Ветер чужого мира

Костер в пещере

Свинцовые облака сочились моросью. Словно дым, плыла она сквозь голые кроны деревьев, смягчала контуры изгородей, размывала очертания домов, скрадывала расстояние. Влага поблескивала на металлических корпусах роботов и серебрила плечи троих людей, внимавших речитативу человека в черном одеянии, который держал перед собой книжицу в сложенных ковшиком ладонях.

– Я есмь воскресение и жизнь…[3]

Казалось, разрыхленная мхом статуя, что возвышалась над дверью склепа, тянется вверх, каждым своим кристаллом страстно рвется в небо – с тех далеких времен, когда ее вытесали из гранита, дабы украсить семейную усыпальницу в символической манере, столь полюбившейся первому Джону Дж. Вебстеру на склоне его лет.

– Верующий в Меня, если и умрет, оживет…

Джером А. Вебстер чувствовал, как сжимают его руку пальцы сына, слышал приглушенные рыдания матери, видел застывшие шеренги роботов, склонивших головы в знак уважения к человеку, которому они служили – и который ныне оставил их, уйдя на покой.

На вечный покой.

Стоя в полуоцепенении, Джером А. Вебстер вдруг подумал: а ведомо ли роботам, что есть жизнь и что есть смерть? Ясен ли им смысл происходящего? Понимают ли они, почему лежит в гробу тело Нельсона Ф. Вебстера и о чем витийствует над ним мужчина в черном?

Нельсон Ф. Вебстер, из четвертого поколения Вебстеров, поселившихся на этих гектарах, прожил тут весь свой век практически безотлучно, и теперь он ляжет в склеп, построенный первым из здешних Вебстеров для своего рода – для долгой линии неведомых потомков, которым предстояло хранить и преумножать то, чему Джон Дж. Вебстер положил начало.

Джером А. Вебстер обнаружил вдруг, что у него напряжены челюстные мышцы и по телу пробегает легкая дрожь. Защипало глаза, и слова, изрекаемые человеком в черном, слились с шепотом ветра в кронах сосен, стоявших над покойным, будто солдаты почетного караула. И начался парад воспоминаний. Вот седовласый мужчина бродит по холмам и полям, вдыхая свежесть раннего утра. Вот он стоит с ортезами на ногах перед горящим камином, в руке – стакан с бренди.

Гордость… Гордость за свою землю, за свою судьбу. Скромность и благородство, что воспитываются в человеке таким вот тихим, спокойным житьем. Умение наслаждаться часами отдыха, умение достигать цели. Независимость, опирающаяся на гарантированную безопасность. Комфортное бытие в привычном окружении, на привольных просторах.

Томас Вебстер теребил отца за локоть.

– Папа, – шептал он. – Папа…

Молитва дочитана до конца, человек в черном закрыл книгу. Шесть роботов подошли к гробу, подняли на плечи. Трое родственников последовали за ними в склеп, молча постояли там, пока роботы задвигали гроб в нишу и крепили табличку:

Вот и все. Только имя и даты. И этого достаточно, подумалось Джерому А. Вебстеру. Больше здесь ничего не нужно. У остальных ровно то же самое. У тех, чьи имена – в родословной, начиная с Уильяма Стивенса, 1920–1999. Все его звали Дедусей Стивенсом, вспомнил Вебстер. Отец жены первого Джона Дж. Вебстера, который тоже тут: 1951–2020. Потом сын Джона, Чарльз Ф. Вебстер, 1980–2060. И его сын, Джон Дж. Второй, – дедушка любил дремать у очага с трубкой в зубах, рискуя сжечь себе усы.

Вебстер перевел взгляд на другую табличку. Мери Вебстер, мать стоящего рядом с ним мальчика. Мальчика? Он забыл, что Томасу уже двадцать и через неделю-другую он улетит на Марс. Сам Джером, когда отправился на Марс, тоже был молод.

Все собираются здесь, сказал он себе. Все Вебстеры – мужья, жены, дети. Вместе – как в жизни, так и в смерти. Гордый, спокойный сон под защитой бронзы и мрамора, в окружении сосен… И символическое изваяние над позеленевшей от времени дверью.

Роботы ждали, выполнив свою работу и застыв в молчании.

На Джерома взглянула мать:

– Мой сын, теперь ты – глава семьи.

Он потянулся к матери, обнял одной рукой, крепко прижал к себе.

Глава семьи… Того, что от этой семьи осталось. Их теперь только трое: он, его мать, его сын. И сын скоро улетит на Марс. Но когда-нибудь вернется. Может быть, вместе с женой, и тогда род продолжится. Снова заполнятся голосами пустующие комнаты… Таких комнат слишком много сейчас в большом доме. А ведь раньше голосов была целая дюжина, у каждого члена семьи – собственные апартаменты под одной широкой крышей.

Он не сомневался: однажды снова станет как прежде.

Трое Вебстеров повернулись, и вышли из склепа, и направились по дорожке к дому, что громадной серой тенью высился в тумане.

В камине плясал огонь, на рабочем столе лежала книга. Джером А. Вебстер раскрыл ее на титульной странице:

Толстая серьезная книга, труд всей жизни. Практически единственная в своей научной области. Основанная на материалах, собранных за пять лет работы миссии милосердия на соседней планете, когда вместе с коллегами из Медицинской комиссии Всемирного комитета Вебстер почти без сна и отдыха боролся с разразившейся там эпидемией.

Раздался стук.

– Войдите, – сказал Вебстер.

Дверь отворилась, вошел робот:

– Ваше виски, сэр.

– Спасибо, Дженкинс, – поблагодарил Вебстер.

– Пастор улетел, сэр, – сообщил Дженкинс.

– Ах да, пастор… Надеюсь, ты позаботился о нем.

– Позаботился, сэр. Заплатил ему обычный гонорар, предложил выпивку. От выпивки он отказался.

– Ты нарушил этикет, – упрекнул Вебстер. – Священники не употребляют алкогольных напитков.

– Прошу прощения, сэр. Он попросил передать, чтобы вы нашли время посетить церковь.

– Чего?!.

– Я сказал ему, сэр, что вы никогда не покидаете поместья.

– И это истинная правда, Дженкинс, – кивнул Вебстер. – Никто из нас не покидает поместья.

Дженкинс направился к выходу, но у двери остановился и развернулся:

– Если позволите, сэр, я выскажу мое мнение: церемония прощания у склепа получилась очень трогательной. Ваш отец был замечательным человеком, лучшим из всех. Роботы считают, что это были достойные похороны. На высшем уровне, сэр. Если бы ваш отец их видел, ему было бы приятно.

– Моему отцу, – вздохнул Дженкинс, – еще приятней было бы услышать это от тебя.

– Благодарю вас, сэр. – И Дженкинс удалился.

Вебстер сидел у огня, потягивал виски, листал книгу – и ощущал окружавший его уют знакомой до последней мелочи комнаты, своего надежного убежища.

Это его дом. Это родовое гнездо Вебстеров – с той поры, когда сюда прибыл первый Джон Дж. и возвел первый блок здания, которому предстояло с годами многократно расшириться. Джон Дж. приобрел этот земельный участок по той причине, что в здешней речке водится форель, – во всяком случае, он часто так говорил. Но за его выбором, возможно, кроется нечто большее. Да, наверняка кроется, сказал себе Джером.

Хотя вначале это и вправду могла быть форель. Речка с рыбой, и деревья, и луга, и гряда холмов, куда ежеутренне с речки наползает туман. А остальное могло появиться потом, могло накопиться за годы, когда разрасталась семья и сама здешняя почва пропитывалась чем-то вроде традиции… Но это все же не традиция в полном смысле слова. Это нечто такое, что каждое дерево, каждый камень, каждую пядь земли сделало деревом Вебстеров, камнем Вебстеров, пядью земли Вебстеров… Это уже неотъемлемо.

Джон Дж. – первый Джон Дж. – пришел сюда после распада городов, когда люди раз и навсегда покинули места кучного проживания, порвали с племенным инстинктом, вынуждавшим их тесниться в одной пещере или на одной поляне, чтобы защититься от врага или иной общей угрозы. Эта потребность изжила себя – нет больше ни врагов, ни иных угроз. Человечество взбунтовалось против стадного инстинкта, за тысячелетия выпестованного в нем экономическими и социальными условиями. Новообретенные безопасность и самодостаточность позволили индивидууму сбросить эти оковы.

Тенденция была заложена в двадцатом веке, более двухсот лет назад, когда люди перебирались из городов в сельскую местность ради свежего воздуха, ради просторного жилья, ради благостной жизни – всего того, чего их самым суровым образом лишал городской социум.

И вот конечный результат. Тихая жизнь. Мир и покой, какие могут быть достигнуты исключительно благодаря правильному прогрессу. Образ жизни, к которому человечество стремилось веками. Манориальное землевладение со старыми родовыми гнездами и необрабатываемыми угодьями, с атомными источниками энергии и роботами вместо крепостных.

Вебстер улыбнулся, глядя на пляску огня. Камин – анахронизм, но не из худших – потомок очагов, спасавших от холода людей в пещерах. Ни малейшего практического смысла в век атомного отопления, зато какое удовольствие! Перед реактором не посидишь, высматривая в ядерных сполохах сказочные замки и дворцы.

А взять этот склеп, где сегодня погребли отца? Он тоже часть родового гнезда, неотъемлемый атрибут. Сумрачная гордость, покой, неспешный ток жизни. В прошлом мертвых хоронили на обширных участках бок о бок, родных вперемежку с чужими…

Он никогда не покидает поместья.

Так сказал пастору Дженкинс.

И это правда. Какой смысл оставлять дом? Здесь все под рукой. Покрути ручку настройки, и любой человек, с кем захочешь пообщаться, вмиг окажется рядом, пусть и не во плоти. Пожелаешь посмотреть спектакль, послушать музыку, полистать книги – к твоим услугам театры, концертные залы и библиотеки всего мира. Не вставая с кресла, можно вести любые дела.

Вебстер потянулся к стакану с виски, хлебнул, затем развернулся к стоявшей возле стола машине.

Ручки он крутил по памяти, не заглядывая в справочник. Знал, куда ему нужно попасть.

Палец коснулся тумблера, и обстановка комнаты растаяла. Иллюзия была убедительной: осталось только кресло, часть стола и часть аппарата.

А кругом – земля, покрытая золотистой травой, и чахлые, скрюченные ветром деревья тут и там. Склон простирается к озеру, что угнездилось среди отрогов. Длинные, темно-багровые, в сине-зеленой еловой опушке, эти отроги громоздятся крутыми ступенями исполинской лестницы и в вышине сливаются с пиками – выстроившимися в ряд, словно зубья пилы, и увенчанными голубоватыми снежными коронами.

Под порывами ветра шумно шелестит листва корявых деревьев, клонится высокая трава. Пламенеют в закатных лучах далекие вершины.

Величие и красота. Девственный рельеф, широкие просторы, озеро, точно вода в горсти, длинные и остроконечные, как клинки, тени гор.

Вебстер блаженствовал в кресле, расслабленно созерцал кряжи. И вдруг чуть ли не над ухом прозвучало:

– К тебе можно?

Голос мягкий, шипящий, совершенно нечеловеческий. Но такой знакомый.

Вебстер кивнул:

– Конечно, Джувейн.

Он чуть повернулся и увидел вычурный приземистый пьедестал, а на нем сидящего на корточках мохнатого доброглазого марсианина. За пьедесталом возвышались другие предметы инопланетной мебели, едва различимые, – надо полагать, обстановка марсианского жилища.

Джувейн махнул волосатой рукой в сторону гор.

– Тебе это нравится, – сказал он. – Ты это понимаешь. А я понимаю, как ты это понимаешь, но для меня тут больше жути, чем красоты. У нас на Марсе ничего подобного нет.

Вебстер потянулся к пульту, но марсианин остановил его.

– Пусть будет, – сказал он. – Я знаю, почему ты здесь. Сам бы я не пришел сейчас, если бы не подумал: возможно, моему старому другу…

– Ты очень добр, – перебил его Вебстер. – Рад встрече с тобой.

– Твой отец был великим человеком. Я ведь помню, как ты любил о нем рассказывать в те годы, что провел на Марсе. И ты обещал прилететь когда-нибудь снова. Почему же не прилетел?

– Ну, видишь ли, – замялся Вебстер, – я просто не…

– Не объясняй, – сказал Джувейн. – Я уже знаю.

– Через несколько дней на Марс полетит мой сын, – сообщил Вебстер. – Попрошу, чтобы он с тобой связался.

– Это было бы замечательно, – сказал Джувейн. – Буду ждать с нетерпением. – Он беспокойно заерзал на своем пьедестале. – Сын пошел по твоим стопам?

– Нет, – ответил Вебстер. – Хирургия его никогда не интересовала, он выучился на инженера.

– Что ж, он вправе выбрать собственный путь в жизни, – заключил марсианин. – И все-таки я был бы рад, если бы…

– Я тоже был бы рад, – перебил собеседника Вебстер. – Но все уже решено. Надеюсь, инженер из него получится отличный. Космическое строительство. Только и разговоров что о кораблях для полетов к звездам.

– Пожалуй, твоя семья уже внесла достойный вклад в медицинскую науку, – сказал Джувейн. – Ты и твой отец…

– А до него – дед, – напомнил Вебстер.

– Твоя книга! – воскликнул Джувейн. – Весь Марс в долгу перед тобой. Возможно, теперь будет больше желающих заниматься марсианскими проблемами. У моего народа не бывало великих врачей – просто не накоплено достаточно знаний для того, чтобы появлялись такие специалисты. Разум народа – странная штука. Марс никогда не помышлял о медицине. В буквальном смысле не помышлял – правда, это удивительно? Нам ее заменил культ фатализма. Даже на заре цивилизации, когда наши предки жили в пещерах…

– Но хватает и такого, – возразил Вебстер, – до чего вы додумались, а мы – нет. И сейчас изумляемся, как же могли проморгать самоочевидное. Как могли упустить возможности, которые дались вам. Взять хотя бы твою область, философию, – она ничуть не похожа на нашу. Там, где мы тычемся вслепую, вы создали науку – высокую и стройную, логичную и практичную, эффективно применимую к любым обстоятельствам.

Джувейн хотел было заговорить, но осекся. Через несколько мгновений все же решился:

– Кажется, я близок к открытию. Это будет нечто совершенно новое, нечто потрясающее. И пригодится не только марсианам, но и вам. Уже много лет над этим тружусь, с тех пор, когда прибыли первые земляне и подсказали мне несколько психологических концепций. Я пока никому не рассказывал, потому что не был уверен в успехе.

– А теперь уверен? – спросил Вебстер.

– Еще не совсем, – ответил Джувейн. – Но почти.

Они посидели молча, глядя на горы и озеро. Прилетела птица, устроилась на ветке уродливого деревца и запела. За снежными вершинами, стоящими шеренгой, точно надгробные камни, громоздились темные тучи. В малиновой кипени тонуло солнце, мерклое, как угли отгоревшего костра.

Стук в дверь заставил Вебстера пошевелиться в кресле, вернул его к реальности. Джувейн исчез – старый философ навестил друга и провел с ним час задумчивого созерцания, а теперь тихонько удалился.

И снова стук.

Вебстер наклонился вперед и щелчком выключателя убрал горный пейзаж. Он в кабинете, все в том же кресле. Сквозь высокие окна просачиваются сумерки, в камине розово мерцают угли.

– Входи, – произнес он.

Дженкинс отворил дверь:

– Ужин, сэр.

– Иду. – Вебстер медленно встал.

– Ваше место теперь во главе стола, сэр, – добавил Дженкинс.

– Ну да, – пробормотал Вебстер. – Хорошо, Дженкинс. Большое спасибо, что напомнил.

С широкого пандуса космодрома Вебстер смотрел на тающий силуэт, на две тусклые красные точки, мигающие в морозном солнечном небе.

И вот уже корабль скрылся из виду, но Вебстер еще несколько долгих минут стоял, держась за поручень перед собой и вглядываясь в стальную синеву.

«До свиданья, сынок», – сказал он наконец.

Нет, это не прозвучало, лишь шевельнулись губы.

Постепенно Вебстер стал воспринимать окружающее. Увидел движущихся по пандусу людей, простирающееся к горизонту летное поле с рассеянными по нему горбиками ожидающих старта кораблей, ангар, возле которого проворные трактора очищали площадку от выпавшего за ночь снега.

Вебстера пробрал озноб. Он подумал, что это странно – середина дня, солнце пригревает, – и снова задрожал.

А затем медленно отвернулся от ограждения и направился к административному зданию. И вдруг накатил страх – необъяснимый головокружительный страх перед этим бетонным полем, перед этим пандусом. Теперь дрожало не только тело, но и, казалось, сама душа, и приходилось с усилием переставлять ноги, чтобы продвигаться к поджидающей двери.

Навстречу шел мужчина, помахивая брифкейсом, и Вебстер, заметив его, мысленно взмолился: «Только не заговори со мной!»

Незнакомец прошел мимо, едва взглянув на Вебстера, и тому полегчало.

Скорей бы домой, сказал себе Вебстер. Пообедать, подремать часок. И пусть в камине играет пламя, бросая отсветы на чугунный дровник. Дженкинс принесет чего-нибудь крепенького и скажет пару незначащих слов…

Вебстер прибавил шагу, спеша покинуть холод и наготу широкого пандуса.

Все-таки странно он себя чувствует из-за Томаса. Расставание далось тяжко, и это вполне нормально. Совершенно ненормально другое – нахлынувший только что страх. Ужас при мысли о путешествии в космосе, о чуждых марсианских просторах – а ведь Марс уже не чужд. Земляне добрались до него больше века назад, изучили, покорили, обжили. А некоторым удалось даже полюбить его.

Но ведь только огромное усилие воли удержало Вебстера от того, чтобы за миг до старта корабля выбежать на поле и истошно закричать, умоляя Томаса не улетать, призывая его вернуться.

Конечно, нельзя было позволить себе столь унизительной, постыдной несдержанности в проявлении чувств. Человек из рода Вебстеров никогда не пойдет на такой позор.

В конце концов, сказал он себе, полет на Марс – не такое уж великое приключение. Обычный рейс по нынешним временам. В далеком прошлом тот день, когда это было сенсацией. Вебстер и сам в молодости полетел на Марс и провел там пять долгих лет.

Он мысленно ахнул, вспомнив, что с тех пор прошло без малого три десятилетия.

Робот-служитель распахнул дверь, и в лицо ударил гомон. Было в этом шуме вестибюля нечто такое, отчего Вебстера снова пронизал холодок страха. Но он пересилил себя и шагнул через порог.

Дверь тихо затворилась позади.

Впритирку к стене, подальше от людского потока, Вебстер добрался до кресла в углу и скорчился там, вжавшись как можно глубже в обивку.

Он сидел, глядя на суету в зале. Кто-то кричит, кто-то бежит, и ни одного знакомого лица. Эти люди скоро улетят кто куда. На разные планеты. Они взволнованы, мечутся от стойки к стойке, улаживают последние формальности.

Заметив над толпой знакомую голову, Вебстер подался вперед:

– Дженкинс!

И тотчас устыдился, хотя вроде бы никто не обратил внимания на его возглас.

Робот подошел к нему.

– Передай Реймонду, что я хочу сейчас же лететь домой, – велел Вебстер. – Пусть посадит вертолет перед дверью.

– Сожалею, сэр, но вылететь немедленно мы не сможем, – ответил Дженкинс. – Техники обнаружили неисправность в атомном блоке, решили поставить новый. Работы на несколько часов.

– Ну конечно, – проворчал Вебстер, – в другое время это случиться не могло.

– Вот и техник так сказал, сэр, – произнес Дженкинс. – Блок мог отказать в любой момент. И тогда вся энергия…

– Да-да, – перебил робота Вебстер. – Не сомневаюсь. – Он помолчал, нервно крутя в ладонях шляпу. – Сейчас вспомнил: дома осталось одно незаконченное дело, – сказал он. – И оно не может ждать несколько часов. Надо лететь.

Вебстер передвинулся вперед. Сидя на краешке кресла, он смотрел на суетливую толпу. Лица, лица…

– Может, воспользуетесь телесвязью? – предложил Дженкинс. – Тут есть робот, способный это устроить. Кабинка находится…

– Постой, Дженкинс. – Чуть подумав, Вебстер признался: – Нет у меня дома срочных дел. Абсолютно никаких. Но мне нужно туда. Не могу здесь задерживаться. Боюсь свихнуться. На пандусе до того страшно стало… Я растерялся, ничего не соображал. Такое было чувство… Странное чувство, Дженкинс, жуткое…

– Понимаю, сэр, – сказал Дженкинс. – С вашим отцом тоже так бывало.

Вебстер изумился:

– С моим отцом?

– Да, сэр. Вот почему он никуда не летал. С тех пор, когда ему было примерно столько же лет, сколько вам сейчас. Он хотел посетить Европу и не смог. Вернулся с полдороги. У него даже было название для этой проблемы.

Вебстер молчал, потрясенный до глубины души.

– Название? – наконец переспросил он. – Ну конечно, у этой болезни есть название. И она была у моего отца. А у деда? Тоже?

– Мне это неизвестно, сэр, – ответил Дженкинс. – Когда меня создали, ваш дедушка был уже в преклонном возрасте. Но можно допустить, что и он испытывал упомянутую вами боязнь. Он ведь тоже не покидал дом.

– Выходит, ты понимаешь, – проговорил Вебстер. – Ты знаешь, каково это. Я себя так чувствую, будто и впрямь заболеваю – физически. Попробуй-ка нанять вертолет… Да что угодно найми, лишь бы вернуться домой.

– Хорошо, сэр.

Робот развернулся и сделал несколько шагов, но Вебстер окликнул его:

– Дженкинс, кто-нибудь еще знает? Насчет деда?

– Нет, сэр. Ваш отец никогда об этом не упоминал, и, похоже, он хотел, чтобы я тоже помалкивал.

– Спасибо, Дженкинс, – сказал Вебстер.

Он снова вжался в кресло, и снова нахлынула горечь оторванности от дома, собственной неуместности. Да, он совсем чужой в этом громадном зале, где бурлит, шумит жизнь, – и он слаб, немощен в безжалостных когтях одиночества.

Это ненормально. Это самая настоящая болезнь, со стыдом признался себе Вебстер. Простительная для мальчишки, впервые покинувшего дом, чтобы повидать мир.

Да, есть у этой хвори научное название – агорафобия. Паническое восприятие открытого пространства. Слово пришло из древнегреческого языка, буквально означает боязнь рынка.

Если хватит смелости пересечь зал, можно будет позвонить из кабинки телесвязи, поговорить с матерью или с кем-нибудь из роботов… Но нет, лучше он так и будет сидеть и смотреть, пока за ним не придет Дженкинс.

Вебстер привстал, но в следующий миг опять опустился в кресло. Глупая затея. Ничего не изменится оттого, что ты потолкуешь с кем-нибудь из своих и увидишь родные места. Техника не передаст запаха сосен на морозе и шороха снега при ходьбе, не позволит коснуться могучего дуба из тех, что растут вдоль дороги. Тебя не согреет камин, не успокоит чувство родства с твоим участком земли и со всем, что на нем есть.

А если этот разговор все-таки поможет? Ну хоть чуть-чуть?

Вебстер вновь попробовал встать и замер. Чтобы сделать несколько коротких шагов до будки, нужно преодолеть даже не страх, а невыразимый, всепоглощающий ужас. Если он не выдержит, то побежит, ища спасения от чужих глаз, от непривычных звуков, от мучительной близости незнакомых лиц.

Он рухнул в кресло.

По залу разнесся пронзительный женский голос, и Вебстер сжался в комок. До чего же страшно! Скорей бы вернулся Дженкинс.

В окно подул первый весенний ветерок, намекая на тающие снега, на лопающиеся почки и распускающиеся цветы, на летящие в небесной синеве к северу клинья водоплавающих птиц, на плеск в заводях охотящейся на мошек форели.

Вебстер оторвал взгляд от лежащей перед ним на столе кипы бумаг, вдохнул наполнившую кабинет свежесть, ощутил щекой ее прохладное прикосновение. Потянулся к бокалу, обнаружил, что в нем нет бренди, и поставил обратно.

Он снова склонился над бумагами, взял карандаш и зачеркнул слово.

После чего внимательно перечитал заключительные абзацы.

Вебстер перевернул страницу, чтобы написать последний абзац.

Хорошая получилась работа, сказал он себе, но опубликована она не будет. Во всяком случае, пока. Может, увидит свет после его смерти. Насколько ему известно, еще никто не обнаружил эту тенденцию; то, что люди сидят как прикованные на земельных участках, считается вполне нормальным. Да и с чего бы людям покидать свои жилища?

Возле локтя забормотало устройство телесвязи, и Вебстер перекинул рычажок.

Свет померк, хозяин кабинета оказался лицом к лицу с человеком, сидевшим за столом – такое впечатление, что не за собственным, а через стол от Вебстера. «Гость» был сед, за толстыми стеклами очков – грустные глаза, повидавшие горе и смерть. На Вебстера эти глаза смотрели сочувственно.

Тот несколько мгновений глядел в ответ; в мозгу пробуждались воспоминания.

– Неужели…

Человек напротив невесело улыбнулся.

– Я изменился, – сказал он. – Вы тоже. Моя фамилия Клэйборн. Помните? Марсианская медицинская комиссия…

– Клэйборн! Я же так часто вас вспоминал! Вы остались на Марсе.

Клэйборн кивнул:

– Доктор, я прочел вашу книгу. Это серьезный вклад в науку. Жалею, что сам ничего не написал, – сколько раз подмывало начать, но так и не нашлось времени. Вы проделали отличную работу, особенно в том, что касается мозга.

– Марсианского мозга, – уточнил Вебстер. – Он меня всегда интриговал. Некоторые его особенности. Боюсь, что в те пять лет я слишком увлекался сбором материала. В ущерб основной работе.

– Вы потрудились не зря, – возразил Клэйборн. – Собственно, я поэтому и обращаюсь к вам. У меня сложный пациент, требуется операция на мозге. Никто, кроме вас, не справится.

Вебстер ахнул, у него затряслись руки.

– Вы привезете его сюда?

Клэйборн отрицательно покачал головой:

– Он нетранспортабелен. Кажется, вы знакомы с ним. Джувейн, философ.

– Джувейн… – повторил Вебстер. – Один из лучших моих друзей. Не далее как пару дней назад мы с ним разговаривали.

– Внезапный приступ, – пояснил Клэйборн. – Джувейн попросил, чтобы позвали вас.

Вебстер молчал; невесть откуда взявшийся холод пробрал его до костей. Странный холод, от которого сжимаются кулаки и на лбу выступает пот.

– Если вылетите сейчас же, успеете, – сказал Клэйборн. – Я уже договорился со Всемирным комитетом, чтобы за вами прислали корабль. Надо поспешить.

– Но… я… не могу лететь, – пролепетал Вебстер.

– Не можете лететь?!

– Да, это невозможно. И вообще сомневаюсь, что я вам нужен. Уверен, вы сам справитесь…

– Я не справлюсь, – сказал Клэйборн. – И никто другой. Только у вас есть необходимые знания. Судьба Джувейна в ваших руках. Если прилетите, он выживет. Если нет – умрет.

– Я не выдержу полета в космосе, – объяснил Вебстер.

– Любой выдержит полет в космосе! – отчеканил Клэйборн. – Сейчас не то, что раньше. Вам обеспечат какие угодно условия.

– Вы не понимаете! – в отчаянии проговорил Вебстер. – Вы…

– Да, я не понимаю, – кивнул Клэйборн. – Честно, я не в состоянии понять, как можно отказать в помощи умирающему другу.

Двое долго смотрели друг на друга.

– Я могу договориться с комитетом, чтобы корабль прислали к вашему дому, – нарушил наконец молчание Клэйборн. – Надеюсь, к тому времени вы разберетесь с собой.

Он исчез, и снова появилась стена – с книгами и картинами, с камином и любимой мебелью, с окном, за которым пробуждалась весна.

Вебстер не шевелился в кресле, все глядел и глядел в эту стену.

Джувейн. С мохнатым сморщенным лицом, с шипящим шепотом, с неизменным дружелюбием и пониманием. Джувейн, способный докопаться до глубинной сути сновидений и облечь ее в логику. Джувейн, знаток законов бытия. Философия для него – инструмент, точная наука, средство, позволяющее улучшать жизнь.

Вебстер поник под натиском мучительного стыда, спрятал лицо в ладонях.

Клэйборн не понимает. Да и как он может понять, не зная, что творится с Вебстером? И даже если бы знал, разве понял бы? Разве сам Вебстер понял бы человека, страдающего агорафобией, если бы не обнаружил в себе эту болезнь – дикий страх расставания с домашним очагом, с собственной землей, с бесчисленными мелкими символами, расставленными тут и там? Добро бы в роду он один был такой. Нет, все Вебстеры, мужчины и женщины, начиная с Джона Дж., создавали этот жизненный культ, эту поведенческую традицию.

Он, Джером А. Вебстер, в молодости отправился на Марс, не ощущая никакого страха, даже не подозревая о том, что в его венах течет этот психологический яд. Как отправился несколько месяцев назад Томас.

Но за двадцать пять лет, прожитых в этой глуши, которую Вебстеры называют родовым гнездом, недуг развился, окреп втайне от своей жертвы. Да и как бы Вебстер смог узнать раньше о том, что болен?

Но теперь уже нет никаких сомнений. Сколько накопилось привычек, поведенческих шаблонов, приятных ассоциаций со многими вещами, пусть не имеющими реальной ценности в мире, но ставшими дорогими для одной конкретной семьи за пять поколений… Стоит ли удивляться, что другие места кажутся враждебными, что далекие горизонты сулят лишь встречи с неведомыми ужасами?

Как избавиться от такого груза? Может, срубить все деревья, изменить течение реки? Да разве это помогло бы?

Заурчало устройство телесвязи. Вебстер поднял голову, тронул рычажок.

Кабинет заполнился ярким белым светом, но изображение не появилось.

– Секретный вызов, – произнес механический голос. – Секретный вызов.

Вебстер отодвинул панель на корпусе аппарата, покрутил пару ручек и услышал гул – в экран, деливший кабинет надвое, пошла энергия.

– Секретность обеспечена, – сказал Вебстер.

Полыхнула белая вспышка, и по ту сторону стола появился сидящий человек, которого Вебстер много раз видел на телеэкране и газетных полосах.

– Мне позвонил Клэйборн, – сообщил Гендерсон, президент Всемирного комитета.

Вебстер молча кивнул.

– Говорит, вы отказались лететь на Марс.

– Я не отказывался, – ответил Вебстер. – Клэйборн отключился слишком рано, вопрос остался нерешенным. Я пытался ему объяснить, что просто не в состоянии лететь, но он не понял, даже слушать не стал…

– Вебстер, нужно лететь, – твердо проговорил Гендерсон. – Только вы достаточно хорошо знаете марсианский мозг, чтобы провести на нем операцию. Будь этот случай простым, справился бы кто-нибудь другой. Но сейчас вы незаменимы.

– Пусть так, – вздохнул Вебстер, – но все же…

– Речь не только о спасении жизни, – продолжал Гендерсон, – даже жизни столь выдающейся личности, как Джувейн. За этим стоит нечто гораздо большее. Джувейн ваш друг. И он, похоже, в шаге от какого-то открытия.

– Да, – кивнул Вебстер. – Это правда. Новая философская концепция.

– Эта концепция нужна нам как воздух, – с пафосом заявил собеседник. – Она изменит Солнечную систему и за два поколения продвинет человечество на сто тысяч лет вперед. Проложит новый путь – к цели, о чьем существовании мы до сих пор не знали и даже не догадывались. К абсолютно новой истине!

Вебстер до белизны суставов вцепился в край столешницы.

– Если Джувейн умрет, – произнес Гендерсон, – вместе с ним умрет его идея. Возможно, она будет потеряна навсегда.

– Я попытаюсь, – вымолвил Вебстер. – Попытаюсь…

Сурово глядя на него, Гендерсон спросил:

– И это все, что вы можете обещать?

– Да, это все, – подтвердил Вебстер.

– Но почему? У вас должна быть какая-то причина. Объясните же!

– Не буду я ничего объяснять. – Вебстер решительно протянул руку к выключателю.

Он сидел за столом и глядел перед собой на сцепленные кисти рук. В этих руках – опыт, навыки. Эти руки могли бы спасти жизнь, если бы оказались на Марсе. Эти руки сохранили бы для Солнечной системы, для землян, для марсиан открытие – новое знание, способное за два поколения дать стотысячелетний прогресс.

Но эти руки скованы фобией, вскормленной безмятежным, благополучным бытием.

Упадок. Да, сладостный, да, красивый и тем не менее гибельный.

Двести лет назад человек отказался от шумных суетных городов, от этих людских муравейников. Он покончил с вековыми опасностями, с древними страхами, со всем тем, что заставляло его прятаться в убежище, жаться к общему костру. Домовые, его неразлучные охранители с пещерных времен, тоже остались в прошлом.

И все же…

И все же…

Эта усадьба – та же пещера. Не для тела, но для разума. Психологический костер, оберегающий того, кто находится в круге его света.

Конечно, Вебстер понимал: нельзя оставаться у костра. Подобно людям, покинувшим два века назад города, он должен покинуть убежище. Уйти, не оглядываясь.

Надо добраться до Марса. Хотя бы начать этот путь. Тут не может быть никаких колебаний. Долг есть долг.

Переживет ли он путешествие, сумеет ли провести операцию? Можно ли умереть от агорафобии? Наверное, можно, если она в самой тяжелой форме…

Вебстер потянулся к аппарату, чтобы вызвать Дженкинса, но не коснулся кнопки. Лучше он сам уложит вещи, это поможет отвлечься до прибытия корабля.

В спальне с верхней полки платяного шкафа Вебстер снял чемодан и увидел на нем слой пыли. Дунул – чище не стало. Пыль въелась, лет у нее на это было вдоволь.

Пока он собирался, с ним спорил дом. Говорил беззвучным голосом, как говорят с человеком неодушевленные, но привычные вещи.

– Что ты задумал? – сердилось жилище. – Неужели решил уйти, бросить меня?

Вебстер возражал – то объясняя, то умоляя:

– Я должен лететь! Неужели не понимаешь? Это же мой друг, старый друг! Я обязательно вернусь.

Управившись с багажом, Вебстер возвратился в кабинет и обессиленно упал в кресло.

Он должен лететь – но не может. И все-таки, когда прибудет корабль, Вебстер выйдет из дома и двинется к нему.

Он крепил свою решимость, облекал ее в стальной каркас и гнал прочь любые мысли, способные этому помешать.

А вещи вторгались в сознание, как будто сговорились удержать его в доме. И выглядели они теперь так, будто Вебстер видел их впервые. Старые, привычные предметы стали вдруг незнакомыми. Хронометр, показывающий и земное, и марсианское время – часы, дни, месяцы, фазы луны. Фотография покойной жены на столе. Приз, заслуженный в частной подготовительной школе. Однодолларовый серебряный сертификат в рамке – сувенир с Марса, обошедшийся в десять баксов.

Вебстер смотрел на эти вещи сначала чуть ли не против воли, потом в охотку, перебирая связанные с ними воспоминания. Каждая вещь – элемент того, что за все эти годы сделалось для него единым целым. А ведь он даже не осознавал, как много их, этих элементов, составляющих его мир.

За окнами темнело – сгущались сумерки ранней весны, напоенные запахом цветущей вербы.

Где корабль? Он уже давно должен был прилететь. Вебстер поймал себя на том, что напрягает слух. Это бесполезно – корабль с атомным двигателем можно услышать только при разгоне. Приземляется и взлетает он беззвучно, как цветочный пух.

Корабль прибудет. И случиться это должно как можно скорее, иначе Вебстер так и останется здесь. Иначе так тяжело давшееся решение развалится, словно песочный куличик под проливным дождем. Он не выдержит и поддастся мольбам кабинета, манящему мерцанию камина, шепоту земли, на которой прожили пять поколений Вебстеров.

Он закрыл глаза и вступил в борьбу с ползущим по телу холодом. Надо выдержать, сказал он себе. Нельзя сейчас сломаться. Когда прилетит корабль, ты найдешь в себе силы встать и выйти за дверь.

В дверь постучали.

– Входи, – сказал Вебстер.

На полированном металлическом корпусе Дженкинса заплясали отсветы камина.

– Вы меня звали, сэр?

Вебстер отрицательно покачал головой.

– Я думал, вы звали меня, – объяснил Дженкинс, – и удивляетесь, почему я не пришел. Очень необычная ситуация, сэр. Прилетел космический корабль, из него вышли двое и сказали, что намерены отвезти вас на Марс.

– Так они уже здесь? Почему ты не сообщил? – Вебстер с трудом поднялся на ноги.

– Сэр, я был уверен, что вы не хотите, чтобы вас беспокоили.

Вебстер застыл, ледяной страх сжал ему сердце. Ухватившись обеими руками за край столешницы, он опустился в кресло и почувствовал, как надвигаются стены кабинета – этой ловушки, которая никогда его не выпустит.

– Мне весьма нелегко пришлось, сэр, – продолжал Дженкинс. – Они так настаивали, что в конце концов я был вынужден пойти наперекор своей натуре и применить силу. И мне удалось их убедить, что вы уже никогда никуда не полетите.