Ветхий Завет и его мир

Сложившись в одном из обществ древнего сиро-палестинского региона, Ветхий завет необходимо должен был входить в систему культуры и литературы этого региона.

В древности, насколько можно проследить по свидетельствам письменных источников, по археологическим материалам, унаследованным от далекого прошлого названиям местностей и рек, сиро-палестинский регион был населен племенами и народностями, говорившими на северо-западных семитских языках, которые, в свою очередь, делились на две группы — ханаанейско-аморейскую и арамейскую. В первой из них отчетливо выделяются две подгруппы — ханаанейская (моавитский, аммонитский, финикийский (ханаанейский) и некоторые другие языки) и аморейская (угаритский, собственно аморейский языки). Еврейский язык занимает между ними промежуточную позицию. Исторически сложилось так, что он усвоил как ханаанейские, так и аморейские элементы. Несмотря на различия, которые между ними существуют (например, ханаанейские языки «окающие», а аморейские — «акающие»), их носители, по всей видимости, хорошо понимали друг друга.

В 1929 г. французские археологи обнаружили на холме Рас аш-Шамра неподалеку от северо-восточного побережья Средиземного моря (современная Сирия) остатки древнего города Угарита, бывшего столицей одного из небольших северосирийских царств, крупным центром ремесла и торговли, поддерживавшим связи с Малой Азией, Месопотамией, Египтом и Критом. Основан был Угарит примерно в XXIII в. до н. э.; по-видимому, в конце XIII в. до н. э. он был разрушен землетрясением. Угарит привлекал к себе разнообразный люд. Здесь можно было встретить и выходцев из Эгеиды, и хеттов, и египтян, но основную массу населения составляли угаритяне и хурриты — народность, говорившая на хурритском языке, близком к урартскому и к языкам Северного Кавказа.

I

Во время раскопок Угарита были обнаружены остатки частных и общественных зданий (храмы, царские дворцы и т. п.), памятники материальной культуры, а также многочисленные письменные тексты. Угарит находился в сфере месопотамского культурного влияния; поэтому основная масса деловых документов и писем, дошедших до нас, составлена на глиняных табличках месопотамской клинописью на аккадском языке. Знание этого языка было распространено, по всей видимости, преимущественно среди писцов, но и у них оно было далеко не всегда удовлетворительным. Для прочих, в том числе и для царя, документы переводили на местный угаритский язык. В процессе обучения писцы изучали словари (нам известны фрагменты многоязычных словарей) и переписывали популярные памятники шумерской и аккадской словесности, использовавшиеся как учебные пособия. Тексты на хурритском, хеттском и других языках крайне немногочисленны. На своем родном языке угаритяне писали на глиняных табличках (явное месопотамское влияние!) своеобразным клинописным алфавитным письмом. Среди письменных памятников этой группы имеются деловые документы и письма, но основную их массу составляют записи ритуалов для богослужебных целей (аналогичные записи имеются и на хурритском языке с угаритскими вкраплениями; они явно относятся к тем же обрядам), а также поэтические повествования; все эти памятники в большей или меньшей степени повреждены.

Рассмотрим данные материалы несколько более внимательно. Записи ритуалов дошли до нас из угаритских храмов. Что же касается поэтических повествований, то некоторая часть фрагментов была переписана в писцовых школах во время обучения писцов. Другие — наиболее пространные, составляющие основу дошедшего до нас корпуса угаритской словесности,— происходят из храма Силача Балу; они были записаны в XIV в. до н. э. писцом Илимильку со слов верховного жреца Аттинпарлану по приказанию местного царя Никмадду, который оплатил всю работу. Смысл действий, предпринятых царем и верховным жрецом, очевиден. Записи предназначались для ритуального исполнения в храме, и поэтому необходимо было иметь точный (с точки зрения носителей традиции), надежно фиксированный и авторитетный текст. Разумеется, ничего авторитетнее текста, исходящего от верховного жреца, не было и быть не могло.

Все эти материалы показывают, что храмовое жречество было носителем священной традиции, которая передавалась из поколения в поколение, и что в храмах существовали записи этой традиции. Иерусалимский храм Яхве, разумеется, не был исключением. Вообще параллель между тем, что происходило в Угарите в XIV в. до н. э. и в Иерусалиме в последней четверти VII в. до н. э., бросается в глаза.

Среди повествовательных текстов, происходящих из Угарита, выделяются мифы, концентрирующиеся, главным образом, вокруг Силача Балу. Это мифы о любви Силача Балу и его сестры — богини-воительницы Анату, о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту (Балу гибнет от руки Муту, но воскресает и торжествует над ним), о строительстве дома для Силача Балу, о борьбе Силача Балу с богом моря и водной стихии Йамму и о его победе. Кроме этого, до нас дошли миф о священном браке верховного бога Илу с богинями-девами и о рождении благостных богов Шахару и Шалимму, о браке лунного бога Йариху с богиней луны Никкаль и некоторые иные фрагменты. Другую группу составляют предания о древних властителях и героях. Это прежде всего повествование о Карату, о его сватовстве, о том, как богиня Асирату покарала его за неисполнение клятвы страшной болезнью, как сын пытался отнять у него власть, но Карату выздоровел и, по-видимому, одолел его (текст обрывается на полуслове). Еще одно предание рассказывает о праведном правителе Данниилу и его сыне Акхите: Акхит вступает в борьбу с Анату, отказываясь отдать ей свой чудесный лук, хотя Анату предлагает ему свою любовь и бессмертие; Анату убивает Акхита; Данниилу оплакивает Акхита; сестра Акхита отправляется вершить кровную месть. По-видимому, повествование заканчивалось всеобщим примирением и воскрешением Акхита.

Как видим, структура текстов, записывавшихся в угаритском храме Силача Балу (мифы, псевдоисторические повествования, ритуальные предписания), в общем близка к структуре текстов, составивших содержание Пятикнижия.

Угаритская стела из белого известняка с изображением бога-громовержца, подателя дождя и воителя Силача Балу, поражающего землю молнией-копьем (первая половина II тысячелетия до н. э.)

Угаритский пантеон обнаруживает очевидную близость к языческому иудейско-израильскому; в сущности, речь идет здесь о двух местных вариантах набора богов, который был в принципе более или менее одинаковым для всего сиро-палестинского региона. В Угарите почитался верховный бог Илу (=ветхозаветному Элу, Элоаху или Элохиму) — творец вселенной, родитель и верховный владыка богов. Упоминается в одном из угаритских текстов (KTU 1. 1, IV, 14) и бог Йаву, судя по тексту, одна из ипостасей морского бога Йамму. Есть веские основания думать, что угаритское Йаву тождественно ветхозаветному Яхве. Если бы это было так, то можно было бы считать, что Яхве был одним из богов сиро-палестинского региона, достигшим в иудейско-израильском обществе положения верховного бога. Однако центральное место в угаритской мифологии занимает Хадду, или, иначе, Силач Балу,— образ, во многих отношениях параллельный ветхозаветному Яхве: и тот, и этот боги — громовержцы, податели дождя, воители. Илу и Силач Балу часто предстают в облике быка, но и Яхве представлялся своим почитателям тельцом, хотя Ветхий завет резко осуждает поклонение тельцу. Один из наиболее часто встречающихся постоянных эпитетов Силача Балу — «Скачущий на облаке», однако так же характеризуется и Яхве (Пс. 68[67]:5; 104[103]:3).

Мифы, в которых Силач Балу играет центральную роль, обнаруживают поразительную сюжетную близость с языческой мифологией Яхве. Это прежде всего миф о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту. Здесь Балу — умирающий и воскресающий бог, вместе с которым умирает и воскресает природа. Другой миф — о постройке дома для Балу, что делает возможным осуществление его функций подателя дождя и громовержца, а также осуществление его царской власти над богами и над всею вселенной. Еще один миф — о победе Силача Балу над Йамму — богом моря и водной стихии, причем Балу олицетворяет вселенский миропорядок, тогда как Йамму — темные, разрушительные силы мироздания. Существовали и мифы о борьбе Силача Балу со Змеем.

Вообще тексты, происходящие из Угарита, показывают на каждом шагу общность угаритских и ветхозаветных представлений, в сущности, даже в тех случаях, когда Ветхий завет их отвергает. Приведем лишь некоторые примеры.

Ветхозаветный историк (2 Сам. [2 Цар.] 6:14), рассказывая, как переносили в скинию Ковчег завета, говорит: «А Давид плясал изо всей силы пред лицом Яхве; и Давид был одет в льняной эфод (т. е. в ритуальную одежду.— И. Ш.)». Дальше Историк добавляет (стихи 20—23): «И возвратился Давид, чтобы благословить свой дом, и вышла Мелхола (Михаль) дочь Саула навстречу Давиду и сказала: что, почтился сегодня царь Израиля, который обнажился сегодня перед глазами рабынь своих рабов, как обнажается кто-нибудь из пустых людей[111]. И сказал Давид Мелхоле: пред Яхве, который предпочел меня твоему отцу и всему его дому, чтобы поставить меня вождем над народом Яхве, над Израилем,— и я буду веселиться пред Яхве! И я унижусь еще больше этого, и я буду падшим в своих глазах, но с рабынями, о которых ты говоришь, с ними пусть я прославлюсь. А у Мелхолы дочери Саула, не было у нее дитяти до дня ее смерти». В угаритских ритуалах неоднократно предусматривается пляска царя (KTU, 1.106; 1.112; 1.119). Но это значит, что и пляска Давида перед Ковчегом была не просто его благочестивым поступком, но и важной составной частью ритуальной церемонии; поэтому и речи Мелхолы — кощунство.

Среди утвари храма, построенного Соломоном, Историк упоминает (1 Цар. [3 Цар.] 7:23—26) литое (бронзовое) «море». Из угаритского регламента жертвоприношений (KTU,1.109) видно, что «море» имелось также и в угаритском храме и что в нем царь совершал ритуальное омовение. Очевидно, для такой же церемонии предназначалось и «море» в Иерусалимском храме; очевидно также, что инвентарь Иерусалимского храма был однотипен инвентарю других храмов сиро-палестинского региона.

Среди ветхозаветных узаконений имеется загадочное предписание: «Не вари козленка в молоке его матери» (Исх. 23:19; аналогично Втор. 14:21). И его смысл, и происхождение оставались загадкой, несмотря на усилия многих поколений исследователей. Однако в угаритском ритуале священного брака (KTU, 1.23) сказано нечто противоположное:

Из сопоставления с библейским текстом представляется наиболее вероятным, что подразумевается молоко именно матери козленка. Но все вместе это означает, что ветхозаветный запрет, в сущности, делает невозможным вкушение ритуальной трапезы обряда священного брака и, значит, участие в нем.

В угаритской поэме о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту рассказывается, как Анату расправилась с Муту (KTU, 1.6, 11,30—37):

Но вот Пятикнижие (Исх. 32:20) рассказывает об уничтожении Моисеем золотого тельца: «И он взял тельца, которого они сделали, и обжег огнем, и разбил его, пока он не измельчился, и рассыпал по воде, и дал пить сынам Израиля»; аналогично и во Второзаконии (9:21): «А ваш грех, который вы сделали, я (Моисей. — И. Ш.) взял и обжег его огнем, и разбил его вдребезги, хорошо, пока он не измельчился во прах, и бросил его прах в реку, текущую с горы». Очевидно, и угаритский поэт, и ветхозаветный рассказчик черпают свое вдохновение из одного источника, который просматривается в описании жертвоприношения от первых плодов (Лев. 2:14—15): «А если ты приносишь даяние для Яхве от первых плодов, недозрелые колосья, обожженные огнем, грубо истолченное зерно приноси в даяние от первых твоих плодов. И полей на них масло, и положи на них ладан,— даяние это». Еще в начале XX в. палестинские крестьяне при уборке урожая обжигали зерна на костре в поле, растирали их ладонями, обдували и ели[112]. Эта трапеза — явно пережиток ритуала, практиковавшегося в Палестине еще в глубокой древности.

Угаритская крышка сосуда с изображением богини плодородия (XIV—XIII вв. до н. э.)

Много сходных черт и в угаритской и ветхозаветной поэтике. Не говоря уже о постоянно повторяющихся там и здесь оборотах вроде «и встал и что-либо сделал», «и возвысил свой голос, и воскликнул» или «поднял свои глаза и увидел», укажем, в частности, на следующие параллели.

В поэме о любви Силача Балу и его сестры Анату говорится о полете Анату (KTU,1,10,II,10—11):

А вот как изображает полет Иезекииль (10:19): «И подняли керубы свои крылья, и поднялись от земли пред моими глазами».

Угаритский поэт говорит о плаче Анату по Силачу Балу (KTU, 1.6,1,5—10):

В Псалмах (80[79]:6) читаем:

или (42[41]:4):

Близость этих образов очевидна, хотя они и не тождественны.

В той же поэме (KTU,1.6,VI,26—29) богиня солнца Шапашу заклинает Муту:

Это же проклятие повторяется в надгробной надписи библского царя Ахирома (KAU, 1; XIII в. до н. э.):

Аналогичные образы используются в ветхозаветном пророчестве. Так, у Исайи (33:20):

У него же (14:5):

У Аггея (2:22):

Количество таких примеров можно без труда умножить. Однако и сказанного довольно, чтобы убедиться: и угаритская словесность, и Ветхий завет находятся в рамках одной и той же поэтической системы, в одной и той же культурной атмосфере.

II

Другая народность, близко родственная ветхозаветным иудеям и израильтянам,— финикияне. Они жили первоначально на территории современного Ливана вдоль морского побережья и на прибрежных островах; там они создали свои города, в том числе такие значительные, как Тир (совр. Сур) и Сидон (совр. Сайда), бывшие на протяжении тысячелетий важнейшими центрами средиземноморской торговли. Финикияне вели активную посредническую торговлю во всех уголках средиземноморского мира и на Ближнем Востоке; их корабли появлялись и в водах Атлантического и Индийского океанов и Балтийского моря. Среди их товаров были всякого рода украшения, благовония, ткани и иные предметы роскоши; промышляли они и похищением людей и работорговлей. В XII—IX вв. до н. э. финикияне колонизовали обширные территории Северо-Западной Африки, юга Пиренейского полуострова, Западной Сицилии, Сардинии; позже на западе Средиземноморья возникла финикийская Карфагенская держава — одна из великих держав древности, уничтоженная римлянами в 146 г. до н. э. Финикийская культура и финикийский язык сохранялись и на западе, и на востоке вплоть до арабского завоевания и распространения поглотивших их арабского языка и арабской культуры.

Бог солнца Баал-Хаммон, восседающий на керубах. Традиционное пунийское изображение второй половины I тысячелетия до н. э., найденное в Хадрумете (Северная Африка)

О культуре финикиян известно мало, однако то немногое, что все же известно, говорит о влиянии, которое они оказали на весь средиземноморский мир. Объем этого влияния и его интенсивность были, несомненно, гораздо большими, чем это на первый взгляд представляется по имеющимся в нашем распоряжении материалам. Достаточно указать на заимствование (и усовершенствование) греками финикийского алфавита, в результате чего последний стал предком современных европейских алфавитов. Финикийским алфавитом писали в первой половине I тысячелетия до н. э. в Сирии, Палестине и Заиорданье. Финикийский алфавит был усвоен и соседями финикиян на востоке. Все более поздние системы алфавитной письменности, сложившиеся на Ближнем Востоке,— арамейская (усвоенная с середины I тысячелетия до н. э. иудеями), восходящие к арамейской различные варианты сирийской графики, а также восходящее к ней арабское письмо — в конечном счете возникли как своеобразные варианты древнего финикийского.

О масштабах финикийского влияния свидетельствует повсеместное распространение там в первой половине I тысячелетия до н. э. финикийского линейного алфавита. Хеттские правители на юго-востоке Малой Азии составляли свои надписи на хеттском и на финикийском языках; правители государства Йауди (Самаль) писали по-финикийски, однако язык их надписей был наполнен многочисленными заимствованиями из арамейского. Еще в первые века нашей эры в арамейских надписях из Пальмиры (Северная Сирия), посвященных богослужебным предметам, встречаются финикиизмы. Естественно, что израильско-иудейское общество также не могло избежать этого влияния.

Эллинизованное пунийское изображение бога Баал-Хаммона, восседающего на керубах (вторая половина I тысячелетия до н. э.)

Впрочем, близость некоторых явлений духовной жизни объясняется не столько влияниями, сколько общностью культуры финикиян и древнего Израиля. Так, в Ветхом завете неоднократно упоминается о том, что Яхве восседает на керубах (см., например, 1 Сам. [ 1 Цар. ] 4:4). Но до нас дошла из Хадрумета (Тунис) стела финикийского происхожде ния датируемая примерно V—HI вв до н. э., на которой изображен бородатый бог в остроконечной шапке с жезлом в руках (вероятно, бог солнца Баалхаммон), также восседающий на керубах. Очевидно, в обоих случаях перед нами отражение одинаковых представлений о божестве. Кстати говоря, и в угаритских мифах Силач Балу восседает на керубах.

Культовая сцена: поклонение богу, восседающему на керубах. Изображение на саркофаге библского царя Ахирома (XII в. до н. э.)

В пантеоне финикийского города Библа фигурирует бог Йево (Евсевий, Евангелическое предуготовление, 1,9,21), явно параллельный ветхозаветному Яхве.

Среди обычаев сиро-палестинского региона особое место занимало принесение в жертву (сожжение живьем) богу сыновей жертвователя, практиковавшееся обычно в критической ситуации. Такие жертвоприношения назывались по-финикийски молх, по-еврейски молех; из этого вследствие ошибочной интерпретации данного слова, имевшей место уже в древности, появилось представление о чудовищном боге Молохе, которому будто бы приносили человеческие жертвы. Останки таких жертв хоронили на специальных кладбищах, называвшихся тофет. Такие кладбища найдены при раскопках финикийских городов Западного Средиземноморья. Иудеи приносили эти жертвы в долине Хинном недалеко от Иерусалима; из еврейского ге Хинном («долина Хинном») возникло слово «геенна». Древние наблюдатели, которым бросался в глаза этот чудовищный обычай, считали его проявлением бесчеловечной свирепости, будто бы присущей финикиянам (Диодор, 20, 14; Юстин,16, 6, 12). Они были не правы. В действительности принесение в жертву сына, в особенности единственного сына, было подвигом благочестия, совершавшимся во имя бога и, как правило, ради блага народа.

Иудейские проповедники монотеизма активно выступали против этого обычая (см., например, Иер. 32:35); Пятикнижие (Лев. 20:2—5) прямо его запрещает. Особую роло в борьбе с ним играл рассказ о жертвоприношении Авраама (Быт. 22:1—13): «И было после этих событий, и он сказал: возьми-ка своего сына, своего единственного, которого ты любишь, Исаака, и пойди себе в страну Мориа, и вознеси его там жертвой всесожжения на одной из гор, которую я укажу тебе. И поднялся Авраам утром, и оседлал своего осла, и взял двух своих отроков с собою, и Исаака, своего сына, и нарубил дрова для всесожжения, и встал, и пошел в то место, о котором говорил ему бог. На третий день поднял Авраам свои глаза и увидел то место издали. И сказал Авраам своим отрокам: оставайтесь себе здесь с ослом, а я и этот отрок пойдем туда, и свершим поклонение, и вернемся к вам. И взял Авраам дрова для всесожжения, и положил на Исаака, своего сына, и взял в свою руку огонь и нож, и они пошли вдвоем вместе. И молвил Исаак Аврааму, своему отцу, и сказал: мой отец! И он сказал: вот я, мой сын! И он сказал: вот огонь и дрова, а где овен для всесожжения? И сказал Авраам: бог усмотрит себе овна для всесожжения, мой сын. И они шли вдвоем вместе. И они пришли в то место, о котором говорил ему бог, и построил там Авраам жертвенник, и сложил дрова, и связал Исаака, своего сына, и положил его на жертвенник поверх дров. И протянул Авраам свою руку, и взял нож, чтобы заколоть своего сына. И воззвал к нему посланец Яхве с небес и сказал: Авраам! Авраам! И он сказал: вот я. И он сказал: не протягивай свою руку к этому отроку, и не делай ему ничего, ибо теперь я знаю, что боишься бога ты и не скрыл своего сына, своего единственного от меня. И поднял Авраам свои глаза, и увидел, и вот, баран сзади зацепился за ветку своими рогами. И пошел Авраам, и взял барана, и принес его в жертву всесожжения вместо своего сына». Итак, бог удовлетворяется готовностью принести в жертву, но в действительности ему достаточно барана. Аналогичные представления развились и у финикиян. Как показывают многочисленные надписи, наряду с человеческими жертвами (молходом) с течением времени все более широко практикуется принесение в жертву барана (молхомор). Однотипность воззрений и их развития в обоих случаях бросается в глаза.

Ветхий завет сохранил предание о «Саде Эдем», где живет бог и где он поселил первого человека. Синодальный перевод в соответствии с традиционными церковными воззрениями переводит соответствующий термин — «рай». Однако в Ветхом завете нет еще ни рая, ни ада; эти понятия появились и развились позже, преимущественно в христианской среде, из идеи о посмертном воздаянии.

Вот что говорит предание (Быт. 2:8—10): «И насадил Яхве-бог Сад в Эдеме, на востоке, и поместил там Человека, которого сотворил. И вырастил Яхве-бог из земли всякие деревья, приятные на вид и вкусные для еды, и дерево жизни посреди Сада, и дерево познания добра и зла. И Река вытекает из Эдема, чтобы орошать Сад, и оттуда она разделяется и становится четырьмя рукавами». После грехопадения первых людей мы видим бога на прогулке (Быт. 3:8): «И услышали они голос Яхве-бога, прохаживавшегося в Саду, по ветру дневному». Обращаясь от этого материала к античным свидетельствам о финикийском культе Адониса, широко распространенном и в греческом мире, мы обнаруживаем, что его ритуалы совершались в садах (см., например: Феофраст. История растений, 6, 7, 3; Филострат. Жизнь Аполлодора, 7, 32). Из пальмирских надписей мы узнаем, что и в Пальмире, на северо-востоке Сирии, местные боги почитались в рощах и садах. Во всех этих случаях мы имеем дело с одинаковыми представлениями: бог живет в саду вместе с теми, кого ему угодно там поселить. Сады Адониса, которые были разбросаны по Финикии и за ее пределами, были, по сути, моделями этого божьего жилища.

Не меньшее значение имеет и еще одно обстоятельство. В строительной надписи Йехимилька, царя финикийского города Библа (КА1 4), датируемой серединой X в. до н. э., говорится: «Пусть продлит владыка небесный, и владычица Библа, и собрание святых богов Библа дни Йехимилька и его годы над Библом, ибо праведный царь и добродетельный царь пред лицом святых богов Библа он». В надписи Йихавмилька, другого царя Библа (КА1 10), датируемой V—IV вв. до н. э., сказано: «Пусть благословит владычица Библа Йихавмилька, царя Библа, и оживит его, и продлит его дни и его годы над Библом, ибо праведный царь он». Эти тексты показывают, что идейное развитие иудейско-израильского общества и пророческое движение происходило в тех же рамках и в русле тех же представлений о правде и добродетели, которые складывались и в Финикии.

Однако финикияне оказали и прямое влияние на жизнь Иудеи и Израиля. Известно, в частности, что финикияне принимали активное участие в строительстве Соломонова храма (1 Цар. 5:32 [3 Цар. 5:18]). Утварь для храма и царского дворца изготовлялась под наблюдением финикиянина-ремесленника, матерью которого была израильтянка из племени Неффалим (Нафтали) (1 Цар. [3 Цар.] 7 : 13—46). План храма и внешний вид, насколько об этом можно судить по дошедшим до нас описаниям, были близки к финикийским образцам, знакомым нам по сохранившимся моделям. Как известно, иудейско-израильское общество усвоило финикийский линейный алфавит. Но это значит, что в Иудее и Израиле имела хождение и читалась финикийская литература. Многие особенности ветхозаветного повествовательного стиля — лаконичность, точность, отсутствие внешней орнаментировки и экспрессии — сложились, по всей видимости, под влиянием финикийской прозы, какою она предстает перед нами из составленных на финикийском языке надписей исторического содержания. Конечно, финикияне несли с собой в Израиль и Иудею почитание своих богов, и это вызывало сопротивление, особенно в пророческой среде. Легенды о пророке Илии трактуют в сказочном облике именно такой сюжет: борьбу против проникновения в Израильское царство культа тирского бога, которого предание называет Баалом. Однако чисто литературные связи оставались. В надписи хеттского царя Азитавадда из Каратепе (KAU 26; около 720 г. до н. э.) мы встречаем фразу: «И наполнил я бесплодную пустыню, и присоединял я коня к коню, и щит к щиту, и лагерь к лагерю по милости Баала и богов». Это близко к известному проклятию Исайи (5:8) против тех, кто «присоединяет дом к дому и поле к полю». Оба автора, являвшиеся современниками, явно использовали один и тот же литературный штамп.

Значительный интерес представляют общие сведения о финикийской литературе, сохраненные известным церковным писателем Евсевием Кесарийским в его книге «Евангелическое предуготовление». Из его рассказа (1,9— 10) видно, что у финикиян существовало своего рода священное писание — собрание мифов и исторических преданий, приписывавшееся Таавту — богу, изобретшему письменность. Из них было извлечено некое высшее учение, хранителями которого были жрецы и посвященные в таинства пророки. В храмах, в частности в Берите, они хранились в специальных помещениях и были записаны тайнописью («письмена аммунеев»), доступной только посвященным. В этих сочинениях черпал материал популярный в античном мире финикийский историк Санхунйатон, а у него в свою очередь греко-финикийский историк Филон из Библа (вторая половина I — первая половина II в. н. э.), у которого заимствовал Евсевий. Все изложенное свидетельствует, что структура финикийской священной литературы совпадала с ветхозаветной: записи мифов, исторические повествования, пророческая литература. Особенно важно появление последней: за нею определенно должны стоять выступления пророков с религиозной проповедью, которая откликалась на какую-то нам не известную злобу дня.

Все эти сходные моменты, разумеется, не случайны. Они свидетельствуют, что и иудейско-израильская, и финикийская словесность развивались в рамках общей литературной системы и, несомненно, общего литературного процесса.

III

Когда речь идет об исследовании литературной и духовной жизни сиро-палестинского общества, то особого внимания достойна уже упоминавшаяся выше книга пророка Валаама, фрагменты которой были найдены в Телль Дейр Алла.

Изучение этих фрагментов показывает, что, в сущности, все пророки работали в рамках одной и той же литературной схемы. Пророк предвещает беды и социальные катаклизмы: «Боги объединились, и встали могучие в собрании, и сказали Шегер 1: сломай запоры небесные, своею тучей установи тьму, а не свет, гнев, а не твою крепость. Принеси страх тучей темной и не свети навечно». И далее живописуется запустение («там, куда овец гнал посох, зайцы едят траву») и общественный переворот («нищая будет приготовлять миро»). Пророк патетически вопрошает: «Разве для совета у тебя нет советников или для царствования нет царя, восседающего!]?» Он предрекает будущее благополучие: «Ты облачишься одеждой радостной, если ты переменишь злость, если ты []». Обращают на себя внимание и такие фразы: «слово проклятия на языке у тебя осуждено», «ты будешь умерщвлен», «прокляты его длани», «его руки ты осуши, возьми в [свои] длани», «ради милосердия и ради []». Видимо, книга Валаама провозглашала от имени пророка и его богов принципы нравственности; сама его книга была священным писанием храма в Телль Дейр Алла.

Появление предания о Валааме в Пятикнижии свидетельствует о том, что литература подобного рода имела хождение в иудейско-израильской среде и имела за собою репутацию высокой авторитетности. О самом Валааме поздняя иудейская традиция (Баммидбар Рабба, 20, 1, 7) говорит, что он занимал у язычников то же положение, что Моисей у древних израильтян. Очевидно, ветхозаветные пророки вели против этой литературы активную полемику, доказывая, что именно служение Яхве открывает путь к благополучию и праведной жизни.

IV

Важнейшим элементом той литературной атмосферы, в которой создавался и существовал Ветхий завет, были произведения древнеиудейской литературы, не вошедшие в ветхозаветный канон,— так называемые апокрифы («утаенные») и псевдоэпиграфы («ложно надписанные»).

В канон не вошли книги позднего происхождения. Произошло это потому, что в последние века I тысячелетия до н. э. сложилась очень настойчиво проводившаяся в жизнь концепция: пророчествование в Израиле прекратилось не позже чем ко времени Александра Македонского. Единственными выразителями божьей воли оказывались в результате послепленные законоучители, создатели талмудической традиции («устного Учения»). В результате вся литература, развивавшаяся в русле художественных традиций и идейных устремлений Ветхого завета, лишалась ореола слова божьего, а многочисленные пророки, появлявшиеся в иудейском обществе в I в. до н. э.— II в. н. э., оказывались лжепророками. Конечно, эти сочинения читались и переписывались; среди рукописей из окрестностей Мертвого моря найдены еврейские и арамейские фрагменты апокрифических книг Товита, Юбилеев, Завещаний двенадцати патриархов, Еноха и Иисуса сына Сираха. Отрывки из последней были найдены также при раскопках крепости Масада и в гениз[113] Каирской синагоги. Найден в генизе и фрагмент завещания патриарха Леви. Однако в канон вошли только те книги позднего происхождения, древность и подлинность которых была удовлетворительно (с точки зрения составителей канона) доказана. Правда, книга Иисуса сына Сираха в Талмуде часто цитируется таким же способом и занимает ту же позицию, что и канонизированные сочинения. Не войдя в канон, апокрифы и псевдоэпиграфы постепенно вышли в иудаистской среде из литературного обращения и были забыты. До нас они дошли в переводах на греческий, латинский, эфиопский, коптский, сирийский, арабский, армянский, грузинский и старославянский языки.

Синагога эллинистическо-римского времени из селения Капернаум в Северной Палестине (реконструкция)

Апокрифическая литература складывалась в эпоху эллинизма и римского господства (конец IV в. до н. э.— II в. до н. э.) в обстановке ожесточенной классовой борьбы внутри иудейского общества и борьбы с чужеземными захватчиками и эллинистическим государством Селевкидов, а позже — с Римом. Это был период, когда в иудейской литературе появились и получили распространение книги на греческом языке, авторы которых стремились ввести иудаизм в круг греческой традиции, согласовать с греческой философией догматы иудейского монотеизма. Наиболее известными деятелями этого литературного направления были драматург Иезекииль, философ Филон из Александрии, историк Иосиф Флавий. Апокрифические сочинения отрицали какую-бы то ни было возможность сближения с инородческим язычеством. Они проповедовали верность древним устоям, бескомпромиссную приверженность монотеистическому культу Яхве, предсказывали скорое пришествие мессии и наступление «конца дней», а с ним и всеобщего переворота.

Среди апокрифических книг выделяются прежде всего книги исторического и псевдоисторического содержания. К числу собственно исторических относятся 1 и 2 книги Маккавеев, посвященные борьбе иудеев против селевкидского господства. Идея, положенная в их основу, четко выражена в словах инициатора восстания, жреца Маттафии (1 Мак. 2:19—22): «Даже если все народы, что в царстве царя, послушают его, уклонятся от веры своих отцов и поступят согласно его приказаниям, то я, и мои сыновья, и мои братья будем поступать по завету наших отцов. Упаси нас боже оставить закон и заповеди. Слова царя мы не станем слушать, чтобы уклониться от веры своих отцов направо или налево».

Псевдоисторической является 3 книга Маккавеев — рассказ о том, как египетский царь Птолемей IV Филопатор пожелал растоптать египетских иудеев слонами и как Яхве не допустил до этого. Близкий по смыслу сюжет разрабатывается в другой псевдоисторической книге — Иудифь, исполненной смутных воспоминаний о походах ассирийских царей в Палестину и персидского царя Артаксеркса III Оха на подавление восстания финикиян. Однако события, о которых она рассказывает, придуманы повествователем. Здесь речь идет о подвиге Иудифи, которая проникает во вражеский лагерь и убивает командующего «ассирийской» армией Олоферна. Деморализованные «ассирийцы» бегут от стен иудейской крепости Ветилуи. Представления автора о течении иудейской истории совпадают с теорией, изложенной в книге Судей (Иудифь 5:17—18).

В апокрифических сочинениях активно разрабатываются темы и сюжеты Пятикнижия. Среди них следует упомянуть, в частности, «Жизнеописание Адама и Евы» («Апокалипсис Моисея»), где рассказывается о наказании Адама и Евы за их грехопадение и о том, как бог простил Адама после смерти.

Другое сочинение этого плана — книга Юбилеев («Малая книга Бытия»). Для нее характерно отступление от традиционного лунного календаря; ее календарь — солнечный, тот же, что был принят в Кумранской общине. Иначе говоря, автор порывает с официальным храмовым культом, выступает как идеолог оппозиционных течений. Многие детали повествовательной части Пятикнижия в книге Юбилеев отсутствуют; в то же время здесь имеются другие детали явно позднего происхождения. Так, Иаков получает благословение непосредственно от Авраама, который сам предназначает его себе в преемники. В обращенной к Моисею речи бога (1:8—18) говорится, что поклонение чужим богам навлечет на Израиль беды и лишит его свободы, но потом Израиль вернется к Яхве, и Яхве его простит и даст ему благополучие, откроет мир и справедливость; возродит свою святыню (Иерусалимский храм). Израиль будет «царством жрецов и святым народом» (16:18). Особенности календаря книги Юбилеев показывают, что автор имел при этом в виду храм, который должен быть в какой-то перспективе, с культом по датам солнечного цикла.

Важную роль в духовной жизни общества играли «Завещания двенадцати патриархов», мифических родоначальников израильских племен. Они составлены в форме предсмертных речей, где слушателей увещевают бояться бога, быть благочестивыми, поступать по правде и предостерегают против корыстолюбия, непочтительности, высокомерия, ненависти к ближним, пьянства, чрезмерного увлечения женщинами. Здесь с особой силой звучат мессианистические мотивы. Так, в «Завещании Леви» (18:1—14) предрекается пришествие «нового жреца», который «совершит справедливый суд над землей, когда исполнятся дни. И поднимется его звезда на небесах, как звезда царя, освещая светочем знания, как солнце день, и он возвысится в мире». Вера в бога, мир и радость воцарятся тогда на земле; мессия откроет врата рая и даст «святым» вкусить от древа жизни, т. е. дарует им вечную жизнь. В «Завещании Иуды» (гл. 24) возвещается: «Восстанет для вас звезда от Иакова в мире, и восстанет муж из моего потомства, как солнце справедливости, и он будет поступать с сынами человеческими по совершенству и по справедливости, и никакого порока не найдется в нем. И откроются над ним небеса, и изольется благоволение Святого Отца на него, а он изольет дух милости на нас. А вы будете для него сыновьями воистину, и будете поступать по его законам, первым и последним». Затем предсказывается возрождение Израиля, воскресение из мертвых патриархов и других усопших, скорбь «нечестивцев». Из других пророчеств (Завещ. Симеона, 7:1; Завещ. Иссахара, 5:7; Завещ. Иуды, 21:2—4) мы узнаем, что из племени Леви явится верховный жрец, которому будет принадлежать верховная власть, и из племени Иуда — царь. Все это явно направлено против тех, в чьих руках находилась власть в иудейском обществе.

Апокрифическая пророческая литература весьма многообразна. Здесь и Послание Иеремии с призывом не поклоняться вавилонским «языческим» богам, и книга, приписывавшаяся Варуху (последователю и помощнику Иеремии), с призывом вернуться к соблюдению закона и быть мужественными в годину бедствий. Небольшое сочинение «Мученичество и вознесение Исайи» рассказывает, как пророк бежал в пустыню, там был захвачен иудейским царем Манассией и распилен на куски. Другие части книги — предсказание пришествия Христа и вознесение Исайи к божьему трону, где он получает повеление для Христа,— несомненно, позднего, христианского происхождения.

Апокалипсические пророчества (откровения) о грядущем конце мира и избавителе представлены прежде всего Сивиллиными книгами, частично подвергшимися христианской обработке. Помимо обычных запретов служить чужим богам и угроз врагам мы находим здесь яростные проклятия Риму (3, 456—466; 5, 155—178), как бы вобравшие в себя всю ненависть угнетенных к жестоким притеснителям. Авторы Сивиллиных книг страстно ожидают божьего суда в конце дней, грядущего царя-спасителя, который установит царство справедливости и всеобщего благополучия (3, 619—622, 652—660, 702—731).

В другом сочинении — «Вознесение Моисея» — ретроспективно пересматривается вся история иудеев до середины I в. н. э. В будущем ожидается преследование иудеев, мученичество и наступление божьего царства. В IV книге Ездры автор пытается ответить на вопрос, почему стало возможным разрушение Иерусалима в 70 г. н. э. Ответа фактически нет: божья воля непознаваема — вот все, что ее составитель может сказать. Но он предсказывает обновление стареющего мира, когда Рим, олицетворенный в облике двенадцатикрылого трехголового орла, погибнет и наступит возрождение и царство мессии. Божественный помазанник предстает в образе богатыря, поднявшегося из глубин моря и одолевающего бесчисленное множество врагов. Эта же тема разрабатывается и в Апокалипсисе Варуха. Здесь гибель Иерусалима представлена как наказание за грехи народа; божьи ангелы разрушают стены города, чтобы врагам было легче в него ворваться. Пришествие мессии сопровождается воскрешением из мертвых и возрождением Иерусалима. В книге появляется загробный суд и посмертное воздаяние: грешники в ужасающих обличиях будут помещены в место скорби, а праведники — среди ангелов.

Книга Еноха чрезвычайно многообразна по своему содержанию. Мы находим в ней и развитую ангелологию, и попытку систематизировать календарно-астрономические наблюдения, и изложение всей истории иудеев от сотворения первого человека, и развернутое учение о Мессии и страшном суде. Мессианистический переворот и обновление мира здесь помещается непосредственно после восстания Маккавеев (90:1—16; 91:12—17; 93). В описании путешествия Еноха по земле и подземному миру очень подробно говорится о райских садах, предназначенных для праведников, и о местах, где будут помещены грешники (гл. 6—36). Мессия в книге Еноха — это «сын человеческий». «И в этом месте,— пишет ее автор,— видели мои глаза избранника справедливости и веры, и справедливость будет в его дни, и праведные, и избранные будут пред его лицом без числа во веки веков. И я видел его место под крылами владыки духов, и все праведные и избранные перед ним, светят, как светильники огненные, и их уста наполнены благословениями, и их речи прославляют имя владыки духов, и справедливость не уйдет от них и правда не уйдет от них навечно» (39:6—7). Грядущий суд над миром (гл. 50) должен обеспечить блаженство и славу «святым и избранным». Правда, и грешники могут надеяться на спасение, если они «вернутся и оставят дела своих рук»: «Чести не будет им от имени владыки духов, но его именем они спасутся, и владыка духов помилует их, ибо велика его милость». Лишь закоренелым преступникам не будет прощения. Это относится прежде всего к правителям, сильным мира сего. «В те дни,— пророчествует автор (48: 8—9),— Цари земные, и сильные, правители земли падут на свои лица из-за деяний своих рук, ибо в день своего ужаса и своего горя они не спасут свои души. И я отдам их в руки моего избранника: как лед, в огне они сгорят пред лицом святых; как прах, в водах они потонут пред святыми, и остатка не найдется от них». Суд будет сопровождаться глубоким переворотом, обновлением небес и земли (45: 4— 5) и воскрешением мертвых, из которых будут отобраны «праведные и святые» (51:1—2).

Среди апокрифических сочинений, соответствующих «Писаниям» иудейского канона, отметим прежде всего внеканонические псалмы, собрание которых известно как по сирийскому переводу, так и по открытому в одной из кумранских пещер еврейскому оригиналу. Они приурочены к определенным событиям иудейской истории: в них разрабатывается история Давида, они связываются также с историей царя Езекии и с возвращением из Вавилонского плена. Так называемые Псалмы Соломона отражают начальный период римского господства в Иудее. Их составитель обличает грешников, к числу которых принадлежат и правители Иудеи. К римской власти автор Псалмов Соломона относится отрицательно. Он верит в воскресение праведников (3:12; 13:11; 14:10) и уповает на пришествие мессии — законного царя из потомков Давида, устроителя нового могущественного Иудейского государства (17—18).

В книге Товит разрабатывается широко распространенный сказочный сюжет о благодарном мертвеце; здесь, однако, мертвец замещен ангелом Рафаилом. Заглавным персонажем книги является Товит — израильтянин из племени Неффалим, переселенный ассирийцами в Ассирию. Он был еще на родине известен своим благочестием, и теперь, вдали от нее, сохраняет преданность богу и творит добрые дела. Но вот Товит слепнет и теряет свое добро. Другое действующее лицо — Сарра дочь Рагуила — также глубоко несчастна. Семь раз ее выдавали замуж, и семь раз злой демон Асмодей убивал ее женихов на пороге брачной спальни. Бог внял их мольбам и, чтобы им помочь, послал на землю своего ангела Рафаила, принявшего в человеческом облике имя Азария. Когда-то давно

Товит дал взаймы деньги Гаваилу, живущему в мидийском городе Рага, и вот теперь он послал своего сына Товию взыскать долг. Спутником Товии становится Рафаил-Азария. По его наущению Товия поймал большую рыбу, вырезал у нее и сохранил на будущее ее сердце, печень и желчь. По пути в Рагу путники попадают в город Экбатаны, в дом Рагу ила — родственника Товита. Рагуил выдает Сарру замуж за Товию. Едва Товия сжег сердце и печень рыбы, Асмодей бежал к границам Верхнего Египта, на край света. Две недели продолжался свадебный пир, а за это время Рафаил-Азария по поручению Товии получил у Гаваила деньги. Родители Товии беспокоятся о сыне; мать считает его погибшим. Товия вместе с женой, половиной богатств Рагуила и взысканным долгом возвращается в Ниневию. Пользуясь рыбьей желчью, он исцеляет отца. Только теперь Рафаил объявляет, что он — ангел божий и приказывает восхвалять бога за его благодеяния. Книга заканчивается пророчеством Товита о грядущем падении Ниневии и гибели Ассирийского царства. Товит советует сыну переехать в Мидию, где можно будет наслаждаться миром и благополучием. По своему содержанию книга Товит связана с циклом ближневосточных сказаний о мудреце Ахикаре, популярном, как показали элефантинские папирусы, и в иудейском обществе.

Памятником поучительной литературы является книга Иисуса сына Сираха. Она была составлена в начале II в. до н. э. и выдержана в традициях и стиле древневосточных поучений с увещеваниями быть почтительным к родителям, помогать беднякам, вести умеренную жизнь, следовать мудрости, т. е. жить в «страхе божьем». Примечательны рассуждения Иисуса о необходимости властвовать собой, быть сдержанным и спокойным в любых обстоятельствах. Они являют собой несомненную параллель эллинистическому стоицизму. Автор уверен, что мир наполнен непримиримыми противоречиями между угнетенными и угнетателями, богачами и бедняками. Он советует держаться подальше от власть имущих, ибо близость к ним никогда не кончается добром. Спорить с сильными мира сего бесполезно, ибо власть и сила в их руках, и конфликт с ними ведет человека к гибели. В эксплуатации рабов Иисус видит закономерное явление. По его словам, раба следует принуждать к труду, в том числе и насилием. Однако чрезмерно свирепствовать также не рекомендуется: раб может убежать, и вернуть его будет невозможно. Усердного раба должно поощрить, в том числе и надеждой на свободу. Говоря о труде свободных ремесленников, Иисус заявляет, что они не являются и не могут быть правителями; их труд он оценивает ниже занятий Учением. Все это типично для эпохи эллинизма.

Вероятно, полемической по отношению к Екклесиасту была книга Премудрости Соломона с предсказанием осуждения грешников на грядущем суде и восхвалением мудрости.

Все изложенное выше показывает, что в литературной и общественной жизни Иудеи эпохи эллинизма и римского владычества непререкаемо господствует Ветхий завет. В словесности разрабатываются заложенные в нем идеи, ветхозаветные литературные жанры и стилистика отдельных произведений. Нет ничего удивительного в том, что и сектантская литература — как ессейская (Кумранская), так и христианская — отталкивалась от Ветхого завета и следовала ему как литературному образцу. Впрочем, здесь появляются и новые жанры. В ессейской словесности это уставы религиозного объединения и комментарии на ветхозаветные книги; в христианской — биографии и послания, складывающиеся под влиянием соответствующих греческих литературных образцов.