циркача был «юношей». И, кроме того, он был тем, кто «знавал меня когда-то», а не тем, «кого я когда-то знавал»…

— Я знаю, что вы в трудном положении. Если бы ваш сын проработал в цирке хотя бы несколько недель, вам достаточно было бы сказать: «Жермен, это было в таком-то году. Он принимал участие в таком-то номере. Выглядел таким-то и таким-то», И Жермену даже не пришлось бы копаться в своих архивах.

И он указал на кипы бумаг, лежавших всюду — на столах и стульях, на полу и даже на кровати, так как Люсиль вынуждена была положить их туда, чтобы освободить два стула.

— У Жермена все здесь.

Он постучал себя по лбу указательным пальцем.

— Но так как речь идет о кафешантанах, я говорю вам: «Вы должны обратиться к моему старому другу — к Люсиль. Она здесь. Она слушает вас. Соблаговолите адресоваться к ней».

У Мегрэ погасла трубка, а ему сейчас так надо было затянуться, чтобы освоиться с обстановкой. Он держал трубку в руке, и вид у него был, наверное, довольно растерянный, потому что тучная дама опять улыбнулась ему — улыбка казалась кукольной на ее грубо раскрашенном лице — и сказала:

— Можете курить. Робсон тоже курил трубку. Я тоже покуривала несколько лет после его смерти. Может быть, вы меня не поймете, но это как-то приближало меня к нему.

— Вы создали очень интересный номер, — из вежливости пробормотал комиссар.

— Откровенно говоря, лучший в этом жанре. Это вам всякий скажет. Робсон был неподражаем. Как он умел держаться! Вы не можете себе представить, что значит в нашей профессии умение держаться. Он одевался на французский манер — облегающие штаны до колен и черные шелковые чулки. Икры у него были умопомрачительно красивы. Одну минуточку!

Она порылась не в сумочке, а в шелковом мешочке с серебряной застежкой и вытащила оттуда фотографию, рекламную фотографию своего мужа в наряде, который она только что описала, — черная полумаска, нафабренные усы: напружинив ноги, он протягивал палочку — волшебную палочку! — к невидимым зрителям.

— А вот я в те времена.

Женщина неопределенного возраста, тоненькая, грустная, прозрачная, положив подбородок на сжатые руки и приняв самую неестественную позу, смотрела куда-то в беспредельность ничего не выражающим взглядом.

— Мы, можно сказать, объездили весь мир. В некоторых странах Робсон надевал на свой костюм красный шелковый плащ, и, когда в номере «Волшебный гроб» на него падали красные лучи прожектора, в нем и впрямь появлялось нечто сатанинское. Я надеюсь, вы верите в передачу мыслей на расстоянии?

Было душно. Безумно хотелось глотнуть свежего воздуха, но на окнах висели плотные шторы из выцветшего плюша, тяжелые, как театральный занавес. Как знать? Мегрэ подумал, что эти шторы скорее всего были вырезаны из какого-нибудь старого театрального занавеса.

— Жермен сказал, что вы ищете не то сына, не то брата.

— Брата, — торопливо ответил Мегрэ: он сообразил, что ни один из «J and J» по возрасту никак не мог быть его сыном.

— Я так и подумала. Я было не совсем поняла. Но ожидала увидеть пожилого человека. Кто из них ваш брат? Скрипач или кларнетист?

— Не знаю, сударыня. Мой брат исчез, когда был еще ребенком. Мы совсем недавно, и то случайно, напали на его след.

Это было смешно, отвратительно; тем не менее он не мог сказать правду этим людям, которые упивались всякой нелепицей. И все-таки он еще вел себя с ними по-божески, но дурак Декстер, отлично знавший, что все это сказки, казалось, не на шутку расчувствовался и даже начал всхлипывать.

— Сядьте ближе к свету — я хочу рассмотреть ваше лицо.

— Не думаю, чтобы мы с братом были похожи.

— Откуда вам знать? Ведь его похитили ребенком! Похитили!.. Еще не хватало! Теперь уж придется играть эту комедию до конца.

— По-моему, ваш брат — скорее всего Джоаким. Или нет, подождите… Верхней частью лица вы напоминаете Джозефа. А может быть, я просто путаю имена? Представьте себе, я всю жизнь путала имена… У одного были длинные белокурые волосы, как у девушки, почти такого же цвета, как мои.

— Наверное, это Джоаким, — сказал Мегрэ.

— Дайте подумать. Откуда вы знаете? Другой был довольно плотный и носил очки. Как странно! Мы прожили вместе с ними почти целый год, но кое-что совершенно изгладилось из памяти, а другое помнится, словно это было вчера. Мы все подписали контракт на турне по Южным штатам — Миссисипи, Луизиана, Техас. Это было очень тяжело: тамошние жители — сущие дикари. Некоторые являлись на представление верхом. Однажды во время нашего номера убили негра — уж не знаю, за что. Я стараюсь припомнить, с кем из них двоих была Джесси. Джесси или Бесси?.. Кажется, Бесси… Нет, Джесси! Точно, ее звали Джесси: однажды я обратила внимание, что они составляли три «J — Джозеф, Джоаким, Джесси…

Если бы Мегрэ мог не спеша задавать вопросы и получать на них точные ответы! Вместо этого приходилось выслушивать старческую болтовню и следить за бесконечными изгибами ее мыслей, которые, видимо, никогда не отличались последовательностью.

— Бедная малютка Джесси! Она была такая трогательная. Я взяла ее под свое покровительство — она ведь была в деликатном положении.

Что это означает — «деликатное положение»? В свое время, конечно, это разъяснится.

— Она была маленькая, тоненькая. Я в те времена тоже была маленькой, тоненькой, хрупкой, как цветочек. Вы знаете, меня называли Ангелом?

— Да, знаю.

— Это Робсон так меня звал. Не «мой ангел» — это банально, а просто — Ангел. Не знаю, улавливаете ли вы разницу. А Бесси, то есть Джесси, была совсем молоденькая. Сомневаюсь, было ли ей восемнадцать. И чувствовалось, что она несчастна. Не знаю, где они ее нашли. Я говорю «они», потому что не помню, кто ее нашел — Джозеф или Джоаким. Они все трое не расставались, так что никто ничего не понимал.

— А что она делала во время вашего турне?

— Ничего. Она не была артисткой. По-видимому, она была сирота — я никогда не видела, чтобы она кому-нибудь писала. Кажется, они увезли ее от смертного одра ее матери.

— И она ездила вместе с труппой?

— Она ездила с нами всюду. Ей приходилось несладко. Наш импресарио был грубиян. Вы его знали, Жермен?

— Его брат и сейчас еще в Нью-Йорке. На той неделе мне о нем рассказывали. Он продает программки на Медисон.

— Обращался он с нами хуже, чем с собаками. Я думаю, он с удовольствием кормил бы нас ради экономии скотским пойлом. Жили мы в трущобах, там было полно клопов. В конце концов, он бросил нас в пятидесяти милях от Нью-Орлеана, увезя с собой всю выручку, и только Робсон…

К счастью, она вдруг решила откусить кусочек пирога, и Мегрэ получил передышку. Но очень скоро Люсиль утерла губы кружевным платком и возобновила рассказ:

— «J and J» — простите, что я так говорю: ведь один из них ваш брат — я держу пари, что это Джозеф, — «J and J» как артисты были нам не чета, до «звезд» им было далеко — они значились в конце программ. Ничего стыдного в этом нет, простите, если я вас обидела… Зарабатывали они очень мало, собственно говоря, ничего, но проезд им оплачивали, питание тоже, если только можно назвать это питанием. Между тем с ними была Джесси. Надо было покупать ей билеты на поезд. И еду… Еду-то, впрочем, не всегда… Подождите, сейчас вспомню… Держу пари, что я слышу Робсона…

Ее громадная грудь вздымалась под корсетом, короткие пальцы дрожали.

— Простите, сэр. Полагаю, вы верите в бессмертие души? А то бы так не старались найти своего брата, которого, быть может, нет в живых. Я чувствую, Робсон мне что-то говорит. Я это знаю, я уверяю, что так оно и есть. Дайте мне собраться с мыслями, и он скажет мне все, что вы хотите узнать.

Клоун так разволновался, что тихонько застонал. Но, может быть, этот стон относился к пирогу, которого ему никто не подумал предложить?

Мегрэ сосредоточенно смотрел себе под ноги, ожидая, когда все это кончится.

— Да, Робсон… Я тебя слушаю… Жермен, выключите, пожалуйста, лишний свет…

Должно быть, оба они привыкли к спиритическим сеансам: не вставая с кресла на колесиках, Жермен протянул руку и, дернув шнурок, погасил одну из двух лампочек торшера.

— Да, я их вижу… У широкой реки… Кругом хлопковые плантации… Помоги мне еще немножко, Робсон, миленький, как помогал когда-то… Большой стол… Мы все сидим за этим столом, на почетном месте — ты… «J and J»… Постой… Она сидит между нами… Прислуживает толстая негритянка…

Клоун опять застонал, но она продолжала монотонным голосом, которым, должно быть, говорила в давние времена, когда была ясновидящей в номере своего мужа:

— Джесси очень бледна… Мы ехали на поезде… Ехали долго… Поезд остановился в открытом поле… Все ужасно устали… Импресарио отправился расклеивать афиши… «J and J» отрезают по куску мяса от своих порций и отдают Джесси…

Наверное, ей было бы легче рассказывать без этой потусторонней театральщины. Мегрэ так и подмывало сказать ей: «Мне нужны только факты… И говорите, пожалуйста, по-человечески».

Но если бы Люсиль заговорила по-человечески, а Жермен трезво оценил свои воспоминания — разве у них нашлись бы силы, чтобы жить?

— И всюду, где я их вижу, все то же самое… С нею оба, и оба отдают ей часть своей еды: у них же нет денег, чтобы оплатить полный обед…

— Вы сказали, что турне продолжалось целый год? Она сделала вид, что борется с собой, с трудом открыла глаза и пролепетала:

— Я что-то сказала?.. Простите, пожалуйста… Я была с Робсоном.

— Я спросил вас, сколько времени продолжалось турне.

— Больше года. Уезжали мы месяца на три, на четыре. Но это обычное дело. В дороге постоянно случается столько непредвиденного. К тому же деньги… Вечно оказывается, что заработано слишком мало, чтобы думать о возвращении. Ну и едешь дальше, из одного города в другой, а то и по деревням.

— А вы не знаете, кто из них был возлюбленным Джесси?

— Не знаю. Наверное, Джоаким. Это ваш брат, не правда ли? Я убеждена, что вы похожи на Джоакима. Он мне больше нравился, чем тот, другой, — он прелестно играл на скрипке. Нет, не на сцене — там-то он играл только фантазии. Но если мы случайно оставались дня на два в одной гостинице…

Мегрэ представил, как в деревянной гостинице, где-нибудь в Техасе или в Луизиане, она штопает мужу черные шелковые чулки. И представил эту Джесси, которая смиренно питалась тем, что уделяли ей двое мужчин.

— А вы не знаете, что с ними сталось?

— Я уже говорила вам, что труппа распалась в Нью-Орлеане, — ведь импресарио нас бросил. Мы с Робсоном сразу получили ангажемент: наш номер пользовался успехом. А как другие раздобыли деньги на дорогу, я уж и не знаю.

— И вы тотчас же вернулись в Нью-Йорк?

— Кажется, да. Точно не помню. Но помню, что я снова увидела одного из «J» в конторе импресарио на Бродвее. Наверное, это было вскоре по возвращении. Я потому так думаю, что на мне было одно из платьев, которые я носила во время турне. Кто же из них это был? Меня удивило, что он был один. Их всегда видели только вдвоем.

И вдруг Мегрэ совершенно неожиданно для присутствующих быстро поднялся с места. Ему казалось, что он и пяти минут не сможет больше пробыть в этой удушливой атмосфере.

— Простите за вторжение, — сказал он, обращаясь к старику Жермену.

— Если бы речь шла о цирке, а не о кафешантане… — повторял тот как испорченная пластинка…

— Возьмите мой адрес, — говорила Люсиль. — Я еще даю частные консультации. У меня небольшая клиентура — все очень порядочные люди, которые мне доверяют. Вам я могу сказать правду: мне по-прежнему помогает Робсон. Я не всем могу признаться в этом — есть люди, которые боятся духов.

Она протянула ему визитную карточку, которую он сунул в карман. Клоун бросил последний взгляд на пирог и взялся за шляпу.

— Еще раз спасибо!

Уф! Никогда еще Мегрэ не спускался по лестнице так быстро; выйдя на улицу, он вздохнул всей грудью: он чувствовал себя так, словно вернулся на землю, к людям, уличные фонари показались ему друзьями, с которыми он встретился после долгой разлуки. В лавках горел свет, шли прохожие; мальчик из плоти и крови прыгал на одной ножке по бровке тротуара.

Правда, рядом с ним еще шагал клоун, который улучил-таки момент и жалобно пролепетал:

— Я сделал все, что мог… Ну ясно — еще пять долларов!

Вечером Мегрэ снова обедал с О'Брайеном во французском ресторане. Придя в «Бервик», он узнал, что капитан звонил ему и просил передать, чтобы комиссар позвонил, когда вернется.

— Сегодня вечером я свободен, как и ожидал, — объявил О'Брайен. — Если вы не заняты, можем вместе пообедать и поболтать.

И вот уже больше четверти часа они сидят друг против друга, а О'Брайен еще ничего не сказал; заказывая обед, он ограничивался тем, что посылал Мегрэ улыбочки, иронические и в то же время удовлетворенные.

— Вы заметили, — спросил он наконец, разрезая великолепный кусок филе, — что за вами опять следят?

Комиссар нахмурился, но не потому, что это его встревожило, — он разозлился на себя, что не поостерегся.

— Я заметил это сразу же, как только зашел за вами в «Бервик». На сей раз это уже не Билл, а тот тип, который задавил старика Анджелино. Он и сейчас стоит у дверей.

— Мы увидим его, когда выйдем отсюда.

— Вот только не знаю, с какого времени он на посту… Вы сегодня выходили из гостиницы?

Тут Мегрэ поднял голову, так что О'Брайен перехватил его тревожный взгляд; комиссар с минуту подумал и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «Черт!», что снова вызвало улыбку у его рыжего собеседника.

— Вы предприняли что-то, очень вас компрометирующее?

— Этот ваш тип, конечно, брюнет, сицилиец. Носит светло-серую шляпу, так ведь?

— Точно.

— Ну, в таком случае, это он был в холле гостиницы, когда мы с моим клоуном спустились вниз, — это было часов в пять. Мы столкнулись с ним в дверях.

— Стало быть, он следит за вами с пяти.

— А вы, господа из полиции, ничего не можете сделать, чтобы защитить человека? — не без иронии спросил Мегрэ.

— Это зависит от того, что ему угрожает.

— И вы защитили бы старика портного?

— Знай я тогда то, что знаю сейчас, — да.

— Прекрасно! Есть два человека, которых надо защитить, и я думаю, вы хорошо сделаете, если примете меры, прежде чем расправитесь с филе.

Он дал адрес Жермена. Потом вынул из кармана и протянул визитную карточку знаменитой ясновидящей.

— Здесь наверняка есть телефон.

— С вашего разрешения…

Ну и ну! Невозмутимый и хитроумный капитан больше не иронизировал и не толковал о пресловутой свободе личности.

О'Брайен говорил по телефону очень долго; воспользовавшись его отсутствием, Мегрэ подошел к окну и бросил взгляд на улицу. Напротив, на тротуаре, он увидел ту самую светло-серую шляпу, на которую обратил внимание в холле гостиницы; вернувшись на место, он выпил подряд два больших бокала вина.

Наконец О'Брайен вернулся, и у него хватило деликатности — или, может быть, хитрости? — не задавать никаких вопросов и снова спокойно приняться за еду.

— Итак, — пробурчал Мегрэ, которому кусок не шел в горло, — не очутись я здесь, старик Анджелино несомненно был бы жив.

Он ожидал возражений, надеялся их услышать, но О'Брайен произнес только:

— Возможно.

— Значит, если произойдут новые несчастные случаи…

— То это будет по вашей вине, так ведь? Вы так думаете? И я тоже так думаю с первого же дня. Вспомните наш обед в день вашего приезда.

— Стало быть, я должен оставить этих людей в покое?

— Сейчас уже слишком поздно…

— Что вы хотите этим сказать?

— Слишком поздно, потому что этим делом занялись и мы, потому что в любом случае, даже если вы выйдете из игры и завтра же отправитесь в Гавр или в Шербур, «они» все равно не будут чувствовать себя в безопасности.

— Маленький Джон?

— Понятия не имею.

— Мак-Джилл?

— Не знаю. Скажу сразу же, что это дело веду не я. Завтра или послезавтра, когда настанет время и когда пожелает мой коллега — ведь меня все это не касается, он сам себе хозяин, — я вам его представлю. Он славный человек.

— Вроде вас?

— Ничего подобного. Потому-то я и сказал, что он славный. Я ему только что звонил. Он хочет, чтобы я сейчас же дал ему более точные сведения о тех двух людях, которых он должен защищать.

— Это сумасшедшие, — буркнул Мегрэ.

— Как вы сказали?

— Сказал, что это сумасшедшие! А если и не настоящие сумасшедшие, так, во всяком случае, несчастные маньяки, которые рискуют поплатиться головой за свою болтливость, а болтали они, потому что хотели мне помочь. И в довершение всего, сам того не желая, я из-за этого дурака, плаксы-клоуна, разыграл, чтобы их растрогать, чувствительную сцену.

О'Брайен таращил глаза, изумляясь тому, как разволновался Мегрэ, как чеканил каждое слово, как яростно жевал.

— Вы, конечно, скажете мне, что ничего серьезного я не узнал и что игра не стоила свеч. Но, быть может, мы по-разному представляем себе полицейское расследование.

Ласковая улыбочка собеседника раздражала Мегрэ.

— Мой утренний визит в дом на Сто шестьдесят девятой улице тоже вас позабавил, не так ли? И уж наверняка вы расхохотались бы, если бы видали, как я там обнюхивал все углы и стучался во все двери в обществе какого-то мальчишки. Но хотя я в Америке всего несколько дней, утверждаю, что теперь о Маленьком Джоне и о другом «J» мне известно больше, чем вам, Это, конечно, вопрос темперамента. Вам нужны только факты, точные факты, так ведь? Ну а мне…

Внезапно он замолчал, видя, что его собеседник, несмотря на все усилия сдержаться, вот-вот расхохочется, и решил посмеяться вместе с ним.

— Простите… Только что я побывал в самом дурацком положении за всю жизнь… Вот послушайте.

Он рассказал про свой визит к старику Жермену и описал Люсиль и ее транс, очень может быть — притворный.

— Понимаете, почему я боюсь за них? — заключил он свою повесть. — Анджелино что-то знал, и его убрали. Может быть, Анджелино знал больше других? Это возможно. Но я целый час просидел у бывшего коверного. И там же была Люсиль.

— Ясно. И все же не думаю, чтобы им грозила какая-то опасность.

— Бьюсь об заклад, что вы, как и я, полагаете, что те люди ждут опасности со Сто шестьдесят девятой улицы. - Утвердительный кивок.

— Необходимо срочно узнать, жила ли эта Люсиль в том же доме напротив портняжной мастерской. И можно ли обнаружить в полицейских архивах следы трагического или несчастного случая, который произошел в этом доме лет тридцать тому назад?

— Здесь это сложнее, чем у вас. Особенно если эта трагедия не приобрела, так сказать, официального характера, если не было проведено расследование. Я знаю, что во Франции можно было бы в комиссариате полиции разыскать следы всех жильцов этого дома или упоминания об их смерти.

— Значит, вы тоже думаете…

— Ничего я не думаю. Повторяю, расследование веду не я. Меня бросили на другое дело, которое отнимет у меня несколько недель, если не месяцев. Сейчас мы выпьем коньяку, и я позвоню коллеге. Между прочим, я знаю, что сегодня он ездил в иммиграционное бюро. Там есть список всех, прибывших в Соединенные Штаты. Постойте… Вот что я записал на клочке бумаги.

Все те же небрежные жесты — О'Брайен как бы хочет умалить значение того, что сделал. А может, в этом больше скромности по отношению к Мегрэ, чем административной осторожности?

— Вот дата приезда Мора в Соединенные Штаты. Жоашен Жан Мари Мора, родился в Байонне, двадцать два года, скрипач. И название судна, давно уже не существующего: «Аквитания». Что касается второго «J», то речь тут может идти только о Жозефе Эрнесте Доминике Домале, двадцати четырех лет, родился тоже в Байонне. Записался не как кларнетист, а как композитор. Надеюсь, вы улавливаете разницу? Мне дали и другую справку — это, может быть, не так уж важно, но я думаю, что должен вам сказать. Через два с половиной года после прибытия в Америку Джоаким Мора, который теперь требует, чтобы его называли Джон Мора и который жил в Нью-Йорке на Сто шестьдесят девятой улице в известном вам доме, покинул Америку и отправился в Европу, где провел почти десять месяцев. Возвратился он на английском пароходе «Мултан». Не думаю, чтобы мой коллега потрудился запросить Францию. Но, зная вас…

Мегрэ подумал об этом в ту самую минуту, когда его собеседник упомянул Байонну. Мысленно он уже составил телеграмму в байоннскую полицию:

Мысль заказать выдержанный арманьяк в бокалах, специально предназначенных для дегустации, принадлежала американцу. И он же первым закурил трубку.

— О чем вы думаете? — спросил он, видя, что Мегрэ сидит задумчиво и неподвижно, вдыхая аромат коньяка.

— О Джесси.

— И что вам неясно?

Это было похоже на игру: у одного вечная улыбочка, словно держащаяся на резинке для вящей предосторожности, у другого — притворно недовольная хмурая гримаса.

— Да вот: чьей матерью она была?

На секунду улыбка исчезла с лица рыжего капитана, и, пригубив коньяк, он произнес:

— Это зависит от свидетельства о смерти, так ведь?

Они поняли друг друга. И ни у одного из них не возникло желания развить свою мысль.

Мегрэ, однако, не смог удержаться и проворчал, изображая скверное настроение, хотя оно уже прошло:

— Если его найдут! Ведь ваша проклятая свобода личности не позволяет вам вести списки живых и мертвых!

О'Брайан ограничился тем, что кивнул официанту на пустые бокалы:

— Повторите! - И прибавил:

— А ваш бедный сицилиец, должно быть, умирает от жажды, стоя на тротуаре.

Глава 7

Было, конечно, уже поздно — около десяти. Часы Мегрэ остановились, а «Бервик», в отличие от «Сент-Рейджи», не простирал свою заботливость о постояльцах до того, чтобы повесить на стенах электрические часы. А впрочем, не все ли равно, который теперь час? В это утро Мегрэ не спешил. По правде говоря, никакого точного плана у него не было. С тех пор как он приехал в Нью-Йорк, его пробуждение впервые было встречено настоящим весенним солнышком, лучи которого проникали в спальню и в ванную комнату.

Кстати, именно из-за солнца он повесил зеркальце на оконную задвижку — так он делал по утрам, когда брился, в Париже, на бульваре Ришар-Ленуар, и, пока брил подбородок, на щеке его всегда играл луч солнца. Не ошибка ли думать, что большие города отличаются друг от друга, даже если речь идет о Нью-Йорке, который изображается а книгах в виде чудовищной мясорубки, перемалывающей людей?

И вот он, Мегрэ, в Нью-Йорке, и здесь есть и оконная задвижка — как раз на такой высоте, какая удобна для бритья, — и косой солнечный луч, который заставляет его жмуриться, а напротив, не то в канцелярии, не то в ателье, над ним хихикают две девушки в белых блузках.

В это утро ему пришлось трижды браться за бритье, так как два раза его отрывали телефонные звонки. В первый раз голос, казалось, доносился издалека; Мегрэ его как будто слышал не так давно, но узнать не мог.

— Алло! Комиссар Мегрэ?

— Ну да!

— В самом деле комиссар Мегрэ?

— Ну да!

— Комиссар Мегрэ у телефона?

— Да, черт побери!

Тут жалобный, почти трагический голос произнес:

— Это Роналд Декстер. Я очень огорчен, что пришлось вас побеспокоить, но мне совершенно необходимо с вами поговорить.

— Есть что-нибудь новенькое?

— Умоляю вас назначить мне встречу как можно скорее.

— Вы далеко от меня?

— Не очень.

— А это очень срочно?

— Очень.

— В таком случае приходите в гостиницу сейчас же и поднимайтесь ко мне в номер.

— Благодарю вас.

Мегрэ улыбнулся было, но по некотором размышлении решил, что в тоне голоса клоуна было что-то тревожное.

Не успел он снова намылить щеки, как телефон зазвонил опять. Мегрэ кое-как вытер лицо.

— Слушаю.

— Комиссар Мегрэ?

На этот раз говорили отчетливо, слишком отчетливо и с резким американским акцентом.

— Я у телефона.

— С вами говорит лейтенант Льюис.

— Слушаю вас.

— Мой коллега О'Брайен сказал, что мне было бы полезно как можно скорее связаться с вами. Не могу ли я встретиться с вами сегодня утром?

— Простите, лейтенант, но у меня остановились часы. Который теперь час?

— Половина одиннадцатого.

— Я охотно пришел бы к вам, но, к сожалению, минуту назад назначил свидание у себя в номере. Впрочем, возможно и даже скорее всего, что речь пойдет об интересующем вас деле. Вам нетрудно будет зайти ко мне в «Бервик»?

— Через двадцать минут буду у вас.

— Есть что-то новенькое?

Мегрэ был уверен, что его собеседник еще держал трубку у уха, когда он задал этот вопрос, но лейтенант притворился, что не слышит, и прозвучали гудки отбоя.

Двое сразу! Мегрэ оставалось только покончить с бритьем и одеться. Не успел он позвонить в room-service и заказать завтрак, как в дверь постучались.

Это был Декстер. Вид у него был такой, что Мегрэ, привыкший уже к его странностям, посмотрел на него с крайним изумлением.

Он никогда не видел, чтобы человек был так бледен. Клоун был похож на лунатика.

Но он не был пьян: на лице у него не было плаксивой гримасы, свидетельствовавшей об опьянении. Напротив, он, казалось, владел собой, и все же в нем было что-то странное.

Он застыл в дверях, похожий на актера из кинокомедии, который только что получил дубинкой по голове и, прежде чем рухнуть, еще какое-то время держится на ногах, глядя перед собой пустыми глазами.

— Господин комиссар… — начал он, еле ворочая языком.

— Войдите и закройте дверь.

— Господин комиссар…

Тут Мегрэ понял, что Декстер, хоть и не пьян, но после чудовищной попойки. Он чудом держался на ногах. Малейшее движение вызывало у него в голове килевую и бортовую качку одновременно, лицо морщилось от боли, а руки машинально искали опоры.

— Сядьте!

Клоун отрицательно покачал головой. Если бы он сел, его бы наверняка тут же сморил непобедимый сон.

— Господин комиссар, я подлец.

С этими словами он дрожащей рукой порылся в кармане куртки и выложил на стол сложенные купюры — американские банкноты. Комиссар посмотрел на них с удивлением.

— Здесь пятьсот долларов.

— Ничего не понимаю!

— Пять банкнот по сто долларов. Совсем новенькие. И не фальшивые, не беспокойтесь! Впервые в жизни я получил пятьсот долларов сразу. Вы это понимаете? У меня в кармане целых пятьсот долларов!

Метрдотель вошел с подносом, на котором были кофе, яичница с беконом, варенье, но Декстера, который страдал булимией (Ненормальное усиление аппетита) и всегда мечтал о какой-нибудь еде не меньше, чем о пятистах долларах, затошнило от запаха и вида еды. Он отвернулся с таким видом, словно его вот-вот вырвет.

— Не хотите чего-нибудь выпить?

— Водички.

Он выпил два, три, четыре стакана — один за другим, не переводя дыхания.

Капли пота сверкали на бледном лбу; он держался за стол, но все равно раскачивался всем своим длинным тощим телом.

— Скажите капитану О'Брайену, который всегда считал меня порядочным человеком и рекомендовал вам, что я подлец.

Он протянул Мегрэ банковые билеты:

— Возьмите их. Делайте с ними что хотите. Они мне не принадлежат. Сегодня ночью… Сегодня ночью…

Казалось, он собирается с силами, чтобы преодолеть самое трудное.

— …сегодня ночью я продал вас за пятьсот долларов. - Телефонный звонок.

— Слушаю… Что? Вы уже внизу?.. Поднимайтесь, лейтенант… Я не один, но это неважно.

— Это из полиции? — с горькой улыбкой спросил клоун.

— Не бойтесь. Можете говорить при лейтенанте Льюисе. Это друг О'Брайена.

— Пусть делают со мной что хотят. Мне все равно. Лишь бы поскорее.

Ноги под ним буквально подгибались.

— Входите, лейтенант. Рад познакомиться с вами. Вы знакомы с Декстером?.. Ну, неважно, его знает О'Брайен. Думаю, что он может рассказать нам нечто весьма любопытное. Садитесь, пожалуйста, вот в это кресло; Декстер будет рассказывать, а я пока перекушу.

Комната казалась почти веселой благодаря солнцу, заливавшему ее косыми лучами, в которых плясали золотые пылинки Мегрэ все-таки был не уверен, правильно ли он поступил, пригласив лейтенанта присутствовать при разговоре с Декстером. Ведь О'Брайен не солгал, когда сказал накануне, что лейтенант — человек совсем другого склада, нежели он.

— Счастлив познакомиться с вами, комиссар.

Но сказал это Льюис без улыбки. Чувствовалось, что он на работе; уселся в кресло, положил ногу на ногу, закурил сигарету и, хотя Декстер еще и рта не раскрыл, вытащил из кармана записную книжку и карандаш.

Это был среднего роста, ни толстый ни тонкий, интеллигентного вида мужчина — его можно было принять, например, за преподавателя; у него был длинный нос, очки с толстыми стеклами.

— Если нужно, можете записать мои показания, — произнес Декстер таким тоном, как будто уже прочитал свой смертный приговор.

Но лейтенант не шевельнулся; держа карандаш в руке, он смотрел на клоуна с поразительным хладнокровием.

— Было, наверное, часов одиннадцать вечера. Точно сказать не могу. Может быть, ближе к полуночи. Я зашел в бар поблизости от муниципалитета. Пьян не был. Клянусь, я не был пьян, можете мне поверить. Два человека облокотились на стойку рядом со мной, и я понял, что это не случайно, что они искали меня.

— Вы могли бы их опознать? — спросил лейтенант. Декстер посмотрел сперва на него, потом на Мегрэ, как бы спрашивая, к кому он должен обращаться.

— Они искали меня. Такие вещи чувствуешь. Я догадался, что они из банды…

— Из какой банды?

— Я очень устал, — произнес Декстер. — И если меня будут все время перебивать…

Мегрэ, уплетая яичницу, не смог сдержать улыбки.

— Они предложили мне выпить, и я понял, что они хотят что-то у меня выведать, Видите, я не пытаюсь ни обманывать вас, ни оправдывать себя. Я понимал также, что, если выпью, — я погиб, но все-таки выпил не то четыре, не то пять scotches[11] — точно не помню. Они говорили мне «Роланд», хотя я не назвал им своего имени. Потом повели меня в другой бар. Потом в третий, но на сей раз мы ехали на машине. И в этом баре мы все втроем поднялись в бильярдную, где никого не было. Я подумал, уж не собираются ли они убить меня. Один из них запер дверь на ключ и сказал мне: «Сядь, Роналд. Ты ведь бедняк, верно? И всю жизнь был бедняком. И если ты ничего не смог добиться в жизни, то лишь потому, что у тебя не было денег, не с чего было начинать». Вы сами, господин комиссар, видели, каким я бываю, когда выпью. Я вспомнил себя маленьким ребенком, вспомнил всю свою жизнь: я всегда был беден, всегда старался заработать хоть несколько долларов. И я заплакал.

Что мог записывать за ним лейтенант Льюис? А ведь он что-то писал в своей книжечке и при этом был так серьезен, как если бы допрашивал опаснейшего преступника, — Тут один из них — тот, что повыше, — вытащил из кармана банкноты, новенькие банкноты по сто долларов. На столе стояла бутылка виски и содовая. Не знаю, кто их принес, — не помню, чтобы в бильярдную заходил официант. «Пей, болван», — сказал мне тот тип. Я выпил. Потом он пересчитал билеты у меня на глазах, сложил их и сунул в карман моей куртки. «Видишь, мы с тобой по-хорошему. Тебя можно было бы выпотрошить другим способом — припугнуть: ты ведь трус. Но мы такие же бедняки, как ты, и решили, что лучше будет заплатить тебе. Понимаешь? Ну а теперь — к делу! Ты расскажешь нам все, что знаешь. Понятно?» Клоун посмотрел на комиссара своими блеклыми глазами и выговорил:

— Я сказал им все.

— Что вы им сказали?

— Всю правду.

— Какую правду?

— Что вам известно все.

Комиссар, все еще не понимая, нахмурился и в раздумье закурил трубку. Он спрашивал себя, рассмеяться ему или принять всерьез печального клоуна; такого чудовищного похмелья Мегрэ никогда прежде ни у кого не видал.

— Что мне, собственно, известно?

— Прежде всего, правда о «J and J».

— Да какая правда, черт возьми?

Несчастный малый посмотрел на него с таким глубоким изумлением, словно спрашивал себя, уж не играет ли Мегрэ с ним в прятки.

— Что Джозеф тот, который играл на кларнете, — был либо мужем, либо любовником Джесси. Вам это прекрасно известно.

— Вот как?

— И что у них был ребенок.

— Что-что?

— Джоз Мак-Джилл. Кстати, обратите внимание на имя — Джоз. И по времени сходится. Я видел, как вы сами подсчитывали. А Мора, то есть Маленький Джон, тоже был влюблен и ревновал. Он убил Джозефа. А может, потом убил и Джесси. Если только она не умерла с горя.

Теперь уже комиссар смотрел на клоуна в полном недоумении. А еще больше удивляло его, что лейтенант Льюис лихорадочно записывает за Декстером.

— Потом, когда Маленький Джон разбогател, его стали мучить угрызения совести, и он позаботился о ребенке, но никогда его не навещал. Даже наоборот — отправил в Канаду с некой миссис Мак-Джилл. Мальчишка, который взял себе фамилию старухи шотландки, понятия не имел о фамилии человека, который пришел к нему на помощь.

— Продолжай, — покорно вздохнул Мегрэ, в первый раз обращаясь к Декстеру на «ты».

— Вы это знаете лучше меня. Я рассказал им все. Мне необходимо было заработать пятьсот долларов, понимаете? Ведь оставалась же еще у меня капля порядочности! Маленький Джон тоже был женат. Во всяком случае, у него появился ребенок, которого он отправил учиться в Европу. Миссис Мак-Джилл умерла. А может, Джоз удрал от нее. Не знаю. Возможно, вы знаете, а мне не сказали. Но сегодня ночью я вел себя так, как будто вам известно все. Они давали мне виски большими стаканами. Можете мне не верить, но мне было так стыдно, что я решил идти до конца… На Сто шестьдесят девятой улице жил портной-итальянец, который знал всю историю от начала до конца и который, наверно, видел, как произошло убийство. В конце концов Джоз Мак-Джилл встретил его — как это произошло, не знаю, но, конечно, по чистой случайности. И тут он узнал правду о Маленьком Джоне.

Теперь Мегрэ благодушно попыхивал трубочкой с таким видом, с каким взрослые слушают занимательные рассказы детей.

— Продолжай.

— Мак-Джилл связался с какими-то подозрительными типами вроде тех, что поили меня сегодня ночью. Они решили начать шантажировать Маленького Джона. И Маленький Джон испугался. Когда они узнали, что из Европы приезжает его сын, они решили прижать папашу и, по прибытии судна, похитили Жана Мора, чтобы получить за него выкуп. Я не мог сказать им, каким образом Жан Мора очутился в «Сент-Рейджи». Может быть, Маленький Джон выложил кругленькую сумму? Может быть, разузнал, где прячут молодого человека? Ведь он далеко не дурак… Словом, я подтвердил, что вам известно все.

— И что их могут арестовать? — спросил Мегрэ и поднялся.

— Не помню. Думаю, что да. И что вам о них известно.

— О ком — о них?

— О тех, кто дал мне пятьсот долларов.

— А что они сделали?

— Сбили старика Анджелино, потому что Мак-Джилл понял: вы все раскроете. Вот и все. Можете арестовать меня.

Мегрэ отвернулся, чтобы скрыть улыбку, но лейтенант Льюис был серьезен, как папа римский.

— И что же они тебе на это ответили?

— Впихнули меня в машину. Я подумал, что они пристукнут меня в каком-нибудь глухом квартале, — кстати, и пятьсот долларов бы к ним вернулись. Но они просто-напросто высадили меня напротив муниципалитета и сказали…

— Что?

— «Иди проспись, идиот!» Что вы собираетесь делать?

— Сказать вам то же самое.

— Что-что?

— Повторяю: идите и проспитесь.

— И больше к вам не приходить?

— Как раз наоборот.

— Я вам все еще нужен?

— Возможно, понадобитесь.

— В таком случае…

Он со вздохом бросил искоса взгляд на пятьсот долларов.

— Дело в том, что одну-то сотню я разменял. Иначе я не смог бы добраться к себе даже подземкой. И сегодня я попрошу у вас не пять долларов, как всегда, а только один. Раз уж я стал подлецом…

— Что вы об этом думаете, лейтенант?

Вместо того чтобы расхохотаться, — а Мегрэ подмывало именно расхохотаться — коллега О'Брайена серьезно перечитал свои записи.

— Жана Мора велел увезти не Мак-Джилл.

— Само собой, черт побери!

— Вы это знаете?

— Я в этом убежден.

— А нам это известно достоверно.

У Льюиса был такой вид, словно он выиграл партию, подчеркнув различие между знанием американской полиции и простой убежденностью своего французского коллеги.

— Молодого Мора забрал с собой некий тип, который вручил письмо от отца.

— Знаю.

— И мы также знаем, куда увезли молодого человека. В Коннектикут, в коттедж, принадлежащий Мора-старшему, куда он уже несколько лет не заглядывал.

— А отец добился, чтобы Жана привезли к нему в «Сент-Рейджи».

— Откуда вы знаете?

— Догадываюсь.

— Мы догадок не строим. Через два дня тот же человек снова отправился за Мора-младшим.

— А это означает, — затянувшись, пробормотал Мегрэ, — что были какие-то причины для того, чтобы в течение двух дней молодой человек оставался вне игры.

Лейтенант поглядел на него с комическим изумлением.

— Тут можно усмотреть и некую связь, — продолжал комиссар. — А именно: молодой человек появился только после гибели старика Анджелино.

— И какой вывод вы из этого делаете?

— Никакого. Коллега О'Брайен может подтвердить, что я никогда никаких выводов не делаю. Он, несомненно, прибавит, что я никогда не думаю. Ну а вы-то думаете или нет?

Мегрэ спросил себя, не слишком ли далеко он зашел, но Льюис, после минутного размышления, ответил:

— Иногда. Когда у меня в руках достаточно серьезный материал.

— Ну а на данном этапе дело не стоит того, чтобы думать.

— А какого вы мнения о рассказе Роналда Декстера? Его ведь зовут Декстер, не правда ли?

— Я еще не составил мнения о его рассказе; но он меня здорово позабавил.

— Он сказал правду: по времени действительно так и получается.

— Не сомневаюсь. Это совпадает также и с отъездом Мора в Европу.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что Джоз Мак-Джилл родился за месяц до того, как Маленький Джон возвратился из Байонны. И что, с другой стороны, он родился через восемь с половиной месяцев после его отъезда.

— И что же из этого?

— А то, что он с успехом может быть сыном и того, и другого. Так что у нас есть выбор, как видите. Это очень удобно.

Извлечь из этого Мегрэ ничего не мог. Просто сцена с клоуном, пребывающим в состоянии похмелья, привела его в хорошее настроение, а надутый как индюк Льюис был прямо-таки создан для того, чтобы это настроение поддержать.

— Я приказал поднять за те годы все акты о смерти, которые могли бы относиться к Джозефу Домалю и к Джесси.

— Если только они умерли, — рявкнул Мегрэ.

— Но если они живы — где они?

— А где все триста квартиросъемщиков, которые в те же годы жили в доме на Сто шестьдесят девятой улице?

— Если бы Джозеф Домаль был жив…

— Ну-ну!

— …он, наверное, позаботился бы о своем сыне.

— Если только это его сын.

— Но мы обнаружили бы его среди нынешних знакомых Джона!

— А почему? Разве то, что двое молодых дебютантов вместе сделали номер в мюзик-холле, связало их на всю жизнь?

— Ну а Джесси?

— Заметьте: я вовсе не утверждаю, ни что она жива, ни что жив Домаль. Но не исключено, что тот умер себе спокойно в Париже или в Карпантра[12], а Джесси и сейчас живет в какой-нибудь богадельне. А возможно, что все наоборот.

— Вы, наверное, шутите, комиссар?

— Какие тут шутки!

— Проследите за ходом моей мысли.

— А вы размышляли?

— Всю ночь. Итак, начнем с начала: ровно двадцать восемь лет назад три человека…

— Три «J»…

— Что вы сказали?

— Я говорю: три «J». Так мы их называем.

— Кто это — вы?

— Мы с ясновидящей и старым циркачом.

— Кстати, как вы и просили, я приказал их охранять. Но пока вокруг них ничего не произошло.

— Да теперь уж ничего и не произойдет, раз клоун нас «продал», как он выразился. Итак, мы остановились на трех «J» — Джоаким, Джозеф и Джесси. Двадцать восемь лет назад, как вы говорите, жили-были эти трое, а также четвертый по имени Анджелино Джакоми.

— Совершенно верно.

Лейтенант снова начал записывать. По-видимому, у него это превратилось в манию.

— А сегодня…

— А сегодня, — поспешно вставил американец, — мы снова имеем дело с тремя людьми.

— Но уже с другими. Во-первых, с Джоакимом, который в свое время стал Маленьким Джоном, с Мак-Джиллом и с другим молодым человеком, который, несомненно, является сыном Мора. Четвертый — Анджелино — еще два дня назад был жив, но, чтобы упростить решение проблемы, его убрали. Трое двадцать восемь лет назад и трое сегодня. Иначе говоря, двоих из группы, которых не хватает теперь, заменили другие.

— А ведь создается впечатление, что Мора боится своего так называемого секретаря Мак-Джилла.

— Вы так думаете?

— Капитан О'Брайен говорил, что вам тоже так показалось.

— По-моему, я высказал ему свое впечатление, что Мак-Джилл ведет себя в высшей степени самоуверенно и часто высказывается за своего патрона.

— Это одно и то же.

— Не совсем.

— Идя к вам сегодня утром, я полагал, что вы с полной откровенностью скажете мне все, что думаете об этом деле. Капитан сообщил мне…

— Он что-нибудь еще говорил вам о моих впечатлениях?

— Нет, о своих. Он убежден, что у вас есть какая-то удачная мысль. Я надеялся, что, обменявшись мыслями…

— …мы придем к какому-то решению? Ну что ж! Вы ведь выслушали моего штатного клоуна.

— А вы поверили всему, что он говорил?

— Вовсе нет.

— По-вашему, он ошибся?

— Он выдумал красивый роман с любовной интригой. В данный момент Маленький Джон, Мак-Джилл, а быть может, и еще кое-кто должны здорово волноваться.

— У меня есть доказательство тому.

— Со мной поделитесь?

— Сегодня утром Мак-Джилл заказал каюту первого класса на пароходе, который отбывает во Францию в четыре часа. На имя Жана Мора.

— А вы не находите, что это вполне естественно? Молодой человек, у которого занятия в полном разгаре, внезапно уезжает из Парижа, бросает университет и едет в Нью-Йорк; папа же считает, что ему здесь делать нечего. И его отправляют туда, откуда он приехал.

— Это одна из возможных точек зрения.

— Видите ли, дорогой лейтенант, я прекрасно понимаю ваше разочарование. Вам говорили — и совершенно напрасно, — что я умный человек, который распутал известное количество уголовных дел. Мой друг О'Брайен, который любит иронизировать, должно быть, кое-что преувеличил. Так вот, во-первых, я не умен.

Забавно было видеть досаду полицейского, решившего, что над ним насмехаются; Мегрэ никогда в жизни не был столь чистосердечен.

— Во-вторых, я никогда не пытаюсь построить версию, прежде чем дело будет закончено. Вы женаты?

Льюис был озадачен столь неожиданным вопросом.

— Ну да!

— Причем, конечно, уже не первый год. И я убежден: вы считаете, что ваша жена не всегда вас понимает.

— Да, бывает и так.

— А ваша жена, со своей стороны, считает, что вы не всегда понимаете ее. И все же вы живете вместе, вместе проводите вечера, спите в одной постели, у вас есть дети… Две недели назад я слыхом не слыхал ни о Жане Мора, ни о Маленьком Джоне, не подозревал о существовании Джоза Мак-Джилла, и только вчера у одного старого калеки старуха ясновидица сообщила мне о некой Джесси. И вы думаете, что у меня могли появиться о каждом из них какие-то мысли? Я во всем этом плаваю, лейтенант. Конечно, оба мы плаваем. Но разница в том, что вы боретесь с волной, вы стараетесь плыть в определенном направлении, тогда как я плыву по течению, хватаясь то там, то сям за попавшуюся ветку. Я жду телеграмму из Франции. О'Брайен, конечно, сказал вам об этом. И так же, как вы, я жду результатов расследования, которое произвели ваши люди, поднявшие акты о смерти, разрешения на брак и так далее. А пока мне ничего не известно… Да, скажите, в котором часу отправляется пароход во Францию?

— Хотите уехать?

— Нет, хотя это было бы самое благоразумное. Погода прекрасная. За то время, что я в Нью-Йорке, это первый солнечный день. Я прогуляюсь — поеду в порт к отплытию Жана Мора, и мне будет приятно пожать руку мальчугану, с которым я имел удовольствие совершить чудесную поездку по морю.

Он встал, взял пальто и шляпу, а разочарованный полицейский нехотя закрыл записную книжку и положил ее в карман.

— Может, выпьем по коктейлю? — предложил комиссар.

— Не обижайтесь на меня за отказ, но я не пью.

В больших глазах Мегрэ мелькнул огонек. Он чуть было не брякнул: «Я мог бы в этом поклясться», — но вовремя спохватился и промолчал.

— Смотрите-ка, моего сицилийца нет на посту! Наверно, они думают, что теперь, раз Декстер куплен, нет необходимости следить за моими разъездами.

— У меня машина, комиссар. Подвезти вас?

— Нет, благодарю.

Мегрэ хотелось прогуляться. Он спокойно дошел до Бродвея, затем до улицы, где надеялся отыскать «Данки-бар». Сперва было ошибся, но потом узнал фасад и вошел в зал, в эту пору почти пустой.

В конце стойки, смакуя маленькими глотками двойную порцию виски, писал статью тот самый журналист с желтыми зубами, к которому Мак-Джилл и боксер-детектив обратились в день приезда Мегрэ. Он поднял голову, узнал Мегрэ, сделал недовольную гримасу, но все же кивнул головой.

— Пива! — заказал комиссар: в воздухе уже пахло весной, и от этого ему захотелось пить.

Он неторопливо пил пиво, как человек, у которого впереди много свободного времени.

Глава 8

Еще год назад, на набережной Орфевр, в такие минуты про Мегрэ говорили: «Патрон вошел в транс».

Непочтительный инспектор Торранс выражался грубее: «Патрон потеет». — Но это не мешало тому же Торрансу чуть ли не обожествлять комиссара.

Но и «транс», и «потеет» означало состояние Мегрэ, которое его сотрудники подмечали с облегчением. В конце концов они научились угадывать это состояние по самым неприметным признакам и даже предвидеть его приход раньше самого комиссара.

Что мог подумать такой вот Льюис о поведении своего французского коллеги в эти часы? Он, конечно, ничего бы не понял и смотрел на Мегрэ с жалостью. Даже капитану О'Брайену с его тонкой иронией, таящейся под грубоватой внешностью, — и тому вряд ли было угнаться за комиссаром.

Все это было довольно любопытно, но Мегрэ никогда не хватало любопытства в этом разобраться, пока, наконец, он не принял это свое состояние как факт, когда его описали ему до мельчайших деталей коллеги из уголовной полиции.

В течение дней, в течение недель он копался в деле, делал то, что было необходимо, не более, отдавал распоряжения, разузнавал о том и о сем, но вид у него был такой, словно все не слишком, а то и вовсе его не интересует.

Так продолжалось до тех пор, пока проблема оставалась чисто теоретической. Такой-то человек был убит при таких-то и таких-то обстоятельствах. Подозрение падает на такого-то или такого-то. В сущности, эти люди его не интересовали. Пока не интересовали. А потом внезапно, в тот момент, когда этого меньше всего ожидали и со стороны казалось, что Мегрэ обескуражен сложностью задачи, механизм приходил в действие.

Кто утверждал, что в такие моменты он словно становится грузней? Не бывший ли начальник уголовной полиции, годами наблюдавший за тем, как он работает? Это, конечно, была только шутка, но в ней заключалась немалая доля истины. Мегрэ вдруг начинал казаться еще более неповоротливым, еще более тяжеловесным. У него появлялась особая манера держать трубку, время от времени делая короткие затяжки, смотреть вокруг с отрешенным видом; на самом же деле он был целиком, поглощен работой мысли.

В конечном итоге это означало, что действующие лица драмы перестали быть для него абстрактными существами, пешками, марионетками и стали конкретными людьми.

И Мегрэ влезал в шкуру этих людей. Упорно старался влезть в их шкуру.

Разве не мог он продумать, пережить, выстрадать то, что продумал, пережил и выстрадал один из ему подобных?

Такой-то индивидуум в определенный момент своей жизни, в определенных обстоятельствах реагировал так-то и так-то, и Мегрэ, в конечном итоге, старался поставить себя на его место, вызвать у себя аналогичные реакции.

Но все это делалось неосознанно. Мегрэ не отдавал себе в этом отчета. Например, завтракая в полном одиночестве за стойкой, он считал, что он — Мегрэ и только Мегрэ.

А вот если бы он посмотрел на себя в зеркало, он увидел бы выражение лица Маленького Джона. Как раз то выражение, которое он заметил на лице у бывшего скрипача, когда тот впервые посмотрел на комиссара через полуоткрытую дверь, выйдя из самой дальней комнаты своего огромного номера в «Сент-Рейджи», из той скудно обставленной комнаты, где он устроил себе нечто вроде убежища.

Был ли то страх? Или что-то вроде покорности судьбе?

Маленький Джон в затруднительных обстоятельствах подходил к окну, нервно отдергивал занавеску и смотрел на улицу, и тогда Мак-Джилл автоматически брал руководство на себя.

Недостаточно было сказать себе: «Маленький Джон такой и этакий…» Надо было почувствовать его. Надо было превратиться в него. Вот почему для Мегрэ, когда он шагал по улицам, подзывал такси и ехал в порт, окружающий мир не существовал.

Был Маленький Джон, который со скрипкой под мышкой вместе с кларнетистом Жозефом приплыл на «Аквитании» из Франции.

И был Маленький Джон, который во время неудачного турне по Южным штатам делил свой обед с худенькой, болезненной девушкой, с некой Джесси, с которой, впрочем, делился едой еще один человек, Мегрэ еле взглянул на двух полицейских, стоявших на пристани. На его губах мелькнула легкая усмешка. Их, конечно, прислал на всякий случай лейтенант Льюис, но обижаться на него было не за что: Льюис исполнял свои обязанности весьма добросовестно.

Только за четверть часа до отплытия судна к зданию таможни подкатил длинный лимузин; первым из него вылез Мак-Джилл, затем Жан Мора в костюме из светлого твида, купленном, очевидно, в Нью-Йорке, и, наконец, Маленький Джон, который, казалось, раз навсегда решил носить либо темно-синие, либо черные костюмы.

Мегрэ не стал прятаться. Эти трое должны были пройти мимо него. Реагировали они каждый по-своему. Мак-Джилл, который возглавлял шествие и нес небольшой саквояж Жана, сперва нахмурил брови, потом — возможно, из фанфаронства — состроил легкую презрительную гримасу.

Жан Мора заколебался, посмотрел на отца, подошел к комиссару и пожал ему руку.

— Вы, значит, не едете… Еще раз прошу прощения. Вы должны были бы вернуться вместе со мной. Ведь ничего же не случилось. Я вел себя, как дурак.

— О да!

— Благодарю, комиссар!

Что касается Маленького Джона, то он прошел дальше и стал ждать своих спутников, потом просто, без высокомерия кивнул Мегрэ.

Раньше комиссар видел его только в номере «Сент-Рейджи». И теперь немного удивился, обнаружив, что тот вне стен гостиницы выглядит еще меньше ростом, чем казалось. Кроме того, он был еще более старым, еще более потрепанным жизнью. Может быть, он изменился недавно? Этот человек был как будто окутан дымкой, в нем уже не ощущалось его потрясающей энергии.

Мегрэ не придал этому значения. Едва ли он даже задумался над этим.

Последние пассажиры поднимались на борт. Друзья и родственники, задрав головы, выстроились на набережной. Несколько англичан, следуя старинному обычаю, бросали отъезжающим серпантин, а те с серьезным видом ловили его.

Комиссар заметил Жана Мора, который одним из первых поднимался по трапу. Мегрэ смотрел на него снизу вверх, и на мгновенье ему показалось, что он видит не сына, а отца, присутствует не при сегодняшнем отплытии, а при давнишнем, когда Джоаким Мора отбыл во Францию, где оставался около десяти месяцев.

Правда, Джоаким Мора путешествовал не в первом классе, а в третьем. Один он приехал на пристань? А может быть, его провожали на набережной два человека?

Этих двоих Мегрэ машинально искал глазами; он представлял себе кларнетиста и Джесси; они так же, как он сейчас, задрав головы, ждали, когда пароход отвалит от причала.

Потом… Потом они оба ушли. Это Джозеф взял под руку Джесси? Или Джесси машинально сама оперлась на руку Джозефа? Плакала она? Говорил ли ей спутник: «Он скоро вернется»?

Во всяком случае, они остались в Нью-Йорке вдвоем, а Джоаким стоял на палубе и смотрел, как Америка все отдаляется и, наконец, совсем исчезает в вечернем тумане.

И теперь двое провожающих — Маленький Джон и Мак-Джилл, шагая рядом, плечом к плечу, подошли к ожидавшему их автомобилю. Мак-Джилл открыл дверцу патрону.

Не стоит торопиться, как это делает лейтенант Льюис. Не стоит гнаться за истиной, если хочешь ее открыть; надо проникнуться истиной, простой и чистой.

Вот почему Meгрэ, засунув руки в карманы, побрел по направлению к незнакомому кварталу. Ему было все равно, куда идти. Мысленно он ехал в подземке вместе с Джесси и Джозефом. А существовала ли она в те времена? Скорее всего, да. Они наверняка сразу же вернулись в дом на Сто шестьдесят девятой улице. Но расстались ли они на лестничной площадке? Неужели Джозеф не стал утешать свою товарку?

Почему сейчас на комиссара нахлынуло совсем недавнее воспоминание? Он не принял мер, чтобы предотвратить несчастный случай…

В полдень он неторопливо, маленькими глотками смаковал пиво в «Данки-баре». Пиво было хорошее, и он заказал второй стакан. Когда он выходил из бара, журналист со скверными зубами по фамилии Парсон поднял голову и бросил:

— Привет, месье Мегрэ!

Он сказал это по-французски, но с сильным акцентом, и произнес: «Мегрэт». Голос у него был неприятный — пронзительный и скрежещущий, с наглыми, или, вернее, злобными интонациями.

Это был явный вызов, это была ненависть. Мегрэ посмотрел на него не без удивления. Сквозь зубы процедил: «Привет», вышел из бара и забыл об этом.

Внезапно он вспомнил, что, когда впервые зашел в «Данки-бэр» вместе с Мак-Джиллом и жующим резинку детективом, его никто не называл по фамилии. И Парсон даже не обмолвился, что знает по-французски.

Может быть, это не имело никакого значения. Мегрэ не обратил на это внимания. И однако, эта подробность присоединилась к общей массе того, над чем работало его подсознание.

Выйдя на Таймс-сквер, он машинально взглянул на небоскреб Таймс-сквер-Билдинг, заслонявший горизонт. И тут вспомнил, что в этом здании находится контора Маленького Джона.

Он вошел в здание, не надеясь обнаружить там ничего существенного. Но до сих пор он видел маленького Джона только в домашней обстановке номера в «Сент-Рейджи». Почему бы не познакомиться и с его конторой?

На таблице он нашел надпись «Automatic Record Сo»[13], и скоростной лифт доставил его на сорок второй этаж.

Здесь все было очень обыкновенно. Не на что смотреть, хотя путь от автоматических проигрывателей и музыкальных ящиков, установленных в большинстве баров и ресторанов, вел в эту контору. Именно здесь сотни тысяч пятицентовых монет, поглощенных автоматами, превращались в банковский счет, в акции и грандиозные гроссбухи.

Надпись на стеклянной двери:

«General Manager John Maura».[14]

Далее шли нумерованные стеклянные двери с фамилиями административной верхушки, а в конце коридора был огромный зал с металлическими столами и голубоватыми лампами — там работала добрая сотня служащих обоего пола.

Его спросили, что ему угодно, а он спокойно ответил, полуобернувшись и выбивая трубку о каблук:

— Ничего.

Ему угодно было просто-напросто составить впечатление. Неужели лейтенант Льюис не смог бы понять даже этого?

Он вышел на улицу, остановился перед баром и замешкался, пожав плечами. А почему бы и нет? В такие минуты выпивка ему никогда не вредила — не станет же он пускать слезы, подобно Роналду Декстеру. В полном одиночестве, у стойки он опорожнил подряд две стопочки, заплатил и вышел.

Итак, Джозеф и Джесси остались одни — на десять месяцев одни — в доме на Сто шестьдесят девятой улице, напротив портняжной мастерской.

Почему же он внезапно громко произнес — так громко, что какой-то прохожий обернулся:

— Нет!..

Он подумал о старике Анджелино, о его ужасной смерти и сказал «нет» потому, что был уверен, сам не зная отчего: все произошло не так, как это представляет себе лейтенант Льюис.

Что-то тут не клеилось. Он снова и снова видел Маленького Джона и Мак-Джилла, которые шагали по направлению к ожидавшему их черному лимузину, и мысленно твердил: «Нет…» Конечно, все было гораздо проще. События имеют право быть или, по крайней мере, казаться сложными. А вот люди всегда проще, чем их себе представляют.

Даже Маленький Джои… Даже Мак-Джилл…

Однако, чтобы постичь эту простоту, надо было, не довольствуясь скольжением по поверхности, проникнуть в самую глубину.

— Такси!..

Мегрэ, забыв, что он в Нью-Йорке, заговорил с изумленным шофером по-французски. Извинившись, повторил адрес ясновидящей по-английски.

Ему нужно было задать ей вопрос, один-единственный вопрос. Она тоже жила в Гринич Виллидж, и комиссар был немало удивлен, обнаружив, что дом ее в хорошем состоянии, что это вполне приличный буржуазный пятиэтажный дом, с чистой лестницей, покрытой ковром, с циновками перед дверями.

Мегрэ позвонил; как обычно в квартирах стариков, звонок был глухой. Послышались тихие шаги, потом была какая-то нерешительная пауза, наконец тихо и осторожно отодвинули засов.

Дверь чуть приоткрылась, и в образовавшейся щели Мегрэ увидел глаз. Невольно улыбнувшись, он сказал:

— Это я!

— О, прошу прощения! Я вас не узнала. Я никого сейчас не жду и удивилась, кто бы это мог быть. Входите. Простите, что открываю сама: служанку я послала по делу.

Никакой служанки у нее, конечно, не было, но это не имело значения.

У Люсиль было почти совсем темно, не горела ни одна лампа. В камине, перед которым стояло кресло, тлели угли.

В теплом воздухе комнаты пахло чем-то приторным, Мадам Люсиль переходила от одного выключателя к другому, и под розовыми и голубыми абажурами загорались лампы.

— Садитесь, пожалуйста. Удалось ли вам узнать что-нибудь о вашем брате?

Мегрэ почти уже успел забыть историю о брате, которую сочинил клоун, чтобы растрогать Жермена и его старую подругу. Он огляделся вокруг с изумлением, потому что вместо лавки старьевщика, которую ожидал увидеть, перед ним был миниатюрный салон в стиле Людовика XVI. Ему сразу вспомнились такие же салоны в Пасси или Отейле.

Люсиль была густо, нелепо для старой женщины накрашена, и это придавало всей комнате какой-то сомнительный вид. Намазанное кремом, напудренное лицо ясновидящей было бледным, как луна, губы кроваво-красные, а длинные ресницы — голубые, как у куклы.

— Я много думала о вас и о моих старых товарищах «J and J».

— Вот о них-то я и хотел задать вам один вопрос.

— Знаете… Я почти уверена… Помните, вы спрашивали меня, кто из них был влюблен. И теперь, когда я все это вновь обдумала, я уверена, что влюблены были оба. — Мегрэ не обратил на это внимания.

— Я хотел бы узнать, сударыня… Минуточку… Я хочу, чтобы вы поняли мою мысль. Редко бывает так, чтобы двое молодых людей одного возраста и, можно сказать, вышедших из одной среды обладали одинаковой жизнеспособностью, одинаково сильным характером, если угодно. Всегда один в чем-то превосходит другого. Более того, один всегда главенствует. Минуточку… В этом случае для другого существуют разные пути — это зависит от характера. Кто-то спокойно относится к тому, что друг им командует, и даже стремится к этому. А кто-то, напротив, бунтует по любому поводу. Вот видите, это довольно трудный вопрос. Не торопитесь с ответом. Вы жили с ними рядом около года. О ком из них у вас осталось более яркое воспоминание?

— О скрипаче, — не задумываясь, ответила она.

— То есть о Джоакиме. Длинноволосый блондин с худым лицом?

— Да. Но надо сказать, иногда он бывал мне несимпатичен.

— Чем именно?

— Трудно объяснить. Такое у меня возникало впечатление. Постойте… Номер «J and J» был последним в программе, так ведь? А мы с Робсоном были «звездами». Тут существует особый этикет. Ну, например, чемоданы… Так вот, скрипач ни разу не предложил мне понести мой чемодан.

— Ну а тот, другой?

— Несколько раз. Он был любезнее и лучше воспитан.

— Джозеф?

— Да, кларнетист. И все же… Господи, как трудно это объяснить! Джоаким был неуравновешен, вот что. Сегодня очарователен, обаятелен, приветлив, а завтра и слова не вымолвит. По-моему, он был слишком горд и страдал от того, что очутился в таком положении. А Джозеф, наоборот, принимал все с улыбкой. Опять я выражаюсь не совсем точно. Улыбался-то он не часто.

— Он был меланхолик?

— О, нет! Он вел себя прилично, корректно, делал все, что нужно, но и только. Если бы ему предложили помочь машинисту сцены или сесть суфлером, он согласился бы, а вот тот, другой, начал бы хорохориться. Это я и хотела сказать. И все-таки мне больше нравился Джоаким, даже когда он бывал резок.

— Благодарю вас.

— Не угодно ли чаю? А может, хотите, чтобы я попыталась помочь вам?

Последнюю фразу она произнесла с какой-то странной застенчивостью, и Мегрэ не сразу понял.

— Я могла бы попытаться воспользоваться своими способностями.

Только тут Мегрэ вспомнил, что находится у ясновидящей, и милосердие требовало, чтобы он не разочаровывал ее и согласился.

Но нет! У него не хватило мужества глядеть на ее кривлянье и слышать, как она голосом умирающей задает вопросы покойному Робсону.

— Я приду в другой раз, сударыня. Не сердитесь, но сегодня у меня нет времени.

— О, я понимаю!

— Да нет…

Стоп! Он запутался. Он был страшно огорчен, что пришлось обидеть ее, но ничего не мог с собой поделать.

— Надеюсь, вы отыщете своего брата.

Ага! Внизу, напротив дома Люсиль, стоял человек, которого он, входя в подъезд, не заметил. Человек этот пристально его разглядывал. Конечно, это один из детективов Льюиса. Неужели он еще здесь нужен?

Мегрэ снова отправился на Бродвей. Это был его «порт приписки», и он уже начал там ориентироваться. Но почему он прямиком проследовал в «Данки-бар»?

Во-первых, ему надо было позвонить по телефону. Но главное, он без всяких видимых причин захотел снова увидеть журналиста со скрипучим голосом, причем зная, что в этот час журналист уже пьян.

— Здравствуйте, господин Мегрэт.

Парсон был не один. Он сидел в окружении нескольких типов и смешил их своими шуточками.

— Не желаете ли выпить с нами шотландского виски? — продолжал он по-французски. — Хотя во Франции его не любят. А может, хотите коньячку, господин комиссар уголовной полиции в отставке?

Он паясничал. Был уверен, что привлекает внимание всего бара, хотя на самом деле на него мало кто смотрел.

— Правда, Франция прекрасная страна?

Мегрэ подумал, решил, что позвонит попозже, и оперся на стойку рядом с Парсоном:

— А вы были во Франции?

— Два года прожил.

— В Париже?

— Да, в веселом Париже… И в Лилле, и в Марселе, и в Ницце… Лазурный берег, так ведь?

Он бросал фразы со злостью, как будто каждое его слово имело понятный ему одному смысл.

Если Декстер во хмелю был грустным, то Парсон принадлежал к числу людей, которые, напившись, становятся злобными, агрессивными.

Парсон знал, что он худ, некрасив, нечистоплотен, что его презирают, а то и ненавидят, и злился на все человечество, которое в настоящий момент воплощалось в безмятежном Мегрэ, а тот смотрел на него большими, ничего не выражающими глазами, как смотрят на муху, потревоженную грозой.

— Бьюсь об заклад, что, вернувшись в вашу прекрасную Францию, вы наговорите кучу гадостей об Америке и американцах. Французы все такие. И еще вы скажете, что в Нью-Йорке полным-полно гангстеров. Ха-ха! Только не забудьте добавить, что большинство из них — европейцы.

Он разразился противным смехом и нацелил указательный палец в грудь Мегрэ.

— Вы умолчите и о том, что в Париже гангстеров не меньше, чем здесь. Только у вас буржуазные гангстеры. У них жены, дети… А некоторые даже имеют ордена! Ха-ха! Угостите нас, Боб!.. Для господина Мегрэта, который не любит виски, — бренди! Стало быть, возвращаетесь в Европу?

Он с лукавым видом посмотрел на своих приятелей, весьма гордый тем, что бросил эту фразу прямо в лицо комиссару.

— А вы уверены, что вернетесь, туда? Предположим, наши гангстеры этого не желают. А? Может, вы думаете, что вам помогут милейший господин О'Брайен или уважаемый господин Льюис?

— Вы не были в порту, когда отплывал Жан Мора? — с равнодушным видом спросил комиссар.

— Там и без меня хватало народу. Ваше здоровье, господин Мегрэт! За парижскую полицию!

Последняя фраза показалась ему такой остроумной, что он буквально скорчился от хохота.

— Во всяком случае, если вы сядете на корабль, обещаю вам приехать к отплытию и взять у вас интервью. «Знаменитый комиссар Мегрэ заявил нашему блестящему журналисту Парсону, что он весьма удовлетворен своими контактами с федеральной полицией и…» - Двое из его компании, не говоря ни слова, вышли из бара, и — странное дело! — Парсон, который видел, что они уходят, ничего не сказал им и, похоже, ничуть не удивился.

В эту минуту Мегрэ пожалел, что у него нет под рукой человека, которого можно было бы отправить за ушедшими.

— Еще стаканчик, господин Мегрэт! Видите ли, когда мы здесь, надо пользоваться случаем и пить. Посмотрите хорошенько на эту стойку. Тысячи тысяч людей протирали ее локтями, как мы сейчас. Бывали здесь и такие, которые отказывались от последнего стакана виски, говоря: «Завтра…» Ну, а на следующий день они уже не приходили сюда выпить. Результат; отличное шотландское виски для них пропало. Ха-ха! Когда я был во Франции, у меня к пальто всегда была приколота карточка с адресом моей гостиницы. Таким образом, было известно, куда меня отвезти. У вас небось нет такой карточки, а? Это очень удобно, даже для морга — сокращает формальности… Куда же вы? Не хотите по последней?

Мегрэ чувствовал, что с него хватит. Посмотрев в глаза орущему журналисту, он направился к выходу.

— До свидания, — уронил он.

— Или прощайте, — возразил Парсон.

Не позвонив из телефонной будки «Данки-бара», Мегрэ шел пешком до своей гостиницы. В его ячейке рядом с ключом лежала телеграмма, но он решил распечатать ее в номере. Однако даже там — из кокетства, что ли? — бросил ее на стол и сперва набрал номер.

— Алло!.. Лейтенант Льюис? Это Мегрэ. Не обнаружили еще разрешения на брак?.. Да?.. А число?.. Минуточку… На имя Джона Мора и Джесси Дэви?.. Да… Что? Родилась в Нью-Йорке. Так. А число?.. Я плохо вас понимаю…

Во-первых, он понимал английский по телефону гораздо хуже, чем при обычном разговоре. А во-вторых, Льюис объяснял ему достаточно сложные вещи.

— Так. Значит, вы говорите, что разрешение было взято в Сити-холле? Простите, а что такое Сити-холл?.. Нью-йоркский муниципалитет? Так… За четыре дня до отъезда Маленького Джона в Европу… И что же дальше?.. Что?.. Это не доказательство, что они были женаты?…

Именно этого он и не понимал как следует.

— Да.. Можно получить разрешение и не воспользоваться им? А как же тогда узнать, были ли они женаты?.. А?.. Только Маленький Джон мог бы сказать это?.. Или свидетели, или человек, у которого теперь может быть это разрешение? У нас все это, конечно, проще… Да… По-моему это неважно… Я говорю: по-моему, это неважно… Были они женаты или нет… Что?.. Уверяю вас, никаких новых сведений я не получал… Просто гулял, только и всего… Он простился со мной по-хорошему. Прибавил, что жалеет, что мы возвращаемся порознь… Думаю, теперь, когда вы узнали фамилию Джесси, вы сможете… Да… Ваши люди уже взялись за дело?.. Я плохо вас понимаю… Нет сведений о смерти? Но ведь это еще ни о чем не говорит, вы согласны? Люди не всегда умирают в своей постели… Да нет же, дорогой лейтенант, я вовсе не противоречу самому себе. Я сказал вам сегодня, что если каких-то людей не могут найти, то совсем не обязательно, что их нет в живых. Но я никогда и не утверждал, что Джесси жива… Минуточку. Можете подождать у телефона? Я только что получил телеграмму из Франции в ответ на мой запрос и еще не распечатал… Да нет же! Решил сперва позвонить вам.

Он положил трубку на стол, разорвал конверт, в котором была телеграмма, очень длинная и гласившая следующее:

— Вы слушаете, лейтенант?.. Простите, что злоупотребляю вашим временем. Что касается Мора, то ничего, заслуживающего внимания, нету. Разрешите читать дальше?..

— Алло! Вы слушаете, лейтенант?.. Могу вам сообщить, что одного из ваших мертвецов я нашел… Да, я знаю, что они не ваши. Речь идет о Джозефе… Да, о кларнетисте. Так вот, Жозеф Домаль теперь во Франции, женат, отец семейства, владелец виллы и дирижер. Будете продолжать расследование?.. Что?.. Да нет же, уверяю, я не шучу… Да, понимаю — остается старик Анджелино. Вы действительно полагаете…

Тут Льюис на другом конце провода заговорил с таким жаром, что Мегрэ уже и не пытался что-либо разобрать в этом залпе английских фраз. Он довольствовался тем, что равнодушно бормотал:

— Да… Да… Как хотите… Всего хорошего, лейтенант… Что собираюсь делать? Это зависит от того, который час теперь во Франции… Что вы сказали?.. Полночь? Поздновато. Если позвонить отсюда в час ночи, там будет семь утра. В это время владельцы вилл в Ла-Бурбуле должны уже вставать. Во всяком случае, в семь утра их наверняка застанешь дома. А сейчас я просто-напросто пойду в кино. В одном из кинотеатров Бродвея идет кинокомедия. Сказать по правде, я люблю только кинокомедии. Всего хорошего, лейтенант! Привет О'Брайену.

Он вымыл руки, освежил лицо, почистил зубы. Поставил сперва одну, потом другую ногу на кресло и смахнул пыль с ботинок грязным носовым платком, за что г-жа Мегрэ непременно сделала бы ему выговор.

После этого Мегрэ весело, с трубкой в зубах, вышел на улицу и принялся искать ресторанчик получше.

Он решил закатить пир самому себе. Заказал кушанья, которые любил, старое бургундское, лучший арманьяк, заколебался в выборе между сигарой и трубкой и все-таки остановился на трубке. Наконец он вновь очутился среди движущихся огней Бродвея.

К счастью, его никто не знал, а то бы его репутация в глазах американцев непременно пострадала. Он шел сгорбившись, засунув руки в карманы — точь-в-точь добропорядочный буржуа, а то и ротозей, который останавливается перед витринами, порой не отказывает себе в удовольствии проводить взглядом хорошенькую женщину и разглядывает афиши кино.

В одном из кинотеатров показывали «Лорела и Харди», и довольный Мегрэ подошел к окошечку кассы, заплатил деньги и в темноте кинозала последовал за билетершей.

Через четверть часа он уже хохотал от всего сердца, да так громко, что соседи подталкивали друг друга локтями.

Однако его постигло небольшое разочарование. К нему подошла билетерша и вежливо попросила погасить трубку; Мегрэ с грустью сунул ее в карман.

Глава 9

Приблизительно в половине двенадцатого Мегрэ вышел из кино; он был спокоен, сосредоточен, хотя немного неуклюж; он не нервничал, не напрягался, как во время многих других расследований, когда в определенный момент у него возникало вот это самое чувство — чувство спокойной силы и немножко, в самую меру, ощущение тревоги, подступавшей к горлу, или, скорее, какой-то робости. В иные мгновения он даже забывал, что находится на Бродвее, а не на Итальянском бульваре, и мысленно прикидывал, по какой улице ему пройти на набережную Орфевр.

Начал он с того, что выпил пива в первом попавшемся баре — не оттого, что ему хотелось пить, а из какого-то суеверия: он всегда пил пиво перед тем, как начать трудный допрос, да и во время допроса.

Он вспоминал те кружки пива, которые приносил ему в его кабинет на набережной официант из «Пивной дофины» по имени Жозеф, — ему, а часто и какому-нибудь бедняге, который сидел напротив него белый как мел, ожидая вопросов и будучи почти уверен, что выйдет из кабинета в наручниках.

Почему в этот вечер Мегрэ вспоминал самый долгий, самый трудный из всех своих допросов, допрос, ставший почти классическим в анналах уголовного розыска, — допрос Месторино, который продолжался почти двадцать шесть часов?

К концу допроса комната наполнилась табачным дымом, дышать стало невозможно, все было засыпано пеплом, повсюду стояли пустые стаканы, валялись огрызки сандвичей, и оба они сняли галстуки и пиджаки; лица же у обоих были такие осунувшиеся, что посторонний вряд ли смог бы определить, кто из них убийца. Мегрэ вошел в телефонную будку чуть раньше полуночи, набрал номер «Сент-Рейджи» и попросил соединить его с Маленьким Джоном.

На другом конце провода раздался голос Мак-Джилла.

— Алло! Это Мегрэ. Я хотел бы поговорить с господином Мора.

Наверное, в его голосе было что-то такое, от чего Мак-Джиллу стало ясно: сейчас не время разыгрывать спектакль. И он просто, без уверток, с не вызывающей сомнений искренностью ответил, что Маленький Джон на приеме в «Уолдорфе» и вернется, по всей вероятности, не раньше двух часов ночи.

— А вы не можете позвонить ему или, еще лучше, съездить за ним? — спросил Мегрэ.

— Я не один. У меня в гостях приятельница и…

— Попросите ее уйти и сделайте так, как я сказал. Это совершенно необходимо, слышите? Если угодно, крайне важно, чтобы вы и Маленький Джон были у меня в номере в «Бервике» самое позднее без десяти час. Самое позднее — подчеркиваю… Нет, встреча в другом месте невозможна. Если Маленький Джон будет колебаться, скажите ему, что я хочу, чтобы он присутствовал при разговоре с человеком, которого он когда-то знал… Нет, к сожалению, сейчас больше ничего не могу вам сказать. Без десяти час.

Он заказал разговор с Ла-Бурбулем на час ночи, и у него еще оставалось время. Обычным своим неторопливым шагом, с трубкой в зубах, он отправился в «Данки-бар»; народу за стойкой было много, но, к своему великому разочарованию, он не нашел там Парсона.

Тем не менее Мегрэ выпил еще стакан пива и тут заметил в глубине зала двери в маленький зальчик. Он направился в ту сторону. В одном углу сидела пара влюбленных. В другом, на диванчике, обитом черной кожей, раскинув ноги, полулежал журналист, глядя в пространство пустыми глазами; рядом валялся стакан, Парсон узнал комиссара, но даже не пошевелился.

— Парсон! Вы еще в состоянии выслушать меня? — спросил Мегрэ. Он стоял перед журналистом и смотрел на него быть может, скорее с жалостью, чем с презрением.

Тот шевельнулся и невнятно пролепетал:

— How do you do?[15]

— Сегодня днем вы говорили, что возьмете у меня сенсационное интервью, не так ли? Так вот, если у вас хватит сил пойти вместе со мной, то, думаю, вы получите материал для лучшего интервью в своей жизни.

— Куда вы хотите меня отвести?

Парсон говорил с трудом, едва выговаривая слова заплетающимся языком, и все-таки чувствовалось, что, несмотря на опьянение, он сохраняет некоторую, если не полную, ясность мысли. В глазах его читалось недоверие, а быть может, и страх. Но гордость его была сильнее страха.

— Третья степень? — спросил он, презрительно выпятив губы; он намекал на методы физического воздействия при допросах в американской полиции.

— Нет, я не собираюсь вас допрашивать. В этом уже нет необходимости.

Парсон попытался подняться, но прежде чем это ему удалось, он дважды падал на диванчик.

— Одну минутку… — сказал Мегрэ. — Есть сейчас в баре кто-нибудь из ваших приятелей? Я имею в виду тех, о которых вы думаете. Спрашиваю об этом ради вас же. Если есть, то, пожалуй, для вас будет лучше, чтобы я вышел первым и подождал вас в такси метрах в ста отсюда, слева.

Журналист пытался понять комиссара, но это ему не удавалось; больше всего он старался не показать, что сдрейфил. Он оглядел зал, опершись на наличник двери, чтобы не упасть.

— Идите… Я за вами.

Мегрэ не пытался понять, кто из посетителей был членом банды. Это его не касалось. Это было дело лейтенанта Льюиса.

Выйдя на улицу, он подозвал такси, попросил шофера остановиться на левой стороне улицы и сел на заднее сиденье. Минут через пять Парсон, который еле ковылял и, чтобы сохранить равновесие, был вынужден внимательно смотреть себе под ноги, открыл дверцу.

Он еще съязвил:

— Загородная прогулочка?

То был намек на прогулку в автомобиле, которую устраивали убийцы, чтобы где-нибудь в пустынном месте освободиться от мешавшего им человека.

— «Бервик», — сказал Мегрэ шоферу.

«Бервик» был в двух шагах от «Данки-бара». Комиссар довел под руку своего спутника до лифта, и в усталых глазах журналиста была все та же смесь страха и гордости.

— Лейтенант Льюис у меня?

— Ни он, ни другие полицейские к вам не заходили.

Мегрэ зажег у себя в номере все лампы. Потом, когда Парсон уселся в углу, позвонил в ресторан и заказал бутылку виски, стаканы, содовую, четыре бутылки пива.

И перед тем как повесить трубку, прибавил:

— И еще несколько сандвичей с ветчиной.

Есть ему не хотелось, но так было заведено на набережной Орфевр, и для Мегрэ это стало чем-то вроде ритуала.

Парсон снова развалился, как в «Данки-баре»; время от времени он закрывал глаза и на секунду засыпал, но тут же просыпался от каждого шороха.

Половина первого. Без четверти час. На камине выстроились бутылки, стаканы и поднос с сандвичами.

— Можно, я выпью?

— Пожалуйста. Лежите, лежите, я вам подам.

Журналист был так пьян, что чуть больше спиртного или чуть меньше — было уже все равно. Мегрэ налил ему виски с содовой, и Парсон выпил с удивлением, которого не сумел скрыть.

— Странный вы тип. Черт меня возьми, если я понимаю, чего вы от меня хотите.

— Ровным счетом ничего.

Зазвонил телефон. Мегрэ сообщили, что Маленький Джон и Мак-Джилл уже внизу.

— Попросите этих господ подняться ко мне в номер.

Он поджидал в дверях и увидел их в глубине коридора. Маленький Джон во фраке казался еще более худым и нервным, чем обычно; секретарь был в смокинге, на губах у него застыла бледная улыбка.

— Входите, прошу вас. Простите, что побеспокоил, но уверен: это необходимо.

Мак-Джилл первым заметил валявшегося в кресле журналиста, и резкое движение, которое он при этом сделал, не ускользнуло от комиссара.

— Не обращайте внимания на Парсона, — сказал он. — Я счел нужным, чтобы он присутствовал при разговоре по причинам, которые вы скоро поймете. Садитесь, господа. Советую снять пальто — разговор, несомненно, будет достаточно долгим.

— Нельзя ли спросить вас, господин комиссар…

— Нет, господин Мора. Сейчас еще не время.

И такая спокойная сила исходила от комиссара, что и Маленький Джон, и секретарь покорились ему. Мегрэ сел за стол, на который поставил телефон и положил свои часы.

— Еще несколько минут терпения. Можете курить, разумеется. Извините, что не припас сигар.

Он нисколько не иронизировал, и, по мере того как приближался назначенный час, волнение все сильнее сжимало ему горло, он все чаще затягивался трубкой.

Несмотря на зажженные лампы, в комнате было темновато, как всегда в третьеразрядных гостиницах. Было слышно, как за перегородкой укладывалась в постель парочка.

Наконец раздался звонок.

— Алло!.. Да, это Мегрэ… Алло!… Да, я заказывал Ла-Бурбуль… Что?.. Жду у телефона.

И, не отнимая трубку от уха, он обернулся к Мора:

— Очень жаль, что в Америке у телефонов нет параллельных трубок, как у нас: я предпочел бы, чтобы вы могли прослушать весь разговор. Обещаю вам слово в слово повторять все фразы, которые будут для вас интересны,.. Алло!.. Да… Что?.. Не отвечает?.. Позвоните еще раз, мадемуазель… Может, на вилле еще спят?

Он почему-то взволновался, услыхав голос телефонистки из Ла-Бурбуля, а та, со своей стороны, тоже растерялась, получив вызов из Нью-Йорка.

Там у них сейчас семь утра. Интересно, взошло ли уже солнце? Мегрэ помнил почтовое отделение напротив водолечебницы, на берегу реки.

— Алло!.. Кто говорит?.. Алло, сударыня!.. Простите, что разбудил вас… Вы уже встали? Будьте любезны, попросите к телефону вашего мужа… Весьма сожалею, но я звоню из Нью-Йорка и повторить вызов через полчаса мне будет трудно. Разбудите его… Да.

Словно из кокетства он избегал смотреть на троих мужчин, собравшихся здесь, чтобы присутствовать при этом странном допросе.

— Алло! Господин Жозеф Домаль?

Маленький Джон положил ногу на ногу, потом снял ее, ничем иным не выдавая своего волнения.

— С вами говорит Мегрэ… Да, как вы правильно сказали, Мегрэ из уголовной полиции. Спешу прибавить, что я уже не служку на набережной Орфевр и звоню вам как частное лицо… Что? Минуточку… Прежде всего, скажите мне, где стоит ваш телефон… У вас в кабинете?… На втором этаже?.. Тогда еще вопрос. Наш разговор можно слышать снизу или из других комнат?.. Так. Закройте дверь. И наденьте халат, если еще не успели.

Он мог бы побиться об заклад, что кабинет дирижера обставлен старинной, тяжелой полированной мебелью в стиле ренессанс, а стены увешаны фотографиями разных оркестров, которыми Жозеф Домаль дирижировал в небольших французских казино.

— Алло! Подождите минуточку: я скажу два слова барышне, которая сидит на линии и слушает нас. Мадемуазель, будьте любезны не подключаться к разговору и проследите, чтобы нас не прерывали… Алло! Отлично! Вы слушаете, господин Домаль?

Может быть, Домаль теперь носит усы или бороду? Скорее всего, усы и, конечно, уже с проседью. И еще очки с толстыми стеклами. Успел ли он надеть очки, когда вскочил с постели?

— Я задам вам вопрос, который может показаться нелепым и нескромным, и прошу вас подумать, прежде чем дать ответ. Я знаю, что человек вы воздержанный и сознаете свои обязанности в качестве отца семейства… Что?.. Вы порядочный человек?

Мегрэ обернулся к Маленькому Джону и повторил без тени иронии:

— Он говорит, что он порядочный человек. — И снова в трубку:

— Я в этом не сомневаюсь, господин Домаль. Так как речь идет о делах весьма серьезных, я убежден, что вы ответите мне с полной откровенностью. Когда вы были пьяны в последний раз?.. Да, да, вы правильно поняли. Я сказал: «пьяны». По-настоящему пьяны, понимаете? Настолько пьяны, чтобы потерять контроль над собой.

Молчание. И Мегрэ представляет себе прежнего Джозефа — того самого, чей образ возник перед его мысленным взором, когда ясновидящая предавалась воспоминаниям. Должно быть, он изрядно растолстел с тех пор. Может быть, получил какие-нибудь премии? Не подслушивает ли их разговор его жена, стоя на лестничной площадке?

— Посмотрите, пожалуйста, нет ли кого-нибудь за дверью. Что вы сказали?.. Хорошо, я подожду.

Ему слышны были шаги и скрип открывающейся и вновь закрывающейся двери.

— Так… В июле прошлого года?.. Что?.. С вами это случалось не больше трех раз в жизни? Что ж, могу вас поздравить.

В комнате у камина послышались какие-то звуки. Это Парсон встал и трясущейся рукой налил себе виски, стуча горлышком бутылки о стакан.

— Прошу вас рассказать мне все подробно. В июле — значит, это было в Ла-Бурбуле… В казино, так я и думал… Разумеется, случайно… Подождите, я помогу вам. С вами был один американец, так ведь? По фамилии Парсон?.. Фамилии не помните? Ну, это не так уж существенно. Худой малый, неряшливый, белобрысый, с желтыми зубами… Да. Кстати, он здесь, рядом со мной… Что?.. Не волнуйтесь, пожалуйста. Ручаюсь, что никаких неприятностей у вас не будет… Он был в баре… Нет. Простите, что повторяю ваши слова, но здесь находятся несколько человек, которых интересует ваш рассказ… Нет, к американской полиции они отношения не имеют. Ни вашей семейной жизни, ни вашему положению ничто не грозит.

В голосе Мегрэ появились презрительные интонации, и он бросил почти сочувственный взгляд на Маленького Джона, который слушал, сжимая ладонями лоб; Мак-Джилл нервно вертел в пальцах свой золотой портсигар.

— Ах, вы не знаете, как это произошло? Люди никогда не знают, как это происходит… Да, сперва выпивают стакан, потом другой… Вы не пили виски несколько лет?.. Так, так… И вам доставляли удовольствие разговоры о Нью-Йорке… Алло!.. Скажите, солнце уже встало?

Это было смешно, но ему хотелось задать этот вопрос с самого начала. Он испытывал настоятельную потребность увидеть своего собеседника в его обстановке, в его атмосфере.

— Да. Понимаю. Весна во Франции начинается раньше, чем здесь… Значит, вы долго говорили о Нью-Йорке, ну и, само собой, о своем дебюте? «J and J»… Неважно, откуда это мне известно. И вы спросили его, знает ли он некоего Маленького Джона… Вы были очень пьяны… О да, я отлично знаю: это он заставлял вас пить. Пьяницы не любят пить в одиночестве. И вы сказали ему, что Маленький Джон… Да, господин Домаль. Пожалуйста… Что? Вы не понимаете, каким образом я могу заставить вас отвечать мне?.. А вы представьте себе, что, скажем, завтра или послезавтра к вам явится комиссар уголовной полиции, уполномоченный произвести следствие вместо меня по всей форме. Не волнуйтесь так, пожалуйста… Возможно, вы причинили столько зла, сами того не желая. Но зло вы все-таки причинили.

Разозлившись, он повысил голос и сделал знак Мак-Джиллу налить ему стакан пива.

— Не рассказывайте мне, что вы ничего не помните. К несчастью, Парсон запомнил все, что вы ему говорили… Джесси… Что?.. Дом на Сто шестьдесят девятой улице… В связи с этим я должен сообщить вам печальное известие. Анджелино умер. Его убили, и в конечном итоге вы, и никто иной несете ответственность за его гибель. Да не хнычьте вы бога ради!.. Ну так сядьте, если у вас подкосились ноги! Времени у меня достаточно. Телефонная служба предупреждена, и прерывать нас не станут.. Ну, там видно будет, кто оплатит разговор. Не беспокойтесь, вы-то оплачивать его не будете… Что?.. Ладно, рассказывайте все, что считаете нужным, я вас слушаю. Но имейте в виду, что мне известно многое, так что лгать бесполезно… Вы жалкая личность, господин Домаль… О да, вы порядочный человек, это вы уже заявили…

Три человека молча слушали этот разговор в скупо освещенном номере гостиницы, Парсон снова рухнул в кресло и так и остался, полуопустив веки и приоткрыв рот; Маленький Джон сжимал лоб тонкой белой рукой; Мак-Джилл налил себе стакан виски. Белые пятна двух пластронов, манжет, черный фрак и черный смокинг, и единственный голос, который звучал в этой комнате то презрительно и твердо, то дрожа от гнева.

— Говорите, же… Да, вы любили ее, это понятно… Безнадежно любили. Ну да!.. Я же сказал, что все понимаю и даже, если угодно, верю вам… Ваш лучший друг… Вы готовы были отдать за него жизнь…

С какой презрительной гримасой процедил он эти слова!

— Все слабые люди так говорят, и однако это не мешает им бунтовать… Знаю, знаю, Вы не взбунтовались. Вы просто воспользовались случаем, так ведь?.. Нет, не она… Прошу вас, не надо говорить о ней так гадко. Она была молоденькой девушкой, а вы были мужчиной. Да… Отец Мора умер, я знаю. И Мора уехал… И вы вдвоем вернулись на Сто шестьдесят девятую улицу. Я не думаю, чтобы она была так уж глубоко несчастна… Что он не вернется?.. Кто ей это сказал?.. Чепуха! Это вы внушили ей эту мысль! Стоит посмотреть на вашу фотографию тех лет. Разумеется, прекрасно видел, она у меня есть. А у вас нет?.. Что ж, я пришлю вам экземпляр… Бедность?.. Он не оставил денег? А как он мог их оставить — ведь у него денег было не больше, чем у вас! Понятно. Вы не могли выступать в вашем номере без него. Но вы могли играть на кларнете в кафе, в кино, в крайнем случае, на улице… Вы так и делали? Что ж, и на том спасибо. Жаль только, что вы занимались и другими делами. О да, любовь, я понимаю… Но вы же отлично знали, что вы не один любили: ведь и Джесси любила, и ваш друг тоже!.. Ну а потом?.. Короче, господин Домаль! То, что вы говорите, смахивает на бульварный роман… Да, я знаю, почти десять месяцев. Не его вина, если его отец, которого все считали при смерти, не торопился покинуть этот мир. И если потом ему не сразу удалось уладить дела, в этом он тоже не виноват… Итак, вы заменили его на это время. А когда родился ребенок, вы так перепугались — ведь Джон написал, что он скоро приедет, — что обратились в приют… Вы клянетесь. Что?.. Хотите посмотреть, нет ли кого за дверью? Пожалуйста! И заодно выпейте стакан воды — по-моему, вам это необходимо.

В первый раз в жизни Мегрэ вел допрос вот так — на расстоянии в пять тысяч километров, не видя подследственного.

По лицу его струился пот. Он опорожнил уже две бутылки пива.

— Алло!.. Это не вы, я знаю. Перестаньте твердить, что вы не виноваты. Вы заняли его место, а он взял да и вернулся. И вместо того чтобы сказать ему правду и попытаться удержать женщину, которую вы якобы любили, вы трусливо и подло вернули ее ему… Ну да, Жозеф… Вы оказались грязным, подленьким человечком, любителем поживиться на чужой счет… Не посмели ему сказать, что родился ребенок… Что вы говорите?.. Он не поверил бы, что это его ребенок?.. Подождите, сейчас я повторю то, что вы сказали. «Джон не поверил бы, что это его ребенок». Значит, вы-то знали, что ребенок не ваш… А?.. В противном случае вы не обратились бы к благотворительности? И вы заявляете мне об этом так спокойно?.. Я запрещаю вам вешать трубку, слышите?.. Не то я сегодня же засажу вас в тюрьму! Отлично… Может быть, потом вы и стали порядочным человеком или стали играть роль порядочного человека, но в ту пору вы были настоящим негодяем… И вы все трое по-прежнему жили на одной лестничной площадке. Джон снова стал для нее тем, чем были вы во время его отсутствия… Громче! Я не желаю упустить ни одного слова… Джон стал другим? Что вы хотите этим сказать?.. Ах, он стал беспокойным, нервным, подозрительным? Признайтесь, что для этого у него были основания… А Джесси хотела во всем ему признаться? Черт возьми! Для нее это было бы самое лучшее, не правда ли? Ну да, конечно, тогда вы этого не понимали… А Джон недоумевал, что происходит… Что? У нее глаза не просыхали? Мне нравится это выражение. Потрясающая манера выражаться. «У нее глаза не просыхали…» А как он узнал?..

Маленький Джон, казалось, хотел заговорить, но комиссар сделал знак рукой, чтобы он молчал.

— Дайте ему говорить!.. Нет, это я не вам… Скоро узнаете… Он получил счет от акушерки? В самом деле, все предугадать невозможно… Стало быть, он не предполагал, что это был его ребенок?.. Поставьте себя на его место… Тем более что речь шла о приюте. А где были вы в это время?.. Ну да, вы же все слышали… Да, за дверью в смежную комнату… Ведь комнаты были смежные!.. Сколько, сколько вы так жили?.. Три недели… Три недели после его возвращения вы спали в комнате рядом со спальней Джона и Джесси — а ведь с Джесси вы жили несколько месяцев… Побыстрее, пожалуйста… Уверен, что смотреть на вас сейчас было бы не очень приятно, господин Домаль… Я не жалею, что допрашиваю вас по телефону, — мне было бы очень трудно удержаться и не дать вам по морде… Молчать! Отвечайте на мои вопросы, и хватит… Итак, вы стояли за дверью… Да… Да… Да… Дальше…

Мегрэ смотрел на скатерть на столе перед ним; теперь он больше не повторял того, что слышал. Он так плотно стиснул челюсти, что чубук трубки раскололся у него в зубах.

— А дальше?.. Да говорите же, черт побери!.. Что?.. А раньше вы не сочли нужным вмешаться?.. Ах, он был способен на что угодно? Поставьте себя на его место… Хотя нет, это вам не удастся… На лестнице… Анджелино принес костюм… И все увидел… Так… Нет… Опять лжете… Вы не пытались войти в комнату: вы старались удрать… Но дверь в комнату была открыта… Да, да… И он вас увидел… Я не верю вам, что было поздно… А вот сейчас я вам верю целиком и полностью… Я уверен, что этого вы Парсону не рассказывали… Ведь тогда вас могли бы привлечь к ответственности как соучастника, не так ли?.. И заметьте, вас можно привлечь, еще и сейчас… Нет, вы ошибаетесь, срок давности еще не истек… Я так и вижу эту корзину из ивовых прутьев. И все остальное… Спасибо. У меня больше вопросов нет. Я сразу же предупредил вас, что Парсон здесь… Да, пьян, как всегда. Маленький Джон тоже здесь. Не желаете с ним поговорить?.. Разумеется, я не могу вас заставить… Ни с ним, ни с Мак-Джиллом, которого вы столь любезно отправили в приют… Да, да, он тоже у меня в номере. Все. Должно быть, вы чувствуете запах кофе, который приготовила госпожа Домаль. Теперь вы можете повесить трубку, вздохнуть с облегчением, спуститься вниз и позавтракать в кругу семьи… Бьюсь об заклад, что я догадываюсь, как вы объясните жене мой звонок. Мол, звонил американский импресарио, который, будучи наслышан о вашем таланте дирижера… Прощайте, Жозеф Домаль. Надеюсь, что никогда больше не встречусь с таким подлецом, как вы!

Мегрэ повесил трубку и довольно долго молчал, словно исчерпав всю свою энергию.

Никто из присутствовавших не двинулся с места. Мегрэ тяжело встал, поднял сломанную трубку и положил на стол. Как нарочно, это была та самая трубка, которую он купил на второй день своего пребывания в Нью-Йорке. Он вытащил другую из кармана пальто, набил ее, закурил и выпил не пива, которое показалось ему слишком слабым, а большой стакан неразбавленного виски.

— Ну вот, — вздохнул он.

Маленький Джон сидел неподвижно; Мегрэ налил стакан и пододвинул к нему.

Когда Мора выпил и пришел в себя, комиссар заговорил своим обычным голосом, который звучал теперь несколько странно.

— Пожалуй, будет лучше всего, если мы сразу же покончим с этим типом, — указал он на Парсона, который, откинувшись на спинку кресла, вытирал пот со лба.

Еще один слабый человек, еще один подлец, только худший из подлецов — агрессивный подлец. Но разве в глубине души Мегрэ не предпочитал такую подлость стыдливой мещанской подлости Домаля?

Его-то историю воссоздать было легко. По «Данки-бару» и по разным другим местам Парсон знал каких-то гангстеров, и они могли воспользоваться сведениями, которые случайно попали ему в руки, когда он путешествовал по Европе.

— Сколько вы получили? — мягко спросил его Мегрэ.

— А зачем это вам? Но чтобы доставить вам удовольствие, могу заверить, что меня здорово обсчитали.

— Несколько сотен долларов?

— Приблизительно так.

Тут комиссар вытащил из кармана тот самый чек на две тысячи долларов, который дал ему Мак-Джилл от имени Маленького Джона. Мегрэ взял со стола ручку и сделал передаточную надпись на имя Парсона.

— Этой суммы вам будет достаточно, чтобы исчезнуть, пока еще не поздно. Мне было необходимо, чтобы вы оказались у меня под рукой на случай, если бы Домаль отказался говорить или если бы я ошибся. Видите, напрасно вы мне проболтались о своей поездке во Францию. В конце концов, я и сам бы догадался, хоть, может быть, гораздо позже — ведь я знал, что вы знакомы с Мак-Джиллом и, с другой стороны, водили знакомство с людьми, которые убили Анджелино. Заметьте, что я даже не спрашиваю у вас их фамилий.

— Джоз знает их не хуже меня.

— Верно. Но это меня не касается. Не знаю, почему я пытаюсь вызволить вас; может быть, потому, что мне было бы жаль увидеть вас перед судом присяжных.

— Да я прежде пустил бы пулю себе в лоб!

— Почему же?

— Из-за одной особы.

Пожалуй, это было очень похоже на дешевый роман, но Мегрэ готов был биться об заклад, что Парсон говорил о своей матери.

— Думаю, что сегодня вам лучше не выходить из гостиницы. Ваши друзья, конечно, решили, что вы раскололись, а гангстеры этого очень не любят. Я позвоню, чтобы вам дали номер рядом с моим.

— Я ничего не боюсь.

— А я не хочу, чтобы с вами сегодня ночью что-нибудь случилось.

Пожав плечами, Парсон отхлебнул виски прямо из горлышка.

— Не беспокойтесь обо мне.

Он взял чек и, шатаясь, пошел к двери.

— Салют, Джоз! — бросил он, обернувшись.

И, сделав последнее усилие, иронически сказал:

— Bye-bye[16], мистер Мегрэт.

Что это было — предчувствие? Комиссар готов был окликнуть Парсона, заставить его остаться в гостинице, если понадобится — запереть его в комнате. Ничего этого он не сделал. Но не удержался, подошел к окну, отодвинул занавеску каким-то непривычным для себя жестом — так делал Маленький Джон.

Через несколько минут они услышали глухие выстрелы — конечно, то была автоматная очередь.

Повернувшись к присутствующим, Мегрэ выдохнул:

— Думаю, что спускаться на улицу не имеет смысла. Он должен был заплатить по счету!

Глава 10

Еще час они оставались в комнате, которая мало-помалу наполнялась трубочным и сигаретным дымом, словно дело было в кабинете на набережной Орфевр.

— Я прошу у вас прощения, — начал разговор Маленький Джон, — за то, что мы с моим сыном пытались вас отстранить от этого дела.

Он тоже устал, но ему явно стало свободней, он испытал бесконечное, почти физическое облегчение.

В первый раз Мегрэ увидел его таким, а не напряженным, не замкнутым, без этой болезненной энергии, без постоянной готовности дать отпор.

— Вот уже полгода, как я выдерживаю их осаду или, вернее, уступаю им пядь за пядью. Их четверо, и двое из них сицилийцы.

— Эта сторона дела меня не интересует, — возразил Мегрэ.

— Знаю… Вчера, когда вы пришли в гостиницу, я хотел поговорить с вами, но Джоз мне помешал.

Лицо его стало злым, в глазах уже не было ничего человеческого, но Мегрэ знал, какой болью вызван этот жуткий холод.

— Представьте себе, — тихо произнес Маленький Джон, — что значит иметь сына, мать которого ты убил, и всю жизнь любить ее!

Чтобы не мешать разговору, Мак-Джилл пересел в стоявшее в углу кресло, где только что сидел Парсон, — подальше от собеседников.

— Не буду рассказывать вам о том, что произошло когда-то. Я себя не оправдываю и ни на что не жалуюсь. Понимаете, что я хочу сказать? Я ведь не Жозеф Домаль. Вот его я должен был бы убить. И все же я хочу, чтобы вы знали.

— Я знаю.

— Знайте, что я любил ее и люблю до сих пор и думаю, что так не любил ни один человек. Потерпев полное крушение, я… Впрочем, не стоит об этом.

И Мегрэ серьезно повторил:

— Не стоит.

— Думаю, что я за все заплатил дороже, чем меня могло бы заставить заплатить человеческое правосудие. Вы сейчас не дали Домалю дойти до конца. Я надеюсь, комиссар, вы мне верите?

И Мегрэ дважды утвердительно кивнул головой.

— Я хотел исчезнуть вместе с нею. Потом решил взять вину на себя. Но он меня удержал — боялся влипнуть в грязную историю.

— Я понял.

— Это он побежал за корзиной из ивовых прутьев к себе в комнату. И предложил бросить ее в реку. Но этого я не мог. Тут есть еще одно обстоятельство, об этом вы не могли догадаться. Пришел Анджелино. Он видел. Он знал. Он мог донести на меня. Жозеф настаивал, чтобы мы уехали немедленно. И вот два дня…

— Понимаю. Два дня вы держали ее у себя.

— Анджелино никому ничего не рассказал. Жозеф с ума сходил от бешенства. А я был в таком ужасном состоянии, и его присутствие было мне так отвратительно, что я отдал ему последние деньги, чтобы он все сделал. Он купил по случаю грузовичок. Мы сделали вид, что переезжаем на другую квартиру, и погрузили все, что у нас было… Отъехали на пятьдесят миль от города, и в лесу, на берегу реки, я…

— Замолчи, отец, — раздался умоляющий голос Мак-Джилла.

— Это все. Я сказал, что заплатил все, заплатил всем, чем только мог. Заплатил сомнениями. И это было самое страшное. Ведь долгие месяцы я продолжал сомневаться, я говорил себе, что, может быть, это не мой ребенок, что, может быть, Джесси солгала мне. Я отдал его одной порядочной женщине, которую знал и которой доверял, — я не хотел его видеть… И еще долго считал, что не имею права видеть его. Человек не имеет права видеть ребенка от… Но разве я мог рассказать вам все это, когда Жан привез вас в Нью-Йорк? Жан тоже мой сын. Но не сын Джесси… Скажу вам правду, комиссар, и Джоз это тоже знает: через несколько лет я стал надеяться, что снова стану таким же человеком, как все, а не каким-то автоматом. Я женился. Женился без любви. Так принимают лекарство. У меня появился ребенок. Но я не смог жить с его матерью. Она мне… Она сама потребовала развода. Уехала в Южную Америку и там начала новую жизнь. Вам известно, что Джоз исчез, когда ему было лет двадцать. В Монреале он угодил в среду гангстеров, примерно вроде той, в которой, как вы видели, вращался Парсон. Старуха Мак-Джилл умерла. Я потерял следы Джоза и понятия не имел, что он живет в нескольких метрах от меня, на Бродвее, среди известных вам людей. Мой младший сын Жан признался мне, что показал вам мои письма к нему и вы, конечно, были удивлены. Видите ли, ведь я все время думал о другом сыне, о сыне Джесси. Я заставлял себя любить Жана. Я делал это с какой-то яростью. Хотел любой ценой дать ему то чувство, которое в глубине души испытывал к другому сыну. И вот однажды, около полугода тому назад, ко мне пришел вот этот мальчик.

Какая бесконечная нежность прозвучала в слове «мальчик», сколько нежности было в движении руки, которым он указал на Мак-Джилла!

— От Парсона и его друзей он узнал правду. Я помню его первые слова, когда мы остались с ним наедине: «Мистер Мора, вы мой отец…»

И снова умоляющий голос Мак-Джилла.

— Молчи, папа!

— Молчу. Я расскажу только самое главное. С тех пор мы стали жить вместе, мы трудимся вместе, чтобы спасти то, что молено спасти, и это объяснит вам ту тревогу, о которой вам говорил господин д'Окелюс. Ведь я чувствовал, что не сегодня-завтра должна произойти катастрофа. Наши враги, прежние друзья Джоза, не стеснялись, и, когда вы приехали, один из них — Билл — разыграл целую комедию, чтобы сбить вас с толку. Вы решили, что Билл действует по нашим указаниям, но нет — это мы выполняли указания Билла. Мы напрасно старались заставить вас уехать. Они убили Анджелино из-за вас; они чувствовали, что вы напали на верный след, и не хотели проиграть свое лучшее дело. У меня три миллиона долларов, господин Мегрэ… За полгода я отдал им полмиллиона, но они хотят заполучить все. Попробуйте объяснить это полиции.

Почему именно в этот момент Мегрэ вспомнил о печальном клоуне? Декстер в гораздо большей степени, чем Мора, стал для него символической фигурой, и, как это ни парадоксально, таким же символом стал и Парсон, который дал себя убить на улице в тот самый момент, когда почти честным путем заработал две тысячи долларов.

Роналд Декстер в глазах комиссара воплощал в себе все невезение и все несчастья, какие только могут обрушиться на человека; Декстер тоже заработал ценой предательства маленькое вознаграждение — пятьсот долларов, но он пришел и положил их на этот самый стол, где бутылки из-под пива и стаканы с виски соседствовали теперь с сандвичами, к которым никто не притронулся.

— А вы не могли бы уехать за границу? — как-то неубедительно подсказал Мегрэ.

— Нет, комиссар. Это мог бы сделать человек вроде Жозефа, но не я. Я боролся в одиночку почти тридцать лет. Боролся против самых страшных своих врагов: против самого себя и своего горя. Сотни раз я мечтал, чтобы все провалилось в тартарары — понимаете? Я действительно искренне хотел заплатить за все.

— Зачем?

И тут Маленький Джон произнес слова, которые теперь, когда он позволил себе расслабиться, раскрыли самую глубину его мысли:

— Чтобы отдохнуть.

— Алло!.. Лейтенант Льюис?

Было пять утра, и Мегрэ, оставшись один у себя в номере, звонил полицейскому домой.

— У вас новости? — спросил тот. — Дело в том, что сегодня ночью неподалеку от вас, прямо на улице было совершено преступление, и я полагаю…

— Парсон?

— А вы уже в курсе?

— Мне кажется, этому не стоит придавать значения.

— Как так?

— Невелика важность! Все равно через два-три года он умер бы от цирроза печени, а страдал бы при этом гораздо больше.

— Я вас не понимаю.

— Ничего… Я звоню вам, лейтенант, потому, что, по-моему, завтра утром в Европу отходит английское судно, и я хочу отплыть на нем.

— Вы знаете, мы так и не разыскали акта о смерти той молодой женщины!

— Вы его и не найдете.

— Что вы сказали?

— Так, ничего… Так вот, было совершено только одно преступление, то есть, простите, еще одно было совершено сегодня ночью, итого два! Анджелино и Парсон. У нас во Франции это называют «драмой преступных элементов».

— Каких элементов?

— Ну, людей, которых не интересует жизнь человека.

— Я вас не понимаю.

— Не беда!.. Я хочу попрощаться с вами, лейтенант; я возвращаюсь домой, в Мен-сюр-Луар, и буду счастлив принять вас у себя, если вы окажетесь в наших краях.

— Вы отказываетесь участвовать в розысках?

— Да.

— Считаете дело безнадежным?

— Нет.

— Я не хотел бы вас обидеть…

— Ну, конечно.

— Но мы их изловим.

— Я в этом уверен.

Кстати сказать, так оно и вышло: через три дня, в море, Мегрэ услышал по радио, что четверо опасных гангстеров, и среди них двое сицилийцев, задержаны полицией за убийство Анджелино и Парсона и что их адвокат пытается идти против очевидных фактов.

В момент отплытия парохода на набережной появилось несколько человек; все они делали вид, что не знают друг друга, но все смотрели в сторону Мегрэ. То были: маленький Джон в синем костюме и темном пальто; Мак-Джилл, нервно докуривавший сигареты до самого фильтра; унылый человек, который пытался проникнуть на пароход и с которым стюарды обращались высокомерно и пренебрежительно, — Роналд Декстер.

Был тут и рыжий мужчина с хитрой физиономией, который до последней минуты оставался на борту и которому полиция оказывала явные знаки уважения.

То был капитан О'Брайен; перед последним стаканом виски в баре парохода он тоже спросил:

— Стало быть, бросаете это дело?

Выражение лица у него было самое невинное, и Мегрэ, тоже стараясь напустить на себя как можно более невинный вид, ответил:

— Как вы заметили, капитан, бросаю.

— В тот самый момент, когда…

— …в тот самый момент, когда можно было бы заставить заговорить людей, которые ничего интересного сказать не могут, а в долине Луары самое время высаживать на унавоженные грядки дынную рассаду. Я, видите ли, увлекся садоводством.

— Вы довольны?

— Нет.

— Разочарованы?

— Тоже нет.

— Неудача?

— Понятия не имею.

Тогда еще все зависело от сицилийцев. Когда их арестуют, они могут заговорить, но могут и не заговорить, чтобы окончательно не засыпаться.

И они рассудили, что благоразумнее, вернее выгоднее, молчать.

Через десять дней г-жа Мегрэ спросила:

— Так что же ты все-таки делал в Америке?

— Ровно ничего.

— Ты даже не купил себе трубку, а ведь я тебе писала, чтобы ты купил.

Тут он, в свою очередь, сыграл роль Жозефа Домаля и трусливо ответил:

— Знаешь, трубки там слишком дорогие. И к тому же непрочные.

— Ну, во всяком случае, мог бы что-нибудь привезти мне на память.

Услышав это, он позволил себе дать телеграмму Маленькому Джону: «Просьба прислать проигрыватель».

Этот проигрыватель да еще несколько медяков и никелевых пятицентовых монеток — вот и все, что осталось у Мегрэ от поездки в Нью-Йорк.

I. Убийство человека в нижнем белье

На протяжении двух часов эта дурацкая фраза приходила Мегрэ на память раз десять или двадцать, она преследовала его, словно назойливый припев случайно услышанной песенки, она вертелась и вертелась у него в голове – и невозможно было от нее отделаться, он даже несколько раз произнес ее вслух. Потом у нее появился вариант:

Августовский, по-отпускному пустоватый Париж изнывал от зноя. Жарко было уже в девять утра. В обезлюдевшей префектуре царила тишина. Все окна, обращенные к набережным, были распахнуты настежь. Войдя к себе в кабинет, Мегрэ первым долгом скинул пиджак. В эту минуту и раздался звонок от судьи Комельо.

– Загляните-ка, пожалуйста, на улицу Де-Дам. Этой ночью там произошло убийство. Комиссар полицейского участка рассказал мне какую-то длинную, путаную историю. Он сейчас на месте происшествия. Из прокуратуры туда раньше одиннадцати никто прибыть не сможет.

Уж это всегда так: только ты собрался провести спокойный денек в тишине, в прохладе – бац! – сваливается на тебя какая-то дрянь, и все к черту!..

– Идем, Люка?

Конечно, легковушку оперативной группы успели куда-то услать, и надо было добираться на метро, где пахло хлорной известью и где Мегрэ вдобавок пришлось загасить трубку.

…Нижний конец улицы Де-Дам у выхода на улицу Батиньоль. Солнце печет. Сутолока. Пестрота. На тележках вдоль тротуаров – горы овощей, фруктов, рыбы. Перед тележкой плотной стеной – хозяйки, осаждающие всю эту снедь. Разумеется, у дома, где произошло убийство, толпится народ, мальчишки, пользуясь случаем, носятся взад-вперед, визжат, орут.

Обыкновенный семиэтажный дом. Для съемщиков с более чем скромным достатком. В нижнем этаже – прачечная и лавка угольщика. У подъезда стоит полицейский.

– Комиссар ожидает вас наверху, мосье Мегрэ… Это на четвертом. Проходите, господа, проходите!.. Ну что тут смотреть… На дороге-то хоть не стойте, посторонитесь!

Какое преступление могло совершиться здесь, в этом доме, где живут маленькие, незаметные люди – народ, как правило, честный? Какая-нибудь драма любви и ревности? Но фон даже для этого неподходящий.

Четвертый этаж. Широко распахнутая дверь, за ней кухня. Там шумная ребячья возня. Их трое или четверо – подростки лет по двенадцати-шестнадцати. И женский голос из другой комнаты:

– Жерар, оставь сестру в покое, слышишь!..

Голос визгливый и в то же время усталый, такой иногда бывает у женщин, потративших всю жизнь на мелочную борьбу с повседневными невзгодами.

Входная дверь отворилась, и Мегрэ увидел жену убитого. Это она кричала сейчас на Жерара. Рядом с ней стоял участковый полицейский комиссар. Мегрэ пожал ему руку.

Женщина взглянула на Мегрэ и вздохнула, точно говоря: «Еще один!»

– Это комиссар Мегрэ, – объяснил участковый, – он будет вести следствие.

– Значит, рассказывать все сначала?

Комната, которая одновременно служит и гостиной и столовой, в одном углу – радиоприемник, в другом – швейная машина. В открытое окно врывается уличный шум, дверь на кухню тоже открыта, и оттуда несутся крики и визг детей. Но вот женщина прикрыла дверь, и голоса смолкли, точно внезапно выключенное радио.

– Такое могло случиться только со мной, – проговорила она со вздохом. – Садитесь, мосье. Может быть, выпьете чего-нибудь? Я подам. Прямо не знаю…

– Расскажите мне, но только ясно и просто, как это произошло.

– Так ведь я ничего не видела, что же я буду рассказывать?.. Мне все кажется, будто и не было ничего. Вернулся он домой, как всегда, в половине седьмого. Он никогда не опаздывал. Мне даже приходится всякий раз давать ребятам шлепка, потому что он любил садиться за стол сразу, лишь только придет…

Она говорила о своем муже, чей портрет – увеличенная фотография, где они сняты вместе, – висел на стене. И не потому, что трагически погиб ее муж, эта женщина выглядела такой подавленной и несчастной. С портрета она тоже смотрела пришибленно и покорно, будто на ее плечи были взвалены все тяготы мира.

Что касается мужа, то фотография запечатлела усы, крахмальный стоячий воротничок и лицо, выражавшее самую безоблачную невозмутимость, в этом человеке все было так заурядно, так ординарно, что, встретив его даже в сотый раз, вы бы не обратили на него внимания.

– Он вернулся в половине седьмого, снял пиджак и повесил его в шкаф со своими вещами он всегда обращался аккуратно, это надо правду сказать… В восемь пришла Франсина – она работает, я еще оставила ей обед на столе…

Вероятно, она уже рассказывала все это полицейскому комиссару, но чувствовалось, что, если бы от нее потребовали, она могла бы повторять свой рассказ снова и снова, все тем же плаксивым голосом, и взгляд у нее был бы при этом все такой же тревожный, как будто она боялась что-нибудь забыть.

Ей было лет сорок пять, и в молодости она, вероятно, была хорошенькой, но с тех пор прошли долгие годы, а ее каждый день с утра до вечера одолевали домашние заботы…

– Морис уселся на свое любимое место, у окна… как раз там, где теперь сидите вы. Это его кресло… Он читал книгу, но иногда вставал, чтобы отрегулировать радио…

В этот вечерний час в домах на улице Де-Дам нашлось бы, наверное, не меньше сотни мужчин, занятых тем же самым, – мужчин, которые, отработав целый день в конторе или в магазине, отдыхали теперь у раскрытого окна за чтением книги или вечерней газеты.

– Надо вам сказать, что он по вечерам никогда не гулял. То есть один, без нас. Раз в неделю мы ходили в кино, все вместе. …А в воскресенье…

По временам она теряла нить рассказа, прислушиваясь к тому, что делается на кухне, тревожась, не дерутся ли дети, не подгорело ли что-нибудь на плите…

– Так о чем это я?.. Ах, да… Франсина – ей уже семнадцать – Франсина вышла погулять и вернулась в половине одиннадцатого. Остальные спали… Я готовила обед на сегодня, заранее, потому что утром мне надо было ехать к портнихе… Господи! Я и забыла предупредить се, что не приеду… А она меня ждет…

Это для нее тоже было трагедией.

– Мы легли… Вернее сказать, мы вошли в спальню, и я легла в кровать… Морис раздевался всегда медленнее, чем я. Окно было открыто… Жалюзи мы тоже не опускали, из-за духоты… В доме напротив никто на нас не смотрел… Там отель… Люди приходят и сразу ложатся спать… Их редко увидишь у окна…

Мегрэ сидел так неподвижно, вид у него был такой осоловелый, что Люка показалось, будто начальник сейчас уснет. Однако из губ Мегрэ, плотно зажавших мундштук трубки, вырывался время от времени легкий дымок.

– Мне и рассказывать-то нечего… Нет, такое могло случиться только со мной… Мы с ним разговаривали… О чем именно, я не помню, но пока он снимал брюки и складывал их, он все время говорил… Он остался в нижнем белье… Потом снял носки и стал чесать себе подошвы, они всегда у него болели… Я услышала с улицы такой звук… знаете, такой… ну, когда у машины мотор стреляет… нет, не такой даже, а вот какой: ф-р-р-ф-р-р… Вот-вот, именно: ф-р-р-ф-р-р… Вроде водопроводного крана, когда в нем воздух соберется… Тут я подумала, что это вдруг Морис на полуслове замолк?.. Видите ли, я уже начала дремать, потому что за день сильно устала… Ну так вот, замолчал он, а потом говорит тихонько и странным таким голосом: «Сволочь!». Я очень удивилась, потому что он почти никогда не ругался… Он был не такой… Я его спрашиваю:

«Что это ты?» Тут я открыла глаза – я ведь все время лежала с закрытыми глазами – и вижу, он валится на пол. Я закричала: «Морис!»

Понимаете, человек ни разу в жизни не падал в обморок… Он хоть и не был здоровяком, но болеть никогда не болел…

Я встала… зову его, говорю… А он лежит на коврике ничком и не шевелится… Я хотела его поднять, смотрю: у него на рубашке – кровь…

Я позвала Франсину, это наша старшая. И как вы думаете, что она мне сказала, когда увидела отца? «Мама, – говорит, – что ты наделала!» – и кинулась вниз, звонить… Ей пришлось разбудить угольщика…

– А где Франсина? – спросил Мегрэ.

– У себя в комнате… Она одевается… Ночью нам было не до того, вот мы и остались неодетые… Уж вы извините, что у меня такой вид… Сначала приходил доктор, потом полицейские, потом господин комиссар…

– Не могли бы вы нас оставить одних?

Она поняла не сразу, переспросила:

– Оставить одних?

Она ушла на кухню, и слышно было, как она бранит детей – все тем же нудным, монотонным голосом.

– Еще четверть часа, и я сошел бы с ума, – со вздохом проговорил Мегрэ, подходя к окошку глотнуть свежего воздуха.

Трудно объяснить почему, но только во всем существе этой женщины, возможно совсем не плохой, было что-то удручающе унылое, что-то такое, отчего меркнул, становился угрюмым и серым даже солнечный свет, лившийся в окно. Сама жизнь делалась в ее присутствии такой тусклой, такой никчемной и монотонной, что невольно хотелось спросить себя, неужели улица со всем своим движением, солнцем, красками, звуками и запахами была еще здесь, рядом, как говорится – только руку протянуть.

– Бедняга!..

Не потому, что он умер, но потому, что жил!

– Кстати, как его звали?

– Трамбле… Морис Трамбле… Сорок восемь лет… Жена сказала, что он служил кассиром в какой-то торговой фирме на улице Сантье… Вот… Я записал: «Куврэр и Бельшас, басонная торговля…»

И ко всему еще басонная торговля – шнуры, позумент и прочее для гробов и катафалков!

– Знаете-ли, – рассказывал полицейский комиссар, – сначала я подумал, что это она его убила… Не разобрался спросонок, меня ведь с постели подняли, я только-только уснул… А тут такое творилось… Дети говорят все разом, она на них кричит, чтобы замолчали, повторяет мне по двадцать раз одно и то же – примерно то самое, что и вам рассказывала, – я и решил, что она либо придурковатая, либо и вовсе сумасшедшая. А тут еще мой бригадир вздумал ее допрашивать, «на пушку» взять хотел. Он ей: «Я вас не об этом спрашиваю, я вас спрашиваю, почему вы его убили?» А она ему: «Почему?.. Да чем же это было мне его убивать?»

На лестнице соседи собрались… Здешний врач скоро принесет мне свое заключение. Он меня надоумил: утверждает, что выстрел был произведен на расстоянии и что стреляли, несомненно, из какого-то окна напротив… Я и послал своих ребят в отель «Эксельсиор».

Коротенький припев все вертится и вертится в голове у Мегрэ:

Тем более бедняков, которые сидят в нижнем белье на краю супружеской кровати и скребут свои натруженные подошвы!

– И вы что-нибудь обнаружили там, в доме напротив?

Мегрэ внимательно осматривал окна отеля «Эксельсиор», впрочем, вернее было бы назвать его не отелем, а меблированными комнатами. Черная под мрамор табличка оповещала: «Номера на месяц, на неделю и на сутки. Горячая и холодная вода».

Бедность была и здесь. Но точно так же, как в доме, где жили Трамбле, как и в их квартире, это была не та бедность, которая может служить подходящим фоном для драмы. Бедность была здесь благопристойная, прилично и чистенько причесанная под скромный достаток.

– Я начал осмотр с четвертого этажа, все постояльцы уже лежали в постелях. Пришлось моим ребятам их побеспокоить. Представляете, какой поднялся шум. Хозяин разбушевался, грозил, что будет жаловаться. Тут мне пришла мысль заглянуть на пятый. И там, как раз напротив нашего с вами заветного, так сказать, окошечка, я обнаружил комнату, в которой никого не было, хотя она вот уже целую неделю числится за неким Жозефом Дамбуа. Я допросил швейцара, дежурившего ночью, и он вспомнил, что незадолго до полуночи выпустил из отеля какого-то человека, но кто это был, он не знает…

Мегрэ наконец решился открыть дверь в спальню, где у изножия кровати, головой на коврике, ногами на голом полу все еще лежало тело убитого.

– Пуля, видимо, попала в сердце, и смерть наступила почти мгновенно… Я полагаю, лучше будет дождаться нашего судебного врача: надо, чтобы пулю извлек он. С минуты на минуту он должен прибыть вместе с господами из прокуратуры…

– В одиннадцать часов… – рассеянно проговорил Мегрэ. Было четверть одиннадцатого. На улице, как и прежде, торговались у тележек хозяйки, в знойном воздухе стоял нежный аромат фруктов и зелени…

– Карманы вы у него обыскали?

Обыскал, ясно и так – на столе беспорядочной грудой лежала мужская одежда, между тем как, по словам жены, Трамбле аккуратно сложил на ночь все свои вещи.

– Здесь все… Кошелек… Сигареты… Зажигалка… Ключи… Бумажник – в нем сотня франков и фотографии детей…

– Что соседи?

– Мои ребята опросили всех в доме… Трамбле живут в этой квартире двадцать шесть лет… Когда появились дети, они заняли еще две комнаты… Собственно, о них и сказать нечего… Обыкновенная, размеренная жизнь… Никаких особенных событий… Каждый год, в отпуск, ездят на две недели в Канталь, к Трамбле на родину… У них никто не бывает, если не считать редких визитов сестры мадам Трамбле. Обе женщины – урожденные Лапуант и тоже родом из Канталя… Трамбле выходил из дому каждый день в одно и то же время. На работу ездил в метро, со станции Вильер… В половине первого возвращался, через час уезжал обратно и приезжал вечером, в половине седьмого…

– Чушь какая-то! – проговорил Мегрэ. Восклицание вырвалось у него почти безотчетно. Действительно чушь. Преступление, в котором не было никакого видимого смысла.

Ничего не украли… Даже не пытались украсть… И все же это не было случайное убийство. Отнюдь. Его тщательно подготовили: пришлось снять комнату в отеле напротив, раздобыть пистолет, возможно, даже пневматическое ружье…

Тут действовал кто-то не случайный. И не ради какого-то там бедняги идут на такое дело… Да, но ведь Трамбле был именно из тех бедняг, о которых говорят: какой-то там…

– Вы не подождете людей из прокуратуры?

– Я непременно вернусь до того, как они уедут. Останьтесь, пожалуйста, чтобы ознакомить их с делом…

За стеной снова шумно завозились, догадаться было нетрудно: мадам Трамбле, урожденная Лапуант, воевала со своими детьми.

– Кстати, сколько их у нее?

– Пятеро… Три сына и две дочки… Один сынишка этой зимой заболел плевритом, и сейчас он в деревне у родителей Трамбле… Ему скоро четырнадцать…

– Идем, Люка?

Мегрэ сейчас отнюдь не улыбалась перспектива увидеть снова мадам Трамбле и услышать унылое: «Такое могло случиться только со мной».

Он тяжело спустился по лестнице мимо открывавшихся одна за другой дверей, позади которых слышался быстрый шепот. Он хотел зайти к угольщику выпить вина, но в лавчонке было полно любопытных, ожидавших прибытия чиновников прокуратуры, и Мегрэ предпочел дойти до улицы Батиньоль, где о ночной драме ничего не знали.

– Что ты будешь пить?

– Займись-ка этим типом из отеля «Эксельсиор»… Ты, разумеется, найдешь там не очень-то много, потому что обделать такое дельце, как он его обделал, это… Эй, такси!..

Тем хуже для бухгалтерии. Было слишком жарко, чтобы париться в метро или стоять на углу в ожидании автобуса.

– Встретимся на улице Де-Дам… А нет, так после обеда на набережной…

Бедняков не убивают, черт побери! А если уж убивают, так не по одиночке, а целыми партиями, устраивают войну или мятеж. Если же бедняку случается кончить жизнь самоубийством, то вряд ли он станет добывать для этого пневматическое ружье и уж конечно не застрелится в ту минуту, когда сидит на постели и чешет пятки.

Будь Трамбле не уроженцем какого-то там Канталя, носи он звучное иностранное имя, можно было бы еще заподозрить его в принадлежности к некой неведомой тайной организации его соотечественников…

Да и не был он похож на тех, кого убивают. Лицо не такое, вот в чем загвоздка! Это-то и озадачивало. А вся обстановка? Эта квартира, жена, пятеро детей, муж в нижнем белье, «ф-р-р-ф-р-р», с каким пролетела пуля…

Верх такси был откинут, и Мегрэ курил свою трубку, время от времени пожимая плечами. В какое-то мгновение мысли его обратились к мадам Мегрэ. «Бедняжка!» – скажет она и при этом непременно вздохнет. Когда умирает мужчина, женщина всегда сочувствует женщине.

– Нет, номера я не знаю… Да, улица Сантье… «Куврэр и Бельшас»… Наверно, что-нибудь солидное. Этакий почтенный торговый дом, рождения тысяча восемьсот какого-нибудь года…

Он не понимал, и это злило его. Злило потому, что он не терпел непонятного… Улица Сантье была забита людьми и машинами. Притормозив, шофер заговорил с прохожим, чтобы узнать об адресе, и в эту минуту Мегрэ увидел на фасаде одного из домов выведенные красивыми золотыми буквами слова: «Куврэр и Бельшас».

– Подождите меня. Я недолго.

Собственно, он не знал, надолго ли, но жара совсем разморила его. Да и как было не разморить, когда почти все его товарищи по работе и даже все инспектора были в отпуске и когда сегодня с утра он рассчитывал поблаженствовать на досуге у себя в кабинете!

Второй этаж. Анфилада темных комнат, чем-то напоминающих ризницу.

– Могу я видеть мосье Куврэра?

– По личному делу?

– По сугубо личному.

– Весьма сожалею. Мосье Куврэр умер пять лет назад.

– А мосье Бельшас?

– Мосье Бельшас уехал в Нормандию. Если угодно, вы можете поговорить с мосье Мовром.

– Кто это?

– Доверенное лицо фирмы Он сейчас в банке, но скоро вернется…

– Скажите, а мосье Трамбле здесь?

Недоумение:

– Простите, как вы сказали?

– Мосье Трамбле… Морис Трамбле…

– Я такого не знаю.

– Ваш кассир…

– Нашего кассира зовут Мажин, Гастон Мажин…

«Вот так история с географией! – подумал Мегрэ. Положительно, его так и преследовали сегодня трафаретные фразы.

– Вы будете ожидать мосье Мовра?

– Да, придется.

Сидеть и нюхать приторный запах галантереи и картонных коробок. К счастью, это продолжалось не слишком долго. Мосье Мовр оказался шестидесятилетним господином, одетым с головы до ног во все черное.

– Вы хотели поговорить со мной?

– Мегрэ, комиссар сыскной полиции…

Если слова эти имели целью произвести впечатление, то Мегрэ ошибся.

– Чему я обязан честью…

– Если не ошибаюсь, у вас работает кассиром некий Трамбле?

– Работал… Довольно давно… Погодите… Это было в тот год, когда мы модернизировали наше отделение в Камбре. Да… Семь лет назад… Даже немного больше, потому что он ушел от нас в середине весны… – Мосье Мовр поправил пенсне: – Словом, мосье Трамбле не служит у нас уже семь лет.

– С тех пор вы его больше не видели?

– Лично я – нет.

– Вы были им довольны как служащим?

– Безусловно… Я знал его очень хорошо, потому что он поступил сюда всего лишь на несколько лет позже меня… Это был человек в высшей степени добросовестный и пунктуальный… Ушел он от нас, насколько мне помнится, по какой-то очень уважительной причине, с соблюдением всех формальностей… Ну да, по семейным обстоятельствам. Он написал в заявлении, что собирается обосноваться у себя на родине: в Оверни, кажется, или в Кантале, сейчас уже не помню…

– Касса у него всегда была в порядке?

Мосье Мовр даже слегка подался назад, точно ему нанесли личное оскорбление.

– Простите, у нас таких вещей не бывает.

– А вам никогда не приходилось слышать, будто у мосье Трамбле есть любовница или что он предается какому-нибудь пороку?

– Нет, мосье. Никогда. И я убежден, что с ним этого не могло быть.

Коротко и ясно. И если Мегрэ не желает понимать, что он заходит слишком далеко даже для комиссара сыскной полиции… Однако Мегрэ не сдавался:

– Странно… Дело в том, что в течение семи лет, до вчерашнего дня включительно, мосье Трамбле каждое утро уходил из дому и отправлялся на работу к вам в контору и каждый месяц приносил жене жалованье.

– Прошу прощения, но этого не может быть.

Ему недвусмысленно указывали на дверь.

– Значит, это был образцовый служащий?

– Отличный служащий.

– И в его поведении не было ничего…

– Нет, мосье, ничего. Прошу извинить, но меня ожидают два оптовых покупателя из провинции, и…

Уф! Ну и духотища! Почти как в комнатках на улице Де-Дам. Приятно было очутиться снова на воздухе, снова увидеть свое такси, шофера, уже успевшего выпить в соседнем бистро стаканчик минеральной воды и теперь вытиравшего усы.

– Куда прикажете, мосье Мегрэ? – Все шоферы знали его, и это как-никак тоже было приятно.

– На улицу Де-Дам, старина…

Так-так, значит, семь лет подряд этот самый Морис Трамбле уходил в положенное время из дому и отправлялся к себе на работу, и семь лет подряд…

– Остановишься где-нибудь по дороге, я заскочу выпить у стойки…

Перед встречей с мадам Трамбле и господами из прокуратуры, которые, должно быть, уже толкутся в квартирке на улице Де-Дам.

Только таким ли уж он был бедняком, вот в чем вопрос.

II. Убийца с больной печенью и любитель канареек

Что с тобой, Мегрэ? Ты не спишь?

Было, наверно, около трех часов ночи, а Мегрэ все еще продолжал ворочаться с боку на бок в своей постели, весь в испарине, хотя открыты были оба окна спальни, выходивших на бульвар Ришар Ленуар. Несколько раз он уже начинал засыпать, но едва только дыхание жены рядом с ним становилось глубоким и ровным, как он снова, против собственной воли, принимался думать опять и опять об этом Трамбле, о своем бедняке, как он теперь про себя называл его.

Тут что-то было не так, ускользало, как в несообразном сне. И Мегрэ опять возвращался к исходному пункту. Половина девятого утра. В квартирке на улице Де-Дам Морис Трамбле кончает одеваться. Тут же рядом унылая мадам Трамбле – теперь Мегрэ уже знал, что ее зовут Жюльеттой, то есть самым неподходящим для нее именем, – итак, тут же рядом унылая Жюльетта в бигуди, со взглядом великомученицы, пытается утихомирить расшумевшихся детей, но в результате гвалт становится еще громче.

«Он не выносил шума, господин комиссар…»

Почему именно эта деталь поразила Мегрэ сильней всего остального, что он там услышал? Почему в полусонном забытьи память его возвращалась к ней снова и снова? Не выносить шума – и жить на улице Де-Дам, многолюдной, бойкой и тесной, да еще с пятью детьми, которые только и делают, что задирают друг друга, и с этой Жюльеттой, которая не знает, как их унять…

«Он одевается… Хорошо, дальше… Бреется – через день, по словам Жюльетты. Выпивает чашку кофе с молоком и съедает два рогалика… Выходит на улицу, идет к бульвару Батиньоль и на станции Вильер садится в метро…»

Всю вторую половину дня после посещения фирмы «Куврэр и Бельшас» Мегрэ просидел у себя в кабинете, занимаясь текущими делами. В это время вечерние газеты по просьбе полиции уже печатали на первых полосах портреты Мориса Трамбле.

А бригадир Люка тем временем отправился в отель «Эксельсиор», захватив с собой фотографии всех рецидивистов и уголовников, чья внешность хоть сколько-нибудь подходила под описание примет мнимого Жозефа Дамбуа, точнее говоря – убийцы.

Рассматривая фотографии, хозяин отеля, выходец из Оверни, отрицательно качал головой:

– Я, правда, мало видел его, но, по-моему, он не из таких.

Бригадиру пришлось проявить немало терпения, прежде чем он наконец выяснил: хозяин хотел сказать, что постоялец с пневматическим ружьем отнюдь не был похож на преступника, внешность у него была самая безобидная.

– Когда он пришел и спросил номер на неделю, я подумал, что это какой-нибудь ночной сторож…

Человек неприметной внешности. Средних лет. Да и мало кто его видел, потому что он возвращался к себе только на ночь, а утром уходил.

– Были у него с собой какие-нибудь вещи?

– Маленький чемоданчик, знаете, как у футболистов. И еще усы. По словам хозяина – рыжие. По словам ночного швейцара – седоватые. Правда, он видел их при другом освещении.

– Одет он был плохо. Нет, не то чтобы грязно, но весь он был какой-то потертый. Я с него потребовал плату за всю неделю вперед. Бумажник у него тоже был потрепанный, а денег и вовсе мало…

Показания горничной пятого этажа:

– Я его ни разу не видела, потому что убирала его номер поздно утром, после 42-го и 43-го, но, уж можете мне поверить, издали видать было, что живет холостяк…

Люка перетряхнул в этом номере каждую вещь, тщательно, метр за метром, обследовал всю комнату. На подушке он обнаружил три волоска: два с головы и один из усов. Нашел на эмалированном туалете почти пустой флакончик из-под одеколона, а на камине – старую расческу, в которой не хватало половины зубьев.

Вот и все. Небогатый улов. И тем не менее в лаборатории сумели кое-что выяснить. По мнению экспертов, в течение нескольких часов исследовавших расческу и волосы, преступнику было от сорока шести до сорока восьми лет. Он был рыжеволос, но уже начинал седеть и лысеть. Имел флегматический характер и страдал болезнью печени.

Однако не об этом думал Мегрэ, ворочаясь в своей постели.

«Он одевается, завтракает, берет шляпу и выходит на улицу… Он идет к метро на бульваре Батиньоль…»

Но, разумеется, вовсе не для того, чтобы ехать на улицу Сантье, в контору фирмы «Куврэр и Бельшас», где уже семь лет ни одна живая душа его не видела, а куда-то совсем в другое место…

Почему Мегрэ полагал, что в то время, когда Трамбле еще служил у «Куврэра и Бельшаса», ему удобно было ездить в метро? Очень просто. Линия Порт-де-Шампре – Пре-Сен-Жерве прямая, без пересадок. Трамбле выходил непосредственно на улице Сантье.

И тут Мегрэ вдруг вспомнил, что дочка Трамбле, Франсина, которую он видел сегодня мельком и не успел как следует разглядеть, уже около года работает в магазине стандартных цен на улице Реомюр. Улица Реомюр идет под прямым углом к улице Сантье. Это на той же линии метро.

– Ты не спишь? – спросила мадам Мегрэ.

– Мне нужно выяснить одну вещь, – ответил он, – может быть, ты знаешь… Очевидно, все магазины стандартных цен принадлежат одному и тому же тресту и работают по единому расписанию. Ты ведь как-то ходила в такой магазин на авеню Республики…

– Что же тебя интересует?

– В котором часу они открываются?

– В девять…

– Ты это точно знаешь?

Ответ доставил ему, по-видимому, такое удовольствие, что, прежде чем наконец уснуть, он замурлыкал себе под нос какую-то песенку.

– А мать ничего не сказала?

Было четверть десятого утра, и Мегрэ сидел у себя в кабинете, слушая только что вернувшегося Люка, еще не успевшего снять соломенной шляпы.

– Я объяснил ей, что вам нужны какие-то дополнительные сведения, но что вы не хотите докучать ей в такую тяжелую минуту и поэтому сочли более уместным побеспокоить дочь.

– А что дочка?

– Мы приехали на автобусе, как вы велели. Мне кажется, она немножко нервничает. Все пыталась узнать, зачем вы ее вызываете.

– Скажи, пусть войдет.

– Там с вами хочет поговорить еще какой-то пожилой господин.

– После… Вели подождать… А кто он?

– Какой-то торговец с Луврской набережной… Он хочет вам что-то сообщить, и притом непременно лично…

Парило так же, как и накануне. Над Сеной серебрилось лучистое марево, окутывая легкой дымкой вереницы плывущих судов.

Франсина вошла, одетая в строгий темно-синий костюм и белую полотняную блузку. Очень миловидная, очень молоденькая девушка. Белокурые локоны, красиво оттененные кокетливой красной шляпкой, высокая, четко обрисованная грудь. Со вчерашнего дня у Франсины, должно быть, еще не было времени купить себе траурное платье.

– Садитесь, мадемуазель… Если вам жарко, я охотно разрешаю вам снять жакет…

Над верхней губкой у нее выступили бисеринки пота.

– Вчера ваша матушка сказала мне, что вы работаете продавщицей в магазине стандартных цен на улице Реомюр… Если не ошибаюсь, это тот магазин, что у Севастопольского бульвара, налево, не так ли?

– Да, мосье…

Губы у нее задрожали, и Мегрэ показалось, что она хочет ему что-то сказать, но не может решиться.

– Магазин открывается в девять часов утра, не правда ли? И он расположен неподалеку от улицы Сантье, куда ваш отец – как это считалось – ездил каждое утро на работу. Вы, наверно, нередко проделывали этот путь вместе…

– Всего несколько раз…

– Вы уверены в этом?

– Иногда случалось, конечно…

– И вы расставались с отцом у места его службы?

– Да, неподалеку… На углу…

– Так что у вас никогда не возникало никаких подозрений?

Он тихонько попыхивал своей трубкой и с самым невинным видом смотрел в это юное личико, на котором теперь отражалось такое смятение и тревога.

– Я уверен, что столь молодая особа, как вы, не позволит себе говорить неправду полиции… Вы хорошо понимаете, что это могло бы кончиться для вас неприятностями, тем более в такую минуту, когда мы делаем все от нас зависящее, чтобы разыскать убийцу вашего отца.

– Да, мосье.

Она достала из сумочки носовой платок, приложила его к глазам и тихо всхлипнула, вот-вот готовая расплакаться по-настоящему.

– У вас красивые серьги…

– Ах, мосье…

– Нет, действительно, очень красивые. Разрешите? Право, можно подумать, что у вас уже есть поклонник.

– О, что вы, мосье!

– Они золотые, и эти два граната в них – настоящие.

– Нет, мосье… Мама тоже думала, что настоящие, но…

– Но?

– Я ей сказала, что нет…

– Потому что вы купили эти серьги сами?

– Да, мосье.

– Значит, вы не отдавали жалованья родителям?

– Отдавала, мосье. Но было решено, что деньги за сверхурочные я буду оставлять себе…

– И сумочку вы себе тоже купили сами?

– Да, мосье.

– Скажите-ка мне, голубушка…

Она удивленно подняла голову, и Мегрэ рассмеялся.

– Ну, хватит.

– Что хватит, мосье?

– Морочить мне голову!

– Честное слово…

– Простите, минутку… Алло! Коммутатор? Дайте мне магазин стандартных цен на улице Реомюр… Да…

– Погодите, мосье…

Он сделал ей знак замолчать, и она залилась слезами.

– Алло… Магазин? Не могли бы вы соединить меня с директором?.. Ах, это вы сами?… Говорят из сыскной полиции… Мы хотели бы получить у вас сведения об одной вашей продавщице… Мадемуазель Франсине Трамбле… Да, будьте любезны… Как? Уже три месяца? Благодарю вас… Возможно, я днем к вам заеду…

Он обернулся к девушке:

– Ну вот, мадемуазель!

– Я бы и так вам призналась…

– Когда?

– Я хотела набраться храбрости…

– Как это произошло?

– А вы маме не скажете?.. Ведь это я из-за нее не хотела говорить… Опять пойдут слезы и причитания… Если бы вы знали маму!.. Я вам уже говорила, что иногда мы ездили в метро вместе с отцом… Он с самого начала был против того, чтобы я поступила на работу, и особенно в этот магазин… Понимаете? Но мама настояла: она говорила, что мы не настолько богаты, что она и так еле концы с концами сводит, а это такой удачный случай… Она меня сама повела к директору… Ну, вот… А месяца три назад я утром ушла из дому без денег и спохватилась только на углу улицы Сантье, когда попрощалась с отцом… В тот день мама поручила мне зайти в несколько магазинов… Я побежала за папой… Но он прошел мимо дома «Куврэр и Бельшас» и затерялся в толпе…

Я подумала, что ему нужно купить сигарет или еще что-нибудь… Я очень торопилась… И я пошла к себе в магазин… Днем я улучила свободную минутку и решила сбегать к отцу на работу… Там мне сказали, что он уже давно у них не служит…

– И вечером вы все ему рассказали?

– Нет… На следующий день я пошла за ним… Он направился в сторону Сены. По дороге получилось так, что он оглянулся и увидел меня… Тогда он сказал: «Тем лучше»…

– Что значит: «Тем лучше»?

– Ему не нравилось, что я работаю в магазине. Он объяснил мне, что ему уже давно хотелось забрать меня оттуда… Он сказал, что устроился на другое место и оно гораздо лучше, чем прежнее, потому что теперь ему не надо сидеть целый день в четырех стенах… Тогда он и повел меня в магазин и купил мне эти сережки… «Если мать станет спрашивать, откуда они у тебя, скажи, что это поддельные»…

– Ну, а потом?

– Я ушла с работы, но маме я ничего не сказала. В дни получки отец давал мне деньги, которые я раньше получала в магазине. Иногда мы с ним встречались в городе и ходили вместе в кино или в ботанический сад…

– А чем ваш отец занимался в течение дня, вы не знаете?

– Нет… Но я хорошо понимала, почему он ничего не говорит матери… Если бы он стал ей давать больше денег, ничего бы не изменилось… В доме был бы все тот же беспорядок… Это трудно объяснить, но если бы вы у нас пожили, вы поняли бы… Мама неплохой человек, но…

– Благодарю вас, мадемуазель.

– Вы с ней будете об этом говорить?..

– Пока еще не знаю… Скажите, пожалуйста, вам не случалось видеть отца в обществе какого-нибудь другого человека?

– Никогда.

– Он никогда не давал вам никакого адреса?

– Мы всегда встречались где-нибудь около Сены, у Нового моста или у моста Искусств.

– Последний вопрос: во время этих встреч он бывал одет так же, как обычно, то есть в ту же одежду, которую носил у вас дома, на улице Де-Дам?

– Однажды, это было только один раз, недели две назад, он пришел в сером костюме, которого раньше я на нем не видела, потому что дома он никогда в нем не появлялся.

– Благодарю вас… Вы, разумеется, ни с кем об этом не говорили?

– Ни с кем.

– А нет у вас дружка где-нибудь по соседству?

– Клянусь вам…

Он был доволен, хотя причин для этого не было: дело не только не прояснялось, но, наоборот, запутывалось. Возможно, он был рад, что интуиция не подвела его и ночная догадка подтвердилась? А может быть, причина была в том, что он уже «заболел» своим беднягой Трамбле, который столько лет умудрялся водить за нос эту зловеще унылую Жюльетту и скрывать от нее свою вторую жизнь?

– Люка, вели войти этому господину…

Теодор Жюсьом, продавец птиц с Луврской набережной в Париже.

– Я пришел в связи с фотографией…

– Вы узнали убитого?

– Еще бы, мосье. Он был одним из моих лучших клиентов… И вот приоткрылась еще одна сторона жизни Мориса Трамбле. Не реже раза в неделю он заходил в лавку Теодора Жюсьома и просиживал там целые часы, слушая пение птиц. Его страстью были канарейки. Он покупал их во множестве.

– Я продал ему не меньше трех больших вольеров.

– Вы отвезли их к нему на дом?

– Нет, мосье. Он увозил их сам, в такси.

– А его адреса вы не знали?

– Я не знал даже его фамилии. Он просил называть его мосье Шарлем. Так все его и звали, не только мы с женой, но и наши продавцы. О, это был ценитель, истинный ценитель. Я никогда не мог понять, почему он не показывает своих канареек на конкурсах. Некоторые из них отлично пели и могли бы завоевать не один приз, уверяю вас, это были бы первые призы…

– Как, по-вашему, он был человеком богатым?

– Богатым? Нет, мосье… Обеспеченным… В нем не было заметно скупости, но счет деньгам он знал…

– В общем, человек вполне положительный?

– Превосходный человек, и клиент, каких у меня не много…

– Он никогда не приходил к вам еще с кем-нибудь?

– Никогда…

– Благодарю вас, мосье Жюсьом…

Но мосье Жюсьом не уходил.

– Есть одно обстоятельство, которое меня занимает и несколько даже беспокоит… Если верить газетам, то в квартире на улице Де-Дам нет никаких птиц. Если бы канарейки, которых он покупал у меня, находились там, об этом, разумеется, не преминули бы написать, не правда ли? Их было у него никак не меньше двух сотен, а ведь это не каждый день…

– Иначе говоря, вы опасаетесь, что они…

– …Да, находятся в таком месте, где теперь, когда нет мосье Шарля, о них некому позаботиться…

– Хорошо, мосье Жюсьом, я обещаю: если нам удастся разыскать их, мы вас об этом тотчас поставим в известность, и вы сможете позаботиться о них должным образом, если, конечно, не будет поздно.

– Благодарю вас… Это, главным образом, моя жена тревожится…

– До свидания, мосье Жюсьом…

Дверь закрылась.

– Ну-с, дружище Люка, что ты обо всем этом думаешь? Заключения экспертов получил?

– Только что принесли…

Прежде всего заключение судебно-медицинского эксперта. Из объяснений доктора Поля следовало, что смерть Трамбле была делом чистой случайности.

Сорок строк медицинских терминов и рассуждений, в которых комиссар ничего не смыслил.

– Алло, доктор Поль?.. Не будете ли вы любезны объяснить мне, что вы хотели сказать в своем заключении?

– Что, собственно, пуля не должна была проникнуть в грудную клетку убитого, потому что обладала для этого недостаточной пробивной силой, и что, не угоди она каким-то чудом в тонкую мышечную ткань между ребрами, она никогда не достигла бы сердца и не могла бы причинить ранения, опасного для жизни. Ему просто не повезло, вот и все! – заключил доктор Поль. – Нужен был известный угол прицела… И чтобы он сидел именно в такой позе…

– Вы полагаете, что убийца учел все это, когда целился?

– Я полагаю, что убийца – болван… Болван, который, быть может, стреляет и не совсем уж плохо, раз он сумел застрелить вашего Трамбле, но который никогда не сумел бы прицелиться так, чтобы пуля попала именно в сердце… По-моему, он вообще слабо разбирается в огнестрельном оружии…

Это подтвердил также и Гастин-Ренетт, эксперт по оружию. Согласно его заключению, пуля была от пневматического ружья, какими пользуются в ярмарочных тирах, свинцовая, трехмиллиметровая.

Любопытная деталь: убийца тщательно отточил пулю, чтобы сделать ее более острой.

Когда Мегрэ обратился за разъяснениями, эксперт ответил:

– Да нет, ее убойная сила от этого нисколько не увеличилась. Наоборот. Проникая в тело, закругленная пуля причиняет больше вреда, чем остроконечная. Человек, сделавший это, несомненно, воображал, будто он придумал что-то очень умное, в действительности же он в огнестрельном оружии ничего не смыслит.

– В общем, дилетант. Где-нибудь, наверно в детективном романе, вычитал что-то такое и понял как раз наоборот.

Вот и все, что удалось установить к одиннадцати часам утра на другой день после убийства Мориса Трамбле.

На улице Де-Дам Жюльетта металась между своими повседневными делами и новыми заботами, которые принесла с собою смерть главы семьи, к тому же еще смерть насильственная. В довершение всех бед с утра до вечера ее осаждали газетчики, а на лестнице подкарауливали сидевшие в засаде фоторепортеры.

– Что нужно было от тебя этому комиссару?

– Ничего, мама…

– Ты говоришь неправду… Все и всегда говорят мне неправду… Даже твой отец и то лгал мне, обманывал меня целые годы…

Слезы текли у нее ручьем, она всхлипывала, шмыгала носом и продолжала говорить, суетиться по хозяйству, раздавать тычки детям, которых нужно было успеть к завтрашнему дню, для похорон, одеть во все черное.

Где-то двести голодных канареек ждали, когда их накормят.

И, обращаясь к Люка, Мегрэ со вздохом сказал:

– Остается только ждать…

Ждать результатов от опубликования фотографий, ждать, что люди узнают Мориса Трамбле, или мосье Шарля.

Бывал же он где-нибудь в течение этих семи лет. Если он переодевался вне дома, покупал певчих птиц и клетки для них, значит, где-то у него было пристанище, комната, квартира, возможно, целый дом? И, стало быть, он имел дело с хозяином либо с консьержкой или прислугой? Быть может, у него были друзья? Возможно, даже любовница?

Смешно сказать, но Мегрэ вел это дело не без некоторого волнения, в чем, пожалуй, не решился бы признаться и самому себе.

И вот уже человек, которого Мегрэ никогда в своей жизни не видел, о чьем существовании он даже не подозревал, такой вначале серенький и неинтересный, человек, который умер нелепейшей смертью, сидя на кровати, где дремала унылая Жюльетта, – и к тому же от пули, которая вовсе не должна была его убить, – человек этот стал близок Мегрэ.

Ружье из ярмарочного тира… Из таких ружей сбивают курительные трубки или шарики, прыгающие на струе воды…

Да и сам убийца, старательно отточивший свинцовую пулю в надежде сделать ее более вредоносной… Судя по всему, он тоже был всего лишь несчастным бедняком, этот человек, после которого в номере отеля «Эксельсиор» не нашли ничего, кроме старой расчески с выломанными зубьями.

У него больная печень. Вот почти и все, что было о нем известно.

Люка снова отправился на охоту. Скучная работенка – ни радости, ни славы. Побывать во всех магазинах и лавках Парижа, где продается оружие. Потом во всех тирах, потому что этот субъект мог купить ружье именно там. Инспектор Жанвье опрашивал торговцев с Луврской набережной и с набережной Мессажери, а также хозяев бистро у Нового моста и моста Искусств, куда Трамбле, возможно, заходил выпить стаканчик вина в ожидании дочери, с которой обычно здесь встречался.

Наконец, толстяк Торанс занимался шоферами такси, потому что далеко не каждый день приходится перевозить пассажиров с большими птичьими вольерами.

Что касается Мегрэ, то он в это время сидел в ресторанчике на площади Дофина и благодушествовал, потягивая пиво на открытой террасе, затененной красно-желтым полосатым тентом. Кружка была уже наполовину пуста, и теперь, в ожидании часа, когда можно будет отправиться домой завтракать, Мегрэ наслаждался своей трубкой, однако брови его беспрестанно хмурились.

Что-то смутно беспокоило его, но он никак не мог понять, откуда у него это беспокойство. Кажется, ему что-то сказали, не то вчера, не то сегодня утром, его это сильно поразило, что-то очень важное, но вот что именно – он забыл.

Какая-то коротенькая, ничего не значащая фраза. И все же – он хорошо помнит – тогда он ее сразу про себя отметил. И еще подумал, не в ней ли скрывается ключ ко всей этой загадочной истории.

Итак, от кого же он ее слышал?.. Может быть, на допросе, от этой высокогрудой девушки в красненькой шляпке?.. Он перебирал в уме все, что она ему говорила… Возвращался вновь к сцене на углу улицы Сантье, когда она побежала за отцом и увидела, что он прошел мимо места своей работы…

Сережки?.. Нет… Иногда отец с дочерью тайком ходили в кино… В общем, Франсина была любимицей Трамбле… Он испытывал, должно быть, немалую гордость, когда шел с ней гулять или покупал ей потихоньку от матери ценные вещи…

Нет, не то… Коротенькая фраза была связана с чем-то совсем другим… С чем же?.. Сверху откуда-то падал на него косой луч солнечного света, и в этом луче кружились нескончаемым хороводом тончайшие золотые пылинки, как бывает в комнате, где только что перестилали постель…

На улице Де-Дам, вот где он ее слышал… Открыта была дверь на кухню… и говорила Жюльетта… О чем же это она тогда говорила, что ему вдруг показалось – еще немного, и он все поймет?

– Жозеф, сколько с меня?

Совсем коротенькая фраза. Всю дорогу он пытался ее вспомнить. И дома, когда он, скинув пиджак и положив локти на стол, сидел за завтраком, он все еще продолжал думать о ней. И мадам Мегрэ, видя, что муж чем-то озабочен, под конец вовсе умолкла.

Но, подавая фрукты, она все же не выдержала и проговорила:

– Скажи, разве, по-твоему, это не отвратительно, когда человек…

Еще бы! Но ведь мадам Мегрэ не знала Жюльетту. Она не видела квартиры на улице Де-Дам.

Коротенькая фраза была у него уже на кончике языка, где-то рядом со словами жены.

«Скажи, разве это не отвратительно…»

Еще усилие. Одно небольшое усилие. Но озаряющая молния так и не вспыхнула. Он бросил салфетку на стол, набил трубку, налил себе рюмку кальвадоса и присел у окна – отдохнуть перед тем, как отправиться снова на набережную Орфевр.

III. След рыболова с удочкой

В тот же день в шесть часов вечера Мегрэ и Люка выходили из такси далеко за Аустерлицким мостом на Привокзальной набережной. С ними был какой-то похожий на бродягу, обтрепанный, хромой человечек.

И тут наконец Мегрэ осенило, и коротенькая фраза, которую он так долго и тщетно пытался припомнить, неожиданно всплыла в его памяти: «Он не выносил шума».

Трамбле, этот бедняк, убитый в ту минуту, когда он в нижнем белье сидел на краю постели и скреб свои больные подошвы, Трамбле, живший на улице Де-Дам с пятью детьми, озорниками и неслухами, и с женой, которая только и знала, что ныть да жаловаться, – этот Трамбле не выносил шума.

Есть люди, которые не выносят определенных запахов, другие боятся холода или жары. Мегрэ запомнился один бракоразводный процесс: разводились супруги, прожившие вместе не то двадцать шесть, не то двадцать семь лет. Требуя расторжения брака, муж заявил суду:

– Я не могу привыкнуть к запаху моей жены.

А Трамбле не выносил шума. И потому, когда он в силу каких-то пока еще неясных обстоятельств получил возможность оставить работу в фирме «Куврэр и Бельшас» на шумной улице Сантье, он устроил себе пристанище здесь, на одной из самых пустынных набережных Парижа.

Это была тихая, широкая набережная. У причалов лениво покачивались на воде ряды сонных барж. Вокруг все дышало провинциальным покоем – и стоящие вдоль Сены маленькие двухэтажные домики, среди которых случайно затесалось несколько многоэтажных домов и бистро, где, казалось, никогда не бывает посетителей, и дворы, где прохожий с удивлением замечал копающихся в навозе кур.

Открытие принадлежало папаше Ла Сериз, хромому оборванцу, квартировавшему под ближайшим мостом, как сам он не без высокопарности заявил, когда раньше других пришел со своим сообщением в префектуру.

Пока он ожидал приема, их явилось еще трое – разношерстная публика, но все такие же оборванцы, как и папаша Ла Сериз, типы, которых не встретишь нигде, кроме как на парижских набережных.

– Я первый пришел, правда ведь, комиссар?.. Полчаса тут сижу… Их еще и не было… Так что награда мне причитается…

– Что еще за награда?

– А что, разве не дают награды?

Где же справедливость? Папаша Ла Сериз был искренне возмущен.

– Как же так? За сбежавшую собачонку и то награду дают. А тут человек хочет показать, где жил этот несчастный, которого убили…

– Ладно, сообразим для тебя что-нибудь, если дело будет того стоить.

И они начали спорить и торговаться: сто франков… пятьдесят… Сошлись на двадцати. Его взяли с собой. И вот они стоят перед побеленным известью двухэтажным домиком с закрытыми ставнями.

– Я его здесь почти что каждое утро видел. Придет и сядет с удочкой вон там, как раз где буксир… Тут и завязалось наше знакомство… Поначалу дела шли у него неважно. Но я ему помог: объяснял, давал советы. И славных же брал он потом плотичек, и можно сказать – на голый крючок! С моей помощью, конечно… В одиннадцать часов смотает, бывало, лески, свяжет удочки и отправляется домой… Так я и узнал, где он живет…

Мегрэ позвонил – на всякий случай, – и внутри дома гулко отозвался дребезжащий старенький звонок. Люка взялся за отмычки, и через минуту дверь была открыта.

– Я тут буду, неподалеку, – сказал папаша Ла Сериз, – в случае чего, вы меня позовите.

В первый момент им стало даже как-то не по себе: из дома на них пахнуло запустением, а между тем там слышался какой-то странный шорох. Не сразу можно было сообразить, что это летают в своих вольерах канарейки.

Вольеры стояли в двух комнатах нижнего этажа, сами же комнаты казались голыми, нежилыми, потому что, кроме клеток для птиц, ничего другого в них почти не было.

Голоса громко звучали в пустом помещении. Мегрэ и Люка ходили по комнатам, открывали двери, создавая неожиданные сквозняки, от которых в комнате, выходившей окнами на улицу, вздувались единственные во всем доме оконные занавески.

Сколько лет эти стены не оклеивались заново? Бумажные обои совершенно выцвели, и на них темными пятнами обозначались силуэты всевозможной мебели, стоявшей здесь в разное время, – следы, оставленные всеми, кто прежде жил в этих комнатах.

Люка с удивлением смотрел на комиссара, который раньше, чем приняться за дело, налил канарейкам свежей воды и насыпал в кормушки мелкого и блестящего желтого семени.

– Понимаешь, старина, здесь он по крайней мере мог побыть в тишине…

У одного из окон стояло плетеное ивовое кресло старинного фасона, был также стол, два – три разномастных стула и на полках – целая коллекция исторических и приключенческих романов.

В нижнем этаже помещалась металлическая кровать, застланная роскошным пуховым одеялом красного атласа, отливавшего на свету всеми цветами радуги – мечта какой-нибудь богатой крестьянки.

– Он здесь, пожалуй, не очень-то веселился, как по-вашему, начальник?

Кухня. Тарелки, стаканы, сковородка. Мегрэ принюхался: от сковородки пахло рыбой. В мусорном ящике, который не опорожнялся, наверно, несколько дней, лежали рыбьи кости и чешуя. В нише был аккуратно расставлен набор удочек.

– Вы не находите, что это забавно придумано, а?

Как видно, Трамбле понимал счастье по-своему. Тихие комнаты, куда кроме него никто не входил. Рыбная ловля на набережных Сены. У него было два складных стула, из которых один усовершенствованного образца, видимо, очень дорогой. В красивых клетках – певчие птицы. И книги, уйма книг в пестрых обложках: книги, которыми он мог наслаждаться в тишине и покое.

Но самым любопытным был контраст между бедностью всей обстановки и отдельными дорогими вещами. Среди удочек одна была импортная, английская, стоившая, по меньшей мере, несколько тысяч франков. В одном из ящиков единственного в доме комода лежала золотая зажигалка с выгравированными инициалами «М. Т.» и дорогой портсигар.

– Вы хоть что-нибудь здесь понимаете, начальник?

Да, Мегрэ, кажется, начал понимать. Особенно после того, как нашел несколько совершенно бесполезных вещей, вроде великолепного игрушечного электропоезда.

– Видишь ли, ему столько лет хотелось иметь такие вот вещи…

– Вы думаете, он этим поездом играл?

– Я бы не поручился, что нет… А тебе разве никогда не случалось покупать вещи, о которых ты мечтал в детстве?

Итак, Трамбле приходил сюда утром, как другие приходят на работу, и садился с удочкой напротив своего дома. Потом он возвращался на улицу Де-Дам ко второму завтраку, иногда, быть может, после того, как поел рыбы собственного улова.

Он ухаживал за своими канарейками. Читал. Читал, вероятно, целыми часами, сидя в плетеном кресле у окна. И кругом было тихо, никто не тормошил его, никто не кричал. Время от времени он ходил в кино, иногда вместе с дочерью. И однажды он купил ей золотые сережки.

– Как вы думаете, эти деньги, на которые он жил, он получил их в наследство или украл?

Мегрэ ничего не ответил. Он все ходил из комнаты в комнату и смотрел, а перед домом стоял на часах папаша Ла Сериз.

– Поезжай обратно на набережную Орфевр. Вели разослать запросы во все парижские банки: надо выяснить, не открывал ли у них Трамбле текущего счета, необходимо запросить также нотариальные и адвокатские конторы…

Однако он мало на это рассчитывал. Слишком уж осмотрителен был Трамбле, слишком крепко сидела в нем исконная крестьянская осторожность, чтобы он решился держать свои деньги в таком месте, где их могли обнаружить.

– Вы останетесь здесь?

– Да, я здесь пробуду, наверно, всю ночь… Послушай… Принеси мне бутербродов и две-три бутылки пива… И позвони жене, предупреди, что, возможно, я сегодня домой не приеду… Позаботься, чтобы газеты об этом доме пока ничего не писали.

– Если хотите, я вернусь составить вам компанию или пришлю кого-нибудь из инспекторов.

– Не стоит.

У него даже не было с собою оружия. К чему?

И потекли часы, очень похожие, должно быть, на те, что проводил в этом доме его хозяин. Мегрэ даже перелистал несколько книг из его своеобразной библиотеки. Почти все они были перечитаны по нескольку раз.

Потом он долго копался в удочках, ему казалось, что такому человеку, как Трамбле, удочки должны были представляться идеальным тайником.

– Две тысячи франков в месяц в течение семи лет…

Солидный капиталец. Не говоря уже о деньгах, которые он тратил лично на себя… Но где-нибудь да была же она запрятана, эта кубышка?

В восемь вечера, когда Мегрэ в поисках тайника принялся обследовать вольеры, у подъезда остановилось такси.

Это приехал Люка в сопровождении какой-то девицы, у которой было, видимо, очень неважное настроение.

– Я не знал, что делать, телефона здесь нет, – бригадир был несколько смущен. – В конце концов я решил, что лучше всего привезти ее к вам сюда. Это – любовница…

Рослая, крупная брюнетка с грубоватым, мучнистого цвета лицом. Настороженно глядя на комиссара, она процедила:

– Надеюсь, меня не собираются обвинить в том, что это я убила его?

– Входите, входите… – тихо сказал Мегрэ, – в этом доме вы, наверно, ориентируетесь лучше меня…

– Я?.. Впервые эту грязную дыру в глаза вижу… Пять минут назад я даже не знала, что она на свете существует… Да, воздух здесь не то чтобы очень.

У нее чувствительностью отличался нос, а не барабанные перепонки. И, садясь, она прежде всего смахнула пыль с предложенного ей стула.

IV. Четвертая жизнь Мориса Трамбле

Ольга-Жанна Мари Пауссонно, 29 лет, родом из Сен-Жорис-сюр-Изер, без определенных занятий, адрес: отель «Во Сежур», улица Лепик, Париж, 18-й округ.

И тут же эта громадина с круглой, наподобие луны, физиономией затараторила:

– Прошу отметить, господин комиссар, что я к вам явилась добровольно. Как только я в газете увидела его фотографию, я себе сказала: я не должна бояться неприятностей, я…

– Трамбле приходил к вам в отель?

– Да, два раза в неделю…

– Так что хозяин и персонал знали его в лицо?

– Еще бы! Очень хорошо знали. Последние пять лет, с тех пор как это началось…

– Они тоже видели фотографию…

– Что вы хотите сказать?

Она закусила губу – сообразила наконец.

– Да, хозяин действительно спросил у меня, не фотография ли это мосье Шарля… Но я и так пришла бы…

– Не сомневаюсь. Стало быть, вы знали его под именем мосье Шарля?

– Я познакомилась с ним случайно, на бульваре Рошешуар, выходя из кино… Я служила тогда буфетчицей в ресторане самообслуживания на площади Клиши… Он за мной увязался… Он сказал мне, что бывает в Париже только наездом…

– Два раза в неделю…

– Да… Когда мы встретились во второй или в третий раз, он проводил меня до отеля и зашел ко мне… Так это и началось… Это он настоял, чтобы я бросила работу…

Почему она понравилась Трамбле? Очевидно, потому, что Жюльетта была маленькая, щуплая и белобрысая, а эта – высокого роста, черноволосая и сдобная. Сдобная – это, конечно, основное. И, видимо, ее круглое, лунообразное лицо связывалось в представлении Трамбле не только с округлостью форм, но и с мягкостью характера, быть может, даже с чувствительностью?

– Я скоро поняла, что он немного того…

– Что значит «того»?

– Ну, во всяком случае, с фантазиями… Он вечно твердил, что увезет меня в деревню… Только об этом и мечтал… Не успеет, бывало, прийти и уже тащит меня куда-нибудь в парк посидеть на скамеечке… Он приставал ко мне с этой своей идиотской деревней несколько месяцев, все просил, чтоб я с ним поехала туда хоть на пару деньков, и уговорил-таки в конце концов… Вы, может, думаете, мне там было очень весело? Как бы не так!..

– Он содержал вас?

– Он давал мне только на самое необходимое… Приходилось уверять его, будто я шью себе все сама… Ему, видите ли, хотелось, чтобы я все дни просиживала за шитьем и за штопкой… Комедия, да и только!.. Я его сто раз выставляла и говорила ему… Чего только я ему не говорила! А он хоть бы что, прицепился – не оторвать, является потом с подарками, письма пишет длиннющие… Что вы смеетесь?

– Да нет, ничего…

Бедный Трамбле! Он хотел отдохнуть от Жюльетты и нарвался на Ольгу!

– В общем, когда вы встречались, у вас немало времени уходило на ссоры…

– Это да, немало уходило времени…

– И вы ни разу не поинтересовались и не пошли за ним, чтобы узнать, где он живет?

– Он мне сказал, что где-то в районе Орлеанского вокзала, я и поверила… А в общем, мне это было все равно…

– У вас был, вероятно, еще друг?

– Да, у меня, конечно, были друзья… Но серьезного – ничего…

– А вы им рассказывали о своих отношениях с мосье Шарлем?

– Уж не думаете ли вы, что я им очень гордилась? Он был похож на пономаря из бедного прихода…

– Вы никогда не видели его в обществе других лиц?

– Никогда… Я же вам говорю, что для него вся радость была посидеть со мной где-нибудь в парке на скамеечке… Это правда, будто он был очень богатый?

– Кто вам сказал?

– Я читала в газете, что, по всей вероятности, он получил большое наследство… А я осталась без гроша в кармане… Такая уж, видно, моя судьба…

Смотрите-ка, совсем как Жюльетта!

– Скажите, у меня могут быть неприятности?

– Ну, что вы! Просто проверим ваши показания. Ясно, Люка?

И показания подтвердились полностью, вплоть до скандалов, которые Ольга закатывала бедняге Трамбле всякий раз, когда он приходил к ней, потому что характер был у нее собачий.

В течение ночи и части следующего дня Мегрэ обыскал в доме на Привокзальной набережной все уголки и закоулки, но так ничего и не нашел.

Не без сожаления покинул он этот дом, где провел столько часов как бы наедине со своим «беднягой» и близко заглянул в его жизнь. Мегрэ приказал установить за домом круглосуточное тайное наблюдение, для чего поблизости должны были дежурить несколько полицейских инспекторов.

– Что-нибудь это нам все-таки даст, – сказал он начальнику сыскной полиции. – Возможно, потребуется какое-то время, но я думаю, что в конце концов результат будет положительный.

Проверили, нет ли какого-нибудь подозрительного дружка у Франсины. Была организована слежка за Ольгой. Велось наблюдение за оборванцами с Привокзальной набережной.

Из банков на запросы пришли отрицательные ответы, точно так же, как и от нотариусов. Отправили телеграмму в Канталь, и можно было, видимо, считать установленным, что никакого наследства Трамбле не получал.

По-прежнему стояла жара. Трамбле похоронили. Его жена и дети готовились к отъезду в провинцию, потому что теперь средства не позволяли им жить в Париже.

Известна была жизнь Трамбле с улицы Де-Дам, известна была жизнь Трамбле с Привокзальной набережной и его жизнь с Ольгой… Был известен любитель рыбной ловли, канареек и приключенческих романов…

О том, что можно было бы назвать четвертой жизнью Трамбле, рассказал официант одного из парижских кафе. Человек этот явился однажды утром на набережную Орфевр и попросил, чтобы Мегрэ его принял.

– Извините, что я не пришел к вам раньше, но я все лето работал в Сабль-д'Оонн… Когда я увидел в газете эту фотографию, я собрался было написать вам, но потом как-то вылетело из головы. Я почти уверен, что это тот самый господин, который приходил играть на бильярде к нам в кафе: это на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сены.

– Но у него, разумеется, был партнер?

– Да, конечно… С ним приходил еще один, такой худой, длинный, с рыжими волосами, с усиками. Трамбле звал его Теодором, они были на «ты». Приходили они ежедневно и всегда в одно время, часов около четырех, уходили около шести… Теодор пил аперитивы. В отличие от него Трамбле к спиртному не притрагивался.

В большом городе человек пришел, ушел – и нет его, однако через некоторое время здесь ли, в другом ли месте, но след его непременно обнаруживается. Следы Трамбле отыскались у продавца птиц с Луврской набережной и в подозрительном отеле на улице Лепик.

А теперь еще оказывалось, что он вместе с каким-то рыжеволосым верзилой много лет подряд ходил в скромное кафе на бульваре Сен-Жермен.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Я уже больше года, как ушел с того места…

Торанс, Жанвье, Люка и другие инспекторы отправились в поход по всем парижским кафе и ресторанчикам, где есть бильярды, и недалеко от Нового моста им удалось напасть на след обоих приятелей – в течение нескольких месяцев они ходили сюда играть в бильярд.

Однако все сведения о Теодоре ограничивались тем, что он сильно пьет и каждый раз, приложившись к стаканчику, машинально вытирает усы тыльной стороною ладони.

– Человек скромного достатка, одет скорей даже бедно… Платил всегда Трамбле.

Полиция разыскивала Теодора в течение нескольких недель, но он оставался неуловим. И вот однажды Мегрэ пришла в голову мысль заглянуть в контору фирмы «Куврэр и Бельшас».

Принял его мосье Мовр.

– Теодор? Да, один Теодор у нас действительно служил, только очень давно… Погодите… Он ушел от нас лет двенадцать назад… Я уверен, что он был знаком с мосье Трамбле… Этот Теодор – я могу выяснить его фамилию по картотеке – служил у нас рассыльным, и мы уволили его за постоянное пьянство и за то, что, напившись, он держал себя с недопустимой развязностью…

Фамилию выяснили – Балар. Теодор Балар. Однако в меблированных комнатах Парижа и предместий никакого Балара обнаружить не удалось.

Еще один туманный след: лет пять назад некий Теодор Балар несколько недель работал при карусели в балаганах на Монмартре. В один из вечеров, напившись пьяным, он сломал себе руку, с тех пор его там больше не видели.

Этот человек и субъект с пневматическим ружьем из отеля «Эксельсиор», несомненно, одно и то же лицо…

Какой случай свел его снова с кассиром фирмы, где сам он служил всего-навсего рассыльным?.. Как бы то ни было, эти два человека регулярно встречались и играли в бильярд.

Быть может, Теодор проник в тайну своего приятеля? Или догадался, что в доме на Привокзальной набережной спрятаны деньги? А может быть, друзья поссорились?

– Продолжайте наблюдение за набережной…

И наблюдение продолжалось. Вскоре в сыскной полиции появилась дежурная шуточка:

– Что ты сегодня вечером делаешь?

– Стерегу канареек…

Но именно это и привело к успеху. Однажды ночью в дом забрался долговязый худой человек с рыжеватыми усами и висевшей, как плеть, рукой. Он был похож на нищего калеку.

Толстяк Торанс бросился на него сзади, и тот стал умолять, чтобы его не трогали.

Беднягой был Трамбле, беднягой оказался и его убийца. На Теодора жалко было смотреть. Он, видимо, уже несколько дней ничего не ел и, не имея приюта, скитался по улицам и набережным.

Он догадывался, конечно, что за домом следят, поэтому он так долго и не решался в него проникнуть, однако под конец не выдержал.

– Тем хуже! – проговорил он со вздохом. – Ну да уж лучше так… Есть хочется, больше не мог…

В два часа ночи он все еще сидел у Мегрэ в кабинете, поглощая стоявшие перед ним бутерброды и пиво, и с готовностью отвечал на все вопросы, какие ему задавали.

– Я, конечно, сволочь, сам знаю. А вот вы не знаете, как этот Морис скрытничал и юлил… Ведь ни разу не проговорился, что у него здесь на набережной дом есть… Не доверял… Играть со мной в бильярд – это пожалуйста, а насчет остального, тут он признавал только свои «козыри»… Это вам как покажется?.. Случалось, брал я у него денег взаймы, по мелочи, конечно, так вы бы видели, как из него приходилось вытягивать…

Может, я и погорячился, это верно… Я сидел без гроша… Надо было платить хозяйке за комнату… Тут он мне и сказал, что это в последний раз, что дураков, мол, нету и, кроме того, бильярд ему уже надоел…

В общем, выставил меня, точно лакея какого-нибудь…

Вот тогда я его и выследил, понял, какую он жизнь ведет, – и догадался, что здесь в доме непременно припрятаны деньги…

– И для начала вы решили его убить… – буркнул Мегрэ, затягиваясь трубкой.

– Это только показывает, что я не из корысти так поступил, а потому, что он меня обидел… Иначе я просто пошел бы на набережную, когда его там не было…

Не меньше десяти раз обыскивали пресловутый дом самые опытные эксперты, и лишь когда год спустя его продали и никто не вспоминал уже об убийстве Трамбле, деньги, наконец, нашлись.

И спрятаны они были не где-нибудь в стене или под паркетом, а просто-напросто лежали укромно в заброшенном чуланчике на втором этаже.

…Это был клеенчатый, туго набитый ассигнациями пакет, в котором оказалось больше двух с половиной миллионов франков.

Услышав эту цифру, Мегрэ сделал быстрый подсчет – и все понял. Он сел в такси и вышел у павильона Флоры.

– У вас имеется список лиц, получавших выигрыши Национальной лотереи?

– Полного списка нет, некоторые желают сохранить свой выигрыш в тайне – закон предоставляет им такое право… Вот, например, семь лет назад…

Это был Трамбле. Он выиграл три миллиона. Он унес их с собой, крепко зажав под мышкой пакет с ассигнациями. И он никогда и никому не сболтнул о них ни словечка, этот не выносивший шума Трамбле, которому выигрыш открыл доступ к маленьким, но прежде недоступным для него радостям.

И все же он был всего лишь бедняк, бедняк, убитый у себя на постели, где он сидел в нижнем белье и чесал на сон грядущий свои больные подошвы.

Глава 1 Два удара колокола

Моросил холодный дождь. Было темно. В половине шестого из казармы, стоявшей в самом конце улицы, донеслись звуки трубы, послышался топот лошадей, тянувшихся на водопой, а в одном из окон соседнего дома вспыхнуло светлое треугольное пятно: кто-нибудь тут вставал спозаранку, а может быть, свет зажег больной после бессонной ночи.

Ну, а вся улица — тихая, широкая, недавно застроенная чуть ли не одинаковыми домами — еще спала. Квартал был новый, заселенный самыми обычными мирными обывателями — чиновниками, коммивояжерами, мелкими рантье, скромными вдовами.

Мегрэ поднял воротник пальто и прижался к стене у самых ворот школы; покуривая трубку и положив на ладонь часы, он ждал.

Ровно без четверти шесть с приходской церкви, высившейся позади, раздался перезвон колоколов. Из слов мальчишки Мегрэ знал, что это «первый удар» колокола, призывающий к шестичасовой мессе.

Колокольный звон все еще плыл в сыром воздухе, когда Мегрэ почувствовал, вернее, догадался, что в доме напротив надсадно задребезжал будильник. Через секунду он смолк. Должно быть, мальчик, лежа в теплой постели, протянул руку и на ощупь нажал кнопку будильника.

Не прошло и минуты, как осветилось окно на третьем этаже.

Все происходило именно так, как рассказывал мальчик: весь дом спал, а он осторожно, стараясь не шуметь, вставал первым. Сейчас, вероятно, он уже оделся, натянул носки и, ополоснув водой лицо и руки, наскоро причесался, а потом…

Потом…

— Я тащу башмаки в руке по лестнице, — заявил он Мегрэ, — и только внизу надеваю, чтобы не разбудить родителей.

Так все и шло изо дня в день, зимой и летом, вот уже почти два года, с той поры, как Жюстен стал петь во время шестичасовой мессы в больнице.

Он утверждал:

— Больничные часы вечно отстают от приходских на три-четыре минуты.

Теперь комиссар убедился в этом. Вчера инспекторы опергруппы Сыскной полиции, к которой он был прикомандирован несколько месяцев назад, лишь пожимали плечами, выслушивая рассказ Жюстена обо всех этих мелочах, в частности — о «первом», а потом о «втором» ударе колокола.

Мегрэ долгое время сам был певчим. Потому-то он тогда и не улыбнулся.

Итак, на колокольне приходской церкви пробило без четверти шесть… Тут же задребезжал будильник, а немного погодя из больничной церкви донесся мелодичный серебристый звон, похожий на звон монастырских колоколов.

Комиссар все еще держал на ладони часы. Мальчик потратил на одевание немногим больше четырех минут. Свет в окне погас. Должно быть, Жюстен ощупью спустился по лестнице, чтобы не разбудить родителей, затем присел на последней ступеньке, надел башмаки и снял пальто с бамбуковой вешалки, что стояла в коридоре справа.

Потом отворил дверь и, бесшумно закрыв ее, вышел на улицу. Вот он тревожно озирается по сторонам… Увидев четкий силуэт, узнает комиссара, который подходит к нему, и говорят:

— А я боялся, что вы не придете.

И устремляется вперед. Светловолосому, худому мальчишке лет двенадцать, но уже чувствуется, что он упрям и своеволен.

— Вам хочется, чтоб я проделал то же самое, что делаю каждое утро, верно? Я хожу всегда быстро и считаю минуты, чтоб не опоздать. Кроме того, сейчас, зимой, совсем темно и мне страшно. Через месяц станет посветлее…

Он свернул направо, вышел на тихую и еще сонную улицу, которая была куда короче, чем первая, и упиралась в круглую площадь, обсаженную старыми вязами. По диагонали ее пересекали рельсы трамвая.

Мегрэ невольно подмечал все детали, напоминающие ему детство. Во-первых, мальчик шел по самому краю тротуара — боялся, как бы кто-нибудь не выскочил из темного угла. Во-вторых, проходя по площади, он обходил стороной деревья: ведь за их стволами мог прятаться человек…

В общем, мальчишка трусом не был — недаром вот уже две зимы он каждое утро совсем один, в любую погоду — сквозь густой туман или во мраке безлунной ночи, — бежал по той же самой безлюдной дороге.

— Когда дойдем до середины улицы Святой Катерины, вы услышите второй удар колокола в приходской церкви.

— Когда проходит первый трамвай?

— В шесть часов. Видел его всего два-три раза, когда опаздывал. Один раз будильник не прозвенел. Ну, а еще раз потому, что опять заснул. Теперь-то я сразу вскакиваю, как только он зазвенит.

Худенькое бледное лицо под моросящим ночным дождем, вдумчивый и чуть-чуть тревожный взгляд.

— С хором покончено… Сегодня я иду туда только по вашей просьбе…

Они свернули налево и направились по улице Святой Катерины, где, как и на всех улицах квартала, через каждые пятьдесят метров высился одинокий фонарь. Возле каждого фонаря поблескивала лужа. И мальчик бессознательно шагал прямо по лужам — должно быть, так было безопаснее. Из казармы то и дело доносился глухой шум. Кое-где засветились окна. Порой какой-нибудь прохожий торопливо переходил улицу: видно, спешил на работу.

— Когда вы подошли к углу улицы, вы ничего не заметили?

В показаниях мальчишки это было самое уязвимое место: ведь улица Святой Катерины была прямой, пустынной, фонари тянулись, как по веревке, и разгоняли предутренний сумрак. Сразу можно было заметить — хоть за сто метров — двух людей, затеявших драку.

— Может, я и не смотрел вперед. Наверно, разговаривал сам с собой. Так со мной случается… Утром иду и потихоньку разговариваю сам с собой… Я собирался кое-что попросить у матери потом, дома, ну и… повторял то, что хотел ей сказать…

— А что же вы хотели попросить?

— Знаете, я давно мечтаю о велосипеде… Уже триста франков скопил на мессах…

Странно, но Мегрэ вдруг показалось, что мальчик старается идти подальше от домов — он даже сошел на мостовую, а потом снова зашагал по тротуару.

— Вот здесь… смотрите… А вот и второй удар колокола в приходской церкви…

И Мегрэ, не боясь показаться смешным, попытался понять и проникнуть в тот мир, которым каждое утро жил Жюстен.

— Наверно, я поднял голову. Знаете, так бывает, когда бежишь, не глядя перед собой, и вдруг упрешься в стену… Все произошло как раз на этом месте… Вот здесь… — показал он на тротуар. — Сначала я увидел человека — он лежал, вытянувшись во весь рост, и показался мне таким громадным, что я готов поклясться — он занимал весь тротуар.

Жюстен, конечно, ошибся — ведь тротуар был по крайней мере в два с половиной метра шириной.

— Точно не знаю, что я сделал… Должно быть, отскочил в сторону… Но сразу не убежал. Знаете отчего? Я увидел, что у него в груди торчит нож со здоровенной рукояткой из темной кости. Я ее заметил, потому что у дяди Анри почти такой же нож и он говорит, что рукоятка сделана из оленьего рога. Наверняка этот человек был уже мертв…

— Почему вы так думаете?

— Не знаю. У него был вид мертвеца.

— Глаза были закрыты?

— Глаз я не заметил. Ей-богу, больше я ничего не знаю… Но такое было у меня чувство, что он мертв… Правда, это быстро прошло, как я вам уже сказал вчера в вашем комиссариате. Вчера меня заставляли повторять одно и то же столько раз, что я больше ни слова не скажу. Да мне и не верят…

— А что же другой человек?

— Я поднял голову и увидел, что чуть подальше, пожалуй так метрах в пяти, кто-то стоит. У этого типа были очень светлые глаза. Он взглянул на меня и бросился бежать. Это был убийца…

— Как вы это узнали?

— Потому что он бросился бежать со всех ног.

— В каком направлении?

— Так вот, все прямо…

— Значит, в сторону казармы?

— Ну да…

Действительно, Жюстена накануне допрашивали по крайней мере раз десять. Больше того, до прихода Мегрэ инспекторы превратили допрос в какую-то своеобразную игру. Однако он ни разу не сбился в своих показаниях.

— А что вы сделали дальше?

— Тоже бросился бежать. Это трудно объяснить. Мне кажется… когда я увидал, что он убегает, я испугался… и тогда тоже пустился бежать…

— В противоположном направлении?

— Да…

— Вам не пришло в голову позвать на помощь?

— Нет… Я очень испугался. Особенно я боялся, как бы меня не подвели ноги — они у меня просто отнимались. Я добежал почти до площади Конгресса, а потом рванул по другой улице, которая тоже ведет к больнице, так что получился крюк.

— Ладно, пойдем дальше.

Снова раздался мелодичный перезвон колоколов больничной церкви. Пройдя метров пятьдесят, они остановились на перекрестке; слева тянулась стена с узкими бойницами — там были казармы, направо высился огромный полуосвещенный портал, а на нем вырисовывался циферблат часов.

Было без трех минут шесть.

— Опаздываю на минуту. Вчера, однако, я пришел вовремя, но как я несся!

На двери из мореного дуба висел тяжелый молоток. Приподняв его, Жюстен ударил им в дверь, и будто гром прокатился по улице. Подбежал привратник в домашних туфлях, приоткрыл ворота, пропустил Жюстена, но преградил дорогу Мегрэ, подозрительно оглядывая его.

— А это кто?

— Полиция.

— Предъявите документ.

Миновав ворота и еще одну дверь, они очутились в большом дворе; вокруг громоздились больничные постройки. Вдалеке, в утренней мгле, белели чепцы сестер-монахинь, направлявшихся в церковь.

— Почему вчера вы ничего не сказали привратнику?

— Не знаю… Торопился туда…

Мегрэ отлично его понимал. Действительно, что скажешь недоверчивому, несговорчивому привратнику? Ясно, мальчик поспешил в ризницу.

— Вы войдете со мной?

— Да.

В церкви было тепло и уютно. Больные в светло-серых халатах — кто с забинтованной головой, кто в лубках на перевязи, кто с костылями — уже сидели на скамьях, поставленных рядами. Сестры-монахини, расположившиеся на хорах, составляли какую-то одноликую массу и, словно охваченные религиозным экстазом, низко склоняли головы в белых чепцах.

— Пойдемте за мной.

Им пришлось подняться на несколько ступеней и пройти мимо алтаря, где уже мерцали свечи. Справа находилась ризница из темного дерева; высокий, изможденный священник уже надел почти все облачение; стихарь из тонких кружев ждал маленького певчего; рядом стояла сестра-монахиня.

Вот здесь, именно в этом месте, вчера, задыхаясь, с подкосившимися ногами, остановился Жюстен. Вот здесь он крикнул:

«Сейчас на улице Святой Катерины убили человека!»

Маленькие деревянные часы показывали ровно шесть часов — колокола вновь зазвонили. Жюстен сказал сестре, подававшей ему стихарь:

— Это комиссар полиции…

И Мегрэ остался, а мальчик взбежал по ступеням к алтарю.

— Жюстен очень набожный мальчик, он ни разу нам не соврал, — рассказывала Мегрэ сестра-монахиня, ведавшая ризницей. — Случалось, он не приходил на мессу… Он мог бы сказать, что был болен… Ом же откровенно признавался, что у него не хватило духа подняться спозаранку в такой холод или что ему приснился плохой сон и он не выспался…

А священник, только что отслуживший обедню, посмотрел на комиссара своими светлыми стеклянными глазами святого:

— Почему вы думаете, что мальчик выдумал всю эту историю?

…Теперь Мегрэ знал, какие события разыгрались накануне в ризнице. Жюстен, стуча зубами, исчерпав все доводы, был в нервном припадке… Но запаздывать с обедней нельзя, и сестра-монахиня из ризницы, предупредив старшую, заменила Жюстена.

И только минут через десять старшая сестра догадалась позвонить в полицию.

Конечно, надо было бы сразу же приехать в церковь, ибо все почувствовали — что-то произошло. Но дежурный сержант ничего не мог понять.

— Какая старшая сестра? Старшая над чем?

Тихо и неторопливо — как говорят в монастырях — ему снова сказали, что на улице Святой Катерины совершено преступление. Однако прибывшие агенты ничего не нашли — ни жертвы, ни преступника…

В половине девятого утра Жюстен, будто ничего и не случилось, пришел, как обычно, в школу, а уже в половине десятого в класс ввалился приземистый, кряжистый человек, по виду боксер. Это был инспектор Бессон, известный своей грубостью.

Бедный мальчуган! Добрых два часа его допрашивали в мрачном здании комиссариата, где невозможно было продохнуть от табачного дыма — вытяжка почему-то не действовала. Причем допрашивали его не как свидетеля, а как обвиняемого.

Все три инспектора — Бессон, Тиберж и Валлен — по очереди старались засадить его под арест, пытаясь добиться хоть каких-то расхождений в его свидетельских показаниях. В довершение всего за сыном явилась мать. Она сидела в приемной вся в слезах и, всхлипывая, повторяла без конца:

— Мы честные люди и никогда не имели дела с полицией.

Мегрэ, проработавший почти всю ночь, приехал в комиссариат только к одиннадцати.

— Что здесь творится? — спросил он, увидя голенастого, нахохлившегося Жюстена.

Он не плакал, только лихорадочно поводил глазами.

— Парень хочет оставить нас в дураках. Издевается над нами. Настаивает, будто видел на улице труп и даже убийцу, убежавшего при его приближении. Однако четыре минуты спустя по той же улице прошел трамваи, и кондуктор ничего не заметил…

На улице-полнейший порядок и никто ничего не слыхал… Наконец, когда через четверть часа на место происшествия прибыла полиция, оповещенная какой-то сестрой, на тротуаре ничего не было — ни единого пятнышка крови…

— Зайдите ко мне в кабинет, дружок. - И Мегрэ оказался первым в тот день, кто не назвал Жюстена на «ты». Первым он обошелся с ним не как с фантазером и упрямцем, а как с маленьким мужчиной, Он заставил его пересказать всю историю и держался спокойно, просто, не перебивая рассказа и не делая замечаний.

— Вы будете по-прежнему прислуживать в церкви?

— Нет. Больше я не буду туда ходить. Очень уж страшно…

А ведь это, право, была большая жертва. Конечно, мальчуган был набожен. И он вкушал поэзию первой мессы в таинственной тишине храма. Но, кроме того, за каждую обедню ему платили, — правда, пустяки, но вполне достаточно, чтобы скопить немного денег. Ведь ему так хотелось иметь велосипед, а родители не могли сделать такой роскошный подарок.

— Я попросил бы вас еще разок сходить туда завтра утром.

— Да я побоюсь пройти той же дорогой…

— Пойдем вместе. Я подожду вас около вашего дома. Скажите, вы сможете проделать все точно, как и в тот день?

Вот почему так и случилось, что Мегрэ в семь утра вышел из ворот больницы, раздумывая, как ехать — трамваем или машиной.

С сине-зеленого неба сыпался пронизывающий ледяной дождь. Несколько прохожих брели вдоль домов, подняв воротники пальто и сунув руки в карманы. Лавочники поднимали ставни витрин. То был самый заурядный, спокойный квартал, какой только можно себе представить.

И именно здесь, в этом квартале, какой-то проходимец, хулиган ранним утром напал на прохожего, обобрал его и всадил ему нож в грудь, — именно здесь случилось чрезвычайное происшествие. По словам мальчика, убийца убежал при его приближении и было тогда якобы без пяти шесть.

В шесть часов прошел первый трамвай, и кондуктор утверждает, что он ничего не видел. Возможно, он был рассеян или засмотрелся в другую сторону. Но ведь пять минут седьмого агенты, завершавшие ночной обход, проходили по тому же тротуару и тоже ничего не приметили.

В семь или в восемь минут седьмого капитан кавалерии, живущий в одном из трех домов, указанных Жюстеном, вышел из дому и направился в казармы.

Он также ничего не видел. Наконец, двадцать минут седьмого моторизованный наряд полиции, высланный комиссариатом квартала, не нашел и следа жертвы.

А вдруг в этот минутный разрыв тело погрузили в легковую машину или в грузовик?.. Мегрэ не спеша, хладнокровно перебирал в уме всевозможные гипотезы и отбрасывал все, что казалось ему неверным. Кстати говоря, в доме номер сорок два жила больная женщина. Муж ее бодрствовал всю ночь. Его слова кое-что подтверждали:

— Мы слышим все, что происходит на улице, и я невольно все замечаю, потому что жена очень больна и вздрагивает при малейшем шуме. Постойте… Только она заснула, ее разбудил трамвай. Утверждаю, что ни одна машина не проезжала по улице раньше семи. Первой была та, что забирает мусорные ящики.

— А больше вы ничего не слышали?

— Кто-то пробежал.

— До трамвая?

— Да, потому что жена спала, а я как раз в эту минуту собирался приготовить кофе на плитке.

— Бежал один?

— Пожалуй, скорее, бежали двое…

— Не скажете, в каком направлении?

— Шторы были опущены… Они скрипят, когда их раздвигаешь, поэтому я и не взглянул.

То был единственный свидетель, показывавший в пользу Жюстена. В двухстах метрах отсюда находился полицейский пост, но дежурный агент не видел машины.

Можно ли допустить, что убийца, убежав, через несколько минут вернулся за своей жертвой и унес ее, не привлекая ничьего внимания?

Досаднее всего то, что появился новый свидетель, который только пожимает плечами, когда ему говорят об истории с мальчиком. Место, которое указал Жюстен, находилось как раз напротив дома шестьдесят один. Инспектор Тиберж побывал там накануне, а Мегрэ, который никогда и ничего не оставлял непроверенным, теперь, в свою очередь, позвонил в дверь. Было лишь четверть восьмого, но комиссар решил, что сюда можно явиться и в такой ранний час.

Усатая старуха, приоткрыв дверной глазок и расспросив Мегрэ с пристрастием, впустила его в квартиру, где приятно пахло свежим кофе.

— Пойду узнаю, сможет ли вас принять господин судья…

Весь дом занимал судья в отставке, живший на ренту. Жил он один, если не считать служанки. В комнате, выходившей окнами на улицу — должно быть, гостиной, — послышалось шушуканье, потом старуха вернулась и сердито бросила:

— Входите… да ноги вытирайте, пожалуйста, вы ведь не в конюшне.

Нет, это не была гостиная, а довольно большая комната, смахивающая и на спальню, и на рабочий кабинет, и на библиотеку, и, пожалуй, на сарай, потому что здесь были свалены в кучу самые неожиданные предметы.

— Вы пришли за трупом? — с издевкой спросил кто-то, и комиссар даже отпрянул.

Голос доносился со стороны камина — около него, в глубоком кресле, сидел высохший старик. Ноги его были закутаны пледом.

— Снимайте пальто. Я очень люблю тепло, а вы здесь долго не вытерпите.

И в самом деле: старик держал каминные щипцы, которыми он орудовал, умудряясь извлекать из поленьев яркое пламя.

— А я-то думал, что с моих времен полиция усовершенствовалась и научилась остерегаться свидетельских показаний детей. Дети и девушки — вот самые опасные свидетели, и когда я был судьей…

Он был одет в теплый халат, и, хоть в комнате было жарко, шея его была обмотана широким шарфом.

— Итак, напротив моего дома, говорят, совершилось преступление. Не правда ли?.. А вы, если не ошибаюсь, знаменитый комиссар Мегрэ, которого послали в наш город для реорганизации оперативной группы? — проскрипел старикашка.

Весь он был какой-то озлобленный, неприятный, полный едкой иронии и вдобавок вел себя крайне вызывающе.

— Итак, милейший комиссар, вы обвиняете меня в заговоре с убийцей, и я с глубочайшим сожалением сообщаю вам, как я вчера уже сказал вашему молодому инспектору, что вы на ложном пути. Вам, конечно, известно, что старики спят мало, что есть даже люди, которые всю жизнь очень мало спят… Так было с Эразмом[17] и с господином, известным под именем Вольтер[18].

И он с явным удовольствием посмотрел на полки, забитые книгами и поднимавшиеся до самого потолка.

— Так было со многими, да, впрочем, откуда вам знать… Короче говоря, в течение последних пятнадцати лет я сплю ночью не больше трех часов и вот уже десять лет с лишним, как ноги отказались служить мне… Впрочем, мне и ходить-то некуда.

День и ночь торчу я в этой комнате, окна которой, как вы можете убедиться, выходят прямо на улицу. С четырех часов утра я уже сижу в кресле, с ясной головой, поверьте мне. Я мог бы даже показать вам книгу, которую я вчера утром штудировал… Впрочем, речь в ней шла о греческом философе, а это, полагаю, вас мало интересует. И если бы событие, вроде того, о котором рассказывает вам мальчишка, наделенный весьма живым воображением, произошло под моим окном, уверяю вас, я бы это заметил… Ноги у меня, как я уже говорил, не те, что прежде… Но на слух я пока не жалуюсь… Наконец, я от природы довольно любопытен и интересуюсь всем, что творится на улице, и, если вам угодно, могу в точности указать время, когда каждый продавец проходит мимо моего окна, направляясь в лавку.

И он с торжествующей улыбкой смотрел на Мегрэ.

— В таком случае, вы, разумеется, слышите, как Жюстен проходит мимо вашего окна? — спросил комиссар с ангельской кротостью.

— Ну конечно.

— Видите и слышите?

— Не понимаю!

— В течение полугода, а пожалуй, и больше в шесть часов утра уже светло… Ведь мальчик — как летом, так и зимой — поет в церковном хоре с шести часов утра…

— Я видел, как он проходит мимо.

— Отлично! И поскольку дело касается события ежедневного и регулярного, как первый трамваи, вы несомненно должны были обратить на это внимание.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что, например, если заводской гудок ревет ежедневно в один и тот же час или один и тот же человек проходит перед вашими окнами с точностью часов, то вы, естественно, говорите себе: «Ага, сейчас столько-то времени». А если в положенный час гудок молчит, то вы отмечаете: «Сегодня воскресенье». А если человек не пройдет, вы говорите: «Что-то с ним случилось, уж не заболел ли?»

Судья смотрел на Мегрэ маленькими, живыми и коварными глазками, явно намереваясь позлить или проучить его.

— Все это я знаю… — пробурчал он, похрустывая иссохшими пальцами. — Я был судьей, еще когда вы под стол пешком ходили.

— Когда певчий проходил…

— Я слышал его шаги. Вы хотите, чтобы я признал именно это?

— А если он не проходил?

— Могло случиться и так. Но могло быть и иначе.

— А вчера?

Может быть, Мегрэ ошибался? Но ему показалось, что старый судья насупился и что на лице его застыла почти неуловимая злобная гримаса. Разве старики не сердятся, как дети? Разве не находит на них такое же ребячливое упрямство?

— Вчера?

— Да, вчера.

Вопрос повторяют, чтобы выиграть время и принять решение.

— Я ничего не заметил.

— Ни того, что он прошел мимо.

— Нет…

— Ни того, что не проходил?..

— Нет…

В одном случае из двух он лгал — для Мегрэ это было ясно. Он продолжал допытываться:

— Никто не пробегал мимо ваших окон?

— Нет.

На этот раз тон был уверенный: старик не лгал.

— Вы не слышали никакого необычного шума?

— Нет.

Все то же решительное и как будто торжествующее «нет».

— Ни шагов, ни шума, какой слышишь, когда человек падает, ни хрипа?

— Ровно ничего.

— Благодарю вас.

— Не за что.

— Зная, что вы были судьей, я, разумеется, не спрашиваю вас, готовы ли вы повторить сказанное под присягой.

— Когда вам угодно, — с каким-то радостным нетерпением заявил старик.

— Прошу извинить за беспокойство, господин судья.

— Желаю вам успеха в расследовании, господин комиссар.

Старуха явно подслушивала за дверью; она стояла на пороге и, проводив комиссара, закрыла за ним дверь.

В эту минуту, окунувшись в повседневную жизнь мирной улицы, Мегрэ испытывал странное чувство. Ему казалось, будто его мистифицировали, и в то же время он поклялся бы, что судья солгал ему только раз — промолчав.

И вместе с тем ему временами чудилось, что он близок к разрешению необычайно странной, трудноуловимой и неожиданной загадки, что для этого надо сделать лишь ничтожное усилие, но сделать его он — увы! — не может. И снова вспоминался мальчишка, и снова возникал перед глазами сморщенный старик. Что же их связывало?..

Потом, неторопливо набив трубку, он направился домой.

Глава 2 Отвар мадам Мегрэ и трубка комиссара

Ворох простынь и одеял зашевелился, высунулась рука, и на подушке появилось красное потное лицо — лицо комиссара Мегрэ.

— Дай-ка мне термометр! — буркнул он.

Госпожа Мегрэ склонилась над шитьем, приоткрыв оконную штору и пытаясь что-то разглядеть в потемках. Она со вздохом встала и повернула выключатель.

— Я думала, ты спишь. Ведь не прошло и получаса, как ты измерял температуру.

Зная по опыту, что возражать бесполезно, она встряхнула градусник и сунула ему в рот.

Однако он успел спросить:

— Никто не приходил?

— Ты бы услышал. Ведь ты же не спал.

Видимо, на несколько минут он все же задремал. И разбудил его проклятый бесконечный перезвон, вырвавший его из оцепенения.

Жили они теперь не у себя дома, не в Париже, а в провинциальном городе. Мегрэ предстояло пробыть здесь не меньше полугода, и госпожа Мегрэ не могла допустить, чтобы муж питался в ресторанах, поэтому недолго думая последовала за ним. Вот тогда-то они сняли меблированную квартиру в верхней части города.

Обои в цветочках, громоздкая мебель, скрипучая кровать. Зато их соблазнила эта тихая улочка, где, по словам хозяйки госпожи Данс, не пробежит и кошка. Правда, госпожа Данс забыла добавить, что первый этаж был занят молочной и поэтому тяжелый запах сыра царил во всем доме.

Не сказала она и о том, что дверь молочной снабжена была не звонком или колокольчиком, а каким-то хитрым аппаратом из металлических трубок, который всякий раз — стоило открыть дверь — издавал протяжно-унылый перезвон. Мегрэ узнал об этом только сейчас, когда днем остался дома.

— Сколько? Тридцать восемь и пять?

— Сейчас у тебя тридцать восемь и восемь…

— А вечером будет тридцать девять.

Мегрэ был в ярости. Он злился всякий раз, когда болел, и сейчас мрачно посматривал на госпожу Мегрэ: ведь она ни за что не выйдет из комнаты, а ему так хотелось бы выкурить трубочку.

Дождь все лил и лил, мелкий, моросящий дождь, что тихо и тоскливо стучит в окошко, создавая впечатление, будто живешь в каком-то аквариуме. Лампочка без абажура, висящая на длинном шнуре, заливала комнату ярким светом. И нетрудно было представить себе бесконечные пустынные улицы, освещенные окна домов, людей, метавшихся из угла в угол, словно рыбки в аквариумах.

— Ты сейчас выпьешь еще чашку отвара… - Это, вероятно, была уже десятая, считая с полудня. Теперь ему снова нужно было хорошенько пропотеть, чтобы простыни превратились чуть ли не в компресс. Он подхватил грипп в то холодное утро, когда ждал Жюстена у школы, а может тогда, когда блуждал по улицам. Вернувшись в десятом часу в свой кабинет и машинально помешивая угли в камине, он почувствовал озноб. Затем бросило в жар. Брови покалывало. Поглядев на себя в огрызок зеркала, висевший в туалете, он увидел перед собой большие блестящие глаза.

Да и трубка не имела обычного вкуса, а это было плохим признаком.

— Скажите, Бессон, вы могли бы продолжить следствие по делу певчего, если я случайно не приду после полудня?

И Бессон, воображающий, что он хитрее других, ответил:

— Неужели, шеф, вы думаете, что можно всерьез говорить о каком-то деле певчего?

Да хороший следователь давным-давно поставил бы на нем точку!

— И тем не менее вы будете наблюдать за улицей Святой Катерины. Поручите это своим агентам, ну хотя бы Валлену…

— На тот случай, если труп вдруг объявится прямо перед домом судьи?

Мегрэ чувствовал себя скверно, спорить не стал и с трудом отдал последние распоряжения.

— Составьте для меня список обитателей этой улицы. Это нетрудно сделать… улица не длинная.

— Допрашивать опять мальчишку?

— Нет…

…И вот сейчас его снова окатила горячая волна. Он чувствовал, как по телу бегут капли пота; есть не хотелось, клонило ко сну, но заснуть мешал бесконечный раздражающий перезвон медных трубок в молочной.

Он был в отчаянии: разве можно сейчас болеть! Раздражало и то, что госпожа Мегрэ неотступно стерегла его, не разрешая выкурить трубку. Хоть бы на минутку сходила в аптеку за лекарствами! Но она, конечно, уже запаслась всем необходимым.

Да, он был в отчаянии и все же иногда, закрывая глаза, чуть ли не с наслаждением испытывал какую-то необычную легкость и, забывая о грузе лет, предавался давним ощущениям, пережитым когда-то в детстве.

И будто вновь видел юного Жюстена, его бледное, но решительное лицо. Все возникающие перед ним образы — расплывчатые и нечеткие — не были связаны с повседневными делами и, однако, чем-то настойчиво напоминали о настоящем.

Странно, но он мог бы, например, описать почти в точности комнату Жюстена, хотя никогда ее и не видел, — железную кровать, будильник на ночном столике. Вот мальчик протягивает руку, бесшумно одевается… Все его движения отработаны до автоматизма…

А вот и первый удар колокола — значит, уже без четверти шесть… Нужно вставать… А вот и далекий звон из больничной церкви… Внизу, у лестницы, мальчик натягивает башмаки, приотворяет дверь, и в лицо бьет холодное дыхание утреннего города.

— Знаешь, мадам Мегрэ, он никогда не читал детективных романов.

В шутку они как-то — уже давно — стали называть друг друга по фамилии — Мегрэ и мадам Мегрэ, привыкли к этому и, пожалуй, даже забыли, что у них, как у всех, есть имена.

— И газет не читает.

— Право, лучше бы ты заснул…

Он уныло взглянул на трубку, лежащую на черном мраморном камине, и закрыл глаза.

— Я долго расспрашивал о нем его мать… Она весьма достойная женщина, но уж слишком волновалась…

— Спи.

Ненадолго он умолкал. Дыхание становилось ровнее. Можно было подумать, что наконец он заснул.

— Она утверждала, что он ни разу не видел мертвеца… Детей обычно избавляют от подобных зрелищ.

— Да какое это имеет значение?

— А он ведь мне говорил, что труп был длинный-предлинный и, казалось, занимал весь тротуар… Всегда создается такое впечатление, когда видишь мертвеца, лежащего на земле… Всякий раз мертвец кажется выше, длиннее, чем живой… Понимаешь?

— Ну что ты беспокоишься! Бессон сам расследует это дело.

— Бессон не верит.

— Во что не верит?

— Что был мертвец…

— Хочешь, я потушу лампу?

Он воспротивился. Тогда она встала на стул и заслонила лампочку вощаной бумагой, чтобы свет не бил в глаза.

— Постарайся заснуть хоть на часок, а потом выпьешь еще чашку отвара. Ты плохо пропотел…

— Право, если б я сделал хоть маленькую затяжку…

— Да ты с ума сошел!

Она вышла на кухню — приготовить отвар из овощей, Слышно было, как она шлепает по кухне в мягких комнатных туфлях. А ему почему-то все время мерещилась улица Святой Катерины, ровные ряды фонарей.

— Судья утверждает, что якобы ничего не слышал…

— Что ты говоришь?

— Бьюсь об заклад, что они ненавидят друг друга…

Из кухни раздался голос госпожи Мегрэ:

— О ком ты говоришь? Ты же видишь, я занята…

— О судье и мальчишке-певчем… Они никогда не разговаривали, но я готов поклясться, что они ненавидят друг друга. Знаешь, старики — особенно одинокие — превращаются в детей… Жюстен каждое утро проходил мимо него, и каждое утро старый судья сидел у окна. Он похож на сову…

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. - В проеме двери показалась госпожа Мегрэ с дымящейся разливательной ложкой в руке.

— Постарайся вникнуть в мои слова… Судья говорит, будто ничего не слышал, и я не могу, разумеется, заподозрить его во лжи — это слишком серьезно…

— Ну хорошо, хорошо. Постарайся не думать больше об этом.

— …но утверждать не решился, слышал он шаги Жюстена вчера утром или нет.

— Может, он опять заснул…

— Нет. Лгать он не смеет, но нарочно не дает точного ответа. А жилец из сорок второго дома, ухаживающий за больной женой, услышал, как по улице бежали.

Мысль его, подхлестанная лихорадке, настойчиво и услужливо напоминала об этой детали.

— Куда же делся труп? — резонно возразила госпожа Мегрэ. — Больше не думай о мальчишке. Ведь Бессон знает свое дело — ты и сам не раз говорил об этом…

Не зная, что ей ответить, он закутался в одеяло, пытаясь заснуть, но стоило ему смежить веки, как перед ним тотчас же встало лицо маленького певчего, его худые ноги в черных носках.

— Тут что-то не так…

— Что ты говоришь? Что не так? Тебе плохо? Хочешь, я позову доктора?

Да нет, он думал все о том же, упорно возвращаясь к прежнему.

И снова он стоял у порога школы, и снова переходил площадь Конгресса…

— Вот здесь что-то неладно…

Прежде всего, судья ничего не слышал. И обвинить его в лжесвидетельстве можно лишь в том случае, если будет твердая уверенность, что кто-то действительно дрался под самыми его окнами, что какой-то человек действительно пробежал по направлению к казарме, тогда как мальчик бросился в противоположную сторону.

— Скажи-ка, мадам Мегрэ…

— Ну что?

— А что, если они оба побежали в одном и том же направлении?

Госпожа Мегрэ только вздыхала и снова бралась за шитье, слушая, словно по обязанности, монолог, прерываемый хриплым дыханием.

— Прежде всего, это логичнее…

— Что — логичнее?

— Что оба побежали в одном и том же направлении. Но тогда они должны были бежать отнюдь не к казармам… Выходит, мальчик преследовал убийцу? Нет. Скорее всего, убийца преследовал мальчика. Ради чего? Ведь он же не убил его. Ну хотя бы чтобы заставить его замолчать… Все равно мальчик проговорился… Или помешать ему что-то рассказать, передать какие-то подробности… Послушай, мадам Мегрэ…

— Что тебе?

— Знаю, ты, должно быть, откажешь, но это просто необходимо… Дай мне, пожалуйста, трубку и табак. Право, я сделаю всего несколько затяжек. Мне думается, что я вот-вот все пойму, если только не потеряю нить рассуждении…

Она подошла к камину, взяла трубку и, вздохнув, решительно протянула ее мужу:

— Я так и знала, что ты найдешь убедительную причину. Во всяком случае, хочешь ты или нет, а вечером я сделаю тебе припарку…

И тут его осенило: в их квартире не было телефона, звонить приходилось из молочной, где телефон висел как раз позади прилавка.

— Спустись, пожалуйста, вниз и позвони Бессону. Сейчас семь. Возможно, он еще на месте. А если нет, звони в кафе «Центральное», где он всегда играет в биллиард с Тибержем.

— Позвать его к нам?

— Да, и пусть принесет мне не весь список обитателей улицы Святой Катерины, а только тех, что живут по левой стороне, и в частности на участке между площадью Конгресса и домом судьи.

— Хорошо… Ты хоть, по крайней мере, не сбрасывай с себя одеяло.

Но стоило ей спуститься по лестнице, как он тотчас же соскочил с постели, босиком бросился к кисету с табаком, набил трубку и, как ни в чем не бывало, снова улегся на свое ложе.

Сквозь тонкий пол доносился смутный гул голосов, слышался голос госпожи Мегрэ, говорившей по телефону, а он тем временем, несмотря на острую боль в горле, с наслаждением курил, глубоко затягиваясь. Он смотрел на дождевые потоки, струившиеся по черным стеклам, и вспоминал детство. Давным-давно он вот так же болел гриппом и мать приносила ему в постель крем-брюле…

Наконец появилась госпожа Мегрэ и, переводя дух, бегло осмотрела комнату, будто ожидая наткнуться на нечто недозволенное. О трубке она забыла и думать…

— Он придет примерно через час.

— Придется попросить тебя еще об одной услуге, мадам Мегрэ… Сейчас ты оденешься и…

Она метнула на него подозрительный взгляд.

— …и сходишь к Жюстену, попросишь у его родителей позволения привести его сюда. Будь с ним поласковее… Если я пошлю за ним кого-нибудь из инспекторов, малыш насторожится, а характер у него, должен сказать, не из мягких… Ты ему просто скажи, что я хочу поболтать с ним.

— А если мать решит сопровождать его?

— Настаивай на своем: матери не к чему присутствовать при нашем разговоре.

Мегрэ остался один. Ему было жарко. Из-под простыни торчала трубка, и под потолком плавало легкое облачко дыма. Он закрывал глаза, и сейчас же — снова и снова — перед ним возникал угол улицы Святой Катерины. И он больше не был комиссаром Мегрэ, он превратился в мальчика-певчего… Каждое утро он пробегал по одной и той же дороге в один и тот же час. А для храбрости вполголоса разговаривал с самим собой.

Вот он обогнул угол улицы Святой Катерины…

«Мамочка, купи мне, пожалуйста, велосипед…»

Итак, мальчишка репетировал сцену, которую, вернувшись с обедни, хотел разыграть перед матерью. И это было трудно, очень трудно… Хотелось найти иной, более тонкий ход…

«Знаешь, мама, если б у меня был велосипед, я бы мог…»

Или так:

«Я уже скопил триста франков… Если ты одолжишь мне недостающую сумму, которую я обещаю тебе вернуть — заработаю в церкви, я бы мог…»

Вот он и на углу улицы Святой Катерины… Через несколько секунд раздается второй удар колокола приходской церкви. Стоит пробежать какие-нибудь полтораста метров по темной и пустынной улице, как уже рядом внушительная дверь больницы…

Бегом… Скорее… Только мелькают блики света между фонарями…

Мальчик сказал:

«Я поднял голову и увидел…»

В том-то и вся загвоздка. Судья живет почти посредине улицы, на полпути от площади Конгресса к казармам. И он ничего не видел, ничего не слышал. Муж больной женщины из сорок второго номера живет ближе к площади Конгресса, по правую сторону улицы, и он слышал, как кто-то быстро бежал.

Однако через пять минут на тротуаре не оказалось ни трупа, ни раненого. Никто не слышал шума машины — ни легковой, ни грузовой. Дежурные агенты, делавшие обход, не приметили ничего необычного — ну, скажем, человека, несущего на спине другого.

Температура, видимо, подскочила еще выше, но Мегрэ больше не хотелось ставить градусник. Так было хорошо. Так было лучше. Слова рождали образы, а образы становились неожиданно четкими и рельефными.

Совсем как в детстве, когда он бывал болен, — тогда ему казалось, что мать, склонившись над ним, становится большой-пребольшой и не помещается в комнате.

Да, да… конечно, тело лежало на тротуаре и казалось таким длинным, потому что человек был мертв… И в груди его торчал нож с темной рукояткой…

А позади, в нескольких метрах, стоял другой — тот самый, у которого были светлые, очень светлые глаза… И он бросился бежать…

Бежал он по направлению к казарме, а Жюстен удирал со всех ног в обратном направлении.

— Так!

Что — так? Мегрэ произнес это слово вслух, будто в нем крылось решение проблемы, будто оно само по себе приводило к решению проблемы. И Мегрэ, со вкусом попыхивая трубкой, удовлетворенно улыбался.

Вот так же случается с пьяницами. Бывает, что они ясно представляют себе подлинную сущность вещей, но, к сожалению, не в состоянии толком изложить ее, и она вновь растворяется в каком-то тумане, стоит им только протрезветь.

Именно тут и кроется какая-то ложь. И Мегрэ, пышущий жаром, попытался детально воссоздать всю картину.

— Нет, Жюстен не выдумал…

Его страх, смятение в то утро, когда он прибежал в больницу, не были притворными. Не выдумал он и того, что тело, лежавшее на тротуаре, казалось ему слишком длинным. К тому же есть и свидетель, слышавший, как он бежал.

А что сказал по этому поводу судья, язвительно ухмыляясь?

«Вы все еще доверяете свидетельским показаниям детей?»

Или что-то в этом роде. Именно судья и ошибается. Дети никогда не выдумывают, потому что нельзя создать что-то из ничего. Правда всегда строится на… на прочной основе, и дети, даже переиначив все на свой лад, никогда ничего не выдумывают. Так…

Так! Снова удовлетворенное «так» — Мегрэ не раз и не два повторял это словцо, будто поздравляя себя с победой.

На тротуаре лежало тело…

И, разумеется, поблизости стоял человек. Действительно ли у него светлые глаза?

Возможно, что и так.

Потом оба побежали.

Мегрэ готов был присягнуть, что старик судья не мог врать преднамеренно.

Жарко, душно! Пот заливал глаза. Тем не менее Мегрэ опять соскочил с постели и успел снова набить трубку до возвращения госпожи Мегрэ. А раз уж встал, то надо воспользоваться этим. И, открыв шкаф, он налил из бутылки полный стакан рома и выпил. Ну и пусть подпрыгнет температура — ведь все уже будет закончено!

Вот ведь здорово! Это вам не обычное расследование, а расследование, произведенное в постели! Этого мадам Мегрэ оценить не способна.

Нет, судья не солгал, и тем не менее ему хотелось сыграть шутку с мальчиком, которого он ненавидел, как ненавидят друг друга мальчишки-сверстники.

Наверно, они уже шагают по улице… А вот уж поднимаются по лестнице… Легкие, летящие шаги ребенка… Госпожа Мегрэ открывает дверь и подталкивает вперед маленького Жюстена. Его морская куртка из грубой шерсти покрыта мелким бисером дождевых капель. От нее пахнет мокрой псиной.

— Подожди, малыш, я сниму твою куртку.

— Я сам сниму.

Госпожа Мегрэ подозрительно взглянула на мужа. Конечно, она не поверила, что он курит ту же самую трубку. Но кто знает, подозревала ли она, что он осушил стакан рома!

— Присядьте, Жюстен, — произнес Мегрэ, указывал на стул.

— Благодарю. Я не устал.

— Я пригласил вас, чтобы поболтать с вами по-дружески. А что вы собирались делать?

— Решать задачу…

— Значит, несмотря на все треволнения, вы все же ходили в школу?

— А как же не пойти?

Да, самолюбивый мальчишка. Петушится еще больше, чем прежде.

— Мадам Мегрэ, будь любезна, присмотри за отваром из овощей на кухне. И закрой дверь.

Когда жена вышла, он подмигнул мальчишке и, перейдя на «ты», попросил:

— Дай-ка кисет с табаком, вон он, на камине… Вынь из кармана моего пальто трубку. Благодарю, дружок. Ты не испугался, когда за тобой пришла моя жена?

— Нет, — гордо заявил Жюстен.

— Тебе было досадно?

— Еще бы! Ведь все твердят, что я выдумываю.

— А ты ведь не выдумываешь, верно?

— На тротуаре лежал мертвый человек, а другой…

— Не торопись!

— Что?

— Не так быстро… Садись…

— Да я не устал.

— Знаю, но зато я сам устаю, когда вижу, что ты стоишь…

Мальчик присел на краешек стула и, свесив ноги, принялся ими болтать; между короткими штанишками и длинными носками торчали голые колени.

— Скажи-ка мне, какую штуку ты отмочил с судьей?

Вспышка возмущения, — Я ничего ему не сделал.

— Ты знаешь, о каком судье я говорю?

— О том, который вечно торчит за окном и похож на филина.

— Пожалуй, на сову…

- Что же произошло между вами?

— Я никогда с ним не говорил, — Что же произошло между вами?

— Зимой я его не видел, потому что, когда я проходил мимо, занавески были всегда задернуты.

— Ну, а летом?

— Я показывал ему язык.

— Почему?

— Потому что он вечно смотрел на меня и хихикал.

— Ты часто показывал ему язык?

— Каждый раз, когда видел его…

— А он?

— Он злился и всегда ухмылялся… Я решил, что он смеется надо мной потому, что я служу обедню, а он нечестивец…

— Значит, он солгал.

— А что он сказал?

— Что вчера утром ничего не произошло перед его домом, иначе бы он заметил…

Мальчишка внимательно посмотрел на Мегрэ и опустил голову.

— Он солгал, верно?

— На тротуаре лежал труп…

— Знаю.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, потому что это правда, — мягко проговорил Мегрэ. — Дай-ка мне спички. Трубка потухла.

— У вас жар?

— Пустяки… У меня грипп.

— Вы его подхватили утром?

— Возможно. Ну садись же, садись…

Он прислушался, потом позвал:

— Мадам Мегрэ? Спустись-ка вниз… Кажется, пришел Бессон, а мне не хочется, чтобы он входил, пока я не кончу… Составь ему компанию. Мой приятель Жюстен тебя позовет… — И еще раз сказал своему юному собеседнику: — Садись же. А правда, что вы оба побежали?

— Я же вам говорил, что правда.

— И я в этом уверен… Ну-ка проверь, нет ли кого-нибудь за дверью и плотно ли она закрыта.

Ничего не понимая, Жюстен подчинился повелительному тону и выполнил приказание.

— Видишь ли, Жюстен, ты храбрый малый.

— Почему вы так думаете?

— Труп действительно был… человек действительно бежал…

Жюстен вскинул голову, и Мегрэ увидел, что губы его дрожат.

— А судья, который не солгал, ибо судьи не смеют лгать, но не сказал всей правды…

По комнате плыли запахи лекарств, отвара, рома и табака. По черному стеклу по-прежнему сбегали серебристые струи дождя. За окнами темнела пустынная улица.

Кто же сидел друг перед другом: мужчина и мальчик? Или двое мужчин? Или два мальчика?

Голова у Мегрэ раскалывалась от боли, глаза блестели. У табака был какой-то странный привкус — привкус болезни…

— Судья не сказал всей правды, потому что он хотел позлить тебя… И ты тоже не рассказал мне всей правды… Только не смей плакать. И нечего всем знать о нашем разговоре. Понимаешь, Жюстен?

Мальчик кивнул головой.

— Если бы не было того, о чем ты рассказал, жилец из сорок второго дома, муж больной, не слышал бы, как кто-то бежал…

— Я не выдумал…

— Правильно! Но если бы все это произошло именно так, как ты рассказал, судья не смог бы утверждать, что он ничего не слышал… И если бы убийца побежал в направлении казармы, старик не стал бы ручаться, что никто не пробегал мимо его дома…

Мальчик не смел пошевелиться и только упорно смотрел на носки своих ботинок, болтавшихся под стулом.

— Судья, в сущности, поступил честно, не смея утверждать, что ты проходил мимо него вчера утром… Но он мог бы, пожалуй, утверждать наверняка, что ты не проходил… Это было бы правдой, поскольку ты мчался в обратном направлении.

Конечно, он говорил правду, настаивая, что никто не проходил по тротуару мимо его окна… Ибо убийца вовсе не бежал в этом направлении…

— Откуда вы знаете?

Жюстен весь напрягся и, широко раскрыв глаза, уставился на Мегрэ так, как, должно быть, накануне уставился на убийцу или на жертву.

— Потому что преступник, конечно, бросился в том же направлении, что и ты. Вот почему жилец из сорок второго дома и слышал, как вы пробежали… Ведь убийца знал, что ты видел его, видел труп, что ты мог выдать его. Поэтому-то он и бросился вслед за тобой…

— Если вы это скажете маме, я…

— Тсс! У меня нет ни малейшего желания рассказывать об этом твоей маме или кому-нибудь другому. Видишь ли, дружок, я буду говорить с тобой как с мужчиной… Убийца, бесспорно, сообразителен и наделен большим хладнокровием — ведь он успел чуть ли не мгновенно убрать труп, не оставив на месте ни малейшего следа… Естественно, он не мог допустить такую глупость — позволить тебе, очевидцу, убежать.

— Не знаю…

— Зато я знаю. По долгу службы я обязан это знать. Самое трудное — не убить человека, а скрыть следы преступления. И труп таинственно исчез. Да, да, исчез, хотя ты его видел… и даже видел убийцу… Очевидно, убийца обладает властью. И большой властью… Рискуя головой, он не отпустил бы тебя просто так.

— Я не знал…

— Чего не знал?

— Не знал, что это так важно.

— Да это вовсе и не важно, раз зло теперь устранено.

— Вы его арестовали?!

Сколько надежды было в этих словах!

— Разумеется, его скоро арестуют… Сиди… не болтай ногами…

— Больше не буду.

— Прежде всего, если б вся эта сцена произошла перед окнами судьи, то есть как раз на середине улицы, ты бы успел осознать то, что произошло, и сразу же убежал бы… Вот единственная ошибка, которую преступник допустил, хоть он и очень хитер.

— Как вы догадались?

— Я не догадался. Я сам был певчим и тоже бегал к шестичасовой мессе… Ты не мог пробежать сотню метров по улице, не заметив издали трупа. Итак, труп лежал ближе, гораздо ближе, прямо за углом…

— На пять домов дальше.

— Ты думал о другом, в частности о своем велосипеде, и, может быть, прошел двадцать метров, ничего не замечая…

— Просто немыслимо, что вы все знаете…

— А увидев, помчался к площади Конгресса, чтобы добраться до больницы по другой улице… Убийца побежал за тобой…

— Я думал, что умру от страха.

— Он схватил тебя за плечо?

— Он схватил меня за плечи обеими руками… Я вообразил, что он собирается меня задушить…

— Он велел тебе сказать…

Мальчуган тихо плакал. Был он мертвенно-бледен. По щекам медленно катились слезы.

— Если вы расскажете маме, она будет попрекать меня всю жизнь. Она вечно меня укоряет…

— Он приказал тебе говорить, что все это случилось не там, а гораздо дальше. Верно?

— Да.

— Перед домом судьи?

— Я сам выдумал, что перед домом судьи, — ведь я всегда показывал ему язык… А этот тип велел мне говорить, что труп лежал на другом конце улицы. И еще… что он якобы убежал по направлению к казарме.

— Вот так бы и осталось нераскрытым преступление, потому что никто тебе не поверил, потому что не обнаружили ни преступника, ни трупа и вообще никаких следов… Ведь твой рассказ казался чистой фантазией.

— Ну, а вы?

— Я не в счет. Помог случай — я был певчим, потом сегодня у меня поднялась температура… Чем же он пригрозил тебе?

— Сказал, что если я не расскажу все так, как он хочет, то, несмотря на полицию, обязательно разыщет меня и удушит, как курчонка.

— Ну, а дальше?

— Спросил, чего бы мне хотелось…

— И ты ответил: велосипед.

— Откуда вы знаете?

— Я же говорил тебе, что тоже был певчим…

— И вы мечтали о вело?

— И о вело, и о многом другом, чего мне так и не довелось иметь. А почему ты заявил, что у него светлые глаза?

— Не знаю… Я не видел его глаз; он был в больших очках. Но мне не хотелось, чтобы его нашли.

— Из-за велосипеда?

— Пожалуй… Вы скажете об этом маме, правда?

— Не бойся, не скажу ни маме, ни кому другому… Ведь мы с тобой друзья. Ну-ка, передай мне табак и не говори мадам Мегрэ, что за это время я выкурил три трубки. Видишь, взрослые тоже не всегда говорят всю правду… У какого дома это случилось, Жюстен?

— У желтого дома, что рядом с колбасной.

— Сходи-ка за моей женой.

— А куда?

— Вниз. Она разговаривает с инспектором Бессоном, который так грубо обошелся с тобой.

— Он хотел меня арестовать?

— Открой шкаф…

— Открыл…

— Там висят брюки…

— Что с ними делать?

— В левом кармане найдешь бумажник.

— Вот он.

— В бумажнике есть мои визитные карточки.

— Передать их вам?

— Дай одну… и также ручку… Она лежит на столе.

И Мегрэ вывел на карточке:

«Чек на велосипед».

Глава 3 Жилец из желтого дома

— Входите, Бессон!

Госпожа Мегрэ бросила взгляд на густое облако дыма, плававшее вокруг занавешенной лампы, и поспешила на кухню, откуда доносился запах горелого.

А Бессон, сев на стул и презрительно посмотрев на Жюстена, доложил:

— Вот список, который вы просили составить. Должен вам сказать…

— Он теперь не нужен. Кто живет в четырнадцатом?

— Минутку…

Он просмотрел список.

— Постойте-ка… Четырнадцатый… В доме всего лишь один жилец.

— Сомневаюсь.

— Как?

Он с беспокойством покосился на мальчика и продолжал:

— Иностранец, комиссионер по драгоценностям… по фамилии Франкельштейн…

И Мегрэ, обливаясь потом, пробормотал:

— Укрыватель краденого.

— Как вы говорите, шеф?

— Укрыватель краденого… А сверх того, пожалуй, и главарь банды.

— Не понимаю вас.

— Неважно… Будьте любезны, Бессон, передайте мне бутылку с ромом — она стоит в шкафу! Только побыстрее, старина, а то сейчас войдет мадам Мегрэ. Держу пари, что у меня тридцать девять и пять., Франкельштейн! Попросите ордер на обыск у следователя… Впрочем, на это потребуется время — ведь он, конечно, играет где-нибудь в бридж… В моем письменном столе есть пустые бланки. В ящике слева… Заполните один. Произведите обыск. Наверняка найдете труп, даже если придется разобрать стену в подвале.

Ошеломленный Бессон встревоженно смотрел то на комиссара, то на мальчика, притаившегося в углу.

— Торопитесь, старина… Если он узнает, что малыш приходил вечером сюда, вы не найдете его в гнезде… Вот увидите, что это за тип!

И действительно, это был тип! В ту минуту, когда опергруппа позвонила в дверь, он не раздумывая бросился бежать проходными дворами, перелезая прямо через стены. Потребовалась немалая изворотливость, чтобы схватить убийцу — его взяли на крыше. Полицейские перевернули вверх дном весь дом и только через несколько часов обнаружили в чане с известкой искалеченный труп. Оказалось, сведение счетов — убит был некий субъект, недовольный хозяином: считая себя обманутым, он требовал денег, и Франкельштейн покончил с ним, не подозревая, что в эту минуту какой-то мальчишка-певчий заворачивает за угол улицы.

— Сколько?

У Мегрэ не хватило мужества взглянуть на термометр.

— Тридцать девять и три.

— Не обманываешь?

Он знал, что мадам Мегрэ обманывает, что температура у него гораздо выше, но теперь ему было все равно. Так приятно погрузиться в полубессознательное состояние, унестись с головокружительной быстротой в туманный и вместе с тем такой реальный мир, в котором мальчик-певчий, похожий на юнца Мегрэ, бежал по улице, вообразив, что его сейчас задушат, и мечтая о велосипеде с никелированной рамой…

— Что ты говоришь? — спрашивала мадам Мегрэ, держа в вытянутых руках горячие припарки.

Убийцу взяли на крыше..

Он бормотал что-то несуразное, как ребенок в бреду, говорил то о «первом ударе», то «о втором ударе».

— Я опаздываю…

— Куда опаздываешь?

— К обедне… сестра… сестра…

Ему все не удавалось произнести слово «монахиня».

— Сестра…

Наконец он заснул с широким компрессом на шее и во сне все твердил о мессах в своем селении, о харчевне Мари Титен, мимо которой всегда пробегал во всю прыть, потому что боялся… чего-то боялся.

— Однако я уже видел его…

— Кого?

— Судью.

— Какого судью?

Все это трудно, почти невозможно объяснить. Судья напоминал ему кого-то из односельчан, кому он показывал язык… Кузнеца? Нет… Свекра булочницы…

Впрочем, неважно кого… Просто человека, которого он не любил…

Судья-то все и напутал, чтобы отомстить мальчику и позлить людей… Он заявил, что не слышал никакого шума перед домом. Но не сказал, что слышал шум шагов преследователя, бегущего в обратном направлении…

Старики превращаются в детей… и ссорятся с детьми. Совсем как дети.

Мегрэ был очень доволен: он сплутовал, выкурив три-четыре трубки. Во рту держался приятный вкус табака. Теперь можно было поспать… А завтра, раз он болен гриппом, мадам Метрэ приготовит ему крем-брюле.

Глава 1 Кафе «Министерское», или царство Жозефа

В анналах полиции не найти подобного случая — никогда и никто еще не проявлял подобного упрямства, смешанного со своеобразным кокетством. Чтобы сидеть на виду у всех и демонстрировать себя со всех сторон в течение нескольких, а точнее, шестнадцати, часов, вольно или невольно привлекая внимание десятков людей до такой степени, что прибывший по вызову инспектор Жанвье даже поближе подошел к этому типу, чтобы лучше рассмотреть его. И тем не менее, когда попробовали дать описание его внешности, словесный портрет получился настолько нечетким и расплывчатым, что трудно было представить себе этого человека.

Дело дошло до того, что некоторые — из тех, кто не наделен воображением, — утверждали, что это позирование было неким ловким приемом, особой хитростью незнакомца.

Но проследим час за часом весь этот день, третье мая — день теплый, солнечный; в воздухе чувствуется дыхание парижской весны, и с утра до вечера с бульвара Сен-Жермен в зал кафе доносится сладковатый запах каштанов.

В восемь утра, как обычно, Жозеф открывает двери кафе. Он в жилетке и рубашке с засученными рукавами. На полу лежат опилки, насыпанные накануне, перед самым закрытием, и стулья высоко громоздятся на мраморных столах.

Ибо кафе «Министерское» на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Пер — это кафе старомодное, одно из немногих, сохранившихся в Париже. Здесь нет популярных нынче барных стоек, на которые облокачиваются случайные посетители. Здесь нет ни модной позолоты, ни приглушенного света, ни колонн с зеркалами, ни круглых пластмассовых столиков.

Это типичное кафе для завсегдатаев, где у клиентов есть свой стол, их уголок для игры в карты или шахматы и где Жозеф, официант, каждого знает по имени; здесь бывают в основном служащие и начальники отделов из расположенных неподалеку министерств.

И сам Жозеф по-своему интересен. Вот уже тридцать лет он работает официантом, и его невозможно представить в обычной одежде; вероятно, его не узнали бы, встретив на улице или в предместье, где он построил себе дом.

Восемь утра — это «час мастики», как здесь называют уборку, или, как говорят в этом кругу, «время расстановки по местам». Двойные двери, выходящие на бульвар Сен-Жермен, широко распахнуты. Часть тротуара уже залита солнцем, но внутри еще царят прохлада и синеватый полумрак.

Жозеф выкуривает сигарету. Только в этот час он позволяет себе курить в помещении. Он зажигает газ в перколяторе,[19] который он начищает до зеркального блеска. Есть целая серия жестов, своего рода ритуалов, следующих один за другим: выстроить в ряд бутылки с аперитивами и спиртными напитками, потом подмести опилки, затем расставить стулья вокруг столов.

Клиент пришел, если быть точным, в восемь десять.

Жозеф, склонившись над перколятором, не заметил, как он вошел, и потом жалел об этом. Вошел ли он стремительно, словно его преследовали? Почему он выбрал именно «Министерское», ведь напротив, на другой стороне улицы, есть кафе-бар, где в этот час можно найти маленькие булочки и круассаны и уже полно народу?

Жозеф рассказывал:

— Я повернулся и увидел, что какой-то мужчина в серой шляпе, с маленьким чемоданчиком в руке, стоит посреди зала.

Кафе было открыто, но еще не работало. Открыто — ибо двери распахнуты, и в то же время никто никогда не заходил сюда в такое время, ведь кофе еще не готов, и вода только начала нагреваться в перколяторе, да и стулья не расставлены.

— Раньше, чем через полчаса, я вам ничего не смогу предложить, — говорит Жозеф.

Он думает, что отделался. Но мужчина, не выпуская из руки чемоданчика, снимает стул с одного из столов и садится. Он сделал это просто, спокойно, как человек, которого на заставишь переменить свое мнение, бормоча себе под нос:

— Не важно.

Этого достаточно, чтобы привести Жозефа в дурное настроение. Он, словно домашняя хозяйка, не выносит, когда кто-то путается под ногами во время генеральной уборки. Это его время, «час мастики». И он цедит сквозь зубы:

— Ты будешь долго ждать свой кофе!

До девяти часов Жозеф занимается своими обычными делами, время от времени бросая беглый взгляд на своего клиента. Десять, двадцать раз он проходит совсем рядом, даже слегка задевает его — то подметая опилки, то снимая стулья со столов.

Позже, в две или три минуты десятого, он наконец решается подать чашку горячего кофе и небольшой молочник, с двумя кусочками сахара на блюдце.

— У вас нет круассанов?

— Круассаны в кафе напротив.

— Не важно…

Любопытно, что в этом клиенте, который должен был сознавать, что мешает, что он находится не на своем месте, что еще слишком рано располагаться в кафе «Министерское», чувствовалась в то же время какая-то покорность, и это не могло не вызвать к нему некоторой симпатии.

Было и другое, что также оценил по достоинству Жозеф, повидавший немало клиентов за этими столами. В течение часа, что он находится здесь, человек не вынул газету из кармана и не потребовал ее у официанта, у него не возникло потребности перелистать телефонные справочники. Он даже не пытался завязать разговор. Он не клал ногу на ногу. Он не курил.

Крайне редко люди бывают способны в течение часа просто сидеть в кафе, не двигаясь, не глядя поминутно на часы, никак иначе не проявляя свое нетерпение.

Если клиент и ждал кого-то, то делал это с поразительной кротостью.

Он остается на месте и в десять, когда закончился «час мастики». Другая любопытная деталь: он не занял место у окна, а сел в глубине зала, рядом с лестницей, ведущей вниз, к туалетам. Жозефу нужно спуститься туда, чтобы привести себя в порядок. Он уже нажал на ручку, разворачивающую оранжевый тент над столиками.

Прежде чем спуститься, Жозеф звенит монетами в кармане своего жилета, надеясь, что клиент, поняв намек, расплатится и уйдет.

Но этого не происходит, и Жозеф, оставив клиента в зале, уходит сам, внизу он меняет манишку с пристежным воротничком, затем причесывается и надевает легкую куртку из альпаги.

Когда он поднимается, мужчина сидит на том же месте. Пришла кассирша, мадемуазель Берта; она устраивается поудобнее за кассой, достает несколько предметов из своей сумочки и начинает расставлять аккуратными столбиками телефонные жетоны.

Жозеф и кассирша обменялись взглядами, и мадемуазель Берта — толстая, мягкая, розовая и добродушная, с обесцвеченными перекисью волосами — теперь тоже наблюдает за клиентом с высоты своего «трона».

— Он показался мне очень спокойным, весьма приличным, и все же у меня было впечатление, что его усы — крашеные, как у нашего полковника.

Ибо короткие, слегка загнутые вверх с помощью железных щипцов синевато-черные усы клиента наводят на мысль о краске.

Привезли лед — еще один утренний ритуал. Грузчик — колосс, подложив на плечо мешковину, таскает опаловые глыбы, с которых стекают прозрачные капли воды, и укладывает их в морозильник.

Колосс скажет позже, ибо он тоже заметил единственного посетителя:

— Он мне показался похожим на тюленя.

Почему на тюленя? Рабочий не сможет этого объяснить. Что касается Жозефа, по-прежнему придерживающегося неизменного распорядка, — он изымает из подшивки старые газеты и заменяет их свежими вечерними номерами.

— Если вас не затруднит, дайте мне одну газету.

Надо же! Клиент заговорил! Голос тихий, почти робкий.

— Какую желаете? «Тан»? «Фигаро»? «Деба»?

— Не важно.

Это наводит Жозефа на мысль о том, что клиент, несомненно, не из Парижа. Он никак не может быть иностранцем, так как говорит без акцента. Скорее всего, он приехал из провинции. Но поблизости нет никакого вокзала. Зачем ему, выйдя из поезда около восьми утра, тащиться через несколько кварталов Парижа с чемоданом в руке, чтобы наконец оказаться в незнакомом кафе? Ведь Жозеф, обладавший хорошей памятью на лица, уверен в том, что никогда не видел его. Незнакомцы, войдя в кафе «Министерское», обычно сразу же чувствуют, что они здесь лишние, и удаляются.

Одиннадцать часов. Час хозяина, господина Монне, который спускается из своей квартиры — аккуратно выбритый, светлолицый, седые волосы тщательно расчесаны; он, как всегда, в лакированных ботинках. Он давно уже мог бы удалиться от дел. Каждый из его детей получил от отца кафе в провинции. Если он и остается здесь, то только потому, что этот угол бульвара Сен-Жермен — единственное место в мире, где он может жить, и клиенты кафе стали его друзьями.

— Все в порядке, Жозеф?

Он сразу же заметил посетителя и его чашку кофе.

Его взгляд становится удивленным. И официант шепчет ему из-за стойки:

— Он сидит тут с восьми утра.

Господин Монне несколько раз проходит рядом с незнакомцем, потирая руки, словно бы приглашая его вступить в беседу. Господин Монне разговаривает со всеми своими клиентами, играет с ними в карты или домино, ему знакомы их семейные проблемы и служебные интрижки.

Клиент не реагирует.

— Он мне казался очень усталым, как человек, проведший ночь в поезде, — показал хозяин.

Каждого из троих — Жозефа, мадемуазель Берту и Монне — Мегрэ позднее спросит:

— У вас не сложилось впечатление, что он высматривает кого-то на улице?

И их ответы будут разными.

— Нет, — заявил г-н Монне.

Кассирша:

— Мне показалось, что он ожидал женщину.

Наконец, Жозеф:

— Несколько раз я замечал, что он смотрит в сторону бара напротив, но он сразу же опускал глаза.

В одиннадцать двадцать клиент заказал бутылку «Виши». Некоторые посетители пьют минеральную воду; здесь их знают, их понимают: как господин Бланк из военного министерства, они соблюдают диету. Жозеф машинально отмечает про себя, что люди, которые не пьют и не курят, встречаются довольно редко.

Потом почти два часа клиентом не занимаются, ибо настает час аперитива; завсегдатаи идут один за другим, и официант уже знает, кому что подать и на какие столы принести карты.

— Официант…

Час дня. Человек по-прежнему на месте, его чемодан засунут под банкетку из красного бархата. Жозеф, притворившись, что хочет рассчитать клиента, вполголоса считает и объявляет:

— Восемь франков пятьдесят.

— Вы не могли бы принести мне бутерброд?

— Сожалею. У нас нет.

— Маленьких булочек у вас тоже нет?

— У нас нет в ассортименте закусок.

Это так и не так. Иногда вечерами здесь подают бутерброд с ветчиной игрокам в бридж, если они не успели поужинать. Но это исключение из правил.

Человек качает головой и бормочет:

— Не важно.

На этот раз Жозеф поражен тем, что у клиента дрожит губа, а на лице застыло печальное, покорное выражение.

— Вам что-нибудь принести?

— Еще кофе и побольше молока.

Он явно проголодался и счел нужным слегка утолить голод. Он не просил больше газет. Он мог прочесть ту, что у него была, от первой до последней страницы, не пропуская и небольших объявлений.

Пришел полковник. Он недоволен, так как незнакомец занял его место; ибо полковник боится сквозняков и уверяет, что они особенно опасны весной, по этой причине он обычно сидит в глубине зала.

Жюль, второй официант, заступает на смену в половине второго. Он работает здесь всего три года и никогда не выглядит так, как подобает настоящему официанту кафе. Жозеф уходит за стеклянную перегородку, чтобы съесть там свой обед, который ему спускают со второго этажа.

Почему Жюль считает, что незнакомец похож на торговца коврами или арахисом?

— Он не произвел на меня впечатления человека, расположенного к откровенности. Мне не понравилась его манера смотреть исподлобья, а на физиономии читались слащавость и нарочитая угодливость. Будь моя воля, я сказал бы ему, что он ошибся лавочкой, да и вышвырнул бы его за дверь.

Другие клиенты тоже заметили незнакомца, они обратили на него внимание, обнаружив его через какое-то время на том же месте.

Все эти показания были в какой-то степени любительскими свидетельствами. Но, по воле случая, будет получено и свидетельство профессионала, но и оно окажется не более подробным, чем другие.

В начале своей карьеры Жозеф прослужил около десяти лет официантом в пивной «У дофины», что в нескольких шагах от набережной Орфевр, куда ходили в основном комиссары да инспектора уголовной полиции.

Там он завел дружбу с одним из лучших сотрудников Мегрэ инспектором Жанвье, а позднее женился на его свояченице, так что они даже породнились.

В три часа пополудни, видя своего клиента на том же месте, Жозеф начинает злиться всерьез. Размышляя, он говорит себе: если мужчина упрямо не хочет уходить, то это объясняется вовсе не его любовью к атмосфере кафе «Министерское»; нет, у клиента есть веские причины, чтобы не выходить отсюда.

Жозеф рассуждает: «Сойдя с поезда, незнакомец почувствовал за собой слежку и зашел сюда, чтобы укрыться от полиции…»

Он звонит в полицию и просит позвать к телефону Жанвье.

— Здесь у нас странный клиент, он сидит с восьми утра и, кажется, не собирается уходить. Он ничего не ест. Вам не кажется, что вам стоит приехать и взглянуть на него?

Прежде чем выехать на бульвар Сен-Жермен, Жанвье, как человек исполнительный, берет с собой несколько последних сводок с описаниями внешности и фотографиями разыскиваемых лиц.

Забавно: в тот момент, когда инспектор входит в кафе, зал пуст.

— Птичка улетела? — спрашивает он у Жозефа.

Но официант показывает на лестницу:

— Он купил жетон и спустился позвонить.

Досадно! Если бы знать, то можно было бы организовать прослушивание и выяснить, кому и зачем он звонит. Жанвье садится за стол, заказывает кальвадос.

Клиент поднимается и проходит на свое место. Он по-прежнему спокоен, может быть, он слегка озабочен, но нервозности в его движениях не заметно. Жозефу, который уже пригляделся к нему, даже кажется, что тот испытывает какое-то облегчение.

В течение двадцати минут Жанвье осматривает клиента с головы до пят. Он все время сравнивает полное, слегка расплывшееся лицо незнакомца с фотографиями тех, кто находится в розыске. Наконец инспектор пожимает плечами.

— Его нет в моих сводках, — говорит он Жозефу. — По-моему, это просто несчастный малый, которого «продинамила» женщина. Должно быть, он страховой агент или кто-то в этом роде.

Жанвье даже шутит:

— Я бы не удивился, узнав, что это работник похоронной конторы… Во всяком случае, я не имею права проверять его документы. Никакими законами не запрещено сидеть в кафе так долго, сколько захочется, и обходиться без обеда.

Они еще немного поболтали с Жозефом, потом Жанвье вернулся на набережную Орфевр, где проходило совещание у Мегрэ по делу о подпольных игорных домах, и он забыл рассказать комиссару о человеке с бульвара Сен-Жермен.

Несмотря на натянутый тент, косые лучи солнца через широкие окна начинали проникать в зал. В пять часов три стола уже были заняты любителями белота.

Хозяин играл за одним из столов, он сидел как раз напротив незнакомца и иногда бросал на него взгляд.

В шесть часов зал заполнили посетители. Жозеф и Жюль сновали от стола к столу с заставленными бутылками и стаканами подносами, и запах перно понемногу вытеснял из кафе запах каштанов с бульвара.

Каждый из официантов в этот час обслуживал свой сектор. Так уж вышло, что стол с незнакомцем оказался в секторе Жюля, который оказался не столь наблюдателен, как его коллега. Кроме того, Жюль время от времени заходил за стойку, чтобы пропустить стаканчик белого вина, так что к вечеру у него уже путались мысли.

Все, что он скажет, так это то, что приходила женщина.

— Брюнетка, хорошо одетая, приличного вида — не из тех дамочек, что приходят в кафе, чтобы завязать беседу с клиентами.

Вообще, по словам Жюля, она была из тех женщин, которые не входят в заведение, если у них не назначена там встреча со своим мужем. Два или три столика еще оставались свободными. Она села за соседний с незнакомцем стол.

— Убежден, что они не разговаривали. Она велела мне принести портвейн. Насколько я помню, у нее, кроме сумочки из коричневой или черной кожи, был в руке какой-то пакет. Сперва я увидел его на столе.

А когда я подавал портвейн, его там уже не было; без сомнения, она положила его на банкетку.

Досадно! Жозеф хотел бы ее увидеть. Мадемуазель Берта тоже заметила ее с высоты своей кассы.

— Особа скорее всего приличная, почти без косметики, в синем костюме с белой блузкой, но — не знаю почему — я не думаю, что эта женщина замужем.

До восьми вечера, то есть до самого часа ужина, клиенты все время входили и выходили. Потом зал почти опустел. К девяти часам было занято только шесть столов, четыре из них — шахматистами и два — игроками в бридж, которые ежедневно коротали здесь вечер.

— Бросалось в глаза, — рассказывал потом Жозеф, — что этот тип прекрасно разбирается в шахматах и бридже. Готов даже поклясться, что он весьма силен в этих играх. Я это понял, увидев, как он смотрел на игроков, как следил за партиями.

Значит, он не был ничем озабочен — или Жозеф ошибался?

К десяти часам оставались занятыми только три стола. Служащие министерств ложатся спать рано. В половине одиннадцатого ушел Жюль — его жена ждет ребенка, и он договорился с напарником, что уйдет с работы чуть пораньше.

А клиент сидел все на том же месте. С восьми утра он заказал три кофе, бутылку «Виши» и лимонад. Он не курил. Он не пил спиртного. Утром он прочел «Тан». В послеобеденное время он купил вечернюю газету у бродившего между столиков разносчика.

В одиннадцать часов, хотя за двумя столиками еще шла игра, Жозеф, как обычно, начал ставить стулья на столы и рассыпать на полу опилки.

Несколько позже, закончив партию, господин Монне пожал руки полковнику и другим своим партнерам, затем он забрал из кассы клеенчатый мешок, куда мадемуазель Берта сложила ассигнации и мелочь, и поднялся к себе спать.

Уходя, он бросил взгляд на упрямого клиента, о котором сегодня вечером много говорили завсегдатаи, и сказал Жозефу:

— Если с ним возникнут проблемы — не раздумывайте, звоните мне…

Ибо за стойкой есть электрический звонок, соединенный с квартирой хозяина.

Это, в общем-то, и все. Когда на следующий день Мегрэ будет проводить расследование, он не получит никаких других сведений.

Мадемуазель Берта ушла без десяти одиннадцать, чтобы успеть на последний автобус, идущий в Эпине, где она живет. Она тоже бросила последний, изучающий взгляд в сторону клиента.

— Не могу сказать, чтобы он мне показался нервным.

Но он также не выглядел и спокойным. Если бы я, к примеру, встретила его на улице, он меня бы напугал, вы понимаете? И если бы он вместе со мной вышел из автобуса в Эпине, я не осмелилась бы идти домой одна.

— Почему?

— У него был какой-то остановившийся взгляд…

— Что вы хотите сказать?

— Казалось, его совершенно не интересует все, что происходит вокруг.

— Были ли закрыты ставни?

— Нет, Жозеф не закрывает их до последней минуты.

— С вашего места видна часть улицы и кафе-бар напротив… Вы не заметили ничего подозрительного?.. Не казалось ли вам, что кто-то подстерегает вашего клиента?

— Я ничего не заметила… Насколько на бульваре Сен-Жермен спокойно и тихо — настолько на улице Сен-Пер оживленно, там постоянное движение… И люди все время заходят в кафе-бар и выходят оттуда.

— Вы никого не видели, уходя?

— Никого… Ах да! На углу стоял полицейский…

Он действительно стоял, комиссар квартала подтверждал это. К сожалению, несколько позже полицейскому пришлось покинуть пост.

Два стола… Супружескую чету, которая зашла сюда выпить после кино, знали в кафе «Министерское»: врач и его жена жили в трех шагах от заведения и обычно заходили сюда по дороге домой. Они расплатились и ушли.

Врач потом заметит:

— Мы сидели как раз напротив него, и я обратил внимание на его болезненный вид.

— Чем он болен, по вашему мнению?

— Без всякого сомнения, это болезнь печени…

— По-вашему, сколько ему лет?

— Трудно сказать, ибо я не разглядывал его так пристально, как хотел бы сейчас. По-моему, это один из тех мужчин, которые выглядят старше своего возраста… Можно было бы дать ему сорок пять лет или больше из-за его крашеных усов.

— Так усы у него крашеные?

— Полагаю, да… Но у меня были клиенты и тридцати пяти лет, у которых тоже было дряблое и бледное тело и угасший взгляд…

— Может быть, у него был угнетенный вид из-за того, что он весь день ничего не ел?

— Возможно… Но это не изменит моего диагноза: плохой желудок, плохая печень и, добавим еще, плохой кишечник…

За последним столом никак не кончался бридж.

Трижды казалось, что партия вот-вот закончится, и все три раза ведущий недобирал взятки.

Пятерка треф чудесным образом достигла успеха благодаря нервозности одного из игроков, который освободился от карт, и положила конец игре без десяти двенадцать.

— Закрываем, господа, — вежливо напомнил Жозеф, поднимая на столы последние стулья.

Он рассчитал игроков, но клиент по-прежнему оставался неподвижным. В этот момент, признавался позже официант, ему стало страшно. Он чуть было не попросил завсегдатаев подождать несколько минут, пока он не выставит незнакомца за дверь.

Но он не решился, ибо четверо игроков, выходя, продолжали обсуждать законченную партию; они еще остановились немного поболтать на углу бульвара, прежде чем расстаться.

— Восемнадцать франков семьдесят пять сантимов.

Они остались вдвоем в зале, Жозеф гасил последние лампы.

— Я держал в поле зрения сифон на углу стойки, — рассказывал он потом Мегрэ. — Если бы клиент бросился на меня, я разбил бы ему голову.

— Вы специально поставили там сифон, не так ли?

Это было очевидно. Шестнадцать часов, проведенные в обществе этого загадочного клиента, до предела взвинтили нервы Жозефа. Этот человек стал в какой-то степени его личным врагом. Он был недалек от мысли, что клиент сидит здесь только для того, чтобы сыграть с Жозефом злую шутку, чтобы напасть на него и ограбить, когда они останутся одни.

И все-таки Жозеф допустил ошибку. Поскольку клиент, не двигаясь с места, принялся неторопливо искать мелочь в карманах, официант, боясь опоздать на свой автобус, прошел к окну, чтобы повернуть ручку, закрывающую ставни. Правда, дверь была по-прежнему распахнута навстречу свежей ночной прохладе, а по тротуару бульвара Сен-Жермен в это время фланировало еще немало прохожих.

— Официант, возьмите…

Двадцать один франк. Два франка двадцать пять сантимов чаевых — и это за целый день! От ярости официант чуть было не швырнул монеты на стол, но его удержала старая профессиональная выучка.

— Может быть, вы просто боялись его? — предположил Мегрэ.

— Я не знаю. Во всяком случае, я торопился избавиться от него… За всю мою жизнь ни один клиент никогда еще так не доводил меня… Если бы я только знал утром, что он проторчит здесь весь день!..

— Где вы находились, когда клиент выходил?

— Подождите… Сперва я напомнил ему, что под банкеткой лежит его чемодан, ибо он едва не забыл его.

— Он казался раздосадованным из-за вашего напоминания?

— Нет…

— Он почувствовал облегчение?

— Тоже нет… Безразличие… Это самый спокойный тип из всех, кого я знал… Я видывал всяких клиентов, но кто из них мог бы просидеть шестнадцать часов подряд за мраморным столом, даже не почувствовав зуда в ногах!..

— Итак, вы были…

— Около кассы… Я как раз выбивал в кассе-автомате восемнадцать семьдесят пять… Если вы заметили, у нас две двери: одна, широкая, двустворчатая, выходит на бульвар, а другая, узкая — на улицу Сен-Пер… Я чуть было не крикнул ему, что он ошибся, когда увидел, что клиент направился к узкой двери, но потом только пожал плечами: в конце концов, мне все равно… Мне оставалось только переодеться и запереть кафе.

— В какой руке он держал чемоданчик?

— Я не обратил внимания…

— Вы также не заметили, держал ли он руку в кармане?

— Не помню… Он был без пальто… Его загораживали от меня стулья на столах… Он вышел…

— Вы оставались на том же месте?

— Да… Точно, на том же… Я отрывал чек от кассы… Другой рукой я вынимал из кармана оставшиеся телефонные жетоны… Я услышал выстрел… Он был ненамного громче, чем шум от выхлопных газов машин, что слышен здесь целый день… Но я сразу же понял, что это не автомобиль… Я сказал себе: «Надо же! Его все-таки прикончили…»

При таких обстоятельствах соображаешь быстрее…

Мне уже не раз приходилось присутствовать при серьезных разборках. Такова наша профессия… Я всегда удивлялся, как быстро работает голова в такие минуты…

Я был недоволен собой… Ибо, в конце концов, клиент оказался всего лишь неудачником, который прятался у нас, зная, что его прикончат, как только он высунет нос наружу…

Я почувствовал угрызения совести… Он так ничего и не ел… Может быть, у него не было денег для того, чтобы вызвать такси, а потом быстро сесть в машину, прежде чем в него успеют прицелиться…

— Вы не поспешили за ним?

— Ну конечно! Но, по правде говоря…

Жозеф был смущен.

— Кажется, какое-то время я стоял и размышлял…

Прежде всего я нажал кнопку звонка, который соединен с комнатой хозяина… Я услышал, как люди на улице ускоряют шаги и как голос, кажется женский, произнес:

«Не вмешивайся, Гастон…»

А потом — полицейский свисток…

Я вышел… Уже три человека собрались на улице Сен-Пер, в нескольких метрах от двери.

— В восьми метрах, — уточнил, сверившись с рапортом, Мегрэ.

— Наверно… Я не измерял… Какой-то человек склонился над распростертым телом… Я только потом узнал, что это был врач, он как раз возвращался из театра… Он тоже оказался одним из наших клиентов. У нас немало клиентов среди врачей…

Доктор выпрямился и сказал:

«С ним все кончено… Пуля прошла в затылок и вышла через левый глаз».

Подошел полицейский. Я прекрасно понимал, что сейчас начнутся вопросы.

Вы можете не поверить, но я не решался смотреть вниз… Эти слова о левом глазе вызывали у меня тошноту… Я не стремился увидеть своего клиента с глазом, пробитым пулей…

Я говорил себе, что в этом есть доля моей вины, что я должен был… Впрочем, что, собственно, я мог бы сделать?

И тут я слышу голос полицейского, который стоит, держа в руке блокнот:

— Никто не знает его?

Машинально я отвечаю:

— Я… Вообще-то я думаю, что…

Наконец я наклоняюсь и смотрю, и, клянусь вам, господин Мегрэ, вы же давно меня знаете, я же вам тысячи, тысячи кружек пива и рюмок кальвадоса подавал в пивной «У дофины», клянусь вам, что еще никогда в жизни не испытывал такого волнения.

Это был не он!..

Этого типа я не знал, никогда его не видел; он был худой, высокий и одет в бежевый плащ — при таком-то прекрасном дне и теплой ночи, когда не хотелось уходить домой спать.

Я почувствовал облегчение… Может, это глупо, но я был очень доволен тем, что не ошибся в своем клиенте… Если бы он оказался жертвой, а не убийцей, я бы потом упрекал себя всю жизнь…

Видите ли, я с самого утра чувствовал, что у этого типа подозрительный вид… Я готов был дать руку на отсечение… не случайно я звонил Жанвье… Только Жанвье, хотя он почти мой родственник, не смотрит дальше инструкции… Представьте себе, что он проверил бы документы у клиента, когда я вызвал его… Наверняка бумаги оказались бы не в порядке.

Не может же обычный, честный человек просидеть целый день в кафе и в конце концов в полночь убить кого-то на тротуаре…

Заметьте, что он немедленно смылся… Никто не видел его после выстрела.

Если он не стрелял, то остался бы на месте… Он не успел отойти и на десять метров, когда я услышал звук выстрела…

Я задаю себе вопрос: что здесь делала эта женщина, которую обслуживал Жюль, та, что пила портвейн? Ибо я не сомневаюсь, что она приходила сюда ради этого типа… К нам приходит не так уж много одиноких женщин… Не такое у нас заведение.

— Мне кажется, — возразил Мегрэ, — что они даже не разговаривали…

— Как будто обязательно надо разговаривать!.. У нее с собой был небольшой пакет, не так ли? Жюль его заметил, а он врать не станет… Он сначала видел его на столе, а потом не видел, и он решил, что женщина положила его на банкетку… а мадемуазель Берта следила за дамой, когда та уходила, — ее восхитила сумочка женщины, она тоже хотела бы иметь такую. Так вот, мадемуазель Берта не заметила, чтобы дама уносила с собой пакет.

Согласитесь, что такие вещи не ускользают от женского взгляда.

Вы можете говорить, что вам угодно, но я продолжаю думать, что целый день провел рядом с убийцей и, несомненно, счастливо отделался…

Глава 2 Любитель белого вина и дама с улитками

Следующий день был одним из тех редких в Париже дней, которые выпадают не чаще, чем три-четыре раза в году. В тот день весна была особенно щедра, и хотелось наслаждаться погодой и ничего не делать, только угощаться шербетом и вспоминать свое детство. Все казалось приятным, легким, пленительным, необычайно красивым: и синева неба, и нежная мякоть облаков, и ветерок, который неожиданно касался вас на повороте улицы, и шелест листьев каштанов, заставлявший вас невольно поднять голову, чтобы увидеть сладковатые соцветия. Кот на подоконнике, собака, растянувшаяся на тротуаре, сапожник, стоящий в кожаном фартуке на пороге дома, даже обычный желто-зеленый автобус, подъехавший к остановке, — все было ценным в этот день, все радовало душу, и именно поэтому Мегрэ на всю жизнь сохранил приятное воспоминание о перекрестке бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Пер, потому и после ему случалось часто заходить сюда в одно из кафе, чтобы выпить там в холодке кружку пива, утратившего, к сожалению, прежний вкус.

Что же касается самого дела, то, вопреки ожиданиям, ему суждено было стать знаменитым — но не из-за необъяснимого упрямства клиента из «Министерского» и не из-за полночного выстрела, а из-за мотива преступления.

В восемь часов утра комиссар сидел в своем кабинете, открытые окна которого выходили на голубовато-золотистую панораму Сены; он только начал знакомиться с рапортами и с наслаждением гурмана курил свою трубку. Так он впервые узнал о человеке из кафе «Министерское» и убийстве на улице Сен-Пер.

Комиссар из того квартала неплохо потрудился ночью. Судебный медик, доктор Поль, начал вскрытие уже в шесть утра. Пуля, найденная на тротуаре, — нашли также гильзу, почти на самом углу бульвара Сен-Жермен — была передана эксперту Гастинн-Релнетту.

Кроме того, на столе Мегрэ лежала одежда убитого, содержимое его карманов и несколько фотографий, сделанных на месте преступления службой криминалистического учета.

— Вы не могли бы зайти в мой кабинет, Жанвье? Из рапорта следует, что в какой-то степени вы уже ввязались в это дело.

Вот так Мегрэ и Жанвье стали неразлучны в тот день.

Прежде всего — одежда жертвы: она была хорошего качества и менее изношена, чем казалось на первый взгляд, но изумляло ее состояние, вызванное небрежным обращением. Одежда мужчины, живущего без женщины, который носит каждый день один и тот же костюм, никогда не чистит его и, хотелось бы добавить, порой спит в нем. Рубашка новая, еще ни разу не побывавшая у прачки, не менялась примерно неделю, да и носки были не в лучшем состоянии.

В карманах не было никаких бумаг, удостоверяющих личность, никаких писем или документов, позволявших узнать, кем был незнакомец, но зато там находилось много разнородных предметов: ножик со множеством лезвий, штопор, грязный носовой платок и пуговица, которой недоставало на пиджаке, ключ, весьма прокуренная трубка и кисет с табаком, бумажник с тремястами пятьюдесятью франками и фотографией с изображением туземного шалаша в Африке, на фоне которого с полдесятка негритянок, обнажив груди, неподвижными взглядами смотрели в аппарат, там были куски веревки и железнодорожный билет (третьего класса) из Жювизи в Париж, датированный вчерашним числом.

Наконец, там была одна из тех маленьких подушечек для штемпелей, какие бывают в коробочках для детей, чтобы они могли составлять слова из резиновых букв, смазанных краской.

Из резиновых букв складывалась фраза: «Я с тобой расправлюсь».

Рапорт судебного медика содержал интересные детали. Сначала о самом преступлении: выстрел был произведен сзади, с расстояния в три метра, и смерть наступила мгновенно.

На теле убитого имелось множество шрамов, среди них выделялись следы укусов на ногах — в Центральной Африке в ноги впиваются клещи, и их приходится извлекать оттуда ножом. Его печень была в плачевном состоянии, это была печень пьяницы; также удалось установить, что мужчина, убитый на улице Сен-Пер, переболел малярией.

— Вот так!.. — пробормотал Мегрэ, разыскивая свою шляпу. — В дорогу, старина Жанвье!

Они пешком дошли до угла бульвара Сен-Жермен и за оконным стеклом увидели Жозефа, занятого уборкой.

Но комиссар сначала зашел в кафе на противоположной стороне улицы. Два кафе, одно напротив другого, различались всем, чем только возможно. Насколько «царство Жозефа» было незатейливо-старомодным, настолько другое заведение под вывеской «У Леона» было вызывающим, до вульгарности современным.

Здесь, разумеется, стояла длинная стойка, за которой сновали два официанта в рубашках с засученными рукавами, едва успевая подавать кофе со сливками, бокалы с белым, а потом с красным вином и анисовый аперитив.

Горы круассанов, бутербродов, крутых яиц… Табачный ларек в конце стойки, где хозяин и хозяйка сменяли друг друга, затем зал — с его красно-золотистыми, мозаичными колонками, с его неизвестно из чего сделанными столиками, с его сиденьями, покрытыми гофрированным бархатом кричаще-красного цвета.

Здесь все окна выходили на улицу, и с утра до вечера стояла толкотня. Люди входили и выходили, среди них были каменщики в пыльных блузах, разносчики, оставившие мотороллеры у края тротуара, служащие, машинистки, да и просто те, кому хотелось выпить или нужно было позвонить по телефону.

— Налей стаканчик!.. Два божоле!.. Три кружки пива!..

Касса-автомат трещала без устали, лбы барменов покрылись потом, и они утирали его той же тряпкой, какой протирали стойку. Они на мгновение опускали бокалы в оловянный таз, наполненный мутной водой, и, не дав себе труда высушить их, снова наливали в них красное или белое вино.

— Два стаканчика белого… — начал Мегрэ, который наслаждался этим утренним шумом.

У белого вина был особый привкус, который обычно ощущается, когда пьешь в заведениях такого типа.

— Скажите мне, официант… Вы припоминаете этого парня?

Служба криминалистического учета хорошо постаралась. Это была неблагодарная и весьма деликатная работа.

По фотографии всегда трудно опознать убитого, особенно если у него слегка повреждено лицо. В таких случаях работники службы гримируют лицо и подкрашивают снимок так, что с портрета как бы смотрит живой человек.

— Кажется, это он, Луи?

Другой официант с тряпкой в руке подошел и посмотрел через плечо своего напарника.

— Это он… Вчера он так достал нас, что просто невозможно его не узнать.

— Вы помните, в котором часу он впервые здесь появился?

— Ну, это трудно сказать… Мы не всматриваемся в клиентов, которые заходят ненадолго… Но я помню, что около десяти утра этот тип был уже крайне возбужден…

Он не сидел на месте… Он подходил к стойке… Заказывал белого вина. Расплачивался и залпом выпивал…

Потом выходил на улицу… Мы думали, что избавились от него, а через десять минут мы снова видели его в зале, он звал официанта и требовал еще белого вина…

— И так он провел весь день?

— Кажется, да… Во всяком случае, я видел его раз десять — пятнадцать, не меньше… С каждым разом он все сильнее возбуждался, у него был какой-то странный взгляд, а пальцы дрожали, как у старухи, когда он протягивал деньги… Вроде бы он разбил у тебя стакан, Луи?

— Да… И упрямо собирал в опилках осколки, приговаривая: «Это светлое стекло… Это приносит счастье, старина! Видишь ли, сегодня мне особенно нужно, чтобы что-нибудь сулило удачу… Ты никогда не бывал в Габоне, сынок?»

Вмешался другой официант:

— И мне тоже он говорил о Габоне, уж не помню, в связи с чем… Ах да! Когда он начал есть крутые яйца… Он съел двенадцать или тринадцать штук подряд… Я испугался, что он задохнется — учитывая, что он уже немало выпил…

А он мне говорит: «Не бойся, сынок! Однажды в Габоне я на спор съел тридцать шесть яиц и выпил столько же кружек пива — и выиграл».

— Он казался озабоченным?

— Смотря что вы имеете под этим в виду. Он все время то входил, то выходил. Я сначала даже подумал, что он кого-то ждет. Порой он посмеивался про себя, как будто рассказывая себе какие-то истории. Он прицепился к одному старику, который каждый день заходит сюда после обеда выпить два-три стаканчика красного вина, и стал хватать его за отвороты пиджака…

— Вы знали, что он вооружен?

— Как я мог об этом догадаться?

— Дело в том, что человек такого типа вполне способен продемонстрировать всем вокруг свой револьвер!

У него и вправду было оружие, найденное на тротуаре около тела, большой револьвер с барабаном, из которого ни разу не стреляли.

— Дайте нам еще два белого!

У Мегрэ было хорошее настроение, и он не смог отказать маленькой торговке цветами, худенькой девочке с босыми и грязными ногами и самыми прекрасными глазами на свете. Он купил у нее букетик фиалок и затем, не зная, что с ним делать, засунул его в карман пиджака.

Надо сказать, что это был день стаканчиков вина.

Ибо, выйдя из бара, комиссар и Жанвье перешли улицу и оказались в прохладном зале кафе «Министерское», где им навстречу поспешил Жозеф.

Здесь постепенно начал вырисовываться расплывчатый образ человека с крашеными усами и с чемоданчиком в руке. Но слово «расплывчатый» не совсем подходит. Скорее возникало впечатление сдвинутого фотоснимка, еще точнее — пленки, на которой сделано сразу несколько снимков.

Все говорили по-разному. Каждый видел клиента по-своему, а полковник даже готов был поклясться, что незнакомец походил на человека, замышлявшего недоброе дело.

Одним он казался возбужденным, другим — удивительно спокойным. Мегрэ слушал, кивал, аккуратно набивал трубку указательным пальцем, раскуривал ее, выпуская небольшие клубы дыма, и блаженно щурил глаза, словно бы наслаждаясь чудесным днем, одним из тех, когда небо, расщедрившись, дарит людям хорошее настроение.

— Женщина…

— Вы хотите сказать, девушка?

Ибо Жозефу, почти не видевшему ее, она казалась девушкой — симпатичной и благовоспитанной девушкой из хорошей семьи.

— Могу поспорить, что она не работает.

Он видел ее хозяйкой, готовящей закуски и пирожные для гостей в приличном буржуазном доме, в то время как у кассирши, мадемуазель Берты, сложился свой взгляд на вчерашнюю посетительницу:

— Я бы не сказала, что за ней не числится грехов…

И все же, несомненно, она лучше его…

Бывали минуты, когда Мегрэ хотелось потянуться, словно он загорал на солнышке. В это утро все нравилось ему на этом перекрестке: автобусы, которые останавливались и отъезжали, кондуктор, привычным жестом нажимавший кнопку звонка, когда пассажиры поднимались на площадку, скрежет переключения передач, подвижные тени листьев каштанов на асфальте тротуара.

— Держу пари, что она далеко не ушла… — пробормотал комиссар, обращаясь к Жанвье, недовольному тем, что он не смог дать более подробного описания человека, сидевшего у него перед носом.

Какое-то время они постояли на краю тротуара. Кафе на этом углу и кафе на том углу улицы… Клиент в одном кафе, клиент в другом…

Можно сказать, что случай поместил каждого из них в привычную обстановку. Здесь — маленький усатый господин, который просидел, не двигаясь весь день, лишь раз отлучившись позвонить по телефону и довольствуясь кофе, минеральной водой «Виши» и лимонадом; он даже не протестовал, когда Жозеф объявил, что у них не бывает закусок.

Напротив, в шумной толчее, среди рабочих, служащих, разносчиков, всего этого мелкого, спешащего люда — этот молодчик, любитель белого вина и крутых яиц, который то входил, то выходил и который приставал к тому или другому посетителю, чтобы поговорить с ними о Габоне.

— Держу пари, что здесь есть и третье кафе, — заявил Мегрэ, глядя на противоположную сторону бульвара.

Он не ошибся. На другой стороне, как раз напротив улицы Сен-Пер, там, откуда были видны оба угла, находилось заведение — не кафе, не бар, а настоящий ресторан с узкой витриной и низким, вытянутым в Длину залом, в который можно было попасть, спустившись на две ступеньки.

Ресторан назывался «Улитка»; чувствовалось, что это заведение для завсегдатаев, хранящих свои салфетки в стоящем у стены шкафчике из светлого дерева. Воздух был пропитан чесночным запахом хорошей кухни. Это был неурочный час, и сама хозяйка вышла из кухонного помещения, чтобы встретить гостей — Мегрэ и Жанвье.

— Что вам угодно, господа?

Комиссар представился.

— Я хотел спросить: не было ли у вас вчера вечером клиентки, которая засиделась бы дольше обычного?..

В зале было пусто. На столах уже стояли приборы, рядом с ними — графины с красным и белым вином.

— За кассой сидит муж, он сейчас вышел, чтобы купить фрукты. Вам ответит Жан, наш официант, он будет здесь через несколько минут, ведь его работа начинается в одиннадцать… Если вы хотите, я вам что-нибудь принесу, пока вы будете ждать… У нас есть неплохое корсиканское вино, которое присылают моему мужу…

Все в этот день был прекрасным. И корсиканское вино тоже казалось прекрасным. И этот зал, в котором двое мужчин ожидали Жана, видя в окно оба кафе на той стороне бульвара и наблюдая за идущими по тротуару прохожими, этот зал тоже был прекрасен!

— У вас есть какая-нибудь идея, шеф?

— У меня их несколько… Вот только ни одной подходящей, увы!

Пришел Жан. Это был убеленный сединами старик; в таком, где его ни встретишь, всегда узнаешь официанта ресторана. Он открыл дверцу стенного шкафа, чтобы переодеться.

— Официант, скажите… Вы не припоминаете, была ли у вас вчера вечером клиентка, которая вела бы себя не так, как остальные?.. Девушка с темными волосами…

— Дама, — поправил Жан. — Во всяком случае, я уверен, что у нее было кольцо, точнее, обручальное кольцо из красного золота. Я обратил на это внимание, потому что у моей жены, как и у меня, кольцо тоже из красного золота. Взгляните…

— Молодая?

— На мой взгляд, я бы дал ей лет тридцать… Вполне приличная особа, почти не накрашенная, да и разговаривает с людьми очень вежливо…

— В котором часу она пришла?

— В том-то и дело! Она пришла около четверти седьмого, когда я заканчивал накрывать столы для ужина.

Клиенты у нас почти все постоянные, — он бросил взгляд в сторону полок с салфетками, — и они не приходят ужинать раньше семи часов… Она, казалось, удивилась, войдя в пустой зал, и даже сделала шаг назад. Я спросил ее:

«Будете ужинать?»

Потому что иногда люди ошибаются, они думают, что пришли в кафе.

«Проходите… Я смогу вас обслужить через четверть часа… Если вы хотите, можете пока заказать себе что-нибудь выпить».

Она заказала улиток и портвейн.

Мегрэ и Жанвье обменялись понимающими взглядами.

— Она устроилась возле окна. Я был вынужден попросить ее переменить место, так как она села за стол этих господ из регистратуры, которые ходят к нам вот уже десять лет и всегда занимают эти места.

Ей пришлось прождать почти полчаса, ведь улитки еще не были готовы… Она не теряла терпения… Я принес ей газету, но она не стала ее читать, а продолжала спокойно смотреть за окно…

Словом, совсем как мужчина с крашеными усами!

Спокойный мужчина, спокойная дама, а на другой стороне какой-то сумасброд весь на нервах. Но точно установлено, что этот сумасброд был вооружен. И это у него в кармане был штемпель и резиновые буквы, которые угрожали: «Я с тобой расправлюсь».

И именно он погиб, так и не воспользовавшись своим револьвером.

— Очень тихая дама. Я решил, что она живет в нашем квартале, просто забыла свой ключ и ждет возвращения мужа, чтобы попасть домой. Знаете, такое бывает чаще, чем можно подумать…

— Она ела с аппетитом?

— Подождите… Дюжина улиток… Потом телятина с рисом, сыр и клубника со сливками… Я запомнил, потому что эти блюда с наценкой… Она еще заказала графинчик белого вина и кофе…

Она засиделась допоздна. Я потому и решил, что она ждет кого-то… Она не уходила до последнего, в зале оставалось человека два, когда она потребовала счет… Было чуть больше десяти часов… Как правило, мы закрываемся в половине одиннадцатого…

— Вы не знаете, в какую сторону она от вас пошла?

— Надеюсь; что вы не хотите ей плохого? — осведомился старый Жан, который, несомненно, слегка увлекся вчерашней клиенткой. — Тогда могу вам сказать, что, выйдя отсюда без четверти одиннадцать и переходя улицу, я был весьма удивлен, заметив ее возле дерева… Помнится, под вторым деревом слева от газового фонаря…

— И казалось, что она по-прежнему ждет кого-то?

— Полагаю, да… Она не из таких, кто занимается тем, о чем вы подумали… Когда она меня заметила, то отвернула голову, словно смутившись.

— Скажите, официант, а сумочка у нее в руках была?

— Ну… конечно…

— Большая?.. Маленькая?.. Она ее при вас открывала?

— Подождите… Нет, при мне она ее не открывала…

Она положила ее на подоконник, так как стол стоял у самого окна… Сумочка была темная, кожаная, довольно большая, прямоугольной формы… На ней была выгравирована буква из серебра или какого другого металла… Кажется, буква «М».

— Порядок, старина Жанвье?

— Все в порядке, патрон!

Если они будут продолжать везде прикладываться к стаканчику, то закончат этот прекрасный весенний день тем, что станут вести себя, как школьники на каникулах.

— Вы считаете, что это она убила парня?

— Мы знаем, что его убили сзади, с расстояния в три метра.

— Но тот тип из кафе «Министерское» мог бы…

— Минутку, Жанвье… Нам известно, кто из этих двоих ждал другого?

— Убитый…

— Который еще не был убит… Итак, это он ожидал… Именно он взял с собой оружие… Это он угрожал… При таких обстоятельствах, если только он не напился в стельку к полуночи, тот, другой, выйдя из «Министерского», не смог бы застигнуть его врасплох.

Выстрелом сзади, да еще с такого короткого расстояния… В то время как женщина…

— И что же мы будем делать?

По правде говоря, если бы Мегрэ подчинился своему желанию, то он бы еще побродил в окрестностях, настолько ему полюбилась атмосфера этого квартала.

Вернуться к Жозефу. Потом — в бар напротив. Освоиться. Опрокинуть еще стаканчик-другой! И снова, на разные лады, обсудить ту же тему: мужчина с нафабренными усами; другой мужчина, напротив, надорванный лихорадкой и алкоголем; наконец, женщина, такая приличная, что сумела соблазнить старого Жана, поедая улиток, телятину с рисом и клубнику со сливками.

— Держу пари, что она привыкла к очень простым блюдам, к блюдам так называемой буржуазной, или семейной, кухни и что она редко бывает в ресторане.

— Как вы об этом узнали?

— Дело в том, что люди, которые часто едят в ресторанах, не берут там сразу три блюда с наценкой, в том числе те, которые редко готовят у себя дома: улитки и телятину с рисом… Два блюда не очень сочетаются одно с другим, и это говорит о доле гурманства.

— И вы полагаете, что женщина, пришедшая убивать, ничем другим не озабочена — кроме того, что она будет есть?

— Прежде всего, мой маленький Жанвье, ничто нам не говорит, что она была уверена в том, что убьет кого-то в тот вечер…

— Но если это она стреляла, то у нее было с собой оружие… Я хорошо понял смысл ваших вопросов насчет сумочки в руках… Я ожидал, что вы спросите официанта, не показалась ли ему сумочка слишком тяжелой.

— Кроме того, — невозмутимо продолжал развивать свою мысль Мегрэ, — даже страшные драмы не мешают большинству людей различать, что они едят… Ты, как и я, сталкивался с подобным… Кто-то умер… все в доме вверх дном… Во всех углах плачут и стонут… Представляется, что жизнь больше никогда не войдет в нормальный ритм… И тем не менее соседка, тетя или старая служанка готовит обед…

«Я не способна проглотить ни кусочка», — клянется вдова.

Ее уговаривают. Заставляют сесть за стол. Наконец вся семья усаживается обедать, оставив покойника одного; и через несколько минут вся семья с аппетитом ест; и именно вдова просит передать ей соли и перцу, ибо рагу ей кажется слишком пресным…

В дорогу, малыш Жанвье…

— Куда мы отправляемся?

— В Жювизи.

По правде говоря, им лучше было бы сесть на поезд на Лионском вокзале. Но суетиться в толчее, ждать у кассы, потом на перроне, потом ехать, — может быть, в проходе или в купе для некурящих — разве все это не могло бы испортить такой прекрасный день?

И если у кассира уголовной полиции возникнут проблемы — тем хуже для него! Мегрэ остановил такси с открытым верхом, прекрасную, почти новую машину, и уселся на мягкое сиденье.

— В Жювизи… Высадите нас напротив вокзала…

И он с наслаждением дремал всю дорогу, полуприкрыл глаза и лишь время от времени попыхивая трубкой.

Глава 3 Экстравагантная история о мертвой, которая, может быть, и не умерла

Сотни раз, когда его просили рассказать об одном из дел, которыми он занимался, Мегрэ мог бы привести примеры расследований, где он сыграл блестящую роль, где своим упорством, а также своей интуицией и своим пониманием людей комиссар просто вынуждал истину выплыть на поверхность.

Но история, которую любил потом рассказывать Мегрэ, — это история двух кафе на бульваре Сен-Жермен, дело, где его заслуги были совсем невелики. Просто он не мог отказать себе и не вспомнить еще раз эту историю с довольной улыбкой на устах.

И когда его спрашивали: «Но где же истина?» — он уклончиво отвечал:

— Выбирайте ту, что вам больше нравится…

Ибо по крайней мере в одном пункте ни он, да и никто другой так никогда и не узнает всю правду.

В половине первого такси высадило их напротив вокзала в дальнем парижском пригороде Жювизи, и прежде всего они с Жанвье направились в ресторан «Сортировочный» — заурядное заведение с террасой, окруженной лавровыми деревьями в зеленых кадках.

Разве можно зайти в ресторан и ничего не выпить?

Они обменялись вопросительными взглядами. Пошли! Поскольку утром они выбрали белое вино, которое любил убитый на улице Сен-Пер, то решили так и продолжать.

— Скажите, хозяин, вы не знаете этого типа?

Похожий на боксера мужчина в рубашке с засученными рукавами, стоявший за цинковой стойкой, рассматривал фотографию загримированного убитого, держа ее далеко от глаз, которые видели уже не так, как прежде. Он позвал:

— Жюли!.. Подойди сюда на минутку… Это тот тип, что живет рядом, верно?

Его жена обтерла руки о синий полотняный фартук и осторожно взяла фотографию.

— Конечно, это он!.. Но на этом снимке у него странное выражение лица…

Она повернулась к комиссару:

— Еще вчера он нас продержал до одиннадцати, требуя стакан за стаканом.

— Вчера?

Мегрэ был потрясен.

— Погодите… Нет… Я хотела сказать: «позавчера»…

Вчера-то днем я стирала, а вечером ходила в кино.

— У вас можно поесть?

— Ну конечно можно… Что вы желаете?.. Фрикандо?.. Жаркое из свинины с чечевицей?.. Есть хороший деревенский паштет для начала.

Они пообедали на террасе; за соседним столом ел шофер, которого они не отпустили. Время от времени хозяин подходил к ним, чтобы поговорить.

— Вам больше расскажет мой сосед, что сдает комнаты…

У нас-то нет гостиницы… Должно быть, прошел месяц или два с тех пор, как этот тип поселился у него… Только он пьет везде понемногу… К примеру, вчера утром…

— Вы уверены, что это было вчера?

— Совершенно уверен… Он вошел в половине седьмого, когда я открывал ставни, и сразу же выпил два или три стакана белого вина, чтобы «заморить червячка»… Потом вдруг, перед самым отправлением парижского поезда, он бегом бросился на вокзал.

Хозяин не знал о нем ничего, кроме того, что он пил с утра до вечера, охотно говорил о Габоне, презирал всех, кто не жил в Африке, и имел на кого-то зуб.

— Есть люди, которые себя очень хитрыми считают, — повторял тип в непромокаемом плаще. — Но я все же возьму верх над ними. Конечно, есть на свете мерзавцы.

Только и их подлости есть предел.

Полчаса спустя Мегрэ, по-прежнему сопровождаемый Жанвье, направился в гостиницу «Железнодорожная», где был ресторан — точно такой же, как тот, что они покинули, хотя терраса здесь не была окружена лавровыми деревьями, да и стулья были не зеленого, а красного цвета.

Хозяин, стоящий за стойкой, громко читал вслух газету своей жене и официанту. Увидев фотографию убитого на первой странице, Мегрэ сразу понял, что дневные газеты уже доставлены в Жювизи, ибо комиссар сам отправил в редакции такие снимки.

— Это ваш жилец?

Недоверчивый взгляд.

— Ну… Что с того-то?

— Ничего… Я хотел знать, ваш ли это жилец…

— Во всяком случае, мы наконец-то от него избавились!

Нужно было что-нибудь заказать, но не пить же белое вино после обеда.

— Два кальвадоса!

— Вы из полиции?

— Да…

— Мне так и показалось… Ваше лицо что-то мне напоминает… Ну и что вам надо?

— Это я вас спрашиваю, что вы об этом думаете…

— Я думаю, что скорей уж он сам мог бы кого-нибудь прикончить… Или ему могли разбить морду кулаком… Потому что, когда он бывал пьян, а такое случалось каждый день, то становился невыносимым.

— У вас записаны его данные?

Преисполненный достоинства, подчеркивая всем своим видом, что ему нечего скрывать, хозяин принес регистрационную книгу и с долей высокомерия протянул ее комиссару.

— Он оставался у вас шесть недель?

— Шесть лишних недель!

— Он что, не платил?

— Платил-то он регулярно, каждую неделю… Но он был слишком возбужден… Он два или три дня лежал в постели с лихорадкой, требовал принести ему ром для лечения и пил его целыми бутылками, потом он спускался вниз и за несколько дней обходил все бистро в округе. Вечерами иногда он вовсе не возвращался, а иногда будил нас в три часа ночи… Иногда нам даже приходилось раздевать его… Он блевал на ковер на лестнице или на половик…

— У него есть семья в ваших краях?

Хозяин и хозяйка переглянулись.

— Кого-то он здесь наверняка знал, но кого именно, никогда не хотел говорить. Если это его родственники, то заверяю вас, что он их не любил, ибо часто говорил:

«В один прекрасный день вы еще услышите обо мне и об одном мерзавце, которого все считают честным человеком, а он грязный лицемер и вор, каких свет не видывал…»

— Вы так и не узнали, о ком он говорил?

— Все, что я знаю, — так это то, что парень был невыносим… У него была мания: как напьется, вынет большой револьвер с барабаном, наведет его на воображаемую цель и орет: «Пах! Пах!»

После чего он разражался смехом и требовал выпить.

— Выпейте с нами по стаканчику… Еще один вопрос… Знаете ли вы в Жювизи господина среднего роста, довольно полного, но не толстого, с закрученными ярко-черными усами, который иногда ходит с небольшим чемоданом в руке…

— Тебе что-нибудь это говорит, дорогая? — спросил жену хозяин.

И она задумалась, припоминая.

— Нет… Хотя… Но тот человек скорее низкого роста, чем среднего, и я не считаю его полным…

— О ком вы говорите?

— О месье Оже, у которого домик в поселке.

— Он женат?

— Конечно… Мадам Оже очаровательная женщина, очень приличная, очень спокойная, она почти никогда не покидает Жювизи… Хотя нет!.. Кстати…

Трое мужчин смотрели на нее, ожидая продолжения.

— Я вспоминаю, что вчера, когда я занималась стиркой во дворе, то увидела, как она направлялась к вокзалу… Я думаю, что она хотела сесть на поезд, отходящий в четыре тридцать семь.

— Она брюнетка, не так ли?.. У нее есть сумочка из черной кожи?..

— Не знаю, какого цвета у нее сумочка, но на ней был синий костюм и белая блузка.

— Чем занимается месье Оже?

На этот раз хозяйка повернулась к мужу.

— Он продает марки… Его фамилия встречается в газетах, он дает небольшие объявления… «Марки для коллекций»… Конверты с тысячей марок за десять франков…

Конверты с пятьюстами марок… Все это рассылается по почте, наложенным платежом…

— Он много путешествует?

— Время от времени он ездит в Париж, несомненно за марками, и всегда берет с собой свой чемоданчик…

Два или три раза он сидел здесь, когда поезд задерживался… Он заказывал у нас кофе со сливками и минеральную воду.

Все шло слишком легко. Это было не расследование, а просто прогулка, — прогулка, оживленная шаловливым солнцем и все возрастающим числом стаканчиков. И тем не менее глаза Мегрэ блестели, словно он догадывался, что за этим, столь заурядным делом скрывается одна из самых необычных человеческих тайн, с которыми он сталкивался на протяжении своей карьеры.

Ему дали адрес домика супругов Оже. Он находился Довольно далеко отсюда, в долине, тянувшейся вдоль Сены, где выстроились сотни, тысячи окруженных небольшими садами домиков из камня или розового кирпича; некоторые из них были отделаны желтым или синим цементом.

Ему сказали, что домик называется «Отдых». Нужно было долго ехать по совсем новым улицам с едва намеченными тротуарами, где совсем недавно посадили жалкие, тощие, как скелеты, деревца и между домами еще виднелись пустыри.

Пришлось несколько раз спрашивать дорогу. Ответы не всегда были верными… Наконец они добрались до цели, и в угловом окне розового домика с кроваво-красной крышей шевельнулась занавеска.

Еще нужно было найти звонок.

— Шеф, я останусь снаружи?

— Пожалуй, стоит подстраховаться… И все же я верю, что все пойдет, как по маслу… Учитывая, что в доме кто-то есть…

Комиссар не ошибся. Он наконец нашел кнопку электрического звонка у новенькой двери. Он позвонил.

Послышался какой-то шум, потом шепот. Дверь открылась, и на пороге возникла, в той же юбке и блузке, что и вчера, молодая женщина из кафе «Министерское» и ресторана «Улитка».

— Комиссар Мегрэ, уголовная полиция, — представился он.

— Я так и подумала, что это полиция… Входите…

Несколько ступенек вверх. Казалось, что лестница только что сработана плотником, как и панели, а штукатурка едва успела высохнуть.

— Прошу вас сюда…

Женщина повернулась к полуоткрытой двери и сделала знак кому-то, кого Мегрэ не мог увидеть.

Угловая комната, в которую вошел комиссар, оказалась гостиной с диваном и книжными полками, с безделушками и подушечками из разноцветного шелка. На столике лежала дневная газета с фотографией убитого.

— Садитесь… Не знаю, могу ли что-нибудь вам предложить?

— Спасибо, нет.

— Я должна была знать, что это не принято… Мой муж сейчас придет… Не бойтесь… Он не будет пытаться убежать, впрочем, ему и не в чем себя упрекнуть…

Только вот утром ему стало плохо… Сердце у него пошаливает… У него был приступ, когда он приехал…

Сейчас он бреется и одевается.

И в самом деле, из ванной доносился шум воды — в домике были тонкие стены.

Молодая женщина почти не волновалась. Она была привлекательна и воспитанна, как положено в мелкобуржуазной среде.

— Как вы, должно быть, догадываетесь, это я убила моего деверя. Убила вовремя, иначе погиб бы мой муж, а Раймонд все-таки лучше его…

— Раймонд — это ваш муж?

— Вот уже восемь лет… Нам нечего скрывать, господин комиссар… Может быть, нам еще вчера вечером надо было пойти в полицию и все рассказать… Раймонд хотел так и сделать, но я, зная, что у него слабое сердце, решила дать ему время, чтобы прийти в себя… Я прекрасно знала, что вы придете…

— Кажется, вы только что говорили о вашем девере?

— Комарье был мужем моей сестры Марты… Я считаю, что он был славным парнем, но слегка тронутым…

— Минутку… Вы разрешите мне закурить?

— Пожалуйста… Мой муж не курит из-за своего сердца, но мне дым не мешает…

— Где вы родились?

— В Мелене… Нас было двое — две сестры, два близнеца… Марта и я… Меня зовут Изабелла… Мы были до такой степени похожи, что, когда мы были маленькие, наши родители — они уже умерли — вдевали нам в волосы ленты разного цвета, чтобы различать нас… И иногда Мы, чтобы позабавиться, обменивались лентами…

— Какая же из сестер вышла замуж первой?

— Мы вышли замуж в один и тот же день… Комарье был служащим в префектуре Мелена… Оже работал страховым агентом… Они были знакомы, ибо, будучи холостяками, обедали в одном и том же ресторане… Мы познакомились с ними вдвоем, сестра и я…

После свадьбы мы прожили несколько лет в Мелене, на одной и той не улице…

— Комарье по-прежнему работал в префектуре, а ваш муж оставался страховым агентом?

— Да… Но Оже начал уже подумывать о торговле марками… Он собирал коллекцию для удовольствия…

И постепенно понял, что это может приносить доход.

— А Комарье?

— Он был честолюбив, нетерпелив… Он постоянно нуждался в деньгах… Он познакомился с человеком, который вернулся из колоний и вбил ему в голову идею отправиться туда… Сначала он хотел, чтобы сестра сопровождала его, но она отказалась из-за того, что ей рассказывали о вредном влиянии местного климата на здоровье женщин.

— Он уехал один?

— Да… Деверь пробыл там два года и вернулся с карманами, набитыми деньгами… Но он растратил их быстрее, чем заработал… Ибо уже пристрастился к выпивке…

Он утверждал, что мой муж — жалкое подобие мужчины, что мужчина должен делать что-то другое, а не оформлять страховки и не подторговывать марками.

— Он снова уехал?

— Да, но на этот раз меньше преуспел. Мы понимали это, читая его письма, хотя в них он, верный привычке, хвастался без меры… Два года назад моя сестра Марта заболела пневмонией, от которой и скончалась…

Мы написали ее мужу… Кажется, после этого он запил еще сильнее… Что касается нас с мужем, то мы переехали сюда, так как давно мечтали иметь собственный домик и переселиться поближе к Парижу. Страхование муж бросил, марки приносили хороший доход…

Она говорила медленно, спокойно, взвешивая каждое слово и прислушиваясь к звукам, доносившимся из ванной…

— Пять месяцев прошло с тех пор, как мой деверь вернулся — не известив, не предупредив нас о своем визите… Однажды вечером он, будучи пьяным, позвонил в нашу дверь… Он посмотрел на меня как-то странно, и его первыми словами, которые он произнес со смешком, были: «Я так и думал!»

Тогда я еще не знала, какие мысли он вбил себе в голову. Он выглядел не столь блестящим, как после первой поездки… Его здоровье было подорвано… Он гораздо больше пил, и теперь, хотя деньги у него и водились, он больше не был богат…

Он принялся бормотать что-то невразумительное.

Смотрел на моего мужа, время от времени выкрикивая ему фразы вроде:

«Признайся, что ты — король негодяев!»

Он ушел… Мы не знали, куда он отправился. Потом он появился снова, и снова пьяный. Вместо приветствия он сказал мне:

«Ну вот, моя маленькая Марта…»

«Вы хорошо знаете, что я не Марта, а Изабелла…»

Он насмешливо ухмыльнулся.

«Однажды мы разберемся, верно? Что до твоего сволочного мужа, который продает марки…»

Вы понимаете, я не знаю, что произошло… Нельзя сказать, что он сошел с ума… Он много пил… У него была навязчивая идея, которую мы долго не могли разгадать… Сначала мы ничего не понимали ни в его инсинуациях, ни в его угрозах, произносимых с язвительной усмешкой, ни в записках, которые начал получать по почте мой муж: «Я с тобой расправлюсь».

— Короче говоря, — спокойно сказал Мегрэ, — ваш деверь Комарье по той или иной причине вбил себе в голову, что умерла вовсе не его жена, а мадам Оже.

Мегрэ был ошеломлен. Две сестры-близняшки, настолько похожие, что родители вынуждены были одевать их по-разному, чтобы различить. Находясь вдали от дома, Комарье узнает, что его жена умерла…

И по возвращении по какой-то причине он воображает, что произошла подмена, что это Изабелла умерла, а его жена Марта в его отсутствие заняла место сестры в доме Оже.

Взгляд комиссара стал тяжелым. Он неторопливо затягивался трубкой.

— Шли месяцы, и жизнь стала невыносимой… Письма с угрозами приходят одно за другим… Иногда Комарье врывается сюда с угрозами в любое время дня или ночи, вынимает свой револьвер и, усмехаясь, наставляет его на мужа:

«Нет, не сейчас, это было бы слишком красиво!»

Он поселился неподалеку, чтобы преследовать нас.

Он хитер, как обезьяна… Даже пьяный, он прекрасно понимает, что делает…

— Он понимал… — поправил Мегрэ.

— Должна перед вами извиниться… — Женщина слегка покраснела. — Вы правы, он понимал… И я не думаю, что он хотел, чтобы его забрали… Поэтому здесь мы не очень боялись, ведь если бы он убил Оже в Жювизи, все пальцем бы стали показывать на убийцу.

Мой муж не решался больше уезжать… Но вчера ему было необходимо поехать в Париж по своим делам. Я хотела сопровождать его, но он отказался… Он специально сел в первый поезд, надеясь, что Комарье еще не проспится после пьянки и не заметит его отъезда.

Муж ошибся, поэтому он позвонил мне во второй половине дня и попросил приехать в кафе на бульваре Сен-Жермен и привезти ему револьвер.

Я поняла, что он доведен до крайности, что он хочет с этим покончить… Я привезла ему его браунинг…

По телефону он сказал мне, что не покинет кафе до закрытия.

Я купила второй револьвер для себя… Вы должны меня понять, господин комиссар.

— Короче говоря, вы решили выстрелить, прежде чем ваш муж будет убит…

— Клянусь вас, что, когда я нажала на курок, Комарье уже поднимал руку с оружием.

Это все, что я хотела сказать. Я отвечу на вопросы, которые вы пожелаете мне задать.

— Как объяснить то, что ваша сумочка помечена буквой «М»?

— Дело в том, что это сумочка моей сестры… Если Комарье прав, если произошла подмена, о которой он столько говорил, то, полагаю, я позаботилась бы о том, чтобы заменить инициал…

— Короче, вы настолько любите мужчину, что…

— Я люблю своего мужа…

— Я говорю, что вы так любите мужчину, муж он вам или нет…

— Он мой муж…

— Вы так любите этого мужчину, назовем его Оже, что решились убить — чтобы спасти его или помешать ему убить самому…

Она ответила просто:

— Да.

За дверью послышался шум.

— Входи… — сказала она.

И Мегрэ наконец увидел того, чьи столь различные описания ему сегодня давали — клиента с крашеными усами, который здесь, в этой обстановке, казался воплощением безнадежной банальности, полной посредственности, особенно после такого признания в любви, какое сделала молодая женщина.

Месье Оже с беспокойством осмотрелся. Она улыбнулась ему. Она сказала ему:

— Сядь… Я все рассказала комиссару… Как твое сердце?

Он машинально приложил руку к сердцу и пробормотал:

— Более или менее…

Суд присяжных департамента Сена оправдал мадам Оже, сочтя, что она действовала в пределах необходимой обороны.

И каждый раз, когда Мегрэ рассказывал эту историю, его собеседник иронически спрашивал:

— И это все? Ведь должно быть что-то еще?

— Я вот что хочу сказать… Кроме того, что самый заурядный человек способен вызвать великую, героическую любовь… Даже если он торгует почтовыми марками и у него больное сердце…

— Но Комарье?

— А что с ним?

— Был ли он безумен, когда воображал, что его жена вовсе не умерла, а выдавала себя за Изабеллу?

Мегрэ пожимал плечами, повторяя снова и снова издевательским тоном:

— «Великая любовь»… «Великая страсть»!

Иногда, если комиссар был в хорошем настроении и только что выпил согретую в ладони рюмку старого доброго кальвадоса, он продолжал:

— Великая любовь!.. Великая страсть!.. Не всегда ее вызывает муж, не так ли?.. А в большинстве семей у сестер есть досадная привычка влюбляться в одного и того же мужчину… Комарье был далеко…

И Мегрэ заканчивал, выпуская клубы дыма из трубки:

— Попробуйте разобраться с этими близнецами, которых даже собственные родители различить не могли, родители, которых уже не допросить, ибо они умерли… Как бы там ни было, а никогда не было такой чудесной погоды, как в тот день… Думаю, что я никогда столько не пил… Жанвье, если бы он был болтлив, может быть, и рассказал бы вам, как мы с ним вдруг обнаружили, что поём в такси, возвращаясь в Париж, а мадам Мегрэ потом еще изумлялась, откуда у меня в кармане взялся букет фиалок… Проклятая Марта!.. Извините… Я хотел сказать: проклятая Изабелла!

Глава 1 Господин, который любил жизнь не больше, чем полицию

Молодой человек слегка сдвинул на голове наушники.

— Так про что я, дядя, рассказывал?.. Ах да! Приходит малявка из школы, и жена видит, что у нее все тело в красной сыпи, ну, она и подумала, что это скарлатина…

Договорить до конца более или менее длинную фразу совершенно невозможно: обязательно зажжется одна из лампочек на огромном плане Парижа, занимающем добрую часть стены. На сей раз что-то стряслось в XIII округе, и Даниэль, племянник Мегрэ, вставил штекер в гнездо коммутатора:

— Ну, что там такое? — Потом с равнодушным видом слушал и повторял для комиссара, примостившегося на краешке стола: — Драка. Между двумя арабами.

Бистро на Итальянской площади…

Он уже собирался продолжить рассказ про свою дочку, когда снова загорелась лампочка настенной карты.

— Алло! Как-как?! Автомобильная авария на бульваре Ля-Шапель?

За большими незанавешенными окнами потоками лил дождь, летний дождь, затяжной и равномерный, расчерчивающий ночь белесыми штрихами. В просторном зале Центрального полицейского участка, куда забрел Мегрэ, было тепло, славно и немного душно.

Некоторое время назад он сидел у себя в кабинете на набережной Орфевр, ожидая телефонного звонка из Лондона по поводу международного мошенника, которого его инспектора засекли в роскошном отеле на Елисейских полях. Позвонить могли и в полночь, и в час ночи, заняться Мегрэ было нечем, и один-одинешенек в своем кабинете он откровенно скучал.

Потом он оставил на коммутаторе приказ переключать все его звонки на Центральный полицейский участок, что располагался на другой стороне улицы, и отправился поболтать с дежурившим той ночью племянником.

Мегрэ всегда нравился этот огромный, похожий на лабораторию зал, спокойный и чистый, о существовании которого большинство парижан не подозревало, но который тем не менее представлял собой самое сердце Парижа.

На каждом городском перекрестке установлены выкрашенные в красный цвет столбики с застекленным окошком. Достаточно разбить стекло, и произойдет автоматическое телефонное соединение с полицейским участком квартала и одновременно с Центральным полицейским участком.

Кто-то нуждается в срочной помощи, не важно по какой причине. На гигантском плане города немедленно зажигается лампочка. И дежурный слышит этот зов одновременно с бригадиром ближайшего полицейского участка.

Внизу, в темном и тихом дворе префектуры, стоят наготове два автобуса с полицейскими, готовыми срочно сорваться с места. В шестидесяти остальных полицейских участках Парижа ждут другие автобусы, а кроме них еще и агенты на велосипедах.

Снова огонек.

— Попытка самоубийства гарденалом в меблирашке на улице Бланш… — повторяет Даниэль.

Весь день и всю ночь маленькие огоньки на стене отражают полную драматизма жизнь столицы, и ни один автобус, ни один патрульный наряд каждого из городских комиссариатов не отправится на место происшествия, чтобы об этом не стало известно в Центре.

Мегрэ всегда придерживался убеждения, что молодым инспекторам стоило пройти хотя бы годичную стажировку в этом зале, чтобы изучить криминальную географию города, и сам он, если выдавалось свободное время, охотно приходил сюда на час-другой.

Один из дежурных ел хлеб с колбасой. Даниэль возобновил прерванный рассказ:

— Она сразу позвонила доктору Ламберу. А когда через полчаса он пришел, сыпь уже исчезла… Это оказалась просто крапивница… Алло!

Лампочка загорелась в районе XVIII округа. Это был прямой вызов. Значит, в эту самую минуту кто-то разбил стекло аппарата срочной помощи на пересечении улиц Коленкур и Ламарк.

Для новичка это должно выглядеть впечатляюще.

Сразу представляется пустынный ночной перекресток, секущие струи дождя, мокрая мостовая, отсвет фонарей в лужах, освещенные окна кафе поодаль и человек, мужчина или женщина, который спешит, быть может спотыкаясь, потому что ему страшно, потому что за ним гонятся или просто ему нужна помощь, он спешит, на ходу обертывая руку носовым платком, чтобы разбить стекло…

Мегрэ, машинально продолжая следить взглядом за племянником, вдруг увидел, как у того нахмурились брови. Лицо молодого человека приобрело оторопелое, а потом и испуганное выражение.

— Ох, дядя! — выдохнул он. Слушал еще с полминуты и переключил штекер: — Алло! Участок на улице Дамремон?.. Это вы, Дамбуа?.. Вызов слышали?..

Это точно был выстрел?.. Да, да, мне тоже так показалось… Что вы говорите? Автобус уже выехал?

Иными словами, полицейские будут на месте меньше чем через три минуты, потому что улица Дамремон совсем рядом с улицей Коленкур.

— Извините, дядя… Но я совсем не ожидал… Вначале я услышал крик: «С…ные шпики!» И тут же раздался выстрел.

— Будь добр, сообщи бригадиру с улицы Дамремон, что я к ним еду. И пусть без меня ничего не трогают!

Мегрэ уже устремился в опустевший коридор, спустился во двор и вскочил в небольшой скоростной автомобиль, предназначенный для офицеров полиции.

— Улица Коленкур. Живее!

По правде сказать, это было не его дело. Полиция квартала уже на месте, и только после того, как они составят рапорт, будет решено, займется ли расследованием полицейское управление. Но Мегрэ не смог сдержать любопытства. К тому же, пока Даниэль говорил, у него в памяти всплыло одно воспоминание.

Прошлой осенью, в октябре, в такую же дождливую ночь, он сидел у себя в кабинете. Около одиннадцати вечера зазвонил телефон.

— Комиссар Мегрэ?

— Я слушаю.

— Это лично комиссар Мегрэ у телефона?

— Ну да…

— В таком случае я хотел на вас с…ть!

— Что-что?

— Я говорю, что я хотел на вас с…ть! Я только что застрелил из окна обоих агентов, которых вы выставили на тротуаре… Новых можете не присылать. Меня вам не взять!

И грянул выстрел.

Польский акцент уже все объяснил комиссару.

По роковому стечению обстоятельств дело происходило в небольшой гостинице, расположенной на углу улицы Бираг и предместья Сент-Антуан, в которой скрывался опасный преступник-поляк, ограбивший немало ферм на севере страны.

За гостиницей и в самом деле вели слежку два агента, потому что Мегрэ решил рано поутру лично произвести арест.

Один из инспекторов был убит наповал; второй, провалявшись пять недель в госпитале, поправился. Что до поляка, то он, переговорив с комиссаром, действительно пустил себе пулю в лоб.

Вот это-то совпадение и взбудоражило Мегрэ, пока он сидел в большом зале полицейского участка. За двадцать с лишним лет работы он один-единственный раз столкнулся с делом такого рода: самоубийца звонил по телефону и при этом крыл полицию на чем свет стоит.

И вот теперь, почти полгода спустя, ситуация повторяется. Разве это не странно?

Небольшой автомобиль мчался через Париж. На бульваре Рошешуар ярко светились кинотеатры и дансинги, а чуть дальше, за углом улицы Коленкур, к которой вел довольно крутой спуск, царили тишина, и почти полное безлюдье. Изредка в ту или другую сторону проезжал автобус, да редкие прохожие спешили по залитым дождем тротуарам.

На углу улицы Ламарк виднелась небольшая группа темных фигур. На улице, в нескольких десятках метров от них, стоял полицейский автобус. Кое-где из окон выглядывали люди, а на пороге домов застыли консьержки, но из-за дождя зевак было немного.

— Здравствуйте, Дамбуа.

— Здравствуйте, господин комиссар.

Дамбуа показал на распростертое на тротуаре, меньше чем в метре от аппарата срочной связи, тело. Возле тела примостился на корточках мужчина — живущий по соседству врач, которого успели вызвать. Между тем с момента выстрела прошло всего двенадцать минут.

Доктор поднялся, узнав Мегрэ.

— Смерть наступила мгновенно, — сказал он, стряхнув воду с насквозь промокших колен и принявшись протирать залитые дождем очки. — Выстрел произведен в упор, в правое ухо.

Мегрэ машинально приставил руку к собственному уху, словно собирался в него выстрелить.

— Самоубийство?

— Похоже на то…

Бригадир Дамбуа показал комиссару револьвер, валявшийся в полуметре от руки мертвеца. К нему никто еще не прикасался.

— Вы его знаете, Дамбуа?

— Нет, господин комиссар… Хотя, сам не знаю почему, мне кажется, он из местных…

— Посмотрите осторожненько, может, у него есть бумажник?

У Мегрэ со шляпы уже стекала вода. Бригадир протянул ему довольно потрепанный бумажник, который он только что вытащил из пиджака покойника, б одном из отделений лежали шесть купюр по сто франков и фотография женщины. В другом хранилось удостоверение личности на имя Мишеля Голдфингера, 38 лет, комиссионера по продаже бриллиантов, проживающего по адресу: улица Ламарк, дом 66-бис.

Лицо на фотокарточке документа бесспорно принадлежало человеку, лежащему сейчас на тротуаре с причудливо вывернутыми ногами.

В последнем, закрытом на кнопку, отделении бумажника Мегрэ обнаружил тщательно сложенный листок папиросной бумаги.

— Дамбуа, вы мне не посветите фонариком?

Он осторожно развернул свернутый листок, и в свете электрического фонаря вспыхнули огоньками мелкие сверкающие камешки — неоправленные бриллианты.

— Значит, мотив преступления никак не ограбление, — буркнул бригадир. — А повод к самоубийству никак не нищета… Что вы об этом думаете, патрон?

— Вы уже опросили соседей?

— Инспектор Лоньон как раз сейчас этим занимается…

По крутому участку дороги каждые три минуты, резко тормозя, спускался автобус. И каждые три минуты ему навстречу, переключая передачи, с натугой поднимался другой автобус. Мегрэ уже два или три раза поднимал голову, привлеченный хлопками глохнущих моторов.

— Любопытно… — пробормотал он, обращаясь к себе самому.

— Что любопытно?

— Что на любой другой улице мы бы обязательно получили свидетельские показания по поводу выстрела…

Вот увидите, от соседей Лоньон ничего не добьется. А все из-за этого спуска, на котором карбюраторы стреляют…

Он не ошибся. К бригадиру приближался Лоньон, которого коллеги за вечно недовольный вид прозвали инспектором Недотепой.

— Я опросил человек двадцать… Или они ничего не слышали — большинство в это время слушают радио, а сегодня Парижская станция как раз передавала праздничный концерт, — или отвечали, что у них тут целый день как будто стреляют… Они уже привыкли… Только одна старуха, из второго дома направо, с седьмого этажа, полагает, что слышала два выстрела… Только мне пришлось повторять ей вопрос несколько раз, потому что она глухая как пробка… Консьержка подтвердила…

Мегрэ сунул бумажник себе в карман.

— Сфотографируйте тело, — сказал он Дамбуа. — А когда фотографы закончат, отправьте в Институт судебной медицины и попросите, чтобы вскрытие делал доктор Поль. Теперь с револьвером. Когда снимете отпечатки, отправьте на экспертизу к Гастин-Ренетту.

Инспектор Лоньон, наверное уже видевший в этом деле возможность отличиться, со свирепым видом рассматривал тротуар, засунув руки в карманы, и дождь струился по его насупленному лицу.

— Вы со мной, Лоньон? Поскольку это ваш участок…

Они вместе пошли по правой стороне улицы Ламарк.

Она казалась пустынной, на всем ее протяжении свет пробивался только из двух маленьких кафе.

— Вы меня простите, старина, что я влез в дело, которое меня не касается… Просто есть одна вещь, которая мне покоя не дает… Даже сам не знаю, что именно…

Но что-то здесь не так, понимаете?.. Конечно, официальное расследование проводите вы.

Но инспектор Лоньон не зря носил прозвище Недотепы. На авансы комиссара он отвечал молчанием.

— Не знаю, понимаете вы или нет… Когда такой тип, как Стан Убийца, знавший, что у него осталась всего одна ночь, потому что утром его арестуют, к тому же больше месяца чувствовавший, что я наступаю ему на пятки…

Защищаться до последнего, как хищный зверь, каким он и был, и предпочесть гильотине пулю в лоб — это прекрасно вписывалось в характер Стана. Но уходить в одиночку он не желал, и с последним вызовом, в последнем приступе ненависти к обществу уложил на месте двух следивших за ним инспекторов.

И все это выглядело вполне объяснимо. Даже его телефонный звонок Мегрэ, в котором он видел личного врага, даже его последние проклятия, этот последний отчаянный всплеск злобы…

А ведь об этом телефонном звонке никогда не писали в газетах. Знали о нем лишь несколько коллег Мегрэ. Но вот слова, криком прозвучавшие нынче вечером из аппарата в Центральном полицейском участке, совсем не вязались с тем немногим, что уже удалось узнать о мелком торговце бриллиантами.

Насколько позволял судить беглый осмотр, человек этот не отличался размахом, зарабатывал себе на жизнь понемножку и был, скорее всего, — комиссар готов был поклясться — неудачником. И в торговле бриллиантами, как в любом другом деле, есть свои господа и свои бедняки.

Мегрэ знал большое кафе на улице Лафайет, служившее своего рода центром этого бизнеса. Крупные торговцы, сидя за столиками, принимали здесь скромных перекупщиков, которым выдавали для продажи по нескольку камешков.

— Здесь… — сказал Лоньон, останавливаясь перед домом, похожим на все остальные дома этой улицы. Это было уже старое семиэтажное здание, в нескольких окнах светились огни.

Они позвонили. Дверь открылась, и они увидели, что в каморке консьержки еще горит свет. За стеклянной дверью были видны кровать, неопределенного возраста женщина с вязаньем в руках и мужчина в войлочных тапочках, распахнутой на волосатой груди рубашке без воротничка, читавший газету. Из радиоприемника лилась музыка.

— Простите, мадам… Месье Голдфингер у себя?

— Дезире, ты не видел, он вернулся? Нет?.. Да ведь он вышел всего полчаса назад…

— Один?

— Один. Я еще подумала, что ему понадобилось что-нибудь купить здесь поблизости. Ну там сигареты…

— А он часто уходит по вечерам?

— Да почти никогда. Если только в кино с женой и со свояченицей…

— А они обе дома?

— Да. Они никуда вечером не выходили… Вы хотите их видеть? Четвертый этаж, направо…

Лифта в доме не было. Ступени устилал потемневший ковер, на каждой лестничной площадке горела электрическая лампочка, освещая по две выкрашенные в коричневый цвет двери — одну справа, другую слева. Дом казался чистым, удобным, хотя и совсем не роскошным. Стены, выкрашенные «под мрамор», явно нуждались в хорошем ремонте, потому что то тут, то там на них уже выступали бежевые, а то и откровенно ржавые пятна.

Опять послышалось радио… Передавали все ту же песню из пресловутого праздничного концерта Парижской станции, которая раздавалась сегодня повсюду.

Они уже дошли до площадки четвертого этажа.

— Позвонить? — спросил Лоньон.

За дверью задребезжал звонок, и они услышали шум, с которым кто-то отодвигал стул, чтобы встать, и молодой голос, бросивший кому-то:

— Я подойду.

Быстрые легкие шаги. Поворот дверной ручки. Наконец замок открылся, и тот же голос проговорил:

— Как ты бы…

Как можно было догадаться, она хотела сказать: «Как ты быстро!»

Девушка, открывшая дверь, замерла на пороге при виде двух незнакомых мужчин и пробормотала:

— Извините, пожалуйста… Я думала, что это…

Молодая, симпатичная, одетая в черное, словно в траур. У нее были светлые глаза и белокурые волосы.

— Мадам Голдфингер?

— Нет, месье… Месье Голдфингер мой зять…

Она все еще чувствовала себя немного растерянной и даже не подумала пригласить гостей войти. В ее взоре сквозило беспокойство.

— Вы позволите? — проговорил Мегрэ, продвигаясь вперед.

Из глубины квартиры донесся еще один голос, не такой молодой и словно бы усталый:

— Что там такое, Ева?

— Не знаю…

Мужчины вошли в крохотную переднюю. Слева, за застекленной дверью угадывалась в полутьме небольшая гостиная. Судя по царившему в ней порядку и пианино, уставленному фотографиями и безделушками, этой комнатой пользовались нечасто.

Во второй комнате горел свет. Именно здесь негромко играло радио.

Но прежде чем комиссар с инспектором дошли до нее, девушка торопливо проговорила:

— Вы позволите, я закрою дверь в эту комнату? Сестра сегодня плохо себя чувствует, она уже легла…

Наверное, открытой оставалась дверь между этой комнатой и столовой, служившей гостиной. Оттуда доносился шепот. По всей видимости, мадам Голдфингер интересовалась:

— Кто это?

И Ева тихо отвечала:

— Не знаю… Они ничего не сказали…

— Приоткрой дверь чуть-чуть, чтобы я слышала…

Как и в большинстве квартир этого квартала, как и за всеми освещенными окнами, которые наблюдали сегодня комиссар и инспектор, здесь царил покой, тяжеловатый и чуть приторный покой жилищ, в которых никогда ничего не случается, в которых и представить себе невозможно, что что-нибудь может когда-нибудь случиться.

— Извините, пожалуйста… Будьте любезны, проходите…

Обстановка столовой состояла из самой обыкновенной мебели, какая тысячами продается во всех мебельных магазинах, с вечной медной жардиньеркой на серванте, с тарелками, расписанными на исторические темы, расставленными на посудной полке, затянутой кретоном в красную клетку.

— Присаживайтесь… Ах, постойте…

Три стула были завалены обрезками ткани и выкройками из плотной коричневой бумаги, а на столе лежали ножницы, журнал мод и еще один отрез ткани, который как раз кроили, когда раздался звонок.

Девушка повернула переключатель радиоприемника, и вдруг наступила полная тишина.

Лоньон, еще более угрюмый, чем всегда, разглядывал мысы своих мокрых ботинок. Мегрэ поигрывал трубкой, которая успела уже потухнуть.

— Ваш зять давно ушел?

На стене висели вестминстерские часы с боем, и девушка машинально бросила взгляд на циферблат:

— Чуть раньше десяти часов… Может быть, без десяти минут… У него на десять была назначена встреча здесь, неподалеку…

— А вы не знаете, где?

В соседней, погруженной в темноту комнате раздался шорох. Дверь так и оставалась приоткрытой.

— В кафе, наверное, но в каком, я не знаю… Но наверняка где-нибудь рядом, потому что он сказал, что вернется до одиннадцати…

— Деловая встреча?

— Конечно… Какая же еще?

Мегрэ показалось, что щеки девушки слегка покраснели. Впрочем, в течение последних минут, по мере того как она присматривалась к обоим мужчинам, ее начала охватывать все более отчетливая тревога. В ее взгляде стыл немой вопрос. И в то же время казалось, что она боится узнать правду.

— Вы знакомы с моим зятем?

— Как вам сказать… Пожалуй, немного… У него часто бывали встречи по вечерам?

— Нет… Очень редко… Можно сказать, почти никогда…

— Наверное, ему позвонили? — спросил Мегрэ, потому что заметил на круглом столике телефонный аппарат.

— Нет. Он за ужином сказал, что в десять часов ему надо будет выскочить.

Голос звучал беспокойно. Легкий шум из спальни подсказал комиссару, что мадам Голдфингер уже поднялась с постели и сейчас, должно быть, босиком стоит за дверью, чтобы лучше слышать.

— Ваш зять был здоров?

— Да… То есть крепким здоровьем он никогда не отличался… Да еще сам себя всегда настраивал… У него была язва желудка, и врач сказал ему, что он наверняка вылечится, а он убедил себя, что у него рак.

В соседней комнате послышался легкий шум, скорее даже не шум, а откровенный шорох, и Мегрэ поднял голову, уверенный, что сейчас явится мадам Голдфингер.

Он действительно увидел ее стоящей в дверном проеме, закутанную в голубой фланелевый халат. Она смотрела на них пристально и твердо.

— Что случилось с моим мужем? — спросила она. — Кто вы такие?

Оба мужчины одновременно поднялись.

— Прошу прощения, мадам, за вторжение в ваш дом.

Ваша сестра сказала мне, что вы сегодня не совсем здоровы…

— Это не имеет никакого значения.

— К сожалению, у меня для вас плохая новость…

— Муж? — одними губами выговорила она.

Но Мегрэ смотрел не на нее, а на девушку и увидел, как у той в беззвучном крике открылся рот. Глаза у нее расширились, и взгляд их сделался блуждающим.

— Да, ваш муж… С ним произошел несчастный случай.

— Несчастный случай? — сурово и недоверчиво переспросила супруга.

— Мадам, я с прискорбием вынужден сообщить вам, что месье Голдфингер скончался…

Она не шевельнулась. И продолжала стоять, не сводя с них своих темных глаз. Если сестра ее была голубоглазой блондинкой, то мадам Голдфингер оказалась довольно полненькой брюнеткой, с почти черными глазами и четко прочерченными бровями.

— Как он умер?

Девушка, опершись поднятыми вверх руками о стену и спрятав вниз лицо, тихонько всхлипывала.

— Прежде чем я вам отвечу, я обязан задать вам один вопрос. Были ли у вашего мужа, насколько вам известно, какие-либо причины для самоубийства? Быть может, состояние его дел…

Мадам Голдфингер промокнула носовым платком повлажневшие глаза, а затем машинальным жестом провела рукой по вискам, поправляя волосы.

— Я не знаю… Я не понимаю… То, что вы сказали, настолько…

И тогда девушка, от которой этого меньше всего ожидали, резким движением обернула к ним побагровевшее и залитое слезами лицо, с глазами, в которых бушевал гнев, если не бешенство, и с неожиданной силой крикнула:

— Ни за что на свете Мишель не покончил бы с собой, если это вас интересует!

— Успокойся, Ева! Вы позволите, господа?.. — Мадам Голдфингер присела, облокотившись локтем на деревянный стол. — Где он? Отвечайте! Расскажите, как это произошло…

— Ваш муж умер от пулевого ранения в голову, ровно в десять часов с четвертью, возле аппарата срочной связи с полицией на углу улицы Коленкур.

Послышался хриплый, болезненный всхлип. Плакала Ева. Что до мадам Голдфингер, то ее лицо оставалось бледным и напряженным, а глаза в упор смотрели на комиссара и словно не видели его.

— Где он сейчас?

— Тело отправили в Институт судебной медицины.

Вы сможете увидеть его завтра утром.

— Матильда, ты слышишь? — простонала девушка.

Эти слова уже нарисовали перед ней целую картину.

Быть может, она уже поняла, что будет произведено вскрытие, а затем тело поместят в один из бесчисленных ящиков того огромного холодильника для хранения трупов, каким и был Институт судебной медицины?

— Почему ты молчишь? Почему ты им не скажешь?..

Вдова едва заметно передернула плечами и усталым голосом повторила:

— Я ничего не понимаю.

— Заметьте, мадам, я вовсе не утверждаю, что ваш муж покончил самоубийством…

На сей раз даже Лоньон едва не подпрыгнул и с изумлением воззрился на комиссара. Мадам Голдфингер насупила брови и едва слышно произнесла:

— Не понимаю… Вы ведь только что сказали…

— Что это похоже на самоубийство. Но ведь иногда случается, что преступление походит на самоубийство…

Были ли у вашего мужа враги?

— Нет!

Она выговорила свое «нет» категорично. Почему же тогда обе женщины сразу обменялись беглым взглядом?

— Были ли у него причины покушаться на собственную жизнь?

— Не знаю… Ничего я больше не знаю… Вы должны извинить меня, господа… Я сама сегодня нездорова…

Муж болел, моя сестра вам уже говорила… Он считал свою болезнь серьезней, чем она была в действительности… Его мучили боли… Он соблюдал очень строгую диету и от этого совсем ослаб… К тому же в последнее время у него появились неприятности…

— В связи с делами?

— Вы, должно быть, знаете, что в последние года два торговля бриллиантами переживает кризис… Крупные дельцы еще могут держаться… Но те, у кого нет своего капитала, кто живет, так сказать, одним днем, тот…

— Сегодня вечером у вашего мужа были при себе камни?

— Наверное, были… Он всегда носил их с собой…

— В бумажнике?

— Обычно он держал их именно там… Ведь это не занимает много места, верно?

— Эти бриллианты принадлежали ему лично?

— Это маловероятно… Он редко покупал камни за свой счет, особенно в последнее время… Ему давали их на комиссию…

Выглядело правдоподобно. Мегрэ довольно неплохо знал тот узкий мирок, что обретался в районе улицы Лафайет и точно так же, как его собственный круг, управлялся своими собственными законами. Прямо за столиком кафе нередко из рук в руки безо всяких расписок переходили камни, стоившие огромных состояний. Все здесь знали друг друга. Все понимали, что внутри этого тесного братства ни одному из них и в голову не придет нарушить данное слово.

— У него украли бриллианты?

— Нет, мадам. Вот они… А вот и его бумажник. Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Муж держал вас в курсе всех своих дел?

— Да, всех…

Ева вздрогнула. Могло ли это означать, что ее сестра сказала неправду?

— Известно ли вам, чтобы в ближайшее время вашему мужу грозило серьезное разорение?

— Завтра ему должны были предъявить к оплате вексель на тридцать тысяч франков.

— Он располагал такими деньгами?

— Не знаю… Он как раз из-за этого уходил вечером…

У него была встреча с клиентом, из которого он надеялся вытянуть нужную сумму…

— А если бы это ему не удалось?

— Наверное, вексель опротестовали бы…

— Такое уже случалось?

— Нет… Ему всегда удавалось раздобыть деньги в последний момент…

Лоньон испустил мрачный вздох человека, понапрасну теряющего время.

— Таким образом, если бы человек, с которым должен был нынче вечером увидеться ваш муж, не предоставил бы ему необходимой суммы, завтра Голдфингер имел бы на руках опротестованный вексель… Это означает, что его автоматически вычеркнули бы из круга торговцев бриллиантами, так ведь?.. Если я не ошибаюсь, эти господа весьма суровы в отношении подобного рода происшествий?..

— Господи! Какого ответа вы от меня ждете?

Мегрэ вроде бы смотрел на нее, во всяком случае, так казалось со стороны, хотя на самом деле вот уже несколько минут он исподволь наблюдал за одетой в траур юной свояченицей.

Она больше не плакала. Хладнокровие вернулось к ней. Комиссара удивили ее твердый взгляд, строгие и решительные черты лица. Перед ним стояла не рыдающая девушка, но молодая женщина, несмотря на свой юный возраст, умеющая слушать, слышать, замечать, подозревать и строить предположения.

Нет, ошибки быть не могло. Что-то в их взаимном обмене репликами поразило ее, и теперь она пристально вслушивалась, стараясь ни слова не упустить из того разговора, который продолжался вокруг нее.

— Вы носите траур? — обратился он к ней.

И хотя он обернулся к Еве, на его вопрос ответила Матильда:

— Мы обе носим траур по матери, которая умерла полгода назад… Как раз с этого времени сестра и живет с нами…

— Вы работаете? — снова спросил Мегрэ Еву.

И снова вместо нее ответила сестра:

— Она работает машинисткой в страховой компании на бульваре Осман.

— Последний вопрос. Поверьте, мне очень неловко…

У вашего мужа имелся револьвер?

— Да, он у него был… Только он его практически никогда не носил с собой… Он и сейчас должен валяться в ящике тумбочки.

— Будьте так любезны, проверьте, пожалуйста, на месте ли он.

Она поднялась, прошла в комнату и щелкнула выключателем. Стало слышно, как она выдвигает ящик, как роется в лежащих там предметах. Когда она вернулась, взгляд ее заметно помрачнел.

— Его там нет, — не присаживаясь, сказала она.

— Давно вы его там видели?

— Самое большее несколько дней назад… Не могу сказать, когда именно… Пожалуй, позавчера, когда занималась большой уборкой…

Ева приоткрыла было рот, но, несмотря на подбадривающий взгляд комиссара, промолчала.

— Да… Должно быть, это было позавчера…

— Сегодня вечером, когда ваш муж пришел ужинать, вы уже спали?

— Я легла в два часа дня, потому что страшно устала…

— Если бы он открыл ящик, чтобы достать револьвер, вы бы услышали?

— Думаю, что услышала бы…

— Есть ли в этом ящике вещи, которые могли ему понадобиться?

— Нет… Там только лекарство, которое он принимает по ночам при сильных болях, упаковки старых таблеток да пара очков с разбитым стеклом…

— Сегодня утром, когда он одевался, вы были в комнате?

— Да… Я убирала постели…

— Выходит, муж должен был взять револьвер или вчера, или позавчера вечером?

И снова Ева сделала движение, собираясь заговорить.

Она уже открыла рот. Но нет. Снова промолчала.

— Мне остается лишь поблагодарить вас, мадам…

Кстати, вам известна марка револьвера?

— Это браунинг калибра 6,38 миллиметров. Номер вы найдете в его бумажнике, потому что у него было разрешение на оружие.

Что в точности и подтвердилось.

— Завтра утром, если вы не возражаете, в удобное для вас время за вами зайдет инспектор Лоньон, который ведет расследование по этому делу, и отвезет вас для опознания тела…

— Когда ему будет угодно… Начиная с восьми утра…

— Договорились, Лоньон?

Они вышли и снова оказались на скудно освещенной лестничной площадке с потертым ковром и потемневшими стенами. Дверь за ними закрылась. Из квартиры не доносилось ни звука. Обе женщины хранили молчание. Они даже не обменялись ни единым словом.

Уже на улице Мегрэ поднял голову к освещенному окну и пробормотал:

— Теперь, когда мы их не слышим, ручаюсь, там будет жарко.

За занавеской скользнула тень. Хоть и искаженный, в ней легко угадывался силуэт девушки, которая быстро шла через столовую. Почти сейчас же загорелось второе окно, и Мегрэ готов был поспорить, что Ева закрылась на двойной запор в своей комнате, а ее сестра напрасно пытается уговорить ее открыть дверь.

Глава 2 Неудачи и обиды инспектора Лоньона

Странное существование он вел… Мегрэ напускал на себя ворчливый вид, хотя на самом деле не уступил бы сейчас свой стул даже в обмен на лучшее кресло в партере Оперы. Разве есть на земле место, где можно чувствовать себя больше дома, чем глубокой ночью в просторных помещениях полицейского управления? Настолько дома, что он скинул пиджак, снял галстук и расстегнул ворот рубашки. Чуть поколебавшись, сбросил и туфли, которые ему немного жали.

В его отсутствие действительно звонили из Скотленд-Ярда. Сообщение передали Даниэлю, его племяннику, который как раз только что и доложил о нем.

Мошенник, которым занимался Мегрэ, в Лондоне не появлялся уже больше двух лет, но, судя по последним данным, якобы мелькал в Голландии.

Мегрэ связался с Амстердамом и теперь ждал, что ему сообщат из сыскной полиции Нидерландов. Время от времени он созванивался с инспекторами, которые следили за типом возле дверей его апартаментов в «Кларидже» и в гостиничном холле.

Иногда, с зажатой в зубах трубкой, со взлохмаченными волосами, он приоткрывал дверь кабинета и окидывал взглядом длинный коридор, освещенный всего двумя ночниками; больше всего в эти минуты он походил на бравого селянина, озирающего ранним воскресным утром с порога собственного дома свой скромный садик.

В конце коридора сидел за маленьким столиком под лампой с зеленым абажуром седой как лунь старик Жером, ночной сторож, прослуживший в заведении больше тридцати лет. Водрузив на нос очки в стальной оправе, он неизменно читал объемистый медицинский трактат, один и тот же, все эти годы. Читал он по слогам, как читают дети, и шевелил при этом губами.

Время от времени, не вынимая рук из карманов, он заходил в кабинет инспекторов, расположенный в паре шагов от его собственного, где двое дежурных, в полурасстегнутых, как у него, рубашках, играли в карты, дымя сигаретами.

Так он слонялся то туда, то сюда. Сразу за его кабинетом находилась узенькая клетушка, в которой стояла походная кровать. Пару-тройку раз он вытягивался на ней, но не смог даже задремать. Было жарко, несмотря на припустивший еще сильнее дождь, потому что за день солнце успело здорово нагреть помещение.

Один раз Мегрэ уже подошел было к своему телефону, но в последний момент рука его, уже готовая снять трубку, замерла. Он побродил еще немного, вернулся к инспекторам, понаблюдал какое-то время за карточной игрой и еще раз приблизился к телефонному аппарату.

Он напоминал маленького мальчика, который старается, но никак не может сдержать снедающего его желания. Если бы еще Лоньон не был таким недотепой!

Хотя, разумеется, дело было не в Лоньоне. Мегрэ имел полное право взять в свои руки расследование дела с улицы Ламарк, мало того, он сгорал от соблазна именно так и поступить.

И вовсе не потому, что считал это дело способным вызвать сенсацию. Арест мошенника, например, который по-прежнему не вызывал в нем ни малейшего интереса, произведет гораздо больший эффект. Но, как ни старался он отвлечься, у него перед глазами все так же вставали залитый дождем столбик вызова срочной полицейской помощи, тщедушное тело жалкого торговца бриллиантами, обе сестры и их квартира.

Как бы это выразить? Это было одно из дел, самый аромат которого нравился ему с самого начала. Ему хотелось вдыхать его вновь и вновь, чтобы, насквозь пропитавшись им, дождаться минуты, когда истина явится сама собой.

И тут подворачивается этот бедолага Лоньон! Лоньон, который, в сущности, был лучшим, во всяком случае, самым добросовестным из всех инспекторов, добросовестным настолько, что от него просто тошнило.

Неудачи, сыпавшиеся на Лоньона с завидным постоянством, в конце концов превратили его в озлобленное существо, напоминающее всеми гонимого шелудивого пса.

Стоило Лоньону начать работать над каким-нибудь делом, как его одолевало несчастье за несчастьем. Если он, к примеру, собирался арестовать виновного, то выяснялось, что у того такие высокие покровители, что лучше оставить его в покое; случалось и так, что в последний момент инспектор вдруг заболевал и ему приходилось передавать совсем готовое дело кому-нибудь из коллег, а бывало, что и следователь прокуратуры, жаждавший повышения по службе, перехватывал у него из-под носа все лавры победителя.

Неужели и на этот раз Мегрэ поневоле станет тем, кто вырвет у бедолаги Недотепы кусок изо рта? Самое неприятное, что Лоньон и жил-то в этом самом квартале, на площади Константен-Пекер, в ста пятидесяти метрах от столбика, возле которого умер Голдфингер, в трехстах от квартиры торговца камнями.

— Амстердам?..

Мегрэ записывал сведения, которые ему передавали.

Поскольку, покинув Гаагу, мошенник самолетом перебрался в Базель, комиссар тут же связался со швейцарской полицией, но думать он продолжал о несчастном торговце, его жене и свояченице. И всякий раз, когда он укладывался на свою походную кровать в надежде заснуть, эти трое все отчетливее всплывали в его памяти.

Тогда он снова шел в кабинет глотнуть пива. Едва вернувшись к себе, он заказал в пивной «У дофины» три пол-литровых кружки и целую гору сандвичей.

Эге, а это что такое? Под одной из дверей виднелась полоска света. Там работал комиссар финансового отдела. В этот кабинет поболтать не зайдешь. Его хозяин, прямой, как трость от зонта, господин, всегда одетый с иголочки, в лучшем случае церемонно раскланивался с сослуживцами. Раз он проводит ночь в полицейском управлении, значит, завтра на бирже будет суматоха.

Накануне вечером в театре «Мадлен» давали праздничный концерт, посвященный его столетнему юбилею, а после концерта был еще и ужин. Доктор Поль, самый светский из всех парижских врачей, близко знакомый со многими звездами, наверняка отправился туда и вряд ли мог вернуться домой раньше двух часов ночи. Даже если он решил переодеться, — хотя ему случалось заявляться в морг прямо во фраке, — все равно он уже с четверть часа как должен был появиться в Институте судебной медицины.

Мегрэ не выдержал и снял трубку:

— Институт судебной медицины, пожалуйста…

Алло! Говорит Мегрэ. Вы не попросите доктора Поля на минуточку к телефону?.. Что-что?.. Он не может?..

Уже начал вскрытие?.. А кто у аппарата? Его препаратор? Добрый вечер, Жан. Будьте добры, от моего имени попросите доктора исследовать содержимое желудка покойного. Да… Да, очень тщательно… В частности, мне хотелось бы знать, глотал ли он что-либо, пищу или напитки, после ужина, который съел около половины восьмого вечера… Спасибо… Да, пусть позвонит мне сюда. Я всю ночь тут пробуду…

Он положил трубку и снова поднял ее, попросив соединить со службой прослушивания Центральной телефонной станции.

— Алло! Говорит комиссар Мегрэ. Я хотел бы, чтобы вы записывали все телефонные разговоры, которые поступят в квартиру или из квартиры некоего Голдфингера, по адресу: улица Ламарк, дом 66-бис. Да, прямо с этой минуты…

Если Лоньон уже подумал об этом, тем хуже для Лоньона. Впрочем, ему он тоже позвонил, по домашнему номеру телефона, на площадь Константен-Пекер. Трубку сняли сразу, значит, инспектор тоже не ложился.

— Это вы, Лоньон? Говорит Мегрэ… Простите, что тревожу…

Вот в этом был весь инспектор Недотепа! Вместо того чтобы спать, он уже сидел и строчил рапорт. В его голосе звучало угрюмое беспокойство.

— Полагаю, господин комиссар, что вы отстраняете меня от расследования?

— Да что вы, старина! Вы это дело начали, вам его и заканчивать! Я только хотел попросить вас, просто как личное одолжение, держать меня в курсе…

— Мне следует прислать вам копии рапортов?

Лоньон оставался Лоньоном.

— Да нет, не стоит…

— Дело в том, что я рассчитывал докладывать своему непосредственному руководителю, комиссару округа…

— Конечно, конечно… Кстати, я тут подумал о паре-тройке моментов. Уверен, что и вы о них подумали…

Ну, например, вам не кажется, что будет полезно поставить двух инспекторов понаблюдать за домом?.. Если выйдет одна из женщин или они обе выйдут в разное время, инспектора могли бы проследить за всеми их передвижениями…

— Я уже поставил одного человека следить за домом…

Хорошо, я направлю еще одного… Полагаю, если в мой адрес поступят упреки, что я использую слишком много сотрудников…

— Никто вас ни в чем не упрекнет… А из службы криминалистического учета вам уже что-нибудь сообщили по поводу отпечатков на револьвере?

Кабинеты и лаборатории этой службы располагались в верхних этажах полицейского управления, прямо над головой Мегрэ, но он до последнего щадил болезненную обидчивость инспектора.

— Они мне только что звонили… Отпечатков много, но все они слишком смазанные, чтобы быть полезными… Похоже, что оружие вытерли, хотя это трудно утверждать, потому что шел дождь…

— Вы отправили револьвер Гастин-Ренетту?

— Да. Он обещал к восьми часам прийти в лабораторию и сейчас же осмотреть оружие…

Мегрэ хотелось дать ему и другие советы. Он сгорал от нетерпения погрузиться в это дело по самое горло. Но стоило на другом конце провода зазвучать ноющему голосу инспектора Недотепы, как его охватывала жалость.

Это была настоящая пытка.

— Ну ладно… Не буду мешать вам работать…

— Вы в самом деле не хотите забрать себе это дело?

— Конечно не хочу, старина! Трудитесь! Удачи вам!

— Спасибо…

Так и тянулась эта ночь, и в знакомом тепле просторных помещений, в темноте как бы съежившихся, их оставалось всего пятеро, кто работал или просто бродил туда-сюда. Время от времени звонил телефон. Сначала позвонили из Базеля. Потом из «Клариджа».

— Слушайте, детки. Если он спит, то и пусть спит…

Вот когда позвонит, чтобы ему принесли завтрак, тогда вы к нему и заявитесь. И вежливо попросите прогуляться вместе с вами на набережную Орфевр… Главное, никакого шума… Директор «Клариджа» этого не любит…

Домой он пришел в восемь утра, и всю дорогу думал, что в эту самую минуту чертов Лоньон сажает в такси на улице Ламарк Матильду и Еву, чтобы везти их в Институт судебной медицины.

На бульваре Ришар-Ленуар квартира была уже чисто убрана, мадам Мегрэ сияла свежестью, а завтрак ждал его на столе.

— Тебе только что звонил доктор Поль.

— Долго же он прокопался…

Желудок бедняги Голдфингера не содержал ничего, кроме наполовину переваренных остатков ужина: овощного супа, макарон и постной ветчины. После восьми часов вечера торговец бриллиантами не держал во рту ни крошки.

— Даже стакана минеральной воды? — настойчиво допытывался Мегрэ.

— Во всяком случае, не в те полчаса, что предшествовали смерти…

— А язву желудка обнаружили?

— Если точнее, язву двенадцатиперстной кишки.

— Но рака не было?

— Рака точно не было.

— Значит, он мог еще жить и жить?

— И очень долго. И даже поправиться.

— Спасибо вам, доктор. Будьте так любезны, пошлите свой отчет инспектору Лоньону. Что-что? Ну да, инспектору Недотепе… Успешного вам дня!

Мадам Мегрэ, увидев мужа направляющимся в ванную комнату, не сдержалась:

— Ты, надеюсь, ляжешь спать?

— Еще сам не знаю… Я ночью немного поспал…

Он принял ванну, затем ледяной душ, потом с аппетитом поел, глядя в окно на дождь, который все лил и лил, словно наступило утро Дня всех святых[20]. В девять часов он уже разговаривал по телефону со знаменитым экспертом по оружию.

— Алло! Послушайте, Мегрэ, во всей этой истории есть одна деталь, которая не дает мне покоя… Это ведь были гангстеры?

— Почему вы так решили?

— А вот смотрите… Револьвер, переданный мне для экспертизы, бесспорно, является оружием, из которого была выпущена пуля, обнаруженная в черепной коробке покойного…

Мегрэ назвал номер браунинга, принадлежавшего Голдфингеру. Эксперт ведь понятия не имел об обстоятельствах происшедшего. Он строил свои суждения исключительно на вещественных доказательствах.

— Так что же не дает вам покоя?

— При осмотре ствола револьвера я заметил на его внешней поверхности, ближе к краям, маленькие тонкие бороздки, похожие на царапины. Тогда я поэкспериментировал на других револьверах того же калибра.

Мне удалось добиться идентичного результата, установив на стволе американскую модель глушителя.

— Вы в этом уверены?

— Я утверждаю, что на револьвере, переданном мне для осмотра, некоторое время назад, максимум два дня, но вероятнее, раньше, был установлен глушитель.

— Будьте добры, отошлите письменный отчет инспектору Лоньону, который ведет расследование по этому делу.

В ответ Гастин-Ренетт, в точности как и доктор Поль, воскликнул:

— Инспектору Недотепе?

Мадам Мегрэ вздохнула:

— Уходишь?.. Зонтик хоть возьми…

Он действительно ушел, но отправился вовсе не туда, куда ему хотелось бы. А все из-за этой скотины инспектора и из-за его невезучести. Если б он мог слушать только себя, то направил бы такси на угол улиц Коленкур и Ламарк. Что он стал бы там делать? Да ничего особенного. Просто подышал бы воздухом этой улицы, обнюхал бы все углы, зашел бы в местные бистро и послушал бы, о чем судачат люди, со времени выхода утренних газет наверняка уже посвященные в курс дела.

Уходя из дому, Голдфингер сообщил, что у него встреча где-то поблизости. Если он покончил с собой, то про встречу мог просто сочинить. Но откуда в таком случае взялся глушитель? Как совместить наличие данного приспособления, которым пользуются крайне редко и которое вдобавок ко всему не так-то легко раздобыть, со звуком выстрела, заставившего едва ли не подпрыгнуть телефонный аппарат Центрального полицейского участка?

Если у торговца бриллиантами действительно было назначено свидание… Обычно свидания не назначают прямо на улице, да еще в десять часов вечера, да еще под проливным дождем. Скорее уж в кафе или в баре…

Но с той минуты, как торговец бриллиантами вышел из дому, он ничего не ел и не пил, даже стакана минеральной воды.

Мегрэ очень хотелось проделать тот же самый путь, вплоть до столбика связи с полицией.

Нет! Что-то не клеилось. Он чувствовал это с самого начала. Да, такому человеку, как Стан-Убийца, вполне могла прийти в голову мысль обложить последними словами полицию, поиздеваться напоследок, прежде чем пустить себе пулю в лоб. Но не этой мокрой курице Голдфингеру!

Мегрэ сел в автобус и, оставшись стоять на площадке, предался рассеянному созерцанию утреннего Парижа. Струи дождя колотили по старым машинам, а люди вокруг сновали, словно муравьи, торопясь кто на службу, кто по магазинам.

…Не может одна и та же идея вдохновить двух разных людей с интервалом в полгода… Особенно если речь идет о такой причудливой идее, как попытка предупредить полицию, чтобы превратить ее в своеобразного свидетеля на расстоянии собственного самоубийства…

…Можно повторить что-то… Нельзя это что-то изобрести дважды… Это так же верно, как и то, что если кто-нибудь пожелает свести счеты с жизнью, бросившись вниз с четвертого яруса Эйфелевой башни, а газеты проявят неосторожность и напишут об этом, то вскоре начнется целая эпидемия аналогичных самоубийств: в ближайшие месяцы человек пятнадцать, а то и двадцать спрыгнут с той же самой башни и тоже с четвертого яруса.

Да, но в последнее время не было никаких разговоров о Стане… Разве что в самом полицейском управлении… Вот это-то и терзало Мегрэ с того самого мига, когда он попрощался с Даниэлем и отправился на улицу Коленкур.

— Господин комиссар, вам звонили из «Клариджа»…

Два его инспектора. Мошенник — его кличка была Коммодор — только что позвонил, чтобы ему принесли завтрак.

— Мы пошли, патрон?

— Ступайте, детки…

В душе он посылал своего международного мошенника ко всем чертям и мысленно туда же готов был отправить Лоньона.

— Алло! Это вы, господин комиссар?.. Говорит Лоньон…

Проклятие! Как будто он мог спутать с кем-нибудь еще унылый голос инспектора Недотепы!

— Я только что из Института судебной медицины…

Мадам Голдфингер не смогла поехать с нами…

— Что-о?

— Утром она пребывала в таком нервном расстройстве, что попросила у меня позволения остаться в постели… Когда я пришел, у нее сидел врач… Это их участковый врач, доктор Ланжевен. Он подтвердил, что его пациентка дурно провела ночь, хотя явно переусердствовала со снотворными…

— И с вами поехала младшая сестра?

— Да… Она опознала труп… За всю дорогу она не вымолвила ни слова… Она выглядела совсем не так, как вчера… Меня очень удивил ее вид… такой твердый и решительный…

— Она плакала?

— Нет… Стояла возле тела словно одеревеневшая…

— А где она сейчас?

— Я проводил ее до дому… Она переговорила о чем-то с сестрой, а потом опять ушла и отправилась в фирму «Борниоль» заниматься организацией похорон…

— Вы послали за ней агента?

— Да… Второй остался возле дверей дома. Ночью из дома никто не выходил… И телефонных звонков не было…

— Вы предупредили станцию прослушивания?

— Да…

Немного поколебавшись, словно сглотнув слюну перед тем, как высказать что-то неприятное, Лоньон произнес:

— Устный рапорт, который я вам делаю, записывает стенограф. Письменную копию я пришлю вам с курьером до полудня, а вторую копию отправлю своему вышестоящему начальству, чтобы все было по правилам…

Мегрэ буркнул себе под нос:

— Пошел к черту!

Вот в этом бюрократическом формализме был весь Лоньон. Он настолько привык, что даже лучшие его начинания всегда оборачиваются против него же, что теперь соблюдал самую нелепую предосторожность, делавшую его совершенно невыносимым.

— Вы где сейчас, старина?

— В «Маньере»…

Это была пивная на улице Коленкур, неподалеку от того места, где умер Голдфингер.

— Я обошел все бистро в квартале… Показывал фотокарточку торговца бриллиантами, ту, что на его удостоверении личности. Это свежая фотография, потому что удостоверение выдали меньше года назад… Вчера вечером около десяти часов никто Голдфингера не видел… Вообще-то его здесь и не знают, вот разве что в маленьком баре, который держит приезжий из Оверни, в пятидесяти метрах от его дома. Раньше Голдфингер часто заходил туда звонить, пока два года назад ему не поставили телефон в квартире…

— А женился он…

— Восемь лет назад. Я сейчас отправляюсь на улицу Лафайет. Если у него в самом деле была назначена встреча, то договориться о ней он почти наверняка мог только там… Поскольку в кругу торговцев бриллиантами все друг друга знают…

Мегрэ злился, что не может заняться всем этим сам.

Не может пойти потереться среди людей, знавших Голдфингера, и штрих за штрихом дополнить образ, который сложился у него об этом человеке.

— Ступайте, старина… И держите меня в курсе…

— Вы получите мой рапорт…

Между тем дождь, который сыпал теперь мелко-мелко и всем своим видом словно показывал, что прекращаться не намерен никогда, переполнял его желанием выйти вон, на улицу. А заниматься приходилось таким скучным типом, как этот международный мошенник, специализировавшийся на отмывании чеков и ценных бумаг на предъявителя, этим господином, который более или менее долгое время будет пытаться держать себя нагло и высокомерно, но в конце концов выдаст всех сообщников.

Его как раз привели. Это был красивый мужчина лет пятидесяти, выглядевший так же утонченно, как какой-нибудь знатный завсегдатай престижного клуба. Он старательно разыгрывал удивление.

— Будете говорить?

— Простите, — отозвался тип, поигрывая моноклем. — Я не совсем понимаю. Очевидно, произошло ошибка и меня приняли за кого-то другого…

— Пой, пташка, пой…

— Что вы сказали?

— Я сказал: пой, пташка! Слушайте, у меня нынче совсем нет настроения разыгрывать перед вами цирк с многочасовым допросом. Видите этот кабинет?.. Так вот, зарубите себе на носу, что вы не выйдете отсюда, пока не назовете мне всех своих сообщников. Жанвье!

Люка! Снимите с него галстук и выньте из ботинок шкурки. Теперь наденьте на него наручники! Не спускайте с него глаз и не давайте ему шевельнуться…

Пока, детки…

Тем хуже для Лоньона! Хотя ему-то как раз повезло!

Он мог в свое удовольствие ходить и дышать атмосферой улицы Лафайет. Мегрэ поймал такси.

— На улицу Коленкур. Я скажу, где остановиться…

Он испытывал удовольствие уже от одной мысли, что скоро будет на улице, где Голдфингер был убит, где, во всяком случае, он умер прямо перед столбиком вызова полиции, выкрашенным красной краской.

Он пешком прошел по улице Ламарк, высоко подняв воротник пиджака, потому что, несмотря на материнскую заботу мадам Мегрэ, зонтик он все-таки оставил на набережной Орфевр…

В нескольких шагах от дома 66-бис он приметил человека, в котором признал инспектора, — раньше ему уже приходилось встречаться с ним. Инспектор тоже узнал знаменитого комиссара, но из скромности сделал вид, что не заметил его.

— Поди сюда… Никто не выходил? На четвертый этаж никто не поднимался?

— Никто, господин Мегрэ… Я шел по лестнице за всеми, кто заходил в дом. Да и тех было мало. Одни поставщики…

— Мадам Голдфингер все еще в постели?

— Наверное. А вот молодая сестрица куда-то ушла.

За ней пошел Марсак, мой коллега.

— Она взяла такси?

— Дождалась автобуса на углу улицы.

Мегрэ зашел в дом, не останавливаясь, миновал каморку консьержки, поднялся на четвертый этаж и позвонил в ту дверь, что располагалась справа. Раздался звонок. Он напряг слух и даже приложил ухо к двери, но не уловил ни малейшего звука. Тогда он позвонил второй раз и третий. Вполголоса произнес:

— Полиция!..

Он, конечно, знал, что мадам Голдфингер лежала в постели, но не настолько же она была больна, чтобы не суметь встать и ответить, хотя бы через запертую дверь.

Он быстренько спустился на первый этаж.

— Госпожа Голдфингер никуда не выходила, верно?

— Нет, месье… Она больна. Утром к ней приходил доктор. Вот сестра ее, та действительно ушла…

— У вас есть телефон?

— Нет. Но вы можете позвонить из бара, который держит овернец, это всего в паре шагов отсюда.

Он поспешил в бар, спросил номер Голдфингера и долго слушал, как в пустоте квартиры трезвонит телефонный звонок.

Лицо Мегрэ в ту минуту выражало самую настоящую ярость. Он попросил соединить его со станцией прослушивания.

— Какие-нибудь звонки в квартиру Голдфингера были?

— Нет, ни одного. Ни одного звонка с той самой минуты, когда вы ночью оставили свое распоряжение.

Да, кстати, инспектор Лоньон тоже…

— Я знаю.

Он был взбешен. Эта тишина никак не вязалась ни с одним из его предположений. Он снова пошел к дому 66-бис.

— А ты уверен, что на четвертый этаж никто не заходил? — спросил он у дежурящего на улице инспектора.

— Клянусь вам в этом. Я шел за каждым, кто входил в дом. Я даже составил список этих людей, как мне посоветовал сделать инспектор Лоньон.

Ну и зануда же он, этот Лоньон!

— Пошли со мной. Если понадобится, сходишь потом за слесарем. Наверное, поблизости есть какой-нибудь…

Они поднялись на четвертый этаж. Мегрэ снова позвонил. Вначале было тихо. Потом ему показалось, что в глубине квартиры кто-то задвигался. Он повторил:

— Полиция!

— Секундочку! — ответил им голос издалека.

Секундочка продлилась не меньше трех минут. Неужели на то, чтобы накинуть халат, сунуть ноги в тапочки и даже, в крайнем случае, ополоснуть водой лицо, нужно целых три минуты?

— Это вы, господин комиссар?

— Да, это я. Мегрэ.

Щелкнул отодвигаемый засов, заскрежетал ключ в замочной скважине.

— Простите меня… Я, наверное, заставила вас долго ждать?

Он подозрительно и настойчиво переспросил:

— Что вы имеете в виду?

Заметила ли она, что ляпнула глупость? Затем она пролепетала заспанным голосом, который, на взгляд комиссара, казался чересчур уж заспанным:

— Не знаю… Я спала… Я приняла сильное снотворное, чтобы уснуть… Сквозь сон мне казалось, я слышала звонок…

— Какой звонок?

— Сама не пойму… Может быть, это мне просто снилось… Входите, пожалуйста… Сегодня утром я была не в состоянии поехать с вашим инспектором. У меня сидел врач…

— Я знаю.

Мегрэ закрыл за собой дверь, оставив агента на лестничной площадке, и принялся мрачно осматривать все вокруг.

На Матильде был все тот же голубой халат, который он видел накануне вечером. Она сказала:

— Вы мне позволите пойти прилечь?

— Прошу вас…

В столовой на столе все еще стояла чашка из-под кофе с молоком, лежали хлеб и масло, видимо, остатки завтрака Евы. В своей неприбранной комнате мадам Голдфингер с болезненным стоном опустилась на постель.

Что тут было не так? Он обратил внимание, что женщина улеглась прямо в халате. Это, конечно, могло быть вызвано стыдливостью.

— Вы долго простояли на площадке?..

— Нет…

— А по телефону не звонили?

— Нет…

— Странно… Мне снился какой-то настойчивый телефонный звонок…

— В самом деле?

Отлично. Теперь он понял, что его поразило. У этой женщины, которая утверждала, что только что едва пробудилась от глубокого сна, и не просто сна, а от вызванного снотворным наркотического забытья, у этой женщины, которая, по словам ее врача, всего три часа назад пребывала в состоянии нервного расстройства, волосы были уложены в аккуратную прическу, как если бы она собиралась в гости.

Было и еще кое-что. Чулок. Шелковый чулок, чуть выглядывавший из-под простыни. Допустить, что он торчал там со вчерашнего вечера? Мегрэ уронил трубку и наклонился ее поднять, что позволило ему удостовериться, что под кроватью второго чулка не было.

— У вас есть для меня новости?

— Самое большее, что я могу, это задать вам еще несколько вопросов… Минутку… Где ваша пудра?

— Какая пудра?

— Рисовая.

Ее лицо покрывал свежий слой пудры, но в комнате комиссар не видел ничего похожего на коробку с пудрой.

— На столике в туалетной комнате… Вы об этом говорите из-за того, что я заставила вас ждать? Клянусь вам, когда я услышала звонок, то совершенно машинально слегка привела себя в порядок…

Мегрэ так хотелось буркнуть: «Неправда!» Но вслух он сказал:

— Ваш муж застраховал свою жизнь?

— Он оформил страховку на триста тысяч франков в тот год, когда мы поженились. Позже он оформил еще одну, чтобы довести общую сумму до миллиона…

— Давно он это сделал?

— Полисы лежат в секретере, у вас за спиной… Откройте его… Он не заперт. Полисы в левом ящике.

Два полиса одной и той же компании. Первый составлен восемь лет назад. Мегрэ сейчас же перевернул страницу, отыскивая статью, в наличии которой почти не сомневался.

«В случае самоубийства…»

Лишь несколько компаний выплачивают страховку в результате гибели от самоубийства. Именно так обстояло дело и в данном случае, правда, с одной оговоркой: деньги могли быть выплачены, если самоубийство совершится не раньше, чем через год после подписания полиса. — Второй страховой документ, на сумму в семьсот тысяч франков, содержал аналогичную статью. Мегрэ сразу взглянул на последнюю страницу, где стояла дата. Полис был подписан ровно тринадцать месяцев тому назад.

— А ведь дела у вашего мужа в ту пору шли далеко не блестяще…

— Знаю… Я не хотела, чтобы он оформлял страховку на такую крупную сумму, но он был убежден, что серьезно болен, и рассчитывал таким образом обеспечить меня…

— Я смотрю, все взносы уплачены в срок. Наверное, это давалось ему нелегко…

В дверь позвонили. Мадам Голдфингер изобразила вялый жест, словно намереваясь подняться, но комиссар уже шел открывать. И очутился нос к носу с Лоньоном, у которого мгновенно кровь отлила от лица, а губы, дрожащие, словно у готового расплакаться ребенка, залепетали:

— Извините, пожалуйста…

— Напротив, это вы меня извините… Заходите, старина…

Мегрэ все еще держал в руках полисы. Инспектор ткнул в них пальцем:

— Мне не стоило приходить… Я ведь шел сюда как раз за этим…

— В таком случае вместе и уйдем.

— Раз вы сами пришли, мне, наверное, здесь больше делать нечего. Лучше мне пойти домой… И жена как раз приболела…

В довершение всех несчастий Лоньона, ему попалась на редкость сварливая жена, которая через день изображала из себя больную, так что по вечерам инспектору приходилось еще и заниматься домашним хозяйством.

— Уходим вместе, старина… Вот только шляпу свою заберу…

Мегрэ чувствовал себя смущенным и готовым бормотать извинения. Он злился на себя за то, что обидел этого бедолагу, преисполненного лучших побуждений. Кто-то поднимался по лестнице им навстречу. Это возвращалась Ева. Бросив на них холодный взгляд, она, конечно, заметила и полисы у них в руках. Сухо кивнула и пошла дальше.

— Идем, Лоньон. Думаю, здесь мы больше пока ничего не узнаем. Скажите, мадемуазель, когда состоятся похороны?

— Послезавтра… Тело привезут сегодня во второй половине дня…

— Благодарю вас…

Занятная девушка. А ведь в нервном напряжении пребывала именно она, и это ее следовало бы уложить в постель с хорошей дозой снотворного.

— Послушайте, Лоньон, старина…

Мужчины спускались по лестнице гуськом, и Лоньон все вздыхал и качал головой:

— Я ведь понял… С первой минуты понял…

— Что вы поняли?

— Что это дело не для меня… Я составлю для вас свой последний рапорт…

— Да нет же, старина…

Они уже шли мимо каморки консьержки.

— Погодите минутку. Я только задам один вопрос этой славной женщине. Скажите, мадам, госпожа Голдфингер часто выходит из дому?

— Утром ходит за покупками… После обеда иногда ходит в универмаг… Но не сказать, чтобы часто…

— А гости к ней ходят?

— Да можно сказать, никогда… Такие спокойные люди…

— А живут они в этом доме давно?

— Шесть лет… Если бы все жильцы были такие же…

Лоньон стоял, мрачно насупившись и низко опустив голову. Он демонстративно не принимал никакого участия в разговоре, который его больше не касался. Еще бы! Сам шеф с набережной Орфевр перебежал ему дорогу!

— А она всегда была такой домоседкой?

— Да как сказать… Вот зимой одно время… Она чуть не каждый день после обеда куда-то уходила… Говорила, что ходит к подруге, которая ждала ребенка, чтоб та не скучала…

— А вы эту подругу видели?

— Нет. Они потом, наверное, поссорились…

— Большое вам спасибо. А было это перед тем, как сюда переехала Ева, верно?

— Да, примерно в это самое время мадам Голдфингер и перестала часто уходить из дому.

— А вас это не удивляло?

Наверное, консьержка что-то припомнила. На какой-то миг взгляд ее застыл, но почти тотчас же она отрицательно покачала головой:

— Да нет… Ничего же не случилось…

— Спасибо вам!

На улице по-прежнему дежурили два инспектора, делавшие вид, что не знакомы друг с другом.

— Инспектор, пойдемте-ка в «Маньер»… Я только позвоню и буду целиком в вашем распоряжении.

— Как скажете… — вздохнул Лоньон, мрачнея еще больше.

— Алло, Люка?! Ну как там наш Коммодор?

— Доходит потихоньку…

— Все такой же неприступный?

— Он уже начинает страдать жаждой, да так, что слюнки текут… Думаю, он дорого дал бы за кружку пива или коктейль…

— Получит, когда расколется. Ну, пока…

Он вернулся к Лоньону и обнаружил, что тот, пристроившись за мраморным столиком кафе, уже составляет на фирменном бланке «Маньер» прошение об отставке, выводя буквы красивым и четким почерком старшего сержанта.

Глава 3 Слишком спокойная жиличка и господин, родившийся отнюдь не вчера

Допрос Коммодора продолжался восемнадцать часов, прерываемый телефонными звонками в Скотленд-Ярд, в Амстердам, Базель и даже в Вену. Кабинет Мегрэ, заставленный пустыми стаканами и тарелками из-под сандвичей, с полом, усыпанным пеплом от трубочного табака, с разбросанными повсюду бумагами, напоминал теперь солдатскую караулку. На рубашке комиссара, хоть он и скинул пиджак с самого начала, расползались под мышками широкие полукружья пота.

Поначалу он обращался со своим именитым клиентом по-джентльменски. К концу он уже тыкал ему, как обыкновенному карманнику или своему подчиненному:

— Слушай, старик… Между нами, ты ведь хорошо знаешь…

Его совершенно не интересовало то, чем он сейчас занимался. И может быть, именно поэтому ему таки удалось дожать мошенника, отличавшегося завидным упрямством. Тот просто ничего не понимал, глядя, как комиссар с увлечением отвечает на телефонные звонки или звонит сам, обсуждая дела, которые не имели к нему никакого отношения.

И все это время делом, к которому рвалось сердце Мегрэ, занимался Лоньон.

— Понимаете, старина, — сказал он ему еще в «Маньере», — чтобы распутать эту историю, необходим человек, живущий здесь же, в этом квартале, то есть такой человек, как вы… Вы лучше кого бы то ни было знаете и местных жителей, и местные особенности… Если я и позволил себе…

Это был бальзам. Целебная мазь. Много-много целебной мази, призванной исцелить раны, нанесенные самолюбию инспектора Недотепы.

— Голдфингера убили, верно?

— Раз вы говорите…

— И вы тоже так думаете… Это одно из самых изящных преступлений за все время моей работы. Полиция в роли свидетеля самоубийства! Ловко задумано! Я ведь сразу заметил, старина, что вас это поразило с самого начала… Центральный полицейский участок как будто сам присутствовал на месте, где случилось самоубийство… Но вот следы глушителя… Вы сразу подумали, что что-то не так, едва Гастин-Ренетт прислал вам свой отчет… Из револьвера Голдфингера была выпущена всего одна пуля, и револьвер в момент выстрела был снабжен глушителем… Иначе говоря, мы услышали другой выстрел, второй выстрел, произведенный из другого оружия… Вы поняли это так же хорошо, как и я. Кто такой был Голдфингер? Несчастный бедолага, которому не сегодня-завтра грозило разорение…

Действительно, бедолага, и у Лоньона имелись тому доказательства. На улице Лафайет о покойном говорили с симпатией, но и с некоторой долей презрения.

У них не принято жалеть людей, которые позволяют себя дурить. А он не раз оказывался в дураках! С рассрочкой на три месяца продал камни ювелиру из Беконле-Брюийер, почтенному отцу семейства, одному из тех, про кого говорят «живым в рай попадет», а тот возьми и на старости лет свяжись с какой-то девицей, даже не хорошенькой… Быстренько перепродал его камешки и вместе с любовницей удрал за границу.

В кассе Голдфингера засияла дыра в сотню тысяч франков, которую он больше года пытался заткнуть, да так и не заткнул.

— Как видите, Лоньон, настоящий бедолага… Бедолага, который себя не убивал… Доказательство тому — глушитель. Бедолага, которого подло убили… Которого подстрелил какой-то мерзавец. Вы ведь с этим согласны? А жена его получит миллион… Не стану давать вам советов, потому что вы знаете все не хуже меня… Предположим, что мадам Голдфингер вошла в сговор с убийцей. Ведь кто-то должен был передать ему оружие, хранившееся в ящике тумбочки… После убийства им наверняка хотелось переговорить, хотя бы для того, чтобы успокоить друг друга… Но из дому она не выходила.

И никто ей не звонил… Понимаете? Я уверен, что вы, Лоньон, меня понимаете. Двое инспекторов на улице. Постоянный контроль со станции прослушивания… Поздравляю вас, вы догадались! А страховка?.. И тот факт, что прошел всего месяц с момента, когда страховая сумма могла быть выплачена?! Так что действуйте, старина! Я занимаюсь еще одним делом, которое требует моего присутствия, так что, кроме вас, нет никого, кто смог бы лучше довести эту историю до конца…

Вот так он и уломал Лоньона.

Тот, правда, все еще вздыхал:

— Я буду по-прежнему посылать вам те же отчеты, что и своему вышестоящему начальству…

И Мегрэ в своем кабинете чувствовал себя чем-то вроде пленника, почти такого же, как Коммодор. Информацию по делу об убийстве на улице Ламарк, единственному, которое его занимало, оставался только телефон.

Время от времени ему звонил Лоньон, демонстрируя красоты бюрократического стиля:

— Имею честь доложить…

Оказывается, между сестрами разыгралась сцена, отголоски которой были слышны на лестнице. К вечеру Ева решила отправиться ночевать в отель «Альсен», что на углу площади Константен-Пекер.

— Можно подумать, что они просто ненавидят друг Друга!

— Черт побери! — Не спуская глаз со своего совершенно одуревшего Коммодора, Мегрэ говорил: — Поскольку одна из сестер действительно любила Голдфингера, то выходит, что это была младшая сестра… Можете не сомневаться, Лоньон, она-то все поняла… Теперь остается узнать, каким образом убийца связывался с мадам Голдфингер. Телефон исключается, станция прослушивания в этом уверена… За пределами дома она с ним тоже не встречалась…

Ему звонила мадам Мегрэ:

— Когда ты придешь? Ты забыл, что уже сутки не спал в нормальной постели?..

Он отвечал:

— Скоро буду…

И принимался в двадцатый, в тридцатый раз задавать Коммодору одни и те же вопросы, пока тот не изнемог и не сдался.

— Уводите его, ребятки, — обратился он к Люка и Жанвье. — Нет, погодите-ка… Зайдите сначала в кабинет инспекторов…

Их собралось человек семь или восемь плюс сам Мегрэ, от усталости едва державшийся на ногах.

— Слушайте-ка, детки… Помните, как умер Стан в пригороде Сент-Антуан?.. Ну так вот… Что-то я никак не могу вспомнить… У меня это имя прямо на языке вертится… Надо чуть-чуть поднатужиться, и оно всплывет…

Все задумались и заволновались, потому что в такие минуты, после долгих часов нервного напряжения, Мегрэ всегда их немножко подавлял. И только Жанвье, словно прилежный ученик, поднял вверх палец[21].

— Был такой Марьяни… — сказал он.

— Он работал у нас, когда мы вели дело Стана-Убийцы?

— Это было последнее дело, в котором он участвовал…

И Мегрэ вышел, хлопнув дверью. Он нашел. Десять месяцев тому назад ему навязали инспектора-стажера, которому покровительствовал один министр. Стажер оказался настоящим фатом — комиссар называл таких «котами», — и, продержав его у себя несколько недель, Мегрэ выгнал его вон.

Остальное досталось доделывать Лоньону. И Лоньон все сделал. Без блеска, но терпеливо и со свойственной ему аккуратностью.

На десять или двенадцать дней дом Голдфингера превратился в объект его пристального наблюдения. За это время ничего обнаружить не удалось, кроме того, что и Ева, оказывается, следила за сестрой.

На тринадцатый день в дверь квартиры, где должна была находиться вдова торговца бриллиантами, постучали и убедились, что квартира пуста.

Мадам Голдфингер из дому не выходила, а нашли ее в квартире, расположенной этажом выше и снятой на имя некоего господина Марьяни.

Того самого господина, которого выгнали из полицейского управления и который жил с тех пор неизвестно на что.

Господина с большими аппетитами и даже не лишенного привлекательности, во всяком случае, в глазах такой дамы, как мадам Голдфингер, уставшей от вечно больного мужа.

Им и не нужно было звонить друг другу или встречаться вне дома.

А завершением романа могла стать миллионная страховка, если, конечно, несчастный торговец бриллиантами покончит с собой хотя бы через год после оформления полиса…

Выстрел был сделан из собственного револьвера покойного, который доставила его супруга, но только с глушителем…

Потом был второй выстрел, произведенный из другого оружия перед столбиком срочного вызова полиции; выстрел, которому полагалось стать очевидной причиной самоубийства и не дать полиции приняться за поиски убийцы.

— Вы проявили себя настоящим асом, Лоньон.

— Но, господин комиссар…

— Кто из нас, вы или я, застукал их в холостяцкой берлоге на пятом этаже?.. И кто, кроме вас, расслышал, как они перестукивались через потолок?..

— Я укажу в своем рапорте…

— Чихать мне на ваш рапорт, Лоньон… Вы выиграли эту партию… Хоть и играли против чертовски хитрого противника… Если позволите, я хотел бы пригласить вас сегодня поужинать в «Маньере»…

— Видите ли…

— Что еще такое?

— Видите ли, моя жена снова неважно себя чувствует и мне надо бы…

Ну что ты будешь делать с такими вот типами, которые бросают вас и бегут домой мыть посуду, а то и, чего доброго, натирать паркет?

А ведь из-за него, из-за инспектора Недотепы и его болезненной обидчивости Мегрэ лишил себя удовольствия провести одно из тех расследований, к которому буквально рвалось его сердце.

Глава 1

Улочка была узкой, как и все остальные в старых кварталах курортного городка Сабль-д'Олонн, покрытая выщербленной мостовой, с тротуарами такими, что встречным прохожим приходилось каждый раз сходить с них, уступая место друг другу.

Двустворчатая дверь на углу здания выглядела великолепно: темно-зеленая краска по гладко струганному дереву, старинные, начищенные до ослепительного блеска молоточки из чистой меди, которые теперь можно встретить только у провинциальных адвокатов и в монастырях.

Прямо напротив двери стояли два длинных сверкающих чистотой лимузина, заставлявшие сразу представить, насколько они комфортабельны. Мегрэ знал, что они принадлежат врачам-хирургам.

«А ведь я тоже мог бы стать хирургом», – подумал он.

И располагать такой же машиной, как эти. Впрочем, может быть, и не хирургом, а просто врачом какой-либо другой специальности. Он ведь на самом деле когда-то начинал изучать медицину, по которой теперь иногда испытывал своего рода ностальгию. Если бы только отец не умер так рано…

Прежде чем ступить на порог, он вынул из кармана часы. Они показывали три часа пополудни.

В этот миг раздался тонкий звон колокола в ближайшей часовне, а затем над крышами маленьких домишек городка поплыл низкий звук колокола церкви Богоматери.

Комиссар глубоко вздохнул и нажал сигнальную кнопку электрического звонка. Вздохнул же он потому, что смешно было приходить сюда ровно в три, как будто от этого зависели судьбы мира. Еще он вздохнул потому, что сразу услышал, как щелкнул автоматический замок, а тяжелая дверь, благодаря хорошо смазанному механизму, медленно и бесшумно отворилась, как бы сама по себе.

И он ступил внутрь, как и в предшествующие дни, превращаясь, переступив порог, в совершенно другого человека.

Впрочем, плечи его оставались теми же широкими плечами комиссара Мегрэ, да и фигура не теряла массивности. Однако с первых же шагов по просторному светлому коридору с ним происходило что-то вроде возвращения в детство, превращения в юного Мегрэ, который когда-то в своей деревеньке ранним утром шел на цыпочках, затаив дыхание, шмыгая замерзшим красным носом, в ризницу церкви, чтобы переодеться в одежду мальчика церковного хора.

Атмосфера здесь, что ли, способствовала этому превращению? Впрочем, ладаном здесь не пахло, его заменял тонкий аптечный дух. Но это был не тот тошнотворный запах больницы, а какой-то более нежный и даже изысканный аромат.

Шел он по мягкому, как ковер, линолеуму, которого раньше ему не приходилось видеть. Выкрашенные масляной краской гладкие стены были такой белизны, которую трудно даже представить в другом месте, а легкую влажность воздуха и тишину встретишь разве что в монастыре.

Он автоматически повернул направо и, склонившись в поклоне, как мальчик из церковного хора перед алтарем, негромко проговорил:

– Здравствуйте, сестра…

За окошечком застекленного кабинета сидела сестра в чепчике, перед которой лежала открытая книга приема посетителей.

Женщина мило ему улыбнулась:

– Здравствуйте, месье номер шесть. Сейчас я позвоню и узнаю, можно ли вам подняться. Наша милая пациентка чувствует себя все лучше и лучше.

Это была сестра Аурелия. В обычной жизни она бы казалась простой пятидесятилетней женщиной, но здесь, в этом форменном головном уборе, с гладким кукольным лицом, она выглядела человеком без возраста.

– Алло! – проговорила она бархатным голосом в телефонную трубку. – Это вы, сестра Мари-Анжелика?

Месье номер шесть ожидает внизу.

Мегрэ не сердился и не проявлял нетерпения. Кто знает, может быть, эта ежедневная церемония имела какое-то особое значение? Но там, наверху, его уже ждали, заранее зная, что он явится точно в три. Да и на второй этаж он мог подняться без всякого сопровождения, сам по себе.

Но нет! Они были пунктуальны до маниакальности.

Сестра Аурелия улыбалась ему, а он поглядывал на лестницу, покрытую красной ковровой дорожкой, на которой вот-вот должна была появиться сестра Мари-Анжелика.

Та, в свою очередь, приветливо ему заулыбалась, скрывая ладони в широких рукавах форменного серого платья.

– Вы хотите подняться, месье шестой?

Кроме того, он знал, что она обязательно скажет ему шепотом, как будто сообщая секрет или некую сенсационную новость:

– Нашей милой пациентке все лучше и лучше…

Он так и продолжал идти на цыпочках и, может быть, даже покраснел бы, если бы под тяжестью его тела заскрипели ступени лестницы. К тому же он несколько отворачивал лицо в сторону, чтобы до сопровождающей не донесся запах кальвадоса, который он пил каждый день после завтрака.

От пробивающихся сквозь квадратики оконных стекол солнечных лучей на полу коридора виднелись четкие косые полосы, как на картинах, изображающих святых.

Иногда им на пути попадался стоящий у стены столик на колесах, а иногда больная, которую везли, судя по ее отрешенному взгляду, в операционную.

Неизменно каждый раз ему встречалась, как бы случайно, сестра Альдегонда, направляющаяся к общей палате с двадцатью койками, которая, проходя мимо, со смиренной улыбкой говорила ему:

– Здравствуйте, номер шестой…

А сестра Мари-Анжелика уже открывала дверь палаты под номером шесть.

В палате на него смущенно смотрела женщина, сидящая на своей постели. Это была его жена, мадам Мегрэ, у которой всегда было такое выражение лица, будто бы она хотела сказать: «Мой бедный Мегрэ, как ты изменился…»

Почему же и здесь, в палате, он продолжал ходить на цыпочках, говорить каким-то не своим, не свойственным ему мягким тоном, а действовать так, будто боялся разбить фарфоровую чашку?

Он поцеловал жену в лоб, бросил взгляд на ночной столик, на котором лежали апельсины и пирожные, а потом, нахмурясь, на лежащее на одеяле вязание.

– Опять?

– Сестра Мари-Анжелика разрешила мне немного повязать, – поспешно сказала жена.

Существовали и другие церемониалы. Например, он вежливо здоровался с соседкой жены по палате, старой девой Ринкэ. Отдельную палату его жене предоставить не могли.

– Здравствуйте, мадемуазель Ринкэ…

Она зыркнула на него живым, но недобрым взглядом.

Его посещения явно ее раздражали. Все то время, пока он находился в палате, ее помятое лицо сохраняло недовольное выражение.

– Присаживайся, мой бедный Мегрэ…

Жена была больна, и ее срочно пришлось оперировать через три дня после их прибытия на отдых в Сабль-д'Олонн.

Тем не менее именно он был для нее «бедный» Мегрэ.

Хотя стояла жара, он ни за что бы не снял пиджак, поскольку сестра Мари-Анжелика время от времени, Бог знает, зачем, заходила в палату. Она то переставляла стакан с водой, то приносила градусник, то еще что-нибудь.

И каждый раз шептала, бросая смущенный взгляд в сторону Мегрэ:

– Извините меня…

Что касается мадам Мегрэ, то она каждый раз при встрече спрашивала:

– Ты что-нибудь ел?

Вот тут уж она была не права. Что еще он мог делать, кроме как есть и пить? И если сказать по совести, то он никогда прежде столько не пил.

На другой день после операции врач ему посоветовал:

– Не задерживайтесь у нее более получаса…

Теперь же это стало для него привычкой. Даже своего рода ритуалом. Он оставался у нее не более тридцати минут. Говорить было не о чем. Кроме того, смущало присутствие раздраженной старой девы. Да по правде сказать, он и в доброе время не слишком-то много рассказывал жене, оставаясь с ней вдвоем. Сейчас он как раз и задавался вопросом, почему так поступал.

В общем-то ничего особенного. Но почему же теперь ему ее так не хватало?

Но здесь ему приходилось терпеть и ждать, когда же кончатся эти полчаса. После нескольких минут его пребывания, мадам Мегрэ для приличия бралась за свое вязание. И как только она могла целыми днями, с утра до вечера, выдерживать присутствие этой мадемуазель Ринкэ?

Потом она искоса бросала взгляд, рассказывая что-нибудь, приговаривая:

– Не так ли, мадемуазель Ринкэ?

Мегрэ, по ее мнению, должен был понимать, что она хотела сказать именно ему, догадываться о другом смысле ее слов.

Женщины не любят показывать другим свои слабости и беспомощность. Не была исключением и мадам Мегрэ, даже если обе женщины были прикованы к постели.

– Я тут написала открыточку сестре… Будь добр, отнеси на почту.

Он сунул открытку с изображением белого здания с зеленой дверью в карман пиджака.

Может быть, это и глупо, но он имел особую систему. А вот куда сунул теперь? В левый или правый карман? Эта путаница доставит ему беспокойство сегодня вечером в одиннадцать часов.

Схема же его была такова. Каждый карман одежды имел собственное предназначение уже долгие годы. Можно даже сказать, всегда. В левом кармане брюк лежал кисет с табаком и носовой платок, из-за чего в платке всегда оказывались табачные крошки. В правом кармане брюк хранились пара курительных трубок и мелочь. Задний левый содержал портмоне, раздутый от всяких не всегда нужных бумажек так, что одна ягодица комиссара казалась толще другой.

Ключей он с собой, как правило, не носил, поскольку постоянно их терял. В пиджак же почти ничего не клал, разве что коробок спичек. Когда же покупал газеты или требовалось отнести письма на почту, то просто совал их в левый карман, не особенно заботясь.

Так ли он поступил и в этот день? Вероятно, так.

Сидел он возле окна с матовыми стеклами. Сестра Мари-Анжелика несколько раз входила и выходила, искоса поглядывая на него и чуть ли не задевая. Была она молода, на лице ни одной морщинки.

Какой-нибудь идиот решил бы, что она в него влюблена, видя, как она спешит его встретить на лестнице, как неловко ведет себя в палате, роняя вещи из рук. Но он-то знал, что она просто очень наивная молодая девчонка, от которой, собственно, и исходила идея называть его «номером шесть». Она как бы чувствовала, что его угнетает людское любопытство и он терпеть не может, чтобы к чему бы то ни было приплетали его имя.

Да и вообще, любил ли он бывать в отпуске? В течение года обычно вздыхал: «Как здорово иметь свободные дни и часы, которые можешь использовать по собственному разумению и желанию…» Этого он не мог позволить себе в кабинете на набережной Орфевр.

Отпуск представлялся ему счастьем, в которое невозможно поверить. Может быть, теперь ему не хватало мадам Мегрэ?

В общем-то нет! Просто он знал себя. Ворчал и брюзжал, хотя где-то в глубине души сознавал, что пройдет время, может год или даже месяцев шесть, и он, несмотря ни на что, скажет себе: «Боже мой! Как же я счастлив был в Сабль!»

И даже эту клинику по прошествии времени он вспомнит как вполне приличное место. Вспомнит, как нечто далекое, даже краснеющие щечки сестры Мари-Анжелики.

Комиссар никогда не доставал из кармана часы, находясь в палате, прежде чем колокол в часовне пробьет половину четвертого. А не хитрила ли мадам Мегрэ, когда говорила:

– Уже время, дорогой, тебе пора…

– Я позвоню завтра утром, – сообщал он, вставая, как будто это было какой-то новостью.

Она и так знала, что он звонит сюда каждое утро.

В палате телефона не было, но внизу на звонки отвечала сестра Аурелия. Она всегда начинала так:

– Наша милая больная прекрасно провела ночь. – Иногда добавляла: – Скоро придет месье капеллан и составит ей компанию…

Будучи здесь пленником, он испытывал раздражение от этой регулярной, размеченной по часам, как расписание поезда, жизни. Обязаловка всегда повергала его в ужас. Его просто бесила мысль, что он должен находиться там-то и там-то в определенное время, как прибывающий на станцию состав. Но тем не менее он скрупулезно соблюдал созданное самим же расписание.

Но вот в какой момент оказалась у него в кармане пиджака бумажка? И в каком кармане, левом или правом? Это была лощеная бумажка в клеточку, вероятно вырванная из записной книжки страничка. Слова были написаны четким, как ему показалось женским, почерком:

Подпись отсутствовала. И не было ничего другого, кроме этих слов.

Итак, он сунул открытку жены в карман пиджака. Находилась ли уже там эта записка? Точно сказать он не мог, потому что глубоко руку в карман не засовывал. А потом, когда опустил открытку в почтовый ящик напротив крытого рынка? Куда же он сунул эту бумажку?

Его поразило слово «сжальтесь».

Собственно, почему он должен сжалиться? Если кому-то захотелось с ним поговорить, то это можно было сделать нормальным путем. Ведь не Римский же он папа. К нему всегда мог свободно обратиться любой.

Сжальтесь… Это как-то очень сочеталось с той бархатной атмосферой, в которую он погружался каждый раз во второй половине дня, с резиновыми улыбками монахинь и взглядами Мари-Анжелики.

Нет! Он пожал плечами. Как-то плохо вязалось, чтобы Мари-Анжелика подсунула ему эту записку в карман.

Скорее, это могла быть сестра Альдегонда, находившаяся в коридоре у дверей общей палаты, когда он проходил мимо. Что касается сестры Аурелии, то ее отделяло от него окошечко.

Впрочем, это не совсем точно. Он вспомнил, что, когда уходил, она вышла из кабинета и проводила его до входной двери.

А почему это не могла сделать мадемуазель Ринкэ? Он ведь стоял рядом с ее кроватью. А еще на лестнице ему попался доктор Бертран…

Мегрэ надоело ломать голову. Да и какое значение все это имело? Но тем не менее в половине одиннадцатого он все-таки нашел записку. Сделал он это, поднявшись к себе в номер в отеле «Бель эр». Как обычно, перед сном он вывернул карманы и вытащил все содержимое, чтобы разложить на комоде.

Как и в предшествующие дни, он довольно много выпил. Без особой причины. Просто так была организована его жизнь в Сабль.

Например, спустившись из своего номера вниз в девять утра, он просто вынужден был выпить.

Утром в восемь самая маленькая и смуглая из горничных, Жюли, приносила постояльцам кофе в постель.

Почему же он должен был в это время спать, когда уже давно привык подниматься в шесть?

Вот и еще одна мания. Отпуск ведь – спи сколько хочешь. Но он просто привык в течение трехсот двадцати дней в году вставать с рассветом, обещая себе: «Ну уж в отпуске-то я отосплюсь, наверстаю!»

Окна его номера выходили на море. На дворе стоял август. Спал он с открытым окном. Старенькие шторы из красного репса не очень-то задерживали солнечные лучи, и яркий свет вместе с шорохом волн на пляже прогонял его сон.

А тут еще соседка слева, дама с четырьмя детьми от шести месяцев до восьми лет, которые все вместе проживали в одном номере.

Целый час слышались крики, споры, снование туда-сюда… Он отчетливо представлял, как она, полуодетая, сунув ноги в домашние туфли, непричесанная, воюет со своей оравой ребятишек, рассовывая одного в постель, другого в угол, давая подзатыльник старшему, который тут же ревел, ищет куда-то засунутые туфельки девчонки… И еще она безуспешно пытается зажечь спиртовку, чтобы подогреть бутылочку с соской. До Мегрэ из-под двери доносится запах спирта.

Что же до двух стариков из номера справа, то тут разыгрывалась своя комедия. Они без конца что-то монотонно бубнили, и было трудно разобрать, кто говорит, женщина или мужчина. Скорее можно было подумать, что они читают псалмы.

Ко всему прочему, нужно было ждать, пока освободится ванная на этаже, прислушиваясь к звукам спускаемой воды и шуму душа.

В номере Мегрэ был небольшой балкончик. Он выходил на него в халате, и перед ним представало великолепное зрелище – сверкающий морской простор в голубовато-белой дымке. Виднелись на пляже и первые зонтики, первые любители окунуться в цветастых купальниках.

Когда Мегрэ, чисто выбритый, с незамеченным клочком пены возле уха, спускался вниз, он закуривал уже третью трубку. Что заставляло его отправляться на кухню, так сказать, за кулисы? Ровным счетом ничего. Он мог бы, как и все прочие, пойти в светлый зал столовой, где толстенькая лощеная официантка с невообразимо огромной грудью, Жармен, обслуживала посетителей.

Так ведь нет. Он толкал дверь столовой, где обычно питались хозяева, потом открывал дверь, ведущую на кухню. Как раз в это время мадам Леонар, водрузив на нос очки, обсуждала с поваром меню. Месье же Леонар поднимался из подвала. Его в любое время дня можно было застать поднимающимся из подвала, хотя при этом он никогда не был пьян.

– Хороший сегодня денек, комиссар…

На месье Леонаре были домашние туфли и рубаха с засученными рукавами. А на кухне уже стояли наготове зеленый горошек, свежая морковь, зеленые перчики и начищенная картошка в кастрюлях. На деревянном струганом столе были разложены куски мяса; тушки рыбы, соль или тюрбо ждали, когда их почистят от чешуи…

– Стаканчик белого, комиссар?

Первый стаканчик за день. Белое вино патрона. Впрочем, прекрасное легкое белое вино с зеленоватыми искорками.

Мегрэ не мог заставить себя расположиться на пляже среди мамаш с детьми и потому просто шел в сторону Рембле, время от времени останавливаясь.

Смотрел на море и разноцветные фигурки купающихся, которых становилось все больше и больше. Потом, где-то на уровне центра города, сворачивал вправо и по узкой тропинке доходил до крытого рынка.

Комиссар медленно обходил прилавки с мясом, как будто собирался набрать продуктов человек на сорок. Потом останавливался в рыбном ряду, глядя на еще трепыхающуюся морскую живность, и даже тыкал спичкой в омара, который тут же вцеплялся в спичку клешней.

Здесь он выпивал свой второй стаканчик вина, поскольку напротив находилось маленькое бистро, в котором, спустившись на ступеньку вниз, как бы оказываешься в продолжении рынка, настолько сюда проникали возбуждающе-вкусные его запахи.

Потом, проходя мимо церкви Богоматери, Мегрэ покупал газету и усаживался на открытой террасе, всегда за один и тот же столик. Не подниматься же в номер, чтобы читать газету. И так же постоянно, как всегда, гарсон терпеливо ждал его заказа, будто он мог заказать что-нибудь кроме своего обычного стаканчика.

– Белого вина, пожалуйста…

Следует заметить, что это было просто случайностью.

Иногда он не пил белое вино месяцами.

В одиннадцать утра Мегрэ заходил в кафе и оттуда звонил в клинику, чтобы услышать, как сестра Аурелия отвечает елейным голоском: «Наша милая пациентка прекрасно провела ночь…»

У Мегрэ была в запасе еще целая куча подобных уголков, куда он заходил, когда наступало время.

В зале столовой у него тоже было свое излюбленное место, как раз напротив столика со стариками соседями из номера справа.

В первый день пребывания в отеле он после кофе заказал рюмку кальвадоса. С тех пор официантка Жармен неизменно спрашивала его:

– Ваш кальвадос, месье комиссар?

Отказываться Мегрэ как-то не решался. Чувствовал он себя отяжелевшим. Палило солнце.

В Рембле асфальт размягчался под ногами, шины автомобилей оставляли в нем четкие отпечатки.

Он поднимался в номер, но ложиться не собирался, а усаживался отдохнуть в кресло, выдвинув его на балкон.

Лицо он прикрывал газетой.

«Сжальтесь, найдите возможность повидаться с больной из палаты номер пятнадцать…»

Встречая комиссара в разных уголках города, можно было решить, что он здесь постоянный житель, как и игроки в карты, собиравшиеся каждый день во второй половине дня в пивной. А ведь прошло всего девять дней, как они с женой приехали сюда. В первый же вечер оба соблазнились съедобными ракушками. Было огромное наслаждение съесть после Парижа целое блюдо этих даров моря, только что выловленных и приготовленных.

Почувствовали себя после этого плоховато оба. Даже мешали спать соседям своей беготней. Мегрэ выздоровел уже на другой день, но его жена испытывала смутные боли. На вторую ночь ее стало знобить. Они посчитали, что это пройдет.

– Мне всегда от ракушек становилось плохо, а тут я еще переела.

Но еще через день ей стало так нехорошо, что пришлось вызвать врача, доктора Бертрана, а он срочно отправил ее в клинику.

И вот потекли неприятные часы хождения туда-сюда, новые лица, просвечивание желудка, анализы…

– Уверяю вас, доктор, что это все от ракушек, – повторяла мадам Мегрэ с вымученной улыбкой.

Но врачи не улыбались, да и сам Мегрэ тоже. Острый аппендицит, грозящий перитонитом, требовал срочной операции.

Во время самой операции он вышагивал по коридору, как и некий молодой человек, ожидавший, когда у его жены начнутся роды. Тот тоже шагал, грызя ногти до крови.

Вот так он и стал «месье номер шесть».

В последующие дни он обрел новые привычки, в частности неслышное хождение на цыпочках, умение приторно улыбаться сестре Аурелии, а затем и сестре Мари-Анжелике. Научился даже улыбаться постылой старой деве.

После всего кто-то воспользовался этим и сунул ему в карман дурацкую записку.

А все же, кто это такая – больная из палаты номер пятнадцать? Мадам Мегрэ наверняка ее знала. Она вообще знала всех, не будучи знакома лично. Была в курсе их мелких дел. Случалось, что она сильно, как в церкви, понизив голос, рассказывала мужу:

– В одиннадцатой палате лежит очень приятная дама. Однако она так несчастна… Наклонись-ка пониже… – И уже на ухо мужу шептала: – У нее рак груди…

Потом мадам Мегрэ украдкой бросала взгляд в сторону старой девы, и это должно было означать, что у той тоже рак.

– Если бы ты только видел тут одну молодую девицу!

Очень хорошенькая… Ее перевели в общую палату…

Палаты здесь распределялись, как в пассажирском поезде, образуя три класса: общая палата соответствовала третьему классу, палата на двоих – второму, а высшей в иерархии была одноместная.

О чем же здесь еще могли говорить? В основном разговоры велись какие-то детские. Да разве и сами добрые сестры не выглядели инфантильными?

Пациенты жили со своей завистью, мелкими, передаваемыми шепотом секретами… Они, как скряги, копили приносимые сладости и жадно прислушивались к тому, что делается в коридоре.

«Сжальтесь…»

Так могла написать только женщина. Но почему пациентка из пятнадцатой палаты нуждается именно в нем?

Может быть, не стоит принимать все это всерьез, а просто обратиться к сестре Аурелии и попросить разрешения посетить ту, имени которой он даже не знал?

Солнце горячими лучами заливало не только пляж, но и весь город. Все вокруг превращалось в настоящее марево, и когда человек попадал в тень, то у него перед глазами плавали красные пятна.

Ладно! Он покончил со своей сиестой, сложил газету, надел пиджак, закурил трубку и спустился вниз.

– До свидания, комиссар…

Звучит, как прощание и как напутствие.

Все вокруг любезны и улыбчивы. Один он старый ворчун. Проливной дождь или дискуссия с кем-нибудь принесли бы ему сейчас облегчение.

Опять зеленая дверь и звон колокола. Даже не нужно смотреть на часы.

– Здравствуйте, сестра…

Почему же ему не поклониться, раз так здесь принято? На очереди сестра Мари-Анжелика, которая ждет на лестнице.

– Здравствуйте, сестра…

И вот уже месье номер шесть на цыпочках снова входит в палату мадам Мегрэ.

– Как ты себя чувствуешь?

Она пытается улыбнуться, хотя это плохо у нее получается.

– Не нужно приносить мне больше апельсины. Они у меня остаются…

– Ты должна знать здесь всех больных…

Почему она вдруг подала ему знак? Он взглянул на кровать мадемуазель Ринкэ. Старая дева лежала, повернувшись лицом к стене.

– Что-то не так? – пробормотал он.

– Речь не о ней… Подойди поближе…

Все это выглядело несколько таинственно, как в пансионате для благородных девиц.

– Этой ночью умерла одна больная…

Мадам Мегрэ следила за покрывалом старой девы, которое слегка шевельнулось.

– Это было ужасно. Крики доносились даже сюда… потом приходили родственники… В течение трех часов сновали взад и вперед. Многие больные так разволновались…

Особенно когда увидели, что на соборование пришел капеллан. Он старался не шуметь, но все равно все всё знали…

Тут мадам Мегрэ едва слышно прошептала, указывая на соседку по палате:

– Она считает, что теперь наступила ее очередь…

Мегрэ не нашелся, что сказать. Он продолжал стоять, тяжеловесный и здоровенный, как человек из совсем другого мира.

– Знаешь, это была девушка… Очень красивая и молоденькая, кажется из пятнадцатой палаты.

Мадам Мегрэ удивилась, почему он как-то насторожился и нахмурился, сдвинув широкие брови и машинально вытащив из кармана трубку.

– Ты уверена, что она из пятнадцатой палаты?

– Ну да… А почему ты спрашиваешь?

– Да так просто…

Он представил жену на своем месте. О записке говорить, конечно, не следовало. Мадам Мегрэ непременно пришла бы в ужас.

– Что ты ел?

В этот момент мадемуазель Ринкэ тихонько заплакала. Лица ее не было видно, только редкие волосы на подушке, но покрывало колыхалось в ритме всхлипов.

– Тебе не стоит сегодня долго здесь задерживаться…

Конечно, ему здесь с его медвежьим здоровьем было не место. И вообще не место в этой обители, полной больных и сестер со скользящим, бархатным шагом.

Прежде чем уйти, он спросил:

– Ты знаешь, как ее звали?

– Кого?

– Девушку из пятнадцатой палаты.

– Элен Годро.

Только теперь комиссар заметил, как красны глаза у сестры Мари-Анжелики и что она как бы хотела что-то ему сказать. Не она ли сунула ему в карман эту записку?

Но он был сейчас не в состоянии расспрашивать ее об этом.

Все здесь совсем не напоминало обстановку, в которой он привык действовать, пыльные коридоры уголовной полиции, людей, которым он привык смотреть прямо в глаза, усадив в кабинете, прежде чем начать допрос, задавая прямые и грубые вопросы.

Впрочем, все это его не касалось. Умерла какая-то девушка. Ну и что? Кто-то сунул ему в карман ничего не значащую записку…

Он следовал по замкнутому кругу, как цирковая лошадь. По сути дела, дни у него проходили действительно, как у цирковой лошади, кружащейся по арене. Теперь, например, пришло время посетить пивную Рембле.

Он отправлялся туда, как на некое важное свидание, хотя, по сути дела, его там ничего не ждало.

Зальчик заведения был ярко освещен. Возле окна, выходящего на море и пляж, сидела кучка завсегдатаев, на которых ему и смотреть было нечего, поскольку никого из них он вообще не знал. Просто это были курортники, которых всегда можно было здесь застать в это время.

В глубине, в уголке за бильярдным столом, стояла пара столиков, вокруг которых сидели суровые и молчаливые люди, а гарсон внимательно следил, подстерегая малейший жест с их стороны.

Это были важные персоны, богатенькие граждане, проживающие в городе, своего рода ветераны. Некоторые из них застали то время, когда эта пивная только строилась, а иные помнили Сабль-д'Олонн еще до возникновения Рембле.

Здесь они собирались каждый раз во второй половине дня для игры в бридж. И каждый раз пожимали друг другу руки, обмениваясь короткими, ставшими ритуальными фразами.

Они привыкли к присутствию Мегрэ, который в карты не играл, а следил за ходом партии, куря трубку и попивая белое вино.

Его здесь уже приветствовали взмахом руки. Только комиссар местной полиции месье Мансюи, который и представил Мегрэ этим людям, подходил, чтобы пожать ему руку.

– Вашей жене лучше?

Мегрэ ответил, что жена чувствует себя хорошо, и тут же машинально добавил:

– Сегодня ночью в клинике умерла одна девушка…

Проговорил он негромко, но слова его прозвучали как-то грубо в тишине, царившей вокруг столиков.

По выражению лиц присутствующих он понял, что совершил какую-то оплошность. Да и комиссар полиции подал ему знак не продолжать.

Хотя он уже неделю наблюдал за игроками, Мегрэ еще недостаточно разбирался в их тактике, а на сей раз и вообще ограничился тем, что следил за лицами играющих.

Арматор месье Лурсо с багровым лицом и седыми волосами был стар, но высок и еще достаточно бодр. Из всех он, пожалуй, был наиболее сильным игроком, и, когда его партнер допускал ошибку, смотрел на него таким взглядом, что тот поеживался.

Торговец недвижимостью и земельными участками Депати выглядел более подвижным, обладал насмешливым взглядом шутника, несмотря на свои семьдесят лет.

Были здесь подрядчик строительных работ, судья, судостроитель и помощник мэра. Самому молодому уже стукнуло сорок пять – пятьдесят. Он явно заканчивал партию. Поджарый, породистый, нервный брюнет, обладавший некой изысканностью, если не сказать, манерностью.

Сыграв последнюю карту, он обычно вставал и направлялся к телефонной кабинке. Мегрэ взглянул на часы – они показывали половину пятого. Именно в четыре тридцать этот игрок каждый день звонил по телефону.

Комиссар Мансюи, который поменялся местами со своим соседом на следующую партию, наклонился к коллеге и тихонько прошептал:

– Умершая – его свояченица…

Человеком, каждый раз звонившим жене во время партии в бридж, был доктор Беллами.

Жил доктор Беллами менее чем в трехстах метрах отсюда в огромном белом доме, стоящем почти сразу за казино, точнее, между казино и молом. Его хорошо можно было разглядеть в оконный проем. Вокруг располагались другие самые красивые дома в городе. Фасад светлый, чистый, с широкими и высокими окнами, как-то сразу навевал мысли о клинике, настолько он казался спокойным и благородным.

Между тем доктор Беллами невозмутимым возвратился к столам, где его ждали и уже были розданы карты.

Месье Лурсо, не любивший перерывов в торжественной обстановке игры в бридж, пожимал плечами. Таким он, наверное, был уже не один год. В лице же доктора ничего не дрогнуло, он оставался невозмутимым. Взглянув на карты, он лишь обронил:

– Двойка треф…

Сегодня во время игры он неоднократно коротко поглядывал в сторону Мегрэ, хотя и делал это незаметно.

Взгляды его были настолько коротки, что их можно было перехватить только на лету.

«Сжальтесь…»

Почему же это слово вертелось в голове и досаждало комиссару во время этой партии?

Перед ним находился человек, который явно никогда не испытывал чувства жалости… Может быть, именно поэтому комиссар вспомнил записку?

В предшествующие дни Мегрэ уходил, не дожидаясь окончания партии. Его ведь ждали и другие «привычные уголки». Мысль о том, чтобы изменить привычкам, его даже как-то шокировала.

– Вы пробудете здесь до шести? – спросил он у комиссара Мансюи.

Тот взглянул на часы, хотя в том не было никакой необходимости, и ответил утвердительно.

Мегрэ, покинув пивную, еще раз взглянул на дом доктора Беллами, который явно был из тех, глядя на которые прохожие думают: «А не плохо бы пожить в таком доме!»

Потом комиссар посмотрел на порт, на мастерские, где шили паруса, на лодки, подплывающие и швартующиеся возле рыбного рынка…

Там же неподалеку находилось небольшое кафе, выкрашенное в зеленый цвет, с порогом, к которому вели четыре ступени, темной стойкой и тремя покрытыми коричневой клеенкой столами, за которыми сидели люди в рыбацких робах и высоких до бедер сапогах.

– Белого вина, пожалуйста…

Вино-то белое, но имеющее совсем другой вкус, чем в отеле «Бель эр», крытом рынке или в пивной Рембле.

Теперь ему оставалось пройти вдоль набережной, потом повернуть направо и вернуться узкими улочками, где в одноэтажных домишках что-то копошилось, шумело и пахло.

Когда в шесть часов он добрался до пивной Рембле, только что вышедший комиссар Мансюи уже ждал его на тротуаре, поглядывая на часы.

Глава 2

Комиссар ему сказал:

– Мне нужно некоторое время побыть в комиссариате, чтобы подписать кое-какие бумаги, да еще, возможно, меня там ждет один малый.

Комиссар был рыженьким толстячком, довольно приличным, хотя и несколько робким. Он как будто говорил людям своим видом:

– Извините меня, но я вас заверяю, что сделаю все от меня зависящее…

Наверняка, будучи ребенком, он представлял собой одного из тех большеголовых мальчиков, которые на школьных переменах предпочитают помечтать о чем-нибудь и о которых говорят, что они слишком рассудительны для своего возраста.

Был он холост и снимал квартиру у некоей вдовы, которой принадлежала еще и вилла неподалеку от отеля «Бель эр». Время от времени он заходил выпить аперитив в этот отель, где и познакомился с Мегрэ.

Как сам Мансюи не выглядел настоящим комиссаром, так каким-то ненастоящим казался и его комиссариат.

Кабинеты располагались в частном доме на маленькой площади. В некоторых комнатах еще сохранились старые обои, позволявшие угадать, где находились спальни, а где туалетные комнаты со следами когда-то стоявшей там мебели и труб, которые уже никуда не вели.

Тем не менее в помещении царил запах, который Мегрэ вдыхал с удовольствием и даже с каким-то облегчением. Это был добротный, тяжелый запах, настолько плотный, что его, как говорится, можно было резать ножом.

Это был сложный запах кожаной амуниции, шерстяной материи, идущей на форму, бумажных циркуляров, курительных трубок и деревянных скамей, отполированных задами бедолаг в комнате ожидания.

По сравнению с уголовной полицией все это выглядело комически и по-дилетантски, какой-то игрой в полицию. Один из агентов в рубашке с короткими рукавами мыл руки во дворе. От соседей доносилось кудахтанье кур.

Другие агенты играли в карты в общей комнате, стараясь выглядеть людьми бывалыми, хотя были довольно молоды.

– Позвольте проводить вас, показать дорогу…

В глубине души маленький комиссар был доволен тем, что его службу посетил такой человек, как комиссар парижской уголовной полиции, знаменитый Мегрэ. Доволен, но несколько озабочен.

В большом кабинете прямо на столах сидели два инспектора и курили. Один из них носил на голове сдвинутую на затылок шляпу на манер ковбоев в американских фильмах.

Мансюи им вежливо кивнул, открыл дверь своего кабинета, потом вернулся:

– Что нового?

– Мы тут дожидались вас и пока с Политом не беседовали. Потом еще супрефект о вас справлялся. Просил позвонить ему.

Погода была великолепная. За время своего пребывания в Сабль-д'Олонн Мегрэ еще ни разу не видел, чтобы шел дождь. Окна повсюду были открыты, так что в помещение проникал городской шум. Люди целыми семьями возвращались с пляжа.

Когда привели Полита, на нем были наручники, чтобы все выглядело вполне серьезно. Это был бедолага неопределенного возраста, каких непременно встретишь в каждом городе и деревне. Вид у него был наивный и в то же время довольно хитрый.

– Ну что, опять занимаешься скверными делишками?

Полагаю, на этот раз оправдываться не будешь.

Полит молчал, покорно глядя на комиссара, которому хотелось показать себя Мегрэ в лучшем свете.

– Так ты, как я полагаю, не отрицаешь свою вину?

Ему пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем задержанный зашевелился.

– Так подтверждаешь, что виноват?

В ответ отрицательное мотание головой.

– Подтверждаешь, что залез во двор и сад мадам Медар?

Боже мой! Насколько же Мегрэ чувствовал себя здесь удобнее, чем у монахинь! Полит же уже давно ко всему привык. Жил в сколоченном из грубых досок бараке на окраине городка с женой и семью или восемью ребятишками.

Этим утром он пытался продать старьевщику две пары почти новых простыней, несколько салфеток и нижнее женское белье. Старьевщик же предупредил агента, стоявшего на углу улицы, и Полита прихватили, не дав ему пройти и двухсот метров.

Что касается обворованной мадам Медар, она уже побывала в комиссариате.

– Ты забрался к ней в сад, где она прошлой ночью развесила белье на просушку. Ты уже не в первый раз к ней лазил. На прошлой неделе забрался в крольчатник и стащил двух самых жирных кроликов.

– Не брал я никаких кроликов.

– Она официально опознала одну из шкурок, которую нашли у тебя.

– Я скорняк и выделываю шкурки кроликов. Это мое ремесло.

– Значит, обрабатываешь шкурки, когда еще кроличье мясо находится внутри?

Мансюи, щечки которого покраснели, так и сыпал вопросами.

– Откуда у тебя белье?

– Один человек продал его мне прямо на улице.

– Где?

– На улице.

– На какой улице?

– На той.

– Как она называется?

– Я не знаю.

– Ты его раньше видел?

– Не знаю.

– И он обратился прямо к тебе, чтобы продать простыни и женские рубашки?

– Я же так и говорю.

– Ты хоть сам-то понимаешь, что судья тебе не поверит и отправит за решетку?

– Это несправедливо!

От Полита исходил запах, который сильно напоминал дух ночлежек Армии спасения.

Этот тип был упрям, и чувствовалось, что он будет запираться еще несколько часов. Было ясно, что от него трудно чего-либо добиться, да к тому же этот хитрюга заявил:

– Вы же видите, что от меня нет никакого толку.

Наконец два агента увели его, держа все так же в наручниках. Мегрэ остался в кабинете комиссара с открытыми окнами в пустом здании комиссариата, если не считать пары агентов внизу.

– Вот, видели, чем приходится заниматься? Это нисколько не похоже на дела, к которым вы привыкли, не правда ли?

– А вы не забыли позвонить супрефекту?

– Да я и так знаю. Он просто хочет пригласить меня завтра на обед. Вы не знакомы с нашим супрефектом?

Очень приятный человек. Вы мне только что говорили о месье Беллами. Что вы обо всем этом думаете? Ведь это человек с сильным характером, правда? Я работаю в Сабль всего два года, но уже со всеми познакомился. Всех главных лиц города вы тоже уже видели – народ довольно серьезный. Но доктор Беллами даже среди них выделяется.

У меня была возможность как-то поговорить о нем с одним другом, медиком из Бордо. Так вот, Беллами сегодня является одним из известнейших невропатологов. Долгое время работал простым врачом в парижских больницах, где и составил себе имя. Мог бы сейчас преподавать медицину, но предпочел жить здесь вместе с матерью.

– Его семья родом из Сабль?

– Да, здесь обитало несколько поколений его предков.

Вы не видели еще его мамашу? Старая, но очень крепкая, невысокого росточка коренастая женщина. Шагает с палкой, которую держит прямо, как саблю! Раз в неделю обязательно обходит рынки.

– Отчего умерла девушка?

– Как я полагаю, именно, чтобы поговорить об этом, меня и приглашает супрефект. Он еще утром звонил мне по этому поводу. Конечно, он поддерживает связь с доктором Беллами. Они вообще с ним частенько встречаются…

Мегрэ было здесь хорошо и спокойно сидеть, покуривая трубку. Потом походить по кабинету, заглядывая в окна, и вести ленивый разговор короткими фразами.

– В городе много говорили об этом несчастном случае. Удивительно, что вы не слышали…

– У меня здесь мало знакомых.

– Это случилось… сейчас скажу… два дня назад… Ну да, третьего августа. Рапорт должен находиться в кабинете моего секретаря, но сейчас его достать не могу.

В общем, доктор Беллами возвращался на машине из Ла-Рош-сюр-Йон вместе со своей свояченицей…

– Сколько ей было лет?

– Девятнадцать. Странная девица, скорее интересная, чем красивая. Но не подумайте чего-нибудь дурного. Если Лили Годро была просто приятной, то ее сестра, на которой женат доктор Беллами, одна из самых красивых женщин, какую только можно себе представить. К сожалению, увидеть ее вам вряд ли удастся, поскольку она редко выходит из дома.

– А ей сколько? – опять спросил Мегрэ.

– Около двадцати пяти. О любви Беллами к своей жене у нас ходят легенды. Все вам скажут, что это настоящая страсть, что он ревнив безумно. Некоторые вообще считают, что он ее держит взаперти, когда выходит из дому или даже отправляется после полудня ежедневно поиграть в карты… Впрочем, сам я не очень-то в это верю… Правда, еще заметили, что мамаша Беллами никогда не выходит, если сын отсутствует, и я не удивлюсь, если окажется, что она специально следит за невесткой.

Вы сами видели, как доктор звонит по телефону. Он и двух часов не может пробыть, чтобы не поговорить с ней или, может быть, убедиться, что она на месте.

– А она из какой семьи?

– Жизнь ее матери проходила очень сумбурно. Если вас это интересует, я расскажу. По крайней мере, то, что мне известно. Жену доктора Беллами зовут Одетта, а девичья фамилия Годро. Их мать, вообще-то, из благополучной семьи морского офицера, как мне помнится. Она до сих пор остается довольно красивой женщиной. Однако в Сабль она являла собой воплощение греха. Не знаю, приходилось ли вам жить в провинции и поймете ли вы меня. Замужем она не была. Находилась на содержании у двоих-троих мужчин, в том числе и у месье Лурсо, которого вы видели за картами. Она была такой заметной, что когда проходила по улице, то шевелились сразу все занавески от выглядывавших голов. Вслед ей смотрели все подростки и женатые мужчины, а женщины сразу смолкали и поджимали губы, едва она заходила в магазин. У нее родились две дочери, отцовство которых приписывают ряду мужчин, – Одетта и Лили.

Одетта превратилась в девушку еще более красивую, чем мать. А доктор Беллами знал ее, когда ей не было еще и двадцати. На ней он и женился.

Я уже говорил вам, что это человек с сильным характером. Хотя он женился на дочери, мать ее на дух не переносил. Назначил своей теще пенсию, чтобы только она уехала отсюда. Кажется, теперь она живет в Париже с неким промышленником, который отошел от дел.

Поскольку на момент его женитьбы у Одетты была тринадцатилетняя сестра, доктор забрал и ее. У него она и воспитывалась. Сегодня, или, точнее сказать, вчера, ей было девятнадцать лет.

Вот с ней он и поехал в Ла-Рош-сюр-Йон в собственной автомашине.

– А Одетта?

– Они поехали одни. Лили была пианисткой и посещала все концерты. Концерт в Ла-Рош давали в четыре часа.

Муж сестры ее и повез туда. Когда же они возвращались…

– В котором часу?

– В начале восьмого, было еще светло. Дорога далеко не пустынная. Я все это говорю, поскольку детали довольны важны. Дверца в машине оказалась плохо закрытой, и Лили Годро выпала на дорогу. Машина шла на большой скорости. У доктора была привычка гонять вовсю, пользуясь тем, что знакомые жандармы замечаний ему не делали…

– В общем, типичный несчастный случай.

– Да, несчастный случай.

Комиссар Мансюи задумался, даже рот приоткрыл.

Мегрэ вопросительно на него смотрел, но тот повторил:

– Да, несчастный случай.

– И ничего другого нельзя предположить?

– Я, по крайней мере, считаю, что ничего.

– Вы мне уже говорили, что в интимную связь доктора с девицей Годро трудно поверить?

– На этого человека не похоже.

– А другие водители поблизости были?

– Метрах в ста позади ехал маленький грузовичок.

Водителя, конечно, допросили. Но ничего особенного он не заметил. Машина доктора пронеслась мимо него с большой скоростью, а несколько минут спустя он увидел, как распахнулась дверца и кто-то выпал на дорогу.

Если бы маленький большеголовый комиссар лучше знал Мегрэ, он сразу заметил бы, как изменился его собеседник за последние несколько минут.

Еще недавно это был грузный, несколько нерешительный мужчина, который курил трубку и без особого интереса поглядывал по сторонам. Теперь же он весь подобрался. Шаги стали тверже, а жесты замедлились.

Знающий его ближе инспектор Люка, например, все понял бы сразу и обрадовался.

– Я еще, наверное, увижусь с вами завтра, – проворчал Мегрэ, протягивая маленькому комиссару огромную лапищу.

Собеседник был сбит с толку. Он собирался проводить Мегрэ и даже выпить с ним по стаканчику. А его оставляли здесь, в кабинете, которому только что оказали честь своим посещением?

Желая показать, будто он тоже хотел бы выйти, Мансюи взялся за свою каскетку, лежавшую на столе.

– Вы забыли позвонить супрефекту, – напомнил ему Мегрэ.

Сказано это было без всякой насмешки или нарочитости. Просто он уже думал о другом, вот и все. Он размышлял. А еще точнее, просто перебирал в уме возникшие смутные образы.

Уже на пороге Мегрэ обернулся:

– Девушку сумели допросить?

– Нет. До самой смерти, то есть до прошлой ночи, она оставалась в коме.

У нее проломлен череп…

– Кто ее лечил?

– Доктор Буржуа.

Ну и дела! В день ее смерти муж сестры, как и обычно, отправился играть в бридж в пивную!

Все по-прежнему оставалось смутным и туманным.

Если уж Мегрэ и был тяжеловат, то, как говорили в уголовной полиции, в наивности его никак нельзя было обвинить.

Он двинулся по тротуару, свернул через улицу налево и закончил путь в баре, куда еще ни разу до этого не заходил, но которым собирался уже давно пополнить свою коллекцию ежедневно посещаемых уютных уголков.

– Белого вина, пожалуйста…

«Сжальтесь…» Так было написано в записке, которую сунули ему в карман.

Что бы случилось, если бы он обнаружил эту записку раньше и, немедленно вернувшись в больницу, потребовал встречи с больной из палаты номер пятнадцать? Выходит, Лили Годро вовсе не находилась в коме?

Он вернулся к себе в отель. Необходимо было перед сном пропустить стаканчик с месье Леонаром.

– Вы знакомы с доктором Беллами?

– Да, конечно. Человек он удивительный… Вылечил мою жену, так что теперь она и думать забыла о застарелых болях, которые изводили ее четыре года. И главное, не захотел взять ни сантима… Но я сумел переслать ему бутылку шартреза, которую долго хранил для какого-либо торжественного случая.

Мегрэ заснул и проснулся от знакомых звуков. Шуршание волн по песку, плач ребенка в соседней комнате, общий концерт ребятишек вместе с мамашей и монотонные псалмы стариков справа…

Ничего нового он так вчера и не узнал, только в голове немного шумело от обильных возлияний.

Снова утренний стаканчик белого вина с хозяином отеля.

– Вы не знаете, когда будут похороны?

– Вы спрашиваете о малышке Годро? Завтра. По крайней мере, собирались ее похоронить завтра. Скажу вам по секрету, полагают, что будет вскрытие. На всякий случай. Понимаете?.. Говорят, что так захотел доктор Беллами.

Все утро, совершая свое обычное турне от бистро к бистро, Мегрэ злился, и особенно на монахинь, ибо, будь они действительно добрыми сестрами, он уже позвонил бы в больницу и задал совершенно четкие и прямые вопросы. Ему не понадобилось бы много времени, чтобы выяснить, кто на самом деле сунул ему в карман записку.

А теперь он должен дожидаться трех часов. И бесполезно отвлекать от дел сестру Аурелию. Да и под каким предлогом он мог бы сейчас отправиться в больницу? Повидаться с женой? У него было право лишь позвонить в одиннадцать. Ведь ему и так пошли навстречу, разрешив посещать мадам Мегрэ каждый день после полудня.

И ходить ему там следует на цыпочках, и говорить шепотом…

– Они еще увидят… – проворчал он после третьего стаканчика белого вина.

– Здравствуйте, номер шесть. Наша милая пациентка вас ждет.

Он даже не может скорчить гримасу в адрес сестры Аурелии и, скрепя сердце, улыбается ей.

– Секундочку, я сейчас предупрежу. Сообщу, что вы уже пришли.

А тут уже другая сестра ждет его на лестничной площадке, и нет никакой возможности переговорить с нею в коридоре, где открыты двери других палат».

– Здравствуйте, номер шесть. Наша дорогая больная…

Все, как в сказочной пьеске, где ему уготована роль похитителя мускатного ореха.

Не успел он и рта раскрыть, как очутился в палате жены, где эта ужасная мадемуазель Ринкэ сверлила его своим птичьим взглядом.

– Что с тобой Мегрэ?

– Со мной? Ничего…

– У тебя плохое настроение.

– Да нет же…

– Мне пора выписываться отсюда, верно? Понимаю, как все это тебе надоело.

– Как ты себя чувствуешь?

– Уже лучше. Доктор Бертран полагает, что в понедельник мне, может быть, снимут швы. Сегодня мне уже дали немножко курицы.

Он даже не может с нею пошептаться. Да и что бы это дало? Старая карга на соседней койке уже насторожила уши, прислушиваясь.

– Кстати, ты забыл мне оставить немного денег.

– Зачем?

– Тут маленькая больная обходила с подписным листом…

Короткий взгляд в сторону старой девы Ринкэ как будто для того, чтобы он лучше мог понять мимику жены. Что он должен понять? Может быть, шла какая-то подписка в пользу этой мадемуазель?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Собирают на венок…

На миг он даже задумался, как это можно собирать на венок живому человеку, идиотство какое-то! Но ведь он не проводил дни и ночи в атмосфере тайных шепотков и многозначительных взглядов клиники.

– Для умершей из палаты номер пятнадцать…

– А… да…

Как же деликатна мадам Мегрэ! Она так тихонько говорит, потому что ее соседка тяжело больна, потому что у нее рак и она тоже может скоро умереть.

Потому-то мадам Мегрэ и понизила голос, говоря о венке…

– Передай им двадцать франков. Похороны завтра.

– Я знаю.

– Что ты ел на завтрак?

Ей, как всегда, нужно знать все детали его быта.

– По крайней мере, надеюсь, не ракушки?

Вошла сестра Мари-Анжелика:

– Вы позволите?

Это она пришла, чтобы помочь маленькой больной с подписным листом. Мегрэ отдает ей двадцать франков в тот самый момент, когда она достает карандаш.

– Хотите вписать имя моей жены, сестра?

Сестра Мари-Анжелика была готова начать писать, когда вдруг на мгновение заколебалась. Взглянула в лицо комиссару, и щечки ее порозовели.

Она вписывала имя, а он смотрел на написание букв, на почерк. Правда, она и не пыталась его маскировать.

Да и по ее взгляду все было понятно.

Поблагодарив, она увела маленькую больную.

Ты знаешь, здесь создается как бы некая общая семья… – с нежностью проговорила мадам Мегрэ. – Тебе, конечно, трудно это понять, но страдания сближают людей, и они тянутся друг к другу.

Спорить ему не хотелось, хотя в эту минуту он подумал о мадемуазель Ринкэ.

– Дней через восемь-десять, как я полагаю, меня выпустят отсюда. Послезавтра обещали позволить провести часок в кресле…

Может быть, это было и нехорошо по отношению к мадам Мегрэ, но эти полчаса показались ему длиннее, чем обычно.

– Ты не желала бы сменить палату?

Тут она прямо-таки испугалась, поскольку Мегрэ позволил себе полнейшую бестактность.

– Почему ты вдруг заговорил об этом?

– Да… видишь ли… освободилась одноместная палата…

Мадам Мегрэ, не веря своим ушам, пробормотала:

– Ты имеешь в виду пятнадцатую? Ты об этом подумал, Мегрэ?

Она должна идти в палату, в которой только что умерла девушка!

Конечно, продолжать он не стал. А мадемуазель Ринкэ явно посчитала его палачом. Он же видел в этом только средство наедине переговорить с сестрой Мари-Анжеликой.

Ну что же, придется переговорить с ней в приемной!

В коридоре он сказал:

– Не могли бы мы немного поговорить в приемной?

Она знала, о чем пойдет речь, и на лице ее отразился ужас еще больший, чем тот, что Мегрэ видел на лице жены несколько минут назад.

– Правила это запрещают.

– Вы хотите сказать, что по здешним правилам я не могу с вами переговорить?

– Только в присутствии сестры-настоятельницы, к которой вы должны обратиться с просьбой.

– И где находится эта сестра-настоятельница?

Не отдавая себе отчета, Мегрэ повысил голос. Он готов был рассердиться.

– Тсс! Тише!

Сестра Альдегонда высунулась из полуоткрытой двери палаты.

– Но хоть здесь-то мы можем, по крайней мере, поговорить?

– Правила этого не…

– Неужели?

– Тсс!

– Это вы мне писали?

– Правила не позволяют…

– Но хотя бы в город вы можете выйти? Или этого правила тоже не позволяют?

Это уже выглядело богохульством.

– Послушайте, сестра…

– Я вас умоляю, месье номер шесть…

– Вы же знаете, чего я от вас хочу.

– Тише!.. Пожалуйста…

И она, сложив руки на груди, шагнула вперед, заставляя его отступить. И тут же заговорила громче, с явным намерением сделать так, чтобы ее услышала сестра Альдегонда:

– Уверяю, что вашей милой больной всего хватает, а ее душевное состояние превосходно…

Настаивать не было никакого смысла. Мегрэ уже ступил на лестницу, попав в поле зрения сестры Аурелии.

Не оставалось ничего иного, как спуститься.

– До свидания, месье номер шесть, – прозвучал слащавый голос из окошечка. – Вы завтра позвоните?

Вид у него был, как у огромного парня среди маленьких девчушек, которые затеяли с ним игру. Маленькие девочки всех возрастов, включая мадемуазель Ринкэ, Бог знает почему! И даже мадам Мегрэ попала в эту компанию.

Зачем же было писать, если эта монашенка не могла с ним переговорить? В течение десяти минут он пытался начать разговор с Мари-Анжеликой. Тоже лицемерка порядочная. Каким ведь безмятежным голоском проворковала: «Уверяю, что вашей милой больной всего хватает…»

А та другая, из пятнадцатой палаты? Тоже была «милая больная»?

Он шел по улице, не скрываясь в тени, шел прямо под палящим солнцем. Постепенно успокаиваясь, он даже посмеялся над собой!

Бедная сестра Мари-Анжелика! В общем-то она сделала все, что смогла. Даже проявила смелость и инициативу. То, что в другом месте выглядело бы совершенно банально, здесь приобретало вид настоящего геройского поступка. Не ее вина, что Мегрэ прибыл слишком поздно, а девица Годро умерла слишком рано.

Что же теперь он мог поделать? Вернуться в клинику, встретиться с сестрой-настоятельницей и сказать ей:

«Мне необходимо переговорить с сестрой Мари-Анжеликой?!»

Под каким предлогом? Во что он вмешивается? Здесь ведь он не знаменитый комиссар Мегрэ из уголовной полиции, а просто обыкновенный месье, под номером шесть…

Обратиться прямо к доктору Беллами? Но что ему сказать, Боже мой? Разве не сам доктор настоял на вскрытии своей родственницы?

Комиссар Мансюи вчера в разговоре с ним утверждал, что Лили Годро находилась в состоянии комы, не приходила в сознание. Так и умерла.

Еще один стаканчик белого вина. В настоящем бистро, где пьют и едят настоящие мужчины. В бистро, где в окна бьет настоящий солнечный свет, а не какой-то бледный, искусственный, как в клинике, от которого чувствуешь себя неуютно.

Что до записки, то он ее порвал. Потом отправился в пивную. Явится ли туда доктор Беллами играть в карты?

Впрочем, это его личное дело. Ведь часто, когда в доме покойник, женщины трагическими голосами говорят:

«Ах нет! Не настаивайте… я и кусочка не могу проглотить… Лучше бы я сама умерла…» А спустя некоторое время они с удовольствием поглощают десерт и кончают тем, что обмениваются различными кулинарными рецептами с родственницами.

А тот же доктор Беллами продолжает ходить играть в бридж.

Он и сейчас находился там, как и ежедневно. Неоднократно поглядывал на Мегрэ, и взгляд его был разумен и вопрошающ. Казалось, он говорил: «Я знаю, что вы интересуетесь мною, что пытаетесь меня понять. Но мне все равно».

Нет, ему было далеко не все равно. По мере того как шло время, комиссар в этом все более и более убеждался. Между ним и доктором все время существовала какая-то очень тонкая незримая связь.

Мегрэ уже давно привык к тому, что люди его узнавали, привык ловить на себе любопытные взгляды. Кое-кто осмеливался даже задавать ему более или менее дурацкие вопросы, вроде того: «В чем заключается ваш метод, комиссар?» А самые настырные даже говорили:

– На мой взгляд, комиссар, из вас получился бы настоящий бергсонианец.[22]

Некоторые из присутствующих, вроде Лурсо, смотрели на него просто как на комиссара уголовной полиции.

«Вы, который повидал стольких убийц…»

А еще были и такие, кто гордился тем, что может лично пожать руку человеку, портреты которого периодически печатают в газетах.

Но не таков был Беллами. Доктор смотрел на Мегрэ как на равного. Он, кажется, признавал, что они как бы принадлежат к одному классу, хотя и находятся в разных плоскостях.

Любопытство Беллами было каким-то сочувствующим и даже уважительным.

– Половина пятого, доктор, – подсказал один из партнеров.

– Да, верно. Я не забыл.

Он встал совершенно спокойно; бесстрастный, не испытывая никакого смущения от того, что обладает репутацией ревнивца.

Все так же спокойно направился к телефонной кабине. Сквозь стекло Мегрэ отчетливо видел его резкий профиль. У комиссара все больше крепло желание встретиться и поговорить с ним.

Но как к нему подойти? Вопрос столь же деликатен, как и при общении с добрыми сестрами. Может, когда доктор будет уходить, просто сказать: «Разрешите проводить вас?»

Слишком по-детски. По-детски выглядела бы и попытка встретиться с врачом под видом медицинской консультации.

Впрочем, Мегрэ ведь принадлежал к этой группе людей, играющих в карты, хотя и не входил в нее на равных.

Игроки привыкли видеть его сидящим на одном и том же месте. Иногда даже кто-нибудь из них ему показывал свои карты. Бывало, задавал вопрос: «Очень скучаете в Сабль?»

Но тем не менее он оставался для них посторонним, напоминая чем-то экстерна среди учащихся колледжа.

«Вашей жене лучше?» Кто же его спрашивал, пытался вспомнить Мегрэ, не доктор ли Беллами?

Комиссару уже противен был этот отпуск, выводящий его из равновесия и вызывающий некую смешную робость. Даже Мансюи, находящийся здесь в своей вотчине, мог в любой момент вернуться к себе в комиссариат.

А вот он из-за того, что умерла какая-то девица, а также из-за того, что некая добрая сестра с благочестивым личиком засунула ему в карман дурацкую записку, должен ходить кругами вокруг доктора Беллами, как бедный школьник вокруг богатенького ученика в классе.

– Гарсон, еще белого вина…

Ему больше не хотелось наблюдать за доктором. Это становилось слишком заметным и навязчивым. Может быть, доктор догадывается о его робости и втихомолку посмеивается над ним.

Партия закончилась, доктор встал и направился к вешалке за шляпой.

– Приятного вам вечера, месье…

Уже почти на пороге он оглянулся:

– Вы тоже хотели уйти, месье?

Беллами явно намеренно сказал «месье», а не «комиссар», впрочем, может быть, и просто так, без всякого намерения.

– Я действительно собираюсь…

– Если вы идете в том же направлении, что и я…

Это становилось любопытным. Доктор выглядел вежливым и простым, но держался как-то холодновато, если не сказать отстраненно.

Впервые в жизни за долгие годы у Мегрэ возникло ощущение, что им пытаются манипулировать, что не он ведет игру, а ему навязывают ходы. Однако он последовал за доктором, а комиссар Мансюи с некоторым удивлением наблюдал за этой сценой.

Беллами, без всякой наигранности или насмешки, придержал дверь, пропуская комиссара.

Перед ними простирался пляж с сотнями детишек и их мамаш, с разноцветными шапочками купающихся на спокойной глади моря.

– Вы, вероятно, знаете, где я живу?

– Мне показали ваш дом, и он вызвал у меня искреннее восхищение.

– Не желаете ли взглянуть на него изнутри?

Это было настолько прямолинейно и неожиданно, что Мегрэ даже немного растерялся.

Прикуривая сигарету от позолоченной зажигалки (Мегрэ тем временем успел разглядеть и восхититься его красивыми, ухоженными руками), доктор отчетливо проговорил:

– Полагаю, что вы хотели бы познакомиться со мною поближе?

– Мне много о вас говорили.

– Обо мне действительно много говорят, особенно последние два дня.

Молчание собеседника доктора не смущало. Болтать просто так он не привык, походка его была моложавой.

Несколько человек, проходя мимо, поздоровались с ним, причем он отвечал им совершенно одинаково, будь то торговец в халате с рыбного рынка или богатая вдова в открытом лимузине с шофером в ливрее, проезжающая мимо.

– Вы бы поздно или рано пришли к этому, не правда ли?

Это могло значить многое. Может быть, даже то, что Мегрэ обязательно однажды пригласили бы в дом к доктору.

– Меня пугает все, что заставляет попусту терять время, как и двусмысленные ситуации. Вы полагаете, что я убил свояченицу?

На этот раз Мегрэ сделал над собой усилие, чтобы все так же в ногу шагать с человеком, который среди бела дня в толпе отдыхающих так резко и прямо в лоб задал ему вопрос.

Комиссар не усмехнулся и не запротестовал. Прошло лишь несколько секунд, прежде чем он так же прямо, как и был задан вопрос, ответил.

– Позавчера вечером, – сказал он, – я еще не знал, что она умерла, как и то, что она была вашей свояченицей, но уже тогда я заинтересовался ею.

Глава 3

Надеялся ли Мегрэ использовать элемент неожиданности? Но в любом случае он был разочарован. Доктор Беллами, казалось, даже не услышал начала фразы, которую заглушил шум пляжа и моря. Он сделал несколько шагов, прежде чем до него донеслось эхо последних слов комиссара. И тут на его лице выразилось некоторое изумление. Он коротко взглянул на своего спутника, как бы стараясь отыскать в его словах какой-то иной смысл, подтекст. Мегрэ же, очень чутко чувствуя своего собеседника, улавливал смутные нюансы его мыслей и был несколько разочарован.

Через несколько минут все это было уже в прошлом, и они продолжали идти ровным шагом, как и прежде.

Море стало бледнее, и вода зарябила, встряхиваясь и готовясь ко сну.

– Вы ведь родились в деревне?

Можно было сказать, что их мысли, как и шаги, снова зазвучали в унисон, как это случается у любовников, которым не нужны длинные фразы, поскольку уже создалась своего рода алгебра языка.

– Да, я родился в деревне.

– А вот я в старом доме на болотах в нескольких километрах отсюда. Дом принадлежал моей семье.

Доктор не сказал «в замке», но комиссар знал, что у Беллами был фамильный замок в этом районе.

– Из какой вы провинции?

Тот назвал департамент, и Мегрэ кивком подтвердил, что те места ему знакомы.

Вопросы были достаточно банальны.

– Ваши родители – крестьяне?

– Отец работал управляющим в замке, занимался двумя десятками испольщиков.

Потом они некоторое время шли молча. В молчании пересекли улицу, и несколько позже, миновав казино, доктор Беллами машинально полез в карман за ключами. Они как раз остановились у окрашенной в белый цвет двери.

Мегрэ вошел в дом, не испытывая ни смущения, ни удивления. Под ногами в коридоре он ощутил толстый ковер. Здесь с первых же шагов чувствовались комфорт и богатство.

Трудно было создать более спокойный и гармоничный интерьер, так, чтобы это богатство не давило. Взгляд ни на чем не задерживался, и даже свет был «хорошего качества», как это ценится у дорогого вина или бывает иногда в ясный весенний денек ранним утром, когда все вокруг искрится.

Удобная широкая лестница с коваными стойками перил вела на верхние этажи. Доктор и стал по ней подниматься, пригласив:

– Давайте пройдем в кабинет…

Он не старался скрывать удовлетворения от окружающего. В его глазах даже светилась какая-то гордость.

Они медленно поднимались, и тут случился небольшой инцидент.

Несколько выше, над их головами, открылась дверь.

Для Мегрэ она была одной из многих в этом доме, поскольку он не знал расположения комнат, но доктор сразу узнал скрип этой двери, отличающийся от других.

Он нахмурился. Вверху по ковровой дорожке зашуршали шаги. Шаги были легкие и неуверенные – поступь человека, который не лучше, чем Мегрэ, разбирался в топографии дома.

Спускавшийся по лестнице остановился, свесив голову, и ждал их. Они в свою очередь взглянули вверх и обнаружили, что на них смотрит какая-то девчонка-подросток. Их взгляды скрестились на мгновение, и в ее глазах отразилась растерянность. Она как бы заколебалась: не стоит ли подняться обратно и скрыться.

Но вдруг вместо этого она начала быстро спускаться и стала во весь рост видна на лестничной площадке.

Это была рослая и худенькая девица лет четырнадцати, с тощими коленками, в простом ситцевом платьице. Но Мегрэ сразу поразила маленькая дамская сумочка, вышитая цветным бисером, у нее в руке. Девушка, казалось, примеривалась, где она пройдет мимо них. Чиркнула спиной по стене, побежала вниз, набирая скорость, поспешно нашарила дверную ручку, действуя лихорадочно, будто ее подстерегала опасность.

Доктор, одновременно с комиссаром обернувшись, смотрел, как открылась дверь, высветившись прямоугольником, и девушка исчезла.

На этом все кончилось. Беллами посмотрел наверх.

Может быть, он думал, что оттуда кто-то за ними подсматривает. Или был просто удивлен и озабочен. Чувствовалось, что в этом появлении для него было что-то неожиданное и необъяснимое.

Они снова стали подниматься. Увидели дверь, из которой вышла девица, но та была закрыта. Прошли по длинному коридору, в конце которого Беллами открыл другую дверь:

– Входите, месье… Располагайтесь, как вам удобно.

Если жарко, снимайте пиджак.

Они находились в просторном рабочем кабинете, стены которого были заставлены книжными полками. Солнце врывалось через окно, поблескивая на корешках книг.

Беллами привычным движением закрыл жалюзи, и свет в комнате стал золотистым.

Над камином висел прекрасно написанный маслом портрет дамы, и ее же фотография в серебряной рамке стояла на столе.

Доктор снял трубку внутреннего домашнего телефона и подождал.

– Это вы, матушка? Я вам не нужен?

Из трубки донесся крикливый голос, но слов Мегрэ разобрать не смог.

– Я сейчас занят. Не пошлете ли вы ко мне Франсиса?

До прихода слуги в белой куртке они молчали.

– Я вас не спросил, будете ли вы пить виски. Портвейн, полагаю, вы тоже не желаете? Может, стаканчик пуи? Принесите бутылку пуи, Франсис. Мне же, как обычно…

Он коротко глянул на лежавшие на столе конверты, но вскрывать не стал.

– Извините меня, я отлучусь ненадолго.

Он вышел вслед за слугой. Не пошел ли он спросить о девчонке, которая попалась им на лестнице? Дойдет ли до двери на лестничной клетке, а потом еще и до жены, той, что на фотографии и на картине?

Комиссар Мансюи не преувеличивал. Такую женщину трудно было не заметить даже в уличной толпе.

И тем не менее поражала ее какая-то необыкновенная простота. Она казалась несколько робкой, но как бы отметала взгляды, устремленные на нее. Первыми чувствами ее должны быть боязнь и неприятие всего нового и неизвестного.

У нее были ясные большие глаза фиолетово-голубоватого цвета, нежный детский овал лица, но в то же время она выглядела очень женственной.

– Прошу извинить меня, что оставил вас одного…

Беллами сделал вид, будто не заметил, как внимательно его гость рассматривает портрет. Но сказал, выдвигая ящик стола:

– Сестра очень от нее отличалась, как сами вы сейчас убедитесь.

Он выбрал из фотографий одну и протянул Мегрэ.

Отличие действительно было разительное. С фото глядела брюнетка с неправильными чертами удлиненного лица, в коротком простом платье без вышивки, что придавало ей вид строгий, но простоватый.

– Они не похожи друг на друга, не правда ли? Если вам еще не сказали, то наверняка скажут, что у них разные отцы. И это, скорее всего, именно так… Признайтесь, месье, что вы бы рано или поздно пришли встретиться со мной. Не знаю, правда, каким бы предлогом вы воспользовались… Со своей стороны откровенно скажу вам, что, несмотря на все случившееся, мне хотелось поговорить с вами…

Это уже становилось любопытным: откровенность доктора была столь ненаигранной, что выглядела несколько суховатой. Он даже не давал себе труда улыбаться.

Послышался тонкий звон стекла за дверью. Это Франсис принес поднос, уставленный бутылками и стаканами.

– Извините, что сразу не предложил вам курить здесь трубку. Курите, если хотите. Наверное, мне нужно было дождаться похорон, чтобы пригласить вас. Но они назначены на завтра, как вам известно. Вы также знаете, что тела покойницы в доме не было.

Он достал из кармана часы и взглянул на них. Мегрэ понял, что в это время должно начаться вскрытие.

– Я был очень привязан к свояченице. Относился к ней, как к собственной сестре, с тех пор, как она в тринадцать лет появилась у меня в доме.

Мегрэ вспомнил девчонку, которая попалась им на лестнице, и собеседник, догадавшись о его мыслях, слегка нахмурился, проявляя плохо скрытое нетерпение.

– Извините, что не пью те же напитки, что и вы.

Ваше здоровье! Лили была нервным ребенком, немного нелюдимым и помешанным на музыке. Если вас это интересует, то я сейчас покажу то, что мы, да впрочем и она сама, называем ее убежищем…

Он медленно отхлебнул виски, поставил стакан на стол и подождал, пока Мегрэ покончил со своим.

Беллами оставлял комиссару возможность самому проявить хоть какую-то инициативу, но это не вызывало у Мегрэ ни протеста, ни чувства унижения. Однако будь здесь какой-либо посторонний свидетель, он бы счел комиссара неуклюжим и зависимым. Его взгляд казался отсутствующим, а движения тяжеловесными, но доктор тем не менее вовсе не заблуждался на его счет.

– Вы ведь в отпуске, как мне сказали. Я много раз наблюдал за вами, когда вы присутствовали при наших партиях в бридж. Эти партии стали необходимостью для большинства из нас. Что же касается лично меня, то это единственные свободные часы в течение дня, которые я провожу вне дома, и рассматриваю эту привычку как своего рода умственную гигиену. Кстати, извините, что не спросил вас о здоровье вашей супруги. Ею занимается один из наших лучших хирургов, доктор Бернар, он из моих друзей.

Беллами не солгал, когда заявил, что с самого начала интересовался Мегрэ.

– Вы уже познакомились с атмосферой нашей клиники и нашими добрыми сестрами?

Еле уловимая улыбка. Он отлично понимал, насколько неуклюже выглядит Мегрэ среди этих монашек с бархатными, скользящими шагами.

Теперь ему нужно было перейти к самой трудной теме разговора и объяснить свое внезапное приглашение, свою заботу о том, чтобы рассеять те подозрения, которые мог вынашивать комиссар полиции против него.

Подозревал ли он о записке, которую передала Мегрэ сестра Мари-Анжелика?

– Возможно, вам случалось пожить в маленьком городке вроде нашего. Замечу сразу, что лично я его люблю и вовсе не хочу сказать о нем что-либо дурное. Если я здесь, то именно потому, что сам так захотел…

Он говорил об этом с какой-то страстной нежностью.

А когда его взгляд задержался на жалюзи, можно было догадаться, как по утрам он любуется из окон своего кабинета парусниками и чайками, а проснувшись, с Удовольствием вдыхает свежий, напоенный ароматами воздух.

– Я люблю спокойствие. Я люблю свой дом…

Наверное, так же он любил свои книги в переплетах с золотом, безделушки, ждущие ласки его пальцев, и все остальное.

– Я бы очень легко мог стать дикарем, и, может быть, именно поэтому мне нужна ежедневная партия в бридж.

Это ведь просто и естественно, не так ли? Жизнь выглядит для каждого совершенно простой, пока не случится нечто неожиданное и люди не станут считать нас не такими, какие мы есть на самом деле, а будут рассматривать уже со своим отношением к случившемуся. Полагаю, именно поэтому я и пригласил вас прийти сюда.

В тот момент я не раздумывал, просто попросил вас посетить меня. Я неоднократно натыкался на ваш взгляд.

Позвольте мне задать вам нескромный вопрос. Где вы учились?

Наступила пора Мегрэ изобразить послушание, которое демонстрировали некоторые из его «клиентов» при допросе.

– Когда-то я мечтал стать врачом и три года изучал медицину. Смерть отца прервала мои занятия, и случай привел в полицию.

Он не боялся услышать что-либо шокирующее или обидное в этой рафинированной буржуазной атмосфере.

– Должен вам сказать, – сразу откликнулся Беллами, – что ваш взгляд всегда кажется взглядом человека, пытающегося поставить диагноз. За эти два дня многие смотрели на меня с любопытством, а некоторые даже как-то боязливо. Ну конечно! Я же это чувствую. И не верю, что меня любят. Наверное, вам известно, что люди менее всего прощают подобную манеру поведения себе подобным. Именно потому мало кто может позволить себе жить собственной жизнью, не заботясь о том, что о них думают другие. Я тоже не заботился два дня тому назад. Не забочусь и сегодня. Однако испытываю необходимость объясниться с вами.

Говорил он все это так, будто боялся выразить этими словами какую-то симпатию или слабость. Поэтому и добавил с едва заметной улыбкой, которую Мегрэ уже научился различать:

– Может быть, я просто старался избежать осложнений? Я ведь понял, что вы заинтригованы, хотите все узнать и попытаетесь это сделать во что бы то ни стало. Некоторые откладывают неприятные вещи на потом, другие же стараются покончить с ними сразу. Я из последних.

– А я, выходит, знаю какую-то ужасно неприятную «вещь»?

– Ну, вовсе не ужасную. Вы просто совсем меня не знаете. Не знаете и нашего городка. Все, что вам скажут, рискует деформироваться в вашем мозгу, а вы этого не любите и, как я понимаю, не успокоитесь, пока не почувствуете правду.

Он схватил портрет свояченицы и всмотрелся в него.

– Я очень любил эту девчонку, но повторяю, испытывал к ней только братские чувства. Часто случается и другое, я знаю об этом. Мужчина легко влюбляется в двух сестер, особенно если они обе живут в его доме.

Но у нас не тот случай. Лили тоже не была в меня влюблена. Скажу больше: мне вообще не нравилось то, что любила она. Она же находила меня холодным и циничным. Часто даже утверждала, что у меня нет сердца. Все это, конечно, не доказывает, что несчастный случай был именно несчастным случаем, но…

Мегрэ слушал его, продолжая думать о девочке с лестницы. Бесспорно, ее присутствие в доме шокировало доктора Беллами. Он поначалу был даже удивлен. В первый момент смотрел на нее, как на незнакомку, и явно задавался вопросом, что ей нужно у него в доме. Но с того момента, как он разглядел ее на лестничной площадке, он понял, кто она, и это было заметно по его глазам.

Однако наверняка ли он знал, к кому она приходила?

В этом доме не привыкли к появлению новых лиц.

Разве комиссар Мансюи не говорил о ревнивости доктора? Ведь даже отправившись играть в бридж, Беллами оставлял жену под присмотром своей мамаши.

Итак, появился некто. Доктор сразу же позвонил матери. Если бы девчонка приходила к ней, она бы тут же ему об этом сказала, хотя в присутствии Мегрэ сын предпочел прямо не спрашивать на этот счет. Но и мать ему ничего не сообщила. Тогда он вышел и направился к двери на лестничной площадке.

Как это доктор только что сказал?

«Все это, конечно, не доказывает, что несчастный случай был именно несчастным случаем, но…»

И Мегрэ ответил, почти не раздумывая:

– Я уверен, что у вас никогда не возникало намерения убить сестру вашей жены…

Если этот нюанс и не ускользнул от внимания доктора, то виду он не подал.

– Но существуют и другие, которые думают не так, как вы. Двери своего дома я держал открытыми для вас…

И они продолжают оставаться для вас открытыми. Надеюсь, вы понимаете, что здесь от вас ничего не скрывают. Не хотите ли взглянуть на апартаменты, которые занимала Лили? Это позволит вам одновременно познакомиться с моею матерью, которая сейчас там находится.

Доктор допил виски и подождал, когда собеседник опустошит свой стакан. Потом открыл другую дверь, и они прошли через еще одну комнату – библиотеку, более удобное помещение, в котором стоял зеленый диван. Снова дверь, ведущая по направлению к морю, и они оказались в скромном, почти строгом помещении, значительную часть которого занимал большой концертный рояль. На стенах развешаны фотографии композиторов. Кресел здесь немного и никаких пуфиков и тряпок.

– Вот вы и у нее, – проговорил Беллами, направляясь к следующей полуоткрытой двери. Тут же он несколько громче добавил: – Маман, разрешите вам представить комиссара Мегрэ, о котором вы столько слышали.

Говорил он кому-то невидимому, находящемуся в соседней комнате. Оттуда донеслось что-то вроде ворчания, потом появилась одетая в черное маленькая толстая женщина, опирающаяся на палку с набалдашником из слоновой кости. Смотрела она недоверчиво и не слишком приветливо. Окинула гостя взглядом с головы до ног и произнесла:

– Входите, месье…

– Извините, мадам. Мне неудобно, что я вас беспокою сегодня, но ваш сын настоял на том, чтобы я зашел.

Она посмотрела на доктора с откровенным недовольством, а тот, улыбнувшись ей, объяснил:

– Месье Мегрэ проводит в Сабль отпуск. Это человек, с которым мне всегда хотелось познакомиться, а поскольку он нас через несколько дней покидает, я боялся, что не успею. Мы говорили с ним о Лили, и я решил показать ему то, что она называла своим убежищем.

– Здесь все в беспорядке, – буркнула она, но тем не менее пропустила их дальше.

Мегрэ увидел почти пустую комнату, не столько напоминающую женский будуар, сколько студию артиста, несмотря на кучу вынутой из шкафа одежды на постели.

Среди прочего лежала одноцветная, без всяких украшений маленькая шапочка, скорее напоминающая некий форменный головной убор.

На стенах и на столике не было ни одной фотографии и вообще никаких милых домашних безделушек.

– Вот та обстановка, которую она любила. У нее не было ни подруги, ни друга. Каждую неделю она на один день отправлялась в Нант брать урок у преподавателя музыки. Когда же у нас в районе давались музыкальные концерты, я всегда ее туда сопровождал. А теперь пойдемте отсюда…

Мегрэ поклонился старой даме и последовал за хозяином на лестницу.

Спустившись на первый этаж, они прошли через импровизированную оранжерею с выходом в прекрасно ухоженный сад, где стояли несколько бросающих густую тень деревьев. Справа была видна большая светлая кухня.

– Вам никогда не случалось жалеть, что вы пошли на службу в полицию?

– Нет.

– Я так и думал. Глядя на вас, я неоднократно мысленно задавал себе этот вопрос.

Когда они миновали гостиную, доктор открыл входную дверь.

– Во всяком случае, я обратил внимание, что вы не задали мне ни одного вопроса.

– Зачем?

Тут Мегрэ закурил свою предусмотрительно набитую табаком трубку, которую придерживал тогда, когда они входили в комнату девушки.

Прощаясь с гостем, доктор Беллами чувствовал себя не в своей тарелке. Было ли это результатом посещения его дома комиссаром? Может быть, его сильно обеспокоило молчание Мегрэ?

В то же время доктор ни разу не заговорил о своей жене, а вопрос о том, чтобы познакомить с нею комиссара, даже не возникал.

– Надеюсь, месье, я еще буду иметь удовольствие встретиться с вами…

– Я тоже, – буркнул комиссар.

Мегрэ был почти доволен собой. Он курил трубку короткими затяжками, направляясь к центру города. Потом целый час, стоя на дорожке, которая поворачивала здесь влево, разглядывал ставшие уже привычными порт и парусные лодки, скользящие по каналу прямо к рыбному рынку, вдыхал запах гудрона и мазута.

Одновременно он поглядывал на проходящих мимо девчонок в надежде вновь увидеть ту, которая встретилась им на лестнице.

Она, как он заметил, не носила по местной моде короткую шелковую черную юбку, как большинство дочек рыбаков и работниц с консервного завода. Одета была много скромнее. Выцветшее ситцевое платьице, черные шерстяные чулки и маленькая, вышитая цветным бисером сумочка, купленная на базаре или окрестной ярмарке.

Сразу за портом раскинулась сеть мелких улочек, – которые комиссару приходилось проходить насквозь. Двухэтажные дома там встречались, но большинство были в один этаж. Очень часто, что характерно именно для Сабль, подвальчик в домиках служил и кухней, из которой можно было выбраться прямо на улицу по нескольким ведущим вверх ступеням.

Скорее всего, девчонка жила в этом квартале.

Комиссар зашел в рыбацкое кафе и выпил белого вина.

Потом подумал, что доктор Беллами после его ухода, наверное, поспешно поднялся по широкой лестнице к своей матери или жене. Кого же из них он начал расспрашивать о посещении девицы?

Мегрэ шел машинально, как делал это каждый день, пока не добрел до комиссариата полиции. Неподалеку находился железнодорожный вокзал. Должно быть, пришел поезд, ибо туда спешили люди с чемоданами в руках.

Взгляд его задержался на некоей паре, идущей с вокзала, или скорее на женщине, очень похожей на ту, что он видел на портретах в кабинете доктора Беллами.

Женщина была уже не молода, наверное лет пятидесяти, но волосы ее выглядели легкими и воздушными, а глаза казались фиолетовыми. Несколько погрузневшая фигура, но удивительная легкость при ходьбе.

Носила она белый костюм и такую же белую шляпку, которые несколько чужеродно выглядели в не слишком элегантно одетой толпе прохожих на улице. Ее сопровождала волна аромата тонких духов.

Шагала она быстро, а рядом шел мужчина лет на пятнадцать старшее ее, который явно чувствовал себя неуютно.

В руке женщина держала шикарный маленький чемоданчик из крокодиловой кожи, а мужчина нес два чемодана побольше.

Было нетрудно догадаться, что это мадам Годро, мать Одетты и Лили.

Должно быть, ей в Париж послали телеграмму, и она поспешила приехать на похороны.

Мегрэ проводил парочку взглядом. Поблизости находились несколько отелей, но они не стали заходить ни в один из них. Может быть, собирались позвонить в ту самую дверь, из которой недавно вышел комиссар?

Мегрэ зашел в комиссариат и медленно поднялся по пыльной лестнице. Хотя он побывал здесь всего один раз, чувствовал себя как дома. Не постучавшись, он толкнул дверь в кабинет, который был почти пуст, как и накануне. Было начало седьмого. Комиссар Мансюи подписывал какие-то бумаги.

– Приехала мадам Годро, – объявил Мегрэ, усаживаясь на край стола.

– На похороны, наверное. А откуда вы это знаете, комиссар?

– Только что видел ее идущей с вокзала.

– Вы с ней знакомы?

– Достаточно увидеть портрет старшей дочери, чтобы узнать мамашу.

– Я с ней никогда не встречался. Говорят, что она до сих пор сохранила красоту.

– В значительной степени, и прекрасно об этом знает.

Мансюи поставил еще несколько подписей в документах.

– Неплохо провели время?

– Доктор Беллами был многословен и пригласил меня к себе домой. Скажите, вы, случайно, не знаете девочку-подростка лет четырнадцати-пятнадцати, длинную и тощую, одетую в розовое ситцевое платьице и черные шерстяные чулки. Волосы соломенные, чуть с рыжинкой.

Комиссар удивленно воззрился на него:

– И это все, что вам о ней известно?

– Еще она носит сумочку, вышитую разноцветным бисером.

– А вы не знаете, где она живет?

– Нет.

– Имя ее тоже вам неизвестно?

– Не знаю ни имени, ни фамилии.

– А где она работает?

– Я даже не уверен, работает ли она.

– Видите ли, в Сабль проживает тысяч двадцать народу, и таких девиц, как вы описали, полно на каждой улице.

– Тем не менее я хотел бы отыскать именно эту.

– В каком хотя бы квартале вы ее встретили?

– В доме у доктора Беллами.

– И вы его не спросили?.. Ах, извините! Я понял.

Это, конечно, только признаки…

Мегрэ, улыбнувшись, стал набивать табаком трубку.

– Послушайте, комиссар, мне кажется, что я вам надоедаю. Я здесь в отпуске, это факт. И все происходящее в Сабль, в общем-то, меня не касается. Однако я много бы дал, чтобы отыскать эту девчонку…

– Я могу попытаться.

– Не знаю, вернется ли она в дом доктора. По правде сказать, я в этом сомневаюсь, но, кто знает, может быть, она станет бродить где-то поблизости. К тому же вполне возможно, что она завтра придет на погребение.

Скажите на всякий случай пару слов своим людям…

Мансюи забеспокоился:

– Вы все же подозреваете, что он убил свояченицу?

Врач, производивший вскрытие, мне только что звонил…

– Догадываюсь, что результаты оказались отрицательными?

– Совершенно верно. Как вы об этом догадались?

Удар головой о дорожное покрытие. Тело перевернулось несколько раз. Все повреждения совпадают с разрывами одежды и пятнами крови. Конечно, ее могли толкнуть, но нет ни следов удара, ни признаков того, что она могла защищаться.

– Ее и не толкали.

– Вы верите в несчастный случай?

– Не знаю.

– Но вы сказали, что ее не толкали…

– Я ничего не знаю, – нахмурившись проговорил Мегрэ. – На самом деле я знаю не больше, чем вы.

Может быть, даже меньше, поскольку совсем не знаю городка. Но нужно, чтобы я нашел эту девчонку. И еще мне хотелось поговорить наедине с сестрой Мари-Анжеликой, что, кажется, еще труднее. Вам уже приходилось приглашать кого-нибудь из этих сестер в свой кабинет?

– Нет, – ошеломленно отозвался комиссар.

– Мне вот тоже. Остается надеяться, что она мне напишет еще раз.

Говорил он это как бы для себя, поскольку не потрудился ввести Мансюи в курс дела.

– Может, пойдем выпьем по стаканчику вина? Кстати, ваш вчерашний Полит сознался?

– Нет, никак не сознается. Он вообще еще ни разу в жизни не признавал себя виновным. Мы его второй раз хватаем за руку, он тем не менее упрямо все отрицает.

Расположились они в небольшом кафе, каких поблизости было несколько. Мегрэ продолжал время от времени поглядывать вокруг в надежде увидеть девчонку.

– Видите ли, Мансюи, есть что-то такое, чего мы не знаем. Как-то все не лепится. Вот потому у меня создается впечатление, что, если мы найдем девчонку…

На этот раз вместо белого вина Мегрэ выпил аперитив. Потом, поскольку Мансюи настоял, они снова выпили. И это все добавилось к тем спиртным напиткам, которые он принял раньше. Вокруг них плавал табачный дым, а запах спиртного стал таким плотным, что доносился до улицы, чувствовался в нескольких метрах от заведения.

– Послушайте, Мансюи… – Мегрэ тронул коллегу за руку. – Я полагаю, что самое важное найти малышку.

Дело, конечно, не мое, и, может быть, я говорю непрофессионально…

– Если хотите, вернемся в комиссариат, и я дам своим людям указание на вечер.

– А не знаете ли вы, где живет слуга доктора Беллами? Или он ночует в доме хозяина?

Несчастный Мансюи даже представить себе не мог, что комиссар полиции сам может заниматься черновой работой, вести расследование таким образом.

– Я выясню… Меня это как-то раньше не беспокоило…

Мегрэ же опять заговорил, как бы сам с собой:

– Это послужило бы неплохим способом, чтобы узнать… – Потом, прямо обращаясь к Мансюи: – Вернемся в ваш кабинет. Знаете, я просто не могу объяснить. У меня лишь ощущение, что так будет лучше…

Они вошли в кабинет секретаря, расположенный на первом этаже комиссариата, где на столе стояли термос с холодным кофе и маленькая спиртовка.

– Скажите-ка, Дюбуа, вам известен слуга доктора Беллами?

– Это такой молодой блондинчик?

На этот раз ответил Мегрэ:

– Да. И зовут его Франсис…

– Он бельгиец, – подтвердил секретарь. – Как же, знаю… Он несколько раз приходил относительно визы, заверить вид на жительство иностранца…

– Женат?

– Подождите… Он у меня проходит по списку… Сейчас найду…

Все оказалось достаточно просто. Секретарь отпер свой ящик и нашел там, что искал.

– Вот… Франсис-Шарль-Альбер Декуэн. Тридцать два года. Женат на Мари-Лауренсии Ван-Оффел, кухарке…

Ее карточка тоже заверена. Подождите… Отель «Рембле».

Нет, она оттуда съехала. Последний адрес: отель «Бельвю», где она работала подсобницей на кухне еще пару месяцев тому назад.

Мансюи с любопытством взглянул на Мегрэ и спросил:

– Вы действительно туда пойдете?.. – Не закончив, он махнул рукой в сторону города и череды отелей. Возможно ли, чтобы знаменитый собрат сам бегал по каким-то адресам, допрашивал портье и слуг, как начинающий инспектор? – Если позволите, этим займется один из моих людей…

Этого только не хватало! И как раз в тот момент, когда Мегрэ почувствовал себя стоящим обеими ногами на твердой почве! Почему бы тогда не послать повестку сестре Мари-Анжелике и доктору Беллами?

Наконец он точно знал, что нужно делать. Хотя все это могло не иметь большого интереса или не представлять какую-либо важность.

Он только поглубже засунул руку в карман и покрепче сжал зубами мундштук трубки.

– Вы введете меня в курс дела? Должен я все же искать эту девчонку?

Мегрэ забыл ответить и рассеянно пожал ему руку на углу улицы, направляясь к импозантному зданию «Бельвю», самого роскошного отеля в городке.

Подсобница на кухне. Это, пожалуй, заменит двух добрых монахинь и одного врача-невропатолога.

– Я хотел бы побеседовать с Лауренсией Декуэн, которая работает здесь на кухне… – обратился он к портье.

– Вам следует пройти в дверь, которой пользуются разносчики продуктов. Повернете налево. Там будет тупик. И дверь с матовыми стеклами. И еще грузовой подъемник. Это там…

Вскоре Мегрэ, который так и не нашел кого-либо, кто бы мог его проводить, шагал по пыльному коридору, напоминающему проход за кулисами в театре. Затем, возле двери, куда проходили рассыльные, он наткнулся на огромного, похожего на мясника, амбала.

Тот, глядя на него сверху вниз, спросил:

– Это еще что такое?

– Я хотел бы поговорить с Лауренсией Декуэн.

Тогда тот насмешливо заявил:

– Еще чего! От чьего же имени вы хотите с ней поговорить, молодой человек?

– Как друг…

– Правда? Эй, Лауренсия! – заорал он. – Иди-ка сюда! Тут к тебе «друг» пришел…

Подошла полная блондинка, поправляя фартук. Сразу было видно, что молодой слуга доктора получает от нее значительно меньше, чем этот грубый волосатый мясник, от которого так и перло здоровьем и силой.

– Я вовсе не знаю этого человека, Фернан! – воскликнула он с сильным акцентом.

– Ну так как?.. Что вы на это скажете? – Он наступал тяжелый и угрожающий, как танк.

Мегрэ почувствовал себя в родной стихии.

Глава 4

– Прошу меня извинить, – вежливо, но твердо заявил Мегрэ. – Совершенно верно, я не знаком с мадам и вообще никогда ее не видел. Просто хотел расспросить ее о муже, о том, что он рассказывает, находясь вне дома патрона.

Она тут же подобралась и, подобострастно взглянув на Фернана, в первую очередь обратилась к нему:

– Вот видите, вы, ревнивец? Это совсем не то, о чем вы подумали… – Потом уже повернулась к Мегрэ: – Что еще там натворил Франсис?

Они стояли возле двери. Вела она в длинную, узкую комнатушку, освещенную довольно скупо через верхние фрамуги и где постоянно горел электрический свет. По всей длине комнаты тянулся простой стол со стоящими рядом скамьями, как в казарме. Это была столовая для обслуживающего персонала, в которой в настоящий момент находились только двое парнишек с этажей, что-то жевавшие в уголке. Туда и пригласили комиссара, выставив парней наружу.

– Вы ведь из полиции? Заметьте, что мне все равно. Даже хорошо, что Франсис в чем-то замазался, поскольку это облегчило бы мне развод с ним. Так ведь, Фернан?

Она была приземистая, короткопалая, но очень свеженькая и с задорно вздернутым носиком.

– Меня зло берет, когда подумаю, что сама должна платить за пансион нашего мальчишки, потому что этот лодырь ничего не хочет об этом слышать…

– Вы с ним не живете?

Тут вмешался Фернан, стремясь расставить точки над «i».

Вот уже два года они живут раздельно.

– Вам известно, где он снимает комнату в городе?

Толстушка Лауренсия расхохоталась:

– Конечно, комнату и со всем ее содержимым, в том числе с домашними туфлями у кровати… – Вдруг она насторожилась: – Вы ведь не из местной полиции?

– Я из Парижа.

– Ну да, местная полиция должна знать, что он путается с этой Попин…

– Попин?

– Просто с матушкой Попино, торговкой рыбой.

С той, у которой лавочка на углу улицы Репюблик. Неотесанная шлюха, которая схоронила уже трех здоровенных мужиков, до самой смерти горбативших на нее!

Думаю, что бедный Франсис тоже долго не протянет. Во всяком случае, могу с уверенностью сказать, что после десяти вечера вы точно найдете его у нее. С ним что-нибудь серьезное, месье?

Мегрэ ушел от ответа, промолчав.

– Знаете, это сильнее его… Ему обязательно нужно помаленьку подворовывать. И заметьте, вовсе не на продажу. А все для женщин. Ему обязательно нужно их чем-то удивлять… – Она опять расхохоталась и вопросительно взглянула на Фернана: – Каждый удивляет женщин, чем может, не так ли месье?

Мегрэ пообедал в одиночестве, сидя в уголке ресторана отеля «Бельвю», где его совсем не знали. Месье Леонар напрасно ждал его для обычного вечернего разговора в своей хозяйской столовой. Покончив с едой, комиссар вышел, когда уже зажигались фонари, а море фосфоресцировало.

В общем-то, было еще рановато, всего половина десятого. Мегрэ прошелся перед домом доктора Беллами, в окнах которого горел свет. Ему еще хватило времени посидеть в маленьком портовом бистро. Трудно даже пересказать, о чем он думал. Мысли роились какие-то смутные, расплывчатые. Сначала он думал о сестре Мари-Анжелике. О теплой монастырской атмосфере, которая, кажется, подействовала даже на мадам Мегрэ. Потом о красивом патрицианского стиля доме доктора. Об острых взглядах и спокойных фразах Беллами. Затем вдруг о светловолосой девчонке, отеле «Бельвю» и мяснике Фернане, о толстушке Лауренсии с ее хохотом…

Прохожих на улицах было немного. Иногда светился прямоугольник двери да темнели открытые окна. Люди пораньше ложились спать, изнывая от жары.

Иногда, проходя мимо такого раскрытого окна, он слышал шушуканье и старался пройти быстрее и потише, чуть ли не на цыпочках, как в клинике.

Дом мадам Попино находился на окраине новой части города. Это Мегрэ выяснил заранее. Красивый домик из розового кирпича. Ставни лавочки были закрыты. Имелся главный вход с дверью из мореного дуба, почтовым ящиком и медной колотушкой. Наклонившись к замочной скважине, как делал в детстве, Мегрэ заметил, что внутри горит свет. Позвонил, когда пробило одиннадцать. Услышал шум отодвигаемого стула, голоса и шаги. В открывшуюся дверь увидел коридор, из которого пахнуло запахом свежепостеленного линолеума, бамбуковую вешалку справа и зеленые растения в фаянсовых кашпо.

– Извините, мадам…

Перед ним стояла женщина, похожая на толстушку Лауренсию, тоже коротенькая и жирная, но брюнетка, одетая по местной моде, с красивой прической, открывающей лицо.

– Что случилось? Кто вы?

Она пыталась рассмотреть его в полумраке.

– Я хотел бы сказать несколько слов Франсису.

– Входите.

Дверь слева оставалась открытой. Там была столовая, выглядевшая совершенно новенькой, тоже выстланная линолеумом в желтые и красные квадраты, с развешенными по стенам медными кашпо, какими-то безделушками и мебелью в стиле Генриха Второго.

Там сидел слуга доктора Беллами в домашних туфлях, жилетке, без пиджака и в расстегнутой на груди рубашке. Развалившись в кресле, он, скрестив ноги, держал в одной руке стаканчик, в другой газету, а в зубах трубку.

Напротив стояло кресло, явно для Попин, а на столике рядом тоже стоял стаканчик и лежал иллюстрированный еженедельник.

– Франсис, с тобой хочет поговорить месье Мегрэ.

Бельгиец удивился меньше, чем сам Мегрэ.

– Вы меня узнаете? – осведомился комиссар.

За него ответила Попин:

– Неужели вы думаете, что я не видела, как вы целыми днями прохаживаетесь по городу? Я вас узнала сразу, еще неделю тому назад. Я тогда же сказала Бабетте:

«Это, малышка, знаменитый комиссар Мегрэ, или я не Попин…» У меня до сих пор хранится иллюстрированный журнал трехнедельной давности, где есть посвященная вам статья и прекрасная ваша фотография…

Франсис слушал все это, смущаясь, что он без ливреи, и чувствуя себя даже каким-то голым перед комиссаром.

– Да не бойся ты! Я уверена, что комиссар здесь вовсе не по твою душу, а из-за твоего патрона. Я вам не мешаю, комиссар? Я ведь могу выйти в другую комнату.

Хотя если вам нужна информация, то я сообщу больше, чем Франсис. Присаживайтесь. Выпьете с нами стаканчик, а? Скажу вам откровенно, обожаю всякие криминальные истории уже лет пятнадцать. Когда я читаю о раскрытии какого-нибудь сложного преступления, например убийства, говорю себе: «Наверняка им занимался сам Мегрэ». А по утрам, прежде чем поставить кофе, открываю газету и…

Мегрэ сел. По-другому он и не мог. Все было уютно, почти по-семейному. Торговка рыбой, должно быть, гордилась своей мебелью, безупречно начищенными медяшками, безделушками, интерьером мелкого буржуа.

Однако Франсис чувствовал себя неловко и хотел надеть пиджак. Но женщина его остановила:

– Не стоит стесняться комиссара, вот что я тебе скажу!

Если все, что о нем пишут, – правда, то ему все равно, в рубашке ты будешь или в пиджаке, так что не дергайся…

Дверь слева вела в лавку, откуда доносился легкий запах рыбы.

– А вы, месье Мегрэ, считаете, что это был несчастный случай?

Ну и денек ему достался! Он уже пережил один допрос у доктора Беллами.

– Прошу вас заметить, что я ничего не хочу сказать плохого об этом человеке. Я ведь знала его еще тогда, когда он был юношей. Полагаю, что я старше его года на три, если не на четыре, и не стесняюсь говорить об этом.

От нее исходила удивительная свежесть, и, несмотря на свои пятьдесят, выглядела она очень аппетитно. Наполнив стаканчик Мегрэ, она протянула свой, чтобы чокнуться.

– Я хорошо знала и его отца. Он был человеком такого же типа. Неболтливый, но и гордецом его назвать было нельзя. Что до его матери, то это женщина другого пошиба. Позвольте уж, месье Мегрэ, вам это сказать, но она настоящая стерва. И если уж случилось что-либо скверное, я уверена, она к этому руку приложила. Вы считаете, что доктора арестуют?

– Так вопрос не стоит.

Мегрэ никто не поручал заниматься расследованием.

Ему просто хотелось собрать кое-какие сведения. А ведь назавтра, благодаря Попин, весь город будет знать, что комиссар Мегрэ занимается доктором Беллами.

Все может зайти слишком далеко, но Мегрэ нисколько не сожалел, что сидит здесь, покуривая короткими затяжками трубку и грея в руке стаканчик. Он только отводил взгляд, когда тот падал на голые колени женщины, которая сидела, расставив ноги так, что была видна розовая кожа выше чулок.

Наконец он решил взять инициативу в свои руки:

– Я хотел бы задать вопрос Франсису.

– А как вы узнали, что я здесь?

Мегрэ мог соврать все, что угодно, но Попин не оставила ему для этого времени.

– Неужели, мой мальчик, ты думаешь, что никто об этом не знает. Заметьте, месье Мегрэ, что я очень хочу замуж. Он, конечно, у меня не первый. К несчастью, у него есть жена, и она слышать не хочет о разводе…

– Сегодня после полудня, Франсис, когда я заходил к доктору Беллами, из комнаты на втором этаже вышла Девчонка. Полагаю, что впустили ее вы?

– Да. Дверь открывал я.

– И значит, вы ее видели. Кто она такая?

– Я тоже задавался этим вопросом.

– Так, выходит, вы ее не знаете?

– Нет, не знаю. Просто она приходила два раза. В первый раз второго августа, когда мадам была очень больна…

– Минутку, Франсис, вы хотите сказать?..

– Не спеши, дружочек, дай спросить комиссару.

– Несчастный случай, жертвой которого стала мадемуазель Годро, произошел третьего августа. Так ведь?

– Да, так. В день концерта.

– А значит, как вы говорите, второго августа мадам Беллами заболела…

– Совершенно верно. Я бы сказал даже, что она заболела еще первого августа. Именно первого она уже не вставала.

– Часто она болеет?

– Никогда раньше не было, чтобы она целый день лежала в постели…

– Врача вызывали?

– Лечил сам хозяин, он же врач…

– Конечно…

Но ведь врач всегда пригласит к себе собрата, поскольку тот специалист.

– Вы не знаете, что с ней было?

– Нет.

– Вы заходили в ее спальню?

– Никогда! Даже если ее там не было, это запрещено. Доктор Беллами просто не выносит, чтобы какой-либо мужчина зашел в спальню к мадам. Впрочем, один раз, когда хозяина не было дома, а в апартаментах находилась только горничная Жанна, я зашел. Но едва сделал пару шагов, потому что мне нужно было сказать что-то Жанне…

– Тебе нужно было только что-то сказать ей?

– Ну да. Но доктор вошел совершенно бесшумно.

Я никогда не видел его таким разъяренным. В какой-то момент я подумал, что он хочет меня ударить…

– Значит, – повторил Мегрэ, – первого августа, за два дня до смерти сестры, Одетта Беллами заболела и не покидала кровати. Именно тогда, как вы сказали, посторонняя девица пришла повидаться с нею в первый раз?

– Не первого августа, а второго…

– Вы открыли ей дверь. В котором часу это было?

– Около половины пятого…

– Иначе говоря, в то время, когда доктор Беллами играл в пивной в карты…

Мегрэ подумал, что с тротуара можно было это увидеть и убедиться, что доктора нет дома.

– Вероятно…

– А что вам сказала эта девочка?

– Попросила позволения встретиться с мадам Беллами.

Я сначала подумал, что она говорит о матери доктора…

– А где та была в это время?

– В бельевой. Потом у портнихи.

– Я вам объясню, – вмешалась Попин. – Совершенно ясно, что она никогда не шьет себе платьев из экономии. Она же крайне скупая женщина. У нее есть своя старая горбатая портниха, которая ее совершенно безвкусно одевает, но зато берет недорого. Я бы рассказала вам кучу историй. Вы только послушайте! Когда она мне заказала рыбу далеко не первой свежести для стола слуг, то я…

– Минуточку!

– Ах, извините меня, продолжайте…

– Итак, вы разрешили малышке подняться наверх?

– Да нет же! Я ей ответил, что мадам не принимает.

Она же умоляла меня сходить и сказать, что пришла маленькая Люсиль и должна сообщить ей нечто важное.

– Значит, вы пошли в спальню, чтобы доложить…

– Извините, я позвал Жанну. Был совершенно уверен, что мадам не примет девчонку. Но все случилось не так, она велела пригласить ее наверх.

– Долго она там оставалась?

– Не знаю. Я вернулся и занялся чисткой серебра.

– А вы знаете, месье Мегрэ, что это он начищает мои медяшки? В противном случае мне пришлось бы нанять горничную. Но он делает это много лучше, полагая, что Женщины в этом плохо смыслят.

– Ну а когда она пришла сегодня, вы проводили ее наверх сразу же?

– Мне даже не пришлось предупреждать о ней. Я увидел Жанну на лестнице, и она мне сказала: «Пусть девушка поднимается, Франсис…»

– Иначе говоря, ваша хозяйка на этот раз уже ждала Люсиль?

– Я так полагаю…

– Вы никогда не подслушиваете у дверей?

– Нет, месье.

– Почему?

– Из-за матери месье Беллами. Это она только выглядит такой тяжеловесной, малоподвижной. Ходит, опираясь на палку, но всегда появляется, когда вы ее не ждете. Постоянно бродит по дому…

– Настоящая зараза! И самое главное, месье Мегрэ, она ведь совсем не похожа на женщину из благородного семейства. Когда она ходит по рынку со своей кухаркой, то, как потаскуха, осыпает всех бранью. Она забыла, что ее отец был пьяницей, который вечно валялся на тротуаре. Правда, она сама была красива. Глядя на нее теперь, этого не скажешь…

– Скажите мне, мадам Попино…

– Можете называть меня просто Попин, как все!

– Скажите, Попин, вы ведь знаете всех в Сабль. Кем может быть эта Люсиль?

– Десять лет назад я бы вам точно сказала. Я тогда продавала рыбу с тележки. Уж всех малышей я тогда знала…

– Она такая рослая и худая, с почти выцветшими соломенного цвета волосами…

– А косы у нее есть?

– Нет.

– Жаль. Потому что я тут знала одну, которая носит косы. Это дочка бондаря.

– Ей тоже лет четырнадцать-пятнадцать?

– Возможно, несколько больше. Уже сформировалась.

Грудь хотя и маленькая, но красивая.

– Припомните получше.

– Нет, не представляю… знаете, я поспрашиваю завтра утречком. Поговорю с людьми, которые заходят ко мне в лавку, думаю, кто-нибудь да знает такую… Город-то не слишком велик.

Мегрэ припомнит эти слова позже.

«Город-то не слишком велик!»

– А не создалось ли у вас впечатления, Франсис, что ваши хозяева хорошо понимают друг друга?

Бельгиец затруднился на это ответить.

– Они часто спорят?

– Никогда.

Ему просто казалось невероятным, чтобы кто-нибудь мог спорить с доктором.

– А ему приходилось, например, сухо разговаривать с женой?

– Нет, месье…

Мегрэ понимал, что следует продолжать расспросы.

– Ну а когда они бывают вместе, то часто веселятся?

За столом, например? Полагаю, что ведь вы их обслуживаете?

– Да, месье.

– А много они между собою говорят?

– Месье говорит… Его мать тоже…

– Вам не кажется, что мадам Беллами счастлива?

– Иногда, месье. Это трудно выразить словами. Если бы вы лучше знали хозяина…

– Попытайтесь все же объяснить.

– Я не могу… Это не тот человек, о котором можно говорить, что он такой, как все. Он только посмотрит на тебя, и ты сразу чувствуешь себя маленьким…

– Его жена тоже чувствует себя перед ним маленькой?

– Иногда, может быть. Она в разговоре с ним смеется и что-нибудь рассказывает, потом взглянет на него и замолкает…

– А я полагаю, – вмешалась Попин, – это бывает, когда она взглянет на свекровь. Вы должны понять, месье Мегрэ, что такая молодая женщина, как Одетта…

Я ведь помню ее совсем маленькой, и она вовсе не была задавакой. Так вот, такая женщина, как Одетта, совсем не создана для того, чтобы жить с этой старой ведьмой.

А старая Белламиха уж точно ведьма. У нее ведь и тросточка – не тросточка, а помело, на которое она садится…

Мегрэ вдруг вспомнил о допросе, который вел в его присутствии пухлый комиссар Мансюи, допросе хитрого Полита. Тот открывал рот редко и только с одной целью – чтобы отрицать очевидное. Эти же двое, напротив, говорили много, даже перебивая друг друга, и тем не менее, слушая их, до истины докопаться было довольно сложно. Он же чувствовал, что истина где-то рядом. Он пытался ее выяснить, расставить все по полочкам, рассадить всех вокруг семейного стола. Но в этот момент возникала какая-нибудь деталь, которая звучала фальшиво в общем хоре.

Трудно было разглядеть людей глазами слуги доктора, любовника мадам Попино.

– Как мадам Беллами проводила время, прежде чем заболела?

Бедный Франсис! Попин его всячески подбадривала, подсказывала ему, как в школе. Ему тоже хотелось понравиться комиссару, и он искал, как бы выразиться пояснее, насколько это возможно.

– Я не знаю… Сначала она допоздна задерживалась у себя в спальне, куда ей приносили завтрак…

– В какое время?

– К десяти часам.

– Минутку… Хозяин с хозяйкой спали в разных спальнях?

– У них есть две спальни, две ванные комнаты, но я раньше не видел, чтобы месье спал у себя.

– Даже эти последние два дня?

– Извините! С третьего августа он спит один. А днем мадам часто ходила в студию мадемуазель. Она присаживалась в уголке, читала и слушала музыку.

– Она много читала?

– Я почти всегда видел ее с книгой.

– Из дому она выходила?

– Очень редко. Или со свекровью.

– А бывало, что и одна?

– Случалось.

– В последние дни чаще, чем раньше?

– Не знаю. Видите ли, дом велик… Теперь даже в служебной части вывесили табличку. Это сделала мать доктора. Нас, слуг, трое: кухарка, Жанна и я.

На табличке расписание, кому где, зачем и в какое время находиться в течение дня. Бывает, что поднимается целый скандал, если нас обнаружат не там, где положено.

– Сестры ладили между собой?

– Думаю, что да…

– А за столом Лили была веселее и говорливее Одетты?

– По-моему, такая же.

– Еще раз повторяю вопрос, который уже задавал, и прошу как следует подумать, прежде чем ответить: вы уверены, что первого августа, за два дня до смерти сестры, ваша хозяйка заболела?

– Полагаю, что могу утверждать это с уверенностью.

– Где доктор принимает пациентов?

– Он их принимает не в доме, а во флигеле, который находится в глубине сада. Дверь там выходит на маленькую улочку.

– И кто же открывает эту дверь?

– Никто. Просто нажимаешь кнопку, и срабатывает механизм. Больные входят, садятся в приемной и ждут.

Приходит их мало. Почти всегда договариваются заранее. Месье наш не очень-то в них нуждается, понимаете? Допивайте, месье Мегрэ, я вам еще налью.

Он допил, снова чокнувшись с Попин и Франсисом.

Их немного удивляла, даже, пожалуй, смущала суровость комиссара.

– Это же так сложно, – говорила торговка рыбой, как бы утешая посетителя. – Очень сложно знать, что происходит в больших богатых домах. И такие люди, как мы, говорят то, что думают, и даже больше того. Но ведь те-то совсем другие…

– Вот кстати, – перебил ее Франсис, – сегодня вечером жду, когда месье позвонит, чтобы я принес ему виски. Каждый вечер в десять часов, когда сидит в библиотеке, он выпивает стаканчик виски. Хотя у меня в этом доме своя комната, он знает, что я там не сплю.

Я ставлю поднос на стол, кладу лед в стакан, и он мне неизменно говорит: «Добрый вечер, Франсис. Вы можете идти». А вот сегодня вечером…

Он почувствовал, что Мегрэ напрягся, и смутился, как бы испугавшись, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.

– Ну, это просто деталь. Вспомнил, потому что Попин только что правильно сказала: никогда толком не знаешь, что происходит в больших домах. Обычно я готовлю поднос заранее, за четверть часа. Смотрю при этом на настенные часы. В это время я один. Жанна уже в постели. Курит сигарету и читает роман. Кухарка замужем и ночует в городе. В общем, смотрю – уже четверть одиннадцатого, а месье мне все не звонит. Ну я тихонечко и поднялся с подносом. Вижу, под дверью полоска света. Сделал кружок по дому, кроме спальни мадам, конечно. Его нигде нет. Я, постучав, вошел, но никого не увидел… вот тогда-то я и поднялся к Жанне, а она мне сказала, что его нет у мадам и та заперлась на ключ…

– Минутку. У нее что, такая привычка запираться на ключ?

– Не тогда, когда месье где-то снаружи. Видите ли, я вообще не придал этому значения, а просто в половине одиннадцатого оставил поднос и ушел. Так вот, просто я обратил внимание, что месье впервые ушел, не погасив свет.

– Вы уверены, что он вышел?

– На вешалке не было его шляпы.

– Он уехал на машине?

– Нет. В гараж я заглянул.

В этот момент Франсис и Попин удивленно посмотрели на Мегрэ, а он встал, и лицо его приняло озабоченное выражение.

– У вас здесь есть телефон? – спросил он.

Следуя жесту Попин, прошел в лавку и облокотился на холодный мраморный прилавок рядом с эмалированными весами.

– Алло! Пивная Рембле? Скажите, сегодня вечером доктор Беллами не заходил к вам?

У него даже не спросили, кто звонит.

– Нет, вечером не был? Минутку, пожалуйста… а комиссар полиции у вас? Никогда не заходит вечером?

Не вешайте трубку, мадемуазель. Это гарсон у телефона? Управляющий? Так никого из этих месье у вас вечером не было? Да… Месье Руйе, месье Лурсо? Хорошо, не позовете ли вы месье Лурсо?

На другом конце провода раздался недовольный голос игрока, который уже часов шесть сидит за партиями в бридж, да еще, по крайней мере, после нескольких рюмок спиртного.

– Алло! Месье Лурсо, извините, что беспокою вас.

Это комиссар Мегрэ. Не важно. Я только хотел спросить.

Не знаете ли вы, где в это время можно найти доктора Беллами? Нет, дома его нет. Что вы говорите? Он вечером не выходит из дому? Не знаете, где он может быть?

Спасибо.

Взгляд комиссара становился все более тяжелым и тревожным. Он перелистал телефонный справочник и позвонил судмедэксперту.

– Алло! Это комиссар Мегрэ. Нет, речь не идет о расследовании. Я только хотел узнать, не у вас ли доктор Беллами. Просто решил, что в связи с траурными событиями он мог вас посетить. Да нет! Только хотел у него кое-что спросить. Так вы его не видели? И не знаете, где он может быть? Как? В клинике? Об этом я не подумал.

Как все просто! Разве доктор не мог быть в клинике? Просто осматривать одну из своих пациенток.

– Алло! Сестра Аурелия? Извините. Я думал, что вы узнали по голосу. Это Мегрэ. Не могли бы вы сказать, не у вас ли доктор Беллами?

…Его нет в клинике. И вообще нет нигде.

– Один вопрос, Франсис. Спальня доктора выходит на Рембле?

– Не совсем. Но с фасада видна из Рембле.

– Благодарю.

– Вы уходите?

Он так и оставил его в недоумении, вместе с домашними туфлями и запахом рыбы, а ее – взволнованной встречей со знаменитостью.

– Если будете в нашем квартале в полдень, месье Мегрэ, я вам сообщу все, что узнаю о малышке.

Но он едва ее слушал.

Улицы были совсем пустынны. Уже за полночь комиссар увидел стоящего под фонарем полицейского агента и спросил, не видел ли тот доктора Беллами. Нет, тот его не видел.

В огромном шикарном доме доктора светилось только одно окно в библиотеке. Как сказал ему Франсис, свет там так и оставался включенным. Если бы Беллами вернулся, свет горел бы в спальне. Или, во всяком случае, он зажег бы настольную лампу после того, как выпил виски.

Если бы только он раньше узнал, что девчонку зовут Люсиль!

Теперь Мегрэ шагал широко и поспешно. Вместо того чтобы вернуться в отель, он сделал крюк и направился к комиссариату, где горел свет и должны были находиться полицейские из охраны.

– Скажите, никто из вас не знает фамилию девочки по имени Люсиль? – Они прервали из-за него партию в бел от и теперь рылись в памяти.

– Мою жену зовут Люсиль, – пошутил один из них, – но поскольку вы говорите о девочке, то это уж никак не она.

– А из какой она семьи? – осведомился бригадир.

– Не знаю.

– Нужно бы расспросить школьную учительницу, – подсказал один из агентов.

Черт побери! Комиссар, у которого никогда не было детей, как-то об этом не подумал. А ведь это действительно просто!

– Сколько же школ в Сабль?

– Подождите… С той, что у замка, три, если речь идет о школах для девочек. Не считая той, что у сестер монахинь.

– Преподавательницы уже спят?

– Конечно же нет. Особенно учитывая, что сейчас школьные каникулы.

Мегрэ провел тысячи расследований, общался с людьми из разных кругов. Но ведь он всего несколькими днями раньше впервые столкнулся с монашками, с атмосферой клиник. Также он не знал и школ для девочек.

– Как вы думаете, у учительниц есть телефон?

– Скорее всего, нет. Они, бедняги, зарабатывают почти столько же, сколько мы.

Мегрэ вдруг почувствовал усталость. За пять часов гонки в таком темпе ощутил себя опустошенным, даже каким-то ненужным, бьющимся о глухую стену.

Восемь или девять учительниц спали сейчас где-то в городе в своих маленьких, теснящихся друг к другу домишках, окна которых выходили на улочки или в садики.

По крайней мере одна из них знала маленькую Люсиль, которой исправляла ошибки в домашних заданиях.

Но, стоя на пороге комиссариата и готовясь нырнуть во тьму, он все же на мгновение заколебался. Может, вернуться и попросить отыскать список и адреса всех учительниц, а затем двинуться по этим адресам от двери к двери.

Не опасение ли показаться смешным остановило его?

«Городок-то не слишком велик», – сказала Попин.

К сожалению, он достаточно велик!

А тем временем Франсис и Попин, ложась спать, вероятно, говорили о нем. Может быть, о нем вспоминала и другая пара, фламандка и Фернан. А еще Лурсо, судмедэксперт, сестра, дежурящая в клинике, и вообще все те, кого ему случилось побеспокоить этим вечером.

Наверняка он оставил после себя любопытство, если не беспокойство у множества людей.

Имел ли он на это право, если в его голове вдруг возникла некая смутная мысль? Стоило ли баламутить этот маленький городок с толпящимися у моря домишками?

Он позвонил в дверь отеля. Месье Леонар, поджидавший его, подремывая в кресле, пошел открывать с немым укором во взгляде. И это вовсе не потому, что ему долго пришлось дожидаться, а потому, что у комиссара был какой-то издерганный вид.

– Вы выглядите усталым, – сказал Леонар. – Может, выпьете стаканчик прежде, чем подняться к себе?

– Вы, случайно, не знаете девочку по имени Люсиль, которая…

Это, конечно, было смешно, но он никак не мог отделаться от навязчивой мысли. Месье Леонар наполнил пару стаканчиков кальвадосом.

Боже мой! Сколько же белого вина выпил Мегрэ за эти несколько дней! Однако опьянения он не чувствовал.

– Ваше здоровье!

Поднявшись по лестнице, он с чувством облегчения разделся в номере. Вспомнил, что на другой день, впрочем уже сегодня, поскольку было далеко за полночь, должно состояться погребение. Но прежде он, конечно, позвонит комиссару Мансюи, который будет у себя в кабинете уже в девять часов.

Первая часть ночи прошла у него в кошмарных видениях. Снилось, что он звонит в какие-то двери, а из полуоткрытых дверей высовываются головы и отрицательно мотают слева направо, потом справа налево. Все молчат, и он тоже молчит. Однако все понимают, что он ищет доктора и Люсиль.

Потом полная пустота, как будто он провалился в бездну, и тут же стук в дверь и голос горничной Жармен:

– Вас просят к телефону…

Спал он без пижамы и потому принялся ее искать.

Подушка была мокрой от пота и пахла алкоголем. Из соседнего номера не был слышен обычный шум детей.

То ли слишком рано, то ли слишком поздно.

Наконец он оделся и открыл дверь:

– Который час?

– Половина восьмого…

Все, казалось, сместилось. Не было обычного яркого утреннего света. С чего бы это Мансюи стал звонить ему в такую рань?

– Алло! Это вы, комиссар?

Голос Мансюи тоже звучал как-то необычно.

– Мы узнали фамилию…

Почему же Мегрэ не осмеливался задать ему никакого вопроса?

– Ее зовут Люсиль Дюфье.

Опять пауза. Что-то разладилось во времени и пространстве.

– Ладно! – раздраженно проговорил он. – Так в чем же дело?

– Она мертва…

И тут у продолжавшего держать трубку возле уха Мегрэ глаза наполнились злыми слезами.

– Ее этой ночью зарезали в постели возле спальни матери.

Месье Леонар, вышедший из подвала с бутылкой белого вина в руке, так и замер ошеломленный, спрашивая себя, почему Мегрэ смотрит на него каким-то диким взглядом, как бы не узнавая.

Глава 5

Только позже Мегрэ обратил внимание, что за окном все серо. Понял, что ночью прошел дождь. До этого серые силуэты людей и вещей мешали ему взглянуть на небо и море, которое впервые с его приезда в Сабль было мрачно-зеленого цвета с темными, почти черными пятнами.

Люди в комиссариате тоже выглядели мрачными и хмурыми, веяло усталостью и беспокойством.

У подножия лестницы он случайно столкнулся с одним из агентов, который ночью посоветовал ему обратиться к учительницам. Узнав Мегрэ, он вздрогнул. Вид У него был помятый, волосы всклоченные. Наверное, он спал на скамье. И вот теперь, видя комиссара перед собой, он, наверное, вспомнил, как тот расспрашивал о Девочке, пытался выяснить ее адрес. Может, агенту вдруг пришла в голову мысль, не Мегрэ ли и есть убийца? Все выглядело бессвязным и бестолковым.

Мегрэ поднимался по лестнице. Вкус табака тоже был каким-то неприятным. Он-то успел побриться и одеться за те несколько минут, пока за ним подъехала полицейская машина, посланная Мансюи, чтобы сэкономить время. Но почему же тогда он попросил шофера сделать небольшой круг по Рембле?

Конечно, чтобы взглянуть на дом доктора. Тот стоял на месте. Весь его второй этаж был тих и спокоен, как будто там еще спали. Ставни закрыты, но внизу обойщики покрывали вход черной материей. Проехал он также и перед церковью, на этот раз потому, что было по пути, и увидел старух в накрахмаленных чепцах, возвращающихся с мессы.

В кабинете инспекторов царило лихорадочное оживление. Звонили сразу несколько телефонов. В глазах людей застыло ошеломленное выражение. На лицах гримасы, но не те, что бывают у вырванных из объятий сна, а свидетельствующие о гневе и негодовании.

Большинство инспекторов были небриты. Должно быть, они уже давно здесь. Может быть, кое-кто по дороге успел перехватить чашечку кофе в каком-нибудь открытом пораньше баре.

Отворилась дверь, и на пороге появился Мансюи, услышавший, как подъехал комиссар. Он так изменился, что Мегрэ даже был удивлен. Впрочем, возможно, ему это показалось. Комиссар полиции бы небрит. Его подняли первым. Первым же он и прибыл сюда. Его пухлые щечки покрывала густая клочковатая щетина, еще более рыжая, чем волосы на голове.

В светло-голубых глазах уже не было и намека на робость, а сквозило откровенное беспокойство. Мегрэ прошел в кабинет, и дверь за ним закрылась. Маленький комиссар уставился на него с немым вопросом во взгляде.

Но Мегрэ слишком был занят своими мыслями, чтобы беспокоиться о реакции других. А маленький комиссар, казалось, испытывал благоговейный страх перед этим плотным человеком, который накануне, когда еще жива была девочка, как-то настойчиво занимался ею и давал тщательное описание ее внешности, едва ли не за несколько часов до того, как она была зарезана в собственной постели.

– Полагаю, что вы хотите отправиться туда? – спросил он охрипшим голосом.

В Сабль еще не приходилось наблюдать подобного зрелища, и он никак не мог прийти в себя. Об этом можно было догадаться по тому, как он произнес туда.

– Я говорил по телефону с прокурором из Ла-Рош-сюр-Йон. Он пошлет прокурорских работников, которые должны подъехать к одиннадцати часам, если не раньше.

И еще поднял по тревоге мобильную бригаду из Пуатье.

Они должны прислать двух инспекторов. Я не сказал им, что вы здесь. Правильно поступил?

– Очень даже правильно.

– Вы будете заниматься расследованием?

Мегрэ, не отвечая, пожал плечами и почувствовал, что разочаровывает Мансюи. Но что он мог сказать?

– Несмотря на раннее время, вокруг домика толпился народ. Весь квартал состоит из маленьких домишек с садиками. Он располагается хотя и в границах города, но ближе к окраине. Папаша Дюфье работает ночным сторожем на верфи. Перешел он на эту работу после того, как ему ампутировали руку. Вы его увидите. Для него все случившееся – кошмар, – рассказывал маленький комиссар, упершись локтями в крышку стола. – Он ушел с работы в шесть утра, когда прибыла первая смена. Утром все шло как обычно. Человек он спокойный и педантичный. Хозяйки, которые рано встают, могут проверять по нему часы, когда он проходит мимо их домиков. Возвращается к себе, стараясь не шуметь, в шесть двадцать. Он мне все это рассказывал, как сомнамбула. Входя в домик, сначала попадаешь в кухню. Слева стоит стул, а в глубине другой, плетенный из лозы. Возле того приготовлены Домашние туфли.

В общем, вы сами все увидите. Так вот, он снял уличную обувь тихонько, чтобы никого не разбудить. Сунул горящую спичку в плиту, где уже были подготовлены лучина, бумажки и поленья.

Молотый кофе засыпан в фильтр, вода приготовлена.

Налить кипяток и положить сахар в чашу с цветочком – вот и все дело. На стене часы с медным маятником.

Стрелки показывали половину седьмого, когда он с чашкой в руке, как всегда бесшумно, вошел в спальню к жене. У них так заведено уже много лет.

Мегрэ открыл окно, несмотря на то что утро было довольно свежим.

– Продолжайте…

– Мадам Дюфье – женщина худая и бледная, плохо себя чувствует после последних родов, что не мешает ей с утра до вечера сновать по дому. Она довольно нервная, всегда в напряжении. В общем, из тех нервных особ, которые всю жизнь проводят в ожидании каких-то неприятностей, если не катастроф.

Она одевалась, пока муж снимал рабочую одежду. Сказала: «Дождь прошел, лило целый час…»

Как раз при этих словах Мегрэ взглянул на небо, которое так и оставалось серым.

– Вдвоем они провели с полчаса. Это было единственное их интимное, так сказать, время. Потом мадам Дюфье пошла разбудить дочь. Было ровно семь.

Домик у них маленький, ставней нет. Как всегда широко открытое окно выходит в садик за домом.

Люсиль лежала в постели мертвая с каким-то бледно-голубым лицом и перерезанным горлом.

Так вы пойдете туда?

Однако, говоря это, он из-за стола не встал. Но ждал.

Все еще надеялся. Мегрэ опять промолчал.

– Пошли, – вздохнул Мансюи.

Улица в предместье была точно такой, как он ее и представлял по рассказу Мансюи. Именно на таких улицах жили девчонки вроде Люсиль. На углу лавочка, где торгуют овощами, бакалеей, керосином и конфетами. На порогах женщины, на тротуарах играющие дети. Сейчас эти женщины стояли группками у порогов в пальто, наскоро накинутых поверх ночных рубашек.

Человек пятьдесят топталось у маленького домика, похожего на все остальные, вход в который охранял полицейский в форме. Машина остановилась, и оба комиссара вышли из нее.

Уже тогда Мегрэ почувствовал, что у него сжалось сердце.

– Войдете?

Он кивнул. Толпа любопытных расступилась, пропуская их. Мансюи тихонько постучал в дверь. Открыл мужчина. Хотя глаза у него и не были красны, вид был ошеломленный, а движения машинальными. Глянул на Мансюи, которого узнал, и больше не обращал на них внимания.

В этот день собственный домик как бы ему не принадлежал. Дверь в одну из спален была открыта, и на постели вытянувшись лежала женщина, монотонно стеная и всхлипывая, как скулящее животное. У изголовья сидел врач из квартала, а в кухне у плиты хлопотала какая-то старая женщина с большим животом, видимо соседка.

Чашки, наполненные кофе с молоком, так и стояли на столе. Одну из них мадам Дюфье, вероятно, и несла в семь часов утра дочери.

Домик состоял из трех комнат. Справа кухня, которая служила и гостиной, поскольку была достаточно велика, чтобы вместить всех, одно ее окно выходило в садик, другое – на улицу.

Слева две двери спален, одна родителей, с окном на фасад, другая с окном в садик.

Стены были увешаны фотографиями. Некоторые в рамках стояли на полке.

– У нее только один ребенок? – тихонько спросил Мегрэ.

– Есть еще сын, который, как я полагаю, сейчас отсутствует в Сабль. Признаюсь, что у меня не хватило совести их подробно расспрашивать. Скоро приедет прокурорская группа и еще бригада из Пуатье. Они и сделают все, что следует…

Таким образом, Мансюи еще раз засвидетельствовал, что не рожден для такой профессии. Он украдкой поглядывал на Мегрэ, который тоже, казалось, испытывал колебания, прежде чем войти в спальню.

Там ничего не трогали? – машинально спросил он, поскольку это была стандартная профессиональная фраза.

Мансюи жестом показал, что нет.

– Ну что ж, войдем…

Он открыл дверь и сразу же удивился, поскольку из комнаты пахнуло табаком. Но тут же заметил на фоне открытого окна человека, который обернулся к ним.

– Я из предосторожности, – объяснил комиссар, – оставил здесь одного из своих людей.

– Вы обещали сменить меня, – напомнил тот.

– Потерпите, Ларруи.

В комнате стояли две железные кровати, а между ними ночной столик. Тень от железных прутьев спинок рисовалась темными полосами на голубоватых обоях. Кровать у левой стены была не разобрана. На другой, покрытое простыней, лежало съежившееся тело.

У противоположной стены высился большой платяной шкаф и стол, покрытый салфеткой, а на нем белый эмалированный таз, гребень, зубная щетка и мыло в мыльнице. Под столом находились белое эмалированное ведро и кувшин для воды. Вот и все. Это была комната Люсиль, которую она делила с братом.

– Вам известно, кто эта старая женщина на кухне?

– Сегодня утром ее не было, или я ее просто не заметил, поскольку набилось полно любопытных и нам с трудом удалось выставить их.

– Мать ничего не слышала?

– Ничего.

– Судебный врач уже был?

– Должен подойти, я ему звонил прежде, чем пришел сам. Вызову его потом к себе в кабинет.

Мегрэ наконец сделал то, чего от него ждали: медленно поднял простыню у изголовья трупа. Длилось это всего несколько секунд, и он вернулся к окну.

Мансюи присоединился к нему. Все трое, включая инспектора, заглянули в садик, огороженный кольями, связанными колючей проволокой. В углу находился крольчатник, в другом – сарайчик, где Дюфье, должно быть, держал свои инструменты и что-нибудь мастерил в свободное время. На песчаной почве торчали ростки каких-то овощей, салат и капуста. Небольшая груша с редкой листвой. Краснели плоды на помидорных кустах, привязанных к подпоркам.

Говорить было не о чем. В садик легко мог проникнуть любой, перешагнув через проволоку, а уж в комнату через подоконник пролезть было совсем легко. За садиком простирался пустырь. На горизонте виднелись какие-то ветхие строения, там раньше был заводик.

– Если он и оставил следы, – негромко заметил инспектор, – то их смыло дождем, который шел все утро сегодня. Мой коллега Шарбоне уже там искал.

Они ожидали реакции Мегрэ, но тот даже не шевельнулся. Выходит, отпечатки его не интересовали?

Потом он выбрался в садик, но не через окно, а через кухню.

Небольшая, выложенная плоскими камнями дорожка вела к пустырю. Кролики, шевеля ушами и носиками, смотрели на него. Он поднял несколько листов капусты и бросил им через сетку.

Вот в таком сером и унылом окружении проводила свои дни худая, испытывающая недомогание мадам Дюфье, впрочем как и многие здешние женщины, считая каждый су.

– Сколько сейчас времени? – спросил Мегрэ, не доставая из кармана часов.

– Без пяти девять.

– Похороны в половине одиннадцатого?

Мансюи как-то не сразу понял, время похорон у него ассоциировалось с маленьким телом на постели, которое они только что видели. Потом вспомнил о другой умершей и посмотрел на Мегрэ более внимательно.

– Вы туда пойдете?

– Да.

– Вы считаете, что существует связь?…

Слышал ли его Мегрэ? Трудно сказать.

Они вернулись на кухню. Старуха, уголком фартука беспрерывно вытирая глаза, рассказывала о драме вновь прибывшим, брату Дюфье с женой, которых о трагедии известили соседи.

Выглядело все довольно странно. Эти люди говорили громкими голосами, произносили какие-то грубо звучащие слова, не думая о том, что в соседней комнате, дверь в которую оставалась открытой, лежит мать убитой девочки. Доносящиеся оттуда стоны и всхлипы как бы аккомпанировали рассказу старухи.

– А я и говорю Жерару: это мог сделать только сумасшедший. Я знала девчонку, может быть, даже лучше, чем кто-либо другой. Она совсем маленькой приходила ко мне, и я давала ей поиграть куклу моей безвременно умершей дочки…

– Извините меня… – Мегрэ тронул ее за плечо.

Она вдруг напыжилась, преисполненная важности.

Для нее все, кого она видела сегодня утром в доме, являлись официальными лицами.

– Сына предупредили?

– Эмиля?

Она бросила быстрый взгляд на висящую на стене фотографию молодого человека с приятным лицом, одетого с некоторым шиком.

– Разве вы не знаете, что Эмиль уехал? И это было большой неожиданностью для его несчастной матери, месье… Он уехал неделю тому назад. Да еще дочь, которую…

– Он уехал в свой полк?

Могло ли это быть несчастьем для такого рода людей?

– Да нет же, нет, уважаемый месье. Для военной службы он еще молод. Подождите… Ему ведь сейчас девятнадцать с половиной. Он зарабатывал на жизнь здесь.

Хозяева его ценили. И не понятно, с чего бы это вдруг на прошлой неделе ему вздумалось уехать жить в Париж? Уехал-то тихонько! Никого не предупредив! Он даже записки никакой не оставил. Сказал только, что будет работать ночью. Марта ему поверила. Она из тех, кто верит, что бы ей ни говорили. Утром, увидев, что он не возвратился, она из любопытства заглянула в шкаф и обнаружила, что его вещей там нет. Уже потом пришел почтальон и принес от него письмо, в котором Эмиль просил у нее прощения и сообщал, что уехал в Париж, что начнет новую жизнь, в этом его будущее и все такое прочее… Она мне его прочитала. Письмо и сейчас лежит в буфете.

Женщина дернулась было пойти поискать письмо, но Мегрэ жестом ее остановил:

– Вы помните, в какой это было день?

– Подождите… Сейчас скажу…

Она тихонько поговорила с Дюфье, который посмотрел на комиссара, как бы не понимая. Наверное, спрашивая себя, зачем это тому надо. Явно пытался вспомнить и наконец что-то ответил:

– Это случилось во вторник. В ночь со вторника на среду.

– Поступали ли какие-нибудь новости от него? Ну, с тех пор?

– Марта показала мне цветную открытку, которую получила из Парижа.

Комиссар Мансюи больше не старался вникнуть в этот разговор. Он с беспокойством смотрел на Мегрэ, как бы подозревая, что тот обладает каким-то сверхъестественным даром. Он почти готов был поверить, что в течение дня получит сведения, будто и сын Дюфье тоже мертв.

Когда они выходили из домика, рослый парень в габардиновом плаще прокладывал себе дорогу сквозь толпу любопытных.

– Это журналист, – сообщил Мансюи.

Мегрэ предпочел побыстрее убраться. Начиналась обычная канитель: журналисты, фотографы, прокурорские работники, потом еще эти специалисты по опознанию из Пуатье, которые битком набьются со своей аппаратурой и будут фотографировать мертвое тело под разными углами.

– Вы ожидали, что это случится? – наконец осмелился спросить маленький комиссар в машине, которая везла их в комиссариат.

Мегрэ ответил ему, как бы вернувшись откуда-то издалека:

– Кое-чего я действительно ожидал…

– Поднимемся ко мне в кабинет?

Комиссариат между тем принял свой обычный вид, наполнился людьми, которые хотели получить всякого рода свидетельства, подписи или бумаги. Сидели на скамьях разные типы, ожидая, когда начальство обратит на них внимание. Требовали Мансюи – нужен был сразу в нескольких кабинетах, но он поднялся в первую очередь наверх.

– Пуатье на проводе, – сообщил ему инспектор. – Нам послали Пьешо и Буавера. Они уже час назад выехали на машине и прибудут к десяти. С ними эксперт по идентификации. Они попросили, чтобы мы поставили заслоны вокруг города и проверяли всех подозрительных.

– Это уже сделано, – проговорил Мансюи.

При этом он посмотрел на Мегрэ, но без всякой гордости, что означало: «Что я еще мог сделать? Обычная рутина, и я должен ей следовать».

– Доктор Жама звонил?

– Нет еще.

– Свяжитесь-ка с ним по телефону. В это время он должен находиться в больнице. Это судебный медик, который совмещает работу со службой в муниципальной больнице. Доктор Жама? Это Мансюи… Да… Да, я понимаю… Прокуратура будет здесь около одиннадцати. Я полагал, что не стоит вас беспокоить, поскольку поднял рано утром. А эти могут опоздать. Я тогда вам позвоню и подошлю машину. Конечно… Когда случилось?.. Между одиннадцатью вечера и двумя часами утра. Благодарю вас. Нет, я не руковожу расследованием. Жду специалистов из Пуатье. Что? – Взглянул на Мегрэ и на мгновение заколебался. – Не думаю, что он этим будет заниматься. Во всяком случае, официально.

– Правильно, – подтвердил Мегрэ, кивнув.

Он все понимал. Мог бы дословно повторить фразы судмедэксперта, хотя и не слышал, как тот их произносил.

Точное время смерти после внешнего осмотра установить трудно, можно только сделать это приблизительно.

Итак, значит, между одиннадцатью вечера и двумя часами утра.

– Вы уходите?

– Иду на похороны.

– Я попытаюсь попасть туда, приду или в дом, или в церковь. Однако не знаю, как у меня будет со временем.

Извинитесь за меня перед доктором Беллами.

Опять этот тревожный взгляд в сторону Мегрэ, когда он произносил последние слова, но комиссар оставался непроницаемым.

– До встречи.

– А если те господа спросят о вас?

– Скажите им, что я в отпуске.

Было еще рано идти в дом, где готовились к похоронам, и он отправился вдоль по набережной. Но не для того, чтобы выпить вина. Хотя, впрочем, зашел, чтобы пропустить стаканчик, но, главное, он хотел увидеться с Попин.

В ее лавочке было полно народу.

Засучив рукава, любовница Франсиса погружала свои розовые пухлые руки в корзины с рыбой и другой морской живностью, взвешивая и щелкая кассовым аппаратом.

– А вам что, моя крошка?

Так она называла всех своих клиенток. Смотрела на них ясным взглядом и выглядела столь же свежей, как и те продукты, которые ее окружали.

– Что ты мне говоришь, девочка! Да этому мерзавцу, который такое сотворил, я бы глаза вырвала, да и еще кое-что.

Тут она заметила Мегрэ, перестала взвешивать, вытерла руки о фартук и позвала помощницу:

– Замени-ка меня на минутку, Мелани. Проходите сюда, месье Мегрэ.

И наконец, в маленьком помещении гостиной, куда доносились кухонные запахи, заговорила:

– Вы считаете, что Это он ее убил? Кто бы мог вчера подумать, а? Мы в то время как раз болтали втроем.

Если бы вы мне вчера сказали, что речь о дочке Марты. Мы ведь вместе с ней ходили в школу. Правда, это было очень давно…

– Вы знаете горничную мадам Беллами?

– Жанну? Полагаю, что знала ее еще тогда, когда она бегала по улицам босоногой девчонкой. Ее мать работала в цехе по переработке сардин. Лет в тринадцать Жанну тоже туда пристроили. Но она потом сумела перебраться в господский дом. С тех пор и работает горничной у доктора. Теперь даже глядеть ни на кого не хочет. Не верите, спросите у Франсиса.

– Не знаете, где бы я мог с ней поговорить?

– Это довольно трудно, разве что в самом доме доктора. Она ведь даже со своей матерью не встречается после того, как та вторично вышла замуж. На танцульках тоже не бывает. Сходит с ума по своей хозяйке, просто влюблена в нее. Холит и лелеет, даже спала бы, как собачонка, на коврике у ее двери, если бы позволили.

Разговаривает со всеми надменно, особенно с Франсисом. Скажите, пожалуйста, какая цаца! А вы что, хотите арестовать доктора?

– Не думаю, чтобы вопрос так стоял. Благодарю вас.

– Вы еще зайдете к нам, да? Просто сейчас мало времени, чтобы поболтать. А то приходите сегодня вечерком.

Выпьем по стаканчику. Мне очень хочется узнать, чем же все кончится.

Несмотря на свое чувствительное сердце, она действительно бы наказала убийцу именно так, как говорила в лавочке, если бы он попался ей в руки.

А отдыхающие на пляже ни о чем не подозревали.

Все так же там находились мамаши с детьми в купальных костюмчиках, торчали зонтики, катались разноцветные мячи, а на волнах колыхались головы купающихся.

В Рембле же была видна череда людей, направляющихся к дому доктора Беллами. Все это были коренные жители Сабль, одетые в черное. Останавливаясь на тротуарах, они здоровались друг с другом за руку, образовывали небольшие группки, смотрели на часы и переступали порог затянутой черной материей двери.

Среди них Мегрэ узнал Лурсо, Перретта и других завсегдатаев пивной, которые уже исполнили свой долг и теперь беседовали, стоя снаружи.

Он тоже вошел в дом. Не было необходимости устраивать прощание в одном из траурных залов, поскольку вестибюль достаточно вместителен.

Ни лестница, ни другие двери больше не видны были, только сплошная чернота, в которой горели свечи вокруг богатого гроба, окруженного морем белых цветов.

Один только доктор Беллами стоял неподвижно, и каждый по очереди проходил перед ним, склоняя голову, после чего мочил пальцы в сосуде со святой водой.

Доктор производил сильное впечатление выделяющейся на общем черном фоне белизной своего пластрона, воротничка и манжет. Черты его лица, казалось, еще больше заострились. Принимая соболезнования, он отвечал легким поклоном, выпрямлялся и смотрел уже на следующего.

Мегрэ прошел, как и остальные, поклонился и поймал обращенный на него взгляд. В этом взгляде не было ни намека на тревогу или волнение. Ничто не указывало на то, что для доктора Беллами комиссар был кем-то иным, нежели все остальные.

Супрефект приехал на своей машине, оставив ее за несколько домов до жилища Беллами, там же поставил машину мэр со своими помощниками и кое-кто еще.

Прибыли похоронные дроги. Понадобилось некоторое время, чтобы образовался кортеж, длинная вереница, тянущаяся до церковной паперти. Мужчины занимали места справа, доктор Беллами стоял один в первом Ряду. Во втором Мегрэ заметил человека неопределенного возраста, который накануне сопровождал мадам Годро. Сама же она держалась слева, одетая в траур, с черной вуалью на лице. Без конца подносила к лицу маленький носовой платочек, чтобы промокнуть глаза.

Запах духов, которыми платочек был пропитан, доносился до комиссара.

Заиграл органист, приглашенный из Ла-Рош-сюр-Йон.

В отпевании участвовал баритон в сопровождении детского церковного хора. Церковь мало-помалу заполнилась. Отпевание длилось с четверть часа.

Из-за катафалка Мегрэ плохо видел мать Беллами, которая держалась рядом с мадам Годро, и лишь доносился стук ее палки по плитам.

Одетта Беллами отсутствовала. Франсис в процессии участвовал, как и кухарка. Горничная Жанна, наверное, осталась подле хозяйки.

Когда вышли из церкви, из-за облаков появилось солнце и улицы приняли свой обычный вид, так что понадобилось некоторое время, чтобы вновь к этому привыкнуть.

Во время медленного шествия к кладбищу Мегрэ издали заметил своего коллегу Мансюи, потного и все еще не бритого. Он все-таки сумел ненадолго вырваться сюда.

Несколько близких сопровождали Беллами до ограды кладбища.

Потом он сел в машину доктора Буржуа, который, наверное, должен был отвезти его домой.

Имел ли место семейный сбор? Принимали ли в белом доме в Рембле мадам Годро с ее спутником?

Мегрэ потерял Мансюи из виду и вынужден был добираться до центра города пешком. Взглянув на часы, он обнаружил, что уже десять минут первого. Он кое о чем запамятовал, нарушил некий ритуал…

Он и представить себе не мог, что эта его забывчивость станет причиной настоящей маленькой драмы.

На самом деле мадам Мегрэ в клинике в первый раз получила разрешение покинуть постель. Она еще не ходила, но все же на час, не более, как требовал доктор, ее поместили в кресло с колесиками.

Впервые она могла прокатиться по коридору, взглянуть на другие палаты, на лица тех, чьи голоса и оханье иногда доносились до нее.

С сестрой Мари-Анжеликой они устроили целый заговор. Говорили шепотом, чтобы не вызывать чувства зависти у мадемуазель Ринкэ, которая и так была более холодной и недовольной, чем обычно. Но им хотелось преподнести сюрприз Мегрэ, который ранее неизменно звонил в одиннадцать. Телефонный аппарат находился в конце коридора в переговорной с широкими оконными проемами, которую здесь называли солярием.

Сестру Аурелию предупредили. Когда месье номер шесть позвонит, она, вместо того чтобы ответить, должна переключить телефон на переговорную. Он явно будет ошарашен, услышав голос жены.

Кресло на колесиках стояло наготове четвертью часа ранее. Однако в половине двенадцатого сестра Мари-Анжелика настояла на возвращении в палату.

Таким образом, в полдень мадам Мегрэ вынуждена была занять свое место в постели, а монахиня безуспешно пыталась ее утешить, в то время как на лице мадемуазель Ринкэ светилась торжествующая улыбка.

– Вас тут ожидают двое господ. Кажется, ваши друзья. Поскольку они торопились, я их посадил за ваш столик. Они просили у меня номера, но, к сожалению, свободных нет… – И месье Леонар, прямо-таки умоляюще, добавил: – Может быть, выпьете аперитив, а?

Те двое, что еще ели за столиком Мегрэ, были инспекторами мобильной бригады из Пуатье, Пьешо и Буавером, с которыми комиссару уже приходилось работать ранее. Они одновременно встали, держа в руках салфетки.

– Извините, патрон. Сейчас как раз время перекусить До прибытия прокурорских.

– Я полагал, что они должны приехать в одиннадцать?

– Так бы и случилось, если бы нашли следователя. Но он находился где-то за городом у знакомых, а у тех там нет телефона. Пришлось посылать курьера. Короче говоря, все будут здесь через час. Вы примете участие в расследовании?

Кто-то, может быть даже Мансюи, видимо, уже сообщил им о той позиции, которую занял Мегрэ, поскольку они переглянулись как заговорщики.

– Зачем?

– Вы, конечно, в отпуске. Мы это знаем. Правда, Буавер?

Одному из них было тридцать, другому – тридцать пять. Оба опытные полицейские, люди, о которых на набережной Орфевр говорили как о тех, кто разбирается в своем ремесле. Пьешо, тот, что постарше, вполне мог в свое время расстаться с собственной шкурой во время ареста одного поляка, в память об этом у него на правой щеке остался шрам от револьверной пули.

Мегрэ рассеянно сел за стол, расправил салфетку. Он положил себе на тарелку закуску и вполуха слушал то, что ему говорили.

– Вы ведь знаете, что убитая не была изнасилована?

Мы-то поначалу об этом подумали. Садистское преступление, как нам сказали в Пуатье. Местная полиция арестовала с полдюжины бродяг. Для этого района такое преступление довольно скверная реклама. Впрочем, будь это дело простым, вы бы вряд ли стали им заниматься накануне, не так ли?

Эти хитрецы старались выудить из него хоть какую-нибудь информацию.

– Будет, конечно, так, как вы пожелаете. Но месье из прокуратуры знают, что вы здесь… в общем… Короче…

Видя, что Мегрэ молчит, они уж и не знали, что еще сказать.

– Я в отпуске, – повторил Мегрэ, наливая себе воды.

– Конечно…

– Если я что-нибудь узнаю, то сообщу вам.

– Вы всегда были человеком правильным и обязательным…

При этих словах он даже не улыбнулся, лицо его продолжало оставаться хмурым. Ко всему прочему, он плохо себя чувствовал, как если бы начинался грипп.

– Во всяком случае, если вам нужно будет установить за кем-то наблюдение или что-нибудь еще…

– Спасибо.

– Нам пора. Уже время.

В коридоре месье Леонар посоветовал им остановиться в маленьком отеле, где, может быть, повезет с номерами.

Уже на пороге Пьешо обронил:

– А ведь патрон не шутит!

Глава 6

Он позвонил в дверь клиники тогда, когда еще не было и половины третьего, не дожидаясь звона колокола и не вынимая часов из кармана.

Сестра Аурелия удивленно и даже как-то недоуменно смотрела на него, колеблясь, снимать ли трубку. Он адресовал ей механическую улыбку, что, впрочем, не смягчило хмурого выражения ее лица.

– Это не касается моей жены, – объявил он. – Я сначала хотел бы поговорить с сестрой-настоятельницей.

– Вы уверены, месье номер шесть, что вам нужна именно настоятельница? Что касается больных и клиники в целом, как и жалоб, этим занимается сестра-экономка, которая…

– Не могли бы вы предупредить настоятельницу, что с ней хочет поговорить комиссар Мегрэ?

Сестра Аурелия предпочла не настаивать, и, пока она звонила, Мегрэ с чем-то вроде раздражения смотрел на гладкие стены и чистую лестницу.

– К вам сейчас выйдут, – объявила монахиня.

– Спасибо.

Он мерил шагами вестибюль вдоль и поперек, держа руки за спиной, заранее сердясь при мысли, что его долго заставят ждать. И был очень удивлен, когда увидел перед собой благочестивую сестру, которую раньше не Встречал. Она его ждала.

– Не хотите ли проследовать за мною, месье?

Они прошли не по лестнице. В глубине находилась дверь, украшенная блестящими головками гвоздей.

Пройдя через нее, они оказались совсем в другом мире, еще более напоминающем вату, еще более мягком и тихом, чем клиника. Должно быть, у монахинь туфли были на войлоке или мягкой резине, поскольку он не слышал шума шагов.

Дважды, когда они вступали в сложную сеть коридоров, он оборачивался, заслышав позади слабое шуршание широких юбок, перестук четок и вообще шелест, похожий на поток воздуха. Благочестивые сестры перемещались так, что сразу думалось о полете летучих мышей.

Он заметил часовенку с искусственными цветами на алтаре. Потом они вошли в приемную, где вдоль стен стояли черные кресла с бархатной малиновой обивкой.

– Преподобная матушка сейчас придет…

Опять все тот же шелест юбок и звук перебираемых четок, перемещение в воздухе накрахмаленных чепцов.

– Месье?..

Он вздрогнул, поскольку другие монахини были для него просто монахинями, когда эта, которая, хотя и носила такую же одежду, держа, как и они, руки в широких рукавах, была женщиной, явно занимающей иное социальное положение.

Высокая, сероглазая и породистая, она спокойно смотрела на него.

– Речь не идет о моей жене, – начал он, – мне необходимо было увидеться с вами, сестра…

Мегрэ подозревал, что следует сказать «преподобная мать» или что-то в этом роде, но у него не получалось.

– Нужно ваше разрешение для того, чтобы переговорить с сестрой Мари-Анжеликой.

Может быть, ему показалось, что она вздрогнула, но смотрела все так же спокойно и невозмутимо, а он уже снова стал раздражаться.

– Вы знаете, месье, что существует правило…

– Извините меня, сестра, но в данный момент вопрос о правилах не стоит.

Он покраснел, потому что вспылил первым.

– Я собиралась вам сказать, месье, что правила, – продолжала она все тем же ровным голосом, – позволяют вам встретиться с одной из наших сестер только в присутствии другой сестры.

– Даже если я приду с ордером от следователя?

Он обещал себе быть дипломатом, но эта породистая дама очень его раздражала, хотя причину объяснить он бы не смог. Просто чувствовал, что в это время господа из прокуратуры топтались вместе с инспекторами в маленьком домике Дюфье. А супруги Дюфье, которые всю жизнь работали, собирая по грошу, ничего не могли с этим поделать. Маленькая покойница лежала на постели, и, вместо того чтобы остаться со своею болью, они должны были отвечать на вопросы о своих самых интимных делах. А в это же время любопытные плющили носы о стекла окон, и журналисты слепили их своими вспышками магния.

– Сестра Мари-Анжелика очень молода, месье, и очень эмоциональна.

Он ограничился тем, что пожал плечами.

– Я сейчас пошлю, чтобы ее позвали.

Она вышла и что-то сказала одной из монахинь, находившихся за дверью, потом вернулась к нему.

– Я ожидала вашего визита. Сестра Мари-Анжелика вчера исповедовалась мне. Она серьезно нарушила правила, написав вам записку, не посоветовавшись со мной.

Он был поражен, сбит с толку, узнав, что его собеседница в курсе дела.

– Совершенно случайно ей несколько часов пришлось находиться в палате номер пятнадцать. Она еще не имеет опыта обращения с тяжелобольными, и бред несчастной девушки произвел на нее очень сильное впечатление.

Мегрэ недоверчиво спросил:

– Вы знакомы с доктором Беллами?

– Да. Я его знаю.

– Я хотел спросить, знаете ли вы его как врача или общаетесь просто по-человечески?

Ведь они должны принадлежать к одному кругу.

– Я знаю его только как медика. Сама я из Бордо.

Поскольку вы требуете, сестра Мари-Анжелика повторит вам текстуально те слова, которые она слышала. Я ей так приказала…

Конечно, это она, а не ей приказывают!

– …Приказала повторить слова, которые она слышала, или ей показалось, что слышала. Задавать наводящие вопросы, чтобы освежить ее память, бесполезно. Я этим уже занималась. Фразы, которые она вам повторит, ничем не отличаются от тех, которые произносят в бреду многие больные. Боюсь все же, что она по неопытности может попытаться придать им то важное значение, которого в них нет. Сестра Мари-Анжелика взяла на себя ужасную ответственность. Вы тоже, выслушав ее, и я молю Бога, чтобы он внушил вам осторожность и мудрость.

Шуршание в коридоре.

– Войдите, сестра. Я разрешаю вам повторить месье Мегрэ то, что вы рассказали мне.

– Вы можете остаться, – вдруг решительно проговорил комиссар.

Сестра Мари-Анжелика, покраснев, смотрела то на одну, то на другого.

– Девушка была в коме… – пробормотала она. – Но один раз, во время моего дежурства, она вдруг ожила и даже попыталась сесть. Потом вцепилась мне в руку и закричала: «Скажите!..» – Тут рассказчица прервалась, как бы ожидая одобрения со стороны настоятельницы.

Мегрэ же сохранял на лице брюзгливое выражение.

«…Его арестовали? Не нужно его арестовывать. Слышите? Я не хочу. Не хочу».

Она опять смолкла, но Мегрэ догадывался, что не сказано самого главного, и настоятельница это подтвердила. Именно она сказала:

– Продолжайте, сестра. Вы знаете, что я записала все слова, которые вы мне пересказали, и передам эту запись комиссару, если он того пожелает.

– Она еще сказала, – продолжала Мари-Анжелика: – «Не нужно ей верить… Она – чудовище…»

– И это все?

– Да, все, что я смогла понять в тот момент. Но было кое-что еще, в чем я не совсем уверена…

То, что монахиня не все выложила, Мегрэ догадался по вопрошающему взгляду, который она бросила на настоятельницу.

– Значит, вы слышали и другие слова?

– Да. Но в них не было никакого смысла. Она говорила о каком-то серебряном ноже…

– Вы уверены в этих двух словах?

– В общем-то, да, потому что она произносила их много раз. Она даже сказала: «Я до него дотронулась…»

И тут же сильно задрожала.

– Это все?

Спокойно, но твердо и решительно настоятельница приказала:

– Вы можете идти, сестра.

Мегрэ нахмурился, собираясь запротестовать, но она, так же спокойно, подала ему знак замолчать. Сама закрыла дверь за ушедшей.

– Остальное не представляет никакого интереса, я предпочла сама вам это сказать. Я могу взять на себя ответственность за одну из моих самых молодых сестер.

Ей было бы слишком трудно произнести кое-что в присутствии мужчины. Не знаю, приходилось ли вам когда-либо бодрствовать у постели бредящего больного…

И это она спрашивала у Мегрэ, тридцать лет проработавшего в полиции!

– Я только хотела обратить ваше внимание на то, что у больных иногда происходит полное изменение личности. Врач бы вам это объяснил лучше меня. Так вот, эта девушка произносила в бреду неоднократно бранные слова, которые позвольте мне вам не повторять.

– Сестра Мари-Анжелика их вам назвала?

– Исповедовать – моя обязанность.

– Полагаю, что эти слова относятся к области секса?

– Большинство. Добавлю, что речь идет о грубых ругательствах, которые не фигурируют в словарях.

Он несколько заколебался, но потом опустил голову.

– Благодарю вас, – пробормотал он.

И, как бы прощая его предыдущее поведение, настоятельница совсем другим тоном проговорила:

– Полагаю, что теперь вы захотите повидаться с нашей дорогой пациенткой, которая, как мне сообщили, расстроилась, не дождавшись вашего звонка по телефону. Представьте, она вставала и хотела ответить на ваш звонок лично.

– Благодарю вас, – повторил он уже снова в длинном коридоре, по которому она его провожала.

Обитая гвоздиками дверь открылась и закрылась за ним. Он снова очутился в клинике, которая по сравнению с монастырем показалась теперь ему какой-то обыкновенной и даже шумной.

На лестничной площадке на этот раз его ожидала не Мари-Анжелика, а сестра Альдегонда.

Мадам Мегрэ посмотрела на мужа с легким беспокойством, не осмеливаясь сразу приступить к расспросам.

– Прошу простить меня, – начал он. – Я был очень занят сегодня утром.

– Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Просто я как раз об этом думала. Полагаю, что ты ходил на похороны. Ты обратил внимание на наш венок?

И сказать только, что это его жена задала подобный вопрос! Одиннадцати дней в клинике оказалось достаточно, чтобы она изменилась.

– Ты знаешь, я чувствую себя много лучше…

– Я даже знаю, что ты вставала.

– Кто тебе сказал?

Он не стал ссылаться на настоятельницу. Ему хотелось поскорее выбраться отсюда наружу. Ему не нравилось, как мадам Мегрэ смотрела на него, и поэтому он попытался заговорить о вещах банальных. Этаким легким тоном.

Никогда еще полчаса не тянулись для него так долго, особенно теперь, когда сестра Мари-Анжелика не устраивала своих обычных заходов в палату. Когда он наклонился к жене, чтобы ее поцеловать перед уходом, она ему шепнула:

– Ты занимался той, что лежала в пятнадцатой палате?

Конечно же она догадалась! И добавила с упреком, но как-то безнадежно:

– Ты ведь так радовался отпуску! Позвонишь мне завтра?

Все возвращалось на круги своя, в том числе и раскланивание с мадемуазель Ринкэ, о которой он совсем было забыл.

Необычная вещь: он прошел значительную часть улочек города, не задерживаясь ни в одном баре. Позвонил же только из своего отеля.

– Алло! Я хотел бы поговорить с доктором Беллами.

Алло! Это вы, доктор? Прошу извинить, что беспокою вас. Просто решил, что не увижу вас сегодня в пивной.

Однако хотел бы с вами встретиться в удобное для вас время. Алло! Что вы говорите? Прямо сейчас? Благодарю вас. Буду через десять минут.

Он забыл, как и утром, поговорить с месье Леонаром, который ходил вокруг него, напоминая несчастного пса, никак не могущего понять, почему хозяин его больше не ласкает.

– А если эти господа спросят, где вы? – наконец рискнул он задать вопрос.

– Ответьте им, что вы ничего не знаете…

Мегрэ шагал широким шагом, сжимая в зубах мундштук трубки. Дверь ему открыл Франсис:

– Вас ждут наверху.

Черная материя, свечи, цветы – все исчезло. Дом принял нормальный вид, и только в воздухе еще витал специфический запах часовни. Мегрэ следовал за слугой по толстой ковровой дорожке на лестнице. Франсис открыл дверь кабинета, и, еще никого не видя, комиссар вдохнул сигарный дым.

В кабинете царила дружеская атмосфера. Там находились двое. Доктор Беллами стоял, как всегда сухой и подтянутый, без малейших следов волнения на лице или в голосе.

– Мой дорогой Ален, – начал он с чуть заметной долей иронии, которую адресовал не собеседнику, а вновь прибывшему, – мне представилась честь и удовольствие познакомить тебя с комиссаром Мегрэ, которого ты так хотел увидеть. Месье Мегрэ, позвольте вам представить моего старого друга Алена де Фоллетье, следователя из Ла-Рош-сюр-Йон.

Человек этот был высок, но несколько жирноват, с румянцем во всю щеку. Одет в пиджак цвета опавших листьев и бриджи, а также сапоги из грубой кожи. Он курил сигару, которую, вероятно, достал из открытой коробки, лежащей на столе рядом со стаканчиком ликера.

– Очень рад, комиссар. Никак не мог встретиться с вами сегодня, поэтому я здесь. Конечно, несколько неудобно, что я в таком костюме, но у меня день отдыха, и я на лошади поскакал к друзьям за город. Тем не менее меня нашли и там, поскольку прокурор срочно попросил выехать. И вот я здесь…

Беллами указал Мегрэ на кожаное кресло, куда тот и сел. Доктор подвинул к нему коробку с сигарами и осведомился:

– Шартрез или арманьяк?

Комиссар машинально ответил:

– Арманьяк.

Сигару же он курить не стал, а набил свою трубку.

В комнате было довольно жарко, и, как догадывался Мегрэ, до его прихода здесь шла дружеская беседа двух мужчин.

– Беллами и я учились вместе в колледже. Теперь видите, что, избавившись от…

Теперь ясно, что он избавился от бригады! Это следователь и хотел выяснить! Прокурорские не слишком любят заниматься маленькими людьми вроде Дюфье.

– Когда я знакомился с этим делом, комиссар, мне сообщили, что вы здесь, но в отпуске. О деле вы, конечно, наслышаны.

Скептическая улыбка бродила по лицу следователя с темными тонкими усиками.

– Полагаю, вы, наверное, много знаете, не так ли?

И не откажете в помощи инспекторам полиции из Пуатье. Впрочем, это ваше право решать, помогать или нет. Заметьте, что я вас ни в чем не упрекаю. Но мне, как и всем, известна ваша репутация. Поскольку вы позвонили, Филипп предложил мне вас дождаться. И я очень рад представившемуся случаю…

– Доктор Беллами поставил вас в известность, почему я хотел с ним встретиться?

Их было трое. Один курил трубку, другой – сигару, а третий – сигарету, тонкую египетскую. В хрустальных рюмках на столе был налит шартрез и старый арманьяк.

– Он только что ввел меня в курс дела, – несколько шутливо ответил наконец следователь. – И я нашел это весьма любопытным. Для Филиппа хорошо и, позволю себе добавить, для вас тоже, что я здесь.

Доктор сидел упершись локтями в крышку столика и по очереди спокойно смотрел на них обоих.

– В общем, если я правильно понял, вопреки вашему сакрально-святому отпуску несчастный случай, жертвой которого стала сестра его жены, показался вам подозрительным, и вы начали делать вокруг него петли.

Тон его был вежлив, но с долей снисходительности, тон человека, умудренного жизненным опытом, разговаривающего хотя и с феноменом, но довольно вульгарной личностью, о которой он потом с улыбкой будет рассказывать своим друзьям.

– Это доктор вам сказал, что я делаю вокруг него петли?

– Ну, не такими словами… Он сказал мне, что догадывается о ваших подозрениях и отдает себя в ваше распоряжение, пригласив сюда. Так ведь?

– Почти.

– Это в его характере. Он любит играть с людьми подобного рода штучки. Поскольку вы ему позвонили с просьбой встретиться, я предположил, что у вас есть какие-то новости, так? Не бойся, Филипп, я сейчас вас покину. Что такое тайна следствия, я знаю много лучше других.

– Я прошу тебя остаться. Месье Мегрэ может спокойно говорить при тебе.

Несколько утонув в глубоком кресле, комиссар в это время держал в руке рюмку.

– Я, наряду с другими вопросами, хотел бы спросить вас, доктор, где вы были вчера вечером?

Сказано это было коротко, но Мегрэ бросил взгляд в сторону окна, и Беллами сразу подумал об оставленной горящей лампе. Подумал ли он одновременно о Франсисе? Возможно. Тем не менее он спокойно ответил:

– Я наносил визит своей теще в отель «Вандея».

Мегрэ побагровел. Следователь с ехидцей улыбнулся:

– Она остановилась там во второй половине дня со своим официально зарегистрированным мужем.

Еще одно очко в пользу доктора! Мегрэ накануне и сам заметил супружескую парочку на улице. Как же он об этом не подумал! Все очень просто!

– Она мне позвонила около восьми. До этого я не хотел ее беспокоить. Она ведь устала после долгого путешествия. Поэтому я сам отправился в отель, где ввел ее в курс дела.

– Благодарю вас, и разрешите задать еще один вопрос: кто лечил вашу жену начиная с первого августа?

– Доктор Буржуа. Я мог бы, конечно, лечить ее сам, поскольку у нее нервная депрессия, но, как и большинство моих собратьев, я против того, чтобы лечить членов своей семьи.

Улыбка де Фоллетье отметила еще одно очко в пользу доктора. Следователь просто развлекался. Для него все это было великолепной историей для рассказов в Ла-Рош и окрестных замках.

– Не могли бы назвать точную дату, когда пригласили этого доктора?

Едва заметное колебание, а следователь, удобно устроившийся, вытянув ноги в кресле, как будто что-то почувствовал в воздухе.

– Точно я не помню.

– Самый первый день?

– Видите ли, месье Мегрэ, вы ведь сами имели дело с больными, не так ли? Да, я просто забыл, что ваша жена сейчас находится в клинике, и лечит ее мой собрат Бертран. Так что вы называете первым днем?

– В первый день она почувствовала себя плохо, потом начались боли, затем лихорадка… Это в случае с моей женой. А как у вас?

Следователь хотел запротестовать, будучи человеком галантным и не желающим, чтобы подверглись обсуждению столь интимные вопросы. На этот раз он посмотрел на Мегрэ как на человека невоспитанного.

– Ах, оставьте! В случае с моей женой все началось с ощущения большой усталости. Она просто оставалась лежать в постели, как это столь часто случается с женщинами.

– Так. И в какой же день?

– Я не записывал.

Это случилось накануне несчастного случая, не так ли?

– Возможно.

Следователь от нетерпения заерзал, засучил ногами и посмотрел на комиссара осуждающе.

– Не забывайте, доктор, что вы сами пригласили меня прийти сюда, когда я решил задать вам вопросы, которые считал полезными.

– Я еще раз прошу…

– Доктор Буржуа прибыл в тот день, когда произошел несчастный случай?

– Нет.

– На другой день?

– Не думаю.

– А может быть, еще раньше? Кстати, вчера он приходил?

– Да.

– А сегодня?

– Нет еще.

– Вы каждый раз присутствуете, когда он консультирует?

– Да.

– Это же вполне естественно! – взорвался наконец Ален де Фоллетье. – Позвольте мне вам заметить, комиссар…

– Перестань, я вас слушаю, комиссар…

А тот в это время изучал лежащие на столе предметы. Бювар из твердой кожи с инициалами доктора. Нож для разрезания бумаг из слоновой кости, лежащий перед чернильницей, и еще один, поменьше и потоньше, для вскрывания писем.

– Позвольте мне, конечно в вашем присутствии, задать вопрос вашему слуге?

Следователь просто вскочил, но доктор остановил его жестом, нажимая одновременно электрический звонок вызова.

– Вы видите, – заметил он с чуть заметной нервозностью в голосе, – что я веду игру до конца?

– Вы продолжаете считать, что это игра?

Стук в дверь. Это Франсис, который, естественно, пришел с подносом.

– Франсис, комиссар Мегрэ хотел бы задать вопрос.

Разрешаю вам ответить.

Уже второй раз в течение дня кому-то разрешают при нем говорить. И это только потому, как правильно заметил следователь, что комиссар в отпуске. Вопрос был своего рода кастовый, и у Мегрэ загорелись уши.

– Скажите мне, пожалуйста, самым простым образом, куда вы положили серебряный нож?

Он даже не дал себе труда посмотреть при этом на доктора. А вот слуга, наоборот, сразу глянул ему в лицо.

Он рылся в памяти, повернувшись лицом к хозяину.

– Его нет на месте? Клянусь, что я его не брал. Если позволите, я сейчас же пойду поищу.

Значит, серебряный нож был вовсе не из области иллюзий и кошмаров, он на самом деле существовал в этом доме. И не без причины преследовал Лили Годро в клинике.

– Бесполезно, – заметил Мегрэ. – Благодарю вас.

– И это все?

Франсис не удержался, чтобы не бросить на него перед уходом взгляд, выражающий упрек. Разве не приятелями они были вчера в гостиной Попин? Разве он не рассказывал все, что знал? Зачем же теперь намекать на то, что он вор или что-то в этом роде? Да еще в присутствии других людей?

– Я всегда в вашем распоряжении, месье Мегрэ.

– Я не хотел бы испытывать ваше терпение, как и терпение месье следователя.

А тот достал из кармашка часы, всем видом показывая, что визит действительно слишком затянулся. Что этот Мегрэ явился с каким-то пустяком в кабинет-библиотеку, где так задушевно отдыхали двое друзей. Этот комиссар поступал, как удобно ему, напоминая ребенка, представленного лицу значительному, высокопоставленному, а этот ребенок ведет себя совершенно несносно.

– Я хотел бы еще, доктор, взглянуть на ваш кабинет для консультаций.

– К вашим услугам.

Не мелькнула ли в его голосе какая-то усталость?

– Ты можешь пойти с нами Ален. Я полагаю, что у тебя не было случая побывать там.

Они спустились следом за Мегрэ, тихонько переговариваясь между собой. Прошли через дверь, ведущую в сад, и пересекли его. В глубине стоял гараж из красного кирпича, через который можно было выбраться на улицу. Рядом располагалось двухэтажное здание, дверь в него доктор отпер, достав из кармана ключ.

Коридор был пуст, комната ожидания выглядела банально, в отличие от подобных комнат у других медиков не была украшена привычными акварелями на стенах. Но в соответствии с традицией стоял столик с пачкой иллюстрированных журналов.

– Пожалуйста, следуйте за мной.

Наверху на лестничной площадке были только две двери. Та, что посветлее, вела в рабочий кабинет доктора. Кабинет достаточно просторный, как и тот, что с библиотекой. Там стояли два великолепных кожаных кресла, стол, а у стены узкая, тоже обитая кожей кушетка, должно быть, для обследования больных.

Стекла двух выходящих в сад окон были матовыми, не давая сильно светить и слепить послеполуденному солнцу. На тех же, что выходили на улицу, висели плотные шторы. Напротив находилась слепая стена какого-то склада.

Мегрэ приоткрыл дверь в соседнюю, более узкую комнату. Она состояла из туалета и нескольких стеклянных шкафчиков, в которых в строгом порядке были разложены сверкающие никелем инструменты.

Комиссар, держа руки в карманах, медленно осматривался, к великому раздражению следователя, который злился все больше и больше. Потом Мегрэ наклонился над столом.

– Серебряного ножа нет на месте, – задумчиво констатировал он.

– А кто вам сказал, что его место здесь?

– Я только высказал предположение. Если хотите, можете позвать сюда своего слугу. Ему будет легче ответить на этот вопрос.

– У меня действительно лежал на столе нож для разрезания бумаги с серебряной рукояткой. Я даже не заметил его исчезновения.

– Однако вы принимали больных первого августа?

– В принципе я принимаю три раза в неделю, а иногда и в другие дни по договоренности.

– В какие часы вы проводите консультации?

– Это вы можете проверить по медной табличке, что висит на двери с улицы. Понедельник, среда и пятница с десяти до двенадцати.

– И никогда не принимаете вечером?

– Извините?..

– Я вас спросил, не случалось ли вам принимать вечером?

– Редко. Только в том случае, если какой-нибудь больной почему-либо не может прийти днем.

– В ближайшем прошлом было что-то подобное?

– Сейчас не помню, но можете посмотреть в моих записях на столе.

Мегрэ без всякого стеснения полистал записи. Фамилии, помеченные там, ни о чем ему не говорили.

– Разрешаете ли вы домашним беспокоить вас, когда вы здесь?

– Уточните, кого вы имеете в виду под домашними?

– Слуг, например. Вашего слугу или горничную мадам Беллами.

– Конечно же нет. Существует внутренний телефон, соединяющий флигель с основным зданием.

– А ваша жена?

– Полагаю, что она ни разу не была в этом кабинете.

Может, только когда мы поженились и я водил ее показывать дом и все поместье в целом.

– А ваша мать?

– Она заходит только в мое отсутствие, чтобы проследить в дни генеральных уборок за слугами.

– А ваша свояченица?

– Нет.

Оба уже не заботились о вежливости. Обменивались короткими и резкими репликами. Ни тот и ни другой не пытались при этом мило улыбаться.

Мегрэ самым спокойным образом открыл одно из окон, и сразу стали видны деревья в саду. Между буком и сосной можно было разглядеть часть дома, два окна на втором этаже и окошечко на третьем, ведущее в мансарду.

– Эти окна в какой комнате?

– Слева коридор, справа туалет моей свояченицы.

– А выше?

– Спальня Жанны. Я имею в виду горничную.

– Вы не знаете, когда исчез нож?

– До вашего прихода я вообще не знал, что он исчез.

Не помню, когда мне в кабинете приходилось в последний раз разрезать книги. Что касается переписки, то я чаще всего занимаюсь этим в библиотеке.

– Благодарю вас.

– И это все?

– Все. С вашего позволения, я выйду через маленькую дверь, ведущую на улочку.

На узкой лестнице он обернулся:

– Когда же вы вернулись этой ночью?

– Не могу сказать точно, но, должно быть, где-то около двенадцати. Франсис ушел, оставив поднос с виски в библиотеке. Я еще спускался, чтобы взять лед в холодильнике.

– Вы тогда видели свою жену?

– Нет.

– А ваша мать ее видела?

– Этим утром, перед похоронами.

– В вашем присутствии?

– Да.

Он не поднимался наверх. Механика сработала прекрасно и так без задержек и заеданий. Только голос доктора стал каким-то прерывистым.

Накануне они были в хорошей компании, вроде бы в полном согласии расстались. Сегодня же получилось нечто вроде схватки.

– Вы мне разрешаете заходить к вам, чтобы еще поговорить, доктор? Заметьте, что, как правильно обратил на это внимание месье Ален де Фоллетье, я здесь в отпуске и у меня нет никакого права требовать от вас чего бы то ни было. Он здесь следователь с официальной миссией в Сабль, но у вас в ранге гостя.

– Я в вашем распоряжении.

Он отстегнул цепочку, страховавшую вход.

– До скорой встречи, доктор.

– Как пожелаете.

Он, несколько поколебавшись, протянул Мегрэ руку, когда тот уже ступал на порог, и комиссар ее пожал.

А вот этот прокурорский сделал вид, что не замечает протянутой руки гостя.

– Прощайте, месье следователь. Сообщаю вам по случаю, для помощи в расследовании, что малышка Люсиль Дюфье вчера около половины пятого выходила из спальни мадам Беллами.

– Я знаю.

Мегрэ, который уже стоял на тротуаре, живо обернулся.

– Мой друг Филипп сказал мне об этом как раз перед вашим приходом!

Улочка оказалась пустынна, и видны были только запертые двери гаража доктора, голые стены и небольшое побеленное известкой здание с комнатой ожидания на первом этаже и кабинетом для консультаций на втором.

На медной табличке значилось имя доктора Беллами, а также дни и часы его консультаций. Отдельная надпись для клиентов гласила, что войти в приемную можно, нажав кнопку звонка.

Глава 7

Улочка, располагающаяся по краю города и полей, приняла свой обычный вид. Иногда у порога на стуле можно было увидеть пенсионера, покуривающего трубку. Время от времени из какого-нибудь окна доносился женский голос, зовущий ребенка. Посреди улицы мальчишки гоняли мяч, а чуть в стороне какой-то малыш в голубой рубашонке и без штанов сидел голым задом на краю тротуара.

Дверь в домик Дюфье закрыта. Их наконец оставили в покое, и только один Мегрэ собирался сейчас побеспокоить.

Сказанное следователем ошеломило его. Получилось так, что доктор Беллами опередил его, первым сообщив о визите малышки. Как же он объяснил ее присутствие в спальне своей жены?

Мегрэ постучал, услышал, как скрипнул стул, и дверь открылась. Перед ним оказалась та самая толстая старая женщина, которую он видел утром. Узнала ли она его?

Может быть, за день, уже ответив на вопросы стольким людям, она посчитала, что одним больше, одним меньше ничего не значит.

Приложив палец к губам, только шепнула:

– Тсс! Она спит.

Мегрэ вошел, снял шляпу и взглянул на дверь спальни, которая была приоткрыта. Наверное, это для того, чтобы услышать, если мадам Дюфье, которой врач дал снотворное, вдруг проснется и позовет.

Почему на комиссара неожиданно повеяло зимой, хотя на дворе стоял август? Может быть, так всегда бывает в маленьких домишках. Стоял полусумрак, было темновато, как в предвечерние часы. В плите горел огонь. Там варился суп, распространяя луковый запах. Наверное, эта плита, конфорка которой раскалилась докрасна, и заставляла вспомнить о зиме.

Месье Дюфье в расстегнутой рубахе сидел в кресле, откинув голову на спинку и дремал, полураскрыв рот.

И как это старуха сумела все здесь прибрать и вымыть после хождения стольких людей взад-вперед? Теперь домик внутри сверкал чистотой и пах мылом. Старая женщина взяла в руки вязанье, сделав это совершенно машинально. Такие, как она, просто не могут жить без какого-либо дела.

Мегрэ придвинул себе стул к плите. Он понимал, что для некоторых людей плита заменяет компанию. Помолчав, негромко спросил:

– Вы член семьи?

– Дети зовут меня тетушкой, – ответила она, не переставая считать петли вязанья. – Но я не родственница. Просто живу двумя домами дальше. Я приходила, когда Марта рожала. У меня же она оставляла малышку, когда нужно было куда-нибудь выйти. Здоровьем она не отличается.

– Вы знаете, почему она ходила к доктору Беллами?

Я имею в виду вчерашний визит к нему Люсиль.

– Она ходила к доктору? Родители мне ничего об этом не говорили. А сами вы не спрашивали? Подождите… Ведь они что-то говорили мне о деньгах, которые нашли в коробке вместе с лотерейными билетами…

Они должны быть здесь… Сходите сами в комнату.

Мои старые ноги побаливают. Откройте шкаф. Когда все здесь разошлись, я навела порядок, разложила по местам. Справа в глубине лежит жестяная коробка.

Тела в спальне уже не было. Как и Лили Годро, маленькую Люсиль увезли, чтобы подвергнуть унижению вскрытия.

Мегрэ последовал указаниям старухи. Под одеждой, которую инспекторы тщательно исследовали, он обнаружил старую коробку из-под печенья, которую и принес на кухню.

Женщина смотрела, как он снимал крышку, как пересчитывал банкноты и монеты. Возможно, от звона монет Дюфье приоткрыл глаза, но, увидев незнакомое лицо, предпочел их снова закрыть.

В коробке лежало двести тридцать пять франков, а также сброшюрованные книжечки билетов лотереи в пользу школьных касс. Один билет стоил один франк, а в книжечке их было по двадцать пять штук. Большинство продано, а на листке, вырванном из школьной тетради, записаны имена жителей квартала. Люсиль записала их карандашом.

Первые три фамилии принадлежали городским торговцам.

У доктора опять было обезоруживающее по своей простоте объяснение. Ему достаточно было сказать следователю, который, впрочем, его и ни о чем не спрашивал:

«Действительно, моя жена приняла эту девочку, которая пришла к ней вчера во второй половине дня, чтобы продать лотерейные билеты».

Для Мегрэ, конечно, такого объяснения было бы недостаточно, поскольку он уже знал, что мадам Беллами ждала девочку. Знал он и то, что Люсиль уже приходила к ней раньше и что на этот раз даже сказала свое имя Франсису.

Он сложил билеты и деньги в коробку и убрал ее обратно в шкаф.

– А не известно ли вам, мадам, как зовут ее учительницу?

– Мадам Жадэн. Живет неподалеку от кладбища. Новенький домик, который вы сразу узнаете по фасаду, выкрашенному в желтый цвет. Те господа, что здесь были, переписали имена с листка. Они тоже собирались сходить к мадам Жадэн.

– Они расспрашивали об Эмиле?

– А вы разве не вместе с ними работаете?

Он постарался обойти вопрос.

– Я принадлежу к другой службе.

– Они меня только спросили, где сейчас парень, а когда я им ответила, что он должен быть в Париже, захотели получить его тамошний адрес. Я и показала им почтовую открытку.

– А письмо?

– О нем они не спрашивали.

– Можете мне его показать?

– Возьмите, оно в буфете, в ящике справа.

Жерар Дюфье в своем полусне, должно быть, слышал их разговор, как смутный и далекий гул. Время от времени он шевелился, но слишком устал, чтобы проснуться и встать.

Ящик справа в буфете использовался как домашний хозяйственный сейф. Там лежали старые письма, счета, фотографии, потертый портфельчик, в котором хранились официальные бумаги, военный билет Дюфье, свидетельство о браке и о рождении.

– Письмо лежит сверху, – подсказала толстая женщина.

Из открытого ящика пахло чем-то пресным. Сюда скоро добавятся сувениры Люсиль и ее свидетельство о смерти.

– Вы позволите мне прочесть?

Она взглянула на спящего мужчину:

– Не стоит его будить, он очень устал…

Письмо было написано на бланке, где вверху типографским способом напечатано: «Городская типография. Ларю и Жорже». Каждое утро Мегрэ проходил мимо этого заведения, направляясь из Рембле в порт.

Письмо начиналось так:

Почерк был твердым и четким.

Мегрэ схватил открытку, на которой была изображена площадь Конкорд и несколько слов на обороте, написанных нервным почерком:

Мегрэ вспомнил, что 26-е почтовое отделение находится в предместье Сен-Дени, неподалеку от Больших бульваров.

– Ему послали телеграмму?

– Только в полдень.

– Он еще не ответил?

– А вы полагаете, что он ее уже получил? Если он приедет, это будет большим утешением родителям.

И она со вздохом посмотрела на человека с пустым рукавом, который снова крепко заснул в своем кресле, и только от его дыхания шевелились седеющие усы.

– Вы останетесь с нею на ночь?

– Можете быть спокойны. Я пошлю за своими вещами племянника.

Она, конечно, не заснет, ибо не осмелится спать в комнате, где зарезали Люсиль. Будет ухаживать за мадам Дюфье. А вот пойдет ли ночью дежурить на верфь муж?

Мегрэ не стал задавать никаких вопросов. Медленно сложил письмо и убрал на место. Конечно, ему хотелось бы взять его с собой, но он знал, что этого ему не разрешат.

В спальне мадам Дюфье захныкала, как ребенок, толстая женщина с трудом поднялась.

– Извините меня, – проговорил Мегрэ, – мне нужно уходить…

В углу стояло пианино, на дубовом столе вышитая дорожка, а на стенах фотографии детей, выстроившихся по ранжиру, и надписи по годам. Это все были питомцы мадам Жадэн, ученики, которых она выпускала из года в год.

– Один из ваших коллег уже опрашивал меня, месье комиссар, такой высокий со шрамом.

Этот Пьешо свое дело знает.

– Действительно, была организована лотерея в пользу школ. Ну и школьники занимались распространением билетов. Мы разрешаем им заходить к коммерсантам и главным образом к людям, которых они знают. Наша Люсиль располагала лотерейными билетами, как и все остальные.

В понедельник утром дети должны были сообщать о нереализованных билетах и книжечках.

– Каждому школьнику поручался определенный квартал или улица?

– Нет. В выборе мест распространения они были свободны.

– Не расскажете ли мне о Люсиль?

Мадам Жадэн была маленькая и чернявая. В классе она, наверное, выглядела строгой, поскольку это требовалось, но здесь в ее взгляде угадывалась доброта к детям.

– Ваш инспектор задавал мне возмутительные вопросы в отношении детей, я так ему и сказала. И он вам наверняка доложит, что я его плохо приняла. Вы мне кажетесь более разумным и понятливым. А он все пытался узнать, встречалась ли Люсиль с мальчиками и насколько она была продвинута в вопросах секса. Вы только подумайте! Ей ведь едва исполнилось четырнадцать лет. На вид, правда, давали больше, поскольку она была рослая, разумная, может быть даже слишком рассудительная для своего возраста. Мы иногда имеем дело, и я этого не отрицаю, с преждевременно развитыми девочками, которые знакомятся с мальчиками на улицах, особенно зимой, когда уже темновато, а то и со взрослыми мужчинами. Но это – исключение.

– Люсиль была разумной девочкой?

– Я даже называла ее маленькой мамочкой, потому что на переменах вместо того, чтобы играть со старшими, она занималась с малышами. Однажды я очень удивилась, случайно услышав ее разговор с одной из подруг, у которой в семье только что появился маленький братик. Люсиль грустно так сказала: «Мне кажется, что моя мать больше не сможет иметь детей…» Скажу вам, месье комиссар, что, на мой взгляд, только в бедных семьях есть уже настоящие мамаши в четырнадцать лет.

– Полагаю, что в связи с каникулами вы ее в последнее время не видели?

– Нет. Я видела ее много раз, ибо, чтобы не предоставлять детей самим себе и улице, мы с теми, кого доверяли нам родители, организовывали разные игры, ходили на пляж или в сосняк…

– Вам не показалось, что Люсиль изменилась?

– Я заметила, что она стала несколько нервной, и спросила ее об этом. Не знаю, бывает ли такое в классах у мальчиков, но у нас есть свои любимицы. Такой любимицей Люсиль была для меня. На переменах во время школьных занятий она охотно покидала подруг, чтобы поболтать со мной. Как-то, помнится, я спросила ее, правда ли, что брат уехал.

– Это было несколько дней тому назад или много раньше?

– Всего три дня назад. Я услышала это от других девочек. И вот, вместо того чтобы мне прямо и откровенно ответить, она отвернулась и сухо так обронила:

«Да». – «Наверное, это большое горе для твоей мамы?» – «Я не знаю». – «Она получила от него какую-нибудь весточку?» – «Я не знаю». Ну, настаивать я, конечно, не стала, потому что почувствовала, как она вся напряглась и занервничала. Это все, что мне известно, месье комиссар..

– Вы даете уроки игры на пианино?

– Всего несколько частных уроков.

– Люсиль тоже брала у вас уроки?

Мадам Жадэн с некоторым смущением опустила голову. Это, наверное, означало, что родители Люсиль не могли позволить такого рода роскошь для своей дочери.

Когда Мегрэ добрался до улицы Сен-Шарль, где находилась типография «Ларю и Жорже», рабочие уже выходили оттуда. Он пересек мощеный дворик. Обогнул грузовик и толкнул застекленную дверь, на которой висела табличка с надписью: «Бюро».

Какая-то машинистка-стенографистка надевала шляпку, тоже собираясь уходить.

– Месье Ларю здесь? – спросил он.

– Месье Ларю уже два месяца как умер.

– Извините. Могу ли я в таком случае поговорить с месье Жорже?

Тот, находясь в соседней комнате, наверное, услышал, ибо крикнул:

– Впустите ко мне, мадемуазель Берта!

Этот державшийся скромно мужчина небольшого роста был занят корректурой своей газеты.

Газета «Эхо Сабль» выходила раз в неделю на четырех полосах и содержала местные новости, объявления и извещения, в частности нотариусов.

– Садитесь, месье комиссар. Не удивляйтесь тому, что я вас знаю. Я старый друг комиссара Мансюи, и он говорил мне о вас. А еще я каждый день вижу, как вы проходите по улицам. Очень сомневался, что вы зайдете повидаться со мной. – Поскольку Мегрэ продолжал молчать, слушая его, он продолжал: – Один из ваших коллег недавно заходил, зовут его… постойте-ка…

– Буавер.

– Совершенно верно. Клянусь, мне не удалось сказать ему что-либо важное. А правда ли, что вы со своей стороны ведете расследование?

– Это Буавер вам сказал?

– Вовсе нет! Просто по городу ходят слухи… Кстати, я сегодня утром был на похоронах, поскольку доктор Беллами – один из моих клиентов. Там по крайней мере двое сказали мне об этом. Сообщили, что у вас есть свое особое мнение, полиция Пуатье не согласна с вами, но вы готовите ей сюрприз…

– Слишком много болтают, – нетерпеливо проворчал Мегрэ.

– Вы хотите, чтобы я рассказал все, что знаю об Эмиле Дюфье?

Мегрэ кивнул, хотя и слушал рассеянно.

– Так вот, это уже второй парень подобного рода, который уплыл у меня из рук и которого, могу позволить себе так сказать, я обтесал. И этот второй прямо-таки проскользнул у меня между пальцев. Заметьте, что мне очень этого не хотелось. Тот, первый, сейчас работает журналистом в Ренне, и я каждое утро читаю его статьи в «Вест-Эклер». Что же касается Эмиля… Мы тоже в тот или иной день увидим его статьи, не так ли?

– Я очень на это надеюсь.

Месье Жорже вздрогнул – настолько сурово и хмуро прозвучали эти слова.

– В любом случае, комиссар, – это честный парень, единственный недостаток которого – некоторая подозрительность. Впрочем, это слово неточное. Просто у него тенденция замыкаться в себе. Говорили, что ироническая улыбка, грубое слово или снисходительная усмешка его просто пугали. В то же время на него очень давила бедность его семьи, однако он этого не стыдился. Когда его спрашивали о профессии отца, не задумываясь и не стесняясь, отвечал: «Ночной сторож». Он не давал себе труда объяснить, что Дюфье согласился на эту работу только после того, как ему ампутировали руку.

Не знаю, доходчиво ли все объясняю… Но он хотел состояться во что бы то ни стало. Для этого он трудился не покладая рук. Рано прочел тонны книг. Однако у него периодически чередовались сомнение и уверенность…

– Женщины?

Собеседник ткнул пальцем в сторону соседнего кабинета.

– Она ушла? – тихонько спросил он, намекая на машинистку.

Потом все же решил сам сходить удостовериться.

– Вы ее видели. Мадемуазель Берта красива и аппетитна. Все мои служащие пытались ухаживать за нею.

Но на самом деле она влюблена в Эмиля Дюфье и вспыхивает от раздражения, когда кто-либо пытается сказать что-то его осуждающее при ней. Она делала все, чтобы привлечь его внимание. Стала кокеткой, меняла платья по два-три раза в неделю. А я все задавался вопросом, заметит он это или нет… Он же шел к своей цели, и мне было ясно, что со временем он уедет в Бордо или Нант. А он махнул прямо в Париж, как и большинство наших честолюбцев.

– Он вас предупредил об этом заранее?

– Нет, прислал письмо.

– Которое вы получили на следующий день после его отъезда?

– Правильно. Как и его родители. Говорят, что он в последний момент побоялся, чтобы ему не помешали, как говорится, не сунули бы палку в колеса. Думаю, даже не стоит говорить о том, что все его счета оказались в полном порядке. Если хотите, можете прочесть письмо…

Мегрэ только бегло его просмотрел. В письме Эмиль очень вежливо просил извинения и не менее любезно благодарил хозяина за все, что тот для него сделал.

– Его сестра когда-нибудь бывала здесь?

– Что-то не припомню. Впрочем, в самой конторе Дюфье бывал мало. Последние дни по крайней мере.

Много времени тратил на подготовку газеты. На газетную хронику, на объявления, поскольку в таком маленьком издательстве нужно уметь делать все.

– Мне хотелось бы как можно подробнее разобраться с тем, как он проводил время.

– Приходил к девяти утра, а иногда и раньше, ибо на время не обращал внимания. Частенько задерживался до половины одиннадцатого. Затем отправлялся в комиссариат полиции, чтобы добыть последние новости, потом шел в мэрию и к супрефекту. Так он проводил время до полудня. Во второй половине дня правил материалы, а затем шел в цех заниматься набором. После всего этого совершал еще несколько выходов в город, звонил нотариусам, торговцам недвижимостью, управляющим кинотеатрами, рекламу которых мы печатали… Это я вам описываю обычный рабочий день… В пятницу, в день выхода газеты, он оставался со мной до девяти вечера…

Ничего особенного, обычная жизнь провинциального репортера.

– В общем, – подвел итог Мегрэ, – время на личную жизнь вне работы оставалось у него только утром.

Не знаете, звонили ли ему по личным вопросам?

– Это смотря что считать личными. Я знаю, что он еще был кем-то вроде собственного корреспондента одной парижской газеты. Но предварительно испросил у меня разрешения. Времени это у него отнимало немного, поскольку туда он направлял ту же самую информацию, что печаталась в нашей газете. Я позволил ему пользоваться одной из наших телефонных линий, и он составлял список своих разговоров, чтобы бухгалтер производил с ним расчеты в конце каждого месяца. Я никогда не слышал, чтобы он вел какие-то частные беседы по телефону с другом, например…

– Благодарю вас, – в очередной раз произнес ритуальную фразу Мегрэ. – Из Парижа ни он не писал вам, ни вы не звонили ему?

– Он дал родителям адрес до востребования. Это, конечно, может занять день или два…

Жорже, сам того не подозревая, подал комиссару некую мысль. Вернувшись в отель, Мегрэ связался с уголовной полицией в Париже.

– Алло! Люка на месте? Кто у телефона? Тоерэнс? Это Мегрэ. Да. Все еще в отпуске… Да… Что?.. Как с погодой? Не знаю, сейчас посмотрю… Солнца нет, но не капает. Жанвье в кабинете? Пусть подойдет. Да, спасибо. Это Жанвье? Не очень занят? Текучка? Ладно. Не против помочь мне? Я хочу, чтобы ты побывал в 26-м почтовом отделении. Если не ошибаюсь, это в предместье Сен-Дени? Да, правильно. Поговори со служащим, который занимается перепиской до востребования. Спроси его, нет ли писем на имя Эмиля Дюфье. Да, запиши… Эмиль Дюфье… Нет, «ф», как Фернан. Подожди! Важно выяснить, приходят ли за письмами. Да… Когда и в какие дни. Пусть он задержит посетителя на несколько минут, а ты тем временем подскочи на такси. Смотри только, чтобы без всяких оплошностей. Узнай его адрес. Если нужно будет, то проследи за ним. Подожди, не вешай трубку. Потом пройдешься по меблерашкам, посмотришь регистрационные карточки последних дней. Особенно обрати внимание на период тридцать первое июля – первое августа. Искать на то же, имя. Это все! Да нет, не слишком важное дело. Просто личная просьба. Спасибо, старина. Ну, да… Ей уже лучше… Передай от меня привет Мари-Франс…

– Эти господа уже сидят за столом… – прошептал месье Леонар, возникая за спиной комиссара с бутылкой в руке.

– Пусть там и сидят.

– Может, выпьете стаканчик?

Ну что же! Наверное, лучше согласиться, чтобы не огорчать хорошего человека.

– Я им нашел два номера, но в разных отелях. Они, правда, не слишком довольны. Но при чем же я-то здесь?

Ваше здоровье!

– И ваше, месье Леонар!

– Как вы считаете, схватят мерзавца, который зарезал малышку?

Было уже восемь вечера. Включили электрическое освещение. Оба они сидели в комнате, в глубине между кухней и залом. Официантки с подносами сновали у них за спиной.

Не фраза ли, которую произнес месье Леонар, заставила Мегрэ нахмуриться? Он задумался.

– Есть будете?

– Не сейчас.

Он готов был подняться в номер и сделать то, что ему редко приходилось делать. Может быть, только в самых серьезных случаях.

Мегрэ вспомнил о том страхе, который испытал вчера, пытаясь безуспешно установить и отыскать девочку, встреченную им на лестнице у доктора Беллами. Люди, которых он расспрашивал, с удивлением смотрели на него, даже полицейские агенты, находящиеся в охране, даже комиссар Мансюи. И тем не менее, если бы он вчера нашел Люсиль, она осталась бы жива.

А вдруг он ошибается во всех и во всем?

Однако же, если не ошибается, то опасность грозит и другим людям, в том числе и ему самому. Вот почему нужно подняться к себе в номер и изложить в письменном виде свои подозрения.

– Вы уходите?

– Всего на часок. Оставьте мне чего-нибудь поесть…

Он решил написать нечто вроде доклада, но в спокойной обстановке, вечером, прежде чем лечь спать. А теперь направился к вокзалу. Разве Эмиль Дюфье не сообщил матери, что приобрел билеты заранее?

Зал ожидания оказался почти пуст и был плохо освещен. На путях стоял всего лишь один поезд местного сообщения с вагонами старой модели. На каскетке человека, сидевшего за окошечком, было написано, что он помощник начальника вокзала.

– Добрый вечер, месье комиссар…

Решительно, слишком многие его знали.

– Хочу получить у вас некоторые сведения. Вы знаете молодого Дюфье?

– Месье Эмиля? Конечно, я его знаю. По своим репортерским делам он заходил сюда каждый раз, когда должна была приехать какая-нибудь важная персона.

Я сопровождал его на платформе.

– В таком случае вы можете мне сказать, покупал ли он в конце прошлого месяца билет до Парижа?

– Я даже могу сказать, что именно я ему их отдал.

Мегрэ автоматически отметил, что сказано было во множественном числе.

– Вы отдали ему несколько билетов?

– Два билета во второй класс.

– Туда и обратно?

– Нет, только туда. Днем, еще до полудня. Он хотел билеты на последний поезд, отходящий в десять пятьдесят две…

– Вы не знаете, успел он на этот поезд?

– Полагаю, что успел. На вокзале, правда, я тогда отсутствовал некоторое время. Работал ночной помощник.

– Он здесь?

– Должен подойти. Зайдите в кабинет.

Они добрались до платформы и вошли в кабинет, где трещал телеграф.

– Скажите-ка, Альфред! Я имею честь представить тебе комиссара Мегрэ, о котором ты слышал.

– Очень приятно.

– Комиссару нужно узнать, уехал ли молодой Дюфье на 163-м поезде в один из последних дней июля. Я ему выдал два билета второго класса в один конец до Парижа. Уехать он должен был в десять пятьдесят две.

– Что-то не помню…

– Полагаю, что, если бы он уехал на этом поезде, вы бы его увидели?

– Утверждать не могу… Иногда в последний момент вызывают к телефону или в почтовый вагон. Правда, сейчас я тоже удивляюсь, что не видел его…

– Есть ли возможность узнать, использовались ли полученные билеты?

– Конечно. Достаточно запросить Париж. Путешествующие, как известно, сдают билеты при выходе. Однако случается, что пассажиры выходят на промежуточных станциях. Другие по рассеянности, выходя в толпе, забывают сдать. Но это случается редко. Это против правил, но подумать и об этом стоит… – Потом, несколько задумавшись, он как бы про себя проговорил: – Что-то здесь странное…

Посмотрел на коллегу, как бы вспомнив о чем-то, выходящем за обычные рамки.

– Эмиль Дюфье несколько раз ездил на поезде в Нант, в Ла-Рош и в Ла-Рошель. И каждый раз у него был бесплатный проезд… – Он объяснил Мегрэ: – Журналисты имеют право на бесплатный проезд в первом классе. Стоит только это оформить у себя в газете. На этот же раз он не стал пользоваться льготой, хотя речь шла о довольно продолжительной поездке. Вот я и задаюсь вопросом, почему он решил ехать вторым, когда мог путешествовать первым, не заплатив к тому же за это ни гроша?

– Он был не один, – заметил Мегрэ.

– Конечно… И речь наверняка шла о даме. Однако, знаете ли, эти господа из прессы в таких случаях не столь уж осмотрительны.

Мегрэ как-то незаметно для самого себя очутился на улице. Чуть позже он проходил перед рыбной лавкой Попин. Ставни были закрыты, и лишь узкая полосочка света пробивалась из-под двери, ведущей в коридор.

В этот еще довольно ранний час Франсис, должно быть, сервировал обед в доме доктора.

Мегрэ продолжил путь по маленьким, плохо освещенным улицам и вздрогнул, услышав шаги в темноте позади себя.

Если он был прав в своих подозрениях в предвидении того, как будут развиваться дальнейшие события, то следовало ожидать новых жертв помимо Лили Годро и маленькой Люсиль. Правда, в его реконструкции событий оставались некоторые дыры…

Он вдруг сделал полуоборот и вошел в отель «Вандея».

– Скажите, мадам Годро все еще здесь? – спросил он у хозяйки отеля, одетой в черный шелк с большой камеей на корсаже, которая находилась в это время у себя в кабинете.

– Вы забываете, месье комиссар…

Он разозлился, что его опять узнали.

– Вы забываете, месье комиссар, что ее фамилия теперь не Годро, а Эстева. Она уже уехала с месье Эстева поездом в пять тридцать.

– Полагаю, – с едва заметным раздражением в голосе проговорил Мегрэ, поскольку уже заранее мог предугадать ответ, – что ее зять заходил повидаться с ней вчера вечером?

– Совершенно верно. Они долго просидели, оставаясь последними в маленьком салоне.

– Вместе с месье Эстева?

– Думаю, хотя и не берусь утверждать, что месье Эстева поднялся в номер первым.

– Благодарю вас.

Он как начал благодарить с самого утра, так и продолжал весь день до самого вечера.

Но чья-то жизнь находилась тем временем под угрозой, если он не ошибается в своих рассуждениях.

К несчастью, он не знал ни возраста следующей жертвы, ни профессии. Не знал, мужчина это или женщина.

Знал он только, что этот некто находится в городке, скорее всего в центре, а периметр мог бы даже очертить на плане.

Всем этим невозможно было заниматься в тот же вечер. Следовало дождаться наступления дня, когда откроются лавочки и кафе. Тогда он и отправится на охоту, пользуясь навязчивой идеей, как путеводной нитью, а свое «благодарю вас» будет опять повторять хоть целый день.

Но все это при условии, если позволит время!

Оба инспектора покончили с обедом и, прихлебывая коньяк, курили сигареты, когда комиссар уселся к ним за столик в почти пустом зале столовой.

– Ну как, патрон?

И он, более хмурый и ворчливый, чем когда бы то ни было, с неприятным привкусом во рту и ощущением усталости, как это бывает после длительной поездки по железной дороге, проворчал:

– Сплошное дерьмо!

Глава 8

В одиннадцать утра Мегрэ открыл очередную дверь, наверное уже седьмую по счету. На этот раз это был магазин кожаных изделий. А начал он часов в восемь, когда торговые дома тех, кто побогаче и поэлегантнее, еще закрыты. Заходил он в лавочки, которые чаще всего посещали домашние хозяйки конкретного квартала. Крупный и широкоплечий, он трогал ручки метел и губки, которые висели на веревочках, привязанных к потолку.

Рассматривал все эти хозяйственные принадлежности с хмурым видом, ожидая своей очереди пообщаться с хозяйкой лавочки. Наблюдатель снаружи мог бы заметить, как шевелятся его губы, неизменно произнося одни и те же слова.

Поначалу комиссар полагал, что ему нужно что-нибудь покупать в этих лавочках. В бистро было много проще. А вот в одной бакалейной лавочке ему пришлось купить пакетик молотого перца, поскольку он решил, что, возможно, придется много ходить, и не хотел обременять себя объемистыми пакетами.

В галантерейной лавке, где он купил катушку ниток, старая дева с пучком длинных волос на подбородке, тупо глядела сквозь него. Да и пахло в лавочке плесенью.

– Вы знаете мадам Беллами? – повторил Мегрэ, как заклинание.

– Старую или молодую?

– Молодую.

– Знаю ее, как и все.

– Вам приходилось видеть, как она проходит здесь по вашей улице?

Это и был тот ритуальный вопрос, который он задавал без устали всем подряд.

– Послушайте, месье. Мне хватает дел и здесь, чтобы еще успевать глазеть на творящееся на улице. Я посоветую вам поступать так же, как я, и заниматься своим делом.

Тем не менее он продолжал коротко спрашивать:

– Вы знаете жену доктора Беллами?

Но от дальнейших покупок комиссар отказался. Шли люди, которые уже узнавали его по внешнему виду или просто, даже не зная его, угадывали в нем полицейского.

Теперь он начал с северного угла, иначе говоря, с портового квартала, проходя по улицам, которые мадам Беллами могла выбирать для своих прогулок или визитов. Например, она могла бывать на рыбном рынке или в его окрестностях.

– Конечно, я ее знаю. Раньше частенько видела. Очень красивая. И видела, как она проезжает в машине со своим мужем…

– А просто гуляющей пешком, вы ее видели?

Мужья поворачивались к своим женам или жены к мужьям:

Тебе доводилось видеть, чтобы она ходила пешком?

Отрицательное мотание головой. Одетта Беллами не посещала этот квартал – ни церковь Богоматери, ни центр города.

– Извините, мадам, вы знаете жену доктора Беллами?

Он не ограничивался расспросами торговцев. Заводил разговор с женщинами, стоящими на пороге, и даже побеседовал с одним немощным старичком, который вынужден был проводить время, постоянно сидя у открытого окна.

Одним словом, это была довольно скучная, опротивевшая ему работа, которой он даже немного стыдился. Ему не трудно было представить, какими словами обмениваются люди у него за спиной.

В десять часов он уже одолел большую часть дуги вокруг дома доктора. Если Одетте Беллами и приходилось ходить пешком, он доказал бы, что она могла идти только по Рембле.

Туда он и вернулся. Магазины здесь в основном были богатые.

– Извините, мадам, вы знаете…

И вот наконец он был вознагражден за свои труды.

А началось все с кондитерской, находящейся почти рядом с огромным белым домом.

– После замужества она редко выходит. Однако несколько раз я ее видела по утрам.

Эта приятная, кругленькая, розовая женщина и подозревать не могла о той радости, которая вспыхнула в сердце Мегрэ.

– Может, она выходила выгуливать собаку?

– У нее разве есть собака? Вот никогда не видела.

И вообще удивительно, чтобы в доме доктора держали собаку.

– Почему?

– Не знаю. Просто мне кажется, что он не такой человек. Нет! Я полагаю, что она куда-то ходила по делам. Чаще всего была одета в костюм. Да и шла очень быстро…

– В котором часу она выходила?

– О, вы знаете, это было не каждый день. Я даже не могу сказать, что это случалось слишком часто… Если я и обратила внимание, то потому, что в этот момент выставляла товар в витрине. Где-то часам к десяти… Случалось, я видела, как она возвращается.

– Много позже?

– Может быть, час спустя. Поклясться не осмелилась бы. Знаете, вокруг так много всего происходит…

– За месяц хотя бы часто ее видели?

– Не знаю. Не хочу вас обманывать. Ну может быть, раз в неделю… Иногда два раза…

– Благодарю вас.

Эти самые слова он непрестанно повторял с самого утра, даже бородатому галантерейщику, которого застал на месте. А начиная с кондитерской он уже след не терял. И довольно долго. Хотя требовалось разбудить людскую память.

– В каком направлении она ходила?

– В сторону, где кончается Рембле.

– К молу или к соснам?

– В сторону сосен.

Опять получались пробелы в его схеме. Если она ходила в ту сторону, то опять придется пойти туда и удостовериться.

Оба инспектора, которые с утра хорошо отдохнули и перекусили, прошли в стороне от него свежие и розовые.

Они заметили, как Мегрэ вошел в парикмахерскую, и, должно быть, решили, что зашел подстричься. Издали комиссар хорошо видел окна большого белого дома. Почему же у него вдруг возникло ощущение, что за ним следят?

Была пятница, день, когда доктор проводил консультации: с утра до полудня он должен находиться в здании в углу сада.

Однако ему ничто не мешало оставить больных, не закончив приема, или наскоро проводить их, чтобы самому спрятаться за жалюзи в библиотеке. В бинокль он вполне мог наблюдать за теми, кто приходит в комиссариат и выходит оттуда.

Но занимался ли он этим?

«Или я ошибаюсь, или…»

Эта фраза занозой сидела в голове Мегрэ со вчерашнего дня, а в сознании сохранялось ощущение опасности не столько в отношении себя – по крайней мере, не в данный момент, – а в отношении другой личности, которую он еще не установил. Именно потому, не без внутреннего сопротивления, он позвонил комиссару Мансюи.

– Это Мегрэ. Скажите, у вас нет ничего новенького для меня? Нет никаких насильственных смертей? Никаких исчезновений?

Мансюи было решил сначала, что Мегрэ шутит.

– Я хотел бы попросить вас о личной услуге. Вы ведь знаете местную администрацию лучше меня…

Каждый раз, когда он звонил из отеля, мог быть уверен, что где-то неподалеку находится месье Леонар с бутылкой, поджидающий его, как верный пес.

– У Эмиля Дюфье была привычка каждое утро заходить к вам в комиссариат, потом в мэрию и к супрефекту, чтобы собрать информацию. Каким образом? Просто ею его снабжал ваш секретарь. Не важно… Попытайтесь правильно понять мой вопрос. В принципе он должен был подходить часам к десяти с четвертью – половине одиннадцатого или чуть позже… Это позволит вам выяснить, в котором часу он потом заходил в мэрию и к супрефекту.

– Это я вам могу сообщить прямо сейчас.

– Подождите, вы не поняли. Я сказал и повторяю: в принципе мне хотелось бы узнать, происходило ли это регулярно или в какие-то дни он совершал свой обход значительно позже обычного…

– Понял.

– Я вам позвоню или зайду, чтобы получить ответ.

– У вас появились какие-то сведения?

– Пока ничего нет.

Не могло же быть новостью то известие, что он получил вчера вечером по телефону от Жанвье. Тот сообщил, что Эмиль Дюфье так и не заходил в почтовое отделение. Для него там лежали три письма, и все со штемпелем Сабль. Два из них были написаны одним и тем же почерком. Жанвье даже предположил, что этот почерк похож на девичий.

– Я должен их забрать и переслать вам? – спросил он.

– Оставь их там до нового указания.

– Есть еще телеграмма.

– Я знаю, спасибо.

Телеграмма, которая извещала молодого человека о смерти сестры.

В тот момент, когда Мегрэ вешал трубку, у него не хватило духа поручить молодому инспектору новое задание, поскольку он решил, что может выполнить его только сам. Однако не мог же он разорваться, чтобы быть одновременно в Сабль и Париже. Прав ли он был, выбрав Сабль, эту мелочную и кропотливую задачу, о решении которой думал с того самого момента, как проснулся?

– Одетта Беллами? Ну да, комиссар…

Торговец кожаными изделиями был еще одним человеком, который его узнал и относился к фанатам, встречавшим его, как кинозвезду.

– Жармен… – позвал он жену, – иди-ка сюда, здесь комиссар Мегрэ!

Супружеская пара была молода и симпатична.

– Вы уже напали на след? Это правда, что говорят?

– Откуда же мне знать, что именно говорят?

– Рассказывают, что вы хотите арестовать некую важную персону в городе, а следователь вам в этом мешает…

Таким образом, какая-то часть правды нашла отражение в самых абсурдных слухах.

– Это ложь, мадам, заверяю вас, я не хочу никого арестовывать.

– Даже убийцу малышки Дюфье?

– Этим занимаются мои коллеги. Я же только хотел задать вам вопрос. Вы знаете жену доктора Беллами?

– Я очень хорошо знаю Одетту.

– Вы с ней подруги?

– По крайней мере дружили до того, как она вышла замуж. С тех пор я ее мало видела…

– Я лишь хотел узнать, не видели ли вы ее в последнее время прогуливающейся по Рембле?

– Довольно часто…

– Что вы называете «довольно часто»?

– Не знаю… Ну, может быть, раз или два в неделю.

Случалось, что она заговаривала со мной, когда я стояла на пороге.

– И вам известно, куда она шла?

Маленькая женщина была очень удивлена, поскольку от столь знаменитого человека ждала необычайно сложного вопроса, а ей задали совершенно простой и банальный.

– Ну конечно же.

– И далеко?

– Совсем рядом. В соседний дом.

– И вы знаете, что она собиралась там делать?

– Тут и гадать нечего. Сразу видно, что вы не женщина, комиссар. На втором этаже этого дома швейная мастерская и магазин женского нижнего белья, который содержит Ольга, одна из моих подруг. Ольга одевает всех элегантных женщин Сабль. Ну разве что за исключением тех, что ездят в Нант или Париж. Но даже и те заказывают у нее белье и всякую мелочь…

– Вы уверены, что Одетта Беллами не идет дальше, еще куда-нибудь?

– Я просто видела, как она заходит, да и Ольга вам скажет.

– Благодарю вас…

Мегрэ был очень раздосадован. В общем-то, он оказался прав в своих догадках, поскольку Одетта раз-два в неделю действительно выходила из дому, но все же не смог раньше догадаться, куда она могла ходить.

Будь он отцом семейства, как тот полицейский агент, который навел его на мысль об учительнице, и сам бы об этом додумался. А будь он женщиной, в первую очередь подумал бы о портнихе.

– Вы разрешите воспользоваться вашим телефоном?

Ему было нужно связаться с Мансюи.

– Полагаю, вы были правы, комиссар. Я вот только спрашиваю себя, как вы могли догадаться, что привычки молодого Дюфье очень точно можно проследить по часам. Он действительно все делал регулярно. С разницей минут в пять в каждом из указанных вами мест. Однако время от времени он появлялся с опозданием почти на два часа. Я попытался выяснить, были ли это какие-то определенные дни, но ни один из опрошенных, к сожалению, не мог этого сказать с уверенностью.

– Я вас благодарю…

Благодарить таким образом стало для него привычкой. Поблагодарив заодно и молодую чету, Мегрэ вошел в соседнее здание – красивый многоэтажный дом со светлой просторной лестницей и дверями из полированного дуба.

На втором этаже слева он обнаружил на дверях медную гравированную табличку:

Прежде чем войти, комиссар машинально вытряхнул трубку и даже постучал ею о каблук.

Перед ним возникла какая-то маленькая взъерошенная личность.

– Вы что-то хотели, месье?

– Поговорить с мадемуазель Ольгой.

– От чьего имени?

– Ни от чьего.

– Я пойду посмотрю, на месте ли мадемуазель.

Она скрылась за портьерой, откуда сразу же донеслось шушуканье. Потом появилась высокая, худощавая женщина, пригласившая его в окрашенный в светлые жемчужные тона салон, где Мегрэ остался стоять.

– Месье?

– Мегрэ… Не важно… Мадемуазель Ольга?

– Да.

У нее была твердая походка и лицо с несколько резкими чертами. Одета с большим вкусом в легкий костюм, придававший ей вид деловой женщины.

– Не хотите ли пройти ко мне в кабинет?

Кабинет оказался небольшим, и пахло в нем душистым табаком. Ольга протянула Мегрэ сигареты, и он машинально взял одну.

– Как я полагаю, жена доктора Беллами – ваша клиентка?

– Верно. Но Одетта для меня больше чем клиентка, она моя подруга.

– Я знаю. Она ведь часто приходит повидаться с вами?

Приблизительно раз-два в неделю?

– Возможно… Но не могла бы я узнать?..

– Позвольте задавать вопросы мне. Доктор Беллами звонил вам сегодня утром?

– Нет, зачем?

– А вчера?

– И вчера не звонил.

– И не приходил повидаться с вами?

– Он вообще никогда сюда не заходит.

– А вы не замечали его где-нибудь поблизости на улице? Извините, но это крайне важно.

– Нет, не замечала.

– Вы живете прямо здесь?

– Если точно, то не совсем. Здесь находятся только салон и ателье, а я живу в апартаментах несколько меньшего размера, которые соединены с этим помещением переходом и расположены в задней части дома.

– Там есть выход, так чтобы можно было миновать Рембле?

– Как и в соседних домах, здесь два выхода: один на Рембле, другой на улицу Минаж.

– Послушайте, мадемуазель Ольга…

– Я это только и делаю. Вы же заставляете меня все время отвечать. Или мне кажется?

Она не теряла хладнокровия. Курила сигарету и смотрела ему в лицо.

– Я вас ищу со вчерашнего полудня.

Она улыбнулась:

– Как видите, найти меня совсем не трудно…

– Мне необходимо, чтобы вы отвечали мне откровенно. Проверьте, чтобы никто не мог нас слышать.

Мегрэ был столь категоричен и повелителен, что она прошла за драпировку, отдала несколько указаний, наверное отсылая подальше свой персонал.

– Ваша подруга Одетта приходила не просто для того, чтобы посетить вас, как портниху.

– Вы так полагаете?

Ее нижняя губа начала слегка подрагивать.

– Время поджимает, уверяю вас, сейчас не стоит заниматься играми. Вам, наверное, известно, кто я такой?

– Нет. Но полагаю, что вы из полиции.

– Комиссар Мегрэ.

– Очень приятно.

– Здесь я в отпуске. Мне не поручали вести расследование. Но за несколько дней случилось по меньшей мере два… две катастрофы, которые я мог предотвратить. Если бы все были откровенны со мной, я бы по крайней мере мог предотвратить смерть второго человека.

– Не вижу, чем я могу…

– Очень даже можете.

Кровь прилила к щекам девушки.

– Я вообще не был уверен, что найду вас живой этим утром. Прошлой ночью умерла маленькая Дюфье, которая знала значительно меньше, чем вы.

– Вы полагаете, что существует связь?

Она уже сдавалась, начала ему подчиняться. Большая и наиболее трудная часть работы была сделана. Ольга едва отдавала себе отчет в том, что с ней происходит, и теперь больше не могла отступать.

– Эмиль входил с улицы Миндаж?

Ольга в последний раз открыла рот, чтобы солгать или запротестовать, но столько силы воли было в этом крупном человеке, что она лишь пробормотала:

– Да…

– Я полагаю, что ваша подруга Одетта не задерживалась в салоне, а проходила прямо к вам в квартиру?

– Как вы смогли это узнать?

– Где она теперь?

– Вы должны знать…

– Отвечайте мне!

– Но… Я полагаю, что в Париже…

Мегрэ машинально вынул трубку из кармана и, набивая ее табаком, сурово проговорил:

– Нет!

– Но тогда выходит, что он тоже не уехал…

– Его больше нет в Сабль.

– А вы уверены, что Одетта здесь? Вы ее видели?

– Лично, своими глазами я ее не видел, но еще три дня назад ее видел лечащий врач, доктор Буржуа.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Это не столь важно.

– А ее муж?

– Конечно!

– Вы хотите сказать, что он все знает?

– Это более чем вероятно.

– Но тогда… Тогда… – Охваченная ужасом, она вскочила и принялась ходить вдоль и поперек комнаты. – Вы даже представить себе не можете, что это значит…

– Очень даже могу.

– Он способен на все! Вы не знаете его, как знаю я.

Представить себе не можете, до какой степени он ее любит. Но вы его видели. Вид у него как у самого холодного человека. И это не мешает ему, захлебываясь от рыданий как ребенку, бросаться к ногам Одетты. Если бы он только мог, запер бы ее так, что на нее не мог бы упасть ни один мужской взгляд.

– Это я знаю…

– Одетта всегда была ему признательна. Но она несчастна. Много раз собиралась уйти от него, и если оставалась, то лишь из страха, что он придет в дикое отчаяние и ярость…

– Тем не менее она в конце концов решилась, – проворчал Мегрэ.

– Это только потому, что в свою очередь полюбила.

Мужчинам этого не понять. Вы наверняка не знали Эмиля. Если бы вы его видели. Увидели его глаза, дрожание его рук… Почувствовали, насколько он пылок… – Ольга в смущении смолкла. – Прошу извинить меня, – уже более спокойно произнесла она. – Ведь вы не это хотели узнать.

– Напротив.

– Ладно! Они любили друг друга, вот и все!

– Вот и все, как вы говорите! И Одетта попросила вас помочь ей облегчить встречи с молодым любовником.

– Я бы не сделала этого ни для кого другого!

– Безоговорочно вам верю.

– Я сильно рисковала.

– Да уж.

– Если бы вспыхнул скандал…

– И он скоро разразится.

– Чего же вы от меня хотите? Зачем пытаетесь напугать?

– Я сам напуган еще более, чем вы. Стараюсь все понять, чтобы предотвратить несчастье.

– Вы уверены, что Одетта не уехала?

– Да.

– А я не верю, чтобы он мог уехать один, без нее.

– Я тоже.

Ольга уставилась на комиссара, не веря своим глазам.

– Но что же тогда?

– Его не видели в Сабль с того вечера, когда был намечен побег. На вокзале его тоже не видели. Скажите, где они должны были встретиться?

– На маленькой улочке за приемной доктора.

– Во сколько?

– В половине десятого.

Как раз в то самое время, когда Беллами устраивался с виски в библиотеке неподалеку от спальни жены.

– В тот вечер в префектуре давали обед, на котором он должен был присутствовать.

– Вы уверены, что Одетта с тех пор вам не звонила и вообще не подавала признаков жизни?

– Могу в этом поклясться, комиссар. Вы же сами видите, что я все вам рассказала совершенно откровенно…

– Вам известно, где познакомились Эмиль и ваша подруга?

Ольга несколько смутилась: