Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

Вы думаете, домино имел в виду Тимофеев, радостно доедая свой супчик? А вот и нет! Он имел в виду "подкидного дурака", игру, категорически запрещенную Минздравом во всех подведомственных учреждениях без исключения, а оттого еще более заманчивую и привлекательную.

Но преждевременной оказалась радость больного Тимофеева, ибо никто из его сожителей не поддержал тимофеевского энтузиазма. Увы, не тот контингент оказался.

И почему это вдруг? Ведь раньше-то Афанорель, к примеру, очень усердно тренировал свое терпение и настойчивость "потолочным" аттракционом, изобретенным именно Тимофеевым, и не считал это развлечение зазорным, недостойным своего древнего и уже тем самым благородного происхождения. Он даже, напротив, щеголял благоприобретенной в нашем времени простотой, заходя в столовую, позволял себе громкую шуточку, перенятую у кого-то, взятую, если можно так выразиться, явно "с чужого плеча".

- Собирайтесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу! - говорил иногда Афоня вместо приветствия и сам же над этим хохотал.

Так что главная его острота, несмотря на известный политический оттенок, в сравнении с этой казалась почти детской.

Да и дядя Эраст всегда был предельно прост, и простота в нем жила еще более органично, чем в пришельце из прошлого.

С чего это они с таким отчетливым презрением отказались от карточной игры?

А с того, думается, что им, вероятно, даже и не вполне осознанно хотелось в присутствии бывшего видного общественного деятеля пребывать на определенном интеллектуальном уровне. С одной стороны, им было решительно наплевать, а с другой - хотелось пребывать на уровне. Вот так. А простоватый Тимофеев этого-то и не понял. А то бы тоже захотел.

Сам же Владлен Сергеевич был совсем не прочь убить ненавистное время, он не отказался бы перекинуться в картишки, а что, вполне невинное занятие для четверых вынужденных бездельников. Но ему пришлось не без некоторой, незаметной для постороннего глаза грусти соответствовать. Что может быть более обременительным в этой жизни? Ладно, что умение никогда не быть самим собой считалось всю жизнь главным профессиональным качеством, а то тяжело б ему было...

Ну, а больше никакого посильного развлечения после обеда не нашлось. И начали они все, не сговариваясь, дремать. Начали дремать, а тут и загрохотало все на свете.

Первым подоспел к окну Афанорель, хотя и на костылях.

- Братцы, а ведь мы, кажется, летим! - хрипло и тихо сказал он, делая помимо желания круглыми глаза.

Он произнес эти слова очень тихо, в сравнении с доносившимся с улицы грохотом, но сопалатники все расслышали и тоже прильнули к окну.

Главврач Кивакинской райбольницы Фаддей Абдуразякович Мукрулло был местным уроженцем, то есть коренным кивакинцем. И в этом нет ничего удивительного, большинство населения города было коренным, поскольку Кивакино не входило в число тех мировых центров, где стоило приобретать вид на жительство всеми правдами и неправдами.

Различные приезжие специалисты почти не оседали в Кивакине и окрестностях, они приезжали и уезжали, а специалисты местного происхождения, не хватавшие никогда звезд с неба, оставались в родных местах и достигали здесь ответственного положения. Наверное, главным образом потому, что им некуда было уехать, их никто не ждал ни в одном из мировых центров.

И так со временем сложилось, что на всех ключевых постах города Кивакино закрепились люди, которых народ помнил еще несмышлеными детьми, и, вероятно, это было во всех отношениях правильно, разумно и справедливо. Исключение составлял разве что начальник Кивакинского райотдела внутренних дел товарищ майор Мурзагулов Зуар, поскольку у них, в милиции, практикуются перемещения перспективных своих служителей на большие расстояния.

Но и в этом имелось свое преимущество, ведь начальнику милиции, выросшему здесь, было бы, наверное, очень грустно сажать за решетку друзей детства и родственников, в число которых у коренных жителей зачастую попадает население целой деревни.

А других исключений больше не было ни одного.

Очень часто выходцы из Кивакино оседали и в иных местах, чаще всего в областном центре, а считанные единицы и дальше, один, это было широко известно, обретался аж в самой столице. По слухам, он двигал вперед какую-то секретную науку, и этим самородком, почти легендарным, гордилось не только все население Кивакина, но также и окрестностей. А остальными отщепенцами не гордился никто, поскольку жили они в чужих местах обыкновенно. Скромно и тихо жили, а ради скромной и тихой жизни не стоило бросать родные места, этого добра, в смысле скромности и тишины, хватало вполне и на родине.

И если бы все уехавшие разом захворали ностальгией и вернулись по домам, Кивакино сразу сделалось бы настоящим городом. Во всяком случае, по численности населения. И это повлекло бы за собой серьезные позитивные последствия. Для вновь прибывших пришлось бы создавать дополнительные рабочие места, то есть возводить фабрики и заводы, а также и учреждения. Больницу прежде всего. Пришлось бы строить жилье. И со временем Кивакино сделалось бы настоящим городом не только по численности населения. А так что ж...

А так уже лет десять, а то и больше, население Кивакина совсем не росло, держалось на одном уровне, несмотря на то, что постоянно кто-то приезжал, кто-то уезжал из него в поисках лучшей жизни. И почему исторически установился именно такой уровень, а не какой-нибудь другой, могли бы знать демографы, но ни одного демографа в городе не присутствовало даже временно. А все остальные этим не интересовались. У остальных были дела поважнее.

В том числе и у Фаддея Абдуразяковича Мукрулло, главного врача Кивакинского лечебного центра. Он сидел в своем кабинете за массивным канцелярским столом, перед ним лежала раскрытая на чистой странице "Записная книжка руководящего работника", в руке он держал авторучку, заправленную черными руководящими чернилами.

Ох и нелегко ему в свое время достались эти дефицитные чернила! За них пришлось уступить заведующей магазином "Канцтовары" детскую путевку в южный санаторий для ее совершенно здорового пацана. Бог с ним, дело прошлое. А в руководящей жизни нельзя не учитывать мелочей, в том числе и цвета чернил.

Конечно, Фаддей Абдуразякович заполучил тогда не один пузырек, а целую упаковку, и вышло, что пожадничал. Чернила оказались скоропортящимся продуктом, они со временем заметно снизили свою черноту, очень часто во время заправки в авторучку стали закачиваться противные черные сопли, которыми невозможно было писать. И Мукрулло раздавал теперь эти злополучные чернила направо и налево, все записи в больнице велись исключительно черными чернилами. Но все равно, дефицитного товара оставалось еще порядочно, поскольку чернильные авторучки уже не пользовались прежней популярностью, популярность давно перехватили удобные, легкие, тонкие и не пачкающие шариковые ручки.

В общем, сидел Фаддей Абдуразякович в своем кабинете, он собирался что-то записать для памяти в объемистой записной книжке, да задумался, обнажив перо, но не успев донести его до бумаги. Застыл, словно изображал перед объективом творческую позу для бездонной истории цивилизации.

А задумался главный специалист Кивакинской райбольницы о том о сем, а больше - о себе.

Когда-то давным-давно без блеска закончил Фаддей мединститут, после этого долго подвизался на "скорой" и на "скорой"-то как раз немало всякого повидал, многому научился.

Потом работал хирургом, делал немало операций, даже довольно много операций делал, набивал руку. Не очень сложных, но, бывало - и сложноватых, на пределе технических возможностей убогой провинциальной больнички, а пару раз - и за пределами.

Случалось, его больные умирали во время операции, случалось, не вполне заслуженно умирали, в том смысле, что при мастерском лечении их можно было спасти.

Бывали у Фаддея из-за этого неприятности малых и средних размеров, обычные профессиональные неприятности, совершенно необходимые для данной профессии, не позволяющие слишком быстро очерстветь, не позволяющие слишком обыденно и равнодушно воспринимать чужие муки и смерти.

Молодой хирург учился на ошибках, учился у коллег, когда только представлялась такая возможность, выписывал кучу журналов. Он стремился туда, на вершину знания и умения. И честолюбие подстегивало, и желание осчастливливать страждущих, не будем выяснять, что подстегивало сильнее.

Но однажды на некоем неотмеченном рубеже вдруг сделалось скучно нашему Мукрулле. По-видимому, вошел он в соответствующий возраст. Вошел и понял с внезапной отчетливостью, что все его операции - это топтанье на месте, а не путь к беспредельному самосовершенствованию. Потому что уже достигнут потолок для себя и для провинциальной оснащенности, а все предстоящее лишь бесконечное повторение пройденного.

Его сверстники уже делали чудеса в настоящих клиниках, но если бы они очутились в Кивакинской райбольнице, их возможности были бы даже более скромными, чем у Фаддея.

Впрочем, и в этом у него не могло быть горделивой уверенности, и этим он не мог согреть самолюбивую душу, поскольку его сверстники обретались не только в более оборудованных для медицинских чудес учреждениях, но и практические свои умения приобретали, учась у истинных мастеров, в отличие от Мукруллы, перенимавшего прогрессивные методы у кого попало, у кого только удавалось подглядеть.

Фаддея ведь очень долго пленяли лавры того безвестного великого хирурга, может быть, самого первого на Земле, истинного основоположника профессии, который проживал в каменном веке, и, не имея нержавеющего инструмента, рентгена, анестезии и многого другого, имеющегося даже и в Кивакинской райбольнице, делал трепанацию черепа, что является научно доказанным фактом.

Лавры этого гениального хирурга волновали-волновали нашего Мукруллу и однажды перестали волновать, он понял, что в наш технологический век не надо к ним стремиться, а стремиться надо к тому, чтобы обстоятельства никогда больше не ставили врачевателя в отчаянное положение основоположника.

И стал потихоньку Фаддей Абдуразякович отходить с переднего края местной хирургии. Нет, он еще некоторое время продолжал помаленьку оперировать, каждое такое событие стал изображать как эпохальное, много стал рассуждать об этом, но, беря в руку скальпель, уже не чувствовал себя на пороге чего-то великого, а чувствовал нарастающее отвращение к этим не первой свежести человеческим потрохам, а больше - ничего.

Но вида не подавал, маскировал истинное чувство, изображая на лице искреннюю озабоченность, тревогу, сострадание и, само собой, решительность и уверенность, высшее для данного лечебного учреждения мастерство.

И он пользовался значительной популярностью среди местного населения, которому были недоступны кудесники скальпеля более высокого - областного, республиканского, союзного - масштаба. И некоторые кивакинские деятели, бывало, в простых случаях доверяли Мукрулле свое номенклатурное тело. И это прибавляло авторитета, точнее, политического капитала обоим.

С течением времени Фаддей Абдуразякович все чаще доверял больных молодым специалистам, ведь надо же было ребятам профессионально расти, покорять местные сияющие вершины мастерства. И незаметно для стороннего наблюдателя он совсем самоустранился от этого кровавого, между прочим, занятия, сохранив за собой славу лучшего кивакинского хирурга без всякого усилия со своей стороны.

Бывали случаи, что местные хулиганы, попав в трудное положение в чужих краях, вопили, холодея от животного ужаса: "Не дамся, не трогайте меня, везите мне нашего кивакинского Мукруллу! Везите Фаддея Абдуразяковича!"

И везли его зашивать распоротые в драке животы, укладывать на место выпущенные на волю кишки, везли, бывало, за сотню-другую километров от Кивакина. Дальше - просто не имело смысла.

Эти вызовы тешили самолюбие Фаддея Абдуразяковича, иначе он бы на них не ездил. А он ездил даже и тогда, когда совсем уж перестал оперировать. Он брал с собой кого-нибудь из новых специалистов, коих всех без исключения полагал своими учениками, и они убывали в ночь спасать человека. Сам Фаддей выступал во время таких выездов в качестве мощнейшего морально-психологического фактора, что тоже нельзя сбрасывать со счетов, вернее, обязательно нужно учитывать как первичное и эффективнейшее лечащее действие. То есть можно считать, что Мукрулло сам, не заметив как, переквалифицировался, а вовсе не забросил практическую медицину. Можно ведь так считать?

А еще он вдруг увлекся административной деятельностью, общественными делами, а эти два занятия, как известно, на определенном уровне смыкаются друг с другом, становятся неотделимыми.

Он вел прием, читал лекции, руководил отделением, а потом и всей райбольницей, всегда держался на людях, любил поговорить с больными, утешить их, ободрить умел, часто не имея понятия о состоянии здоровья ободряемых.

То есть, перестав своими руками ковыряться в человеческих потрохах, Фаддей не стал менее полезным для кивакинцев человеком, он сделался даже более полезным и необходимым для них. Ведь раньше его знали единицы, которым он помог или не помог, вторых было не меньше, чем первых, а теперь его знали все, и всем он, в меру расширившихся возможностей, а они именно расширились, неустанно помогал.

Так, став со временем главврачом Кивакинской райбольницы, Фаддей Абдуразякович уже в принципе не мог вернуться к практической хирургии, а потому он старался максимально влезать во всякую иную полезную деятельность.

А бывшая казарма, всем своим внутренним видом, всем убранством вселявшая в больных уныние и смертную тоску, в то же время была еще так крепка, что для ее разрушения наверняка потребовалось бы хорошее стенобитное орудие. Так добротно смотрелись стены здания, что любая приезжавшая сюда комиссия, а комиссий случалось немало, у нас ведь никогда не наблюдалось дефицита комиссий, так вот, любая из них видела, что с Кивакинской райбольницей еще маленько можно повременить. И действительно, всегда находились куда более аварийные объекты.

Комиссии уезжали, а вслед им летели жалобы, коллективные, подписанные сотнями горожан, а также и единоличные, стихийные. Жалобы были аргументированными и аналитическими, но случались и просто эмоциональные, а все они в совокупности приводили к неизбежной мысли, что нужно направлять еще одну комиссию.

Немало сил положил в борьбе за новую райбольницу Фаддей Абдуразякович, немало адресованных в верха жалоб он сам же и организовал, поскольку больше, чем кто-либо другой, разбирался в существе вопроса. Он представлялся, сам себе во всяком случае, общественным деятелем нового типа, охотно блокирующимся с общественным мнением, искренне любящим человеческий фактор, не боящимся открыто признавать себя организатором этой общественной кампании за обновление основных фондов местного здравоохранения.

И он действительно был смел, даже в печати выступал со статейками, приятными общественному мнению, хотя, конечно, затрачивал долгие личные часы на эти малюсенькие заметульки, он выверял каждое слово, каждый оборот, чтобы не навлечь на себя гнев тех, кто еще не перестроился, но продолжает занимать ключевой пост.

И наверное, правильно проявлял разумную осторожность Мукрулло, ведь если бы он навлек на себя чей-нибудь решающий гнев, то какая бы вышла из этого польза родному городу? Да решительно никакой!

То есть в известном смысле Фаддей Абдуразякович Мукрулло являлся бывшим соратником Владлена Сергеевича Самосейкина, поскольку они когда-то вместе бились за "включение в титул" Кивакинской райбольницы. В "известном смысле" потому, что все-таки Владлена Сергеевича принудительно выключили из борьбы как руководителя старого типа, а следовательно, не могло же быть с ним абсолютно по пути руководителю нового типа Фаддею Абдуразяковичу.

Совсем недавно Фаддею Абдуразяковичу доложили, что с коликами в области живота в хирургическое отделение поступил Самосейкин, что завотделением заподозрил невроз, а сам больной настаивает на злокачественной опухоли. "Ишь ты, "настаивает" еще! - усмехнулся, услышав это слово, главврач, - как будто больному этот диагноз больше по душе".

По заведенной традиции Мукрулло должен был пойти и лично осмотреть бывшего общественного деятеля, ободрить и успокоить его, пусть даже и нет пока никаких анализов. Просто ободрить, и все, это у него мастерски выходило. И именно так он бы поступил, если бы Владлен Сергеевич был рядовым гражданином или не бывшим, а действительным общественным деятелем. Но поскольку он являлся именно бывшим, то главврач решил пока с ним не встречаться.

Конечно, он сознавал, что такая необычная его реакция на сообщение о мнительном больном обязательно вызовет в коллективе всякие нежелательные кривотолки, но еще более нежелательным представлялся ему душевный разговор с бывшим Самосейкиным. Его ведь тоже можно было по-всякому истолковать.

Фаддей Абдуразякович сидел в своем мягком служебном кресле, голова его была заполнена текущими и перспективными мыслями, а авторучку он держал в непосредственной близости от чистой бумаги. Он хотел, по-видимому, отметить на ней нечто, связанное с новым пациентом, да забыл, что именно. Забыл и начал рисовать в записной книжке что-то абстрактное, напоминающее пришельца из глубин космоса и многократно увеличенную платяную вошь в профиль. Мысли в голове промелькивали какие-то дискретные.

"Молодец, Михаил Жванецкий, не в бровь бьет, а в глаз! - так думалось Мукрулле, смотревшему накануне по телевизору выступление популярной личности, - и некому приструнить-то щелкопера, туды-т его! А еще есть писатель Жуховицкий... И он, наверное, думает: "Навязался на мою голову этот одессит!.." Да-а-а, небось, Жуховицкому здорово обидно, что его путают со Жванецким... А ведь все равно путают!.. Нет, что-то надо делать с зубоскалами- и очернителями, а этими вытряхивателями пыли, с этими выносителями мусора из избы. Нет, надо, конечно, перестраиваться, но ведь не до такой же степени!"

Вот так дискретно размышлялось Фаддею Абдуразяковичу в его уютном кабинете. Ему вспомнился вдруг вопрос, который задал ему его маленький сынишка-пятиклассник накануне.

- Папа, - поинтересовался юный Мукрулленок, и было видно, что этот интерес не праздный, а придуманный, скорее всего, подражающей новаторам учительницей, - а ты работник физического или умственного труда?

- Конечно, умственного, - не колеблясь, ответил отец накануне. И пацан удовлетворенно записал ответ в тетрадку.

Фаддей Абдуразякович ответил и тотчас забыл. И вот на службе вспомнил и глубоко задумался над простейшим на первый взгляд вопросом.

"А действительно, - засомневался он мысленно, - что такое умственный труд в наше время? Им ли я занимаюсь?"

Встали в памяти школьные, а потом и институтские годы. Школьные труды были, вне всякого сомнения, трудами умственными. Одни задачки про бассейн чего стоили. В институте тоже приходилось шурупить иной раз, но реже. Гораздо реже. А потом?

И тут-то Фаддей Абдуразякович сделал ошеломляющее открытие. Он осознал вдруг, что после института ему больше ни разу не пришлось пользоваться тем, что называется человеческим разумом. Памятью, опытом, хитростью - сколько угодно. А разумом - ни разу! Вот какая штука.

"Кто вообще занимается в наше время умственным трудом? -раздумывал Фаддей Абдуразякович, - ученые, инженеры, бухгалтера? Ученые, об этом пишут все газеты, плетут интриги. Инженеры пользуются справочниками, готовыми формулами, даже все интегралы для них уже подсчитаны. Бухгалтеры живут готовыми инструкциями и меряют ими собственный интеллект. Мы, врачи, занимаемся выписыванием заученных рецептов, работаем по разработанным кем-то до мелочей методикам. Какая тут, к черту, умственность!.."

От всех этих мыслей страшно устал Фаддей Абдуразякович, а это означало, что мыслить, в полном понимании этого слова, он еще в силу среднего возраста не совсем разучился, но уже стало это занятие для него почти непосильным.

И он переключил свой мысленный орган на другое, любимое дело, на просчет стандартных вариантов, что очень походило на умственную работу внешне, но было, пожалуй, ее зеркальным антиподом. То есть орган был загружен, пусть и не самой сбалансированной пищей, но достаточной, чтобы не заболеть смертельно. И в этот момент за окном кабинета что-то угрожающе загрохотало.

Потом в газетах напишут, что гигантский смерч, каких никогда не было в этих местах, сформировался за сто километров от Кивакина в результате целой серии невероятнейших и непредусмотренных погодных совпадений, в результате причудливого взаимодействия нескольких циклонов и антициклонов.

Смерч сформировался и двинулся в сторону Кивакина со скоростью порядка пятидесяти километров в час, постепенно набирая силу. В одном месте он перевернул притулившуюся у обочины легковушку, в другом - вырвал прямо из мирно пасущегося стада годовалого бычка и унес его в неизвестном направлении, так что и потом, спустя много времени, нигде не удалось обнаружить ни самого бычка, ни его останков.

То есть можно было бы, наверное, принять какие-то меры, можно было как-то попытаться встретить приближающееся грозное явление природы, провести хотя бы эвакуацию больных из райбольницы. Но, как не трудно догадаться, ничего предпринято не было. С нашей-то беззаботностью да бояться смерча!

А смерч за два часа набрал полную силу и вплотную приблизился к зданию райбольницы. И тотчас после полной тишины и безветрия все кругом угрожающе загрохотало, сделалось сумрачно от поднявшейся до неба пыли, мусора и множества мелких и средних предметов.

Скорость смерча была уже намного больше пятидесяти километров в час, и двигался он не прямолинейно, а описывал некую непредсказуемую траекторию. Так, например, он двинулся к зданию больницы, словно нарочно обходя избушку "катаверной", гараж для фургончиков "неотложки", и можно было подумать, глядя на происходящее со стороны, что разрушительное явление имеет глаза и разум, а не просто слепо крушит все попадающееся на пути. Казалось, сам Господь управляет явлением, несмотря на его явное отсутствие где бы то ни было.

Никогда такого ветра не отмечалось в данной местности и наверняка никогда не будет отмечаться в будущем. Смерч только краем зацепил старые деревья в больничном парке, но и то повалил несколько штук и со всех без исключения сорвал листву, которая хоть и пожелтела, но еще должна была держаться на ветвях не один день.

Но самая главная сила стихии обрушилась на здание бывшей казармы кавалерийского полка. Здание задрожало, послышался страшный треск, небо скрылось вовсе. Смерч, словно в его нижней части был гигантский лазер, аккуратно отделил бывшую казарму от фундамента, какие-то мгновения она так и висела в нескольких сантиметрах от своего основания, а потом стала медленно и строго вертикально подниматься вверх, постепенно приобретая вращательное движение против часовой стрелки.

И сразу, словно его целью была бывшая казарма, двинулся на выход с огороженной территории, повторяя все изгибы дороги, накатанной автомобилями. Нет, все-таки нужно было иметь зрение, чтобы передвигаться с такой дьявольской точностью, не калеча людей и близлежащие строения! Все, поголовно все наблюдатели были убеждены, что смерчем управлял некто безусловно разумный. Ну, если не Бог и не черт, если не инопланетяне, так ушлые враги-империалисты - обязательно.

Впрочем, у страха, как известно, глаза велики. Многое может померещиться в экстремальных условиях. А поэтому доверие ко всякого рода очевидцам никогда не бывает абсолютным. И зачастую вовсе не очевидцы создают наиболее убедительные и аналитические документы различных явлений, документы, удовлетворяющие самые взаимоисключающие требования. Короче, чтобы стать великим очевидцем, тоже требуется определенный дар, а более того -авторитет в кругах.

Смерч покинул территорию Кивакинской райбольницы, ничего не разрушив и не повредив, не считая нескольких старых деревьев. И все очевидцы - шоферы фургончиков, разный вспомогательный персонал, случайные свидетели вздохнули облегченно. Им было радостно ощущать себя живыми и невредимыми, они чувствовали себя счастливыми от того, что сделались очевидцами редчайшего явления природы и ничем за это не поплатились.

- Братцы, а ведь мы, кажется, летим! - изумленно-испуганным шепотом выдохнул Афоня. И все сопалатники кинулись к окну. Только временно немой остался на своем месте. Ему как раз нужно было особенно беречь нарастающую новую кожу на лице и руках, Впрочем, не только беречь, но и потихоньку разрабатывать ее, потому что после ожогов кожа почему-то появляется на два размера меньше прежней. И если ее не растянуть сразу, то так и останешься навеки скрюченным в обожженных местах.

Афоня, дядя Эраст, Тимофеев и Владлен Сергеевич жадно глядели в окно и молчали. И что можно было сказать, когда на их глазах отлетала куда-то вниз родная планета, где-то далеко-далеко маячила белая шиферная крыша "катаверной", игрушечные автомобильные фургончики, едва различимые фигурки людей. У наших друзей, конечно, не было альтиметра, а то бы они увидели, как стремительно мелькают на его циферблате четырехзначные числа. Впрочем, зрелище было достаточно впечатляющим и без всякого альтиметра.

Белый солнечный круг, едва проглядывавший сквозь пыль в момент отрыва от фундамента, становился по мере набора высоты все более ослепительным. Если в начале полета на него можно было запросто смотреть, то после эта возможность исчезла. Панорама открывающихся внизу пространств все расширялась, стали видны ближайшие населенные пункты, не говоря уж о самом Кивакине, круглые стекляшки озер, секретики прудов, другие окрестные красивости. Жаль, что нашим невольным путешественникам было вовсе не до красивостей. Они ведь ожидали, что вот-вот, с минуты на минуту, кончится эта противоестественная гармония, стихия проявит свой истинный нрав и если не развалит больницу на бесформенные куски прямо в вышине, то просто хряпнет ее о землю так, что некого будет после этого хоронить. Останется лишь закопать в братскую могилу неопознанные человеческие части.

Однако стихия была спокойна, если, конечно, можно называть стихию спокойной.

- А ведь мы еще и вращательное движение производим! - заметил примерно через час дядя Эраст.

- Ну, с чего эта баня-то пала... - неуверенно возразил ему Тимофеев, неуверенно, поскольку и сам уже замечал определенный поворот окна, а возразил по инерции...

Эти две реплики были первыми словами, произнесенными в палате за столь длительное, наполненное драматизмом время. И только теперь все поняли, что первоначальный грохот, треск и вой давно прекратились, и наступила обычная больничная тишина. Правда, откуда-то снизу, где просматривалось густо-серое облако пыли, еще слегка доносился низкий ровный гул, но он уже был как назойливый звуковой фон и в общем-то не замечался.

- Естественно, - отозвался после паузы Афанорель, совершенно игнорируя реплику Тимофеева как несостоятельную, - мы ведь внутри смерча, погодите, еще так раскрутит, что по стенкам размажемся.

И люди, начавшие потихоньку выходить из оцепенения, снова испуганно замерли. И еще час прошел в полном молчании. Но мгновенная очистительная смерть все не наступала, а потому начинал явственно ощущаться голод, ведь время уже вплотную подходило к полднику.

Вращение, к счастью, не ускорилось, по-видимому, большая инертная масса не позволила раскрутить себя до больших оборотов за короткое время подъема на максимальную высоту, а здесь вращательные потоки сошли на нет, остался только равномерный подпор снизу, и постепенно больница совсем перестала вращаться, остановленная трением о воздух.

Человек, как известно, ко всему привыкает. И как бы удивительно это ни выглядело со стороны, но примерно к тому времени, когда на Земле обычно бывает полдник, когда обычно кончается "мертвый час", люди окончательно вышли из столбняка и больше в него не возвращались. И пускай не обрели они веселого и счастливого расположения духа, это было попросту невозможно, но достаточно того, что они вновь смогли разумно мыслить и ощущать себя пока еще членами мира живых. А живые, как известно, думают о жизни, даже думая о смерти.

Многие больные, причем не только женщины, придя в себя, плакали, закатывали от отчаяния шумные истерики, легко ли ощущать себя ежеминутно на волосок от гибели, фактическим смертником с отсрочкой исполнения приговора на неопределенное время, но и слезы эти, и истерики были уже, что ни говори, проявлениями человека разумного.

А среди наших сопалатников слабонервных не оказалось. Все понимали отчаяние своего положения, но старались держать себя в руках. Владлен Сергеевич уже успел произнести в уме самодельную молитву, все-таки необычный сон ему крепко запомнился, и был спокоен насчет загробного будущего, если оно состоится. Другие, наверное, нашли какие-то иные утешения, кто знает.

И все вдруг начали смотреть на Самосейкина, вспомнив в трудную минуту о его прошлом ответственном положении. Вот ведь понимали, что здесь, на высоте нескольких тысяч метров, никакой социальный статус не может иметь практического значения, но такова уж сила человеческой инерции, тоже, кстати, одно из проявлений разума.

А Владлен Сергеевич, не зная, что сказать людям, пошел к своей койке, крутнул до конца колесико громкости всеми забытого приемника. Может, чисто автоматически и крутнул, а там как раз передавали чрезвычайное сообщение. Текст сообщения все прослушали стоя. Он был суров и краток:

"Смерч, получивший имя "Маруся Кивакина", сформировавшийся в окрестностях маленького городка Кивакино, стремительно, со скоростью сто пятьдесят километров в час, движется по шестьдесят шестой параллели с востока на запад. Смерчем поднята в воздух Кивакинская райбольница, находившаяся на ремонте и в этой связи пустовавшая. Так что жертв и разрушений, не считая подлежащей сносу больницы, нет.

По данным, полученным с орбитальной станции, больница цела и находится на вершине смерча, движется вместе с ним. Создан специальный Центр управления полетом больницы, а также Штаб по спасению людей, захваченных стихией. Члены Штаба настроены оптимистично и конструктивно". Сообщение завершилось списком лиц, введенных в Штаб, в нем, кроме фамилий различных деятелей, назначенных ради статистики, были фамилии действительно крупнейших специалистов различных областей.

А по окончании чрезвычайного сообщения начался концерт классической музыки. Жаль, что не легкой. Любопытно было бы посмотреть, как прокомментирует еще какие-нибудь песенки дядя Эраст, оказавшийся в такой непривычной обстановке.

Но через пять минут концерт прервался, чтобы повторить чрезвычайное сообщение, так что наши друзья не успели ничего сказать по поводу некоторых искажений и противоречий, содержащихся в тексте. Так и простояли все пять минут с разинутыми от удивления ртами.

А в повторном сообщении уже ни про какой ремонт не было сказано ни слова, а было сказано, что в больнице находится незначительное количество больных и медицинского персонала, а, стало быть, фраза насчет Штаба па спасению звучала уже вполне логично.

Бывают у нас такие вот накладки, особенно в чрезвычайных сообщениях, что вы хотите, публицистика - дело очень творческое.

А еще в повторном сообщении было сказано, что видный общественный деятель города Кивакина товарищ Б. всю вину за непредусмотрительность возложил на своего предшественника Самосейкина, неисправимого волюнтариста, поскольку сам он еще не до конца вошел в курс дела, и выходит, ни в чем серьезном виноват быть не может.

И снова наши друзья, то есть Афанорель, дядя Эраст, Тимофеев и тот, молчаливый, обратили свои взгляды на Владлена Сергеевича.

Владлен Сергеевич ругнулся матом и почувствовал себя намного бодрее, общая моральная подавленность сменилась злостью.

- Во дают, - неожиданно высказался по поводу радиосообщения временно немой. Услышав собственный голос, бедняга так обрадовался, что сел на постели. Скоро выяснилось, что его зовут Веней.

А в больничном коридоре уже слышался людской гул. Наступление всеобщей погибели откладывалось на неопределенное время, и людям хотелось есть, не столько есть, сколько общаться с себе подобными на краю беспросветной вечности.

Наши друзья тоже вышли в коридор, даже и Веня вышел, хотя был он страшен и омерзителен лицом, так что с непривычки можно было не только испугаться, увидев его гноящиеся коросты, но и надолго потерять аппетит.

А в коридоре, оказывается, уже намечалось нечто вроде общего собрания, там уже командовал главный врач больницы Фаддей Абдуразякович Мукрулло. По-видимому, он тоже пережил тяжкий шок и еще не вполне оправился от него. Лицо его было все еще растерянным, и казалось, что он проявляет эту повышенную активность не столько затем, чтобы утешить народ, сколько затем, чтобы утешить себя. Все-таки в неизбежность надвигающейся погибели не верится до самого конца, и это хорошо.

Но ничего бы он, конечно, не смог сделать один, если бы наши люди сами во всяких чрезвычайных обстоятельствах не стремились к единству, не пытались отвлечься и зарядиться моральной энергией на каком-нибудь массовом мероприятии.

А что мог сказать Фаддей Абдуразякович людям кроме того, что они и сами знали, видели в окне? Ничего не мог. В его кабинете стоял лишь неисправный цветной телевизор, все некогда было его отремонтировать, а радио, в сравнении с телевизором прибора устаревшего, не имелось совсем. Если не считать рации для связи с каретами "скорой помощи", возможности которой были строго ограниченными.

Вот Мукрулло и изложил то, что ни для кого не содержало секрета, хотя его выслушали внимательно, а потом предложил собравшимся высказывать свои соображения.

И тут наш Владлен Сергеевич завладел вниманием благодарной аудитории, может быть, последний раз в жизни. Он мог бы, пользуясь монополией на владение информацией из большого мира, вообще захватить инициативу, но он не сделал этого, вовремя остановился, вспомнив, что ему эта запоздалая популярность в любом случае ни к чему. А прямо-таки руки чесались и язык.

Он изложил чрезвычайное сообщение, не упустив ничего, в том числе и того, что относилось к нему лично, решив, что люди сами разберутся, кто повинен в случившемся.

Возможно, Самосейкин ошибался. Возможно, в приступе отчаяния люди поверили бы словам товарища Б. и тогда... Кто знает, на что способен отчаявшийся человек!

Но главными словами в сообщении были все-таки слова про "Штаб по спасению". Весть о том, что создан самый необходимый Штаб, что в него вошли лучшие умы прогрессивного человечества (а непрогрессивного - не вошли), внушила нашим невольным путешественникам сплошной оптимизм, который, как известно, бывает тем сильней, чем сильнее опасность.

Очень многие вообще сразу перестали думать о смерти, стали относиться к случившемуся как к великой удаче, к приключению, которое выпадает раз в тысячу лет одному из тысячи. Хотя никто, понятно, не представлял, как это можно сделать технически, то есть как провести спасательную операцию в столь необычных условиях. Никто не представлял, а потому и думать об этом решительно не хотелось. Ведь какие имена были названы в чрезвычайном сообщении, какие имена!

А Владлен Сергеевич, пересказав услышанный по радио текст, торжественно передал приемник Фаддею Абдуразяковичу, давая понять всем, кого он лично считает тут главным и кого советует слушаться всем. Вот как здорово изменился Самосейкин на краю жизни! Так ведь и события в последнее время случились немалые! Уход на пенсию. Страшный сон. Госпитализация. И наконец, полет на таком небывалом воздушном лайнере. Хоть кто изменится неузнаваемо.

Думается, главврач оценил благородство бывшего общественного деятеля. Недаром, когда стали на этом летучем в буквальном смысле собрании выбирать свой местный штаб по содействию тому, главному спасательному Штабу, Мукрулло высказал настоятельное пожелание, просьбу к избирателям, чтобы они избрали товарища Самосейкина его первым заместителем, "главным мудрецом", как он выразился, "ведущим комиссаром" перелетной райбольницы.

И, конечно, просьба была бы с энтузиазмом выполнена, если бы "главный мудрец" не заявил решительный самоотвод, ссылаясь на преклонный возраст и расшатанное здоровье.

В этой атмосфере абсолютной демократии даже самые недоверчивые поверили, что все у них обойдется наилучшим образом. Только дядя Эраст продолжал молча обижаться на судьбу. Он ведь был вообще ни в чем не виноват, поскольку, в отличие от всех остальных, ничем не болел и попал в больницу исключительно из-за своей дурацкой старческой причуды. Теперь он это сознавал, и было ему очень-очень обидно. Он давал сам себе страшную клятву, что, если удастся уцелеть, никогда, до самой смерти не обращаться больше к докторам. "Бог с ними!" - думал покаянно наш бедный дядя Эраст. Но молча, повторяю, и с достоинством.

Потом собрание решило и другие неотложные вопросы. Никто не мог знать заранее, сколько продлится этот полет, никто не мог быть уверенным в каком бы то ни было снабжении необходимыми вещами извне, поэтому сразу же приняли решение об обобществлении оказавшейся в частных руках провизии, что, конечно, не всех привело в восторг, но у всех до одного нашло понимание, как необходимая мера.

Специальная комиссия сразу же и занялась этим обобществлением, сразу пошла делать досмотр тумбочек и холодильников, конфискацию излишков.

Еще провели строгую ревизию столовской кладовой, установили нормы потребления, оказалось, что при скромных пайках можно будет продержаться недели две. И эти две недели были признаны достаточным для спасения сроком, потому что если бы их признать недостаточными, то пришлось бы еще ужесточить нормы, а делать это не хотелось.

Еще одна комиссия занялась ревизией кладовки сестры-хозяйки на предмет учета теплых вещей. Высота полета, по некоторым наблюдениям, продолжала нарастать, кроме того, все коммуникации, естественно, не действовали. А на дворе стояла осень, так что предстояло пережить если и не стужу, то просто пониженную температуру воздуха. Хорошо, что байковых одеял, а также халатов и пижам оказалось в наличии довольно много, на каждого участника полета приходилось по три-четыре комплекта.

Само собой, не забыли строго учесть весь имеющийся в наличии кислород в баллонах, спирт в сейфе у Фаддея Абдуразяковича, лекарства, особенно наркотики.

И третья комиссия, составившаяся из наиболее крепких, а также нравственно и политически зрелых больных занялась наведением и поддержанием на должном уровне общественного порядка. Даже не просто порядка, но дисциплины.

Комиссия назначила командиров в палатах, их заместителей по политчасти.

А еще за наиболее тяжелыми больными закрепили общественных попечителей, за слабыми духом - тоже. Особо тяжелых-то, понятно, в Кивакинской райбольнице не держали, но слабые духом могли появиться в любое время. Причем слабость духа совсем не обязательно должна была сочетаться со слабостью тела.

И наконец, был избран, точнее, выделен из состава штаба оперативный орган для текущего руководства, такой как бы небольшой постоянный президиум из семи человек во главе с самим Фаддеем Абдуразяковичем. Несмотря на самоотвод, пусть и не первым заместителем, а рядовым членом, но был введен в президиум и Самосейкин, введен из чистого уважения, совсем без определенных обязанностей, в качестве советника какого-то, что ли. И это растрогало бывшего общественного деятеля.

Только пусть не думает читатель, что всеми этими демократическими мероприятиями кто-то персонально и единолично руководил, что чья-то невидимая рука направляла их в нужное русло. Нет! Совсем нет! Разве каждый из нас не знаком с пеленок с этим ритуалом, разве не впитал его с молоком матери, разве не способен каждый из нас вполне квалифицированно провести любое мыслимое мероприятие в духе традиций и демократического этикета?!

Таким образом, никто не остался в стороне от нужной общественно полезной жизни. Даже обгорелый до неузнаваемости Веня. Его определили караулить собранные со всех палат домашние продукты. Почему именно его? А потому, во-первых, что его внешность очень хорошо отбивала аппетит. Во-вторых, он сам все еще мог питаться только чем-нибудь жиденьким.

И Веня отнесся к порученному делу с предельной ответственностью, он к тому моменту как раз начал тихонько отковыривать с лица и рук подсыхающие коросты, а потому постоянно выглядел предельно ужасным.

В общем, за всевозможными выборами никто не заметил, что время полдника давно прошло и наступило время ужина, то есть продукты, предназначенные для полдника, сэкономились как бы сами собой, и это радовало.

Отужинали дружно, и больные, и медперсонал, - все сидели за столиками вперемешку, как братья по судьбе, которым нечего чиниться друг перед дружкой. Впрочем, как станешь чиниться, если все кругом при должностях.

Потом так же дружно прослушали вечернее сообщение о дальнейшем перемещении смерча "Маруся Кивакина". Из сообщения узнали, что подлетают к великой русской реке Волге, но самой реки не увидали, потому что уже начало по-осеннему быстро смеркаться. Высыпали яркие звезды, незамутненные на этой высоте никакой земной грязью и пылью. Весь пылевой столб был ниже, а на уровне необычного воздушного лайнера лишь плавало несколько обрывков газет.

Спать легли рано, выставив часовых у всех входов и выходов. Этого не требовала, может быть, обстановка, но требовала дисциплина, потому никто против стояния на часах не возражал. Даже получился небольшой спор из-за того, что кое-кому здоровье не позволяло нести службу, а он хотел. Сознательный подобрался в райбольнице контингент.

Спать легли организованно, но мало кто заснул сразу, многие долго ворочались в постелях от избытка впечатлений и от нетренированности психики. Это ведь только космонавты могут безмятежно дрыхнуть в ночь перед стартом, так их же специально подбирают да еще учат не один год.

Наших друзей уплотнили, теперь все койки в палате стали занятыми, нужно ведь было освободить спальные помещения для медперсонала, внезапно оказавшегося на казарменном положении. Друзья уж почти позабыли, что находятся на излечении. Прекратились колики у Владлена Сергеевича, у Тимофеева наметилось явное улучшение состояния, дядя Эраст тем более чувствовал себя прекрасно, но ровно в двадцать три часа вошла в палату, естественно без стука, медсестра Валентина.

- Всем лечь на живот и приготовиться к бою! - провозгласила она обычную фразу.

Удивил всех дядя Эраст, он не собирался на сей раз выпрашивать любимую процедуру.

- А мне не прописано, - сказал он гордо, - так что вот!

- Ошибаетесь, дедушка, на сей раз прописали от чрезмерного волнения, так что вот!

Он до того изумился, что больше не нашел слов для возражения.

- А вот вам-то точно не прописано, зря вы приготовились, -обрадовала Владлена Сергеевича медсестра, - вы у нас пока на обследовании, товарищ член президиума, но вот банка, нужно сделать анализ мочи "по Земницкому", то есть собрать всю вашу мочу за сутки.

- Как всю?! - изумился Самосейкин. - А если не войдет?

- Если не войдет, получите еще одну, вам понятно?

Член президиума только судорожно мигнул в знак полного понимания. Он, несмотря на солидный возраст, был всегда очень крепок, в больницах почти не лежал, а значит, привычки чувствовать себя госпитализированным не имел.

Другому - хоть бы что. А Владлена Сергеевича анализ мочи "по Земницкому" потряс до глубины души. Но Валентина, словно не видя этого потрясения, еще добавила строго перед уходом из палаты, не так строго, как громко:

- И смотрите, товарищ член президиума, если мочи будет мало - придется все повторить сначала!

А в общем, стоило Валентине удалиться, как о ней сразу забыли. Ну, кто сразу, кто - нет, но постепенно забыли, вернее, перестали думать. Не могла же она в самом деле затмить происходящее чудо.

Нужно было экономить свечи, их потушили, едва медсестра вышла из палаты, а без света довольно быстро гаснет любой разговор, явственнее ощущается собственное сиротство, какая-то грустная автономность и невольно хочется молчать и размышлять о вечном.

Дольше всех горел свет в кабинете Фаддея Абдуразяковича, он распорядился поставить раскладушку прямо на рабочем месте, но она пустовала почти до самого утра. Главврач, он же председатель президиума, он же командир летучего корабля сидел за своим письменным столом всю ночь, писал какие-то свои тезисы на белой бумаге, время от времени прихлебывая из мензурки для бодрости ума и тела.

А когда он наконец смежил очи, то яркая мысль вспыхнула в разгоряченном мозгу, и почему только она раньше ни у него, ни у кого другого не вспыхнула, вот что удивительно и странно.

"Надо с утра собрать все до одной простыни, сшить из них парашют, какой получится, и растянуть его наверху в стартовом положении. Если смерч внезапно сойдет на нет - спустимся вниз на парашюте! Нельзя же уповать только на помощь с Земли!"

Фаддею Абдуразяковичу захотелось тотчас вскочить, объявить свой гениальный приказ по всем отсекам, но уже не хватило сил разлепить тяжелые веки. Он провалился в глубокий сон, как в беспамятство, но спал не долго, был на ногах с первыми лучами солнца, как и подобает общественному деятелю, стремительно становящемуся видным.

С утра, сразу после завтрака, все способные держать в руках иголку, а также свободные от иной какой службы занялись шитьем гигантского парашюта. Никто, естественно, не роптал, все понимали, что так надо, что для своего же блага нужно стойко переносить все тяготы.

Иголок было маловато, поэтому трудились по сменам, не жалея сил, и каждый старался прихватить лишние полчаса, час. Разгорелось стихийное трудовое соперничество между пошивщиками, в котором не было проигравших, а выигрывали все.

Конечно, никто понятия не имел, как делаются, тем более - как рассчитываются парашюты, но почти все думали, что дело это нехитрое, что "не Боги горшки обжигают".

Парашют получился здорово большой, это был квадрат площадью примерно полгектара, к нему по углам привязали четыре каната толщиной с руку, откуда только взялся такой редкий такелаж в простой райбольнице, одна из гримас планового материального снабжения, так надо понимать. Вторые концы канатов прикрепили на чердаке к трубам какой-то коммуникации, канализации, если верить доносившемуся из открытых концов труб запаху. Сам купол так же на чердаке сложили кучей возле слухового окна так, чтобы в случае нужды можно было его быстренько выкинуть наружу, где он должен раскрыться.

После этого рассеялись у большинства оказавшихся в беде людей последние сомнения относительно безопасности приключения. Возможно, некоторые и догадывались, что парашют - не такая уж примитивная штуковина, догадывались, что он должен быть в изготовлении посложней какого-нибудь фрака третьей сложности, но вслух никто не решился посягнуть на душевный покой подавляющего большинства. С большинством, как известно, нужно обходиться очень деликатно, ведь мы же знаем, из кого оно, безгрешное, состоит.

Однако парашют шили весь день, и была эта работа довольно монотонной, хорошо, что монотонность скрашивало социалистическое соревнование.

А в тот день произошло еще большое количество и других событий, более или менее важных, но дополняющих друг друга и достойных пусть не подобного описания, но уж простого-то упоминания -обязательно.

Так, едва рассвело как следует, один из впередсмотрящих что-то завопил истошным голосом. И все услышавшие этот вопль кинулись к окнам, а за окнами плавал поднятый все той же подъемной силой какой-то предмет в футляре.

Люди уже привыкли, что странный смерч, пленниками или гостями которого они стали, почему-то больше не захватывает в свой воздуховорот никаких предметов, не считая пыли, случайных птиц, мусора. А если захватывает что-то, то оно даже близко не подлетает к больнице, мельтешит в отдалении и скоро исчезает из вида.

А потому люди удивились плавающему за окнами предмету и захотели им завладеть. Кто-то быстренько соорудил нечто, напоминающее лассо, потом это лассо долго и безуспешно бросали все, кому хотелось испробовать свою сноровку, потом кто-то, достаточно натренировавшись, заарканил все-таки добычу.

И добыча оказалась довольно мощной батарейной радиостанцией, которую установили в кабинете Фаддея Абдуразяковича, сделавшемся теперь еще и радиорубкой. При радиостанции обнаружилась толковая инструкция.

- Ура! - сказал Мукрулло на кратком митинге, посвященном установлению двухсторонней связи с родной планетой, - склоним головы перед мужеством тех, кто отважился приблизиться к смерчу вплотную, чтобы послать нам эту дорогую посылку!

Все послушно сказали "Ура!" и склонили головы перед мужеством тех, кто отважился приблизиться к смерчу вплотную, чтобы послать нам эту дорогую посылку!

Все послушно сказали "Ура!" и склонили головы перед мужеством, все привычно радовались жизни, поскольку просто не успели отвыкнуть от этого дела. О чем тужить, если, как всегда, есть кому думать за тебя и принимать исключительно правильные решения! И в то же время сам ты - обязательный член какой-нибудь необременительной комиссии, что само по себе достаточно для твоего непритязательного самолюбия.

На должность радиста Фаддей Абдуразякович определил Афано-реля. Он, еще будучи только главврачом, а больше никем, сразу как-то выделил из прочего контингента всех наших друзей, в том числе и пока еще малоразговорчивого Веню. Как-то между ним и нашими друзьями сразу установились особые отношения. Может, потому, что Владлен Сергеевич проживал в этой палате, а может, потому, что, вообще, в ней было много людей неординарной судьбы, людей бывалых, а значит, полезных в любой нештатной ситуации.

Хотя одновременно, надо признать, получив радиостанцию, Фаддей Абдуразякович снова стал сдержанно и настороженно относиться к бывшему общественному деятелю, время эмоций кануло в прошлое, снова стал главенствующим в отношениях трезвый расчет. Но этого изменения на первых порах никто, кроме самого Самосейкина, не заметил, а уж он-то обязан был понимать Мукруллу. Да он и понимал.

И стал бывший древний грек, бывший экономист Афанорель Греков радистом. И не потому, что здорово разбирался в радиотехнике, не мог он в ней разбираться, а потому, что показался Фаддею Абдуразяковичу самым подходящим человеком для составления текстов радиограмм. Ведь эти тексты должны были звучать на весь мир, а стало быть, иметь такое качество, какое еще никогда не требовалось от текстов, составленных главврачом лично.

Конечно, лучше всех на эту должность подошел бы какой-нибудь писатель или хотя бы учитель словесности, но таких специалистов в среде лечившихся не оказалось. Фаддей Абдуразякович нарочно порылся в историях болезней, но более подходящих кандидатур не нашел. Зато изучил контингент, чего на Земле, возможно, не требовалось, а здесь представлялось совершенно необходимым.

В качестве радиста требовался человек, владеющий совсем особым языком, языком дипломатического этикета со всякими там "примите уверения", "честь имею", "глубочайшее и искреннее соболезнование". Хотя последнее, пожалуй, не должно было пригодиться. И Афанорель действительно владел этим языком. Он языками вообще интересовался, одно это: "Собирайтесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу!" чего стоило. Но если насчет девок выходило у него пока шероховато и не всегда к месту, то этикет был ему намного родней.

Естественно, он ведь из рабовладельцев происходил, а мы все из кого? Нам ведь до культуры наших дворян-паразитов еще ого-го. Как было ого-го, так и осталось. А что дворяне, что рабовладельцы - все эксплуататоры трудового народа, все культурные сволочи.

Ну, а инструкцию-то они стали изучать на пару. Да в ней и не было ничего хитрого. Только не забывай рычажок переключать с приема на передачу да говорить в нужный момент "перехожу на прием", "конец связи", "как слышите?".

Первая отправленная на родную землю радиограмма была такого содержания:

"Полет проходит нормально. Самочувствие нормальное. Все системы, кроме канализации, не работают, но мы и без них обходимся. Питьевой воды в трубах осталось немало. Готовы к выполнению любых заданий. Главврач Кивакинской райбольницы Фаддей Мукрулло. Прием".

Ответ шел через минуту:

"Не впадайте в детство, Мукрулло. Не берите на себя лишнего. Работайте на передачу только в исключительных случаях. Слушайте нас и помалкивайте. Словом, ведите себя как полагается. Конец связи".

- Хм-м-м, "как полагается!" - буркнул Мукрулло, - а я вам не низший чин, я лейтенант запаса! Нач-чальнички!..

Но в микрофон с обидой в голосе он сказал такие слова, сделав вид, что не понял фразу насчет конца связи:

"Я докладывать не обучен. И вообще, я человек гражданский. У нас все в порядке. Настроение бодрое. Все живы-здоровы. А вы там как поживаете? Все командуете? Что-то мало толку от вашего командования, небось, насчет парашюта не додумались ваши спецы. Сами докумекали. Продукты нужны, теплые вещи. Да и вообще, вы там собираетесь что-то реальное предпринимать?"

Собравшиеся, а в радиорубке в этот момент находились по праву соратников все наши друзья, кроме Самосейкина, с интересом поглядели на главврача. Он явно к чему-то интересному стремился, явно решил на виду у всего мира пойти ва-банк. Что же, вероятно, это имело смысл, хотя риск и неопределенность были очень велики. Так ведь и полет был, все-таки зря они там, в ЦУПе, сделали вид, что забыли об этом, полет был не менее рискованным делом.

"Мы понимаем, в вашем положении можно позволить себе и не такое. Помощи не гарантируем, смерч все выплюнул обратно, что ему предлагалось, при этом повредил двух наших сотрудников. Но попытки помочь вам будем продолжать.

Восхищаемся вашим мужеством. Мысленно с вами. Держитесь.

Центр управления полетом, Штаб по спасению, ваши родственники", - так ответила на сей раз Земля.

Скажете, никакого дипломатического этикета в этих радиограммах не ощущается? Верно. Но Мукрулло смотрел в будущее. Он твердо решил использовать выпавший шанс до конца или погибнуть. А может, и погибнуть.

Приближались между тем священные рубежи нашей Родины.

А на Земле, точнее - в городе Кивакине, в то утро тоже начинались особенные события. Первый кивакинский частник Толя Катаев, которого все считали немножко дурачком и который недавно подтвердил эту блестящую догадку земляков тем, что купил патент на фотоработы, вынес на главную площадь города столик, разложил на нем фотографии и стал ими торговать, что вполне разрешалось ему как возрождаемому изо всех сил производителю.

Все знали, что Толик прогорает со своим дурацким патентом, что никому не нужны его услуги, а потому любопытно было взглянуть, чем это он там собрался ошарашить и завлечь любимого потребителя.

А оказалось, что он торгует портретами наших выдающихся героев, наших путешественников, то есть портретами Фаддея Абдуразяковича, Владлена Сергеевича, Афанореля, дяди Эраста и некоторыми другими.

Вот ведь дурак-дурак, а умный!

Оказалось, что Толик не терял времени даром, а выпросил у родственников героев фотографии, всю ночь их размножал, а утром вынес товар на площадь. Товар был, как обычно у Толика, низкого качества, зато уникален, единственен в своем роде!

И сразу образовалась очередь. И не столько хватали знакомые лики сами кивакинцы, сколько иногородний люд, какого немало проезжает транзитом через стоящее у тракта Кивакино. А глядя на приезжих, запаслись портретами и земляки героев, до земляков ведь такое понимание всегда доходит в последнюю очередь.

Бойкая торговля пошла у Толика, и родственники героев, наверное, здорово каялись, что по неопытности не заключили с производителем соответствующего договора.

Приезжие люди клеили фотографии героев на стекла автомобилей и разъезжались кто куда, кивакинцы тоже изо всех сил поддерживали торговлю, так что Катаев разбогател за один день, оправдал годовой патент и фотоматериалы.

А товарищ Б., видный общественный деятель города Кивакино, смотрел на это дело из окна своего кабинета довольно равнодушно, его голова была занята другим великим в масштабах города. Одним, словом, он поздновато узнал, чем это там торгуют так бойко.

А дальше случилось вот что. Толика, конечно, поскорее убрали с видного места до выяснения законности его успеха. Он кричал: "Не имеете права в эпоху демократии и хозрасчета! У меня патент!" А ему отвечали очень спокойно: "Не гоношись, раз не имеем права, значит, извинимся и выпустим. Потом. А пока сиди. До выяснения".

Но все-таки дело уже было сделано. И пришлось товарищу Б. выступать по кивакинскому радио, объяснять, что путешественниками, особенно Самосейкиным и Мукрулло, рано еще гордиться, что они сами во многом виноваты, а может, и во всем. И насчет их ошибок и злоупотреблений ведется якобы расследование.

Где и кем ведется, деятель не пояснил, но посоветовал каждому свободному гражданину города крепко подумать над купленными сгоряча фотографиями. Еще и еще раз подумать. Именно так и сказал.

А еще товарищ Б. снисходительно объяснил всяким горлопанам, возмущенным якобы недостаточной гласностью в освещении полета века средствами массовой информации, что, напротив, события, происходящие на борту летучей райбольницы, очень даже подробно отображаются ежемесячной многотиражной газетой "Колымский пароходоводитель", выходящей на угро-финском языке.

"Стыдно, - сказал в заключение товарищ Б., - не знать угро-финского языка, стыдно не читать популярного ежемесячника, стыдно не иметь понятия об элементарных вещах".

И очень многие кивакинцы взяли булавки и выкололи Самосейкину и Мукрулле глаза. На фотографиях, понятно. А некоторые на всякий случай выкололи глаза на фотографиях Афанореля и дяди Эраста.

Но ведь многие принципиально не стали никому из героев выкалывать глаза, многие только подальше спрятали опасные карточки. Значит, что-то меняется в этом мире? Я надеюсь, что меняется. Иначе, зачем все?..

Ну, а больше никаких особенных событий не произошло в этот день ни в Кивакине, ни на Земле в целом. Все в основном ждали новостей с неба, ждали, чем кончится эта удивительная эпопея.

Совершенно незаменимым человеком на воздушном судне неожиданно сделался наш Тимофеев, бывший грузчик продмага.

Надо отметить, что от взаимодействия с горным воздухом его рана вдруг мгновенно затянулась, уже на второй день путешествия стал иметь довольно приличный вид обгоревший в погребе Веня. Да все стали чувствовать себя намного лучше, чем чувствовали всю жизнь, вероятно, настоящего воздуха уже совсем не осталось у поверхности Земли. А иначе чем объяснишь столь удивительные вещи, ведь ни пища, ни комфорт не улучшились в райбольнице?

Впрочем, это все материал для научного исследования, а мы лучше вернемся к Тимофееву, который неожиданно сделался одним из самых незаменимых людей в полете.

Он ближе к вечеру второго дня путешествия заглянул в дверь радиорубки, или в дверь командирского кабинета, или можно еще как-нибудь назвать эту дверь, там теперь безвылазно колдовали у рации лишь двое: Фаддей Абдуразякович и Афанорель, остальные заходили все реже.

- Фаддей Абдуразякович, - робко заглянул в дверь Тимофеев, - а мы уже над чужой страной летим...

- Ну-ка, ну-ка, заходи, ты как это узнал? - заинтересовался Мукрулло.

И выяснилось, что Тимофеев с детства этим делом увлечен, все географические карты наизусть помнит, очертания береговых линий и государственных границ, запросто по звездам и радиосигналам вычисляет широту и долготу. Штурман-любитель, одним словом.

- Ну, и какая же под нами сейчас конкретная страна? - спросил Фаддей Абдуразякович, испытующе глядя Тимофееву в глаза. Тот ответил твердо и уверенно.

- Афоня, передавай! - чуть поколебавшись, скомандовал командир. Вот здесь-то и понадобился талант древнего грека.

Он передавал почти непрерывно. "Ваше превосходительство господин президент! Пролетая над вашей страной..." "Ваше превосходительство синьор премьер-министр! Находясь в воздухе вашей республики..." И само собой "Уважаемые товарищи!.."

Так начинались все эти радиограммы. И под каждой значилась подпись "Мукрулло". И действительно. Фаддея Абдуразяковича уже знал весь мир, и никакие титулы не требовались.

Да, чтобы не испытывал читатель недоумения, нужно пояснить, что радиостанция имела специальную приставку, способную переводить человеческую речь на язык точек и тире, а также наоборот. И пользоваться ею можно было двояко, в зависимости от важности радиообменов.

ЦУП едва пробился сквозь эту почти непрерывную передачу. Едва Афанорель переключил рычажок на прием, динамик взорвался гневным монологом. Можно себе представить, каким был бы этот монолог, если бы можно было заставить весь остальной, мир заткнуть уши.

"Мукрулло, вы что себе позволяете!? Ведь есть же границы! Одумайтесь, если собираетесь возвращаться! Мы понимаем ваше состояние, но кто вас уполномочил на эти приветствия?! Это в конце концов не по правилам, этого нет ни при какой демократии, остановитесь, Мукрулло!..

А вы, Афанорель, вы что, офонарели?! Вы же всегда были дисциплинированны образцово! Не идите на поводу у вашего сумасшедшего главврача! Восстаньте, сбросьте его иго!..

Восхищаемся вашим мужеством, мысленно с вами, держитесь. ЦУП. Штаб. Родственники".

И тут они покинули пределы радиовидимости. Мукрулло подозрительно глянул на своего верного радиста, не собирается ли тот сбрасывать иго. Тот, похоже, не собирался. Хотя, чужая душа, конечно, потемки, и ни в ком нельзя быть уверенным, как в себе.

А Афанорель, действительно, не хотел никакой борьбы, он был убежден, что в любом случае останется ни при чем, если, конечно, вся эта фантасмагория, начинающая, честно говоря, надоедать, завершится благополучно.

Но не хватало времени на размышления. Тимофеев все объявлял и объявлял проплывающие внизу страны и надо было передавать очередные приветствия. Что интересно, на них иногда отвечали. Но надо признать честно, отвечали на радиограммы Мукрулле немногие.

На что рассчитывал Мукрулло? А наверное, на то, что его, ставшего теперь таким знаменитым, ставшего фактически видным общественным деятелем самостоятельно и при помощи слепой стихии, никто уже не посмеет лишить завоеванного положения.

Так прошло без сна чуть не двое суток. И все трое повалились спать, не раздеваясь, когда внизу широко раскинулся необозримый даже с такой высоты океан.

Они отоспались как следует, а океан все продолжался и продолжался. Время от времени на почтительном расстоянии показывались какие-то самолеты, они то приближались, то удалялись, но было видно, что это происходит по какому-то строго определенному графику. И было ясно, что это не случайные самолеты, а назначенные сопровождать и смерч, и вполне опознанный летающий объект на его вершине.

Из подслушанных разговоров Афанорелю удалось понять, что летчики с большим подозрением относятся к этому воздушному судну русских, к этой летающей казарме кавалерийского полка, что им очень хочется шарахнуть по ней ракетой и поглядеть, что из этого выйдет. И было очень страшно, поскольку почему-то казалось, что у них не может быть такой железной дисциплины, как у нас.

Афанорель переводил подслушанное Фаддею Абдуразяковичу, а тот лишь мрачнел лицом, но вслух ничего не говорил. Он вдруг все чаще стал делаться таким вот мрачным, даже со своими ближайшими помощниками перестал разговаривать, перешел исключительно на приказной тон, словно был прирожденным солдафоном, а не лейтенантом запаса.

Мукрулло совсем перестал общаться с больничными массами, а если общался с ними, то лишь на языке письменных приказов, которые по нескольку раз на дню приходилось вывешивать на бывшей "доске объявлений" все тому же Афанорелю.

Главврач явно превращался в диктатора, то ли он собирался до конца своих дней болтаться в воздухе, то ли не надеялся на мягкую посадку. Во всяком случае, было похоже, что он хочет успеть реализовать все свои наклонности. И дурные, и умные.

И о чем это они так долго и так секретно совещались с дядей Эрастом, который стал его последним ближайшим приближенцем, но уже ближе всех предыдущих, вместе взятых? И отчего это дядя Эраст после совещания с Мукруллой стал так пристально поглядывать на Владлена Сергеевича?

Скажем сразу, что эти вопросы так и остались без ответов. Видимо, несмотря на стремительность всяких перемен и событий, не достало времени на то, чтобы ответить на все вопросы. Полет ведь не мог продолжаться бесконечно. Он же проходил не в безвоздушном пространстве...

Над Атлантикой летели, ощущая некоторое беспокойство. Вдруг появились признаки того, что смерч идет на убыль, райбольница стала помаленьку терять высоту, это не было заметно невооруженным глазом, но любознательный Тимофеев и тут оказался молодцом, он утверждал, что, пользуясь настенным астероидом, с незапамятных времен висящим в приемном покое, а также сводками погоды, которые постоянно передаются наземными радиостанциями, может запросто определять высоту полета с точностью до десятка метров.

И скоро представилась возможность проверить его утверждение. Афанорель не самовольно, конечно, а по указанию Мукруллы взял да и установил прямую радиосвязь с одним из иностранных самолетов. Подобрал частоту, что ли. И запросил у него сведения о высоте.

- О'кей! - откликнулся чужой летчик. - Лады, сейчас сообщу, только свяжусь с базой, попрошу разрешения!

"Ну-у, это они за сутки не решат!" - разочарованно подумали путешественники.

А им было очень важно знать насчет высоты, это же был для них вопрос жизни и смерти. Тимофеева они, конечно, уважали за его нужные всем познания, верили ему, но он и сам был рад возможности проверить свои расчеты, сам, выходит, допускал возможность ошибки.

А летчик, вопреки ожиданию, быстренько согласовал вопрос с базой и уже через час сообщил нужное сведение. И даже пообещал периодически информировать об изменениях высоты. Видимо, такой приказ ему дали с базы, рассудив, что знание путешественниками, а точнее, невольными нарушителями воздушного пространства, высоты своего полета само по себе не содержит угрозы национальной безопасности.

Это была радостная договоренность. Фаддей Абдуразякович стал даже менее мрачным и строгим благодаря ей. Конечно, перспектива грохнуться в океан, над которым на спасет никакой, даже самый совершенный парашют, не могла ни его, ни кого другого радовать, но договоренность с иностранной державой об обмене информацией была архиважна прежде всего в политическом плане. Что там греха таить, в какой-то момент Фаддею Абдуразяковичу показалось, что положено начало чему-то великому, каким-то даже, может быть, отношениям...

Но никаких отношений не получилось. Да и не могло получиться. Ведь и сам Мукрулло, с одной стороны, неосознанно стремясь к каким-то особым отношениям, с другой стороны, - также неосознанно боялся их, ужасался даже. Вот если бы под его началом была не больница, а хотя бы какой-нибудь клочочек земной поверхности, вот тогда, кто знает, может, он и решился бы объявить этот клочочек независимой республикой. А так что ж - летаешь, летаешь верхом на бывшей казарме кавалерийского полка, да где-то сядешь?..

Ну, а рядовой народ больницы летел над Атлантикой все-таки с замиранием сердца. Страшновато все-таки было. Конечно, дежурные по парашюту отбирались из числа самых надежных граждан, конечно, можно было надеяться, что в нужный момент они не оплошают, выбросят купол в слуховое окно как надо. Конечно, по сигналу СОС все ближайшие судна ринутся на помощь терпящим бедствие.

Но все понимали, что цельнокирпичная больница затонет в считанные мгновения, несмотря на духоту, держали окна и двери плотно запакованными, некоторые ни днем, ни ночью не расставались с подручными плавсредствами. Кое-кто повсюду таскал за собой гладильную доску, кое-кто - добытую неведомыми путями кислородную подушку, а кое-кто - самый обыкновенный стул, за неимением чего-нибудь более подходящего.

Плавсредств для всех не хватало, а потому, начавшись с единичных случаев, стала махровым цветом расцветать спекуляция всякими предметами, имеющими плотность меньшую, чем плотность воды. Нависла серьезная угроза над деревянными частями здания.

Кто доложил о безобразиях председателю президиума - неизвестно. Возможно, он и сам заметил, отвлекшись на мгновение от внешнеполитических своих забот. Но как бы там ни было, в критический момент на бывшей "доске объявлений" появился очередной приказ. И вовремя появился, потому что эта доска как раз тоже собиралась превратиться в плавсредство. И такой приказ был составлен без помощи Афанореля, специалиста по языкам, а также дипломатическому диалекту. Его навыки требовались исключительно для внешних сношений, а для внутренних сношений - не требовались. Более того, для внутренних они Фаддею Абдуразяковичу, похоже, казались даже вредными, расхолаживающими, настраивающими на необоснованно благодушный лад.

Приказ подействовал, но не очень. Люди, видимо, еще просто не успели научиться со всей серьезностью принимать своего руководителя. Времени у них для этого, повторяю, было мало. А у него было мало времени, чтобы научить их. То есть до самого конца полета так и не дошло дело до выбрасывания за борт, в смысле за окно, живых людей. Все-таки полет был не таким уж продолжительным, как может показаться, все-таки - сто пятьдесят километров в час.

А потом океан кончился, полетели над Северной Америкой, враз сошел на нет ажиотаж вокруг плавсредств, не из-за приказа, а по объективной причине.

Появилась новая опасность - опасность приземления в самой гуще империалистов. Для кого-то это, может быть, приятная и желанная перспектива, но никак не для кивакинцев. Ведь известно, что патриотизм нарастает по мере удаления в глубь страны, а Кива-кино располагалось в самой сердцевине нашей необъятной Родины.

И хотя люди за эти дни пересекли немало всяких границ, что неизбежно должно было отразиться на их патриархальности, можно сказать, наши люди стали за эти дни бывалыми землепроходцами, но все равно хороший кивакинский дух сидел в них крепко-крепко.

Радости-то было, когда узнали, что над Новым Светом высота полета перестала уменьшаться. То ли и в этом заключались характерные происки империалистов, то ли повлияли изменения погоды.

А между тем количество вьющихся вокруг самолетов увеличилось, это уже походило на какой-то почетный экскорт и порождало в сердцах кивакинцев законную гордость. Впрочем, большинству из них уже надоело гордиться, большинству вообще все надоело и теперь просто хотелось домой. Нет, не подумайте, что эти люди были какими-то особо серыми и ничем не интересующимися. Это не так, люди были нормально серыми. И если бы они плыли на корабле, мчались на поезде или автобусе, имея что наблюдать, но, главное, имея абсолютную уверенность в возвращении домой живыми и в срок, они бы до самого финиша радовались приключениям. А так-то ведь, несмотря на внушающие оптимизм факторы, абсолютной уверенности все равно не было...

Скажете, ее никогда не бывает? Может, оно так, но как-то все же...

Летчики аккуратно сообщали о высоте, Тимофеев проверял их информацию, данные совпадали в точности. Высота полета снова стабилизировалась. Так без особых событий и происшествий наши путешественники миновали Новый Свет.

Потом опять бушевал внизу океан, опять соленый воздух врывался сквозь плотно запертые окна и двери, опять слонялись по коридорам люди с гладильными и другими досками под мышкой. Ушла последняя приветственная радиограмма, отпала нужда в знании специфического диалекта и языков, и Афанорель с облегчением покинул радиорубку навсегда. Он вернулся в свою палату, и Владлен Сергеевич встретил его, как родного. Он даже не смог удержать слез, растрогался и расчувствовался, как самый последний пьяненький старикашка.

Остальные находились на различной службе.

- Мукрулло отрекся от тебя, - сказал Владлен Сергеевич, утерев слезы, - отречется и от остальных, как только отпадет в них надобность. Вот попомнишь мои слова!

Афанорель был вполне согласен с Самосейкиным, но он не мог по-настоящему ненавидеть главврача, понимая, что доля диктатора сладка и приятна лишь с виду.

Афанорель поведал Самосейкину о гневных посланиях из Центра управления полетом, о том, что на Земле не только Мукруллу, но и его, Владлена Сергеевича, обвиняют в вопиющем, почти преступном самовольстве.

- Что ж, я это предполагал, - вздохнул бывший деятель, - бывшим всегда достаются все шишки. Да шут с ним, моя пенсия всегда при мне.

Снова они мчались над родным отечеством, которое было отрадно велико. Снова глядели и глядели вниз, но уже без расчета высмотреть чужие военные тайны, а с расчетом разглядеть там до слез любимые окрестности. Сердца бились взволнованно, все больше падало почтение к Фаддею Абдуразяковичу и всяким комиссиям, надоевшим не только председателю президиума, но и самим себе. Домой хотелось страшно, страшно нарастала гордость за все отечественное.

Сверху отчетливо просматривалось, что наши национальные богатства еще довольно велики, несмотря на не совсем правильное отношение к ним в предыдущую эпоху застоя, предшествовавшую Великой Перестройке. Сверху было видно, что леса еще вырублены не полностью, что реки и озера блестят в лучах небесных тел, как живые, что там и сям горят факелы попутного газа. Это, конечно, является пережитком прошлого, но таким пережитком, который доказывает, что существует еще в родных недрах драгоценное "черное золото".

Райбольница сделала полный оборот вокруг Земли где-то за неделю. По мере приближения к месту приписки, то есть прописки, людям все сильнее казалось, что приходит конец их удивительному и захватывающему путешествию. И не просто казалось, нет, они были абсолютно уверены в этом. И даже не хотели задумываться над происхождением, в сущности, ни на чем не основанной уверенности.

Путешественники считали, что с честью выдержали испытание, выпавшее на их долю, а значит, стихия не должна иметь к ним никаких претензий.

И потому, когда больница благополучно проплыла над своим законным, но пустующим фундаментом, путешественники впали в черную меланхолию. Их так утомила жестоко нормированная пища, жестоко нормированное поведение и, самое главное, жестоко нормированное общество и пространство, что прямо не знаю.

- На второй виток пошли, на второй виток пошли! - затухающе прошелестело по коридорам, палатам и кабинетам. Прошелестело да и стихло.

Как в тумане, прошла еще ночь. И утро началось как в тумане, хотя видимость была, выражаясь языком связанных с небом специалистов, "миллион на миллион". И похоже, назревал бунт на корабле, похоже, кое-кто не отказался бы от захвата общественного спирта ради утоления личного отчаяния, во всяком случае о чем-то таком намекал дядя Эраст, уже переставший быть верным приспешником режима.

И бунт бы наверняка случился не сегодня-завтра, если бы вдруг с утра не завопил кто-то истошным голосом:

- А-а-а! Мы падаем, мамочка, мы падаем!

В один миг смерч "Маруся Кивакина" как сквозь землю провалился. Только что был и враз исчез. Пылевой столб несколько мгновений неподвижно поторчал посреди мира, а потом стал опадать, осыпаться вертикально вниз. И опережая пыль, полетел с жутким воем вниз грязно-белый больничный параллелепипед.

Он летел строго вертикально, не покачиваясь и не планируя ничуть, летел как и подобает массивному компактному предмету. Но это падение длилось лишь несколько мгновений. А после над крышей показалось нечто бесформенное, будто отломился кусок стены, но то была не стена, а так называемый парашют. Невероятно, но он, не ведая о своих вопиющих несовершенствах, надулся встречным воздухом, разгладился и стал все ощутимее тормозить падение. Мгновения всеобщей невесомости прошли.

- Товарищи! - прогремел по коридорам зычный голос Фаддея Абдуразяковича. - Прекратите панику! Все идет нормально! Приготовиться к мягкой посадке!

И люди моментально вспомнили, кто здесь их главный благодетель. И они снова глядели на него преданными глазами, полными слез радости. Это были последние звездные миги Мукруллы. Хорошо, что они были так светлы, эти миги.

Удар о Землю получился вполне сносным. Больничные стены не дали ни одной трещины. Все же умели строить в давние эпохи, пока еще не началась борьба за качество строительных работ. Все-таки умели, хотя это тогда и не требовалось.

Приземление состоялось, и неопределенного цвета купол бессильно свалился вниз. Он укрыл спустившийся с неба снаряд, а также близлежащие окрестности. При внимательном рассматривании было видно, что гигантский квадрат сшит из бесчисленного множества одинаковых прямоугольных лоскутков, каждый из которых был помечен двумя некрасивыми черными буквами: "ХО" или "ТО". Посторонние, конечно, не могли знать, что означают эти загадочные литеры.

А внутри здания сделалось сумрачно. И тогда ставший уже подлинным красавцем Веня открыл окно, взял ножницы и вырезал в куполе парашюта большую дырку. Надо же было сориентироваться на местности, взять азимут и тому подобное. Ведь даже и Тимофеев не знал, где они находятся, так как уже успел разлюбить нудное штурманское дело.

Наши друзья высунули головы в дырку и увидели прямо перед собой огромное, уходящее в небо здание. На здании висела табличка, а на табличке были буквы. Буквы составляли слова. Такие вот: "Минздрав СССР".

И все-таки их встретили, как героев. Собралась огромная толпа народу, которая истоптала весь купол. Радостные беспорядки едва удавалось держать под контролем. Кивакинская райбольница парализовала дорожное движение, транспорт с большим трудом разогнали по соседним улицам и дорогам.

Но в общем всем было очень радостно. И путешественникам, и тем, кто их встретил. Потом иностранные газеты злословили по этому поводу: "Главное сохранить хорошую мину". И пояснили, что мина - это не мина, а выражение лица.

Ну, что ж, иностранные газеты для того и существуют, чтобы злословить в наш адрес.

Конечно, нельзя было оставлять райбольницу на месте приземления, уж очень она всем мешала. Путешественники думали, что вот сейчас их славный корабль разломают на куски, погрузят в самосвалы и вывезут на свалку. И они уже приготовились взгрустнуть по этому поводу, даже всплакнуть, если получится. Дядя Эраст, собственно говоря, уже тер вовсю глаза.

Но оказалось, что техника ушла гораздо дальше, чем могло представляться провинциалам. Понаехали краны, тягачи, трейлеры. Под здание подвели мощные домкраты, подняли его, поставили на многоколесную платформу. Потом путешественников разогнали по палатам и кабинетам. И диковинный автопоезд тронулся, покатился с глаз долой.

Потом об этом рейсе писали и говорили немало. Сколько было укреплено мостов и дорог, сколько специальных переправ построено на пути следования. Чем в свободное от работы время увлекаются водители.

Теперь путешественники могли не торопясь разглядывать родные просторы и петь при этом песню: "Широка страна моя родная". Кто пел, того очень хорошо и кормили. Куда лучше, чем во время полета. И пели все, даже дядя Эраст.

Так что стоит Кивакинская райбольница на прежнем месте. Все участники событий живы-здоровы. У Владлена Сергеевича больше никаких колик не бывает, по-прежнему здоров дядя Эраст, хотя все чаще подводит его память. У Афанореля нога стала прямей, но все равно не такая, как раньше, до первой поломки. Хорошо себя чувствуют и остальные.

Красавец Веня и медсестра Валентина стали вести совместное хозяйство. Мукрулле все его выходки простили, для этого ему лишь пришлось публично покаяться. И даже должность ему сохранили, учли, что все равно от хирургии он уже слишком далеко откололся.

Товарищ Б. по-прежнему ходит в видных общественных деятелях города Кивакино и окрестностей.

Но самое главное: уже "включена в титул" новая Кивакинская райбольница. И все знают, что это кровная заслуга товарища Б.