Вихрь

Глава 8 РАССКАЗ ЭЛЛИСОН

После переноса на Землю менеджеры поместили нас в соседние палаты, и мы проспали почти два дня кряду. При мне постоянно находилось несколько сиделок, которых всякий раз, просыпаясь, я спрашивала о Турке. Они твердили, что с ним все в порядке и что скоро я смогу с ним поговорить. Ничего больше я не могла от них добиться.

Мне, понятное дело, требовался отдых. Так приятно было просыпаться, спать и видеть сны, снова просыпаться, не боясь за свою жизнь. Конечно, рано или поздно должны были возникнуть проблемы, весьма серьезные проблемы. Но препараты, которыми меня пичкали, делали меня непробиваемо спокойной.

Мои раны оказались небольшими и быстро заживали. Вскоре я почувствовала себя отдохнувшей и ощутила голод и легкое беспокойство. Я спросила дежурного санитара, — большеглазого парня с застывшей улыбкой, — нельзя ли мне полакомиться чем-нибудь посущественнее протеиновой пасты.

— Только после операции, — ответил он вежливым тоном.

— Какая операция?

— По замене твоего «узла». — Голос у него был такой, словно он разговаривал с несмышленым малышом. — Я знаю, тебе без него пришлось несладко. Поломка Сети сказалась на нас всех. Это как остаться в одиночестве в кромешной темноте. — Он поежился от неприятных воспоминаний. — Ничего, тебя уже сегодня починят.

— Нет! — выпалила я.

— Извини?

— Не хочу операции. Не хочу опять «узла».

Сначала он нахмурился, потом опять заулыбался — от этой его снисходительной улыбочки можно было свихнуться.

— В твоем состоянии тревога — нормальная реакция. Я могу изменить для тебя набор медикаментов, хочешь?

На это я ответила, что дело не в лекарствах, просто я категорически против операции и имею на это право согласно всем законам Вокса.

— Это не хирургическое вмешательство, а так, мелкий ремонт. Я видел твою историю болезни. Ты получила имплантат сразу после рождения, как все остальные. Мы не переделываем тебя, Трэя, а просто чиним.

Я долго с ним спорила, опрометчиво мешая вокские и английские слова. Он сначала поразился, потом замолчал. Мою палату он покидал с увлажненными глазами и скорбным выражением лица. Я даже вообразила, что одержала победу или, по крайней мере, добилась отсрочки.

Но не прошло и десяти минут, как в палату вкатили тележку с хирургическими инструментами, главное место на которой занимал набор скальпелей. Я подняла крик. Для громких воплей у меня не хватило сил, но все равно получилось внушительно, так что, наверное, было слышно и в соседних палатах.

Санитары уже собирались меня зафиксировать, когда в дверь ворвался Турк. На нем была больничная пижама, и вид у него был не страшный: за время плена он так исхудал и обгорел, что лицо его стало похоже на грецкий орех. Но санитары, видно, поняли по его глазам и стиснутым кулакам, что он настроен решительно. А главное, он был Посвященным, отмеченным прикосновением гипотетиков, что по вокским понятиям делало его без пяти минут божеством.

Я объяснила ему в двух словах, что врачи пытаются восстановить мой лимбический имплантат и снова превратить в Трэю.

— Скажи им прекратить, — распорядился он. — Пусть уберут свои идиотские скальпели, не то я навлеку на Вокс гнев гипотетиков!

Я перевела смысл его угрозы, должным образом ее приукрасив. Доктора поспешили вон, побросав свои хирургические причиндалы и пряча глаза. Но и это оказалось только передышкой. Врачей почти сразу сменил мужчина в сером комбинезоне — администратор, он же менеджер, которого я помнила еще по тренировкам Трэи. Он был одним из моих наставников, причем из числа любимых.

С Турком они, похоже, уже успели познакомиться.

— Лучше не вмешивайтесь, Оскар, — сказал ему Турк.

Вокское имя администратора было длинным и увешанным почтительными титулами, но годилось и обращение «Оскар», тем более, что он на него откликался. Естественно, он владел английским. Его английский был несколько беднее моего, — он выучил его по старинным учебникам и юридическим документам, — но вполне беглым, а главное, он, в отличие от меня, был уполномочен выступать от имени менеджерского сословия.

— Прошу вас, успокойтесь, мистер Файндли, — загнусавил этот бледнолицый коротышка-блондин, рано начавший стареть.

— Идите к черту, Оскар! Ваши подручные чуть не сделали насильственно операцию моей подруге. Я этого так не оставлю.

— Женщина, которую вы называете своей «подругой», серьезно пострадала в ходе восстания фермеров. Вы при этом присутствовали, не так ли? И сами пытались это предотвратить.

Оскар старался перевести спор на юридические рельсы, как его учили, то есть заболтать суть. Но Турк отвернулся от него и занялся мной.

— Ты как?

— Пока что неплохо. Но если они вернут «узел», мне поплохеет.

— Но это же абсурд! — возмутился Оскар. — Ты не можешь этого не понимать, Трэя.

— Меня зовут не Трэя.

— Снова абсурд. Такое отрицание — симптом помутнения рассудка. Ты страдаешь патологическим когнитивным диссонансом, который требует экстренного устранения.

— Оскар, хотите знать, куда вам следует засунуть язык? Выметайтесь! Мне надо поговорить с Эллисон с глазу на глаз.

— Никакой «Эллисон» не существует, мистер Файндли. «Эллисон» — это выдумка, и чем дольше мы позволим Трэе поддерживать этот самообман, тем труднее будет излечение.

Сама Трэя подчинилась бы Оскару без лишних препирательств, я тоже ощущала в себе этот древний малодушный импульс, но он был мне теперь ненавистен.

— Оскар… — простонала я чуть слышно.

Он посмотрел на меня укоризненно и повторил свое вокское имя со всеми статусными довесками: я принадлежала к рабочей касте и позволила себе непочтительность, назвав его кратким именем.

— Оскар, — повторила я, — вы что, туги на ухо? Турк же сказал вам: выметайтесь!

Его обычно бледное личико побагровело.

— Не понимаю! Мы чем-то вас оскорбили, мистер Турк? Вам угрожали? Я неудовлетворительно исполняю свою роль посредника?

— Мой посредник не вы, а Эллисон.

— Никакой Эллисон не существует, эта женщина не может быть посредником, так как не имеет больше нервного «узла» и не подсоединена к Сети!

— Она отлично говорит по-английски.

— Это мой родной язык, — поддакнула я.

— Вот именно!

— Но…

— Никаких «но». Я назначаю ее своей переводчицей, — отчеканил Турк. — Впредь мои контакты с Воксом будут осуществляться через нее. Врачи нам обоим пока что не требуются. Никаких скальпелей и таблеток! Вы можете это устроить?

Помявшись, Оскар обратился ко мне по-вокски:

— Если бы ты была полноценным человеком, то поняла бы, что твое поведение является предательским не только по отношению к административному классу, но и самому «Корифею».

Весомые слова! Трэю они повергли бы в трепет.

— Благодарю, но я знаю, что делаю, Оскар, — ответила я ему тоже по-вокски.

Как раз в это время Вокс начал свое неуклюжее и безнадежное плавание к Антарктиде.

Добыть надежные сведения у Оскара (продолжавшего появляться перед моим носом с удручающей регулярностью) было невозможно; но иногда удавалось разговорить медсестер, по-прежнему крутившихся рядом с нами, приносивших еду и справлявшихся о нашем самочувствии как назойливые родители. От них я узнала, что обитатели Вокса поначалу перешли от ликования («мы перебрались на Землю, пророчество исполнилось!») к смятению («Земля лежит в руинах, гипотетики по-прежнему не обращают на нас внимания!»), а потом к стоической верности древней клятве («раз гипотетики не идут к нам, мы сами их отыщем!»)

Но поиск гипотетиков оказался нелегким делом. Воздушные армии беспилотных аппаратов обследовали территории, бывшие некогда Южной Индией и Индонезией, но повсюду была только голая земля. Признаки жизни можно было обнаружить разве что у бактерий.

Океаны лишились всего кислорода. Когда-то, еще у себя в Шамплейне, я много читала о токсичности океанов. Углекислый газ, который мы тогда выбрасывали в воздух, сжигая топливо сразу двух планет, а не только собственное, сработал как спусковой механизм, хотя для достижения полного эффекта потребовалась не одна сотня лет. От ускоренного потепления в морях образовались слои сульфатных бактерий, и в атмосферу повалил ядовитый сероводород. По-научному это называется эвтрофикация. Такое случалось и раньше без всякого участия человека — именно с эпизодами эвтрофикации было связано периодические вымирание на планете всего живого.

Административный класс Вокса изучил немногие сохранившиеся записи диаспоры землян и решил, что нам надо добраться до последнего известного места проживания людей у Южного полюса, на берегу моря Росса, как это называлось тогда. Тем временем беспилотные аппараты продолжали бороздить воздушное пространство над Евразией и обеими Америками.

Когда я рассказала все это Турку, он спросил, как долго продлится наше плавание в Антарктику. Вокс он воспринимал, скорее, как цепочку островов, чем как морское судно. Вокс настолько превосходил размерами любое судно, на котором Турку доводилось плавать, что его воображение не справлялось с мыслью, что это все же судно, с поразительно мелкой при таких размерах осадкой и неплохой маневренностью. Так что на плавание к морю Росса должно было уйти, по моим прикидкам, месяца два. Я пообещала Турку как-нибудь совершить с ним экскурсию в машинное отделение и собиралась, — по причинам, которые не спешила ему объяснять, — сдержать свое обещание.

Многое я не могла ему объяснить, и причина тому была нехитрая: в Вокс-Коре даже у стен были уши, уши и глаза. Причем не обязательно, чтобы шпионить. Все эти нано-глаза и нано-уши, вделанные в стены, поставляли информацию в Сеть, которая фиксировала аномалии и поднимала тревогу при одной возможности возникновения нештатной ситуации, будь то ухудшение здоровья, технологический сбой, искра или даже запальчивый спор. Казалось бы, для нас двоих могли сделать исключение. Но в мою бытность Трэей меня учили, что при общении с Посвященными нет такого жеста или словечка, которым можно было бы пренебречь, во всем следовало искать любую информацию о гипотетиках и о том, что испытывали Посвященные, находясь среди них. Поэтому нас подслушивали не одни безжизненные «жучки». Я не позволяла себе сказать ничего такого, что не предназначалось бы для слуха администраторов. А успеть сказать надо было многое, причем поскорее.

(Даже если предположить, что нас не подслушивали администраторы, для «Корифея» наши беседы не могли составлять тайны. Я много думала о «Корифее», но не хотела, чтобы он об этом узнал.)

Мне хотелось научить Турка хотя бы азам географии и принципов функционирования Вокс-Кора, потому что эти знания могли ему впоследствии пригодиться. Несколько дней я оставалась его покладистой посредницей, делая то, чему научили Трэю, хотя больше я не была Трэей и не хотела ею быть.

Я отвела Турка в библиотеку, которая находилась совсем рядом по коридору. Библиотеку укомплектовали заранее еще несколько лет назад, чтобы Посвященные могли в ней заниматься, и она полностью соответствовала своему названию: помещение с бесконечными рядами книжных полок. На них стояли настоящие книги, что привело Турка в восхищение. Бумажные книги в обложках, свежеотпечатанные, но с таким допотопным содержанием, что голова шла кругом.

На всем Воксе таких книг не было больше нигде, и изготовили их специально для Посвященных. Это были главным образом исторические обзоры, собранные учеными и переведенные на простой английский и пять других древних языков. Насколько я могла судить, этим сочинениям можно было доверять. Турка заинтересовали и одновременно напугали десятки наименований, и я помогла ему отобрать несколько томов:

«Упадок Марса и марсианская диаспора».

«О природе и назначении гипотетиков».

«Гибель природной среды Земли».

«Принципы и судьба государственности Вокса».

«Кортикальные и лимбические демократии Срединных Миров».

Ну, и еще парочку. Все вместе должно было дать ему базовое представление о Воксе и о причинах войн, которые велись им в Кольце Миров. Я успокоила его, сказав, что названия фолиантов звучат устрашающе, но воспринять их содержание будет ему нетрудно.

— Неужели? — не поверил он. — Действительно, «кортикальные и лимбические демократии» — тоже мне трудность!

Так называются способы осуществления консенсусного управления, взялась ему объяснять я. Нейронное приращение и Сети всеобщего охвата делают возможными различные варианты совместного принятия решений. Большинство обществ Срединных Миров представляют собой «кортикальные» демократии, названные так потому, что в этих обществах установлено взаимодействие с корой человеческого мозга. Там при принятии политических решений используется коллективное мышление на основе предметной логики. (Турку же моргал, силясь не отстать от моей мысли, однако не перебивал.) «Лимбические» демократии, такие, как Вокс, действуют иначе: здесь Сети взаимодействуют с более примитивными участками мозга, создавая интуитивноэмоциональный, а не чисто логический консенсус. Если совсем грубо, то в «кортикальных» демократиях граждане совместно рассуждают, а в «лимбических» совместно чувствуют.

— Что-то я не совсем улавливаю… Разве это такая уж принципиальная разница? Почему не общая кортикально-лимбическая демократия? Взять из двух миров?

Что ж, такие попытки предпринимались, Трэя изучала их в школе. Те немногие кортикально-лимбические демократии, которые удавалось создать, какое-то время неплохо функционировали, бывали даже идиллически мирными. Но рано или поздно проявлялась их внутренняя шаткость: почти всегда они деградировали в оцепенелые Сети, становились похожи на массовый суицид вследствие блаженного безразличия.

Нельзя сказать, что лимбические демократии оказались гораздо жизнеспособнее, — но я не говорила об этом там, где и стены умеют слышать. У этих демократий есть свои слабости, в частности, склонность к массовому помешательству.

За исключением нашей, конечно. Вокс — исключение из всех правил. По крайней мере так меня учили в школе.

Свои тревоги я держала при себе, чтобы не давать Оскару шанс меня одолеть. Но главное, не хотелось, чтобы Турк усомнился, что я — Эллисон Пирл, что хочу ею быть и останусь ею, пока меня не скрутят и не всадят мне «узел».

А ситуация была не такой простой.

Потому что ежедневно я просыпалась и засыпала с одним-единственным вопросом: вправду ли я Эллисон Пирс?

Если рассуждать без затей, то нет. Как я могу ею быть? Эллисон Пирл жила и умерла (предположительно) на Земле десять тысяч лет назад, когда Земля еще была обитаемой планетой. Все, что от нее осталось, — пара гигабайтов каким-то чудом уцелевших дневниковых записей. Она начала делать их в десятилетнем возрасте и без видимой причины оборвала в 23 года. Трэя усвоила всю эту информацию (вместе со всевозможными подробностями жизни в XXI веке) корой головного мозга и лимбически — как информацию и личностные особенности. Конечно, Трэя никогда не считала себя настоящей Эллисон Пирл. Но Эллисон Пирл сидела, как прописи, глубоко в ее мозгу. Сеть поселила Эллисон Пирл в душе у Трэи, но возвела между Эллисон и Трэей строгие барьеры.

Строгие, но не непреодолимые. Я свято хранила свою тайну, никому ее не выдавая: еще до поломки Сети, до того, как взбунтовавшиеся фермеры уничтожили мой «узел», Эллисон проникла в кровь Трэи. Трэя не возражала против этого и не жаловалась своим начальникам на то, что с ней происходит. Она сделала это подспудное просачивание Эллисон Пирл в собственную повседневность своей тайной — постыдной тайной, поскольку в Эллисон было много такого, чем Трэе самой хотелось бы обладать.

Трэя была послушной, Эллисон — непокорной. Трэя стремилась подчинить свою личность необъятной личности Вокса, а Эллисон скорее бы умерла, чем пошла на такое. Трэя верила всему, что слышала из уст непогрешимого начальства, а Эллисон принципиально не доверяла всем вышестоящим.

Но даже не в этих различиях была суть дела. Можно сказать, что благодаря Эллисон Трэя начала открывать для себя возможность критического отношения, неповиновения и сопротивления.

Поэтому теперь, когда дверь между Трэей и Эллисон оказалась настежь распахнутой, во весь рост вставал вопрос: кто я — Эллисон или Трэя, ставшая Эллисон?

Нет, не первое и не второе. Я нечто третье, я сама по себе.

Я — то, что я сама сложила из всех этих несочетаемых частей, и все мои воспоминания, настоящие и виртуальные, — только мои. Вокс выращивал обеих, Трэю и Эллисон, но не учел последствий такого сочетания. Да пусть он провалится, этот Вокс! Это и была та ересь, которой всегда сопротивлялась Трэя, но о которой беззвучно молил голос Эллисон: пусть провалится этот постылый Вокс со своей тихой тиранией, со своей замороженной религией-мечтой, со своим малодушным наваждением — гипотетиками! А главное, с безумием, заманившим Вокс на загубленную Землю. Ко всем чертям то неизлечимое безумие, что вот-вот начнет бушевать на борту.

К чертям Вокс! И да будет благословенна Эллисон Пирл: не будь ее, я не смогла бы даже вымолвить что-то такое.

Свои скальпели Оскар спрятал, но с намерением склонить меня к операции не расстался. Он обрабатывал меня чужими руками, сталкивал меня с людьми, отказ говорить с которыми был для меня невозможен, — с прежними и нынешними друзьями Трэи, с ее родней.

Они ведь были и моими друзьями, моей родней, хотя сама я была уже не той, кого они знали, и тем более не той, кем они хотели меня видеть. Мое человеческое естество страдало от их непонимания и их уныния.

Однажды Оскар привел мою мать (то есть мать Трэи). Мой отец (отец на Воксе) работал на стройке и погиб при обвале стенки тоннеля вскоре после моего рождения. Меня растили мать и тетушки, которых я любила не меньше, чем они меня. Во мне осталось достаточно от Трэи, чтобы не потянуться к женщине, в чьих объятьях я так часто получала утешение, чтобы, глядя прямо в перепуганные глаза, твердо заявить: нет, ее дочь не умерла, она просто переродилась, сбросила невидимые, но несносные оковы. Ничего из сказанного мной та не поняла и спросила: «Ты не хочешь приносить ПОЛЬЗУ? Ты уже не помнишь, что значит быть членом семьи?»

Я это помнила, и очень хорошо. Вместо ответа я сказала, что по-прежнему ее люблю. Сказала правду. Но это не стало для нее утешением, и не могло стать. Она лишилась дочери. Трэи не стало, ее место заняла я — упрямый монстр. Сказав, что люблю ее, я сразу увидела по ледяному выражению ее лица, что она теперь меня ненавидит, по-настоящему ненавидит, что она любит не меня, а ту тень, которую я перестала отбрасывать.

Что ж, возможно, она и права. Никогда мне не быть той дочерью, которую она знает. Уж какой я стала, такой стала. Я была той, что звалась Эллисон, Эллисон, Эллисон Пирл. Я повторяла это про себя шепотом еще долго после ухода матери.

Идти с такими переживаниями к Турку я не собиралась. У него своих забот хватало. Гордо сохраняя стоическое настроение «будь что будет», он уже одним этим заслуживал уважения. По существу ему было очень одиноко здесь, он должен был ощущать себя чужаком, оказавшимся в чужих до ужаса местах. Мы жили с ним в соседних комнатах, и по ночам меня будили его шаги или бормотание. Его терзали неведомые мне страхи. Мне казалось, что он, вероятно, чувствует себя пленником сна, сознающим все безумие привидевшегося сюжета, но неспособным вырваться и вернуться в здравую реальность.

Я старалась не грузить его еще собственными надеждами и страхами. Но при этом не могла отделаться от мысли, что при всех наших различиях мы с ним схожи. Я постоянно гадала, мог ли он повстречаться с Эллисон Пирл в невообразимо далеком двадцать первом веке — случайная встреча в безликой американской толпе… Если кто-то в Вокс-Коре и мог бы понять Эллисон Пирл, то только Турк. Так что неудивительно, что в одну из таких ночей, когда нам обоим было не уснуть, я пришла к нему за утешением. Сначала мы разговаривали — так, как мы могли разговаривать только друг с другом: это была близость, рождавшаяся не благодаря тому, что мы друг о друге знали, а вопреки этому. «В этом мире я больше всех похожа на тебя, — сказала я ему, — а ты на меня». После этого уже нельзя было избежать утешения в объятьях друг друга, и меня перестало интересовать, могут ли стены слышать и кому они нашепчут свои опасные секреты.

Утром я устроила Турку экскурсию по всему Вокс- Кору.

Конечно, увидеть город целиком было немыслимо, но я хотела, чтобы он получил более-менее полное представление о нем. Надземная часть Вокс-Кора имела размер скромного среднего города XXI века. Под землей, во чреве острова, он был несравненно больше, и если размотать всю эту путаницу и разместить ее на плоскости, то занял бы площадь, соперничающую с Коннектикутом и способную бросить вызов Калифорнии. Мы не совались в поврежденные зоны, еще проходившие обеззараживание, наш путь лежал по вертикали вниз. Там, где стены шахты были прозрачными, мы задерживались и любовались видами — всеми этими площадями, террасами и ярусами, просторными сельскохозяйственными угодьями, залитыми искусственным светом, алебастровыми спальными комплексами, разбросанными там и сям в густых лесных чащах…

Потом я потащила его еще глубже вниз, на технические уровни. Машины, приводившие Вокс в движение, были колоссальны — скорее, целые территории, чем объекты. Я показала ему реакторные блоки размерами с маленькие города, омываемые опресненной водой; акры и акры специальных камер, куда текли потоки расплавленной стали, притягиваемые магнитными полями; я провела его вдоль катушек электромагнитов со сверхпроводимостью, где конденсировалась, превращаясь в снег, влага, несомая потоками нагнетаемого воздуха. Турк испытывал от всего этого благоговейный ужас, что не могло не понравиться администраторам, которые, несомненно, следили за каждым нашим шагом. Даже здесь у стен были уши.

Их не было только там, куда я завела его после. Мы вознеслись на верхний уровень и, пересев в вагончик, взлетели на высочайшую в Воксе башню. Еще две пересадки — и мы достигли самой высокой во всем Вокс-Коре платформы, игравшей роль смотровой площадки и доступной для посетителей.

В былые времена, когда Вокс бороздил океаны обитаемых миров, эта платформа была открытой. Теперь здесь был установлен осмотический периметр — Турку я назвала его «силовым полем», потому что этот устаревший термин, при всей его неточности, был для него более-менее понятен.

— Не очень-то это поле срабатывает, — буркнул он, морща нос. — Запах как в свинарнике.

Я была готова с ним согласиться. Воздух при безветрии был какой-то тухлый, хотя мимо нас проносились облака, даже казалось, что до них можно дотронуться. Мы еще не подошли к краю платформы, а у меня уже закружилась голова. Я впервые была готова пожалеть об утрате «узла»: мне не хватало успокоительного присутствия этого невидимого якоря. Вдруг показалось, что внезапный порыв ветра может сбросить меня вниз.

Вокс двигался на юго-восток, из Индийского океана в южную часть Тихого. Вода до самого горизонта имела светло-пурпурный оттенок, а небо — цвет ядовитой охры. Отвратительное зрелище.

Турк, вглядываясь в мутный горизонт, уныло спросил:

— И так повсюду?

Я кивнула. Именно порча и гибель океанов привели к великому бегству с Земли, вызвавшему ожесточенные конфликты в Срединных Мирах, до того живших смирно.

— Гипотетики ничего не сделали, чтобы это предотвратить. Развё не странно? Они спасали планету от расширявшегося Солнца, но ничего не сделали, чтобы не допустить катастрофы человеческого вымирания. Похоже, их устраивает Земля, заселенная одними бактериями. Понять бы, почему!

— А твой народ ожидал найти здесь что-то другое?

Да никакой они мне не мой народ! Но я не стала его поправлять.

— Они рассчитывали на прямой контакт с гипотетиками сразу по прибытии на Землю. Это вера, религия. Основатели Вокса были настоящими фанатиками. В исторических книгах этого не прочесть, но все так и есть. Вокс — это культ. Постулаты этого культа введены в Сеть и прописаны в лимбической демократии. Подключенным к Сети все эти доктрины представляются разумными, здравыми…

— Подключенным, но не тебе.

Мне — уже нет.

— И не фермерам. Фермеры — неполноценные граждане. Сеть принуждала их к повиновению.

— Иначе говоря, они были рабами.

— Наверное, можно сказать и так. Их захватили в плен в Срединных Мирах много поколений тому назад. Они отказались от полного гражданства, поэтому их принудили к сотрудничеству.

— Запрягли и заставили пахать.

— Потому они и уничтожили свои «узлы», как только отключилась Сеть.

Правда, выживших, — тех, кто остался на своих закрытых полях под внешними островами, — к этому времени запрягли опять. А восставших уже наверняка не было в живых. В том числе и Чоя Диггера, которого Турк попытался спасти. И спас на какие-то полчаса. Даже если он не погиб тогда под бомбами, то задохнулся от отравленного воздуха Земли.

Турк, вплотную подойдя к ограде на краю платформы, изучал то, что стало с внешним периметром Вокса. Остров, не защищенный от атмосферы, выглядел мрачно, как на излете осени. Леса уже умерли, листья стали бурыми, плоды сгнили. Даже стволы деревьев казались пораженными проказой и готовыми переломиться. Ветер сотнями ломал ветви.

— Когда я говорю о Воксе, — продолжила я, — то имею в виду собирательный, лимбический Вокс, возомнивший себя возродившимся после прохождении Арки. Но ты прав, здесь их ждало совсем не то, на что они надеялись, и теперь они смертельно разочарованы. Здесь, где нас никто не слышит, нам нужно обсудить именно это. Нам необходим план действий.

Он еще минуту разглядывал мертвый ландшафт, потом спросил:

— Насколько плохо все может обернуться, по-твоему?

— В случае, если Вокс не отыщет лазейку в антарктический рай, то будет совсем худо. Слияние с гипотетиками — это не просто вера, а основа основ, смысл существования Вокса. Это обещание, которое нам всем дают, как только мы рождаемся, — вместе с «узлом». Сомнение невозможно, его не потерпели бы. А теперь…

— Вы уперлись лбом в неудобную правду.

— Они. Я к ним больше не принадлежу.

— Знаю, прости.

— Плавание в Антарктику — акт отчаяния, оттягивание неизбежной развязки.

— Правда рано или поздно всплывет — и что тогда? Хаос, анархия, кровь на улицах?

Дух Вокса выветрился из меня еще не до конца, и, отвечая на этот вопрос, я испытывала стыд.

— Другие, прежние лимбические культовые общества, потерпев крах, завершали свое существование… отвратительно. Страх и разочарование усиливаются Сетью и приводят к жажде самоуничтожения. Люди набрасываются на соседей, на своих родных, потом кончают с собой.

Я не боялась, что нас подслушают, но все равно понизила голос.

— Разрушение общества, вероятность коллективного суицида… Опасность голода при прерывании поставок продовольствия. И никакого выхода. Нельзя просто переписать пророчества и выбрать себе другую веру — неустранимое противоречие заложено в самом «Корифее».

Признаки назревающего краха были заметны мне уже теперь, в поездке по городу: поголовная угрюмость, которой Турку по неопытности было не разглядеть, но для меня ошеломляющая, как гром серди ясного неба.

— Как нам от этого уберечься?

— Если мы останемся здесь — никак.

— Если бы мы смогли отсюда выбраться, то бежать все равно было бы некуда. Боже, Эллисон! — Его взгляд приковывал расплавленный горизонт, гниющий на корню лес. — В былые времена это была такая чудесная планета!

Я подошла к нему вплотную, потому что мы наконец-то добрались до самой сути.

— Слушай. На Воксе есть суда, способные пролететь от полюса до полюса без дозаправки. Поскольку ты Посвященный, Арка для нас до сих пор открыта. Мы можем сбежать. Если повезет, мы сможем вернуться на Экваторию.

А там можно будет сдаться заклятым врагам Вокса — тем, кто подверг Вокс-Кор ядерному удару в попытке не позволить нам провоцировать гипотетиков. Кортикальные демократии презирают Вокс и боятся его, но не откажутся принять парочку чистосердечных беженцев — так я по крайней мере надеялась. Может, они даже помогут нам перебраться с Экватории на один из более симпатичных Срединных Миров, где мы смогли бы зажить спокойно.

Турк выразительно посмотрел на меня.

— Ты умеешь пилотировать такие машины?

— Я — нет. Зато ты умеешь.

Я все ему выложила. Раскрыла план, придуманный бессонными ночами, когда одиночество Трэи угрожало прорвать оборонительные порядки Эллисон, когда почти невозможно было найти себе место между этими двумя сторонами меня самой, когда невозможно было даже уверенно сказать себе: я это я.

Я была уверена, что мой план может сработать. Но для этого от Турка требовалась жертва, которую он мог и не захотеть принести.

Поняв, о чем я его прошу, он не стал мне отвечать сразу. Сказал, что должен подумать. Я согласилась и предложила подняться сюда через несколько дней и продолжить этот разговор.

— А пока, — сказал он, — мне нужно сделать еще кое- что.

— Что?

— Я хочу повидать другого выжившего, Айзека Двали.