Дженет Уинтерсон Весь мир и другие страны

Мальчиком я строил модели аэропланов. У нас не было денег никуда поехать, иногда было не на что сходить в магазин. По вечерам в гостиной нас было шестеро, шесть человек и шесть ковриков. В обычные дни коврики были выложены унылым прямоугольником, два на три, но в субботу, в Аэропланный вечер, мы брали каждый по коврику и садились скрестив ноги, полные ожидания чудес, как арабские принцы.

Нам предстояло улететь далеко, и мы крепко держались — за свои замасленные коврики, ожидая, когда нас поднимет в воздух волшебное слово. Бомбей. Каир. Париж. Чикаго. Мы говорили Слово по очереди, и тот, кто его произнес, брал мою модель аэроплана, висевшую на потолке, и раскручивал ее все вновь и вновь вокруг громадного надувного глобуса. Чтобы купить этот глобус, мы долго копили жетоны с коробок из-под кукурузных хлопьев, и он был проколот в двух местах. Исландия была залеплена «Селлотейпом»[1], а от Великобритании оставалась лишь резиновая велосипедная заплатка на доспехах Земли.


Я выучил наизусть расписание рейсов из Хитроу в любое место, какое ни назови. Мое дело было объявлять рейсы и желать пассажирам приятного полета. Иногда я называл достопримечательности, над которыми пролетает самолет, и все мы, перегнувшись через камни, смотрели на Монблан или, вытянув шеи, заглядывали за диван, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Скалистые горы.

Примерно на середине пути мама, которая была главным стюардом, покачиваясь шла по проходу, разнося чашки с чаем и ломтики поджаренного хлева, помазанные «Мармайтом»[2]. После этого вперед выходил папа со шляпой, в которой были написанные на бумажках работы по дому на следующую неделю. Мы тянули жребий, и какому-нибудь счастливцу доставалась бумажка с надписью «Дьюти фри»[3] — это значило, что ему ничего не надо делать.

Долетев до места, мы с удовольствием вставали, поразмять ноги, а потом сестра давала нам каждому по повязке. Мы завязывали себе глаза и сидели тихо-тихо, пока один из нас рассказывал о незнакомом месте, в котором мы оказались…


Как жарко, когда выходишь из самолета. Воздух жаркий и застоявшийся, как когда открываешь дверцу сушилки для белья. Нет огней, указывающих, куда идти. Такой будет смерть. Нелегкий проход вместе с людьми, с которыми мы никогда не встречались, — и бегом по гудрону к зданию аэропорта. Внутри, где светло как днем, группа индийцев играет на виолончелях. Откуда они, эти оркестровые беженцы? Неужели это входит в сервис? За ними скачут босоногие мальчишки с потрепанными полосками картона в руках, на каждом из которых написано имя кого-то, кто поважнее нас. Это имена людей, которых умчат в закрытых автомобилях к удобным постелям. Остальные из нас поедут на автобусе.

Багаж. В будущей жизни раем и адом будет багаж и его отсутствие.

Праведники, те, кто знал, что главное — любовь и что земные блага преходящи, невесомо проплывут сквозь указатель выхода, распахнув руки, чтобы обнять друзей, с зубной щеткой в кармане. Стяжатели, те, кто не спал допоздна, копя и копя, как обезумевшие пчелы, обнаружат, что на тот свет с собой взять можно. Юмор в том, что нести все придется самим.


Вот и автобус. У него не то три, не то четыре колеса, и громче двигателя только клаксон. Здесь собрано все человечество. Все-таки у автобуса есть преимущества перед закрытым автомобилем. Я сижу между ящиком с курами и гадалкой. Куры клюют меня за ноги, а гадалка внезапно хватает мою ладонь и смеется мне в лицо,

«Когда вырастешь, научишься летать».

Весь остаток пути меня кусают комары.


Наконец мы подъезжаем к отелю «Таракан». Деревянный пол покрыт пыльными циновками, а у дежурного на щеке порез. Он объясняет, что его ударили ножом, но что мне беспокоиться не о чем. Затем он поит меня чуть теплым чаем и ведет показывать комнату. Окно в ней выходит на мусоросжигатель, и она самая дальняя от уборной. Что ж, во всяком случае не начну заноситься. В темноте и безмолвии слышно, как далеко внизу жизнь продолжается без меня. Ночная смена. Чем они занимаются, эти люди, снующие взад-вперед? Какая у них жизнь? Кого они любят, и почему? Что они будут есть? Где ночевать? Сколько из них доживет до утра? А я доживу?

Сны. Запах ладана и красного жасмина. Плывущая на спине луна чертит белые проходы на мышиного цвета полу. Луна и облака белеют за окном. Сколько раз я это видел? Сколько раз останавливался и глядел, как будто вижу это первый раз в жизни? Может, правда мир каждый день сотворяется заново, только мы не видим этого, нам мешают привычки? Вмерзли в собственные мысли, окаменели в том, что выстроили. Темна ли тундра души? Ночью за плинтусом рожает мышь.


Когда рассказ был окончен, мы сообщали друг другу случаи и обменивались сувенирами. Ночью, ложась спать, мы ощущали утомление путешественников после вечера встречи. Мы совершили то, что совершают астронавты: за несколько часов облетели мир и еще нашли силы об этом рассказать.

Я знал, что уеду, пробьюсь. Не потому, что презирал то, кем я был, а потому, что не знал, кто я. Я ждал, чтобы меня придумали.


Мы поднялись в воздух на аэроплане, пилот и я. Аэроплан был «Сессна»: красивый, современный, кремовый, с синей полосой и носом, утонченным, как морда породистой собаки. Мне хотелось взять его в ладони и сказать: «Молодчина».

Кабина была с кондиционированным воздухом, перегретая и сумрачная, неожиданно напоминавшая этим второй класс в пассажирском самолете: но несмотря на это, у пилота за сиденье была засунута потрепанная летная куртка. Настоящая, из грязной овчины, с железной молнией. Я спросил, зачем она ему. «Романтика, — сказал он. — Летать — это романтика. Даже теперь. Даже так». В этот момент мы пролетали под «747», и я подумал о его оранжевых сиденьях, втиснутых по трое по обе стороны прохода, и об обрывках всех этих семей, сражающихся с пляжными подстилками и наушниками. «А это тоже романтика?» — спросил я, показывая вверх. Он глянул в окно. «Это не полет. Это следование по маршруту».


Некоторое время мы летели молча. Он не глядел в мою сторону, но я то и дело поглядывал на него: твердый, слегка щетинистый подбородок, карие глаза, ни на секунду не отрывающиеся от неба. Он вел себя так, будто он единственный человек в воздухе. Его мечта была мечтой тех первых времен, когда люди в брюках гольф и мотоциклетных очках жали на педали с целеустремленностью дрессированных обезьян, пытаясь поднять деревянный корпус и парусиновые крылья все выше, и выше, и выше. Это был самостоятельный полет, даже если они летели вдвоем. Как это сказала Эми Джонсон[4]? «Даже если рядом полетит все человечество, я все равно буду лететь в одиночку». Красивые слова, думаешь ты. Дикий Запад. Пионеры. Пока не оказываешься сам пионером, и понимаешь, что это не просто слова.


Родители так гордились мной, когда я пошел в авиацию. Стоя в новенькой форме в нашей захламленной гостиной, я чувствовал себя ангелом, спустившимся с небес. Гавриилом, возвещающим Благую Весть пастухам.

«Скоро у тебя будут крылья», — сказала мать, а отец достал бутылки «Гиннесса».

У меня в спальне с моделей аэропланов была стерта пыль. «Сопвит Кэмел», «Спитфайр», «Тайгер Мот». Я перебирал их и переворачивал, разглядывая бальзовые корпуса и крылья из рисовой бумаги. Я ни разу не пользовался готовыми наборами. Сколько они таили надежд. Больше, чем церковный алтарь, больше, чем хорошие школьные отчеты. В потайных местах — под фюзеляжем, на хвостовом плавнике, скрывались мои надежды.

В комнату вошла мать. «Ты их с собой не возьмешь?»

Я покачал головой. Меня бы засмеяли, задразнили. Но вечером, после отбоя, каждый из нас на своей койке будет думать о моделях аэропланов и о многом другом, что осталось дома и о чем больше нельзя говорить.

Она сказала: «Я их все равно протерла, на всякий случай».



Бомбей. Каир. Париж, Чикаго. Теперь я там побывал. Я побывал почти везде, и странно — через какое-то время они начинают выглядеть одинаково. Не здания и не пейзажи, а люди. Мы все озабочены одним и тем же: как жить, кого любить, и куда мы уходим, когда все кончится. Неотложные нужды — надо есть, надо делать деньги, — придающие лицам одинаково голодное выражение, по временам отвлекают нас от мыслей о смерти. Но когда эти нужды удовлетворены, хотя бы на время, мы не можем перестать все вновь и вновь думать о том, как короток промежуток между днем и ночью.

Три человека мне ясно это показали: первым был нью-йоркский нищий. Он сидел, раздвинув ноги, уронив голову на руки, на низенькой стенке у ночного гаража. Я проходил мимо, и он прошептал: «У тебя найдется два доллара?». Я отдал ему мелочь. Он сказал: «Не посидишь со мной минутку?»

Его звали Билл, он был паталогическим игроком и хотел выправиться. Он был уверен, что сможет в понедельник утром получить работу, если только проживет двое суток в ночлежке, чтобы отмыться и отоспаться. Всю эту неделю он спал у решетки отопления гаража. Я дал ему денег на ночлежку, и еще немного — на еду, и сжатый кулак его тела постепенно разжался. Он оказался мягким и словоохотливым. В мечтах он уже нашел работу, отличился на ней и познакомился в закусочной с милой женщиной. Поднявшись на ноги, торопясь в ночлежку, успеть до закрытия, он пожал мне руку и сказал: «Понимаешь, на улице хуже всего не голод и не холод, хуже всего, что тебя никто не видит. На тебя либо вообще не глядят, либо глядят сквозь. Как будто ты привидение. А если уже умер, какой смысл пытаться жить?»

Второй была модельерша, с которой я познакомился в Милане. Она была звездой в своем деле, и работала долгие часы, после того, как все разошлись по домам. Любой, кто проходил мимо, видел свет у нее в окне. Оно одно светилось. У меня никогда не было времени поговорить с ней за едой, или хотя бы за чашкой кофе. Ей приносили еду в студию, и она ела как мальчишка, с карандашом в одной руке и пригоршней маслин — в другой. Косточки она выплевывала в манекенщиц.

«Я никогда не беру отпуска, — сказала она. — А мои манекенщицы только и делают, что уходят в отпуск. Им наплевать».

«Тебе надо бы отдохнуть, — сказал я. — Поезжай к себе в какой-нибудь из домов». У нее было пять домов, но она жила в квартире, которую снимала над студией.

«И что я там буду делать целыми днями, мистер Пилот? Плевать в потолок? — Она подошла к рабочему столу и взяла ножницы. — Если начнешь думать, перережешь себе горло. О чем думать? Это всегда кончается одинаково, я пробовала. У тебя в мозгу есть запертая дверь. Ты всю жизнь пытаешься эту дверь обойти. Ходишь в гости, работаешь на износ, заводишь детей, заводишь любовников, неважно что. Но когда остаешься один, в тишине, и тебе нечем заняться, или просто когда подымаешься по лестнице, опять видишь эту дверь, она тебя поджидает. Тогда надо торопиться, надо не дать себе снять засов и повернуть ручку. За дверью зеркало, и в нем ты впервые увидишь себя. Увидишь, кто ты есть, но хуже всего — увидишь, каким тебе не бывать».

Третьей была женщина с собакой в парке. Собака была молодая, а женщина старая. Она несла кошелку и время от времени вынимала оттуда бутылку и мисочку и давала собаке попить.

«Пошли, Сэнди», — говорила она, когда собака напилась.

Потом она исчезала за кустами, только мелькал вдали собачий хвост.

Она меня завораживала, потому что, она была всем, чем я не был. Поставить нас рядом — как мы будем выглядеть? Во мне шесть футов росту, я в летной форме, у меня крепкая рука и твердый взгляд. Она ростом примерно пять футов, в заношенной одежде. Я мог бы поднять ее одной рукой.

Но если бы наши взгляды встретились, я бы опустил глаза и покраснел как тинейджер. У нее перевес надо мной. Она не ждет, чтобы ее придумали. Она это сделала сама.

Откуда я знаю? Сам не знаю, но все чаще, глядя на людей, пытаюсь угадать, кто из них подделка, а кто настоящий. Большинство из нас — подделки, окруженные позолоченными игрушками, толстыми записными книжками, солидными кабинетами, — что угодно, лишь бы подальше от этой запертой двери.


Несколько лет, первых моих летчицких лет, эти вопросы меня не заботили. Я был доволен, искал приключений, и само собой понятно было, что я мужчина, раз делаю мужскую работу. Именно так мы и определяем себя, верно ведь? Потом как-то раз я проснулся со странным чувством, что это не я. Не то, чтобы я превратился в жука или оборотня. Приятели вели себя со мной как всегда. Я влез в любимую, хорошо поношенную одежду, купил газеты, купил яйца, погулял в парке. В конце концов я отправился к врачу. «Доктор, — сказал я, — у меня чувство, что я — не я». Он расспросил о моей половой жизни и прописал курс антидепрессантов.

Я пошел в библиотеку и набрал книг из разделов философии и психологии. Прочел Ленга, который призывал меня стать цельным. Потом Лакана, который требовал, чтобы я примирился с тем, что цельным мне не стать.

И все это время у меня была мысль: «Если это не я, то где-то должен быть я». Тогда-то я и начал столько ездить, ушел из авиации и купил собственный самолет. Большую часть времени я учу летать, а иногда вожу на экскурсия семьи, выигравшие первый приз в соревновании, условия которого были напечатаны на пакете супа. Это неважно, у меня полно свободного времени, и я занимаюсь тем, что мне необходимо: ищу себя. Я знаю, что если буду летать как можно больше, дольше и дальше, то мне просигналят, что у меня на крыле другой самолет. Я взгляну в окно, и это будет не знакомый «Красный дьявол». В кабине этого другого самолета я увижу себя.


Я отправился домой, повидать отца с матерью. Пролетел над их деревней, проехал по их улице и носом самолета уперся им в дверь. Хвост чуть-чуть заезжал на тротуар, и я беспокоился, что какой-нибудь инспектор дорожного движения налепит мне штраф на стекло за то, что я мешаю движению. Я повесил на хвост знак «Летучий доктор».

Я всегда нервничаю, когда приезжаю домой, как нервничаю, когда перечитываю книги, много для меня значившие. Родители требуют от меня рассказов о том, где я побывал и что видел. Глаза их полны пылкого интереса и любви. Бомбей. Каир. Париж. Чикаго. Мы их столько раз придумывали, что сказать правду — значило бы их разочаровать. Надувной глобус по прежнему висит над камином, выцветшая пластмасса, из которой он сделан, вся сморщилась и прохудилась. Страны Общего рынка склеены красной клейкой лентой[5].

Мы перебираем мои открытки, одну за другой, и я дарю им подарки. Сари матери, техасскую шляпу — отцу. Теперь они — дети. Мы пьем чай, а вечером они выходят за порог, помахать мне на прощанье.

«Какой чудный самолет, — говорит мать. — У тебя с ним много хлопот?»

Я завожу двигатель, и соседи изумленно стоят в дверях, пока самолет набирает скорость, разбегаясь по нашей тихой улице. За мгновенье до того, как его нос пробьет окно с апостолами в нашей церквушке, я взлетаю, подымаясь все выше, выше, и исчезая в облаках.


© Дженет Уинтерсон

Журнал «Англия» № 124, 1992

Загрузка...