Ветер

Охота — превосходное занятие.

Трудно и приятно перехитрить и выследить зверя, трудно и приятно подстрелить стремительно уносящуюся птицу.

Но есть в охоте и тяжелое, горькое, мрачное…

Это мне открылось как-то сразу, в один день. А все ветер.

Вечером он дул с северо-запада и пригнал низкие тучи. И я не видел заката, не видел вечерних звезд.

…Ночью ветер стих. Помнится, мне все не хватало во сне его шороха. И проснулся не в шесть утра, как было нужно, а в четыре. И потому уехал охотиться на ранней электричке.

Но с рассветом ветер разбушевался над полями.

Из низких туч он вытряхивал снежную крупу, тяжелую, как дробь, подхватывал ее, швырял с размаху большими горстями.

Ветер-то и загнал меня в этот лог: я был так крепко исхлестан, что мне расхотелось охотиться.

Я остановился на травянистой кромке. «Ладно, перейду и этот лог — и сразу обратно, — решил я. — С меня хватит».

В самом деле, все это утро в поисках зайцев я бродил снежными полями. Я устал, замерз. Зайцы же словно провалились. И больше всего мне хотелось вернуться на станцию и ждать обратного поезда, попивая горячий чай в буфете. Но возвращаться без выстрела было как-то жаль: всю неделю я готовился к этой поездке, ждал, надеялся, мечтал, и вот…

«Может быть, повернуть сейчас же?…»

— О, черт!

За меня решил ветер, визгнув, он сильно толкнул в спину. Я выкрикнул свое «О, черт!», лыжи скользнули по заледеневшей траве, навстречу кинулись, норовя ударить и повалить, бело-черные березы, зеленые осины. Но я присел и, склоняясь то влево, то вправо, стремительно пронесся мимо нечастых деревьев.

И не расшибся, нет, только увяз в снегу на дне лога. Упал, конечно.

Поднимаясь, увидел — совсем рядом, у черного кряжистого черемушника, вспыхнуло пламя. Оно скользнуло завораживающе ярко и покатилось по плотному, здесь улежавшемуся снегу.

Лиса?… Э-эх!..

Я рванул из-за плеча двустволку и сбил шапку с головы. Двинув предохранитель, приложился.

Целясь, я видел расплывшийся шарик мушки, приклеившийся к красному, убегающему. Ветер бросил мне волосы прямо в глаза.

«Только бы попасть», — взмолился я охотничьему богу, и ружье ударило дважды:

— Гук! Гук!

Защелкала, срезая серые прутья, картечь Лиса вместе с эхом выстрелов исчезла за кустами. А передо мной был взрытый снег, исчирканный картечью, запятнанный похожими на цветы мелкой гвоздички каплями крови.

Попал!.. Ранена!..

Я бросился следом.

Сгоряча лиса пошла бойко, и я не надеялся выследить ее. Меня гнал азарт.

Но через сотню метров за лисой потянулась цепь неуверенных следов. «Найду», — решил я, и с этим решением между мной и лисой возникла странная связь.

Теперь мы связаны ее следами, связаны крепче крепкого. Пока я вижу следы, я не могу уйти, не могу бросить поиски: хороший охотник не бросает подранков.

Он ищет их, добивает, чтобы не мучились.

Вот почему я иду логом.

По дну его, слева от меня, тянется густая черно-серо-зеленая поросль тальника, черемухи, калины и прочей древесной мелочи. Той, что всегда растет на дне таких вот распахнутых логов да еще на опушках леса.

Поросль то вспухает, сужаясь, то редеет и тогда как бы разливается. И в таких местах из снега обязательно торчат поникшие желтые метелки великорослых трав.

Справа от меня, вверх по крутому склону, скупо растут березы и осины. В их голых макушках посвистывает ветер, качая гнезда сорок и ворон, сложенные в развилках из веток. Кое-где судорожно дергаются, будто еще живые, цепкие оставшиеся листики.

Со всем этим — кустами, листиками, травами — лог уходит в мутную, всепоглощающую даль и там, не очень далеко отсюда, вливается в снежное небо.

Туда же уходят лисьи следы. И если бы кто-нибудь посмотрел мне вслед, то увидел, что даль поглощает и меня. А умей прочитать мысли, он обнаружил бы глупое опасение, что лиса взбежит на тучи и я войду следом за ней. И мы не вернемся на землю. Никогда.

А след ведет и ведет…

Красные бусинки исчезли. Почему бы это? Легкая рана? И кровь перестала течь? А вот здесь след поднялся по склону лога, ушел в поле.

Сняв лыжи, я тоже взбираюсь наверх. Лезу. Упав два-три раза, я поднялся и вышел на поле, к ветру.

Но здесь след теряется среди старых и загрубевших от морозов лисьих и заячьих следов. К тому же все они ровно, под край, засыпаны снежной крупой. Так и белеют повсюду среди давнего серого снега.

А где свежие следы? Я ищу их очень долго, прихожу в отчаянье, ворчу о чертях и ангелах.

На небо ее взяли, что ли?

И вдруг нахожу посреди серых былинок полыни. Найдя, понимаю, почему не видно следов: лапа зверя вывернула чистый снег из-под грязноватой загрубевшей поверхности и свежие следы стали под цвет снежной крупы, лежащей во всех неровностях старого снега.

Но раз увидев следы, я видел их повсюду, а если и терял, то быстро и просто находил. Так: приседал на корточки, заслонял варежкой мутный свет и видел их снова.

Но как далеко могла забежать раненая лиса?

Ветер стих, крупа перестала сыпаться. И сразу же в серой дали всплыл и замаячил стог. Знакомый.

Этот стог я приметил еще в осенние охоты. Сметан он был ловко и ровно, цвет тогда имел охристо-желтый, был заботливо огорожен осиновыми жердями.

Даже и воротца были на веревочных петлях, чтобы лоси не тревожили.

Я полюбил этот стог. Под ним приятно дремалось в полдень. Особенно если развести костерок и кипятить чай в котелке. Или варить гречневую кашу из концентрата.

Сейчас же стог темный, поседевший от снежной крупы. Но еще бодрится в тяжелой, сдвинутой набекрень снежной шапке. Хотя и покосился немного.

Осиновые жерди все упали. Они торчат из снега, их горькую, вялую кору изглодали зайцы, те самые, которых я не нашел сегодня.

Брошен стог… Колхозникам, наверное, было недосуг увезти его сено.

Или они хотят взять его ближе к весне? И потому стог и темнеет в упрямом ожидании.

К нему-то и привела меня цепочка лисьих следов. Чем стог манил лису? Что искала она здесь? Покоя? Спасения?…

Или, охотясь, как и я, в здешних местах, она узнала его и прибегала к стогу отдохнуть? Лежала около в надерганном и брошенном мною сене.

Нельзя упустить ее и на этот раз.

Сняв лыжи, я замираю за стогом. Сжимаю ружье в руках. Сердце гремит. Кажется, что его стук спугнет лису.

Мне жарко. Лицо горит. И тут же плечи обдает холодок опасения — а что, если лиса убежала? Я топчусь, а зверя давно нет за стогом? Но даже если он там, все равно надо спешить.

Я беру ружье на изготовку, чувствую локтем твердый приклад. Нет, нет, так я могу не успеть кинуть его к плечу в стеганой своей куртке. До чего неудобна и толста!

Я бросаю варежки в снег, вжимаю приклад в плечо и медленно, воробьиными шажками, обхожу стог.

И руки мои дрожат, а спуски жгут пальцы так, что хочется зашипеть и потрясти ими.

Только бы не спугнуть, не промахнуться. Не спугнуть… Не промахнуться… Не спугнуть…

И так сильны мои опасения, так мучительно ожидание встречи с лисой, что думается малодушное: «Хоть бы ее не было, совсем не было».

Но лиса была за стогом. Она сидела, широко расставив передние тонкие лапы. Между ними расплылись красные пятна. Лиса хочет спать, борется с дремотой.

Вот ее голова свешивается на грудь, клонится ниже, ниже… Сейчас она сладко, навсегда заснет…

Но тут же лиса переступает лапами, вскидывает голову и открывает на мгновенье гаснущие глаза. Она посмотрела на меня и не увидела — снова рыжая голова клонится на грудь к белому пятну, испачканному кровью.

Ниже, ниже… Я вышел из-за стога.

Лисица вскинула голову я поглядела сонно. Но это был не буйный огонь, мелькнувший в логу, а умирающий рыжий зверь с тусклым взглядом.

Ни злости в нем, ни огня, одна смертельная усталость.

Рыжий зверь медленно умирал А я, охотник из города, приехавший потешить страсть и случайно ранивший лису, почувствовал что-то щемящее, неотвязно горькое.

Словно нечаянно разжеванный стебелек полыни.

Еще явилась во мне та родственность, с какой я всегда гляжу на любого хищника — кота, собаку, волка, тигра в клетке.

Но что это я? Нужно кончать.

Я подул на пальцы, прицелился, нажал спуск. Сухо, резко, словно гвоздь вбило, ударил выстрел бездымного пороха. Ударом дроби лису опрокинуло на бок.

Круто выгибаясь, лиса поглядела мертвыми глазами и уткнулась мордой в снег… Затихла.

Я стоял над нею, перезаряжая ружье, и мне было тяжело и неловко. Вот если бы она упала там, в логу, я бы радовался, а сейчас?… Я попытался понять, зачем я убил.

Зачем я убил лису? Стрелять зайцев — это еще понятно, их отдаю я на кухню. Но лиса…

Мех мне не нужен. Чучело?… Горько видеть мертвых зверей, пылящихся по углам комнат. Стоят, битые молью, таращат стеклянные глаза. Потом их выбрасывают.

Сделать лису чучелом? Нет и нет!

Тогда зачем же? Я вдруг стал непонятен себе. И тотчас же навалилась тяжелая усталость. Мне захотелось сесть под стог, закрыть глаза и ничего не видеть — ни убитой лисы, ни кровавых пятен на снегу.

Но я охотился, убил, и нужно все доделать до конца.

Я вынул из кармана крепкую бечевку, припасенную для зайца (обычная добыча городских охотников). Крепко связав тонкие, еще послушные лапы, сделал из остатков бечевки лямку.

Закинул лису за спину — она тяжело ударила меня но шине.

Я потоптался, пошевелил плечами — удобно! Тогда нашел варежки, всунул нога в петли лыжных ремней, взял ружье.

И… еще постоял, оглядывая все, что останется здесь, когда я уйду, — стог, даль, снег…

Снова подул, изменив направление, ветер. Теперь он дул сухо, холодно, жестко. В разрыве туч проглянуло мимолетно солнце, и снег блеснул и угас.

Ветер упорно дул с северо-востока. Ух и жгуч!..

Я отвернул лицо, а он жег холодом, торопил, подталкивая меня в спину.

Он выпроваживал меня прочь отсюда, этот ветер!..

Я ушел. От тяжести лисы и ружья ломило плечи, в рифленые резины лыж набился снег и прикипел льдистыми комками.

Идти тяжело, неудобно. И было нужно остановиться, поправить ружье, сколоть, ударяя концом другой лыжи, эти мешающие комки.

Но я шел, шел — и был противен сам себе…