ВЕТВИ БОЛЬШОГО ДОМА

НАСТАВНИЦА В ЛЮБВИ

Зовут меня Имант Нориньш, и родом я из Курземе. Там, неподалеку от города-памятника Вентспилса, на берегу реки Венты стоит наш Большой Дом. А лет четыреста тому назад на этом самом месте жил в своей хате старый Мартин, прямой предок бабушки Аустры. Впрочем, это мы по привычке его старым называем. Был Мартин силен и молод, когда налегал на плуг, идя за приземистой кобылкою, и была у «старого» Мартина здоровая круглолицая жена, фотография которой сохранилась, и пятеро чумазых пострелят бегало по его двору. Дети так и окончили жизнь крестьянами; ну, а уж внуков раскидало по белу свету. Одного из них, Арвида, занесло в самую Америку. Устроился там неплохо, – но до конца дней безумно тосковал по родной Венте и, не жалея денег, собирал курземские прялки, расписные сундуки, вышитые полотенца; а все свое состояние завещал латышскому землячеству в Нью-Йорке. Когда же в разных концах мира стали возникать Большие Дома, прапра… и так далее… внучка Арвида, наследница его антикварной коллекции Аустра Круминя отыскала под речными наносами остатки хаты старого Мартина, точнее – глиняный пол, и выстроила вокруг него главное здание, позднее названное Стволом. Аустра – моя прабабка. Она жива-здоровехонька и живет в Доме, который сама сработала. То есть, конечно, не своими руками, но с помощью усагров, универсальных строительных агрегатов.

Когда Аустра привела в свое жилище любимого человека, тот, понятное дело, спросил: почему у них такой странный дом, одноэтажный, круглый, с центральным залом и стыковочным устройством на крыше? Тогда моя прабабка объяснила возлюбленному идею Большого Дома. Тот не был в восторге, но все же лет пяток прожил с Аустрой. Потом они разошлись; ну, а троих своих детей наша родоначальница воспитала, как хотела. Дети выросли, обзавелись семьями; внуки тоже понаходили себе мужей и жен; настало время, когда на нижний этаж – комель – пришлось насаживать первую мутовку, квартирный узел со стыковочными устройствами с разных сторон, для будущих ветвей…

Сейчас Ствол, поднявшийся на полсотни метров, несет на себе шесть мутовок, в каждой – по две-три ветви. Расстояния между мутовками велики, – что ж, каждая семья имеет право на уединение и тишину. Всего в Доме обитает семьдесят семь человек, считая недавно родившуюся Инесу Кастельон, мою внучатую сестренку. Год назад я отделился от матери с отцом – вызвал усагр и соорудил себе хорошенькую веточку в той же мутовке, две звукоизолированные комнаты и шаровидную пристройку под мастерскую. Нет, я был слишком юн, чтобы заводить семейство, и при родителях мне жилось вполне уютно. Просто хотелось работать в одиночестве и на свободе. Я пытался восстановить громкозвучную медь, забытые духовые инструменты доэлектронной эры – гобои, бюгельгорны, саксгорны…

Вообще-то я по склонности музыкант и акустик, но мне никогда не были чужды дела, общие для всего Дома. Я просто не могу стоять в стороне, когда настает мой черед нести взяток в улей бабушки Аустры. Да у нас и мудрено было бы мне вырасти другим! Всеобщим Распределителем мы пользуемся только для того, чтобы получать вещи, которые не можем сделать сами. Теребят Распределитель, главным образом, девчонки, например, заказывая себе ко дню рождения «настоящее» (атомную копию музейного) платье Марии Антуанетты, или серьги с зелеными брильянтами, или еще какую-нибудь, столь же бессмысленную мишуру.

Пищи синтезированной мы подавно не приемлем, и никто нас не уговорит, что она даже на уровне элементарных частиц подобна хлебу из пекарни или молоку из подойника. Еще лет трех от роду я помогал взрослым сажать огуречную рассаду, позднее – молоть проросший ячмень на солод для пива, делать домашний сыр и ухаживать за коровами. Но охотнее всего я ворошил сухую душистую траву в сенном сарае. Главными игрушками моими были всякого рода ушаты, корзины, лубяные короба, лохани, корыта, – многие еще из коллекции Арвида. Подростком я столь же увлеченно возился с микротракторами, с изящными, как часовые механизмы, машинами для беспахотной заделки семян; строил гнезда для пауков, защищавших наш сад от вредителей, и вводил ген быстрого роста молодым яблоням.

И не было на моей памяти ни одного жильца Дома, кроме работавших за пределами Кругов Обитания, кто не участвовал бы посильно в наших сельских хлопотах. Тетя Велта, например, обожала печь домашний хлеб, даже собрала для этого в своей семейной ветви настоящую крестьянскую печь. Ветвь увенчалась дымовой трубою!.. Родичи, склонные к иронии, даже говорили, что хлеб получается у тети намного лучше, чем плоды ее основной профессии – приборы для внепространственной связи. Как бы то ни было, на выпечку Велты сходились все, кто был к этому времени в Доме, и ждали, принюхиваясь, пока искусница вынесет на подносе золотистые теплые караваи – каждый с крестом, начерченным еще по сырому тесту сверху, как велит древний латышский обычай… Некоторые гости утверждали, что нами движет национальная домовитость: ничего подобного, все члены семьи, вышедшие из других народов, охотно включались в хозяйственную жизнь. Скажем, дедушка Жан-Этьен, зять Аустры, оставлял свои геотермальные воды, по которым он плавал в недрах Земли на маленьком сверхпрочном суденышке, и появлялся в Доме затем, чтобы дни и ночи просиживать над восстановлением старинного ткацкого стана. Сперва станки у него получались громоздкие и недолговечные. Потом однажды дедушка зазвал нас, младших детей, в свою ветвь и показал, к нашему ликованию, большущее мотовило, с визгом и стуком наматывавшее на себя пряжу с двух барабанов. Домочадцы дружно включились в дело: скоро у нас стали получаться отличные холсты – и в шесть, и в восемь нитей, гладкие, полосатые, клетчатые! Дальше – больше: мы перестали заказывать через Распределитель новые полотенца, одеяла, простыни, а там и рубахи…

На Ладожском озере, в региональном учебном городе, кроме своей же родни, я за много лет не встретил никого, кто происходил бы из Большого Дома. Наверное, во всем мире еще немного было таких Домов. Преобладали ребята, в самом учгороде и жившие, – родители изредка их навещали, – и, конечно, из традиционных малых семей. Однажды я запросил Великого Помощника, и он подтвердил мне, что и в нашем регионе, и на всей Земле, и вообще в Кругах большинство детей воспитывается у отца с матерью или у одного из них. Чуть поменьше детей росло прямо в учебных городах. Были детские сады при разных сообществах: на планетных исследовательских базах, космических станциях Кругов, в профессиональных коммунах, боттегах, ашрамах… В Больших Домах, действительно, пока рождалась и обитала буквально горстка ребят.

Меня, моих братьев и сестер, двоюродных и троюродных, племянников и племянниц как-то сразу стали выделять среди прочих. Говорили, что у нас особый характер – терпеливый, ровный, покладистый… «Ну, еще бы! – сказал мне однажды Арам Шахбазян, грубоватый парень, родившийся в десантном лагере на одной из новооткрытых планет. – Еще бы! Станешь тут терпеливым, когда вокруг тебя вечно толчется куча народу, и все старшие, и все командуют, и ни днем, ни ночью не побудешь наедине с собой!..» Я, конечно, ринулся возражать: дескать, никто не командует, и побыть в одиночестве – всегда пожалуйста, тем более, что кругом луга нетронутые и лес до самого моря; а множество родных людей, готовых в любую минуту прийти на помощь, не только не угнетает, но, напротив, несет душе покой и гармонию. Арам презрительно пожал плечами: «Чудаки! По-моему, с каменного века молодые люди только и смотрели, как бы удрать от стариков и зажить своим домом. Одни вы гребете против течения. Сектанты какие-то!..»