Виноватых нет

Странные люди мальчишки

Третий раз в подряд в последнем слое ма-джонга оставались непарные фишки. Я уже начала злиться. Стараясь не выходить из себя, сбросила игру и начала заново.

— А кто будет телефончиком баловаться, сдаст тетрадь и получит соответствующую оценку! — тоном больной королевы произнесла «историчка».

Я чуть мобилку не выронила. Это она мне? Экран светится еле-еле, и от учительского стола его наверняка не видно.

Главное — не дёргаться. Я медленно подняла голову. Марина Николаевна смотрела в другую сторону — на предпоследнюю парту у стены. Я поставила игру на паузу и сунула телефон в рюкзак. Сейчас будет развлечение поинтереснее, чем игра в мобилке. «Историчку» не зря прозвали «Королева Марго».

Марина Николаевна холодно сообщила:

— Сельцов, я с тобой разговариваю.

Теперь уже никто не писал контрольную. Даже те, кто втихаря сдувал даты с учебника.

Сельцов убрал телефон в карман пиджака и встал. Мотнул головой, отбрасывая длинные волосы с лица. Если бы не эта дурацкая причёска, он мог бы казаться симпатичным. А так на болонку похож. Спутанные пряди постоянно болтаются почти до носа. Я даже не знаю, какого цвета у него глаза.

— Спасибо, что потрудился подняться, — насмешливо произнесла Марго.

Сельцов пожал плечами и отвернулся. Мне тоже не нравилась эта привычка учителей — каждый раз подчёркивать, что надо вставать, разговаривая со старшим. Не потому что я против вежливости, а просто надоело уже, с первого класса об этом твердят. И что здороваться с учителем надо столько раз, сколько его видишь. Над этим даже охрана смеётся: «Как в армии». Зато гуманитарная гимназия, одна из лучших в городе. Форму, к счастью, пока не ввели, но в приспущенных штанах или с голым животом у нас не ходят. Ограничения в одежде мы сами принимали, на Совете старшеклассников. Я лично голосовала «за»… Кстати, про волосы там написано: «запрещаются экстремальные причёски». Жалко, что веник на голове у Сельцова под эту категорию не подходит.

Мария Николаевна продолжала сверлить Сельцова взглядом. Молча. Ребята зашептались — пока негромко. Кто-то сдавленно засмеялся. Марго порозовела — она всегда думает, что смеются над ней. Хотя чучелом выглядел как раз Сельцов — лохматый, сутулый, подчёркнуто безразличный.

Непонятно, чего ждет Марго. Играть в гляделки с Сельцовым бессмысленно, это знают все учителя. Когда его отчитывают, он просто стоит и смотрит в сторону. И так стоять он может сколько угодно.

— Сельцов, — сурово прогрохотала Марго. — Ты почему не пишешь?

Он то ли пожал плечами, то ли его передёрнуло — вроде как «отстань, не до тебя».

Глобальные проблемы современности решает. Тут не до контрольной.

«Историчка» подошла к парте Сельцова, заглянула в открытую тетрадь.

— Содержательно…

— Я не знаю, что писать, — равнодушно отозвался Сельцов.

— Ты хоть бы попытался списать, что ли, — презрительно посоветовала Марго.

Сельцов вдруг вышел из спячки. Глянул на «историчку» в упор, подобрался, как для драки. Ухмыльнулся и негромко, но отчётливо ответил:

— Любите, когда вас обманывают?

Кто-то охнул. Марго растерялась. На секунду её лицо обмякло, в нем проскользнуло что-то совсем детское, как у обиженного малыша. Но тут же она снова сжала губы и превратилась в неприступную башню. В Бастилию.

— Сель-цов, — отчеканила она. — Похоже, следующая наша встреча будет на Совете профилактики!

— Только вас там и не хватало, — очень вежливо отозвался Сельцов. И, увидев, что Марго отшатнулась и открыла рот, чтобы заорать, спокойно добавил: — А меня туда уже вызвали.

«Историчка» подавилась словами. Медленно обернулась и встретилась со мной глазами.

— Лера, это правда?

Я встала.

— Не знаю, Марина Николаевна. Но внизу, наверное, уже вывесили списки, я посмотрю.

— Посмотри, — с угрозой произнесла Марго и снова оглянулась на Сельцова. Угроза предназначалась ему. — Если его фамилии там нет, я её впишу!

Сельцов пожал плечами и снова отвернулся.

— И за что тебя взывают?

Сельцов не ответил.

Интересно, что он успел натворить, пока меня не было?

— Молчишь? — язвительно произнесла Марго. — Как безобразничать, так вы все первые. А как отвечать — кишка тонка.

Сельцов сжал губы, но по-прежнему молчал. «Историчка» устало махнула рукой:

— Хорошо. Узнаем на Совете. Можешь сесть. И ты, Лерочка, тоже.

Я плюхнулась на своё место.

Интересное дело. Для Совета профилактики мало нахамить учителю, «впишу его фамилию» — пустая угроза. Решение о вызове принимают завуч и социальный педагог, вместе. И для этого должны быть очень веские причины. Мелкие проблемы решает «классная». А вот когда родители со своим чудом справиться не могут, а переводить в другую школу не хотят, в дело пускают нас. Одно дело — перед учителями стоять, и совсем по-другому — перед такими же парнями и девчонками, как ты. Я бы от стыда умерла, если бы мне ребята сказали, что им противно со мной учиться в одном классе… Причём не одна я такая чувствительная. Самые наглые пацаны резко теряются, когда стоят перед нашим Советом. Может быть потому, что председатель — выпускник Витька Садовский, отличник и спортсмен, на него сильно не наедешь.

Так за что Сельцова вызвали? И спросить-то не у кого. Машка сегодня в школу не пришла. А к остальным с вопросами лезть не хочется. Глупо члену Совета спрашивать в классе, что случилось. Хоть я вчера на уроках и не была, а знать должна всё равно.

Загрохотал звонок.

— Сдавайте работы, — сказала Марго уже обычным, нейтральным тоном. — Кто сдал, может идти.

— Ещё минутку, — заскулили со всех сторон, — Дайте дописать…

Я собрала учебники, положила на учительский стол тетрадь и вышла из класса. Контрольную я закончила ещё в середине урока. Наверняка будет очередная пятерка. То, что мы сейчас проходим, я ещё в пятом классе знала…

На первом этаже я остановилась и глянула на доску объявлений. Так и есть, рядом с расписанием белеет небольшой листок. На нём аккуратно выведено: «Совет старшеклассников. Явка обязательна». И — список фамилий, как правило, незнакомых. Хотя, вот этих семиклассников мы уже отчитывали за прогулы. А этого девятиклассника я знаю — у него дикая причёска и рваные джинсы. Понятно, за что его вызвали. Ну, где же наш класс… О, вот он. Надо же, не соврал Сельцов! И вообще он сегодня какой-то странный. Взвинченный. Обычно он словно спит. Вроде присутствует, и при этом — как бы и нет.

— Ой, Ле-е-ерочка, — противным голосом заверещал кто-то сзади. — Девочка моя, как же я по тебе соскучился!

Я отшатнулась, зацепив плечом стенд с расписанием. Сердце ухнуло в пустоту. Сзади стоял Тихонов, придурок из 9 «а».

— Я напугал тебя, милое создание? — тем же клоунским голосом протянул Тихонов. — Да ты ушиблась! И испачкалась! Давай я тебя почищу…

Пока я оглядывалась — вдруг кто-то придёт на помощь? — Тихонов взял с батареи тряпку, которой технички моют пол, и начал возюкать ей по моей джинсовке.

Я отшатнулась и оказалась в углу. Теперь и вовсе некуда деваться.

— Прекрати.

Хотела потребовать, а получилось жалобно. И в горле запершило.

Тихонов не отошел. Он повыше поднял тряпку — грязную, вонючую, и потянул её к моему лицу.

— Давай, поплачь. А потом вытрем слёзки…

— Что здесь происходит? — раздался громкий голос.

Светлана Ивановна! Как вовремя!

Тихонов мгновенно вернул тряпку на батарею.

— Ничего, — нормальным голосом отозвался он. — Я мимо шел, смотрю, тряпка валяется. Вот, на место положил.

— Хозяйственный, — усмехнулась Светлана Ивановна. — Иди-иди. Потом поговорим, если понадобится.

— До свидания, — Тихонов исчез.

— Лера, что произошло? — негромко спросила Светлана Ивановна.

— Не знаю, — честно ответила я. — Он ко мне лезет с начала года.

— Может, с его классным руководителем поговорить?

— Не надо, — я даже испугалась. — Я уже пробовала ей жаловаться. Когда он меня в столовой под локоть пихнул, и я компотом облилась. А он в ответ — «я нечаянно». Про другие случаи сказал, что просто шутил. И ещё больше стал приставать.

— Странно, — задумчиво произнесла Светлана Ивановна. — Давай, что ли, вызовем его на Совет? Елена Петровна против не будет, она поймёт.

— Он и там скажет, что шутил. И получится, что я воспользовалась служебным положением! Так нельзя.

— Ну, смотри, — непонятно отозвалась Светлана Ивановна. — Кстати, ты не спрашивала совета у отца?

— Нет.

— А почему?

Я только плечами пожала. И в самом деле, почему?

А Светлана Ивановна добавила:

— Он у тебя человек широких взглядов и парадоксального мышления.

— Я в курсе…

Светлана Ивановна засмеялась:

— Я рада. Кстати, напомни ему, что у нас в субботу заседание литературного клуба. Он обещал прийти.

— Он никогда ничего не забывает, — вздохнула я.

— Это же хорошо!

— Не всегда… Но раз обещал — значит, придёт. Хотя я напомню, мне не трудно…

Светлана Ивановна снова улыбнулась. Хорошая у неё улыбка, совсем не учительская. Почему другие видят в ней строгого завуча? Скорее, она похожа на вожатую из лагеря, в который я ездила когда-то давно, в совсем нежном возрасте. Вожатая Нина утешала, когда мы скучали по дому, разбирала ссоры и всегда придумывала что-то интересное…

— Да, хотела спросить, — я ткнула пальцем в фамилию Сельцова в списке. — За что вот этого вызывают?

— За драку. Ты не знаешь разве?

— А когда она была?

— Вчера.

— Я же на конференции заседала. На областной.

— Точно… В общем, устроил ваш мальчик натуральное побоище. С двумя одноклассниками.

— Один? С двумя?

— Да. Причём он просто избил обоих, судя по результату. У одного — сотрясение мозга, у другого такие синяки, что на улицу минимум неделю не выйдет.

— А кого? — я принялась лихорадочно вспоминать, кого сегодня не было.

— Сильченкова и Корнеева.

— Точно… Как это он смог?

— А вот это мы выясним на Совете. Ты-то придёшь?

— Конечно!

Мы попрощались, и я вышла на улицу.

Свежий ветерок гонял по асфальту сухие листья. Дворники собирали их в кучи и грузили в мешки, но справиться с осенью не могли. В ветках деревьев запуталось яркое, но уже совсем не жаркое солнце. Оно делало листья золотыми, а небо — ярко-синим и блестящим, умытым. Не скажешь, что середина октября.

Первого сентября подули холодные ветры и даже начал моросить дождик. Сама природа говорила: каникулы кончились, пора заняться серьёзным делом. Но потом в небесной канцелярии решили, что попугали нас достаточно, и вот уже второй месяц стоит солнечная погода. Только ночью шумят бурные и короткие грозы. Утром город блестит мелкими лужами, в которых, как кораблики, плавают опавшие листья. И воздух осенний — тоже особенный. В нём — запах прелой листвы, мокрой коры старых лип, свежесть холодного ветра и никакой пыли. От этого он делается хрустальным.

Хорошо, что до дома идти минут сорок. Можно подышать, пошуршать листьями, и ни о чем особо не думая. Сидела где-то глубоко в душе заноза — Тихонов. Что ему надо?

Лучше о нём не вспоминать, не портить настроение. Вот когда насупит холод и слякоть, небо станет серым, а воздух промозглым — тогда и разберёмся с таким же мерзким типом. И — мучило любопытство. Что там вышло у Сельцова с двумя достаточно крепкими парнями? Как он с ними справился? И, главное — что нужно сделать, чтобы вывести из себя по жизни отмороженного Сельцова?

Читала в и-нете, на какой-то юмористической страничке: «Что такое одиночество? Это когда выходишь из лифта, в коридоре вкусно пахнет, и понимаешь, что пахнет не у тебя».

Папа, конечно, тут же сказал: «Давать определение со слов «это когда» — первый признак неумения говорить», но при этом хмыкнул и быстро глянул на потолок, как будто записал на нём что-то. Значит, мысль понравилась.

И я стала, выходя из лифта, принюхиваться. Если вкусно пахнет — значит, папа дома. Мама готовит на скорую руку. Сварит кастрюлю супа — вот вам, питайтесь. А разогретым супом на лестнице пахнуть не будет. Проверено.

Отец готовит долго и со вкусом. Казалось бы, вот овощное рагу. Порезал, свалил всё в сковородку и перемешивай. Правда, в результате каша получается, но есть можно. Нет, папа простых путей не ищет. Он жарит кабачки отдельно, баклажаны — отдельно, грибы последними, мясо вообще на другой сковородке. И каждую серию разными приправами посыпает. Получается обалденно, и запах стоит такой, что ноги подкашиваются.

Вот и сейчас ароматы висят, как облака. Кажется, их можно потрогать. Я быстро открыла дверь своим ключом и крикнула:

— Пап, это я!

— Ура, — громко и деловито отозвался папа с кухни.

Я сбросила туфли, уронила рюкзак и только взялась за молнию на куртке, как запиликал телефон.

— Лера, ответь, у меря руки в муке! — крикнул отец.

Я схватила трубку радиотелефона в зале.

— Алё!

— Здравствуйте, можно Юрия Ивановича? — поинтересовался незнакомый женский голос.

— Да, минутку.

Я пробежала на кухню:

— Пап, тебя!

— Спасибо. Обуйся, что ты без тапок, — отец сдвинул сковородку с огня и взял трубку. — Алло, здравствуйте, слушаю вас.

Я не ушла. Привычно залюбовалась отцом. Он совершенно не походил на преподавателя университета и редактора толстого журнала. Бывали дома такие гости — маститые-именитые, обрюзгшие и вечно чем-то недовольные. А отец высокий, широкоплечий и часто улыбается. А ещё у него совершенно пиратская борода. Светлая, окладистая. И высокий лоб с залысинами. Когда отец сердится, он похож на Святого Николая с иконы, что висит в кабинете над столом. Но сердится он редко. Сейчас папа нахмурился, но не сердито, а сосредоточенно. Так Дед Мороз слушает стишок на утреннике.

Интересно, кто звонит. Ведь это явно какая-то совсем чужая женщина. Она полностью выговорила имя-отчество отца, а ведь даже ученики в лицо зовут его «Юриваныч». Студенты приходили по вторникам на какие-то чтения, но читали мало, а больше спорили, размахивая руками. В такие вечера хорошо сидеть на подоконнике и слушать их весёлую перебранку. Не очень понятно, о чём говорят, но зато появляется такое чувство, как будто готовится какой-то праздник. И мама, хоть и устаёт на работе, всегда приносит студентам чай и бутерброды. Я помогаю ей. Не из вежливости — просто тоже хочется стать частью происходящего, а не просто зрителем.

Скорей бы уже мама вернулась! До конца её командировки ещё пять дней, плюс один на дорогу. Почти неделя.

— Ну и что вы от меня хотите? — спросил отец в трубку. Встретился со мной глазами, сделал страшное лицо, глянул на мои ноги. Я подавила улыбку и ушла переодеваться в домашнее.

Когда я вернулась на кухню, отец раскладывал по тарелкам овощное рагу.

Я подала вилки и принялась резать хлеб.

— Пап, кто звонил-то?

— Одна маленькая девочка.

— Да ладно тебе. Я слышала, у неё совсем взрослый голос.

— Голос взрослый, — согласился папа. — И ещё некоторые… внешние признаки. Но это ни о чём не говорит.

— Она что, недоразвитая?

Отец сел напротив и мягко улыбнулся:

— Нет. У неё просто начался самый дурацкий возраст.

— Это сколько?

— Года двадцать два — двадцать три. Двадцать пять — край. Но это вряд ли.

— Шутишь, да?

Отец покачал головой.

Я отправила в рот несколько ломтиков жареных овощей и подумала вслух:

— Сейчас в четырнадцать паспорт получают. А в восемнадцать уже все права дают, даже президента можно выбирать. И замуж выходить. Ты всё придумываешь. Нет такой теории, чтобы люди в двадцать лет глупели.

— Зато есть практика, — спокойно отозвался папа. — В девять лет все дети обещают, что никогда не будут пить и курить. То есть понимают, что это глупо и ненужно. А потом почему-то передумывают. Ты, кстати, тоже обещала. Помнишь? А вчера пришла домой вся табаком пропахшая.

— Папа! Ты что! — я даже есть перестала. — Это парни рядом курили!

— Почему-то я думаю, что в девять лет ты не стала бы дружить с курящими мальчиками.

— В третьем классе только дураки курят!

— А в восьмом самые умные?

— А они не из восьмого! Они большие!

— То есть чем старше, тем больше курящих, — с удовольствием подвёл итог отец. — Ты только что подтвердила мою теорию.

Вот всегда так с ним. Говорит вроде полный бред, а ответить нечего. Правильно завуч сказала — парадоксальное мышление…

— Кстати, у тебя в субботу литературный клуб в школе.

— Да, я помню.

— Я так и сказала… А когда самый умный возраст?

— Лет в одиннадцать. Потом человек начинает дурить. И чем старше становится, тем больше думает о себе и меньше слушает старших. К двадцати трём этот процесс доходит до высшей точки. И у многих там и остается. Но некоторым везёт, они попадают в такие условия, где надо работать над собой. И годам к тридцати пяти — сорока вновь доходят до уровня одиннадцатилетних. Снова понимают, что курить, пить и выпендриваться — плохо, что надо слушать тех, кто поумнее, побольше делать, поменьше болтать. Но таких исчезающе малое количество.

Папа налил чаю, достал печенье. Я спросила:

— Как тебе студентов доверили? Ты ведь их не любишь.

— Ты тоже не всех одноклассников любишь, но это не мешает тебе ходить в школу.

— Не всех, это точно. Особенно мальчишек. Почему они такие дураки?

— Они не дураки. Они просто другие. И считают дураками других. Тебя, например.

— Ну, это вряд ли. У меня они половину уроков списывают.

— И это не мешает считать тебя дурочкой, если хочешь знать. Скорее, наоборот.

— Почему?

— Потому что они интересными делами занимаются, пока некоторые глупышки уроки учат.

— Тоже мне, нашел признак ума!

— К сожалению, именно умение устраиваться за чужой счёт способствует успеху в обществе больше, чем ум и знания.

— Ну и на фиг его, такое общество!

— Да ты революционерка! — испуганно отшатнулся папа. Кто его мало знает, поверил бы, а я вижу, что он прикалывается. — Какой ужас, и это моя дочь! В эпоху всеобщей толерантности! Кого я вырастил!

— Во-во, нас уже припарили в школе этой толерантностью. Целые уроки проводят. То классная, то психолог…

— И как успехи?

— Да никак. Кто их слушает?

— Понятно, — пробормотал папа, явно уже переключившись на что-то другое. — Кстати, у нас проблема.

— Что случилось? — с меня тут же слетело всякое веселье.

— Завтра придёт девушка, которая только что звонила. К пяти часам. А у нас дома неделю не убрано.

— У меня завтра Совет. Могу не успеть. Может, лучше сегодня?

— Можно и сегодня. Только без фанатизма. Коридор и мой кабинет убери обязательно. Пыль протри на всех полках. И в кухне порядок наведи на всякий случай. Вряд ли она чай останется пить, но лучше не рисковать. А то потом будет говорить — великим критиком прикидывается, а у самого чашки немытые.

— А ты прикидывался?

— Да не особо. Наши общие знакомые попросили высказать мнение о её сказках, я и высказал. Как есть. А она теперь сатисфакции требует. Придёт с пачкой своих текстов и будет доказывать, что не графоманка.

— И докажет?

— Вряд ли. Жуткие банальности девушка пишет и думает, что Америку открыла. Да и язык штампованный.

— Так зачем ты с ней разговариваешь? Послал бы сразу подальше.

— Нехорошо. Да и жалко. Глупо её произведения выглядят, а она этого не понимает. В издательства рассылает, на конкурсы шлёт. А так, я скажу, ещё десять человек скажет — глядишь, и дойдет.

— Что не надо больше писать?

— Что надо учиться. Успеха добивается не тот, кто талантлив, а тот, кто над собой работает. Доступно?

— Вполне. Пойду-ка, поработаю над ковром, — я собрала посуду в раковину. — И над прочим бардаком, который ты развёл у себя в кабинете.

— К себе в комнату загляни, — хмыкнул папа.

— Ко мне, между прочим, юные поклонницы не приходят! — с удовольствием заявила я. С папой всегда хорошо потренироваться в пикировке.

— Зато поклонники приходят, — не остался в долгу отец.

Я старательно вздохнула, изобразив на лице сожаление:

— Эх, папочка, современным мальчикам до балды, какой у меня бардак. Они его даже не замечают. А вот если я сделаю уборку, то они себя как в музее почувствуют. А сам знаешь, для подростков главное — непринужденная атмосфера!

Папа засмеялся:

— Иди уж, атмосфера. Тебе ещё уроки учить.

Я гордо задрала подбородок и удалилась с видом победительницы. Хотя, думаю, папа специально меня не сажает в лужу в наших перебранках. Слышала я, как он может отбрить студентов, если те выйдут «за рамочки». Может быть, я просто за них не выхожу?

Кстати, надо позвонить Машке, спросить, куда она пропала. Без неё скучновато. Остальные девчонки в классе тоже ничего, но они постоянно чем-то заняты. У них родители помешались на музыкальных школах, лидерских курсах и репетиторах. Многим дышать некогда. А мне с родителями повезло — они никогда не заставляли заниматься неинтересными делами. На литературных конкурсах и олимпиадах по истории я всегда занимаю призовые места, по-английски разговариваю без проблем, а по остальным предметам хватает школьной программы. Городское Студенческое историческое общество, куда записал меня папа, воспользовавшись знакомством, собирается раз в две недели. А в кружок разговорного английского и на танцы мы ходим вместе с Машкой. Если она заболела, придется ходить одной. А с Машкой так хорошо разговаривать — она всё понимает и никогда не спорит ради спора, как любят делать некоторые в нашем классе. И ещё она всегда понимает, когда я шучу, и поддерживает игру.

А где же мобилка… В карманах нет…

Из угла за столом донеслось: «Па-а-а-аслушанье это не моё! Я иду по встречной полосе! Нет ничего лучше, чем несовпаденье, нет ничего хуже, чем быть как все!»

Точно! Я же телефон в рюкзак сунула. Молодец Машка, сама звонит…

Я выкопала трубку из-под учебников.

— Машка, привет! Куда пропала?

— Не поверишь! — отозвался Машкин голос, непривычно хрипловатый и неровный. — Я в больнице лежу! Мне аппендицит вырезали!

— Офигеть! Давно?

— Ночью. Вечером живот заболел, мама «скорую» вызвала. Они меня — раз! И в больницу. А там почти сразу в операционную. Говорят, еле успели!

— Ну, ты даешь! — только и смогла сказать я.

— Ага. Прикинь, вчера всё нормально было, а сегодня лежу в палате с разрезанным пузом!

— Да, неправильно человек придуман. Вот бы сделать «молнию» на животе, и никаких операций!

Машка сдавлено захрюкала:

— Ой, не надо, мне смеяться больно!

— Кстати, ты там как?

— Да ничего. Живот только болит, где разрез. А так — нормально. И вставать пока не разрешают.

— Тебя навещать-то можно?

— Пока нет. Я в какой-то хитрой палате лежу, даже маму не пускают. Мы с ней тоже по телефону поговорили.

— Скучно там?

— Пока ещё не поняла. Весь день сплю, и опять глаза закрываются. Вечером выходи в «аську».

— Не вопрос!

— Ладно, пока…

— Мур-мяу!

Машка отключилась. Я села на край дивана, покачала телефон на ремешке.

Вот за что люблю свою подругу — чтобы ни происходило, она не унывает. Скорей бы к ней пустили, всё-таки скучно ей лежать среди больных. Себя-то Машка вечно здоровой считает, она и со сломанной рукой на велике носилась, её мама чуть с ума не сошла…

В комнату заглянул папа:

— Уборку не начала ещё?

— Прикинь, Машка в больнице! Аппендицит!

— Бедняга. Как она там?

— Ты что, Машку не знаешь?

— Живее всех живых? — улыбнулся папа.

— Ага.

— Машка — оптимист. У таких всегда хорошо всё заживает. Не беспокойся.

Я только вздохнула. Мама уехала, подруга в больнице. Хорошо хоть, папа никуда не делся.

— Ты хоть не пропадай, — попросила я.

Папа посмотрел на меня внимательно и серьёзно.

— Ты тоже.