Виллисы

— Нет. Здесь постоянно кто-то живет, пока его нет. Теперь мы с тобой.

— Мы недолго.

— Ты когда улетаешь?

— Послезавтра.

— Ты же вернешься.

— Потом экзамены… Как здорово… — она встала коленями на диван, оперлась на подоконник, подняв, как крылышки, острые плечи. Насколько хватало глаз, до горизонта рассыпались окна огромного города. Над проспектами стояло желтое зарево. — Будто вдвоем на острове…

— Ешь, кому говорю! — отчетливо раздалось вдруг за стеной, и следом — басовитый рев.

Они переглянулись и одновременно прыснули. Игорь обнял Юльку. Им хорошо было вот так, вдвоем, в тихой темной квартире.

— Можно, я задам один вопрос? — серьезно сказала Юлька. — А ты ответишь. Но честно. Кто такая Лариса?

Игорь некоторое время недоуменно смотрел на нее, не понимая, потом закатил глаза и повалился на диван.

— Ну, матушка дает! Школьный роман. Все давно кончилось, по крайней мере, с моей стороны. А матушка хочет реанимировать отношения, чтобы спасти меня от тебя.

— Почему? Она красивая?

— Нормальная.

— Богатая?

— Дело не в этом. Она — нормальная.

— А я — нет?

— Ты — балерина.

Юлька пожала плечами.

— Теперь я, — сказал Игорь. — Только ты не обижайся, ладно?.. Когда вы танцуете там, каждый день, тебя ведь тоже… мужчины обнимают…

— Ты что? — удивилась Юлька. — Это не мужчины, это партнеры.

— Разговор был недавно… смешной… — Игорь замялся. — Парень один говорил, что балетные мужики перед спектаклем таблетки принимают, чтобы не реагировать…

Теперь Юлька повалилась от смеха:

— А ты что-нибудь чувствуешь, когда к тебе в метро прижимаются?

— Ну, смотря кто прижимается… — нашелся Игорь.

Он поцеловал Юльку. Она вскинула было руки, медленно опустила — не сопротивлялась, только смотрела круглыми, испуганными глазами в сторону, за окно…

…Там, далеко внизу, во дворе между башнями каталась на ледяном пятачке ребятня. Маленькая девчонка в заячьей шубке и шапочке-шлеме пыталась скользить спиной вперед, упала, сердито отвела руки матери, встала сама…

— А чего он подглядывает? — пожаловалась Юлька на портрет бородатого хозяина.

— Ну и пусть…

— Нет, чего он смеется?..

…Девчонка падала и вставала, падала и снова упрямо поднималась…

…На подоконнике стояли засохшие эдельвейсы, чуть подрагивая под сквозящим из щелей морозным воздухом. На стене белел изнанкой отвернутый к стене портрет…

— Пусти! — Юлька оттолкнула Игоря и села, быстро застегнула молнию на джинсах, одернула свитер и замерла, сжав виски ладонями.

Игорь попытался снова обнять ее, Юлька отстранилась.

— Ну, иди сюда… Чего ты боишься?..

— Я ничего не боюсь! Ну, да! Я согласна! Но я не могу сейчас, понимаешь, нельзя! — Юлька чуть не плакала. — Подожди до лета. Пожалуйста!

— Ах, вот оно что! — Игорь вскочил. — Опять твой дурацкий балет! Новый треугольник — он, она и балет! Такого еще не было!

— Пожалуйста, давай хоть раз не будем ссориться, — тихо сказала Юлька.

— Сейчас Япония. Потом экзамены. Потом тебя возьмут стажером — еще год? До следующего лета? Что потом будет?

Юлька подавленно молчала. Игорь метался взад-вперед по комнате.

— Сколько времени? — спросила она.

— Одиннадцать.

— Сколько?! — подпрыгнула Юлька. — Ты что, нарочно, да? Нарочно? Ты же знаешь, во сколько мне надо!

— Да почему я все время должен об этом думать?! Всю жизнь по часам жить?

Юлька, путаясь в рукавах, надевала куртку. Игорь мрачно смотрел на нее.

— Придешь завтра?

— Нет.

— Вечером я жду тебя здесь.

— Я не смогу.

— Что у вас там, концлагерь, что ли! Если захочешь — сможешь! В общем, я жду тебя с восьми часов…

— Ты что, приказываешь? — Юлька вскинула голову.

— Ну не может так бесконечно продолжаться! Кто-то должен уступить!

— Только не я! — Юлька распахнула дверь.

Придерживая на плече сумку, она бежала но тротуару.

— Что-нибудь случилось, девушка? — спросил молоденький лейтенант, открывая дверцу.

Фургон затормозил у подъезда училища.

— Спасибо! — Юлька помчалась вверх по лестнице, прыгая через три ступеньки.

Галина Николаевна читала под настольной лампой. Юлька остановилась рядом, с трудом переводя дыхание. Коридоры были темны. Воспитательница дочитала страницу, перелистнула…

— Галина Николаевна…

— Иди спать, — сухо сказала та, не отрываясь от книги.

Юлька сидела на подоконнике в темной комнате, курила в форточку, думала, сосредоточенно хмуря брови.

Вдруг насторожилась, высунула руку за окно, замерла, нетерпеливо поглядывая вверх. И вот в ладонь ей звонко шлепнулась тяжелая холодная капля. Юлька бросила сигарету, открыла окно и подставила под капель обе ладони. Потом прыгнула на спящую Ийку, провела ей по щекам мокрыми руками.

— Весна, Ийка! Слышишь, весна!

— Ты с ума сошла, да? — захныкала Ия спросонья. — Конечно, весна — конец марта!

Сокурсники еще тянулись в интернат после репетиции, а Юлька уже бежала им навстречу, застегивая на ходу куртку. Задержалась у стола воспитателя:

— Я до десяти, Галина Николаевна.

— Нет, — коротко ответила та.

— Я успею, честное слово! Только туда и обратно…

— Ты лишена увольнения.

Юлька остолбенела.

— За что?

— За опоздания. Я тебя предупреждала.

— Галина Николаевна, пожалуйста, — в отчаянии сложила Юлька руки. — Потом хоть месяц буду сидеть! Честное слово! Хотите, вот здесь сяду, рядом с вами, и буду сидеть. Только сегодня, Галина Николаевна! Хоть на час! Мне очень нужно, очень, очень…

— Сядь-ка, — Галина Николаевна указала на стул. — Садись, садись…

Юлька присела на краешек, готовая тотчас вскочить и бежать.

— Я тебе расскажу одну очень интересную историю, — Галина Николаевна коротко усмехнулась. — Видишь ли… — на столе зазвонил телефон, она сняла трубку. — Да, интернат… Добрый… Не зовем. Это служебный телефон, — она повесила трубку и сплела пальцы. — Да, так вот… Я представляю, что это за час, который стоит месяца. Но я вправе тебе советовать, потому что… В общем, послушай. Училась в МАХУ девочка из Смоленска. Давно, ты не родилась еще. Способная была девочка, конкурс в Праге выиграла, Большой впереди светил. И работала, работала… И устала… И встретился ей в этот момент необыкновенный, а может, наоборот — обыкновенный, нормальный человек, который взял ее за руку и повел в другую сторону. И увидела девочка, что есть, оказывается, совсем другая жизнь. Другая — без вонючих, потных раздевалок, без кровавых тряпок на ногах — где не надо каждый день «через не могу». Кое-как доучилась, вышла замуж, родила, кончила институт, жила легко и счастливо. Нормально… А через много лет, когда дети выросли, девочка вдруг огляделась и увидела, что пусто кругом, холодно. Жизнь-то не получилась, а если и было что-то, то там, в начале… А кто виноват? Сама виновата, и муж виноват, и дети виноваты. И тот, кого рядом не оказалось, кто бы за волосы к станку подтащил и носом ткнул: здесь твое… И пошла девочка работать в интернат, чтобы хоть… у чужого костра…

Галина Николаевна помолчала, разглядывая надпись на шариковой ручке.

— Пойми, Юля, я не хочу, чтобы ты через много лет плакала в последнем ряду, глядя на подруг… Ты просто устала за год. За все восемь лет. Это надо пережить. Перетерпеть. Это с каждым бывает. Это пройдет, Юля… Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь…

— Дайте увольнение, — сказала Юлька.

— Не дам! — Галина Николаевна бросила ручку на журнал.

— Я сама уйду!

— Иди, — спокойно разрешила Галина Николаевна. — Ты взрослый человек. Ты знаешь, что потом будет.

— Ну и пусть! — крикнула Юлька. — Я не в тюрьме! Вы же не воспитатель, вы… надзиратель!

Галина Николаевна отвернулась.

Юлька сбежала с лестницы, двумя руками толкнула тяжелую стеклянную дверь. Она шагала по центральной аллее, зная, что Галина Николаевна видит ее сейчас из окна. Свернула к Комсомольскому проспекту. Но чем дальше уходила от училища, тем медленнее шла, труднее передвигала ноги, будто натягивалась невидимая нить. По проспекту с сырым шорохом шин неслись машины. Неторопливо прогуливались или спешили куда-то по своим делам люди. Можно было добежать до метро, можно было, в конце концов, просто поднять руку — среди машин мелькали зеленые огоньки такси, а в кармане у Юльки было два рубля с мелочью.

Она повернулась и побрела обратно.

Юлька ждала у входа в Шереметьево-2, вставала на цыпочки, вглядываясь в людей, выходящих из рейсовых автобусов. Радостно-возбужденные сокурсники носились взад и вперед. Демин нащупал луч фотоэлемента, открывающего двери аэропорта, шутовски кланялся входящим, широко поводил рукой — и двери распахивались.

— Нет? — сочувственно спросила Ия, подходя.

Юлька покачала головой…

— Привет из-за бугра! — махал Демин из-за барьера, обозначающего государственную границу в зале аэропорта.

Круглолицый румяный пограничник пролистал Юлькин паспорт, взглянул на фотографию.

— Повернитесь ко мне, пожалуйста… Девушка!

— Что? — обернулась на мгновение Юлька и снова уставилась на стеклянные двери.

— Счастливого пути! — пограничник отдал ей паспорт. — Следующий.

Юлька пересекла границу, последний раз оглянулась и пошла за своими.

Обратный рейс был с посадкой в Хабаровске — Юльке невероятно, немыслимо повезло.

— Три дня, — сказала Наталья Сергеевна. — Только три дня! Двадцатого в Москве. Поняла? Двадцать пятого «Жизель»…

Через час самолет пронесся по взлетной бетонке за стеклянной стеной аэропорта и ушел на Москву. Юлька осталась в обнимку с огромной сумкой ждать «кукурузника» местной линии.

Три недели гастролей промчались в одно мгновение. Будто кто-то перевел стрелки Юлькиной жизни сразу на три недели вперед, и в памяти осталась только смазанная полоса ярких красок, мелькание лиц, обрывки слов. Дни были расписаны по минутам: репетиция, спектакль, совместный урок в балетной школе с одинаковыми, как куклы, дисциплинированными японскими девочками, переезд, опять репетиция… Несколько раз танцевали на зрителя сцены из «Жизели», и Юлька вдруг заметила, что Наталья Сергеевна, стоящая за кулисами, вздрагивает, мучительно напрягается на каждом ее движении, словно пытается поднять ее в прыжке, подтолкнуть, поддержать, — и устает к концу так же, как она сама. Юлька понимала, что Наталья Сергеевна могла и должна была отменить «Жизель» с уходом Светы, но рискнула и поставила на Юльку — не ради Юльки, конечно, а из-за каких-то закулисных престижных игр большого балета, и из-за этих непонятных игр чужих людей Юлька надрывается до полусмерти, но именно благодаря им танцует Жизель, и только благодаря им получила шанс…

Кроме Юльки в «кукурузнике» на жестких автобусных сиденьях летело человек шесть.

Дверь в кабину была открыта и привязана проволокой. Второй пилот, парень чуть старше Юльки, скучал в правом кресле. Обернулся, подмигнул ей, похлопал ладонью по штурвалу: хочешь порулить? Юлька засмеялась и кивнула, приняв за шутку, но парень поманил ее в кабину и усадил в кресло вместо себя. Понятно было, что самолет ведет первый пилот, седой добродушный мужик в левом кресле, но все равно здорово было держать штурвал и видеть перед собой огромный горизонт.

Юльке продолжало везти — прямо с самолета она успела на старый раздрызганный автобус, два раза в сутки идущий до Рудника.

Все происходило, будто в зыбком, счастливом предутреннем сне. Несколько часов назад Юлька с подругами в окружении репортеров входила в международный аэропорт Токио, а теперь все это: сумасшедшая карусель гастролей, расцвеченные рекламой чужие города, Дворец съездов, зеркальные стены учебных залов, розовые купальники и атласные ленты пуантов, — все осталось в каком-то ином, нереальном мире, а здесь, в настоящем, осязаемом, гнулись под ногами скользкие дощатые мостики, переброшенные через весеннюю бездонную хлябь, неторопливо, по-хозяйски шагали люди в ватниках и резиновых сапогах и возвышался за поселком рыжий дымящийся террикон.

Юлька поднялась на крыльцо. Навстречу ей выскочила Зойка — и с разбегу, как мчалась куда-то по своим делам, так и бросилась на шею.

— Юлька! Ты? Нет, правда, ты? Надолго?

— На три дня, — Юлька расцеловалась с сестрой. — Мать дома?

— Дома… — Зойка вдруг замялась. Юлька шагнула в дом, удивляясь тому, что с каждым приездом он становится все ниже и тесней — усыхает, что ли? — весело, широко распахнула дверь в комнату. И застыла на пороге…

Мать сидела у стола, кормила грудью ребенка.

Вопросы были лишними — большой выпуклый лоб, темно-карие живые глаза, неистребимая азаровская порода. Сколько ему — месяца три? Значит, в прошлогодние Юлькины каникулы мать уже была беременна. Значит, только после родов осторожно написала об отце…

Так они и замерли все — Юлька, Зоя у нее за плечом, Катя, вышедшая из другой комнаты, мать. Даже младенец вдруг затих. И это — пропахший стиркой дом, пеленки, висящие крест-накрест по комнате, осунувшееся от недосыпания лицо матери и ее виноватый взгляд, и красные пятна диатеза на пухлых детских щеках — тоже было из реального, настоящего мира.

Юлька, наконец, очнулась, прошла в комнату, поцеловала мать, кивнула:

— Брат?

— Сестричка, — мать облегченно улыбнулась. — Мария.

Сестры радостно бросились распаковывать Юлькину сумку, доставать подарки.

Две соседки, шумно вытерев ноги на крыльце и чинно постучавшись, заглянули в комнату.

— А мы тут мимо проходили… — начала было одна заготовленную речь и осеклась на полуслове: «проходивших мимо» набился уже полон дом.

— Заходите, заходите, — суетилась Юлькина мать. На плечах у нее был платок с золотыми драконами. — Чаю вот…

— Мам, — чуть слышно сказала Юлька. — Ты что, весь поселок созвала?

— Так они сами, — виновато ответила мать. — На тебя посмотреть.

Юлька неловко себя чувствовала под внимательными взглядами земляков, сидела очень прямо, напряженно. Зоя и Катя, как две капли похожие на старшую сестру, только еще меньше ростом, как семья матрешек, искоса гордо поглядывали на Юльку. Четвертая сестра болтала ногами в своей кроватке, таращилась, ошалев от невиданного наплыва людей.

Мать подставила чашку под носик нового японского термоса, торжественно стоящего посреди стола.

— Поверни к себе, он же вертится, — Юлька повернула термос на подставке, надавила на крышку — из носика полился кипяток.

— А на Фудзияме были? — спросил дед в очках.

— Нет. В программе не было.

— Ну как же! — укоризненно сказал дед. — Все равно, что в Москве быть и Кремль не увидеть…

— Умный ты больно, дед, — заступился за Юльку Виктор, ее бывший одноклассник, а теперь здоровенный усатый мужик, откатчик с рудника. — А на монорельсе катались?

— Нет. Нас же на автобусах везде возили.

— А сад камней видела? — не унимался дед.

— У нас по два спектакля в день, — виновато сказала Юлька.

— Да погоди ты, дед, с камнями своими! Носят-то там чо? — спросила девчонка, Юлькина ровесница.

— Кто что. Безо всякой моды — и джинсы, и кимоно, и просто темная юбка с жакетом. В Москве гораздо ярче одеваются… — Юлька взглянула в окно и поднялась, стала проталкиваться к двери. — Я сейчас…

Мать тоже поднялась было, потом села, с вымученной улыбкой оглядела гостей.

— Чаю кому еще?

Юлька вышла на крыльцо, притворила за собой дверь и встала, уперев кулаки в пояс. От калитки размашисто шагал моложавый красивый мужик с густой копной русых волос, держа на отлете букет невесть откуда взявшихся в Руднике гвоздик. Он остановился перед Юлькой.

— Чего надо? — спросила Юлька.

— Чего надо? — улыбнулся он. — На старшую вот пришел посмотреть. Имею право?

— Не имеешь, — отрезала Юлька. — Проваливай к своей бухгалтерше.

— Чо ж ты такая суровая, Юлька? Сколько лет уже…

— Иди, иди. И не ходи сюда больше, все равно ничего не выходишь. Даже если мать разжалобишь — ничего у тебя не получится. Я скоро рядом работать буду, каждый месяц буду приезжать.

— Хоть сегодня пусти, Юлька, — отец беспомощно оглянулся. — Ну, не позорь перед людьми-то…

— Перетерпишь. Мать вытерпела… Иди, говорю! А то полено сейчас возьму — на всю жизнь опозоришься!

Отец горько усмехнулся.

— В кого ж ты уродилась такая… неживая…

Он пошел к калитке. Внезапно обернулся и отчаянно-весело крикнул:

— Как там у вас: браво-о-о! — и метнул цветы в Юльку.

Гвоздики рассыпались по крыльцу, на ступеньках, в грязи…

В маленькой комнате было темно и жарко. Юлька и Зоя сидели на кровати у окна, обнявшись, шептались.

— А я так думаю, — хрипловатым, ломким баском говорила Зоя, — чо если любит, то должен понимать, что ты не такая, как другие, обыкновенные. А если ему одного надо, то нечо по нем плакать, и не нужен он нам такой.

— Не так все просто, Зайчонок, — Юлька задумчиво отвернулась к окну, положив сигарету на край блюдца. — Если бы все было так просто, так логично…

Сестра вытащила сигарету из пачки, прикурила от Юлькиной, привычно затянулась, повертела в пальцах, разглядывая золотой ободок и непонятную надпись.

— Раньше все понимала — что, зачем, почему… А теперь кручусь, кручусь, перед глазами все мелькает, времени нет остановиться, подумать. А впереди роли, гастроли, каждое утро репетиции, каждый вечер спектакли… Понимаешь, Света была — от бога, а я — рабочая лошадь. Мне в сто раз больше пахать надо. Будто вверх по эскалатору, который вниз: чтобы на месте стоять — бежать надо, а чтоб хоть на ступеньку подняться — надо из последних сил нестись. И так всю жизнь… Устала… Устала… — Юлька обернулась. — Ты что это делаешь? — она выхватила сигарету у сестры.

— А чо? Сама-то куришь.

— Я не курю… Я так… иногда… — Юлька погасила обе сигареты. — И ты не смей… Ну, нажаловалась. Кому еще поплакаться, кроме тебя! Сколько там? — она подняла руку сестры с японскими часиками, нажала подсветку. — У-у, давай-ка спать, а то в школу не встанешь.

Крошечный зал ожидания районного аэропорта был переполнен. Люди спали, сидя на скамьях плечом к плечу, на полу на расстеленных тулупах. Молоденький летчик в пижонской голубой форме кокетничал с девушкой, одной на три окошка: «Касса», «Диспетчер», «Почта».

Юлька вторые сутки сидела в райцентре, изнывая от тоски, тесноты, непогоды, бесконечного ожидания, от того, что все в этом мире было не так, не так, не так! Можно было переночевать дома — попутки шли одна за другой, — но это означало встречу с отцом. С первой минуты ясно было, что он давно вернулся домой, ушел только, чтобы не портить праздник. А дома уже все наладилось, и Юлька была там чужой — хоть дорогой, но гостьей. И это самое главное, что она поняла вдруг: она ушла из дома окончательно, безвозвратно, как уходят из прожитого года. Неизвестно, когда это случилось, в какой именно день и час. Она будет помнить и любить мать и сестер, их дом, Рудник с рыжим терриконом над шахтой, будет прилетать из любой дали при первой возможности, но вернуться уже не сможет.

В Японии Юлька случайно оказалась в автобусе рядом с Натальей Сергеевной — больше не было места. Наталья глядела в окно, через час пути вдруг спросила не оборачиваясь:

— Давно дома не была?

Юлька удивленно вскинула глаза: первый раз за все восемь лет педагогиня заговорила о чем-то кроме балета.

— Год почти.

— Я, когда начинала танцевать, три года мать не видела… Полтора часа на самолете. Некогда было… — Наталья Сергеевна помолчала. — Чтобы чего-то добиться, приходится переступать через людей. Сначала через себя. Потом через других. В первую очередь через самых близких и любимых. Поначалу тяжело. Потом ожесточаешься…

— Я так не хочу, — сказала Юлька.

Наталья Сергеевна усмехнулась.

— Однако танцуешь вместо лучшей подруги — и уже ничего, не болит, правда?..

А ведь, действительно, Юлька уже обжилась на Светином месте в центре станка: что делать, в конце концов, не Юлька же виновата в том, что случилось… Ни разу не была в больнице у Нины: времени нет. И ни в какой Хабаровск она не поедет работать — будет танцевать в Москве, как миленькая…

Юлька смотрела в серую пелену дождя, тоскливо ощущая свою неприкаянность в этом промозглом мире. Она вдруг почувствовала, что смертельно соскучилась по комнате в интернате, но всем кабинетам, «пыточной», по каждой половице в каждом зале, по гримерке и коридорам КДСа. Господи, когда же кончится этот дождь? Неужели на свете бывает солнце?..

— Алло!.. Алло!.. Наталья Сергеевна! Это Азарова! Наталья Сергеевна, я опаздываю. Здесь погода нелетная, вторые сутки уже!

— Двадцать пятого «Жизель». Ты что, не знала?

— Знала. Я не виновата…

— Если двадцать третьего тебя не будет — можешь вообще не возвращаться, — донесся сквозь шум и треск голос Натальи Сергеевны и следом — сигнал отбоя.

Юлька, понурившись, вышла из кабины.

— Все? — удивилась девушка. — У вас четыре минуты еще.

— А можно другой номер набрать?

— …Да, — сказал Игорь.

Юлька молчала, у нее бешено колотилось сердце. Трудно было говорить вот так — неожиданно, не собравшись, через всю страну, из переполненного зала, за оставшиеся четыре минуты…

— Алло!.. Слушаю!

Девушка вопросительно кивала за стеклом: не слышно?

— Привет, — сказала наконец Юлька.

— Здравствуй.

Теперь они молчали вдвоем.

— Что же ты не пришел проводить? — спросила Юлька. — Я тебя ждала.

— Я тебя тоже ждал… в тот вечер…

— Меня не отпустили. Но это уже не важно, — торопливо сказала Юлька.

— Это действительно уже не важно. Юлька! Я хочу тебе сказать одну вещь, только это долго и не по телефону…

— Я тоже должна тебе сказать…

— Алло, — вклинилась телефонистка. — Заканчиваем!

— Ты когда прилетишь? — закричал Игорь.

— Не знаю. У нас двадцать пятого спектакль, ты подожди меня потом…

— Конечно. Я обязательно приду! Юлька…

Яркое солнце било в окна автобуса, чистые, по-весеннему широкие московские улицы проплывали за окнами, празднично одетые люди шли от метро к Кремлю.

«Икарус» остановился у служебного входа Кремлевского Дворца съездов. Первым на нижнюю ступеньку соскочил Генка и уперся руками в дверной проем, сдерживая толпу ребят.

— Демин, — прикрикнула Галина Николаевна, — прекрати немедленно! Дети малые, честное слово!

Демина выпихнули из двери, следом гурьбой высыпали остальные.

— Не вижу репортеров, — Астахов в модных черных очках с лейблом вполовину одного стекла огляделся и скорбно поджал губы.

— Этикетку сдери — может, увидишь.

— Да-а, в Японии с цветами встречали…

— А вон цветы.

— Кому бы это?

Поодаль стоял с цветами в опущенной руке Игорь.

— Ленка — фас!

— Это Арзы мальчик, — равнодушно сказала Илья.

— Смотри, — Ия показала глазами на Игоря.

Юлька кивнула.

— Иди. Я догоню, — она отдала Ие сумку, сунула руки в карманы куртки и медленно пошла к Игорю.

— Азарова, после спектакля наговоришься, — крикнула Галина Николаевна.

— Я сейчас… — она подошла к Игорю, остановилась напротив, глядя под ноги. — Привет… Я же просила после…

— Долго ждать. Понимаешь, я все это время думал, — быстро, сосредоточенно заговорил Игорь. — Мне было очень плохо без тебя…

— Подожди, — торопливо сказала Юлька. — Я должна сказать…

— Не перебивай. Сначала я… Я долго думал. Не знаю, почему я решил, что все на свете должны быть похожи на меня. Все равно, что любить свое отражение в зеркале. А я люблю тебя. Я постараюсь понять и полюбить твое дело. Я буду ждать, сколько надо, сколько скажешь, — он улыбнулся. — Потому что я тебя люблю.

— Я тоже думала все это время, — Юлька подняла голову. — Я тоже… тебя люблю… Поэтому мы больше не увидимся. Так надо. Пожалуйста, не приходи больше ни сюда, ни в училище. Я все равно не выйду. Я так решила.

— А обо мне ты подумала? — тихо спросил Игорь.

— У нас ведь вся жизнь впереди, ты сам говорил… Извини. Мне пора.

Юлька повернулась и пошла к служебному входу. Она знала, что Игорь смотрит вслед, кусала предательски дрожащие губы — только бы не остановиться, не обернуться и не заплакать.

Юлька не плакала. Она стискивала зубы, откидывала голову, чтобы удержать слезы, стоя в кулисах среди подруг. Перед ней была ярко освещенная сцена, оркестр заиграл увертюру, покрыв глубокое дыхание зала. Наталья Сергеевна поправила заколку у Нефедовой, оглядела остальных, возбужденная, стремительная, будто сама готовилась шагнуть из-за кулис.

— Азарова! Что такое?.. Балет!

И, повинуясь движению ее руки, Юлька вдруг улыбнулась и распахнула глаза. Жизель выбежала на сцену, навстречу своей короткой любви…

Игорь смотрел на нее из глубины темного зала — один из тысяч зрителей.

Галина Николаевна сидела в амфитеатре, крепко сжав на коленях руки.

…А Юлька танцевала — легко, зло, отчаянно.

«…Напрасно ты волнуешься, Зайчонок. То, о чем мы говорили, уже позади. Пока еще болит, ну, да ничего, заживет. Надеюсь, маме ты ничего не успела сказать… Снова работаю в полную силу, и никого, и ничего мне не надо, кроме работы и вас. Я поняла одну очень важную вещь. Слушай, Зайчонок: главное в нашем деле, а может, и вообще в жизни — это уметь терпеть. Терпеть, что бы ни случилось… Не волнуйся за меня, все у меня будет хорошо. Я — терпеливая…».

1992.