Вижу поле...

Футбол — и без меня?

Какими же шагами шел я вперед тогда — в свои первые в большом футболе сезоны?

Сейчас и самому не очень верится, что такое могло быть. А в те времена — никаких сомнений, что все и дальше так будет.

Я чувствовал себя вполне готовым к следующему, гигантскому, как я надеялся, шагу.

И до сих пор думаю — шаг этот я бы сделал.

Если бы… Четыре дня ведь всего оставалось до отъезда в Швецию, на мировой чемпионат…

И не в том даже дело, что меня тогда часто хвалили за игру, меня, случалось, и поругивали. Но я не переставал радоваться тому, что играю в тот футбол, который люблю, и могу свою правоту доказывать на поле.

Мне представлялось — все еще впереди.

Я же чувствовал свои возможности как игрока и надеялся, что очень скоро смогу себя выразить в полную силу.

Я не сомневался, что первенство мира проведу на высшем уровне. И ребята все в сборной команде, по-моему, надеялись, что Эдик отыграет, как ему положено…

Разочарую, наверное, кое кого из будущих читателей, сразу их предупредив, что на печальном для меня эпизоде в Тарасовке, где готовилась к чемпионату сборная и откуда вместо Швеции я отбыл на милицейской машине совсем в другом направлении, останавливаться здесь не стану.

Тот, кто ради этого эпизода книгу раскрыл, может ее захлопнуть. Не огорчусь. Я человек, в жизни которого в ранней, подчеркну, молодости случилось большое несчастье, а не герой скандальной хроники. Стопроцентно уверен — не должно было со мной такого произойти. Но — произошло, никуда теперь от этого не уйдешь.

Я не оправдываюсь. И тогда, между прочим, не оправдывался, хотя, теперь-то можно сказать, мне пытались подсказывать различные пути к самооправданию.

Я понес наказание, за все расплатился сполна.

И вернулся в футбол.

Вот о чем я хочу рассказать: как играл в первые свои сезоны, как переживал разлуку с большим футболом, как возвращался в него и дальше играл, как и чем живу сейчас…

Как начинался он — Стрельцов?

Вернее, как представить нам сейчас кануны его судьбы, зная дальнейшее развитие событий, приведших, собственно, к сюжету этой книги?

Без контекста обстоятельств, в которых сделал он первые шаги на футбольном поле середины пятидесятых годов, не объяснить удивительно долгое эхо от ударов его по мячу.

Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.

Но футбол-то менялся не сам по себе — футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.

Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.

В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии — фольклорной, но, безусловно, злободневной.

Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным — едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.

Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате — популярность в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель — обязательство прославить.

Но к весне пятьдесят четвертого года — моменту появления Эдуарда Стрельцова — в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым приливом. Но тогда никто не смог бы сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает — «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…

Тогдашнее снижение популярности футбола нетрудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.

Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных лет. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времен динамовских побед на родине футбола поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без основания) международным.

Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.

Правда, с чувствами зрителей не посчитались. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.

Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то и обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.

Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун — зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.

Молодым игрокам открылись вакансии.

Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва. Бескова, Трофимова и других) осталось.

В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, с белокурым начесом надо лбом, как у многих тогдашних щеголей, словно с улицы Горького на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля — в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).

Облик игроков тогда видоизменялся — укорачивались еще недавно считавшиеся верхом футбольной элегантности длинные, до колен, трусы, появилась модная стрижка вместо бритых «по-спортивному» затылков. Футбол, словом, подстраивался под общеэстетические категории, отказывался от некоторых обаятельных, в общем, стилевых своих причуд. В процессе этом не было; однако, сплошной однозначности. Некоторая внешняя стандартизация соседствовала с большей раскованностью. Метафоричность перемен в духе времени ничуть не противоречила сути игры, всегда чуткой к пластической трансформации, к «освобожденным» мышцам, к большей двигательной раскрепощенности. Футболисты играли теперь без щитков, в облегченных бутсах. От игроков все настойчивее требовалась универсальность, расширялся диапазон действий. Вместе с тем в поведении футболистов нового призыва на поле нельзя было не почувствовать ритмы, привнесенные из современной жизни, ставшей динамичнее. И непринужденнее молодые люди держались «на людях», поувереннее, чем их ровесники еще несколько лет назад.

В футболе образца пятьдесят четвертого года молодые до появления Стрельцова еще не закрепились на первых ролях, хотя серьезные заявки уже делались.

Выдвинулись вначале те, чьи достоинства меркли рядом с мастерами, задававшими тон с весны сорок пятого — с поры великого единоборства «Динамо» с ЦДКА.

Но, конечно, верховодили игроки действительно незаурядные — Никита Симонян и Игорь Нетто. Или Сергей Сальников — вот кому шла модернизированная форма. Его техника обращения с мячом фокусировалась с наибольшей резкостью.

Стрельцов сразу удивил масштабом непохожести на других.

При появлении игрока такого своеобразия уже не о современности — соответствии лучшим из имеющихся образцов — приходится говорить, а о своевременности открытия подобной индивидуальности.

Игрок, отвечающий требованиям времени, — это одно.

Игрок же, определяющий своими достоинствами, своими возможностями, самим присутствием в футболе характер общих действий на поле, колорит зрелища совсем другое.

Самое интересное, что необходимость и значимость роли, отведенной в большом футболе Стрельцову, скорее всего, природными его качествами, признана была всеми еще до свершения на поле чего-то действительно выдающегося.

Он очень скоро оправдал авансы.

Но удивлялись ему сильнее всего в момент его первого появления — дальше все воспринималось как должное.

Сразу удивив, он и сразу был признан величиной. С этим не собирались спорить и наиболее строгие из знатоков. Не говоря уж о широкой аудитории, моментально полюбившей Стрельцова со всеми его слабостями, которые стали очевидны тоже сразу.

Эффект узнавания Стрельцова чем-то напоминал внутренне метафорическую и ключевую для понимания всего произведения сцену из «Золотого ключика»: когда Буратино впервые попадает в кукольный театр, куклы, никогда его не видевшие раньше, безошибочно называют пришельца по имени и радуются, что он, наконец, с ними. Все сложности, однако, начинаются у иных талантов не до, а как раз после признания…

Футбольная карьера юного Стрельцова начиналась в мире, где стремительно расширялся диапазон общественных интересов.

И в непривычно быстром течении информации любой известности непросто было устоять — никому не гарантировалось равновесие.

Листая массовые иллюстрированные журналы той поры, замечаешь настойчивое желание издателей сопрячь интересы — отразить диапазон пристрастий, расширившийся выбор, соревнование зрелищ разного эстетического заряда.

«Огонек» одновременно публикует вторую часть «Поднятой целины» и детектив (жанр, еще не имевший тогда такого, как сейчас, хождения) «Ягуар-13». В Москве на сцене старейшего нашего драматического театра — Малого — гастролирует труппа старейшего французского театра «Комеди Франсез», показавшая мольеровского «Тартюфа». Форма подачи материала об этих гастролях по тогдашним понятиям отлична от традиционно-академической — броский фоторепортаж, приоткрывающий кулисы. Из читателя пробуют сделать завзятого театрала, соблазняют кухней профессии — не одной только рекламой.

Спорту, впрочем, в том же «Огоньке» всегда уделяли много места, информировали о всех событиях и лицах, в них отличившихся, регулярно и по возможности подробно. Но Стрельцову в данном случае не повезло— или, точнее будет сказать, нам, отыскивающим теперь следы его первых шагов в футболе, не повезло.

В одном из весенних номеров «Огонька» за пятьдесят четвертый год вместе с информацией о футбольном сезоне, открывшемся в южных городах, помещен снимок— московское «Торпедо» играет с харьковским «Локомотивом», момент борьбы за мяч. В этой игре и вышел впервые на поле в составе команды мастеров Эдуард Стрельцов. Но фотокорреспондент предпочел ему другую, более известную фигуру, что и не удивительно.

Через какое-то время журнал снова помещает снимок (гол, забитый торпедовскими форвардами в ворота клуба «Форвертс» из ГДР), где мог бы вполне и Стрельцов появиться, но на фотографии его нет.

Стрельцов уже в футболе, но все еще «за кадром». При всех его успехах на зеленом поле в этом нет ничего странного — проверку наступившим временем проходил сам жанр. Футбол не имел на том этапе форы с другими общедоступными зрелищами. Требовались доказательства его жизнестойкости (гарантии дальнейшей популярности этой именно игры). И вот одним из таких доказательств стал стремительно раскрывающийся, развивающийся талант Стрельцова.

Многим, очень многим из любителей футбола — независимо от возраста и зрительского (болельщического) стажа — импонировало, что в футболе на главные роли выдвинулись и действуют без страха и упрека такие парни, как Стрельцов.

Приди тогда в голову снять о тогдашнем Эдуарде кинофильм, его вполне можно было бы озаглавить «Играет такой парень…».

В отличие от тех времен, когда футбольные герои казались иногда современнее сценических и экранных, социальное начало в искусстве, в литературе середины пятидесятых годов становилось отчетливее.

Кинопрокат обратился к фильмам итальянского неореализма — «Нет мира под оливами», «Похитители велосипедов», «Полицейские и воры». Картины эти не всем нравились, их успех ни в какое сравнение не шел с триумфом трофейного «Тарзана». Но влияние их довольно скоро стало ощутимым — и на кинематографистов, и на задумавшегося о жизни зрителя.

Популярность приобрел артист, меньше всего похожий на киногероев большинства послевоенных лент, но показавшийся тем не менее давно знакомым, ставший теперь неожиданно по-новому понятным тем, кто смотрел на экран, — Алексей Баталов.

Процессы, происходившие в те дни, не были, повторяем, однозначными, куда ни взгляни, к чему ни обратись. В большинстве явлений легче разгадать обещание, чем подчеркнуть свершение.

Наряду с успехом и признанием Баталова публика восторгалась игрой актеров, чей комедийный талант давным-давно был любим и почитаем: Василия Меркурьева, Бориса Чиркова, Александра Борисова. Они снимались в комедии, поставленной Михаилом Калатозовым, «Верные друзья». В картине этой несомненна попытка сатирических обобщений, но принципиальные новации в режиссерской работе Калатозова весь мир увидел спустя три года в ленте «Летят журавли», где героя сыграл Баталов. В роли отца героя отлично выступил Меркурьев.

Процессы неоднозначны, и нам нет резона прибегать к прямым аналогиям. Но мы всматриваемся в контекст времени появления Стрельцова — поэтому отклонения от футбольной темы вовсе не означают отклонения от стрельцовской, если можно так выразиться, темы в футболе…

Стрельцов при всей своей игровой оригинальности пришелся по душе, человечески стал близок и тем, кто не так уж тонко и глубоко понимал игру. Едва ли не самый сложный по игровому мышлению мастер в мировом футболе, он оказался всеобщим любимцем (как назвал однажды Стрельцова, комментируя уже в конце шестидесятых годов матч по телевидению, Сергей Сальников).

Но заглянем теперь в круг, строго очерченный исключительно футбольными представлениями, — в команду «Торпедо» конца сезона пятьдесят третьего года, куда только-только зачислили Стрельцова.

Рассказывают, что торпедовский тренер, многоопытный Виктор Александрович Маслов вслух назвал его при всех на сборе великим игроком.

Но даже если так оно и было, эго ни о чем еще не говорит. Громкий эпитет в устах специалиста, как ни странно, звучит зачастую менее убедительно, чем произнесенный всуе неспециалистом или же, например, спортивным журналистом. Специалист нередко руководствуется предчувствием, которое в большинстве случаев не сбывается почему-то (ну, хотя бы по вине тех, кого прочат в великие). Неспециалистам легче — они предпочитают исходить из достигнутого результата, когда итоги уже подведены.

Тем не менее, Маслов («дед», как звали его в «Торпедо») остается при всех случаях Масловым, выдающимся футбольным тренером — и не вспомнить про его оценку возможностей Стрельцова, оценку, что бы там ни было, Стрельцовым в значительной мере оправданную, мы здесь просто не имели права.

Маслов был незаурядным тренером, но руководство автозаводским спортивным клубом неоднократно отказывалось от его услуг, бывало сурово к его ошибкам, даже тем, которые в дальнейшем и при других обстоятельствах переставали считать ошибками.

Дебютировал Стрельцов, как известно, в сезоне пятьдесят четвертого года, когда «Торпедо» руководил другой уважаемый тренер Николай Петрович Морозов.

С юга, где в первых же матчах Стрельцов успел себя проявить, он прибыл в Москву как бы на волне всеобщего к себе интереса…

В сезон пятьдесят третьего года торпедовцы были третьими, вслед за московским «Спартаком» и тбилисским «Динамо», стояли в таблице на ступеньку выше московского «Динамо».

Но сезон пятьдесят третьего знатоки всерьез не принимали. Это был грустный сезон после олимпийского поражения, сезон без армейского клуба, расформированного за неудачу в Хельсинки. Отсутствие в розыгрыше клуба, имевшего свою и такую значительную аудиторию, ударило, разумеется, и по зрелищной стороне соревнований.

Торпедовцы и прежде бывали среди призеров. В первом послевоенном чемпионате они тоже были третьими. Они, случалось, достойно противостояли самым сильным тогдашним клубам — «Динамо» и ЦДКА. Но на первое место не претендовали.

В табели о рангах «Торпедо» стояло ниже не только московского «Спартака», но и тбилисского, а в пятидесятые годы, пожалуй, и киевского «Динамо», однако долго считалось командой самостоятельной, с традициями.

В «Торпедо» были интересные игроки — Гомес, братья Жарковы, Петров, Мошкаркин. И конечно, Александр Пономарев — лидер, капитан, центр нападения. Форвард из того же ряда, что Федотов, Бобров, Пайчадзе, Бесков.

Пономарев закончил играть. Атака торпедовская осталась грамотной, напористой — и не более того. К пятьдесят четвертому году атакующие порядки и «Динамо» и «Спартака» усилились за счет молодых талантов, выдвинувшихся в предшествующем сезоне.

«Торпедо» же пригласило на роль центрального нападающего Александра Гулевского — игрока как бы из «повторного фильма», футбола конца сороковых годов.

Команда куйбышевских «Крыльев Советов», за которую играл Гулевский, известна была тем, что время от времени вдруг «упиралась» в матче с лидерами и одерживала победу с минимальным счетом. Гулевский обычно бывал героем таких матчей.

И за «Торпедо» он тоже неплохо выступал. В статье, опубликованной в спортивном журнале за один из летних месяцев, Лев Яшин хвалил среди других лучших форвардов сезона торпедовца Гулевского.

Почитатели, знавшие футбол не понаслышке, удивлялись. Как бы там ни отдавали должное стараниям бывшего лидера «Крылышек», в центре внимания были два других форварда — новобранцы «Торпедо».

Один из них, однако, мог быть отмеченным и за удачную игру в прошлом сезоне. Девятнадцатилетний Валентин Иванов успел сыграть в пятьдесят третьем году семнадцать матчей и три гола забил.

Казалось бы, трудно представить лучшую кандидатуру в лидеры нового «Торпедо», чем Иванов, — игрок, столь многое определивший в стиле торпедовской игры, той игры, что в шестидесятом году вывела эту команду в чемпионы, произведя переоценку ценностей во всем отечественном футболе.

Только нового «Торпедо» еще не было. Был новый игрок, возможно, слишком уж тонкий для сложившейся в тогдашнем «Торпедо» игры. Игрок, чье лидерство заставило бы пересмотреть игру всех остальных в команде, а это уже в тех обстоятельствах поначалу выглядело нереальным.

Сейчас даже странно рассуждать, зная о продолжавшемся более десятилетия лидерстве Валентина Иванова в клубе и в сборной страны, как сложилась бы его личность в футболе, не окажись рядом с ним в судьбе и в линии торпедовской атаки Эдуард Стрельцов.

Конечно, Иванов бы не пропал, не затерялся. Но интрига его будущего лидерства, надо думать, развивалась бы по-другому, не сведи его игра со Стрельцовым.

Да и книга жизни Стрельцова лишилась бы наверняка каких-то важных в плане психологии страниц.

Иванов ближе к наиболее распространенному типу футбольной «звезды» — капризному, эгоцентрическому.

Стрельцов — тоже не прост, хотя и кажется понятным и простым, но, конечно же, мягче, покладистее, незащищеннее.

Иванов быстрее других понял игровую значимость Стрельцова—впрочем, он один и мог в тогдашнем «Торпедо» ей соответствовать Он без колебаний определил и свое «более скромное», на взгляд непосвященных, место в их со Стрельцовым партнерстве. Но отведя себе роль подыгрывающего форварда, он отлично осознавал огромность перспектив именно в таком взаимодействии — ив этом незабвенная заслуга его перед «Торпедо». Заслуга и воображения, предвидения: кем станет для команды Стрельцов на месте центрфорварда.

Другие нападающие, может быть, и представляли ценность нового коллеги, но слишком уж неуютно, неловко чувствовали себя рядом с таким талантом. Во всяком случае их инициативы посодействовать Стрельцову с трибун заметно не было.

На Иванова же он мог положиться с первых игр и лучшего напарника для себя не желал.

Они были талантливы и молоды, Иванов со Стрельцовым, они верили в себя и друг в друга, начиная свое восхождение…

В пятьдесят четвертом году наши хоккеисты во главе с Всеволодом Бобровым впервые выиграли мировое первенство.

Той же зимой чемпионом мира стал лыжник Владимир Кузин, прославились конькобежцы Олег Гончаренко и Борис Шилков.

В статьях ко Дню физкультурника в перечислении наиболее знаменитых имен называли также гимнастов Виктора Чукарина и Валерия Муратова, легкоатлеток Галину Зыбину и Нину Откаленко. И еще ряд других, но футболистов среди них не было.

Во главу угла ставились непременно успехи на международной арене. Владимир Куц, скажем, побил мировой рекорд в беге на 5000 метров — вот это разговор.

Футболисты, конечно, тоже встречались с зарубежными командами. Международные матчи перестали быть редкостью — в пятьдесят четвертом году играли с французами, с немцами из ГДР, с датчанами, норвежцами, болгарами, поляками, шведами, англичанами.

Но теперь уж не вызывала восторга победа динамовцев над «Жирондой» из Франции со счетом 5:0 или над «Арсеналом» (с таким же, кстати, результатом), где играл тридцатипятилетний Томми Лаутон. Тот Лаутон, который девять лет назад играл против динамовцев за «Челси» и считался одним из первых мастеров в британском футболе Хомич пропустил от него два мяча, но за те удары от ноги и головы Томми, что отразил, прозван был «тигром» и в мировом футболе стал самым популярным из советских игроков.

В сезоне же пятьдесят четвертого года последний из динамовских «могикан» — участников поездки на Британские острова — Алексей Хомич не без успеха доигрывал за минский клуб «Спартак», а бывший центрфорвард «Челси» уже не в состоянии был забить гол новому динамовскому вратарю Льву Яшину.

Английский футбол продолжал котироваться на мировой арене в пятидесятые годы, особенно в начале пятидесятых.

Правда, олимпийским чемпионом была команда Венгрии, но миф, как любят выражаться спортивные журналисты, о непобедимости английской сборной, по крайней мере на своем поле, сохранялся.

Однако в ноябре пятьдесят третьего года англичане на своем именно поле были разгромлены великолепнымии венгерскими футболистами со счетом 3:6.

Англичане очень настойчиво готовились к повторной игре на будапештском стадионе. На карту ставился престиж родины футбола — неужели один, необычайно важный для репутации футбола своей страны матч национальная сборная не сможет провести на должном уровне?

Но в Будапеште в мае пятьдесят четвертого года венгры победили с еще большим преимуществом — 7:1.

И вот такая великолепная, с опытом впечатляющих побед команда, имевшая в своем составе мастеров, чьи имена могли бы гипнотизировать любого соперника, — Кочиш, Пушкаш, Хидегутти, Грошич, прибыла в конце сентября в Москву.

Высоким классом своей игры венгры, в общем, оправдали все ожидания. Но гораздо больше удивила советская команда. Одним матчем, проведенном на подобном уровне, удалось доказать, что таким игрокам, как Яшин, Нетто, Башашкии, Симонян, Сальников тушеваться не перед кем. Молодой полузащитник Юрий Войнов, впервые выступавший за сборную, удачно противостоял знаменитому Пушкашу — выключил его практически из атакующих действий.

Венграм пришлось отыгрываться Первым мяч в ворота, защищаемые Грошичем, забил «коротким», как написал в «Огоньке» Лев Кассиль, «кивком головы» Сергей Сальников, выведенный на удар Никитой Симоняном…

Перед завершением сезона пятьдесят четвертого года Иванов со Стрельцовым мало в чем, пожалуй, уступали лучшим форвардам страны, а иногда даже больше нравились зрителям новизной своих комбинаций.

Но в сборную страны их не призвали. И после чрезвычайно высоко расцененной ничьей (1:1) со сборной Венгрии спартаковские нападающие, спокойно соперничавшие с европейскими знаменитостями, конечно же, воспринимались всеми порядком выше, чем молодые торпедовцы.

В октябрьском номере журнала «Физкультура и спорт» с обзором игры центральных нападающих футбола в минувшем сезоне выступил хоккейный тренер Анатолий Тарасов.

Впоследствии, оценивая в своих книгах наиболее видных игроков, он не скупился на эпитеты. Но здесь, как большой педагог, Тарасов не захотел «гнать картину». Похвалив тренера «Торпедо» Николая Морозова за выдвижение юного Эдуарда Стрельцова в основной состав, о самом форварде он высказался так: «Стрельцов, несомненно, обладает хорошими физическими данными При настойчивой работе над собой, с помощью тренера и игроков команды, он может вырасти в хорошего футболиста».

…Конечно, с тем, что было уже потом — в большом футболе, самые первые мои сезоны нельзя сравнить. Но вообще-то со мной все происходило быстро, когда касалось футбола.

Оглянуться не успел — только гоняли мы мяч на опилках (у нас во дворе в Перове ледник был, лед засыпали опилками, потом его увозили, и освобождалось поле для игры) — а уже и за детскую команду «Фрезера» ставят, бутсы надел. Вроде недавно совсем мать на меня кричала, что я футболом ботинки разбил, в которых в детский сад хожу, а вот уже она в курсе всех наших торпедовских дел и, когда я домой после игры возвращаюсь, отчитывает меня не хуже тренера: чего это я всю игру на месте отстоял?

Вырос я за одно лето, когда мне тринадцать исполнилось, до того был по росту самым маленьким в команде, но играл центрального нападающего в той почти манере, что и потом за мастеров.

За мужскую команду «Фрезера» я выступал совсем мальчишкой. Когда после игры наши заводские футболисты собирались в кафе, меня кормили, совали три рубля в кулак — на мороженое. И поскорее отсылали «Иди, Эдик, нечего тебе взрослые разговоры слушать, иди гуляй» Я и шел — без всяких обид. Что у меня с ними могло быть тогда общего, тем более когда игра отыграна?

Интереснее тогда мне было из Перова в Москву съездить. На стадионе «Динамо» я часа по четыре отстаивал в очереди за билетом — школьным, естественно, что подешевле Иногда удавалось по два матча подряд посмотреть.

Тот футбол, что я видел тогда, в меня прямо впитывался, и до сих пор в памяти отдельные моменты тех матчей.

Кто мне особенно нравился из игроков? Трофимов в «Динамо», в «Спартаке» Николай Дементьев. Но больше всех — Федотов и Бобров. Из-за них я и болел за армейскую команду.

Но по-настоящему моей командой был, конечно, «Спартак».

«Динамо» московское, ЦДСА (теперешний ЦСКА) выступали гораздо ровнее, чаще побеждали. Но спартаковская игра удивляла меня своей раскрепощенностью Никто не жадничал — все играли в пас. Я чувствовал, что в «Спартаке» ценят игрока понимающего когда придержать мяч, когда отдать. С мячом они охотно, свободно расставались. И никто из спартаковцев, по-моему, не воображал себя героем, когда мяч забивал.

Мне хотелось, не скрою, играть в «Спартаке» и когда я уже вырос — и в «Торпедо» считался стоящим игроком Меня потом в армейский клуб звали и в «Динамо», особенно после того, как я за них сыграл в пятьдесят седьмом году против бразильцев (в Москву приезжал клуб «Васко де Гама»), мне и футболку динамовскую подарили на память… Я из «Торпедо» не соглашался уходить. Однако, когда в «Спартак» пригласили, я заколебался — сильный соблазн был, ведь сколько же я мальчишкой о такой чести мечтал В «Спартаке» мне предстояло, решись я на такой шаг, претендовать на место очень любимою и уважаемого мною человека — Никиты Павловича Симоняна. Он играл центрального нападающего. Но на это я никак не мог согласиться. С мечтой о «Спартаке», правда, я тоже не в силах был распрощаться окончательно Я так думал: еще ведь молодой, успею еще, подожду, пока Никита Палыч закончит.

Не успел. Когда Симонян закончил играть, я далеко был от большого футбола, и мало кто думал, что я в него скоро вернусь. И вообще вернусь…

Я. однако, нисколько не жалею, что жизнь моя оказалась навеки связанной с «Торпедо» В конце концов понимаешь с годами, что ни делается — все к лучшему.

Как все-таки попал я в «Торпедо»? Да как то само собой решилось это.

Я играл за мужскую команду «Фрезера» Но мне еще только-только пятнадцать исполнилось, я имел право выступать и выступал также за вторую юношескую Кстати, когда я у же за первую сборную СССР играл, то однажды — против всяких правил, конечно, — выступил за первую юношескую своего бывшего завода.

В пятьдесят третьем году торпедовские юноши приехали к нам сыграть с первой юношеской «Фрезера» С торпедовской командой приехал тренер Проворнов Он с нашим тренером дружил — Марком Семеновичем Левиным. Левин, оказывается, просил Проворнова посмотреть на трех своих ребят — Женьку Гришкова, Леву Кондратьева и меня.

Но стадион «Фрезер» в Плющеве а я в тот день играл у себя в Перове за первую мужскую—и пока из Перова на велосипеде ехал, успел только ко второму тайму. Проворной однако, всех троих нас взял в «Торпедо.

В тот же год осенью отправились с командой мастеров на сбср в Сочи. Это, конечно, ни о чем еще не говорило. В том смысле, что иас очень уж большими талантами посчитали. Просто Маслов полагал совместную подготовку таких вот совсем «зеленых», как мы, с опытными игроками полезной — для нас, понятно.

И Маслов был совершенно прав. Я это не потому говорю, что мне вот повезло и я так рано попал в основной состав мастеров, минуя годы в дубле.

Мне вообще кажется, что игрок складывается постепенно — годам к двадцати четырем. Когда он уже и как мужчина, и как спортсмен вполне созрел.

Нельзя ожидать, чтобы из юношеской команды приходили сразу же готовые мастера. Тренеры, которые на такой случай надеются, подходят к делу несерьезно. Нельзя решать: годен ли человек команде, если два три года не позанимался с ним в дубле.

Мыс Ивановым — исключение. Я, конечно, ни в коем случае не жалею, что начал выступать за основной состав так рано. И сто раз повторю: нам повезло, что нас быстро заметили, оценили Мы, может быть, и зачахли, никак бы и не проявились. Поскольку сами никуда не лезли, нахальства (в хорошем, спортивном смысле, когда человек в себе уверен, на своем праве играть настаивает) у нас было мало — могли и не пробиться.

Я только не хочу, чтобы нашим примером кого-нибудь упрекнули — это может совершенно неправильно сориентировать.

Лучше, пожалуй, другой пример привести. С Валерием Ворониным или Валентином Денисовым (тоже ведь высочайшего класса игрок). Они сравнительно долго в дубле пробыли, но зато и заиграли в основном составе сразу же всерьез.

Главное для начинающего игрока — чувствовать на себе заинтересованный тренерский глаз. А годом раньше вошел в основной состав, годом позже — неважно. Заиграй только по настоящему, чтобы закрепиться в команде надолго.

Я и не думал, что так быстро попаду в основной состав. Ребята тогда подолгу сидели в запасе — и хорошие причем игроки, талантливые. Конкуренция была гораздо большей, чем сейчас. За высшую лигу выступало всего двенадцать команд — тренеры имели возможность выбирать из футболистов уже заявивших о себе.

И ведь так получилось — за дубль я раза четыре всего-то и сыграл. В Батуми — весною, на сборе перед сезоном. Но еще зимой на снегу в Горьком за основной состав выступил — на турнире торпедовских команд.

В первых матчах я сидел на скамейке запасных. Но на поле ненадолго, минут на двадцать, тренеры меня выпускали.

Сначала в Харькове против местного «Локомотива», потом против ленинградского «Динамо» — мы с ними тоже в Харькове играли.

В игре с ленинградским «Динами» я уже некоторую пользу команде принес.

Когда меня выпустили, наши 0:2 проигрывали. Но не собирались сдаваться. И второй гол при моем непосредственном участии сквитали — я прямо на защитника шел, он от испуга ошибся и мимо своего вратаря пробил…

С тбилисским «Динамо» меня уже с самого начала матча поставили играть.

Игра трудно складывалась, в тбилисской команде народ был умелый, знаменитый, в нападении Автандил Гогоберидзе выделялся — он в тот год и в сборную пошел.

Во втором тайме наш тренер Морозов замену произвел. Я подумал, что меня меняют. Нет — остаюсь. Только с левого края на правый перехожу, Обрадовался, разыгрался. На себя стал игру брать — вижу, что даже двух защитников обыграть мне по силам.

В один из моментов пропихнул мяч у защитника между ног, развернулся ч в верхний угол с левой ноги пробил — у тбилисцев известный вратарь стоял, Владимир Маргания…

Почему-то не мяч в сетке помню, а трибуны кричащие — ко мне публика в Тбилиси сразу как-то по-особенному отнеслась и всегда потом хорошо меня встречала.

А мяч после такого удара, как ребята шутили, из ворот надо было трактором вытаскивать — получился удар.

Вот с Тбилиси и сложились мои отношения с футбольной публикой. Всегда мне трибуны сочувствовали: обижались, конечно, что я, мол, стою, что не бегаю. Но жаловаться на внимание к себе мне с первых же игр не приходилось.

В Москве мы в тот сезон первую игру проводили в Черкизове против московского «Локомотива» Народу собралось много.

Я с центра поля прошел, обыграл всех защитников и забил мяч Грачеву. А потом из-за чего-то сцепился с центральным защитником «Локомотива» Геннадием Забелиным, Морозов меня и заменил.

В той игре почувствовалось, между прочим, что, хотя Гулевский продолжает быть центрфорвардом, роль эта постепенно переходит ко мне.

Правда, в центр Морозов меня поставил уже после того, как съездил он в Будапешт — на матч англичан с венграми.

Сначала же я играл на левом краю, а Валентин Иванов (дальше буду его называть, как привык, Кузьмой, по отчеству он Валентин Козьмич) был правым инсайдом.

Но мы все равно уже взаимодействовали. Играли, выдвинувшись далеко вперед. А Леша Анисимов оттягивался назад.

От черновой работы нас полностью освобождали.

Мы с Кузьмой играли чистых форвардов — ориентированы были только на атаку.

Все команды играли тогда в три защитника. Защищались без чистильщика. И мы чаще всего выходили вдвоем на одного обороняющегося.

Понимали мы с Кузьмой друг друга так, словно родились для того, чтобы сыграть вместе в футбол.

Но надо признать, что только друг с другом мы и могли в ту пору взаимодействовать.

С игроками постарше у меня контакты на поле налаживались с большими трудностями.

Стою один, никто из защитников мне не мешает, самый момент отдать мне пас— не отдают. Причем упорно. Я потом им говорю: что же вы? Я же открыт! Отмалчиваются. Понять их тоже, конечно, можно. Ну, кто я такой был — в команде без году неделя и вот поди же — создавай мне условия. Я, получалось, претендовал на особое положение. Они, наверное, думали: еще один гол забьет — совсем занесется. А тому, кто в команде не первый день, досадно. Я поэтому и тогда старался не обижаться. Как-нибудь уж, надеялся, мы вдвоем с Кузьмой разберемся, без их помощи…

Пасы мне стали отдавать, когда я уже за сборную начал играть. До этого один Кузьма поддерживал. Правда, такой, как он, один многих стоит.

Заняло в тот год «Торпедо» девятое место, выиграли всего восемь игр. Забили мы с Кузьмой, проведя по двадцать два матча каждый, двенадцать голов (из тридцати четырех, всей командой забитых): он — семь, я — пять.

Но везде, куда мы в том сезоне ни приезжали, встречали нас очень хорошо. Мы видели, что приходят на нашу команду посмотреть и на нас персонально.

В тот год к нам венгры приезжали — сборная. Все самые главные игроки по тогдашним понятиям. И, правда, очень хороший футбол показали.

Мне у них Кочиш чрезвычайно понравился — головой бил, как ногой.

Но и наши здорово сыграли — Лева Яшин, Сальников Сергей Сергеевич.

Мы сидели с Кузьмой на трибуне, вслух ничего не говорили, но думали, конечно: как-то мы бы в такой игре выглядели?

На сборах в Мячкове жилось дружно, весело, в команде торпедовской много было юмористов, шутников, одного лишь Леву Тарасова вспомнишь и улыбнешься. Сейчас-то не бывает так весело.

Свободные дни я по-прежнему в Перове проводил — в кино или на танцах. Все, конечно, знали, что я теперь в «Торпедо», в международных матчах участвую, — какое-то уважение проявляли. Но в общем-то ничего в отношениях не менялось. Все тогда было по-простому. И футболисты из команд мастеров в основном были люди простые. Ничего для себя не просили, не требовали Футбол — основное. Одна забота — сыграть бы лучше. Об игре много думали, побольше, наверное, чем сейчас. Или уж так мне кажется.

Но запросы тогда были у нас поменьше — это точно. Приедешь после игры домой — мать накормит, форму постирает. С приятелями повидаешься — что еще? Большой футбол для меня только начинался. Я в себя очень верил, но все равно боялся: не ударить бы в грязь лицом при всех. На играх московских команд между собой народу на трибунах — не протолкнешься. Когда опять хорошо стали играть, на стадион валом валили. Это, правда, больше к последующим сезонам относится.

Но мне уже кажется, что и в пятьдесят четвертом году я все время на людях себя чувствовал…

В предолимпийский сезон Стрельцов стал игроком сборной страны.

При той популярности, какой он к тому времени пользовался, это, конечно, никого не удивляло. Все вроде бы и забыли, что ему еще не исполнилось восемнадцати.

Игра Стрельцова не требовала предисловий — она захватила нас, как приключенческий роман: с первой страницы.

Но тренеры сборной, готовящейся в преддверие Олимпиады к ответственнейшим международным встречам, отбирая, утверждая кандидатов в нее, меньше всего руководствовались в тот момент успехом игрока у зрителя.

В конце концов сборная, так огорчившая в Хельсинки, сплошь ведь состояла из самых громких имен.

Нет, нынешняя сборная, по мысли тренеров, должна была прежде всего отличаться единством игровых воззрений.

Кроме динамовского вратаря Льва Яшина и центрального защитника Анатолия Башашкина (который, кстати, в тот сезон, когда клуб его был расформирован, играл за «Спартак»), на все роли в основном составе претендовали московские спартаковцы.

Стрельцова включили в сборную вместе с Ивановым — по идее тренеров они должны были играть, не иначе как в своей «торпедовской связке».

Но Иванов уже в начале сезона пятьдесят пятого года получил серьезную травму. И Стрельцов в сборной мог бы выглядеть «человеком со стороны».

Однако ничего подобного, в центре атаки спартаковцев он был не менее органичен, чем в линии своего клуба.

В игре со сборной Швеции в Стокгольме он забил три мяча, и шведские газеты прозвали Стрельцова «русским танком».

…Событием всего спортивного (и, как дальше мы увидим, не только спортивного) года должен был стать матч с чемпионами мира — сборной ФРГ.

Матч этот и до сих пор в истории международных футбольных контактов и в памяти многих миллионов свидетелей игры (она пришлась уже на телевизионную эпоху) стоит если теперь то и не особняком, то во всяком случае в ряду (тогда и начавшемся) наиболее отчетливых ощущений нашей зрительской, личной причастности к тому, что происходит на большом, отовсюду видимом ныне футбольном поле.

Конечно, подобная причастность и прежде существовала. Но матч с чемпионами мира оказался как бы образом, превратившим вдруг сугубо частное ощущение в общезначимый, общенародный факт.

И не случайно, что матч, состоявшийся на динамовском стадионе 21 августа 1955 года, выразительнее сохранен и даже документирован эмоциональным осмыслением, где преувеличение точнее передает пережитое нами тогда.

Поэтому совсем не странно в повести «Футбол в старые времена» Анатолия Макарова (автору в момент вспоминаемого матча было пятнадцать лет), повести, вырастающей из тщательно и чутко воспроизводимых деталей тогдашнего быта, звучит фраза: «Футбол не отделял нас от человечества, а, наоборот, объединял с ним».

Опыт всеобщего сопереживания ходу футбольного поединка был приобретен за десять лет до приезда чемпионов из ФРГ — во время матчей московских динамовцев в Англии, когда у репродукторов и радиоприемников собирались и те, кто никогда прежде футболом не интересовался.

Но осознанного опыта влияния своей непосредственной реакции на игру у нашего зрителя, пожалуй, еще не было — такой опыт был приобретен в развитии этого именно матча.

На предшествующих — немногих международных товарищеских встречах послевоенного периода — матчах с зарубежными гостями наш зритель держался корректнее, чем на матчах внутреннего календаря, проявлял вежливость, напоминающую дипломатическую. Праздничная вежливость восприятия невольно гасила привычную болельщицкую страсть.

В финале мирового чемпионата пятьдесят четвертого года сборная ФРГ неожиданно выиграла (3:2) у фаворитов — венгров. Но мировая репутация венгров не была, однако, поколеблена. Их продолжали считать сильнейшими на данный, как говорится, момент.

Конечно, когда венгры приезжали в пятьдесят четвертом году в Москву, наш зритель мечтал о победе, надеялся на удачу своей сборной и тем не менее не очень удивлялся бы, не сумей наша сборная тогда противостоять знаменитым гостям. В отношении к той игре превалировал интерес к большому футболу вообще. Зрителю хотелось сравнить класс, сопоставить возможности, определить, достигло ли новое поколение игроков, сменившее тех, кто проиграл в Хельсинки, уровня, необходимого для побед на мировой арене.

Матч же с ФРГ имел принципиальное значение. В этом матче от нашей сборной ждали победы. И драматизм этого матча, так надолго оставшийся в памяти, присутствовал уже в самой обстановке ожидания, в новизне предшествующего матчу ритуала.

Сенсацией по тем временам был приезд в Москву (ради футбола) полутора тысяч немецких туристов.

Совсем немного времени пройдет, и подобные вояжи перестанут нас удивлять. Очень скоро войдут в обыкновение поездки такого типа и для наших любителей спорта. Да уже осенью того же года группа наших туристов (и среди них писатель Юрий Трифонов, написавший об этой поездке) отправится в Будапешт на матч футбольных сборных СССР и Венгрии.

Но тогда туристы (особенно поведение их в поддержку своих футболистов) произвели почти такое же впечатление, как и сама игра. Вернее, реакция трибун (и здесь, конечно, рожки и трещотки болельщиков команды ФРГ), как никогда, будет сплавлена в общем восприятии с драматизмом этого матча.

Отчет в журнале «Огонек» написан был футбольным обозревателем Мартыном Мержановым вместе с писателем Юрием Нагибиным. Они отмечали, что «никогда еще наш стадион не был столь многонационален. Здесь собрались гости из разных частей света. Немцы из Германской Демократической Республики и Федеративной Республики Германии, в костюмах из легкой шерсти, в ярких спортивных джемперах, в рубашках, перекрещенных ремнями фотоаппаратов и биноклей, в непривычных нашему глазу коротких штанишках и тирольских шапочках, индийцы — многие в чалмах и национальных костюмах; аравийцы в просторных одеждах белее снега, китайцы, перекинувшие через руку синие форменные куртки; величавые темнолицые сирийцы, светловолосые поляки, англичане, корейцы, американцы — многие народы были представлены здесь своими болельщиками. И едва ли можно было найти па стадионе человека, который бы не чувствовал, что присутствует при чем-то хорошем, очень правильном, очень значительном».

…Все ждали появления в составе сборной Стрельцова. И конечно же в неизбежной символике такого матча сын фронтовика и самый молодой из действующих в большом советском футболе игроков здесь очень бы вписался, прозвучал — энергии любого глагола соответствовал.

Но в центр нашего нападения тренеры поставили спартаковца Николая Паршина — футболиста полезного, но ни дарованием, ни популярностью не сравнимого со Стрельцовым. Паршин, однако, открыл счет в этой игре…

Мы задерживаем сейчас внимание на неучастии Стрельцова в захватившем всех событии лишь для прояснения характера его популярности.

Есть игроки, остающиеся в спортивной истории за участие свое, за успех свой (вклад в общую победу) в матчах, представлявших особую значимость.

За тот же матч против ФРГ всегда будут вспоминать, например, спартаковца Анатолия Масленкина, забившего гол при счете 2:1 в пользу соперников (третий решающий мяч в ворота сборной ФРГ, как единственный югославам мяч в финале состоявшегося через год олимпийского турнира забил тоже спартаковец Анатолий Ильин).

Стрельцов не сыграл очень многих важных матчей, которые, казалось бы, предписаны были ему судьбой. Другой и отдельный разговор — кто в этом виноват.

Но сейчас, вглядываясь в его начало, в подробности его восхождения, надо все же сказать, что публика выделяла Стрельцова среди самых известных мастеров, среди игроков, имевших немалые заслуги перед современным футболом, среди фаворитов, вовсе не намеренных расставаться с главными ролями.

Была серьезнейшая конкуренция, — и как бы не замечающий ее, не задумывающийся ни о чем неприятном Стрельцов, весело, как опять же казалось с трибун, ожидающий новых подарков благосклонной к нему до поры до времени судьбы.

Для клубного футбола предолимпийского сезона наибольший интерес представляли матчи московских динамовцев и спартаковцев с итальянской и английской командами «ФК Милан» и «Вульверхемптон-Уондерерс» («Спартак» обе игры выиграл, а «Динамо» проиграло итальянцам).

У «Торпедо» такого ранга международных встреч не было.

Но Стрельцов забил гол в Ганновере, где в повторной игре с командой ФРГ советская сборная одержала очень трудную победу (2:1).

Играл он и за сборную в матче в Будапеште, когда венгры за три минуты до конца ушли от поражения, реализовав одиннадцатиметровый штрафной удар (1:1).

И наконец, в октябре Стрельцов участвовал в товарищеской встрече с национальной сборной Франции, где тоже забил гол. Первый удар по мячу сделал в той игре очень популярный в Советском Союзе после фильма «Красное и черное» Жерар Филипп, приехавший в Москву на неделю французских фильмов.

…Из Перова я переехал на Автозаводскую. Тогда это называлось — в Москву. Перово-то наше считалось пригородом.

Я вообще-то ни о каком переезде и не думал Жил и жил бы себе там и дальше R Мячково на торпедовскую дачу ездили по Старо-Рязанскому шоссе. Как раз — мимо Перова.

«Семиэтажна», самый большой дом, был как ориентир, я к нему подходил — и автобус с командой меня подбирал.

Но однажды, не зная, что сроки международной встречи передвинутся, нас отпустили домой, а тут мы немедленно и потребовались. За мной поехали на автобусе — и два часа мой дом не могли найти. А когда нашли — меня не застали. Я на танцверанду ушел.

Вот после этого случая решили переселить меня на Автозаводскую улицу.

Мы с Кузьмой стали жить в одном доме — он на втором этаже, я на шестом.

Но дома в тот год (а лучше будет сказать — с того года) редко приходилось бывать.

Играли тогда реже, но сборы были дольше. В сборной Союза особенно. Перед игрой с ФРГ месяц сидели на сборах. Не сидели, конечно, а пахали будь здоров — очень плотно готовились, нас серьезно на эту игру настраивали.

А в сборную меня взяли зимой — в январе пятьдесят пятого мы полетели в Индию Человек тридцать или даже больше, не помню сейчас, было тогда кандидатов. Не только московские игроки из «Спартака» или «Динамо», но киевляне, например Я это к тому, что в поездке я со всеми лучшими нашими игроками познакомился и потом в играх первенства чувствовал себя гораздо увереннее. Знал уже как против кого играть. Они меня, конечно, тоже узнали. Но меня это тогда не беспокоило — все же только начиналось.

В смысле футбольном больших трудностей, кажется, и не было. У сборной Индии и то 4:0 выиграли (я в этой игре не играл, а Кузьму включили). Перед заключительной игрой подсчитали — общее соотношение мячей 97:4 в нашу пользу. Решили: надо для ровного счета еще три забить И за двадцать минут до конца матча забили-таки третий гол…

Смешно получается я начал с мячей, забитых в играх, которые никого сейчас не интересуют… Но рассказывать про саму Индию мне как-то странно, неловко, столько лет ведь прошло с тех пор.

Я оказался самым молодым в компании бывалых в основном людей. И держался по мере возможностей солидно. А реагировал на многое тем не менее как мальчишка, ничего еще толком не видавший, мало что знавший — думаю, что нынешние ребята, попади они в Индию, сто очков вперед дали бы тогдашнему Эдику Стрельцову. Но меня то взяли в такую поездку за то, что я в футбол играл лучше большинства своих сверстников, а на неосведомленность мою в других вопросах никто особенного внимания в тот момент не обращал: чего же от меня требовать?

В первый свои сезон в команде мастеров я успел побывать за границей — «Торпедо» пригласили в Финляндию. С национальной сборной сыграли там 1:1 (Кузьма гол забил), а в Москве мы их потом 4:0 победили (здесь уже я два мяча забил). В Финляндии мне очень поля футбольные понравились — после тренировки ложился и лежал, как на ковре.

Опыт заграничной поездки у меня, как видите, был. И прилетел я в Индию, став к тому же на полгода старше — мне шел восемнадцатый год…

Но Индия и не таких, как я, путешественников поражала — попав в нее, каждый, хоть ненадолго, превращался в ребенка. И не мог я не засматриваться на слонов и обезьян, когда видел их прямо на улице, а не в зоопарке.

К Леве Яшину слон подошел. Лева жестяную коробку с сигарами в руке держал. Слон хоботом потянулся, хотел забрать коробку. Яшину, наверное, не по себе сделалось, но не отдал, отвел руку с коробкой в сторону Слон за рукав его потрогал, но тот ни в какую. Тогда слон рассердившись, зачерпнул хоботом грязь из канавы и Левины брюки окатил… А доктор динамовцев Зельдович и говорит: «Вот и слоны знают, что футбол и сигары несовместимы».

Играли мы в городке на берегу Индийского океана, где пляж на несколько километров тянется. Пальмы, бамбук, бананы — это оказалась самая южная точка нашего путешествия. А вылетали-то мы из морозной Москвы.

… Главная игра для сборной СССР, игра, о которой очень долго потом вспоминали, была в Москве со сборной ФРГ.

Я в запасе сидел. Приболел — и тренеры так и не выпустили меня тогда на поле.

Смотреть такую игру — тоже дело нервное. Особенно когда ты к ней столько готовился и не играешь, Сидишь, можно сказать, в двух шагах от событий — и ничем не по- можешь.

Мы играли на своем поле. Но обстановка для нас ©казалась непривычной — столько туристов из разных стран, и ведут они себя по сравнению с нашей публикой слишком уж непринужденно, даже бесцеремонно, по тогдашним нашим представлениям. Мы же в то время еще не выступали на стадионах Южной Америки, например.

Настроение у игроков обеих команд, как мне показалось, были приподнятым, чувствовалось готовы и могут отдать все, что потребуется для победы.

Туристы стучат трещотками, трубят в трубы — это нам в новинку. Но наши зрители вскоре освоились и поддерживали своих тоже активно. Так что никакого перекоса — ни в ту ни в другую сторону.

Игра, словом, получилась очень хорошая. Но слишком нервная. Без ошибок в таких матчах уж никак не обойтись. И наши ошибались. Даже Яшин. Хотя Лева — он такой, что его ошибкой не каждый нападающий и воспользуется, вспомнит, кто в воротах стоит, и, скорее, сам ошибется, не использует ситуацию.

Немцы, однако, забили второй гол — и некоторым показалось, что наши растерялись, сникли.

Я тоже заволновался, когда счет стал не в нашу пользу, но почему то ни секунды не верил, что наши могут проиграть.

Очень у нас сильная была тогда сборная, кого из игроков ни возьми, в полном порядке, на своем месте.

Правда, у немцев большие мастера подобрались: Вальтер и Ран — впереди, защитник Либрих…

Жалел ли я, что не вышел на поле? Смешно даже спрашивать. Посмотреть на такую игру со стороны тоже полезно. И я для себя кое-что из наблюдений извлек. Но утешение это, конечно, слабое. Думаю, что и я бы неплохо мог тогда сыграть. Во всяком случае в Ганновере борьба ведь не легче была. А я, в первой встрече не игравший, мог бы и не вписаться. Но игра там у меня получилась…

В сборной меня очень хорошо встретили — сразу отнеслись ко мне, как к полноправному партнеру. Сергей Сергеевич Сальников говорил всегда, что любит со мной играть. Выходим, помню, на поле — он на трибуны посмотрит: много ли народу? «Полно… Надо сегодня выигрывать».

Кузьма из-за травмы в тот сезон не играл почти, я один оказался в сборной среди спартаковцев. Но они на меня не смотрели, как на чужого, хотя «Спартаку» в тот год и потом не везло в играх с «Торпедо».

Венгры уже не так были уверены в себе, узнав силу нашей команды. Когда на последних минутах у них шанс отыграться появился, — в наши ворота пенальти назначили, — и Пушкаш собрался бить, его супруга, рассказывали, в обморок упала на трибуне. Как-никак в воротах Яшин. И самое-то интересное, что Яшин угадал, куда Пушкаш пробьет, но не дотянулся до мяча.

По-моему, с той поры венгры больше волновались перед играми с нами, чем мы. В Москве они на следующий год, правда, выиграли 1:0 (Мы могли тогда и отквитать — я прострел сделал, а Толик Ильин в пустые ворота не попал, мяч перед ударом подскочил.) Но в Будапеште они впервые нам проиграли на своем поле. Второй гол я забил — мы с Кузьмой разыграли, и я один на один с вратарем вышел…

В общем, в пятьдесят пятом году мне очень повезло — против сильных игроков я сыграл, пожалуй, против самых сильных в Европе.

Осенью с французами играли — с такими мастерами встретились, как Копа, Венсан.

Симонян вышел на месте центра нападения, а я на месте Кузьмы — правым инсайдом. Но, как всегда, в центр смещался. Повторялся вариант, как потом стали это называть, сдвоенного центра, как мы с Кузьмой все время играли, задолго до чемпионата мира, когда заговорили про бразильскую систему — про Вава с Пеле. Да ведь сдвоенного центра еще Федотов с Бобровым играли, про это разве можно было забыть?

Французам поначалу мы проигрывали 0:1 — Копа и забил. А за две минуты до конца первого тайма я с подачи Сальникова сравнял счет. Во втором тайме Симонян вывел было нас вперед, но французы успели отыграться.

…Хотя в чемпионате страны мы играли в основном без Кузьмы — он всего тринадцать игр провел, правда, шесть мячей забил, — почти до конца первою круга мы шли третьими. И вдруг московскому «Локомотиву» проигрываем — 1:4. Проигрываем «на ровном месте» Можно сказать, что именно я и споткнулся — отсюда все и началось, и пошло.

Счет был 1:1. И тут пенальти назначают «Локомотиву». У нас тогда Золотов Юрий Васильевич считался пенальтистом. Но взялся пробить я — бомбардир все-таки, в том сезоне пятнадцать голов забил.

И неудачно пробил. Все расстроились — и я, конечно, больше всех.

Не надо было мне, наверное, одиннадцатиметровые исполнять Противопоказано мне их бить. Ведь если не забью — я дальше не игрок, впору вообще с поля уходить. И как подумаю заранее, что могу подвести товарищей, уж точно не забью.

Самое трудное — уберечь себя от огорчений, после которых сразу перестает идти у тебя игра. Уж потом ладно, можно попереживать, а пока идет игра — забудь про этот свой промах. Да и после игры лучше не терзать себя.

Но я этому за всю жизнь в футболе не научился — не мог не расстраиваться в таких случаях. Правда, научился, кажется, делать вид, что с меня, как с гуся вода. И некоторые верили, что не очень расстроен…

Как же я, однако, на самом деле переживал и как сердился на себя на эти переживания!

Поэтому и на партнеров за промахи редко сердился, никогда никого ошибкой не попрекал — понимал: каково им сейчас… Да и чего проще сказать товарищу: ладно, сейчас забьем, куда они денутся? И сам, когда других утешать начнешь, быстрее поверишь, что обязательно все будет хорошо.

В Киеве в шестьдесят восьмом году, когда динамовцы шли в лидерах, проигрываем у них на поле — 1:2. Последние минуты идут, я пас выдаю Гене Шалимову такой, что и делать нечего: забивай и никаких. Только в створ ворот попади. А он не попадает. И время истекает — проиграли.

В раздевалку приходим. Гена бутсы об пол — и в слезы: «Все, бросаю футбол!» Я тоже огорчен, но вижу, в каком он состоянии, и ничего не остается: утешаю. И еще рассердился на него — не за ошибку, а за эти слезы. «Перестань, — говорю, — что за дела? Со мной, что ли, такого не было? Какие я мячи не забивал — ты бы посмотрел! Из таких положений — лучше и не бывает…»

Других все-таки легче утешать, чем самому себя оправдывать…

Я ведь и после случая с «Локомотивом» в сезоне пятьдесят пятого еще не раз бил пенальти. И опять, случалось, неудачно — и снова зарекался…

А иногда ничего получалось и с одиннадцатиметрового… Например, с ЦСКА в шестьдесят восьмом году играли — я пенальти неплохо пробил… Но это уже как бы во второй моей жизни в футболе произошло…

2 мая 1956 года на стадионе «Динамо» в Москве матчем торпедовцев со «Спартаком» завершился, как стало ясно чуть попозже, некий важный цикл зрительского восприятия футбола.

В том же летнем сезоне к 1 Спартакиаде народов СССР в столице открылся огромный стадион в Лужниках — ныне главный, центральный и обжитой.

Динамовское поле, с которым связан весь послевоенный футбол, ничуть не утратило своего значения — арены привычной и престижной.

Но поле это перестало быть единственным — широким экраном, премьерным экраном большого футбола стали Лужники.

Знатоки, по-прежнему предпочитающие футбол с трибун футболу по телевизору, обязаны были вносить теперь определенные коррективы в предстоящее им восприятие игры в зависимости от амфитеатра — старого или нового стадионов, — где занимали они свое место.

Разумеется, для тренированного глаза такие коррективы скоро не составили труда — и адаптация в Петровском парке, после того как смотрел футбол на берегу Москвы-реки, или на берегу Москвы-реки после футбола в Петровском парке, не отнимала у завсегдатая много времени.

Тем не менее, что-то кончилось и что-то начиналось после 2 мая 1956 года — дальнейшие события это, в общем, подтвердили…

Эдуард Стрельцов был одним из виновников начинавшегося. И он же больше других, как оказалось, оставался связанным с тем, что прошло, но не стало подвластным забвению.

…Команды играли тогда с пятью форвардами. Вся спартаковская линия атаки, считавшаяся лучшей в стране, состояла из игроков сборной. С торпедовской стороны на места в этой же линии олимпийской команды претендовали два таланта — Иванов и Стрельцов.

Матч свел, таким образом, в поединке всех сильнейших форвардов страны.

Но двое против пятерых?

Арифметика оказалась ни при чем — торпедовское нападение превзошло в тот день спартаковское. Счет был 2;0 в пользу «Торпедо».

Стрельцов столько сказал тем матчем о своих возможностях, что игру его 2 мая мало назвать выдающейся. Игру Стрельцова против «Спартака» следует считать программной.

Торпедовский центрфорвард задал тон всему футбольному сезону, закончившемуся глубокой осенью олимпийской победой советской сборной в Мельбурне.

В майском номере «Огонька» обозреватель Юрий Ваньят, выражающий официальную точку зрения, рецензируя матч между «Спартаком» и «Торпедо», размышляет о лучших центрфорвардах нашего футбола вообще, начиная с довоенных времен. Материал известного обозревателя проиллюстрирован следующими фотографиями, момент игры 2 мая (Стрельцов «терзает» спартаковскую защиту, которую, кстати, тоже составляют кандидаты в сборную) и далее отдельные изображения Всеволода Боброва, Григория Федотова, Никиты Симоняна и Эдуарда Стрельцова, только что завершившего атаку ударом под верхнюю перекладину ворот. Суммируя свои впечатления от матча, открывшего олимпийский сезон в Москве, Ваньят пишет: «Душою этого (торпедовского то есть) нападения и был Эдуард Стрельцов. Может быть, впервые после Федотова и Боброва увидели мы центр атаки во всем его блеске».

…Вот уж действительно был год какой то бесконечной длины.

Мы знали — главное Мельбурн, Олимпиада. С весны прийти в лучшей своей форме к ноябрю-декабрю — началу олимпийского турнира.

Но беречь себя, не тратить себя в играх календаря — тоже никак нельзя было.

В «Торпедо» появились молодые игроки, в утверждении которых в составе мы с Кузьмой были кровно заинтересованы.

В тот год Слава Метревели у нас появился. Сыграли первые свои игры Юрий Фалин, Шурик Медакин, Николай Маношин, Леха Островский. Воронин вспоминает, как они нас встречали, когда мы из Мельбурна вернулись, — он уже, оказывается, был в «Торпедо».

До бронзовых медалей в чемпионате мы опять недотянули, хотя в нервом круге торпедовцы победили не только «Спартак», чьи защитники никак не могли найти свою игру против нас с Кузьмой, но и московское «Динамо», с которым, наоборот, нам очень трудно приходилось играть из-за непробиваемости Левы. В тот год мы его все-таки «пробили» в одной игре, но я об этом попозже расскажу, чтобы не отвлекаться от наших олимпийских дел.

Играли мы в целом, конечно, хуже, чем «Спартак», ставший чемпионом, и «Динамо», занявшее второе место. Особенно отстали мы от них во втором круге.

Однако первые в своей жизни золотые медали мы в то лето получили на Спартакиаде народов. Мы играли за сборную Москвы Нас, я помню, не очень за те игры хвалили, меня, в частности, критиковали за неточные удары по воротам, но в список 33 лучших игроков мы с Кузьмой оба вошли. Меня даже сильнейшим центрфорвардом признали — это уж, наверное, Олимпиаду учли. Возможно, что в спартакиадном турнире я лучшей игры и не показал. Может быть, от календарных игр слегка утомился, а до Олимпиады — до второго дыхания — еще далеко было.

Играл я на Спартакиаде в хорошем настроении, раскованно — не было сомнений, что мы выиграем турнир. В сборную Москвы те же игроки входили, какие олимпийскую команду составили. Как же тут было не победить? Но и у команд Грузии и Украины, где тбилисские и киевские динамовцы выступали, неплохие составы подобрались. Поэтому большого преимущества у нас и не могло оказаться — турнир короткий. Как раз полезный для будущих олимпийцев.

Соперники в том же турнире у нас были, конечно, не слабее, чем олимпийские сборные многих стран. Правда, динамовцы Тбилиси и Киева не так высоко котировались, как сейчас. Тогда московские клубы лидировали. Кто бы мог подумать. что они на годы и годы уйдут с первых позиций?

Спартакиада проходила в Лужниках — на стадионе, в строительстве которого мы, футболисты, тоже приняли участие. Стадион получился отличный. Но я так и не смог полюбить его, «Динамо» уютнее. А в Лужниках «поляна» из-за раскинутости трибун кажется больше.

…Последний сбор, занявший месяц, перед Олимпиадой проводили в Ташкенте. В Мельбурн летели через Индию — сделали посадку в знакомом нам Дели. Потом сутки провели в Рангуне — столице Бирмы. Дальше летели над океаном. И наконец, оказались в олимпийской деревне — в двухэтажном домике.

Не сомневаюсь, что про олимпийский Мельбурн можно очень занятно рассказать, не касаясь спортивных дел.

Я к тому времени стал постарше и понимал, что в таких путешествиях надо серьезнее относиться к увиденному, знал, что когда-нибудь буду вспоминать эти дни и неудобно станет, что мало запомнил из встретившегося нам тогда в Австралии. Кто-нибудь и вздохнет, наверное, услышав мой сбивчивый, невнятный рассказ: «Эх, мне бы туда поехать, я бы порассказал, а этим мяч свой гонять — и ничего больше не надо…»

Скажет кто-нибудь вот так — и отчасти прав, конечно, будет. Но в скупых рассказах наших о странах, где мы побывали нет ничего странного.

Мы много ездим, однако не путешественники.

Мы видим — и не видим.

Замечаем интересное, но в сознании, в памяти немногое укладывается, задерживается. Голова занята предстоящей игрой, нервы — на пределе. И когда вспоминаешь тот же Мельбурн, лучше всего, оказывается, помнишь свое состояние, свои мысли перед игрой, от которых ни в какую экзотику не убежишь…

Я понимаю, что Олимпиада — праздник. Но для меня праздник на обратном пути начался, когда ступил на теплоход «Грузия».

А туда летели, как стрела из лука — в цель. Иначе и не выиграли бы. Хотя объективно: команда наша — самая, пожалуй, сильная была из всех, участвовавших в турнире.

Но легких игр в Мельбурне не случалось. Даже с Индонезией, где мы на голову выше были, встречались дважды.

Первыми нашими противниками оказались футболисты ФРГ. В их составе никого из тех, кто играл против нас в Москве и Ганновере, — все новые, молодые, но команда очень сильная. Сильная в основном цепкой, хорошо организованной обороной.

Инициативу они нам отдали, только контратаковали. Но атакующих такая тактика в олимпийском турнире, где любая случайность может стать роковой, тоже может вымотать нервно, если у нападающих игра не пошла.

С немцами-то как раз получилось, что сами они вымотались физически, ведя жесткую оборону. Я увидел вдруг, что защитник, меня опекавший, «наглотался», что называется, и на какой-то момент от переутомления выключился, выпустил меня из внимания. Кричу Сальникову: «Сережа!» Ну, он всегда все видит — сразу мне пас. Так я забил второй гол.

Выиграли 2:1, но не скажешь, что довольны остались своей игрой.

А вот в следующей игре, с Индонезией, и случилось то, о чем я говорил, — мяч в ворота не шел и не шел.

Они все в обороне — в штрафной площадке все одиннадцать игроков столпились. Моментов забить у нас полно. Но время идет, а счет не открыт. Это даже передать трудно, что переживаешь, когда мяч при полном преимуществе игровом не идет и не идет в ворота. Как и не забивал никогда. Нападающих, самых опытных и хладнокровных, вдруг начинает лихорадить. Потом вдруг — апатия. И снова — спешка. Хуже не придумаешь Двадцать семь угловых ударов мы подали — и никакого эффекта Мы и в дополнительное время не смогли забить.

Хотели победить малой кровью — и сами же себе устроили нервотрепку.

В повторной игре — не было проблем. 4:0.

Дальше — полуфинал. Игра, которую потом вспоминали чуть, может быть, реже, чем знаменитый матч с ФРГ в Москве.

У болгар игры с нами в те годы обычно удавались по задуманному ими, трудному, в общем, для нас, вернее, неприятному, рисунку. Но для победы им не хватало чуть-чуть. Так и на Олимпиаде в Хельсинки было. Наши еле вырвали победу — 2:1.

И на этот раз болгары вышли настроенными на победу. Мы не ждали легкой игры, но и такого поворота, честно говоря, не предвидели.

На Олимпиаде заменять игроков нельзя. У нас со сломанной ключицей остался на поле Коля Тищенко — правый защитник и у Кузьмы травма.

Как тут полноценно обороняться, как атаковать?

А идти вперед необходимо Счет 1:0 в пользу болгар — Колев забил, уже в добавочное время. Восемь минут остается. Болгары уперлись да и контратаковать они умеют. И главное, понимают — больше такого шанса никогда не будет, когда у противника сразу двое игроков вышли из строя.

Есть, конечно, опасения, что если пойдем мы в оставшиеся минуты все вперед — нам же и забьют.

А с другой стороны — чего нам терять? И так, и так — проигрываем.

Наши травмированные так себя ведут, что никак не скажешь про них: присутствуют. Они действуют. Про мужество Тищенко потом много писали. И ничего не добавишь — герой, да и только. Бледный весь от боли, больную руку здоровой придерживает, но дело свое знает. Видит, что на него болгары внимание перестали обращать, и открывается Сальников подумал-подумал и откатил ему мяч, Тищенко сразу же в центр выдал пас… Почему-то, вспоминая ту игру, ничего про Кузьму с поврежденным коленом не говорят, а не его бы понимание момента, вряд ли убежал тогда я с мячом от центра поля. Вот вам и гол ответный.

А потом Татушин Борис при продольном пасе успел вратаря болгарского опередить на сантиметр какой-нибудь, может быть, но достаточно оказалось — второй гол.

Болгары в слезы — никогда они так близко к цели не были. Но не судьба. Нам никак нельзя было тогда проигрывать.

Помню, когда в Мельбурн летели, вместе с нами в самолете оказался пятиборец — так он начал вдруг: что, мол, с вами, футболерами, носятся, да я один семь очков в общекомандную копилку за первое место принесу, а вы, если выиграете, что еще под большим вопросом, все вместе — и тоже семь. Надо же такое сказать!

Когда олимпийцев встречали во Владивостоке и после, всю дорогу до Москвы на каждой станции люди за много километров приходили, чтобы взглянуть на футболистов, — понятно стаю, что проиграй мы, как на прошлых Играх, многие не считали бы Олимпиаду по-настоящему выигранной.

Финальный матч тоже сложился трудно, но тут, может быть, и близость к золотым медалям немного помешала нашим. Югославы показались мне командой послабее, чем болгарская.

В финале я не играл. И до сих пор не знаю почему. Игорь Нетто мне тогда так объяснил: раз Кузьма травмирован, нет смысла разбивать спартаковскую «связку» Татушин — Исаев. Тренерам виднее. В финале центрального нападающего играл Симонян Я уже говорил, как отношусь к Никите Павловичу. Но если до пятьдесят шестого года я считал, что он играет лучше меня, то в олимпийском году я себя чувствовал посильнее, чем Симонян. Ну да что теперь рассуждать? Финал он сыграл хорошо. А как бы я сыграл — не проверишь…

Возвращались мы на дизель-электроходе «Грузия». Девятнадцать дней шли до Владивостока. Вот уж где повеселились от души — чего только не придумывали в пути.

Про все это тогда же и потом опять много писали в газетах и журналах. Как при переходе через экватор нас по традиции окунали в бассейн — Нептуном нарядился штангист Шатов — и прочее в том же роде.

Познакомился я в том плавании со многими знаменитыми спортсменами, олимпийскими чемпионами. Больше всех мне Владимир Куц понравился — отличный мужик, скромный. Держался просто, как и не он две медали золотые выиграл, а ведь потом так и говорили: Мельбурнская олимпиада — олимпиада Куца.

Веселились мы, правда, до экватора, а дальше — шторма начались. Зима все же — Игры закончились восьмого декабря. Многих укачало — до Владивостока лежали в лежку.

Во Владивостоке такое началось! Встречали нас, как героев. Как я уже отмечал: к футболистам наиболее восторженно относились. Все хотели нас поздравить, поговорить с нами.

Новый, пятьдесят седьмой год мы встречали трижды: по-дальневосточному, по-сибирски и по-московски.

На Комсомольской площади, у трех вокзалов, когда поезд с олимпийцами пришел, был митинг многотысячный.

И дальше — сплошные торжества. Нас орденами наградили — меня и Кузьму «Знаком Почета».

Забывались существенные подробности давних матчей с его участием, плохо укладывалась в информацию, вернее в ее стандарты, неповторимость его манеры, но раннюю славу Стрельцова помнят и подчеркнуто датирую, не без намека, что в приметах того времени — объяснение и взлета, и падения его.

Отчасти так оно и есть, но только лишь — отчасти.

Не в каждом времени (в заметном, ощутимом всеми временном отрезке — так скажем для определенности) существует талант спортивный, символизирующий что-то новое, примечательное для тех, кто занят совсем в других областях, отраслях, дисциплинах.

Конечно, футбол (как мы уже говорили, приносящий популярность в укрупненной, заранее заданной популярности самого жанра) — особая статья.

Великим игроком становятся в молодые годы — и величие лимитируется возрастом очень уж заметно и жестоко.

Слава и вообще-то, наверное, лестница, где ступени, ведущие вверх, незаметно для самого шагающего начинают вдруг сводить его неумолимо вниз.

В славе, особенно в славе молодых людей — а в футболе, в спорте только молодые, — верных и надежных ориентиров вовсе мало, много видимых в дни восхождения друзей, но спасительные советы редки.

Для славы не существует опыта. Советы дают в большинстве случаев те, кто сами знаменитыми никогда не были.

В славе трудно приходилось, по свидетельству знаменитостей, всем без исключения.

Возвращаясь сейчас к лучшим годам Эдуарда Стрельцова, нам хотелось бы, конечно, многое списать на медные трубы Желание не оригинальное — существует расхожее мнение про «груз славы», оказавшийся непосильным.

Ко отмени кто-нибудь, появись такая возможность, медные грубы — выиграл бы от этого футбол?

Реален ли праздник удачи, праздник самой игры — пусть даже игры случая — без этих труб?

Нет, ведь трубы эти почти так же нужны, как мяч.

Поэтому ничего не будем на них списывать — ни на трубы, ни на мяч.

Трубы, между прочим, и до Стрельцова звучали, и после…

И многие, да и сам-то Стрельцов в конце концов (о чем и книга) с честью дошли до завершения своей спортивной карьеры.

Можно, конечно, попробовать обвинить в некоей педагогической беспомощности людей, руководивших Стрельцовым на том этапе его судьбы, сказать, что они не уберегли…

Но так ли оно?

Константин Бесков, когда пришел в «Торпедо», где верховодили Иванов со Стрельцовым, еще только начиная как тренер, но вряд ли он был тогда (в недавнем прошлом знаменитейший игрок московского «Динамо») менее тверд и самолюбив, чем теперь? Известно, что он не побоялся вступить в конфликт с ведущими игроками «Торпедо», хотя влияние их в тот момент казалось бесспорнее, чем тренерское.

«Дед», Маслов, умел быть очень крутым, когда человек не отдавал футболу того, что обязан был, по мысли Маслова, отдать.

И Морозов вряд ли поступился своими тренерскими требованиями ради сохранения хотя бы дипломатических отношений с любым талантом, посягнувшим на его авторитет.

Да нет, ни в клубе, ни в сборной, где трезвая воля Гавриила Качалина была непоколебимой, Эдуард Стрельцов в молодые годы не сталкивался с тренерами, нетвердыми в собственных или общепринятых педагогических принципах.

Нет, все здесь необратимо просто. И необратимо грустно. Вернее, так все повернулось вдруг, что ситуация оказалась грустной, как тогда представлялось, необратимо, а сложности, встречающиеся в жизни тех, кто у всех на виду, привыкли объяснять просто.

Но легче ли оттого было Стрельцову, легко ли нам теперь разбираться в сложностях — пусть и объясняемых — спортивной жизни, все-таки скрытой от большинства, хотя она и происходит на виду у всех?

При всех видимых (и много-много раз подтвердившихся) опасностях ранней славы и неизбежно связанных с нею перемен в образе жизни, перемен небезразличных для любой психики, для любой нервной системы. Стрельцов не останавливался в своем движении, не впадал в грех самодовольства Он, очевидно, опять же для всех (и специалистов, и профанов), шел все дальше в утверждении своей игры Радость всеобщего признания расковывала его действия на футбольном поле еще больше.

Он все лучше видел футбольное поле — и трудно было представить, что в остальной жизни он ориентируется несравненно слабее. Тем более что, казалось, на остальную, помимо футбола, жизнь и времени не остается.

А за футбол, за игру его никак нельзя было упрекнуть.

Уже не верилось, что существовал футбол — без него. И вместе с тем он как мастер вырастал на глазах.

Он играл, например, в пятьдесят седьмом году так, что и пресловутые медные трубы кажутся уже каким- то точным прибором, вроде арифмометра.

Известный наш футбольный статистик Константин Есенин произвел подсчет, где цифры работают на образ — придают стрельцовскому лету былинное истолкование.

Подобное сгущение цифр заменяет для нас поиск эпитетов, хотя Есенин просто цитирует футбольный календарь того сезона.

Он рассматривает всего его дней из жизни Стрельцова.

Но не будь в футбольной биографии торпедовского лидера ничего, кроме таких ста дней, он, пожалуй, все равно бы не остался незамеченным спортивными историками.

За эти дни он девятнадцать раз выходил на поле и забил тридцать один гол.

В день своего двадцатилетия — 21 июля — в матче сборных СССР и Болгарии Стрельцов забивает два мяча.

В конце июля и начале августа он играет в турнире. Третьих Дружеских игр молодежи (это в рамках спортивной программы Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве) и в четырех матчах против молодежных сборных Венгрии и Чехословакии, где немало игроков первых и вторых национальных сборных, Китая и Индонезии — еще шесть мячей.

В августе он выступает за сборную страны в отборочном матче первенства мира против сборной Финляндии — два гола, за свой клуб в чемпионате и в матче с приехавшим в Москву французским клубом «Ницца» — три.

В сентябре уже «Торпедо» едет во Францию — снова играют с «Ниццей», с «Марселем» и «Рэсингом» — на счету Стрельцова семь голов, причем в играх с «Марселем» и «Рэсингом» он делает хет-трик.

В этом же месяце — голы в кубковой игре и в трудном матче чемпионата с киевлянами. Потом с интервалом в неделю две встречи «Торпедо» с динамовцами Тбилиси. В первой — гол и во второй (кубковой) — пять.

В конце сентября он играет за сборную СССР против венгров и забивает решающий гол — 2:1.

Через месяц в календарном матче с донецким «Шахтером» Стрельцов проводит еще два мяча в ворота донецкого «Шахтера».

Возможно, особое честолюбие у нас и стало проявляться после игры за сборную.

Спартаковцы и динамовцы составляли в ней большинство, но мы с Кузьмой в основном составе все же закрепились. И понятно, наверное, наше тогдашнее желание — выступать за клуб, который способен бороться за первое место в чемпионате.

После Олимпиады многие даже и не сомневались, что из «Торпедо» мы куда-нибудь перейдем. Когда же увидели, что остались и никуда из своей команды не собираемся, решили: они для спокойной жизни остались. В сборной будут полностью выкладываться, а в клубе поиграют в собственное удовольствие, как бог, на душу положит…

Но какое же удовольствие играть, зная: как бы ни выступил, сколько бы ни забил, все равно чемпионами не будем?

Нам, может быть, и отводили роль первых парней в деревне, да только сами мы по-другому понимали и про клуб свой, и про себя.

Резерв торпедовский казался очень многообещающим, но дублерам поскорее надо было выдвигаться в основные игроки.

И отказаться от тех, кто играл в составе, не так просто было. Про нас с Кузьмой много говорили, но далеко не все от нас зависело. Других молодых в команде не привечали. Разве что Арбутова — он еще до меня пришел, они с Кузьмой и в сезоне пятьдесят третьего уже играли. Но Арбутов по каким-то, я думаю, спортивным своим качествам в лидеры не годился. И старшее поколение в то время продолжало делать погоду в команде, хотя в пятьдесят шестом году Бесков привлек очень способных молодых, из которых я особенно выделил бы Славу Метревели. С его приходом торпедовская игра в нападении — и вся, значит, игра — очень оживилась.

Конечно, когда выдвигаются талантливые игроки, жизнь твоя в команде спокойнее не становится. От тебя требуется больше, чем прежде, — игра становится серьезнее, организованнее. Но мы с Кузьмой радовались переменам в команде. Сезон пятьдесят седьмого года стал чрезвычайно важным для всех нас. Тогда-то и началось в нашей игре то, что потом и открыло всем глаза на новое «Торпедо».

Тренером опять стал Маслов.

«Дед» дал прочное место в составе, кроме Метревели, и Фалину. В защите, где закрепились Островский и Медакин, дела настолько наладились, что нашу оборону стали сравнивать с динамовской, а в «Динамо», между прочим, играли защитники сборной Крижевский, Борис Кузнецов.

Обычно на вторую половину сезона нас не хватало, а на этот раз мы одинаково удачно провели оба круга и обогнали «Спартак». Впервые в истории «Торпедо» стали серебряными призерами Чемпиону того года «Динамо», правда, обе игры проиграли — с минимальным счетом 0:1. Но почти во всех других ответственных, матчах мы, форварды, без гола не уходили.

Маслов почувствовал, что с приходом Славы Метревели мы впереди вполне справимся вчетвером, и стал постепенно приучать Юру Фалина к мысли, что он не форвард, а, скорее, третий полузащитник. И Фалин на этом нисколько не прогадал, наоборот, тренеры сборной его заметили.

Самым результативным нападающим в тот год был Кузьма — четырнадцать голов забил.

Я — двенадцать. Правда, я и меньше игр сыграл. Второй круг не доиграл. В матче с «Зенитом» травму получил. И с травмой играл против поляков дополнительный матч в Лейпциге, когда решалось, кто же — мы или они — попадет на чемпионат мира.

Тогда же целая история вышла…

Мы с Кузьмой опоздали — примчались на Белорусский вокзал, когда экспресс Москва — Берлин от платформы отошел.

Пришлось догонять на машине. В Можайске поезд специально из-за нас остановили.

Кругом виноваты — такую вину надо, как на фронте, кровью смывать.

Но тут не кровь наша требовалась, а забитые голы. У меня ко всему травма — как я могу гарантировать, что забью? Если же не забью в этой ситуации — кому такой форвард нужен?

Я нашему врачу Белаковскому говорю. «Уж вы, Олег Маркович, что-нибудь сделайте, чтобы мне только на поле выйти…» Но выйти мало оказалось — защитники у поляков тоже не дремали и церемониться со мной не собирались. Не успели начать, как я с одним из них столкнулся в воздухе — приземлился, конечно, неудачно: с такой травмой лучше и не прыгать. Но в моем положении отступать некуда.

Олег Маркович опять выручил — стянул ногу эластичным бинтом.

Свой гол, положенный штрафнику, я забил. И второй мяч тоже с моей подачи забили.

Тренер сборной Качалин сказал после матча: «Я не видел никогда, чтобы ты так с двумя здоровыми ногами играл, как сегодня с одной…»

Иногда и такие приятные слова услышишь.

Но больше и на всю жизнь запомнилась мне похвала другого человека, в том же самом году услышанная и тоже, кстати, на немецкой земле.

Меня вместе с Кузьмой и Валентином Бубукиным (он тогда за «Локомотив» играл) включили в команду ЦСКА для поездки в ГДР — предстояло играть против их сборной.

Когда мы на стадион приехали, я вспомнил, что плавки в гостинице забыл. Сказал об этом кому-то, кто рядом в тот момент стоял, а Григорий Иванович Федотов, он в ЦСКА вторым тренером был, оказывается, услышал. Да услышал-то ладно — что дальше-то произошло. Прямо неудобно рассказывать… Нам на разминку выходить — меня Григорий Иванович подзывает, протягивает плавки: «Держи!» Он за ними в гостиницу съездил.

Я сквозь землю ютов был провалиться. Григорий Иванович — мой кумир с детства. И такое вдруг — в гостиницу за моими плавками! Я лепечу: «Григорий Иванович! Да зачем же вы, я бы…»

А он мне: «Знаешь, Эдик, я тоже играл, но как ты играешь…»

Вот таким человеком был Григорий Иванович.

Я тогда два мяча забил, но перед Федотовым неловкость все-таки оставалась.

…Но и неприятных слов я столько в то же время наслушался.

История эта с поездом, с опозданием, с погоней, даром, конечно, не прошла.

Все ошибки теперь, все промахи расценивались только так: занесся.

В применении ко мне, кажется, первому и придумали: «звездная болезнь».

Как теперь, когда столько лет прошло, когда за все промахи самой дорогой ценой заплачено, считать: так ли оно было, как виделось со стороны?

Нельзя ведь сказать: и так и не так?

А хочется, не скрою, именно ответить: и так и не так…

Когда жизнь сразу резко изменилась, столько свалилось на меня нового и неожиданного, могла ли голова не закружиться — от одной лишь смены впечатлений.

В такой ситуации остановись, подумай, оглянись.

Но откуда же такая возможность?

Все развивалось быстро, все вокруг меня менялось, но сам я, как мне казалось, не менялся. В худшую, я имею в виду, сторону. По-моему, я оставался прежним. Но когда смотрят на тебя со всех сторон, от одной неловкости, непривычности отношения к тебе можешь чего-то и не понять, в упор не рассмотреть.

Слишком уж во многом надо было разобраться — и разобраться немедля…

За основной состав «Торпедо» я начал выступать, когда мне и семнадцати не было. Я, правда, привык с самого детства быть в команде, где все заметно меня старше. Но компания тридцатилетних мужчин — компания серьезная. И в тогдашнем «Торпедо» при всех своих быстрых успехах мог ли я быть непочтительным по отношению к старшим? Например, как бы я мог нос задирать при таком замечательном человеке, как Августин Гомес? Но говорю, заметьте, перед ним, при нем, в его присутствии не мог, не смел даже перед теми, кого и не слишком ценил как игроков.

Другой разговор: ни я, ни Кузьма в мальчишках ходить не собирались.

Мы знали себе цену. И замечали, что кое-кому из тех, кто постарше, наша самостоятельность не нравится.

Но игроку нужен авторитет — иначе он никого за собой не поведет, а мы себя лидерами осознавали, уж чего теперь-то отрицать.

И мы уже догадывались, что необходимый лидеру авторитет не только на поле завоевывается, но и поведением в быту. Держались с достоинством. Но не припомню, чтобы когда-нибудь демонстрировали свое особое положение в команде.

Не раз я замечал в нынешней команде мастеров: молодой игрок основного состава сетку с мячами не потащит — ему, видите ли, стыдно. И в наше время были пацаны, ничего еще в футболе не сказавшие, которые спокойно смотрели, как уважаемый всеми Владимир Иванович Горохов, многолетний наш второй торпедовский тренер, тащит после тренировки сетку, полную мячей. А я не мог — обязательно подойду: «Давайте, я понесу». Мне никогда не было стыдно. И Кузьме, и потом Валерке Воронину.

Мы были игроками и любили в футболе все.

На поле нас с Кузьмой от черновой работы освобождали. Но всего остального, связанного с игрой, мы никогда не гнушались — у нас в тогдашней команде и не было в отношениях между игроками такой уж субординации…

Конечно, борьба за влияние в команде идет всегда — между старшими и младшими, между ведущими и середнякам», случается, и лидеры между собой возню затеют Мы же с Кузьмой во всем были заодно…

Насчет же нескромного в поведении на людях…

Допускаю, что-то такое могло показаться — в молодости хочется иногда поавторитетнее выглядеть.

Все тогда тем более в новинку было — и соблазн, конечно, костюмчик хороший завести, рубашечку понаряднее и все прочее. В «Торпедо»-то я в ватнике пришел, с деревянным чемоданом. И не исключаю — парень я был молодой, необученный — выглядел слишком уж по-пижонски браво. Кок себе соорудил, как тогда модно было причесываться…

Но куда и когда, главное, мне было ходить в таком виде — сборы же непрерывно. К первенству мира готовимся, в первенстве Союза выбиваемся в лидеры — работа большая и усталость соответственная.

Сейчас жизнь на сборах поинтереснее, тренеры стараются как-то ее разнообразить, артисты приезжают, например. А тогда что же, кроме тренировок, кроме общефизической подготовки. Домино, книжку почитаешь, шары на бильярде погонял — и лег, отдохнуть надо! Нагрузки были уже значительные, почти как сейчас.

А в город вырвался — домой забежал, баня обязательно, массаж…

Да, обедали в свободный день обычно в ресторане — ели вкусно.

Но до чего же было обидно прочесть в газете про какие-то баснословно дорогие салаты, которые якобы для меня ничего не составляет заказать.

До сих пор не пойму — кому было нужно выставлять нас перед людьми бездельниками, прожигателями жизни?

В другом бы случае не стал бы этого вспоминать — ничего в том приятного. Но уж после попреков салатами замечу, что рос я без отца. Мать инфаркт перенесла, астмой болела, получила инвалидность, но работала — сначала в детском саду, потом на «Фрезере». И я после семилетки сразу пришел на завод, стал слесарем-лекальщиком. А до того — и война, и разруха. Ходил черт те в чем. Жрать, простите, нечего было — жмых грыз…

Но я так, для справки — не жалуюсь, не я один так жил в те годы.

А вообще-то я не считаю, что человек только тогда все может прочувствовать, если голодал и бедствовал.

Вот смотрю: сын мой, Игорь. Никаких вроде проблем: сыт, обут, в джинсах. Не знает ни в чем отказа у отца-матери, не говорю у бабушки (моей мамы). Но парень-то неизбалованный, неиспорченный. Посерьезнее, пожалуй, чем отец в его годы, — за сборную я играл, но студентом не был, а он в институте учится. И, как я, без футбола не может — играет за юношескую «Торпедо».

Вино… Хотелось бы обойти этот вопрос — не обернется он здесь приятным для меня разговором.

О вине вина перед футболом кто же лучше скажет, если не мы? Кто — мы? Ну, я в данном случае — устраивает? Выскажу свои личные соображения, ни на что не претендуя.

Несколько лет назад я прогнал из летнего лагеря сына моего близкого товарища, способного, на мой взгляд, к футболу молодого парнишку, которого знал с детских его лет.

Прямо ему сказал: «Уезжай, а с отцом я сам объяснюсь».

Человек я отходчивый. И особенно строгим педагогом меня, при всем моем желании иногда таким быть, никак не назовешь. Конечно, с этим симпатичным мне парнем прежде, чем так вот поступить, я не раз по-хорошему, по-домашнему беседовал, спрашивал: «Что тебе, Миша, нужно? Все же тебе дано — занимайся, играй».

А он ко мне после всех моих разговоров подходит, показывает перебинтованное колено и говорит: «Я, Эдуард Анатольевич, не могу сегодня тренироваться…» Вечером выхожу — вижу, он с девчонками сидит возле леса: и бутылки при них… Ну, я и прогнал его. Жалко было, но прогнал окончательно — не мешай, не порть мне здесь остальных.

Но помню, как будучи вторым тренером «Торпедо», я поспорил с Кузьмой, который был старшим тренером, когда он принял подобное решение насчет способного, молодого (но постарше, конечно, Миши) парня, нарушившего режим.

Я Кузьме тогда сказал: «Будь ты с теми беспощаден, кто не умеет и не хочет играть, а пьет, но подумай о тех, отнесись как умный старший, виды повидавший человек, к тем, кто нужен футболу, кто не может без футбола, кто хочет стать игроком, но вот по молодой глупости сорвался — выпил».

Я привел два примера и ожидаю теперь вопроса: «А сами то вы, Эдуард Анатольевич, если не секрет?..»

Не секрет — и я не безгрешен.

Но рискну утверждать, что во всем, с вином связанным, я перед самим собой бывал виноват в большей степени, чем перед футболом, перед товарищами, с которыми вместе играл.

Никогда футболу я ради вина не изменял.

Один-единственный раз по-настоящему я оказался виноват перед футболом из за вина — тогда в Тарасовке, весной пятьдесят восьмого года. И как был за это наказан!

Конечно, вред, наносимый нашему здоровью вином, на футболе рано или поздно обязательно сказывается и любая, даже малейшая необязательность наша по отношению к режиму в конечном итоге вредит нашей игре.

Но настоящий игрок тем и отличается от ненастоящего, что знает себя и знает, как надо готовить себя к игре. Как себя перебороть в слабостях, когда того требует дело.

Знаю, позиция моя покажется спорной. Особенно тем, кто привык говорить вслух только категорически.

Но я-то сказал, вступая в этот разговор, что не буду обходить тему, которую и без меня достаточно часто затрагивают, коснусь проблемы, которую люди поумнее меня никак не решат.

Про вино, разрушающее жизнь, столько сказано — от анекдотов до диссертаций. Новое что-нибудь и придумать трудно. Я хочу только к общим мыслям и тревогам добавить кое-что из личных своих волнений по этому поводу.

Пьяниц справедливо презирают, жалеют, в лучших случаях.

Когда же вино губит таланты, всему народу известные, любимые целым народом, — из уважения к их памяти приходится вслух называть другую причину.

А как быть? Я ненавижу алкашей, что называется, а друзей своих, погубивших себя тем же вином, люблю по-прежнему — и не разлюблю никогда.

Часто слышу, что про хороших людей говорят — они были слабыми людьми…

Но вот я не понимаю, как человека спорта разделяют надвое.

Сначала утверждают, что на поле он совершал чудеса. А потом удивляются, но говорят совершенно определенно: а вне поля он слабый…

Так не бывает, я во всяком случае не верю.

В газетах пишут: отдал для победы все. Не я же это придумал, что все. Ну, пусть не все, а многое. Многое — время теперь надо, чтобы восстановиться. А времени вдруг нет. Нет терпения ни у кого подождать, пока он снова себя обретет. А он же сам мучается — вдруг не обретет, не станет прежним. Вот где вино с ним и справляется запросто — и он прежним так и не становится. Плохо, конечно, виноват он.

Только плохо, что в пример ему ставят иногда тех, кто для победы себя пожалел, но зато перед вином устоял — и в итоге молодец.

Обвинят меня теперь, наверное, что я пьяниц оправдываю.

А я только хочу, чтобы мы сберегли талантливых, любящих спорт людей, которые вдруг оступились, не ставили в один ряд с теми, для кого вино — единственное и главное.

Если сильный, по вашему мнению, вдруг ослаб, — помогайте ему, а не клейте на него ярлык, не клеймите его. А то ведь и впрямь — не увидит он обратной доро1и. Сорвался раз — срывайся дальше. Мы тебя заменим менее талантливым, но зато насчет выпивки надежным.

Да вы напомните сильному лишний раз, как он силен. Помогите ему сберечь силы.

Я же не говорю: нянчитесь с каждым, каждому все прощайте.

Но не надо давать достойному человеку понять, что устал он навсегда.

«Навсегда» в большом спорте и так за каждым углом подстерегает.

Настоящим-то алкашам — и тайным, и явным — всегда хочется, чтобы в их рядах числилась какая-нибудь знаменитость, какой-нибудь стоящий человек, что им не ровня, а в похмелье вдруг сравнялся, приблизился. Вон чего радуется такая публика — все, мол, мы одним миром мазаны, всем миром поем. Никаких там секретов и тайн — истина в рюмке. Все в ней будем.

Не хочу я, чтобы хорошие люди доставляли радость тем, кто и смотреть на их промахи и ошибки недостоин.

И еще хотелось мне добавить вроде бы как и не в связи. Но в связи… Зазнавался я там или не зазнавался, всегда ко мне все запросто: Эдик, Эдик.

Вроде бы замечательные люди всегда меня окружали.

А найти хорошего друга — так, по-моему, и до сегодняшнего дня не нашел. Друга в полном смысле…

Когда знаешь, как огорчительно и внезапно оборвался сезон этот для Стрельцова, трудно спокойно прокомментировать начало сезона пятьдесят восьмого года.

Есть опасность преувеличить, неточно то есть представить, значение Эдуарда Стрельцова для сборной страны, направлявшейся на мировой чемпионат.

Но нет, спустя столько лет и зная, каким вернулся после значительного перерыва в футбол двадцативосьмилетний Стрельцов, нельзя преувеличить величину потери для сборной ее самого молодого, но уже признанного лидера.

На чемпионате в Швеции нашей сборной как раз и не хватало игровой мощи и молодости этого игрока.

Комплимент Стрельцову в таком контексте может прозвучать и двояко: как бы обостряет ощущение его вины перед тогдашней сборной, но и поднимает одновременно интерес тех, кто не застал его на поле, как к игроку, столь много значившему, столь многое решавшему в современной ему спортивной жизни.

…Последние контрольные игры сборной страны перед чемпионатом мира сложились довольно напряженно и закончились вничью с одинаковым счетом 1:1.

Оба раза сборной пришлось отыгрываться И оба раза ответный гол забивали торпедовские форварды.

Иванов забил гол англичанам, что было престижно.

Но гол, забитый Стрельцовым в самом конце матча со сборной Румынии, благодаря всеобщему вниманию к центральному нападающему (на чемпионате в Швеции играл Никита Симонян, но в период последних приготовлений иного исполнителя, чем Стрельцов, для этой роли никто уже не видел), сохранен не только в спортивных отчетах, но и в рассказе Евгения Евтушенко «Третья Мещанская», где точно такой же гол, простояв всю игру, неожиданно забивает на последних секундах матча «списанный со Стрельцова» форвард — образ, впрочем, видимо, собирательный, поскольку автор представляет героя как друга своего детства, хотя Стрельцов — из Перова, а не с Третьей Мещанской.

…Почти столько лет, сколько играл я в футбол, приходилось мне слышать упреки — за то, что стою.

Причем опытные люди и люди, со многим в моей игре согласившиеся, примирившиеся вроде, тоже говорили про меня: если бы он еще не стоял…

Да, я мог отстоять и сорок минут, и сорок пять, но вот за пять или даже за одну минуту вступления, включения в игру мог сделать то, чего от меня ждали, требовали.

В самом начале игры или в самом ее конце — неважно — я, случалось, и забивал гол, становившийся решающим.

Так, в пятьдесят восьмом году в игре против сборной Румынии я почти все время был в стороне от главных событий и ни в одной остроатакующей комбинации не участвовал, румынские защитники про меня словно забыли. Но когда время игры уже истекало — мы проигрывали 0:1 — я вдруг увидел возможность с места левого инсайда догнать уходящий за лицевую линию мяч. Догнал этот мяч и под очень острым углом пробил мимо выскочившего вратаря. Мяч ударился о дальнюю штангу и отскочил в ворота…

В том, что делал я на поле, мне кажется, довольно часто бывал эффект неожиданности. Я часто заставал защитников, против меня игравших, врасплох.

И все равно про меня говорили: лень, поза… Возможно…

Но из такой лени или позы я, случалось, выскакивал, как из засады.

Когда участие мое в большой игре давно закончено, могу еще признаться — у меня ведь плоскостопие.

Иногда после трудной игры я еле плелся — шаг сделать больно было. И кроссы в предсезонный период оказывались для меня пыткой.

Я обычно мог отыграть игру лишь в своем, найденном для себя режиме — и к нему себя соответственно готовил.

В игре я искал момент — то есть находил такие ситуации, в которых мое непременное участие могло привести к голу.

За мячом, с которым не видел возможности что-либо конкретное сделать, я и не бежал, как бы там трибуны на это ни реагировали.

Но за тем мячом, с которым знал, что сделаю для нужного в игре поворота, для внезапного хода, я бежал, уж бедных своих ног не жалея, и к такому мячу редко опаздывал Мои партнеры на меня реже обижались, чем сидящие на трибунах специалисты и зрители.

Я стоял — берег силы. Но берег-то для момента, в который мог сам гол забить или отдать такой пас товарищу, что он больше не жалел о времени, потраченном на ожидание от меня мяча.

Все, что возможно, что казалось мне возможным сделать на поле, я уж пытался, скажу вам, сделать на совесть, что бы там ни говорили: стоит и прочее…

Мне казалось, что к сезону пятьдесят восьмого года я уже обрел в игре то, чего мне ранее недоставало. И не в том только дело, что поле я видел и знал, что хочу сделать с мячом. Дело, по-моему, в том было, что если прежде я еще мог пойти у кого-то на поводу, появись игрок, очень мне понравившийся, то теперь нет. Теперь я понимал: ни за кем и никуда. Я готов был решать все задачи, ясные мне на поле, самостоятельно. Пусть я и ошибался — без того в футболе не обойтись. Но я чувствовал: опекавшим меня защитникам следить за моей мыслью в игре становится все труднее.

Я нашел к тому времени свой стиль.

Стиль, как я это понимаю, — возможность и привычка находить на поле свои решения. И уж от этого идти к исполнению технических приемов.

Приемы теперь все чаще возникали для меня из самой игры и оказывались поинтереснее, чем разученные на тренировках, вернее, когда-то разученное видоизменялось в ходе игры до неузнаваемого. И в таком варианте уже принималось на вооружение для дальнейшего.

Ну, вот за пас пяткой меня чаще всего хвалили. Столько лет он получался у меня неожиданным для обороняющихся и своевременным для партнера — пас, например, Юре Савченко, когда он решающий гол «Пахтакору» забил в финале кубка шестьдесят восьмого года.

А как он возник у меня, появился, этот пас? Неожиданно — я его и не практиковал до игры с «Динамо» в первом круге первенства пятьдесят шестого года.

Нам с московскими динамовцами в те годы очень трудно игралось. Мы с Кузьмой считали, что Леве Яшину забить просто невозможно.

Про себя, конечно, считали. Вслух не говорили — забивать-то надо, мы форварды, на нас надеются. Но как забить — не знаем. Доходим до его ворот — начинаем мудрить. Не можем никак принять окончательное решение: когда бить…

…Иду я с мячом вдоль линии штрафной. Лева, как всегда, стал смещаться. А вся защита двинулась за мной. Кузьма остался сзади, за нами не пошел (с таким партнером всегда знаешь, что он в той или иной ситуации сделает, абсолютно ему доверяешь и смело идешь от обстановки к своему, к нашему то есть общему, решению — и сейчас я не вижу, но точно знаю, что Кузьма остался…). Я довел защитников до дальней штанги. И мягко так откинул пяткой — мыском же здесь не сыграешь, правда? — мяч Кузьме…

Он прямо и влепил в «девятку» динамовских ворот.

Я к нему бросился, говорю: «Вот как только можно Леве забивать» (во втором тайме — мы 2:0 выигрывали — Яшин сам уже был виноват, расстроился и ошибся).

С тех пор я и почувствовал, что пяткой дела делать можно, но с умом, конечно…

Тренеры дают нам перед игрой верные указания, но в игре же все меняется.

И в игре надо самому непрерывно думать, иначе решения не примешь.

И думаешь. На одном краю игра не получается, не идет — попробуем другим флангом прорваться. Или перед игрой тебя ориентировали — этот защитник послабее, давайте используем слабое место противника. А начали играть, оказалось, что тебе с этим-то защитником и не справиться — никак его не пройти. Так чего же в соблазне упорствовать? Не испугайся, сыграй смелее против того, кто считается сильнее, вдруг он тебя испугается. Только чтобы не было такого — тебе поручено, ты и выполняешь, своей головы на плечах нет.

Тренеров, конечно, слушайся, но и — фантазируй. Без этого в футбол играть нельзя. Для того и совершенствуешь исполнение, чтобы быть в ладу со своей фантазией. Она тебя и направляет, если есть, и лучше всякого тренера ткнет тебя в недостатки твоей техники.

Иной, конечно, думает: не до фантазий, лучше я лишнее отработаю, отбегаю. Лучше я тренера своим старанием умаслю.

Фантазия, однако, необходима — и ее возможно развить. Если в нас с Кузьмой она как-то сразу дала о себе знать, то вот Валерий Воронин — тот трудолюбием вызвал в себе способность фантазировать на поле. И в лучшие годы бывал в этом смысле никем, пожалуй, не превзойден.

Если любишь в футболе Игру, любишь по-настоящему — свое найдешь непременно.

…Сезон пятьдесят восьмого года для «Торпедо», как и предшествующий, начался удачно. Мы делили со «Спартаком» лидерство. И, главное, играли в своем стиле. Молодежь почувствовала, что ее время наступает.

Нам с Кузьмой, конечно, потруднее стало играть. Защитники нас знали очень уж хорошо и обращались с нами жестоко, иного слова и не подберешь.

Но мы надеялись еще прибавить если не в силе и классе, то уж в понимании новых тонкостей игры наверняка.

Нам интересно было играть в усилившейся, омоложенной команде. Мы осваивали неожиданные для противников комбинационные ходы.

Ждали нас серьезные игры, в которых мы рассчитывали с лучшей стороны себя показать.

Кузьма, правда, и показал.

А мне за четыре дня до окончания сбора перед мировым чемпионатом пришлось с надеждами на выступление в Швеции и вообще с футболом расстаться.

Судьба? Или — что?