Ветка эвкалипта

Ветка эвкалипта склонилась над его головой. Обычно эта ветка никогда не опускалась так низко, наоборот, она тянулась вверх и, тихонько покачиваясь, глядела в небо.

Что ж тянуло ее вниз, какая земная любовь? Когда доктор, измученный, выходил из больницы в сад и садился под эвкалиптом, ветка сразу склонялась над ним так низко, что он мог протянуть руку и коснуться пальцами ее продолговатых трепещущих листьев.

Он был молод, даже слишком молод для врача, и ему недоставало ни жизненного опыта, ни практических знаний. Новичок в медицине, он до сих пор испытывал страх и неуверенность, свойственные всем начинающим.

Однако это не мешало ему трудиться, не жалея сил. В районе, где было сто восемьдесят деревень и сорок тысяч населения, он был единственным врачом. Он был тут и терапевт, и хирург, а при случае и акушер. Временами он приходил в отчаяние. Случалось, что в больнице не хватало медикаментов и ему приходилось помогать своим пациентам больше состраданием, чем лекарствами. В такие дни он начинал испытывать такое же глубокое сострадание и к самому себе.

«Что я могу сделать один? – думал он. – До каких пор на район с населением в сорок тысяч человек будет отпускаться всего лишь семьсот пятьдесят рупий в год? До каких пор бюджет министров будет из года в год повышаться, а бюджет врачей урезываться?» Долго ли он сможет продержаться один? Ведь ему необходимы помощники – сестра, фельдшер, акушерка. Ему нужна отдельная палата для заразных больных. До тех пор пока они не будут изолированы, эпидемия не прекратится, смерть, подобно вражеским солдатам, будет разбивать среди людей свои палатки. Сам доктор был солдатом другого лагеря. Но как мог он, один, противостоять все возрастающему натиску смерти?

У него было так мало помощников, так мало оружия. Временами ему начинало казаться, что он идет по неверному пути, пытаясь лечить различные болезни по-разному. В те дни, когда в районе вспыхнула эпидемия дизентерии и начала распространяться, словно чума, он потерял голову и не знал, что делать. Стоило ему вылечить больного, как тот снова успевал заразиться и заболеть. Он лечил его снова, но тот заболевал опять. И заболевал он не потому, что у него был слабый кишечник, а потому, что у него был слаб карман. В деревнях не было хлеба, и крестьяне голодали. Люди варили траву и листья, ели кору. Дизентерия была неизбежна. Если бы у человека не было кишек, то дизентерия поразила бы его желудок, легкие, может быть даже уши. Но она бы все равно была. Она не могла не быть.

От подобных размышлений им овладевал гнев: «Какой я доктор? Я попросту цирюльник! – думал он. – Я не лечу больных, я только обрезаю их отросшие волосы. Проходит время, и эти волосы отрастают снова!»

Он действительно был скорее не врач, а цирюльник. Он не был солдатом армии жизни, он был косарем. И нельзя было сказать, чтобы доктор не любил косарей и цирюльников. Напротив, как врач, он относился к их профессии с большим уважением. Однако он был противником смешения специальностей. «Раз уж ты врач, – думал он, – так выполняй свои обязанности и не лезь в дела косарей!»

Вконец встревоженный этими мыслями, он вышел в сад. Опуская на ходу засученные рукава рубашки и вытирая платком капли пота, выступившие на лбу, решительными шагами он направился к холму, на котором рос эвкалипт. Когда он уселся под деревом, прислонившись спиной к стволу, он увидел только красную крышу больницы да тюльпаны, росшие по склону холма. Ему казалось, что тюльпаны улыбались, кивая своими золотыми головками. Доктор улыбнулся, оторвал взгляд от крыши больницы и стал смотреть прямо перед собой. В эту минуту гибкая ветка эвкалипта склонилась над ним и коснулась его щеки своими трепетными листочками, гибкими и нежными, словно пальцы красавицы. Доктор притянул к себе ветку и прижался щекой к этим шелковистым листочкам. Но ветка вырвалась и, оставив в его руке несколько листочков, взлетела вверх. Она грациозно покачивалась вверх и вниз, а ее листочки о чем-то оживленно шептались друг с другом. Доктор глубоко вздохнул и перевел взгляд на долину, расстилавшуюся под его ногами. Потом он стал смотреть на синие горы, поднимающиеся стеной по ту сторону долины. Высокие кедры, каштаны и эвкалипты, росшие по склонам гор, напоминали собой минареты древних мечетей, и казалось, что они, проникшись почтением и святостью, прислушиваются, не зазвучит ли призыв муэдзина. «Как прекрасен этот мир, – подумал доктор, – и на сколько бы он мог быть прекрасней, если бы…»

Нет, нет, сейчас он не хочет думать об этом, не хочет и не может! Он безумно устал, он ничего не ел с утра, и ему еще предстоит осмотреть до вечера около двухсот больных. Он просто закроет глаза и на несколько минут постарается забыть обо всем. Журчит ручей, шелестит ветер в ветвях эвкалипта, листья окутали его своим зеленым анчалом.[1] Глаза сами собой закрываются, голова клонится вниз, он засыпает. Он уснул…

Неожиданно он проснулся и сел, протирая глаза. Нет, это не сон. Перед ним стоит девушка и в испуге смотрит на него. Откуда могла взяться такая красавица в этом гнилом районе, охваченном эпидемией дизентерии? Рассыпавшиеся по плечам голубые волосы, ясные, как солнечные лучи, черты лица, огромные черные, как ночь, глаза, брови, как стрелы, и прямой тонкий нос с чувственными ноздрями. Лицо белое, как снег, а губы красные, как зерна граната. Казалось, что вся кровь отхлынула от лица и собралась в ее губах. Взглянув на губы девушки, доктор вздрогнул, а девушка стыдливо потупила глаза. Девушка была изумительно сложена. На ней была одета голубая кофточка и голубые шаровары. Кофточка на плече была слегка разорвана, и проглядывало тело ослепительной белизны.

Доктор еще раз протер глаза. Нет, это не сон. Она стоит перед ним и, увидев, что он проснулся, сама испугалась своей дерзости. Она отступила назад и стыдливо потупила взор.

– Простите меня, доктор, за то, что я вас разбудила, – тихо сказала она. – Но мне очень нужно лекарство!

Доктор пригласил девушку жестом сесть рядом с собой. Она сделала шаг вперед и стала рассказывать. Он и слушал ее и нет, а в душу его тем временем закрадывалось непривычное волнение.

– Я пришла издалека, – говорила девушка. (Должно быть, из страны звезд, – подумал доктор.) Моего отца зовут Фатах Дин. (Живой, веселый человек с темной бородкой и обязательно с серпом в руках.) Меня зовут Назан. (Назан, Назан, твое имя можно повторять только в любовной тоске! Назан, твое имя нежно, как легкое дыхание ветерка!) Мой отец заболел кровавым поносом. (О, говори о чем-нибудь другом.) Сегодня пятнадцатый день, как он не поднимается с постели. (Нет, нет, говори о чем-нибудь другом! Разве ты тоже земное существо? Разве у твоего отца нет темной бородки? Разве он не весел и жизнерадостен, а так же, как и все, стонет и корчится от болей?) У нас в доме ничего нет. У всех крестьян нашей деревни нет хлеба. (Нет, нет, перестань! Я заткну уши. Говори о сияющем месяце, о сверкающей на небе радуге!) Помещик открыл благотворительный дом. (Назан, не своди меня с ума! Посмотри, как прекрасно небо. Оно таинственно и неизведано, как поэзия!) Каждое утро он дает нам немного хлеба. (О боже, опять этот хлеб! Взгляни на озеро, вода его словно зеркало. А тюльпаны? Они улыбаются тебе. Воздух напоен ароматами цветов и трав.) Сначала нам давали по целой булочке, теперь по половинке, а с четверга, говорят, будут давать только одну четвертую часть. Что с нами будет, доктор? Что с нами будет?! Мой отец так ослаб, что не может даже говорить! Я прошла пешком пятнадцать косов.[2] Доктор, дайте мне самое лучшее лекарство, чтобы мой отец поправился. Если он умрет, я останусь совсем одна. Кроме него, у меня нет никого, на всем белом свете! Доктор, почему вы молчите? Доктор! Доктор!

Доктор встал и, не говоря ни слова, пошел к больнице. Назан шла за ним, вытирая слезы.

От дизентерии доктор лечил больных микстурой № 17. Эта жидкость бурого цвета хранилась в большой стеклянной бутыли, горлышко которой было прикрыто куском марли. Доктор уже было наклонил бутыль, чтобы налить девушке лекарство, но вдруг остановился.

«Неужели я и ее обману? – мелькнуло в его мозгу. – Ведь, давая это лекарство, я лишь обманываю больных. Назан, в твоем лице столько простоты и наивности! Неужели ты и вправду думаешь, что от этой микстуры, которая не в состоянии помочь даже белке, поправится твой отец? А почему бы мне тебя не обманывать? Разве меня не для этого назначили и не платят мне за это деньги? Должен же я выполнять свой долг! Возьми этот пузырек, Назан, я налью в него микстуру № 17. Сотни больных пьют ее каждый день и остаются довольны!»

Но доктор отошел от бутыли с микстурой № 17. «Я не смогу вынести благодарной улыбки Назан, – думал он. – Эта улыбка будет вечно жечь мою совесть». Он вышел из больницы. На лице Назан отразилось отчаяние.

– Вы не дадите мне лекарства, доктор? Я знаю, вы хотите денег, но у меня нет ни пайсы![3]

Не говоря ни слова, доктор отсыпал в мешочек десять сиров[4] риса, приложил к нему пачку соли и черного перца, завязал все это в узел и положил на голову Назан, сверкающую под лучами солнца, как цветок подсолнуха.

– А лекарство? – растерянно спросила Назан.

– Это и есть лекарство, – сказал доктор.

Они стояли и молча смотрели друг на друга. Возможно, они хотели что-то сказать друг другу. Возможно, они ничего не хотели сказать, так как у обоих не находилось слов. И минута, которая наступает раз в жизни, минута, которая необыкновенно хрупка, нежна и недолговечна, минута, в которую человек может протянуть другому руку помощи, согреть его жизнь пламенем своего сердца, претворить его мечты в действительность, эта минута прошла. В следующую минуту они стали чужими. Она поблагодарила его, он вежливо ответил. Она поклонилась ему на прощанье, он сделал то же самое.

– Если вам случится побывать в нашей деревне, обязательно заходите к нам. Мой отец всю жизнь будет благословлять вас. Мы вам так благодарны, так благодарны! До свидания, до свидания!

Ласточка улетела, и небо опустело.

Когда Назан была уже далеко, доктор обрел утраченное мужество. «Сейчас я догоню ее, – подумал он. – Я прижму ее к своей груди, я осыплю ее лицо поцелуями. Я скажу ей о своей любви. Я наговорю ей тысячу нежных слов».

Доктор в тоске протянул к ней руки, но не тронулся с места. Руки опустились, и он, устыдившись своего внезапного порыва, повернулся и уныло побрел в больницу.

Вечером он писал своему начальнику. Он доказывал ему, что больницу в этом районе следует закрыть, а вместо нее открыть благотворительный дом. Только тогда можно будет прекратить свирепствующую здесь эпидемию.

Результаты этого письма не замедлили сказаться. Ему было предложено оставить деревню и переехать в город. Хорошо еще, что так обошлось, его могли совсем уволить за подобную смелость.

Переехав в город, доктор почти забыл о событиях в деревне. В городе жили другие люди – начальники, помещики, лавочники, их дети и семьи. Они одевались в белые одежды, много пили и ели и хворали другими болезнями. Эпидемии здесь тоже были другими. Доктор с головой окунулся в работу. Постепенно его начала мучить одна мысль: зачем он писал начальству и скомпрометировал себя? Зачем ему было вмешиваться в это дело? Разве он не получает каждый месяц жалование? Разве его не обещали на будущий год повысить в должности? Разве начальство не уважает его? А он хотел бросить все это и взять в руки знамя безработицы. Хорошую бы службу он сослужил своему народу, своей стране!

Теперь, когда он смотрел перед собой, он видел только крыши. Каким миром и покоем веет от этих голубятен! И доктор, как настоящий голубь, повел плечами, погладил гладко выбритый полный подбородок и вошел в больницу.

Однажды, когда он сидел у себя в кабинете и в восьмой раз перечитывал письмо своего отца, в котором тот сообщал ему, что подыскал для него невесту, его позвали к телефону.

– Доктор, умоляю вас, приезжайте поскорей! – говорил министр Фироз Чанд. – Дело очень важное. Я уже выслал за вами машину.

Доктор сложил письмо отца и убрал его в карман. Потом он положил инструменты в чемоданчик и вышел. Машина министра ждала его у подъезда.

Вилла министра находилась за городом на живописном холме. Вокруг был разбит виноградник, в котором стояли пчелиные ульи. В воздухе, напоенном ароматом плодов и трав, гудели пчелы, навевая сон. И сам воздух, казалось, находился в дремотном опьянении, словно он впитал в себя весь хмель виноградных кистей. Доктор тоже начал дремать и проснулся только тогда, когда автомобиль остановился у виллы и слуга, одетый в расшитую золотом одежду, распахнув дверцу машины, сказал:

– Прошу вас, господин!

Доктор вздрогнул, открыл глаза и схватился рукой за свой чемоданчик. Министр, стоя в дверях, радушно приветствовал его:

– Входите, доктор-сахиб, входите!

Выхоленное улыбающееся лицо министра, его приветливость, крепкое пожатие руки – все это подействовало на доктора, как глоток хорошего вина. На лице его появилась счастливая улыбка. А министр, дружески обняв его за плечи, повел в комнаты.

Как прекрасно они были обставлены. Ноги утопали в пушистых дорогих коврах, на стенах висели редкие картины древних раджпутских художников, тяжелые, шитые золотом занавеси и драпировки.

– Я рассмотрел ваше прошение о повышении в должности, доктор-сахиб, – любезно говорил министр. – Завтра вы получите официальное подтверждение.

Доктор поклоном выразил свою благодарность: «Поистине, министр Фироз Чанд необыкновенный человек! Сколько в нем благородства и внимательности. Он не забывает даже о ничтожных мелочах».

Министр, смеясь и шутя, провел доктора через мужскую половину дома, через помещение для слуг и подвел его к женской половине. Здесь он остановился и подал знак служанке, стоящей у дверей. Та, униженно кланяясь, распахнула дверь и жестом пригласила их войти. Министр взял доктора под руку и повел его в комнату. Несколько служанок бросились бежать в разные стороны, зажимая руками рот, чтобы не рассмеяться. Доктор увидел только, как мелькнули их разноцветные одежды.

Теперь они стояли в комнате с золоченым потолком, с которого свисала огромная хрустальная люстра. На резной кровати из черного дерева, под легким прозрачным пологом, шитым золотом и жемчугом, спала женщина. Сердце доктора бешено заколотилось. Это была Назан!

Он увидел ее лицо. Тонкая изогнутая бровь, длинные густые ресницы, бросающие на щеки тень, уголок нежных пунцовых губ, маленькое розовое ухо и локон, упавший на щеку, нежный изгиб шеи, словно выточенной из слоновой кости. И вдруг перед глазами доктора появилась ветка эвкалипта. Потом в глазах его потемнело, и он уже ничего не видел перед собой.

– Я побеспокоил вас ради нее, – сказал Фироз Чанд. Доктор молчал.

– Вот уже три дня, как она ничего не может есть. Стоит ей съесть хоть маленький кусочек, как ее сразу же начинает тошнить. Все ночи она не спит, а сейчас только что уснула. Стоит ли нам ее будить?

Последнюю фразу министр произнес просительно, и было ясно, что он надеялся на то, что доктор сжалится над ним.

– Разбудить придется, – сухо сказал доктор. – Иначе как же я стану ее осматривать?

Несколько минут министр умоляюще смотрел на доктора, но, поняв, что тот непреклонен, потихоньку направился к кровати. Он осторожно раздвинул полог и потрогал локон спящей, потом тихонечко похлопал ее по щеке и потряс за плечо.

Назан потянулась, зевнула и открыла глаза. Заметив стоящего перед ней министра, она протянула к нему руки, но в ту же минуту увидела доктора. Вскрикнув, она отпрянула назад.

– Не бойся, дорогая, – засмеялся Фироз Чанд. – Это же не чужой, это наш доктор. Он пришел лечить тебя.

– Оставьте нас ненадолго одних! – резко сказал доктор.

– Конечно, конечно! – заторопился Фироз Чанд и, смеясь, вышел из комнаты.

Доктор присел на край постели. Он повернул голову, избегая смотреть на Назан, которая, потупив глаза, нервно перебирала пальцами конец простыни.

– Что с вами? – спросил доктор.

После долгого молчания Назан сказала едва слышно:

– Живот.

– Что еще?

Но снова наступило молчание. И волны чувств, разбушевавшись, захлестнули их обоих. А потом в сердце доктора пришла ночь и он почувствовал, как тьма разливается по его крови.

– Министр сахиб хочет, чтобы я сделала аборт, – чуть слышно проговорила Назан.

– А вы?

Снова воцарилось молчание. И доктору показалось, что за эту минуту перед его глазами прошла вся его жизнь. Когда капля становится морем, сколько слез можно увидеть в одной улыбке! Сколько веков помещается в одном мгновенье! Что же это за минута?

– Я тоже этого хочу, – сказала Назан и, повернув лицо, стала смотреть в окно.

– Почему?

– Да потому, что я его любовница! Девка!

Все встало на свое место. Стены и потолок перестали кружиться, люстра перестала раскачиваться. Ковры больше не улыбались. Теперь доктор видел лишь одну комнату, одну постель и одну женщину.

– Где твой отец? – спросил доктор.

– Он умер во время той эпидемии.

Доктор открыл чемоданчик, но тут же снова закрыл его и взял руку Назан. Потом он отпустил ее, и она бессильно упала на одеяло. Назан так посмотрела на доктора, что ему показалось, будто в ее глазах скрывается потайная лестница, по которой она приглашает доктора взойти. «Смотри, доктор, – казалось, говорили ее глаза, – он ведь только прикасался ко мне, но моя душа никогда не принадлежала ему. Моя душа осталась прежней. Посмотри, я все та же простая, застенчивая Назан, какой была всегда. Доктор, неужели ты не видишь, что я осталась прежней Назан, дочерью пламенного солнца!»

И вдруг она разрыдалась, закрыв лицо руками.

– Почему вы не пришли тогда в мою деревню, доктор? – говорила она сквозь слезы. – О, почему вы не пришли тогда ко мне?! Доктор! Доктор!

Молча вышел он из комнаты.

Вечером, еще раз перечитав письмо своего отца, он разорвал его и бросил. Потом сел и написал прошение об отставке на имя министра.

Прошло много лет. Доктор состарился, обрюзг и потолстел. Волосы его стали совсем седыми, но он не оставлял своей практики, хотя был уже богат.

Он так и не женился. Взяв к себе сына своего младшего брата, он воспитал его, дал ему образование, и племянник, недавно успешно защитив диплом врача, получил назначение и уехал на работу в деревню.

Сейчас письмо племянника лежало перед старым доктором. Он развернул его дрожащими руками и стал читать. Мусавуд благодарил дядю за его доброту и настойчиво звал приехать к нему в деревню. Присутствие Мусавуда стало для старого доктора необходимым. Он не мог далее выносить разлуки с ним. На глазах старика показались слезы. Он снял очки и вытер их. Потом позвал слугу и приказал ему подготовить все для отъезда.

По мере того как доктор подъезжал к деревне, сердце его билось все сильней и сильней. Да, это была та самая деревня, в которую он еще молодым человеком уехал на работу. Та же река, те же рисовые поля, те же горные склоны, поросшие кедрами и каштанами, те же горные вершины, покрытые нетающими снегами. С каждым шагом своего пони он приближался к прошедшей молодости.

Подъехав к больнице, он слез с пони и, передав поводья слуге, пошел пешком. Вот аптека, вот бунгало врача. Да, то же самое бунгало. И то же грушевое дерево, но каким большим и раскидистым оно стало! Доктор прошел в сад. Вот и эвкалипт, но как он окреп, каким он стал могучим!

И вдруг сердце его остановилось. Под деревом он увидел девушку. Она стояла, держась рукой за ветку, и раскачивала ее. Девушка, как две капли воды, походила на Назан. Те же голубые волосы, то же белое лицо, та же точеная фигурка. На ее голубой кофточке горели серебряные пуговицы, на шее переливалось серебряное ожерелье. Назан! Нет, не Назан! А может быть, и Назан!

В это время из дверей больницы выбежал Мусавуд и заключил дядю в объятия. Старый доктор дрожащими руками прижимал племянника к груди и поцеловал в лоб.

– О, я не думал, что вы приедете! – сказал радостно Мусавуд. – Я так рад, так рад, дорогой отец!

Слова «дорогой отец», услышанные из уст племянника, растрогали старого доктора до слез.

– Пойдемте в дом, – сказал Мусавуд, беря доктора под руку.

И тут он увидел ту, которая стояла под деревом и раскачивала ветку. Только на минуту Мусавуд помедлил, а потом, решительно повернувшись к доктору, сказал:

– Пойдемте же в дом, дорогой отец!

– Нет, сынок, – сказал доктор. – Прежде ты пойди туда. – И он кивнул головой в сторону эвкалипта.

Племянник смутился.

– Никто не знает, что случится завтра, – продолжал доктор. – Или даже в следующую минуту… Однажды в моей жизни наступила такая минута, но я ее прозевал. Теперь ты можешь совершить такую же ошибку. Иди, сын мой, иди и помни, что даже бог может ждать, но любовь не может! Потому что бог – творец времени, любовь же – только его улыбка. Иди, мой сын, и скажи ей все то, что я когда-то не мог сказать.

Лицо Мусавуда озарилось улыбкой. Он гордился своим приемным отцом. Мусавуд повернулся и пошел к старому эвкалипту. Доктор смотрел ему вслед до тех пор, пока он не подошел к девушке и не взял ее за руку. Только тогда он отвернулся. Глаза его затуманились слезами. Он снял очки и протер их. А потом, прислонившись к стволу груши, долго смотрел на горы. И ему казалось, что сегодня весь воздух был напоен ароматом локонов Назан, и что на устах вечерней зари играла краснота ее губ, и что ее голубая кофточка простиралась далеко, далеко до самого горизонта. А величественные кедры и каштаны, росшие на склонах гор, походили на минареты древних мечетей.