Ветер в ничто (Стихотворения)

22 августа 1982 года

98.

Построили зеки Роскошный канал Плывут человеки Плюют на причал...

Недетские игры На ужин - икра Над пристанью Кимры Гудит мошкара

На сваи причала На солнце и дождь Глядит с пьедестала Насупленный вождь

Понижены цены Повышен удой Разрушена церковь И смыта водой

Избушки косые Некормленный скот Мальчишки босые Любезный народ

Не суйся к ним Запад Гнилое нутро Не лучше ли лапать Софию Бардо

Мусью диссиденты Скажи пуркуа Сосут экскременты Твои - буржуа

Хоть брюхом не слабы Да дело их швах Спросили б у бабы О ейных правах

А что им ответит... Сказать не берусь! Одна на планете Надменная Русь

9 августа 1974 года

99.

Витальной нити остов тонок Локтем заденешь и - убит. Я не подарок, не подонок Я - гуру - не бандит - пандит.

Я болен пакостною хворью: В болячках мозг, душа смердит. Как Кот бреду по Лукоморью Меж раком съеденных ракит.

Я сдох душой, но тело живо Очаровательный кадавр Людей прельщаю, жду наживы Наук оккультных бакалавр.

Штиблеты, брюки и подтяжки, Надменный взор, пристойный вид. На фотокарточке Смертяшкин С супругой суженой сидит.

Она прелестные рацеи Ему о благостном поет И в Императорском лицее Достойно курс преподает...

Пора сдыхать, да нет силенок. Копейка брошена на кон. Помог бы мне какой бесенок Перескочить сей Рубикон.

Господь, прими в дыму, в кровище, В блевоте, кале и моче... И пропуском в свое жилище Дай целованье на мече.

18 марта 1984 года

100.

Вздорной мамкой онемечен, Пьяно горд, хорош собой, Благодетельно отмечен Был я скаредной судьбой.

Ловко складывал эклоги, Рвал подметки, клал в суму.., Перышком, как бисер, слоги Собирая на тесьму.

Словно радиоприемник Выборматывал я стих, Добродетельный наемник, Воровавший у других.

А потом кнутом и палкой Как коню британский грум Муза - дряблая весталка Мне вколачивала ум.

И с тех пор пою по нотам Не заемным, а своим... Тихим счастьем идиота И виденьями томим.

Горьким даром измочален Ни навара, ни двора Стал я, робок и печален, Опасаться топора.

Коль придется лечь на плаху И уйти в крови во тьму... Лишь тогда стихов рубаху Вместе с кожей я сниму.

26 мая 1982 года

А. Ос., Д. Ющ.

Мое ничтожество-высочество, Усевшись гузном на диван, Подумало, что дар пророчества Не спрячешь - кукишем в карман.

Оно болезнью венерической Разъест и душу, и костяк, Поманит властью химерической Ценой в горячку, в дым, в пустяк.

Оно сродни падучей с корчами Поэт, как Соломон, не лжив... Вы что такие хари скорчили Се аксиома: Сталин жив

И будет жить... У бесов с магами Непрекращающийся секс, Что слаще войн и игр с бумагами. Абракадабра. Бре-ке-кекс.

Люблю я Господа с лампасами. Приму достойно смертный час. Простив убийства с прибамбасами, Бог ждет нас, думая о нас...

...Люблю, жалея, человечество. Глотаю правды мумие. Мое единое отечество Поэзия... Я враг ее.

26 июля 1997 года

ПРИЛОЖЕНИЕ I.

ВИКТОР КРИВУЛИН

МАСКА И ЛИЦО Классическое наследие в современной артикуляции

Советская критика более всего преуспела на поприще раскрытия литературных псевдонимов. Она вполне усвоила полицейские навыки, позволяющие, орудуя в веселящейся толпе, ловко и безнаказанно срывать все и всяческие маски, хотя не всегда под масками оказывались искомые лица. Балаганное же оживление на маскараде словесности всякий раз после таких вторжений стихало, возникала заминка, паспортные данные угрюмо торжествовали над игрой воображения. К псевдонимам прибегали все реже и реже, их предпочитали выбирать лишь для маскировки - в армейско-разведывательном, а не в театрально-площадном смысле. А между тем псевдоним как словесная маска остается частью великой ярмарочно-карнавальной культуры. Маски на Руси издревле именовали "личинами", их вырезали из картона в ожидании рождественских колядований, пестро раскрашивали и запирали в чулан до наступления Святок, до времени, когда личина ненадолго становится реальнее лица. Еще недавно мне бы в голову не пришло раскрывать псевдоним "Василий Пригодич", под которым издана небольшая книжка стихов с названием, игриво указывающим на маскарадное происхождение авторского имени: "Картонные личины". Но что-то в самом воздухе времени обнаруживается картонное, нереальное, карнавально-кровавое, этакий праздник навыворот, не дозволяющий человеку, у которого развито чувство стыда, появляться на людях в костюме оскорбленного Арбенина. Когда какой-нибудь Лукьянов мог позволить себе явиться перед читающей публикой под личиной элегического Осенева и, лишь потеряв пост парламентского дирижера, как бы ненароком выглянуть поверх опереточной вуалетки, следует ли вообще относиться всерьез к игре с именами. Думаю, следует, потому что Василий Пригодич - это псевдоним, возникший в ином понятийном и нравственном климате. Он принадлежит С.С.Гречишкину, ведущему специалисту по литературе русского "серебряного века", весьма уважаемому в филологических кругах, члену Союза писателей Санкт-Петербурга. Именно сфера профессиональных интересов определила для него выбор поэтического псевдонима, а не какие-либо иные соображения, поскольку как раз в начале нашего века маска осознается как ключевая стилистическая категория - и вольная игра с авторскими именами приобретает эстетическое по преимуществу измерение. У декадентов литературные маски начинают срастаться с лицами. Если в прошлом веке критик Н.Добролюбов ничтоже сумняшеся прячется в своих поэтических опусах под пародийными вымышленными именами, меняя их, как шейные платки, купленные в галантерейной лавке, то поэт Ник.Т.О., выпустивший в 1904 г. сборник "Тихие песни", не столько скрывается под псевдонимом, сколько дает шанс проницательному читателю (в античернышевском смысле) узнать по псевдониму род занятий анонимного автора: вы помните, конечно, что под именем Никто хитроумный Одиссей представился Полифему. А ежели это имя нарисовать как небрежно-торопливую роспись должностного лица на поздравительном листе начальству или в ведомости, или в кондуите нерадивого гимназиста, то мы узнаем учителя-античника, озабоченного не герметическим сохранением анонимности, но, напротив, проблемой внутреннего понимания. Речь идет об Иннокентии Анненском, чье культурное влияние ощутимо до сих пор. Поэтические имена в XX веке значимы как никогда прежде, ибо выступают в роли концептуального ключа к той или иной авторской системе, и их побочные, предметные лексические значения активизируются необыкновенно, как если бы они оказались включенными в напряженный поэтический контекст. Символиста Бориса Бугаева быть не могло - вместо него явился Андрей Белый со своей пародийной тенью - Сашей Черным. Любопытно, что фамилия "Бугаев", подобно замаскированному подковообразному магниту, охватывает временные полюса русского авангарда: предавангард связан с именем Белого, тогда как постмодернизм нашел своего, современного нам Бугаева (Сергея), известного публике под кличкой "Африка". Сейчас культура начала века реанимируется, воскресает "почерному", и только подлинное, глубинное понимание происходивших в ней процессов поможет нам обрести самих себя, не повторить дедовских ошибок, приведших известно к каким последствиям. Вот тут-то и может пригодиться богатейший профессиональный опыт Василия Пригодича опыт интенсивного осмысления "серебряного века", уроки тех непрестанных и полупотаенных штудий, которые велись два десятилетия, вопреки идеологическим запретам и фобиям застойного времени. Этот опыт мог так никогда и не выразиться в художественных формах, если бы не произошло радикального слома всей нашей прежней системы ценностей. Пришло кризисное время, и аналитический холодок исследователя сменился поэтическим жаром. Обычно бывает наоборот, но мы живем в перевернутом мире. Явление прекрасного, тонкого и, может быть, поэтому не замеченного критикой поэта - лишнее доказательство тому. Впрочем, стихи Василия Пригодича публикуются не впервые. Это имя появилось в 1982 году на страницах эмигрантского журнала "Грани" (№ 126), где были напечатаны 9 стихотворений из книги "Картонные личины", причем ни один из девяти текстов не вошел в советское издание. То были другие стихи, да и автор словно бы другой человек - избравший псевдоним, скорее в конспиративных, нежели в эстетических целях.

"Картонные личины", изданные в 1990 году Ленинградским отделением "Художественной литературы", - книга замечательная прежде всего подкупающим сочетанием высочайшей поэтической культуры, мощного филологического багажа и поразительной наивности, почти инфантильности видения. В подлинном поэте всегда есть нечто подростковое, тинейджерская ранимость, "ранняя раненность", но когда поэтическое отрочество преломляется сквозь возрастную мудрость и литературоведческую искушенность, возникает странный эффект двоения смыслов. У подростка нет трепета перед чужим словом, ему кажется, что он может сказать лучше, сильнее, чем кто-либо до него, но если поэт при этом еще и ориентирован филологически, то значимость любого собственного высказывания будет казаться для него тем более спорной и сомнительной, чем тверже он убежден в своей правоте. Стыд словесный - вот чего не хватает нашей поэзии по причине ее полной филологической безлюбовности. И это ощущение стыда словесного, переводящего в разряд артикуляционной гримасы любую цитату, которая осознанно включается в оригинальный текст, само по себе спасительно. Нельзя человеку, влюбленному в Слово, жить без чужого слова, но нельзя жить и чужим словом, как собственным. Вслушаемся же в современные нам стихи, держа в уме другие, написанные за десятилетия до нашего появления здесь:

Десятилетия разгула

Невероятной бесовни

(Пригодич)

Испепеляющие годы!

Безумья ль вас, надежды ль весть?

(Блок)

Или:

Сорви картонную личину

С лица, повязку с гноем - с век...

(Пригодич)

Сотри случайные черты,

И ты увидишь: мир прекрасен...

(Блок)

Или:

Ты не умрешь - горенья плоти тленной

Ты убежишь - печальна и светла...

(Пригодич)

Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит...

...печальна и светла

Адмиралтейская игла

(Пушкин) "Картонные личины" построены на постоянном внутреннем диалоге автора с классическими текстами, книга читается как дословная черновая запись горячечного спора все о том же - о судьбе России, "о приключеньях индивида на этой маленькой планетке", - сколько об этом было говорено в 70-е годы во время бесконечных кухонных застолий, ставших в те годы единственной формой свободного выражения общественного мнения! Но то, что активными и непосредственными оппонентами, собеседниками (едва ли не собутыльниками) Пригодича оказываются Г.Державин, А.Пушкин, Ф.Тютчев, К.Случевский, А.Блок, Андрей Белый, В.Ходасевич, Н.Клюев, Б.Пастернак, А.Солженицын, придает речевой атмосфере сборника высоту, недосягаемую для большинства современных русских поэтов. Одический строй речи, то и дело перебиваемый хлестким, только что не бранным словцом, заставляет вспомнить не столько Мандельштама, сколько какофоническую стилистику шутовских казней, которыми развлекался Петр Великий, отдыхая от казней реальных:

Подлец. Мастурбатор. Садист из скопцов (Это о поэте)

Вотще возопит к небесам...

И нет ему чаши на пире отцов,

И сын его выгонит к псам. Грань между измывательством и подлинной патетикой в этих стихах необнаружима. Они слишком серьезны для того, чтобы видеть в них торжество пародийного, смехового начала, и в то же время их серьезность какая-то ненастоящая, карнавальная. Но тем более приложимы они к нашему сегодняшнему состоянию, когда трудно признаться, что ты населяешь пространство фарса. Каждый из нас предпочел бы видеть в себе персонаж трагический, а свое время - как Время Апокалиптическое, и только стыд словесный удерживает от такого соблазна. Словесный стыд не позволяет поэтизировать собственные беды и садистически любоваться бедами Отечества. Нас спасает горечь, а не сладкоязычие, боль, а не красота. Бог распятый, а не "серебряный Дядька", который на свой лад "толкует Закон". Слова Достоевского о том, что "Красота спасет мир", годные сегодня разве что для рекламы третьесортной рижской косметики, обретают прежний высокий смысл лишь в мучительно-иронической артикуляции, будучи произносимы как бы в момент нервного тика с вываливающимся наружу языком. Именно так эти слова

произносит Василий Пригодич, и я не сомневаюсь, что значимость их в его устах будет возрастать по мере обнаружения беспочвенности иных способов современной артикуляции великого классического наследия.

НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА. 1993, № 21 ( 4 февраля). С. 7.

ПРИЛОЖЕНИЕ II.

ОЛЬГА МАЛЫШКИНА "Я ВЫРЫВАЮСЬ ИЗ ПЛЕНЕНЬЯ..."

Поэзию издавна и до недавних пор чтили в России, чтили настолько, что даже русские философы (Вл.Соловьев и многие другие) были на самом деле поэтами и мечтателями, точно так же, как и российские политические деятели, революционеры и нереволюционеры. Неумеренное потребление поэзии с ее неизбежными головокружительными полетами фантазии и неуемной возвышенностью вызвало теперь в стране болезненный рецидив - пресыщенность словом. Поэзии не верят, не верят слову как таковому. В такой ситуации представлять нового или малознакомого поэта непросто. Однако имя Сергея Гречишкина (поэтический псевдоним - Василий Пригодич) известно в Ленинграде-Петербурге уже давно. Историк русской литературы "серебряного века", автор многих ярких статей и публикаций, некогда сотрудник Пушкинского дома, он отдал немало сил и поэзии. Естественно, в коммунистические времена о публикации его стихов не могло быть и речи - это были "не те стихи": в них не было ничего жизнеутверждающего, светлого или хотя бы детски трогательного и наивного, что мог стерпеть официоз. В итоге Сергея Гречишкина как поэта хорошо знали лишь в относительно нешироком культурном кругу. Теперь - совсем новые и весьма "лихие" времена. Повсеместная занятость "боями за выживание" не оставляет в сознании значительного места для поэзии, даже сохранившиеся до сих пор духовные искания стали прагматичнее - интересуют не "туманные стихи", а конкретные религиозные организации и миссионеры, обещающие смертным что-то осязаемое - несомненное успокоение или "точный" идеал. Тем не менее сохранился интерес к истории, в том числе к истории культуры, а настоящие стихи - это ведь летопись духа или, если угодно, своего рода "кардиограмма души", "снятая" в определенной стране и эпохе. В этом качестве поэзия Сергея Гречишкина, бесспорно, ценна, она - поэтическая исповедь питерского интеллигента 70-80-х годов, честная и не раскрашенная гигантскими претензиями, как это нередко бывало в "подпольной" литературе. Доминирующее настроение Гречишкина-поэта - горечь, слитая воедино с угрюмой самоиронией. В этом нет ничего удивительного таковым было и время, в которое довелось поэту жить, время тихого внутреннего саморазложения огромной страны, бурный финал которого, перепутанный с фантастическими надеждами и полный неслыханных событий, мы с вами и видим ныне. Есть старое мнение, согласно которому художник должен быть выше времени и, в сущности, "превыше всего". Мы так не думаем. Здесь, на земле, человеку не избавиться от времени, и неспособность чувствовать и выражать его - как слепота. Не интересно читать романы или, тем более, стихи, которые "превыше всего" - они всегда надуманны. Этой последней черты, надуманности (кстати, вовсе не редкой) в поэзии Сергея Гречишкина решительно нет. Он - не творец вымышленных миров, не создатель напыщенной "зауми", а тонко чувствующий человек, создавший относительно простыми поэтическими средствами выразительную и (подчеркнем!) чуждую позы лирическую исповедь в стихах.

НОВЫЙ ЖУРНАЛ. № 1. 1994. С. 48.

ПРИЛОЖЕНИЕ III.

ВИКТОР КРИВУЛИН КЕЛЬЯ, КНИГА И ВСЕЛЕННАЯ (фрагмент)

... строки стихов В.Пригодича (С.Гречишкина) озарены кровавыми отсветами мистических закатов, сопровождавших пророческие бдения младших символистов, этих, по слову Андрея Белого, "первых большевиков духа", чьих ошибок мы не только не изжили, но до конца и не осознали еще. И поэзия Пригодича - не что иное, как новейшая версия поэтического осмысления мистикобольшевистской утопии, это полемика, выдержанная в стилистике русского символизма, но взрывающая ее изнутри, это актуальное продолжение горячечного спора, затеянного еще Вл.Соловьевым и подхваченного лагерными дискуссиями на Соловках и Колыме, в русском Берлине, Праге и Париже...

АРИОН. Журнал поэзии. № 3. 1994. С. 53.

ПРИЛОЖЕНИЕ IV.

НИКОЛАЙ ГОЛЬ И ГЕННАДИЙ ГРИГОРЬЕВ ПОЭТЕРИЙ. "Гамбургский счет"

? Когда Сергей Гречишкин принес в поэтерий стихи, я, поверь мне, ничуть не удивился. ? Почему? ? Потому что известно, что Василий Пригодич пишет - и даже издал в 1990 году книгу стихов "Картонные личины". ? Логика совершенно убийственная. А когда ты увидел, что поэзия Василия Пригодича полна цитат, литературных отсылок и аллюзий, ты не удивился тоже? ? Нимало! Поскольку знаю, что член Союза писателей СанктПетербурга Сергей Сергеевич Гречишкин много лет занимается исследованиями и публикациями литературы серебряного века. ? Тогда приходится признать, что Гречишкин и Пригодич - одно физическое лицо. ? Да, и лицо, нисколько этого факта не скрывающее. ? А когда ты прочел стихи, окунулся в эти, прости за каламбур, волны высокого штиля, не показалось ли тебе купание затруднительным и слегка, что ли, несвоевременным? ? Отнюдь! Потому что реминисценции естественно растворены в ткани современного стиха, и приподнятый тон совершенно органичен. ? А когда, читая эти высокие стихи, ты обнаружил в них, что Пастернак "гнусаво провыл", А Булгаков и Федотов "смердят", это тебя тоже не смутило? ? Нисколько! Потому что, по мнению автора, выраженному куда как определенно, в мире есть вещи, более заслуживающие молитвенного преклонения, чем литература или философия. ? И все-таки он стихотворствует и философствует? ? Все-таки! ? Но что же это за вещи, которые "более заслуживают"?.. ? Иди и читай!

СМЕНА, 1994, № 219-220 ( 8 октября ). С. 6.

ПРИЛОЖЕНИЕ V.

МИХАИЛ КУЗЬМИН "ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ, СТРАН И ВКУСОВ..."

"ПРИШЕЛЕЦ ЗЕМЛИ" - хорошее название для книги, почти целиком состоящей из поэтических кроссвордов. Ее автор, Василий ПРИГОДИЧ издал свое детище тиражом в двести экземпляров. И этого по нынешним временам вполне достаточно. Если стихам суждено выжить, то бессмертный экземпляр всегда найдется. В ОБЫЧНОМ кроссворде слова пересекаются по геометрическим законам. В поэтическом кроссворде логика пересечения гораздо более странная и прихотливая:

В извивах пакостных словес,

Шизоидных и лучезарных,

Страх стушевался и исчез... Даже в этих трех строках вопросов больше, чем ответов. Зато сочетание "шизоидного и лучезарного" дает такой поразительный эффект, что страх исчезает. И это действительно можно назвать победой поэта. Когда исчезает страх, поэт начинает творить чудеса, сочиняя новые, еще более немыслимые кроссворды:

Где нож и веревку

В изящный букет

Сплести с поллитровкой

Сумеет поэт. Василий Пригодич прекрасно понимает, что четыре строки - это не только четыре стороны света, но и четыре стороны тьмы, восемь сторон полумрака, шестнадцать черно-белых окон... И если смысл "торчит" из слов во все стороны, то из кроссвордных строк смысл вырывается как лава из вулкана. Хорошенькая перспектива для читателя: не успел он прикоснуться к строке, а она уже обожгла его!.. Впрочем, и сам автор тоже постоянно рискует:

Поэт изрешечен навылет.

В чем теплится душка-душа.. Во имя чего Василий Пригодич проделывает такие опасные эксперименты? Стоит ли овчинка выделки? Наверное, стоит, если:

Стих - взбунтовавшаяся медь,

Перекипающая в тигле...

Сквозь копоть колкого стекла

Глядят на диво смерть и слава.... Конец XX века - ужасное время для поэтических поисков и стихотворного строительства. Все, что ни напишешь, уже было. Сотни подражателей и тысячи эпигонов наступают на пятки классикам. Василий Пригодич не участвует в этой игре. В своей алхимической лаборатории он смешивает поэтические строки, написанные Державиным и Пастернаком, Блоком и Мандельштамом. И еще десятком известных поэтов. Для того, чтобы выяснить, "что есть поэзии сакральное зерно" (стр. 108). Кто знает, сколько строк (чужих и своих) надо смешать, сколько кроссвордов надо составить, чтобы получились просто стихи. Обыкновенные, но живые:

...Беснуется дождь. Осыпается куст.

Приладожской осени свист.

Я чую оси мироздания хруст,

И строфы ложатся на лист. Автор может и не знать рецепта. Он творит по вдохновению. Но пришелец земли наверняка знает. Он их и оценит.

СМЕНА, 1995, № 265 ( 16 ноября ). С. 6. ПРИЛОЖЕНИЕ VI.

М. Л. ИНАЧЕ - НИЧТО

...Воспринимать такие стихи трудно и страшно. Для этого необходимо мужество: "Ведь может метастаз стихотворенья // Разъесть навылет детские умы". Для этого необходима "взрослость" - взрослость современника, который хочет, способен, имеет мужество осознавать себя в мире, не оправдавшем оптимистические посулы европейского гуманизма. Приготовьтесь к восприятию отражения в поэзии мук и конвульсий сегодняшней цивилизации, катаклизмов и неврозов современного общества. Сквозная и ведущая тема поэтического творчества Василия Пригодича - тема Смерти и Воскрешения. Это - тема "Смерти Бога", повлекшей за собой и смерть (самоубийство) Человека. "Отпадение" человека от Бога означает конец самого Человека, превращение "мира человека" - в "казарму, ночлежку, дурдом". Старый европейский гуманизм с его гипертрофированным человеческим "Я", с его детскинеосмотрительной иллюзией "историко-земного" рая ныне развенчан. Поэт не щадит гуманистические идеалы прошлого именно потому, что они обнаружили в XX веке свой утопически-агрессивный и тоталитарный дух, обернулись против Человека, почти неузнаваемо обезобразили его божественный лик. Вместо "земного рая" надвигающаяся катастрофа, реальность Страшного Суда... Но не угасает надежда на возвращение Бога, на воскрешение Человека. Поэт ждет возвращения Бога после почти целого столетия забвения его Человеком: "Дорога, ведущая к храму, // Лишь Ветхий и Новый Завет". На пути к Богу каждому предстоит нелегкий поединок "с самим собой". И все же: "Идем к Тебе, Христос, в крови и гное..." Как ни мучителен путь, но крепнет вера: над нами Бог, с нами Бог. Иначе Ничто.

1 Высшая мера наказания.