Ветер в траве

4. Игра в очко

Посмотрев на карту, я сообразил, что в нескольких километрах к северу должна проходить дорога Улан-Батор — Арвайхэр. Протопав часа полтора, я действительно выбрался на сильно укатанную колею и пошел по ней, поджидая попутку. Вскоре таковая прибыла, но сидевший за рулем старикашка потребовал в уплату бинокль. У меня был цейссовский бинокль, очень старый и обшарпанный с виду, но монголы каким-то образом сразу определяли, что вещь стоящая. Я вежливо отказался, сославшись на то, что он якобы казенный. Старик уехал, но через полчаса вернулся и предложил сначала поменяться на перочинный ножик, потом на его бинокль и, наконец, на фару от его «Москвича». Еще через час он снова возник на горизонте — вероятно, надеялся, что отсутствие попуток заставит меня уступить. Черта с два: в этот самый момент меня подобрал «ГАЗик». Правда, я в нем был уже седьмым, не считая козы в багажнике.

В этой машине из шести человек по-русски говорили четверо. Ничего удивительного: местное телевидение работает всего несколько часов в день, а «Останкино» — с утра до вечера. Мои опасения насчет холеры подтвердились: некоторые дороги уже были перекрыты. Это была первая эпидемия холеры за много десятков лет: для Монголии более привычна чума. Здесь нередки даже случаи, когда эпидемии сразу начинались в более опасной легочной форме. Охотники, добыв сурка, подвешивают его и разом сдирают шкурку. Брызги при этом летят в лицо, и, если в крови сурка содержались чумные бактерии, они попадают прямо в легкие.

В России с целью борьбы с чумой сурков вообще практически истребили по всему Забайкалью, хотя ее с успехом переносят также песчанки.

Двести километров до города мы проделали без единой поломки, только поменяли колесо и свечу. Несколько раз по пути встречали большие серые пятна, окруженные тучами птиц. Это были стаи мелкой саранчи. В то лето саранчи было вообще очень много. Игорь рассказывал, что им повстречалась большая стая, на которой кормились сотни соколов-балобанов (у нас они тоже в Красной книге).

Внезапно из-за зеленых холмов появился Улан-Батор, где меня ждали отличная компания, горячий душ и прекрасное питание. Собственно, даже роскошное, потому что я прибыл как раз на банкет. Когда меня наконец оттащили от стола, я рассказал о своих приключениях и узнал новости. Действительно, какие-то дороги из города были закрыты, а какие-то нет, причем их меняли местами в случайном порядке по два раза в день.

Наутро сотрудники Экспедиции пожелали мне счастливого пути, я пошел на автовокзал и начал уезжать на запад. Мне предстояло пересечь большую часть страны и вернуться в Россию через Алтайские горы. По той дороге, которая мне была нужна, рейсовые автобусы почти не ходят. Зато по ней курсируют вездеходы УАЗ, которые берут в кузов по 10-15 человек с багажом. Сейчас из-за холеры ситуация была особенно сложной, но в конце концов мне удалось втиснуться в одну машину. Всего через три часа мы выехали из города. Я произвел на шофера большое впечатление, когда оказалось, что я знаком с диспетчером, но в кабине с ним ехала беременная жена с тремя маленькими детьми, так что пришлось оставаться в кузове. Это была настоящая душегубка: до половины кузов был загружен мешками и сумками, а выше располагались семнадцать человек. Больше всего меня огорчало, что я почти ничего не видел сквозь три крошечных окошка под самым потолком. На очередной остановке я залез к шоферу в кабину и спросил:

— Тут недалеко от дороги есть заповедник тахь (лошадей Пржевальского, домашних лошадок называют «морь»). Знаешь, как туда проехать?

— Знаю.

— Заглянем туда?

— Некогда.

Вспомнив, что как раз перед этим мы два часа пили кумыс в очередной юрте, я предложил заплатить, но он упрямился.

— Давай в карты сыграем, — сказал я, — на мои американские кроссовки. Выиграешь ты — они твои, выиграю я — завернем к лошадям.

Монголы — азартный народ. Шофер молча вытащил карты, не удосужившись даже взглянуть на кроссовки. Я ходил в них уже четыре года. Шнурки, язычки и задники давно исчезли, синяя краска большей частью слиняла, а в это утро у правой начала отваливаться подошва. К тому же в Монголии вряд ли есть люди с 46-м размером ноги. Играли мы в «очко» — эта игра популярна в Монголии так же, как и у нас. У меня было 16 — очень неудачно, но мой противник взял себе третью карту и проиграл: перебор.

Лошади безмятежно паслись на обширном огороженном участке степи, который с ними делила компания дроф. Когда-то этот вид населял всю восточную часть Великой Степи, но везде был истреблен, позже всего — в Джунгарской Гоби. Он, однако, сохранился в зоопарках, и когда-то советские зоологи подготовили план его возвращения в Монголию. Но тут началась перестройка, и заниматься этим пришлось западным ученым. Они выпустили по нескольку лошадей в Джунгарскую Гоби и в этот вот заповедничек под Улан-Батором. Наши жутко обиделись, но почему-то им и в голову не приходит завезти лошадей Пржевальского в какое-нибудь другое место, где они водились раньше: в Даурию, Хакасию, Чуйскую степь на Алтае или, например, на байкальский остров Ольхон.

Мы вернулись на трассу и покатили дальше на запад. Среди моря зеленых холмов появилось нечто, издали напоминавшее волшебные города из чистого золота, сверкавшего в лучах солнца. Приглядевшись, я догадался, что это барханные пески.

Среди щедро поливаемой дождями степи они выглядели несколько неуместно — возможно, их образование связано с отложением песка ветрами, дующими по долине Толы. Очередная поломка притормозила нас возле группки забегаловок, примостившихся у моста через реку Хариух. Вдали виднелись голые скалистые останцы — первые отроги Хангая. Мы успели пообедать и потрепаться, прежде чем мотор наконец завелся. Я снова залез в кабину.

— Тут в сорока километрах Хархорин (Каракорум). Заглянем?

Шофер молча вытащил карты. У меня было 18, но у него оказалось 20. Надо было видеть его лицо, когда я торжественно вручил ему кроссовки! Ну ладно, не больно и хотелось. Во-первых, от древней монгольской столицы почти ничего не осталось, а во-вторых, туда на самом деле было 70 километров в один конец.

Вскоре асфальт кончился. Кстати, это единственная в стране асфальтовая дорога, если не считать нескольких коротких отрезков вокруг столицы. Ночевали мы в горах Хангая. «Хангай» означает «лесистые горы», но южная часть этого обширного нагорья совершенно безлесна — степи, скалы, рощицы ив вдоль рек. В машине спать было невозможно из-за духоты, и мужчины выбрались наружу. Укрывшись большим куском брезента, мы расположились в ряд вдоль дороги, не обращая внимания на ледяной ветер и мокрый снег, сменившийся вскоре ливнем.

Не прошло и получаса, как послышался странный шум. Тем, кто услышал его, повезло больше: как только на нас обрушился поток воды с грязью, мы вскочили на ноги.

Остальные искупались в невесть откуда взявшемся ручье по-настоящему. Пришлось лезть в машину, где из-за обилия мокрых тряпок стало очень сыро и неуютно. Утром выяснилось, что простудились все, включая женщин (кузов протекал). Мне было хуже всех, потому что они ехали домой, а мне предстояло еще пару недель провести в дороге. Промокший спальник удалось высушить, укрепив на крыше кабины.

Поселок Баянхонгор пришлось объехать: над ним развевались коричневые флаги, предупреждавшие о холере. Постепенно дорога, петлявшая по скучным холмам, спустилась в столь же скучную Долину Озер — теперь я оказался на ее западном, а не восточном конце. Только раз за весь день удалось увидеть кое-что интересное.

Мы проезжали невысокий перевал, и с него открылся вид на возвышавшиеся за Долиной вершины Гобийского Алтая — Их-Богд (3957 м) и Баян-Цагаан (3452 м). Эти горы похожи на пару гигантских булыжников, слегка приплюснутых сверху. На их плато живут несколько семей монголов, почти не спускающихся вниз. Вдоль подножия одной из них тянулась странная полоса, словно проведенная по линейке. Это был один из разломов Гоби-Алтайского землетрясения, самого сильного за последние несколько веков. Следы его — трещины, вертикальные уступы и горизонтальные сдвиги — тянутся местами на сотни километров. Поскольку в то время все население жило в юртах, жертв при землетрясении практически не было.

В час ночи «душегубка» доставила нас в пункт назначения — поселок Алтай, центр Гоби-Алтайского аймака. Наградой за перенесенные тяготы нам было приготовленное в местной столовой блюдо под названием баахан — козленок, запеченный в шкуре путем вкладывания внутрь тушки раскаленных в костре камней.

В Монголии принят своеобразный способ забоя овец и коз. Животное кладут на спину, надрезают кожу под ребрами и вынимают сердце прямо в сумке. Хотя кровеносные сосуды остаются неповрежденными, сердце сразу перестает биться — видимо, нарушается иннервация.

Недалеко от поселка, в горах Хасаагт-Хайрхан, находится небольшой заповедничек.

Я слазил туда, но до вершин не добрался, а ниже горы пустынны и бедны жизнью.

Лишь даурские пищухи, краснощекие суслики да земляные воробьи оживляют их серые склоны, изрытые слепушонками. На склонах стояли «каменные бабы» сарматского времени. (Позже в журнале «National Geografic' мне попалась статья о скифах Причерноморья с фотографиями тамошних „каменных баб“. Когда я сравнил их с монгольскими на своих слайдах, впечатление было поразительное: казалось, они сделаны одной рукой).

Эта часть трассы довольно безлюдна, но мне повезло: я быстро поймал попутку, причем очень интересную. Семья монгольских русских, переселявшихся в другой аймак, катила на УАЗе через всю страну. Когда-то в Монголии было много русских, но со временем все они переселились в Россию. Остались лишь отдельные семьи, в основном смешанные, в пограничных районах и городах. В семье, с которой познакомился я, лишь самый старший говорил по-русски, хотя и он внешне почти не отличался от монголов. Естественно, он оказался членом местной Компартии, но в остальном вполне нормальным человеком. Им предстояло проехать с самого востока Монголии, с реки Халхин-Гол, на реку Булган-Гол в глухих горах на самом западе.

Я бы с удовольствием прокатился с ними до самого конца: это интересное место, в частности, там сохранилась изолированная популяция бобра.

Пока мы пересекали Шаргын-Говь (Желтую Гоби) — безжизненную межгорную котловину, куда более сухую, чем собственно Гоби. Я внимательно вглядывался в горизонт: в этой впадине, согласно литературе, сохранились последние 60 монгольских сайгаков. Но ничего живого видно не было. Местные жители на «кумысных заправках» тоже ничего не могли сказать по этому поводу.

Дальше началась система бессточных впадин, называемая Котловиной Больших Озер.

Она тянется очень далеко: последнее и самое большое озеро, Увс-Нуур (Убсу-Нур) чуть-чуть заходит в Туву. В этих местах живут уже не халха-монголы, основное население страны, а группа племен, в совокупности называемых ойрат-монголы. К этой группе относят себя также алтайцы (тюрки по языку) и хальмг (калмыки). Есть еще бурят-монголы и много мелких народностей.

Теперь слева тянулся Монгольский Алтай — величественная горная система, на округлых вершинах которой лежали аккуратные серовато-белые платочки ледников (снег за лето стаял). Я внимательно их разглядывал, как вдруг заметил какое-то движение впереди. Наперерез машине мчались, пригнувшись, странные зверюшки, манерой движения несколько напоминавшие жуков. Это были монгольские сайгаки! Они оказались совсем маленькими, с трехмесячных ягнят

— гораздо меньше, чем обычные сайгаки, отел и миграцию которых я за два месяца до этого с таким удовольствием наблюдал в Калмыкии. У первой же юрты мы затормозили, и я, пользуясь наличием переводчика, выяснил у изумленных аборигенов, что этих мини-антилоп здесь «полно» вот уже два-три года. На их месте я бы тоже перебазировался: пастбища в этих местах явно получше, чем в Шаргын-Гоби. Мысленно составляя докладную записку на имя Петра Дмитриевича, я ехал дальше в отличном настроении.

Поломались мы уже на закате, напротив красивой горы Баатар-Хайрханы.

Поковырялись в моторе, поужинали, расстелили брезент, благо погода вроде бы никаких гадостей не обещала. Я побродил вокруг с фонарем, но тушканчиков почему-то не было, только монгольский хомячок повстречался. Утром выяснилось, что ремонт займет не меньше двух дней. Еще оказалось, что мы сбились с дороги и до трассы теперь двадцать километров. С трудом доехав до ближайшей юрты, все стали обосновываться там на несколько дней, а я пошел к трассе по давно пожелтевшей в этих сухих местах траве.

Поначалу все было прекрасно. Припекало солнышко, на глазах выплавляя из меня остатки простуды, щебетали над головой ласточки, в несметном количестве летевшие на юг, проворные ящурки стрелой уносились из-под ног. Но потом начался мокрый солончак, и появились бледно-желтые пустынные комары. Они собрались целой тучей, а ласточки, к моему возмущению, продолжали пролетать мимо, не обращая на эту тучу никакого внимания.

В этом месте водится интересный зверек — приозерная полевка. Она совершенно не боится человека: иногда приходится смотреть под ноги, чтобы не наступить на разжиревшую за лето полевку.

Впереди, у подножия хребта, виднелась ниточка трассы, серая гряда древнего вала, тянувшегося от горизонта до горизонта (как и все древние сооружения подобного рода в Монголии, его называют валом Чингисхана) и развалины старых кошар, окруженных зеленой лужайкой. Над ними кружилась большая стая птиц, но я никак не мог понять, кто это. Чем ближе я подходил, тем больше терялся в догадках. Между тем птицы взлетали с лужайки, где, видимо, ночевали, и их голоса сливались в странный гул.

В конце концов оказалось, что это была фантастических размеров стая журавлей-красавок. Когда я дошел до лужайки, последние из них как раз взлетали в воздух. Словно смерч, столб из многих сотен журавлей покрутился над моей головой и медленно поплыл на юго-восток. Я шагал по пустынной трассе, а их трубные голоса все еще звучали у меня в ушах. Откуда взялась такая масса птиц? Ведь северная граница ареала этого маленького степного журавлика не так далеко.

Неужели все красавки северо-западной части Котловины Больших Озер собрались в одну стаю? Не знаю. Во всяком случае, после этого они мне долго не встречались — только по другую сторону Алтая видел парочку.

Золотой, красиво блестящий на солнце нимб все так же окружал мою голову — полуденная жара не производила на комаров никакого впечатления. Я шел и шел, но на моей карте-тридцатикилометровке это передвижение выглядело довольно жалко. В конце концов меня подобрал грузовик. Ехать пришлось на куче с углем, и утешало только то, что овцам, которые ехали в прицепе, было еще хуже.

Местные комары оказались настолько приспособленными к условиям пустыни с ее постоянными ветрами, что ухитрялись преследовать грузовик на полном ходу.

Правда, доставалось от них в основном овцам, но стоило чуть замедлить ход, как они добирались до меня.

На склонах гор появились маленькие зеленые нашлепки — первые леса. У подножия хребтов, по конусам выноса рек, росли аккуратные березнячки, а ниже — заросли тростника. В них обитало множество птиц: серых гусей, уток-огарей, цапель. Один раз у дороги мелькнули два серых журавля: они разгуливали со своим рыжим птенцом-подростком, не обращая внимания на близость дороги, в этом месте уже довольно оживленной.

У озера Хара-Ус-Нуур мы единственный раз остановились. Грузовик шел удивительно быстро, поскольку в кабине не было боковых стекол, а ночи здесь очень холодные из-за высоты. Мы успели засветло проехать весь путь, кроме последних километров.

Когда начало темнеть, ласточки исчезли, но появились летевшие на юг летучие мыши. Кажется, это были северные кожанки — самый холодостойкий вид. Я уже начал замерзать, как вдруг мы нырнули в каньон, и внизу открылась россыпь огней — Ховд (Кобдо), самый большой город западной Монголии.

От угольной пыли удалось толком отмыться лишь в Москве.

Переночевав в юрте гостеприимного шофера, я с утра пораньше взобрался на нависающий над городом перевал и стал дожидаться попутки дальше на запад. Ждать пришлось несколько часов, но это красивое местечко, а комары от реки не долетают. Когда длиннохвостые хомячки уже стали таскать хлебные крошки у меня из-под ног, а вороны и клушицы принялись ненавязчиво летать поблизости, проверяя, живой я или нет, из города выполз серый квадратик и с урчанием полез по склону, постепенно отращивая пылевой хвост.

На этот раз моим транспортом был маленький грузовичок с тремя казахами, которые после монголов показались мне совсем европейцами с виду — лица у них совсем другого типа. Раньше казахи были основным населением самого западного аймака (Баян-Улгийского), но после распада Союза стали эмигрировать в независимый Казахстан, и теперь их намного меньше. Эта семья выехала в Акмолу (бывший Акмолинск) пару лет назад, но теперь занялась челночной торговлей на своем грузовичке и курсирует туда-сюда. По-русски они знали всего несколько слов.

Когда выяснилось, что я знаю несколько казахских слов (они же узбекские, татарские и киргизские), мы сразу стали друзьями.

Это был самый красивый участок дороги — она шла через высокие перевалы, иногда в двух шагах от снежников. Солнце, неожиданно выныривавшее из-за градовых тучек, раскрашивало склоны всеми цветами радуги. Вокруг гуляла горная фауна: алтайские улары и серые сурки.

Чем ниже солнце, тем интересней освещение. Травянистые склоны приобрели восхитительный оттенок серовато-зеленой замши с позолотой, когда мы спустились в долину и выехали к самому красивому озеру Монголии — Толбо-Нууру. Шофер остановил машину, и мы выскочили наружу полюбоваться пейзажем.

Озеро заползло щупальцами заливов глубоко в расщелины хребтов, и некоторые отроги стали гористыми островками, увенчанными причудливыми скалами. Рваные облака, освещенные закатом, превратились в огненное море, которое отражалось в неподвижной воде, так что озеро казалось состоявшим из алой, как кровь из артерии, горячей лавы. Лишь в самом северном заливе отражались совсем другие цвета — густая синева чистого кусочка неба и прозрачный голубой оттенок далекого ледяного пика. А на юге, там, где за горами скрылось солнце, и небо и вода сверкали ярким светом расплавленного золота.

Конечно, именно в тот момент у меня кончилась пленка. Но эту картинку, сопровождавшуюся криком несметных стай горных гусей, я и без фотографии никогда не забуду.

Ночевали мы в юрте недалеко от города Улгий. Снаружи казахские (и киргизские) юрты выглядят почти так же, как монгольские, но устроены совсем по-другому, и оформлены тоже.

В это раз мне пришлось спать на кровати. Вот все улеглись, и хозяйка закрыла дымовое отверстие, так что наступила полная темнота. Вдруг я почувствовал на одеяле какое-то движение и услышал странный звук, похожий то ли на жужжание электромоторчика, то ли на стук крыльев ночной бабочки по стеклу, а больше всего — на треск гремучей змеи.

Нечто медленно двигалось по одеялу, так что пришлось вскочить с койки. Странный звук не стихал. Перебрав мысленно всю местную фауну, я так и не вспомнил ничего подходящего. Медленно, осторожно протянув руку, я коснулся источника звука, который оказался мокрым и холодным. Тут же что-то острое царапнуло меня по пальцу. Это было уже слишком. Я резко наклонил кровать, и нападавший с тяжелым стуком упал на ковер. Мягкий, змеиный шорох сдвинулся чуть в сторону, и спустя мгновение во мраке зазвенел отчаянный женский визг.

Кто-то зажег свечу. Испуганный, несчастный, на полу юрты сидел маленький мокрый котенок, совсем охрипший от простуды. Кошек в Монголии почти нет — вот почему мне даже в голову не приходила подобная версия.

Вволю посмеявшись и уложив котенка в корзину, все снова улеглись. Наутро я спустился в город и поймал бензовоз до следующего поселка. Всего машин было три.

Через каждые несколько километров они останавливались и пускали по кругу сначала водку, потом кумыс. Вскоре мой шофер начал клевать носом. Я нахально предложил свои услуги. Выяснилось, что скорости у ЗИЛа переключаются так же, как и у «Жигулей», но удержать его на дороге труднее раз в десять, даже когда он порожний. Едва я начал приспосабливаться к машине, как долина кончилась и начался подъем на перевал.

Мне казалось, что я несколько раз едва не опрокинулся, пока выписывал повороты по разбитой колее. Когда, взобравшись наверх, я остановился, чтобы прийти в себя, оказалось, что шофер уже минут пять как проснулся и наблюдает за мной, едва сдерживаясь от возмущения.

— Ты что, первый раз ведешь? — спросил он.

— Да, — просто ответил я, понимая, что моему безумному лихачеству нет оправдания.

Он молча сел за руль и ударил по педали газа. Первый виток серпантина он еще проехал по дороге, а потом погнал несчастный бензовоз прямо вниз по склону. Мне осталось только вжаться в сиденье и вцепиться в поручень, чтобы не разбить голову о крышу кабины. Через полчаса, ни разу не коснувшись тормоза и, кажется, так до конца и не проснувшись, он влетел в сонный поселок Цагааннуур, лихо развернулся у нефтебазы и сказал:

— Дальше ваши ездят. Хорошо водишь, только быстрее надо. Привет!

Я рассчитывал на КАМАЗы, которые возят в Монголию бензин из Барнаула, но их в ближайшие дни не ожидалось. Какой-то драндулет подвез меня до монгольского КПП.

Оттуда до российской погранзаставы оставалось километров двадцать, но их проходить пешком почему-то запрещено, а машин не было. Пришлось ночевать.

«Гостиница» представляла собой вагончик без пола и оконных стекол, но стоила 20 долларов за матрас. На оставшиеся тугрики я договорился с начальником КПП и переночевал у него в оружейной, ужин и видюшник бесплатно.

Наутро оказалось, что машин может не быть еще неделю, так что пришлось все же идти пешком. Близилась осень: склоны побурели, вершины припорошило свежим снегом. Поначалу до меня доносились выстрелы: монголы охотились на зажиревших к спячке серых сурков, которые были похожи на большие пушистые подушки. Потом все стихло. Лишь изредка в холодном воздухе разносился свист алтайской пищухи или серебристая полевка шуршала в камнях. Пройдя нейтральную полосу, вышел на нашу сторону хребта и увидел отчаянно махавших мне погранцов на КПП. Едва я приблизился, они радостно закричали:

— Вниз едешь? Отлично, наши письма возьмешь! Сейчас командир приедет, подбросит тебя на заставу.

Угостив меня чаем, они тут же снова завалились спать. На соседнем склоне виднелось темное пятно — стая убитой заморозком саранчи. Подкормиться к зиме гуманитарной помощью слетелось множество местных птичек — каменок, трясогузок, вьюрков и чеканов, в числе которых обнаружился большой чекан — чуть ли не самая редкая птица во всей Азии. Очень довольный, я вернулся в полуразваленную будку, еще раз пожалев, что кончилась пленка. Грех было не сфотографировать покосившийся пограничный столбик с написанными мелом буквами «РФ» поверх светлых пятен от сбитых ломом «СССР». Внизу кто-то приписал «ДМБ-95» и «Metalliкa» с русским «к». Подножие столбика украшала горка пустых бутылок. Не успел я углубиться в чтение валявшегося на подоконнике детектива, как прямо за дверью прогремела автоматная очередь. Ребята вскочили, как ошпаренные. В будку с радостным гоготом ворвался командир:

— Дрыхнете, мерзавцы? В Чечню бы вас, дармоеды! Ну, черт с вами, спите дальше.

Он подвез меня до заставы Ташанта, а дальше пришлось опять идти пешком, только теперь за 45 километров — в Кош-Агач. С точки зрения путешественника, Россия — страна более комфортабельная, чем Монголия, но от природы там осталось гораздо меньше. Долго шагал я по Чуйской степи, но не было там ни антилоп, ни орлов, ни даже сурков.

За шесть лет, прошедших с тех пор, как я был в Кош-Агаче последний раз, здесь мало что изменилось. Построили еще один этаж школы и мечеть из шлакоблоков, украли лампочки из гостиницы, да открыли 45 (сорок пять) частных магазинов с «Фантой» и «Сникерсами».

Дальше по некоторым дням ходит автобус, по некоторым — частные такси, смотря по настроению водителя автобуса. Стоят они, впрочем, одинаково и довольно дешево. А главное — вся дорога до Горно-Алтайска покрыта чудесным, идеально гладким твердым веществом, называемым «асфальт»! Оно обладает волшебным свойством сокращать любые расстояния в несколько раз. Путь через Алтайские горы, который в Монголии занял бы три дня, мы пролетели до обеда, хотя и поломались разок по дороге — куда же без этого! Монгольские водители, равно незнакомые как с асфальтом, так и с ГАИ (там его нет нигде, кроме Улан-Батора), на Чуйском тракте совершенно шалеют и часто разбиваются, едва выехав из Кош-Агача.

Это одна из самых красивых дорог в Сибири, особенно участок, проходящий по Курайской степи. Чуйские Альпы уже покрылись снегом до самого края леса, березы совсем пожелтели, и даже в зелени лиственниц появился желтоватый оттенок. Ниже по Чуе горные тундры еще не прикрыли снегом свой красно-коричневый осенний наряд, а черневая тайга была такой же темно-синей, как и всегда, но и там все говорило о том, что зима будет ранней: совсем побурели луга, холодный ветер сердито покачивал машину на открытых участках дороги и вспенивал прозрачную воду Катуни.

Но вот и поросшие красно-голубыми соснами скалы предгорий, а оттуда ночной «Икарус» мчит меня в Новосибирск через совсем, кажется, летние березнячки и поля, но под осенним проливным дождем.

Теперь на поезд — и домой. Еще успею до осени махнуть с Юлькой на Черное море…

Осень не любит зеленый цвет,

Золото с бронзой — ее узор,

И от грядущей зимы привет —

Пыль серебра на вершинах гор.

Осень не любит веселых дней.

Низкое небо течет в тоске.

Каждое утро чуть-чуть бледней,

Все холоднее вода в реке.

Осень не любит поющих птиц —

Лес облетевший давно молчит.

Осень не любит веселых лиц,

Мокрая осень всегда ворчит.

Осень не любит людей в пути:

В свите ее стаи злых ветров.

Надо успеть поскорей уйти

Из-под дождей под надежный кров.

Лучше вернуться домой пока,

Лучше сейчас переждать в тепле,

И от дорог отдохнуть слегка,

Чем по осенней бродить земле.